Глава 1

ИМПЕРАТОРСКАЯ ВЛАСТЬ В III СТОЛЕТИИ

В этом описании временного отрезка от воцарения импе­ратора Диоклетиана до смерти Константина Великого каж­дый раздел потребует собственного введения, так как собы­тия расположены не хронологически, по периодам правления, но согласно основным тенденциям развития. Если же необ­ходимо общее вступление ко всей работе, основным его со­держанием должна стать история изменения представлений о роли и функциях императора в эпоху упадка Римской им­перии в III столетии нашей эры — отнюдь не потому, что все прочие аспекты истории можно вывести из статуса импера­торской власти, но потому, что изменения этого статуса пре­доставляют отправную точку для оценки множества явлений последующего периода, в том числе и в духовной сфере. Все формы правления, какие только возможны, когда закон под­креплен силой, от жесточайшей до наиболее милосердной, представлены здесь в примечательной последовательности. Под властью прекрасных императоров II столетия, от Нервы до Марка Аврелия (96—180 гг. н. э.), Римская империя на­слаждается эпохой мира и спокойствия, которая могла бы стать веком блаженства, если бы только возможно было глу­бинную внутреннюю тревогу, свойственную стареющим на­циям, излечить благодеяниями и мудростью пусть даже луч­ших правителей. Огромные достоинства Траяна, Адриана, Антонина или Марка Аврелия, как людей и как властителей, не должны заслонять от нас к тому времени уже для всех очевидного положения вещей. Три могучие силы — император, сенат и армия — неизбежно должны были стать друг другу помехой и утратить то равновесие, которое так стара­тельно поддерживалось. Как следствие, неразбериха стала полной, когда свой вклад в происходящее внесли варварские набеги, волнения в провинциях и природные катаклизмы.

Начало было положено уже в правление Марка Авре­лия. Говорить о личности этого императора излишне; из всех бессмертных идеальных образов античности философ-стоик на троне мира если и не самый прекрасный и удиви­тельный, то,  во всяком случае, достойный наибольшего восхищения. И все же он не мог не слышать угрожающего стука вестников судьбы в ворота империи. Во-первых, что касается самой императорской власти, стало совершенно очевидно, что, невзирая на систему усыновлений, связывав­шую четырех великих императоров, эта власть вполне мо­жет быть захвачена путем государственного переворота. Авидий Кассий, самый крупный военачальник в стране, отважился на попытку такого переворота, хотя и безуспеш­ную, после того как уже почти три поколения в империи блаженствовали при великолепных или, по крайней мере, милосердных правителях. Что касается Марка Аврелия, то он славился тем, что «никогда не льстил солдатам на сло­вах и никогда не делал ничего из страха перед ними»; тем не менее Марк безропотно согласился пожаловать армию при восхождении на престол чрезмерно роскошными подар­ками, так что каждый воин (по крайней мере, в гвардии) получил целое состояние, а впоследствии такую сумму сол­даты стали считать обычной. Из внешних неудач следует упомянуть первое насильственное вторжение в империю германско-сарматского союза племен и жесточайшую эпи­демию чумы. Последние годы императора были заполнены опасной войной и тяжелыми заботами. Но даже в палатке на берегу Дуная он пытался возвыситься над сиюминутны­ми бедами и испытаниями, мирно совершенствуясь в доб­родетели и взращивая божественное начало в человеке.

Как известно, по воле Марка при его сыне Коммоде (180—192 гг.) «лучшие из сенаторов» стали чем-то вроде регентов; по крайней мере в первые недели молодой прави­тель находился под руководством друзей своего отца. Но в юноше очень быстро развилось то отталкивающее имперское безумие, от которого отвыкли поколения, жившие после Домициана. Сознание власти над миром и страх перед все­ми, кто может пожелать этой власти, порождают стремление наслаждаться всеми доступными благами, отринув все забо­ты, в том числе и не терпящие отлагательств. В результате в его характере, лишенном врожденной твердости, соедини­лись кровожадная жестокость и сладострастие. Основания для этого заложило покушение на Коммода, в котором не была совсем уж неповинна его собственная семья, однако обвинение пало на сенат. Ничего удивительного, что, буду­чи ответственным за жизнь императора, префект гвардии вскоре оказался первым человеком в государстве, как уже было при Тиберии и Клавдии, и что те несколько тысяч во­инов, которыми он командовал, подобно своему начальнику, ощутили себя господами в стране. Одного из этих префек­тов, энергичного Перенниса, Коммод отдал в руки послан­цев недружелюбно настроенной британской армии, числен­ностью в полторы тысячи человек, которая беспрепятственно дошла до Рима. Его преемника, префекта Клеандра, Ком-мод, когда римское простонародье подняло голодный бунт, выдал мятежникам; конечно, не без причины, ибо Клеандр своей чудовищной алчностью не только восстановил против себя верхушку общества, проводя конфискации имущества и занимаясь продажей государственных должностей, но и вы­звал гнев бедноты, введя монополию на хлебную торговлю. Когда трусливый и жестокий правитель, одетый как бог, появлялся в амфитеатре, чтобы выслушать восторги сена­та, жившего в постоянном страхе смерти, можно было бы задаться вопросом, заслуживает ли этот Коммодов сенат прежнего названия, если даже он все еще принимает неко­торое участие в управлении провинциями и назначении дол­жностных лиц, а кроме того, имеет собственную казну и знаки внешнего отличия. По сути, это учреждение уже нельзя было назвать римским в строгом смысле слова, так как большинство его членов составляли, по-видимому, не итальянцы, а провинциалы, в чьих семьях звание сенатора иногда становилось наследственным. Со стороны легко осуждать с презрением эту падшую группку людей, по­скольку непросто представить себе, какое действие произ­водила постоянная угроза гибели, висевшая над их родными и близкими. Современники судили более снисходительно. В своей речи к войскам Клодий Альбин, отказавшийся принять титул цезаря из окровавленных рук Коммода, счел сенат достаточно жизнеспособным, чтобы поддержать рес­таврацию республиканской конституции. Был ли он искре­нен, не так уж и важно; довольно того, что в сенат (как мы увидим) входили многие благороднейшие личности сво­его времени, в тяжелые времена проявлявшие энергию и решимость, когда речь шла о делах государственной важ­ности. Даже заблуждения, под влиянием которых, как мы увидим, они зачастую действовали, далеко не всегда их позорят. Нетрудно понять, что, невзирая на присутствие отдельных недостойных людей, сенат в то время продол­жал восприниматься как олицетворение если не империи в целом, то, по крайней мере, римского общества, и что он считал себя за само собой разумеющееся начальство над так называемыми сенатами или куриями в провинциальных го­родах. Пока еще нельзя было представить себе Рим без сената, хотя даже пользу от его существования, по-види­мому, свело на нет длительное внешнее насилие.

Коммод и дальше продолжал грабить сенаторов, что­бы грандиозными дарами успокоить волнующееся населе­ние столицы, и был убит в результате обычного дворцо­вого заговора.

Опасная тонкость в вопросе о престолонаследии в Риме заключалась в том, что никто точно не знал, кто ответстве­нен за выбор нового императора. Династию нельзя было основать, потому что имперское безумие — удел всех не слишком одаренных сановников — периодически порожда­ло перевороты. Даже если оставить их в стороне, распут­ные императоры, да и кое-кто из более добродетельных, были бездетны, и это делало последовательную преемствен­ность невозможной. Практика усыновления восходила ко временам Августа, но усыновления могли быть признаны законными только в том случае, если приемный отец, как и новоявленный сын, обладали необходимыми качествами.

Исторически право назначения нового императора при­надлежало сенату, который некогда присваивал один титул за другим божественному Августу. Но когда императоры возненавидели сенат и стали опираться исключительно на гвардию, последняя приобрела и право избрания; это про­изошло незадолго до того, как началось соперничество меж­ду провинциальными армиями и преторианским лагерем в Риме. Вскоре выяснилось преимущество коротких царство­ваний — тогда подарки преподносились гвардии чаще. Нельзя было забывать и о возможности тайных интриг со стороны определенных людей, чьи интересы могли по вре­менам побудить их поддержать претендента, скорое паде­ние которого они предвидели и рассчитывали на него.

И вот убийцы Коммода, как бы пытаясь оправдать свой поступок, выдвинули в качестве императора Гельвия Пертинакса, человека весьма благоразумного; и он был признан сперва солдатами, а потом и сенатом (193 г.). В знак ува­жения к известному Триарию Матерну гвардия получила с Пертинакса дар такого размера, по сравнению с которым подношения Коммода выглядели жалкими. Естественным продолжением стало очередное покушение, на этот раз под руководством консула Шалько. В третий раз гвардия на­чала прямо с убийства императора, а затем в лагере разыг­ралось беспримерное действо — императорский сан пошел с аукциона. Нашелся богатый глупец, Дидий Юлиан, ко­торый, щедро заплатив каждому солдату, купил себе не­сколько недель пьянства и ужаса. Но это была последняя и высочайшая степень преторианской наглости. В одно и то же время три провинциальные армии дерзнули провозгла­сить своих предводителей императорами, и одним из них стал угрюмый африканец Септимий Север. Тщетным ока­зался первый порыв Юлиана — подослать к нему наем­ных убийц; был некий офицер по имени Аквилий, которого в высших сферах часто использовали для этой цели и ко­торый пользовался репутацией наподобие Локусты при Нероне. Поскольку Юлиан уплатил за страну хорошие деньги, он попытался заключить с Севером деловое согла­шение. Когда Септимий подошел ближе, Юлиан объявил его соправителем; но по велению сената покинутый и пре­зираемый император был казнен, когда Северу оставалось еще несколько дней пути до Рима.

Септимий Север (193—211 гг.) стал первым типично «солдатским» правителем. Есть нечто не римское, нечто современное в той гордости своей военной профессией и своим званием, которую он демонстрировал еще будучи легатом. Его пренебрежительное отношение к древнему величию сената могла бы предвидеть депутация, состо­явшая из сотни членов этого учреждения, которая вышла встречать Севера в Терни и всех участников которой он велел обыскать, дабы выяснить, нет ли у них с собой кинжалов. Но наиболее явно его военная логика прояви­лась в том, что он разоружил, предал позору и изгнал из Рима преторианцев. В его государственной системе не было места продажной гвардии со множеством привиле­гий и претензиями на власть. Собственному своему вой­ску, которое его сопровождало, Север дал лишь пятую часть требуемых подарков. Столь же последователен он был и в борьбе с соперниками, Песценнием Нигером и Клодием Альбином, и в результате уничтожил всех их приверженцев. Север так и не смог понять, почему мно­гие сенаторы вступали с этими вождями в переговоры, и не мог представить, что сенат как целое оставался нейт­ральным. «Я дал городу зерно, я выиграл для государ­ства множество войн, я дал масло народу Рима, — писал он сенату, — хорошую же награду вы приготовили для меня, хорошую же благодарность!» Сенат, продолжал он, сильно измельчал со времен Траяна и Марка Аврелия.

Византии, невзирая на его военную значимость и не­заменимость в качестве укрепления на пути варваров с Понта, был стерт с лица земли, так как в течение года там держали оборону сторонники Песценния; и его гар­низон вместе со многими мирными жителями был предан смерти. Миру следовало показать на примере, что про­исходит с городами и политическими объединениями, ко­торые не успевают правильно выбрать из бесчисленных соперничающих претендентов того, кому безопасней хра­нить нерушимую верность,

Дела последователей Альбина обстояли не лучше. В руки Северу попала вся их переписка; он мог бы сжечь эти письма не читая, как некогда Цезарь сжег письма сторон­ников Помпея. Это был бы благородный жест, но уже не в духе времени; теперь проблема состояла не в различии убеждений, которое можно сгладить спорами и аргумента­ми, а просто в том, кто кому покорится. Было казнено множество сенаторов и прочей знати в Риме и за его пре­делами; император ознакомил сенат, простонародье и ар­мию с хвалебными посланиями Коммоду, очевидно, не в качестве упрека, а в качестве издевательства над сенатом. В самом Риме во все время этой борьбы за главенство лишь единожды, когда проходили игры в Большом цирке, прекращались беспричинные, казалось бы, плач и стенания; очевидец не мог бы найти им другого объяснения, нежели наущение свыше. «О Рим! Вечный! Владыка! — сливались в единый вопль стоны толп. — Сколько нам еще терпеть все это, сколько еще будут воевать с нами?» Их счастье, что они не ведали дальнейшей своей судьбы.

Когда в отечестве восстановился мир, стало ясно, что военная власть, необходимой составляющей которой была война внешняя, изжила себя. Опорой и центром этой вла­сти был Север и его родственники на высших должностях, из которых он хотел сформировать династию; только свое­го брата, который с удовольствием разделил бы с ним тя­готы правления, Север держал из осторожности в стороне. Первым шагом к укреплению собственной мощи стало со­здание новой гвардии, которая более чем в четыре раза превосходила старую. Получив в личное распоряжение та­кую силу, император занял принципиально иную позицию в отношении провинциальных армий. В сопровождении та­кого войска можно было, как доказывали прошлые собы­тия, пройти всю империю, везде чиня убийства и грабежи, и не встретить никакого сопротивления. Раньше гвардия состояла из италийцев, живших по большей части в самом Риме или в его окрестностях; теперь по воле Севера Рим заполнили грубые, наводящие ужас лица варваров. Если подарки армии при восшествии на престол были невелики, то теперь император повысил оплату труда воина больше, чем кто бы то ни было из предшественников; таким обра­зом, вместо того чтобы выбросить разом несколько милли­онов, в империи создавался постоянный ток денег к вящей выгоде солдат. Отцовское наставление, которое Север, как известно, дал своим сыновьям — это скорее современная характеристика его правления, нежели подлинные слова императора, но, тем не менее, оно не лишено смысла: «Храни единство, обогащай воинов, презирай прочих».

Можно было бы предположить, что деятельный воена­чальник выказывает такое уважение профессиональной ар­мии и постоянно поддерживает ее в состоянии боевой готовности во имя славного военного прошлого Рима. Но причина заключалась не в этом. Сам Север во всеуслыша­ние говорил об ухудшении дисциплины, и в его великом по­ходе в Азию бывали случаи неповиновения, причем ему оставалось только проявлять снисходительность и делать дополнительные подарки. Мог ли Север не осознавать того факта, что его нововведения обеспечивают безопасность лишь ему и его правлению, что они неизбежно принесут ги­бель его слабому и порочному преемнику, который не бу­дет, как Север, своим собственным префектом гвардии? Или же ему было все равно, что станет с его преемником, если сохранится военная власть как таковая?

Однако, говоря также о последних веках язычества вооб­ще, нельзя забывать, что даже могущественнейшие фигуры того времени не имели полной свободы действий, так как не могли отделаться от веры в астрологию и предзнаменования. Невозможно иначе объяснить, почему, например, Север, так любивший справедливость, упорно не хотел изгнать из пре­фектуры гвардии и из собственного окружения такого лег­комысленного прожигателя жизни, как Плавтиан. Бесчис­ленные суеверия опутывали жизнь Севера с детства и до самой смерти. С тех пор как императорский трон превратился в первый приз лотереи, многие родители из всех сословий принялись тщательно следить за повседневной жизнью сво­их более одаренных детей в поисках знаков их будущего ве­личия. О многом говорило, например, если мальчик декла­мировал необычные стихи, если приносил в дом черепах, орлят или даже пурпурное яйцо голубя, если в дом припол­зали змеи или рядом распускался лавр, и тому подобные случаи. Если же ребенок рождался с рубчиком на голове, напоминавшим корону, или новорожденное дитя нечаянно прикрывали кусочком пурпурной ткани, тогда его император­ская будущность считалась решенной. Много таких фанта­зий сопутствовало императору на всем протяжении его цар­ствования, и они влияли на его поступки непостижимым для нас образом. Можно только посочувствовать, наблюдая, как стареющий Север после своих последних побед в Британии становится беспокойным и вспыльчивым потому, что на­встречу ему попался мавр в венке из кипарисовых ветвей, или потому, что он участвовал в священнодействии не в том хра­ме, или потому, что жертвы, им принесенные, были темного цвета — и эта тревога преследовала его, и в военном штабе.

Но в главном имперском штабе в Йорке в предзнаме­нованиях уже не было нужды: сын Севера Каракалла хо­тел смерти отца упорно и почти открыто. Север сознательно возводил безжалостность в принцип, чтобы подавить лю­бое поползновение захватить власть; но гибель от рук пря­мого наследника, как и беззастенчивая поддержка измены со стороны гвардии, не входила в его расчеты. Когда он шепчет своему бесчеловечному сыну: «Не дай им видеть, что ты убиваешь меня!» — этот стон звучит как мучитель­ное утверждение основной идеи его правления. Другая фра­за, которую, по-видимому, он произнес не единожды: «Я был всем, и тщетно».

И вот на трон империи взошло отвратительное чудо­вище по имени Каракалла (211—217 гг.). С ранней юно­сти он был страшно высокомерен. Он хвастал, что стре­мится подражать Александру Великому, и воздавал хвалы Тиберию и Сулле. Позднее, может быть после убийства брата Геты, пришло то настоящее имперское безумие, которое направляет ресурсы и мощь всей страны на то, чтобы как можно бесповоротней ее разрушать. Един­ственной защитой нового правителя, которую, впрочем, он полагал достаточной, была его дружба с солдатами, ли­шения которых он по крайней мере иногда разделял. Такая же его близость к гладиаторам и цирковым наез­дникам завоевала ему любовь римского плебса. Людям почтенным и образованным угождать было незачем. Пос­ле отцеубийства, на которое армия сперва смотрела не­одобрительно, Каракалла целиком отдался такого рода попыткам подольститься к черни. Его траты на нужды армии требовали обширных конфискаций, и он предал смерти как сторонников Геты двадцать тысяч человек, и среди них — сына Пертинакса; до тех пор родственни­ки низложенных императоров оставались в живых, и это было одной из наиболее человечных черт римских узур­пации. Ради своих солдат Каракалла развязал жестокую войну в собственных, абсолютно мирных, владениях; от соседних народов, если те решали напасть, он откупался. Массовые убийства в Александрии иллюстрируют един­ственно верное с точки зрения деспотии отношение к со­фистическим насмешкам александрийцев. Истинным наказанием за эти преступления (не говоря об угрызениях совести, о которых рассуждают наши авторы) стало воз­раставшее недоверие тирана к своей привилегированной гвардии; в конце он мог целиком положиться, как свиде­тельствует его непосредственное окружение, только на личную стражу, полностью состоявшую из варваров — кельтов и сарматов, которые не имели представления о римских делах; чтобы сохранить их преданность, он оде­вался согласно их обычаю. Посланцам этих народов Каракалла говорил, что, если он будет убит, им не соста­вит труда завоевать Италию, так как Рим легко будет взять. И все же он погиб в кругу этих самых стражни­ков, в результате покушения, совершенного по наущению людей, которые вынуждены были убрать его, чтобы са­мим не попасться в его руки.

Обязанность назначения преемников, естественно, пере­шла в руки всемогущей армии. Армия сперва провозгласила Макрина, одного из двух префектов гвардии, не посмотрев, что именно он организовал гибель ее обожаемого Каракаллы. Макрин принял имя Каракаллы и устроил ему пышные похороны, чтобы отвести от себя подозрения. Со скрытым презрением он приветствовал сенат на церемонии вступления в должность и с видимыми колебаниями принял император­ские титулы. И тем не менее, первые же строгие меры, при­нятые им к обузданию все более распоясывавшейся армии, ускорили его падение. Два молодых сирийца, родственники по боковой линии Антонинов и Севера, внезапно вознеслись до уровня правителей империи. Это были два непохожих друг на друга двоюродных брата Элагабал и Александр Се­вер, которых поддерживали их матери Соэмиада и Мамея, а также их бабушка Юлия Мэса.

При всем уродстве и безумии правление Элагабала (218— 222 гг.) небезынтересно для истории императорской влас­ти в Риме. Невероятное сладострастие, азиатская пышность культа, бездумная жажда минутных удовольствий — это, собственно, была реакция на правление Септимия Севера, по сути, правление солдата. Элагабал отвергал все рим­ские обычаи, сделал сенаторами мать и бабушку, назначал на высшие посты в государстве танцоров, атлетов и парик­махеров, наконец, торговал должностями — но отнюдь не это привело его к гибели. Его падение совершилось, когда у армии проснулось чувство стыда, усиленное заговором ближайших родственников императора в поддержку Алек­сандра. Солдаты понимали, что жизнь Александра в опас­ности, и заставили испуганного императора покинуть соб­ственный двор. Элагабал, в свою очередь, изгнал из города сенат — что скорее свидетельствует в пользу сената, так как это значит, что данное учреждение состояло не только из «рабов в тогах», как думал император раньше. Нако­нец гвардия убила Элагабала и возвела на трон Александ­ра Севера.

Из множества императоров ни один не вызывает у по­томков столько симпатий, как этот человек, настоящий Святой Людовик античности, человек совершенно непос­тижимый, если принять во внимание его окружение. Его гибель была неизбежным следствием попыток свернуть с дороги позорных злоупотреблений, которые всегда порож­дает военная деспотия, на тропинку справедливости и умеренности. Никто не умаляет достоинств прекрасной матери императора, Мамеи; но все-таки его заслуги зна­чительнее, потому что он сохранил независимость, остав­шись верным однажды взятому курсу, и, ведомый только добродетелью, все же смог противостоять множеству со­блазнов деспотической власти. Помимо всего прочего, он испытывал величайшее уважение к сенату, чего не было со времен Марка Аврелия, когда даже о сословии всад­ников, которое надолго погибло для жизни политической, говорилось как о «колыбельной сената». Собрание сена­торов и закрытый совет шестнадцати входили в админи­страцию, и на подготовку хороших, сознательных людей, способных управлять и осуществлять тщательный государ­ственный контроль, не жалели сил. Только несправедли­вые и продажные чиновники могли вывести из себя уравновешенного Александра. Уважая своих воинов, он не делал тайны из того факта, что судьба государства зави- сит от них; он обеспечил им замечательную экипировку и добился отличной выучки. И тем не менее, как только он смог похвастаться, что уменьшил налоги, он тут же решился распустить опасный легион. Однако далеко не все из известного об Александре можно обрисовать столь же светлыми красками. Так, в армии наблюдается посто­янное брожение. Префекты гвардии сменялись при весь­ма тяжелых обстоятельствах, и, когда Ульпиан, наиболее выдающийся из них, был убит в результате серьезных волнений, император оказался неспособен покарать пре­ступление. Мы знаем, что в тот раз народ и гвардия три дня вели кровавые бои на улицах Рима и что преториан­цы усмирили граждан, лишь когда начали жечь их дома. Отнять власть у своего прекрасного вождя пытались са­мые нелепые персонажи. Известно, что один из них, по имени Овиний, в самом деле был с насмешливой снис­ходительностью принят в соправители; но он устал от своего сана, стоило ему разделить с прочими тяготы похо­дов. Другой претендент, выдвинутый армией, попросту скрылся. Третьего, раба Урания, император, по-видимо­му, все же вынужден был наказать. Кроме того, посколь­ку Александр, как прежде его идеал Марк Аврелий, был обречен непрестанно подвергаться испытаниям жестокой судьбы, то вскоре на восточных рубежах страны поднял­ся новый войнолюбивый враг — персидское царство, где к власти пришли Сасаниды. В войне с ним Александр добился весьма относительного успеха. На рейнской гра­нице наблюдались угрожающие брожения среди герман­ских племен. Нрав молодого правителя, по-видимому, становился все более меланхолическим; известно, что он проявлял склонность к скупости, но это означает только, что кое-кто из его окружения никак не мог умерить жаж­ду денег, предназначенных для войны. Во время похода, на Рейне, недалеко от Майнца, солдаты убили его и его мать. Бесполезно исследовать заявленные мотивы этого поступка. Преемник Севера, Каракаллы и Элагабала, ко­торый хотел изгнать всех лицемерных сановников, при­струнить армию и в то же время быть снисходительным даже перед лицом опасности, не мог избежать насиль­ственной смерти. Заговор стал болезнью эпохи; эта зараза носилась в воздухе. Александр тщетно добивался уважения в эпоху, признававшую только страх.

На трон взошел Максимин (235—238 гг.), как пред­полагается, убийца Александра. Он был фракийский пас­тух, сын гота и аланки, насквозь варвар по происхождению и, более того, по образованию. Но армии это было безраз­лично; она состояла из настоящих варваров с восточных границ, для которых не имело значения, родом ли их кан­дидат из Антонинов, привычен ли он к государственной службе, был ли он сенатором. Зато Максимин имел более восьми футов роста и обладал гигантской силой, и вполне вероятно, что этот офицер не знал себе равных во всей римской армии.

По сути, даже если этого нельзя утверждать, опираясь на факты, его правление было страшнее, чем правление любого другого императора. Мир античности, его памятни­ки, исполненные красоты, его жизнь, насквозь пронизан­ная изяществом культуры, возбуждали злобную ярость в этом варваре, стыдившемся своего происхождения. Хотя, пожалуй, человек с нежной душой и не смог бы сохранить захваченный престол. Он проводил конфискации в пользу солдат, и таким образом разрушал, будучи римским импе­ратором, самую сущность Рима. Максимин отказался от жизни в ненавистной столице; сперва он собирался посе­лить там своего сына, но в итоге оставил его при себе, в своих укреплениях на Рейне и Дунае, откуда и правил им­перией. Перепуганный Рим, вспоминая о восстаниях рабов, Спартаке и Атенионе, опасался, что пограничная армия варваров может объявить себя центром мировой империи. Максимин ненавидел все выдающееся, все красивое и утон­ченное, а в особенности ненавидел сенат, который его яко­бы презирал. Перед зданием сената он поместил огромные изображения своих победных походов против германцев. Но даже население столицы, которое едва ли обеспокои­лось, если бы император казнил всех до одного сенаторов, озлобилось до предела, когда были сокращены запасы про­довольствия и отняты деньги, предназначенные на публич­ные зрелища. В провинциальных городах дела обстояли не лучше: все их средства, например капиталы богатых граж­дан, отобрали на благо армии. Столь неразумного и откровенно военизированного правления на Западе с тех пор не бывало.

Наступило время неописуемого смятения. Пожалуй, наи­больший интерес вызывает решительная и определенная по­зиция сената, который не так уж разбирался в ситуации. Отчаяние заставило взбунтоваться солдат и крестьян в Аф­рике, и восстание вынуждены были возглавить два уважае­мых римлянина — отец и сын Гордианы. Узнав об этих со­бытиях, сенат выступил против Максимина. При этом все ждали, что недостойные его члены сообщат об этом тайном решении тирану. Не меньше смелости требовалось, чтобы послать в провинции письма с предложениями отступниче­ства. Следовало также считаться с тем, что провинции мог­ли провозгласить других императоров, а не кого-то из Гор-дианов. Опасность еще усилилась, когда африканский военачальник Капелиан (втайне желавший империю для себя) разбил армию младшего Гордиана во славу Максими­на; проигравший погиб, а его отец повесился. Тут сенат на­значил комиссию из двадцати членов, имевших военный опыт, и на свой страх и риск провозгласил двух императо­ров, Пупиена и Бальбина (238 г.). Ситуация была крайне напряженная, возникла угроза террора. Народ, который сперва поддерживал вновь выдвинутых императоров, вско­ре перешел на сторону гвардии; она же, будучи разгневана самостоятельным выбором сената, потребовала провозглаше­ния третьего императора или наследного принца, которым стал самый младший Гордиан, близкий родственник первых двух. Имеющиеся источники несвязны и отрывочны; напри­мер, мельком упоминается битва не на жизнь, а на смерть, разыгравшаяся в Риме между гвардией, гладиаторами и рек­рутами. Сейчас невозможно сказать ничего определенного касательно этого кризиса; во всяком случае, сенат продемон­стрировал удивительную решимость и присутствие духа, ибо оказался способен не только поддерживать на высоте своих двух ставленников по отношению к подопечному гвардии, но в то же время и нести весь груз обороны против приближа­ющегося Максимина, посылая уполномоченных осуществ­лять в провинциях военные приготовления. Им также помо­гало ожесточение провинциалов против свирепого тирана, по каковой причине в Каринтии он не обнаружил ни людей, ни каких бы то ни было запасов еды, и на пути через пустын­ную Гемону (Любляну) его сопровождали только волчьи стаи. Этот опыт к моменту, когда ратники дошли до Акви-леи, совершенно лишил мужества императорских мавров и кельтов. И когда город под начальством двух сенаторов на­чал длительную и отчаянную оборону, голодная армия Мак­симина убила главнокомандующего, чтобы примириться с новыми императорами.

Было ли благоразумно вести все это войско или даже большую его часть в Рим, не нам решать; оно, вероятно, представляло опасность даже в провинции. Но в Риме можно было ожидать столкновения, из-за еsprit de corps[1], между армией императоров от сената, состоявшей преиму­щественно из германцев, и солдатами Максимина. Так или иначе, последние, по обычаю всех побежденных армий и проигравших партий, стали искать выход для своего пло­хого настроения. Жертвами пали два сенатских императо­ра, солдаты убили их, и народ в диком смятении провоз­гласил юного Гордиана (238—244 гг.) Августом. Сенат был повержен, но не сокрушен; воины, пробившие себе дорогу на заседание (в то время проходившее на Капитолийском холме), были зарублены сенаторами у алтаря Победы.

При следующем императоре властвовали евнухи и заго­ворщики, окружившие неопытного юношу. Спустя какое-то время к нему оказался приближен оратор Мисифей, значительный и серьезный человек, который пробудил его благородную натуру. Он стал, мы не знаем как, гвардей­цем, регентом и даже тестем Гордиана, и тот отдал ему обе префектуры — гвардии и столицы. Положение Мисифея, даже титул «Отец правителя», который сенат даровал ему, вызывает в памяти XII век и атабеков сельджукских сул­танов. Когда он нашел взаимопонимание с сенатом, нельзя сказать с уверенностью; в любом случае это примечатель­ное правление длилось недолго. В походе против персов, на этот раз успешном, гвардеец погиб от яда, поднесенно­го Филиппом по прозвищу Аравитянин. Филипп распла­тился с солдатами тем, что искусственно создал недостаток съестных припасов; он добился места соправителя, подкупив офицеров, и постепенно лишил Гордиана всякого авто­ритета, а затем и жизни.

Получив сообщение о смерти Гордиана, сенат отреагиро­вал быстро, но провозглашенный императором философ Марк вскоре умер, так же как и некий Север Гостилиан, по тем или иным причинам после него оказавшийся на престо­ле. Филипп, который тем временем появился в Риме и веж­ливым разговором склонил на свою сторону наиболее значи­тельных сенаторов, был признан Августом (244—249 гг.). Называть Филиппа Аравитянина шейхом — слишком мно­го чести; он был родом из пользующегося сомнительной сла­вой южносирийского племени, жившего к востоку от Иор­дана.

Если забыть о неодолимой притягательности император­ской власти, трудно понять, как этот человек, с его нич­тожными способностями к военному делу, собирался управ­лять Римской империей, которую он получил обманом, раздавая ключевые должности родственникам и друзьям. Во время столетних игр, проводившихся в честь тысячной годовщины города, варвары перешли границу в нескольких местах, и по меньшей мере две армии выдвинули новых императоров. В Сирии против брата Филиппа — Приска поднялся искатель приключений Иотапиан, возводивший свой род к Александру Македонскому, имя которого до сих пор произносилось с почти религиозным благоговением. В Мезии, пока готы атаковали страну, против зятя Филип­па Севериана выступил Марин.

Страшная угроза, нависшая над империей, снова пробу­дила дух Рима. Вторая половина III века — эпоха, достой­ная, несомненно, глубочайшего уважения, но наши источни­ки слишком мало сообщают о людях того времени и мотивах их поступков. Ведущие фигуры этого периода в большинстве своем не римляне в строгом смысле, а в основном иллирий­цы, происходившие из земель между Адриатическим и Чер­ным морями, но, тем не менее, именно римская культура и наследие, особенно же военное искусство, позволили им вновь спасти античный мир. Теперь титул римского импера­тора уже не означал единственно удовольствия и стал ассо­циироваться с тяжелыми обязанностями. Люди недостойные облачались в пурпур, только будучи к тому вынуждены; лучшие уже не стремились к высокому сану, но видели в нем долг или предопределение. И это безошибочно свидетель­ствует о нравственном подъеме.

Угрожавшие империи опасности быстро положили конец правлению Филиппа. Однажды, испугавшись, он явился в сенат и предложил отречься от трона. Все было спокойно, пока учтивый Деций не предложил свои услуги в деле ус­мирения Марина. Ему сопутствовал успех, но он вскоре попросился в отставку, так как видел, что армия, презира­ющая Филиппа, хочет сделать императором его. Филипп отклонил его просьбу, и случилось неизбежное. Во время или после битвы с Децием солдаты в Вероне казнили Фи­липпа. То, что его брат Приск стал впоследствии намест­ником в Македонии, доказывает, что Деций не стыдился произошедшего. Правда, в результате Приск отплатил ему изменой.

Деций (249—251 гг.) был в первую очередь идеали­стом и, соответственно, во многом заблуждался. Он на­деялся послужить своими военными талантами утончен­ным сенаторам, возродить былую римскую добродетель и древнюю религию, вернуть славу имени римлянина и сохранить ее навек — конечно, именно к этому он стре­мился. И гонения на христиан стали просто естественным следствием этих замыслов; шестьдесят лет спустя он с тем же рвением пытался бы спасти империю через хри­стианское самоотречение.

Но достичь своей цели ему было не суждено. Со всех сторон на страну нападали варвары, не утихали голод и чума; это означало, что переменилась вся жизнь Рима — стареющий человек не перенесет ветерка, которого юноша не заметит. Наградой Децию стала славная смерть в бою с готами.

Сенат вновь вспомнил о своем праве. Помимо Галла, выдвинутого армией, в 251 г. он провозгласил своего соб­ственного императора, Гостилиана, который вскоре умер от болезни. Пока Галл откупался от готов, на Дунае заявил о себе некий Эмилиан из Мавритании, военачальник, кото­рый говорил своим людям о «римской чести» и в случае победы обещал им ту дань, которая раньше шла готам. Победа была за ними, и солдаты сделали своего полководца императором (253 г.). Но идеи Деция не пропали даром, и Эмилиан хотел уже называться только сенатским воена­чальником и оставить управление империей самому сенату.

Заметная лакуна в «Нistoria Augusta» мешает сделать сколько-нибудь обоснованные выводы относительно после­дующих событий. Эмилиан пошел на Италию; Галл, вы­ступивший против него, вместе с сыновьями был убит соб­ственным войском. Но Валериан, спустившись с Альп, неким таинственным образом преуспел и взял верх над по­бедоносной армией Эмилиана, которая убила своего импе­ратора, «потому что он был солдат, а не правитель, пото­му, что Валериан лучше подходил для роли императора, или потому, что римляне должны были остерегаться граждан­ской войны». Эти слова несут в себе отблеск истины. Ясно, что совершилось все это не по воле мятежной банды сол­дат. Очевидно, что имело место соглашение между высшим офицерством трех армий. Только такого рода соглашением можно объяснить возвышение Валериана (253 г.), вероят­но, самого одаренного римлянина во всем, что касалось общественной ли жизни, военного ли искусства; солдатам оставалось или продолжать поддерживать своего Эмилиа­на, или посадить на трон кого-нибудь со способностями мелкого офицера, но зато высокого и красивого.

С тех пор выборы императора приняли новую форму. За время войн с варварами, не прекращавшихся со времен Алек­сандра Севера, образовался кружок замечательных воена­чальников, среди которых знание своего дела по справедли­вости ценилось и уважалось. Валериан был, по-видимому, душой этого круга, по крайней мере в пору нахождения у власти. Его военная переписка, часть которой дошла до нас в составе «Нistoria Augusta», показывает тонкое понимание людей и их способностей; читатель составляет себе высокое мнение о человеке, сумевшем распознать Постума, Клавдия Готского, Аврелиана и Проба и способствовать их продви­жению. Если бы на границах был мир, возможно, сенат и принимал бы достойное участие в управлении государством, как мечтали Деций и Эмилиан. Но поскольку варвары, на­падавшие сразу с нескольких сторон, могли уничтожить им­перию полностью и поскольку настоящий Рим давно поки­нул семь холмов у Тибра и переместился в лагеря отважных римских военачальников, было только естественно, что нити власти в государстве также находятся в руках высших офи­церов. Они составляли нечто вроде вооруженного сената, разбросанного по всем пограничным провинциям. При этом по временам империя совершенно утрачивала единство, там и тут стихийный каприз солдат или отчаяние провинциалов одевали первого подходящего человека в пурпур; но когда начальное потрясение более-менее проходило, полководцы сажали на трон кого-нибудь из своих. Мы можем только предполагать, как сочетались в том или ином случае предус­мотрительность и трезвый расчет с тщеславием и жестокос­тью, а также какие тайные клятвы всех их связывали. Од­нако враждебности к сенату они не проявляли; более того, в общем ему выказывалось уважение, и был даже случай, ког­да сенат впал в наивное заблуждение, что снова стал пове­лителем империи.

Этот примечательный период заслуживает детального исследования. Уже при Валериане начался процесс отделе­ния некоторых областей, а когда сам Валериан, пока его сын воевал с германскими племенами, вопреки всем зако­нам международных отношений был предательски захвачен в плен царем Шапуром из династии Сасанидов (260 г.), наступил полный хаос. В то время как самому Риму угро­жало вторжение безымянных орд и сенат должен был на­спех организовывать войско из граждан, восточные страны одна за другой разрывали вассальные отношения с импе­рией. Сперва дерзнул претендовать на престол ничтожный преступник Кириад, выдвинутый Шапуром, но Макриан с сыновьями и его храбрый префект Балиста поднялись на защиту римского востока (260 г.). Шапур был вынужден бежать, его гарем взяли в плен. Достойна также хотя бы упоминания великолепная оборона каппадокийской Кеса­рии. Но распад империи продолжался. Военачальникам и высшим должностным лицам то и дело приходилось объяв­лять себя императорами, просто чтобы защититься от дру­гих узурпаторов, но они все равно гибли. Так пал Валент Фессалоник в Греции, и так же пал Пизон, которого Мак­риан послал усмирять Валента. Вскоре погиб и сам Мак­риан (261 г.), выступивший против Авреола, который был вождем дунайской армии Галлиена, и, испытав себя, обратился против самого Галлиена. На востоке Макриана и его родных потеснил Оденат (262 г.), богатый провинциал. Несколько человек носило в то время императорский ти­тул, но ни один из них не обладал талантами и удачей этого пальмирского патриция, который вместе со своей героичес­кой женой Зиновией сумел основать на востоке могучее королевство. Зиновия, чей род берет начало от египетских Птолемеев, в том числе от знаменитой Клеопатры, с пест­рой свитой военачальников-азиатов правила (267—273 гг.) от имени своих сыновей государством, простиравшимся от Галатии до Египта. На этой территории полководцы Гал­лиена успешно разделывались с захватчиками меньшего пошиба — на юго-востоке Малой Азии это был разбой­ник Требеллиан, которого избрали своим вождем неиспра­вимые исавры; в Египте — Эмилиан, первое лицо в Александрии, который, когда взбунтовавшаяся толпа грозила ему смертью, принял императорский титул (262—265 гг.), чтобы избежать расплаты с Галлиеном.

На некоторое время Галлиен был вынужден признать ранее упоминавшегося Авреола правителем Придунайских земель. Но задолго до этого (258 г.) дунайские легионы выдвинули Ингенуя, который лучше всех мог защитить страну от вторжений. Галлиен одолел Ингенуя и развер­нул по области жесточайшую карательную кампанию. Про­винциалы жаждали мести и провозгласили императором ге­роического дака Региллиана (260 г.), заявившего о своем происхождении от короля Дакии Децебала, известного про­тивника Траяна; но вскоре из страха новых преследований они же выдали его в руки Галлиена, которого жизнь сде­лала безжалостным. В Вифинии узурпатор также был, но даже его имя осталось неизвестным; Сицилией тоже управ­ляли безымянные разбойники (lаtrones).

На западе, а именно в Галлии, которой время от време­ни подчинялись также Испания и Британия, появились наиболее примечательные бунтовщики. Здесь из-за страш­ных бед, причиняемых варварами, сперва против Валериа­на, а затем против сына Галлиена и его военачальников восстали (после 259 г.) несколько могучих вождей: Постум, Лоллиан (или Лелиан) и Викторин. Это были не просто солдатские императоры, они правили при восторженном и почти регулярном участии провинциалов. Созда­валось настоящее трансальпийское государство, и его вид­ные деятели формировали сенат при императоре, обычно пребывавшем в Трире. Отнюдь не собиравшиеся подчер­кивать свое полузабытое происхождение — галльское, бри­танское или иберийское, эти народы хотели только входить в состав западной части Римской империи и защищать рим­скую культуру и институты от варварских набегов. О вла­дениях Зиновии не так уж много можно сказать. Однако весьма примечательно, что на западе также именно женщи­на — Виктория, мать Викторина, — распоряжалась пре­столонаследием императоров, заслужила прозвище «Мать лагерей» и с нечеловеческой силой духа руководила всей армией. Ее сына и внука убили у нее на глазах разгневан­ные солдаты, но их раскаяние было так велико, что назна­чение нового императора предоставили ей. Сперва, чтобы угодить солдатам, она указала могучего оружейника Мария (267 г.); после его убийства она отважилась назвать сво­его родственника Тетрика, который не был известен армии и не был человеком военным, но которому, тем не менее, солдаты подчинялись (после 267 г.), по крайней мере, до смерти Виктории.

Завершающее место в этом ряду узурпации по праву принадлежит Цельсу, выдвинувшемуся в Африке, по­скольку его попытка была наименее оправданной и наи­менее успешной. Без видимого повода, которым могло бы служить, например, нападение варваров, африканцы (оче­видно, только карфагеняне) по наущению проконсула и военачальника объявили трибуна Цельса императором. Недостаток божественного права на то сполна возместил плащ Юноны, который принесли из знаменитого храма в Карфагене специально для церемонии вступления в дол­жность. Здесь тоже женщина играла ведущую роль. Тетя Галлиена устроила так, что через семь дней Цельс был убит, и труп его бросили собакам; жители Сикки насто­яли на таком обращении из лояльности императору. За­тем Цельс был вдобавок символически распят.

Поведение ни в чем не повинного Галлиена в этой слож­нейшей ситуации не кажется ни пассивным, ни малодушным, что внушает нам «Нistoria Augusta». Некоторым из так называемых тридцати тиранов он в самом деле даровал титул цезаря или августа; но с прочими он сражался со всей отча­янностью. Время от времени его охватывала его знаменитая вялость, но она также внезапно проходила. Естественно было ожидать, что он отправится в Персию освобождать отца, но в свете имевшихся обстоятельств такое предприятие оказы­валось совершенно немыслимым. Отношение Галлиена к признаваемым им провинциальным императорам походило на отношение калифа к династиям, объявившим о своей неза­висимости, разве только он не принимал почетных подарков и не ждал упоминаний в публичной молитве. С другой сто­роны, он весьма энергично отстаивал свое собственное по­ложение в Италии, и несколько наиболее уважаемых полководцев его отца сохранили верность новому императо­ру. Он целенаправленно удерживал сенат от военной служ­бы, то есть не позволял навещать солдат, потому что даже в тот непарламентский век его преследовал страх перед воени­зированным правлением сенаторов. Когда Авреол повел ата­ку на Италию, Галлиен, действуя с возможной быстротой, заставил его стянуть свои войска в Милан и там осадил его. После того как Галлиен был убит (268 г.), положение Ав-реола стало еще более отчаянным. Совершил это преступле­ние кавалерийский офицер из Далмации, непосредственными зачинщиками стали префект гвардии и начальник дунайской армии. Но саму мысль подали Аврелиан (впоследствии им­ператор), который привел кавалерию на помощь осажден­ным, и иллириец Клавдий, любимец сената и одновременно один из величайших полководцев эпохи. Клавдий не скры­вал, что ему не нравится вялость Галлиена, и, вероятно, именно поэтому он остался в стороне от событий — в Павии. Как известно, военачальники устроили формальное об­суждение того, жить или умереть Галлиену, и, должно быть, на этом собрании было принято решение, что преемником будет Клавдий.

Приняв во внимание все обстоятельства, этот тайный сго­вор можно частично оправдать чрезвычайностью сложившей­ся ситуации. Люди, выносившие приговор, знали, что дела­ют. В заново объединенной империи Галлиену следовало отойти от дел, но он не согласился бы на это, так как не мог лишиться своих императорских удовольствий. Клавдий также, возможно, смутно предвидел нападение готов, самое страшное событие того столетия, которое ничем нельзя было предотвратить. Даже не говоря об этом неизбежном вторже­нии — еще когда Галлиен стоял под Миланом, алеманны были уже в Италии, и с тех пор как Клавдий так быстро разобрался с Авреолом в битве при Понтироло, он в основ­ном занимался этой проблемой. В своей надгробной надпи­си Клавдий заявляет, что он оставил бы Авреолу жизнь, если бы чувство уважения к его великолепной армии дозволяло подобную снисходительность. У нас нет оснований сомне­ваться в искренности этих слов.

Клавдий (268—270 гг.) сумел только приступить к ис­полинской задаче восстановления империи, и первые при­нятые им меры навлекли бедствия на отряды, оставшиеся в Галлии. Но его победа над готами при Наиссе дала ан­тичному миру передышку. Другие его государственные спо­собности почти никак не послужили империи, потому что он исполнял обязанности ее главы всего год; тем не менее было бы несправедливо сомневаться в их наличии только потому, что Клавдий имел несчастье попасться на язык панегиристам. Подлинная хвала ему — та гордость, с ко­торой иллирийские всадники называли себя его соотече­ственниками, и та уверенность, которую его победа всели­ла в слабые города и провинции, осмелившиеся защищаться от варваров. Испания отдала Тетрика на волю Клавдия.

У Клавдия был замечательный брат, Квинтиллий, кото­рого сенат провозгласил императором из почтения к Клав­дию. Но на смертном одре сам Клавдий в присутствии военачальников объявил своим преемником Аврелиана, и армия тут же признала его выбор. В духе времени Квин­тиллий незамедлительно вскрыл вены.

Аврелиан, родом из окрестностей Белграда, выглядел более варваром, нежели его предшественник, но, в сущнос­ти, он вряд ли меньше годился для трона. В блистательной военной кампании 272 г. он подчинил Зиновию и восток, и слава о его непобедимости незамедлительно возросла до не­вероятной степени. Марцеллин, губернатор Месопотамии, которого армия вынуждала принять императорский титул, сам сообщил о происходящем Аврелиану. Антиохийцев, слу­живших глупым владыкам Пальмиры, Аврелиан, наказав бунтовщиков, не тронул. Но богатого Фирма, возвысивше­гося в Египте, Аврелиан приказал распять как разбойника, явно для того только, чтобы продемонстрировать глубокое и древнее презрение римлянина к египтянам. Тетрика, который находился в невыносимо тяжелой ситуации из-за своего лож­ного положения в армии и который предал собственное вой­ско в сражении при Шалоне (272 г.), Аврелиан в качестве утешения взял к себе на службу. Если к битвам за объеди­нение страны прибавить еще непрекращавшиеся победонос­ные бои с варварами, мы поймем, какую прекрасную школу военного искусства прошла страна при Аврелиане. Самые заметные его преемники учились у него и у Проба.

Взаимоотношения Аврелиана и сената предстают в зна­чительно менее благоприятном свете, примерно в том же, что и в случае Септимия Севера. Император возложил на сенат ответственность за все заговоры и волнения в столи­це и велел казнить многих его членов. Того ничтожного числа документов, которым мы располагаем, недостаточно для вынесения более-менее оправданных суждений. Нельзя сказать, зачем Аврелиан хотел подчинить жизнь гражда­нина военной дисциплине и почему сенат оказался настоль­ко глух к происходящему, что попытался оспаривать власть у защитника империи. Аврелиан по природе не был жес­ток, он предпочитал избегать кровопролитий, что очевидно проявлялось в критические моменты. Его называли не «убийцей», а «педагогом сената». Но в его положении только огромная сила духа могла не дать впасть в отчая­ние, ослабеть и превратиться в кровожадное чудовище это­му всеми презираемому правителю. Трудно даже вообра­зить судьбу императора той эпохи; непонятно, каким образом даже более уравновешенный человек мог выносить все это сколько-нибудь долго. О приверженности Аврели­ана солнечному культу, который во времена позднего язы­чества был весьма распространен среди солдат, будет рас­сказано ниже.

Аврелиан погиб от рук заговорщиков из числа своего ближайшего окружения во время похода на персов, невда­леке от Византия. Вероятно, в этом принимал участие толь­ко один крупный военачальник, Мукапор; остальные были гвардейцы, которых личный секретарь правителя, будучи сам замешан в проступке и ожидая наказания, сумел за­ставить действовать с помощью поддельной подписи.

Затем полководцы сообща отправили сенату следующее сообщение: «Счастливые и храбрые войска римскому сенату и народу. Наш император Аврелиан лишился жизни вслед­ствие коварства одного человека и заблуждения хороших и дурных людей. Причислите его к богам, безупречные и почтенные господа отцы сенаторы, и пришлите нам госу­даря из вашей среды, но такого, кто, по вашему суждению, является достойным. Ведь никому из тех, кто находился в заблуждении или совершил злодеяние, мы не позволим вла­ствовать над нами». Письмо делает честь всем — Авре­лиану, столь благородно оправданному, сенату и армиям, поскольку из первых строк понятно, что их начальники на­конец вступили в соглашение. Они помогали императору завоевывать мир, так что это не мог быть просто beau geste[2], вызванный эмоциональным потрясением.

Но сенат, чье древнее величие было так неожиданно и блестяще признано, отверг оказанную ему честь. Се­нат совершил бы большую ошибку, решившись самосто­ятельно назначить императора после предшествовавших военных правлений. Кроме того, Рим не забывал, что за два месяца, необходимых, чтобы письмо дошло туда и об­ратно, настроение восточной армии может измениться, стихийно или под чьим-то воздействием. Но войско на­стаивало на своем решении. Прежде чем сенат наконец сделал выбор, стороны трижды обменялись письмами. В эти полгода все высшее офицерство оставалось на своих местах; никакая другая армия не дерзнула опередить во­сточную в деле выбора правителя; страх, а может быть, взаимное уважение сохраняли примечательное равновесие между враждующими силами.

Если сейчас, по прошествии полутора тысяч лет, когда в нашем распоряжении имеются только крайне отрывочные данные, тем не менее нам будет позволительно высказать свое мнение, то следует, пожалуй, одобрить конечное ре­шение сената все же выбрать императора, но необходимо прибавить, что это должен был быть один из наиболее известных, но не замешанных в убийстве военачальников, например Проб. Вместо этого был выдвинут Тацит, пожилой и уважаемый сенатор, разбиравшийся в делах армии и давно утративший восторженные иллюзии по поводу этого образца конституционализма. Радостная весть разлетелась по всем провинциям: сенат снова владеет своим старинным правом назначения императоров, а в будущем станет издавать законы, принимать клятвы верности варварских вождей, решать вопросы войны и мира. Сенаторы приносилибелые жертвы, ходили в белых тогах, а во дворцах широко распахнулись двери тех залов, где сенаторы хранили изображения своих предков. Тацит, впрочем, счел себя человеком обреченным, отдал свое огромное богатство государству и отправился к армии. Из чистого буквоедства сенат позволил Тациту провозгласить консулом своего брата Флориана. Говорят, эта возродившаяся верность конституции обрадовала императора; комментарии излишни.

Тацит одержал победу над готами и аланами на востоке. Но группа офицеров вместе с перепуганными убийцами Аврелиана сперва уничтожила Максимина, сурового сирийского военачальника и родственника императора, потом, боясь наказания, и самого императора — это случилось близ Понта. Его брат Флориан в Тарсе проявил неблагоразумие, объявив себя преемником, не посоветовавшись с сенатом или армией, словно звание императора передавалось наследству; даже если бы это было так, сыновья Тацита имели бы естественное преимущество перед Флорианом. Через несколько недель он тоже был убит солдатами.

Тем временем, избранный только армией, на трон взошел могущественный Проб. Он был соотечественник Аврелиана, и тот прочил его, по крайней мере так думали, себе в преемники. Сенат признал его без возражений. Проб оказался достаточно тактичен, чтобы успокоить несколько встревоженное учреждение, присвоив ему некоторые почетные привилегии. Перед императором предстали убийцы Аврелиана и Тацита; он объявил, что презирает  их и повелел их казнить. Едва будучи избран, он объявил солдатам,  чтобы они не ждали от него снисходительности и сдержал слово. Дисциплина при  нем была строгая, но он тем не менее, добился ошеломляющих побед, освободивших Галлию от германцев и стоивших жизни четыремстам тысячам варваров. Если бы даже эти победы всего лишь сохранили status quo, если бы Проб не смог покорить всю Германию, что было необходимым условием римской безопасности, мы не посмели бы обвинить его в этом.

От Рима и Неккара он двинулся на восток, и его генералы на далеком юго-востоке продолжали выигрывать сражения. Хотя узурпаторы не исчезли, — назовем Сатурнина, Прокула, Боноса, — но причиной их мятежей была не злонамеренность солдат, обиженных его строгостью, а, скорее, безрассудная раздражительность египтян, страх лионцев, из-за своей вечеринки имевших основание опасаться наказания, и ужас пьяных нарушителей дисциплины на границах. Так или иначе, захватчики властвовали недолго. Великий правитель, типичный солдатский император, вынашивал совершенно особый идеал. Он хотел бы добиться того — и не делал тайны из своих намерений, — чтобы окончательное поражение или ослабление варварских народов сделало войско ненужным римскому государству и чтобы началась эпоха мира и возрождения. «Нistoria Augusta» показывает нам его размышления над идеей сатурнианской утопии^[3]. Эти идеи проникали в армию, не слишком довольную тем, что император использует ее силы для сооружений виноградников, дорог и каналов. Осушая почву на его родине, в Сирмии, солдаты убили его, явно непреднамеренно, и тут же пожалели об этом. Его семья, как и семьи некоторых других низложенных императоров, покинула Рим и обосновалась в Северной Италии.

В то время армия совершенно не считалась с сенатом. Высшие офицеры сами избирали правителей или руководили их избранием, о чем наглядно свидетельствует возвышение старого служаки, иллирийца Кара. Со своим младшим и достойнейшим сыном Нумерианом он немедленно отправился заканчивать войну с сарматами и возобновлять военные действия против персов. Карина, человека ничтожного, он сделал своим соправителем и передал ему верховное командо­вание германской кампанией. Позднее император, видимо, об этом пожалел и хотел уже на место разочаровавшего его сына назначить благородного и энергичного Констанция Хлора, отца Константина; если бы это случилось, мы имели бы при­мечательный случай отхода от укоренившихся стремлений к созданию династии.

При таинственных обстоятельствах Кар и вскоре затем Нумериан погибли на востоке (284 г.). Замысел убийства Нумериана принадлежал Аперу, префекту гвардии. Апер не входил в состав союза военачальников и, очевидно, захва­тил власть одной только дерзостью. Но когда о смерти цезаря стало известно, Апер, по-видимому, утратил хлад­нокровие, позволил схватить себя и предстал перед воен­ным судом, проводившимся в присутствии целой армии. Здесь, «согласно выбору полководцев и офицеров», импе­ратором был провозглашен Диоклетиан, известный воена­чальник; он тут же бросился на Апера, ожидавшего раз­бирательства у подножия трибунала, и пронзил его мечом насквозь. Пожалуй, несправедливо было бы делать вывод о причастности полководца к преступлению Апера; объяс­нение этого поразительного происшествия заключается в следующем: в Галлии жрица-друидка однажды предсказа­ла, что Диоклетиан станет императором, если убьет вепря, по-латыни именуемого ареr. С тех пор, когда бы будущий порфироносец ни отправлялся на охоту, он всегда выиски­вал кабанов; и, когда он увидел перед собой настоящего вепря, нетерпение подхлестнуло его.