Глава 3

ЗАПАДНЫЕ ПРОВИНЦИИ И ПРИЛЕЖАЩИЕ ОБЛАСТИ

На неполноту обобщений, касающихся многих важней­ших проблем поздней Римской империи, было указано в предыдущей главе. Недостает основного — знания ситу­ации в каждой отдельной провинции. Разрозненные ука­зания историков, большое число дошедших до нас доку­ментов, художественные тексты, имеющие историческую ценность, предоставляют нам много конкретных и ценных сведений как прямо, так и косвенно, но наличие огром­ных невосполнимых пробелов не может не повергать в уныние. Поэтому здесь мы сможем только собрать, от­ступая от главной линии повествования, значимые фак­ты, касающиеся тех провинций, которые, будучи подоб­ны открытым ранам на хилом теле внешней политики Рима, так или иначе, потребуют пристального внимания. Прежде всего мы обратимся к тогдашней Галлии, с судь­бой которой была тесно связана судьба Британии.

Великие тираны Галлии некогда отважно защищали запад от вторжения германцев. Но насилие, неизменно сопутство­вавшее их восхождению на престол, постоянная борьба с иноземцами и, наконец, гражданская война между привер­женцами Тетрика и сторонниками италийских императоров, окончанием которой стал поход Аврелиана в Галлию и бит­ва при Шалон-на-Марне, — все это привело к тому, что всеобщая нищета выросла до непереносимых размеров и пали все политические и нравственны ограничения. Возобновлена была борьба с франками и алеманами; последние были разбиты при Виндише военачальником Констанцием Хлором при Аврелиане (274 г.), в день, когда родился его сын Константин. Но победы, казалось, только призывали из-за Рейна новые полчища этих юных и не ведающих усталости народов. Способные офицеры уже не могли добиться желаемого, спаивая посланников до положения риз и выпытывая у них все секреты. Варваров больше не впечатляла рассчитанная пышность высочайших приемов, когда перед рядами ратников, изогнутыми в виде полумесяца, стоял на высокой трибуне облаченный в пурпур император, а внизу золотились орды легионов, императорские изображения, знамена армий на серебряных древках. При Пробе война вновь приобрела устрашающий размах, и без искусства и отваги этого великого императора Галлия была бы потеряна. Тем не менее возникло, главным образом в Лионе и окрестностях, новое движение за возрождение Галльской империи по образцу Постума и Викторина. Вероятно, Диоклетиан учитывал все эти обстоятельства, когда принимал решение о разделе императорской власти. Но прежде чем это случилось, завоеванное Пробом в южной части Германии снова было утрачено и по несчастной Галлии опять путешествовали оды германцев. Карин нанес им поражение и оставил в Галлии войско, но это войско он отозвал, когда ему понадобились силы для борьбы с узурпатором Юлианом и наступающим Диоклетианом. После этого рухнула вся общественная структура Галлии.

Тогда, как и впоследствии, во времена жестоких кризисов в древней Франции, именно крестьяне начали восстание, неожиданное и ужасающее по размаху. В то время они жили в условиях рабства, установленного издревле, хотя эта система отношений отнюдь не всегда называлась своим настоящим именем. Многие крестьяне действительно были рабами в том или ином хозяйстве; другие – сервами, прикрепленными к земле; третьи именовались coloni, то есть арендаторы, отдающие половину своей продукции владельцу. Были и другие арендаторы, находившиеся в лучшем положении, которые выплачивали ренту деньгами; наконец, существовало множество так называемых вольнонаемных рабочих. Но всех их теперь объединяло общее несчастье. Владельцы земли, изнуренные грабительскими налогами поделенного государства, стремились возместить убытки за счет крестьян, так же, как поступали французские дворяне после битвы при Пуатье, когда от них требовался выкуп за рыцарей, взятых в плен вместе с Иоанном Добрым. В первом случае последовало восстание багаудов, во втором – Жакерия (1358 г.). Толпы крестьян и пастухов бросали свои хижины и отправлялись нищенствовать. Изгнанные отовсюду, прогнанные городскими гарнизонами, они собирались в bagaudae, то есть банды. Они забивали свою скотину и пожирали ее мясо; они вооружались тем, что имелось в хозяйстве, седлали лошадей и скакали через поля – не столько чтобы утолить голод, сколько чтобы разорить все в своем неутолимом отчаянии. Они стали угрозой для городов, где разоренные пролетарии, жадные до грабежа, зачастую сами открывали им городские ворота. Всеобщее отчаяние и присущая уроженцам Галлии жажда приключений вскоре увеличили армию багаудов настолько, что они отважились провозгласить двоих императоров, Элиана и Аманда, и так возобновить требование о воссоздании империи. Двор этих деревенских императоров был, вероятно, весьма разнороден и своеобразен. III столетие сажало на мировой трон многих храбрых крестьян и сыновей рабов, но обычно они все же приобретали высший авторитет в армии, а затем – в императорском генеральном штабе. Элиан и Аманд не имели таких прав, но, может быть, другое восполняло эту нехватку. Христианская традиция, документированная с VII века, сделала из них христиан и этим оправдала их выступление против императоров-идолопоклонников. Легко предположить, что среди нищих и жалких людей, присоединившихся к багаудам, было множество христиан и прочих, кто по той или иной причине подвергался преследованиям, в том числе преступников.

Как представляется, южная и западная часть Галлии были в меньшей степени затронуты этим движением, чем северная и восточная, где ситуация была еще тяжелее из-за варварских набегов. В часе пути от Винсенса могучее течение Марны, перед тем как слиться с Сеной, обтекает полуостров, где позднее было построено бендиктинское аббатство Сен-Мар-де-Фос. Древние кельты предпочита­ли именно такие места, когда строили свои укрепления (оррidа), и, конечно, на полуострове уже был вал, ров с водой и стены, когда Элиан и Аманд сделали его крепос­тью багаудов; он столетиями носил это название, хотя мало что можно было успеть на нем построить за 285—286 гг. Из этого неприступного пункта, которого нельзя было до­стигнуть вброд или по мелководью, они устраивали свои вылазки и сюда же приносили награбленное. Со временем они осмелели настолько, что не только в слабейших горо­дах проводили свои конфискации, но стали уже осаждать и более мощные. Им удалось взять древний и прекрасный город Августодун (Отен), и они не пощадили ни его хра­мов, ни базилик, ни купален; все было разграблено и унич­тожено, а жители изгнаны.

От багаудов следовало избавиться прежде, чем они по­добным же образом принялись бы уничтожать один город за другим, и с ними — все укрепления, способные проти­востоять натиску варваров. Такова была задача, стоявшая перед Максимианом Геркулием, тогда еще цезарем, и ус­пех принес ему титул августа. Нам известно только то, что с этой задачей он справился быстро и легко, сокрушив не­которые группы мятежников путем открытого нападения, а другие, будучи осаждены, сдались, вынуждаемые к этому голодом и чумой. Последовало ли за этим реальное осво­бождение от непосильного бремени, вызвавшего восстание, — более чем сомнительно, так как жалобы на чрезмерные налоги скорее участились. Но косвенно ситуация в стране в целом улучшилась, так как германцы успокоились на не­сколько десятков лет, а узурпации прекратились. Однако в V столетии, а возможно, уже и в IV, схожие причины дали схожие результаты. Багауды снова подняли голову, и можно быть почти уверенным, что это движение никогда полностью и не затихало.

Но вернемся ко временам Диоклетиана. Многие облас­ти Галлии пребывали в запустении. К примеру, землевла­дельцы Отена, погрязшие в долгах, не сумели ко временам Константина оправиться настолько, чтобы как-то улучшить старинную систему ирригационных и мелиоративных работ. Почва вырождалась, и появлялись болота, заросшие вереском; виноградники Бургундии увяли, а лесистые холмы стали прибежищем диких зверей. «Эта долина, простира­ющаяся до самой Соны, была некогда приятной, когда бла­годаря тщательной обработке земли отдельных владельцев бегущие источники имели выход на открытые долины. Те­перь же все низменные земли превратились в омуты и бо­лота. Наконец, и виноградники так выродились из-за запустения, что их почти не замечают... Начиная с того поворота, откуда дорога поворачивает на Бельгику [то есть от Отена], все пусто, необработанно, заброшено, безмолв­но, мрачно. Даже военные дороги так неровны и круты и так опасны, что через них с трудом можно переправить двухколесную повозку, наполовину полную или пустую». Только еще один раз на протяжении Средневековья, во времена Орлеанской девы, дела пошли настолько плохо, что, как сказано, от Пикардии до Лорена не было ни од­ной не покосившейся крестьянской хижины. Но жизнеспо­собная нация в двадцать лет сумеет оправиться от того, что станет дуновением смерти для народа, время которого под­ходит к концу.

Чего добились Максимиан и Констанций своими непрес­танными усилиями и стараниями? Защита Рейна, которой они посвятили все искусство и мужество, обеспечила возмож­ность выздоровления страны, но не само это выздоровление. Тем не менее усердие двух правителей принесло значитель­ные плоды, и германцы надолго запомнили их атаки. Не­сколько раз Максимиан пробивал себе путь через Рейн, как раньше Проб, и в 287—288 гг. подчинил бургундов, алеманнов, герулов и франков. Констанций освободил от фран­ков землю батавов (294 г.) и победил алеманнов, которые были вторично разбиты в жестокой битве при Лангре (298 г.; согласно некоторым источникам, 300 г.), когда они потеря­ли шестьдесят тысяч человек. Римлянам, конечно, помог внутренний кризис германцев, о котором нам, к несчастью, почти ничего не известно. Мы знаем, что «истготы уничто­жили бургундов, но алеманны взялись за оружие на стороне побежденных. Вестготы с воинством тайфалов выступили против вандалов и гепидов... Бургунды захватили террито­рию алеманнов, но понесли тяжелые потери, и теперь алеманны хотят вернуть утраченное ими». В этом, очевидно, и состоит причина уникального, лишь изредка нарушавшегося, перемирия между римлянами и германцами, которое насту­пило при Константине Великом. Он не смог бы осуществить столь значительные перемены при наличии серьезного воен­ного вмешательства извне. В то же время на далеком Вос­токе перемирие 297 г. и смирение Шапура II из династии Сасанидов послужило той же цели.

Тем временем Максимиан и Констанций завершили фортификацию Рейна, ставшего теперь границей. Ради этих «крепостей с войсками кавалерии и когортами» у реки было ограничено намечавшееся восстановление «городов, что то­нут в лесной тьме и которые навещают дикие звери», хотя панегирист, которому мы обязаны этими словами, пишет об этом в тексте хвалебной речи, описывая возвращение зо­лотого века. Там, где некогда стояли города, IV столетие знало лишь крепости, и, тем не менее, оставалось немало брешей.

Пожалуй, только Трир, северная резиденция императо­ров, был восстановлен со всей пышностью. Из развалин, оставшихся после набега франков, а возможно, и багаудов, вырос огромный цирк, несколько базилик, новый форум, великолепный дворец и несколько других пышных постро­ек. Несчастный Отен обрел преданного защитника в Евмении, который показал всем лучшие его стороны. Евмений был секретарем (mаgister sacrae memorae) при Констанции и получал пенсион, вероятно, в награду за немалые услуги размером более двадцати шести тысяч франков, а также имел синекуру — должность главы школ Отена, где его дед, гражданин Афин, в свое время преподавал. И теперь он решил отдать весь свой доход, хотя у него была семья, на пользу этих школ, и более того, привлечь внимание Кон­станция и затем Константина к разрушенному городу и его искалеченным учреждениям. Это тот самый местный пат­риотизм на античный манер, который привлекает нас и примиряет со столь многими греческими и азиатскими со­фистами I и II века христианской эры, из тех, о ком рас­сказано в «Жизнеописаниях» Филострата. Мы должны научиться понимать ту уникальную смесь благородства и лести, которая отличает данный период. «Мне следует при­нять это вознаграждение, как знак оказанного мне почета, — говорит Евмений, — но я употреблю его на пользу моей родине... Кто может в настоящее время быть столь низким и презренным, столь равнодушным к заслуженным похва­лам, чтобы не стараться воскресить воспоминания о своих родичах, как бы скромны они ни были, и тем заслужить одобрение и себе?» В восстановленных школах людей учи­ли, как следует восхвалять своих владык; лучшего приме­нения красноречию найти было нельзя. Сам старый Максимиан оказывался, совершенно незаслуженно, связан с Геркулесом Мусагетом, предводителем муз; ибо главен­ство над школами в Отене стало для него не менее важ­ным делом, чем начальство над кавалерийским полком или преторианской когортой. Но до восстановления всего города было еще далеко; только Константин, освободив население от налогов и предоставив субсидии, смог реально помочь ситуации. Описание торжественного вступления Констан­тина в город (311 г.), сделанное Евмелием, почти трога­тельно: «Для тебя мы украсили улицы, что ведут ко дворцу, так, как позволили наши скудные средства. И все же мы вынесли знаки всех наших гильдий и корпораций и изоб­ражения всех наших богов. Ты несколько раз повстречал наших музыкантов, потому что боковыми дорожками мы стремились настичь тебя вновь и вновь. Ты, должно быть, заметил добронравное тщеславие бедноты».

В пустынных северных и восточных областях Галлии можно было действовать, хорошо ли, плохо ли, лишь по системе, учрежденной при Клавдии и Пробе: взятых в плен германцев селили там как рабов в том или ином хозяйстве, некоторых — как свободных крестьян и некоторых — даже как стражей границ. Панегиристы в это время нахо­дят повод для восхвалений в том, что весь рынок забит пленниками, сидящими в ожидании своей судьбы; что хамав и фриз, некогда ловкие воры, теперь в поте лица воз­делывают поля и несут на продажу скот и зерно; что прежние варвары теперь исполняют воинскую повинность в пользу Рима и подчиняются военной дисциплине; что Константин привел франков с далеких варварских берегов и научил их обрабатывать землю и нести службу в пустын­ных краях Галлии; и так далее. Фактически же такие ре­шения принимались по необходимости и были сопряжены с опасностью: северная Галлия стала наполовину герман­ской. Если бы родичи пленников снова вторглись в Галлию, они нашли бы преданных союзников в лице этих поселен­цев; для устранения такой возможности должно было прой­ти время.

Удача Константина, его талант и его жестокость пре­дотвратили такое развитие событий. Судьба распоряди­лась так, что в первый год после смерти отца (306 г.) он уничтожил союз нескольких франкских племен, при­надлежавших к тем франкам, которые впоследствии име­новались рифейскими (по-видимому, это были хатты и ампсиварии вместе с бруктерами). Когда был жив его отец, они перешли Рейн; теперь же он сокрушил их и взял в плен их вождей, Аскариха и Регая (Мерогая). Обоих бросили диким зверям в трирском амфитеатре, чьи впечатляющие руины до сих пор можно наблюдать среди виноградников. Та же судьба постигла толпы пленных бруктеров, «которые были слишком ненадежны для сол­дат и слишком своенравны для рабов»; «дикие звери устали, так как жертв было слишком много».

Еще дважды, в канун 313-го и около 319 г., историки кратко упоминают мелкие военные походы против франков; очевидно, их значимость была невелика. Константин даже вернул часть правого берега Рейна и построил в Кельне ог­ромный каменный мост, который простоял до середины X столетия, когда оказался в настолько обветшалом и опас­ном состоянии, что архиепископ Бруно, брат Отгона Вели­кого, велел его снести. Предмостное укрепление называлось Дивицион, современный Дейц. Об этих успехах напоминало регулярно проводившееся торжество — франкские игры (ludi Francici). На триумфальном праздновании 313 г. обреченных на смерть франков бросили диким зверям, которых предва­рительно долго морили голодом.

Попытки воссоздать целостную картину древней Галлии, такой, какой она была при Диоклетиане и Константине, бессмысленны, так как более-менее полные из имеющихся источников восходят ко временам Валентиниана I. Сказан­ное выше дает приблизительное представление о судьбе большей части деревенского населения. Но галл ощущал свою нищету острее многих других обитателей империи.

Отлично сложенный, высокий и стройный, он любил чис­тоту, и ему претило ходить в лохмотьях. Он знал толк в еде и питье, особенно что касалось вина и других возбуж­дающих напитков, но он был и прирожденным солдатом, не ведал страха и до старости не боялся никаких тягот. Можно предположить, что таково было свойство этого на­рода, наделенного горячей кровью и могучей плотью; но галл оказывался в том же положении, что и хилый и сла­бый южанин, довольствовавшийся одной луковицей в день и щадивший в битве свою кровь и силы, столь экономно растрачиваемые. Не так поступали галльские женщины, красивые и крепкие, державшиеся в стороне от сражений; они наводили ужас на врагов, когда поднимали белые руки и принимались раздавать пинки и удары, «не слабее сна­рядов катапульты». Таких селян не так просто было дове­сти до предела, и на какой-то стадии нищета неизбежно породила бы мятеж — как и произошло в действитель­ности.

Но и в городах царили бедность и нужда. Наиболее значимой собственностью городского жителя в этой почти полностью сельской стране была земля, отданная аренда­торам или возделываемая рабами; поэтому горожанин де­лил все беды с жителями деревень. Кроме того, здесь, как и во всей империи, государство давило на богачей с помо­щью декурий, поскольку владельцы надела, превосходив­шего двадцать пять акров, обязаны были выплачивать постоянно возраставшие налоги. Отдельные личности пы­тались уклониться от этой обязанности, прибегая к самым отчаянным способам и даже удирая к варварам. Если, тем не менее, известны примеры несметных богатств и ослепи­тельной роскоши, простейшее объяснение состоит в том, что это были так называемые сенаторские фамилии, статус ко­торых передавался по наследству и которые, помимо ти­тула сlarissimi и прочих почестей, также наслаждались свободой от выплаты декурий. Другим объяснением может служить одна примечательная черта галльского националь­ного характера: галлы были склонны ко всякого рода со­юзам, которые превращались, особенно в тяжелые времена, в отношения клиента и патрона, когда сильный защищал слабого. Эти отношения приобрели широчайшее распространение ко временам Юлия Цезаря, который обнаружил полную зависимость народа от аристократии. Спустя пять столетий та же жалоба звучит вновь, практически в том же виде. Сальвиан оплакивает участь мелкого землевладельца, который, будучи ввергнут в отчаяние жестокими чиновни­ками и неправедными судьями, отдает себя и свою соб­ственность во власть сильному мира сего. «Тогда их земля становится проезжей дорогой, а они — колонами богача. Сын не наследует ничего, потому что отец однажды попро­сил помощи». Таким образом, какой-нибудь вельможа, арендующий государственные территории, вполне мог со­брать воедино бесчисленные latifundia[1] и затем, на антич­ный манер, вдоволь проявлять благородство по отношению к своему городу или провинции, например возводя роскош­ные общественные постройки, пока все кругом чахнут или живут его милостями. Хотя для Галлии и нельзя привести конкретных примеров таких случаев, тем не менее это един­ственное объяснение контраста между внешним великоле­пием городов (постольку, поскольку его нельзя приписать императорской щедрости) и общеизвестной нищетой их жи­телей. Еще и сегодня эти здания украшают свою округу, как когда-то, когда они, будучи невредимыми, восхищали поэта Авзония. Не говоря о всевозможных дарах, возмес­тить необходимые расходы, из своих средств или из средств города, часто помогали декурии.

Теперь следует поговорить о просветительских учрежде­ниях Галлии; они обеспечили этой области ее столь зна­чительное положение, укрепив связи с римской культурой, которыми провинция так гордилась. Никакого желания вер­нуться на исконные кельтские пути больше не было; все уси­лия жителей направлялись на то, чтобы сделаться настоящи­ми римлянами. Людям нужно было прилагать особые старания к тому, чтобы, например, забыть родной язык; сами по себе римские колонизаторы и администрация никогда не смогли бы искоренить его столь основательно. Вероятно, языковая ситуация в Эльзасе может предложить некоторую аналогию ситуации в Древней Галлии; прежний язык продол­жает употребляться в повседневной жизни, но везде, где речь идет о предметах более ученых, и в делопроизводстве новый язык вытесняет старый, и каждый чванится его знанием, как бы плохо он им ни владел. Древняя религия галлов также облачилась в римские одеяния, и боги поменяли на римский лад не только свои имена (там, где это было возможно), но также и изображения; этот стиль не воспринимался, конеч­но, как провинциальный и изрядно устаревший, поскольку был заимствован на Юге, где понимают толк в искусстве. Но по меньшей мере в одном случае от скульптора требовалось воспроизвести настоящий кельтский идеал — если он изоб­ражал таинственных матрон с удивительными прическами, сидящих обычно по трое, держа чаши с фруктами. Множе­ство местных божеств, имена которых поэтому необязательно было переводить на латынь, оставили по себе только надпи­си-посвящения, без изображений.

Но что же друиды, столь могучее некогда жречество, отправлявшее обряды религии галлов? В дни древности они вместе с аристократией составляли правящий класс. Знать контролировала управление государством и дела военные, друиды — судопроизводство, а также область оккультно­го знания и могучие суеверия, которыми они, как сетью, опутали всю жизнь людей. Отлучение, провозглашенное ими, было страшным наказанием; человек, не допускавший­ся к сакральному, считался нечистым и находился вне за­кона. Посвященные божеству, друиды освобождались от налогов и военной службы. Вероятно, их святилища (или храмы, если можно так выразиться) имели обширные вла­дения; конечно, там были сокровищницы, полные драгоцен­ного металла, столь знаменитые, что даже вошли в пого­ворку.

Друиды к тому времени давно уже лишились своего высокого положения, но трудно сказать, когда это про­изошло и как. Чудовищный грабеж, осуществленный Юли­ем Цезарем, конечно, повредил храмовым богатствам, а значит, и власти друидов. Власть эта была умалена еще и потому, что произошло смешение римского культа с их соб­ственным и появились жрецы-римляне. Волнение и недо­вольство явно обнаружились при Августе и Тиберии; последний, как сказано, был вынужден «истребить галль­ских друидов и прочих гадателей и знахарей». Но они продолжали держаться еще и после Клавдия, который, по сло­вам Светония, «богослужение галльских друидов, нечело­вечески ужасное и запрещенное для римских граждан еще при Августе, уничтожил совершенно». Это относится к человеческим жертвоприношениям; Клавдий также запре­тил опасные амулеты, которыми пользовались друиды, — например яйца некоторых видов змей, которые, как счита­лось, обеспечивали победу в спорах и успех правителям. Представители этого сословия неизбежно должны были теперь утратить связи между собой — собрания друидов, где сходились жители Дрё и Шартра, проводились все реже, путешествия учеников жрецов в Британию, которая с незапамятных времен славилась как высшая школа друи­дического знания, но которая теперь тоже стала римской, прекратились. Но эти жрецы продолжали свою деятель­ность еще и в христианские времена, без сомнения, пото­му,   что   народ   в   своей   повседневной   жизни   не   мог отказаться от языческих ритуалов, ими практиковавшихся. Нетрудно представить себе положение друидов в III сто­летии. Образованные люди уже давно пошли по римской дороге и оборвали всякие связи с древним культом своей родины. В результате его жрецы утратили высшую духов­ную власть и превратились в фокусников, шаманов и гада­телей  —  преображение,   аналогичное  произошедшему с египетскими жрецами. В частности, друидессы представля­ются нам чем-то вроде цыганок угасающей античности. Аврелиан спрашивал их — вероятно, это было какое-то объединение жриц — о наследниках престола империи, и, конечно, не в шутку, так как шутить таким образом было опасно. Иногда они произносили свои пророчества без вся­кой просьбы. Одна смелая женщина, не подумав о послед­ствиях, сказала Александру Северу на языке галлов: «Иди, но не надейся на победу и не верь своим воинам!» Одна землевладелица  —  друидесса  в  земле  тунгров   (вблизи Льежа), когда младший офицер Диокл, впоследствии Ди­оклетиан, расплачивался с ней за свой ежедневный стол, сказала ему:   «Ты  слишком  скуп,   слишком  расчетлив». «Буду щедрым тогда, когда стану императором», — отве­тил он. «Не шути, — сказала хозяйка, — ведь ты будешь императором, когда убьешь кабана».

Религия друидов долее всего должна была сохраниться в тех местах, где до сих пор остались следы темперамента и языка кельтов, то есть в Бретани и западной части Нор­мандии. Нам известно об одном друидическом семействе IV столетия, вышедшем из этой области, члены которого принадлежали к наиболее сведущим риторам бордоской школы. Они пользовались известным авторитетом благода­ря тому, что в их роду передавалось по наследству звание жреца кельтского солнечного бога Беленуса. Но, что харак­терно, они сочли более выгодным грецизировать этот ти­тул и называть себя слугами Феба Дельфийца.

По-видимому, там, где друиды выжили, они поддержи­вали, насколько могли, жизнеспособность своего учения, пока позднее, в эпоху христианства, простой народ не свя­зал их ритуалы с огромными бесформенными каменными сооружениями, типичными для древних кельтов, среди ко­торых встречаются колонны, плиты, столбы, скамьи, гале­реи и прочее, где ночами ярко пылали костры и огни жертвоприношений и где проводились различные праздно­вания. Но времена упадка кельтского язычества скрыты в непроглядной тьме. В более поздний период друиды, ко­торых прошедшие годы наделили волшебными свойствами, оживают уже великанами, друидессы — феями, и над гигантскими камнями, которые считаются колдовскими, Цер­ковь тщетно произносит свои экзорцизмы.

Пока Максимиан покорял Галлию, в Британии империя потерпела поражение. Это была, с одной стороны, постлюдия к захватам власти тридцатью тиранами при Галлиене, а с другой стороны — прелюдия к окончательной потере Британии, которая произошла спустя сто сорок лет.

Со времен Проба воды вокруг острова, как и возле по­бережья Галлии, кишели пиратами, которых теперь счита­ют или франками (впоследствии — салические франки), или саксами. Чтобы справиться с ними, требовался флот, который и был уже фактически снаряжен в Булони (тогда Гессориак). Командование этим флотом Максимиан пору­чил Каравзию, храброму воину, который знал море и уже успел доказать свое мужество в сражениях с багаудами. Каравзий был менапий (брабант) неизвестного происхож­дения, вероятно, не римлянин. Он вскоре воспользовался своим положением и стал играть в любопытную игру: он не мешал пиратам, когда те отправлялимсь на рейд, но пе­рехватывал их на обратном пути, чтобы присвоить их до­бычу. Его богатство привлекло внимание, и Максимиан, узнавший все, вынес ему смертный приговор; но Каравзий оказался хитрее. Он привязал к себе своих солдат, так же как франков и саксов, богатыми подарками и объявил себя императором, будучи в Галлии (286 г.), но не захотел там оставаться. Каравзий направил весь свой флот в Британию, где римские солдаты сразу же его признали, так что стра­на оказалась в его подчинении; теперь Максимиану, чтобы настичь преступника, недоставало самого главного — лю­дей. Захватчик правил островом, в те времена весьма изо­бильным, семь лет, обороняя северные границы от своих традиционных врагов, каледонцев. Булонь и окрестности он сохранил в качестве пункта переправы, служившего укры­тием для грабителей, — роль, которую в конце Средних веков выполнял Кале. Будучи правителем Британии, Ка­равзий стремился поддерживать римскую образованность и искусство, но во имя союза с франками из тогдашних Ни­дерландов он и римляне стали носить их платье, и их юно­шей принимали в армию и флот, где те могли постичь все тонкости военного искусства римлян. Если бы Англия доль­ше пребывала в изоляции, при Каравзий ли, или же при его преемниках, она, несомненно, была бы варваризирована, не успев стать частью романо-христианского мира, культура которого является главным наследием античнос­ти. С другой стороны, страна вдруг осознала себя будущей владычицей морей, и это была впечатляющая картина; обо­сновавшись на острове, отважный выскочка распоряжался в устьях Сены и Рейна и держал в страхе все побережье. Но причина его популярности заключалась в том, что он защищал северные границы и что пираты, теперь состояв­шие у него на службе, не беспокоили более приморских жителей.

Максимиану пришлось снарядить новый флот (289 г.), но его усилия, по-видимому, оказались тщетны: все опыт­ные мореплаватели были на стороне узурпатора. Озабочен­ные тем, как бы Каравзий не распространил свою власть дальше, императоры вступили с ним в переговоры (290 г.).

Он получил остров и титул августа, и никто бы не поме­шал ему воспользоваться этим титулом. Но императоры не могли позволить захватчику наживаться и впредь. Как только усыновили цезарей, под каким-то предлогом — воз­можно, таковым послужила ситуация в Булони, — было объявлено о разрыве (293 г.). Констанций Хлор осадил город. Моряки Каравзия не смогли помешать запереть га­вань, где они находились, дамбой, и оказались в руках осаждающих. Вероятно, эти события повлияли на настрое­ния в Англии, что дало Аллекту, близкому другу узурпа­тора, смелость убить его; народ и солдаты сразу же при­знали власть Аллекта. Тут Констанцию понадобилось время, чтобы создать надежную опору для будущего заво­евания Британии, а притом еще удерживать правый фланг, который воевал с франками, захватившими земли батавов. Он победил их (294 г.) и переселил большую их часть на римскую территорию, близ Трира и Люксембурга. Одно­временно был снаряжен новый флот, и спустя два года (296 г.) все было готово для решающей атаки. Аллект, чтобы следить за передвижениями врага, расположил свои корабли у острова Уайт; но командующий императорским флотом Асклепиодат, стоявший в устье Сены, сумел мино­вать остров под прикрытием густого тумана и высадиться на западном побережье. Здесь он сжег свои суда, очевид­но, потому, что людей было слишком мало, чтобы еще де­лить их на сухопутную армию и на моряков. Аллект, ожи­давший высадки булонского флота во главе с Констанцией возле Лондона, растерялся и поспешил на запад, не буду­чи к тому подготовлен. Посреди дороги он столкнулся с Асклепиодатом. Это, видимо, была совершенно незначащая стычка, в которой участвовало несколько тысяч человек, но она решила судьбу Англии. Когда Констанций высадился в Кенте, он обнаружил, что остров уже покорен. Вспоми­ная о крови, пролитой в эту войну, панегирист утешается мыслью, что это была кровь продажных варваров.

Констанцию пришлось даровать острову те же привиле­гии, которыми он пользовался при Каравзий; в частности, император должен был охранять границы и подолгу оста­ваться в стране. Поскольку франки были усмирены, испол­нить первое не представляло особых сложностей; что же до второго, то в мирнее времена правитель делил свое время между Триром и Йорком, в котором и умер в 306 г.

Так была спасена та доля романской культуры, которая через пролив между Англией и Шотландией, между сте­ной Адриана и Ирландией провела и по сей день видимую разделительную черту. Трагедия V века произошла слиш­ком поздно, чтобы полностью уничтожить ее четкие отпе­чатки.

Теперь нашей главной задачей должно стать описание положения германцев в то время, и не только на аванпо­стах империи, но настолько далеко к северу и востоку, насколько вообще возможно проследить судьбу этих пле­мен. Будущие наследники империи, они заслуживают ве­личайшего внимания, даже если, как теперь очевидно, эпоха Константина была для них временем упадка и внут­реннего раскола. Самые ничтожные заметки и указания следует тщательно собирать и беречь, дабы восстановить, насколько возможно, нечеткий и фрагментарный облик этого огромного клубка народов.

Но автор падает духом перед этой задачей при мысли о научной дискуссии, посвященной основным вопросам древ-негерманской истории и продолжавшейся долгие годы, — дискуссии, в которой автор никак не в силах участвовать. Выводы, к которым пришел Якоб Гримм в своей «Истории немецкого языка», не только во многом изменили преобла­давшие до тех пор представления о западных германцах, но и с той или иной степенью близости позволили отнести к этому народу древних жителей Дуная и Понта, в частности даков и гетов, и даже скифов, а также позволили отожде­ствить гетов с позднейшими готами. Это совершенно поме­няло бытовавшие воззрения касательно могущества и распро­странения германцев и не в меньшей степени преобразило древнюю историю славян, которые, будучи отождествляемы с сарматами античности, жили, по-видимому, среди вышеоз­наченных германских народов.

Но даже если мы сумеем точно восстановить местожи­тельство, передвижения и смешения, по крайней мере, по­граничных народов, от Нидерландов до Черного моря, в те пятьдесят лет, которые прошли от правления Диоклетиана до гибели Константина, внутренняя обстановка этих племен, тем не менее, будет представлять неразрешимую за­гадку. Где найти сведения об изменениях в характере гер­манцев, произошедших со времен Тацита, о причинах возникновения великих племенных союзов, о внезапном завоевательном порыве понтийских готов в III столетии и о том, почему они столь же неожиданно успокоились в пер­вой половине IV века? Какой мерой измерить степень про­никновения римского духа в пограничные германские области? Слишком мало известно даже о привычках и об­разе жизни германцев, принятых под власть Римской им­перии, как о солдатах, так и о колонах. Нам приходится довольствоваться краткими упоминаниями о войнах, про­должавшихся на северной оконечности империи — тем же, чем мы располагаем в отношении границы, проходившей по Рейну. Очевидно, что северные войны не имели большого значения, судя по этим лаконическим сообщениям; факти­чески все сопутствующие обстоятельства, в том числе мес­то и расположение войск, обойдены молчанием.

«Маркоманны полностью разбиты» — такова единствен­ная запись (299 г.) в течение долгого времени о народе, который при Марке Аврелии составлял центр огромного племенного союза, угрожавшего самому существованию им­перии.

Бастарны и карпы — по-видимому, готские племена с Нижнего Дуная — были побеждены Диоклетианом и Галерием (294—295 гг.), и целое племя карпов поселилось на римской земле, после того как при Пробе та же судьба постигла сто тысяч бастарнов.

Сарматы — очевидно, придунайские славяне — тоже периодически беспокоили страну. Диоклетиан боролся с ними, сначала один (289 г.), потом с Галерием (294 г.), и также переселил многих в империю. За последующие нападения их наказал Константин, организовав поход (319 г.), в ходе которого погиб их вождь Равзимод. Но в конце жизни (334 г.) Константин, как известно, по­полнил число жителей империи не менее чем тремястами тысячами сарматов, после того как они были изгнаны с родины своими восставшими рабами (очевидно, племенем, покоренным ранее). К несчастью, какие бы то ни было сведения, способные прояснить причины такого включе- ния в состав империи целого народа, фактически отсут­ствуют; нельзя ни определить, принудительный или доб­ровольный характер носило это переселение, ни догадаться о тех соображениях, военных или экономичес­ких, которые побудили к этому решению римских прави­телей. Один-единственный сохранившийся договор мог бы лучше прояснить ситуацию, чем любые догадки, к кото­рым мы вынуждены прибегать при воссоздании хода со­бытий, опираясь на всякого рода параллели.

Упоминается также о вторжении готов (323 г.), носившем явственно иной характер, нежели предыдущие и последую­щие нападения; по всей вероятности, его совершило одно племя, решению которого испытать крепость границ способ­ствовало тайное римское попустительство. Известно, что Константин одним своим приближением приводил врагов в ужас, побеждал их, а затем заставлял возвратить взятых пленников. Вся эта война приобретает двусмысленную ок­раску в связи с нападением на Лициния (о котором пойдет речь ниже). Несколькими годами позже (332 г.) Констан­тин со своим сыном-тезкой отправились по просьбе встрево­женных сарматов в землю готов, то есть куда-то в Молдавию и Валахию. Как сообщается, сто тысяч человек (очевидно, с обеих сторон) погибли от холода и голода. Сын вождя Ариарика оказался среди заложников. Затем последовало выше­упомянутое вмешательство в дела сарматов и их переселение.

Каждый раз встает вопрос: чего хотели готы, а чего — сарматы? Эти названия обозначают целую группу племен одного происхождения, однако уже давно разделившихся, уровень культуры которых, вероятно, варьировался от впол­не романизированной городской цивилизации до непритя­зательного быта диких охотников. Существование и харак­тер готской Библии Ульфилы (созданной вскоре после Константина) а роsteriori[2] определяют уровень просвещения племен, среди которых она возникла, как очень высокий даже в эпоху Константина. Однако другие обнаруживают варварскую грубость. Соединение отдельных разрозненных штрихов в цельную картину не входит в задачу автора и превосходит его силы.

Необходимое дополнение к этой картине составляют принадлежащие Риму постоянно или время от времени при-дунайские области Дакии (Трансильвания, Нижняя Венг­рия, Молдавия и Валахия), Паннонии (Верхняя Венгрия, включая соседние с ней земли к западу и востоку) и Ме-зии (Сербия и Болгария), однако автор также не сможет уделить им достаточно внимания, поскольку не обладает сведениями обо всех значительных новейших находках в этих регионах. В рассматриваемый нами период данные области служили военным форпостом, которым, по сути, остаются и теперь, с той только разницей, что тогда там держали оборону против севера, а не против юга. После Филиппа Аравитянина сигналы военной тревоги никогда не смолкали в тех местах, и Аврелиан был вынужден факти­чески сдать готам опасное завоевание Траяна — Дакию. Но прежде эти земли заимствовали многое из культуры Рима, каковой процесс в областях, менее подверженных внешней угрозе, никогда не прекращался; даже там, где этот росток был вырван с корнем ввиду периодических миграций, плоды его все же не были полностью уничтоже­ны и до сих пор вполне узнаваемы, к примеру, в румын­ском языке валахов. Великолепные придунайские города, как-то: Виндобона (Вена), Карнунт (Петронель), Мурса (Осиек), Таврун (Семлин), конечно, Сирмий (Сремска-Митровица), а к югу — Наисс (Ниш), Сердика (София), Никополь в Геме, по-видимому, сильно превосходили рей­нские рубежи богатством и значением. Если бы современ­ник мог иногда очищать эти древние города от следов пребывания славян и турок, их римская суть вновь оказа­лась бы видимой. История мира пошла бы другим путем, если бы просвещенные германцы, смешавшись с могучими обитателями Северной Иллирии, сумели создать в этих странах сильное и прочное государство.

Наконец, на Черном море германцы вместе с другими варварами столкнулись с греками, происходившими в основ­ном из Милета, колонии которого, являвшиеся северными аванпостами эллинизма на протяжении более чем восьми­сот лет, позволили назвать Понт «Гостеприимным морем» (Еихетоз). Часть их уже давно объединилась с некими варварскими племенами, образовав так называемое Боспорское царство, охватывавшее больше половины Крыма, а также нижние склоны Кавказа за Керченским проливом, и таким образом контролировавшее выход в Азовское море, а кроме того, вероятно, и значительную долю его побере­жья. Монеты и надписи удостоверяют непрерывный ряд властителей до времен Александра Севера; затем с проме­жутками появляются имена Ининфинея, Тейрана, Фофорса, Фарсанза, а при Константине зафиксировано правление Радамсада с 317-го по 324 г.

Когда Рим превратил маленькие государства на своих восточных границах, одно за другим, в провинции, высто­яли только Армения и Боспор, которые все более и более отдалялись от империи и, вне всякого сомнения, варвари-зировались. При Диоклетиане подданные Боспорского цар­ства в союзе с сарматами вели безуспешную войну со своими соседями по всей восточной части Понта. Констан­цию Хлору, собравшему против них армию на севере Ма­лой Азии, херсонеситы предложили атаковать государство с запада, и этот маневр оказался весьма успешным. Боспорцам пришлось вступить в переговоры, в результате ко­торых к Херсонесу отошел почти весь Крым до самых окрестностей Керчи (Пантикапей, древняя столица Митридата Великого). Греческая колония, по счастью, признава­ла свои обязательства в качестве вассала империи, в то время как князь Боспора полагал, что общий кризис Рим­ского государства снимает с него какие бы то ни было обязанности. Для греческих прибрежных городов эти князья оставались всего лишь архонтами, как именовались высшие городские магистраты в Элладе; соприкасаясь же с други­ми народами, они, не колеблясь, принимали титул «царя царей», как некогда делали властители Персии.

Но пора возвратиться из этого маленького государства обратно на запад. Из всего пышного венка греческих ко­лоний, находки на месте которых начинают теперь попол­нять музеи Южной России, две вызывают нашу особую симпатию своими стараниями сохранить греческую культу­ру в чистоте, невзирая на окружение. Победоносный Херсонес, нынешний Севастополь, был колонией Гераклеи-на-Понте, и таким образом косвенно относился к Мегаре. Расположенный невдалеке мыс Партений будил священные воспоминания: здесь еще высился храм жестокой Артеми­ды Таврической, которая до времен служения Ифигении требовала человеческих жертв. На монетах города изобра­жена фигура богини. Под властью римлян Херсонес вновь пережил расцвет, а при Диоклетиане, как уже говорилось, он даже расширил свою территорию; он сохранил все гре­ческие порядки и по случаю победы был полностью осво­божден от налогов. Граждане составляли счетов; как в Афинах, год называли по имени архонта, руководившего советом. Имелось множество разнообразных чиновников — стратегов, агораномов, гимнасиархов; это были почетные исполнители разнообразных дорогостоящих должностей. Так, надпись конца языческого периода восхваляет Демок­рата, сына Аристогена, не только за его законопроекты, речи и то, что он был архонтом два срока, но также и за то, что он за свой собственный счет несколько раз ездил в качестве посла к императорам (Диоклетиану и Констан­цию?), потому, что он оплачивал многие праздники и об­щественные работы и был добросовестным управителем. Надпись кончается так: «Хранителю, несравненному, дру­гу своей страны от благородного совета, августейший на­род». Наградой ему стал этот камень с надписью и еже­годные торжественные чтения особого почетного декрета. Подобно свободным городам империи времен позднего Среднековья, Херсонес владел превосходной артиллерией. В войне с боспорцами сразу же пошли в ход его военные колесницы с катапультами; его артиллеристы пользовались известностью.

Древняя и некогда могучая Ольвия (неподалеку от со­временного Очакова), основанная милетцами, ничуть не меньше заботилась о поддержании греческого духа. Граж­дане Ольвии демонстрировали свое ионическое происхож­дение в речи и в одежде. Они знали наизусть «Илиаду» и презирали поэтов, происходивших не из Ионии; мно­жество весьма уважаемых впоследствии греческих авто­ров вели свой род из Ольвии. Звания и учреждения были не менее пышными, чем херсонесские. Город удерживал селившихся в округе варваров на почтительном расстоя­нии, однако иногда платил им дань. Антонин Пий посы­лал Ольвии помощь в борьбе с тавроскифами; нам еще только предстоит узнать о судьбе этого города в более поздние времена, когда пришла в волнение огромная мас­са окружавших его готов.

Как бы презирая опасность, в которой они постоянно находились, греки, постольку, поскольку их поселения до­ходили до севера Понта, с особым уважением относились к Ахиллу, древнему воплощению героического идеала их народа. Он истинный правитель Понта, Роntarchz, как титулуют его многие надписи. В Ольвии, как во всех прибрежных городах, ему были посвящены великолепные храмы. Ему приносились жертвы «ради спокойствия, от­ваги и изобилия в городе». В его честь состязались му­зыканты, игравшие на двойных флейтах, и метатели дис­ка; особенной популярностью пользовались соревнования мальчиков по ходьбе, проводившиеся на близлежащей дюне, именовавшейся «бегом Ахилла», так как существо­вало предание, что на этом месте герой некогда участво­вал в таких соревнованиях. Если дюну занимали варва­ры-азиаты (небольшой народ синдов), то остров Левка-на-Понте, расположенный недалеко от устья Ду­ная, был целиком во власти духа Ахилла. Белый утес (таковы описания[3]) поднимается из моря, его почти ок­ружают выступы скал. Ни на берегу, ни среди уединен­ных долин нет ни обиталища, ни даже следа человека; лишь стаи белых птиц кружат над вершинами. Благого­вейный трепет охватывает всех, кто проплывает мимо. Никто из тех, кто ступил на остров, не осмеливается провести там ночь; навестив храм и могилу Ахилла, ос­мотрев обетные приношения, что оставляют там пришель­цы со времен далекой древности, вечером путешествен­ники вновь поднимаются на корабль. Это то самое место, которое Посейдон некогда обещал божественной Фетиде даровать ее сыну, не только для погребения, но для долгого блаженного бытия. Однако Ахилл — не единствен­ный обитатель этого острова; постепенно предание дало ему в товарищи других героев и благословенных духов, которые на земле вели безупречную жизнь и кому Зевс не позволил отправиться во мрак Орка. На птиц, кото­рые внешне выглядят зимородками, смотрят с почтением. Может быть, они — зримые воплощения этих счастли­вых душ, о чьем жребии так тосковало позднее языче­ство.

[1] Обширное поместье, крупное земельное владение (лат.).

[2] Из явлений, на основании опыта (лат.).

[3] Если понимать античные описания буквально, Левку будет столь же труд­но локализовать, как и Острова блаженных или Острова Гесперид. Но если это некое конкретное место, с которым оказались связаны мифологические представления, то подойдет любой из маленьких островков в устье Дуная или же любая точка среди ныне простирающихся там песчаных дюн. Аммиан, ко­торый настаивает именно на Левке, несомненно, располагал какими-то опре­деленными сведениями.