Глава 4

ВОСТОЧНЫЕ ПРОВИНЦИИ И ПРИЛЕЖАЩИЕ ОБЛАСТИ

Теперь мы обратимся к восточным рубежам, где также шла борьба за само существование империи. Диоклетиан получил в наследство мятежи и кровавые войны; ценой тяж­ких усилий он и его соправители сумели защитить земли на востоке и отчасти вернуть их под свою власть.

В то время враг, которому суждено было оказаться опас­нейшим из всех, еще бездействовал. Арабы, что однажды обрекут весь Восток власти меча и Корана, пока обитали в Сирии и Палестине — сотни племен, верные своему ис­кусству гадания по звездам и своим идолам, с собственной чародейской мудростью и своими жертвоприношениями. Кое-кто перешел в иудаизм, и в следующем веке появилось даже несколько христианских племен. Сердцем народа была Кааба в Мекке, основанной Измаилом. Неподалеку, в Окаде, каждый год проводились двадцатидневные праз­днества, где, помимо ярмарок и богослужений, устраивались поэтические состязания, следы которых — семь стихотво­рений, Мu'аllaqat, — сохранились до наших дней. Отноше­ния с Римом были непостоянны и дружелюбны. Арабские конники служили в армии римлян, и не так уж редко по­сещали арабы древние святые места Палестины, служив­шие одновременно рынками, как, например, окрестности Мамврийского дуба, связанного с Авраамом; но по большей части это были опасные соседи. Известно, что Диоклетиан брал в плен побежденных сарацин, но никаких подробностей до нас не дошло. В рассказах о битвах императоров за Месопотамию и Египет этот народ впервые упоминается только в конце IV столетия; час его еще не пробил.

Со времен Александра Севера несравненно большую опасность представляла собой империя Сасанидов. По­скольку территория ее была не столь уж обширна, а насе­ление, по-видимому, весьма разобщено, римляне, казалось бы, обладали всеми преимуществами. Разве Римской им­перии так уж сложно было противостоять народу, рассеян­ному на пространстве от верховий Евфрата до Каспийского моря и Персидского залива, к востоку же — вплоть до Ормузского пролива? Фактически нападения Сасанидов носили скорее характер грабежей, нежели завоеваний, од­нако проблема не исчезала и продолжала беспокоить Рим, так как одновременно императорам угрожали германцы, а зачастую — еще и мятежники и узурпаторы, поэтому на восточные рубежи сил оставалось очень немного. Царство Сасанидов заслуживает отдельного, пусть краткого, расска­за, с одной стороны, как постоянный противник Римской империи, и с другой — благодаря своей примечательной внутренней ситуации.

Следует прежде всего сказать, что страна эта представ­ляла собой искусственное образование, якобы воссоздавав­шее давно отошедшее в прошлое положение вещей. Древнее Персидское царство после завоевания его Александром пе­решло большей частью в руки Селевкидов; отпадение Ме­сопотамии и восточных холмистых областей повлекло за со­бой возникновение Парфянского царства Аршакидов, вскоре сделавшегося вполне варварским. Наследники Малой Азии, римляне, вели с Аршакидами напряженную войну, сложную не столько из-за могущества этого не слишком цельного го­сударства, верховному правителю которого сильно мешало своенравие его наиболее крупных вассалов, сколько из-за природы тех земель, мало благоприятствовавшей атакующей армии. Но, вынудив преемника Диоклетиана, Макрина, пой­ти на позорное перемирие и вывести войска, последний царь, Артабан, пал, когда власть захватил Ардешир Бабекан (Ар­таксеркс Сассан), который заявил, что ведет свой род от ста­ринных правителей Персии, и сразу же сплотил вокруг себя жителей Фарсистана, чтобы, по восточному образцу, оттеснить парфян от управления государством. Он не только на­меревался восстановить давно исчезнувшее государство Ахе-менидов, Дария и Ксеркса, со всеми его учреждениями, но также хотел, чтобы приверженцы древнего учения Зороастра вытеснили парфянских звездочетов и идолопоклонников. Многие тысячи магов собрались на совет; каким-то чудом удалось возродить во всей чистоте культ огня, казалось бы, давно забытый; царь стал первым из магов, и их советы и пророчества пользовались таким же авторитетом, что и сло­ва верховного правителя. В ответ маги провозгласили его богом и даже назвали язатой (уаzata) — слугой Ормузда; уаzata равен по рождению звездам и может считать себя бра­том солнцу и луне. Христиане не признавали подобных при­тязаний и поэтому жили хуже, нежели в Римской империи; там типично римское требование приносить жертвы импе­раторам соблюдалось не с таким фанатизмом, как здесь. По-видимому, во времена Парфянского царства в эти зем­ли бежало множество христиан, и Аршакиды терпели их, возможно, из соображений политических; все они теперь оказались в руках магов. Позднее, при Шапуре II (310— 382 гг.), иудеи, народ влиятельный и пользовавшийся под­держкой королевы, принимали участие в кровавых гонениях на христиан, в ходе которых было предано смерти в числе прочих не менее двадцати двух епископов.

На отвесном утесе невдалеке от Персеполя и по сей день можно видеть гробницы персидских царей колоссаль­ных размеров и строгих, как подобает древности, очерта­ний. Сасаниды не желали отдавать врагам это священное место; ряд рельефов внизу изображает батальные сцены, торжественные церемонии и охоту, и главный их герой — царь. Враждебная Римская империя, по-видимому, предо­ставила художников для этой работы (возможно, это были военнопленные); во всяком случае, скульптуры, как и то немногое, что сохранилось от общих контуров здания, явно свидетельствуют о влиянии римского искусства времен за­ката. Дошли до наших дней полукруглые арки, ведущие в гроты, высеченные в скале, и дворцы Фирузабада и Сарбистана, построенные в стиле римских бань, с окнами в нишах и сводчатыми покоями, правда, довольно-таки вар­варские по исполнению. Строго говоря, в Персии не было храмов; центром религиозного обряда был пирей, или ал­тарь, и именно на ступенях этого алтаря мы зачастую об­наруживаем царя в окружении магов.

Правоверие стало главным принципом государства. Тщетно приходил в Персию со своей дощечкой, украшен­ной новыми символами, преобразователь Мани, мечтавший создать новое, благороднейшее целое из элементов христи­анства, парсизма и буддизма. Его победили в диспуте уче­ные мужи Бахрама I, а потом сам царь содрал с него кожу и натянул ее на ворота Дьондишапура как предупреждение всем. Правда, в одном случае мы видим, как царь пытается освободить свой народ от бремени правления магов. Сын Иездегерда I Алафима (400—421 гг.) Бахрам Гур похи­щен язычником — арабским владыкой Нуманом из Хиры, который впоследствии обратился в христианство. Но в ито­ге принца не узнали, «так как он пошел по путям арабов», и его соперником в настоящем состязании за корону стал король Кесра или Кхосру, выдвинутый знатью. Неподале­ку от королевской резиденции в Мадаине тиару Сасанидов положили на землю между двумя голодными львами, что­бы выяснить, кто из претендентов на престол первым до­будет ее. Кесра разрешил Бахраму Гуру первым сделать попытку, и тот убил обоих львов и сразу же возложил корону себе на голову. Но правоверие продолжало процве­тать. Когда позднее царь Кавад (491—498 гг.) стал по­следователем ересиарха Маздака, проповедовавшего ком­мунизм и общность жен, началось всеобщее восстание, и он был вынужден провести некоторое время в замке Заб­вения. Лишь в последние годы империи стал наблюдаться некоторый спад религиозного накала.

Что же касается политики — здесь мы видим карти­ну, типичную для азиатской деспотии. Народу разреше­но только проявлять обожание. Когда новый царь начи­нает свою первую речь, все простираются ниц и остаются в этом положении, пока владыка не повелит встать. Даже в Восточной Римской империи идея смирения столь ши­роко распространится еще не скоро; при Диоклетиане ниц простирался лишь посетитель внутренних покоев дворца. Однако (что тоже можно проследить на этом примере) Восток любит и всякие удивительные проявления милости или щедрости — это порождает утешительные мысли о равенстве всех перед деспотом. Тем не менее царя ок­ружала аристократия неизвестного происхождения, воз­можно, родичи знатных особ, пришедших за Ардеширом из Фарсистана. Эти вельможи вместе с магами оказыва­ли немалое воздействие на двор, и на их счету — не одна попытка переворота. Представители этой аристок­ратии подчинили себе Бахрама II (296—301 гг.) вместе с Великим магом (мобедом мобедов), они посадили на трон Бахрама III (301 г.), который вовсе не желал та­кого поворота событий, они перерезали веревки шатра Шапура III, так что тот умер от удушья в завалившейся палатке. Но во многих вопросах, касавшихся наследова­ния, они пользовались своей несомненной силой с таким благоразумием, что Римской империи оставалось только позавидовать. На самом деле заинтересованность знати в продолжении династии вполне естественна, ведь право наследования — основа ее собственного существования. Как контрастирует с калейдоскопической сменой импера­торов случай, когда, после смерти Ормуза II, персидс­кие вельможи возложили тиару на потяжелевшее тело одной из его жен! Она уверяла, что ребенок будет маль­чиком, и самому Ормузу еще задолго до того астрологи клялись, что сын его станет великим и победоносным ца­рем. Мальчик родился, сановники назвали его Шапур II и управляли страной, пока он не достиг совершенноле­тия. Он обязан был присутствовать на дворцовых цере­мониях десять раз в день. К счастью, он оказался силь­ным человеком, который очень рано стал расти и развиваться независимо; жизнь его и царствование дли­лись семьдесят два года, и срок его правления равен сроку правления Людовика XIV. Другое мелкое сходство с Людовиком состоит в том, что он заставил аристокра­тов оставить свои поместья и поселиться поближе к нему, в столице Мадаин (древние Ктезифон и Селевкия).

Но в деле престолонаследия, как мы уже отмечали, не обходилось и без насилия, хотя цари всячески пытались избежать его, коронуя наследников еще при жизни (см. гл. 2). Вельможи и, вероятно, также маги зачастую особенно благоволили к некоторым принцам из рода Сасанидов; даже признанные цари боялись захвата власти со стороны их родни. Чтобы избавить от таких подозрений своего отца Шапура I, Ормуз I послал ему свою отрубленную правую руку (типично восточное превращение символа в реаль­ность), но отец отказался принять столь благородное при­знание собственной неспособности править.

Новая власть применяла заметно более благородные сред­ства для достижения более благородных целей, нежели пар­фяне, остававшиеся варварским народом. О некоторых Сасанидах известно, что они совершали типичные благодеяния идеальных восточных владык: покровительствовали сельско­му хозяйству, производили ирригационные работы, осуще­ствляли правосудие, создавали законы, строили полезные и красивые здания (по крайней мере, вдоль царских дорог), основывали новые города, поддерживали школы и художни­ков со всей округи. Традиция сохранила для нас не только внешний облик царей, но и их образ мыслей, запечатленный, как это принято на Востоке, в афористических изречениях.

Высказывание основателя династии, Ардешира I, звучит как общий ее девиз: «Нет царства без воинов, нет воинов без денег, нет денег без народа, нет народа без правосу­дия». Таким окольным путем он дошел до понимания нрав­ственных основ государства. В любом случае его главной задачей было обеспечение военной безопасности страны. Ибо это царство, причинявшее римлянам столь много за­бот, само страдало от той же внешней угрозы. На юге на­чинали свой натиск арабы; говорят, что маги уже тогда знали, что однажды они завоюют Персию. Шапур II, за время малолетства которого они оторвали от персидских владений немалый кусок, в шестнадцать лет (326 г.) пред­принял страшный карательный поход против арабов. Он построил в Персидском заливе флот и поплыл в Аравию. После всеобщей резни на острове Бахрейн и среди племен Темин, Бекр-бен-Вайел и Абдолкай по его приказу плечи выживших просверлили, протянули через них веревки и так волокли; Константин всего лишь бросил своих пленников-германцев на трирскую арену диким зверям.

С севера, из окрестностей Каспийского моря, царству угрожал другой опасный враг — эфталиты, или «белые гун­ны», как их ошибочно называли, одно из тех тюркских племен, которые, кажется, и на свет появились затем, чтобы стать на многие столетия роком Ближнего Востока. Победо­носная война, которую вел против них Бахрам Гур (420— 438 гг.), принадлежит к области тех многообразно варьиру­ющихся приключений, которые составляют предание о его жизни; но то, что он отбросил кочевников за Оке, по всей видимости, факт. Тем не менее в скором времени им пред­ставился случай вмешаться в борьбу за престол (456 г.) между двумя сыновьями Иездегерда II: Фируз, старший из сыновей, был свергнут и нашел у них убежище, они же дали ему большую армию и восстановили его на персидском тро­не. С тех пор их влияния уже никак нельзя было избежать, и часто Сасаниды платили им годовую подать.

Позднейшие злоключения царства и его финальный рас­цвет при Кошру Нуширване рассматривать здесь нет не­обходимости. Вернемся к событиям, произошедшим в эпоху Диоклетиана и Константина.

Во времена Галлиена и тридцати тиранов королевство Пальмира было союзником Рима в борьбе с персами. Оде-нат нанес поражение Шапуру I, торжествовавшему победу над Валерианой, и преследовал его до Ктезифона. Но когда Аврелиан позднее напал на пальмирцев, Сасаниды реши­лись поддерживать их, чтобы не получить в лице Рима излишне могучего соседа. Бахрам I отправил на помощь Зиновии армию, которую римский император разбил вме­сте с войсками королевы. Аврелиана, а затем Проба пер­сы умиротворили богатыми подарками. Несмотря на это, Проб начал подготовления к войне с ними, а его преемник Кар развязал ее. Римская армия по ту сторону Тигра и на сей раз добилась блестящих успехов, но все было потеря­но из-за внезапной кончины Кара, когда сын его, Нумериан, решил вернуться в Рим (283 г.). Как и следовало ожидать, Бахрам II после недолгих колебаний воспользо­вался смутой, царившей во всей империи при восхождении на престол Диоклетиана, чтобы обезопасить себя и продви­нуться на запад. Какое-то время путь оставался открытым, так как императоров занимали более непосредственные дела. Теперь удар приняла на себя Армения.

Первое время эта страна, находившаяся под властью побочной ветви низвергнутого царского рода парфян Аршакидов, наслаждалась римской протекцией. Но когда при Валериане и Галлиене империя начала распадаться, с помощью неких местных объединений Шапур I овла­дел Арменией. Тиридата, сына убитого царя Хосрова, спасла только преданность дворцовых слуг, и он оказал­ся под защитой римских императоров. Наделенный недю­жинной силой и благородной душой, неоднократно чество­вавшийся за победы на Олимпийских играх, он более всех подходил для роли претендента на престол утраченной от­чизны. Как Нерон некогда наделил Арменией своего одноименного предка, так и Диоклетиан поступил по от­ношению к Тиридату (286 г.). Тот обнаружил, что его родина изнывает под разнообразными тяготами, в том числе и религиозного порядка. Чужеземцы-персы, не от­личавшиеся терпимостью, уничтожили статуи обожеств­ленных властителей Армении и сакральные изображения солнца и луны и вместо них воздвигли пирей для свя­щенного огня на горе Багаван. Вскоре вокруг наследни­ка сплотились и знать, и простолюдины; персы были из­гнаны, а сокровища, включая принцессу, спасены. Мамго, подданный скифов, однако, по-видимому, преданный тур­кам вождь, будучи изгнан Шапуром из Армении, при­шел вместе со своими сторонниками служить новому вла­дыке. Но Нарсе I собрал все силы, опять отвоевал Армению и заставил Тиридата снова искать защиты у римлян.

Тем временем Диоклетиан и его соправители одержали верх над большей частью противников и могли теперь нако­нец заняться Востоком. Поскольку старший император тог­да как раз пытался укротить Египет, где то и дело вспыхи­вали мятежи, он передоверил руководство походом против Нарсе своему цезарю, Галерию; генеральный штаб распола­гался в Антиохии. Но две битвы, завершившиеся с неопре­деленным результатом, и одна, проигранная Галерием, не­взирая на всю его отвагу, вновь обильно оросили римской кровью пустынную равнину между Каррами и Евфратом, куда некогда Красе привел умирать десять легионов. Диок­летиан, который усмирил Египет, пока цезарь Максимиана, Констанций Хлор, возвращал восставшую Британию в лоно империи, особенно рассердился из-за того, что только на Евфрате оружие римлян оказалось несостоятельным. Воз­вращаясь, неудачливый цезарь встретил августа в Сирии; Диоклетиан принудил его бежать целую милю за своей ко­лесницей, прямо как был, в порфире, на глазах у войска и придворных. Этот случай, пожалуй, наиболее явно демонст­рирует истинный характер власти Диоклетиана. Преданность Галерия не поколебалась ни в малейшей степени; он просил лишь о дозволении смыть свое бесчестье победой. Теперь вместо немощных азиатов в поход отправились несокруши­мые иллирийцы и союзная армия наемных готов; в сумме их было двадцать пять тысяч, но зато первоклассных воинов. На этот раз (297 г.) Галерий двинулся от Евфрата в хол­мистые земли Армении, где нашлись сочувствовавшие рим­лянам и где персидская армия, большую часть которой со­ставляла конница, представляла меньшую опасность, нежели на равнине. (У персов, согласно Аммиану, пехота считалась достойной только сопровождать обоз.) Сам Галерий всего с двумя спутниками выследил лагерь беспечного противника и неожиданно напал на него. Успех был полный. После жес­токой бойни раненый царь Нарсе бежал в Мидию; его ша­тер и шатры его вельмож, полные награбленных богатств, до­стались победителю, и его жены и множество родичей оказались в плену. Галерий знал цену таким заложникам и обращался со своими пленниками весьма заботливо.

Если дошедшие сообщения о войне кратки и скудны, то отчеты о последующем заключении мира, напротив, удивительно подробны. Напыщенная азиатская лесть, украшающая начало переговоров, которые Афарбан, напер­сник Нарсе, вел лично с Галерием, производит весьма забавное впечатление. Рим и Персия для него — два светильника, два ока мира, которые не должны мешать одно другому. Одолеть Нарсе мог только такой великий правитель, как Галерий; судьбы человеческие воистину изменчивы. Насколько критическим было положение Персии, можно судить по тому, что царь предоставил разрабатывать политические условия мира римскому «че­ловеколюбию» и просил только вернуть ему семью. Спер­ва Галерий разговаривал с посланником в резком тоне и напомнил ему об императоре Валериане, которого персы замучили до смерти, но потом сказал и несколько более любезных слов. Затем император и цезарь встретились в Нисибине, у берегов Евфрата. На этот раз Галерий, как победитель, был принят с высочайшими почестями, но опять всецело подчинился суждению Диоклетиана и от­казался от легкого и обреченного на удачу завоевания Ближней Персии, от идеи присоединить таким образом к империи весьма полезные и нужные области. Секре­тарь, Сикорий Проб, отправился к Нарсе, который ото­шел в Мидию, чтобы выиграть время и собрать войска, надеясь напугать утомленного боями римского посланни­ка. Проб встретился с царем на реке Аспруд и заклю­чил договор, согласно которому персы лишались пяти провинций, включая земли курдов и всю территорию от верховий Тигра до озера Ван. Таким образом, с одной стороны, к римлянам вернулись их былые владения, а с другой — появился заслон для протектируемой ими Ар­мении, причем земли эти некогда уже входили в ее со­став. Так персы лишились значительных территорий на юго-востоке, а Тиридат получил престол. В результате правитель Иберии оказывался подданным римлян, что было немаловажно, так как эта суровая гористая мест­ность к северу от Армении (более или менее соответству­ющая современной Грузии), с ее войнолюбивыми обита­телями, теперь служила аванпостом и защищала империю от варваров, спускавшихся с Кавказа. После принятия этих условий семья Нарсе, которую держали в Антиохии, вернулась к нему.

Теперь на границе хватало крепостей и гарнизонов. Наступивший в Передней Азии мир продолжался почти сорок лет, до смерти Константина. Императоры-победите­ли не понимали, что их успехи, в сущности, расчистили путь ненавистному им христианству. О встречном влиянии, ко­торое оказало на Римскую империю манихейство и разно­образные персидские верования, будет сказано в свое время.

Персов и их обычаи, такими же как они описаны у Аммиана в IV веке, несмотря на чужеземные новшества, в том числе и мусульманство шиитов, можно узнать в рассказе Агафия, восходящем к VI веку. Все тот же неопределенный взгляд под выгнутыми бровями, сходящимися у носа, те же ухоженные бороды. Старые правила поведения во многом сохранились. От знаменитой некогда умеренности остались лишь воспоминания. До сих пор для них характерна своеоб­разная смесь несколько женственной любви к роскоши и огромной отваги, так же как соединение откровенного бах­вальства и своекорыстной хитрости. Римляне, как и мы, об­ращали внимание на их широкие пестрые одежды и блестя­щие украшения. Традиции, связанные с религией, как, например, обычай бросать трупы псам и стервятникам, ес­тественно, удержались только там, где устоял парсизм. Мно­гие их поверья ислам уничтожил или превратил в волшебные сказки. Для перса времен Сасанидов вся его повседневная жизнь, каждый шаг и жест были исполнены пугающей или влекущей магии, и от священного огня пирея непрестанно исходили пророчества. Они, однако, не удовлетворяли вели­кого Шапура II; среди магов были некроманты, которые вы­зывали для него в критических ситуациях духи умерших — например дух Помпея.

Неоднократно отмечалось, насколько схожи обычаи Персии эпохи Сасанидов и средневекового Запада, по крайней мере в некоторых отношениях. К примеру, маги отличались монашеской воздержанностью и среди знати занимали положение наподобие духовенства. Жаль, что мы не располагаем подробностями и не представляем даже, каким образом они сами поддерживали существование сво­его сословия. Да и сама знать с ее грубоватым рыцарством неотличима от западной. Отношения аристократов и царя носят вполне феодальный характер; основное, что требует­ся от первых, — прийти на помощь правителю в случае войны. Судя по дошедшим памятникам, эти персидские воины в кольчугах и шлемах с плюмажем, с копьями и мечами, верхом на конях с великолепной сбруей в точнос­ти похожи на наших средневековых рыцарей. Как и у ры­царей, цель их жизни составляли приключения, будь то в битвах или в любви. Предание быстро преобразило фигу­ру Бахрама Гура в великолепный образчик такого рода, и герои мифологического прошлого — Рустам и Фаридун — всегда очень почитались. Такой непрактичный романтизм являет разительный контраст с чертами, свойственными римлянам.

Вернемся к Армении. До сих пор эта страна, отважный и восприимчивый к знаниям народ которой всегда избегал любых влияний извне, обзавелась лишь относительными начатками культуры, и нищета и рабство вот-вот должны были снова воцариться в ней. Но правление Тиридата, которое одновременно стало временем обращения в христианство, являет собой поистине счастливый период. Однажды христианство, точнее, армянская церковь станет главной духовной опорой армянской нации.

Вот что сообщает нам Моисей Хоренский, летописец этого народа: Григор Просветитель, происходивший из побочной ветви царского дома Аршакидов, в результате особого стечения обстоятельств ребенком попал в римскую Каппадокию, там воспитывался в христианской семье и впоследствии женился на христианке Марии. Спустя три года они расстались, чтобы добровольным воздержанием лучше служить  Богу. У них было два сына, и младший стал анахоретом, а старший продолжил род. Затем Григор, сопровождая Тиридата, который еще не отрекся от язычества, вернулся в Армению, где и стал, с большой опасностью для себя, обращать народ.

Из других источников мы узнаем, что вместе с ними трудилась святая женщина, Рипсимэ, принявшая даже мученическую кончину, хотя обращение армян шло достаточно быстро. Перед началом гонений Диоклетиана в 302 г. Григор крестил самого Тиридата и значительную часть населения. Он дожил до Никейского собора, который не пожелал посетить из чувства смирения, и с 322 г. проводил старость отшельником в пещерах Мани. Он сам сделал сына своим преемником на посту епископа или высшего священника. Он умер в безвестности, и пастухи похоронили его; спустя долгое время тело его было найдено и с почестями перенесено в Фордан.

Тиридат пережил Константина и был отравлен знатью в 342 г. Вскоре гражданская война и чужеземное вторжение ввергло царскую династию Аршакидов, точно так же как и священство Аршакидов, где также верховное звание было наследственным, в пучину хаоса и смятения. Но духовную печать, наложенную новой религией, не стерли последующие чужеземные властители. Христианство, хотя и застывшее в форме монофизитства, до сих пор объединяет армян, рассеянных по всей Австрии, за исключением униатов (римо-католиков), к которым сейчас причисляют себя лучшие и образованнейшие представители этого народа.

Таково было положение соседей Рима на востоке, его друзей и его врагов. Азиатские провинции самой империи при Диоклетиане и Константине наслаждались тишиной и спокойствием, изредка прерывавшимися крупными войнами. Обрисовка тогдашней ситуации в Сирии и Малой Азии потребовала бы особого обширного исследования. Мы ограничимся тем, что опишем нарыв на теле империи, уже целые века гноившийся, страну разбойников-исавров – общее место всех очерков истории Рима.

О пиратстве и работорговле в Киликии, которые особенно расцвели во времена упадка королевств-преемников [Александра Великого], известно значительно больше, так как они были искоренены Помпеем Великим, в памятные последние годы республики, после того как Киликия долгое время предоставляла помощь и убежище пиратам всего Средиземноморья. Уже тогда древняя Исавра считалась одним из внутриимперских разбойничьих логовищ, и затем только Исавра, то есть вся область за Киликией, стала называться Исаврией. Это суровая местность вулканического происхождения, с высокими скалами, где города больше напоминают крепости. Возможно, зерна преступного характера, свойственного обитателям этих задворок Киликии, просто не были искоренены в войне с пиратами, а может быть, из-за недостатка контроля жители данной страны выбрали такой образ жизни уже потом, - но исавры III столетия были настоящей чумой юга Малой Азии. Во времена тридцати тиранов они сочли целесообразным провозгласить одного из своих вождей, Требеллиана, императором, и он завел в Исаврии дворец, чеканил монеты и продержался в своей глуши достаточно долго. Мы не знаем, каким образом Кавзизолею, одному из военачальников Галлиена, вообще удалось поймать этого человека, но в любом случае гибель его не означала завоевания страны, так как исавры еще теснее объединились из страха дальнейшей мести римского императора. При Клавдии Готском был предпринят новый поход, который оказался столь ус­пешным, что порфироносец даже придумал переселить исавров в Киликию и отдать их опустевшие земли во вла­дение кому-нибудь из преданных своих сторонников; по-видимому, в возможность мятежа он не верил. Но скорая смерть Клавдия помешала осуществлению этого плана, и исавры быстро стали столь же дерзки и деятельны, как и прежде. При Пробе один из их разбойничьих главарей, Лидий, поставил Ликию и Памфилию в очень рискованное положение. Он не только укрылся от всех нападений в неприступной Кремне (в Писидии), но принялся сеять и жать и так обеспечил себя на случай голода. Несчастных жителей, которых он прогнал, а римский наместник силой заставил вернуться, преступник сбрасывал с городских стен в пропасть. Из Кремны вел на свободу проходивший под римским лагерем подземный ход; по нему люди Лидия вре­мя от времени доставляли в город скот и провизию, пока противник наконец не обнаружил его. Тогда Лидий ощу­тил необходимость сократить число своих товарищей до минимума; несколько женщин оставили в живых и обобще­ствили. Наконец его лучший артиллерист, с которым он рассорился, пошел к римлянам и из их лагеря стал швы­рять свои снаряды в отверстие в стене, которым Лидий пользовался как смотровой щелью. Главарь разбойников был смертельно ранен, но взял со своих людей клятву не сдавать крепость, что, впрочем, не помешало им нарушить свое обещание, едва только он отправился к праотцам. Но эта победа разве что обезопасила на какой-то срок Писидию; Исаврия, лежащая восточнее, оставалась в руках пре­ступников. Это со всей отчетливостью звучит в одном до­кументе эпохи Диоклетиана: «После Требеллиана исавров считают варварами; их страна, находясь посреди земель, подчиненных римской мощи, окружена небывалого рода охраной, словно здесь граница, она защищена особеннос­тями мест, а не людьми. Ведь они не отличаются статнос­тью, не обладают доблестями, не снабжены в достаточном количестве оружием, не способны принимать разумные ре­шения; они пребывают в безопасности только благодаря тому, что, живя на возвышенностях, труднодосягаемы».

С этой небывалого рода охраной и тем, как она боролась с разбойничьим народом, мы знакомимся на нескольких при­мерах из практики IV столетия. Только этим занимались не менее чем три легиона, позднее по крайней мере два. Шта­бы располагались, по-видимому, в Тарсе, что в Киликии, и в Сиде, что в Памфилии, а склады провизии — в Палее; отряды же или стояли в деревнях и крепостях, или перехо­дили с места на место подвижным строем. Тем не менее они не отваживались забираться в холмы, так как знали по опы­ту, что, когда с отвесных склонов покатятся валуны, все рим­ское тактическое искусство окажется бесполезным. Исавров дожидались на равнинах, куда те выходили, чтобы устроить набег на Киликию, Памфилию, Писидию или Ликаонию; здесь с ними было легче управиться, и либо убить, либо бро­сить диким зверям в один из амфитеатров крупных, любя­щих увеселения городов вроде Иконии. Но даже побережье Киликии не всегда удавалось защитить; по временам пират­ская натура народа скал вырывалась наружу с такой силой, что они могли подолгу удерживать часть его (как было, на­пример, около 355 г.), и вынуждали суда прижиматься к лежащему напротив Кипру. Осада второго по значению го­рода Киликии, Селевкии-Трахеотиды, не казалась им осо­бенно опасным предприятием; только большое римское войско в качестве подкрепления заставило их снять блока­ду. Затем они снова успешно скрылись на несколько лет в своих скалах за редутами и бастионами, а в 359 г. сильные шайки опять вырвались на волю и грабежами навели ужас на всю округу. Известно, что утихомирили их скорее угрозы, чем наказание. Новый их набег на Памфилию и Киликию, когда они убивали всех, кто попадал к ним в руки, зафикси­рован в 368 г. Легковооруженный римский отряд во главе с одним из высших должностных лиц империи, неоплатоником Музонием, попал в засаду в узком ущелье и был уничтожен. После этого исавров стали теснить и гнать, пока они не взмо­лились о мире и не получили его в обмен на выдачу залож­ников. Одно из их важнейших обиталищ, Германикополь, который по традиции выступал от их имени, представлял их и на этот раз; упоминаний о каком-нибудь вожде или князе, облеченном особой властью, нет. Восемь лет спустя, при Валенте, исавры вновь появляются на сцене; после 400 г. полководец Тацит пытался очистить Исаврию от разбойни­ков; в 404-м полководец Арбазакий нанес им поражение, но затем они подкупили его и продолжали действовать в том же духе. Это длилось годы, до эпохи поздней Византии, вновь и вновь повторялась та же схема: нападение, защита, кажу­щаяся покорность. Народ немногочисленный, они были, оче­видно, совершенно варваризированы. Римляне воспринимали их только как врагов, это вполне понятно, но, тем не менее, достойно сожаления то, что у нас нет сведений о политичес­кой, нравственной и религиозной ситуации, сложившейся у исавров. Во многом их отношения с Римом были похожи на отношения черкесов с Россией, но по сути совершенно от­личались. Исаврия была эллинизирована, хотя бы поверхно­стно, а потом постепенно вернулась к изначальному состоянию. То, что такой процесс мог идти совершенно бес­препятственно, характеризует положение в Римской империи достаточно явственно.

Теперь обратимся к южному берегу Средиземноморья. И снова в числе несчастнейших земель Римской империи мы найдем Египет, где Диоклетиан оставил по себе горь­кую память, жестоко подавив одно из тех восстаний, кото­рыми так богата история этой страны после завоевания ее сыном Кира.

В отношении римлян к египтянам любопытно смешива­лись, с одной стороны, глубокое презрение и всегдашняя строгость к местному населению (египтян это касалось в той же мере, как и колонизированных греков и евреев), а с другой — традиционное почтение к документам и памят­никам эпохи фараонов, насчитывавшей тысячелетия, и к живым ее следам — я имею в виду ту таинственную ре­лигию жрецов, чей культ Исиды, символы, заклинания и магическое искусство меньше всего отношения имело к по-зднеримскому миру. Какой-нибудь римский префект, без­жалостный грабитель своих подчиненных, отправлялся в путешествие в стовратные Фивы или на остров Филы, и высекал свое имя на икре статуи Мемнона, заодно под­тверждая, что на утренней заре он слышал ее знаменитое звучание. Вполне обыденное любопытство человека, изучающего древности, или туриста, а также романтическая тос­ка человека ученого в равной степени стремились к Египту и его цивилизации, насчитывающей не одну эпоху. В Егип­те происходит действие романов Ксенофонта Эфесского и Гелиодора; в их красочных историях о влюбленных, Антии и Габрокоме, Феагене и Хариклии, разбойничьи шайки египтян играют ту же роль, какую современные писатели обычно отводят итальянским бандитам — не говоря о сим­волическом романе Синесия, который облачил события эпо­хи Аркадия в древнеегипетские одежды. Гелиодор говорит: «...Египетский рассказ и любая повесть чаруют эллинский слух». В изобразительных искусствах египетские образцы также были в моде, особенно при Адриане, да и много позднее художники сохраняли любовь к египетским пейза­жам, где берега подателя жизни — Нила пестрели удиви­тельными животными, фелюгами, деревьями и домиками; так у нас в моду время от времени входят китайские моти­вы. К такого рода произведениям относится знаменитая палестринская мозаика.

Реальность же была ужасающей. Когда древние циви­лизации с блестящим прошлым, оказавшись в подчинении чужеземных и относительно малокультурных захватчиков, столетиями переходят из рук в руки, народы их часто при­обретают характер, который иностранный правитель вос­принимает как угрюмую раздражительность, даже если это не вполне справедливо. Персидское завоевание положило начало данному процессу; египтяне все больше и больше ожесточались, и не только из-за самого по себе подчинен­ного положения, но также и из-за возмутительного презре­ния к их древней религии. Примитивный культ огня у персов столкнулся с развитым пантеоном их новых поддан­ных, где большую роль играли животные; и то, что одна религия рассматривала как сакральное, другой почиталось за нечистое. Отсюда — бесконечные вспышки восстаний, которые не могли загасить даже реки крови.

Греческие властители, сменившие персов, не так сильно ссорились с египтянами; в политеизме Ближнего Востока и Египта их эллинская вера искала не различий, а родствен­ных черт, причем весьма старательно. Для Александра Великого Амон был то же, что и Зевс, которого он считал своим прародителем. Но и до Александра греки не со­мневались, что их Аполлон и египетский Гор, Дионис и Осирис, Деметра и Исида — одни и те же боги; на Ниле обитали двойники половины Олимпа. Птолемей, сын Лага, забравший себе Египет, когда огромное наследство Алек­сандра поделили между собой его военачальники, особен­но старался снискать расположение египтян, как и его не­посредственные преемники, создавшие новое царство. Не в их интересах было растаптывать, подобно персам, все, присущее подчиненной нации, и этим вызывать отчаянные мятежи. Они стремились скорее создать строго упорядочен­ную, замкнутую иерархию военных и гражданских долж­ностных лиц, оказывая при этом ровно столько давления на страну, сколько было необходимо для того, чтобы обеспе­чить приток денежных ресурсов провинции в царскую со­кровищницу, где скапливались невероятные суммы, невзи­рая на наличие ста пятидесяти тысяч солдат и четырех тысяч кораблей. Осталось нетронутым древнее и нигде больше не встречавшееся, основанное на соображениях удобства сельского хозяйства, деление Египта на номы. Даже кастовая система не претерпела насильственных из­менений, хотя местной касты воинов уже не существовало. Жрецов, распоряжавшихся в храмах, всячески поддержи­вали, и в торжественных случаях царь даже присутствовал на их обрядах, не забывая, однако, собирать с них нема­лые налоги. Птолемей Эвергет выстроил великолепный храм в Эсне, притом в стиле, который не слишком отли­чался от древнеегипетского. Правителей этой династии про­должали бальзамировать и почитали их, как «богов-спаси­телей», наравне и даже больше Исиды и Осириса. В этом наиболее явно проявилось взаимопроникновение двух наро­дов, четко обрисовавшееся, когда греки перестали уединять­ся в своих поселениях, а рассеялись по всей стране. Но­вый город мирового значения, Александрия, оставался, однако, по преимуществу греческим. Здесь характер гре­ков, космополитичный в той своей разновидности, которую мы называем эллинистической, расцвел особенно пышным и прекрасным цветом. Не было тогда в мире города, кото­рому было бы свойственно такое же величие и где шла бы столь же насыщенная, деятельная жизнь, как в Александрии, говорим ли мы о делах духовного или вполне матери­ального порядка; но нигде не было и столько разврата, сколько в Александрии, где три народа (считая иудеев) совершенно забыли собственный национальный характер и нуждались скорее в полицейском надзоре, нежели в разум­ном управлении.

Когда, после победы при Акции, Август завладел этой страной, для которой уже начинался период упадка, един­ственное оправдание ее существования вдруг свелось к слу­жению Риму — в качестве житницы и источника доходов. Ни за какой другой провинцией не следили столь присталь­но, и из-за опасных настроений ее обитателей, а также страшных пророчеств, и из-за исключительной ее значимо­сти. Без высочайшего позволения ни один римский сена­тор или всадник не мог попасть в эту область; место пре­фекта Египта было важнейшим и ответственейшим, поскольку нигде больше на предотвращение измены и мяте­жа не требовалось так много труда. Естественно, префект получал неограниченные полномочия; считалось, что он должен быть для египтян олицетворением их древней вла­сти, и пышные торжественные путешествия префекта все же хоть как-то напоминали о былом величии Египта. В сопровождении огромной свиты, куда входили жрецы, на­местнику надлежало плавать вверх-вниз по Нилу на одном из тех позолоченных шедевров, которые составляли неотъемлемую часть птолемеевского великолепия. Иерар­хия должностных лиц, подчинявшихся префекту, осталась, по существу, той же, что и при Птолемеях. О самих жи­телях сведений дошло меньше; мы не знаем, выбирали ли они хотя бы низших чиновников и собирались ли они за­чем-то еще, кроме как чтобы выразить преданность импе­ратору. Войска завоевателей, оберегавшие страну от вра­гов внутренних и внешних, были немногочисленны даже по экономным римским стандартам. Вскоре после Августа там находилось самое большее двадцать тысяч человек на во­семь миллионов жителей (среди них миллион иудеев). Ок­рестности Мемфиса, где Нил начинал разделяться, римля­не, как впоследствии и арабы, считали одним из важнейших стратегических пунктов; поэтому здесь, в Вавилоне, — сей­час это Старый Каир — постоянно располагался военныйотряд. В мирное время солдаты рыли каналы, осушали бо­лота и тому подобное. Проб даже строил с их помощью храмы и другие мощные постройки. Издержки, очевидно, были не столь велики, если страна, тем не менее, приноси­ла требуемый доход. Доход этот шел на бесконечные нуж­ды Рима. Пятая часть всего производства зерна (как это было при фараонах) или ее частичный эквивалент в день­гах в качестве земельного налога, либо, возможно, даже двойная десятина плюс земельная рента выплачивались го­сударству. Храмовая собственность не освобождалась от этого сбора. Вдобавок к более чем полутора миллионам центнеров зерна ежегодно, таким образом полученным, взи­мался подушный налог и высокие пошлины на ввоз и вы­воз. Последние еще увеличились по сравнению с эпохой Птолемеев, так как весь римский мир постепенно приохо­тился к некоторым индийским товарам, доставлявшимся главным образом через Египет. Известно, что таможни стояли от устья Нила до Верхнего Египта и Красного моря; сборщиками были египтяне, так как никто другой для это­го отвратительного занятия не годился. Что же касается рудников, то, пожалуй, лишь малая часть добываемых там богатств шла непосредственно в пользу страны. Ценные минералы Египта, изумруды Копта, красный гранит Сие­ны, порфир Клавдиевых гор — все это было необходимо для придания великолепия платью и зданиям. В рудниках трудились, помимо арабов, особенно искусных в отыски­вании месторождений, тысячи других проклятых богом людей.

Исходя из имеющихся сведений о занятиях и эконо­мическом положении народа, можно заключить, что Вер­хний и Средний Египет, там, где Нил орошал почву, пол­ностью были отданы под сельскохозяйственные культуры, а широкое производство всякого рода тканей, стекла и ке­рамики сосредотачивалось в Нижнем Египте, где Дельта и смежные области также предоставляли прекрасные воз­можности для занятий сельским хозяйством. Нетрудно догадаться, что в верхней части страны древние города практически опустели, и остались только нерушимые дворцы и храмы; во всяком случае, основанная позднее Птолемаида (вблизи Гирги) превзошла их все и сравнялась с Мемфисом — который вовсе не представлял со­бой чего-то особенного. Население нижней части страны, как можно с уверенностью предположить, состояло пре­имущественно из наемных рабочих-пролетариев, которые не имели ничего и просили немногого. Их труд, по край­ней мере в Александрии, вызвал восхищение Адриана: «Там никто не живет в праздности. Одни выдувают стекло, другие производят бумагу, словом, все, кажется, за­нимаются тканьем полотна или каким-нибудь ремеслом и имеют какую-нибудь профессию. Есть работа и для по­дагриков, есть работа и для кастратов, есть дело и для слепых, не живут в праздности и страдающие хирагрой». Означает ли это чрезвычайное дробление земельной соб­ственности или, напротив, ее сосредоточение в несколь­ких руках, установить нельзя, так как мы, например, не знаем, насколько велики были в Нижнем Египте храмо­вые наделы и государственные владения. Да, в конце концов, даже с участка, находившегося в личном пользо­вании, взимались огромные налоги.

Выше уже мельком упоминалось о местности под назва­нием Буколия, расположенной по соседству с нынешним Думьятом. Древние жители этой местности, о которых, ви­димо, несколько столетий никто не вспоминал, создали не­что вроде разбойничьего государства. Даже в самой Италии империя иногда позволяла разгуляться шайкам грабителей. Практически перед самым носом у могущественного Септимия Севера и его победоносной армии весьма одаренный Булла Феликс с шестьюстами товарищами два года ухитрял­ся взимать дань за проезд по Аппиевой дороге. Нескольки­ми десятилетиями позднее упоминается известное и богатое разбойничье семейство, проживавшее на генуэзской Ривье­ре, близ Альбенги, которое сумело вооружить две тысячи своих рабов. Об Исаврии и ситуации, вокруг нее сложившей­ся, с которой, тем не менее, мирились, речь уже шла. Но против египетских буколов пришлось начать войну даже Марку Аврелию. Дион Кассий говорит: «Они поднялись и побудили взбунтоваться других египтян; жрец [и] Изидор вели их. Сперва они замучили одного из римских военачаль­ников; они одели его как женщину, словно бы собираясь предложить ему деньги за освобождение своих людей. За тем они убили его и его товарища, принесли клятву на внут­ренностях последнего и съели их. <...> Они нанесли пора­жение римлянам в открытом бою и почти уже захватили так­же Александрию, если бы Авидий Кассий, явившийся для борьбы с ними из Сирии, не покорил их, разрушив их еди­нодушие и разделив их, ибо не следовало рисковать, идя на битву с этой безумной толпой».

Собственно говоря, буколов насчитывалось едва ли не­сколько тысяч, и, если бы количество играло решающую роль, о них, пожалуй, можно было бы не упоминать в книге об истории Римской империи. Примеры того, как древние, униженные народы возвращались к варварству, мы нашли бы, разумеется, и в других областях, если бы известия о провинциях не отличались такой лаконичностью. Самоназ­вание буколов, означающее «пастухи коров», наводит на мысль о некоей старинной касте и ее последних остатках; но эти люди явно не имели никакого отношения к коровам, разве что крали их. Течение одного из средних рукавов Нила питает большое озеро неподалеку от моря, и порос­шие тростником болота вокруг него стали жилищем или, по крайней мере, укрытием этих парий; вероятно, там нахо­дилось самое негигиеничное место в Египте, и поэтому никто особенно не претендовал на владение им. Буколы жили там частью на лодках, частью в хижинах на малень­ких островках; детей привязывали полосками ткани, кото­рые не давали им свалиться в воду. Проходы для своих челноков они прорубали сквозь осоку, и никто, кроме них, не обнаружил бы там дороги. Существуют упоминания о разбойничьих деревушках, но это, вероятно, те же самые поселения на озере. К буколам мог прийти каждый, кого не устраивало существующее общественное устройство; ха­рактер их явно выразился в восстании, случившемся при Марке Аврелии. Уже один вид этих людей, у которых во­лосы спереди закрывали весь лоб, а сзади свисали нестри­жеными патлами, был ужасен. Поразителен контраст между поселениями, разделенными всего несколькими дня­ми пешего хода: богатая, промышленно развитая Алексан­дрия; разбойничье государство на болотах; западнее, на озере Мареотида, — последние иудейские анахореты; в близлежащей Нитрийской пустыне — первые христианские отшельники. Сами буколы не желали иметь ничего общего с христианством; даже в конце IV столетия среди этих «диких варваров» не было ни одного приверженца новой религии.

Но пора поговорить о характере и судьбе египтян в позднеримский период. Аммиан говорит: «У жителей Египта стыдится тот, кто не может показать множество шрамов на теле за отказ платить подати, и до сих пор не могли еще изобрести орудия пытки, которое могло бы у какого-нибудь закоренелого разбойника в этой стране вырвать против воли настоящее его имя». Так относились низшие классы обще­ства к должностным лицам. В случае несчастья, например если началась война или пропал урожай, прежде всего ру­гали правительство. Массы всегда были настроены бунтар­ски, в том числе и при прекрасных властителях. Обычно это проявлялось в злобных насмешках, не знающих границ, когда причина их — навязанная рабская угодливость. По­чтенная римская матрона, жена префекта, которая поэтому вынуждена была жить в Египте, тринадцать лет не появ­лялась на людях и не допускала в свой дом ни одного егип­тянина, так что о ней, видимо, наконец забыли. Те же, кто не мог себя защитить таким образом, становились героями самых непристойных сплетен и песенок, «которые насмеш­никам кажутся забавными, но тем более сильно оскорбля­ют тех, кого высмеивают». В случае с Каракаллой, как мы уже видели, они просчитались; после нескольких лет раз­думий он отплатил им, перебив несколько тысяч человек. Август и Нерон вели себя умнее; они не обращали внима­ния на насмешки александрийцев и забавлялись их талант­ливой лестью и восхвалениями.

Египтяне проявляли склонность к ссорам, стычкам и сутяжничеству, а также беспримерную лживость не только по отношению к вышестоящим, но также и по отношению друг к другу. Эти вечно угрюмые люди могли загореться диким гневом и обидой всего-навсего из-за того, что кто-то не ответил на приветствие, или не уступил места в бане, или как-то еще уязвил их болезненное самолюбие. По­скольку малейшее беспокойство могло ожесточить тысячи и взорвать все то, что накопилось у них внутри, подобные происшествия всегда были крайне опасны; и потому во имя порядка и спокойствия в стране лицу, облеченному влас­тью, в глазах императора прощались любые гонения. Все знали, что мир можно восстановить, только пролив кровь. О многом говорит то, что в Александрии раньше, чем в любом другом городе империи (вероятно, еще во времена Птолемеев), на ипподроме стали возникать кровавые дра­ки между болельщиками возничих.

Только религия, пусть выродившаяся и лишенная какой-либо нравственной силы, еще продолжала связывать во­едино этот древний, непонятый, униженный народ. Сперва язычество, а потом и христианство служили египтянам единственным выходом бесформенной, подавленной ярос­ти. Периодические вспышки фанатизма были вполне есте­ственны; эпоха и случай определяли их объект. Языческий Рим всячески старался не оскорблять религиозные чувства своих подданных. Императоры, приезжая в страну, уча­ствовали в обрядах и жертвоприношениях; на памятниках они обычно предстают как древние египетские властители, надписи же гласят: «Вечноживущий, Возлюбленный Иси-дой, Возлюбленный Птахом»; они строили или достраива­ли храмы, зачастую по обету. Но религиозная вражда легко вспыхивала внутри самого Египта, и причины для нее не­сложно было найти, поскольку разные храмы почитали свя­щенными разных животных. Ювенал и Плутарх оставили нам жанровые зарисовки, которые, конечно, доставляли бы читателю истинное наслаждение, если бы даже смутный отблеск древнейшей цивилизации не было больно видеть втоптанным в грязь. В каждом вполне правоверном городе спокойно поедали животных, которым поклонялись в дру­гом. «В мое время, — пишет Плутарх («Исида и Осирис», 72), — жители Оксиринха («Щукограда») ловили соба­ку, приносили ее в жертву и поедали, как если бы это было жертвенное мясо, так как жители Кинополиса («Псограда») поедали рыбу, называемую оксиринх, или щука. В результате они начали войну и причинили много вреда друг другу; и позже и там и там навели порядок римляне, нака­завшие их». Ювенал (15,33) рассказывает о позорном на­падении тентиритов на обитателей Омба, когда те беспечно праздновали и пили на некоем торжестве; последовали не только увечья и убийства, но и поедание расчлененных трупов — обычай, принятый у буколов, о которых мы гово­рили выше. Естественным образом возникло предание, что древний владыка однажды благоразумно предписал разным местам культы различных животных, поскольку, если бы не вызванное таким образом постоянное соперничество, никак нельзя было бы управлять огромным и беспокойным наро­дом Египта. В главе, посвященной краткому очерку язы­чества в целом, мы вернемся к этой великой религии с ее жрецами и магами, гордо презиравшей греко-римские ве­рования.

Египетский язык, выживший и устоявший в форме так называемого коптского, более не был основным инструмен­том этой религии. По всей империи люди с удовольствием принимали модные верования. Как выяснили христиане, к своему огромному разочарованию, простонародье в мастер­ских и гаванях Александрии, населенной преимущественно греками, отличалось таким же фанатизмом, как и везде на Ниле. Здесь еще за год предвидели гонение Деция — ка­кой-то прорицатель взбудоражил народ своими безумными импровизациями. Искусство палача дошло до предела утон­ченности, как это часто бывает у порабощенных народов. Преследуемым прокалывали лица и уши заостренными тро­стинками, их таскали по мостовым, им выбивали зубы, ло­мали руки и ноги и так далее, не говоря уже об обычных судебных пытках.

В общественном плане характер этого народа вызывал глубокое омерзение у римлян. Кто бы ни сталкивался с егип­тянином на просторах Римской империи, обязательно ожи­дал от него какой-нибудь грубости или неловкости, «потому что так они воспитаны». Крики и вопли, которыми они встре­чали высокопоставленных лиц, пусть это был даже сам им­ператор, казались невыносимы. И потому, когда настало время образумить и покарать Египет, римляне колебались не слишком долго. В середине III века всю империю обезлюдили ужасающие бедствия — война и эпидемия чумы; но афри­канскую провинцию постигли и особые, собственные несча­стья.

При Галлиене (254—268 гг.) раб одного александрий­ского чиновника был убит военным за то, что с египетской насмешливостью утверждал, будто у него башмаки лучше, чем у солдат. Народ проявил редкую солидарность, и пе­ред резиденцией префекта Эмилиана собрались толпы лю­дей, хотя сперва было неизвестно, кто же, собственно, виноват. Вскоре полетели камни, обнажились мечи, поднял­ся шум, неистовство охватило всех; префект должен был либо пасть жертвой толпы, либо если бы он все же сумел усмирить мятежников, то дальше мог ждать только лише­ния чина и кары. В этой критической ситуации он провоз­гласил себя императором, видимо, по требованию войск, которые ненавидели бездеятельного Галлиена и желали, чтобы их повели сражаться с варварами, изнурявшими стра­ну, и освободили от мелких и недостойных повинностей. Эмилиан прошел весь Египет, оттеснил вторгшиеся племе­на и оставил собранное зерно государству; в этом послаб­лении не было ничего неестественного, поскольку Запад в это время обеспечивали всем необходимым Постум и его преемники. Но когда Эмилиан собрался в поход за Крас­ное море, Египет сдал его Теодоту, военачальнику Галли­ена, и Теодот отослал пленного Галлиену. Возможно, Эмилиана удавили в той же камере Туллиевой темницы в Риме, где некогда умер голодной смертью Югурта.

Неизвестно, отомстил ли Галлиен мятежной провинции еще каким-нибудь образом. В любом случае много пользы это ему не принесло, так как Египет вскоре снова оказался утрачен (261 г.), правда, ненадолго, но при ужасных обсто­ятельствах, о которых мы, к сожалению, не имеем точных сведений. Мы не знаем, что за битвы и между кем бушева­ли в Александрии в тот год, когда Макриан властвовал над Востоком; но к концу этого срока, как сообщает епископ Дионисий, город стал неузнаваем из-за совершившихся в нем жестокостей; главный проспект, возможно, та самая улица, имевшая в длину тридцать стадиев, стала безлюдна, как Синайская пустыня; воды покинутой гавани были красны от крови, и близлежащие каналы полны трупов.

Галлиен сохранил господство над Египтом, но при его преемниках, Клавдии Готском и Аврелиане, весь Египет или по меньшей мере Александрия дважды переходила в руки великой владычицы Пальмиры, наследницы Птолеме­ев. Это был последний значительный национальный подъем (в нескольких других провинциях проходили похожие выступления) в целом отнюдь не агрессивного, стареющего народа; немало людей выступило и за и против Зиновии, и местные армии, по-видимому, пополнили войска и на той и на другой стороне. Пальмирцы одержали победу, но спу­стя недолгое время собственное их королевство пало в ре­зультате обширной кампании Аврелиана (273 г.). Сторон­никам Пальмиры среди египтян, враждебно настроенным к Риму, оставалось ждать только строжайшего наказания; вероятно, всеобщее отчаяние заставило богатого уроженца Селевкии по имени Фирм, проживавшего в Египте, объя­вить себя императором. Единственный наш источник по этому вопросу уверяет, что не будет смешивать трех чело­век по имени Фирм, фигурирующих в истории Африки того времени; но его описание этого узурпатора настолько про­тиворечиво, что едва ли может относиться к одному чело­веку. Его Фирм ездит верхом на страусах, а также спосо­бен съесть целого страуса и мясо гиппопотама, не говоря уже о его дружеских отношениях с крокодилами; он ста­вит себе на грудь наковальню, и по ней ударяют молотом. Этот же человек — друг и спутник Зиновии и один из крупнейших торговцев и промышленников Египта. Он хва­лится, будто может содержать целую армию на доходы от своей бумажной фабрики; у него заключены контракты на поставки с арабами и блемиями, которые контролируют то­варообмен с Красным морем и внутренними областями Африки; суда его часто плавают в Индию. В других мес­тах в пурпур обычно облекались офицеры, провинциальная знать и искатели приключений; о многом говорит то, что в Египте на это отважился богатый купец, при том, что в ходе войны гибель его была неминуема.

Аврелиан хотел побыстрее разделаться с «вором престо­ла»; он разбил его в бою, а затем осадил его в Александ­рии. Там Ширм и его сторонники, по-видимому, какое-то время удерживали старинную крепость — Брухион; во вся­ком случае, когда Аврелиан захватил Ширма и казнил его, то счел уместным стереть с лица земли всю эту часть го­рода. Так обратились в пепел дворец Птолемеев, их вели­колепные гробницы, Мусей — неотъемлемая часть духов­ной жизни позднеэллинистического периода, гигантские колонны пропилеи, поддерживавшие высокий свод, — уже не говоря о разоренных театрах, базиликах, садах и про­чем. Было ли это возмездие, или же победитель руковод­ствовался только стратегическими соображениями? Нельзя забывать, что в некоторых областях империи неминуемо наступил бы голод, если бы мятежный Египет сократил вывоз продуктов, что фактически и произошло при Фир­ме. Но когда, чтобы лишить город возможности бунтовать и защищаться, необходимо идти на такие жертвы — это дурной знак и для правителя, и для подданных.

Египтянам это разорение послужило очередным стрека­лом. При Пробе (276—282 гг.), а может быть, даже рань­ше, в страну прибыл один из наиболее энергичных полковод­цев того времени, галл Сатурнин, и дерзкие александрийцы незамедлительно объявили его императором. Насмерть испу­ганный этим известием, Сатурнин бежал в Палестину. По­скольку он не знал великодушия Проба, то по некотором размышлении решил, что пропал, и со слезами облачился в пурпурный пеплум статуи Афродиты, пока его сторонники приносили ему клятвы верности. Утешало его то, что, по крайней мере, он умрет не один. Проб был вынужден по­слать туда армию, и несчастный пленный узурпатор был против воли императора удушен. Позднее Пробу снова при­шлось воевать в Египте, поскольку нубийцы-блемии, уже давно представлявшие собой опасность, захватили часть Вер­хнего Египта, а именно Птолемаиду, что на Ниле, о кото­рой уже шла речь. Ее жители, неисправимые бунтовщики, потворствовали завоевателям. Блемии, гибкие, смуглые, не­уловимые жители пустыни, стали управлять перевозками между городами-портами Красного моря и Нила; порабо­щать этих людей или уничтожать было равно невыгодно, и их просто время от времени осаживали. Но теперь римские военачальники получили высшие полномочия и, разумеется, строго покарали виновных. Но при Диоклетиане весь Еги­пет снова взбунтовался, и на протяжении нескольких лет, когда только что усмирили Галлию, императоры одновремен­но пытались вернуть Британию и низвергнуть карфагенско­го узурпатора, а также отражали вторжения мавров и вели войну вдоль почти всей границы. Когда блемии снова за­владели Верхним Египтом, некий никому до тех пор не из­вестный человек, Элпидий Ахилл, объявил себя августом  (286 г.). Только спустя десять лет (296 г.) Диоклетиан получил возможность вмешаться. Он пришел в страну через Палестину, и сопровождал его двадцатидвухлетний Констан­тин, затмевавший императора своим могучим телосложени­ем и величественным видом. Снова началась длительная оса­да Александрии, продолжавшаяся восемь месяцев, в ходе которой были уничтожены акведуки; и после гибели Ахилла последовали новые устрашающие наказания. Столица стала добычей озлобленных солдат, сторонники узурпатора под­верглись проскрипции, множество людей казнили. Легенда гласит, что, когда Диоклетиан въехал в город, он повелел армии убивать, пока конь его не окажется по колено в кро­ви; но почти рядом с воротами животное, наступив на мерт­вое тело, поскользнулось, и колено его окрасила кровь, пос­ле чего приказ был сразу же отменен. Это место долгое время украшала литая фигура лошади.

В Среднем Египте был полностью разрушен город Бусирис. В Верхнем Египте дела обстояли не лучше; богатый торговый город Копт, где, естественно, обосновались бле­мии, постигла та же судьба. После этого Диоклетиан (со­гласно Евтропию; христианин Орозий, использовавший материал Евтропия, ничего не сообщает на этот счет) из­дал несколько вполне разумных указов и стал силой про­водить их в жизнь. Он отменил, конечно, не без причин, старое территориальное деление и устройство страны, вве­денное Августом, и разделил страну на три провинции, согласно структуре прочих частей империи. Безопасность торговых путей он обеспечил, сделав другое африканское племя из Большого Оазиса, набатов, соперниками блемиев. Набаты все время оставались на жалованье у римлян, и им перешел бесполезный кусок римской земли выше Сиены, где они с тех пор жили и охраняли границы.

В том, что истощение армии и сокровищницы вынуж­дало к таким паллиативным мерам и что набатам и блемиям платилось нечто вроде дани, нет вины Диоклетиана. Но вот то, как именно оба народа заключали соглашение — совершенно в его духе. На пограничном острове Филы, где в этой связи возникли мощные укрепления, были выстрое­ны новые храмы и жертвенники, а старые — переосвяще­ны в честь общего sacra набатов и римлян; было также создано единое жречество. Оба народа пустыни принадле­жали к египетской вере, блемии особо практиковали чело­веческие жертвоприношения; они получили или же вернули право в определенное время года приносить изображение Исиды из Фил в свою страну и хранить его там в течение установленного срока. Пространная иероглифическая над­пись запечатлела для нас торжественное движение священ­ного корабля, везущего статую богини по Нилу.

Тем временем в Верхнем Египте возле разрушенного Копта возник новый город; император назвал его Максимианополем в честь старшего своего соправителя. Возмож­но, впрочем, что это был всего-навсего военный лагерь, а может быть — переименованный старый Аполлинополь.

Диоклетиан все же некоторым образом утешил Алек­сандрию в ее скорби; он снова учредил в городе раздачи зерна — милость, которой наслаждались многие города за пределами Италии. В ответ александрийцы стали ис­числять годы начиная с правления Диоклетиана, а пре­фект Помпеи в 302 г. воздвиг в его честь колонну, ко­торую ошибочно считают колонной Помпея Великого. На колонне имеется надпись: «Многосвященному самодерж­цу, гению города Александрии, непобедимому Диоклети­ану». Огромный монолит, заимствованный из какой-то общественной постройки или предназначавшийся для так и незавершенного здания, далеко возносится над едва уз­наваемыми развалинами храма Сераписа.

Наконец, у нас есть позднее и несколько таинственное сообщение о том, что в то время Диоклетиан повелел со­брать и сжечь все древние записи касательно производства золота и серебра, так что египтяне более не могли приоб­ретать таким способом богатство и в гордости своей бун­товать против Рима. Уже звучало верное замечание, что Диоклетиан мог бы сохранить эти книги для себя и для нужд империи, раз уж он верил в истинность алхимичес­кого знания. Но маловероятно, что эта мера имеет в осно­ве, как полагал Гиббон, исключительно благоразумие и человеколюбие. Возможно, в Египте эти превращения ве­ществ были связаны с какими-то другими отталкивающи­ми суевериями, которые правитель, как человек в своем роде набожный, хотел искоренить.

После Диоклетиана мятежи в Египте прекратились на­долго. Действительно ли император, как человек мудрый, сумел помочь этой стране, улучшив характер ее обитателей или, по крайней мере, надолго их запугав? В самом ли деле новые его установления сделали восстание ненужным или невозможным? Наиболее правдоподобное объяснение уже высказывалось — разделение власти между правителями затруднило деятельность местных узурпаторов. Далее, с воцарением Константина страсти египтян нашли выход в религиозных диспутах, более подобавших ослабевающим силам этого несчастного народа, нежели отчаянные бунты против римских чиновников и солдат. Сразу после приня­тия христианства ряд беспорядков на почве богословия по­родила ссора мелетиан и последователей Ария. Однако в Египте, как нигде в империи, язычники не менее ревност­но держались за свою веру и защищали ее в кровавых стычках.