Глава 5

ЯЗЫЧЕСТВО: СМЕШЕНИЕ БОГОВ

Потоки крови, пролитые во время великих гонений, и гибель бесчисленных мучеников создали поистине ужасаю­щую репутацию последнему периоду правления Диоклети­ана и Максимиана. Все попытки определить истинный размер преследований и число их жертв, пусть даже при­близительно, обречены на неудачу. Нет достойных доверия сведений о количестве христиан в Римской империи того времени, а без этих данных произвести подсчет невозмож­но. Согласно Штойдлину, христиане составляли половину всего населения; согласно Матте, пятую часть; согласно Гиббону, только двадцатую; согласно Ла Басти, двенадца­тую, что, вероятно, ближе всего к истине. Точнее всего, пожалуй, будет предположить, что на Западе соотношение составляло один к пятнадцати, а на Востоке — один к десяти.

Оставим ненадолго количественные подсчеты и рассмот­рим внутреннюю ситуацию двух великих соперничающих структур — христианства и язычества.

Христианство пришло в мир, повинуясь огромной ис­торической необходимости, — оно означало конец антич­ности и разрыв с ней и в то же время помогло сохранить ее культуру и передать ее новым народам, которые, ос­таваясь язычниками, могли бы совершенно варваризировать и уничтожить языческую Римскую империю. Настал срок установить новые соотношения между чувственным и сверхчувственным, чтобы любовь к Богу и ближнему и отрешение от земной суеты заступили место предше­ствующих взглядов на богов и мир.

За три века жизнь и учение христиан приняли относитель­но четкие формы. Постоянные угрозы и частые преследова­ния удержали общину от скорого разъединения и помогли ей преодолеть серьезный внутренний раскол. Она извергла из своих рядов аскетов-фанатиков (последователей Монтана и прочих), равно как и любителей умственных построений (гностиков), которые пытались сделать из христианства обо­лочку для восточных учений и идей Платона. Новейшей и удачнейшей попыткой такого рода стало манихейство, борь­ба с которым только началась. От предшественников ариан­ства, споривших о природе Второго Лица Троицы, казалось, уже успешно избавились. Хотя касательно отдельных момен­тов церковного обряда возникало еще множество разногла­сий, но в период гонений эти различия не представлялись столь важными, как позднее, в эпоху торжества новой веры, когда они оказались причиной постоянных расколов.

Зачастую в то время богословам представлялось вполне допустимым то, что впоследствии считалось противореча­щим основам христианского учения. В IV и V веках люди справедливо удивлялись, как могла Церковь терпеть ори-геновские умствования и принимать его символическое толкование Писания. Многие другие, почитавшиеся как свя­тые отцы развивавшейся и боровшейся за выживание Цер­ковью, позднее стали считаться наполовину еретиками. В то время новообращенные имели столь различное про­исхождение, столь разное образование и принимали новую религию по причинам столь несхожим, что полностью уни­фицировать жизнь и учение было невозможно. Как всегда бывает на бренной земле, те редкие души, которые отли­чала истинная глубина духовного постижения и подлинная преданность религии, составляли, конечно, меньшинство; большую часть привлекали прощение грехов, о чем много говорилось, обещанное бессмертие души и связанные со святынями таинства, которые, конечно, многим казались простым аналогом языческих мистерий. Рабов привлекали христианские идеи свободы и братской любви, и множество недостойных обращались в новую веру, памятуя о весьма значительной милостыне, которую распределяли между ве­рующими с подлинным беспристрастием, особенно в общи­не римских христиан.

Большое число героев-мучеников, которые время от вре­мени повышали угасшее было напряжение духовной жизни общин и вырабатывали у верующих презрение к смерти, не столько свидетельствует о внутреннем совершенстве Цер­кви, сколько заставляет прийти к выводу, что если сторон­ники некоего дела полны такого энтузиазма, то дело это обязательно победит. Твердая вера в немедленное взятие на небеса, конечно, помогала решиться на смертный под­виг многим людям, мучимым внутренней борьбой, лишен­ным духовной опоры; так или иначе, цена жизни в этот век страданий и державного произвола была ниже, чем в сто­летия германо-романского господства. Иногда разражалась настоящая эпидемия самопожертвований; христиане бук­вально бросались навстречу гибели, и тогда учителя убеж­дали их поберечь себя. Вскоре мученичество стало для всех блистательным идеалом; места погребений героев стали поистине культовыми, и верующие возложили великую на­дежду на их заступничество перед Богом. Легко понять, в чем корень их превосходства над прочими святыми; ни одна другая религия не почитала так смертные останки и знаки, как христианство, и ни одна не хранила так бережно воспоминания о пережитых боях. Места гибели мучеников ста­ли памятными, а после гонений ранних императоров, в осо­бенности Деция, подобные достопримечательности можно было обнаружить везде, куда ни ступишь. Преследования Диоклетиана явно были плохо обдуманы, поскольку культ мучеников вошел в состав учения достаточно рано.

Примерно в это время структура Церкви уже начинает приобретать иерархическую форму. Хотя выбор духовных вождей или, по крайней мере, их утверждение еще остава­лись в руках общин, но различие между мирянами и кли­ром становилось все более ощутимым. Трения возникали и среди епископов — в связи со статусами их городов; не за­бывали также, что некоторые общины были основаны апос­толами. Синоды, созывавшиеся по разнообразнейшим пово­дам, способствовали объединению епископов как носителей высшего духовного звания. Но и среди них уже в III веке началось вырождение. Нам известно, что многие представи­тели высшего священства погрязли в мирской роскоши, на­слаждаясь суетной жизнью римских сановников, купцов, даже ростовщиков; вопиющий пример Павла из Самосаты, надо думать, не был единственным. Естественно, помимо людей, поглощенных бренными заботами, мы встретим и полные их противоположности, тех, кто бежал от суеты, го­сударства и общества в пустыню. Ниже мы обсудим истоки движения отшельников, а также другие вопросы, здесь толь­ко намеченные.

По данному предмету существует обширная и разнооб­разная литература, куда входит несколько лучших произ­ведений современной историографии; все они рассматрива­ют материал с тех точек зрения, которых придерживались авторы и ожидали их читатели. Поскольку мы ни в коем случае не придаем своей работе значения непреложной ис­тины, что было позволительно, скажем, такому ученому, как Неандр, никто не сможет осудить нашу позицию.

На вопрос, в чем же, наконец, состояла подлинная сила христианской общины к началу последних гонений, нужно заметить, что сила эта заключалась не в ее численности, не в нравственном превосходстве ее членов над прочими и не в совершенстве ее внутренней структуры, но в твердой вере в бессмертие души, которая поддерживала каждого христианина. Мы вскоре увидим, что позднее язычество стре­милось к той же цели, но оно шло кривыми, глухими, окольными тропами и не обладало ликующей убежденнос­тью христианства; оно не выдержало бы соревнования с христианством, так как в последнем проблема выглядела значительно проще. Христианство предлагало новое госу­дарство, новую демократию, даже новое гражданское об­щество, постольку, поскольку его можно было сохранить в чистоте, и таким образом вполне можно было удовлетво­рить тоску античности по политической деятельности, обес­смысленную римским принципом власти сильнейшего. Те­перь много подспудных честолюбивых стремлений, не находивших себе выражения в римском государстве, удов­летворялись званием епископа общины — так обнаружи­вался новый простор для самоутверждения. С другой сто­роны, лучшие и смиреннейшие вступали в общину, ища спасения от римского разврата, продолжавшего цвести буй­ным цветом.

Одновременно мы находим, что язычество тогда уже пребывало в полнейшем упадке, так что вряд ли оно су­мело бы удержать свое положение даже и без появления христианства. Если, например, представить, что Мухам­мед провозгласил бы свой фанатический монотеизм уже тогда, без всякой подготовленной христианством основы, средиземноморское язычество точно так же пало бы при первой атаке, как и язычники Ближнего Востока. Ста­рая вера страшно обессилела от внутренних разногласий и внешних примесей.

Государственная религия империи, которую мы примем за точку отсчета, изначально представляла собой смешан­ный греко-римский политеизм, сформировавшийся в ходе доисторического взаимодействия обоих культов и последу­ющего их слияния. Из круга божеств, связанных с приро­дой, и высших покровителей во всех возможных жизненных ситуациях возник ряд удивительных образов, в мифах о которых античный человек так или иначе узнавал свое соб­ственное подобие. Связь между этой религией и нравствен­ными законами была весьма некрепкой и основывалась по преимуществу на личном мировоззрении. Считалось, что боги вознаграждают за добрые дела и наказывают за злые, но все же их воспринимали скорее как подателей и хранителей жизни, нежели как олицетворения высшей морали. Разнообразнейшие мистерии, существовавшие у греков по­мимо общенародных верований, — это вовсе не подлинная - суть религии и еще меньше — форма наставничества; это только тайные ритуалы, долженствовавшие добиться у бога особой милости к посвященному. Впрочем, благотворное  воздействие оказывали требование чистоты помыслов и оживление национального чувства, выражавшегося в мис­териях так же явно, как и в праздничных играх греков.

В противоположность этой религии философия, по­стольку, поскольку она поднималась над космогонически­ми вопросами, более или менее открыто провозглашала единство божественного существа. Так открывался путь к высшей религиозности, к прекраснейшим нравственным идеалам, но также и к пантеизму и даже к атеизму, ко­торый давал ту же свободу от самих верований. Те, кто не отрицал существование богов, объясняли их пантеистически, как основные силы мира, или же, как эпикурей­цы, полагали их бездеятельными и безразличными к миру. Внесли свою лепту и идеи «просвещения»; Эвгемер и его последователи уже давно объявили богов древними пра­вителями, воинами и так далее, а чудеса объясняли ра­ционально, как обман зрения или результат непонимания. Они шли по неверному пути, и впоследствии отцы церк­ви и апологеты часто впадали в заблуждение, когда опи­рались на их оценку язычества.

Все это беспокойное многообразие римляне восприняли вместе с греческой культурой, и для образованного человека озабоченность этими проблемами была столь же при­вычна, сколь и модна. Вместе с суевериями среди высших слоев общества ширилось неверие, хотя подлинных атеис­тов, по-видимому, было немного. Однако в III веке, перед лицом великих опасностей, неверие заметно увяло, и на первый план вышла все-таки вера, хотя скорее в инозем­ных, нежели в старых привычных богов. Но в Риме древ­ний местный культ был столь тесно связан с государством, и близкие ему верования настолько укоренились, что неве­рующий, как и приверженец чужеземных религий, демон­стрировал истовую римскую набожность, когда речь шла об огне Весты, о тайных залогах власти, об ауспиках, ибо на этих святынях основывалась незыблемость Вечного Рима. Императоры были не просто Роntifices maximi[1], совершав­шие определенные обрядовые действия, но сам их титул августа означал посвящение, наделение властью и защиту свыше. После того как христианство положило конец обо­жествлению правителей, уничтожило храмы и жертвенни­ки в их честь и изгнало жрецов, — все, на что в течение трехсот лет императоры имели исключительное право, — суеверие нарекло их daimones, и это была не просто лесть.

Не возникает сомнения, что даже в позднейший пе­риод язычества дух греко-римской религии зачастую не могли вытеснить чужеземные божества, не изгнали ма­гия и колдовство, не уничтожили философские абстрак­ции. Этого нельзя доказать потому, что служение старым богам не исключало служения новым, и потому, что в результате смешения божеств, о котором будет сказано ниже, новому могли поклоняться под видом старого — сверхъестественными существами. Но когда мы наблюда­ем, как с непреодолимой силой то здесь, то там проры­вается присущая здравомыслящему античному человеку наивная преданность богам, бессмысленно отрицать оче­видное. «Тебе я служу, — обращается Авиен к Нортии, аналогу Фортуны у этрусков, — я, дитя Вольсиний, я, живший в Риме, дважды почтенный проконсульским зва­нием, преданный поэзии, невинный и безупречный, я, чье счастье составляют моя жена Плакида и мои здоровые и веселые дети. Что же до остального — да будет на то воля судьбы».

В других случаях старая религия и ее взгляды на жизнь продолжают настойчиво утверждать себя, хотя и с некото­рыми дополнениями. Вера Диоклетиана, очевидно, носила именно такой характер. Во всяком случае, он вполне дове­рял этрускам-гаруспикам, которые еще не соперничали, как позднее, при дворе Юлиана, с фокусниками-неоплатонистами; его богом-покровителем оставался Юпитер; оракул, с которым он советовался в делах величайшей важности, был Аполлон Милетский. Его религия и нравственные принципы, как можно судить по его законодательству, бли­же всего были к принципам Деция; поклоняясь хорошим императорам, особенно Марку Аврелию, которого он почитал как даймона, он следовал примеру Александра Севера. С другой стороны, можно предположить, что многие составляющие и тайные смыслы древней религии давно уже стерлись и забылись. Полчища римских божеств-покрови­телей, видимо, можно считать драгоценным антиквариатом, хотя христианские авторы поносят их так, словно те реально имеют какую-то силу. Вряд ли люди еще вспоминали бога Латерана, когда разводили очаг, или Унксию, когда ума­щались, или Кинксию, когда подпоясывались, или Путу, когда подрезали ветви, или Нодита, видя колос, или Меллонию, разводя пчел, или Лиментина,  переступая через порог, и так далее. В умах давно возобладали сложные и обобщенные представления о гениях и даймонах. Многие более ранние поверья сохранили локальный характер.

'Так, Греция во времена империи сохранила свою люби­мую систему местных культов и мистериальных служений. Павсаний, создавший во II столетии описание этой страны, снабдил нас богатым материалом касательно особых культов богов и героев в каждом городе и каждой области, а также касательно их жрецов-служителей. Как посвященный, он умолчал о тайнах мистерий; потомство было бы  благодарно ему, если бы он нарушил запрет.

Как всему римскому государству для поддержания его существования требовалось нечто принадлежащее религи­озному культу, что-то ритуальное, почему весталки под­держивали священный огонь еще и в христианские вре­мена, — так частная жизнь отдельного человека была насквозь, от колыбели до могилы, пронизана религиоз­ными обрядами. В доме каждого римлянина пир и жер­твоприношение были неразделимы. На городских улицах мы увидели бы многообразные процессии и представле­ния, иногда величественные и прекрасные, иногда — просто вакхические оргии, которыми изобиловал гречес­кий, как и римский, календарь празднеств. Бесконечные жертвы приносились в часовнях, в пещерах, на перекре­стках, под почитаемыми деревьями. Новообращенный Арнобий рассказывает, какое благоговение он испытывал, будучи язычником, когда проходил мимо дерева, укра­шенного яркими лентами, или валунов, хранящих следы пролитого на них масла. Из культа, где столь много зна­чит внешнее и зачастую отсутствует внутреннее, сложно вычленить нравственное содержание, и можно даже усом­ниться, а есть ли оно там вообще. В сущности, не тот ли самый вопрос возник, спустя полторы тысячи лет, ка­сательно празднеств средиземноморских католиков? Зву­ки вполне земной музыки, прерываемые залпами из пуш­ки, сопровождают Высокую мессу и совершающееся таинство; оживленная ярмарка, обильная еда, всяческое веселье и обязательные фейерверки вечером составляют вторую часть праздника. Не следует пытаться переубеж­дать того, кто отвергает все это; но не следует и забы­вать, что внешняя форма не исчерпывает религию и что в разных людях разное пробуждает высокие чувства. Если мы отрешимся от христианских понятий греха и смирения, недоступных античному миру, мы сможем су­дить о его культе более справедливо.

От мифологических подробностей, никогда не составляв­ших основу веры, полностью отказались задолго до того, как Лукиан создал свои замечательные сатиры. Христиан­ские апологеты поступали не вполне честно, когда собира­ли непривлекательные моменты из самых разнообразных мифов и, не понимая и путая вещи совершенно несопоста­вимые, осыпали насмешками древние верования. Они, ко­нечно, знали, что извлечения из древних поэтов и скази­телей, которые предоставляли основу для такого рода нападений, в их век уже почти утратили значимость. Точ­но так же именно протестантство, если судить по справед­ливости, ответственно за несообразности во многих церков­ных преданиях. Миф мало затрагивал религиозное сознание масс; они довольствовались фактом существования конкрет­ных божеств, управляющих человеческой жизнью и обере­гающих ее. Философия того времени полностью отказалась от мифов, о чем мы еще будем говорить. Но язычники продолжали совать оружие в руки своих христианских про­тивников, устраивая драматические представления на сю­жеты отдельных легенд, и зачастую наиболее предосуди­тельных.

Ибо хотя бы в одной сфере, в стране искусства и по­эзии, мифология сохранила свое владычество до поздней­ших времен. Гомер, Фидий и трагики некогда помогали творить богов, и те из них, вера в которых утратилась, сами по себе продолжали существовать в камне, в красках, по­эмах, масках и глине. Но жизнь их была скорее видима, нежели реальна. О судьбе пластических искусств и причи­нах их упадка вскоре пойдет речь; здесь следует только заметить, что они утратили возможность поддерживать на плаву старую мифологию, когда стали служить мистичес­кой философии и чужеземным культам. Драму почти совер­шенно вытеснили мим и молчаливая пантомима с музыкой и танцами. Все религиозные аспекты, некогда сделавшие аттическую драму одной из форм культового служения, исчезли.  Описание очаровательного коринфского балета «Парис на Иде» в десятой книге Апулея явно свидетель­ствует, что даже в самой Греции в эпоху Антонинов театр уже только услаждал взгляд зрителя. Но тут, по крайней мере, можно предположить тонкое и безукоризненное ху­дожественное исполнение, в то время как в латинских час­тях империи, особенно в областях, романизированных лишь наполовину, с помощью меча, зрелища были, без сомнения, поистине грубы, если, конечно, в театрах вообще шли ка­кие-то постановки, а не проводились исключительно глади­аторские игры, схватки с дикими зверями и тому подобное. Особенно подчеркивались непристойные элементы мифов. Все адюльтеры Юпитера, в том числе и те, где он превра­щался в животное, все приключения Венеры старательно и подробно демонстрировались в расчете на низменный хо­хот. Такого рода богоявления имели место даже в мимах. Если во времена Аристофана публика терпела подобное без ущерба для веры, то в век всеобщего разложения для ста­рой религии это оказалось последним ударом.

Если мы переместимся из области, где властвовали ба­летный постановщик и механик сцены, в область поэзии, постольку, поскольку можно судить о ней по тому немно­гому, что дошло до нас от конца III века, мы обнаружим кое-где в произведениях на мифологическую тему (наибо­лее блестяще представленную у Клавдиана столетием по­зднее) даже проблески могучего таланта, но последние остатки глубинной веры в то, что говорится, исчезли дав­ным-давно. Например, в стихотворении некоего Репозиана, период творческого расцвета которого приходится, вероятно, на 300 г., изображается флирт Марса и Венеры таким же образам, как мы видели в пантомиме: непристой­ности облечены в чувственно привлекательную форму. Ве­нера, ожидая бога войны, проводит время в танцах, и поэт описывает разные ее позы так, что чувствуется хорошее знание современных ему приемов кокетства; затем появив­шийся Марс зовет Купидона, граций и дев из Библа, что­бы они раздели его. Но что это за Марс! Он намеренно изображен настолько же неуклюжим, насколько соблазни­тельна богиня. В беседке с розами он падает, как кусок свинца, а описывая его сон, автор не забывает упомянуть и о громком его храпе. Когда, например, Рубенс берется решить по-своему сюжет античного мифа, его оправдывает то впечатление мощи, которое ему удается передать; но здесь перед нами — последняя ступень вырождения антич­ных сказаний, где не осталось уже ничего, кроме звучных виршей. Христианин-сатирик не мог бы достичь своей цели успешней, и мы могли бы рассматривать данное произве­дение именно в этом ключе, если бы не прелестное описа­ние Купидона. Он с любопытством осматривает отложенное Марсом оружие, украшает его цветами, а потом, когда с шумом появляется ревнивый Вулкан, заползает под шлем, чтобы спрятаться.

Были и поэты, пресытившиеся мифологией, как плать­ем, затасканным до дыр. Немезиан восклицает: «Кто не воспевал тоску Ниобы, утратившей детей, печаль Семелы и... [далее следуют тридцать стихов, перечисляющих сюже­ты мифов]. Все это исчерпало множество великих поэтов; предания Древнего мира истощились». Поэтому автор об­ращается к зеленым лесам и лугам, однако не для того, чтобы создать описание пейзажа, а чтобы ввести собствен­ную тему — разведение охотничьих собак. Потом, разоб­равшись с нею, он вспоминает, что неплохо бы восславить деяния своих покровителей, цезарей Карина и Нумериана.

Подобное же чувство долгое время давало дидактичес­кой поэзии заметное преимущество над эпической, особен­но среди римлян; но это предпочтение никогда не выказывалось слишком уж откровенно. Здесь нужно упомянуть о еще одной очаровательной поэме мифологического содер­жания: это «Бахус» Кальпурния Сикула (эклога 3-я); она вызывает в памяти Филостратовы описания картин, но сти­листически их превосходит. Здесь мы найдем даже дикого Силена, который, будто нянюшка, качает маленького Ба­хуса, смешит его, забавляет кастаньетами, добродушно по­зволяет ему дергать себя за уши, за подбородок, за воло­сы на груди. Затем подросший бог учит сатиров собирать виноград, и они напиваются допьяна, мажут себя виноград­ными выжимками, похищают нимф. Эта вакханалия, где бог даже своим пантерам позволяет пить из чаши, — одно из последних, исполненных живой красоты произведений ан­тичности.

Все это доказывает, что мифология была скорее бре­менем, нежели поддержкой для угасающей классической религии. О попытках сохранить и переосмыслить мифы путем их философской интерпретации мы поговорим в дальнейшем.

Но этой классической религии также вредил и нарушал ее целостность и другой фактор, а именно присоединение культов завоеванных провинций и соседних стран. Мы рас­сматриваем сейчас именно период окончательной теокразии (смешения богов).

Причина ее — не смешение народов в империи и не просто каприз или преходящая мода, но старое как мир стремление политеистических религий сближаться друг с другом,  отыскивать черты сходства и превращать их в тождество. Во все века такого рода параллели рождали увлекательную идею всеобщей первичной религии, которую каждый представлял согласно собственным склонностям — политеист иначе, нежели монотеист. И так слу­жители похожих божеств искали и обнаруживали друг друга у одинаковых алтарей, иногда непреднамеренно, а иногда  —  согласно  собственным  взглядам.   Греческую Афродиту с радостью узнавали в ближневосточной Астарте, в египетской Хатор, в карфагенской Небесной бо­гине, да и во многих других. Следует учитывать,  что и в позднеримский период смешение богов есть в то же время и подмена богов; чужие боги не только рас­ширяли свое влияние за счет местных, но и подменялись теми из местных, кто был им внутренне близок.

Другая причина теокразии лежит в почтении, так сказать, политического свойства, которое греческий, римский да и любой политеист обычно оказывали богам других народов. Они признавали их богами, даже если те не были им родными. Отсутствовала строгая догматика, которая предохраняла бы изначальную веру от трансформаций. Религиозные традиции своих предков старательно оберегали, но и к чужим относились скорее дружелюбно, нежели с неприятием. По велению оракулов и согласно другим сверхъестественным предзнаменованиям божества могли перемещаться из одной страны в другую. Так, Серапис из Синопы при первом Птолемее перебрался а Александрию, а Великая мать —  из Пессинунта в Рим во время Второй Пунической войны. У римлян было, по существу, такое правило, имевшее отчасти политические, а отчасти религиозные основания, —  не обижать богов покоренных народов, но оказывать им почтение и даже принимать их как своих. Провинции относились  этому совершенно по-разному. Малая Азия охотно шла навстречу римлянам. Египет оставался непреклонным: он перевел заимствованное у Птолемеев и римлян на язык собственных ритуалов и традиций изображения, в то время как римляне пытались ублаготворить египтян тем, что поклонялись их богам по возможности на их же манер. Иудеи, наконец, никакого касательства к римской религии иметь не желали, в то время как римляне с хорошим вкусом соблюдали субботу, а императоры посещали богослужения в святилище в земле Мориа. Таким образом осуществлялось, как мы позднее увидим, и активное, и пассивное смешение богов.

Третья причина отправления иноземных культов —  ужас и тревога, охватывавшие язычника, когда он утрачивал веру в своих богов. Это уже не были обнадеживающие «боги повсюду» предшествующих столетий. Нет, вдумчивый человек искал теперь каждый день новых символов, а бездумный – новых фетишей, тем более желанных, чем более далеким и загадочным казалось их происхождение. И еще один фактор умножал хаос. В политеизме древней­ших цивилизаций все стадии его развития сосуществовали. Фетишизм поклонялся аэролитам и амулетам, сабеизм — звездам и стихиям, антропоморфизм — божествам, связан­ным с природой, и богам-покровителям; в то время как люди образованные давно уже внутренне отвергли всю эту шелуху и колебались между пантеизмом и монотеизмом. И теперь все эти стадии развития различных религий стали воздействовать на греко-римское язычество. До нас дошли известия о характерных проявлениях этого процесса, которые иногда нагоняют уныние на читателя. Нерон по рождению был римской веры, но вскоре он презрел ее и служил только Сирийской богине. Но потом он отверг и ее, неподобающе обращался с ее изображением и всю свою веру сосредоточил на амулете, который дал ему некий плебей и которому он трижды в день приносил жертвы.

Этот пример, только один из множества имеющихся, дает представление о сути поклонения иноземным богам вообще. Они не были близки людям так, как старые олимпийцы; вырванные из своего естественного окружения, чужие римской жизни, системе управления и климату, они приводили римлян в трепет как силы высшие и таинственные, с которыми можно совладать только с помощью мистерий и магических ритуалов, а возможно, и понеся большие денежные затраты. Лукиан не просто так присваивает иноземным богам в «Зевсе Трагическом» самую высокую ступень в иерархии, выстроенной   им   согласно   материалу,  из  которого божества созданы; пылкие верующие предпочитали, чтобы их боги изготовлялись из наиболее драгоценного металла. «Эллинские видишь каковы: искусно сделаны, привлекательны и с красивыми лицами, но все мраморные или бронзовые; самые дорогие боги сделаны из слоновой кости и лишь немного поблескивают золотом, которое их покрывает легким слоем, внутри же они деревянные, и целые стаи мышей завоевали себе в них права гражданства. А вот эти Бендида, Анубис и Аттис, и рядом с ними Митра и Мен сделаны целиком из золота; они тяжелы и действительно представляют ценность». Но такого рода культы разрушали уважение к собственным древним богам.

Теперь следует поговорить о случаях, когда в процессе перемешивания богов активной стороной были римляне.

Такие взаимоотношения существовали, очевидно, только с теми странами, которые пребывали еще в полуварварском состоянии на момент римского вторжения и где поэтому бо­лее развитая культура латинян, как и их религия, распрост­ранялась весьма успешно; это были Галлия, Испания и Британия. К несчастью, нам кое-что известно только о ре­лигиозной ситуации в Галлии, и то преимущественно благо­даря посвятительным надписям и скульптурам.

Римляне позднейших времен со своей подлинно уни­версальной верой участвовали в галльских местных куль­тах, как и в любых других, пока те еще сохраняли какую-то жизненную силу. Они не только вопрошали друидов о будущем,  как мы знаем,  но оказывались вовлечены и в сами обряды.   Так, один из поздних импе­раторов, Песценний Нигер, принимал почетное участие в одном из галльских мистических ритуалов, что дозволя­лось только непорочным людям.  Но ни одно тамошнее божество не перебралось в Италию, Африку или Грецию. (Когда мы обнаруживаем в Аквилее галльского солнеч­ного  бога  Белена,  в Зальцбурге  и  Штирии  —  других кельтских божеств, Аполлона Гранна в Лойнингене, что в Швабии, и так далее, это не заимствования времен те-окразии, но позднейшие свидетельства того, что прежде, чем германцы, славяне и авары перешли Альпы, эти об­ласти населяли кельты.) В самой Галлии первоначальную ее религию всячески старались облачить в римские одеж­ды.  Боги получали не только римские имена, но заодно принимали облик, соответствующий традициям классичес­кого антропоморфизма. Таран стал именоваться Юпите­ром и изображался соответственно; Тевтат изображался как Меркурий; Гес или Камул — как Марс. Другие со­хранили,  по  крайней  мере,  имена,  причем иногда рим­ское добавлялось к изначальному. Примеры — Белен или, зачастую, Аполлон Белен, а также Аполлон Граны, Марс Камул, Минерва Белисана и прочие. Затем романизиро­ванные боги получали вдобавок особые прозвища; неко­торые можно вывести из названий мест, по крайней мере предположительно; некоторые совершенно непостижимы.

Так возникли Диана Абноба (указание на Черный лес), Диана Ардуенна (вероятно, Арденны), Марс Винций (Венсе), Геркулес Магусан и Саксан (в частности, в Ни­дерландах); Марс Лакав (в Ниме); Аполлон Туатьор (в Висбадене). Или же романизированный бог отождеств­лялся с нероманизированным, возможно, родственным бо­жеством: так, Верьогодумн слился в Амьене с Аполлоном, а Сирона в Бордо и Южной Германии почиталась как Диана или Минерва (подобно Белисане). Но дальше романизация не пошла. Многие боги сохранили свои кельтские имена, большей частью с дополнением Deus (или Dеа), Sanctus (или Sancta), Аugustus (или Augusta)[2], что в данном случае никакого отношения к император­скому титулу не имело. Сперва возникает искушение счи­тать все эти божества местными, каковыми многие из них и являются, как, например, Восег в Бергцабери, Немаус в Ниме, Авентия в Авенце, Везонтий в Безансоне, Луксовий в Люксе, Келейя в Килли; прочие случаи такого соответствия не дают, как, например, Абеллио в Конвене, Асьонна в Орлеане, Аго в Баньере, Бемилукий в Париже, Ариаса в Кельне, Интараб в Трире. Более того, следы многих божеств обнаруживаются в местах, сильно друг от друга удаленных: Таранук в Хейлброне и в Дал­мации; богиня воды Негалления во Франции и в Нидер­ландах. То, насколько охотно римскими собирательными наименованиями обозначали бесчисленные менее значимые божества, показывает, насколько охотно их принимали в римский пантеон: Матери, Матроны, Кампестры (духи полей), Сильваны (лесные духи), Бивия, Тривия и Квадривия (божества перекрестков), Проксимы и Виканы (духи соседства) и так далее. Сулевы и Комедовы, при­надлежащие к тому же разряду, переводу не поддаются. Выражения вроде «гений места» и «гений окрестности» относятся, строго говоря, лишь к римским ритуалам, но в таких случаях они, вероятно, обозначают кельтские обычаи. Так или иначе, до конца IV века могуществен­нейшим богом продолжал оставаться Тевтат-Меркурий, яростно сопротивлявшийся еще святому Мартину Турскому; что же до Юпитера, то считалось, что он глуп и бестолков, brutus atque hebes.

Сами эти западные религии на Рим воздействовали или крайне мало, или никак.

Ситуация с древними цивилизациями Востока — то есть с персидской, египетской, малоазийской и семитской — выглядела совершенно иначе. Последние располагали ог­ромным преимуществом — их поселения находились гео­графически достаточно далеко друг от друга, и в Сирии римляне не впервые столкнулись с их культом; семитская религия за много столетий распространилась через Фини­кию и Карфаген по всему Средиземноморью и даже за Геркулесовы столпы. Рим, постепенно захватывая Испа­нию, Африку и острова, приобретал пунические земли и воспринимал пуническую религию. Рим ненавидел Карфа­ген, но не его богов. С другой стороны, персидский дуа­лизм, особенно в застывшей форме, которую он принял при Сасанидах, столь же яростно не желал никакого соприкос­новения с греко-римскими божествами, как и иудейский монотеизм. Но парсизм в Персии давно начал превращать­ся в набор суеверий; оттуда-то Рим заимствовал Митру.

Народы Ближнего Востока, от Евфрата до Средизем­номорья, включая архипелаг и Понт, с которого лучше на­чинать, происходят, несомненно, от общего корня, и их ре­лигии так тесно взаимодействовали между собой со времен высокой античности, что в период, который мы здесь рас­сматриваем, их уже можно считать единым целым. В дан­ном случае выяснение истоков каждой из них неуместно и может только запутать нас. Более того, задолго до рим­ских побед над Антиохией Великой, с начала эллинизации Малой Азии и особенно активно — при преемниках Алек­сандра, происходило другое смешение богов, в которое ока­зались вовлечены боги Ближнего Востока и Греции. Точ­но так же сливались греческий и восточные языки и культуры. Великолепные греческие города, выраставшие в невероятном количестве везде, где обосновались преемни­ки Александра, оберегали родной язык, административное устройство и, кроме того, своих богов. Но в самой стране, особенно на некотором удалении от моря, прежний язык более или менее стойко удерживал свои позиции, а впо­следствии, когда преобразовательная сила греков потихонь­ку иссякла, даже укрепил их. В Палестине, под защитой культа и образа жизни, сопротивлявшихся любым измене­ниям, арамейский язык сохранился, невзирая на все потря­сения. В Сирии, поскольку речь не шла уже о классичес­ком изяществе, а об общедоступности произведений, писатели вернулись к национальному языку, как, например, во II веке — гностик Бардесан, в IV — святой Ефрем, и со всей очевидностью об этом свидетельствуют сирийские переводы Библии. У нас нет подробных сведений о языко­вой ситуации в Малой Азии, но пока существовал обще­народный язык, существовали и общенародные боги.

Единая основа всех религий, о которых идет речь, — это культ звезд, однако до неузнаваемости переплетенный с идолопоклонством, отчасти заимствон шным извне, отча­сти естественно развившимся. Тщательная разработка об­рядовых жертвоприношений помогала умилостивить богов; в основном для ритуала брали животных, но приносились также человеческие жертвы — как регулярно, так и от случая к случаю. Последние просуществовали удивительно долго, особенно в финикийских землях, сохраняясь еще и после падения и восстановления Карфагена, так что Тиберий вынужден был принять решительные меры по этому поводу. Верховная пара богов, Ваал и Астарта (солнце и луна, утренняя и вечерняя звезда), в римские времена, принимая разнообразнейшие имена и обличья, оставались владыкой и владычицей жизни; им служили в бессчетном множестве храмов. Из Ветхого Завета мы узнаем о Ваал-Зебубе, Ваал-Пеоре, Ваал-Верифе и прочих, чьи имена давно уже забыты. В Пальмире Ваал, видимо, разделился на двух божеств, солнечное и лунное: это Аглибол и Малакбел, изображенные на очень позднем рельефе в Капи­толийском музее; на нем указано и греко-римское имя дарителя — Луций Аврелий Гелиодор, сын Антиоха Ад­риана. В великолепном, чрезвычайно огромном и высоком храме в Эмесе находится Черный Камень, аэролит, кото­рый считали образом бога солнца Элагабала и, как тако­вому, поклонялись ему повсюду. Жрецы Элагабала носили длинные пурпурные туники, вышитые золотом, и диадемы, украшенные драгоценными камнями. В храме в Гиераполе, рядом со знаменитой Сирийской богиней (о которой речь пойдет ниже), стояла золотая статуя Ваала в облике Зев­са, сидящего на колеснице, запряженной быками. В Гелио-поле (Баальбеке) поклонялись Ваалу, изображенному в позднем полуримском ключе: золотой идол держит не толь­ко бич римского солнечного бога, но также и молнию Юпитера. Антонин Пий выстроил новый храм на гигант­ском фундаменте старого; развалины этого храма еще дают представление, почему в свое время он считался одним из чудес света. После всего вышесказанного имя Зевса, ко­торому Антонин посвятил здание, не должно ввести нас в заблуждение, когда мы видим, что древнее название мест­ности явно связано с Ваалом, а греческое — с Гелиосом. Этот храм, как и эмесский, пользовался широкой славой благодаря своему оракулу, которому можно было задавать вопросы письменно — что не так уж редко встречалось у азиатских оракулов. Более сомнительные и менее значимые свидетельства поклонения Ваалу при императорах лучше опустить; вполне довольно того, что этот культ, так или иначе преображенный, продолжал оставаться главным куль­том на Ближнем Востоке; что для него предназначалось большинство важнейших святилищ, а вероятно, и многие другие, о чем мы просто не знаем. Может быть, бог Кармел, имевший жертвенник на горе того же названия и де­лавший предсказания, также был очередным воплощением Ваала. Южную границу держал Марна из Газы, если, ко­нечно, это действительно был великий бог. Именно Мар­на приводил в отчаяние всех христиан — поселенцев и вероучителей, приходивших в эту область в IV веке, и сде­лал окрестности Газы несокрушимым оплотом язычества. Мы скоро встретимся с ним как с личным врагом святого Илариона.

Этот главный семитский бог сумел пробить дорогу в римские храмы, причем во многих обличьях. Римляне, жив­шие на Востоке, вероятно, поклонялись ему под именем Зевса или Юпитера. Однако образ бога солнца, получив­ший особую значимость в поздний период, означал глав­ным образом Ваала и Митру; существенно меньшим вниманием пользовался древний Сол-Гелиос. В конце концов и Элагабал снискал видное и важное положение в римском пантеоне, по крайней мере на некоторое время, благодаря сумасшедшему юноше, который был и остался его жрецом и взял себе имя бога, взойдя на мировой престол. Высше­го своего проявления теокразия достигла, когда Антонин Бассиан перенес (между 218-м и 222 гг.) Черный Камень из Эмесы в Рим. Новый бог получил огромный храм, бес­численные жертвы, а вскоре и жену. Император достал из Карфагена изображение и сокровища Небесной богини и сочетал ее браком с Элагабалом; в мифах ничто этому не противоречило. Риму и Италии было велено торжественно отпраздновать чудесную свадьбу. Палладий, огонь Весты и другие древние римские культовые предметы перенесли в святилище нового бога. После убийства порфироносного жреца камень был отправлен обратно в Сирию, видимо, потому, что слишком много неприятных воспоминаний было с ним связано.

Но в Римской империи культ Великой богини, носив­шей много имен, намного превосходил по значимости культ Ваала. Взятая вместе с богом солнца, она — луна; в широ­ком смысле она — природа, мать всего живого. Начиная со времен далекой древности Ближний Восток устраивал в ее честь буйные вакханалии, приличествующие свободному от норм морали божеству. Радостные крики и траурные стенания, оргиастические танцы и скорбная музыка флейт, женская проституция и самооскопление мужчин постоянно сопутствовали этому культу природной, чувственной жиз­ни. Сам по себе миф был не так уж известен, но, изменя­ясь в зависимости от места и времени, вплетался в ткань этих празднеств и дал римлянам последующих поколений сюжет для таинственных мистерий.

Мы пока не будем касаться образа египетской Исиды, близкой родственницы Великой богини, и попытаемся рас­познать последнюю в обличьях, которые в III веке еще не стали неузнаваемы.

Ветхий Завет знает и ненавидит ее под именем Астарты, и храмы ее в рассматриваемый нами период еще существо­вали в Финикии; Лукиану известно о таком святилище, рас­полагавшемся в Сидоне. Он мимоходом упоминает о нем в своем известном трактате «О Сирийской богине»; из этого произведения мы черпаем факты, но оно также прекрасно иллюстрирует отношение легкомысленного сирийца, облада­ющего греческой ученостью, к языческой религии родной страны. Нигде больше насмешки Лукиана не заходят так далеко; он напускает на себя простодушный вид и подража­ет стилю и ионическому диалекту почтенного старца Геро­дота, чтобы еще ярче подчеркнуть смешные моменты этого служения. Но мы узнаем также, какие зрелища окружали юного насмешника и что повлияло на него, прежде чем он порвал со всеми культами и всеми религиями. Афинянин не мог бы написать книги Лукиана.

Из Финикии культ Небесной богини распространился по всему Средиземноморью и слился с принятыми там верованиями. Греки признали ее как Афродиту Уранию, римляне — как Венеру Целестию, и эти имена впослед­ствии получили употребление даже в семитских странах. Эта Афродита мыслилась не как богиня любви и очаро­вания, но скорее как богиня плодородия. Остров Кипр, где греческая и семитская культуры соприкасались, был целиком посвящен ей; города Пафос и Амат одним на­званием своим напоминали о ней. Остров Кифера и свя­тилище на горе Эрик в Сицилии также принадлежали Урании. В Карфагене она была главнейшим божеством, во всяком случае в своем позднем воплощении, и топо­ним города Гадес, Гадейра (Кадис), вероятно, свидетель­ствует о местоположении храма Урании. Эти святилища были построены совершенно отличным от греческих хра­мов образом. Идол стоял на открытом месте, в высокой нише, лишенной потолка, и зачастую представлял собой просто конический камень; окружали его разнообразные заграждения, залы, дворы, где держали голубей. В той местности попадаются также и отдельно стоящие колон­ны, напоминающие о столпах Иакель и Баас перед иеру­салимским храмом.

Другая форма имени Астарты — Атаргатис; до пояса эта богиня — рыба, выше — человек. В то время ее, без сомнения, еще почитали в некогда прославленных храмах Аскалона, неподалеку от святилищ филистимлянского ры­бьего бога Дагона, да и не только там. В сильно эллинизированном обличье она восседает в знаменитом храме в Гиераполисе (Северная Сирия), который описал Лукиан и который вполне мог простоять в целости до IV века. На высоких хорах позади,  куда могли подниматься только жрецы, рядом с уже упоминавшимся Ваалом-Зевсом, располагалось золотое изображение богини на колеснице, за­пряженной львами. Атрибуты ее заимствованы у разных греческих богинь: в руках она держит скипетр и веретено, ее тело охватывает пояс Урании, на голове — корона с лучами и камень, освещающий по ночам все пространство здания. Вдобавок рядом есть место и для прочих гречес­ких или грецизированных богов. Там был бородатый оде­тый Аполлон, который оживал, когда к нему обращались с вопросом; жрецы поднимали его и несли туда, куда он указывал. Движение вперед означало положительный, дви­жение назад — отрицательный ответ; и нам сообщают, что бог зачастую обильно потел. Внутри располагались также Атлас, Гермес и Эйлефия, а снаружи, рядом или на боль­шом жертвеннике, стоявшем под открытым небом перед главным входом в храм, стояло множество бронзовых фи­гур, изображавших правителей и жрецов со времен высо­кой античности до эпохи Селевкидов; много было и героев из гомеровского цикла преданий. Но наиболее примечатель­ны в данном случае не статуи, но сам культ, чья универ­сальность и запутанность просто не поддаются пониманию. На огромном дворе  свободно передвигались священные быки, лошади, ручные львы и медведи; неподалеку был пруд, изобиловавший священной рыбой, а в центре его — жертвенник,   к   которому   ежедневно   плавали   ревнители веры, дабы во исполнение обета чем-либо его увенчать. Возле храма жило множество флейтистов, кастрированных жрецов (называвшихся galli) и безумных женщин; преда­ваясь всяческим непотребствам, они устраивали шумные и зрелищные процессии и приносили жертвы своей богине. На весенний праздник, время безумия и буйства, в Гиераполис собирались паломники со всей Сирии. На торжестве не только сжигали половину окрестного леса в огне разно­образных приношений (животные, одежда, ценные вещи), но и набирали новых ваПошт; немало несчастных мужчин в вакхическом пылу оскопили себя в честь богини. Этот храм был одним из самых уважаемых на Ближнем Восто­ке; Каппадокия и Ассирия, Киликия и Финикия пополня­ли его сокровищницу. Великолепное зрелище представляло собой его здание на холме, высившемся над городом, его ионические колоннады на каменных террасах, с высокими пропилеями. Примечательно, что двор храма, видевший немало дикостей, послужил также образцом поздним от­шельникам; над пропилеями поднимались два огромных каменных столба, изображавших фаллосы, такие же, как в Малой Азии, где существовали подобные культы, и на них каждый год поднимался человек, чтобы молиться семь дней и семь бессонных ночей; искавшие его заступничества при­носили к подножию колонны приличествующие дары. Кто мог лучше искупить все эти непристойности, чем исполнен­ный раскаяния святой, который поднимался на столп, что­бы служить Богу согласно своей вере, и оставался там не неделями, а десятилетиями, до конца?

Особенно отвратительная форма культа этой богини, в данном случае выступавшей под именем Афродиты, была связана с одиноким храмом в ливанской роще Афака. Раз­врат и непотребства скопцов в нем не знали предела; тем не менее год за годом верующие приходили к озеру рядом с храмом, чтобы бросить туда драгоценные подношения, а потом дожидались чуда — огненного шара, который пока­зывался на вершине горы и скатывался оттуда в озеро. Считалось, что такое обличье принимает сама Урания.

Рядом с этой многоликой Великой матерью всего жи­вого мы обнаруживаем также не менее разнообразные оли­цетворения ее порождений, того, что выходит на свет по весне и умирает зимой. Иногда это ее сын или дочь, иног­да — муж, а чаще всего — возлюбленный. После неисто­вого веселья весеннего праздника наступало время стенаний и скорби о разлученных, время воспевания мук Великой богини. Как Исида плачет по убитому Осирису в Египте, так в Финикии небесная Афродита горюет по Адонису, «супругу», который благополучно прижился на Кипре и совершенно сроднился с греческим культом, так что Рим, возможно, уже считал его греческим божеством. Но чудес­нее всего эти торжества проходили в Александрии; они справлялись еще в течение века после провозглашения христианства, хотя едва ли так пышно, как при первых Пто­лемеях,  о чем  сообщает нам  Феокрит в  15-й  идиллии.

Праздник заканчивался тем, что на берег моря отправля­лась процессия женщин, и изображение Адониса омывали в волнах. В Антиохии празднества в честь Адониса тоже отличались поразительной жизнестойкостью.

Если этого бога еще можно считать греко-римским, по­тому что он с незапамятных времен входил в число класси­ческих божеств, то с его малоазийским воплощением дело обстоит иначе. Во Фригии и соседних с ней странах мы уз­наем Великую богиню под именами Кибелы, Великой мате­ри, Агдестис, Диндимены, Берекинтии, Пессинунтиды и так далее; ей сопутствует ее возлюбленный, Аттис, оскопление и гибель которого оплакивают верующие. Из древнего хра­ма в Пессинунте, где жрецы правили, как повелители, и имели огромный годовой доход, изображение богини вместе с культом давно уже было перенесено в Рим, и лишенные мужской силы фригийские жрецы нашли приют в столице еще до того, как греки приняли у себя эту богиню, дав ей множество разных имен, так что к ее окруженной львами фигуре в короне с лучами все привыкли. Но Рим все же настоял, по крайней мере на первое время, чтобы толпа скоп­цов, флейтистов, девушек, играющих на тамбурине, и про­чих не пополнялась за счет населения метрополии. Пока имело силу данное им разрешение на попрошайничество, воз­можно, эта мера должна была воспрепятствовать смешению служителей культа с римскими гражданами. Их приняли в городе, повинуясь велению сивиллиных книг и Дельфийско­го оракула; но республиканский, а также довольно долго и имперский Рим не проявлял никакого желания распростра­нять культ в провинциях. Ювенал обнаруживает пьяного скопца с тамбурином на боку спящим в кабачке на углу, в окружении матросов, воров, беглых рабов и убийц. Но, вы­прашивая милостыню, жрецы Великой матери в своих фригий­ских шапочках добивались доступа в дома богатых римлян; они играли на женских суевериях, а в отплату за ношеную одежду и яйца давали добрые советы, как справиться с ли­хорадкой, приходящей в конце лета. От присутствия при туалете знатных дам не так далеко до принятия в свиту и до дружеской беседы. В тот век суеверия тем шире распространялись, чем нелепее были. Вскоре появляются уже и дар­ственные в пользу жрецов Великой матери, и мы видим, что аrchigalli и верховные жрицы носят римские имена, а места поклонения богине появляются во всей Италии и Галлии. Со­здавались группки странствующих жрецов, где собирались настоящие отбросы общества, путешествовавшие с места на место и занимавшиеся самым бесстыдным попрошайниче­ством во имя маленьких изображений богини, которые они возили на осле. Наряженные, как женщины, они пели и танцевали под тамбурин и флейту и хлестали и увечили друг друга до крови, чтобы искупить воровство и бесконечные излишества. Так нищенствующие жрецы изображены у Лукиана и Апулея в век Антонинов. Позднее, по крайней мере в Риме, культ Великой матери принял более почтенную фор­му — в частности, от кастрации служителей отказались; иначе участие в ритуалах выдающихся граждан, о чем сви­детельствуют памятники, объяснить нельзя. О мистериях, сопутствовавших культу, во всяком случае в IV веке, мы вскоре поговорим.

Великое апрельское празднество, значение которого дол­гое время оставалось непонятным, особенно выводило из себя христианских авторов. Начиналось торжество в день весеннего равноденствия. В лесу срубали сосну — дерево, под которым Аттис оскопил себя, — и праздничная про­цессия несла ее к храму богини, на Палатинский холм Рима. В поздних надписях несколько раз упоминается осо­бое звание — Несущие Древо (dendrophori). Galli с рас­трепанными волосами били себя в грудь, словно бы от большой скорби. На второй день под звуки трубы начина­лись поиски Аттиса. Третий день назывался Днем крови, так как, чтобы почтить память Аттиса, galli калечили себя в тени сосны, украшенной фиалковыми венками и изобра­жением несчастного юноши. Это были дни глубокой и без­удержной скорби — нечто вроде искупительного поста. На четвертый день, именовавшийся Илария, веселье не знало границ, и к нему присоединялся весь Рим, возмож­но, потому, что и раньше существовал некий весенний праз­дник, теперь совпавший с этим; торжество символизировало принятие Аттиса в круг бессмертных. На пятый день уст­раивалась передышка. На шестой день статую богини — голова из черного камня, тело из серебра — и священные лодки спускали на воду (на речку Альмон возле Рима), омывали ее, а затем беспорядочное шествие босых почита­телей несло ее обратно в храм.

Даже если западный человек и не мог постичь глубин­ный мифологический смысл этого праздника, он, тем не менее, полностью отдавался его безумствам, повинуясь тра­диции и пользуясь случаем вырваться из плена повседнев­ности. Язычники тяжелее всего отказывались именно от таких торжеств, и если не принимать в расчет изменение даты, то последний отзвук праздника в честь Великой ма­тери — вероятно, воздвижение майского дерева перед цер­квями; в Италии это — рiantar il Maggio. Можно просле­дить его воздействие и в том, что в знатных римских домах вошло в привычку заводить себе евнухов в качестве домаш­них. В IV веке наличие евнухов даже в домах истовых хри­стиан стало обычным делом; этот чисто восточный обычай не снискал бы такой популярности, если бы бесчисленные служители богини из Пессинунта уже не приучили людей к безнравственному зрелищу бесполой толпы.

Здесь следует упомянуть, хотя бы кратко, о еще од­ном воплощении Великой богини, об Анаитис (Энио) с востока Малой Азии, культ которой был сопряжен с не меньшим развратом. Ей был посвящен могущественный храм в Комане (Каппадокия), где жило множество свя­щенных проституток обоих полов. Некоторые видят ее черты в древней римской богине войны Беллоне, чьи жрецы каждый год в диком неистовстве резали себе руки. Позднее, в III веке, существовали даже мистерии ее име­ни, где кровь служителя Беллоны наносили на щит и по­мазывали ею неофитов.

Рядом с этими двумя великими семитскими божествами нельзя не упомянуть третье, хотя оно вошло в греко-рим­ский пантеон не в эпоху империи, а в далекой древности. Это Мелькарт финикийцев, и греческий Геракл представ­ляет собой лишь один его аспект. Его культ, правда под римским именем, существует столько же, сколько поселе­ния финикийцев и карфагенян; один из известнейших хра­мов располагался в Гадесе (Кадисе). Италию и Грецию классический образ сына Алкмены вполне устраивал; но в результате теокразии так называемый тирский Геракл тоже вошел в число тамошних божеств. Ему посвящена надпись времен Галлиена, найденная на юге Италии, подобно тому, как в наше время на многих алтарях встречаются названия и копии чудотворных икон.

Все вышеизложенное отнюдь не преследует цели дать правдивый и жизнеподобный очерк религиозной ситуации в Малой Азии и Сирии времен поздней империи. Конеч­но, соотношения чрезвычайно различались, в зависимос­ти от того, насколько в той или иной области сильно было влияние греков. Печальную картину являют великолепные храмы греко-римской архитектуры, возведенные в честь какого-нибудь бесформенного азиатского идола. Изящ­нейшие и прекраснейшие служили самым уродливым, так как храмовая администрация располагала достаточным ко­личеством земли, денег и пожертвований, чтобы строить величественные и роскошные здания. Крепнущие суеве­рия приводили все больше малоазийских греков и рим­лян к жертвенникам восточных богов, и даже только что народившихся, если их служители имели достаточно бес­стыдства. От Лукиана мы знаем о шарлатане II века Александре, который со своим маленьким змеиным бо­гом одурачил сперва наивных пафлагонян из Абонутей-ха, а потом и всю Малую Азию, включая видных рим­ских чиновников.

К сожалению, удовлетворительных известий касательно позднейшей истории храмовых администраций, которых, по сведениям Страбона, во времена Августа насчитывалось отнюдь не мало, крайне недостаточно. Неясно даже, какие отношения существовали между военной и торговой арис­тократией в Пальмире и огромным храмом Солнца с его сокровищами. Сколько руин римских построек на Ближнем Востоке осталось безгласными! Стоит только назвать ве­личественную Петру в Аравии и многоколонный город Геразу восточнее Иордана, места, которые едва ли запомнили бы по произведениям писателей времен империи, если бы их одинокому величию не поразились современные путеше­ственники.

Появление в римском пантеоне ближневосточных бо­жеств означало только новые суеверия и более широкое распространение их ритуалов; ничего нового в культурном плане Риму они не дали. Однако с египетскими богами дело обстояло иначе. Им сопутствовало древнее почтение греков к мудрости египетских жрецов, которые, как счита­лось, обладали равно совершенными познаниями в теоло­гии, астрономии, естественной истории и медицине, а также могли предсказывать будущее. Здесь этим занимались не сумасшедшие скопцы, а жреческая каста, которая некогда диктовала свою волю фараонам и их подданным и остави­ла после себя огромные памятники.

Во времена Птолемеев для этой касты наступил период упадка, и храмовые владения перешли к государству. Бы­лое уважение к тайной жреческой мудрости исчезло после того, как из песков Дельты поднялся город Александра, ставший лабораторией греческих ученых и получивших гре­ческое образование египтян, которые применяли там новые методы научного поиска и научного исследования. Маке­донский царь, его чиновники и воины не повиновались уже велениям храмов, а значит, не было нужды и дальше пы­таться сохранить древнее жреческое знание в неприкосно­венности. О своем визите в Гелиополь в Нижнем Египте Страбон сообщает: «Я видел большие дома, в которых жили жрецы, ибо в древнее время, по рассказам, этот го­род как раз был кварталом жрецов, которые занимались философией и астрономией; теперь же это объединение перестало существовать и его занятия прекратились. Дей­ствительно, я не обнаружил ни одного руководителя таких занятий, но только жрецов, совершающих жертвоприноше­ния и объясняющих чужестранцам истинный смысл обря­дов». Среди прочих достопримечательностей демонстриро­вали место, где, по преданию, Платон прожил тринадцать лет и так и не смог выпытать у жрецов их глубочайшие секреты. Но в стране суеверий Египет скоро снова обрел то влияние, которое утратил в стране знания.

Прежде всего древняя религия была неотъемлемой час­тью своей страны (см. гл. 4), отчасти благодаря природ­ной непокорности египтян, которые не знали лучшего спо­соба сохранить свое национальное самосознание при чужеземных правителях, и отчасти благодаря традиционно­му образу жизни. Ни у одного другого народа жизнь не зависела настолько от священного учения и его предписа­ний, как у египтян. Тысячелетиями все силы народа ухо­дили на то, чтобы в символах восславить свою близость к сверхъестественному. Храмовое строительство, праздники, жертвоприношения, погребения имели такую значимость, что обычная общественная жизнь, сельское хозяйство и торговля казались чем-то второстепенным. Такое положе­ние вещей, никогда принципиально не менявшееся, продол­жало оставаться в силе. Большинство храмов стояли нетро­нутыми; сама память о разрушении, учиненном Камбизом и персами, живая еще даже в римский период, вызывала страстное неприятие. Жрецы, еще владевшие дворцами при храмах, делали, конечно, все возможное, чтобы сохранить оракулы и жертвоприношения во всем их блеске и величии, чтобы праздничные процессии, проходя через широкие залы и дворы, через длинные коридоры мимо сфинксов и овнов, не уставали поражаться их великолепию. Если предполо­жить, что количество членов иерархии в целом примерно равнялось оному при Птолемеях, то получается настоящая армия жрецов. Правда, голова у этого опасного исполина была отрублена; Птолемеи отождествили верховного жре­ца их собственных обожествленных особ с верховным жрецом всего Египта и поселили его в Александрии. Римля­не тоже быстро поняли, как себя лучше обезопасить; по крайней мере, при Адриане должность «верховного жре­ца Александрии и всего Египта» занимал римлянин, Вестин, который в то же время был и главой Мусея в Александрии. Но конечно, множество служителей культа оставались египтянами. Среди них были рrophetes, прори­цавшие или совершавшие особенно священные жертвенные ритуалы; hierostoli, заботившиеся о гардеробе идолов; рterophori с крыльями на голове; hierogrammateis, некогда владевшие всем священным знанием, но теперь опустивши­еся до уровня толкователей снов; horoscopi, работавшие со временем рождения; раstophori, несшие на праздниках изоб­ражения богов; певцы; люди, клеймившие жертвенных животных; те, кто ухаживал за священными животными; разнообразные бальзамировщики и служители при погре­бениях; наконец, бесчисленные храмовые рабы — или жив­шие в добровольном уединении, подобно монахам, или странствовавшие собиратели подаяния. Вокруг святилищ Сераписа, особенно того, что рядом с Мемфисом, со II века до Р.Х. возникали кельи этих «заточников», которые на­деялись очиститься через пожизненное заключение в сосед­стве с богом, — явный и неоспоримый образец для хрис­тианских затворников; они получали пищу через маленькие окошки и умирали в своих норах. Вся эта огромная армия, сохранила ли она былую силу или нет, добивалась только одного: любыми средствами сохранить египетские верова­ния и произвести на римлян как можно большее впечат­ление.

Не говоря о великом множестве более или менее мест­ных божеств, повсюду стояли храмы общеегипетских богов Исиды, Осириса и Анубиса. В Александрии и нескольких других городах к ним прибавлялся еще Серапис, пришед­ший из Синопы, бог смерти, — предполагалось, что он связан с Осирисом. Храм Сераписа считался одним из чудес древней архитектуры, и в окружавших его зданиях после разрушения Мусея при Аврелиане располагались важнейшие научные учреждения, включая одну из двух великих библиотек. Стоит послушать замечания Руфина об этой удивительной постройке, столь же странные и неопре­деленные, как она сама, потому что на этом примере осо­бенно ясно видно, насколько греческий дух приспосабли­вался к национальному характеру этой родины суеверий. Храм Сераписа, стоявший на основании высотой в сто шагов, предположительно представлял собой возвышавше­еся над городом огромное здание, увенчанное куполом, которое со всех сторон окружали лестницы, залы, потай­ные коридоры, а также комнаты для жрецов и кельи для кающихся. Четырехсторонняя галерея или шла вдоль самого здания, или огибала открытый двор. Для постройки не по­жалели самых драгоценных материалов, даже золота и сло­новой кости. В огромном центральном зале стояла фигура бога, столь исполинских размеров, что ее распростертые руки касались стен; по образцу греческих хризоэлефантинных[3] статуй ее деревянную сердцевину прикрывали самые различные материалы; открытые части были, по-видимому, из некоего священного дерева. Стены были выложены бронзой, и фантазия александрийцев изобрела второй слой обшивки — серебряный и третий — золотой. Во внутрен­нем чертоге не было окон, и освещался он искусственно. Лишь в день праздника, когда солнечного бога приносили в гости к Серапису, в нужный момент открывалась щель в восточной стене, и сверкающий солнечный луч падал на губы Сераписа; это называлось поцелуй солнца. Другие оптические или механические приспособления, которыми, очевидно, храм был оборудован не хуже театра, подробно не описаны или кажутся вымышленными, как, например, рассказ о магните в потолке, который поддерживал изоб­ражение солнца, сделанное из тонкого листа железа, паря­щим в воздухе; ту же историю позднее рассказывали про гроб Мухаммеда. Как и прочие храмы Сераписа, этот про­славился через так называемую инкубацию. Больные здесь спали или посылали спать других в надежде узнать лекар­ство в посланном божеством сне. Греки применяли тот же метод в своих храмах Асклепия, что и послужило основа­нием для отождествления обоих богов.

Кроме того, каждая стена и каждый дверной косяк в городе были отмечены изображением великого бога, и на каждой улице стояли бесчисленные храмы, часовни и ста­туи других богов. Считается, что оборудование для обман­ных фантасмагорий имелось или могло быть и в других храмах. Так, в святилище бога, называемого в латинском описании Сатурн, огромная статуя помещалась напротив стены, и нутро у нее было полое, так что туда мог войти жрец и говорить через открытый рот; канделябры были устроены так, что их легко было потушить все одновремен­но. Но большинство такого рода приспособлений, вероят­но, предназначались не для обмана, а просто со всеобщего ведома помогали украсить большие символические торже­ства, которыми издревле изобиловал Египет; если какой-нибудь легковерный фанатик почитал происходящее за чудо, жрецы, конечно, не стали бы его разочаровывать. Как нам известно, служители культа занимались также колдов­ством и изгнанием злых духов; но этой иллюзии они и сами поддавались, во всяком случае, не были мошенниками, со­всем уж не верящими в собственные действия. Ибо в суеверии эта страна нуждалась, как в воздухе; уже в совсем поздний период египетская божественная пара произвела на свет новых отпрысков, а именно самого Сераписа и омер­зительного Канопа; в городе на Дельте, носившем его имя, поклонялись ему в облике кувшина с человеческой головой и конечностями. Во времена Страбона город Каноп с его тавернами был излюбленным местом отдыха александрий­цев. На Нильском канале днем и ночью не прекращалось движение; на прогулку отправлялись барки, в которых муж­чины и женщины танцевали под звуки флейт и предавались всяческим приятным излишествам. Тогда еще главным зда­нием города оставался храм Сераписа, куда обращались за целительными сновидениями; позднее на передний план выдвинулось святилище Канопа, в IV веке оказавшееся высшей школой всех видов магии.

О соперничестве между животными культами и их жиз­нестойкости мы говорили в предшествующей главе. Каж­дый ном или округ поклонялся особому животному — овце, волку, бабуину, орлу, льву, козе, землеройке и так далее. Всеобщим поклонением наслаждались главным образом два известных быка: Мневис, которого еще в дни Страбона держали в часовне при храме в Гелиополисе, и Апис в Мемфисе, считавшийся воплощением Осириса. Не всегда легко было найти черного быка с белой меткой на лбу и полумесяцем на боку; в IV веке на это как-то раз понадо­билось очень много времени. Найдя такого быка, его с почтением вели в Мемфис, вместе с коровой, его породив­шей; сотня жрецов приветствовала его и сопровождала в храм, долженствовавший отныне служить ему хлевом. Там и во дворе перед храмом его осматривали посетители и от­крывали предзнаменования в каждом его движении. Од­нажды бык отказался есть с руки Германика, и это сочли зловещим знаком. В Арсиное тогда еще были жрецы, знав­шие, как приручать или, по крайней мере, прикармливать крокодилов, которым там поклонялись. Помимо всей этой священной живности нельзя не упомянуть о могуществен­нейшем из порождений природы, о том, кому Египет обя­зан самим своим существованием. У Нила была своя собственная коллегия жрецов, которые «служили ему и развлекали» его пожертвованиями, чтобы он удостоил землю своим благословением. Согласно Евсевию, Константин собирался упразднить эту коллегию, но это намерение, оче­видно, не исполнилось, так как жрецы намного пережили Константина.

Что же касается жрецов других культов, сложившихся ко временам Траяна, то Плутарх предоставляет нам описание жрецов Исиды, пожалуй, чрезмерно почтительное, и, где может, символически истолковывает их обряды и ритуалы. От прочих их отличали одеяния из белого льна и стриженые головы. Они практиковали воздержание и отказывались от многих сортов пищи — отчасти чтобы предотвратить ожи­рение, а также по причинам мистического характера. Также они избегали моря и соли. Этот культ, со всеми своими мно­гословными плачами, был лишен духовного величия; нашлось в нем место и оргиастическим завываниям, и вакхической жестикуляции. Здесь сбрасывали со скалы осла, там водили быка с позолоченной шкурой, покрытого черным покрыва­лом. Особый инструмент, систр, предназначался для отпу­гивания злобного Тифона (разрушающее начало) назойли­вым шумом. Многие стороны этого культа носят отпечаток позднейших добавлений и заимствований. Статую Исиды одевали в разные цвета, темные и светлые, означавшие день и ночь, огонь и воду, жизнь и смерть. Курения выбирались в зависимости от времени суток: смола — утром, чтобы из­гнать ночные туманы, мирра — днем, а ночью — Kyphi, смесь, составлявшаяся из шестнадцати компонентов под не­прерывную молитву. Kyphi существовала также и в жидком виде: ее ингредиенты имели символическое значение, общий же эффект был наркотический.

Рассказ Плутарха вполне серьезен, но, тем не менее, автор указывает, что среди египтян некоторые считали все эти верования и в особенности животные культы безвкус­ными. «В то время как суеверия овладевали слабыми и наивными, — говорит он, — дух более гордый и дерз­кий неизбежно охватывали безверие и непокорные думы».

Теперь нам следует выяснить, насколько широко и в каком качестве эта религия была распространена в Риме во времена расцвета и позднее, во времена упадка.

Если не говорить о чисто художественных заимствова­ниях, благодаря которым в Риме, особенно при Адриане, появилось великое множество египетских узоров и орнамен­тальных мотивов, то греческий и римский пантеон во все века оказывал хороший прием Исиде и окружавшим ее божествам.

Исида, земля и одновременно сам благословенный Еги­пет, и Осирис, плодоносные потоки Нила, были для егип­тян основными символами жизни, и поэтому смогли стать частью чужого культа. Второе значение, которое божествен­ная пара, вероятно, получила из семитских источников, а именно — луна и солнце, ко временам Геродота практичес­ки уже потеряло значение. Греки единодушно сочли Исиду Деметрой, а Осириса Дионисом, но, тем не менее, не окон­чательно лишили Исиду функций богини луны. В действи­тельности она по очереди подвизалась на поле деятельности самых различных божеств: она была богиней подземного мира, снов, деторождения, даже повелительницей океана. Когда, после завоевания Александра, Египет оказался внут­ри обширной системы греко-римских взаимодействий, культ Исиды распространился повсюду в греческом мире и в ито­ге достиг Рима при Сулле, хотя спустя сто лет и встретил страстное общественное противодействие. Для римлян спут­ником Исиды иногда был ее муж Осирис, но много чаще — Серапис, Осирис подземного мира; также песьеголовый Анубис (побочный сын Осириса, который, будучи посред­ником между богами и подземным миром, отождествлялся с Гермесом); и, наконец, Гор, в грецизированной форме — Гарпократ, которого произвела на свет Исида после смерти Осириса.

Первоначальное их мифологическое значение, даже если бы мы точно его знали, все же не позволило бы нам по­нять, что именно видели в этих высших существах римля­не. Серапис был не только богом целительства, но и сол­нечным богом; множество чужеземных и даже некоторые родные божества приобрели этот аспект. Причем власть Сераписа над душами при жизни и после смерти этому отнюдь не помешала. Подобным же образом Исида и про­чие божества превратились в богов-спасителей в широком и целителей в узком смысле, не потеряв при этом связи с миром тьмы. Здесь уже трудно отличить Исиду от Гека­ты, трехликой богини, которая на небесах — Луна, на земле — Диана, а под землей — Прозерпина. С другой сто­роны, для элегических поэтов она — вызывающая трепет и тщательно ублажаемая хозяйка королевства любви. По мере того как ее власть над жизнью распространяется все шире, все сложнее оказывается однозначно определить ее природу в понимании римлян. Она предстает перед нами в самых разных воплощениях, даже как Фортуна и Тихе, не говоря уже о чисто философских истолкованиях, которые позднее представили ее великим космическим божеством. Богиня быстро приобрела романизированный облик, сбро­сив свой египетский головной убор. Ее собственное платье сменилось одеянием жрицы. Теперь знаками отличия Иси-ды на скульптурных и живописных изображениях стали отделанная бахромой мантия, закреплявшаяся на тунике под грудью специальным шнурком, и систр в руке.

Римское оружие принесло культ Исиды на границы им­перии, в Нидерланды, в Швейцарию и Южную Германию. Он стал частью обыденной жизни быстрее и бесповоротнее, нежели культ великой семитской богини. Императорской благосклонностью Исида стала пользоваться только после Веспасиана, который особое почтение выказывал александ­рийскому Серапису. Его сын Домициан выстроил храмы Исиды и Сераписа уже в Риме; первое время оба бога до­вольствовались скромными часовенками, однако внутри го­родских стен. Позднее в Риме появилось несколько весьма просторных святилищ богини. В храме в Помпее, восстанов­ленном за шестнадцать лет до финальной катастрофы, име­ется потайная лестница и углубление позади пьедестала со священными фигурами, а за ним — маленькая дополнитель­ная пристройка с подземным покоем. Это, конечно, дает пищу для размышлений, однако это отнюдь не место и не вспомогательная часть для больших зрелищных фантасмаго­рий, каковые функции приписало ей воображение археоло­гов и поэтов.

Жрецы Исиды, объединенные в бесчисленные коллегии (раstophori и тому подобное), в больших городах уже начи­ная с I века имели плохую репутацию. Так, они добивались от граждан передачи имущества в свою пользу, чему покро­вительствовала Исида в своем храме. Ювенал с глубоким презрением пишет о том, как бритоголовая, одетая в лен толпа с ритуальными стенаниями прокладывает себе путь в по­кои почтенных римских матрон, откуда только что вышли евнухи великой Сирийской богини. Последние только про­сили; но главный среди жрецов Исиды, появлявшийся в оде­янии Анубиса, мог также произносить грозные пророчества и налагать наказания за некоторые приятные прегрешения. Даже если он предписывал нырнуть в Тибр посреди зимы, ему покорялись, так как вера матроны была тверда и она была убеждена, что слышала во сне голос богини.

Со II столетия культ Исиды, как и Великой матери, приобрел более возвышенный характер и, вероятно боль­шее величие благодаря участию в нем императора и выс­ших сословий. Отход от предшествующей практики был так разителен, что возникла идея, будто первыми принесли этот культ в Рим Коммод или Каракалла. На пути празднич­ных процессий с этих пор появились раusае, то есть места для передышки, вероятно снабженные особыми сооружени­ями. Одну такую процессию Коммод велел изобразить на мозаике в помещении в своем саду. В таких случаях сам он, должным образом подстриженный, должен был нести изображение Анубиса, и бил его мордой по головам всех рядом шедших жрецов. Но самое обстоятельное описание празднества в честь Исиды, могущее служить основой для представления обо всех торжественных процессиях того времени, предоставляет нам Апулей в последней книге «Метаморфоз». Действие происходит в развратном Корин­фе. Шествие открывает яркий маскарад — пестрые маски воинов, охотников, гладиаторов, элегантно причесанных женщин, магистратов, философов (в балахоне, тапках, с посохом и козлиной бородкой), птицеловов и рыбаков. Затем движется ручная медведица на носилках, одетая как старая леди, обезьяна в обличье Ганимеда, в шапочке, оранжевом платье и с золотым кубком, и даже осел с кры­льями — пародия на Пегаса, а рядом с ним бежит хромой карлик, изображающий Беллерофонта. Тут начинается соб­ственно сама процессия. Женщины в венках, в белых одеж­дах, изображают туалет Исиды, разбрасывают цветы и бла­говония и размахивают зеркальцами и гребешками. За ними шествует толпа обоих полов с факелами, светильниками, свечами, как бы прославляя звездных божеств. Дальше идут арфисты, волынщики и хор певцов в белом; потом — флейтисты Сераписа, наигрывающие обрядовую мелодию, и глашатаи, расчищающие дорогу. За ними движутся ве­рующие всех возрастов и сословий, одетые в белый лен, женщины с умащенными волосами, под легкими покрыва­лами, и наголо выбритые мужчины; они звенят систрами, сделанными из серебра, а то и из золота — что оказалось по средствам. Вот появляются и сами жрецы, несущие сим­волы богини: лампы, маленькие алтари, пальмовые ветви, кадуцеи, изображение ладони и несколько сосудов особой формы. Другие держат самих богов — Анубиса с собачь­ей головой, наполовину черной, наполовину золотой, коро­ву на задних ногах, корзину, заключающую в себе тайну великого учения. Замыкает процессию верховный жрец, прижимающий к груди золотую урну со змеей на ручке, представляющую саму богиню. В таком порядке шествие движется из города Коринфа, где происходит действие ро­мана, к берегу моря. Здесь в расписную «лодку Исиды», украшенную иероглифами, со многими церемониями кладут ароматы и другие обетные приношения, и в виду святилищ, стоящих на берегу, судно спускают на воду. Пожелание удачного начала новому плаванию, написанное на парусе, и дата проведения широко отмечавшегося римского navigium Isidis, известная из других источников — 5 марта, — объясняют все торжество: так праздновали начало сезона морских странствий. Ведь именно в своем позднем, не еги­петском воплощении повелительницы океана Исида пользо­валась в Средиземноморье особым почитанием, и коринфя­не, у которых со всех сторон были заливы, очевидно, были ей особенно преданы. Процессия возвращалась к храму, и жрец, стоявший на высокой кафедре перед воротами, про­износил благословение императору, сенату, всадникам, рим­скому народу, мореплавателям и всей империи; заканчивал он формулой laotz ajesiz, которая означала то же, что и Ite, missa est в христианском богослужении. На празднестве существовало различие между веселой толпой верующих и посвященными в тайные мистерии, о которых мы погово­рим в следующей главе.

Все, что нам известно о сакральном письме, частично иероглифическом, частично иных тайных начертаний, в связи с этим предметом и не только, может быть, и верно; но римский, греческий или галльский жрец Исиды, хранивший эти надписи и способный, вероятно, копировать и декламировать их, конечно, ничего не знал об их значении. В самом деле, Рим, более не искавший глубокой мудрости в египетских храмах где учение давно уже перестало быть сильной стороной, восприял многоименных богов, нисколько не заботясь о богословской логичности их новых образов. Об этом уже говорилось в связи с Исидой. Другой  красноречивый пример — изображение Гарпократа, чей жест — указательный палец, показывающий на рот, — должен указывать, что он был вскормлен Исидой; на превосходной капитолийской скульптуре времен Адриана вместо египетского идола мы видим, что юный Купидон, держа  палец на губах, призывает к молчанию, как dues silenti. С другой стороны, Анубис, хотя и отождествлявшийся с Гер­месом, сохранил свою собачью голову; особенно противно, когда она сидит на человеческом теле, одетом в римские одежды.

Представление о символах этого круга божеств необходимо расширить, упомянув о бронзовых ладонях, которые, как можно предположить, беременные женщины приносили в дар Исиде ех votos[4], чтобы она помогла при родах. Пальцы сложены в клятвенном жесте, и как внутренняя, как и внешняя поверхность руки сплошь покрыта разными значками — тут и таинственные сосуды, и маленькие по­ясные портреты Исиды, Осириса и Анубиса, последние изображены как Дионис и Гермес. Здесь не место пере­числять все символы; вполне возможно, число их равнялось числу прошений нуждающихся.

Список богов, участвовавших в смешении культов, да­леко не исчерпывается уже названными чужеземными бо­жествами; о многих будет более уместно упомянуть в следующей главе. Прежде мы говорили только об офици­ально признанных и широко распространенных иноземных таинствах — sacris peregrinis; ничто не мешало верующему окружить себя множеством идолов и символов из всех стран и религий. Как различно в этом отношении поведение двух двоюродных братьев, Элагабала и Александра Севера! Элагабал бездумно соединил своих семитских идо­лов, римские палладии и камни Ореста из храма Дианы н Лаодикее. Точно так же, как Черный Камень из Эмесы сочетался браком с Уранией из Карфагена, так сам импе­ратор-жрец женился на главной весталке; говорят, что он даже намеревался сделать свое центральное святилище ме­стом объединения культов самаритян, иудеев и христиан. Все боги считались прислужниками его великого бога, и все мистерии проводились среди его жречества. С другой сто­роны, Александр Север прославлял основателей всех рели­гий как образцы человечности и держал их подобия в своей домашней часовне, где Авраам и Христос соседствовали с Орфеем, предполагаемым основателем греческих мистерий, и чудотворцем-философом Аполлонием из Тианы. Лучшим из прежних императоров тоже нашлось место в его часов­не, равно как их исполинским статуям — на форуме Не­рвы. В другой часовне стояли скульптуры Вергилия, Цицерона, Ахилла и других великих людей; благородный и неудачливый властитель хотел создать новый Олимп, населив его лучшими из известных ему. Но разумеется, происходившее во дворце римского императора, пусть в уменьшенном размере, но тысячекратно повторялось в про­чих местах. Многие возвышенные души с радостью при­нимали христианскую веру, те ее стороны, которые были им доступны; а простые верующие люди еще более пылко интересовались христианскими таинствами, поскольку те сообщали своим посвященным совершенно особое отноше­ние к жизни и смерти. Трудно представить себе чувства язычников по этому поводу — в сердцах их явно смеши­вались отвращение и стремление понять; едва ли мы рас­полагаем на этот счет какими-либо непосредственными указаниями, если не рассматривать как таковую историю самаритянина Симона Волхва. О сближении двух религий в философском плане мы поговорим в дальнейшем.

Когда исчезло всякое внутреннее отторжение чужих бо­жеств, когда дала о себе знать неодолимая притягатель­ность таинственного, особенно восточных культов, никто не мог сказать, когда же, наконец, прекратится это заимство­вание инородного. Римский мир уже оказался во власти не только персидских, но даже индийских религиозных принципов, чему весьма способствовали неоплатонизм и манихейство. Все, что манило таинственностью и хоть как-то  приближалось к римским представлениям о божестве, с радостью приветствовалось.

Именно к этому позднему периоду римской истории от­носятся бесчисленные надписи с посвящениями «всем богам и богиням», «всем небожителям», «собранию богов» и тому подобные. Несомненно, те, кто писал, подразумевали также и иноземных божеств, не желая никого обижать. Зачастую свойства родных и чужих божеств сливались в единую фи­гуру, которая именовалась Deus Pantheus, или Бог Богов. Так появились Silvanus Pantheus и Liber Pantheus; на изображениях Фортуны можно увидеть, помимо обычных весла и рога изобилия, еще нагрудник Минервы, лотос Исиды, молнию Юпитера, шкуру оленя, заимствованную у Вакха, петуха Эскулапа и тому подобное. Возможно, это должно было означать весь пантеон в его полноте, в противополож­ность философскому монотеизму, который, как мы увидим ниже, утверждал единство и слиянность всех богов в верхов­ном существе.