Глава 6

БЕССМЕРТИЕ И ЕГО ТАИНСТВА. ДЕМОНИЗАЦИЯ ЯЗЫЧЕСТВА

Уже давно вместе с заимствованными обрядами и культами распространилась среди образованных сословий и наклонность к безверию, и в лучшем случае безверие это принимало философскую окраску. Но в III столетии среди высших слоев населения под влиянием великих бед­ствий, постигших страну, наблюдается смена настроений. С одной стороны, людей ученых захватили жажда чуда и суеверность простонародья; с другой — в их распоря­жении оказалось новое духовное явление, ухитрившееся связать воедино философию и самые невероятные пред­рассудки, а именно — так называемый неоплатонизм.

Две эти тенденции не существовали отдельно друг от друга в общественной жизни того времени, и здесь их не­возможно полностью разделить. Никак нельзя сказать с уверенностью, где кончаются народные верования и начи­наются философские суеверия; последние зачастую призна­вали первые, стремясь найти для них место в своих по­строениях; особенно это касается учения о демонах.

На каждой странице истории III века мы найдем свидетельства об отдельных явлениях такого рода, о расту­щей вере в чудеса и фанатизме язычников, о мистицизме и аскетизме особенно пылких из них. Но в целом скла­дывается впечатление, что отношение к сверхъестествен­ному вообще принципиально изменилось. Эта перемена становится очевидной, если рассмотреть новые воззрения на конечную судьбу человека.

Постоянно выдвигаемое противниками христианства об­винение звучало так, что это отрицающая мир религия, ко­торая рассматривает жизнь на земле только как мрачный и изобилующий испытаниями период подготовки к вечной жизни в мире грядущем. Напротив, язычество восхвалялось как исполненная радости доктрина, которая учила антично­го человека беспрепятственно проявлять свои способности, наклонности только ему присущим образом, воплощая свою, исключительную, судьбу. Следует сразу же возразить, что даже мировоззрение греков во времена наибольшего их про­цветания было далеко не столь радужным, как обычно счи­тают. Но в любом случае необходимо понимать, что языче­ство III века не столь уж необоснованно претендовало на такую, если читателю будет угодно, похвалу и что оно так­же стало религией потустороннего. Христианская догма рас­сматривает вопрос о смерти и бессмертии в конце учения о человеке; но здесь мы начнем с обсуждения этого предмета, так как только через него можно прийти к пониманию по­здних языческих религий.

Конечно, в очень большой степени развитию мироотрицания способствовало плачевное положение государства и общества, но это объяснение нельзя считать исчерпываю­щим. Новые тенденции, подобные вышеназванным, черпа­ют свои жизненные силы из неизмеримых глубин, они не могут быть представлены просто как следствия предшеству­ющих условий. Разумеется, раннее язычество даровало че­ловеку существование после смерти, но в качестве всего лишь тени, это было какое-то бессильное сонное бытие. Те, кто претендовал на большую осведомленность, говорили о пере­селении душ, следуя в этом за египтянами или азиатами. Лишь немногим, любимым богами, было суждено пребыва­ние в Элизии или на островах Блаженных. Когда наступило время кризиса язычества, круг избранных внезапно разрос­ся, и на вечное блаженство стал рассчитывать чуть ли не каждый. На великом множестве саркофагов красуются ве­реницы тритонов и нереид, весьма искусно выполненные для этого позднего периода; они означают путешествие на упо­мянутые острова. Надписи на гробницах не оставляют мес­та для сомнений. «О несчастные живущие, — читаем мы, — оплакивайте эту смерть, но вы, боги и богини, возрадуйтесь, принимая к себе нового гражданина!»

Кроме того, встречаются торжественные уверения, что настоящая жизнь начинается только в ином мире. «Лишь теперь ты обрел счастливую жизнь, вдали от земного рока; высоко в небесах ты наслаждаешься нектаром и амброзией в обществе богов». Такое радостное бессмертие предпола­гается даже для детей, для восьмилетних девочек: «Вы, возвышенные души праведников, ведите невинную Магниллу через Елисейские поля и луга к своим обиталищам!» Десятимесячный младенец якобы говорит: «Моя небесная божественная душа не уйдет к теням; космос и звезды при­мут меня; земля получит лишь мое тело, а этот камень — мое имя». Вдовец уверяет, что знает созвездие, где пре­бывает его жена: это Волосы Вероники близ Андромеды. Несколько скромнее молитва сына: «Боги подземного мира, откройте для моего отца рощи, где вечный день сияет пур­пурным светом». Имеется также выражение особой надеж­ды увидеть умершего вновь, но только на позднем языческом надгробии IV века. Мы обнаруживаем здесь еще и другое логическое следствие веры в бессмертие, а именно — веру в заступничество умерших за живых. Че­ловек, занимавший крупную должность, говорит: «Как я заботился о вашем благополучии на земле, так я позабо­чусь о нем и теперь, среди сонма богов». Считалось, од­нако, неверно, что многие эти надписи имеют христианские истоки; многочисленные мифологические дополнения дела­ют это, очевидно, невозможным.

Что подобные представления о бессмертии были в эпо­ху Диоклетиана широко распространены, доказывает пре­достережение, адресуемое язычникам Арнобием: «Не обольщайтесь пустой надеждой, когда надменные мудрецы заявляют, что они рождены от Бога и не подвластны зако­нам судьбы и что, если жизни их будут в целом доброде­тельны, божественные чертоги распахнутся перед ними, и после смерти они смогут подняться туда беспрепятственно, как к себе домой». Но так или иначе, с тех пор глубоко укорененная вера в земное предопределение не находилась уже в таком жестком противоречии с мыслью о нравствен­ном устройстве космоса, и стала приниматься в расчет судь­ба человека в ином мире.

Эти весьма благочестивые с виду убеждения с язычес­кой точки зрения представляют из себя всего-навсего про­свещенный монотеизм и суровую этику, которую в теории, а отчасти также и на практике сохранили стоики. Но для современников проблема выглядела отнюдь не так просто. Между ними и высшей целью их существования вклини­вались бесчисленные боги и божественные иерархии, и об этих демонических силах собирались всевозможные сведе­ния. Даже когда язычник того времени приближается к идее так называемого монотеизма, мы находим, что он вов­се не отказывается от представлений о сверхъестественных сущностях низшего ранга, служить которым и добиваться расположения каждого из которых нужно особо. Неспособ­ный  удовлетворить  тоску  по  бессмертию  в  мгновенном нравственном и религиозном акте — бросившись доверчи­во на грудь Предвечного, — человек ощущает необходи­мость предпринять долгое путешествие в обход. Отныне античное богослужение навсегда оказалось связано с опре­деленными тайными обрядами, которые приближали инициата к его божественному покровителю и в то же время давали относительную надежду на бессмертие более радо­стное, нежели привычный призрачный Гадес. В греческих мистериях, посвященных Деметре и Дионису, эта надежда связывалась с празднованием смерти и возрождения при­роды, конкретно — хлебных злаков, и она не становилась необходимой составляющей культа. Такие мистерии про­должали существовать; если император или другой выдаю­щийся гость приезжал в Грецию,  он непременно желал пройти посвящение. В известном обращении к сыновьям Константина христианин Фирмик осуждает элевсинские инициации, критские таинства и sacra корибантов как до­селе действующие. Пожалуй, можно даже предположить, что мистерии, которыми во времена Павсания Греция изо­биловала, сохранились, полностью или частично, хотя бы даже и в несколько увядшей форме, до эпохи Феодосия.

Но как бы примечателен сам по себе ни был ход этих таинств, здесь мы не будем вдаваться в рассмотрение их деталей, так как они по большей части восходят к ранне-эллинистическому периоду, и в особенности потому, что они носили местный характер и даже до некоторой степени за­висели от гражданских прав, а значит, никак не могли рас­пространяться далее. По той же причине нам не придется рассказывать о римских мистериях Благой богини и тому подобном. Но со всеобъемлющими таинствами периода империи, которые распространялись на все римские рели­гии и посвящались обычно чужеземным богам, ситуация совсем иная.

В том, что принципиально важные аспекты этого пред­мета остались неизвестны, и многие выводы строятся ис­ключительно на предположениях, нет вины современных ученых. Прежде всего следует отметить, что как каче­ственный, так и количественный состав происходивших из различных областей, сословий и других групп населения участников этих секретных богослужений остается в боль­шой степени загадкой. Множество инициатов, вероятно, исчислялось тысячами, может быть, даже сотнями тысяч. Похоже, что в отдельных странах не было мистерий, слу­чайно ли так сложилось или же по неким внутренним причинам, и в равной степени допустимо, что важные свидетельства о них — надписи и памятники — еще под землей. Однако одно предположение общего характера, тем не менее, можно сделать: эти таинства существовали в Риме с раннего времени, еще в период республики, но их не замечали и даже относились к ним с презрением. Но в III веке возрастает как количество, так и значи­мость участвующих в мистерии инициатов. Это подразу­мевает новое и более глубокое содержание их, основой которого становится обещание бессмертия.

У входа в этот таинственный лабиринт стоят две сим­патичные фигуры — Амур и Психея, персонажи аллего­рии, родившейся из платоновского представления о чело­веческой душе. Хотя они и присутствуют на отдельных памятниках предшествующего периода, тем не менее все известные мраморные группы с ними созданы не ранее II века, и с тех пор и до конца языческой эпохи изобра­жения Амура и Психеи, по отдельности или в нежней­шем союзе, радующихся или скорбящих, повторяются вновь и вновь, особенно на саркофагах. Единственное подробное литературное описание мифа — на страницах Апулея, жившего в эпоху Антонинов, — легко способно увести читателя в сторону. Рассказ Апулея — сказка, вся аллегория в которой состоит в том, что влюбленные были несчастны из-за долгой разлуки, произошедшей по вине одного из них, и что благословенное воссоединение свя­зало их навеки. Автор непоследовательно и далеко не во всем следовал смыслу символического рассказа, имена главных героев которого он избрал для своей истории, и недостаточно приспособил к нему свое поэтическое пове­ствование. Многие представления о человеческой душе, существовавшие во времена Апулея, не были им затро­нуты. Душа имеет божественное происхождение, но она пала, и на земном своем пути подвержена заблуждени­ям; пройдя через испытания и очищение, она снова дол­жна подготовиться для жизни в блаженстве. Небесный Эрос, который выступает на ее стороне и ведет ее до­мой, как невесту, есть олицетворение божества, которое призывает к себе сбившийся с пути людской род и вос­соединяется с ним.

Мы не знаем, существовали ли в римский период осо­бый культ или обряды, связанные с этим символом. Он лишь указывает на определенную направленность мыш­ления. В царстве искусства и поэзии аллегория эта отра­жается во множестве побочных образов. На ряде картин появляется Психея в облике бабочки; Паллада помещает ее на голову человека — Прометея; она излетает из его тела в момент смерти, и Гермес ведет ее в подземный мир. С этим связан прозрачный символ конечного осво­бождения Прометея, прикованного к скале, которого Ге­ракл избавил от орла стрелой из лука; с тех пор герой пребывает с богами на Олимпе.

От всеобъемлющего символа позднеримской тоски по бессмертию мы перейдем к таинствам, где можно распоз­нать подобное же содержание.

Мистерии Вакха, до сих пор широко распространенные в империи, не следует, пожалуй, затрагивать. В чем они в ту эпоху состояли, установить нельзя; мы знаем только, что в таинство входило пожирание сырой окровавленной плоти козленка и что инициаты в священном безумии обвивали вокруг себя змей.

Мистерии трехликой богини подземного мира, Гекаты (Луна, Диана, Прозерпина), по-видимому, были теснее связаны с верой в бессмертие. Авторы ничего не сооб­щают нам по данному вопросу, но в надписях этот культ помещается наравне с важнейшими таинствами в честь Митры и Великой матери, а следовательно, он имел не­малую значимость. На статуе divae triformis[1] в Германнштадте, что в Трансильвании, есть полосы рельефных изображений, которые, вероятно, представляют разные моменты и ступени посвящения. О средствах, шедших на это тайное служение, можно судить по плану храма Гекаты, выстроенного Диоклетианом в Антиохии, — 365 шагов вглубь, если наш источник надежен.

Позднейшая форма мистерий в честь Венеры, о которых сохранились разрозненные упоминания, также неизвестна. Но все же самые важные ритуалы были посвящены чуже­земным богам.

С фригийским культом связаны два рода таинств. Бо­лее древняя форма, появляющаяся уже в период расцвета Греции, — тайный культ Сабазия. Древние фракийцы, возможно, отождествляли его с богом солнца, фригийцы — с Аттисом; но в Греции его обычно считали воплощением Диониса и устраивали в его честь публичные торжества. Их главной составляющей были шумные песни с цимбалами и тамбуринами, сопровождаемые диким танцем под названи­ем sikinnis[2]. Нам известны только внешние детали тайного ритуала посвящения в том виде, в каком он проводился в греческий период: участники облачались в шкуру молодого оленя (nebris), пили или разбрызгивали вино из чаш, про­ходили обряды очищения и так далее, и завершалось все это традиционным криком инициатов: «Я бежал от зла и обрел добро»; вокруг же обносили лохань или колыбель. О сокровенном (согласно Крейцеру, космогоническом) учении мы ничего не знаем, и едва ли можно допустить, что ка­кая-либо высокая идея могла служить целью большинству участников и завершением церемонии, сводившейся к ноч­ным бесчинствам самого грубого рода; они навлекли на культ Сабазия серьезную немилость. Позднее эти мисте­рии оказались широко распространены в Римской империи, возможно получив новое религиозно-философское содержа­ние; они также приобрели некоторое родство с митраистскими ритуалами, о которых речь пойдет ниже. Теперь — если уже не раньше — золотой змее позволяли спуститься по одеянию инициата, украшенному священными стихами, и внизу снимали ее — вероятно, это должно было напо­минать о любви Зевса и Деметры. Затем инициат, ведо­мый во внутренний покой святилища, произносил слова: «Я вкушал пищу из тамбурина, я пил из цимбала, теперь я инициат» — не говоря о другой, не поддающейся расшифровке формуле. Можно также заключить, что по крайней мере в III и IV веке посвящения в культ Сабазия, приоб­ретя новое значение, снискали и более доброжелательное отношение. Христианские авторы, видевшие в золотой змее наконец-то сбросившего маску и обличившего себя Сата­ну, конечно, не смолчали бы, если бы церемония продол­жала заканчиваться излишне вольно. Помимо того, в этих таинствах, очевидно, стали принимать участие люди значи­тельного общественного положения; Фирмик (около 340 г.) говорит, что некоторые приверженцы Сабазия одеты в пур­пур, и в волосах у них золото и лавр.

Значительно более примечательна, но, к сожалению, немногим более известна вторая, поздняя разновидность фригийских мистерий в Римской империи — тавроболии. Они были непосредственно связаны с обрядами Великой матери и Аттиса и прямо обещали бессмертие.

Известны надписи времен Антонинов, свидетельству­ющие, что taurobolium (жертвоприношение быка) и сriobolium (жертвоприношение барана) посвящались Ве­ликой матери и Аттису. Жертвующий объявлял, что он in aeternum renatus, то есть родился для вечности. Мы ничего не знаем об учении, сообщавшем такую надежду, и крайне мало — о сопутствующем церемониале. В Риме классическим местом инициации был Ватиканский холм, где, по-видимому, поддерживалось постоянное сообщение с провинциями. Традиционным временем их проведения была полночь (mesonyctium). В земле выкапывали глу­бокую яму и накрывали ее щитами, продырявленными на манер сита. Кандидат в инициаты, облаченный в симво­лическое одеяние с золотыми украшениями, забирался под них. Когда наверху убивали жертвенных животных — быка, барана, а иногда и козла, — он старался, чтобы как можно больше крови попало ему на лицо, волосы и одежду. Но посвящение не сводилось к одному этому от­вратительному обряду: от кандидата требовалось на лю­дях носить постоянно окровавленные одежды, с одинако­вым терпением принимая как насмешки, так и почтение. Похоже, что такое очищение кровью действовало два­дцать лет, а потом его нужно было повторить, конечно, без ущерба для упомянутой вечности. Тем не менее это была одна из наиболее распространенных форм инициа­ции, и она могла проводиться не только в пользу самого устроителя, но и в пользу других лиц, ради благосостоя­ния императорского дома и даже, по крайней мере во II и III веках, за целые города. Как ритуал видоизменял­ся, когда в нем участвовали группы людей, неизвестно. Случалось, что проведение таких обрядов предписывала сама Великая мать, очевидно, во сне. Для нас трудно связать возвышеннейшие помыслы со столь грубым их воплощением, но этот изысканный век обретал утешение в viribus aeternus[3], посвященной вечности бычьей крови. Один инициат, проконсул Африки и префект города Рима вдобавок, вполне серьезно благодарил богов за проявля­емую ими отныне заботу о его душе.

На посвятительных надписях, особенно поздних, Аттис часто именуется Менотиран; это показывает его изначаль­ное тождество или последующее отождествление с Меном, малоазиатским лунным богом, но никак не способствует объяснению смысла мистерии.

Более значимыми и, конечно, более утонченными были таинства Исиды, оставившие отчетливые следы также и в литературе. Книги, похоже, с этой целью главным об­разом и писавшиеся, весьма способствовали появлению новых соискателей. К произведениям такого рода отно­сятся апулеевские «Метаморфозы», а также «Повесть об Антии и Габрокоме», принадлежащая Ксенофонту Эфесскому, которые датируются II веком. Здесь Исида охра­няет и защищает влюбленных в их бесчисленных приключениях. Сама Исида сильно изменилась; она уже не потворствует разврату, чем занималась раньше в своих мно­гочисленных храмах, но, напротив, оберегает девичье це­ломудрие, победа которого — достойная тема нескольких поздних романов такого рода.

Здесь пойдет речь не о настоящих древних торжествах в честь Исиды в Египте, где она искала и обретала разъятого на части Осириса, но о всеобъемлющем культе Исиды периода империи. Значение и содержание этого культа труд­но определить с точностью, поскольку римские народные верования, связанные с данной богиней, были весьма мно­гообразны и изменчивы. Единственный дошедший до нас последовательный рассказ о нем помещен Апулеем в уже цитировавшейся последней книге «Метаморфоз», но мы не знаем, выступает ли его Луций как наблюдатель-философ или же как верный инициат. Несомненно одно: и эти мисте­рии, такие яркие и пестрые, обещали блаженное бессмертие. «Владычица Исида», предстающая как Мать-природа и ос­новное начало божественного бытия, в качестве платы за превращение несчастного Луция из осла обратно в челове­ка, требует, чтобы он никогда не забывал: вся его жизнь с этих пор до последнего вздоха принадлежит ей. «Ты будешь жить счастливо под моим покровом, ты будешь жить про­славляем, и когда, совершив свой жизненный путь, сойдешь ты в ад, то и там, в этом подземном полукружии, ты уви­дишь меня просветляющей мрак Ахеронта, царствующей над Стигийскими пустынями и, сам обитая в полях Елисейских, часто воздавать мне будешь поклонение». В то же время Исида обещает Луцию долгую жизнь на земле, если он по­радует ее усердной службой и искренним раскаянием; а глав­ное, жрец обещает ему защиту и безопасность перед судьбой, которой обычно управляют звезды. Видимо, тогда еще жила вера в подобные заблуждения.

Священное учение, которым делились с кандидатами в инициаты, черпая его, вероятно, из иероглифических книг, вряд ли отличалось особенной глубиной, чтобы какое-то высшее, духовное начало, сердечное движение, даже продол­жительное воздержание повлияли на души посвящаемых — для этого внешний, зримый церемониал был слишком ярок. В самом ли деле новообращенным делалось понятно, что Исида есть природа и в то же время сущность всего боже­ственного бытия или Апулей здесь описывает свои личные воззрения? Мы знаем только, как уже говорилось, что эти мистерии стали излюбленным способом обезопасить себя, посредством определенных обрядов и магических действий, от несчастий в земной жизни, от безрадостного существо­вания за гробом или же от полного уничтожения после смерти. Единственная составляющая таких таинств, пред­полагавшая регулярное обращение к духовной сущности че­ловека, — часто и, конечно, не совсем произвольно прихо­дившие сны, в которых Исида выражала свою волю по всем необходимым поводам. Тут возможен не только простой обман — ибо сны могли нашептывать в уши спящих, — но и постоянное, искусственно поддерживаемое нервное воз­буждение. С другой стороны, внешняя канва обрядов была или, понятая наполовину, заимствована из Египта, или про­сто долженствовала произвести впечатление на пылкое во­ображение. Пока кандидат слушал наставления, он проходил подготовку, обычную перед большинством таинств: воздер­жание от вина, мяса, других удовольствий в течение полных десяти дней; купание, окропление святой водой и тому по­добное; принятие даров от друзей и таких же кандидатов. Ночь посвящения, назначенную во сне, соискатель проводил в храме. Сперва он надевал облачение из грубого льна, за­тем менял платье двенадцать раз, пока не получал цветную одежду и олимпийскую столу, украшенную пестрыми фигур­ками удивительных животных. На шествия и зрелища, де­монстрируемые инициатом, Луций мог только намекнуть, сказав, что он испытал символическую смерть и затем вос­кресение милостью Исиды (рrecaria salis)[4]. «Достиг я преде­лов смерти, переступил порог Прозерпины и снова вернул­ся, пройдя все стихии, видел я пучину ночи, видел солнце в сияющем блеске, предстоял богам подземным и небесным и вблизи поклонился им». Обо всем этом мы никогда не смо­жем рассуждать с уверенностью. Следует ли предположить использование при каждом посвящении оптических приспо­соблений и диорам, которые, по нашим представлениям, не­обходимы даже для создания поверхностной иллюзии? Как мы увидим в другой связи, существовало, конечно, достаточ­но средств заставить современника поверить в то или иное волшебство или явление призрака; но дух эпохи был настоль­ко пропитан верой в значение символов, что хватало эффек­тных зримых образов, возникавших в ходе ритуала, дабы поразить воображение его участников. Напротив, современ­ный нам мир столь абсолютно чужд символического и так его презирает, что нам едва доступна другая точка зрения и быстро надоедают формальности и церемонии. И то же от­ношение проявляется в наших суждениях о прошлом. Чем поверить в могущество символа, мы скорее предположим наличие дорогостоящих приборов для создания иллюзий оп­тических и механических, то есть настоящее мошенничество.

Но вернемся в коринфский храм Исиды. Время близится к рассвету. Луций, в своем цветном одеянии, в руке горя­щий факел, на голове венок из лучеобразных пальмовых листьев, стоит на деревянной платформе перед статуей бо­гини. Внезапно занавес перед глазами его расходится, и толпа, собравшаяся в нефе храма, зрит его, как живое во­площение солнца. Пир и веселье завершают церемонию.

Но подлинная sancrosancta civitas[5] служителя Исиды — сам Рим, где Луций также впоследствии обосновался при храме Исиды Сельской. На следующий год во сне ему был дан совет не забывать и об Осирисе и отправиться к не­коему раstophori, которому, в свою очередь, естественно, также снился Луций. После бесчисленных трудностей, пре­имущественно денежного характера, благочестивый соиска­тель добивается инициации также и у Осириса. Этот «среди высших величайший» бог даже благословляет Луция на его судебные занятия и советует ему, опять-таки во сне, стать членом коллегии раstophororum. Автор не вда­ется в детали этого посвящения. Согласно его собственным словам, он участвовал в большинстве греческих мистерий; но очевидно, что выше всего он ценил таинства того круга богов, в который входила Исида.

Пожалуй, значительнейшим из всех тайных культов был культ Митры, также суливший своим адептам спасение и бессмертие.

Древнейшая персидская религия знала солнечного бога по имени Митра, и более позднее учение Зороастра, по­скольку не могло совершенно от него избавиться, присво­ило ему положение посредника между Ормуздом и Ариманом, Светом и Тьмой. Митра стал первым из небесных язати (через заходящее солнце) также покровителем цар­ства мертвых; он судил души на мосту Чинват. Но преж­де всего это был покровитель земли, сельского хозяйства, плодородия, символ которого — бык — с глубокой древ­ности сопутствовал Митре. В Зенд-Авесте сохранились многочисленные обращения к этому богу.

Однако будет заблуждением искать в Митре угасающей Римской империи все те же черты этого древнего божества ортодоксальных персов. Позднее, благодаря могучему вли­янию вавилонских верований, их Митра стал богом солнца и главой планетной системы. Более того, традиция, перешед­шая к римлянам, была еретической изначально, так как ро­дилась в среде враждебной магам религиозной группы Персидского царства. Наконец, она оказалась заимствована из вторых рук, и, по-видимому, в довольно-таки преобразо­ванном виде, в связи с войной на уничтожение, которую Помпеи Великий вел против пиратов — большей частью уроженцев Киликии. Как нам известно, они знали немало тайных ритуалов и, помимо прочего, создали обряды в честь Митры, с тех пор вошедшие в широкое употребление. Так или иначе, но эта составляющая персидской религии в полу­ассирийской форме прижилась в Малой Азии. Исследования данного культа богаты курьезными гипотезами, и нужно ос­терегаться без нужды умножать их число. Тем не менее пусть знатоки позволят нам задать один вопрос: в среде ли киликийских пиратов служение Митре впервые получило ту окраску воинственной религии грабителей, которая впослед­ствии снискала ей столько приверженцев между римскими воинами? Но в любом случае киликийцы-работорговцы пу­тешествовали немало, и вера их сопутствовала им.

В большинстве европейских собраний древностей име­ются многочисленные рельефы, некоторые весьма круп­ных размеров, изображающие этот загадочный миф, но не объясняющие его. Художественное достоинство их не­велико, и в лучшем случае они едва ли старше Антонинов. На них мы видим пещеру, над нею — поднимаю­щуюся и опускающуюся колесницу солнца, или же солн­це вместе с луной. В пещере юноша во фригийских одеж­дах — сам Митра — вонзает кинжал в горло быку, упираясь при этом в спину ему коленом. С хвоста быка свисают колосья; собака прыгает на животное, змея ли­жет его кровь, скорпион кусает его половые органы. По сторонам стоят двое, один с поднятым, другой с опущен­ным факелом. Над Митрой парит ворон, традиционно птица прорицаний, возможно также связанная с полем битвы. Львиная голова, временами появляющаяся в пра­вом углу, вероятно, указывает на свет и солнце. Кроме того, на отдельных камнях имеется бесчисленное множе­ство других дополнений, но о них мы говорить не будем.

Первоначальное значение данных символов совершенно очевидно. Прежде всего, здесь представлена победа сол­нечного героя над быком, олицетворяющим луну или вооб­ще быстрый ход времени и долженствующим умереть, чтобы мог народиться новый год. Зерно — это урожай, собака — всепожирающий Сириус[6], скорпион — осень (то есть близящаяся гибель природы). Факельщики (иногда полагают, что это утренняя и вечерняя звезда) обозначают равноденствия. Изображения по сторонам и над пещерой, видимые на некоторых особенно изобильных деталями ре­льефах, теперь понимают как символы звезд и стихий; раньше считалось, что они обозначают различные стадии тайных посвящений. Но многое до сих пор остается невы­ясненным. Очевидно, впрочем, что значение всех элемен­тов восходит ко временам древних персов.

Однако смысл, приписываемый этим картинкам в позднеримский период, сильно отличается от первоначально­го. По счастью, в надписях содержатся ясные сведения; так, мы читаем: «Непобедимому богу, Митре», «Непобе­димому Солнцу, Митре», «Солнцу, непобедимому» и так далее. Кстати, последняя форма — одна из наиболее час­тых формул на монетах Константина Великого, который за всю свою жизнь так и не смог отказаться от внешних проявлений митраистского культа. Непобедимый, разумеется, в то же время являлся и подателем победы, что особенно подходило богу войны; недавние исследования показывают, что это была по крайней мере вторая функция Митры даже в древнеперсидском обличье. Наконец, Митра — провод­ник душ; он помогает им подняться от земли, куда они пали, обратно к свету, из которого они вышли. Такая идея родилась из настроений, весьма распространенных в позднеримском мире; мысль, что земная жизнь — всего лишь переход к бытию более высокого плана, уходит корнями не только в верования и знание народов Востока и египтян. Страдания и ужас старости убедительно свидетельствова­ли, что существование в этом мире состоит из тягот и го­рестей. Во времена упадка язычества культ Митры стал одной (и, возможно, наиболее значимой) из религий, обе­щающих освобождение.

Однако античный человек испытывал страдания, не ощущая при этом своей греховности. Поэтому прощение на словах помогало ему мало; ему требовалось какое-то совер­шенно особое избавление. Чтобы приблизиться к богу-спа­сителю, каждый должен был освободить самого себя, прой­дя добровольно через жесточайшие мучения, которые здесь играли значительно более важную роль, нежели в других мистериях. Так, в состав митраистских посвящений вошли хорошо разработанные испытания, в сравнении с которы­ми taurobolium и испытания, применявшиеся в культе Исиды, кажутся детской игрой. То, с чем мы здесь сталкива­емся, — отнюдь не просто попытка отбить охоту у тех, кто не был действительно призван, и у публики в целом; это называлось «кары» и, очевидно, стоило многим жизни. Кары включали восемьдесят этапов; кандидат, к примеру, выдерживал пятидесятидневный пост, устраивал заплыв на огромное расстояние, прикасался к огню, лежал в снегу, иногда до двадцати дней, проходил через всяческие пыт­ки, два дня подвергался бичеванию, лежал на пыточной скамье, принимал и удерживал болезненные позы, еще раз постился в пустыне и так далее. Названо семь различных степеней посвящения, но их порядок не определен; так, имеются степени ворона, воина и льва, а дошедших до высшей ступени называли Отцами. Неизвестно, на какой из них люди участвовали в обрядах, которые современни­ки-христиане называли просто таинствами. На ступени льва участник омывал руки в меду и давал обет не осквернять их больше никакими проступками. В каком-то случае ис­пользовались хлеб и чаша с водой, и очищение от грехов производилось путем купания. Затем с меча на голову «во­ина Митры» бросали венок, который требовалось поймать, но спустить на плечи, так как единственный венок и коро­на преданного инициата — сам Митра.

Поскольку в служении этом принимали участие немало императоров, придворных и вообще людей заметных, сло­жилось устойчивое мнение, что все эти подражательные действия и кары не следует понимать буквально, что боль­шей частью они сводились к символическому жесту или просто словесной формуле. Кто бы упросил, например, Коммода подвергнуться всем этим странным мучениям? Не были ли иерофанты разных таинств, как правило, снисхо­дительны к значительным лицам? Но наши сведения о ре­альности кар слишком определенны, чтобы позволить их опровергнуть простыми предположениями. Однако вполне допустимо, что, так как не существовало единой организа­ции, которая бы охраняла культ и руководила им, в раз­ных частях империи ритуалы могли весьма отличаться. Насколько известно автору, камни Митры со множеством рисунков и рельефов по сторонам и сверху пещеры все найдены на Рейне, в Тироле и Трансильвании; они обна­ружены в Геддернгейме недалеко от Франкфурта, в Нойенгейме близ Гейдельберга, в Остербуркене между Неккаром и Таубером, в Апулеуме неподалеку от Карлсбурга, в Сармисегетузе, а также в Трансильвании. В Вене нахо­дится один очень важный образчик из Моля-в-Тироле; по сторонам основного рельефа расположены два ряда малень­ких картинок, изображающих, по-видимому, разные пыт­ки посвящаемых; они стоят в снегу и воде, лежат на пы­точной скамье, их опаляет огонь и так далее. Можно предложить этому много объяснений, но для нас важно только отметить, что в тех краях, по причинам, ныне не­известным, подробный рассказ в рисунках оказался необ­ходим. С другой стороны, на множестве камней, найден­ных в Италии, ничего подобного нет. В отдельных ложах ордена (если не воспринимать это неопределенное выраже­ние слишком однозначно) порядок приема, догматика и формы поклонения, вероятно, принципиально отличались. Вышеуказанные памятники большей частью относятся к III веку, ко временам религиозного брожения, когда язы­чество осознало собственный внутренний распад и стало пытаться хотя бы частично восстановить и укрепить свои силы, что привело кое-где к возникновению настоящего фанатизма. Логично предположить, что, наряду с простран­ственными различиями, временные также являли собою не­маловажный фактор.

Можно утверждать с вероятностью, а отчасти даже с уверенностью, что уже упоминавшиеся камни Митры, най­денные к северу от Альп и Дуная, появились там благода­ря римским солдатам. Какую роль играли посвященные в повседневной жизни лагеря? Как сочеталось служение богу с военными и политическими обязанностями высшего офи­церства? Существовала ли действительная связь между инициатами? Внес ли этот культ свой вклад в духовное возрождение римского типа во второй половине III века? Все эти вопросы останутся без ответа, пока единственны­ми нашими источниками информации будут несколько от­рывков, причем большей частью из христианских авторов. Места, где находят камни Митры, — пещеры, естествен­ные или искусственные, и иногда — отдельно стоящие зда­ния, часто площадью всего несколько квадратных футов, задняя стена которых занята рельефом. Туда могли поме­ститься всего несколько человек сразу, и, если собиралась толпа, она, очевидно, стояла снаружи. Даже крупное свя­тилище Митры в Геддернгейме имеет в длину менее соро­ка футов[7]; ширина его двадцать пять футов[8], но оно перегорожено так, что остается только восьмифутовый[9] проход. В маленьком митреуме в Нойенгейме, площадью восемь квадратных футов[10], вся внутренняя часть застав­лена алтарями и статуями родственных божеств, то есть Геркулеса, Юноны, Виктории, а кроме того, там найдено множество инструментов, светильников и обломков других предметов. Архитектурные излишества, например богато украшенные колонны и прочее, указывают, что эти святи­лища не требовалось держать в секрете. Кто бы посмел осквернить их? Солдаты, проводившие там свои тайные обряды, были тогда господами мира.

Думается, что пещера Митры в Риме (расположенная на склоне Капитолийского холма) была все же просторнее и величественнее, как, несомненно, и другие обиталища бога в крупных городах империи. В Александрии святили­ще находилось глубоко под землей. Когда, уже в христи­анские времена, его перекопали, чтобы заложить фундамент под церковь, еще ходили темные истории об убийствах, в нем совершенных, и, видимо, «кары» в самом деле стоили жизни многим искавшим посвящения. Там действительно обнаружили черепа, и появилось ошибочное предположение, будто они принадлежали жертвам, над чьими внутреннос­тями велось наблюдение и с помощью которых вызывали мертвых. Ничего подобного в митраистском богослужении не было, но в воображении египтян таким жестокостям, как мы увидим, место всегда находилось.

О том, что данный культ имел распространение по всей империи, свидетельствуют около сотни рельефов и надпи­сей. Возможно, тысячи других еще скрыты под землей, и нужно надеяться, что раскопки их будут произведены с той же тщательностью, как в Геддернгейме, Нойенгейме и Остербуркене. Чтобы пролить необходимый свет на интерес­нейший из тайных культов античности, достаточно отыскать одну-единственную хорошо сохранившуюся пещеру Митры.

Но так или иначе, эта религия не избежала влияния других современных ей суеверий. Прежде всего, было не­мало людей, совершенно неспособных удовлетворить свою жажду мистерий, которые искали благоволения трехликой Дианы, стремились приобщиться через taurobolium к тай­нам Великой матери, а также к вакхическому служению, к таинствам Исиды, а заодно и Митры, — в IV веке смешение всех языческих ритуалов стало правилом, но оно наверняка встречалось не так уж редко и ранее. Мысль о единстве всех божественных сущностей приоб­ретала все больше силы, и на резкие отличия между отдельными культами все меньше обращали внимание, так что заимствования осуществлялись свободно. Неоплато­ническая философия стала частью религии Митры, как и всех мистерий, и Порфирию, одному ее из наиболее зна­менитых приверженцев, мы обязаны, в сущности, един­ственным исследованием предмета, сделанным язычником. Но в очерке Порфирия «О пещере нимф» рассматрива­ются не столько современные ему богослужения, сколько первоначальное их значение, причем толкуется оно при­чудливо-символически, исходя из представлений собствен­ной школы. Мы узнаем, что пещера — знак Вселенной, или Космоса; поэтому Зороастр посвятил Митре, созда­телю и руководящему принципу мира, цветущий и мно­говодный грот в горах Персии. В нем присутствовали символы всех стихий и областей мира; оттуда-то и по­шли все последующие мистерии, связанные с пещерами. С другой стороны, весь очерк посвящен гроту в Итаке, описанному Гомером («Одиссея», XIII, 102—112, 346 и далее), ставшему центром символизма Порфирия. Он следует неверному методу отыскания тождественности в мифах и все время пытается связать один далекий отзвук чего бы то ни было с другим. Но отдельные его разбро­санные намеки имеют огромную ценность, когда он, на­пример, рассказывает, что через северные и южные вра­та его мировой пещеры души, рождаясь, спускаются на землю и, умирая, восходят к богам, когда говорит о ге­незисе и апогенезисе и вообще о жизни и очищении душ. Наконец, существует естественное родство между Мит­рой и греко-римским солнечным богом, мыслится ли он как Аполлон или иначе, как Сол или Гелиос. Мы, вероятно, никогда не узнаем, насколько переплетены были эти два образа; не исключено, что Sol Invictus[11], который, начиная с середины III столетия, появляется на монетах весьма ча­сто, везде отождествляется с Митрой, пусть даже изобра­жен он только как бог солнца. Солнцепоклонничество ранних императоров, как, например, Элагабала, скорее все­го, берет свое начало в семитском культе; в случае же с Аврелианом мы пребываем в таком же неведении, как и относительно его веры вообще. Его мать была жрицей сол­нца где-то на Нижнем Дунае, и вполне допустимо, что она прошла посвящение Митре — о таких случаях имеются упоминания — и достигла, может быть, степени «львицы». С другой стороны, когда был разграблен храм Солнца в Пальмире, Аврелиан приказал одному из своих генералов восстановить его и добавил: «Я напишу сенату и попрошу прислать понтифика, который произвел бы освящение хра­ма». То есть следовало провести традиционный римский обряд, хотя дело касалось обиталища семитского Ваала. Но в самом Риме Аврелиан выстроил огромный великолепный храм Солнца, в который вложил пятнадцать тысяч фунтов золота (ибо, конечно, ему, а не какому-то другому святи­лищу был сделан подарок); и задняя стена этого здания примыкает к Квиринальскому холму таким образом, что возможность связи с Митрой никак нельзя полностью ис­ключить. Ибо Митра был и остался «богом из скалы», и все его священные жилища имели поэтому нечто от пеще­ры, даже если она и не воспринималась как символ явлен­ного мира. Уже говорилось о том, что убийство быка, изображаемое на памятниках, происходит в пещере. Непо­бедимое Солнце появляется также на монетах Аврелиана. Об отношении последующих императоров к культу Митры ничего нельзя сказать с определенностью; мы еще вернем­ся к этому, когда речь пойдет о Константине.

Может показаться странным, что обсуждение культа Митры мы продолжаем беседой о манихействе, пришедшем из Персии, — ведь оно не имело таинств. Но это и не просто ответвление христианства, а, скорее, особая религия освобождения, по преимуществу языческая. Приобрело ли оно в Риме более языческий характер, нежели носило в царстве Сасанидов, — тема для дальнейших исследований, как и его посягательство на христианскую церковь. Несов­местимость его дуализма с классической догмой состоит в том, что оно разлагает все на чистые символы, через кото­рые проявляют себя два основных начала — свет и тьма, Бог и материя. Высшее понятие этого учения, Христос (явно напоминающий Митру), есть мировая душа, сын предвечного света и освободитель, но едва ли личность; его земное воплощение считается иллюзорным. Следовательно, освобождение — не единичный акт, как, например, жерт­воприношение, а длительный; Христос помогает человеку от нравственно несвободного состояния борьбы между ду­хом и материей (или между доброй и злой душой) поднять­ся в царство света. Сложно определить, насколько близко данные идеи приближаются к труднопостигаемому понятию личного бессмертия; так или иначе, «главное послание» секты говорит о «вечной жизни во славе», каковое обеща­ние, вероятно, и производило самое сильное впечатление на римских прозелитов. Дальнейшее обсуждение этого весьма примечательного учения здесь неуместно.

У Мани, основателя манихейства, были апостолы, и он, невзирая на все преследования, создал в своей общине на­чатки иерархии. Чуть ли не десять или двадцать лет спус­тя после его мученической кончины (272—275 гг.) его учение распространилось по всей Римской империи. Импе­раторский указ (287-го или 296 г.) Юлиану, проконсулу Африки, свидетельствует, что ситуация в Аfrica Proconsulari выглядела так. Очевидно, при подстрекательстве новой секты там случились крупные беспорядки, и стало извест­но, что к Риму ее сторонники, как и приверженцы некото­рых других восточных религий, относились отнюдь не дру­желюбно, а, скорее, крайне враждебно, а на них самих смотрели вдвойне подозрительно и даже с презрением из-за персидского происхождения их учения. Диоклетиан при­нял решительные меры: он распорядился сжечь зачинщи­ков вместе с книгами, а других участников либо тоже предать смерти, либо (если они входили в число занимаю­щих почетную должность или имели другое значительное положение в обществе) сослать в рудники и отобрать все имущество. Истинной причиной подобной строгости была враждебность новой религии к старой; последняя не могла смириться с присвоением священного права на рассказ о создании богов и людей. После этого поразительного упо­минания мы теряем манихейство из виду на несколько де­сятилетий. Оно, очевидно, не играло большой роли до смерти Константина; по крайней мере, в знаменитом эдик­те о еретиках оно не названо. И лишь в V веке манихей­ство на время поднимает голову и оказывается опаснейшим врагом Церкви.

Из предшествующего явствует, что язычники позднего периода вымаливали у богов не только урожай, богатство и победу; мрачная тревога касательно мира загробного вла­дела ими и влекла их к самым невероятным учениям и об­рядам.

Но и этот мир предстал теперь в другом свете. Уже ука­зывалось, в связи с египетскими мистериями, как достигну­тая ценой многих усилий защита великого божества давала надежду избежать не только исчезновения души, но и бес­покойной земной судьбы, которая зависит от звезд. Теперь следует показать, как изменялись отношения между сверхъ­естественным и земной жизнью, как астрология, магия и де­монология возобладали над жертвоприношениями, оракула­ми и разными видами искуплений. Первые, конечно, существовали всегда, и еще у Гомера Цирцея выступает как прародительница магии. Платон рассказывает о бродячих чу­дотворцах, которые якобы могли тайно наложить проклятие или даровать благословение; и мы узнаем о волшебниках, якобы управлявших погодой и плодородием земли, способ­ных вызывать бурю и штиль. Шессалия была и долгое вре­мя оставалась знаменитой страной любовной магии, закли­наний и тайных чар. Древняя Италия тут едва ли отставала от Греции; например, вызов богов, причинивший столько вреда Туллу Гостилию, входил в состав первоначального римского культа. Двадцать восьмая и тридцатая книги Пли­ния подробно показывают, какая роль в приготовлении ле­карств и прочем отводилась колдовству. Особенной славой пользовались чародейские искусства этрусков, сабинян и марсов, то есть жителей центральных областей Италии. Рим­ляне верили не только в волшебные исцеления, но и в то, что магия позволяет накладывать заклятия на хлебные поля, управлять погодой, возбуждать любовь и ненависть, превра­щать людей в животных и совершать другие чудеса. Та же уверенность содействовала рождению разных весьма приме­чательных чудовищ — стоит назвать кровососущих ламий и Эмпусу. Счастлив обезопасивший себя с помощью спаси­тельной защитной магии! С головы до пят римляне обве­шивались амулетами, и существовала даже целая система ма­гической защиты, о некоторых составляющих которой следовало бы бегло упомянуть. Детальный очерк описанных чародейских практик может привести к убеждению, что они пронизывали весь антич­ный мир, исполненный непреходящего страха перед повсе­дневностью. И тем не менее, отдельные ранние суеверия наносили древней религии значительно меньше вреда и меньше мешали простым отношениям человека и божества, чем поздние систематизированные предрассудки, господ­ствовавшие во времена империи.

Сперва следует поговорить об астрологии, которая счи­талась издревле исключительно делом Востока и знатоков которой именовали халдеями, хотя очень мало кто из них действительно происходил из страны у нижнего течения Евфрата. По крайней мере самые знаменитые из них, Фрасилл, живший при Тиберии, и Селевк и Птолемей, жившие при Отоне, носили греческие имена. Уважали муд­рость не только вавилонян, но и египтян, памятуя о Пето-сириде и Некепсо, предположительных авторах наиболее известных работ о звездной науке.

Оставив в стороне тот факт, что астрологи не доволь­ствовались одной астрологией, но стремились узнать буду­щее и другими, опаснейшими способами, сама эта наука давала могучий толчок к атеизму. Последовательный при­верженец астрологии вполне мог презреть всю нравствен­ность и все религии, так как они не облегчали судьбу, явленную звездами, и не защищали от нее. Именно знато­ки этой тайной науки жестоко проклинали императоров I века. Халдеев постоянно изгоняли, потому что их знание не могло стать исключительной собственностью империи, поскольку весь мир жаждал их прорицаний; и каждый раз их звали назад, потому что люди не могли действовать без них. Если кто-нибудь возвращался в Рим с рубцами от оков, которые он носил на одном из островов в Эгейском море, он справедливо ожидал, что люди станут соперничать за право обратить на себя его внимание. Коротко говоря, астрология занималась тем, что соотносила человеческие судьбы со всевозможными положениями планет относитель­но знаков зодиака. Время определяло все; гороскопы за­частую составлялись для самых обычных дел, как-то: приятное путешествие или прогулка в бани, но также и для всей человеческой жизни, если знать созвездие, стоявшее на небе в момент рождения. Те, кто не терял головы, по­нимали бесполезность таких выдумок и в состоянии были доходчиво доказать их бессмысленность, как, например, сделал святой Ипполит. Могут ли созвездия иметь какое-то конкретное и постоянное влияние на человеческую судь­бу, когда их расположение в каждый отдельно взятый момент для наблюдателя, находящегося в Месопотамии, выглядит совершенно иначе, нежели для находящегося на Дунае или в окрестностях Нила? Почему у людей, родив­шихся в один и тот же час, неодинаковая судьба? Почему важнее созвездие, главенствовавшее при рождении, неже­ли при зачатии? Почему огромная разница во времени рож­дения не защищает людей от общей погибели, например при землетрясении, при захвате города, буре на море и тому подобном? Простирается ли эта предполагаемая власть звезд над судьбой на мух, червей и разных паразитов? Не может ли существовать — вопрос предполагает ответ — больше планет, нежели известно? Да и, в конце концов, все разумные люди соглашались, что знание будущего — от­нюдь не благословенный дар, а ложные предвестия — со­всем даже наоборот.

Но никакие разумные основания не могли искоренить эту мнимую науку среди народа, который даже во времена культурного расцвета был чужд идее божественного миро­порядка и всеохватной системе нравственных ценностей и который теперь более чем когда-либо беспокоила и трево­жила неопределенность в вечных вопросах. Люди тем силь­нее жаждали веры, что их естественные силы, дающие че­ловеку готовность встретить свою судьбу, словно бы умалились. В поздней империи астрология пыталась при­обрести этическую наполненность столь же примечатель­ным образом, что и упоминавшиеся ранее тайные культы. Веские доказательства такого преображения имеются в «Восьми книгах о звездной науке» язычника Фирмика Ма-терна, писавшего вскоре после смерти Константина. В кон­це второй книги этого свода теоретических положений религии небесных светил астрологу дается длинное и тор­жественное наставление, как избежать в своей практике не­приятных, тяжелых и компрометирующих моментов. Ма1Ье-тайсиз (то есть астролог) должен вести благочестивую жизнь, так как он беседует с богами. Он должен быть доступен для людей, справедлив и не алчен. На заданные вопросы он должен давать ответы открыто и предупреж­дать об этом вопрошающих заранее, чтобы предотвратить нежелательные и безнравственные вопросы. Он должен иметь жену, детей и почтенных друзей и знакомых; у него не должно быть тайных связей, он обязан много появлять­ся в обществе. Он не должен ни с кем ссориться и прини­мать просьбы, направленные на удовлетворение чьей-то ненависти и мести и могущие навлечь на кого бы то ни было беду и несчастье. Он обязан всегда оставаться чело­веком чести и не должен сочетать свое ремесло с занятия­ми ростовщичеством — это говорит о том, что подобным образом поступали многие бесчестные астрологи. Ни он не должен давать, ни ему не должны приносить клятв, осо­бенно в делах денежных. Он должен стараться оказывать спасительное влияние на людей из своего окружения, со­шедших с истинного пути, и вообще выводить людей ищу­щих на верную дорогу не только через ответы звезд, но и дружеским советом. Ему следует избегать ночных жертво­приношений и церемоний, проводимых как публично, так и в уединении. Ему следует также избегать цирковых пред­ставлений, чтобы никто не подумал, будто победа «зеле­ных» или «синих» вызвана его присутствием. На вопросы касательно отцовства, всегда болезненные, и просьбы со­ставить гороскоп третьих лиц всегда следует отвечать не­охотно и колеблясь, чтобы не казалось, будто человек ви­новат только тем, что совершил поступки, подсказанные жестокими звездами. Слово decretum — веление — упот­ребляется постоянно, как обычный термин.

Значительно большую опасность для астрологов пред­ставляли собой вопросы о судьбе императора; в первые два века империи они зачастую влекли за собой гибель как «математика», так и клиента. Александр Великий не толь­ко не презирал все прорицания касательно собственной судьбы, но весьма ценил их; теперь ситуация стала намно­го плачевнее. Трон цезарей, поскольку династии не суще­ствовало, осаждали честолюбцы, желавшие знать, когда и как умрет император и кто будет наследовать ему. Но ас­трология нашла способ обойти этот момент. Фирмик Матерн объясняет, что о судьбе императора ничего знать нельзя, поскольку ею руководят не звезды, но непосред­ственно высшее божество. В качестве властелина мира им­ператор имеет статус демона, одного из тех, кто послан божеством в мир в качестве созидающей и охраняющей силы, а значит, звезды, менее могущественные, ничего об императоре сообщить не могут. Нашзрюез оказывались в той же ситуации, когда им приходилось выяснять судьбу империи с помощью наблюдения внутренностей; они нароч­но перепутывали кровеносные сосуды и волокна, чтобы не отвечать. Но в IV столетии такие увертки астрологии уже почти не помогали; связанная с другими суевериями, она противостояла как трону, так и христианству, и вместе с магией и прочими тайными искусствами подлежала запре­ту и подверглась гонениям. Место не позволяет привести здесь конспект учения Фирмика, и ни один современный человек не возьмет на себя труда прочитать его книги це­ликом, если только он не жертва того же заблуждения — или если он не собирается подготовить новое издание, что, учитывая труднодоступность предшествующих, было бы весьма своевременно. Собственно секреты астрологии, тор­жественную клятву хранить которые автор требует от сво­его адресата (Мавортина Лаллиана, высшего должност­ного лица), помещены в последних двух книгах. Там находятся таблицы созвездий, которые определяют, будет ли человек убийцей, совершит ли он инцест, станет ли ка­лекой или же гладиатором, законником, рабом, окажется ли подкидышем и так далее. Естественным следствием этого гнусного обмана должно было быть исчезновение каких бы то ни было нравственных соображений, чего, несомненно, и добивались первые мошенники-халдеи. Но новая мораль настолько распространила свое влияние, что автор времен Константина уже старается как-то согласовать с ней свое учение, и это не просто манера изложения. Он провозгла­шает мысль о том, что даже самые страшные веления звезд можно преодолеть молитвой и усердной службой богам; Со­крата, например, звезды обрекли испытать все страсти, и судьба эта была запечатлена у него на лице, но все же сво­ими добродетелями он превозмог их все. «Ибо то, от чего мы страдаем, что обжигает нас горящими факелами [то есть страсти], принадлежит звездам; но наша сила сопротивле­ния принадлежит божественному духу». Несчастья добрых людей и удача, сопутствующая злым, в первую очередь результат влияния звезд. Но это утешение выглядит как простое внешнее дополнение, малозначащее рядом со строй­ной теорией ерунды, располагающейся на семистах полно­форматных страницах. Вначале по семи планетам распре­деляются темпераменты и части тела, а типы телосложения, вкусы, климаты, области, положения в обществе и заболе­вания — по двенадцати знакам зодиака. Например, Рак означает острый соленый вкус, светлый и беловатый цвет, водяных животных и ползучих гадов, седьмой пояс мира, стоячую или текущую воду, заурядность и все заболевания сердца и диафрагмы. С другой стороны, астролог не рабо­тал с расами и национальными характерами; для него до­вольно, что звезды обуславливают личность. Бесчисленные прочие курьезы, то и дело попадающиеся в книге, не под­лежат рассмотрению в данной работе.

Астрологи то и дело упоминают о высшем божестве, которому, как простые посредники, подчиняются все ос­тальные сверхъестественные сущности. Почему философия не могла усвоить себе идею такого бога и раз и навсегда прийти к умеренному теизму?

Жажду свободы, свойственную человеческому духу пе­ред лицом великих исторических течений, сильно принижает тот факт, что тогдашняя философия в лице многих истинно благородных людей, опиравшаяся на всю мудрость антич­ности, заблудилась во мраке окольных путей, а также то, что, по крайней мере для начала IV века, мы не можем определить ее роль иначе, нежели роль посредницы между двумя родами суеверий, хотя в этических вопросах и наблю­дается некоторый прогресс.

Роднит это время с духовным преображением, наблю­давшимся в конце II — начале III века, гибель древних философских школ. Исчезают эпикурейцы, киники, пери­патетики, даже стоики, чья сдержанность родственна луч­шим чертам римского характера. Не только развитый тео­ретический скептицизм, но и открытые насмешки Лукиана свидетельствовали о бессмысленности строгого разделения на школы. Но у дверей уже дожидалось новое учение, еще более догматичное, нежели предшествующие философские системы, а значит, в некоторых отношениях близкое ново­му религиозному движению. Это был неоплатонизм. Его появлению весьма содействовало могучее влияние восточ­ных суеверий и усердные исследования записей древних пифагорейцев, давно уже сошедших со сцены, чье знание, как предполагалось, также имело восточное происхождение; другие значимые составляющие нового учения были заим­ствованы собственно у Платона. Плотин, главный побор­ник школы в середине III столетия, предстает как мысли­тель огромного значения, а вся система с ее наклонностью к мистицизму — как возможный победитель ранее властво­вавшего в духовной жизни скептицизма. Есть что-то неуло­вимо подлинное и в еще большей степени — поэтическое в учении о происхождении всех вещей от Бога и распреде­лении их по разным уровням бытия, в зависимости от объе­ма примеси материального. Ни одна философская система не присваивала человеческой душе положение более высо­кое: здесь она — непосредственная эманация божествен­ной сущности, по временам может полностью с нею воссо­единяться, и так возноситься над повседневной жизнью и  мыслями.   Впрочем,  здесь  нас  интересует не  столько учение данной школы, сколько действительное, требуемое или желаемое, отношение ее последователей как к морали, так и собственно к религии. Мы видим, как повторяется из­вечная ситуация, когда умозрительная теория, вопреки об­щепринятому мнению, оказывается лишь случайным свя­зующим  звеном,   но  отнюдь  не  основным  средоточием тенденций и сил, которые существовали бы и без какого бы то ни было ее воздействия.

Сразу же необходимо отметить, что эта позднейшая философская школа отнюдь не продвинулась на пути к монотеизму, идея которого в значительно более развитом виде присутствовала у многих мыслителей — ее предше­ственников, нежели в понятии «единого», «абсолютного единого», и какое еще обозначение придумывали неопла­тоники для первичной сущности или верховного божества, которое они представляли наделенным сознанием, но одновременно и пантеистически — как имманентное миру. Да­лее, политеизм оказался составляющей этого учения, про­явившись в форме веры в демонов, божеств более низкого ранга, которые заведовали отдельными странами, природой и условиями жизни. В греческих верованиях демоны при­сутствовали всегда, но в неодинаковых обличьях, в разные времена будучи в разной степени схожи с богами, и фило­софы рано, хотя и несколько насильственно, включили их в теологическую схему. Позднее народные суеверия часто придавали им образ зловещих призраков, и иногда счита­лось, что они мстят за совершенное зло и дают защиту, но чаще — что они насылают немощи. Неоплатоническая философия, как мы увидим, полагала их творящими сущ­ностями промежуточного уровня.

Таким образом, древним богам в данной системе не на­ходилось места, если только они не преображались в де­монов и не оказывались в ряду этих менее могучих сил. Конечно, ничего другого с народной мифологией сделать было нельзя, и мифы обращались в скорлупки для есте­ственно-научных, религиозных и нравственных истин. Ис­толкования могли причудливо переплетаться, и для эвгеме-ристов это стало излюбленным методом. Говоря о душе, данная философская система хотя и помещает ее превыше всего, как эманацию божества, но не доходит до идеи веч­ного блаженства, а только до мысли о переселении душ. Но применительно к лучшим из них эта мысль развивается в представление о переселении душ на определенные звезды; мы уже видели, что близкие иногда полагали, будто могут указать звезду, предназначенную усопшему. На деле ини-циаты хотя иногда и удостаивались увидеть отблеск бла­женства, но лишь изредка и только первые и лучшие из них, верившие, что они узрели Бога.

Пожалуй, характерной чертой столетия, более значимой, чем развитая теософия, характеристика которой дана выше, является типичное для данного периода соединение неопла­тонизма и нравственных и аскетических тенденций. Имея что-то от христианства, оно временами вступает в проти­воречие со свободной моралью античности, так же как настроенность христианства на иной мир враждует с бли­зостью античного человека к миру земному; но при рассмотрении язычества III века сложно отыскать причины такого противостояния. И здесь мы видим примечательное знамение или отражение того, что принесет следующее сто­летие.

Собственно говоря, неоплатонизм создал идеал язычества на основе биографий возлюбленных друзей богов, которые, соблюдая полное воздержание, побывали среди всех извест­ных древности народов, приобщились к их мудрости и их мистериям и, постоянно общаясь с божеством, превратились в чудотворцев и сверхъестественных существ. Для этого путь богоданного Платона был известен слишком хорошо и под­робно, хотя школа всегда относилась к нему с уважением, причитающимся демону; например, некий Никагор из Афин, в эпоху Константина посетивший достопримечательности Египта, в фиванских криптах написал свое имя с мольбой: «Будь милостив здесь и ко мне, о Платон!» Но жизнь Пи­фагора уже отошла во времена мифические, и ее можно было переделать. Такого рода переделку предпринял при Констан­тине Ямвлих, непосредственно после того, как Пифагор зна­чительно более исторично был описан Порфирием. С другой стороны, жизнь чудотворца Аполлония из Тианы, хотя и относилась к I веку после Христа, достаточно изобиловала загадками и невероятными происшествиями, чтобы можно было превратить ее в тенденциозный роман; каковую зада­чу успешно решил в правление Септимия Севера Филострат. Здесь не место разбирать эту весьма примечательную кни­гу; следует только обратить внимание на факт единственно­го в своем роде перемирия, заключенного между древним греческим субъективизмом и восточной тягой к чудесам и са­моотречению. Тот самый Аполлоний, который ходит боси­ком, в льняных одеждах, не услаждает себя ни животной пищей, ни вином, не прикасается к женщине, который поки­нул все, что имел, кто знает все и понимает все, в том числе и язык зверей, кто, как бог, является посреди голода и бун­та, творит одно чудо за другим, изгоняет демонов и воскре­шает мертвых — тот самый Аполлоний без стеснения тво­рит на греческий манер культ собственной личности и иногда проявляет тщеславие самовлюбленного притворы-софиста. Он из хорошей семьи, приятной наружности, говорит на чистом аттическом диалекте и овладел всеми учениями еще мальчиком. Он с большим достоинством принимает любые знаки уважения и поклонения. Он рано понимает, что дос­тиг уровня, где ему уже не нужно искать, а можно только сообщать другим результаты своих исследований. Здесь нет еще ни следа смирения; напротив, святой старается смирять других, и каждый, кто смеется над его рассуждениями, объявляется одержимым и, соответственно, должен быть подвергнут очищению. Множество черточек этой картины спустя столетие позаимствовал Ямвлих, дабы обогатить иде­альный портрет Пифагора, который, правда, создан и с опо­рой на более-менее подлинную древнюю традицию. Чтобы дать понять, что Пифагор — «душа, ведомая Аполлоном», а то и сам Аполлон, воплощенный в человеческое тело, его заставляют не только вести жизнь аскета, но и совершать чу­деса, спускаться по воздуху с Кармела на побережье, за­клинать животных, находиться в нескольких местах одновре­менно и многое другое в том же духе.

Образцы для этих воплощенных идеалов броского ас­кетизма следует, очевидно, искать среди кающихся при­верженцев различных восточных религий, от иудеев — назареян и терапевтов, до воздержанных персидских ма­гов и индийских факиров, прекрасно известных грекам под именем гимнософистов. Но способное в принципе привести к возникновению морали учение о падении че­ловеческой души, о том, что душа осквернила себя мате­рией и должна очиститься, точно так же имеет восточ­ное, а именно, по-видимому, индийское происхождение. Однако ни сама идея покаяния, ни его форма не прижи­лись бы за пределами Востока, если бы появлению соот­ветствующих настроений не поспособствовало уже подоб­ное движение. Связи, а на деле взаимовлияния, данной системы и христианства были неизбежны.

Теперь эта школа, назвавшая себя именем Платона, скатилась до уровня коснейшего из суеверий и кое-где со­вершенно выродилась в магию и теургию. В великой иерар­хии сущностей, эманировавших из Бога, дух совершает работу над духом и над природой средствами магии, и по­священный может овладеть ключом к этим средствам. То есть деяния, приписываемые полумифическим чудотворцам, Пифагору или Аполлонию, считались вполне доступными современникам. Неоплатоники были риторами, софистами, преподавателями, секретарями, подобно философам ранней империи; но, продолжая заниматься своим делом, они, тем не менее, иногда принимались заклинать богов, демонов и души, совершать чудесные исцеления, а также разнообраз­ные мистические мошенничества.

Эта сторона деятельности египтянина Плотина (205 — 270), благороднейшего сторонника школы, была не слишком обширна. Своей безупречной нравственностью и аске­тизмом, на путь которого он подвиг и других, включая многих выдающихся римлян, он приобрел дар ясновидения и пророчества; похоже, что заниматься колдовством он продолжал вынужденно. Он стал объектом высшего почи­тания, и, пока существовали язычники, «его алтари никог­да не остывали». Его ученик, финикиец Порфирий (родил­ся в 233 г.), как будто бы даже несколько разочаровался в магии; он ставит под вопрос всю демонологию своей шко­лы, почему последняя стала относиться к нему с некото­рым подозрением. На его возражения последовал ответ, известный под неточным заглавием «О египетских мисте­риях», столь же неточно, вероятно, приписываемый Ямвлиху из Келесирии, считавшемуся при Константине главой школы, либо же египтянину Абаммону. В Древней Индии, а также в немецком Средневековье мы обнаруживаем весь­ма развитый мистицизм, выросший из более или менее раз­витого пантеизма; здесь же мистицизм родился из полите­изма, хотя боги его и оказались низведены до уровня разнообразных демонов, не наделенных личностью. Как поклоняться духам, как обращаться к ним, как их разли­чать, как служили им любимые богом мудрецы, посвятив­шие этому жизнь, — таково вкратце содержание этих жал­ких побасенок, и в IV веке общее направление школы очевидно склонялось к подобному извращению; теургия была важнейшим ее оружием в борьбе с христианством. С этих пор платоновские элементы в учении и мировоззре­нии неоплатоников — не более чем довесок.

Пожалуй, не столь уж неуместно будет дать здесь беглый обзор представлений о способах вызова духов. Преж­де всего душа ищущего должна перейти в абсолютно бесстрастное состояние и обрести внутреннее единение, практически тождество, с соответствующим духом. Суть состоит не столько в том, что этот дух спускается вниз, повинуясь заклинанию или иной необходимости, сколько в том, что душа возвышается до него. Даже внешние объек­ты в данном случае не просто символы, они имеют мисти­ческое родство с соответствующим божественным началом. Хотя и идет речь о Едином, самодостаточном верховном боге, но достичь тождества с ним могут лишь очень немно­гие, и только после того, как человек служил демонам и добился слияния с ними. Уровни духовных сущностей, ча­стью заимствованные из иудейской теологии, даны в нис­ходящем порядке: Бог, боги, архангелы, ангелы, демоны, космические архонты, герои, материальные архонты и души. Души абсолютно индивидуальны; чем выше уровень, тем ближе духи к слиянию или «квинтэссенции». Все восемь уровней распределены в длинном перечне согласно форме, роду, изменяемости, виду, красоте, быстроте, размеру, из­лучению и так далее. Но более значимы их способности и дары людям. Боги полностью очищают души и даруют им здоровье, добродетель, праведность и долгую жизнь. Ар­хангелы делают то же самое, но не столь совершенно и постоянно. Ангелы освобождают души от оков материи и приносят подобные же, но более конкретные дары. Демо­ны тянут души вниз, к природе, отягощают тело, посыла­ют болезни, наказывают и так далее. Герои способствуют тому, чтобы души оказались поглощены чувственно воспри­нимаемыми предметами, и подвигают их на великие и бла­городные деяния, но в остальном ведут себя как демоны. Космические архонты заботятся о вселенских делах и да­руют космические дары и все необходимое для жизни. Ма­териальные   архонты   всецело   принадлежат   к   царству материи и даруют только земные блага. Наконец, души, когда появляются, способствуют размножению, но их по­ведение сильно различается согласно заслугам. Каждый дух появляется в окружении духов следующего уровня — ар­хангелы с ангелами и так далее. Добрые демоны приносят с собой даруемые ими блага; демоны-мстители показыва­ют будущие мучения; дурные демоны являются в сопровож­дении диких животных. Все духи имеют приличествующие тела, но независимы от них тем более, чем выше стоят на этой лестнице. Если допустить ошибку в обряде, злые духи появятся на месте вызываемых, приняв их форму; жрец может узнать их по надменному бахвальству. Но правиль­но совершенный ритуал возымеет свое действие, даже если заклинатель — не инициат, «ибо не знание соединяет при­носящего жертву с божеством, иначе простые философы только и пользовались бы этой честью». Удивительная не­последовательность — с одной стороны, не важно, кто проводит церемонию, а с другой — звучит требование ос­вободиться от страстей и вообще, как мы уже говорили, всячески подготовить душу; но в этой книге есть и еще большие нестыковки.

Дальше мы узнаем кое-что о внешней технике и не­обходимых формулах. В противоположность другим ответ­влениям неоплатонизма, признающим только бескровные жертвоприношения, здесь — по-видимому, в качестве особого египетского добавления — каждый бог требует себе в жертву животное, над которым он властвует и с которым поэтому имеет мистическое сродство. Находит­ся также применение для камней, растений, благовоний и прочего. Плохие манеры отдельных египетских закли­нателей, их грубые угрозы богам чрезвычайно мешают; такое поведение действенно только с некоторыми слабей­шими демонами, а халдеи полностью его избегают. Точ­но так же магическое письмо, которым кое-кто пользу­ется, в лучшем случае дает лишь неясные и неотчетливые видения и, кроме того, лишает сил заклинателя, который из-за этого может легко попасть во власть злых демо­нов-обманщиков.

Давайте покинем на мгновение это облако заблуждений и спросим, какова была доля объективной реальности в яв­лениях призраков; ведь мы здесь сталкиваемся отнюдь не с плодами чистого воображения. Известно, что в XVIII веке для заклинания духов широко применялся волшебный фо­нарь, изображения на котором отражались в тяжелом дыму курений одурманивающего действия. Нечто подобное проис­ходило и во времена Порфирия. Существует упоминание об искусстве, позволявшем в нужный момент вызывать в воз­духе, насыщенном определенными испарениями, образы бо­гов. Ямвлих, или Абаммон, не допускает обмана даже в этом простейшем виде чародейства, все же не полностью лишен­ном магии; но он утверждает, что жрецы, однажды видев­шие богов в их настоящем облике, мало ценят такие призра­ки, исчезающие, как только растает дым; магия может вызвать лишь внешнюю оболочку, простую тень божества. Но нельзя сомневаться, что обман, тем не менее, практико­вался, притом с большим размахом. Мы не будем без долж­ных на то оснований считать чистым мошенничеством спо­соб, когда толковал явление духа и пророчествовал ребенок, так как Апулей, которого мы не можем назвать лжецом, верил в это. Он полагал, что наивной детской душе легче всего перейти в полусознательное состояние (зорогап) с по­мощью заклинаний и ароматов и что так она может прибли­зиться к своей истинной — то есть божественной — приро­де настолько, что сможет предсказывать будущее. Он ссылается на рассказ Варрона о том, что откровение о кон­це войны с Митридатом жителям города Траллы сообщил мальчик, увидевший в сосуде с водой образ Меркурия (на­стоящее изображение или только мираж? — рuerum in aqua simulacrum Mercurii contemplantem) и описавший будущее в ста шестидесяти стихотворных строках. Но в начале III века святой Ипполит в своем «Опровержении всех ересей» разоб­лачил множество трюков ловкачей-жрецов. Тут опять в роли несчастной жертвы появляется мальчик, погружаемый в глу­бокий сон, как делал позднее Калиостро в Митаве, и обра­щаемый в безумца. Но большей частью над ищущими помо­щи демона просто насмехались. Они полагали, что пишут вопросы богам невидимыми чернилами, но на деле все это можно было прочесть с помощью химических средств, а зна­чит, и подготовить подходящие ответы. Когда нужно было добиться появления искомого демона, заклинатели полагали, что вопрошателю вполне хватит «размахивания лавром и громких криков» в темном покое. Ему давали понять: нельзя ожидать от божества, что оно зримо обнаружит себя — до­статочно и того, что оно присутствует. Затем мальчик сооб­щал, что сказали демоны, то есть что нашептал ему закли­натель через умело сконструированную трубу. Созданию таинственной картины способствовали шарики благовоний, смешанные или со взрывчатым веществом, или чем-то, да­вавшим кроваво-красные отблески, а также квасцы, которые, превращаясь в жидкость, производили впечатление, будто угольки на алтаре движутся. Наконец, для особо любопыт­ных всегда был наготове какой-нибудь совершенно непости­жимый оракул. Многое из всего этого вплоть до наших дней сохранилось не только в арсенале заклинателей, но и простых фокусников: они умеют красить яйца изнутри, играть с ог­нем — класть в него руку, проходить через него, выпускать его изо рта. Есть и способы, как на документах, содержа­ние которых хочется прочитать, оставлять печати с виду не­поврежденными. Среди всех этих трюков находится место и собственно чародейству. Козлы и бараны по неким загадоч­ным причинам падают мертвыми; ягнята даже совершают самоубийство. Дом (под воздействием духа некоего морско­го создания) словно бы вспыхивает. Можно устроить и ис­кусственный гром[12]. На печени жертвенного животного иног­да появляются письмена (потому что поддельный текст в отраженном виде был написан на ее левой стороне, на кото­рой печень лежит). Череп, лежащий на земле, произносит предсказание и затем исчезает — потому что он сделан из кожи, натянутой на восковую форму, которая тает по мере того, как оказывают свое действие лежащие неподалеку угли; говорит же — через трубу, изогнутую наподобие журавли­ного пищевода, — спрятавшийся помощник колдуна. В по­мещение не дают проникнуть лунному свету, пока не поту­шат все прочие огни; затем луч озаряет воду в углублении в полу и отражается в зеркале на потолке. Или же отверстие в потолке закрывают тамбурином, и, когда его убирают, помощник по сигналу дает свет. Еще более простое устрой­ство — лампа в сосуде с узким горлышком, отбрасывающая на потолок круглое зарево. Звездное небо изображали ры­бьи чешуйки, наклеенные на потолок; они начинали сверкать, если комнату хотя бы слегка освещали. Теперь мы коснемся действительных явлений богов, к которым заклинатели от­носились вполне спокойно, так как всецело рассчитывали на страх и послушание вопрошающих. Во мраке безлунной ночи, под открытым небом, маг призывал летящую по воздуху Гекату, а его помощник, как только формула была произнесена, отпускал несчастного птенца сокола, завернутого в го­рящую паклю; предварительно вопрошателя просили, едва он увидит огненный предмет, со свистом проносящийся в воз­духе, закрыть лицо и благоговейно пасть ниц. Однако, на­пример, явления пламенного Асклепия подготавливались более искусно. На стене делалось очень выпуклое изображе­ние Асклепия, высотой, вероятно, в человеческий рост, и по­крывалось легковоспламеняющимися материалами; немед­ленно после произнесения гекзаметра их поджигали, и несколько мгновений все это полыхало ярким пламенем. Показать, наконец, движущихся вокруг живых богов было значительно сложнее и дороже. Единственное решение про­блемы заключалось в том, чтобы обустроить помещение над потолком, где прогуливались бы соответствующе одетые люди. Туда верующие смотрели сквозь воду, налитую в уг­лубление в полу; края выемки были из камня, а дно — из стекла.

Таким образом, зачастую явления демонов имели в своей основе не возбуждение и галлюцинации, но объективную действительность. Остается вопрос, существовали ли в то время, помимо шарлатанов, серьезные теурги, пусть вво­дившие людей в заблуждение, но руководствовавшиеся при этом истовой верой; следующий вопрос — не для них ли Ямвлих (или тот, кто написал упомянутый трактат) пред­назначал свою работу.

Помимо заклинания духов, автор сообщает нам полез­ные сведения и о других делах, творящихся в царстве сверхъестественного. Так, что касается посланных богами грез, он говорит, что они приходят не во сне, но что уже наполовину или совсем проснувшийся человек может слы­шать краткие, шепотом произнесенные слова: «Делай так или эдак»; он чувствует, что вокруг него движутся духи, и иногда видит чистое и спокойное сияние. С другой сторо­ны, пророчества, услышанные в обычных снах, ставились невысоко. Здесь говорится также, что люди, вдохновляе­мые божеством, живут духовной, а не животной жизнью и поэтому не боятся ни огня, ни игл, ни других пыток. Да­лее, божественное присутствие может воздействовать толь­ко на душу или на отдельные части тела, тогда некоторые люди поют и танцуют, некоторые поднимаются в воздух, парят над землей, кажется, будто они объяты пламенем; все это время слышатся таинственные голоса, иногда отчетли­во, а иногда — едва-едва. Значительно ниже уровнем — состояние особого возбуждения, добровольно вызванное с помощью курений, зелий, словесных формул и тому подобного, которое позволяет видеть сокрытое и грядущее в воде, |в чистом ночном воздухе или на стенах, покрытых священ­ными знаками. Но весь видимый мир пронизывает столь могучий ток предвестий и предзнаменований — то есть данная мистическая система столь неохотно расставалась с разнообразными народными верованиями, — что будущее можно прочесть в гальке, тростниках, деревьях, колосьях, даже в бормотании безумного. Сверхъестественные силы также управляли полетом птиц, даруя знамения, так что вошедшая в поговорку свобода этих созданий на поверку оказывалась несуществующей. На обычную астрологию смотрели с презрением, как на бесполезный окольный путь, даже как на заблуждение, ибо не созвездия и элементы определяют судьбу, но обстановка во всем мире в момент, когда душа сходит в земную жизнь. Однако это отнюдь не мешало астрологам принимать данную философскую систе­му, что мы видим на примере Фирмика Матерна. Мимо­ходом следует отметить одну характерную черту, выдаю­щую не греческое, а вполне варварское происхождение этого магического учения, а именно добрый прием, какой в нем встречает абракадабра чужеземных, в частности во­сточных, заклинаний. Их мы узнаем, впрочем, не из Ямвлиха, а из других источников, и многие эти формулы пере­кочевали в оккультную литературу, имеющую хождение и по сей день. Иностранные имена считаются предпочтитель­нее не только потому, что они древнее, или потому, что они непереводимы, но поскольку они обладают «великой си­лой», то есть звучат впечатляюще и значительно. Новей­шие жалобы на бессилие заклинаний объясняются един­ственно тем, что из-за страсти греков к новизне изменились почтенные древние ритуалы. «Одни только варвары дей­ствуют серьезно и сохраняют формулы молитв, и потому боги любят их и слушают их».

Хотя этот безвкусный набор идей целиком, вероятно, принимали лишь немногие, он все же, так или иначе, господствовал во всей философии IV века, и ни один образо­ванный язычник не избежал его влияния. В жизнеописа­ниях  самих  философов  в  изложении  Евнапия  суеверие прямо-таки выползает из всех щелей, как серый туман. На­пример, сам Ямвлих оставляет своих учеников в убежде­нии, что, молясь, он парит в воздухе на высоте десяти локтей над землей и приобретает златовидную красоту. Среди теплых купаний Гадары в Сирии он вызвал из двух источников духов Эроса и Антэроса. Они предстали в об­личье мальчиков — один с золотыми, другой с блестящи­ми черными волосами — перед пораженными учениками и спутниками мага и жались к Ямвлиху, пока он не вернул их обратно в источники. Его ученик Эдесий, забывший гекзаметр, который бог продекламировал для него в виде­нии, пробудившись, обнаружил стих написанным на своей левой руке, и поэтому преклонился перед этой рукой. Жен­щину-философа Сосибию из Эфеса с детства воспитывали два демона, некогда нанявшиеся к ее отцу под видом по­левых работников; вся ее последующая жизнь также ока­залась   связана  с   волшебством   и   ворожбой.   О   прочих историях, зачастую весьма красочных, мы здесь упоминать не будем. Ясно, что философы никак не могли прийти к со­гласию, как в жизни, так и в учении. В самой школе нео­платоников   мы   рано   находим   пример   черной   магии, которую александриец Олимпий пытается применить про­тив великого Плотина. Заклинатель вызывает Аполлона в присутствии Ямвлиха и других лиц, но Ямвлих утвержда­ет, что видение — всего-навсего призрак (еidwlon) недав­но погибшего гладиатора. Что бы человек ни совершил, всегда найдется тот, кто скажет, будто это пустяк. Фило­соф Максим даже заставил, в присутствии многих, улыб­нуться статую в храме Гекаты в Эфесе и зажечься факелы у нее в руках; но кариец Евсевий полагает, что в этом нет ничего особенного. В позднейшие времена, когда язычеству понадобились все его силы, количество подобных разногла­сий уменьшилось. Тогда и возникла та великолепная хао­тическая смесь философии, магии и мистерий, которая и сообщает эпохе Юлиана ее неповторимый облик. Чем силь­нее при Константине вынуждали теургию уйти в подполье, тем неудержимей была ее власть в тот короткий период, когда она захватила в плен своих обманов юного наследника, за все свои заслуги обреченного на несчастья. Учи­тель его Эдесий сказал ему: «Посвященный в мистерии, ты устыдишься того, что рожден и называешься человеком». Поистине удивительно, что Юлиан, будучи настолько по­гружен в мир духов, мог превратиться в столь мудрого правителя и воина. В эти поздние времена изящный Ка­нон на побережье Египта стал чем-то вроде центра изу­чения магических искусств, «источником демонической деятельности». Количество паломников было невероятное, особенно с тех пор, как там поселился один из сыновей Сосипатры, Антонин; сам он не занимался теургией, но пользовался безмерным уважением как прорицатель и ас­кет. Все по суше или по морю приходившие в Каноп, дабы исполнить свой религиозный долг, навещали Антонина и выслушивали его пророчества. «Храмы эти, — часто скор­бел он, — превратятся в гробницы» — и так действительно случилось, когда они превратились в монастыри, и там по­явились мощи мучеников.

Все это дало интересный двойной результат. С одной стороны, неоплатонизм требовал нравственного преображе­ния и самоотречения; с другой — ничто не могло вернее уничтожить остатки истинно языческих морали и благоче­стия, нежели этот акт заклинания духов, доступный лишь для посвященных, высокомерно отрицающий права больших множеств, чью веру в старых богов и героев он смущал. Одно время мифы отвергали или толковали аллегорически, богов называли демонами, и даже героев при необходимо­сти ухитрялись вписать в систему. Когда при Константине обшарили огромное количество храмов и отправили на пе­реплавку золотые и серебряные части составных идолов, многие язычники поразились тому, что ни демона, ни про­рока, ни даже шепчущего призрака не обнаружилось ни в глубинах храмов, ни внутри самих статуй. Люди научились отделять прекрасную рукотворную форму бога от его де­монической природы. Особого упоминания заслуживает культ Ахилла в своем демоническом аспекте, усилившемся после III столетия. Ахилл является обитателям Троянской равнины уже не как идеал героической красоты, но как наводящее ужас видение.

Так перед нами вырисовывается судьба позднеязыческого монотеизма. Конечно, чистые души и проницательные мыслители, пришедшие к пониманию единства Бога в духе ранних и лучших времен, еще продолжали существовать. Но слишком часто вере этой вредили демонические добав­ления. О язычестве, например, Аммиана Марцеллина не так легко судить, ибо он был одним из благороднейших людей IV века и насквозь видел колдунов от философии при дворе своего героя Юлиана; но как ограничен его мо­нотеизм! Боги у него продолжали оставаться если не де­монами, то, в сущности, олицетворениями качеств. Неме­зида — верховное право божества в действии, при этом она именуется дочерью Юстиции. Фемида — извечный закон, но как личность она начальствует над авгурами. Меркурий зовется mundis velocior sensus, что приблизительно значит «движущий принцип вселенной». Наконец, Фортуна про­должает управлять человеческой судьбой. У этих поздних язычников  верховное  божество передало свое основное свойство, а именно личностность, меньшим богам и демо­нам, в честь которых теперь проводились обряды. Может быть, это верховное существо лучше всего сохранило соб­ственное лицо у солнцепоклонников, которые всех богов производили от солнца и служили ему как материальному и духовному принципу бытия. Константин, по крайней мере внешне, похоже, склонялся к такой вере, пусть даже и из­брал для нее форму культа Митры; об этом еще пойдет речь. Отцу его, Констанцию Хлору, старательно приписы­вают поклонение единому истинному Богу — если только Евсевий опять не возводит обычную митраистскую рели­гию на уровень чистого монотеизма. В этот период смеше­ния религий в язычество и парсизм вполне могли проник­нуть   элементы   иудаизма,   как,   например,   в   случае   с каппадокийскими гипсистариями (что означает — служи­тели Высочайшего Бога) в начале IV столетия. Они были истинными монотеистами, но влияние их распространялось лишь на данную провинцию, и поэтому подробнее говорить о них здесь нужды нет. Наконец, кое-где можно обнару­жить приметы совершенно бестолкового монотеизма среди тех, кто всегда умел держать нос по ветру и, когда эдикт Константина о терпимости устранил все границы, стал стараться никого не обижать. Такова молитва одного из па­негиристов подобного сорта: «Мы взываем к тебе, Верхов­ный Создатель всего в мире, чьи имена столь же много­численны, сколь и языки, данные тобою людям, и нам не дано знать, какого имени требуешь ты! Присуща ли тебе божественная сила и разум, разлитые во всем мире, через которые ты существуешь во всех элементах, и ничто вне тебя не влияет на твои действия; или же ты — владыка, пребывающий превыше небес и глядящий на свои труды с высокой башни; мы просим и умоляем тебя — сохрани нашего повелителя вовеки». Видно, что говорящий остав­ляет право выбора между имманентным и трансцендентным божеством, и, когда он далее присваивает этой неопреде­ленной высшей сущности всемогущество и милосердие, он тут же отказывается от своих слов дерзкой заключитель­ной формулой: «Если ты не дашь заслугам его награды, тогда иссякли или твое могущество, или твоя благость». Этот галльский оратор, несомненно, лишь один из множе­ства нерешительных и благоразумных людей, желавших увидеть, какое действие возымеет эдикт.

Теперь, рассмотрев философский демонизм и его влия­ние на языческий монотеизм, мы снова обратимся к тем верованиям и магическим представлениям переходного пе­риода, которые относятся скорее к народным суевериям. Впрочем, как уже указывалось, четкой границы здесь про­вести невозможно.

Зачастую мы наблюдаем в этой области только разви­тие уже существовавшего в предыдущий период. Так, на­пример, гаруспики-этруски удержали свои позиции, и, пожалуй, могущество их даже возросло с тех пор, как они едва не вымерли в I веке. При императорском дворе га­руспики пользовались официальным правом советоваться с богами, а также имели значительную частную практику, по крайней мере в Риме. Авгуры в узком смысле устанавли­вали будущее по внутренностям животных и полету птиц, гадали о воле небес по молниям и даже сами притягивали их, управляли основанием городов и делали многое другое; но с течением времени они объединились с другими чаро­деями, в частности с астрологами-халдеями, и наши авто­ры не всегда вполне отличают их от прочих магов.

Оракулы — то есть ответы на вопросы касательно бу­дущего, данные в определенных святых местах, — тоже от­нюдь   не   умолкли,   хотя   у   них   и   появились   грозные соперники в лице странствующих заклинателей. Разнооб­разнейшие языческие религии империи сходились на том, что есть особые места, где воля богов открывается яснее всего. Поэтому во всех провинциях имелись храмы-ораку­лы, пророческие источники, священные расщелины, гроты и тому подобное — некоторые восходили ко временам вы­сокой, дорийской античности, — отвечавшие на все воз­можные вопросы. В этот же перечень следует включить святилища Эскулапа и Сераписа, куда, дабы увидеть це­лебные сны, зачастую собиралось самое лучшее общество. Но так или иначе, торжественных, общественно значимых, публичных совещаний с богами больше не проводилось. Те, кого интересовали дела государства, сохраняли величайшую секретность и предпочитали обращаться к заклинателям. Однако, если никто уже не советовал Крезу гекзаметрами перейти Галис, все же толпы паломников разных интере­сов и общественных положений продолжали приносить под­ношения наиболее почитаемым прорицателям.  Павсаний посетили один за другим все греческие оракулы, руковод­ствуясь благочестием и любопытством. О Дельфах у нас имеется ряд скудных заметок, который зато никогда не прерывался надолго и, сойдя на нет в правление Констан­тина, вскоре возобновился. Вплоть до позднейшего време­ни встречаются упоминания о греческих и малоазиатских оракулах в Абах, Делосе, Милете, Колофоне и других ме­стах; не следует позволять вводить себя в заблуждение хри­стианским авторам, среди которых общепринятым стало утверждение, что после рождения Христа оракулы замол­чали. По-видимому, в очень древнем святилище в Додоне это действительно так и случилось. Рим сберег «сивиллины книги», считавшиеся высочайшим авторитетом, когда речь шла о судьбе государства, и продолжал время от вре­мени справляться с ними. Однако похоже, что при Авре­лиане,   во  времена варварских  вторжений,   против того, чтобы советоваться с этими книгами, в сенате выступила целая партия людей просвещенных, или же еретиков. Из­любленным оракулом окрестностей Рима, к которому обращались даже императоры, стал величественный храм Фортуны в Пренесте, взиравший на близлежащие земли со своих высоких террас. Весьма почитаемые храмы в Антии и Тибуре были, так сказать, второго сорта по сравнению с «пренестинскими жребиями». В Верхней Италии теплый источник Апон близ Падуи пользовался широкой славой не только благодаря своей целебной силе, но также и благо­даря пророчествам, произносившимся (по крайней мере, в случае с Клавдием Готским) Вергилиевым гекзаметром. Как и во времена Плиния Младшего, исток реки Клитумн близ Сполето, в местности, прелестной и по сей день, конечно, сохранял подобное же сакральное значение. В раннехрис­тианские времена знаки новой религии появились на одном только из многих храмов и часовен, украшавших это мес­то, — видимо, чтобы изгнать пророчествующих демонов.

В Африке карфагенская Небесная богиня продолжала пользоваться огромным почетом благодаря своим прори­цаниям вплоть до времен Диоклетиана. Даже Галлию не обошли оракулами; по крайней мере теплые источники при храме Аполлона в Отене могли велеть дать обет или нарушить его.

Что касается оракулов восточной части империи, то у нас имеются отдельные пространные сообщения о храмах Эскулапа в Эгах, сарпедонского Аполлона в Селевкии и Малла — все три находились в Киликии, — как и о хра­ме пафийской Венеры на Кипре, оракуле на горе Кармел и нескольких египетских святилищах. Пожалуй, вообще каждый более-менее крупный азиатский храм претендовал на пророческое знание. До конца IV века идол Баальбека иногда выносили наружу, и, подобно статуе Аполлона в Гиераполе, он указывал направление движения шествия, чему давалось соответствующее истолкование. Обычно же ответы писали или же сообщали с помощью условных зна­ков. Примечательно усердие, с которым пальмирцы иска­ли у Аполлона в Сарпедоне и Афродиты в Афаке сведений насчет долговечности их королевства.

По понятным причинам читателю нельзя предоставить надежных данных о распространенности таких прорицаний в эпоху Константина. Помимо оракулов, в делах повседневных знание о грядущем получали исходя из наблюдений за совершенно посторонними событиями, которым суеверие припи­сывало угрожающий смысл. Одним из наиболее интеллекту­альных изобретений подобного рода стали sortes Vergilianae, когда томик просто открывали наудачу. Во введении уже отмечалось, что Септимий Север был подвержен более гру­бым предрассудкам, веря не только в знамения, но также в сны, астрологию, магию, аттические мистерии и так далее. С течением времени к поверьям древних римлян присоедини­лись религиозные представления подчиненных народов и жи­телей Востока. Знаки и предвестия страшили людей и руко­водили их поступками, и никто не делал ни шагу из дома, не посоветовавшись предварительно с халдейскими или египет­скими календарями. Евсевий говорит о Максимине Дазе, что он шага не делал без гаданий и прорицаний.

Но и это еще не все. Отчасти чтобы узнать будущее, отчасти чтобы повлиять на него магическими средствами, римляне в ранней империи часто пользовались отталки­вающими методами, обращаясь при этом к тем же хал­деям, которые читали грядущее по звездам. Часто итогом становилось преступление, и применявшиеся средства не вызывают сомнений. Когда Германик оказался жертвой смертоносного колдовства, никого не обеспокоило, что, дабы снабдить мага необходимыми частями человеческо­го тела, совершались, без сомнения, и другие убийства. Но даже когда шла речь не о подлинном чародействе, а только о том, чтобы заглянуть в грядущее или предотв­ратить несчастье, обряд зачастую ужасал. Наблюдения над человеческими внутренностями не прекращались, пока существовало язычество. Чье-то желание смерти импера­тору Адриану стоило жизни его любимцу Антиною. Раз­резание трупов в магических целях, вдыхание в них призрачной жизни, наконец, вызывание духов — все это были весьма употребительные и отнюдь не необычные способы ворожбы, не говоря уже о мелочах вроде лю­бовных зелий. Волшебники, видимо, держали империю в немалом страхе, раз уж видные и высокообразованные люди могли подвергнуться такой опасности.

В чем заключалась связь между подобным чародейством и возникшими в III веке религиозными и нравственными тен­денциями в язычестве, а также философией неоплатонизма?

Те составляющие оккультных наук, которые не были прямую преступны или аморальны, продолжали существовать открыто и даже поддерживались властителями; так, например, благочестивый Александр Север назначил пен­сии гаруспикам и астрологам и велел им читать лекции по своим специальностям. От более мрачных ритуалов, например подразумевавших убийство, большинство императоров отказывалось, особенно когда продолжительные войны поспособствовали созданию более здоровой атмосферы при дворе, и Деций одной из целей своей государственной деятельности поставил восстановление старой религии. Даже суеверный Диоклетиан, насколько нам известно, в таких вещах неповинен; но глупость его соправителей поистине достойна сожаления.

Неоплатоники заявляли, что их учение о демонах тесно связано с определенными сторонами обычного колдовства, однако мы, скорее всего, не увидим столь близкого родства между ними. Впрочем, их заклинания духов отчасти действительно восходят к народно-магическим представлениям Востока и Запада.

В-третьих, христиане, чья вера в демонов имела частично иудаистские, частично опять же народные корни, не расходятся в этом с язычниками. У них нет ни малейшего сомнения, что существуют бесчисленные силы-посредники, которые оказывают огромное влияние на жизнь людей, но которых, однако, можно изгнать; такие демоны — или падшие ангелы, или великаны, то есть сыновья ангелов и до­черей человеческих. Но все эти духи злы, они враги Цар­ству Божьему и мешают людям спастись.  Многие,  как считалось, повинны в природных бедствиях, вроде земле­трясений и чумы, равно как и в нравственных преступле­ниях; на самом деле именно они придумали бессмысленную,  извращенную языческую религию и соблазнили ею человеческий род, дабы закрыть ему путь к освобождению. Идеи эти не новы и отчасти заимствованы из иудаизма, но с те­чением времени очертания их становились все резче. Как свидетель эпохи, наступившей сразу после великого гоне­ния Диоклетиана, выступает Лактанций: «Эти демоны, высшие и земные, знают о будущем многое, но не все; они не ведают об истинном Божьем замысле. Это они приходят по зову чародеев и по их заклинаниям ослепляют фо­кусами умы, так что человек не видит то, что есть, но ве­рит, будто видит то, чего нет... Они навлекают на людей болезни, грезы, безумие, чтобы ужасом пуще привязать их к себе... Но нам вовсе незачем почитать их из страха, так как они опасны, лишь пока их боятся; они убегают, стоит произнести имя Божие, и праведный сумеет заставить их открыть свои собственные имена... Они обучили людей создавать подобия покойных царей, героев, изобретателей и прочих и поклоняться им, как богам; но за всеми этими личинами скрываются они сами. В самом деле, колдуны, призывая демона, пользуются не его сомнительным именем как бога, а его подлинным, надмирным именем...» Далее, Лактанций признает, что демоны действительно обитают в храмах и совершают чудеса, дабы утвердить несчастных в их ложной вере. Знание будущего, которым они действи­тельно владеют, имея изначально божественную природу, позволяет им иногда возвещать истину через оракулы, и потому люди считают, что демоны и сами могут руководить ходом событий. К тому же периоду относятся рассуждения Арнобия, который полностью признает реальность магии и полагает, что главное различие между Христом и колдуна­ми состоит в том, что Христос совершал чудеса силой сво­его имени, тогда как последние — с помощью демонов. Он считает, что волшебство Симона Волхва, в частности его огненная колесница, — вещь совершенно обыденная. Но неизвестно, не вызывают ли все заклинатели одного и того же духа, а именно — Сатану.

Чтобы подтвердить могущество веры в магию, этих предварительных замечаний вполне достаточно. Вероят­но, даже лучшие люди того времени не были вполне сво­бодны от подобных предрассудков. Рассмотрим предмет подробнее на примерах разных видов колдовства.

Как уже отмечалось, заклинатели-неоплатоники счита­ли вызывание человеческих душ чем-то совершенно осо­бым и отдельным. Такой вид работы с духами часто встречался и вне связи с их мистической системой, и за­долго до ее появления, поскольку самые важные сведе­ния всегда ожидали получить от мертвых, и в некоторых древнейших религиозных представлениях покойники прямо именовались гениями. В первые два века о подобных «воскрешениях» упоминается достаточно часто, причем нередко с жуткими подробностями; достаточно вспомнить Нерона и Канидию Горация. В III столетии этот ряд открывает Каракалла, который, будучи охвачен безумием, полагал, что его преследуют отец — Север и убитый брат — Гета, с мечами в руках, и поэтому призвал сонм духов в поисках защиты. На зов явились Коммод и сам Север, но последний — в сопровождении непрошеного Геты, и пораженный ужасом заклинатель вместо утеше­ния услышал страшные угрозы. Действительно, ничего подобного о поздних императорах не сообщается, но ду­хов продолжали вызывать, и христианские авторы часто говорят об этом, как об ужасающей реальности; обвине­ния и запреты на подобную деятельность появляются дол­гое время спустя после воцарения христианства. Но в по­зднейший период не всегда можно провести различие между ними и общими обвинениями и запретами на пре­ступление, именовавшееся veneficium и подразумевавшее достижение любых недозволенных результатов внешними методами, например составление ядов. Сюда же относи­лись магические приемы, которые, как думали возчики в цирке, помогали им одержать победу. В Риме продолжа­ли существовать «учителя дьявольских искусств», и, если кто-то не хотел посылать к ним в школу сына, он мог достичь того же результата, направив туда умного раба. Еще в середине IV века мы встречаем упоминание о сар­динском рабе, поднаторевшем в «вызывании злых духов и получении предсказаний от душ умерших людей».

Истинный колдун умел ненадолго вернуть трупу жизнь и заставить его говорить. В Греции издревле существовали оракулы, связанные с некромантией, но в рассматриваемый период безоговорочным центром этого мрачного искусства стал Египет, и даже уроженцы других мест произносили за­клинания на египетский лад. Во второй книге «Метаморфоз» Апулея обряд черной магии проходит на площади в Ларис­се, что в Фессалии, где местных чародеев тоже было нема­ло; тем не менее именно Затклас, египтянин, появляется в одеянии из белого льна, с выбритой головой, и совершает чудо: он кладет на уста и грудь покойника разные травы, поворачивается к восходящему солнцу и шепчет молитву. Другую подобную же историю, рассказанную с апулеевским юмором, но вполне египетскими подробностями, можно найти у Гелиодора. Здесь мать воскрешает своего убитого в сра­жении сына, и покойник изрекает истину; в первом же слу­чае мы остаемся в неведении, не вдохнул ли волшебник в тело Ложную, иллюзорную жизнь. Автор в лице мудрого жреца Каласирида разочарован в некромантии и, уже по дру­гому поводу, противопоставляет эту низшую форму магии высшей, подлинной египетской мудрости, устремленной к небесам, беседующей с богами и так далее. Но в IV веке бывали и исключения, когда государственная власть начинала видеть в колдовстве не только объект насмешек; возможно, сказывалось влияние благородной доктрины плотиновско-порфириевской школы, сознательно избегавшей магии воз­действий. Но что мы должны думать, обнаруживая, что некромантией занимались христианские священники, и не в Средние века, но в IV и V столетиях? Святой Спиридон, епископ Тримифунта, что на Кипре, позднее присутствовав­ший на соборе в Никее, имел дочь по имени Ирина, и ей один знакомый доверил некий очень ценный предмет. Она умерла, и Спиридон, желая вернуть сокровище и не зная, где оно спрятано, стал звать дочь над ее могилой, пока она не явилась ему и не сообщила необходимые сведения. Рассказ­чик смягчил эту историю, добавив: «Он молил Бога, чтобы Он прежде времени показал обетованное воскресение»; но фактически это интересное свидетельство устойчивости язы­ческих верований. У нас есть также весьма впечатляющий пример с более серьезной мотивацией, относящийся к пос­ледним годам Западной Римской империи. Святой Северин, когда его христианские общины на Дунае находились в от­чаянной нужде, вызвал усопшего пресвитера и уговаривал согласиться, если они попросят Бога, чтобы умерший прожил жизнь еще раз. Но мертвый умолял, чтобы его оставили веч­но пребывать в мире, и упокоился бездыханным. Кореня­щаяся здесь психология совершенно иная и действительно христианская по своей сути; но мы не будем углубляться в данный предмет.

Наконец, следует упомянуть об употреблении некоторых частей трупов в магических целях. Чтобы выяснить изначальные формы этого странного заблуждения, нам придет­ся подойти к истокам магии вообще; достаточно сказать, что человеческое мясо и человеческие кости играют опре­деленную роль в самых различных ее областях, от предска­заний  и  до  магических  воздействий.   Вероятно,   сперва вызывали тень того человека, части тела которого были взяты для обряда, но для позднейшего периода эта связь неочевидна. Такие средства начинают применяться везде, и можно составить нескончаемый список подобных приме­ров, начиная с эллинистического периода и далее. Но один очень важный случай может избавить нас от неприятного путешествия в это царство тьмы. Общеизвестна геродотовская история о сокровище Рампсинита. Может быть, от­рубленная рука вора имеет магический смысл; после черепа правая рука всегда ценилась больше всего. Случилось так, что при Константине, опять-таки в Египте, на родине ма­гии, для колдовства использовалась отрезанная рука, и не кем иным, как великим Афанасием из Александрии, кото­рого обвинили, будто он отнял ее у убитого им епископа мелетианской общины в Фивах Арсения в чародейских целях. На синоде в Тире, в присутствии архиепископа им­перии, противники Афанасия среди египетского духовенства предъявили не только само обвинение, но также и выше­упомянутый соrpus delicti[13]; пред очи святых отцов внесли настоящую руку — «сами ли умертвили человека и отсек­ли ее, или вырыли и отняли ее от мертвеца — ведает Бог да виновники поступка». Афанасий блестяще опровергнул обвинение, представив посреди заседателей живого и здо­рового Арсения. Но сам факт, что кто-то мог отважиться сделать такое обвинение в такой обстановке, неопровержи­мо свидетельствует о распространенности и значении этого заблуждения.

Наблюдения над человеческими внутренностями имеют иную традицию. В древности подобный метод был распро­странен среди разных народов, и объектом выступали пре­имущественно военнопленные. По сути, это вид гадания, но магия воздействий то ли вошла в его состав, то ли, поскольку народная вера в волшебную силу частей человеческого тела слишком укрепилась, чтобы людей удовлетворил про­стой ехtispicium[14], наши источники считают применение их в магии воздействий само собой разумеющимся. Живучесть этого кошмара опять же можно убедительно доказать все­го на одном примере. В сущности, все правители того вре­мени были чрезвычайно склонны к суевериям, но Максенция, сына Максимиана Геркулия, обвиняли в том, что он рассекал беременных женщин и детей, чтобы изучать их внутренности, и втайне вызывал демонов. Хотя история эта взята из Евсевия, чьи представления о язычестве отнюдь не чрезмерно точны и чье стремление к достоверности от­нюдь не всегда непреодолимо, тем не менее, памятуя о жестокой и злобной натуре Максенция, нет основания со­мневаться в правдивости данного рассказа. Соответствен­но, мы не сочтем совсем уж недостойным доверия сообще­ние другого источника, что за два дня перед смертью властитель покинул свой запятнанный кровью дворец и перебрался в частное обиталище, так как духи-мстители не позволяли ему спать во дворце. В III веке, без сомнения, подобные случаи происходили нередко. Но этими двумя видами колдовства область применения человеческих тру­пов никоим образом не исчерпывается. Схожий результат достигался, к примеру, путем омовения в крови, так как в ней, согласно бытовавшим представлениям, заключается основная жизненная сила. Существовал такого рода рассказ о Марке Аврелии, столь же мрачный, сколь и омерзитель­ный, если полагать его истинным; но даже если это выдум­ка, она бросает дурной свет на время, когда образованные люди могли верить в подобные вещи.

Исторические требования объективной действительнос­ти, когда речь идет об этом мире колдовства, бессмыслен­ны. Язычники, иудеи и христиане были равно убеждены, что духов и души умерших можно вызывать к жизни. Здесь мы имеем дело не с насильственно насаждаемыми свидетельствами, как в случае со средневековым ведьмовством, но с сотней ненамеренных, произвольных и, как следствие, весьма отличающихся друг от друга утверждений, сделанных зачастую очень добросовестными и высокоморальными писателями. В какой степени тут участвовало сознательное мошенничество, в какой — благочестивое надувательство, а в какой — самообман и экстатическое мошенничество, остается загадкой, как и в случае с закли­наниями неоплатоников. Ибо каждый век имеет собствен­ное представление о сверхчувственном внутри и вне чело­века, и потомство никогда до конца не способно проникнуть в его верования.

Сделанный нами очерк язычества был рассчитан на то, чтобы обрисовать лишь главнейшие направления тогдашних суеверий. Если отдельно разобрать каждую составляющую, если описать все отличные друг от друга концепции боже­ственного мира, если перечислить все культы амулетов и символов — в век, когда многие довольствовались покло­нением доброму демону в облике одной-единственной ма­ленькой змейки и не верили больше ни во что, тогда, пожалуй, можно будет хотя бы теоретически доказать су­ществование трехсот сект, известных философу Фемистию.

И с этим «политеистическим безумием» христианство снова вступило в решительную схватку. К счастью, борьба их имела и литературный аспект. Уже неоднократно цитиро­вавшиеся отчеты об угасающем язычестве тех, кто в этот период кризиса защищал христианство прежде всего с пози­ций разума, Арнобия и Аактанция, имеют для нас высочай­шую ценность. Конечно, почву для них подготовили их предшественники, особенно Климент Александрийский, но и сами они привнесли много нового и по-настоящему значи­мого в историю последнего десятилетия гонений. Весьма со­лидная работа Лактанция, несомненно, являет собой итог глубоких многосторонних исследований. Сочинение Арнобия, составленное на скорую руку, куда выплеснулся тяжелый и жаркий гнев новообращенного, — наиболее непосредствен­ное свидетельство эпохи. Современному читателю уже не по­мешает их постоянное и страстное непонимание язычества, его происхождения и развития. Теперь он знает, как отно­ситься к эвгемеризму этих христианских авторов, и готов воспринять предлагаемые ими ценные откровения, даже если в чем-то они и будут ошибочны.

Сделав выводы из всего вышесказанного, мы увидим, что распад язычества как таковой не только был весьма полезен христианству, но также что отдельные признаки этого распада несут в себе предвестие христианства и пред­варяют грядущее сближение. Само по себе смешение бо­гов прекрасно подготовило почву для новой религии. Оно лишило божественное национальности и сделало его вселен­ским; оно сокрушило гордость греков и римлян, опиравшу­юся на их древние культы. Предубеждение в пользу всего восточного, после долгих блужданий в царстве фантазий, также неизбежно послужило к выгоде христианства. Более того, глубинное содержание позднеязыческих верований было прямо аналогично христианству. Цель бытия уже не сводилась к земному существованию с его наслаждениями и неминуемой гибелью в конце, но вышла за его пределы, и венцом существования стало считаться единение с боже­ством. Одни надеялись обеспечить себе бессмертие путем проведения тайных обрядов; другие хотели проложить до­рогу к Богу, углубившись в познание магических тайн. Но новое понятие о сознательной нравственности приняли все; некоторые даже предавались самобичеваниям, у других это представление, даже если и не всегда воплощалось в жизнь, присутствовало в уме по крайней мере как теоретический идеал. Отражением этой тенденции служит факт перевода или переложения философами греческих мифов, которые не сочетались с новым мировоззрением. Гибнущее язычество соприкасалось с монотеизмом, по крайней мере иногда, в прекрасные моменты взлета, пусть тут же вновь запутыва­ясь в сетях демонических суеверий. Едва ли язычники до­шли  до  осознания  чувства  греха;   но  предпосылки  для появления такого чувства явно присутствуют в учении нео­платоников, рассматривавшем земное рождение души как падение, а ее исход с земли — как некое освобождение.