ВВЕДЕНИЕ

I

Феодальная монархия в Эфиопии как форма политической власти существовала на протяжении целого тысячелетия. Мно­гие проблемы современного эфиопского обществу коренятся в его недавнем феодальном прошлом, и изучение феодализма в Эфиопии представляет не только академический, но и вполне практический интерес. Весьма показательным в этом отноше­нии является то направление, которое избрали для своих иссле­дований эфиопские историки сразу же после победы революции в стране. Вскоре после революции, в апреле 1976 г., Институт эфиопских исследований при Аддисабебском университете орга­низовал научную конференцию по вопросам эфиопского феода­лизма, а в июне 1977 г. — конференцию на тему «Социально-политические институты народов Эфиопии».

Интерес к подобного рода институтам и той связи, которая существовала между ними и эфиопской феодальной монархией, обусловлен тем обстоятельством, что государство эпохи перво­начального развития феодализма представляло собою конгло­мерат различных территориальных и политических единиц. В не­го входили и вполне феодализированяые княжества и такие племенные территории, где процесс феодализации только начи­нался. И здесь значение феодальной монархии и ее роли в развитии и углублении феодальных отношений оказывалось чрезвычайно большим. Вырастая и развиваясь по мере возник­новения и развития феодальной эксплуатации, монархия активно вмешивалась в развитие феодальных отношений, насаждая их все в новых и новых районах, расширяя подвластную себе территорию и подчиняя местное население.

Этот процесс продолжался в Эфиопии до самого XX в. и оказывал глубокое воздействие на политическую, экономиче­скую, культурную и религиозную стороны жизни эфиопского общества. Следствием такого развития явились и современные государственные границы страны и ее этнический состав, а так­же множество политических, этнических, социальных и куль­турных проблем, которые пережили эфиопскую монархию и разрешение которых выпало на долю нынешнего революцион­ного правительства. Отсюда необходимость изучения истории эфиопской феодальной монархии — института, который сам в коде длительного исторического развития претерпевал серьезные изменения, связанные в первую очередь с развитием феодализ­ма в стране. Без этого невозможно составить правильного пред­ставления об эфиопском историческом процессе в целом, опре­делить закономерности и своеобразие его развития.

Настоящая работа, однако, не претендует на решение столь грандиозной задачи. Хронологически она ограничивается до­вольно узкими рамками XIII—XVI вв. Этот период следовал непосредственно за периодом генезиса феодализма в Эфиопии. К сожалению, вопрос о генезисе феодализма остается, пожалуй, наименее разработанным в эфиопской медиевистике и в подав­ляющем большинстве работ даже не затрагивается. Подобное обстоятельство объясняется прежде всего крайней скудостью источников, освещающих указанный период афиолской истории. До сих пор для этой эпохи остается справедливой характеристи­ка, данная Б. А. Тураевым еще в начале нашего века: «До самого ХIV-го века история Абиссинии представляет ряд нераз­решимых вопросов, незаполнимых пробелов и хронологических несообразностей. Литературная традиция, сводящаяся к катало­гам царей с сухими и редкими пометками о наиболее важных событиях, не подтверждается ничтожным количеством уцелев­ших эпиграфических и нумизматических дамятников и только путем натяжек может быть согласована с современными собы­тиям иностранными известиями. Мало того, существует не­сколько параллельных литературных традиций, взаимно друг друга исключающих. При этом историческая традиция нередко расходится с агиологической. В таком печальном положении находятся источники всего Аксумского периода, этой наиболее интересной поры Эфиопского царства, когда оно играло не по­следнюю роль во всемирной истории и принадлежало к числу культурных стран умиравшего античного мира» [19, с. 157].

Возможно, в будущем привлечение данных эфиопской архео­логии, лингвистики, этнографии и фольклористики поможет от­части восполнить этот пробел и предоставит в распоряжение ис­следователей новые сведения для реконструкции исторического прошлого Эфиопии. Сейчас, однако, работа в этих областях по существу даже не начата, поэтому поневоле приходится ограничиваться сведениями, предоставляемыми письменными источ­никами. Несмотря на то что эфиопская письменная традиция является древнейшей в Африке южнее Сахары, средневековые памятники письменности дошли до нас лишь начиная с XIV в., т. е. с периода относительно раннего развития феодализма в Эфиопии, которому и посвящена настоящая работа.

В течение этого периода, охватывающего XIII—XVI вв., произошло превращение дани в феодальную ренту, возникла и получила свое первоначальное развитие бенефициальная систе­ма земельных пожалований, развился вассалитет и окончательно оформился класс феодалов. Развитие феодальных отношений в стране не могло не оказать самого решительного влияния на характер царской власти и ее взаимоотношения с феодалами, как светскими, так и церковными. Периодически повторявшиеся времена усиления и ослабления царской власти по отношению к феодальной знати не были следствием движения по замкну­тому кругу или результатом военной удачи или неудачи царей или иной исторической случайности. В конечном счете они определялись всем ходом развития феодальных отношений в стра­не, и целью настоящей работы является показать эту связь на протяжении всего рассматриваемого периода.

Выбранный нами период довольно хорошо освещен пись­менными источниками, которые, однако, будучи почти исключи­тельно произведениями царской историографии и житиями свя­тых, сосредоточивают свое внимание преимущественно на при­дворной или монастырской жизни. К великому сожалению, в Эфиопии мы не имеем ничего подобного Русской, Салической или иным «варварским правдам», этим ценнейшим документам, в которых приводятся перечни трудовых и зависимых слоев на­селения и видны их экономические и юридические взаимоотно­шения с господствующими классами. Таким образом, историк, занимающийся эфиопским феодализмом, имеет самое смутное представление относительно его генезиса, и при исследовании дальнейшего развития феодальных отношений в стране пользу­ется сведениями главным образом о верхушке эфиопского об­щества. В результате зачастую он вынужден судить о базисе по тому, что знает о надстройке.

Вряд ли стоит говорить о том, насколько это рискованно и как трудно прийти к бесспорным выводам. Впрочем, при­мерно в таком же положении находятся и историки, изучаю­щие феодализм не только в Эфиопии. Б. Д. Греков писал: «И тем не менее, несмотря на все эти трудности, делающие наши исторические выводы в значительной мере условными, ни одно поколение историков не отказывалось погружаться в деб­ри сложных туманностей, в поисках истоков тех общественных-явлений, которые никогда не переставали и едва ли когда либо перестанут волновать человеческую мысль. Это не любопытст­во, а потребность» [6, с. 4].

Ввиду того, что за шесть веков, отделяющих рассматривае­мый период от нашего времени, и язык в Эфиопии и границы большинства исторических областей подверглись значительным, изменениям, в настоящей работе по возможности было сохра­нено то написание имен и географических названий, которое было принято крупнейшим отечественным историком Эфиопии акад. Б. А. Тураевым.

Иллюстрации в работе представляют собой перерисовки с. эфиопских книжных миниатюр, выполненные художником Т. Л. Юзапчук.

II

Одной из особенностей эфиопской государственности явля­ется то, что она по своему происхождению восходит к Аксумскому царству, могущественной красно-морской торговой держа­ве. С VII в., однако, начался ее упадок, завершившийся в IX в. гибелью. Причин тому было много: среди них и общий упадок красноморской торговли — этого главного источника могущества Аксума, и возникновение и стремительное распространение ис­лама, а также вторжение воинственных племен кочевников-беджа, захвативших побережье и отрезавших погибающее царство от моря. В результате прекратил свое существование знамени­тый торт Адулис, замерло движение на древнем караванном пу­ти в глубь континента. Аксум потерял свое прежнее значение перевалочного пункта, где встречались и обменивались афри­канские, средиземноморские, аравийские и индийские товары. Это было крушением Аксумокого царства.

Однако с политической гибелью царства с центром в Аксуме не прекратилась история того развитого классового общест­ва, которое сложилось в его недрах. Дело в том, что эконо­мически Аксумское царство было ориентировано не только на международную красноморскую торговлю, хотя именно она бы­ла основным источником богатства и могущества Аксума. Одно­временно аксумские цари распространяли свою власть и в глубь континента, вдоль караванных путей, заботясь главным образом об их охране и безопасности торговли. Они устраива­ли укрепленные пункты вдоль этих путей, где постоянно нахо­дились их наместники, которым вменялось в обязанность сле­дить за безопасностью торговли и вооруженной рукой пресе­кать разбой или местное сопротивление центральной власти. В результате и торговля сама по себе, и наличие царской ад­министрации на местах неизбежно способствовали разложению сельской общины и родо-племенных отношений. Можно предположить, таким образом, что уже в аксумские времена, при гос­подстве рабовладельческих отношений в самой столице и родо-племенных отношений на всей территории Эфиопского нагорья, вдоль караванных путей, находившихся под прямым контролем аксумских царей и их наместников, появлялись ростки новых, феодальных отношений.

Только этим можно объяснить то обстоятельство, что и после крушения Аксумскош царства эфиопское общество, отрезанное от побережья и красноморской торговли и оттесненное на юг, в возвышенные области Эфиопского нагорья, не утратило ни своего классового характера, ни прежней религии, (христианст­ва александрийского толка), ни традиций своей государствен­ности. В качестве примера последнего можно привести царский титул одного южного царя Лалибалы в документе, который да­тирован 1205 г.: «Габра-Маскаль, бээои Азаль, непобедимый врагами силою креста Иисуса Христа» [18, с. 366]. Как спра­ведливо заметил Б. А. Тураев, это просто христианизация древнеаксумского царского титула. Для сравнения можно привести титул Эзаны, аксумского царя. IV в.: «Эзана, сын Але-Амиды, беэсйа Халена, негуш Аксума и владетель Химьяра, и владе­тель Райдана, и владетель Сабы, и владетель Салхина, и владетель Сыйамо, и владетель бега, и владетель Касу, сын Махрема, который непобедим для врага» [9, с. 167].

Естественно, оказавшись в других экономических условиях, в иной географической, этнической и культурной среде, это об­щество вынуждено было найти новое направление своего разви­тия, от многого отказаться и многое усвоить. При этом неиз­бежно значительным изменениям подверглись и характер самого общества и его этнический состав. Лишенные того источника богатства, которцй прежде предоставляла торговля, господст­вующие классы нашли новый источник его в подчинений (государственном и идеологическом) того местного земледельче­ского населения (в основном свободных общинников народа агау), в среду которого они вторглись.

Крушение Аксумокого царства и прекращение в связи с этим не только крупной международной торговли, но и той широкой завоевательной политики, которая давала аксумскому рабовла­дельческому обществу постоянный приток рабов, неминуемо должны были привести к краху рабского способа производства, господствовавшего в древнем Аксуме. Это естественно, потому что «из самого характера эксплуатации рабов и их роли в производстве ставилась и разрешалась для античного общества проблема воспроизводства рабочей силы. Возможность нормаль­ного внутреннего воспроизводства рабочей силы при обычной для рабского способа производства системе эксплуатации раба исключалась одними внутренними ресурсами рабства как си­стемы хозяйства не могла питаться... Рабство заводит общество в тупик, из которого нет иного выхода, кроме разрушения са­мого общества» [6, с. 37—38].

И аксумское рабовладельческое общество действительно разрушилось, зайдя в тупик. От той его части, которая экономически была ориентирована на международную торговлю и раб­ский труд, очень скоро не осталось и следа. Но прежние намест­ники аксумских царей на юге, жившие данями с окрестного зем­ледельческого населения, смогли не только сохранить, но и уп­рочить свою власть, так как не были связаны с рабским спо­собом производства. Их власть зиждилась на военном господст­ве и внеэкономическом принуждении населения. В этом при­нуждении и господстве над общинниками-земледельцами и был найден выход из того тупика, в который зашло прежнее обще­ство. Как писал А. Я. Гуренич, «предпосылкой феодального подчинения мелких свободных землевладельцев были не их разорение и пауперизация, следовательно, не экспроприация их как собственников (подобно тому, как это происходило в эпо­ху первоначального накопления капитала), хотя, разумеется, и эти процессы имели место, а скорее их апроприация — подчи­нение свободных общинников вместе с их наделами власти крупных землевладельцев. Апроприация совершалась различ­ными методами, но она была, по-видимому, универсальным явле­нием повсюду, где шел процесс феодализации» [7, с. 41]. В но­вых условиях именно апроприация свободных общинников, .а не широкие завоевательные походы и стала главной целью эфиопской государственности пережившей крушение Аксумского царства.

В результате на сравнительно ограниченной территории дав­но христианизированной области Ласта сложилось раннефео­дальное государство, где в 1137 г. власть перешла к династии, известной иод именем Загве (что в переводе с языка геэз означает «принадлежащий к агау, агауский»), со столицей в Бегъене (или Бугне). Цари этой династии (а это проявилось в деятельности наиболее блестящих ее представителей, например, знаменитого царя Лалйбалы) активно укрепляли свою власть в скромных пределах областей Ласты, Тигре, Ангота и части Бегемдера, широко занимаясь храмовым зодчеством и покро­вительствуя монастырскому монашеству. И архитектурные па­мятники (семь церквей, вырубленные из единой скалы), и мно­гие титулы загвейских царей и придворных указывают на явную культурную и государственную преемственность между Аксу-мом и загвейсиим царством. Тем не менее возможности царей-загвеев оставались весьма ограниченными по сравнению с ца­рями Аксума. Главным орудием их политического господства являлось войско. Средства же для его содержания цари могли получать лишь облагая поборами подвластное им земледельче­ское население и вымогая дань у соседних племен.

Здесь, однако, они встречали стойкое сопротивление, с которым их войска не всегда могли справиться. Одновременно загвейские цари заботились и об обращении окрестного населе­ния в христианство, так как принятие христианства означало также и признание верховной власти христианского царя. Вид­ный эфиопский историк Таддесе Тамрат, специально исследовав­ший этот вопрос, писал: «Совершенно ясно, что среди нехристи­анских общин в глуби Эфиопии церковь идентифицировалась как оружие христианских правителей, и обращение в лоно церк­ви было неотделимо, от политического господства христиан. Очень отдаленный отзвук этого явления сохранила для нас интересная традиция, повествующая о разговоре между легендар­ным языческим царем Дамота Мотзлями, и современным ему настоятелем Такла Хайманотом. Когда последний занимался проповедью Евангелия в стране, Мотэлями призвал его и ска­зал: „Я бы с удовольствием обратился в твою веру, да боюсь, что ты отберешь у меня царство"» [77, с. 150].

В раннефшдальных государствах роль церкви всегда была весьма значительной. Это в полной мере относится и к Эфиопии. Одной же из специфических особенностей эфиопской церк­ви было то, что церковь утвердилась в стране еще в IV в., т. е. задолго до возникновения феодальной монархии. Это обстоя­тельство наложило свой отпечаток на всю историю взаимоотно­шений церкви и царской власти в Эфиопии. В большинстве хри­стианских феодальных государств церковь была обязана своий появлением прежде всего усилиям верховной власти, которая и в дальнейшем благотворила ей и во многом обеспечивала ее экономическое благосостояние. Такая зависимость была далеко не безусловной в эпоху загвейакой династии.

Разумеется, храмы и монастыри, расположенные во владе­ниях загвейских царей, пользовались царской благотворитель­ностью и весьма зависели от царской власти. Как пишет Б. А. Тураев, «интересно также, что при Лалибале упомина­ются „вельможи Багузна", и даже акабэ-саат монастыря был из Багуэна, не без влияния царя, чтившего обитель и посадив­шего в нее своего земляка» [18, с. 166]. В то же время древ­ние и знаменитые северные монастыри в Тигре, хорошо помнив­шие свое былое аксумское величие и скромное происхождение; новой династии южан-загвеев, не пользовались царскими щед­ротами и мало зависели от царской власти. Они последовательно проводили политику монастырской колонизации земель юга (в областях Амхара и Шоа) .на свой собственный страх и риск,, видя в этом залог своего экономического благосостояния.

Следует оказать, что для этого стремления на юг были свои причины. Выход загвейекому царству к красноморской: торговле на севере по-прежнему блокировали племена беджа, на юге лежали «языческие» области Годжам и Дамот, готовые с оружием в руках отстаивать свою независимость, а на во­стоке быстро распррстранялся ислам и росли и развивались та­кие государственные образования, ведшие активную торговлю,, как Ифат, Адаль, Мора, Хобат и Джидайя [82, с. 55—65]. Поскольку с нашествием язычнижов-беджа выход к Красному морю через Хамасенское нагорье на севере был закрыт в XII в. равно и для христиан и для мусульман, то особо важное зна­чение приобрел прежде второстепенный караванный путь из глубины континента к Аденскому заливу, по которому через мусульманских купцов с побережья шло распространение исла­ма. Последствиями этого в X—XIII вв. явились, во-первых, воз­никновение и расцвет таких мусульманских центров торговли,, как Суакин, Бади, Дахлак, Зейла, Бербера, Могадишо, Мерка и Брава; во-вторых, быстрое развитие вдоль караванного пути мусульманских торговых городов-государств (которые обычно, крайне неточно называют «султанатами» и «мусульманскими княжествами»), чье богатство и самое существование зависели прежде всего от этой, торговли; в-третьих, все это постепенно к неминуемому столкновению христианской экспансии на юго-восток со встречной мусульманской экспансией на северо-запад. Это столкновение и произошло в конце концов на тер­ритории области Шоа.

Плодородные области Амхара и Шоа, лежавшие к югу от загвейского царства, через которые проходил ставший весьма оживленным караванный путь к берегам Аденского залива и Индийского океана, привлекали внимание как христиан, так и мусульман не только благодаря торговле. Населенные земледельцами-сидамо, эти земли представляли заманчивые возмож­ности для взимания даней с местного населения. Родо-племенные отношения сидамо в это время находились на стадии раз­ложения, косвенным свидетельством чему может служить срав­нительно быстрое распространение в Шоа как христианства, так и мусульманства. Там, где до разложения, родо-племенного строя было далеко (например, в Дамоте), «язычество» долго не сдавало своих позиций и успешно сопротивлялось монотеисти­ческим религиям. И мусульманская и христианская экспансии в Шоа «мели сваи особенности.

Ислам проникал на Эфиопское нагорье с мусульманскими купцами, которые имели дело главным образом с племенной верхушкой, выполнявшей в этой торговле роль своеобразных контрагентов купцов. По мере укрепления такого рода связей племенная верхушка нередко переходила в ислам, что, с одной Стороны, облегчало ей торговые сношения с побережьем, а с другой — никак ее не стесняло. Формально принимая универ­салистские требования и положения ислама, она всегда ощущала себя не столько членом огромного мусульмадского мира, сколько предводителями собственного племени, вынужденными считаться прежде всего с традиционными, нормами обычного права. Как отмечали такие исследователи ислама на Африканском Роге, как Б. Анджеевский и Я. Льюис, «там, где воз­никали серьезные противоречия между требованиями ислама и требованиями обычного права, чаще побеждало последнее» [30, с. 29]. Мусульманская экспансия, таким-образом, была экспан­сией торговой по преимуществу и затрагивала социальную ор­ганизацию местных обществ лишь в той мере, в какой эта торговля способствовала разложению общины и родо-племенных отношений.

Совершенно иной характер носила христианская экспансия. Она проводилась различимыми методами и силами, но тем не менее объективно способствовала прежде всего насаждению и распространению феодальных отношений в земледельческих районах Эфиопского нагорья. Попытки загвейских царей рас­ширить подаластную им территорию имели ограниченный успех в силу трех причин: 1) недостаточности средств, не позволявших содержать большое войско; 2) сопротивления соседних племен, видевших в экспансии загвейских царей угрозу собственной независимости; и 3) смут и борьбы за власть внутри са­мой династии, глухие упоминания б чбм сохранило нам «Жи­тие царя Лалибалы» [18, с. 166—167; 20, с. 67—75; 77, с. 53—64]. Все это серьезно подрывало усилия загвейских царей. Как писал Таддесе Тамрат, «согласно одной традиции, власть загвеев была настолько слаба на юге, что цари в Ласте не могли да­же выручить свои войска, посланные в Дамот, где христианское воинство и священство оказались в «раине затруднительном положении. Даже в конце XIII в. Такла Хайманот шоанский, похоже, занимался проповеднической деятельностью, мало или вовсе не надеясь на военную помощь христианских царей се­вера» [77, с. 150].

Христианские проповедники из северных монастырей Тигре проникали на юг гораздо далее царских войск. Следует сказать, что монашеская среда в Тигре отличалась высокой активностью, по крайней мере к концу загвейского периода (1137—1270). Древние северные монастыри, основанные еще в аксумские вре­мена, такие, как Дабра Даммо, обойденные вниманием загвейских царей, локровительствовавших главным образом монасты­рям и храмам своей собственной епархии, с вожделением по­сматривали на богатые земли в Амхаре и Шоа. В том, что юж­ные обители обычно приписывают свое основание пострижен­цам Дабра Даммо, можно видеть не только проявление своеобразного монастырского честолюбия и желания возвести себя через «родословия духовные» к древним и прославленным свя­тыням, но и результат той, реальной и последовательной экспан­сии на юг, которую проводило северное монашество. Влоследствии она приобрела четкие формы широкой монастырской коло­низации юга, которая была развернута уже южными монасты­рями. Однако начало этому процессу было положено менее за­метной деятельностью северных монастырей, охотно принимав­ших к себе выходцев с юга, обучавших их и затем благослови ляашнх учреждать новые обители у себя на родине.

Этот монастырский интерес к землям юга выразился в тому что А. Е. Крымский назвал «порою вторичного расцвета мона­шества» в Эфиопии. Монашество как таковое появилось в Эфиопии еще в VI в. сразу в двух своих разновидностях: монастыр­ское монашество с общежительным уставом Пахомия Великого Фиваидского, первоначальным центром которого в Эфиопии стал монастырь Дабра Даммо, и скитское монашество с келлиотским уставом Шенути с центром в Мадарской обители в Аксуме. Наибольшую активность в проникновении на юг про­явило общежительное монашество, стремившееся к получению земель душ своих обителей. Однако широкой монастырской ко­лонизации земель юга должна была предшествовать проповедь христианства в этих районах. И здесь немалое значение имела и деятельность монахов аскетического устава. Одинокие про­поведники-аскеты, борясь с «волхвами и идолопоклонниками» и ведя активную пропаганду христианства, прямо не затрагивали тех социальных и экономических отношений, которые су­ществовали в среде свободных общинников и приготовляли их к принятию новой веры исподволь. Общежительное монашество же» проводило прямую политику монастырской колонизации, за­нимало и осваивало земли, не только насаждая христианство в среде местного населения, но и постепенно облагая его побо­рами в пользу монастыря. Таким образом, происходила апро­приация этих общинников вместе с их землями и создавались предпосылки для создания монастырского землевладения и фео­дализации общественных отношений.

К сожалению, этот период, столь важный для понимания ге­незиса феодализма в Эфиопии и с полным основанием назван­ный Б. А. Тураевым «переходной эпохой», весьма скудно осве­щается письменными источниками. «Для этой темной эпохи ис­тории Эфиопии, о которой нам летопись сохранила только не­сколько строк о погроме древнего Акеумского царства и про­стор перечень царей так называемой загвейской династии, жития святых являются почти единственным источником» [20, с. 67]. Эти жития, и в первую очередь «Житие св. Такла Хайманота», «просветителя Шоа», ясно показывают, во-первых, глу­бокий церковный интерес к освоению именно южных областей и, во-вторых, то немаловажное обстоятельство, что проводника­ми политики монастырской колонизации в XIII в. оказываются уже не странствующие монахи с севера, а местные жители. Такла Хайманот (в миру Фэсха Сион) родился в 1215 г. в местечке Целалиш в области Шоа [78, с. 160]. Как заметил Б. А. Тураев, «вообще жития с особенной любовью останавли­ваются на его просветительной деятельности; синаксарь даже прямо ставит его и генеалогически в связь с первыми пропо­ведниками христианства в Эфиопии, а дабра-либаносское жи­тие приводит его полную генеалогию от первосвященников Садока и Азарии» [20, с. 97]. Это стремление агиографа Такла Хайманота подчеркнуть наследственное апостольство святого вполне понятно. Однако из того, что рассказывает один из спи­сков его «Жития», хранящийся в Рукописном отделе ЛО Ин­ститута востоковедения АН СССР за № Эф. 18, о детстве свя­того, можно предположить, что он происходил из знатной или по крайней мере богатой семьи христианских переселенцев с явно выраженными воинскими традициями.

Существование таких воинственных христианских пересе­ленцев в Шоа в XIII в. весьма характерно, так как одновремен­но с церковной экспансией в южном направлении стихийно шла и светская экспансия воинственных центробежных элементов загвейского царства. Здесь их привлекали не только плодород­ные земли, но и оживленный караванный путь, предоставляв­ший заманчивые возможности для энергичных и воинственных людей. Помимо набегов на караваны (или «мирного» взимания пошлин с купцов), в южных областях можно было соби­рать и обильную дань с местного населения. Эту дань было не­трудно и реализовать благодаря той же самой караванной тоо-говле. Видимо, на достижение таких целей и были направлены военные предприятия этих христианских переселенцев.

Впрочем, трудно оказать, насколько эти воинственные иска­тели добычи были новым и чуждым этническим элементом «на юге. «Житие» Такла Хайманота, повествуя о родителях святого, говорит о том, что его отец «взял в жены женщину из знатного рода». Это может быть обычным житийным литературным штампом, но может и вполне отражать историческую действи­тельность, поскольку в таких условиях сближение и взаимные браки между представителями воинской среды и местной знатью были вполне естественны и возможны.

Так общий упадок красноморской торговли в VI—VII вв., а затем новое оживление ее уже под мусульманской эгидой са­мым серьезным образом повлияли на историческую обстанов­ку в районе Африканского Рога. Пала древняя Аксумская дер­жава, и старый и удобный путь к побережью Красного моря через Тигре, который некогда способствовал расцвету Аксумского царства, пришел в упадок. Главной торговой артерией стал караванный путь через южные области Амхара и Шоа. Отныне экономические преимущества оказались на стороне юга, где местные правители могли контролировать середину этого оживленного торгового пути и взимать обильные пошлины и дани. И торговля сама по себе и изъятие даней резко ускорили разложение земледельческой общины, обогащая племенную и дружинную верхушку и разоряя рядовых общинников. Таким образом богатый юг стал привлекать и монастырское монаше­ство, искавшее земель, и представителей воинской среды, для которых вольный сбор даней с местного населения оказывался желательнее и доходнее службы загвейским царям.

Это обстоятельство и обусловило в конечном счете скорое падение загвейской династии. И власть загвейских царей и власть военных предводителей над местным населением на юге основывалась, безусловно, на внеэкономическом принуждении, и прочность такой власти зависела прежде всего от военного могущества эксплуататоров. Могущество же определялось, в свою очередь, сплоченностью войска, его численностью и предан­ностью своим вождям. И в этом отношении более примитивно организованные южные дружины оказались, по-видимому, силь­нее, потому что в 1270 г. им удалось объединиться и разгро­мить войска последнего загвейского царя. Так верховная власть в христианском царстве перешла в руки предводителя южных дружин — Иекуно Амлака, прежде правившего в области Ам­хара и давно находившегося в довольно сложных отношениях со своим номинальным загвейским сюзеренам [78, с. 66—68].