КРИЗИС ЭФИОПСКОЙ ФЕОДАЛЬНОЙ МОНАРХИИ В XVI в.

1. Политика детей и внуков Зара Якоба

В целом решительные реформы государственного управления, проводимые Зара Якобом, не «получили поддержки в стране. Более того, с течением времени число их противников росло. Все усиливающуюся оппозицию царю составляла церковь. Здесь сложилась любопытная ситуация: стремясь к самодержавной власти, Зара Якоб по сути дела уничтожил политическое зна­чение митрополита в Эфиопии тем, что сначала заполучил сразу двух митрополитов для своего царства, а после их смерти не стал просить у александрийского патриарха замены и оставил их кафедры вдовствовать. В то же время он превратил игуме­нов крупнейших эфиопских монастырей в собственных придвор­ных и подчинил их акабе-саату.

Тем самым он наделил акабе-саата столь значительной властью и политическим влиянием, каким не пользовались в Эфиопии и митрополиты. Так, избавившись от одного соперни­ка своему самодержавию, Зара Якоб нажил себе вдвое худшего: митрополитом в Эфиопии всегда был копт, которому нелегко бывало применяться к новой и чуждой ему обстановке и нахо­дить сторонников среди разнообразного местного монашества. Стараниями же Зара Якоба акабе-саат Амха Сион получил под свое начало уже объединенную эфиопскую церковь с игумена­ми-придворными и даже подобием собственной церковной кан­целярии: «Когда была надобность, он призывал одного из сво­их верных монахов и посылал его, куда хотел, близко или далеко» [24, с. 59].

С таким возросшим политическим влиянием объединенной им церкви Зара Якобу пришлось столкнуться к концу своего царствования и отступить перед этой силой. Когда Зара Якоб разгневался на своего сына Баэда Марьяма, заподозрив его в желании узурпировать, престол, то под давлением влиятельных церковников он против обыкновения вынужден был помиловать его. То, что это милосердие не было простым проявлением от­цовских чувств, видно из следующего: Зара Якоб не только простил сына, но «поставил его полномочным над всеми и над жан цараром и получением подарков» [24, с. 84]. Более того, «когда сей царь наш Зара Якоб заболел, он призвал сына свое­го Баэда Марьяма и сказал ему в присутствии акабе-саата: „будь внимателен и да будет благо »а всех путях твоих, ибо есть в моем желании послать тебя". И когда наступил час упо­коения его, его возвели на его престол, а прочих детей царя, которые были там, связали» [24, с. 84]. В этом случае под­держка церковников, и в первую очередь акабе-саата Амха Сиона, оказалась решающей, так как, по свидетельству «Хро­ники» Баэда Марьяма, «сказал акабэ-саат Амха Сион всей знати эфиопской, стоя пред престолом высоким: „глас царя нашего Зара Якоба: царь Баэда Марьям не по моему хотению; но повелел мне бог, да воцарю над вами именно его, о люди эфиопские!". Так говорил пред своею кончиною государь мой Зара Яокоб, да буду свидетелем его пред ангелами и людьми, и если я солгал, свидетель мне дух снятый» [24, с. 102].

Таким образом двадцатилетний Бавда Марьям был возведен в 1468 г. на престол своего отца влиятельной придворной 'Груп­пировкой, видное место в которой занимали церковники. Такая роль придворного «синклита» в выборе преемника царю — яв­ление вполне типичное для эфиопской феодальной монархии. Несмотря на претензии эфиопских царей рассматривать царство в качестве своей вотчины и передавать его как собственность любому своему наследнику по желанию, мнение ближайшего ок­ружения государя оказывалось иногда решающим, особенно после его смерти. Эфиопская этиологическая традиция, восхо­дящая к X в., так описывает ход выбора наследника: «Когда царь умер, архиерей, и наместники, и военачальники царского войска держали совет и говорили меж собою: „Младший сын лучше для царства, нежели старший"» [39, с. 667].

Такое положение дел мало менялось с течением времени, и вполне аналогичную картину рисует Ф. Алвариш, духовник португальского посольства к эфиопскому царю Лебна Деятелю (1508—1540), который был в Эфиопии в 1520—1526 гг. Вот что он пишет о престолонаследовании в Эфиопии, которую он име­нует «страной Пресвитера Иоанна»: «По смерти Пресвитера наследует старший, другие говорят, что наследует тот, кто кажется Пресвитеру более подходящим и благомыслящим, иные же говорят, что наследует тот, у кого больше сторонников... Абима Мартос (митрополит Марк.— С. Ч.) сказал мне, что он и царица Елена сделали его (Лебна Деятеля. — С. Ч.) царем, потому что вся знать была в их руках. Посему мне и кажется, что здесь, кроме первородства, важно иметь сторонников» [29, с. 143].

Взойдя подобным образом на престол, эфиопский царь, по крайней мере в начале своего правления, редко решался про­водить политику, противоречащую взглядам выдвинувшей его группировки. Поэтому по первым мероприятиям Баэда Марья­ма мы можем судить о Щелях, которыми руководствовался «синклит», возводя его «а царство. Мероприятия же эти носили характер подчеркнутого, и поспешного отречения от политики грозного Зара Якоба: «После сего возглашен был глашатаем указ: „отныне одевайтесь все, как хотите, в белое, или в крас­ное, и узники ближние и дальние возвратитесь в ваши дома". Ради этого радовались все люди эфиопские и много плясали и были одеты в красивые одежды» [24, с. 102].

Сам Баэда Марьям демонстративно (появлялся перед наро­дом на праздниках, «будучи видим всеми без своего покрывала... И радовались, созерцая лицо его, все люди, ибо обрели новое, неведомое доселе» [24, с. 85—86]. Баэда Марьям отменил не только строгий придворный этикет, введенный Зара Якобом, но и решительным образом порывал со всей предыдущей полити­кой своего отца. Однако то, что получили в его лице «люди эфиопские», трудно назвать особенно новым. Взойдя на царст­во в воскресенье, в понедельник «поставил он во все области людей, которых он избрал, ибо прежде все должности Эфио­пии были в руках отца его. И он назначил чинов Эфиопии: бехт вадада справа и слева и всех подчиненных ему сановников по степеням их: в Шоа называемых цахафаламов, как и в Амхарской земле; в Анготе, Кеда и Тигрз — бахр нагаси; в Дамоте — цахафалам, в Вадж — кац, в Хадья и Ганз — гарад, в Даваро — эрас, в Фатагаре — асгуа, в Ифате — валасама, в Гедеме — аканцан, в Гань — царь. Всем им он поставил эрасов и шафшатов, и протоиереев и небура эдов поставил он также по городам, возложивши венцы на головы их» [24, с. 84—85].

Таким, образом, если Зара Якоб унифицировал всю адми­нистративную систему, взяв управление провинциями в свой руки и назначая туда лишь собственных приказчиков' (рак-масаров), то Баэда Марьям вновь роздал области, выражаясь старорусским языком, «в .кормление» своим вельможам. Более то­го, некоторые титулььэтих «воевод кормленых» указывают на их опасную для верховной власти связь с-титулами местной родо­вой знати. Например, «кац» в Вадже, «гарад» в Хадья и Ганз^, «асгуа» (явно восходящий к титулу северной знати «хаогуа») в Фатагаре, «аканцан» (сокращение от «акабе-ценцен», т. е. «блюститель опахала») в Гедеме, не говоря уже о «валасама» в Ифате, что является именем мусульманской, династии. Все это не означало, конечно, что каждый такой правитель обязательно принадлежал к местной династии. Возможно, что царским на­местником просто усваивался местный правительекий титул вне зависимости от его происхождения. Тем не менее, все это ука­зывает на гораздо более тесную связь наместников с управляе­мыми обществами, нежели то допускал Зара Якоб, последовательно добивавшийся самодержавной власти.

Заслуживают внимания и упомянутые выше протоиереи и небура зды, и не только потому, что в свое время Зара Якоб «взял в свои руки и наместничество протоиерейств и не оста­вил ничего» [24, с. 82], а Баэда Марьям отменил это положе­ние. В данном случае интересно то, что наместничества прото-иерейетв и небура-адов упоминаются рядом с наместничествами светских вельмож. И это не случайно. Выше уже говорилось о том, какую роль сыграла в Эфиопии церковь в деле широкой церковно-государственной экспансии и насаждении феодальных порядков в стране. Церковные феодалы в Эфиопии стали в се­редине XV в. многочисленнее я богаче феодалов светских, и это обстоятельство имело не последнее значение в дальнейшей исто­рии эфиопского государства. К этому вопросу еще придется об­ратиться не раз.

Здесь .же достаточно сказать,-что засилье церковных феода­лов с их в принципе неотчуждаемыми гультами серьезнейшим образом подрывало военную мощь государства. Владельцы гультов должны были служить своему сюзерену. Однако, если в деле феодального подчинения местного населения и светские и церковные феодалы одинаково стояли на страже интересов феодального государства, то в деле обороны страны церков­ники участвовали только молитвами, ссылаясь на слова апосто­ла Иакова: «Много может молитва праведного споопешествуема в ней надежда жизни» (Посл. Иакова 5, 16). Церковная земля таким образом «из службы выходила». Тем не менее как крупные держатели земли и церковники попадали в поле, зрения царской власти, которая добилась прерогативы назначать протоиереев и небура-эдов, утверждая тем самым свой сюзе­ренитет.

Так, царствование Баэда Марьяма ознаменовало смену прежней централизаторокой политики на иную, более центро­бежную по своему характеру. Очень скоро, сразу же после рас­правы с доносчиками и наушниками Зара Якоба, от которых Баэда Марьям и сам пострадал в свое время, он упразднил и самый центр христианского царства, в который превратил Дабра Берхан его отец: «Тогда же царь наш повелел и оказал: „внимайте, лжецы, и отселе не говорите так, ибо открыл мне бог те преступления ваши, и вы, весь народ мой, приготовьте ваши пожитки и мулов; приготовьте ваши пожитки, ибо мы пой­дем, куда повелит бог". Услыхав это, все воинство стало про­сить его, говоря: „Господия наш, мы возрадовались тому, что ты наказал сих злых людей, умертвивших много христиан, и тому, что ты повелел, чтобы впредь не повторялось всякое зло — ты хорошо это сделал. Но что до отправления в путь, то поща­ди свое войско, царь, ибо теперь не время — дни дождей. Окон­чим праздник креста, и затем пойдем с тобой, куда бог повелел тебе"» [24, с. 85]. Так закончилось недолгое существование Дабра Берхана в качестве столицы христианской Эфиопии.

Если Зара Якоб начал свое царствование, отправившись в Тигре, где он укрепил центральную власть в этой приморской провинции, преодолел церковный раскол, выписал двух митро­политов, торжественно короновался в Аксуме и всеми своими деяниями утверждал себя в качестве самодержца всей Эфиопии, то Баэда Марьям главное свое внимание сосредоточил на до­мене. В этом отношении показательна уже первая его раздача наместничеств: он назначил цахафаламов, т. е. управляющих областями царского домена, не только в Шоа и Амхару, эти традиционные доманиальные владения эфиопских царей, но и в богатую провинцию Дамот, чуть не на треть увеличив таким образом свой домен. Зара Якоб стремился быть могучим и гроз­ным самодержцем. Баэда Марьям же начал свое царствование домовитым вотчинником, округляющим свои владения.

Сразу же по восшествии на престол Баэда Марьяма ожидали его обязанности государя: он должен был вознаградить своих сторонников и принять омаж многочисленных вассалов. Пойдя навстречу воинству, он помедлил с походом до праздника Воз­движенья креста ¹, который справил в Дабра Берхане, и сразу же отправился в свой домен в Ам,хару, где «его встретил цахафалам Амхары с обильно приготовленными яствами и питьями» [24, с. 86]. Он обошел окрестные монастыри, игумены ко­торых в свое время вступились за него перед разгневанным Зара Якобом, принял их омаж и роздал богатую «милостыню». Наиболее щедрые дары достались Дабра Либаносу, с настоя­телем которого, Марха Крестосом, Баэда Марьяма связывала давняя дружба, и монастырь на несколько лет был освобожден он налогов. В Дабра Нагуадгуаде, любимом монастыре Зара Якоба, получившем от него в дар воинское снаряжение «скота Бадлая», где Зара Якоб был похоронен, Баэда Марьям оправил сороковины по отцу.

Далее Баэда Марьям приступил к устроению нового центра в своем домене: «Окончив это, он перешел в Келанто, которую назвал Атронса Марьям, с великим торжеством и смятением от многих коней и цевов, его сопровождавших без числа. И начал он построение этого храма при многочисленных строителях. И дал он ему в удел землю от Абал до Джамы, увеличил весь­ма число иереев, набрав и назвав их из всех областей, чтобы они молились в этом храме» [24, с. 102]. Не случайно Баэда Марьям начал строительство своей резиденции с возведения храма. При кочевой жизни эфиопских царей и их двора именно храмы и монастыри оставались в Эфиопии после падения Аксумского царства теми постоянными средоточиями местной эко­номической, торговой, политической и культурной жизни, кото­рые делали их слабыми подобиями европейских городов. Если в Европе местным центром был город, то в Эфиопии — мона­стырь.

Стоит отметить также, что «пожелав итти в землю Келанто, послал он (Баэда Марьям.— С. Ч.) вперед немногих вельмож, которые у него были, и наказал им, говоря: „встречайте меня по чину, (когда я прибуду к вам". И дал им 50 тканей гемеджа для одеяния и убранства, ибо они были новое насаждение, и глашатай повелел: „не называйте сей земли Келанто, а называйте ее Атронса Эгзеетна Марьям" („трон владычицы нашей Марии".— С. Ч.)». [24, с. 87]. Видимо, Баэда Марьям решил значительно обновить" свой двор и приблизить к себе новых людей, всецело обязанных обретенным высоким положением ему. Именно этих «немногих вельмож» он и отправляет гото­вить себе встречу. Они — «новое насаждение», еще не имеющее собственных богатых одеяний для торжественной встречи царя.

«Новым насаждением» оказывается и Атронса Марьям, так как «земля Келанто» не принадлежала к числу старинных доманиальных владений царя. Поэтому хронист царя считает нужным подчеркнуть ее принадлежность к домену и добавить, что «эту землю некогда купил за золото царь наш Сайфа Арад, чтобы выстроить на ней церковь и не выстроил, ибо не было на то воля божией». Баэда Марьям же окончательно закрепляет ее за собою, учредив там соборный храм и собственную рези­денцию и занявшись широким храмовым строительством. Царь, видимо, твердо решил превратить Атронса Марьям в центр своего домена, «и гробницы царей перенес он с места их — гроб­ницу царя Феодора из Марха Бетэ, гробницу Гуерма Асфарэ из Асаро и Иекуно Амлака из Иекуно и других царей и митро­политов, всего 18 числом внес он и погреб в нем и установил дни памяти этих царей и митрополитов, не соединяя. И когда он находился здесь, велел перенести кости Такла Иисуса из Дабра Нагуадгуад, ибо это был его наставник, научивший его псалтирю Давида и был им весьма любим» [24, с. 103].

Зара Якоб, живя в Дабра Берхане, устроил там главный административный, но не церковный центр. Монастырям он бла­готворил, соблюдая ту иерархию, которую установил при дворе для их игуменов. Он и сам построил много храмов и монасты­рей, однако избегал объединять их административно: при дворе Зара Якоба подвизались и занимали видное место как дабра-либаносцы, так и монахи далекого северного Дабра Бизана. Баэда Марьям же слил в Атронса Марьям центр администра­тивный и церковный, перенеся туда мощи эфиопских царей и митрополитов, канонизированных к тому времени, и отдав со­бор Атронса Марьям под начало Марха Креетосу, настоятелю дабра-либаносскому.

Этот церковный иерарх в царствование Баэда Марьяма по своему политическому значению совершенно затмил некогда мо­гущественную фигуру акабе-саата и положил начало особому, привилегированному положению Дабра Либаноса по отноше­нию к правящей династии «соломонидов». Немалую роль здесь сыграло то, что земли этой конгрегации очутились в пределах домена. Если во времена Амда Сиона, когда ширилась церков­ная и государственная экспансия, это обстоятельство привело к жестокой распре между дабралибаносцами и царской властью, то во второй половине XV в. раздоры сменились теснейшим со­трудничеством. В первый же год своего царствования Баэда Марьям, находясь в Атронса Марьям, «повелел принести всем наместникам Эфиопии подати. И они все, согласно приказа­нию, принесли их в месяце Хамлэ и Нахасе. Привели и монахов Дабра Либаноса вместе с их настоятелем отцом нашим Мархена Крестосом (иногда он именуется Марха Крестос и Йемерхана Крестос. — С. Ч.). И сказал он отцу нашему Мархена Кре­етосу: „благослови сей храм и вы все, монахи, благословите его, и я отдам его вам, да будет вам в удел, как отдал некогда отец мой Зара Якоб отцу вашему Андрею, да будет ему в удел Дабра Нагуадгуад; отныне да не будет он отдельно от Дабра Либаноса". И об этом он установил завет с ними и никогда не прекращал каждое утро давать необходимое для сей церк­ви» [24, с. 90]. Так разрешился давний конфликт Дабра Ли­баноса с правящей династией, которая готова была благотво­рить монастырю на условиях вассальной зависимости монахов, чьи игумены со времен Зара Якоба наравне с наместниками являлись ко времени принесения податей и уже смирились со своей зависимостью.

То обстоятельство, что доманиальные интересы составили основу политики Баэда Марьями, отчетливо проявилось и в це­ремонии коронации. Баэда Марьям повелел совершить ее, хотя и по аксумскому чину, возобновленному Зара Якобом, но не в Аксуме, а в собственном домене, куда были вызваны «все по­требные для пострижения ... все дабтара из своих монастырей и мужи Аксумские со своими законами» [24, с. 88]. Более того, свершив обряд помазания на царство по аксумскому уставу, Баэда Марьям счел необходимым короноваться и по местному обычаю: «Здесь царь спросил всех мужей амхарских о поряд­ке благословения, которое творится над царем издревле и до ныне. И они объяснили ему чин благословения, которое совер­шается там для царя. И позвал царь законоведов и угостил их вместе с собою, облеченных в одежды из махака, ибо таков у них обычай. Других людей не было с ними, кроме Габра Вахеда и Марка... и знати правой и левой, и кроме азажа Такла Марьяма. После этого мужи амхарские благословили его по их закону и обычаю» [24, с. 104]. Установив таким образом тес­ные отношения с «мужами амхарскими», Баэда Марьям продол­жил деятельность хлопотливого хозяина-вотчинника, объезжая земли своего разросшегося домена и строя церкви.

Это возвращение к политике и нравам времен давно про­шедших «е могло не вызывать ропота и в войске и при дворе, тде хорошо помнили «руку высокую» прежнего могучего мо­нарха. «Здесь он услышал, что все осуждают его, говоря: „Царь не живет по закону и уставам царства, но постоянно стремится быть на коне — ведь он юноша"» [24, с. 89]. Одна­ко, если сторонники самодержавной политики затеяли заговор, то они выбрали для этого неподходящий момент. По всей стра­не, в особенности же в отдаленных областях, всегда тяготившихся бдительным присмотром уполномоченных Зара Якоба и скорой царской расправой, отход от прежней жесткой централи­заторской политики был воспринят с облегчением. Так, когда Баэда Марьям послал в Цельмат (область провинции Самен, населенная иудеями-фалаша) родственника своего прежнего учителя Такла Иясуса — Марка, «которого сделал доверенным во всем», «он привел Амба Нахада, Цагая и Кантибу, которые изменили во дни царя нашего Зара Якоба, и помирил их с ца­рем нашим Баэда Марьямом, и они обновили в своих областях церкви, которые некогда сожгли» [24, с. 103]. Тогда же при­слал дань и правитель Адаля «Мехмад, сын скота Бадлая», говоря: «отныне я буду в мире и буду давать ежегодную дань, ты же повели всем цевам не воевать со мною и не вторгаться в мою область» [24, с. 90].

Таким образом, положение Баэда Марьяма было достаточно прочным, и он решил показать своим подданным, что он сын своего отца: «Посему разгневался царь наш весьма и повелел собрать все свое воинство, препирался с ним, говоря: „зачем вы меня осуждаете и говорите: этот царь не живет по закону и обычаям царства, но сидит на коне. Так вы говорили обо мне. Разве этот обычай ездить на коне и стрелять из лука не был у моих отцов издревле? Ныне же выведя людей, которые гово­рили это, предайте, мне, а если нет — все умрете". В этот день захватили многих монахов и знатных лиц и жан т абаки и предали их царю. Когда они отрицались от этих слов, и лика матан вместе с ними, царь повелел отвести их в мадханит ², а за­тем им перерезали жилы на ногах и изгнали в Дак, Гуенц, Гуашаро, Дара, Крестос Фатар, а лика матани в Фенге и Амба Санэт и Дабра Маэцо. Из-за этого страх вошел в сердца всех людей и стали говорить между собою: „этот царь еще суровее отца своего". И тогда возгласил глашатай: „отныне все вы, мужи Эфиопские, будьте осторожны и живите по уставам ва­шим"» [24, с. 89—90].

Так началось расточение старых кадров царской администра­ции, преданных не столько вотчинным, сколько монархическим интересам, администрации, с таким трудом созданной Зара Яшбом. Упоминание о «многих монахах» среди роптавших и на­казанных весьма симптоматично, так как церковники составляли значительную часть этой администрации. То, что они 'были от­правлены в ссылку в южные монастыри, заставляет предполо­жить северное происхождение этих «монахов», ибо царь вряд ли стал бы ссылать их в родные обители, где они встретили бы скорее сочувствие и поддержку, нежели осуждение и строгий надзор. Все это недвусмысленно указывает на падение при Баэ­да Марьяме политического влияния при дворе северного мона­шества, которым оно было обязано централизаторской поли­тике Зара Якоба.

Однако, как показали дальнейшие события, этот переход от централизаторской политики к доманиальной, столь решительно осуществляемый Базда Марьямом, был задуман в очень непод­ходящее время. Вдоль побережья Африканского Рога уже на­чалось медленное, но мощное и неотвратимое перемещение ко­чевых народов, которое неизбежно должно было затронуть не только прибрежные народы и торговые государства, но и вы­сокогорную Эфиопию. Этой опасности Баэда Марьям не раз­глядел. Он только что принял омаж от правителя Адаля и благодушествовал в своем домене, обстраивая его, учреждая храмы и развлекаясь охотой, «ибо обычай у царей, придя в эту землю, охотиться на зверей» [24, с. 90]. Вторжение кочев­ников доба, подпираемых с северо-востока сомалийскими пле­менами, мало обеспокоило Баэда Марьяма. Он не спеша собрал свои полки и отправился в Тигре, по дороге принимая омаж от знати л церковников Ангота.

Военные столкновения на границе, всегда утомительные из-за обычной тактики кочевников нападать внезапно и так же быст­ро исчезать в пустыне, избегая решительного сражения, были восприняты царем как заурядная неприятность, которой следует противопоставить лишь некоторую настойчивость и личное при­сутствие. «Царь поклялся пред собранием: „я не уйду из этой страны, не вспахав поля, не посеяв хлеба и не накормив моего коня этим хлебом. Будьте тверды, сражайтесь и не стремитесь уходить в ваши города"» [24, с. 93]. Не смутили его и первые военные неудачи. Когда Баэда Марьяму донесли, что доба уни­чтожили полк гарада Бали, «царь, услыхав это, на другой день держал речь к своим воинам, и сказал им: „раньше было так на войне, что люди то поражаются, то побеждают; ныне же ук­репите сердца ваши и да не войдет страх в мысль вашу, ибо есть бог, который поможет нам во время свое"» [24, с. 93].

Он вызвал из Цельмата полк Жан амора, поселенных на этой границе, но посланных сражаться в Цельмат, и с помощью этих войск, хорошо знакомых с местностью и тактикой своих кочевых соседей, разгромил доба.

Царский дееписатель склонен описывать эту победу в восторженных тонах: «И сотворил бог по слову его. Он повелел, чтобы было вспахано поле, чтобы посеяли хлеб и от этого хле­ба накормили коней и мулов своих. И исполнилось слово про­рочества его, ибо пророком был царь наш Баэда Марьям и для себя самого» [24, с. 95]. Однако Баэда Марьям оказался пло­хим пророком: он не только не смог обезопасить на сколько-нибудь длительный срок свои северо-восточные границы, но был не в состоянии надежно замирить тех же доба.

И полвека спустя они представляли все ту же опасность, как свидетельствует об этом Франсишку Алвариш: «От этой дороги, по которой мы путешествовали и которая ведет от моря на юг, живут мавры, называемые доба, потому что их страна называется Доба, и. это не царство. Говорят, что там двадцать четыре волости, и что когда двенадцать из них в мире, осталь­ные всегда в войне. В наше время мы видели их всех в войне, и мы видели двенадцать начальников, которые бывают иногда в мире, при дворе, потому что они подняли мятеж и пришли мириться. Когда они приблизились к шатру Пресвитера Иоанна, каждый из этих начальников нес камень на голове, придержи­вая его обеими руками. Говорят, что это знак мира и что они пришли просить прощения. Эти начальники были приняты с честью... При заключении мира Пресвитер Иоанн повелел их выслать из их страны, более чем на сотню лиг и приказал на­чальников и тех людей, которых они привели с собой, поместить в царство Дамот с многочисленной стражей. Как только на­род этих начальников узнал, что их господа сосланы, они назначили других начальников и подняли всю страну на войну» [29, с. 108—109].

Эфиопские цари пытались бороться с наступающей опас­ностью старым испытанным способом: расселяя свои полки по беспокойным окраинам. Однако это была борьба со следствием, а не с причиной. Пограничные кочевники вытеснялись на земли христианского царства не быстрой, но мощной волной мигра­ции других кочевых народов, подпиравших их с тыла [54]. К концу XV в. эта волна еще не достигла Эфиопии, но первые предвестники ее, в виде набегов доба, делали жизнь на гра­нице весьма беспокойной и опасной. Картину такой жизни опи­сал тот же Ф. Алвариш: «Борьба против этих мавров доба — обязанность большого начальника, именуемого шум Жанамора, т. е. начальника той страны. Наместничество, называемое Жа­намора,— большая местность со многими людьми и гористая. Говорят, что они хорошие воины, и им приходится быть тако­выми и смотреть в оба. На земли и поры, где они живут, при­ходят мавры жечь дома и церкви и угонять со дворов коров. В этой стране я видел священника с отравленными стрелами; и я возразил ему на том основании, что он поступает так дурно, ибо он священник. Он ответил мне: „Посмотри туда и ты уви­дишь церковь, сожженную маврами, а неподалеку оттуда они угнали у меня пятьдесят коров и сожгли мои ульи, что служи­ли мне пропитанием; потому я и ношу этот яд, чтобы убить того, кто убил меня". Я не нашелся, что ответить ему в том горе, какое я видел у него на лице и которое уязвляло его сердце» [29, с. 112].

Впрочем, Баэда Марьям остался вполне доволен результа­тами своего похода. Он впервые оказался за пределами собст­венного домена, и надо думать, что такое путешествие расши­рило его кругозор. Во всяком случае «после этого он посове­товался с отцом нашим Матфеем, настоятелем Дабра Даммо, и спросил его как своего духовника, итти ли ему в Аксум для совершения пострижения. Он оказал ему: „хорошо ты замыслил и да исполнит для тебя бог все желание твое". Тогда он послал макуанена Тигре и всех сеюмов и монахов и настоятелей, чтобы ожидать его, придя раньше в Аксум, и приготовить весь чин пострижения. Послал он и много быков для заклания» [24, с. 95].

Не стоит видеть в этом, однако; какого-либо поворота в политике Баэда Марьяма. К самодержавным претензиям свое­го отца он оставался по-прежнему равнодушным, и достаточно было появиться на границе воинственному наместнику Адаля по имени Ладаэ Эсман, преемнику умершего Мехмада, с кото­рым он некогда заключил договор [24, с. 95], чтобы Баэда Марьям вовсе отменил, по-видимому, не столь уж важную для него коронацию в Аксуме и отправился инспектировать погра­ничные области, «где произвел счет коням, вооружению и воин­ской одежде» [24, с. 96]. Зятем он возвратился в свой домен, не помышляя более о помазании в Аксуме.

Если Баэда Марьяма мало волновала великодержавная идея, то свои феодальные права сюзерена он оберегал очень придирчиво. Придя в свой домен и не увидев среди встречаю­щих «монахов Дабра Либаноса, державших от царя свои земли в Шоа, он «спросил там цахафалама Дабра Сиона: „почему не пришли встретить меня монахи Дабра Либаноса? Разве ты не цахафалам Шоа и не их земля Шоа?" Он ответил и сказал: „господин мой, все монахи с отцом нашим Иемерхана Крестосом пошли и прибыли в Дабра Берхан". На другой день, когда царь поднялся с места остановки, прибыли монахи Дабра Либа­носа и все дабтара Дабра Берхана по чинам их со многими кадильницами и зонтиками навстречу ему... Тогда он повелел привести немедленно отца нашего Иемерхана Крестоса и тот­час приблизил его к себе. Тот сейчас же упал на землю от великой радости, поклонившись царю» [24, с. 96].

Неизбежным следствием такого сосредоточения царских ин­тересов внутри домена было ухудшение положения на границах. И это естественно. Отказавшись от того административного ап­парата чиновников, который был организован его отцом, Баэда Марьям все же не мог управлять своим государством в одино­честве. Он приближал к себе определенных феодалов, как светских, так и церковных, которые составляли его совет и де­лили с ним тяготы государственного управления. При преобла­дающих доманиальных интересах Баэда Марьяма местная огра­ниченность этого царского окружения была неизбежной, и мы видим, что это окружение было не только слабо связано с ос­новной феодальной массой, но и даже в известной степени про­тивостояло ей.

В результате недовольство и брожение стало появляться в воинской среде, в среде тех царских полков, которые несли трудную пограничную службу: «Когда он здесь находился, со­общили ему, что составили заговор в области Бали именуемые Таначе и приближенные Габра Иясуса, гарада Бали, и все цевы, говоря: „уйдем в землю Адаль". Услыхав об этом, царь повелел привести немедленно этих людей, составивших злой совет, и отнюдь не оставлять в их областях» [24, с. 97]. Ослабление связей между центральной властью и пограничными полками, возникновение противоречий между двором я основной массой служилых людей было весьма опасным признаком общего упадка царской власти.

Зара Якоб, столкнувшийся с аналогичной проблемой в свое время, смог разрешить ее, с одной стороны, учредив множество новых полков в противовес мятежным, создав собственный раз­ветвленный административный аппарат, одержав впечатляю­щую победу над воинственным Адалем и поставив церковь как организацию на службу царской власти. Базда Марьям же не смог даже добиться безусловной верности воинов и военачаль­ников, расселенных по окраинам царства, и последствия этой его слабости оказались весьма тяжелыми для эфиопской мо­нархии.

Недовольство зрело не только в войсках, но и при дворе среди остатков той администрации, которая была создана в свое время Зара Якобом: «После этого лика мацани, по имени Яклэ, стал пред царя и сказал: „у меня, господин мой, есть речь, которой никто да не слушает, кроме тебя в твоем шатре, ибо она весьма важна". Этого лика мацани тотчас позвали и ввели к царю, удалив для него всех людей. И повелел ему царь рассказать все, что он находил нужным сказать. И рассказав царю все, что он хотел, он вышел от царя тотчас. На другой день повелел царь собрать всех жан масаров, и когда их вво­дили в палисад рано утром, их задерживали по одному и удав­ливали; трепетали и дрожали и они и видевшие ил. Когда он их допрашивал по этому делу каждого в отдельности и гово­рил: „зачем вы враждебны моему царству и хотите делать злое против меня?", они отрицали это. Их удавливали в этот день с утра до девятого часа. Затем привели лика мацани и сказал ему царь: „почему ты возводишь на этих людей твое обвинение, которое ты представил против них?". Он сказал: „я пойду в мадханит", они сказали тоже. Царь, услыхав это, сказал: „по­клянись Сионом, церковью, что они творили зло против меня, и вы поклянитесь, что не делали мне никакого зла". И все отве­тили: „да, мы клянемся", и поклялся и он, и они» [24, с. 99]. Так Баэда Марьям продолжал разгром централизованного административного аппарата, доставшегося ему в наследство. В то же время насаждаемая им старинная организация прибли­женных «воевод кормленых» без надлежащего надзора рак-масаров была чревата центробежными движениями и опасностью отпадения дальних провинций, что скоро и обнаружилось: «Габра Вахеда, цасаргуэ, привел Махари Крестос из Дамота свя­занным по повелению царя и доставил его ко двору. И царь сказал ему: „зачем ты делал злое против меня и был весьма горд? Ведь грех твой рассказал Габра Берхан". Он отрицал и говорил: „я не творил превозношения и злого против тебя, гос­подин мой". Их свели на суде, поставив обоих на судилище, при­чем царь слушал обвинения со стороны Габра Берхана, что он недостойным образом обращался с тем, что свойственно царст­ву, что он сделал себе постель из шелковых одежд, что когда он садился на коня, делал это, как при дворе и на нем была ткань фотат. Когда он был признан виновным во всем этом, вырвали волосы его головы и повелел царь положить на одеж­ду его жир, зажечь огонь, привязать его к его одеждам, напи­танным жиром, и сжечь обернутого в одежде, повесив вниз го­ловой ³. Но когда все судьи просили царя помиловать его от этого сожжения, его отдали гера-бацреваджатам, чтобы они заковали его десятью цепями» [24, с. 99—100]. Влияние центробежных движений чувствовалось не только внутри христианского царства. Видя ослабление контроля со стороны центральной власти, восстал Адаль, всегда бывший то ненадежным вассалом, то грозным противником эфиопских ца­рей. Баэда Марьям назначил в Адаль наместником своего дове­ренного человека Габра Иясуса, «ибо он был бехт вададом и гарадом Бали». Однако, «когда он прибыл в город этих му­сульман, нашел их готовыми выступить в страну нашу — всех сеюмов Адаля вместе» [24, с. 100]. Попытка восстания доволь­но быстро была подавлена, и Базда Марьям решил отпраздно­вать эту довольно незначительную победу столь же широко, как в свое время Зара Якоб отпраздновал победу над скотом Бадлаем»: «Посему возблагодарил бога царь наш Базда Марьям и сообщил это радостное известие акабэ-саату Амха Сиону. Тот, услыхав, обрадовался и возблагодарил бога. На другой день это радостное известие было сообщено через глашатая всему войску, и был весьма большой шум от плясок и пения. И повелел царь наш установить моления» [24, с. 100].

«Установление молений», подобное ежемесячному празднику дня победы над Бадлаем, а также участие в этом акабе-саата Амха Сиона очень напоминает методы Зара Якоба и вызывает подозрение: не по инициативе ли Амха Сиона было затеено цер­ковное действо? Впрочем, церковным оно было только по форме, а цели имело вполне светские — поднять пошатнувшийся пре­стиж царской власти, и прежде всего в воинской среде. Види­мо, чувствуя непрочность своей власти и постоянно сталкиваясь то с заговорами, то с попыткой мятежа, Баэда Марьям счел за благо вернуться к помпе и строгому придворному церемониалу, введенному Зара Якобом.

Однако у Зара Якоба разработанный им этикет был зримым проявлением его действительно самодержавной власти. За ре­альным осуществлением этой власти бдительно следил целый аппарат царских чиновников не только при дворе, но и в отдаленных областях. У Баэда Марьяма же, не имевшего прочной опоры ни при дворе, ни в войске, аналогичные действия выгля­дели слабыми потугами. Недаром «все судьи» отговаривали ца­ря от помпезной казни сожжения заживо. Говоря о разнице между положением отца и сына в сугубо придворном кругу, можно заметить, что, если Зара Якоб был'окружен слугами, та Базда Марьям — достаточно самостоятельными вассалами, ко­торые, в отличие от слуг, не только высказывали свое мнение, но и считали себя вправе на нем настаивать.

К тому же победа Зара Якоба «ад мусульманами Адаля была весьма решительной, надолго замирившей это беспокойное государство. Что же до радости Баэда Марьяма по поводу побе­ды Габра Иясуса в Адале, то она оказалась преждевременной. Его репрессии только сплотили мусульман, а большая каратель­ная экспедиция, посланная под водительством того же Габра Иясуса и Махари Крестоса (старого доверенного слуги Баэда Марьяма, претерпевшего в свое время еще от грозного Зара Якоба), закончилась полным уничтожением христианских войск. Гибель христиан оставалась неотмщенной, поскольку царь не имел силы покарать Адаль и ограничился тем, что «повелел раз­дать святым, как и прежде... милостыню, исповедаясь пред господом богом своим, молясь о спасении душ людей своих, кото­рые были побеждены. После этого он никуда не ходил, кроме Ваджа» [24, с. 106].

Именно в это время (1477 г.) Баэда Марьям взялся за раз­решение давно назревшего вопроса о митрополите для Эфиопии, относительно которого дабралибаносцы и потесненные ими с политической арены евстафиане придерживались прямо проти­воположных воззрений. В свое время Зара Якоб практически уничтожил политическое значение митрополита в Эфиопии, еще со времен Филиппа Дабра-Либаносского, тесно связанного с Дабра-Либаносским монастырем. Евстафиане же, активно во­влеченные тем же Зара Якобом в политическую и придворную жизнь феодальной монархии, напротив, никогда не были сторон­никами коптских митрополитов, сурово осуждавших их субботствование.

Так как Зара Якоб не стал выписывать из Египта новых митрополитов на место скончавшихся Михаила и Гавриила, то в царствование Баэда Марьяма в стране стала остро ощущать­ся нехватка священников, рукополагать которых мог только митрополит. Необходимость в митрополите не подлежала сом­нению. Вопрос, по которому разошлись во взглядах монахи северной и южной коигрегаций, заключался в том, призывать ли митрополита, как и прежде, из Египта или порвать с алексан­дрийским патриархатом и избрать митрополита из среды эфиоп­ских церковников. За коптского митрополита стояли дабралибанооцы во главе с Марха Крестосом, за избрание же митро­полита-эфиопа — евстафиане ⁴.

Политическая подоплека этого внутрицерковного спора достаточно ясна: самодержавная власть, разумеется, была заин­тересована иметь на митрополичьем престоле эфиопа, ибо в та­ком случае дарь мог оказывать свое могущественное влияние на выбор «князя церкви, который к тому же оставался бы его под­данным. Именно так и поступил Зара Якоб, отказавшись от связей с Александрией и возвысив акабе-саата до положения первого сановника государства. Евстафианокие монастыри, по­лучившие благодаря царскому вмешательству не только офи­циальное признание и богатые земельные пожалования, но и доступ ко двору и участие в политической и государственной деятельности, сочувствовали такой самодержавной точке зре­ния. Дабралибаносцы же, немало перенесшие от могучих эфиоп­ских царей (жертвой которых пали Гонорий Цегаджский при Амда Сионе, Филипп Дабра-Либаносокий при Амда Сионе и Сайфа Араде и Андрей, предшественник Марха Крестоса при Зара Якобе), не имели причин желать усиления царской вла­сти. Их нынешнее привилегированное положение доманиальной конгрегации, получившей «в удел» от Баэда Марьяма все воз­водимые в обширном домене храмы и монастыри, вполне уст­раивало дабралибаносцев, не желавших перемен [24, с. 90].

В этой обстановке евстафиане подняли вопрос о митрополи­те и «сказали: „Мы слышали, что в Египте изменили своей ве­ре. Они едят запрещенное законом. Ныне же давайте назначим митрополита как сказано: да будет назначен избранный наро­дом"» (цит. по [78, с. 246]). Трудно предположить, на что они рассчитывали: идея самодержавия никогда не была в почете при дворе Баэда Марьяма, да и влияние самих евстафиан силь­но мало после нескольких чисток царской администрации. Воз­можно, они надеялись, что после жестокого поражения в Ада­ле царь откажется от своей прежней политики и примет их точ­ку зрения. Решительным противником предлагаемого евстафианами новшества выступил Марха Крестос, настоятель Дабра-Либаноссний, сославшийся на гнев божий, постигший Эфио­пию в IX в., когда во времена патриарха Иосифа (830—849) эфиопская церковь отказалась от коптского митрополита. По этому вопросу в 1477 г. был созван собор, где точку зре­ния Марха Крестоса поддержало 300 участников, а на, сто­рону еветафиан встало 400 человек.

Однако Баэда Марьям не принял мнения большинства. Еще до собора рас Амда Микаэль, один из видных военачальников и придворных, бывший наместникам пограничного Фатагара еще со времен Зара Якоба, устроил Марха Крестосу аудиенцию у царя, где они вдвоем убедили Баэда Марьяма не порывать с александрийским патриархатом. Таким образом, еще до нача­ла собора решение было принято. Поэтому, когда на соборе Марха Крестос сказал: «Пусть царь пошлет мудрых мужей, на чье слово можно положиться, узнать для нас. Если египтяне пребывают в вере православной, пусть они приведут нам митрололита по обычаю отцов наших. А коли не так, будем мо­литься богу и просить наставить нас в том, что делать», его предложение было принято царем. Баэда Марьям отправил в Египет сына Амда Микаэля с богатыми подарками для гроба господня в Иерусалиме, александрийского патриарха и султа­на Египта [48, с. 433].

Собор  1477 г. положил конец надеждам евстафиан и при­дворного духовенства на возвращение к самодержавной поли­тике и показал ту силу, которая возобладала при дворе Баэда Марьяма. Потерпев поражение в Адале, несчастья, от которого христиане успели  отвыкнуть  со  времен  воинственного Саад ад-Дина, Баэда Марьям решил опереться на опытных вое­начальников. Его выбор пал на Амда Микаэля, который нес пограничную службу в Фатагаре и Вадже «от времен Зара Якоба без смещения». Амда Миказлю был пожалован высший светский придворный титул «рас бехт-вадада», т. е. «главы возлюбленной», и он занял при дворе весьма влиятельную долж­ность начальника войска. Очень быстро он установил самые тесные отношения с Марха Крестоеом и оказал ему решающую поддержку на соборе 1477 г. Этим двум влиятельным при­дворным,  начальнику войска и настоятелю Дабра-Либаносскому, противостояли остатки того чиновничьего аппарата, со­зданного еще Зара Якобом и представленного по большей ча­сти лицами духовного звания, который несколько раз подвергал­ся чисткам при Базда Марьяме. Оппозиция, видя причину ухуд­шения дел в христианском царстве в отходе от самодержавной политики Зара Якоба, не раз давала почувствовать царю свое неодобрение. Споры на  соборе  1477 г. были лишь  последним по времени проявлением этого недовольства.

Последним оно оказалось потому, что 8 ноября следующего года Баэда Марьям умер. Официальный хронист рисует идилли­чески спокойную картину наследования престола: «После него воцарился сын его Александр, как повелел он и сказал пред преставлением: „да воцарят после меня Александра, сына мое­го, ибо к нему благоволит господь бог мой". Это передавали слышавшие. И был Александр царем нашим благим, чистым и_: кротким, ибо он был отрок и юн годами» [24, с. 106]. Однако монастырская традиция летописания сообщает о том, как при­дворная оппозиция попыталась, хотя и без успеха, воспользо­ваться смертью Баэда Марьяма для низложения могуществен­ного Амда Микаэля и воцарения другого царя, нежели Алек­сандр: «И царствовал Баэда Марьям десять лет и два месяца. И пошел в поход Александр, сын его, с Амдо, начальником войска; и еще не вернулся он (из похода), когда упокоился Баэда Марьям. И воцарили люди двора Наода, сына его младшего. И когда вернулся Амдо, то воцарил он Александра, старшего брата. И царствовал он десять лет и семь месяцев» [79, с. 526]., Видимо, Баэда Марьям не полагался на собственный двор, где слишком, многие не одобряли его политики, и потому вве­рил Александра попечению Амда Миказля. Александр «был от­рок и юн годами», и его участие в походе вместе с многоопыт­ным «Амдо, начальником войска», было вызвано, очевидно, стремлением уберечь сына от козней придворных. Страх за своего старшего сына преследовал Баэда Марьяма чуть не с рождения Александра. Еще в младенчестве Александра Баэда Марьям отдал его на воспитание годжамскому нагашу Анбаса Давиту: «Сюда он велел годжамскому нагашу Анбаса Давиту принести свою подать. Когда тот, согласно повелению, принес много вещей своего царства, царь наш поблагодарил его весь­ма и дал ему своего сына Александра, да будет ему сыном, а он да будет ему отцом. Ол положил на его грудь этого мла­денца Александра. Тогда он весьма был рад этому и передал ребенку много даров — коней, мулов, золота, бумаги и оказал: „я дам ему всякое добро, ему потребное, по чину, но дай мне землю за него, на которой я помещу для него быков и волов". И сказал царь наш: „хорошо"» [24, с. 98].

Это произошло вскоре после того, как цевы Бали, несшие пограничную службу, составили заговор и решили уйти в Адаль, за что и были сосланы в Годжам в сопровождении войск годжамского нагаша. По-видимому, уже тогда Баэда Марьям на­чал искать опору своей слабеющей власти, среди верных воена­чальников, несущих службу в провинции, вдали от интриг недо­вольного двора. Однако вскоре «появилась злокачественная ли­хорадка и умертвила этого годжамского нагаша Анбаса Давита» [24, с. 98], и тогда царь обратился к Амда Микаэлю.

Таким образом, царствование Баэда Марьяма, начавшееся радостью из-за отмены строгостей Зара Якоба, закончилось все­общим недовольством, настолько серьезным, что царь не без оснований опасался за судьбу наследника престола. Многочис­ленные попытки как со стороны двора, так и со стороны церкви побудить царя продолжить самодержавную политику Зара Яко­ба успеха не имели. Усвоив некоторые методы своего отца, Баэда Марьям поставил перед собою совершенно иные цели и последовательно придерживался феодальных принципов прав­ления. Однако результаты политики Баэда Марьяма оказались в основном отрицательными. Приведенный некогда к покорности Адаль добился практической независимости, разгромив несколь­ко раз с большим уроном для христиан карательные экспеди­ции. Наместники в провинциях, наделенные большой властью и старинными титулами, оказывались ненадежны и осмеливались при своих дворах усваивать царские прерогативы. Волновались царские полки, расселенные по окраинам. Разгон и частичное уничтожение тех кадров чиновничьего аппарата, который был создан Зара Якобом, также, не утишил придворных интриг и недовольства. Выдвижение Амда Микаэля породило зависть, равно как и привилегированное положение Дабра-Либанос-ской конгрегации. И двор и церковь утратили то свое прежнее единство, которое упорно и последовательно сколачивал Зара Якоб и которое делало их надежными орудиями самодержав­ной власти. При дворе шла ожесточенная борьба группировок, образовавшихся под влиянием интереса минуты вокруг различ­ных влиятельных фигур. Что до церкви, то межконгрегационная ревность и соперничество, казалось бы, уничтоженные Зара Якобам, вспыхнули при Баэда Марьяме с новой силой, когда евстафиане были отстранены от государственных дел, а Марха Крестос, настоятель Дабра-Либаносский, сделался ближайшим доверенным лицом царя.

Последствия политики Баэда Марьяма надолго пережили са­мого царя и составили трудное наследство для его преемников. Несмотря на искреннее желание деепйсателя Александра изо­бразить его царствование как тишь, гладь и божью благодать, действительные события портят это впечатление: «И был во дни царя нашего Александра покой в радости и веселии. Были в согласии мать царя Ромяа с акабэ-саатом Тасфа Гиор-гисом и бехтвададом Амду; не было разногласия между ними тремя ни в совещаниях, ни в распоряжениях. Царь же не знал установлений Эфиопии и дел всех людей Эфиопских, ибо был весьма юн возрастом. Чрез некоторое время началась вражда аввы Хасабо, аввы Амду и уверенными в его правоте, с бехтва­дадом Амду, когда увидали, что он один управляет всей Эфио­пией. Посему были схвачены все враждебные ему; их пытали многими истязаниями, а затем связали и сослали. Одни из них умерли в пути, другие остались в живых» [24> с. 106—107].

В какой-то степени положение Александра при восшествии его на престол было сходно с положением его отца в начале царствования: оба они были весьма молоды (хотя Александр значительно моложе), а главное — несамостоятельны и зависи­мы от воцаривших их группировок. Баэда Марьям взошел на престол благодаря активной поддержке влиятельного тогда акабе-саата Амха Сиона, а Александра возвел «начальник войска» Амда Микаэль, сломив сопротивление придворной оппозиции. Сходной оказалась и политика Александра, а вернее, полити­ка той группировки во главе с Амда Микаэлем, которая сде­лала его царем. Эта была та же доманиальная политика с ко­ронацией не в Аксуме, а в своем домене и с укреплением свя­зей с Дабра Либаносом: «После этого царь наш, перейдя в землю Ялабаса, место отца своего, совершил обряд постриже­ния и исполнил обычай древних отцов своих... Перейдя затем в Шоа, царь наш прибыл в Амхару, обошел все монастыри и посетил Ганата Гиоргис, Дабра Нагуадгуад и Атронса Марьям... Он закончил построение этой церкви, именуемой Атронса Марьям; этот царь наш Александр окончил то, что оставил на­чатым отец его Баэда Марьям» [24, с. 107].

И во взаимоотношениях с церковью мы видим то же продол­жение политики Баэда Марьяма и Марха Крестоеа. В 1480 г. в Эфиопию возвратились посланцы собора 1477 г., приведя с собою от патриарха александрийского двух митрополитов (Исаака и Марка), двух архиереев (Михаила и Иоанна) и од­ного протоиерея (Иосифа) [78, с. 290]. Как пишет придворный хронист Александра: «Во дни его прибыли архиереи из святого Иерусалима, умножились священники, обновились церкви и ис­полнились радостью все страны» [24, с. 107]. Эту радость, од­нако, не могли разделить евстафиане, переживавшие трудные времена. Они были удалены от участия в государственных де­лах и царская благотворительность со времен Баэда Марьяма распространялась исключительно на храмы и обители домена (кроме того единственного случая, когда после поражения хри­стианских войск в Адале «ради этого дал царь наш Баэда Марь­ям всем милостыню и послал в Тигрэ 2000 унций золота через своего слугу цасаргуэ Марка и повелел раздать святым» [24, с. 105—106]). С прибытием коптских иерархов снова встал, ка­залось бы, раз и навсегда разрешенный Зара Якобом вопрос субботствования, которого никогда не признавала александрий­ская церковь. Если благодаря вмешательству царей Давида и Зара Якоба евстафиане, по выражению Таддесе Тамрата, «пре­вратились из гонимой секты в почтенную школу», то при Алек­сандре им стало угрожать обратное превращение.

В отношении субботствования евстафиан спасло то обстоя­тельство, что этот обычай уже прочно укоренился и в народе и в духовенстве, не склонном легко расставаться со своими бла­гочестивыми привычками. К тому же субботствование имело ав­торитетное обоснование в многочисленных богословских тракта­тах времен Зара Якоба. Франсишку Алвариш, беседовавший с митрополитом Маркам спустя почти полвека после его прибы­тия в Эфиопию, так описывает с его слов этот конфликт: «Тот Пресвитер, который послал за нами, был весьма христианским, и. вскоре после их прибытия Пресвитер Иоанн повелел указом, чтобы не праздновать суббот и чтобы они не совершали иных ошибочных церемоний, к которым они привыкли, и чтобы не ели свиного мяса и мяса других животных, которым не пере­резано горло. Когда это стали делать при дворе и в окрестно­стях, не так давно, прибыли в страну двое франков, которые и посейчас живут в ней, т. е. один — Маркорео-венецианец ⁵, а после него Перу де Ковильян — португалец ⁶; они, когда при­были, до появления при дворе, то стали соблюдать эти обычаи страны, которых до сих пор придерживаются в некоторых ча­стях, т. е. праздновать субботы и есть, как люди той страны. Некоторые священники и монахи, которые думают, что знают кое-что из Библии, видя, это, пришли к Пресвитеру и жалова­лись на двух митрополитов, а больше на викария, и говорили: „Как же так? Эти франки, которые пришли каждый из'своего царства, соблюдают наши древние обычаи, я как же митропо­лит, который пришел из Александрии, велит делать то, что не написано в книгах?". И потому Пресвитер повелел возвратиться к прежним обычаям» [29, с, 253—254].

Тем не менее, хотя Александр и возвратил субботствование, он следовал политике Баэда Марьяма, а не Зара Якоба и по отношению к евстафианам и по отношению к внешнему миру. Здесь он, как и Баэда Марьям, был изоляционистом. Его не интересовало ни красноморское побережье, ни контакты с ев­ропейцами. Если Зара Якоб через Пьетро Ромбуло всячески стремился завязать связи с европейскими монархами и даже с Ватиканом, то его внук Александр остался совершенно рав­нодушен к францисканскому монаху Иоанну Калабрийскому, посланному своим орденом в Эфиопию вместе с Джованки да Имоло. Они прибыли ко двору Александра, по-видимому, в 1482 г. и не удостоились даже аудиенции [78, с. 290—291].

Как и Баэда Марьям, Александр пытался возродить старин­ные феодальные традиции, когда во главе государства стоял царь-воин, сильный своим войском. Не удивительно, что резуль­таты такой архаичной политики мало чем отличались от достиг­нутого Баэда Марьямам: «Сей царь наш Александр был полон силы и искусен в бою; он знал все военное дело, езду на коне, стрельбу из лука, умел владеть щитом и копьем, но был он и милостив, сострадателен и милосерд, любил доброе и ненави­дел месть. Но воины его губили весь свет, удручали бедных и их не наказывали. Посему прогневался бог. Во второй год со­брал царь всех своих воинов и опустился в землю Адаль, хотя говорили ему многие святые: „не ходи в землю Адаль, царь наш, не будет тебе пользы". Но он не послушался их, пошел и достиг Дакара. Разорили весь дом его и весь строй его. Когда он возвращался, мусульмане преследовали его, в небольшом ко­личестве; когда он начал битву, все воины его обратились в бегство; одни погибли, другие убежали, иные попали в плен. Царя же покрыл бог крыльями своих ангелов и вернул в мире в его дворец. После этого он пребывал, скорбя и печалясь, и помышлял снова итти против врагов своих. Но не было ему по желанию» [24, с. 107].

Сложилась парадоксальная ситуация: Баэда Марьям, не ценя административных усилий Зара Якоба, свое главное вни­мание сосредоточил на домене и войске, этих двух источниках могущества ранних «соломонидов». Он «постоянно стремился быть на коне» и сурово наказывал осуждавших его за это. Его примеру следовал и Александр. Однако при таком преуве­личенном внимании к войску и военачальникам военная мощь христианского царства падала. И этот упадок, начавшийся в царствование Баэда Марьяма, стал совершенно очевиден при Александре. К сожалению, большая часть «Хроники» Александ­ра (от 3-го до 15-го года его царствования) пока не найдена.

О правлении его приходится судить по результатам, которые оказались весьма плачевными для царской власти. Александр царствовал 15 с половиной лет. Хотя он был возведен на пре­стол воинами Амда Микаэля весьма юным и не мог вести са­мостоятельной политики в начале своего царствования, 15 лет — достаточный срок для укрепления личной власти.

Этого, однако, не случилось, и причину следует, видимо, искать не только в личных качествах Александра. За то столе­тие, которое прошло с конца XIV в., процесс феодализации в Эфиопии значительно продвинулся вперед. Это выразилось не только в окончательном сложении и административном оформ­лении царского домена, но и в появлении крупных феодальных сеньорий, не только церковных, но и светских. Дани, взимав­шиеся с земледельческого населения, по большей части стали уступать место феодальной ренте. Такая хозяйственная само­стоятельность крупных феодалов не могла не повлечь за собою и определенную политическую самостоятельность по отношению к царю (далекую, впрочем, от полной независимости), которая выразилась в появлении иммунитета.

Этот иммунитет следует понимать не только в его узком смысле, т. е. в смысле наличия иммунитетных грамот, или ди­пломов, которые были известны в Эфиопии применительно к церковному землевладению. Как справедливо отметил С.В.Юшков, «иммунитет оформляет и вместе с тем обеспечивает фео­дальную эксплуатацию крупными землевладельцами подвласт­ного ему сельского населения. Возникновение иммунитета есть следствие (юридическое выражение) феодальной ренты. Час рождения феодальной ренты есть час и зарождения иммуните­та... Поэтому история возникновения и первоначального разви­тия иммунитета есть история постепенного приобретения и ро­ста прав крупных землевладельцев над зависимым и крепост­ным крестьянством в смысле суда и дани. Иммунитет не сразу появляется в качестве законченного института, так же как не сразу возникает и оформляется феодальная рента» [28, с. 231—233].

Однако иммунитет вел не только к росту прав крупных зем­левладельцев внутри их сеньорий. Благодаря увеличению фео­дальной ренты крупные феодалы могли содержать не только свой собственный двор, устроенный по образцу царского, но и собственное воинство, иногда значительное. Не случайно, что при царском дворе в борьбе группировок соперничающих вель­мож власть окончательно перешла от церковников к военачаль­никам, бывшим одновременно и крупными феодалами, которые старались добиваться своего уже не политической интригой, а военной силой.

После неожиданной гибели Александра в 1494 г. это стало вполне очевидно: «Затем, когда однажды он находился в сво­ем чертоге, сказали ему: „мужи Архо убили твоего слугу Таклая, которого ты любил". Царь встал и пошел к ним. Увидав его, они подумали, что пришли другие люди бороться с ними и вспомнили о своих преступлениях. Не зная, что это царь, эти люди Архо, называемые Май, в темноте ночной выстрелили в него и он почил 12 Генбота на 15-м году, 6-м месяце царствова­ния. За это перебили этих людей Архо, не оставив их жен и детей. Тело царя Александра, прежде чем отправить, положи­ли в гробницу. Заселус и все его сообщники оставили его, а сам он пошел в Амхару сделать царем, кого хотел, а людям Мэчте приказал не отпускать гроба царя нашего Александра. Он сде­лал царем, кого хотел, а здесь воцарили Амда Сиона, младенца, сына Александра. Воцарившйе Амда Сиона составили постановление, перешли в Амхару и начали войну с Заселусом и тем, кого он поставил царем. В это время воины Александра убили всех сообщников (Заселуса) и офицеров их по чинам. Гроб Александра, оставленный по приказу Заселуса в Мечеге, через три дня отправили по дороге, на которой он был задержан. Его похоронили в усыпальнице отца его в Атронса Марьям. Такла Крестос прибыл туда со своими оплакивать его. Принес­ли ему от царя и дорогие покровы „шельмат" и украсили его. Он приказал развозить убитых по всем странам, чтобы видели их все люди. Затем он вернулся со всеми своими к царю их в радости и веселии. Тем людям, которые условились прежде итти с Заселусом, вырвали глаза» [24, с. 108].

Таким образом, и к концу своего царствования Александру не удалось создать крепко спаянного и стоящего заодно адми­нистративного и военного аппарата. Его военачальник Заселус бросает тело своего господина и спешит воцарить не его сына, Амда Сиона II, а Наода, его брата и соперника. Амда Сион II через семь месяцев умер, и на престол, на этот раз окончатель­но, взошел Наод. История смерти Александра и борьба за царство писалась, видимо, уже в правление Наода, отчего хронист тщательно избегает называть имена в своем повествовании. Так, совершенно не упомянут сам Наод: Заселус «сделал царем, кого хотел», а его противники «начали войну с Заселусом и тем, кого он поставил царем». И Заселус и его противник Так­ла Крестос сражаются, поддерживаемые безымянными «своими». Поэтому трудно определить состав противоборствовавших пар­тий. Победа над Заселусом была одержана также безымянными «воинами Александра».

Согласно другому памятнику эфиопской историографии (од­нако историографии не официальной, а монастырской), во гла­ве воинов стоял знакомый нам Амда Микаэль: «И когда умер Александр, то снова воцарили Наода люди двора, когда не бы­ло (там) раса Амдо. И пришел рас Амдо, и сверг Наода, и воцарил Амда Сиона, сына Александра, когда был тот младен­цем. Поцарствовал он семь месяцев, и умер. И царствовал Наод шестнадцать лет. И на третий раз окрепло царство его. И отомстил Наод этому мятежнику, и закопал его живым в зем­лю по грудь, и погнал на него коров и быков, коней и мулов, верблюдов и ослов, и они затоптали его» [79, с. 526].

Трудно сказать с уверенностью, насколько надежно это сви­детельство в том отношении, что Наод казнил именно знаме­нитого Амда Михаэля. Ему противоречит отрывок из довольно поздней компиляции «Истории царей», опубликованной Сергеу Хабле Селласе, в котором казнь Амда Микаэля приписана ца­рю Александру и причиной ее выставляется навет церковников: «И когда услышал царь эти два обвинения ложные, разгневал­ся он и наполнился гнева, и не понял, что это ложь. И прика­зал он убить раса Амду, и тот стал мучеником, и сошел на него столп света и венец. И когда увидел царь это чудо, то раскаялся, и заплакал, и пошел в Дабра Либаное к настоя­телю Марха Крестосу, и принял его эпитимию за то, что согре­шил против раса Амду, и похоронил его с честью, и причислил к святым, и погреб с честью великой в новой гробнице Дабра Либаноса» [74, с. 547—548].

Марха Крестос действительно не забыл той поддержки, ко­торую оказал ему на соборе 1477 г. Амда Микаэль. Поэтому казненный вельможа был причислен к лику святых, и в Дабра Либаносе было составлено его житие [20, с. 205—206], с исто­рической точки зрения, правда, на редкость бессодержатель­ное. Последнее, впрочем, понятие, так как щекотливость поло­жения побуждала автора к крайней осторожности, которую тот и соблюл, ограничившись благочестивым трафаретом и ни сло­вом не упомянув о сложных перипетиях политической и при­дворной жизни своего героя.

Таддесе Тамрат, проанализировав ряд косвенных агиологических свидетельств и сделав некоторые хронологические вы­кладки, также полагает, что казнь Амда Микаэля была делом рук Александра, и приурочивает ее к 1486 г. [78, с. 286—289]. Видимо, он прав, так как, если бы Амда Микаэля казнил Наод на 3-м году царствования, т. е. в 1497 г., то он не смог бы покаяться перед Марха Крестосом, умершим в 1496 г. Вероят­но, монастырский летописец поставил в своем изложении вместо имени Такла Крестоса, начальника «воинов Александра», низ­ложившего Наода, имя его гораздо более знаменитого пред­шественника, в свое время также низложившего того же Наода, Что же до Такла Крестоса, возможно, именно он упоминается в «Хронике Наода» под именем Така Крестос: «Придя в Ат­ронса Марьям, он (Наод.— С. Ч.) направился в Шоа. Така Кре­стос начал оказывать ему неповиновение на пути и отправил всех цевов самовольно по местностям их. Услыхав об этом, царь наш Наод умолчал и вытерпел до удобного времени. Ко­гда он прибыл в Шоа, этот Така Крестос снова обнаружил пре­возношение и совершил преступление: он оседлал своего коня и согласился со своими друзьями уйти и изменить царю. Когда об этом сообщили царю, он продолжал терпеть и сказал: „пусть исполнит свое намерение, а мы погонимся за ним, ибо господь бог наш с нами, и поможет нам; он умолял нас прежде, когда мы вступали на престол, не начинать делать зла против него". После этого, как сказал царь, этот Така Крестос исполнил свое намерение: ночью он пошел со своими, приведя в порядок своих коней, и придя в землю Ифат, чтобы склонить к своей измене всех цевов, которые жили в Ифате. Но эти цевы узнали о его злонамеренности и измене, схватили его, связали и отвели к царю... Он скоро низложил врага его царства» [24, с. 109—110].

Однако кому бы мы ни приписали роль могущественного противника Заселуса, вторично низложившего Наода и воца-рившего Амда Сиона II,— Амда Микаэлю или Такла Крестосу, общая картина засилья военачальников и слабости царской вла­сти в Эфиопии конца XV в. от этого не меняется. Взаимное ожесточение в этих усобицах достигло крайнего предела. Офи­циальный дееписатель Александра закончил историю царя и его сына Амда Сиона мстительной мольбой, совершенно неха­рактерной для ровного тона эфиопской историографии и, по­жалуй, даже и не вполне христианской по духу: «Боже, молюсь тебе, взирая горе: введи в дом твой помазанника твоего Алек­сандра имеете с сыном его Амда Сионом и дай ему пребывать одесную тебя. Утесни всех утеснивших его. Аминь» [24, с. 109].

В противоположность царской историографии монастырская традиция сообщает о смерти. Амда Сиона II с нескрываемым, облегчением. В «Житии» Марха Крестоса оно прорывается во фразе: «Через шесть месяцев жертва святого причастия возне­слась в небо, и умер царь Амда Сион» (цит. по [78. с. 293, примеч. 2]). Эта фраза была бы двусмысленна, если бы Амда Сиона успели помазать на царство. В таком случае можно бы­ло бы понять, что помазание, дарованное дарю от бога, со смертью его вознеслось обратно на небеса. Однако Амда Сион не был помазан, и упоминание о его смерти воспринимается как повествование об исполнении многих предыдущих молений по этому поводу. В подобных мольбах сомневаться не приходит­ся, поскольку на предшествующей странице «Жития» царство­вание Амда Сиона описывается следующим образом: «И после сего умер Александр, царь православный, и погребен был рядом с отцом своим. И воцарился Амда Сион, сын его, и был он мла­денцем. И потому было пролитие крови многое и сражение меж всем войском царским, и некому было остановить их. И плач стоял в каждой области. Утварь, священная из церквей расхи­щалась, и пожирали друг друга князья эфиопские, как рыбы морские, и уподобились они зверью рыскающему» (цит. по [79, с. 529]).

Весьма показательна эволюция отношения дабралибаносцев к царской власти. Трудно сказать, насколько агиограф Марха Крестоса сознавал, что описываемое им плачевное состояние эфиопского государства явилось прямым результатом той ограниченной доманиальной политики, которую всячески поддержи­вал, а отчасти и направлял герой его повествования. Вероятно, такая мысль и в голову ему не приходила. Тем не менее это было так. Тесная дружба между Баэда Марьямом и Марха Крестосом восходит еще к 1462 г., когда этот настоятель Дабра-Либаносский, только что занявший место аввы Андрея, со­сланного Зара Якобом, имел смелость вступиться за царевича перед грозным царем. На протяжении всего царствования Баэ­да Марьяма, решительно упразднявшего все, сделанное Зара Якобом, Марха Крестос всегда поддерживал царя. Баэда Марь­ям же, в свою очередь, всячески благотворил Дабра Либаносу земельными денежными вкладами и отдавал ему «в удел» но­вые храмы и обители.

Вполне приязненные отношения сохранялись у Марха Кре­стоса и с Александром, мать которого, Ромна, бывшая одно время регентшей его царства, перед смертью приняла постриг и удалилась в один из привилегированных келлиотских монастырьков близ Дабра Либаноса [78, с. 286]. Разумеется, казнь Амда Микаэля, которого «Житие» Марха Крестоса называет его «духовным сыном» (цит. по [78, с. 289]), должна была не­сколько омрачить эти отношения. Однако с раскаянием царя: они были, по-видимому, восстановлены. В результате горестные строки из «Жития» Марха Крестоса о князьях эфиопских, ко­торые «пожирали друг друга, как рыбы морские, и уподобились зверью рыскающему», были написаны рядом с той самой «но­вой гробницей», где покоилось тело недавно канонизированного святого и мученика Амда Микаэля, первым подавшего царским военачальникам соблазнительный пример своевластия. Вся по­следующая кровопролитная борьба между такими военачальни­ками, как Заселус и Такла Крестос, была вызвана их стремле­нием занять при бессильном и несамостоятельном царе то по­ложение могущественного временщика, которое в свое время занимал Амда Микаэль при малолетнем Александре. Эта борь­ба расшатывала эфиопское государство и увеличивала опас­ность со стороны мусульман Адаля, со времен Бадлая забыв­ших о поражениях.

По иронии судьбы «святой» Амда Микаэль остался в эфиоп­ской средневековой историографии как единственный человек, который был способен дать отпор мусульманам и чья гибель явилась для христианской Эфиопии непоправимым несчастьем: «И был один наместник, по имени Амда Микаэль. Он занимал эту должность от Зара Якоба до Александра без смещения. И был он праведен, богобоязнен и мудр. И ненавидел он му­сульман за веру их, и знал обычай их суетный, и они много не­навидели его ...И когда услышали о смерти раса Амду амалики-тяне, которые были на судилище, то возрадовались они ра­достью великбй и захватили в Вагаре и Фатагаре людей и имение их и продали их продажею» [74, с. 547—548]. Эта память об Амда Микаэле как надежном защитнике от мусульман ока­залась столь сильна, что в 1525 г., когда мусульманская опасность возросла необычайно, царь Лебна Денгель распорядился перенести прах Амда Микаэля из Дабра Либаноса в царскую усыпальницу Атронса Марьям, где он был помещен рядом с телом своего погубителя, царя Александра [78, с. 292].

Тем не менее к 1495 г. осознание если не причин, то уж во всяком случае последствий феодальных усобиц и слабости цар­ской власти стало в христианской Эфиопии достаточно отчетли­вым. Необходимо было бороться с этим злом, и Наод, провозглашенный царем в октябре 1494 г., уже в январе 1495 г. от­правился в Дабра Либанос, где он посетил могилу матери и «поклонился гробу отца нашего Такла Хайманота». Однако это был не простой визит вежливости. Еще не царствовавшему, но уже дважды свергнутому Наоду досталось тяжелое наследство. Его положение хорошо описал шотландский путешественник Дж. Брюс, побывавший в Эфиопии в 1768—1772 гг., где он ос­новательно познакомился с эфиопскими летописями, в том чис­ле и с не дошедшими до нас: «Но царство находилось в поло­жении, которое делало управление слишком трудным для од­ного человека. Постоянные интриги царицы Елены, золото, раз­даваемое мусульманами вельможам, поражение войска в по­следней войне с Адалем, измена Заселуса, преждевременная смерть юного царевича, подававшего надежды исправить зло, — все это несло бедствия и раскол для государства и прежде все­го для двора, где, похоже, уже не было людей, достойных об­разовать королевский совет и выполнять поручения правитель­ства» [38, с. 183—184].

Не удивительно, что в этих обстоятельствах новый царь об­ратился за помощью к церкви. В конце концов только сильная царская власть могла обеспечить церкви процветание и защиту от бесчинств и разбоя феодалов. И Наод прямо потребовал от церкви поддержки, выступив перед собранием монахов в Дабра Либаносе: «Молитесь горячо, дабы не погибла Эфиопия. Ве­домо вам прежнее царствование и как разрушилось государст­во. (Молитесь же) дабы возвратились заблудшие овцы к еди­ному пастырю» (цит. по [78, с. 293—294]). Таддесе Тамрат по­нял эту речь как призыв к дабралибаносцам употребить свое влияние против иных претендентов на престол, боровшихся против Наода. В этом, конечно, новый царь весьма нуждался. Однако призыв ко всем «овцам заблудшим» возвратиться под власть «единого пастыря» можно понять и шире — как призыв покончить с феодальной анархией и восстановить сильную цар­скую власть. Во всяком случае, дальнейшие действия Наода го­ворят в пользу последнего вывода.

Новый царь решительно и энергично принялся за борьбу с анархией, доставшейся ему в наследство. Прежде всего нужно было положить конец бесконечным сведениям счетов, которых накопилось немало со времени смерти Александра и которые раздирали и войско и двор. «После этого, когда люди были в смятении и обвиняли друг друга, говоря: „такой-то совершил то-то во дни царя нашего Александра", и от этого умножились преступления, повелел царь указом: „не говорите: ты совершил грех во дни царя вашего Амда Сиона. Кто так скажет ближ­нему, смертью умрет". Услыхав этот указ, все обрадовались и удивились его мудрости и разуму, и сказали: „воистину те, кто не утеснял и не совершал преступлений, учинил больше смут, чем было в это время; то, что повелел царь, хорошо". После этого он повелел приговором не лишать наследства неправедно утешенных» [24, с. 110].

Укрепившись на престоле и расправившись с такими своими противниками, как Такла Крестос, Наод сделал символический жест, который должен был показать новое направление цар­ской политики: «Далее, самое великое из всего этого — совер­шил бог для него чудо и знамение: в третий год его царство­вания переносили тело царя нашего Зара Якоба в 30-м году после его смерти и внесли на остров Дага, где упокоилось тело его во гробе под деревом, именуемом „Упокоение праведных". Послышался голос от костей тела его: „сей покой мой во век"» [24, с. 110].

Казалось, все вернулось на круги своя. Кончилось время правления малолетних царей и всесильных регентов. На престол взошел Наод, зрелый человек, на собственном горьком опыте познавший превратности придворной жизни и горечь заточения на Амба-Гешен, что в свое время пережил и Зара Якоб. Срав­нение этих двух царей напрашивается невольно. Период же­стоких усобиц, предшествовавший окончательному воцарению Наода, можно было бы сравнить с правлением малолетних де­тей Хэзбе Наня, когда «воцарили рабы злые... Бадл Наня-младенца, желая править сами» [79, с. 512]. С воцарением Наода, так же как и с воцарением Зара Якоба, «злые рабы» были наказаны за «гордыню помышления их», и царь решил следо­вать самодержавной политике Зара Якоба, ибо «было явлено величие и высота его и пребывает до ныне», как сказано об этом царе в «Хронике» Наода.

Похоже, что Наод и в быту желал подражать своему зна­менитому деду, вплоть до его литературных увлечений. Как сообщает один из эфиопских летописных сводов, «государь Наод занимался гимнами и молитвами и составлял духовные стихи и песнопения. В это время спустился царь в Дабра Либа­нос вместе с митрополитом аввой Марком и вынул кости отца нашего Такла Хайманота и поместил в золотую раку. В этот день он устроил праздник великий со службой и пением и сам пел вместе с певчими. И пел он песнопения собственные пред этой ракою, как пел Давид пред ковчегом завета» [74, с. 551].

Однако, как это видно из специального исследования Б. А. Тураева, литературной деятельностью Наод мог спокойно зани­маться лишь в самом начале своего царствования. Внешнеполи­тическое положение Эфиопии оказалось слишком неспокойным, чтобы царь имел досуг для литературных занятий.

В одном из своих сочинений Наод прямо высказывает свою тревогу, обращаясь к богородице:

«Как ты явилась явно на Дабра Метмак,

Явись днесь, Марие, по обычаю призрения —

Говорю тебе в восхвалении, раб твой Наод.

Тебе подобает, Владычице моя, поклонение в красоте служения.

Милость твоя на мне да усугубится!

Молись днесь, Мати Единородного,

Да не постигнет стада моего смертоносная язва»

[21, с. 19].

Выход из создавшегося положения Наод видел в возвращении к политике Зара Якоба. Этому решению, однако, не суждено было осуществиться по причинам, от царя не зависящим. За те 60 лет, которые разделяют начала царствований Зара Якоба и Наода, слишком много перемен произошло и в Эфио­пии и в окружающем мире, а самое главное, слишком измени­лось место и значение Эфиопии в этом мире, чтобы внук мог повторить своего деда.

2. Внешние и внутренние предпосылки катастрофы

Во второй половине XIV в. в далекой Азии произошло со­бытие, последствия которого спустя полтора столетия самым серьезным образом затронули судьбы христианского царства в Эфиопии: Тамерлан перерезал великий «шелковый путь» между Востоком и Западом. Невозможность сухопутной торговли резко увеличила значение и объем торговли морской с ее новыми путями и портами. Как писал Дж. Брюс, «Ормуз, островок, рас­положенный в Персидском заливе, превратился в перевалоч­ный пункт торговли пряностями в то время, как эта торговля стала весьма затруднительной в Средиземноморье. Вся Азия получала через Ормуз товары Индии, и суда пересекали Баб-эль-Мандебский пролив, возродив древний путь Мекки, где встречались караваны из всех частей Африки. В это время Мек­ка уже не была покинутой; туда беспрерывно шли купцы, пере­секавшие материк во всех направлениях» [38, с. 141 — 142]. Так, в новых условиях возродился древний торговый путь вдоль Красного моря, пребывавший в упадке с аксумских времен. Египет, контролировавший сухопутный путь между бассейнами Красного и Средиземного, морей, воспользовался преимуществами своего положения и стал даже злоупотреблять ими, перепро­давая европейцам пряности буквально втридорога.

Эти экономические изменения не замедлили вызвать и из­менения политические. Венецианцы, раздраженные египетскими поборами, порвали отношения с мамлюкскими султанами. Их примеру последовал и король Кастилии и Арагона, давний соперник Венецианской республики. Положение христианских купцов в Средиземном море еще более ухудшилось в 1453 г. с захватом турками Константинополя. Отныне христианам был закрыт путь и в Черное море. Однако главной мечтой всех морских держав Средиземноморья было заполучение контроля над морским путем в Индию, который пролегал тогда через Красное море. Контроль над этим путем сулил баснословные барыши. Христиане в Европе, пережившие неудачи крестовых походов, лелеяли надежду заключить союз с могучим христиан­ским «царством Пресвитера Иоанна», находившемся, по их све­дениям, где-то на юге на пути в Индию, и совместными усилия­ми сокрушить как вообще мусульман, так и их торговую моно­полий. Турки же, чье военное могущество росло с каждым го­дом, хотели захватить Египет и выйти в Красное море. Таким образом, Эфиопия неизбежно попадала в толе зрения как хри­стиан, так и мусульман Средиземноморья, хотя отнюдь не в качестве главной цели их устремлений.

Европейский интерес к «царству Пресвитера Иоанна» в XV в. был весьма велик. В 1428 г. король Афонсу V Португаль­ский (1422—1481) получил от эфиопского царя Исаака посла­ние с очень заманчивым предложением военного союза против мусульман, который предполагалось скрепить брачными уза­ми между двумя царствующими домами, эфиопским и порту­гальским. В 1450 г. король Афонсу писал Зара Якобу. Все это могло положить начало постоянным эфиопско-европейским сно­шениям. Однако смерть Зара Якоба и последующая сугубо доманиальная и изоляционистская политика Баэда Марьяма, рав­нодушного к окружающему миру, не дали развиться этому на­чинанию. Когда в 80-х годах францисканцы из Иерусалима послали троих человек ко двору эфиопского царя Александра, тот отказался даже допустить их к себе [52, с. 12—21].

Тем временем в Европе не прекращались поиски путей в Индию. Особенно активными в этом деле оказались португаль­цы, на что были свои причины. К XV в. европейская экспансия на Восток, принявшая форму крестовых походов, остановилась, натолкнувшись на мощное мусульманское сопротивление. Для наиболее развитых стран. Западной Европы наступила эпоха разложения феодализма и развития буржуазных отношений внутри каждой страны. На смену внешней экспансии пришло внутреннее развитие. В этом отношении, однако, Португалия явилась исключением. Как пишет О. С. Томановская, «к нача­лу XV в. социально-экономические условия в Португалии напоминали те, которые в свое время в Центральной Европе по­родили первые крестовые походы на Восток. Португалия в тот период была малонаселенной страной со слабо развитыми ре­меслами и небогатой торговлей. Португальские товары цени­лись невысоко на иноземных рынках и потому, несмотря на до­вольно значительный флот и развитое мореходство, не могли принести Португалии экономического процветания, как она при­несла его, скажем, итальянским республикам... Бедственное по­ложение страны требовало какого-то выхода. Таким выходом, пусть даже временным, мог стать крестовый поход. Вот почему, когда в 1412 г, возникла идея крестового похода, она нашла живой отклик в стране. В походе были заинтересованы все слои португальского общества: одни стремились избегнуть тягот, под­невольного труда на родине, другие надеялись поправить свое положение за счет военной добычи, третьих манила мечта о славе и мираж восточных богатств, а горожане, особенно купцы и судовладельцы, думали извлечь выгоды из организации само­го похода» [17, с. 72].

Этим португальским крестовым походам (как и всем преды­дущим) не суждено было увенчаться тем успехом, на который надеялись их благочестивые устроители. Они не смогли уничто­жить ислам и «ценой трудов своих и затрат привести эти души на истинный путь, помня, что нельзя принести Господу боль­шего дара» (слова Гомиша Занивда Зурары, автора «Хрони­ки открытий и завоеваний Гвинеи») (цит. по [17, с. 76]). Од­нако такие крестовые походы побудили португальцев выйти в Атлантический океан и совершить столь далекие плавания, на которые ранее европейцы не отваживались. Это достижение обычно приписывают деятельности принца Генриха Мореплава­теля, о котором Дж. Брюс сообщает: «От самой нежной юно­сти своей принц Генрих со страстью любил математику и изу­чал со тщанием астрономию. Щедрый и доблестный, он был врагом предрассудков, суетности и гнева. Он весьма милостиво обращался с теми евреями и арабами, которые одни, быть мо­жет, могли дать пищу тому пылу, с которым он занимался, нау­ками. Напрасно, конечно, мечтал он сделать Португалию кон­курентом в той средиземноморской торговле, которую вела Ве­неция. Но у него оставалось другое средство искать путей в Индию: для этого нужно было пересечь Атлантический океан» [38, с. 143—144].

Современные исследователи в значительной степени развея­ли эти романтические представления о принце Генрихе как «о человеке, который по своему интеллекту, эрудиции, по широте мировоззрения значительно превосходил своих современников». На основании последних работ «складывается представление о принце скорее как о фанатичном крестоносце, который, несмот­ря на недюжинные знания, любознательность и энергию, не стоял выше идейного и морального уровня своего времени... Открытия, видимо, так и не стали главным делом принца Генри­ха. Документы свидетельствуют, что лоследвие годы жизни он целикам посвятил служению богу, благотворительности и заботам об Ордене. Большое дело, им начатое (всех последствий и всего значения которого он, скорее всего, даже не мог пред­видеть), пошло своим необратимым путем, повинуясь законам истории, сам же он так и не вышел за пределы идей и пред­ставлений своей эпохи» [17, с. 87.—88]. Однако как бы там ни было, португальцы первыми из европейцев пересекли Атланти­ческий океан, вышли за его пределы и обнаружили обширные земли к великому несчастью их обитателей.

Впрочем, это произошло далеко не сразу, и португальцам потребовалось почти столетие для того, чтобы проложить морской путь в Индию. На протяжении всего XV в., когда велись такие поиски, португальцев не покидала мысль о той помощи, которую они рассчитывали получить от «Пресвитера Иоанна», если они отыщут его царство. Об этом пишет Зурара в своей «Хронике Гвинеи», когда перечисляет причины, побудившие Ген­риха Мореплавателя исследовать африканское побережье Ат­лантики: «А вторая причина состояла вот в чем. Он рассудил, что если в тех землях найдутся какие-то поселения христиан, или же такие гавани, куда без опасения смогут заходить суда, то можно было бы в наше королевство привозить многие това­ры, которые, по всей вероятности, приобретались бы по дешевой цене, потому что с темп землями не торговал никто из наших краев, ни из иных, нам известных; а туда равным образом во­зили бы некоторые товары из тех, что есть в нашем королев­стве, и торговля эта принесла бы немалую выгоду машим со­отечественникам» (цит. по [17, с. 76]). Об интересе португаль­цев к «царству Пресвитера Иоанна» вполне ясно говорит и «Канарская книга», или «Книга завоевания и крещения канарцев», составленная в 1404—1406 гг. капелланами экспедиции Бетанкура: «Помимо этого не может быть места, более подхо­дящего и безопасного, нежели это, для того чтобы победить са­рацин и оттуда напасть на них легче всего, с наименьшим рис­ком и тратами. Морской путь туда легок, короток и сравнитель­но дешев... И здесь можно легко добыть сведения о первосвященнике Иоанне» (цит. по [17, с. 78]).

К последней трети XV в., когда португальцы достаточно хо­рошо ознакомились с западным побережьем Африки, им стало ясно, что «царство Пресвитера Иоанна» следует искать или восточнее, или южнее Гвинеи. В 1487 г. король Жуан II при­звал к себе дона Периша де Ковильяна (более известного в европейской литературе под именем Перу де Ковильяна), отли­чившегося в войне с Испанией, а также в Марокко, и «говорил с ним в тайне великой, сказав, что ожидает от него большой службы, поскольку всегда знал его как доброго и верного слугу, к тому же весьма удачливого в делах своих и службе. А служба в том, чтобы он и другой его товарищ, которого звали Афоысу да Пайва, оба отправились найти и разузнать относи­тельно Пресвитера Иоанна, и где находится корица и другие пряности, которые оттуда идут в Венецию через страны мав­ров» [29, с. 266].

Любопытно, что и здесь «царство Пресвитера Иоанна» ин­тересовало португальцев не само по себе, а в качестве источ­ника или рынка торговли индийскими пряностями. Перед Ковильяном и Пайвой король поставил задачу «разузнать, где на­ходятся главные рынки пряностей, каковы те различные пути, по которым они попадают в Европу, откуда идет золото и се­ребро, которым оплачивается эта торговля, а прежде всего уз­нать точно, можно ли попасть в Индию, плывя вокруг южной оконечности Африки» (55; цит. по [71, с. 19]). Для выполнения этой задачи путешественники получили «навигационную карту, срисованную с карты мира», 400 крузадо и королевское благо­словение, после чего они отправились из Сантарема 7 мая 1487г.

Попытки отыскать морской путь в Индию и «царство Пре­свитера Иоанна» предпринимались и раньше, однако успехом не увенчались. Собственный план поисков Коцильяна и Пайвы отличался простотой и логичностью замысла: они решили про­следить путь индийских пряностей в обратном порядке, от Ев­ропы до Индии. Поэтому они отправились в Италию, в Неа­поль, оттуда — на Родос, где закупили партию меда, и под ви­дом купцов прибыли в Александрию. Этот простой по замыслу план оказался далеко не прост в исполнений. В Александрии они заболели лихорадкой и чуть не умерли, а за время их болезни «наиб» Александрии присвоил их товары. Тем не менее король Португалии, видимо, хорошо разбирался в своих слугах и знал, кого посылать в столь опасное путешествие. Выздоро­вев и закупив новую партию товара, они присоединились к каравану некоего «магрибинского мавра из Феса» и под видом мусульман отправились в Тор на Синае, оттуда — в Суакин, и далее — в Аден.

Здесь пути товарищей разошлись. Да Пайва пересек Крас­ное море и высадился на побережье Африканского Рога, где вскоре умер. Ковильян же поплыл в Индию и побывал в Канануре, Каликуте и Гоа. Казалось, он выполнил свою главную задачу и нашел ту страну, где пряности растут «прямо на де­ревьях». Однако Ковильян этим не ограничился. Из Гоа он от­правился в Ормуз, затем — в Аден и Зейлу. Оттуда с карава­ном мусульманских купцов он посетил Софалу, и через Зейлу и Аден возвратился в Каир, чтобы узнать о судьбе да Пайвы. В Каире он был извещен о смерти своего товарища и готов был вернуться в Португалию, однако встретил двух португаль­ских евреев, рабби Авраама и рабби Иосифа, посланных на поиски Ормуза, а также его самого. Ормуз им разыскивать не пришлось, потому что Ковильян уже побывал там. Рабби Иосиф вернулся в Португалию с отчетом Ковильяна, в котором тот описал королю, «как он побывал в Индии и узнал, что португальские суда могут доплыть туда по океану... как он об­наружил корицу и перец в городе Каликут, и что гвоздика идет оттуда... а чтобы достичь Индии суда, что плывут вниз от Гви­неи, могут точно достичь оконечности материка, держась на юг, а затем они попадут в Восточный океан, а там нужно спраши­вать Софалу и остров Луны (Мадагаскар. — С. Ч.)» [55; цит по 71, с. 23].

Итак, Ковильян выполнил свою грандиозную задачу и по су­ти дела открыл (теоретически и, я бы сказал, картографически) морокой путь в Индию вокруг Африки. Однако его «большая служба» на этом не закончилась, так как король потребовал, чтобы он нашел «Пресвитера Иоанна». И снова Ковильян отправился в Аден, где расстался с рабби Авраамом, посетил Джидду, откуда дерзнул проникнуть даже в Мекку и Медину, снова возвратился на Синай и в который раз вновь приплыл к Зейлу. Здесь ему удалось достичь «Пресвитера Иоанна» лишь потому, что как раз в это время эфиопский царь Александр предпри­нял очередной карательный поход на Адаль и находился близ Зейлы. Как передает Алвариш со слов самого Ковильяна, «он (Александр.— С. Ч.) принял его с великой радостью и удоволь­ствием и сказал, что отошлет в его страну с большим почетом» [29, с. 270]. Вскоре, однако, Александр был убит отравленной стрелой лучника из племени майя.

Согласно некоторым европейским источникам, эфиопский царь (то ли Александр, то ли Наод) хотел отправить и, собст­венно, даже отправил Ковильяна с посольством в Португалию, дав ему письмо и большую корону из золота и серебра. Отно­сительно этой короны в письме якобы было сказано: «Нельзя снимать корону с главы отца, а только с главы сына, и он (эфиопский царь.— С. Ч.) и есть сын его (т. е. короля Порту­галии. — С. Ч.), и потому снял ее со своей главы и лослал ему самое драгоценное из того, что имеет» (цит. по [71, с. 24]). Далее в письме предлагался союз против мусульман и план освобождения Иерусалима. Однако ссора, разгоревшаяся между членами посольства еще в пределах Эфиопии, вынудила их вер­нуться ко двору, где Ковильян и провел остальную свою жизнь, пользуясь, впрочем, большим почетом и уважением [29, с. 270].

В этом сообщении подозрительным является лишь совершен­но нехарактерное для эфиопских монархов той поры самоуни­чижение и признание далекого короля Португалии «отцом» и, следовательно, согласно феодальной фразеологии,— сюзереном эфиопского царя. Все остальное выглядит вполне правдоподоб­ным и даже находит подтверждение в эфиопской историогра­фии: «И воцарился сын Александра, по имени Наод. И во дни его усилились мусульмане, и дошли до земля Ифат, и угоняли скот и людей. Жители Вага и Фатагара сделались мусульманами. И когда оказался царь в затруднении, сделал он столицу в Звае, в месте, называемом Иярико. А матери его, царице Елене ⁷, была явлена (грядущая) погибель страны Эфиопии, и посылала она послания в государство португальское, чтобы бы­ло оно в помощь чадам ее. А князьям неведома была погибель страны и покорение ее от рук мусульман, и суесловили они на языке арабском и на языке амхарском. А старики горевали и говорили: „Что за времена постигли нас! И будет время наше временем раздоров, пока не наступит VIII тысячелетие ⁸!"» [74, с. 550—651].

Это последнее свидетельство заслуживает тем большего до­верия, что источником его послужили рукописи из монастырей близ оз. Звай, где в свое время находилась резиденция царя Наода и могли сохраниться документы его канцелярии [74, с. 565]. Таким образом, к концу XV в. давний интерес Порту­галии к «царству Пресвитера Иоанна» начал вызывать ответ­ные чувства в Эфиопии.

В 1497 г. Васко да Гама обогнул мыс Доброй Надежды и проложил морской путь из Европы в Индию вокруг Африки. Это открытие имело огромное значение для исторических су­деб как Востока, так и Запада. Оно же предопределило и буду­щее оживившейся было красноморской торговли. Морской путь из Европы в Индию вокруг Африки сделал для европейцев ненужным путь краономорский, на разведку которого ими было потрачено столько времени, усилий  и  жизней.  Тем  не менее португальский интерес к красноморскому бассейну угас дале­ко не сразу. Этому способствовало и то обстоятельство, что, про­ложив новый путь в Индию, португальцы не могли не столкнуть­ся с конкуренцией мусульман, ведших свою торговлю прежним путем. Конец этой конкуренции португальцы положили воору­женной рукой, блокировав Красное море с юга.

Как пишет Р. Панкхерст в своем «Введении в экономиче­скую историю Эфиопии», «внешняя торговля Африканского Ро­га весьма пострадала в начале XVI в. от португальского столк­новения с арабами. Албукерки упоминает, например, о потопле­нии его соотечественниками 20 судов Зейлы „большого разме­ра", а Барбоза — о разрушении несколько лет спустя арабских торговых поселений в Зейле, Бербере и Брава. Он добавляет, что в его времена суда, шедшие с Востока, постоянно подвер­гались опасности быть захваченными португальцами, которые поджидали их у мыса Гвардафуй. Он говорит, что они часто по­лучали богатую добычу, так как перехватывали каждое    мусульманское судно, какое могли, заявляя, что оно плывет в на­рушение запрета короля Португалии. Подобное вмешательство португальцев тяжело отразилось на всем Востоке. Корсали со­общает, например, что доходная торговля Малакки, Каликута, Ормуза и Адена пришла в упадок, а индийские купцы принуж­дены были уйти во внутренние районы полуострова; такие отдаленные города, как Венеция и Каир, также страдали от пре­кращения торговли» [69, с. 359—360].

В этих обстоятельствах мусульмане Средиземноморья, с давних времен получавшие выгоды от торговли с Индией, не могли оставаться равнодушными. Здесь на первый план выдви­галась быстро растущая Оттоманская Порта. Турки двинулись на  Средний  Восток,  их  флот  обосновался  на   Красном  море. В 1516 г. они разгромили войска последнего мамлюкского сул­тана Кансуха эль-Гаури, который погиб в этой битве, и одно­временно заняли Хиджаз. Так, многовековое противоборство мусульман и христиан Средиземноморья развернулось на рубеже XV и XVI вв. уже в бассейнах Красного моря и Индийского океана. Все это не могло не затронуть и судеб народов, насе­лявших Африканский Рог, которые до этого были довольно да­леки от экономической и политической жизни Средиземноморья. Эпоха крестовых походов лишь слабым отзвуком отразилась в Эфиопии. После нее остался только культ девы Марии, поза­имствованный Зара Якобом у романских рыцарей через длин­ную цепь христианских посредников, и сборник «Чудес Марии», куда вошли  некоторые старофранцузские  и староитальянские легенды о  богоматери [42].  Крестоносцы же, открывшие для себя в этих походах целый мир мусульманской культуры, столь обогатившей их собственную, о существовании Эфиопии узнали лишь по смутным преданиям о «царстве Пресвитера Иоанна». Эта далекая христианская страна (чью величину и могущество молва увеличивала до  сказочных размеров) долго волновала воображение европейцев, и активный интерес к Эфиопии возра­стал вплоть до исторического плавания Васко да Гамы в^; Ин­дию. Однако тогда "живой интерес Европы не вызывал взаим­ности в Эфиопии, и только с прибытием Ковильяна при эфиоп­ском дворе появилась мысль последовать примеру Зара Якоба и установить дружественные отношения с Португалией. Впрочем, острой потребности в этом, вероятно, не ощущалось, поскольку Ковильян так и не был отправлен яа родину.

Все переменилось с началом XVI в. В 1497 г. Васко да Гама обогнул мыс Доброй Надежды. В 1509 г. португальские моряки разгромили мусульманский флот в морском сражении у Диу на северо-западном побережье Индии и начали блокировать вы­ход из Красного моря в Индийский океан. Так португальцы на­шли новый путь в Индию и разбили мусульман на море без союза с «царством Пресвитера Иоанна», относительно которого им уже было известно, что это не морская держава. И как раз в то время, когда в Европе интерес к «царству Пресвитера Иоанна» пошел на убыль, в христианской Эфиопии происходил прямо противоположный процесс.

К тому были свои причины. Турецкое присутствие на Крас­ном море, стеснительное само по себе, к тому же весьма вооду­шевляло мусульман Африканского Рога, в среде которых наблюдалось отсутствие стабильности, очень опасное для христиан­ского их соседа. Несмотря на достижение Адалем практической независимости от христианской Эфиопии, положение мусульман на Африканском Роге резко ухудшилось к началу XVI в. как из-за общего упадка красноморской торговли, блокированной пор­тугальскими кораблями, так и из-за начавшегося великого пере­селения кочевых племен сомалийцев и оромо (галла) [54]. В этих условиях власть наследственных «султанов» — правителей мусульманских торговых городов-государств и гаваней начала слабеть.

С падением торговли реальное влияние стало переходить в руки эмиров — «руководителей правоверных» [66]. Так идея джихада, знакомая мусульманам Африканского Рога еще со времен Саад эд-Дина, не без турецкой помощи стала приобретать все большую популярность в Адале, который, кстати, в арабоязычных памятниках того времени именовался обычно «страною Саад эд-Дина» в память этого борца и мученика ислама.

Для христианской Эфиопии брожение в Адале было чрез­вычайно опасным как ввиду общей слабости царской власти, так и из-за нового соседства мощной Оттоманской Порты, про­возгласившей себя покровительницей мусульман по обе сто­роны Красного моря. Теперь уже эфиопские цари, ранее (за примечательным исключением Зара Якоба) выказывавшие пол­ное равнодушие к европейским посланцам и их предложениям, заинтересовались португальцами, столь очевидно доказавшими собственную силу морской блокадой подле Гвардафуя и бомбар­дировками мусульманских гаваней. Однако тут эфиопские и португальские интересы несколько разминулись.

Португальцы, по замечанию Дж. Брюса, «сначала жаждали дружбы с Абиссинией ради того, чтобы получить через нее путь в Индию. Теперь, однако, они стали равнодушны к этим сно­шениям, коль скоро они утвердились в самой Индии и нашли проход вокруг мыса Доброй Надежды вполне удобным» [38, с. 242—243]. Тот интерес, который все еще имелся у португаль­цев к красноморскому бассейну, диктовался исключительно соображениями сохранения своей недавно приобретенной и. в высшей степени выгодной торговой монополии, т. е. необходи­мостью борьбы с турецким флотом. Португальцы в начале XVI в. практически заперли его в Красном море и прилагали все усилия, чтобы не пустить турок в Индийский океан. Время от времени они громили мусульманские гавани и планировали основать несколько собственных баз на Красном море и в Аденском заливе, для снабжения которых португальцы рассчи­тывали воспользоваться эфиопской помощью. Целью этих меро­приятий было обеспечить португальское господство в Индийском океане. Самому же красноморскому бассейну и, соответственно, Эфиопии здесь в португальских планах отводилась сугубо вспомогательная роль и то лишь постольку, поскольку на Красном море находился турецкий флот.

Проникновение португальцев в Индийский океан, повлек­шее за собою то, что отныне мировая торговля между Восто­ком и Западом по большей части стала осуществляться мор­ским путем вокруг Африки, а красноморский путь снова при­шел в упадок, произошло как раз в то время, когда. Наод пере­нес на другое место тело Зара Якоба и провозгласил новую политику. В наследство от брата Наоду досталось царство, раз­дираемое феодальной анархией; практически независимый и крайне беспокойный Адаль, откуда под водительством эмиров постоянно совершались опустошительные набеги на пограничные области, и возросшие амбиции царских военачальников, при­выкших после смерти Баэда Марьяма с оружием в руках дерз­ко вмешиваться в вопросы престолонаследия. Эти военачаль­ники были склонны скорее управлять сами, нежели быть уп­равляемыми. Наод, по-видимому, пожелал вернуться ко вре­менам Зара Якоба, чье царство было «честно и грозно повсю­ду», разрешив адальскую проблему.

До сих пор науке известно лишь начало пространной «Хро­ники», посвященной Наоду, где повествование доводится до 3-го года его царствования. Далее оно обрывается, но есть на­дежда, что когда-нибудь будет найдено и ее продолжение. По­ка же приходится довольствоваться лаконичными строками «Краткой хроники»: «И после сего напишем историю царя Нао-да. А прежние станы, где зимовал он в Вадже, суть Энгодит, Кес, Вагада, Занкар, Энзас и снова Занкар. А потом — в Даваро: Варе Зэнам, Дэмбе. А потом — Мальза в Амхаре, Ванзех, Дэджно. И там упокоился государь Наод» [33, с. 327]. Види­мо, Наод личным присутствием стремился обеспечить безопас­ность пограничным областям, населенным преимущественно му­сульманами. Шесть лет он провел в Вадже, что говорит о труд­ности выполнения этой задачи, и три года в Даваро, также населенной мусульманами. Очевидно, ему удалось добиться ка­кого-то успеха, так как последние три года Наод пребывал в своем домене в Амхаре. Сама география «зимних местопребы­ваний» Наода указывает на его отказ от сугубо доманиальной политики своего отца, Баэда Марьяма.

Однако решительного успеха Наод не достиг. Окончательно усмирить беспокойный Адаль не удалось, и сам царь умер, от­ражая очередной набег мусульман. «И после, этого опустился он и направился к Зваю, чтобы сохранить страну от рук мусульман. И когда он был там, настала зима. Мусульмане же объединились с людьми Адаля и захватили землю Ифат. Царь выступил из Иярико, чтобы сразиться с ними, подошел к реке Ацрар и обнаружил, что 24 хамле она переполнена до краев. И когда переправлялся он вместе с войском своим, унес поток войско царское. Царя же с трудом вытащили воины его. И назвали то (место) потоком, ибо он унес людей из войска. А царь заболел после того, как вышел из этого потока. Он встретился со своими людьми и опочил в мире 7 нэхасе, и погребен был на Гешен, горе царей» [74, с. 551].

Итак, новая политика Наода не увенчалась успехом, и при­чиной этому была, конечно, отнюдь не трагическая переправа через бурную реку в сезон дождей. По Ф. Энгельсу, «вести борьбу против феодальных порядков с помощью войска, которое само было феодальным, в котором солдаты были более тес­но связаны со своими непосредственными сюзеренами, чем с ко­мандующими королевской армией,— это, очевидно, означало вращаться в порочном кругу и не сдвинуться с места» [3, с. 413]. Наод же попытался вернуться к политике Зара Якоба и раз­решить адалъскую проблему именно «с помощью войска, кото­рое само было феодальным». Представить себе, как происходи­ло это вращение «в порочном кругу» в действительности, нам дает возможность любопытная картинка с натуры, которая за­служивает быть приведенной полностью. Это отрывок из «За­воевания Абиссинии» Шихаб эд-Дина Абдель Кадера, в кото­ром дееписатель грозного адальского имама Ахмада ибн Ибра­гима аль-Гази описывает судьбу Ванаг Жана, царского родича и наместника Бали времен царя Наода:

«Он спустился, к султану Мухаммеду и принял ислам обра­щением искренним. Султан выказал ему уважение и дал ему в управление Анкарсах и командование в мусульманском набеге на Бали. Он прибыл в эту страну, разорил ее и разрушил. Христианские войска объединились против него и дали ему сра­жение. Неверные возобладали, мусульмане бежали, и многие из них были убиты. Ванаг Жан был взят в плен и приведен к царю Абиссинии Наоду, отцу Ванаг Сагада (царя Лебна Денгеля.— С. Ч.). Его привели связанным. Его брат Васан Сагад (видный придворный и военачальник Наода.— С. Ч.) вступился за него; царь освободил его и держал в большой чести; так что сделал его как бы своим визирем. Он принял христианство с отвраще­нием, но в сердце своем всегда был склонен к вере истинной. Царь дал ему в управление Бали, где он утвердился, укрепил свою власть, покупал коней и умножил их число. Воины повиновались ему. Однажды он сказал начальникам: „Соберитесь сегодня, я расскажу вам известие, что пришло от царя". Они собрались со всех концов Бали, числом шестьдесят (человек): каждый из них коамандовал многими всадниками. Они собрались пред ним со многими конями. „Войдите в дом,— сказал он,— мы выпьем вина". Они вошли к нему, сели, и он дал им ста­рого вина, очень крепкого. Когда они опьянели, он спросил со­вета у своего наперсника, по имени Дельба Иясус: он был хри­стианином тогда, а потом принял ислам и погиб мучеником в Бали с Курай Сабр эд-Дином, сыном дяди со стороны отца султана Мухаммеда. Ванаг Жан сказал своему поверенному: „Что нам сейчас делать? Благодарение богу, они попали в наши руки". Дельба Иясус ответил: „Давай свяжем их и перережем, как баранов"! Пока начальники были пьяны, Ванаг Жан дал такой приказ своим дружинникам: „Войдите в дом, свяжите и скрутите их и зарежьте на месте, как баранов". Те повино­вались и забрали их коней и их оружие. Затем он послал к сул­тану Мухаммеду, который был тогда в Дакаре в стране Саад эд-Дина, сказать: „Я — твой слуга; вот как я поступил с не­верными: я взял их изменою и отомстил им"... Потом Ванаг Жан сказал людям Бали: „Принимайте ислам и ешьте животных, зарезанных мусульманами ⁹, а не то я поступлю с вами так же, как поступил с вашими начальниками". Они обратились в ислам, малые и великие» [34, с. 164—166].

Сходной оказалась и судьба сына Ванаг Жана — Симу. Он участвовал с мусульманами в набегах на Бали, был пленен христианами в битве при Дель Майда в царствование Наода. Затем он вторично принял христианство и был пожалован ца­рем в наместники Бали. Подобно своему отцу, Симу снова пере­метнулся к мусульманам, хотя перед этим несколько раз сра­жался против них. Конец его буерной жизни положила чума, разразившаяся среди мусульманского войска в Тигре в 1534 г.

Вообще мятежи и измены отдельных военачальников и их полков были вполне обычным явлением в средневековой Эфио­пии и до и после Наода. Как правило, царская власть доста­точно успешно справлялась с ними, противопоставляя одним полкам и личностям другие. Новым в отношениях между цар­ской властью и царскими военачальниками в конце XV в. яви­лась не столько мятежность этих военачальников, сколько дол­готерпение царей. Долготерпение Наода и его милость к из­менникам указывают на страшную слабость царской власти, вынужденной полагаться на заведомо неверных людей просто потому, что к началу XVI в. опереться ей было уже не на кого. Таковыми для царской власти оказались неизбежные последст­вия развития феодализма в Эфиопии. В области экономической это выразилось в развитии феодальной ренты, в области поли­тической в дальнейшем развитии вассалитета, в области юри­дической — в развитии иммунитета. Как писал Ф. Энгельс, «в обществе позднего средневековья феодальное дворянство в экономическом отношении начало становиться излишним, даже прямой помехой; каким образом и политически, оно так же являлось препятствием развитию городов и национального госу­дарства, которое тогда было возможно только в монархической форме. Несмотря на все это, его поддерживало то обстоятель­ство, что за ним до сих пор сохранялась монополия в военном деле, что без него невозможно было вести войны, невозможно было давать сражения» [3, с. 412—413].

Однако, если в Европе начала XVI в. этот порядок начинал коренным образом меняться, и «все революционные элементы, которые образовывались под поверхностью феодализма, тяготе­ли к королевской власти, точно так же, как королевская власть тяготела к ним» [3, с. 411], то в Эфиопии того же времени та­ких элементов, и в первую очередь, городского бюргерства, не было. Так сложилась ситуация, весьма тягостная для царской власти в Эфиопии и в конечном счете предопределившая ее кри­зис: старый военный феодальный класс уже превратился в пре­пятствие на пути развития эфиопского государства, нового же класса, на который царская власть могла бы опереться для до­стижения самодержавной власти и создания национального го­сударства, еще не было. За-старым феодальным классом по-прежнему сохранялась его «монополия в военном деле», и эфиопским царям, Наоду и его преемникам, волей-неволей при­ходилось мириться со своими своевольными и мятежными вассалами, без которых, однако, они были не в состоянии обойтись.

Не имея возможности надежно заручиться верностью своих наместников, эфиопские цари старались почаще менять их, что­бы те не успевали «пустить корней» в ту землю, которая дана им в кормление. Как писал Франсишку Алвариш, «уж не мало времени Тигримахом (наместник Тигре.— С. Ч.) держал это на­местничество, однако все еще не закончил объезд всех своих земель, которые под его властью и правлением, а также (зе­мель) тех, которые имеют титул королей, а также других, ни­же их чином. Пресвитер Иоанн смещает и назначает их, когда хочет, за дело или без дела; а если за этим и кроется, кое-что, то это тайна, поскольку за то время, каковое мы оставались в стране, я видывал многих великих вельмож, смещенных с наместничества, и других, назначенных на их место, и я видел их вместе, и они выглядели добрыми друзьями (Бог весть их сердца)... Земли столь населены, что подати не могут быть ма­лыми, а эти вельможи, хотя и получают свои подати, кормят­ся за счет народа и бедных» [29, с. 93—94].

Чрезвычайно любопытно осуждение, которое сквозит в по­следней фразе у Алвариша. Казалось бы, в первой трети XVI в. его родная Португалия не так уж далеко ушла от Эфиопии в смысле развития общественных отношений. Однако товарно-денежные отношения к этому времени в Португалии, не го­воря уже обо всей Западной Европе, развились достаточно ши­роко. Как писал Ф. Энгельс, «всюду, где личное отношение было вытеснено денежным отношением, а натуральная повин­ность — денежной, там место феодального отношения заступа­ло буржуазное» [3, с. 408], и Алвариша уже шокирует эфиоп­ская система «кормлений».

Однако частая смена наместников сама по себе не могла разрешить острой проблемы феодальных мятежей в христиан­ской стране. Царь призывал наместников к себе и менял их. Они являлись ко двору, смиренно представали пред своим государем обнаженными по пояс ¹⁰ и «выглядели добрыми друзьями» и добрыми подданными. Но «бог весть их сердца» — все это не мешало им затевать бесконечные мятежи и измены, как пока­зывает пример Ванаг Жана. Кроме того, и возможности смены наместников были весьма ограничены тем обстоятельством, что между военачальником (а любой наместник в Эфиопии был прежде всего военачальником) и его воинами существовала глу­бокая личная связь, на которой, собственно, и держалась воен­ная дисциплина феодальной армии. Часто прерывать ее по­стоянной перетасовкой начальников далеко не всегда было в интересах царской власти. В конце концов верный государю, но бессильный добиться повиновения собственных воинов началь­ник оказывался на поле брани не менее опасным, нежели мя­тежник и изменник.

Чтобы избежать этого, эфиопские цари пробовали, не ме­няя военачальников, разделять большие области на несколько наместничеств. Таким образом, не ослабляя связи между на­чальниками и их воинством, можно было поддерживать сопер­ничество между этими военачальниками, которое обеспечивало бы их относительную верность престолу. Во всяком случае, мятежник в этом случае рисковал остаться в одиночестве и встре­тить отпор уже со стороны своих непосредственных соседей-соперников. Именно такая политика была применена в по­граничном Фатагаре после казни раса Амда Микаэля, как об этом свидетельствует Шихаб эд-Дин: «Главных начальников бы­ло числом семеро, и каждый имел под своим командованием большое войско. Во времена деда царя Абиссинии (т. е. во вре­мена Баэда Марьяма. — С. Ч.) во всем Фатагаре был один на­чальник, который командовал войском: этот же принц учре­дил семерых, которые соперничали, между собою в войне против мусульман» [34, с. 83].

Однако и этот способ управления имел отрицательные по­следствия: он безусловно распылял военные силы христиан. Если при отражении заурядных набегов хищных кочевников каждый военачальник, действительно, старался защитить свою область и отличиться в глазах государя, то при более серьез­ных вторжениях дело обстояло иначе. Будучи не в силах отра­зить вторжение собственными силами, военачальники оказыва­лись неспособными ни к сплочению, ни к четким действиям под общим единым руководствам. Жалея своих воинов, они не спешили приходить на помощь соседям-соперникам, когда те попадали в затруднительное положение. Так военная мощь хри­стианского царства оказалась ослабленной в тот самый момент, когда в водах Красного моря появился турецкий флот, а по­бережье Африканского Рога стало ареной морской войны между португальцами и турками. Эта война с неизбежностью приняла характер войны за веру, в которую тут же быля втянуты и местные африканские народы.

3. Первая половина царствования Лебна Денгеля и начало прямых сношений с португальцами

После смерти Наода в августе 1508 г. на престол был возведен его двенадцатилетний сын Лебна Денгель (1508—1540). Несмотря на малолетство нового царя, на этот раз борьбы за престол не последовало. Внешняя угроза нарастала, а прежние усобицы оставили по себе слишком свежие и тягостные воспо­минания при дворе, где теперь уже вполне отчетливо ощущалась необходимость сплочения. Позднее митрополит Марк говорил Франсишку Алваришу, что он с царицей Еленой возвели на престол Дебна Денгеля, «так как все знатные люди были в их руках» [29, с. 143]. Об этом же сообщает и «Хроника» Лебна Деигеля: «Он воцарился, когда был отроком 12 лет. В это время он сделал своим занятием езду на коне, стрельбу из лука и охоту на зверей, ибо таков обычай у царских детей, по­ка они не научатся достойным образом управлению царством. Тогда царство управлялось по повелению его матери, царицы Наод Могаса, и по совету другой царицы, Елены, ибо они зна­ли управление домом царства, особенно же эта мудрая Елена знала законы царства, ибо жила при дворе трех славных царей, оставивших доброе имя. Также и по совету всех вельмож дома царя, разумных и премудрых, особенно же по совету пре­мудрого и разумного Васан Сагада, занимавшего вторую сту­пень в царстве, управлялся тогда престол царский» [24, с. 119].

Елена была женой царя Зара Якоба и носила титул «цари­цы справа». Именно ее отцу, «гараду Хадья Мехмеду», не до­верял Зара Якоб и не разрешил ему идти воевать против Бадлая, «ибо он был мусульманин, как и скот Бадлай, почему и не велено было ему приходить на место битвы и не доверяли его настроению» [24, с. 71—72]. Елена была бездетна, но это Проклятие женщины на Востоке, лишающее ее всякого уважения и влияния в доме, мало отразилось на ее положении при дворе. Видимо, она была действительно недюжинной личностью, так как и после смерти Зара Якоба играла важную роль в придворной жизни. При помазании на царство Баэда Марьяма «за ним следовала царица слева, а за ней царица Елена, царст­вовавшая с нею в этот день» [24, с. 104].

Такой чести Елена была обязана собственным достоинствам, а не прежнему своему положению при Зара Якобе, и хронист Баэда Марьяма оговаривает это обстоятельство особо: «Царь весьма любил и царицу справа Елену, ибо она была от бога совершенна во всем — в праведности, в вере, в молитве, и при общении и в мирских делах — в изготовлении стола, в законе, в знании писания и речи. За все это любил царь весьма царицу Елену и относился к ней как к матери» [24, с. 104]. В период ожесточенной борьбы за власть между придворными группи­ровками после смерти Баэда Марьяма Елена также участвовала в ней с переменным для себя успехом. Похоже, что она принадлежала к числу противников раса Амда Микаэля [78, с. 289], и Лебна Денгель решился перенести его прах из Дабра Либаноса в Атронса Марьям лишь после смерти влия­тельной царицы. В этой борьбе Елена, конечно, знала и победы и поражения. Бразды же государственного правления она полу­чила с воцарением Лебна Денгеля, и начало его царствования было по существу временем правления царицы Елены.

Большинство исследователей считают Елену поборницей ми­ра между Адалем и христианской Эфиопией. Впервые эта мысль была высказана и обоснована Дж. Брюсом [38, с. 188—189]. Он полагает (возможно, основываясь на каких-то эфиопских источниках, которых, однако, не упоминает), что Елена видела причину благосостояния как христианского царства, так и Адаля во взаимовыгодной торговле, которая издавна велась между ними, и потому стремилась к миру как непременному условию такой торговли. Однако благодетельное равновесие в этом ре­гионе было нарушено появлением турецкого флота. Турки воз­буждали фанатизм местных мусульман, и именно против турок, подрывавших мир и торговлю, Елена стала искать союзников, которых и нашла в лице Португалии, сильной державы, обо­сновавшейся в Индииг

Такой ход мыслей (принадлежавших, видимо, больше Брюсу, чем Елене), справедлив лишь отчасти. Появление турецкого фло­та на Красном море и турецких гарнизонов на побережье, ко­нечно, тяжким бременем легло на местную торговлю. Однако торговлю с Индией подорвало не столько турецкое присутствие на Красном море, сколько португальское военно-морское гос­подство в Индийском океане. «Равновесие же сил» на Афри­канском Роге само по себе было весьма недавнего происхож­дения, когда при Баэда Марьяме Адалю удалось достичь неза­висимости от христианского царства, независимости, которую эфиопские цари не признавали, но сокрушить которой не мог­ли. Таких попыток они, однако, не оставляли, и положение на границе было самым тревожным. В том же, что давняя борьба за торговую монополию между мусульманами и христианами Средиземноморья в XVI в. вышла далеко за пределы Среди­земного моря, можно винить в равной степени как турок, так и португальцев.

Как бы там ни было, турецкое присутствие на Красном море явилось крайне опасным соседством для христианской Эфиопии. Это побуждало эфиопский двор искать союзников, и естествен­но, что их помыслы обратились к португальцам, чьи победы в Индийском океане цривлекли всеобщее внимание на Африкан­ском Роге. Сведения о морской мощи Португалии при эфиоп­ском дворе могли быть получены как от Перу де Ковильяна, прибывшего в Эфиопию к концу царствования Александра, так и от других португальцев, посланных на поиски исчезнувшего Ковильяна. Это были Жуан Гомиш (духовник Триштана да Кунья, родом из Сардинии), арабский христианин Хуан Санчес и тунисский араб, называемый то Сиди Али, то Сиди Мафамеде (Саййид Мухаммед?). По приказанию Афонсу де Албукерки, вице-короля Индии, Триштан да Кунья высадил их на мысе Гвардафуй в 1508 г., поставив грандиозную задачу, отыскать Перу де Ковильяна в «царстве Пресвитера Иоанна» и вернуться с ним в Португалию через Томбукту и по реке Се­негал.

Им удалось выполнить лишь первую часть этой задачи, да и то лишь потому, что в нарушение приказа Триштана да Кунья они предпочли морской путь сухопутному и прибыли в Эфио­пию через Зейлу вместе с мусульманскими купцами [67, с. 566]. Там они отыскали Ковильяна, однако, подобно ему, им не было разрешено возвратиться на родину. Тем не менее это путешест­вие послужило развитию эфиопско-португальских сношений. Жуан Гомиш и Хуан Санчес не только подтвердили рассказы Ковильяна о военно-морской мощи Португалии, но и навели ца­рицу Елену на мысль отправить собственное посольство к ко­ролю Португалии через португальского вице-короля в Индии. Это посольство тщательно подготавливалось царицей. В качестве посла Елена выбрала армянского купца Матфея. Брюс описывает его как «человека, вполне достойного доверия и ос­торожного,  который  давно привык разъезжать  по  различным странам Востока с торговыми поручениями царя и его вельмож. Он бывал в Каире, Иерусалиме, Ормузе, Исфахане и в восточ­ной Индии на малабароком побережье» [38, с. 198]. Впослед­ствии, когда Матфей достиг Индии и представился португаль­цам в качестве эфиопского посла, то обстоятельство, что сам он был армянином, а не эфиопом, возбудило сильнейшие подозре­ния португальцев, принявших было его за турецкого шпиона. Эти подозрения были совершенно неосновательны. Странно, что португальцы, на протяжении всего XV в. рассылавшие собст­венных шпионов по всему мусульманскому Востоку и на собст­венном опыте убедившиеся, что через мусульманские страны можно путешествовать лишь будучи мусульманином или евреем или выдавая себя за такового, не поняли отчего эфиопским по­слом оказался армянин.

Армяне неоднократно выполняли роль посредников в сно­шениях Эфиопии с внешним миром [70]. С одной стороны, еди­новерные эфиопам армяне более чем кто бы то ни было могли рассчитывать на их доверие. С другой стороны, будучи раййа, т. е. налогоплательщиками турецкого султана, армяне могли относительно свободно передвигаться и в пределах мусульман­ского мира, где они к тому же имели довольно широкие собст­венные торговые связи. Как заметил Брюс относительно Мат­фея, «в распоряжении царицы не было никого, хоть наполовину равного ему по своим качествам; и кроме того, если бы кто-то из эфиопской знати и отважился на эту поездку, то ведь он был бы беззащитен повсюду за пределами этой страны, и первый же турок, в чьей власти он мог оказаться, продал бы его в рабст­во» [38, с. 204]. Таким образом, выбор царицей Еленой ар­мянина Матфея в качестве посла был более чем оправдан. Сам Матфей, отправляясь в это опасное путешествие, счел за благо поменять свое явно христианское имя на имя Ибрагим, посколь­ку оно не выдавало своего носителя, будучи равно широко рас­пространено как среди мусульман, так и среди христиан и иу­деев.

Не менее тщательно было продумано и послание, отправляе­мое к королю Португалии. До недавнего времени был известен лишь португальский его вариант, сделанный, по-видимому, с помощью Ковильяна при эфиопском дворе. Однако эфиопский историк Сергеу Хабле Селласе обнаружил и опубликовал уже эфиопский список этого послания, отличавшийся от португаль­ского рядом деталей. Он заслуживает быть приведенным здесь с некоторыми сокращениями, так как тю нему можно судить о планах и намерениях царицы Елены:

«Грамота послания, отправленного Еленой, царицей Эфио­пии, Его Высочеству ¹¹ Иоанну, царю Португалии. (Далее, после краткого вступления, царица излагает суть своего предло­жения):

Откроем вам, брат наш возлюбленный, что прибыли к нам два мужа из людей дома вашего: один иерей, по имени Иоанн Бермудес, а второй — мирянин, по имени Иоанн Гомес ¹². И из-за прибытия их послали мы к вам «ашего посланца Матфея, брата нашего, что пребывает под властью и в подчинении отца нашего Марка, митрополита александрийского... Причину же послания нашего мы поведаем. Мы готовы помочь войску ваше­му пропитанием и оружием. Слышали мы ныне, что султан Египта готовит большую войну на путях морских, завидуя на­роду вашему, что в Индии, потому что посрамлен он был весь­ма и побежден много раз. Да будет воля божья на то, чтобы укреплялся (народ ваш) изо дня в день и чтобы попали под власть вашу все неверные. Мы же пошлем войско наше в Мек­ку или в Баб-эль-Мандеб. А если вам это покажется лучше, то мы пошлем его к поселению Джидда или в Тор, дабы испол­нилось желание сердца вашего на благо и были изгнаны и уничтожены эти неверные магометане с лица земли, дабы не давать больше этим собакам даров, которые посылает отселе народ наш к гробу святому господа нашего Иисуса Христа. Сей день есть день, о котором возвещали прежде господь наш и матерь его святая, что родится царь в Европе, который по­бедит и уничтожит неверных магометан. Без сомнения, о се­годняшнем дне пророчествовал спаситель и матерь его святая. И ныне все поведает вам посланец наш Матфей. Выслушайте и примите (что он вам скажет), как мою собственную речь.

Не огорчите его, ибо он учен среди вельмож дома нашего, и потому мы посылаем его к вам... И еще, если вы хотите поже­нить сынов ваших и дочерей наших и сынов наших и дочерей ваших, то мы тоже этого хотим. Но да не будет это один раз, а да будет всегда. Жизнь и благодать Иисуса Христа, спаса нашего, и владычицы нашей Марий, пресвятой богородицы, во всякое время да пребудет с вами и с сыяами вашими и с до­черьми вашими и со всеми людьми дома вашего. Мы же, ко­гда соберем вой око наше, обретем силу, ибо бог поможет нам победить всех противящихся нашей вере святой. А на путях морских пусть Иисус Христос укрепляет вас во всякое время. 'Ибо слышали мы рассказы о том, что совершило войско ваше в Индии; и кажется это нам чудесами, а не делом рук чело­веческих. Если вы хотите снарядить тысячу судов, мы пришлем вам пропитание» [74, с. 554—556].

Это письмо интересно во многих отношениях. Во-первых, из него следует, что сама идея португало-эфиопского союза против мусульман принадлежала, собственно говоря, португальцам. Как о существовании Португалии, так и о ее военных действиях против мусульман эфиопский двор узнал от тех пор­тугальцев, которым удалось проникнуть в. Эфиопию, т. е. от Ковильяна, попавшего туда в 1490 г., и от посланцев Триштана да Кунья, прибывших в 1508 г. На этих последних Елена прямо ссылается как на инициаторов своего посольства: «И из-за прибытия их послали мы ж вам нашего посланца Матфея». Не подлежит сомнению также и то, что в разработке плана эфиопского посольства принимал участие и Ковильян. Для это­го он занимал при эфиопском дворе достаточно высокое поло­жение [29, с. 270]. К тому же маршрут совместной португало-эфиопской военной экспедиции, предложенный Еленой (Баб-эль-Мандеб — Мекка. — Джидда — Тор), повторяет в обратном по­рядке тот самый путь, по которому Ковильян проник в Эфио­пию, узнав в Каире о смерти своего товарища да Пайвы.. Именно этот маршрут (и далее в Индию) было приказано раз­ведать Ковильяну, и именно этим путем шла вся мусульманская торговля с Индией.

Во-вторых, послание Елены говорит о ее прекрасной осве­домленности о положении дел у мусульман красноморского бассейна. Предупреждение о том, что «султан Египта готовит большую войну на путях морских, завидуя народу вашему, что в Индии», полностью соответствовало действительности. После того как Васко да Гама обстрелял из пушек Могадишо в 1499 г., а в 1507 г. португальцы обосновались на Сокотре, Кансух эль-Гаури, последний мамлкжакий султан Египта, организовал большой военно-морской поход на Индию [82, с. 77]. Царица, безусловно, понимала, что эта разгорающаяся большая война не оставит в стороне и Эфиопию, и спешила предпринять свои собственные дипломатические меры.

Хотя религиозные мотивы неоднократно упоминаются в ее послании, нельзя говорить о религиозном фанатизме Елены. На мусульман и на их господство на торговых путях она смот­рела исключительно с эфиопской точки зрения. Ее не возму­щала мусульманская торговая монополия: в Эфиопии вся мало-мальски значительная торговля издавна находилась в руках му­сульманских купцов, а эфиопские христиане брезгали столь не­достойным занятием. К ним в полной мере применимы слова К. Маркса о том, что «древние единодушно почитали земледе­лие единственным делом, подобающим для свободного человека, школой солдата» [1, с. 468], и в традиционном христианском эфиопском обществе господствовал неписаный закон, подоб­ный писаному римскому: «„Никому из римлян не дозволялось вести образ жизни торговца или ремесленника"» [1, с. 469].

Единственное, что оскорбляло самолюбие эфиопов и обре­меняло их материально,— это необходимость задабривать мамлюкских султанов Египта ради получения коптских митрополи­тов на эфиопскую кафедру и ради обеспечения безопасного пу­ти эфиопским паломникам в Иерусалим. Естественно, они жела­ли «не давать больше этим собакам даров, которые посылает отселе народ наш к гробу святому». Португальцы же, напротив, воевали с мусульманами именно за монополию в торговле с Индией, иногда всерьез считая свои военные усилия не чем иным, как продолжением крестового похода, начатого еще Ген­рихом Мореплавателем. Видимо, этими «христианнейшими» це­лями объясняли военную деятельность своего короля и свое собственное появление при эфиопском дворе и Ковильян и по­сланцы Триштана да Куньи. Поэтому и царица Елена желает своему португальскому адресату, чтобы «исполнилось желание сердца вашего на благо и были изгнаны и уничтожены эти не­верные магометане с лица земли».

Стоит отметить, что царица Елена, хотя и предлагает пор­тугальскому королю военный союз, который она готова скре­пить и династическими браками, отнюдь не приглашает порту­гальцев в Эфиопию и не просит помощи против своих мусуль­манских соседей. В ее послании много умолчаний и недомол­вок. Так, она не повторяет тех португальских предложений, с которыми явились Жуан Гомиш и Хуан Санчес, а только ссы­лается на них. Собственные конкретные предложения она так­же предпочитает передавать устно через Матфея. Но общий за­мысел достаточно ясен и из написанного. Португалии в качест­ве морокой державы предлагается бороться с мусульманами на море, причем бороться с мусульманами Средиземноморья, а от­нюдь не с мусульманами Африканского Рога. Эфиопия же как сухопутная держава готова оказать Португалии помощь и вой­сками и продовольствием за пределами Эфиопии. Однако, несмотря на всю ясность в этом вопросе, впоследствии возник целый ряд недоразумений, которые самым роковым образом сказались и на судьбе Матфея и на характере первых прямых сношений Португалии и Эфиопии.

Потом португальцы утверждали, что царица Елена устно, через Матфея предлагала им треть своей страны [71, с. 33], — в высшей степени невероятное предложение! Трудно сказать, каким образом возникло подобное недоразумение в самом нача­ле прямых эфиопско-яортугальских сношений. Возможно, что оно обязано своим происхождением не столько посланию Еле­ны или ее устным инструкциям, сколько той булле, которую в 1502 г. король Португалии Мануэл I (1495—1521) получил от папы Александра VI, в которой португальский король провоз­глашался в качестве «владыки плаваний, завоеваний и торгов­ли Эфиопии ¹³, Аравии, Персии и Индии». Как бы там ни было, все это весьма отрицательно сказалось на том приеме, который ждал в Эфиопии ответное португальское посольство.

Впрочем, в те времена и путешествия и обмен посольствами в этом регионе были делом отнюдь не скорым, и прошло десять лет, прежде чем Матфей вернулся в Эфиопию с ответным пор­тугальским посольством. Из Эфиопии он отправился в Индию через Зейлу в 1510 г., по свидетельству «Хроники де Албукерки», «просить генерал-губернатора дать ему проезд в Порту­галию; так как при дворе Пресвитера Иоанна известно, что он послан с посланием к королю Португалии, он никоим образом не смог бы пройти через страну мавров, не подвергаясь вели­чайшей опасности»  [53, с. 252—253]. В этом отношении Матфей был совершенно прав: будучи по происхождению армяни­ном и, следовательно, подданным Оттоманской Порты, он, везя послание с предложением военного союза против  мусульман, совершал государственное преступление, караемое смертью, ко­торую турки умели делать весьма мучительной [38, с. 201]. Страх перед мусульманскими шпионами преследовал его и при дворе португальского вице-короля Индии. Правда, вице-королю Афонсу де Албукерки он передал в общих чертах содержание привезенного им послания, но твердо заявил, что самое посла­ние он передаст в руки лишь тому, кому оно было адресовано, т. е. королю Португалии, и просил обеспечить ему туда проезд. Однако португальцы, судя по всему, никак не понимали всех проблем бедного Матфея, тайно пробравшегося в Индию. Сна­чала они приняли его с радостью, и Афонсу де Албукерки уст­роил пышный прием с участием «всех фидалгу» и грандиозный крестный ход, так как Матфей, помимо послания от царицы Елены, привез из Эфиопии частицу голгофского креста, на ко­тором был распят Иисус Христос. Все это было весьма лестно для эфиопского посланца, но также и крайне опасно, посколь­ку у мусульман были свои глаза и уши при дворе вице-коро­ля Индии. Затем португальцы бросились в другую крайность и заподозрили, что сам Матфей является не посланником «Пре­свитера Иоанна», а мусульманским шпионом и подослан «Великим Султаном» Порты [53, с. 251], так как он был армяни­ном и европейцем, а не чернокожим и прибыл в Индию в сопровождении лишь одного мусульманского купца, а не с пыш­ной свитой, приличествующей посланнику «Пресвитера Иоан­на». Видимо, португальцам, несколько веков жившим надеж­дами на могущественного потенциального союзника грозу му­сульман — «Пресвитера Иоанна», трудно было поверить в ис­тинные размеры эфиопского могущества. Как сказано в «Хронике де Албукерки», «удивительно, что наши люди усомнились в том, что этот человек — истинный посол Пресвитера Иоанна, и поспешно решили, что он — мавр. Все это происки дьявола, который вечно ищет вмешаться там, где он полагает, что мо­жет причинить большее зло» [53, с. 251—252].

Мытарства несчастного Матфея не прекратились и тогда, когда его наконец-то отправили в Португалию обычным тогда морским путем вокруг Африки. Капитан судна, Берналдим Фрейре, «обращался с ним плохо», а дойдя до Мозамбика, да­же «заковал его» по требованию некоего Франсишку Перейры. По прибытии судна в Лиссабон король Мануэл, однако, при­знал полномочия Матфея, «устроил ему хороший прием и всегда обращался с ним, как подобает обращаться с послами» [53, с. 254]. Его обидчиков король посадил в тюрьму, и лишь великодушное вмешательство самого Матфея спасло их от примерного наказания. При этом король все же не спешил пред­принимать какие-либо действия по поводу прибывшего эфиоп­ского посольства. Два года Матфей находился при его дворе, где его усиленно расспрашивали об Эфиопии как люди короля, так и папы Льва X. Впоследствии Матфей даже отправился в Рим, где был принят папой. На основании рассказов Матфея хронист короля Мануэла Дамиан де Гоиш составил сочинение под названием «Великое посольство Императора индийцев Пресвитера Иоанна», напечатанное в 1532 г. в Антверпене [58], явившееся первым европейским трудом о «царстве Пресвитера Иоанна», основанном на вполне надежных источниках.

Весной 1515 г. король Мануэл наконец решил отправить от­ветное посольство к «Пресвитеру». Он написал ответ царице Елене, а посланником Португалии выбрал опытного дипломата Дуарте де Галвана, прежде бывшего посланником во Франции и Германии. Единственным недостатком дона Дуарте был его весьма почтенный возраст (86 лет!), но это обстоятельство не остановило ни короля, ни его посланца. Матфей и де Галван отбыли в Индию вместе с доном Лопу Суаришем де Албергардия, который должен был сменить прежнего вице-короля Индии, воинственного де Албукерки. Они прибыли в Индию в конце 1515 г., однако хлопоты нового вице-короля, связанные с вхо­ждением в должность и с приготовлением мощного флота, без которого появление португальцев в Красном море было немыс­лимо, значительно задержали посольство Матфея и де Галвана.

Лишь 8 февраля 1517 г. они отправились из Гоа вместе с фло­том, которым командовал сам Лопу Суариш.

Неудачи, однако, с поразительным постоянством преследо­вали это посольство, возможно, потому что новый вице-король Индии по своим качествам не шел ни в какое сравнение со старым грозным де Албукерки. Лапу Суариш вновь начал подо­зревать в Матфее шпиона мусульман, а это, естественно, отра­жалось и на отношении к эфиопскому посланцу подчиненных вице-короля. Когда корабль, на котором плыл Матфей, отстал от флота и очутился у архипелага Дахлак подле эфиопского побережья Красного моря, капитан отказался высадить Матфея на берег, хотя Эфиопия была совсем рядом. Суариш не рискнул даже зазимовать у эфиопского берега, а бросил якорь у о-ва Камаран близ аравийского побережья. Этот выбор места зимовки оказался крайне неудачным: португальцы очень страда­ли от нездорового климата, не выдержав которого умер престарелый дон Дуарте де Галван. Лопу Суариш разрешил было сойти в Массауа одному Матфею, однако, не послушав его со­вета, высадил на один из островов архипелага Дахлак небольшую группу португальцев во главе с сыном покойного дона Дуарте. Последовало то, что предвидел Матфей: местные му­сульмане перерезали немногочисленных португальцев. Обеску­раженный этой неудачей вице-король Индии отказался от вы­садки на берег Матфея. Он долго бесцельно курсировал в Красном море и Аденском заливе, а в июле 1517 г. сжег Зейлу и, перезимовав снова у Камарана, вернулся с флотом и Матфеем в Индию.

Тем временем в Эфиопии, покинутой Матфеем в 1510 г., события развивались своим чередом. Брожение в среде му­сульман Африканского Рога очень беспокоило царицу Елену. В воздухе пахло войной, попытки достичь прочного мира и возобновить торговлю оказались безуспешными. Елена послала Матфея в Португалию, побуждаемая заманчивыми предложе­ниями, которые делали португальцы, прибывавшие к эфиопско­му двору, «ачиная с Ковильяна и кончая посланцами Триштана да Кунья. Однако ответа не было. Тогда в 1516 г., не надеясь уже иа португальский ответ, Елена отправила посольство в Египет с предложениями мира и торговли. Но вскоре Египет завоевали турки, а последний мамлюкский султан Кансух эль-Гаури был убит. Падение красноморокой торговли тяжело отразилось на мусульманских торговых городах-государствах Африканского Рога.

С падением торговли пало и влияние как богатого купечества, так и «султанов», защищавших интересы прежде всего торгового класса,— этих главных, сторонников мира и торгов­ли с христианской Эфиопией. Одновременно шло обнищание и: росло недовольство городских низов и даже кочевников, для которых торговля и охрана караванов также были немаловажным средством существования. Особенно чувствительной к па­дению торговли оказалась Зейла, тесно связанная с мусуль­манским торговым миром. В ней искал последнее свое прибежи­ще знаменитый Саад эд-Дин, оттуда повел свои войска против Баэда Марьяма эмир Ладаэ Эсман, там же собирал свои силы и эмир Махфуз, старый противник царя Наода, не сложивший оружия и в царствование Лебяа Денгеля.

Следует сказать, что с падением авторитета наследственных «султанов», традиционно тесно связанных как с купеческим классам, так и со своим номинальным сюзереном — христиан­ским щарем Эфиопии — и заинтересованных в мире как непременном условии торговли, выросло влияние так называемых эмиров, правда, уже не светских, а религиозных военных пред­водителей, подчиненных «султанам» лишь номинально. Как пи­сал Шихаб эд-Дин, «по обычаю страны Саад ад-Дина каждый змир имел власть предпринимать или останавливать действия, соБерииать набеги и вести священную войну. Большинство вои­нов было под их рукой, а султан имел лишь свою долю нало­гов» [34, с. 25—26]. Таким образом, по словам Дж. Тримингхэма, «с возвышением этих эмиров и с разжиганием духа на­селения в Харарском государстве появились две партии: народ­ная партия, фанатичная и воинственная, предводителями кото­рой были эти эмиры; и другая — аристократическая партия, свя­занная с торговлей и мирными занятиями, которая окружала двор султана» [82, с. 80—81].

К этому можно прибавить, однако, что подобная ситуация была характерна не только для начала XVI в., а вообще для политической обстановки в мусульманских городах-государст­вах. На городские низы в Ифате опирались воинственные братья Хакк эд-Дин и Саад эд-Дин, создавая новое государство Адаль и воюя против христианского царя Эфиопии. Однако именно в начале XVI в. с падением красноморокой и индийской торгов­ли этот конфликт приобрел небывалую остроту, а эмиры — по­пулярность.

Самым популярным эмиром на рубеже XV—XVI вв. был наместник Зейлы Махфуз, которого мусульмане часто называли имамом Махфузом (весьма показательное обстоятельство, о нем еще будет речь впереди). Владея Зейлой, весьма страдав­шей от упадка торговли, и имея доступ к огнестрельному ору­жию, которым его снабжали не только единоверцы, но и ката­лонские купцы — эти давние враги и соперники португальцев [82, с. 86; 69, с. 161], Махфуз возглавил воинственных фана­тиков и повел систематическую войну против христианской Эфиопии. Его тактика заключалась в стремительных набегах на пограничные области (главным образом Фатагар и Шоа) на пасху, сразу после великого поста. Выбор времени для ежегод­ных набегов обусловливался следующими двумя обстоятельст­вами: эфиопские христиане, строжайшим образом соблюдавшие все посты, очень ослабевали к пасхе физически, и к этому сро­ку поспевал урожай. По свидетельству Ф. Алвариша, «он начал совершать эти набеги при жизни даря Александра, который яв­ляется дядей этого даря (т. е. Лебна Денгеля. — С. Ч.) и про­должал их в течение двенадцати лет его жизни; и так как он умер бездетным, ему наследовал Нахум (Наод.— С. Ч.), его брат, отец этого царя, и Махфуз делал то же в его время. Этот Давид, который царствует сейчас (Лебна Денгель.— С. Ч.), начал править двенадцати лет от роду, и пока он не достиг семнадцати лет, Махфуз не прекращал этих набегов и войны во время поста» [29, с. 307].

Таким образом, к 1517 г. было совершенно ясно, что поли­тика царицы Елены, направленная на достижение мирного со­существования мусульман и христиан Африканского Рога, по­терпела неудачу. Ее дипломатические шага и посольства, от­правляемые на Запад и на Восток (точнее, на юг — в Индию, и на север — в Египет), также не принесли пока никаких ре­зультатов. Все это не могло яе порождать недовольства при дворе, которое вполне разделял и сам Лебна Денгель, вышед­ший из отроческого возраста и желавший взять в свои руки бразды правления. Первым таким шагом «не мальчика, но му­жа» должен был, конечно, явиться разгром несносного Махфуза.

Чаша царского терпения переполнилась, поскольку Махфуз к обычным разорениям прибавил и издевку. Вот как описывает Ф. Алвариш это событие; «На двадцать четвертый год своих на­бегов, когда он вошел в царство Фатагар, все люди бежали и скрылись на вышеупомянутой горе, а Махфуз преследовал их; и, говорят, он взошел на гору и сжег все церкви и монастыри, что были там. Я прежде повествовал, что во всех странах Пре­свитера есть чава ¹⁴, то бишь воины, так как в этих царствах крестьяне не участвуют в войнах, и что в этих царствах мно­го чава, а среди тех, кто скрылся на горе, были и крестьяне и чава, т. е. воины, которые бежали. Махфуз взял их в плен и при­казал отделить крестьян от воинов и велел отпустить крестьян с миром, чтобы они сеяли больше пшеницы и ячменя к следую­щему году, когда он придет, дабы он и его люди имели доста­точно на прокорм себя и своих коней. А воинам    он    сказал: „Рабов, которые едят царский хлеб и так скверно стерегут его земли,— всех вас предать мечу!"; и он приказал убить пятна­дцать воинов;  и возвратился с большим войском  без  какого-либо препятствия. Пресвитер Иоанн весьма    сердился на это, главным образом на сожжение монастырей и церквей, и велел лазутчикам  отправиться в  царство    Адаль и  разузнать, куда именно Махфуз решится напасть. И он узнал, что придет сам царь Адаля и Махфуз вместе с ним с большой силою и что они придут в то же самое царство Фатагар, и придут они не в пост, а в то время, когда пшеница и ячмень зеленые, чтобы погубить их, а в пост они отправятся в другое место. Узнав это, Пре­свитер Иоанн решил подстеречь их на дороге и, говорят, этому воспротивился весь его народ и придворная знать, которые го­ворили, что он — юноша семнадцати лет, и не подобает ему ид­ти на такую войну, и там достаточно бетудетов (бехт-вададов.— С. Ч.) и других начальников его царств. Говорят, он ответил, что он должен идти лично, чтобы отомстить за обиды, причи­ненные его дяде Александру и его отцу Нахуму (Наоду.— С. Ч.) и ему самому в течение шести лет, и он полагается на бога и отомстит за все» [29, с. 307—308].

Лебна Денгелю, действительно, удалось подстеречь войско мусульман в узком проходе, перекрыть все выходы и разгро­мить его. В этом сражении пал имам Махфуз, а султану Мухам­меду с большим трудом удалось бежать с поля брани. «Хроника» Лебна Денгеля повествует об этом, расходясь с изложе­нием Алвариша лишь в возрасте царя: «Когда он достиг возра­ста 20 лет, выступил царь Адаля по имени Мухаммед, с многочисленным войском, и был в это время начальником его сил Махфуд. Царь, услыхав о прибытии этих мусульман, отправил­ся поспешно на войну с ними и с помощью бога, коему слава, те тотчас побежали пред лицом его; он убил многих воинов, сра­жавшихся с ним на конях, держа щиты и копья. И начальник войска этих мусульман, упомянутый нами раньше, был убит в этот день; уцелели из них немногие, убежавшие от убиения. Царь их Мухаммед вышел среди битвы, бежав в страхе и трепе­те; относительно его одни говорили: „встретили его люди из Даваро, когда он уходил, и дали ему итти в его страну в мире, ибо согласны Маласаи и жители Даваро". Другие говорили: „его не видали и не встречали; если бы его встретили, то за­держали, привели бы его, а если нет, доставили бы царю его отрубленную голову, ища почета и назначения". Кого из них считать правдивым, кого — лжецом — предоставим знание богу. Здесь же воздадим благодарение богу, при помощи которого, становятся победителями и от гнева коего побеждаются» [24, с. 119—120].

По удивительному стечению обстоятельств Махфуз был раз­громлен в тот же день, когда флот Лопу Суариша бомбардиро­вал и жег Зейлу. Это совпадение сыграло роль последней кап­ли, переполнявшей чашу. Если к маю 1517 г., когда происходили: эти события, антимусульманского союза двух христианских мо­нархов, португальского и эфиопского, еще не существовало, то в глазах мусульман Африканского Рога этот союз уже стал ре­альностью, которую тяжело почувствовали как мусульманские воины в долине Фатагара, так и жители Зейлы. То христиано-мусульмаяское противоборство, которое уже много веков потрясало страны Средиземноморья, вполне утвердилось и на бере­гах Красного моря.

В этих новых обстоятельствах мусульмане Африканского Рога, которые прежде, по словам аль-Омари, «прибегали под руку царя Амхары и находились под его властью, в своем уни­жении и бедности платя ему указываемую дань» (цит. по [82, с. 73]), увидели в христианской Эфиопии уже не сюзерена, а непримиримого врага, которому необходимо было противопоста­вить «твердое единство». Им не было нужды вырабатывать самим историческую форму такого единства, так как она давно существовала на Арабском Востоке. Этой формой, было тео­кратическое государство, управляемое согласно шариату има­мами (предводителями правоверных), эмирами (военачальни­ками) и кадиями (судьями), с халифом (т. е. имамом ех оfficio) во главе. В этом идеальном государстве экономическая, поли­тическая и общественная жизнь должна регулироваться в соот­ветствии с требованиями ислама. Подобный «наднациональный» характер мусульманской государственности был весьма привле­кателен как раз в тех случаях, когда возникала потребность «держаться заодно и сменить соперничество на твердое един­ство» (цит. по [82, с. 72]).

...Так идея халифата, уже изжившая себя к XVI в. на Араб­ском Востоке, неожиданно возродилась на Африканском Роге. Такое регулярное обращение мусульман самых различных ре­гионов к старой идее теократического идеального государства (ведущая в конечном счете к махдизму как общественно-рели­гиозному явлению) породила недавно в западной исторической науке особую концепцию «возвращающегося ислама». Б. Льюис в своей статье, так и озаглавленной «Возвращение ислама», объ­ясняет это обстоятельство особенностями ислама как религии: «С самого своего появления ислам выступает религией власти, и с точки зрения мусульманского мира это правильно и спра­ведливо, если власть принадлежит мусульманам и только мусульманам. Прочие могут пользоваться терпимостью и даже благоволением в мусульманском государстве, но лишь в. том случае, когда они безоговорочно признают мусульманское пре­восходство. Если мусульмане правят немусульманами — это справедливо и естественно; если же немусульмане травят му­сульманами — это вызов законам бога и природы... Ислам со времени жизни своего основателя являлся, государством» [64, с. 39—40].

Последнее утверждение далеко не бесспорно; однако следует, признать, что Б. Льюис достаточно точно сформулировал отноше­ние мусульман к иноверцам.. Таким в начале XVI в. оказался в условиях обострившегося христиано-мусульманского противо­борства ответ мусульман Африканского Рога на притязания эфиопских царей, высказанные еще Амда Сионом: «Ибо я царь над всеми мусульманами земли Эфиопской» [24, с. 24]. И в этом регионе мусульмане, объединенные общим несчастьем — упад­ком красноморской и индийской торговли,— высказали гораздо большую сплоченность, нежели христиане. В царствование Лебна Денгеля перебежчики в мусульманский лагерь из среды христианского войска были столь же обычны, как и в правле­ние его отца, Наода.

Об этом свидетельствует тот же Алвариш, повествуя о по­беде Лебна Денгеля над имамом Махфузом и султаном Му­хаммедом: «Говорят, что там был большой перевал, который царь Адаля прошел за день до этого, и расположился на рас­стоянии полулиги от страны Пресвитера поодаль от дороги; а Пресвитер расположился в стране Адаль. Когда наступил ясный день, они увидели друг друга, и говорят, что как только Махфуз увидел лагерь Пресвитера и увидел красные палатки, ко­торые разбивают лишь для больших праздников и приемов, он сказал царю Адаля: „Государь, здесь сам негус эфиопский; нынешний день — день смерти нашей, опасайтесь, коль можете, ибо я умру здесь". Говорят, что царь спасся с четырьмя всад­никами, и одним из этих четырех был сын Бетудете (бехт-вадада.— С. Ч.), который был с царем Адаля, а сейчас — с Пре­свитером при его дворе, ибо они ничтоже сумяяпгеся присоеди­няются к маврам и становятся маврами, а если захотят вернуть­ся, то крестятся вновь, получают прощение и становятся хри­стианами, как и прежде. Он и рассказал, что происходило у них» [29, с. 308—309].

В то же самое время в мусульманской среде шел прямо противоположный: процесс объединения всех недовольных под знаменем джихада. Свидетельством этому могут служить уже: успехи Махфуза, принявшего титул имама и собравшего зна­чительное по размерам войско. За успехами Махфуза внима­тельно следили и его единоверцы в Аравии, а старейшины Мек­ки послали ему в подарок шатер и знамя. В этих условиях об­щемусульманской консолидации простой военный успех христиан не мог остановить всего процесса в целом. Так, собст­венно, и случилось после гибели Махфуза. Хотя султан Мухам­мед, никогда не пользовавшийся большим авторитетом, да к тому же еще и скомпрометировавший себя бегством с поля брани, на котором погиб Махфуз, был убит в 1518 г. своими соперниками, а Адаль переживал смутное время борьбы за власть между многочисленными претендентами, общее стрем­ление к созданию единой теократической власти лишь в резуль­тате этих междоусобий усиливалось.

Эфиопия в эпоху нашествия имама Ахмада Граня

В стране умножались пророчества и вещие сны о грядущем явлении «имама последних дней», т. е. Махди [34, с. 27—29]. Причем идея грядущего Махди, который и создаст идеальное государство ислама, прямо связывалась в народном сознании с необходимостью ведения «священной войны» против христиан­ской Эфиопии. Это видно из следующих строк Шихаб эд-Дина: «Люди, на чье слово я могу положиться, такие, как Али ибн Салах аль-Джебеля и Ахмад ибн Тахир аль-Мар'уви, говори­ли мне, что они слышали рассказ человека, по имени Саад ибн Юнус аль-Арджи: „Однажды ночью, когда я спал, я увидел Пророка с Абу Бакром ас-Сиддиком одесную и Омаром ибн аль-Хаттабом ошую, а перед, ним стоял Али ибн Абу Талиб, а перед Али стоял ямам Ахмад ибн Ибрагим. Я сказал: „О про­рок Аллаха, кто этот человек перед Али ибн Абу Талибом? " Он сказал: „Через этого человека Аллах преобразует Абиссинию". Во времена этого видения имам был простым воином, и видевший этот сон никогда не видел его, кроме как во сне под­ле Али. Во времена Гарада Абуна видевший сон пришел в Харар и рассказал свое видение горожанам, которые спросили его: „Это его (Абуна) ты видел в своем сне?". Но он ответил: „Нет"». [34, с. 29—30]. Так вызревала и идея «имама послед­них дней» и идея «священной войны» против Эфиопии. Не хва­тало лишь человека, предводителя, способного возглавить это растущее движение. Однако продолжающаяся борьба за власть в Адале рано или поздно должна была его выдвинуть.

В христианской Эфиопии, однако, не замечали этого весьма опасного для них процесса. Царь Лебна Денгель, увлеченный своей победой над грозным Махфузом, поспешил закрепить ее: «Через немного дней после этого он замыслил и решил итти в землю Адаль, ибо обыкновенно победитель желает битвы и сра­жения, как елень желает на источники водные; также и побеж­денный не желает битвы, будучи побежден один раз Он собрал войско по его чинам и племенам и вторгся в землю Адаль, сжег ее города, разрушил их укрепления. Затем, придя в землю Занкар уничтожил высоко построенный и дивно сооруженный цар­ский замок, и ничего не оставил неразрушенным, ни замка, ни мечети. Никто не осмеливался сразиться с ним, ибо устранил их ужас того дня его победы, о котором мы упоминали выше. И он пленил из всех городов мужчин и женщин, старых и ма­лых и вернулся благополучно» [24, с. 120].

Казалось, решительная политика молодого эфиопского царя принесла гораздо больший эффект, нежели осторожность старой царицы Елены, рассылавшей безответные посольства то в Индию к португальцам, то в Египет « мамлюкам. Все это за­ставляло Лебна Денгеля весьма критически относиться к преж­ним инициативам Елены и, в частности к миссии Матфея, о ко­тором до 1520 г. в Эфиопии не было никаких вестей.

4. Португальское посольство ко двору «Пресвитера Иоанна»

Тем временем в Индии на посту вице-короля Лопу Суариша де Албергардия сменил энергичный Диегу Лопиш де Секеира (1518—1521), который решил доставить-таки португальское посольство в Эфиопию. Он отплыл из Гоа 13 февраля 1520 г. с большим флотом, состоявшим из 26 судов, взяв с собою и по­сольство. Вместо умершего дона Дуарте де Галвана послом был назначен дон Родригу да Лима, которого исследователи обычно описывают в самых нелестных выражениях. Ч. Рей, на­пример, так охарактеризовал состав португальского посольст­ва: «Глава миссии, Родригу да Лима, был молод, властен и не­терпелив; высокомерный и не терпящий возражений, это, соб­ственно, был последний человек, которого следовало бы назна­чать и а должность, требующую дипломатического искусства, терпения и такта прежде всего. Вторым по положению был Жоржи д'Абреу, который жестоко и постоянно ссорился со своим начальником на протяжении всего путешествия. О нем сказано, что „он был весьма хорошо одетым знатным человеком", что обычно не считается столь уж необходимым качеством для пу­тешественника по Африке. Самым удачным и восхитительным членом посольства был, конечно, отец Франсишку Алвариш; он все время выступал как примиритель и посредник, и, воз­можно, именно благодаря его такту и мудрым советам они вооб­ще, смогли вернуться обратно, так как временами отношения между императором и да Лимой бывали более чем напряженны­ми. Похоже, что его качества по достоинству ценил и вице-ко­роль, который опасался, что они очень ему пригодятся; поэто­му, прощаясь с миссией, он сказал: „Дон Родригу, я посылаю не отца Франсишку с вами, а я посылаю вас с ним. Не делайте ничего без его совета"» [71, с. 39—40]. Нередко в исторической литературе результат посольства ставится в прямую зависимость от неудачного выбора его состава.

Однако дело, вероятно, было не только в этом. Когда Лопиш де Секейра достиг 9 апреля Массауа, его встретила депутация местных христиан из Аркико и «они спросили Алехандре де Атайде, который был переводчиком, не имеют ли они (т. е. пор­тугальцы.— С. Ч.) вестей о человеке, по имени Матфей, который отправился искать их. Они ответили „нет" и стали спрашивать, что за человек этот Матфей и кто послал его. И они сказали „нет" для того, чтобы выведать у них всю правду, какую мож­но, и увидеть, был ли тот настоящим послом Пресвитера Иоан­на, из-за своих сомнений по этому поводу. Они (т. е. эфиопы. — С. Ч.) сказали, что он был человеком из Каира, которому Пре­свитер Иоанн дал такое поручение, и что по его приказу он час-то приходил в их места доставать разные вещи; и что он был также доверенным лицом царицы Елены, матери указанного Пресвитера, и приходил добывать все вещи, которые были ей нужны, из этих гаваней, то бишь Массауа, Декамим и Дахлак; и что Пресвитер Иоанн послал его со своим посольством и пись­мами к королю, нашему господину. Тогда капитан-майор (т. е. Секейра.— С. Ч.) сказал им, что он (т. е. Матфей.— С. Ч.) прибыл с ним и призвал его на корабль „Сан Педру", на бор­ту которого находился он сам» (32; цит. по [80, с. 70]).

Португальцы были в восторге. Их тяжелые сомнения рас­сеялись, и радость по этому поводу, сменившая обычную на­стороженность, помешала им обратить внимание на некоторые более чем подозрительные детали разговора. В самом деле, получалось так, что эфиопы больше искали Матфея, послан­ного за португальцами, нежели самих португальцев. Подоб­ные неумеренные заботы о собственных слугах были менее всего характерны для монархов — эфиопских, португальских или любых других. Далее, эфиопская депутация из Аркико зна­ла не только прежние функции Матфея при эфиопском дворе (что, в общем-то не удивительно, ибо Матфей часто бывал в Аркико, выполняя царские поручения). Удивительно другое: для жителей Аркико, оказывается, было не секрет, куда и зачем эфиопский царь отослал Матфея в последний раз. А это уже была государственная тайна, и португальцы об этом знали, так как в «Хронике де Ал-букерки» прямо говорится: «Посол (т. е. Матфей.— С. Ч.) ответил, что он прибыл через Зейлу и что только в тот час, когда Пресвитер Иоанн призвал его для от­правления в путь, он открыл ему также и его путь, не сообщив его более никому, и что тогда он вручил ему письма для ко­роля Португалии, не сказав кроме этого ничего, и что он дол­жен был пробраться в Индию и просить генерал-губернатора дать ему проезд в Португалию, поскольку знай при дворе Пре­свитера Иоанна, что он отправлен с посланием к королю Пор­тугалии, то никак бы ему не пройти через земли мавров без великой для себя опасности» [53, с. 262].

В этих условиях сам Матфей вряд ли рискнул бы пробол­таться о цели своей поездки и сути царского поручения. К то­му же он ехал через Зейлу, а не через Аркико. То обстоятель­ство, что великая тайна, которой была покрыта его миссия в Португалию, оказалась известна всему красноморокому базару и что Лебна Денгель дал христианам побережья приказ разы­скивать Матфея, грозило опасностью для несчастного посланца. Причём опасность подстерегала его уже не в «земле мавров», а в стране того самого «Пресвитера Иоанна», к которому он вел ответное посольство.

Действительно, за десять лет отсутствия Матфея многое пере­менилось при эфиопском дворе. Старая царица Елена сошла с политической сцены и удалилась в свой удел в Годжаме. Она по-прежнему пользовалась большим уважением и популяр­ностью в народе [29, с. 321], но Лебна Денгель уже сам взял бразды государственного правления и не склонен был терпеть над собой чьей бы то ни было опеки. Его военные победы над мусульманами, от чего, эфиопские христиане в XVI в. уже успе­ли отвыкнуть, внушили ему мысль о ненужности и, пожалуй, даже вредности привлечения такого слишком могущественного союзника, как португальцы. Та обстановка на Африканском Ро­ге, которая сложилась к 1520 г., вполне устраивала Лебна Денгеля: португальцы, эта сильная морская держава, в известной степени одерживали военно-морскую мощь турок на Красном море, а со своими мусульманскими соседями Лебна Денгель теперь уже .надеялся управиться сам. К тому же после гибели Махфуза и убийства султана Мухаммеда в Адале не прекраща­лись усобицы.

Первой жертвою такой резкой перемены политического кур­са был Матфей, этот единственный исполнитель и свидетель дипломатической инициативы царицы Елены. Депутация жите­лей Аркико, вполне подтвердившая его полномочия в глазах португальцев, также обрадовала его. Эфиопы, видевшие в каж­дом белом христианине жителя или паломника иерусалимского и относившиеся к ним с величайшим почтением, устроили Мат­фею самый торжественный прием: «Матфей прибыл; тут они (т. е. эфиопы. — С. Ч.) выказали превеликое удовольствие и це­ловали ему руки. А Матфей со многими слезами воздал благо­дарение, господу нашему, ибо тот привел его вовремя, дабы показать, что его посольство истинно и (сказал), что теперь он ставит ни во что все пережитые трудности, и другие достойные слова (оказал он). И он велел «казать начальнику Аркико тут же послать к Барнегаису (т. е. бахр-нагашу — наместнику при­морской провинции Эфиопии.— С. Ч.) и к монахам, ибо, хотя тогда были праздничные дни, для них это была служба госпо­ду придти и встретить христиан. И они ушли очень радостны­ми с этими вестями. А на следующий день много людей при­шло посмотреть на Матфея, и они спрашивали „абуну Матеуса", что означает „отца нашего Матфея". И все они целовали его руку и его одежды и выказывали ему другие знаки ве­личайшего почтения» (32; цит. по [80, с. 70]).

Однако после переговоров с бахр-нагашем и после отправ­ления посольства в путь ко двору вся сложность той ситуа­ции, в которой он оказался, стала постепенно доходить до Мат­фея. Он понял, что «все пережитые им трудности» во время десятилетнего путешествия и опасности в «стране мавров» дей­ствительно ничто по сравнению с ожидавшим его в Эфиопии. Ф. Алвариш, духовник и историограф португальского посольст­ва, с недоумением описывает приступы необъяснимой, на его взгляд, паники, которая временами охватывала Матфея: «Когда мы там отдыхали у русла реки, туда к нам прибыл знатный, че­ловек, по имени Фрей (Фэре.— С. Ч.) Маскаль, что на нашем языке означает „слуга (вернее, плод.— С. Ч.) креста". Он при всей своей черноте был знатным человеком, по его словам, своя­кам бахр-нагаша, братом его жены. Перед приходом к нам он спешился, поскольку таков их обычай, и они почитают это за любезность. Посол Матфей, услышав о его прибытии, оказал, что он разбойник и что он пришел ограбить нас, и велел нам взяться за оружие; и сам он, Матфей, взял свой меч и надел шлем на голову. Фрей Маскаль, видя это смятение, послал спро­сить разрешения, чтобы придти к нам. Матфей все еще сомне­вался» « в это время тот прибыл к нам как человек хорошо воспитанный, образованный и любезный... По своей речи, разговору, вопросам и ответам он был человеком осведомленным и любезным, а посол Матфей не мог переносить его, говоря, что он разбойник» [29, с. 12]. .

Страхов Матфея не могло утишить ничто. Он всячески пытался отделаться от Фэре Маскаля и задержать отправление посольства ко двору. Седьмая глава повествования Ф. Алвариша так и называется: «Как Матфей заставил нас уйти с до­роги и путешествовать через горы по сухому руслу реки». И Фэре Маскаль и португальцы требовали идти прямо кара­ванным путем. Матфей же всеми правдами и неправдами стремился увлечь их к монастырю Дабра Бизан: «Когда настал час отдыха, Матфей все настаивал на том, чтобы уйти с проезжей дороги и идти в монастырь Визам (Бизан.— С. Ч.); мы дер­жали совет с Фрей Маскалем, который сказал нам, что дорога к монастырю такова, что груз на спине туда не дотащить, а что мы уходим с проезжей дороги, по которой ходят караваны хри­стиан и мавров, и никто не причиняет им никакого зла, и что тем более не причинят зла нам, которые путешествуют на служ­бе бога и Пресвитера Иоанна... Видя это, Матфей умолял меня обратиться к дону. Родригу и ко всем другим и уговорить их идти к монастырю Визам, поскольку это очень важно для него, и что он останется там не более шести или семи дней (а остался там навеки, ибо он умер там); и что, когда пройдут эти семь или восемь дней, в которые он будет торговать тем, что принадлежит ему, мы в добрый час вернемся на нашу дорогу» [29, с. 14—15].

Добродушный и по-своему весьма проницательный отец Франсишку, видя отчаяние Матфея, наполнил его просьбу и уговорил португальцев зайти в Дабра Бизан. Дорога была, дей­ствительно, тяжела; так как обычно эфиопские монастыри рас­полагаются на вершинах труднодоступных гор, что обеспечивав ло им относительную безопасность, добраться туда бывает не легко. Идя неизвестно «уда и изнемогая под тяжестью груза, португальцы роптали и на Матфея и на Ф. Алвариша: «Всем казалось, что Матфей завел нас сюда, желая убить нас; и все обратились против меня, ибо я сделал это»,— писал Алвариш [29, с. 15]. Фэре Маскаль же, неизвестно из каких соображений присоединившийся к португальскому каравану, последовал за ними и в Дабра Бизан. В мае, в день обретения креста они прибыли к монастырю св. Михаила, одному из монастырей Дабра-Бизанской конгрегации. Португальцы отслужили празд­ничную мессу и устроили обед. Фэре Маскаль, видя, что португальцы, действительно, пришли во владения Дабра Бизана, не пошел в монастырь, а после обеда покинул их и ушел восвояси, Португальцы же расположились в монастыре св. Михаила.

Однако здесь Матфей вместо того, чтобы заняться торгов­лей, объявил португальцам об отправленном им письме ко двору для царя, царицы Елены и для митрополита, что ответ придет дней через 40, а пока нужно ждать, так как лишь по получе­нии ответа они получат вьючных животных для их груза. Кроме того, путешествие немыслимо из-за начала сезона дождей. Пор­тугальцы поняли, что Матфей провел их, но причины этого об­мана остались им непонятны. Во всей этой истории, действи­тельно, неясного млого. Матфей так рвался в Эфиопию и стре­мился доказать несправедливость португальских подозрений в том, что он не тот, за кого себя выдает. А тут, когда он уже в качестве полноправного посла ехал ко двору, Матфей вдруг стал делать все возможное, чтобы оттянуть свое возвращение и остаться в монастыре. Совершенно непонятен и его страх перед Фзре Маскалем, весьма знатным человеком, которого да­же португальцы не могли принять за разбойника с большой до­роги. Кому-кому, а уж Матфею, много лет подвизавшемуся при эфиопском дворе и по делам службы часто посещавшему приморские провинции, следовало бы знать этого свояка бахр-нагаша.

Вывод напрашивается только один: Матфей боялся Фэре Маскаля именно потому, что знал его и знал хорошо. Види­мо, высадившись на эфиопский берег и поговорив со своими старыми эфиопскими знакомыми, Матфей понял, что прибыл не вовремя. В новой обстановке, сложившейся после побед Лебна Деятеля, Матфей со своими португальцами был совсем не ну­жен царю. Так положение Матфея оказалось отчаянным: с од­ной стороны, для него самого лучше было бы переждать; с дру­гой стороны, португальское, посольство горело желанием вы­полнить волю своего короля и спешило ко двору «Пресвитера Иоанна». Встретив по дороге Фэре Маскаля, этого, по-видимо­му, действительно знатного человека, а может быть и уполномо­ченного Лебна Денгеля, Матфей напугался по-настоящему. То, что эта встреча не была случайной, свидетельствует все по­ведение Фэре Маскаля. Поговорив с послом, доном Родригу да Лимой, он не расстался с португальцами, а стал сопровож­дать их повсюду. Тогда Матфей увидел свое единственное спа­сение в близком монастыре Дабра Бизан. Этот монастырь иг­рал не последнюю роль в приморской торговле, и Матфей, по-видимому, имел с ним прочные деловые связи еще со времен своей придворной службы. Кроме того, крупные эфиопские мо­настыри, вроде Дабра Бизана, традиционно обладали правом убежища, нарушать которое не смели и цари. Там действитель­но можно было отсидеться какое-то время, за которое Матфей надеялся восстановить свои прежние связи с царицей Еленой, двором и митрополитом и просить их о заступничестве перед царем. Недаром он посылал из монастыря свои письма.

Однако после праздничного обеда в день обретения креста и отъезда Фэре Маскаля события в монастыре св. Михаила ста­ли развиваться очень быстро. Как пишет Ф. Алвариш,. «через несколько дней по нашему прибытии люди заболели, и португальцы, и наши рабы, мало или никого не осталось не заболев­ших, и многие подвергались смертельной.опасности от многого кровопускания и слабительного. Среди первых заболел госпо­дин Жуан ¹⁵, и не было у нас другого целителя. Господь бла­говолил, чтобы понос с кровопусканием пришли к нему сами собой, и он обрел здоровье. После этого болезнь напала на дру­гих со всей своей силой; среди них заболел и посол Матфей, и пользовали его многими лекарствами» [29, с. 18]. Ч. Рей, опи­сывавший впоследствии приключения португальцев в Эфиопии, с ужасом говорит об этих лекарствах, «усердных кровопускани­ях и сильном слабительном», считая их «хуже самой болезни» [71, с. 44].

Вероятно, однако, португальцы знали, что делали, прибегая к столь сильным средствам: симптомы болезни «господина Жуа­на» довольно ясно указывают не столько на чуму, как назвал эту болезнь Ч. Рей, сколько на отравление. К тому же эта бо­лезнь не коснулась монахов монастыря св. Михаила. Заболе­ли только португальцы и их рабы. Видимо, они сами сделали из этого соответствующие выводы, ведь португальцы знали толк и в ядах и в отравлениях. Как писал век спустя один ка­питан, «португальцы — столь искусные отравители, что... когда они отрезают кусок мяса, та сторона, которую они хотят дать врагу, будет отравлена ядом, в то время как другой его даже не почувствует, поскольку нож отравлен только с одной сторо­ны» (цит. по [26, с. 192]). Возможно, португальцы выздоро­вели не «несмотря на свои лекарства», как пишет Ч. Рей, а бла­годаря им.

Португальцы вылечили и Матфея, однако это не спасло его от смерти. Считая, что опасность миновала, он начал хлопо­тать о своих товарах и покинул на время португальцев, отпра­вившись в монастырскую деревню Жангаргара. Алвариш пи­шет об этом: «Он отправил туда свой груз и сам отправился с ним, а через два дня по прибытии прислал за господином (Жуаном.— С. Ч.), так как снова заболел. Тот оставил всех больных, а вслед за ним не стали мешкать и мы, посол дон Родригу и я, отправились навестить его и обнаружили его весь­ма страдающим. Дон Родригу вернулся, а я оставался с ним три дня, и исповедал его и причастил св. тайн, а по окончанию трех дней он умер 23 мая 1520 года» [29, с. 18—19].

Перед смертью Матфей все товары отписал своей старин­ной благодетельнице царице Елене, которой он верно служил и на службе которой он умер. Умер ли он от болезни или от яда (а это в таком случае заставляет считать причиной его смерти Фзре Маскаля и праздничный обед в день обретения креста), в любом случае его смерть имела то немаловажное значение, что она развязывала руки Лебна Денгелю. Царь избавился таким образом от единственного свидетеля, способного подтвердить обязательства, данные Еленой португальцам от имени малолет-него царя, которые, однако, взрослый царь признавать уже не хотел. Впрочем, португальцы далеко не сразу почувствовали перемену. Для этого нужно было, чтобы вести о смерти Матфея до­шли до царя, а новые царские инструкции достигли португаль­ского посольства.

Между тем положение португальцев было незавидным: свер­нув по непонятной для себя причине на несколько дней в Дабра Бизан, они задержались там надолго, до сезона дождей, и лишились своего проводника Матфея, который, как они думали, обеспечит им свободный проезд по незнакомой стране и благо­желательный прием при дворе «Пресвитера Иоанна». Бизанские монахи, безусловно, лучше понимали всю сложность ситуации и отнюдь не радовались столь опасным гостям, однако боялись и отпускать их без царской на то воли, а не только способство­вать их отъезду. Они умоляли португальцев подождать до при­езда их настоятеля, который был тогда при царском дворе и, вернувшись, так или иначе мог решить этот вопрос.

Однако неукротимый да Лима не мог сидеть в бездействии. Несмотря на то, что он (как, впрочем, и все остальные порту­гальцы) поклялся монахам на распятии не предпринимать ни­чего до возвращения дабра-бизанского настоятеля, португаль­ский посол все же послал к бахр-нагашу просить о вьючных животных для своего дальнейшего путешествия. Не быстро, спустя месяц, бахр-нагаш прислал животных, которые прибыли в монастырь 4 июня, когда дождливый сезон уже начался. Жи­вотных было недостаточно, и часть груза португальцам при­шлось оставить на хранение в монастыре.

Можно было бы удивляться, отчего бахр-нагаш вообще по­желал вмешиваться в эту историю и пришел на помощь порту­гальцам. Однако его собственное положение здесь было также в достаточной мере сложным. С одной стороны, бахр-нагаш был, безусловно, осведомлен, что португальцы для царя — дале­ко не желанные гости. С другой стороны, наместник приморской провинпии с вполне понятным страхом относился к португаль­цам, господствовавшим в Индийском океане и часто рейдиро­вавшим в Красном море. К тому же, когда в апреле португаль­цы высадились в Массауа, Лопиш де Секейра, вице-король Ин­дии и командующий флотом, вел переговоры с бахр-нагашем, и они целовали друг другу крест в вечной дружбе. Какое бы решение ни принял эфиопский царь и какая бы участь ни по­стигла португальское посольство, бахр-нагаш был прежде всего заинтересован в том, чтобы самому остаться в стороне и что­бы никаких неприятностей не случилось с португальцами в пределах его провинции. В то же время он не желал и скомпроме­тировать себя в глазах эфиопского царя и выглядеть в качестве пособника португальцев. Поэтому на прямо высказанную прось­бу да Лимы (который, кстати, напомнил бахр-нагашу о крест­ном целовании) бахр-нагаш прислал умеренное количество вьючных животных и устранился от дальнейшего участия в португальских делах.

Португальцы отважно пустились в путь в разгар дождливо­го сезона. Помимо невероятных трудностей путешествия по размокшим склонам крутых гор они на собственном горьком опыте познакомились с участью «частного путешественника» в Эфиопии — понятия, совершенно чуждого эфиопам. Если в Эфиопии человек путешествовал на большие расстояния по царскому по­ручению, то в таком случае на местное население и админи­страцию возлагалась обязанность размещать его на отдых, кормить, поить и снабжать вьючными и верховыми животными. Купцы по своим торговым делам ездили обычно в составе больших караванов с надежной охраной и в определенное время года. Они встречали прием и заботу у своих многочисленных контрагентов, живших в деревнях, расположенных вдоль кара­ванных путей. Путешествуя из года в год, как правило, одними и теми же маршрутами, купцы были хорошо известны местному населению, среди которого имели разнообразные деловые и дружеские связи. Вообще же путешествия в Эфиопии считались делом трудным и опасным. Когда необходимость заставляла эфио­па отправляться в далекий путь, он предпочитал не спешить, а выждать несколько месяцев и присоединиться к каравану единог верцев. Теряя в скорости, он значительно выигрывал в безопаст ности пути. Если же путешественник не желал довольствовать­ся скромным положением человека, примкнувшего к чужому ка­равану, и ехал самостоятельно, не имея ни царского предписа­ния, ни связей среди местного населения, он оказывался в полот жении не только опасном, но и затруднительном. Ему неизбежно приходилось сталкиваться с вымогательством со стороны местных властей и страхом и недоброжелательством местного населения, уставшего от содержания проезжающих нахлебни­ков, требовательных и наглых, как и все царские слуги, начиная со знатного придворного и кончая последним солдатом.

Все это пришлось испытать и португальцам. В конце концов, когда окончательно выяснилось, что собственными усилиями им далеко не уехать, а от бахр-нагаша помощи ждать нечего, дон Родригу оставил свой караван на месте, а сам с небольшим эскортом отправился в Тигре, чтобы заручиться поддержкой; наместника этой провинции. Действительно, опыт подтверждал, что без содействия местных властей путешествие в Эфиопии невозможно. Расчет посла оказался верным, и все остальные пор­тугальцы получили от дона Родригу известие, что люди на­местника Тигре будут ждать их с вьючными животными у по­граничной р. Мареб. Однако и наместник Тигре пригласил к се­бе португальцев не столько для помощи в их дальнейшем про­движении к царскому двору (а на это он, собственно, не, имел и права без царского на то приказа), сколько для того, чтобы не отстать от своего соседа и соперника, бахр-нагаша, который уже успел завязать дружественные связи  с могущественными португальцами.

Следует оказать, что у местной знати португальцы вызывали вполне понятное любопытство, умеряемое, впрочем, царским к ним нерасположением. Насколько роль «частных путешест­венников» ставила португальцев в изолированное положение, показывает их встреча с бальгада ¹⁶ Робелем. Наместник Тигре поместил португальцев как своих гостей в так называемый бе­тенегус, (буквально «царский дом»). Подобные дома имелись во всех эфиопских провинциях, и в случае нужды там мог рас­полагаться либо сам царь, либо его наместник или посланец во время своих поездок тю стране. Местные жители не имели пра­ва не только заходить туда, но даже приближаться к этим до­мам без вызова. Таким образом, португальцы оказались доста­точно хорошо изолированными от местного населения и посети­телей без малейшего насилия над ними со стороны властей. Не имея вьючных животных, они были лишены и возможности передвижения по собственному желанию. Местное же населе­ние и не пыталось общаться с такими гостями.

Бальгада Робель, будучи человеком высокопоставленным и, по-видимому, любопытным, тем не менее рискнул. Вот как опи­сывает эту встречу Алвариш: «Когда мы были там, прибыл весьма знатный человек, по имени Робель, а его должность на­зывается бальгада, и потому его зовут бальгада Робель. С ним прибыло много людей верхом на мулах и на конях, и они вели парадных мулов с барабанами. Этот знатный человек является подданным Тигримахома (т. е. наместника Тигре.— С. Ч.). Этот вельможа прислал просить посла выйти и поговорить с ним вне бетенегуса и его дома, поскольку он не может войти туда, если там нет Тигримахома: потому что, как я уже писал, они весь­ма почитают эти беты, которые стоят с открытыми дверями и никто в них не входит, говоря, что это запрещено под страхом смерти каждому заходить в любой бетенегус, когда там нет его господина, который управляет страной от имени Пресвитера Иоанна. Когда прибыло это известие, посол велел сказать ему, что он прошел расстояние в пять тысяч лиг, и если кто-нибудь хочет увидеть его, пусть приходит в его дом, а он никуда не выйдет. Тогда этот вельможа прислал корову и большой гор­шок меда, «белого, как снег, и твердого, как камень, и прислал сказать, что ради разговора с послом он придет в бетенегус и его помилуют от наказания ради иноземных христиан. Когда он прибыл к бету, был такой дождь, что он вынужден был войти внутрь, и он говорил с послом и со всеми нами о нашем при­бытии и о христианстве в наших странах, которые им неизвест­ны. После этого он говорил о войнах, которые они вели с мав­рами, которые отняли у них приморские страны, и что они не перестают с ними воевать; и он дал очень хорошего мула за меч, и посол дал ему шлем. Мы узнали потом при дворе, где часто видели этого вельможу, что он великий воитель, постоянно занятый войнами, и, как нам сказали, весьма в них удачлив» [29, с. 97—98].

Излишняя самоуверенность постоянно вредила дону Родригу. Не желая понимать чужого положения, он не мог правильно оценить и своего собственного, а оно было далеко не завидным. Он всячески рвался ко двору, куда его никто не звал, и на­стаивал на скорейшем отправлении в путь, хотя многие эфиопы удерживали его от этого и давали понять, что не видят в этом, ничего хорошего. Наконец дон Родригу вынудил наместника Тиг­ре отправить его в путь и дать ему эфиопский эскорт. Это уже ставило португальцев в положение официальных гостей, а со сто­роны наместника было некоторым превышением власти. По­страдать за это пришлось начальнику эфиопского эскорта. При дворе было решено после смерти Матфея, развязавшей царю руки, на всякий случай принять португальцев, а уж по­том посмотреть, что делать с ними и с их предложениями. Леб-на Денгель послал к ним своих людей во главе с монахом Цега Зеабом, который, видимо, был выбран для этой миссии как человек бывалый.

Когда Цега Зеаб встретил португальцев, уже направляю­щихся ко двору со своим эскортом, он, не говоря худого сло­ва, «сразу же схватил начальника (эфиопского эскорта.— С. Ч.), который отвечал за наш груз, за голову и принялся его бить» [29, с. 100]. Португальцы, завидев такую встречу, бросились к монаху с оружием в руках и чуть «е убили его. Как пишет Алвариш, «случилось, что он говорил немного по-итальянски, а там был Жоржи д'Абреу, который его немного понимает; когда бы не это, да не я, который увидал его клобук и сказал, что это монах, это бы для него так не обошлось. Дело кончилось примирением, и монах рассказал, что он прибыл по приказу Пресвитера Иоанна доставить наш груз и он дивится на этого начальника и поступил с ним так из-за того, что тот плохо сна­рядил нас в дорогу» [29, с. 100]. Начальник эскорта, действи­тельно, обращался с португальским грузом не лучшим обра­зом, однако вряд ли ярость Цега Зеаба была вызвана этим обстоятельством, так как сразу разглядеть состояние груза не было возможности. Скорее всего начальник эфиопского эскорта был побит не за плохое исполнение своих обязанностей, а за то, что он вообще взялся их исполнять без царского на то пове­ления. Все происшедшее, однако, ничуть не омрачило порту­гальской уверенности в том, что при дворе их ожидает самый лучший прием.

В этом португальцам пришлось очень скоро и жестоко разо­чароваться. Все шло хорошо, пока 17 октября 1520 г. они не достигли, царского стана. Торжественный прием был назначен на 20 число. Приемом ведал акабе-саат, которой Алвариш на­зывает кабеатой. В немедленной аудиенции самого царя портутальцам было отказано. Впоследствии этой аудиенции им пришлось дожидаться больше месяца. Однако акабе-саат предло­жил им вести переговоры через свое посредство, от чего на этот раз отказался уже гордый да Лима, ответив, «что он не отдаст своего послания никому, кроме Его Величества и (через акабе-саата. — С. Ч.) ему нечего передавать, кроме того, что он со своими людьми целует его руки и возносит великое благода­рение богу за исполнение их желания и соединение христиан с христианами» [29, с. 169]. Тем не менее дон Родригу передал акабе-саату подарки, предназначенные для «Пресвитера Иоан­на». По славам Алвариша, «когда они получили их ... они раз­ложили все на виду у людей, призвали к тишине, и верховный судья двора сказал речь очень громким голосом, перечислив предмет за предметом все вещи, присланные генерал-губерна­тором, и заявив, что все должны возблагодарить бога, ибо хри­стиане соединились с христианами, а кого это огорчает, пусть плачет, а кого радует, пусть радуется. И большая толпа людей, которая была здесь, подняла громкие крики, славя бога, и это длилось довольно долго, а потом нас отпустили» [29, с. 170]. Если португальцы порадовались этому обстоятельству, то напрасно, поскольку хитрый акабе-саат из обычной процедуры обмена подарками между равноправными сторонами устроил торжественную церемонию вручения дани. По крайней мере это было воспринято именно так, и когда португальцы попытались вступиться за своего соотечественника по кличке «Овца», по­павшего в Эфиопию до них и закованного в колодки за попытку  переговорить с ними, бехт-вадад слева прямо и резко указал португальцам на их скромное место, «сказав: кто вас звал при­ходить сюда, и что Матфей был в Португалии ни по приказанию Пресвитера Иоанна, ни царицы Елены» [29, с. 171].

Таким образом, эфиопский двор, воспользовавшись смертью Матфея, перечеркнул все предыдущие переговоры с португаль­цами, которые Матфей вел от имени «Пресвитера Иоанна», и начал их сызнова с посольством во главе с доном Родригу. Здесь, однако, уже португальцам отводилась малоприятная роль инициаторов и заинтересованной стороны, а эфиопы получали все возможности присматриваться к своим гостям, знакомиться через них с новым для них европейским миром, причем делать это не спеша, тянуть время и не брать на себя никаких обреме­нительных обязательств.

При этом эфиопская сторона не стеснялась подчеркивать превосходство своего положения. Португальцев неоднократно вызывали к Лебна Денгелю, долго держали перед шатром, а потом отправляли обратно несолоно хлебавшими, о чем со свой­ственным ему крестьянским юмором рассказывал Ф. Алвариш: «Так мы и остались, как павлин: как он то распускает хвост и радуется, то складывает его и печалится, так и мы радова­лись, отправляясь, и печалились, возвращаясь» [29, с. 179—180]. Все это крайне раздражало и самих португальцев и позд­нейших европейских исследователей Эфиопии. Согласно Ч. Рею, «с другой стороны, Лебна Денгель не хотел отвечать португаль­ской миссии и прямым отказом, и потому он использовал так­тику, которая весьма характерна и для современных абиссин­цев, и увиливал, тянул и уклонялся неделя за неделей и месяц за месяцем» [71, с. 79].

С португальской точки зрения это было именно так. С точки зрения европейской дипломатии конца XIX — начала XX в. это было тоже так. Однако с точки зрения эфиопов, столкнувшихся с посланцами мощной европейской державы, проводящей поли­тику широчайшей военной экспансии, державой, чья польза была сомнительной, а опасность, безусловно, большой, политика проволочек и оттяжек в переговорах, общих заверений в друж­бе без каких-либо конкретных обязательств — такая политика была единственным разумным выходом из создавшегося щекот­ливого положения. Не удивительно, что многие эфиопские пра­вители занимали аналогичную позицию и гораздо позже, уже в XIX в., когда оказывались лицом к лицу с настойчивыми пред­ставителями европейских колониальных держав, первое место среди которых принадлежало Великобритании. Поэтому англий­ское раздражение Ч. Рея вполне понятно.

Впрочем, Лебна Денгель не только тянул время. Он также внимательно присматривался к португальцам и старался соста­вить по возможности полное представление как о них самих, так и о Португалии и португальском монархе. Португальским посланцам задавались самые разнообразные вопросы, начиная с того, «женат ли король Португалии, сколько, у него жен и сколько крепостей в Индии», и кончая гаросьбами показать бой на мечах и португальские танцы. Среди прочих вопросов были и такие, которые прямо затрагивали жгучие вопросы христиано-мусульманского противоборства: «Кто научил мавров делать мушкеты и бомбарды, и когда они стреляют друг в друга, они в португальцев, а португальцы в них, кто болыце страшится, мавры или португальцы? Каждый вопрос задавался отдельно, и ответы давались отдельно; что до страха перед бомбардами, то так как португальцев укрепляет вера в Иисуса Христа, они не боятся мавров; а если бы боялись, то не отправились бы они в столь долгий путь без надобности искать их. Что же до изго­товления мушкетов и бомбард, то мавры — люди, обладающие знанием и умением, как все прочие люди. Когда спросили, есть ли у турок хорошие бомбарды, посол ответил, что их так же хороши, как и наши, но мы не боимся их, потому что мы воюем за веру Иисуса Христа, а они против нее. Он (Лебна Денгель.— С. Ч.) спросил, кто научил турок делать бомбарды. Ответ был дан таков же, как и относительно мавров, т. е., что турки — лю­ди и имеют человеческий разум и познания, совершенные во всех отношениях, кроме веры» [29, с. 184—185].

Немало вопросов выпало и на долю Ф. Алвариша как свя­щенника и духовника португальского посольства. Ему пришлось не только чуть ли не в лицах представить и объяснить Лебна Денгелю всю католическую мессу, но я не раз беседовать о сложных богословских вопросах и пересказывать и показывать жития католических святых: Иеронима, Франциска, Доминика, Кирика и папы Льва. Столь большое внимание, уделяемое ре­лигиозным вопросам, — вполне естественно. Средневековые об­щества, каковыми в начале XVI в. являлись и Эфиопия и Пор­тугалия, были вполне равнодушны к расовым различиям, и это с достаточной ясностью видно как из отношения португальцев к эфиопам, так и эфиолов к португальцам. К вероисповедным же вопросам, напротив, был самый жгучий интерес. Политиче­ский союз был возможен лишь при непременном условии един­ства вероисповедного, и не случайно, что и эфиопы и порту­гальцы внимательнейшим образом рассматривали и оценивали как обрядовую, так и догматическую стороны веры друг друга.

Первое знакомство вполне удовлетворило обе стороны в этом отношении, тем более, что отец Франсишку, представлявший католическую веру царю Лебна Денгелю и сам оценивавший эфиопскую веру, отличался большой широтой взглядов. Однако такое первоначальное согласие в вопросах веры было хотя и необходимым, но далеко не достаточным условием для союза политического.

Результат португальского посольства, которое не заверши­лось заключением политического союза, нередко объясняют фа­тальной несовместимостью личных качеств пылкого до бестакт­ности Родригу да Лима и осторожного и недалекого Лебна Денгеля, неспособного оценить всю опасность растущей мусуль­манской угрозы. Эти качества договаривающихся сторон, безус­ловно, не могли не иметь значение для исхода переговоров, однако трудно не заметить, что и пылкость португальского пос­ла и осторожность эфиопского монарха были, если угодно, исторически обусловлены.

Дон Родригу да Лима, прошедший под знаменем своего короля огнем и мечом полмира и бывший свидетелем без пре­увеличения поразительных побед португальского оружия, менее всего был склонен выжидать и дипломатничать. Когда перед ним вставала проблема, он решал ее быстро и просто, мало задумываясь над возможными последствиями. Например, Леб­на Денгель просил дона Родригу сделать эфиопскими буквами надписи на подаренной ему португальцами карте мира, да Лима ничтоже сумняшеся обозначил всю Португалию как Лиссабон, а Испанию как Севилью из опасения, что небольшие размеры этих стран не произведут должного впечатления на эфиопского даря. Неизбежным результатом столь неловкого обмана было его разоблачение, после чего Лебна Денгель послал сказать пор­тугальцам о своем сомнении, чтобы короли Португалии и Испании могли прогнать турок из краономорского бассейна, по­скольку им подвластны весьма немногочисленные земли. Поэто­му эфиопский царь, заинтересованный в нейтрализации турец­кой опасности, предложил написать королю Испании, чтобы он построил форт в Зейле, король Португалии — в Массауа, а ко­роль Франции — в Суакине, что обеспечило бы христианское господство на Красном море. Безусловно, с точки зрения порту­гальской дипломатии трудно было достичь худших результатов.

Исторически обусловленной была и позиция Лебна Денгеля в его переговорах с португальцами. И суть дела состояла не только в том, что португальские гости со своими постоянными внутренними сварами и рукопашными побоищами произвели неблагоприятное впечатление на эфиопский двор. Основная при­чина отсутствия единодушия заключалась в полном несоответ­ствии как целей, так и воззрений договаривающихся сторон. В первой четверти XVI в. португальцы мыслили и действовали в масштабе всемирном, стремясь захватить и удержать в своих руках основные пути мировой торговли, что приносило им ко­лоссальные доходы. Эфиопы же вовсе не старались вырваться в окружающий мир, истинные размеры которого они представ­ляли себе весьма смутно. Когда же этот неведомый мир сам придвинулся вплотную к Эфиопии и на Красном море появи­лись турки и португальцы, главной заботой эфиопских царей стало оградить себя от постороннего вторжения. Это, однако, оказывалось совсем не просто, поскольку португало-турецкая борьба за торговые пути в Индию неизбежно приобретала ха­рактер христиано-мусульманского противоборства, и христиан­скому царю Эфиопии трудно было остаться в стороне. Впрочем, Лебна Денгель не мог вмешаться в борьбу этих ддух морских держав на Красном море, не имея флота. Он желал устранить турецкую опасность при помощи португальцев, а с местными мусульманами на суше он надеялся справиться сам. Поэтому он предложил португальцам построить крепость и церковь в Массауа и Делагоа для борьбы с турками и обещал им помощь «всадниками и лучниками», если военные действия развернутся на суше [29, с. 371—372].

Таким образом, хотя при эфиопском дворе и дезавуировали покойного Матфея, посланного царицей Еленой, которая скон­чалась в 1525 г. в бытность португальцев в Эфиопии, предло­жения Лебна Денгеля в сущности повторяли предложения ста­рой царицы, изложенные в ее письме. Новым здесь было лишь то, что Лебна Денгелю удалось сохранить незаинтересованный вид и поставить португальских посланников в положение проси­телей. С точки зрения нашего современника, хорошо знакомого с историей раздела Африки европейскими державами и после­дующей тяжелой борьбой африканских народов за свою на­циональную независимость, эти предложения Лебна Денгеля могут показаться весьма опасными для независимости и территориальной целостности его страны. Тем не менее для начала XVI в. это было не так. Все те пункты, которые упомянул эфиопский царь в качестве возможных мест для португальских и европейских фортов (Зейла, Массауа, Суакин и Делагоа), фактически принадлежали не ему, а приморским мусульманским государствам. И хотя Лебна Денгель не собирался отказаться от своего сюзеренитета над ними, провозглашенного еще царем Амда Сионом, утвердить его на деле военной силой он был не в состоянии. По-видимому, он рассчитывал, что это сделают для него португальцы, уже пожегшие Зейлу и бомбар­дировавшие Могадишо в 1516 г. Впрочем, особого интереса он не выказывал и здесь, предоставляя португальцам проявлять инициативу в усердно пропагандируемой ими антимусульман­ской борьбе. Соответствующее письмо было заготовлено на имя короля Мануэла, а впоследствии, когда стало известно о его смерти, и на имя его преемника, Жуана III.

Дальнейшее пребывание португальского посольства в Эфио­пии было омрачено жесточайшими раздорами между доном Родригу и Жоржи д'Абреу, так что дело доходило до воору­женных столкновений между португальцами. Попытка Лебна Денгеля выступить в качестве миротворца была бестактно от­вергнута доном Родригу, что не прибавило царского уважения ни к самому послу, ни к его посольству. Возможно, Лебна-Ден­гель временами подумывал о том, не поступить ли ему со свои­ми буйными и беспардонными гостями по старым эфиопским обычаям и не запретить ли им навсегда возвращение на ро­дину. В своем повествовании Ф. Алвариш не раз делится тя­желыми раздумьями по этому поводу. Тем не менее после мно­жества безобразных столкновений между собою и нескольких бесполезных путешествий к побережью и обратно 28 апреля 1526 .г. небольшой португальский флот под командованием дона Экторе да Силвейры, состоявший из трех королевских галеонов и двух каравелл, отплыл в Индию, увозя уже не чаявших вер­нуться португальцев и эфиопского посланца Цега Зеаба. В Эфиопии остались лишь цирюльник Жуан Бермудиш и худож­ник Лазаро д'Андрадо.

Неудачи упорно сопровождали несчастное посольство и на обратном пути на родину. На о-ве Камаран они не сумели отыскать останки похороненного там дона Дуарте де Галвана, и отец Франсишку смог привезти его сыну для захоронения в фамильной усыпальнице только три зуба, найденные им при раскопках. Затем флагманский галеон попал в штиль подле Маската, и все они чуть не погибли от жажды. Люди не пили три дня, и дон Экторе да Силвейра обходил умирающих с един­ственной флягой воды. Сам он, как и вся команда, не пил ни­чего и все три дня оставался на мостике галеона и не отлучал­ся в свою каюту, чтобы все видели его и никто бы не заподо­зрил, что юн пьет воду тайком [71, с. 103]. Когда 24 июля 1527 г. они прибыли на лиссабонский рейд, столица их встре­тила чумой, и им пришлось просидеть месяц в карантине в Коимбре.

Наконец они приняты были королем Жуаном III, которому они передали письма и подарки Лебна Денгеля. Король щедро вознаградил участников посольства, однако не стал предприни­мать ничего для дальнейшего налаживания португало-эфиопских связей. Настоящая Эфиопия, не легендарное «царство Пре­свитера Иоанна», не вызвала у него делового интереса. Порту­галия не нуждалась в Эфиопии. Так почти одновременно два монарха, эфиопский и португальский, ознакомившись со стра­нами друг друга через посредство португальского посольства, не проявили заметного стремления заключить совместный анти­мусульманский союз, хотя при обмене посланиями они и вы­ражали антимусульманские чувства, приличествующие христиа­нам. Казалось, что в этих условиях эфиопско-португальские отношения не могли получить ни действенного продолжения, ни значительного развития.