РАЗГРОМ И ВОЗРОЖДЕНИЕ

ЭФИОПСКОЙ ФЕОДАЛЬНОЙ МОНАРХИИ В XVI в.

1. Джихад на Африканском Роге

Тем временем брожение среди мусульман Африканского Рога продолжалось, распространяясь как среди скотоводов-кочевни­ков, так и в торговых городах-государствах, ив первую очередь в Адале. Причинами этого брожения послужили резкое падение красноморской торговли из-за португальского захвата Индии и великое переселение скотоводов-кочевников Восточной Афри­ки, волны которого медленно, но верно надвигались на сома­лийские и афарские племена и оттесняли их с традиционных кочевий. Упадок торговли, пагубно сказавшийся на экономике Адаля, подорвал и политическое значение зажиточного купече­ства и адальских «султанов» из старой династии Валасма в об­нищавшей среде городских низов, жадно прислушивавшихся к проповедям фанатичных сторонников «священной войны» и с готовностью пополнявших ряды муджахидов. Экономический упадок резко ослабил и то влияние, которым городское купе­чество пользовалось среди племен кочевников, всегда выступав­ших на стороне Адаля при военных столкновениях с христиан­ской Эфиопией. В то же время агрессивность сомалийских и афарских племен, вынужденных с оружием в руках добиваться доступа к новым кочевьям и колодцам, постоянно возрастала. Недисциплинированные и воинственные, они готовы были отпра­виться за любым предводителем в «абег, если это сулило им добычу или захват новых земель и пастбищ.

Нет ничего удивительного, что в подобных условиях число таких предводителей росло, и они все менее склонны были ог­ладываться на теряющих свой авторитет, богатство и военную силу «султанов»¹. Одним из них в начале XVI в. был Гарад Абун ибн Адаш, в войске которого служил мало кому извест­ный тогда всадник Ахмад ибн Ибрагим аль-Гази, ставший впо­следствии самым знаменитым и грозным имамом в эфиопской истории. К тому же многочисленные в то время проповедники джихада расхваливали таких предводителей, как Гарад Абун, не столько в качестве удачливых военачальников, сколько вос­становителей мусульманской морали и мусульманского государ­ства и государственности прежде всего: «Он утвердил божест­венный закон, правил со справедливостью и запрещал запре­щенное. Он уничтожил грабителей на дорогах, запретил вино, игры и пляски под барабан. Страна процвела: он любил знать, законников, факихов и шейхов. Он правил своим царством и творил добро своим подданным» [34, с. 13].

Традиционная верхушка Адаля с тревогой смотрела на вы­движение этих новых, фанатичных и воинственных, предводи­телей, справедливо видя в них соперников собственной власти, и всячески старалась противодействовать им. В 1525 г. сул­тан Абу Бакр ибн Мухаммед ибн Азхар, потомок знаменитого Саад эд-Дина, возглавил группу сомалийцев, внезапно напал на Гарада Абуна, убил его и захватил власть в Адале. Абу Бакр был типичным адальским «султаном», тесно связанным с зажиточным купечеством, интересы которого он старался охра­нять. Еще в 1520 г. Абу Бакр перенес свою резиденцию из Дакара в Харар, пытаясь превратить этот город в центр кара­ванной торговли на Африканском Роге. Однако общий упадок торговли сводил на нет все его усилия. Народ роптал и жаловал­ся на всеобщее обнищание, а проповедники «чистой веры» и джихада сурово осуждали нового правителя с высоты мусуль­манской морали: «Султан Абу Бакр правил страной после Га-рада Абуна; он губил государство, вновь появились грабители на дорогах и кабаки, люди его двора останавливали путников и грабили их; порок процветал, и никто в его время не полу­чал возмещения за совершенные несправедливости; знать, за­конники и шейхи осуждали его поведение» [34, с. 15].

В этих условиях Ахмад ибн Ибрагим аль-Гази, которого впоследствии эфиопы прозвали Граней, т. е. Левшой, решил действовать последовательно и осторожно. После гибели Гарада Абуна он не стал открыто выступать против его убийцы, сул­тана Абу Бакра, но удалился в свою родную область Хубат и стал собирать сторонников. В экономическом и торговом отношениях Хубат был расположен чрезвычайно удобно и находился на полпути между Хараром и Гильдессой, важным перевалоч­ным пунктом на караванной тропе, связывающей Харар с по­бережьем. В Гильдессе товары, следующие к побережью, пере­гружают на верблюдов, а товары, которые везли от побережья в глубь страны,— на мулов и ослов. На некоторое время Хубат стал основной базой набирающего силу Ахмада Граня. В это же время он заключил весьма важный в политическом отноше­нии брак с Дель Вамбара, дочерью почитаемого мусульманами Махфуза, имама Зейлы, павшего в битве с царем Лебна Денгелем.

Так, и прежние связи Ахмеда с Гарадом Абуном, и его но­вый брак заставляли проповедников джихада, «законников, факихов и шейхов», видеть в нем восходящую звезду ислама. В этих условиях Абу Бакр был бессилен устранить Ахмада, как в свое время он избавился от Гарада Абуна. Некоторое время сохранялась двусмысленная ситуация, когда реальная власть в Адале все больше переходила к Ахмаду, который, однако, до поры до времени не рисковал открыто выступить против Абу Бакра. Но так долго продолжаться не могло, и в конце концов Ахмад убил Абу Бакра и возвел на адальский престол его брата и собственную креатуру, Омар Дина.

В борьбе за реальную власть в Адале Ахмаду Граню при­шлось преодолеть немалое сопротивление, как об этом повест­вует летописец царя Лебна Денгеля, который с вполне понятным интересом следил за событиями в соседнем Адале: «В конце 18-го года царствования его появился в Адале Ахиад сын Иб­рагима. Он был силач с детства, беспокоен во всех своих дейст­виях, и по причине большого беспокойства стал „Полевым"². К нему собрались безумцы и составилось большое войско; он довел до гибели область. Тогда восстали на него некоторые вельможи „гарадж", чтобы воевать с ним, но он победил их и осилил. С тех пор все области волновались из страха перед ним и о нем прошел слух по всем странам. И не раз победил он их, а много раз, так что стали его бояться все сильные маласаев и трепетали пред ним. Никто не мог противиться ему из пяти великих племен народа-Адаля» [24, с. 120].

Покончив с сопротивлением традиционной адальской верхуш­ки, Ахмад объявил себя имамом и отказал христианскому ца­рю в выплате ежегодной дани. Военное столкновение станови­лось таким образом неизбежным. Лебна Денгель послал в 1527 г. своего зятя Дагальхана с большим войском в каратель­ную экспедицию на Адаль. Этот поход был тщательно подготов­лен, и на первых порах Дагальхану сопутствовала удача, «он окружил страну как бы пламенем огня и пленил бывших внутри ее людей и скот» [24, с. 121]. Скоро, однако, дало о себе знать обстоятельство, совершенно новое для эфиопского войска,— оно оказалось не в состоянии противостоять любому решительному натиску противника. Когда Ахмад Грань, собрав своих воинов, напал на большую эфиопскую армию, отягощенную своей до­бычей, «тотчас все воины разбежались по своим дорогам, и ни­кто не знал, куда. Конники побросали своих коней, сидевшие на мулах — мулов. И кто был вне дома, не входил в него взять то, что в нем, и иже на себе не возвратился вспять взяти риз сво­их. Это произошло в земле Кебот. Из спасшихся от убиения одни пошли по дороге, в Даваро, другие — в Фатагар, иные в Ифат и Тедем, ибо у них были различные дороги» [24, с. 122]. Последующие события подтвердили, что происшедшее не было случайным приступом паники.

Лебна Денгель отнесся к поражению в Адале относительно спокойно. На всем протяжении сложной истории взаимоотно­шений эфиопского царства с Адалем там нередко гибли эфиоп­ские армии и победы чередовались с поражениями. Царь по собственному опыту знал, что хорошо подготовленный поход и решительная победа, которая завершается гибелью мусульман­ского предводителя в сражении, способны разом изменить политическую обстановку в беспокойном Адале и обеспечить приход к власти сторонников мирного сосуществования с христиан­ской Эфиопией. Поэтому царь «послал во все области вестни­ков собирать войска, а сам поселился в Амхаре, посещая свя­тые места и гробницы отцов своих, а именно — Макана Селясе, Атронса Марьям, Дабра Нагуадгуад и Гефсиманию, а затем собирая многочисленные войска, опытные в войсковом деле; число их дошло до 3000 и более всадников, число щитоносцев неизвестно — их было много — его знает один бог» [24, с. 122— 123]. Таким образом, эфиопский царь занял ключевую позицию для отражения нападения с любой стороны и стягивал силы, чтобы, разгромив вторгнувшегося противника, повторить свою победу, одержанную им некогда над Махфузом.

Готовился к решительному столкновению и имам Ахмад. Разоряя пограничные провинции, он стремился не только обу­чить стекавшихся к нему мусульманских воинов совместным военным действиям под единым руководством, но и создать из пестрого конгломерата различных племенных отрядов единую регулярную армию. Это было нелегкой задачей, особенно в отношении отрядов сомалийцев, незнакомых с авторитарной дисциплиной и с властью одного руководителя и склонных ре­шать все вопросы на сходках, где каждый соплеменник имел равный голос. Такие воины, обогатившись добычей, ради кото­рой они, собственно, и шли в набег, больше думали о том, как доставить награбленное домой, нежели об окончательном раз­громе противника. Имам Ахмад старался одушевить своих вои­нов общей идеей, идеей «священной войны», и подготовить их к этой войне нового типа, конечной целью которой должна бы­ла стать не добыча, а уничтожение христианского царства и христианской религии на Африканском Роге.

Эти новшества не сразу воспринимались местными мусуль­манами, у которых грандиозные замыслы имама Ахмада вызы­вали тревогу, согласно сообщению его дееписателя Шихаб эд-Дина: «Местные жители пришли искать имама Ахмада и сказали ему: „У царя Абиссинии огромная силами неисчислимая конница, один бог знает число брони, шлемов, пеших и щитоносцев. Твои отцы, твои предки, эмир Али, эмир Махфуз, твой тесть, гарад Ибрагим, прежние султаны страны Саад эд-Дина, никто не решался нападать на царя Абиссинии в его стране и его местопребывании; они делали набеги на границу, захва­тывали добычу и возвращались. Когда их преследовали невер­ные, они сражались, чтобы сохранить захваченное, а ты хочешь напасть на царя Абиссинии в его стране! Смотри, чтобы не на­влечь погибели на мусульман!" Имам им ответил: „Священная война на божьем пути не может погубить правоверных!"» [34, с. 96]. Однако постепенно военные удачи имама и богатая до­быча, которую он щедро раздавал своим сторонникам, рассеи­вали сомнения мусульман и внушали уверенность в победе.

Таким образом, в то время, когда мусульмане все более и более обретали единодушие, в христианской армии происходил прямо противоположный процесс, что с полной очевидностью выяснилось 9 марта  1529 г. в решающей битве при Шембера Куре, в  которой  мусульмане  наголову разбили  во  много раз превосходящие  силы  христиан.   Изумление христиан  от  этого неожиданного поражения отразилось даже в официальной «Хро­нике» царя Лебна Денгеля: «У этого мусульманина войска, как говорят, было не более 300 всадников и немного пехотинцев; не стоило считать их вследствие немногочисленности, так что говорили воины царя христианского, превозносясь своей много­численностью: „Зачем нам сражаться мечами и копьями с этим малым народом — ведь они перед лицом наших,  как комары. Мы могли бы сбросить их с коней без мечей, им нечего сра­жаться с нами". Эти слова пренебрежения вышли тогда из уст их, ибо они не помнили слова писания: „Поженет един тысящи и два двигнета тмы". В этот день победа была у мусульман, да явится дело божие; «то умер, умер, жто был схвачен, схвачен, кто спасся, спасся. Тогда стало ясно, что не побеждает множе­ство войска и не малочисленность терпит поражение. Днем победы Граня в Шембера Курэ было 13 Магабита. После него он вернулся в свою страну с обильной добычей» [24, с. 123]. Возвратиться имаму пришлось по нескольким причинам: во-первых, он вынужден был считаться со своими воинами, желав­шими воспользоваться захваченной добычей; во-вторых, до него дошли слухи о том, что в его отсутствие опасную активность стала проявлять оппозиция в Хараре; и в-третьих, он сам хо­тел реализовать плоды своей победы и заняться на родине ор­ганизацией собственной армии, подчиненной лично ему, армии, необходимой для будущего завоевания всей Эфиопии [82, с. 87]. Нужда в этом стала для него вполне очевидной сразу же после победы при Шембера Куре, когда многие сомалийские отряды самовольно ушли на родину, как только получили свою долю добычи. Чтобы создать регулярное ядро для этой новой армии, имам Ахмад отослал часть богатой добычи турецкому паше Забида и нанял при его посредстве турецких и южноаравий­ских стрелков, вооруженных мушкетами, и пушкарей для куп­ленных им семи пушек. Таким образом, возвращаясь после по­беды в Харар, имам разбегался, чтобы дальше прыгнуть.

Через два года после победы при Шембера Куре имам Ак-мад в январе 1530 г. вновь, вторгся в пределы христианского царства и стал последовательно завоевывать его, уже не возвра­щаясь в Адаль после очередной победы, а продвигаясь все даль­ше и дальше. Это завоевание он начал с Даваро, пограничной области, населенной, преимущественно, мусульманами, где 13 апреля он разбил полк Айфарес. Хронист царя Лебна Денгеля писал: «Во время этого второго прихода Граня покорились ему все жители области — часть из страха меча, часть из преданности вере его, ибо большинство жителей Даваро его едино­верцы. В этот день он победил вельмож царства, бывших с аза-жем Такла Иясусом и бехт-вададом Эсламо, с расой Васан Сагадом и многих сильных, имен которых мы не находим. До окон­чания этого года он сжег Дабра Либанос, гроб отца нашего Такла Хайманота, единое собрание апостольское, 24 Хамлэ (30 июля.— С. Ч.). Тогда же сжег он много церквей в Даваро, Фатагаре и Шоа. В следующем году после своего второго при­бытия он сжег церкви в Амхаре, гробницы православных ца­рей: Макана Селясэ, Атронса Марьям и другие (в. ноябре 1532 г.— С. Ч.), которых мы не помним. С этого времени окреп­ла власть его, и он повелевал от моря Афталя до моря Дачено» [24, с. 123—124].

Все эти напасти, а главное, полное бессилие эфиопских войск перед лицом противника, явились страшной неожиданностью для христиан. Другой эфиопский летописец с удивлением пи­шет: «До сего времени не разделялась страна и не попадала во власть врага. Но ее цари побеждали царей многих, как побе­дил государь Амда Сион десятерых царей, когда пришли они на него внезапно, так что не успел он собрать свое войско. Но попала страна наша в руки врагу, начиная со времени царя Лебна Денгеля, сына государя Наода» [33, с. 327].

В чем же причина нескончаемых военных поражений хри­стиан? Европейские исследователи обычно приписывают это гу­бительному воздействию огнестрельного оружия, которого не было у эфиопов и которое (правда, в весьма ограниченном количестве) имам Ахмад приобретал у турок и арабов на красно-морском побережье. Тем не менее вряд ли тогдашние немного­численные пушки и примитивные мушкеты могли сыграть столь решительную роль в ходе джихада. Пушки в гористой местности были для мусульман чаще обузой в походе, нежели подспорьем в бою, недаром имам однажды приказал их оставить, желая сохранить себе свободу и скорость маневра. Что до мушкетов, то по меткости боя, дальнобойности и скорострельности они уступали обычному луку и стрелам. Психологическое воздейст­вие выстрелов из мушкетов самих по себе было также невелико. Эфиопы не видели в этом никакого чуда, так как в XVI в. уже были знакомы с мушкетами и знали их боевой эффект. Следует сказать, что народы, населявшие тогда Африканский Рог, не­смотря на культ оружия, веками складывавшийся в их воинст­венной среде, не стремились к обладанию мушкетами. Они боль­ше доверяли традиционному вооружению, у каждого народа своему, и имаму Ахмаду приходилось покупать не только муш­кеты, но и нанимать стрелков из турок и арабов.

Судя по описанию Шихаб эд-Дина, изложившему в  своем «Завоевании Абиссинии» победоносный период джихада, удар­ной силой мусульман была кавалерия, закованная в броню, — те самые маласаи, которыми издавна славился Адаль. Однако подобное вооружение и всадники были у христианского царя в гораздо большем количестве, недаром местные мусульмане предупреждали имама о том, что «у царя Абиссинии огромная сила и неисчислимая конница». И у португальцев, прибывших в составе посольства Родригу да Лима в Эфиопию, эфиопы про­сили продать или подарить вовсе не мушкеты, а панцири, шле­мы и мечи. По-видимому, здесь дело не в превосходстве му­сульманского вооружения. Похоже, что решающим фактором оказался фактор моральный, причину чего следует искать в раз­личных тенденциях развития обществ Адаля и Эфиопии.

В XVI в. эфиопское общество переживало период феодаль­ной раздробленности. Для царской власти это вылилось в то, что эфиопские цари утратили эффективный контроль над своими многочисленными полками, расквартированными в различных областях державы. Эти полки в XVI в. успели пустить прочные корни в местную почву. В результате, храбро сражаясь в своих областях, где они отстаивали от внешнего вторжения собствен­ные земли, интересы и привилегии, они не имели ни малейшего желания рисковать жизнью в других областях державы, ибо, вы­ражаясь словами эфиопского летописца, «у них были различные дороги» [24, с. 122]. Та прочная и интимная связь между царем и царским войском, которая существовала во времена царя Амда Сиона и позволяла осуществлять грандиозные по своим мас­штабам завоевания и победоносные походы, к XVI в. уже раз­рушилась. Именно этой близости и тесной привязанности царских воинов к местной почве, нежели к личности царя, и обя­зано то необычно большое количество измен не только своему царю,  но  и  религии, с которыми  столкнулся  Лебна  Денгель при мусульманских нашествиях.

И знать и простой народ, хотя и по разным причинам, мас­сами принимали ислам. Феодалы в период феодальной раздроб­ленности постепенно привыкали смотреть на свой омаж царю как на простую формальность и потому легко изменяли ему и переходили в ислам — процесс, начавшийся задолго до начала джихада. Они мало чем рисковали и в том случае, если военная удача изменяла им и они оказывались в руках своего быв­шего сюзерена. Источником их власти была преданность их собственных подданных, а не сюзерен, и царь, понимая это, вынужден был, как правило, их прощать. Пример Ванаг Жана, брата высшего сановника государства раса Васан Сагада, до­статочно показателен в этом отношении. Воины таких перебежчиков, более тесно связанные со своим военачальником, нежели с царем, обычно следовали примеру начальников.

Народ же в XVI в. переживал глубокую апатию, которая, будучи вполне социальной по содержанию, нередко приобрета­ла и религиозную форму. Эти настроения зародились еще в XV в. в связи с ростом феодального гнета. Они породили ере­тические антифеодальные народные движения и еще более усилились после того, как царь Зара Якоб подавил их железной рукой. Впоследствии, когда преемники Зара Якоба оказались бессильны не только найти управу на местных феодалов и на­дежно подчинить их своей власти, но и защищать население от опустошительных мусульманских набегов, народная апатия уве­личивалась прямо пропорционально росту политической неста­бильности и военной опасности.

Деморализующий эффект, который оказывала подобная об­становка на вое общество сверху донизу, вполне понятен. О том, насколько прежние моральные принципы и ценности эфиопского общества пошатнулись и разрушились ко времени джихада, можно судить по беседе имама Ахмада с одним из эфиопских военачальников, по имени Айбес Лахати: «Когда он находился в присутствии имама с людьми Кавате, числом до 100 всад­ников и 4000 пеших, Ахмад предложил им принять ислам, что они и сделали, за исключением этого вельможи. Тот сказал: „Я не стану мусульманином, и пришел не для этого, я не остав­лю веру, в которой умерли мои отцы и мои предки". Имам ска­зал ему: „Ты лучше, чем те, которые обратились, и ты упор­нее их в вере!" — „Что до этих людей,— ответил он,— то они дикари и не знают ни своей веры, ни вашей; если они обратят­ся, это не будет бесчестьем для них. Но если я стану мусуль­манином, я обесчещу себя перед царем и монахами, и будут говорить про меня: Айбес Лахати принял ислам! Это будет ве­ликим бесчестьем для меня; я не покину веры Марии". Имам ответил: „Не делай так; ты большой человек среди христиан, и между нами узы родства". Действительно, одна из жен има­ма, Хаджира, была ему родственницей, двоюродной сестрой со стороны отца. Имам прибавил: „Ты был бы нам помощником в исламе". Он отказался и возразил: „Я твой родственник, я буду твоим союзником, но я останусь в своей вере; если тебе нужна помощь в борьбе между мусульманами и христиана­ми, я буду сражаться с тобою вместе". Имам ответил ему: „Молчи, мне не нужна помощь многобожников; ты не можешь ни нам служить, ни нам вредить, отдай своего коня и оружие, плати подать (для неверных) и оставайся в своей вере"» [34, с. 270].

Эта беседа прекрасно характеризует как Айбеса Лахати, так и имама. Эфиопский вельможа отказывается принять ислам только из гордости. Он не боится царского гнева за измену и готов служить имаму, но страшится царского презрения к себе как к вероотступнику. Имам проникается уважением к человеку, отказывающемуся предать свою веру, однако теряет это ува­жение, когда только узнает, что тот готов тем не менее служить ему. Эта любопытная сценка является живой иллюстрацией морали и мусульман и христиан в эпоху их великого противо­борства на Африканском Роге. Поэтому стоит досказать ее до конца: «Вельможи, которые приняли ислам, сказали своему товарищу: „Только имам обещал тебе жизнь, но не остальное войско; мы устроим тебе засаду и убьем тебя; а не хочешь — становись мусульманином. Что ты — лучше нас?". Тогда, он ис­пугался, принял ислам и жил три месяца с имамом. Потом, когда тот отправился в Бет-Амхара, он бежал, вернулся в хри­стианство и пошел искать царя. Другой вельможа бежал через несколько дней после него» [34, с. 270].

В среде мусульман, напротив, не было подобного разброда. Идея джихада одушевляла их. Согласно описанию Шихаб эд-Дина, «мы сражались, как арабы,— я хочу сказать, как спод­вижники Пророка, да будет милостив к ним бог» [34, с. 107]. Р. Бассэ, исследователь и переводчик «Завоевания Абиссинии», видит здесь аллюзию на сражения при Бедре и Оходе, которые произошли на глазах Мухаммеда, и это, разумеется, так. Одна­ко, если имам Ахмад и его воины, действительно, сражались, «как арабы» времен Мухаммеда, то в том смысле, что конечной их целью было создание единого мусульманского государ­ства на территории всей Эфиопии. Они выказали глубокую преданность этой идее, которую почитали священной, однако на пу­ти к ее осуществлению им пришлось столкнуться с большими трудностями.

Первой трудностью, с которой имам боролся долго, были не только недисциплинированность и разбойничьи инстинкты со­малийских отрядов, но и консервативность мышления эмиров, этих традиционных предводителей набегов, на христианскую Эфиопию. Не раз и не два имам убеждал их в том, что наста­ло время полного завоевания Эфиопии, и отныне они ведут «свя­щенную войну», а не набеги за добычей, обогатившись которой можно возвращаться домой. Дело осложняло следующее об­стоятельство: убеждать эмиров приходилось уже после битвы, когда добыча была в руках, а имам предлагал отказаться от нее и идти на дальнейшие завоевания. Тем не менее авторитет Ахмада Граня вырос настолько, что его воины «с плачем и криком» бросали свою добычу и шли дальше налегке выпол­нять свою грандиозную задачу.

И с этой задачей они справлялись вполне успешно. К кон­цу 30-х годов практически вся Эфиопия лежала в развалинах, церкви и монастыри были разграблены и сожжены, а люди разбегались при одном слухе о приближении мусульман. Знаме­нитая Амба-Гешен, где содержались в заключении царские родственники, была взята хитростью и разграблена. Безымян­ный эфиопский летописец того времени писал: «И тогда золо­та стало, как камней, а одеяний шелковых, как листьев. И ста­ла цена унции — тридцать брусков соли, а бык стоил унцию (зо­лота). А израильтян, бывших там, поубивали мечом, а были такие, что бросились в пропасть ради своей веры. И сие сотво­рил визирь Муджахид и Амдуш» [33, с. 331—332].

Царь Лебна Денгель, потеряв в битвах все свои войска, скитался по стране    тайком, чудом  уходя от преследования. Как пишет автор хроники его сына, царя Клавдия, «в сии дни победы перешли  в руки мусульман Бар Саададина („страны Саад эд-Дина".— С. Ч.), и они осилили церковь эфиопскую и они победили во всех битвах на востоке, западе, юге и севе­ре, разрушили все дома молитвы, стены которых были соору­жены из золота, серебра, драгоценных камней из камня индий­ского. Они перебили множество верующих мечами и пленили юношей и дев, мальчиков и девочек, и продали их в рабство из самых позорных. Тогда многие из верных оставили веру церкви христианской и совратились в веру мусульман, а тех, которые остались в вере своей, не было и одной десятой. В эти дни был голод великий в земле Абиссинской, подобного которо­му не было ни во дни царей Самарийских, ни во дни разрушения второго храма, ибо огонь возгорелся от гнева божия и попа­лил до глубины ада и пожрал землю и плоды ее. И были посла­ны зубы зверей вместе с ядом на лицо земли. В это время был изгнан с престола своего царь праведный, отец того, о ком говорят сие повествование, и скитался из пустыни в пустыню в голоде, жажде, холоде и наготе. Он предпочел земному царст­ву и блаженству блаженство изгнанных правды ради, тех бо царство небесное. Из чад сего царя праведного одни умерли от меча, другие были пленены и вернулись» [24, с. 126].

Эфиопское христианское царство, казалось, было уничтоже­но навсегда. Оставалось лишь создать на его месте то идеаль­ное мусульманское государство, ради чего и велась изнури­тельная, хотя и вполне победоносная «священная война». И здесь имам Ахмад столкнулся с трудностями, оказавшимися в конеч­ном счете непреодолимыми. Дело было не только в ненадеж­ности новообращенных мусульман: если иногда, вдруг распро­странялись слухи о том, что эфиопский царь, встретившись с Имамом, разбил его войско и убил его самого, то народ возвра­щался в христианскую веру и пытался уничтожить мусульман­ские отряды. Однако ложность таких слухов быстро выясня­лась, и мусульманские воины без большого труда подавляли немногочисленные и разрозненные очаги сопротивления. Глав­ная трудность заключалась в следующем: для создания своего государства у имама не было никакого административного ап­парата, кроме войск, возглавляемых эмирами. Последние вы­полняли приказы имама, шли в походы и отсылали ему поло­женную часть добычи, однако, жогда Ахмад Грань расселил их по провинциям, они оказались совершенно неспособными к уп­равлению и только грабили местное население, нередко безжа­лостно уничтожая его и продавая в рабство. Нужен был ка­кой-то выход из этого разбойничьего тупика хотя бы потому, что в стране свирепствовал голод, начинавший затрагивать и завоевателей, а вслед за ним пришла эпидемия. Необходима была та или иная форма преемственности, которая обеспечила бы переход от прежнего христианского  государства к новому, мусульманскому.

Имам Ахмад попытался найти выход из этого положения в династическом браке с дочерью Лебна Денгеля и в 1538 г, обра­тился с таким предложением к скрывавшемуся в горах дарю. Лебна Денгель в это время находился в самом отчаянном поло­жении. Еще в 1535 г. он вспомнил про далекую Португалию и отправил туда Жуана Бермудиша, оставшегося в Эфиопии после отъезда португальского посольства, с просьбой о помощи. Про­шло три года, но, несмотря на всю срочность иросьбы, ответа на нее не было ³. Тем не менее эфиопский царь, потерявший все, кроме гордости, отказал имаму, о чем повествует летопись: «На 31-й год его царствования послал этот маласай к царю, говоря: „Дай мне дочь твою в жены и да пребудем в любви, а коль не сделаешь ты сего, никто не спасет тебя!" Царь же ответил  ему посланием, говоря:  „Не дам, ведь  ты язычник! И лучше мне впасть в руки господа, нежели в руки твои, ибо милость его многая подобна величию его. Он же подает силу слабым и слабость сильным". И тогда было великое бедствие и "гонение многое царю с войском его, голод   и   копье»    [33, с.  329].

Сам факт сватовства имама Ахмада, в высшей степени прин­ципиального в вопросах веры, к дочери своего противника весь­ма показателен. Впрочем, женитьба на царской дочери с целью унаследовать царскую власть — ритуал, хорошо знакомый народам Африканского Рога. В свое время женитьба на Дель Вамбара, дочери известного Махфуза, значительно упрочила по­зиции Ахмада в Адале. Эфиопский царь, однако, наотрез отка­зался от подобного брака. Тогда имам решил действовать иначе. 21 мая 1538 г. эмир Омар захватил в плен Мину, сына царя Лебна Денгеля, и, как пишет «Хроника» Мины, «принес его в дар своему господину Граню, ибо таков обычай у вождей, ко­гда они'возвращаются с победоносного похода, представлять подарки своим повелителям из того, что добыло их оружие» [24, с. 1.71—172].

Захватив Мину, имам получил новые возможности для вы­полнения своего плана. Как пишет эфиопский хронист, «и тогда вложил господь сострадание в сердце сего неверного, тяжелого сердцем, чтобы он полюбил его и сжалился над ним, сыном хри­стианского царя Мар Миной» [24, с. 172]. Шансы пленного ца­ревича поднялись столь высоко, что «в эти дни плена его неко­торые из находившихся в. плену христиан говорили ему: „По­мяни нас егда приидеши во царствии твоем", другие: „Дай мне слово, что будешь ко мне милостив во время твоего царствова­ния", и он не оставил без внимания просьбы ни одного из них, когда воцарился после своего возвращения из плена» [24, с. 172].

Все это было настолько удивительно для христиан, что хронист царя объясняет это только чудом: «Здесь опишем чуде­са, бывшие до возвращения его в страну, а затем бывшие после него. Первое чудо свершилось в тот день, когда его захватили. Избавляли Давида, раба своего, от меча люта избавил и его от руки сынов чуждых, не щадящих ни жен, ни детей... Второе чу­до. В тот день повелел Грань сделать евнухами сего царевича Мину и детей сестер отца его, Лаэка Марьяма и Лаэка Марьяма одноименных. И скопили их обоих, а по отношению к царе­вичу Господь умягчил сердце его и сердце его жены, и с ним не поступили так, как с двумя братьями, и сие было по воле божией, да родится от него сын благодетель, и он оставит доб­рое имя, которого не получили отцы его» [24, с. 172].

Мину берегли для брака, который был бы полезен имаму. Немаловажной здесь была и роль его жены, Дель Вамбара, женщины незаурядной, разделявшей не только взгляды и гран­диозные планы своего мужа, но и все тяготы военных походов, несмотря на возражения мусульманских воинов. «Когда прибы­ли в Куб, воины сказали имаму: „Мы не пойдем в Абиссинию, если твоя жена Дель Вамбара не вернется в страну мусульман; пусть она не идет с нами в землю неверных, потому что никто из эмиров, твоих предшественников, не брал с собою жен". Дель Вамбара ответила: „Я не вернусь", и ее муж вез ее с собою до Ифата"» [34, с. 51—52].

Она явно поддерживала планы своего мужа относительно династического брака между Миной и дочерью имама, которые вызвали большое неудовольствие в Адале: «После этого по­шел Грань в Кеда, и когда находился там, услыхал, что полю­било этого царевича все войско его страны, находившееся в Дамбии, и вместе с тем составили решение вельможи народа Маласай: „не упусти сделать царем этого царевича, ибо мно­гие из стана Амхарского не нашей веры или те, которые при­соединились к ней из страха меча и копья, неискренни — они предпочтут, чем служить тебе, служить сыну своего прежнего царя. Лучше для тебя принять решение благоприятное для тво­ей жизни и твоего господства". Услыхав это, Грань взволновался и исполнился духом зависти, как волновалось сердце Ирода... И он пошел затем из Кеда в Дамбию, чтобы укротить свое войско и чтобы оно не волновалось. И созвал он вельмож свое­го народа и своих советников и сказал им: „Что нам делать с этим царевичем — ведь я слышал о нем много речей?" Ему пред­ложили злой совет, говоря: „Не жалей его и не щади до смер­ти, иначе не будет тебе от него покоя". Придя к своей жене, он передал ей все, что сказали ему советники, и тогда посетила его милость божяя, которая всегда охраняла сего сына царя христианского, и сошло милосердие, как обычно, на обоих и за­ставило их возненавидеть совет о смерти, который предложили относительно сего чистого от греха, не сотворившего ничего, достойного смерти. И они сказали: „Не будем поступать дурно с этим сыном славных царей, окажем ему добро, да воздаст бог сыну нашему воздаяние благое, да «е (будет смятения мысли его отца и матери и (братьев его, отдадим за него нашу дочь и устроим ему по нашему закону брак и приготовим свадебное пиршество, как подобает жениху и невесте". Это на их языке называется некех (арабское слово „никах"— брак.— С. Ч.)» [24, с. 173—174].

В этом отрывке эфиопской «Хроники» Мины много интерес­ного. Во-первых, стоит отметить точность и осведомленность ав­тора в мусульманских делах. Он явно противопоставляет стан мусульман в Дамбии, где жила Дель Вамбара в окружении «вельмож народа Маласай», т. е. адальской традиционной зна­ти, и стан в Кеда, области, наместником которой был эмир Омар, захвативший в плен Мину. Если Дель Вамбара и ее ок­ружение выступает за династический брак Мины с дочерью има­ма и мотивирует свое предложение необходимостью упростить и облегчить управление создаваемым государством, то муджахиды в Кеда, привыкшие к победоносным походам под водитель­ством имама, не одобряют этой непонятной для них дипломатии и советуют поскорее избавиться от возможного соперника. Во-вторых, автор хроники, безусловно, всячески обеляет Мину и многого недоговаривает. Благоволение к Мине со стороны имама и Дель Вамбара он объясняет неожиданной милостью божией, которая «как обычно» щадит своего избранника; упо­миная о браке, устроенном имамом и его женой «по нашему (т. е. мусульманскому) закону», он умалчивает о том непремен­ном условии, при котором этот брак был возможен: о переходе Мины в ислам. Не убеждает здесь и то, как автор объясняет по крайней мере странное на первый взгляд желание имама и Дель Вамбара выдать свою дочь за пленника: «Окажем ему добро, да воздаст бог сыну нашему воздаяние благое, да не будет смя­тения мысли его отца и матери и братьев его». Дело в том, что в 1547 г., спустя четыре года после гибели Граня в битве, в которой был пленен и его сын, Мину обменяли на него. Однако в начале 1541 г., когда происходил этот разговор имама с же­ной, мусульмане господствовали повсеместно и такого поворота событий никто, естественно, не ожидал. Выдавая свою дочь за Мину, имам и Дель Вамбара руководствовались, безусловно, другими соображениями.

3 сентября умер царь Лебна Денгель. Его старший сын, Вик­тор, был убит 8 апреля 1538 г., Мина находился в плену, а Клавдий в 1540 г.— год смерти Лебна Денгеля — не имел сколь­ко-нибудь значительных сил, представляющих угрозу мусульман­скому господству. По словам эфиопской «Хроники» Клавдия, «когда воцарился Мар Клавдий и воссел на престол отца своего в праведности и был поставлен пастырем над стадом эфиоп­ским, то начал обходить города и селения и собирать рассеянных овец, стараясь уврачевать тех из них, кто был уязвлен. И он не страшился врагов, подстерегавших на дороге, не трепетал пред множеством их, будучи сам с немногими людьми» [24, с. 128]. Казалось, у имама не осталось больше противников, но тем не менее он чувствовал, что его власть достигла апогея, за которым должен последовать неизбежный спад, и ухаживал за пленным эфиопским царевичем.

Следует сказать, что здесь, когда обстановка требовала не военного, а политического решения, имам Ахмад проявил совер­шенно несвойственные ему колебания и сомнения. Он было же­нил Мину на своей дочери, однако «когда был совершен брак, встал иекий обманщик, явился к Граню и сказал ему: „У меня есть нечто сказать тебе". Тот спросил: „Что такое?" И он на­чал сеять в сердце его злое слово, говоря: „Неужели ты хочешь отдать свою славу иному и вернуть царство твое его облада­телю? Если ты отдал ему свою дочь, твоему воинству покажет­ся, что перешло к нему царство и обратятся к нему все люди стана, которые под твоею властью, а ты раскаешься, но не бу­дешь в состоянии вернуть власти, которая отошла от тебя по твоей собственной воле". Эта мысль глубоко запала в сердце его и он сказал: „Как мне лучше поступить?" Так сказал он, ибо думал, что перешло царство к сему царевичу. В это время враг Шарфадин замыслил злой совет и сказал:  „Послушай, что я скажу тебе: отошли этого царевича в подарок к паше Забида и скажи ему: Пришли мне аскеров — ведь франки высадились, и никто не может сражаться с ними, кроме турок". Этот совет понравился ему, как первый, и он пополнил его»  [27, с. 174]. Итак, когда джихад в Эфиопии достиг полной победы и тре­бовались уже новые методы и действия, чтобы на развалинах древнего эфиопского царства построить мусульманское государ­ство на  основе  нового  объединения многочисленных народов, населявших Африканский Рог, партия сторонников преемствен­ности и династического брака в мусульманском лагере потер­пела поражение и возобладали сторонники бескомпромиссного мусульмано-христианского  противоборства. Мина был отослан на аравийский берег Красного моря, и возможно, его хронист говорит правду, сообщая, что «в день выхода его из стана был великий плач и шум от вопля печали в доме Дельвамбары, ибо она видела в нем своего сына, а рабы и рабыни ее стонали из глубины сердец своих и были слезы их, как вода, ибо любили очи его за красоту его внешнего образа и внутреннего нрава, да и не только они, но люди стана Граня, ибо вложил господь любовь в сердца их» [24, с. 174]. Дом Дель Вамбары был, ве­роятно, центром партии преемственности, и там горевали о сво­ем поражении безотносительно к личным достоинствам Мины. С этого момента джихад стал явно клониться к упадку.

2. Начало эфиопской реконкисты

Франки, т. е. португальцы, действительно, прибыли к бере­гам Массауа 10 февраля 1541 г. с флотом, которым командовал новый вице-король Индии дон Эштеван да Гама. Впрочем, дон Эштеван, прослышав о смерти Лебна Денгеля, запретил порту­гальцам высаживаться на берег до своего возвращения, а сам отправился к Суэцу разведывать красноморокий бассейн. Пор­тугальские воины, как правило, хладнокровные и дисциплини­рованные в бою, но беспутные и необузданные в бездействии, подняли чуть ли не бунт, требуя немедленного отправления в поход. Дон Эштеван да Гама вернулся в мае и тут же начал организовывать экспедицию, перед которой он поставил задачу ни больше ни меньше, как отвоевать «царство Пресвитера Ио­анна» у мавров, для чего был сформирован отряд из 400 порту­гальцев и 130 слуг и рабов. Впрочем, вице-король, видимо, по­нимал смертельную опасность этого предприятия, потому что, хотя «несколько благородных фидалгу умоляли дать им коман­дование», он назначил начальником своего младшего брата, до­на Криштована, сказав, что братом он жертвует ради своего короля, но не смеет сделать то же самое с чьим-либо чужим сыном [71, с. 133—134].

Действительно, отряд дона Криштована состоял только из добровольцев, которые 9 июля 1541 г. с побережья направились в глубь страны под пушечные выстрелы португальской эскадры. Они довольно скоро встретились с бахр-нагашем, помогли ему сломить сопротивление двух его бывших вассалов, перешедших в мусульманство, и получили от него некоторое количество вьючных животных для похода. На весь отряд их, однако, не хватило, и португальцы, погрузив на них вооружение и боепри­пасы, выступили пешком в Дабарву, где укрепились и начали знакомиться с обстановкой на побережье ив самой стране. Эта обстановка не могла обрадовать португальцев, стремившихся прежде всего соединиться с войсками царя Клавдия. Царь в то время был вынужден покинуть Тигре и уйти в Шоа, где, гово­ря словами эфиопской хроники, «печалился весьма о своем на­роде, печалился более, чем о себе самом» [24, с. 129].

Клавдию было о чем печалиться. Христиане, разграбленные и разоренные вконец, после стольких поражений испытывали перед мусульманами суеверный ужас, и немногие из них отва­живались на сопротивление. В таких условиях крайне важно бы­ло показать, что враг отнюдь не является непобедимым, но сде­лать это царю Клавдию было очень трудно из-за немногочис­ленности своих воинов. Как пишет его «Хроника», «в это время воцарился Насрадин, сын имама Ахмада на востоке Эфиопии в земле, именуемой Даваро, по воле своего отца. У него было мно­го войска — до тысячи всадников и десяти тысяч пехоты. У Мар Клавдия было не более 60 или 70 всадников и также немного пехотинцев, но по великой ревности к церкви бога препрославленного и вышнего он отважился вступить в битву с мусульма­нами и искал смерти, говоря: лучше смерть в чести и славе, чем жить в позоре. И еще сказал он: „Кто умертвит душу свою честной, даст ей жить, а кто сохранит ее живой, но опозорен­ной, тот умертвит и уничтожит". Победили мусульмане и умертви­ли начальников его войска, ибо не дышал дух бога препрославленного и вышнего из-за грехов народа я прогневлений его» [24, с. 129—130]. .

Однако португальцы не пали духом. Они, покорившие пол­мира, не испытывали никакого страха перед «маврами», как они называли мусульман, и твердо верили в силу своего оружия. Прослышав о том, что сравнительно неподалеку на неприступ­ной столовой горе (амбе) находится царица Сабла Вангель, вдова Лебна Денгеля и мать_: Клавдия, они решили соединиться с ней. Мигель де Каштаньозу, единственный участник этого от­чаянного похода, которому посчастливилось вернуться на роди­ну и который описал его под заглавием «Повествование о под­вигах весьма доблестного дона Криштована да Гамы в царст­ве Пресвитера Иоанна», сообщает: «Мы полагали, что тогда ей будут лучше повиноваться, а нас лучше принимать» (цит. по [71, с. 144]). Соединившись с царицей и устроив по этому слу­чаю парад, португальцы решили пойти навстречу царю Клав­дию, однако сезон дождей заставил их отложить поход. Дон Криштован да Гама понимал, насколько вынужденное бездейст­вие может подорвать боевой дух его немногочисленных воинов. Поэтому он заставил их усиленно заниматься укреплением свое­го лагеря, изготовлением повозок для орудий и подготовкой к походу и сам был первым в любой работе. Одновременно он предпринял и более жестокие меры: приказал привязать к повозкам и разорвать двух пойманных мусульманских лазутчи­ков, а также объявил, что с дезертирами он будет обходиться как с предателями, И действительно, трем рабам, пытавшимся бежать, были отрублены головы, выставленные на всеобщее обозрение в португальском лагере, а одному дезертиру-порту­гальцу отрубили руки. К концу сезона дождей пришло письмо от царя Клавдия, и 15 декабря 1541 г. португальцы вместе с царицей Сабла Вангель выступили в поход на юг [71, с. 154].

Тем временем обстановка в стране постепенно начинала ме­няться. Впечатляющие погромы мусульманских отрядов, сопро­вождавшиеся разграблением и сожжением древних и знамени­тых церквей и монастырей с уничтожением христианских руко­писей и резней монахов, кончились, поскольку жечь уже было нечего. Однако расквартированные по провинциям отряды эми­ров продолжали грабить вконец обнищавшее население. Поло­жение народа стало невыносимым в самом буквальном и страш­ном смысле этого слова. Страх перед мусульманами не исчез, но население постепенно переходило от оцепенения к сопротивлению, так как никакого иного выхода просто не оставалось. Те самые люди, которые в начале джихада массами дезертиро­вали из царского войска или бежали в самом начале сражения потому, что не понимали, чего ради они должны были воевать вдали от своих домов, теперь, познав ужас мусульманского за­воевания, готовы были взяться за оружие, ибо слишком хоро­шо знали против какого беспощадного врага они вынуждены сражаться. Хронист царя Клавдия так говорит об изменении обстановки в стране: «В эти дни облеклась церковь в силу и начала переходить к возвеличиванию от унижения. Пали в сие время многие из вельмож исламских и их людей от железа, что в руках юных воинов из воинства сего славного царя, исто­рию которого мы исследуем. Упомянутые воины были соседи и восставшие; они укрепились на вершине высокой горы среди гор Ифата. В это время царь Насрадин стал воевать с этими воинами, и они победили его и убили тысячи из его войска, и царство перешло к «богу и Христу его» [24, с. 130]. Здесь, несмотря на традиционное стремление царского хрониста припи­сать всякий успех деятельности своего государя, достаточно хо­рошо видно, что эти «юные воины из воинства сего славного царя» были, собственно, не воины его, а «соседи и восставшие». Таким образом, сопротивление имаму Ахмеду стало принимать народный характер, но это не мешало, однако, народу видеть именно в царе своего грядущего избавителя от мусульманско­го ига.

Имама в это время мало заботило начинающееся разроз­ненное сопротивление местного населения, рост и силу которого он не мог еще оценить по достоинству. А вот продвижение пор­тугальцев на юг его встревожило чрезвычайно. 1 февраля 1542г. они взяли приступом Амба-Санайт, известную со времен Амда Сиона своей неприступностью и важным стратегическим поло­жением в Тигре. Поэтому имам двинул свою армию с берегов оз. Тана на северо-восток навстречу португальцам. В это время дон Криштован да Гама после успешного взятия Амбы вынуж­ден был остановиться для лечения своих раненых. Здесь он по­лучил послание от брата, дона Эштевана, который обещал при­слать ему все что нужно. Португальцам были уже вполне по­нятны масштабы мусульманской опасности, поэтому дон Кри­штован послал к брату за подкреплениями одного из своих капитанов, дав ему 40 человек эскорта. Не дожидаясь прибытия подкреплений, он двинулся затем далее и 1 апреля встретился с войсками имама в Анаца.

Здесь между ними состоялся любопытный обмен посланиями. Имам Ахмед, узнав о более чем скромной численности порту­гальского отряда и в то же время опасаясь ввязываться в борь­бу с таким могущественным противником, как король Порту­галии, написал дону Криштовану, что он восхищается его смелестью, хотя и приписывает ее крайней молодости португальского военачальника. Поэтому имам желает сохранить порту­гальцам жизнь и предлагает им вернуться восвояси, обещая пол­ную безопасность на обратном пути. Да Гаме было 25 лет, и он уже успел прославить свое и без того известное имя во мно­гих сражениях. Намек на молодость должен был обидеть его, однако, имам этим не ограничился и прислал португальцам еще клобук и четки, как бы говоря, что эти монашеские атрибуты пристали им более, нежели воинское снаряжение. Дон Кришто­ван обошелся с посланцем отменно вежливо, вознаградил его красным шелковым одеянием и красной шапкой с ценной бля­хой и отпустил его. Свое письмо, написанное по-арабски, он отправил с собственным посланцем. В письме говорилось, что португальцы не повинуются никому, кроме собственного коро­ля, который приказал им освободить эту страну от мусульман, и он это собирается сделать. В подарок же имаму он послал женские щипчики для бровей и большое зеркало. Пораженный имам ответил: «Подобные люди, которые все же хотят сражать­ся с ним, достойны того, чтобы все короли оказывали им вели­кую честь и милость» [71, с. 162—165].

Решительная битва разгорелась 4 апреля 1542 г., и Каш­таньозу оценивает силы мусульман в 15 тыс. пеших, 1,5 тыс. всадников и 200 турецких мушкетеров. Сражение длилось с ран­него утра до полудня, и положение португальцев, несмотря на все их мужество и стойкость, становилось отчаянным. Но на пор­тугальское счастье одна пуля ранила имама Ахмада в бедро, а вторая убила под ним коня. Тут, по словам Каштаньозу, «его знаменосцы склонили три знамени, которые сопровождали его: это был сигнал к отступлению; они склонили их трижды, а за­тем взяли его на руки и унесли» (цит. по [71, с. 167]). Мусуль­манское войско обратилось в бегство, а португальцы затрубили в трубы, забили в барабаны и, возгласив: «Святой Иаков!», бро­сились в погоню. Из-за отсутствия коней они не догнали има­ма, о чем горько сожалели. Здесь отличились 200 эфиопов, которые находились в португальском лагере; они с легкостью на­стигали бегущих мусульман и резали их, по словам Каштаньозу, «как овец».

Вообще Каштаньозу часто упрекает эфиопских воинов в от­сутствии стойкости в обороне и подчеркивает их жестокбсть при преследовании бегущего противника. Вряд ли стоит, однако, считать это типичными качествами эфиопского воина. Во всех сражениях с португальцами мусульмане численностью превосхо­дили их во много раз. В этих условиях единственно возможной тактикой для португальцев было устройство укреплений в виде засек, частый согласованный огонь и твердое удержание своей позиции в обороне до тех пор, пока войско противника не вы­дохнется и не дрогнет. Португальские вылазки были стреми­тельными, но если противник не обращался в бегство после ру­копашной, они так же быстро возвращались на свои места, которые продолжали упорно оборонять. Немногочисленный отряд португальцев держался против превосходящих сил противника благодаря двум своим качествам: отчаянной храбрости и желез­ной дисциплине. Последнего явно не хватало эфиопским вои­нам, привыкшим к свободе маневра на широком поле сраже­ния и индивидуальному рукопашному бою. При обороне в замкнутом пространстве они выказывали неспособность к согласованным действиям и падали духом. Не следует забывать и о том ужасе, который они испытывали перед мусульманами после стольких лет непрестанных поражений. Здесь португаль­цы дали эфиопам наглядный урок, показав, что и мусульман можно громить и побеждать. И когда враг обращался в бегст­во, а эфиопские воины выходили из непривычного им тесного укрепления в чистое поле, они резали своих недавних победи­телей со всей ненавистью побежденных.

Весть о том, что непобедимый Грань может быть разбит, разнеслась по стране и произвела свое действие. Как пишет «Хроника» Клавдия, «в этом году, многие воины из верных, ко­торые перешли из веры своей в веру мусульман, возвратились к вере церкви. И присоединились к стану Мар Клавдия мно­гие сильные из стана имама Ахмада и из стана Симеона визи­ря и другие вельможи врагов» [24, с. 130].

16 апреля португальцы вновь двинулись на мусульман и между ними произошло жаркое сражение. Вновь португальцы, построив укрепление с пушками в центре, отбивали атаки му­сульман и наносили им тяжелые потери. Они выстояли, и ар­мия мусульман отступила, однако португальцы из-за отсутствия кавалерии не смогли закрепить свой успех. А два дня спустя вер­нулся португальский отряд, посланный за подкреплением на по­бережье. По словам Каштаньозу, они «возвратились печальнее, чем можно поверить, потому что их не было при сражении и потому что они не успели в том деле, за которым пошли, и даже не смогли увидеть нашего флота, потому что турецкие га­леры стерегли гавань» (цит. по [71, с. 172]). Итак, надежд на подкрепление не было. В то же время имам Ахмад, отступив на юг, послал к паше Забида. богатые подарки и просьбу о по­мощи. Турецкий паша, не менее имама обеспокоенный актив­ностью португальцев в красномороком бассейне, прислал 900 стрелков, 10 бомбард и некоторое количество кавалерии. Этих наемников, впрочем, нужно было оплачивать золотом, так что турецкое корыстолюбие вошло в поговорку на Африканском Роге. Таким образом, имам Ахмад использовал начавшийся сезон дождей для усиления огневой мощи своего войска. Царь Клавдий находился в это время в Шоа, собирал стекавшихся понемногу к нему воинов. Он знал о выступлении португальцев от своей матери и переписывался с ними. Португальцы сообщили, что идут к нему на помощь и предлагали царю идти к ним навстречу. Царь Клавдий ответил, что готов это сделать, однако у него мало воинов, с которыми ему не взять «Гору еврей­скую», что находится в Самене между Шоа и Тигре. Положе­ние португальцев становилось отчаянным: помощи от соотечест­венников ждать не приходилось, а эфиопский царь, с которым они надеялись соединиться, сам располагал незначительными силами.

Однако бесстрашный дон Криштован не пал духом. Он ре­шил собственными силами взять «Гору еврейскую» посреди се­зона дождей. Найдя проводника-фалаша, он двинулся в Самен, переправившись через вздувшуюся от дождей р. Такэзэ на бур­дюках с воздухом, внутри которых португальцы поместили еще и порох, чтобы уберечь его от воды. Внезапным приступом штурмовой отряд дона Криштована взял гору и поспешил об­ратно в лагерь, оставив 30 человек для ее охраны. Дон Кришто­ван вернулся в лагерь как раз перед мусульманским наступле­нием. Штурм португальского лагеря пришелся на 29 августа 1542 г., в день усекновения главы Иоанна Предтечи. На этот раз у португальцев не было того единственного преимущества, которым они обладали в предыдущих сражениях с мусульмана­ми, преимущества в огнестрельном оружии, а численность пор­тугальского отряда стала еще меньше. Все понимали, что настал их последний день, но из лагеря бежал только Жуан Бермудиш. Царица Сабла Вангель отказалась уйти, боясь ослабить боевой дух португальских и эфиопских воинов.

Португальцы бились отчаянно и гибли один за другим. Каре не спасало их от турецкого обстрела, а делать пешие вылазки, чтобы отбрасывать наступающего противника, они не могли из-за крайней своей малочисленности. «Если бы у нас были кони,— сокрушался впоследствии Каштаньозу,— за которыми мы по­слали, то победа была бы нашей» (цит. по [71, с. 180]). В это трудно поверить, но португальцы действительно совершали в Эфиопии невероятные подвиги. К полудню их осталось так ма­ло, что дважды раненный дон Криштован приказал им оставить укрепления, которых они не могли уже защитить, и собраться вокруг знамени короля Португалии. Тем не менее, защищая зна­мя, им удалось продержаться до темноты, которая в Эфиопии наступает быстро, почти без сумерек, в 6 часов вечера. Ночью нужно было ждать нового нападения, которого уцелевшим пор­тугальцам, почти всем раненым, было уже не выдержать. Поэто­му было решено уходить незаметно, разбившись на три группы. В темноте эти группы скоро потеряли друг друга и двигались далее самостоятельно. Большая группа, около 120 человек, со­провождала царицу Сабла Вангель и королевский штандарт. Им удалось достичь «Горы еврейской», где через 10 дней к ним присоединился Клавдий, который, по словам Каштаньозу, «при­вел очень немного людей, настолько мало, что если бы дон Криштован не захватил эту гору, то нам не удалось бы ни встретиться, ни восстановить королевство» (цит. по [71, с. 181]).

Другая группа во главе с Мануэлем да Кунья, численностью около 50 человек, отправилась обратно в Масеауа, откуда впо­следствии их привели к царю Клавдию его посланцы. Самую маленькую группу из 14 человек ловел дважды раненный дон Криштован, которого, несмотря на его протесты, посадили на единственного мула.

Один тяжелораненый португалец остался в лагере, куда ско­ро ворвались мусульмане. Когда начался повальный грабеж ла­геря, он пришел в себя и выстрелом из мушкета уничтожил весь оставшийся запас пороха, себя и многих грабителей. Му­сульмане в ярости бросились в погоню, и им удалось захва­тить небольшую группу португальцев с доном Криштованом, который был доставлен к Граню. На этот раз рыцарские чувст­ва покинули имама; он подверг своего пленника разнообразным мучениям и издевательствам, пока, наконец, выведенный из себя хладнокровными и едкими ответами пленника, имам собственно­ручно не отрубил ему голову. Так закончился славный кресто­вый лоход против мусульман дона Криштована да Гамы, графа Видигейры. Однако его влияние на своих португальских спод­вижников было таково, что после его смерти они поклялись отомстить за него, а до той поры не выбирать себе никакого иного предводителя, кроме королевского штандарта, который дон Криштован велел защищать. При своей жизни да Гама показал всему Африканскому Рогу, что грозный имам мусуль­ман отнюдь не является непобедимым. После своей смерти он оказал христианам еще одну услугу; успокоенный своей победой имам поспешил отослать паше Забида не только голову дона Криштована и 12 пленных португальцев, но и большую часть весьма дорого обходившихся ему турецких наемников, оставив себе лишь прежних 200 стрелков.

Однако победа имама не могла остановить того роста ан­тимусульманского сопротивления, которое ширилось по всей стране. Оно все больше принимало характер народного движе­ния, что в конечном итоге и предопределило поражение джиха­да на Африканском Роге. И хотя этот драматический период в истории Эфиопии часто привлекал внимание историков, как ев­ропейских, так и эфиопских, значение народного движения по достоинству оценено не было. Европейцев более всего изумляла отвага и самопожертвование португальцев, и этим 400 храбре­цам они приписывали честь спасения христианского царства. Ч. Рей, например, писал о предводителе португальского отряда следующее: «Так погиб этот самый отважный и рыцарственный дворянин; он отдал свою жизнь за дело, которому взялся слу­жить, и хотя сам не дожил до этого, именно он заложил основу успеха этого дела и действительно обеспечил его достижение» [71, с. 185]. Эфиопский хронист того времени более всего был озабочен тем, чтобы изобразить своего государя в качестве богоизбранного спасителя страны, и его описание португальского вклада в дело освобождения Эфиопии от мусульманских захватчиков граничит с неблагодарностью: «Ибо в этом году поднялись из моря чада Тувала, сына Иафета, мужи сильные и крепкие, жаждущие битвы, как гиены, стремящиеся к бою, как голодные львы. Они помогли церкви в войне с мусульмана­ми и начали побеждать. Когда же они думали достигнуть пол­ной победы, это не было дано им, но поборол их имам Ахмад — он „уби множайшие их и избранные их запят". Их вождя, мощ­ного и крепкого сердцем, подобным железу и меди, он умертвил недостойным образом, захватив и связав, что есть участь сла­бых и бессильных. И все это постигло их, ибо тогда не была их война при содействии Мар Клавдия, которому дарована победа и который достоин разогнуть запечатанную книгу времен и разрешить печать ее и именоваться победителем» [24, с. 131].

Царь Клавдий, разумеется, прилагал все усилия для органи­зации разгрома врага. Он собирал войска, он же объединил и португальцев, которые заново вооружившись из своего запасно­го арсенала, оставленного ими в монастыре Дабра Даммо, го­рели желанием отомстить имаму. Однако многое делалось и без царского участия. Как пишет хронист Клавдия, «в третий год царствования славного Мар Клавдия царь Насрадин снова начал войну с соседями, о которых мы упоминали, в месяце Тито — первом месяце, т. е. Маскараме, и с Эфиопией произо­шло много сражений и победили они его под кровом царя по­мазанного, который был вблизи их, и перебили тысячи из вель­мож его и коней делали добычей; они их разделили, а всадни­ков бросили о скалу. И посему напал ужас и внезапная смерть постигла царя Насрадина, причем осталась неизвестной причи­на его смерти. Одни говорят, что его напоили ядом, другие, что он умер от душевной болезни, умерщвляющей внезапно ду­новением. У нас нет желания проверять эти рассказы, но да будет прославлен бог, умертвивший его» [24, с. 132]. Несмотря на заверения хрониста о победе «под кровом царя помазанно­го, который был вблизи их», безусловно, здесь мы имеем дело с народным сопротивлением мусульманскому владычеству. Так произошел перелом в ходе христиано-мусульманского противо­борства, значение которого трудно переоценить, перелом, выра­зившийся вначале не столько в ходе боевых действий, сколько в народном сознании.

В этих условиях войско царя Клавдия росло с каждым днем, и царь колебался. С одной стороны, со временем его армия, по­ка еще немногочисленная, увеличивалась, с другой стороны, на­метившийся успех необходимо было скорее закрепить новой победой. Горячо побуждали его к походу и 120 португальцев, пылавшие жаждой мести. Царь решился, и «в месяце Тишрине втором, седьмом месяце из месяцев евреев и третьем из месяцев Пятиградия, он пошел в землю Вагара и начал войну с сила­ми имама Ахмада и победил их и убил Сеида Мехмада, начальника неприятельского войска... Это была первая победа, одержанная рукою Мар Клавдия — знамение победы церкви» [24, с. 133]. Однако решительная битва с самим имамом была еще впереди.

Противники сошлись в среду 22 февраля 1543 г. В «Хро­нике» Клавдия говорится, что войско имама «было многочислен­но, как саранча — его количество превышало тысячи тысяч и тьмы тем... Воинов же Мар Клавдия было так же мало, как воинов Гедеона, отобранных при помощи воды, но шла с ними сила мощная, которая прокатилась в стан Мадианский, как яч­менный хлеб» [24, с. 134—1135]. Мигель де Каштаньозу оценивает силы противника в менее эпических тонах: 15 тыс. у има­ма, из которых 200 человек были турецкие стрелки, и 9 тыс. у царя Клавдия. Исход ожесточенного сражения, однако, решило не численное соотношение войск. Эфиопы на этот раз бились с невиданной стойкостью. Хронист Клавдия в описании этой битвы прибегает к .библейским аллюзиям. Другой эфиопский летописец также не скрывает своего удивления: «Грань же вос­стал из Дарасге, и пребывало войско Граня близ царя, царское же войско было на том же месте. Зрите милосердие божие, ук­репляющее рабов своих и царя их Ацнаф Сагада (царское имя Клавдия.— С. Ч.) — юношу и приведшее их сойтись и взгля­нуть друг на друга лицом к лицу. Не было такого прежде, ибо боялись они и трепетали, лишь заслышав имя (Граня): Когда сам (Грань) был в Шоа, то христиане в Тигре уже трепетали, что придет он на них. И когда посетила их милость господня, то стали они смеяться над ним и насмехаться» [33, с. 333—334].

Так проявилась та «сила мощная», которую сейчас называют моральным духом, а в XVI в. именовали помощью свыше. В ус­пех сражения решительный вклад внесли и португальцы, бро­сившиеся туда, где развевалось знакомое им знамя имама и об­рушившие всю свою ярость на него и на ненавистных им турок. Мушкетная пуля пробила имаму грудь, «и упал он на склон Зантара и умер по божьему велению в три часа дня (что соответствует 9 часам утра.— С. Ч.) в среду» [33, с. 334]. Хронист царя Клавдия, говорит, что он «умер от руки одного из рабов его» [24, с. 135], а Каштаньозу, сам принимавший уча­стие в битве, утверждает, что его застрелил «Хуан Галисиец», тут же убитый телохранителями имама.

Так погиб грозный имам Ахмад ибн Ибрагим аль-Гази, про­шедший огнем и мечом всю Эфиопию, стремясь уничтожить древнее христианское царство и создать на его месте новое тео­кратическое государство. Насколько мало прививались его ста­рания объединения всех мусульман и попытки государственного строительства, показала эта же роковая для него битва. Ему не удалось заставить своих воинов верно служить той идее, кото­рая вдохновляла его самого и которую он желал внушить дру­гим. По словам эфиопского хрониста, «перебито было множест­во воинов из Туркоманов и из войска Бар Сааддина, из остав­шихся половина бежала по дороге к морю с женой имама Ахмада, а половина захватила Мехмада, сына имама Ахмада, и предала его в руки славного царя Клавдия, покорившись под ноги его» [24, с. 135]. Попытка имама в какой-то мере повто­рить грандиозные завоевания первых халифов ислама не могла увенчаться успехом потому, что эти завоеватели повели своих сподвижников в джихад в совершенно разных направлениях, Первые халифы шли вдоль богатых торговых путей, захваты­вая, подчиняя и эксплуатируя более развитые общества, внут­реннюю структуру которых они, однако, оставляли нетронутой. Имам Ахмад же пошел прочь от пришедшего в упадок красно-морского пути. Он смог завоевать эфиопское феодальное обще­ство, но в условиях крайне неразвитых товарно-денежных отно­шений все попытки эксплуатировать его по классическим кано­нам джихада неизбежно выливались в грабеж и разрушение. Все это могло повлечь за собою лишь крушение джихада и по­следующую реконкисту.

Английский исследователь ислама Дж. С. Тримингхэм так оценил итоги джихада на Африканском Роге для развития му­сульманской государственности в этом регионе: «Результат вой­ны для мусульман был равным образом губителен, потому что исламский агрессор оказался еще более ослабленным, нежели его христианская жертва. Ничего не получив от разорения хри­стианского государства, государство мусульман обнищало, расчистив таким образом почву для захвата его ордами галла. Имам сыграл, исходя из потенциала кочевых афарских и сомалийских районов в своей великой авантюре. Игра провалилась, как, воз­можно, она провалилась бы и без португальского вмешательст­ва, поскольку высокогорный климат и жестокие дожди угнета­ли его пустынных и полупустынных сподвижников, а постоян­ные наборы воинов создавали социальный вакуум в мусульман­ских городах, которые из-за последовавших голода и эпидемий опустели и »е могли оказать сопротивление нашествию галла» [182, с. 90—91]. С этой характеристикой можно согласиться с той оговоркой, что джихад как таковой на Африканском Роге в первой половине XVI в. Отнюдь не был исключительно плодом, идей и воли имама Ахмада. Джихад возник в качестве попытки вырваться из того весьма стесненного положения, в котором ока­зались в это время и мусульманские торговые города-государст­ва, и мусульманские кочевники, составлявшие, несмотря яа об­щую религию — ислам, отнюдь не одно единое, а два различных общества. Исторически обреченная на неудачу, эта попытка не могла не провалиться отнюдь не из-за высокогорного климата Эфиопии, выгодно отличающегося от зноя пустынь, и единствен­ным результатем периода жестоких войн было взаимное ослаб­ление как христиан, так и мусульман.

Впрочем, историческая обреченность джихада была еще да­леко не очевидна в 1543 г., и тогда силы мусульман вовсе не были истощены окончательно. Царь Клавдий вынужден был с этим считаться и действовать соответственно. Поэтому сразу же после своей победы он отправил гонцов объезжать все области страны с отрубленной головой имама на шесте, чтобы населе­ние могло воочию убедиться в гибели грозного имама. По от­ношению же к своим многочисленным пленникам царь проявил весьма дальновидное милосердие. Как пишет его. «Хроника», «он даровал жизнь тем, которых назвали чадами смерти. Когда он шел по этому пути, десять мужей эфиопских, которые поддер­живали мусульман и творили зло дому отца его и убили брать­ев его, даже Мар Виктора, его старшего брата, достались в его руки и он отплатил им добром, как воздают друзьям и род­ным. Он призвал их, чтобы они были общниками в царствова­нии с ним и не вменил им того, что они не захотели быть с ним общниками в страданиях... Многие, преступившие против него и против дома отца его и матери его и против всех церквей, ко­торые были под их щарством, возвратившись под его власть, бы­ли в безопасности по его милости и благости, и никто не сделал им зла, даже пес не прикоснулся к ним языком. Только одного, злоба которого восходила до облаков, убил хитростью один из португальских воинов, причем на это не было воли царя Мар Клавдия, над которым да будет мир» [24, с. 133—135]. Здесь речь идет об изменнике Иораме, который перешел в свое время в ислам и участвовал в пленении дона Криштована. Опознав его, португальцы бросились к Клавдию, умоляя казнить его, Царь отказался, сославшись на свое помилование, и тогда пор­тугальцы пробрались в палатку изменника и закололи его. Каштаньозу замечает, что «его смерть не обеспокоила Пресвитера» (цит. по [71, с. 193]).

Перед молодым эфиопским царем стояло множество труд­нейших проблем, требующих своего разрешения. В 1544 г. в стране снова разразился голод, военное могущество мусульман не было автоматически сломлено со смертью имама и его эми­ры не оставляли надежды возобновить свои захваты. Одновре­менно с юго-востока на Африканский Рог надвигались кочевые племена, самоназвание которых было оромо, но и христиане и мусульмане именовали их галла. В это время «воцарился визирь Аббас над мусульманами, которые были в Бали, Фатагаре и Даваро» [24, с. 136]. Аббас был племянником имама, сыном его брата Абуна; он был популярной личностью среди мусульман, участвовал во многих завоевательных походах, а в 1540 г. разбил самого Клавдия. Объединение трех пограничных областей, населенных преимущественно мусульманами, под еди­ной властью визиря Аббаса означало постоянную угрозу вторже­ния. Однако Клавдий не рисковал воевать с Аббасом на его территории. Три месяца сезона дождей он, по выражению его «Хроники», «терпел поношения врагов, как терпит лев, пока не съест мяса добычи своей и не выпьет крови того, кого умертвил» [24, с. 136], и ждал, пока то окончании дождей Аббас не вторг­нется на территорию христиан. Они встретились в Вадже в октябре 1544 г., «и пал Аббас и все его вельможи от меча. И со­брались птицы на пир от бога великого, чтобы пожрать мясо царей и мясо вельмож, и мясо крепких и мясо коней, и мясо всадников, и мясо всех свободных и рабов, великих и малых. Убежавшие от истребления были добычей народа — их убивал всякий, встречный, как оставшееся после льва бывает добычей мелких зверей, как лисиц и других» [24, с. 137]. Так на христианской территории при помощи «всякого встречного» цар­ская победа способствовала поголовному истреблению мусуль­манской армии, что обеспечило сравнительную безопасность этой беспокойной границы. Одновременно, царь охотно прини­мал перебежчиков: «Тех, кто приходил к нему из стада запад­ного, он не прогонял и не удалял вон, но создал едино стадо единому пастырю. Когда кто-либо из сделавших ему зло приходил к нему, он не удалял его, как моавитянина или аммонитянина, преступивших против сынов Израилевых» [24, с. 137]. Однако очень скоро набеги оромо (галла) потребовали цар­ского присутствия на юго-западной границе: «В это время царь Клавдий, над которым да будет мир, не успокоился от войны. Он воевал с областью Хадья и с галласами и победил их; пле­нил их сыновей и дочерей и заставил их черпать воду и рубить дрова, а сильные были для него забавой. На некоторых из них он наложил подати и поставил над ними царедворцев. В этих и подобных деяниях он провел в упомянутой земле три года» [24, с. 138]. Все заставляет нас усомниться в легкости тех по­бед, о которых повествует хронист Клавдия: и тот срок, который царь был вынужден провести в. области Хадья, и те мероприя­тия, которые, как известно, не предотвратили дальнейших на­бегов оромо. Даже если не знать о последующем широком на­шествии племен оромо, одно чтение «Хроники» Клавдия может показать, что и сам царь считал эту опасность более грозной, нежели мусульманскую. Когда царь находился в Хадья, «в эти годы вознесли главу мусульманские племена и спустились в нижнюю часть земли Даваро» [24, с. 138]. Однако Клавдий не ушел из Хадья. «Сразился с ними наместник этой страны, победил их и убил многих из них. Он взял в плен Вараба Гота, брата царя Адаля, и Али Гарада, сына Дельвамбара, старшей дочери Махфуда, жены имама Ахмада; их отдали царю вместе с большой добычей, и конями и мулами» [24, с. 138].

Хронист царя явно стесняется писать об опасности, исходя­щей от народа неведомого, в то время когда грозные мусуль­мане не были сокрушены окончательно, и пытается преумень­шить ее значение. Однако Клавдий, судя по его действиям, ду­мал иначе. В марте 1548 г. «он поставил вместо себя Фануила из начальников своего войска над всеми областями востока, как Даваро и зависящие от него. Сам он пошел к западу, напутст­вуемый молитвой аввы Иоасафа, тогдашнего митрополита. При­чиной похода была война с народами, не служившими богу вла­дычествующему и не подчинявшимся помазаннику его. Эти на­роды обитали на конце земли Дамот» [24, с. 139—140]. Мусульмане во главе с Хасгуэ Дином, узнав об отсутствии царя, ре­шились на набег, но были разбиты Фануилом. Поход же Клав­дия был менее удачен. В «стране злых народов» он оставался, по словам его «Хроники», «шесть месяцев, сражаясь с перемен­ным успехом. Затем в конце концов он победил эти народы; одни из них умерли от меча, другие ушли в плен, уцелевшие подчинились ему и склонили свои выи под иго служения ему» [24, с. 140]. Решительный характер этой победы над племенами оромо (а здесь имеются в виду явно они) также вызывает сом­нения, поскольку, вернувшись из похода и разделив добычу, он счел возможным перенести военные действия уже на террито­рию мусульман, в «страну Саад эд-Дина». Однако туда он по­слал того же Фануила, сам собираясь, видимо, добиться окон­чательной победы над оромо. Этого совершить ему не удалось, потому что не успел Фануил одержать свои первые победы в Адале, «после этого прибыл тот, кто является, чтобы победить каждого смертного, и унес его в страну подобных ему» [24, с. 141]. После смерти своего опытного военачальника, на кото­рого он полагался вполне. Клавдий сам возглавил поход на Адаль, где одержал победу и прошел всю страну огнем и ме­чом. Как пишет его хронист, «он разрушил укрепления их и открыл их запертые города, землю их, землю Адаль, он сделал обитаемой птицами; он разрушил сооружения их, а птицы сделали их себе домом и стали их места работы и жилища жили­щами голубиных птенцов» [24, с. 142]. Однако и после этого победоносного похода, когда «царь Клавдий, вернувшись с по­хода нашел свой царствующий град в пределах, определенных ему, и пользующимся совершенным миром, он был обеспокоен лишь небольшим смятением из-за набега людей дальних, име­нуемых Галла» [24, с. 143]. Таким образом, не успело христи­анское царство избавиться от бед джихада, как новая опас­ность подступила к его юго-западным границам.

3. Проблемы царской власти в период реконкисты

Феодальная раздробленность стала главной причиной того, что войска Лебна Денгеля не смогли противостоять натиску джихада. Накануне джихада эта раздробленность выражалась не в появлении независимых феодальных княжеств внутри хри­стианского царства, но и в исчезновении тех тесных уз, связы­вавших вассалов с их сюзереном, благодаря которым выросла и окрепла царская власть, той верности, в которой многочислен­ные феодалы продолжали клясться царю. На первый взгляд это обстоятельство не очень бросалось в глаза, и Алвариш описы­вает «царство Пресвитера Иоанна» как могучее и процветаю­щее государство. Однако уже в это время авторитет царской власти пал не только в среде таких крупных феодалов и вое­начальников, как Ванаг Жан, наместник Бали, но и среди про­стого народа. Тот же Алвариш описывает, что португальское посольство, направлявшееся к побережью с эфиопским эскор­том, было встречено у Амба-Санайт вооруженным населением, ее желавшим выполнять обязательную повинность приема и пропитания царских посланцев. По его словам, «произошло нечто вроде сражения со многими ранеными с той и с другой стороны» [29, с. 133]. За это эфиопский эскорт взял приступом селение и разграбил его. Таковы были нравы и отношение к престолу до мусульманского вторжения, в период, о котором дееписатель Лебна Денгеля впоследствии писал с ностальгиче­ским умилением: «В эти дни не было неправого и утеснителя; не обижал сильный слабого, не грабился дом бедного, ибо прав­да и суд были украшением престола сего царя. И были ти­шина и покой во всех областях его царства» [24, с. 120]. Впро­чем, после всех ужасов джихада это время могло вспоминаться как «тишина и покой».

Джихад заставил и эфиопского монарха и его подданных на многое взглянуть иными глазами. Необходимость единения пе­ред лицом без преувеличения смертельной опасности стала для них самоочевидной. И это единение царя и народа, престола и церкви всячески подчеркивается в «Хронике» Клавдия как свер­шившийся факт. В изложении своего хрониста царь Клавдий «печалился весьма о своем народе, печалился более, чем о себе самом» [24, с. 129]. Он был призван свыше для спасения Эфио­пии, когда «не дышал дух бога препрославленного и вышнего из-за грехов народа и прогневлений его. Ему же сохранил бог препрославленный и вышний жизнь, ибо жизнь всего народа зависела от его жизни. Вместе с тем он не медлил духом и не ждал долго, чтобы отмстить мусульманам — рука его была высока и меч не возвращался в ножны» [24, с. 130]. Хронист призывает к единению народа с монархом и излагает свой взгляд на роль личности в истории: «Придите все собрания хри­стиан, ублажим изрядного царя Клавдия, рукою которого явилось благополучие, ибо написано оказанное: „Бог пошлет благо стране, но блажен тот, рукою которого пришло благо". Также сказано и о напасти: „Бог пошлет напасть стране, но горе то­му, рукою которого приходит напасть"» [24, с. 132].

Клавдий и сам был заинтересован в подобном единении для восстановления своего царства и с самого начала прилагал не­малые усилия для его достижения. Он обратился за помощью к церкви, весьма пострадавшей от мусульманского нашествия. Однако церковь сама находилась в глубоком упадке: большин­ство храмов и монастырей было сожжено и разграблено, мно­гие влиятельные иерархи и простые клирики погибли. Так царю пришлось не только воевать с мусульманами, но и восстанав­ливать церковь и заботиться о ее организации в целях борьбы с джихадом. Как он это делал, хорошо видно из «Жития» св. Иоанна Дабра-Либаносского, современника и близкого со­трудника Клавдия: «Тогда еще Грань был во всей Эфиопии, на востоке и на западе, на севере и на юге, нависая повсюду, как зимние тучи. Но Клавдий, верующий в бога, отправился в Тигре с немногими воинами, пошел по дороге амхарской, остано­вился в Шеме и собрал тысячу (воинов) за месяц. При встрече с отцом нашим Иоанном он сказал ему: „Отче, благослови мое царствование!" Ответил ему и оказал отец наш Иоанн: „Да бла­гословит Господь твое царствование благословением всякой тва­ри, да откроет тебе страны затворенные и да затворит для тебя напасти". Царь весьма возрадовался, когда услышал эти бла­гословения, как будто обрел добычу. Кроме того, приказал этот царь чадам Такла Хайманота, сказав: „Выберите достойного мужа, которого мы назначим настоятелем Дабра Либаноса". Тогда собрались все монахи издалека и из близких мест и из­брали отца нашего Иоанна. Он говорил тогда: „Не достоин я занять эту должность и далек я от того, чтобы стать настоя­телем". И тогда гаворили монахи: „Нет, достоин", „нет, до­стоин" и поставили его против его воли и доставили к царю. Царь дал свое согласие, и все жители Эфиопии говорили „аксийос, аксийос", что значит „достоин". Затем он был назначен Господней волей и воссел на седалище отца нашего Такла Хайманота, седалище апостольское, подобное седалищу апосто­ла Марка» [72, с. 182—183].

Таким образом, Клавдий, несмотря на срочные хлопоты по набору собственного войска и на необходимость идти навстречу высадившимся португальцам, счел нужным позаботиться и об организации церковной и возобновить с ней тот знаменитый «завет», о котором так много пишут историки. Следуя традиции средневековой эфиопской историографии, исследователи друж­но относят его ко времени Иекуно Амлака, династия которого была «восстановлена» при содействии Такла Хайманота, получив за это треть земель христианского царства. Напомним, что вза­имоотношения церкви и феодального государства в Эфиопии никогда не были столь простыми и безоблачными, как это изображает эта церковная историческая традиция. Тем не менее этот знаменитый «завет» существовал в том смысле, что эфиоп­ская церковь и эфиопское феодальное государство нуждались друг в друге и в конечном счете всегда приходили к примире­нию своих интересов и к более или менее прочному союзу. Каж­дый эфиопский монарх, желая укрепления своей власти в стране и нуждаясь в содействии церкви, заключал свой «завет» с нею на условиях, вытекавших из конкретной исторической обстановки в стране. В самом начале своего царствования (1541—1542) и Клавдий заключил свой «завет» с Иоанном Даб­ра-Либаносским: «Затем предстал отец наш Иоанн с седали­щем и крестом аввы Такла Хайманота пред царя. Царь встал, обнял его, поцеловал, посадил одесную себя и сказал: „Отче, прежде ты благословил меня как монах, ныне благослови меня как отец наш Такла Хайманот". Авва Иоанн тогда благословил его благословением отца и сына и святого духа и благосло­вением владычицы нашей Марии, а затем сказал: „Господь да благословит твое царствование, как царствование Давида, Иезекии и Иосии, а враги повсюду да падут под ногу твою". И царь тогда сказал ему: „Тебе же да возвратится седалище твое, как седалища твоих отцов — настоятелей, которые были от времени отца нашего Такла Хайманота и до сего дня, и да осветится мрачность мира светом твоего слова". Оба они об­менялись благословениями и приветствовали друг друга с поч­тением» [72, с. 183]. Так в походных условиях в земле Шеме был заключен союз между Клавдием, лишенным престола от­ца своего, и Иоанном, вынужденным бежать из сожженного Дабра Либаноса, между царской властью и церковью, которых теперь, объединяла одна общая цель — реконкиста.

Результаты такой деятельности царя не замедлили оказать­ся. Церковь связала с Клавдием надежды на свое восстанов­ление и считала дело реконкисты своим кровным делом, неда­ром хронист Клавдия, перечисляя его победы, называет их по­бедами церкви, а агиограф Иоаннна Дабра-Либанооского пи­шет, что церковники называли царя «мечом божиим», «потому что он громил врагов веры с помощью молитвы этого святого отца нашего Иоанна» [72, с. 184].

"По иному начали складываться и внутридинастические от­ношения после джихада, который едва не уничтожил христиан­ское царство и поставил под угрозу само существование дина­стии. В 1539 г. мусульмане перебили всех царских родственников, находившихся на Амба-Гешен. Это заставляло Клавдия, старший брат которого был убит, а другой уведен в плен, смот­реть на своих родственников не только как на соперников свое­му царствованию, но и подумать о судьбе династии, тем более что у него самого не было сыновей. В 1547 г. он решил обме­нять захваченного в плен сына имама Ахмада и Дель Вамбары на своего брата Мину, находившегося у паши Забида. Эфиоп­ская летопись прямо объясняет поступок царя династическими соображениями: «Ибо не было у царя Клавдия детей мужеска пола, кроме одной дочери по имени Сабана Гиоргис» [33, с. 336]. Переговоры об обмене вели матери плененных: царица Сабла Ваятель и Дель Вамбара, обе выдающиеся женщины своего времени, каждая из которых сыграла заметную роль в политической жизни Африканского Рога.

«И согласились они обе с великим усердием, ибо были по­беждены свойством природы родительниц. Тотчас же послала она к паше со словами: „Освободи моего связанного сына за этого царевича — ведь он твой единоверец". Тот послал к сул­тану Солиману просьбу Дельвамбара об ее сыне, и тот оказал: „Освободи ей сына, ибо он сын нашей веры". Услыхав это, паша ожесточил сердце свое и оказал: „Пусть они к этому ца­ревичу прибавят мне 1000 унций золота, не убавляя и не умень­шая, ибо он сын славных царей"» [24, с. 176]. Клавдий, зная корыстолюбие турок, согласился и на этот выкуп, и в проливе отделяющем о-в Массауа от африканского побережья, состоял­ся обмен пленными. Перед самим обменом, однако, нужно было как-то разрешить весьма деликатный вопрос о клятве честного обмена: чем могут клясться друг другу христиане и мусульма­не без опасения обмана с другой стороны, чтобы эта единая клятва была бы обязывающей для тех и других? Решили клясть­ся единым богом, существование которого признают и мусуль­мане и христиане, не вдаваясь в дальнейшие подробности, в ко­торых и таятся их разногласия в вере. «И затем сошлись они, будучи далекими и близкими — эти послы паши выдали цареви­ча с его двумя братьями, а эти послы царицы выдали сына Гра­ня с золотом его единоверцам. Такая взаимная передача про­изошла сразу, не одна после другой из боязни обмана и хитро­сти, ибо нет чистой любви между христианами и мусульманами из-за того, что они несогласны в вере» [24, с. 176—177].

Возвращение Мины, событие, радостное само по себе для двора царицы Сабла Вангель, поставило тем не менее перед ней еще одну очень деликатную проблему. Переход Мины в ислам и его женитьба на дочери имама в Дамбии ни для кого в стране не были тайной. Нужно было теперь заставить лю­дей забыть об этом и повести дело так, как будто этого никогда и не было. Поэтому, «когда он прибыл к стану боголюбивой ца­рицы Сабла Вангель в земле Вагара, в местности, именуемой Айба, верная царица Сабла Вангель приказала разбить шатры и разостлать ковры в них. Монахи и священники совершали по своему чину обряд с крестом и кадильницами, облеченные в священные одежды. Сановники церкви и старейшины иереев вышли ему навстречу, украшенные лучшими одеждами. При­шедшие с царевичем, славные князья, вельможи народа этой царицы и секты Тигрэ выстроились в воинский порядок, соглас­но их закону и обычаю. Какой язык может рассказать и пере­дать радость сего дня; невозможно описать все по частям... За­тем она повелела ввести священников по чинам их и воинов по именам их туда, где были разбиты шатры, и угощали их на при­готовленных местах; были устроены подстилки по числу угощае­мых для каждого стола. Затем она послала им яства, различные по цвету и вкусу, и вино, полное смешения. И говорила она им: „Радуйтесь со мною, ибо сей сын мой мертв бе и оживе, изтибл бе и обретеся. Но да не будет радость ваша в недоразумии и неумеренности, радуйтесь богу, помощнику нашему, воскликни­те богу Иаковлю» [24, с. 177—178].

В собственном «стане» царице нетрудно было собрать при­дворных священников и придать празднествам по случаю воз­вращения сына характер благочестивого торжества. Важно бы­ло, чтобы это событие воспринималось подобным образом по всей стране. Здесь необходима была помощь и поддержка не только придворного духовенства, но и всей церкви в целом. И царица вместе с сыном отправилась в паломничество в зна­менитый Дабра Либанос, где начинались восстановительные ра­боты хлопотами настоятеля Иоанна. «Когда эта новость дошла до ушей царицы Сабла Вангель, матери царя Клавдия, лю­бящей Господа, — пишет „Житие" Иоанна Дабра-Либаносского, — она пошла со своими сыновьями почтить гроб отца нашего Такла Хайманота. Отец наш Иоанн принял ее с ликом сияю­щим и душою радостной, и она вошла в церковь со многими дарами и поцеловала гроб отца нашего Тажла Хайманота и гробы всех настоятелей. Когда она увидела восстановление оби­тели и святость монахов и монахинь, она решила завершить его и провести время зимы в Дабра Либаносе. Все это было по совету Мины, сына ее» [72, с. 186]. Переводчик «Жития», Л. Риччи, полагает, что это паломничество царицы состоялось между 1548 и 1549 г. [72, с. 158]. Следовательно, царь Клав­дий в это время находился в походах сначала в Хадья, затем в Дамоте и, наконец, в Адале и не мог зимовать в Дабра Ли­баносе. Значит, царица пришла туда «со своими сыновьями» Иаковом и Миной сразу же по возвращении Мины на родину. Паломничество было предпринято явно с целью реабилитации Мины, и мудрая царица приписала его сыну.

Чтобы окончательно изгладить всякие воспоминания о му­сульманском браке Мины, царица, выждав достаточно долгое время и заручившись поддержкой видных церковных иерархов, устроила Мине торжественное бракосочетание: «Чрез много лет по возвращении его приготовила царица для Мар Мины и его супруга венец, как установили учителя церкви для жениха и невесты, да будут сею молитвою в плоть единую. В это время сан митрополита был в руках абуны Петра, поставленного после абуны Иоасахра. Этой молитвой укрепились у них узы супру­жества, как сказано: „Еже Бог сочета, человек да не разлу­чает"» [24, с. 179]. Митрополит Петр прибыл в Эфиопию в 1552 г.; следовательно, брак Мины был не раньше этой даты.

Свобода царских братьев, Мины и Иакова, немало удивляла современников и порождала при царском дворе обычные опа­сения об узурпации престола. Как показывает «Хроника» Клав­дия, ее герой был выше подобных подозрений: «Когда прино­сили ему обвинение и говорили: „Царские родственники ищут царства", он говорил: „Что мне до них? Царство принадлежит богу преславному и вышнему, и он дает, кому хочет, и отнимает у того, кто ему не угоден"» [24, с. 152]. «Хроника» Мины опи­сывает эту же ситуацию несколько иначе: «Чрез много дней было соглашение между царем и его братьями, добродетельны­ми Иаковом и Миной, ибо отошло от него подозрение, будто замышляют на него злое из-за зависти царства и он не посту­пил с ними так, как поступали его отцы со своими братьями, заключая их в узы и изгоняя. И они не замышляли ничего и не желали ему зла, как замышлял Исаак на Иакова брата своего, но желали правости царства его и долготы жизни его» [24, с. 179]. Появлялись или нет подобные подозрения в душе Клав­дия трудно сказать. Однако он действительно  «не поступил, как поступали его отцы», видимо, перенесенные несчастья и влия­ние царицы-матери способствовали консолидации династии, и давняя проблема феодальной монархии — вопрос престолонасле­дия — на время потеряла свою остроту.

Следует сказать, что мусульманское нашествие на определен­ное время вообще смягчило многие противоречия внутри хри­стианского царства, в том числе и противоречия, существовав­шие между церковью и царской властью. Клавдий не преминул воспользоваться этим обстоятельством, и его усилия, направлен­ные на восстановление церкви, были тесно связаны с задачами государственного строительства; причем здесь государственные интересы явно преобладали, не вызывая никакого церковного сопротивления. Всем этим заботам царь смог полностью отдать­ся лишь с 1550 г., после своей победы в Адале, которую он считал решающей. Он давно собирался основать свою столицу и еще в 1545 г. после победы над визирем Аббасом «устроил себе пребывание в одной из областей земли Даваро и сделал местом своего двора страну Аграро ⁴, из которой было даровано благословение всем городам Эфиопии, богатство и довольст­во. Оно дало ему возможность восстановить разрушенные хра­мы и было ключом для закрытых» [24, с. 138]. Войны против племен оромо заставили его подолгу находиться на-западной границе, однако оттуда он неизменно возвращался «в известный нам город на востоке, где были мать его, братья и сестры, и придя туда, разделил добычу, которую получил» [24, с. 141].

Адальский поход царя, казалось, надолго устранил всякую мусульманскую опасность. По словам «Жития» Иоанна Дабра-Либаносского, «когда он спустился в Адаль, то вторгся и раз­рушил всю страну без остатка и пленил жен и детей, в то вре­мя как мужи прятались в пещерах и ущельях скал; большиинство из них бежало в Афталь, а остальные были убиты; Харар и Занкар, Мухосер и Генасери — все эти главные области стра­ны были разорены и разрушены, и будто не было Адаля; он пробыл там 5 месяцев и разорил его дотла, собаке было нече­го лизнуть, как говорят на их языке» [72, с. 187]. После разгро­ма Адаля Клавдий смог заняться благоустройством своей сто­лицы, где он, видимо, собирался обосноваться надолго. «И он оставил обычай царей эфиопских переходить из страны в стра­ну до часа упокоения непреходящего и до дня успения вечного. Он основал в одном городе высокий столп и красивый; в нем были изваяны изображения из золота и серебра; на вершине угла был положен дорогой камень мрамор. Он также устроил чертог красивый и украшенный золотом и драгоценным кам­нем извне и внутри. Он окружил его длинной стеной. И все это было делом искусства сирийских и армянских художников и премудростью премудрых франков и египтян. Здесь были выстроены два здания для церкви. В небольшом расстоянии от этого места он выстроил для себя дом и поместил в нем белых голубей, которых принес из страны Адаль» [24, с. 143—144].

Одновременно царь решил возвести грандиозный собор, для службы в котором он выбрал «иереев и диаконов и певцов, из­вестных чтением и проповедью священного писания церкви и пением перед ковчегом завета бога славного и вышнего» [24, с. 145], числом 318 человек. Подобное строительство по своим масштабам выходило далеко за рамки обычного царского хра­мового зодчества и благотворительности церкви. Это был важный признак серьезных перемен в царской политике, вполне традиционный и характерный для жизни эфиопской феодальной монархии. Возведением храмов Дабра Нагуадгуад, Дабра Метмак, Мартула Микаэль и Дабра Берхан ознаменовал свою но­вую политику царь Зара Якоб; сооружением Атронса Марьям и перенесением туда праха своих предшественников Баэда Марь­ям подчеркнул свой отказ от самодержавной политики отца. Построение нового собора, названного царем Тадбаба Марьям, было также вполне показательно. По традиции, уже сложив­шейся в XVI в., царь формально передал этот собор дабра-либаносской конгрегации, и «Житие» Иоанна Дабра-Либаносского называет Тадбаба Марьям «дщерью Дабра Либаноса, как Иерусалим зовется дщерью Сиона» |[72, с. 190]. Есть, одна­ко, все основания полагать, что этот собор по замыслу Клавдия должен был занять особое место в эфиопской церкви. Его настоятелем царь поставил, по словам «Хроники», «иерея великого Афава Денгеля и наполнил ему руку, возложив на него царский венец из чистого золота с разными драгоценными камнями, и облачив в царскую одежду, и украсив всем убран­ством царства. Он дал ему садиться на коня, на котором ездил сам, и выезжать из царской палатки, когда износится табот (во время крестных ходов, напр., в, ночь богоявления, когда служба совершается на реках.— С. Ч.)» [24, с. 145—146].

Здесь новым является не только возросшее богатство царя, которым он охотно делится с церковью. Если посмотреть на привилегированное положение «великого иерея» Афава Ден­геля, его подчеркнутую близость к царскому дворцу и к мо­нарху, церемониальную разработанность его выходов «из цар­ской палатки», трудно не вспомнить особое положение акабе-саата при дворе Зара Якоба в Дабра Берхане. По-видимому, хра­мовое строительство и заботы о церковной организации со стороны царя Клавдия (по крайней мере во второй половине его царствования) были вызваны не только желанием просто вос­становить эфиопскую церковь, понесшую тяжелые утраты от мусульманского нашествия. К середине XVI в. достижения Клавдия были неоспоримы и впечатляющи, особенно если срав­нивать их с началом его царствования. По словам его «Хрони­ки», «процвела правда во дни его и множество мира. Пропала перед ним Эфиопия, а враги его ели персть» [24, с. 158]. И царь, добившийся столь многого, желал закрепить свои до­стижения не только в Адале, где теперь «собаке было нечего лизнуть», но и внутри страны.

Здесь у царя были свои проблемы. Дело в том, что порту­гальская помощь и близость португальцев к царю вызывали не­одобрение и серьезные подозрения среди эфиопских церковни­ков. Во многом появлению этих подозрений способствовало наглое поведение самозваного «эфиопского патриарха» Жуана Бермудиша, который сразу же после победы над Граней потре­бовал от царя ни больше ни меньше, как принятия католичества, введения его в качестве государственной религии и при­знания его, Бермудиша, верховной власти над эфиопской цер­ковью. Эти требования Клавдий, разумеется, отклонил тут же, но обострять отношения с португальцами не стал, потому что он дорожил ими как прекрасными воинами и всячески старался удержать их в Эфиопии. Это царское благоволение к франкам не укрылось от эфиопских церковников, и «Краткая хроника», эфиопская летопись, не связанная с официальной царской историографией и выражающая более церковную, нежели придворную точку зрения на события, пишет: «И погиб Грань от воца­рения Ациаф Сагада на второй год, пятый месяц и 22-й день. Франкам же пожаловали города многие по договоренности. И из-за веры их было смущение великое и распря с законниками и с присными аввы Зэкре и аввы Павла и со всеми мона­хами. А царь же в сердце своем возлюбил веру франков и на­значил патриархом Андрея ⁵, но убоялся он, чтобы не возму­тился народ эфиопский смущением, как во времена Граня, про­тив царства его, и оставался в вере александрийской. И потому печалились франки» [33, с. 334]. Этот отрывок из «Краткой хро­ники» интересен не тем, что он точно передает происходившие события, при этом он путает многое, а прежде всего описанием некоторых тогдашних умонастроений в церковной среде.

Царю нужно было бороться как с непомерными притязания­ми Бермудиша, так и с весьма опасными подозрениями в цар­ском «неправославии», которые грозили ему потерей верности подданных в стране. Все это он учел при организации торжест­венного освящения нового собора: «В сей день, в понедельник, второй день сотворения мира, исшел из дворца табот, назван­ный именам Тадбаба Марьям, и протопресвитер патриарх нес этот табот на голове авва Иоанн, изрядный по всяким добле­стям духовным, настоятель обители Дабра Либанос, матери монастырей эфиопских. И царь вышел со всем воинством своим и провожал их со славословием, величанием и  прославлением. Табот направился к месту, украшенному для него трудами аввы Петра митрополита, который  служил  литургию по архиерей­скому чину св. Марка» [24, с. 146]. Вся эта церемония, в ко­торой участвовали высшие эфиопские церковные иерархи, очень напоминала торжественные выходы царя Зара  Якоба и была показательной во многих отношениях. Табот был торжественно вынесен «из дворца», прямо указывая на царскую роль в со­здании собора. Клавдий воздвиг эту церковь на свои собствен­ные средства, «он не принуждал никого из людей страны своего царства к работам над ее сооружением, и не ставил над ними писцов и надсмотрщиков, которые бы понуждали их собирать солому, глину и кирпичи и приставляли к принудительным работам, как это делали прежние цари при работах над построе­нием древних церквей. Он повелел, чтобы она была сооружена с помощью рабов, которых приобрела десница его» [24, с.  154]. Табот нес на голове (как обычно его носят) Иоанн Дабра-Либаносский. Рядом шел «протопресвитер» будущего собора Афа­ва Деятель, названный в нашем тексте еще и патриархом.

Этот последний эпитет крайне интересен. Дело в том, что в Эфиопии настоятель каждого собора имеет свой почетный эпи­тет, различный для разных соборов. Такая традиция сохрани­лась и до наших дней. Эпитет настоятеля Тадбаба Марьям — слово «батре-ярек», явно восходящее к греческому «патриарх». Тем не менее церковным патриархом настоятель Тадбаба Марь­ям отнюдь не является и непосредственно подчиняется главе Дабра-Либаносской конгрегации и эфиопскому митрополиту. Возможно, при основании Тадбаба Марьям его настоятель по­лучил этот апитет в пику самозванному «патриарху» Бермудишу, претендовавшему на высшее положение в эфиопской церк­ви. «Патриарх» Афава Денгель, взысканный царскими милостя­ми и тем не менее вполне подчиненный Иоанну Дабра-Либаносскому и митрополиту Петру, должен был, по-видимому, слу­жить доказательством беспочвенности притязаний Бермудиша.. Все это, разумеется, не более чем догадка, но безусловно одно: под «протопресвитером патриархом» нашего текста имеется; в виду Афава Денгель.

Клавдий опешил в поход против «людей Гамбо», который он отложил для того, чтобы самому присутствовать на торжествен­ном  освящении  Тадбаба  Марьям.  Победив  «людей  Гамбо»  и, переждав сезон дождей, он воевал затем с «людьми Вагама, которые оказывали содействие людям Гумара». Лишь через год, обезопасив западную границу, он вернулся в Тадбаба Марьям, где совершил еще одну чрезвычайно важную церемонию: «В эти дни по окончании войны, о которой мы упоминали, он устано­вил для Тадбаба Марьям обычай, от которого не отступали и» рода в род. Он заклял дом отца своего и дом    матери своей и всех людей дома своего быть за одно с иереями Тадбаба Марьям, быть при одном желании, при одних устах, при одной мысли» [24, с. 148].

Клавдий не просто воздвиг в Эфиопии еще один большой храм с многолюдным причтом — новый центр древнего благоче­стия и традиционной  церковной  учености.  Он  набирал среди клириков кадры для своей царской администрации, и эфиоп­ские источники того времени, пусть  мельком и походя, но все же говорят и об этом. «Краткая хроника» с присущей ей лако­ничностью сообщает: «И во дни сего царя  Клавдия восстали азаж Гера и азаж Рагуэль, иереи, знатоки песнопения духовного, и стали они составлять крюки   Дэгуа ⁶ и обучать иереев в Тадбаба Марьям, который он построил» [33, с. 336]. Однако из погодных записей тигрейского монаха Павла, который вел их для себя, где события государственной жизни чередуются с бытовыми подробностями его личной  жизни,   мы узнаем,  что азажи Гера и Рагуэль были не только «знатоками песнопения духовного». Павел пишет: «А в 210 году милосердия (1557 г.— С. Ч.) воевал он  (бахр-нагаш Исаак) с Гаэвой и победил ее дважды. И в том же году умерла вейзаро Валатта Кедусая, и победил-Рагуэль фалаша, и устроил побоище великое. И пришел тогда указ, воспрещающий монахам жить с вдовами» [50, с. 285]. А в 211 году милосердия (1559 г.), как отмечает Павел, азаж Гера был назначен дедж-азмачем в Ангот [50, с. 286]. Таким образом, Клавдий не только надежно связал    интересы церкви с интересами собственного двора и династии, но и успеш­но использовал церковные кадры для укрепления царской вла­сти и государственного строительства, далеко не феодального по своему характеру. Похоже, что в своей внутренней политике Клавдий явно собирался идти по стопам Зара Якоба, причем для этого ему не нужно было прибегать к жестоким репрес­сиям.

Однако Клавдий, полагая, что после разгрома Адаля могу­щество мусульман  сломлено окончательно, расположил свою столицу очень близко к мусульманским областям. Судя по все­му, он считал необходимым вести по отношению к этому ослабевшему врагу наступательную политику. Еще в конце 1544 г., разбив Аббаса, он занял земли мусульман в Вадже. По словам его хрониста, «этим деянием царь Клавдий — да будет над ним мир — отдал своему народу в наследие землю благословенную, текущую медом и молоком, чтобы он поселился в домах, которых,не строил, пил из колодцев, которых не копал, собирал с полей, которых не засевал» [24, с. 135]. Царь действительно думал о том, как обезопасить не только западную, но и во­сточную границу своего царства, и стремился заселять погра­ничные области христианами.  «Для собрания рассеянных  и соединения в одно место изгнанных он устроил город из горо­дов области Вадж» [24, с. 143]. Со стороны мусульман подоб­ная наступательная политика не могла не вызывать сопротив­ления, и в  1555 г. «царь Клавдий снова воевал с народами вблизи своего замка и победил их» [24, с. 148], но скоро опять «восстало тайно мусульманское племя и во время зимы убило одного князя с его воинами, а летом убит был Афава Денгель, великий иерей церкви Тадбаба Марьям» [24, с. 148]. Так внеш­няя опасность не позволяла царю сосредоточить свое внимание на внутренних проблемах'государства. Не успел он отразить на­бег на  восточной  границе, как опять перешли в наступление племена оромо на западе.  «Царь Клавдий пошел к стану галласов, воевал с ними и уничтожил мечом, а уцелевших подчи­нил, как рабов, своей власти. Вследствие этого успокоилась зем­ля от галласких убийств и набегов; они не нападали явно, но как воры, подкапывающие дом без ведома его хозяина» [24, с. 149], — сообщает дееписатель царя, не замечая, что вторая часть его последнего утверждения, несколько противоречит пер­вой. Окончательно нейтрализовать  племена оромо Клавдию так и не удалось.

Между тем внешняя опасность неуклонно возрастала. Как пишет монах Павел, «в 209 году (1557 г.— С. Ч.) вышли мы из Бэры и пришли в Аида. И когда мы были там, то услышали мы слух, что разорил государь стан галлаский. А абето Лаэко взял у меня (Псалтирь) Давида и житие Себастиана и дал мне раба. А в Тигре пришли турки и франки пришли» [50, с. 285]. Турки действительно высадились в Массауа в марте 1557 г., решив наконец завоевать Эфиопию и положить конец деятельности там португальцев, которой они весьма опасались и которую красноморокая молва преувеличивала до легендар­ных размеров. За пять дней до турок в Массауа прибыл взамен высланного год назад несносного Бермудиша католический епископ Андрес Овьедо со своими спутниками, и португальцам пришлось поторопиться со  своим путешествием, чтобы не по­пасть  в  руки  турок, начавших наступление в глубь страны. Турки заняли Массауа и Аркико и.   продвинувшись  далее и убив царского военачальника Агаба, укрепились в Дабарве, где в свое время останавливался отряд Криштована да  Гамы. Бахр-нагаш Исаак выступил против турок, разбил их войска, по­сланные в глубь страны под водительством Абдель    Вахаба, убил этого турецкого военачальника, но штурмовать Дабарву не решился. Вместо этого он выступил в Мазага против «царицы Гаэвы», которая управляла племенем дубане и была сестрой Макатэра, вождя племени, помогавшего имаму Ахмаду [33, с. 334]. По свидетельству Павла, Исаак воевал с ней и «побе­дил дважды», после чего она бежала к туркам в Дабарву [50, с. 285].

«Хроника»   Клавдия   также   повествует  об   этих   событиях: «На 17-м году царствования славного царя Клавдия вышли в землю Эфиопскую и поднялись из моря сыны Иафета, именуе­мые Лаванд, и заняли часть земли Эфиопской, примыкающую к морю. Митрополит франков вышел и поднялся из моря с свя­щенниками и диаконами и немногими мирянами из  франков. Они прибыли в стан царя Клавдия в первый из месяцев зимы Эфиопии, третий из месяцев творения мира. Целью митрополита было опорочить правую веру, посланную Эфиопии из Алексан­дрии,  распространять и восхвалять  ложную  веру,   выросшую из Рима... В эти дни царь Клавдий был между двумя задачами. С одной стороны, он наступал на франкских учителей из-за их ложной веры, побеждал и посрамлял их, порицал их неправые обычаи. Из-за них он составил много поучений ⁷, собрав духов­ные слова из поучений апостолов, пророков, старейшин и учи­телей церкви... С другой стороны, ему предстояла забота о вой­не с Лавандами, именно Турками, об издержках на войну. Он озаботился защитой городов от нападения галласов, которые уцелели, и от других врагов. В этом он провел год и остаток года, молясь богу преславному  и вышнему,  чтобы  он   помог ему во всех делах, ради всего и во всем» [24, с. 150].

Царю Клавдию было о чем молиться, так как положение его царства было очень сложным. Португальцы в свое время не­мало помогли ему в битвах. Теперь приходилось расплачивать­ся за это богословскими диспутами с Овьедо, который, хотя и был не в пример Бермудишу человеком честным и далеко ие трусом, отличался не меньшим упорством. В феврале 1559 г. он даже разослал всем португальцам в Эфиопии «циркулярное письмо», в котором повелел им прекратить всякие сношения с эфиопскими «схизматиками» и не повиноваться эфиопскому ца­рю [71, с. 211—212]. Хотя и ценил Клавдий португальцев, он не мог пойти навстречу католическому епископу и разрушить свой недавно воссозданный союз с эфиопской церковью. Поэтому из государственных соображений ему, как и Зара Якобу, пришлось выступать не только в качестве богослова, но и в ка­честве церковного писателя, в чем он преуспел вполне. В то же время военная угроза нарастала с севера (турий), с востока (эмир Харэра Нур ибн Муджахид «из племени Сухавьян»), с запада и юга (племена оромо). Временами, судя по его «Хро­нике», Клавдия одолевали самые мрачные предчувствия: «Го­ворит автор этой книги: „Однажды, когда я и двое моих близ­ких стояли пред славным царем, оказал он нам сам по поводу упокоения своей плоти такими словами: Разве для вас не легко­весно наслаждение века сего? Сей век изменится на иной, и наслаждение его прейдет в печаль. Я же молюсь богу преслав­ному и вышнему, да буду удален раньше всего туда, куда уда­лены древние отцы". И было, как он сказал» [24, с. 152].

Турки тем временем продолжали наступать, и в 1558 г. они захватили Дабра Даммо и перерезали тамошних монахов. Как пишет «Хроника» Клавдия, «они осквернили святую землю, ходя ногами нечистыми и скорыми на пролитие крови и войдя в место священное, освященное пребыванием в нем мощей, пере­несением сюда чистого тела праведного царя Лебна Денгеля» [24, с. 154]. Однако турецкие победы скоро сменились пораже­ниями, главным образом из-за активного сопротивления местно­го населения. Турецкий паша Уздамер по просьбе Гаэвы отпра­вился в ее область Мазага, «страну жара и зноя, пустыню без­водную». По словам «Хроники» Клавдия, «когда он прибыл, ку­да намеревался, как предает по слуху история, напала на его тело внезапная болезнь лихорадка; он сильно страдал от сол­нечного жара, и его стали носить на носилках, причем он не находил себе покоя и мало времени оставалось до смерти. И войско его и все кони были поражены таинственным ударом, большая часть их было предана смерти действием божествен­ным» [24, с. 155—156]. Часть своего войска паша оставил в Дабарве охранять крепость, которая, по словам эфиопского ле­тописца, «была полна золотом, серебром, драгоценными камня­ми, тонкими одеждами и многими неисчислимыми богатствами из Стамбула, Каира, Зебида, Джебаля и всей Бар Араба и богатствами моря и островов и богатствами Абиссинии, которые он собрал грабежом и обманом или путем купеческого барыша или как выкуп по обычаю воинскому» [24, с. 155].

Турки, охранявшие крепость в чужой стране и враждебном окружении, практически находились на положении осажденных, так как возвращение паши Уздамера откладывалось, а запасы кончались. Тогда турки вместе с Гаэвой решили ночью бежать в Массауа. Однако, «когда они были на дороге, спускающейся из Дебарва к морю, на них напали феллахи, жившие в стране, и сделали тела их пищей для мечей; отняли все их имущество, захватили и царицу со всем ее богатством» [24, с. 156]. Так Дальнейшее продвижение турок было остановлено без царского участия благодаря действиям бахр-магаша Исаака и сопротив­лению местного населения. Однако турки таз-прежнему удержи­вали красно-морское побережье, Суакин, Масеауа и Аркико и заявляли, что власть Оттоманской Порты распространяется на весь «Хабашистан».

Несмотря на ослабление. Адаля после краха джихада, силы мусульман не были сломлены окончательно. В конце 50-х годов XVI в. в Хараре выдвинулся новый «эмир правоверных» Нур ибн Муджахид, желавший возродить былое могущество Адаля.. Он был племянником имама Ахмада и участвовал в джихаде,, хотя «Хроника» Клавдия упоминает о нем с пренебрежением: «Из двух вождей мусульманских сил младшего Аббаса он за­хватил, связал и отправил в страну, где содержатся узники, а Нура, из племени Сухавьян, сына Муджахида, он прогнал ли­шенного всего его добра камнями и палками, как гонят пса, привыкшего к запаху жира» [24, с. 142]. Нур никак не желая смириться с крушением джихада. Он деятельно укреплял Харар, обнес его каменной стеной, сохранившейся доныне, и готовил ре­шительное наступление на столицу христианского царя. «Крат­кая хроника» дает романтическое объяснение его воинственно­сти: «А потом на 19-й год пришел мусульманин Нур из Адаля,, и он был сыном сестры Граня. Причина же его прихода та­кова: когда бежала Дель Вамбара в день полибели Граня, му­жа своего, этот Нур спасся вместе с нею. И придя в страну свою Адаль, восхотел Нур жениться на Дель Вамбара, ибо та­ков обычай мусульман. Она же сказала ему: „Коль хочешь ты жениться на мне, пойди и убей сего царя христианского, убий­цу моего мужа". И потому пришел Нур» [33, с. 335]. Впро­чем, здесь дело не столько в романтической любви или в обы­чае левирата, сколько в стремлении Нура идти по стопам свое­го знаменитого дяди и предшественника.

В результате, как гласит «Хроника» Клавдия, «в 7052 году мира, на 19-м году его царствования, на 4-й неделе поста, 3-го числа месяца Магабита (27 февраля.— С. Ч.), в 1-й день святой недели возвестили царю Клавдию вестники, что прибыл Нур, сын Эльмуджахида, и расположился в одной из обла­стей Фатагара, и с ним многа войска в количестве 1800 всад­ников, 500 стрелявших из ружей, бесчисленное количество на­прягающих луки и стреляющих из них, и пехотинцев, вооружен­ных мечами, копьями и щитами, десятки тысяч людей, знаю­щих пушечное дело, 5 или 6 или 7» [24, с. 162—163]. Таким образом, Нур ибн Муджахид решил действовать по примеру прежних эмиров и напал на христиан в самом конце великого поста.

Царь Клавдий велел своему двоюродному брату Хамаль-малю (сыну дочери царя Наода Романа Верк) нанести удар с фланга, вторгнуться в Адаль и разгромить Харар, где оставал­ся султан Баракат ибн Омар Дин ⁸ с незначительными силами. Клавдий надеялся, что угроза любимому городу заставит Нура прервать свой набег и вернуться на родину.

Однако Нур показал, что он является истинным племянни­ком грозного имама, а не просто одним из прежних эмиров, которые ходили в набеги ради добычи. Нур видел корешГзла, причину «рушения джихада и бедственного положения мусуль­ман в самом Клавдии. Поэтому он отправил Клавдию посла­ние, в котором писал, что хотя имам   Ахмад и погиб, но до сих пор остается эмир Зейлы (титул, который Нур взял себе после женитьбы на  Дель Вамбара), чью семью избрал бог для пролития крови эфиопских царей [71, с. 213]. Гордость не позволила  Клавдию уклониться  от сражения  и отдать  свою столицу на разорение, хотя «число воинов, бывших там с ца­рем  Клавдием — 270 всадников, и пеших не  более 700, стре­лявших из ружей 100, лучников 500» [24, с. 163]. Все придворные советовали царю уйти и  собрать  большое войско, но он  не счел для себя возможным воспользоваться этим советом. По словам его «Хроники», «не страшилась душа его, видя мно­гочисленный стан врагов. Сказал один из стоявших пред ним в один из этих дней: „Я принес ему изречение из изречений пророков того времени и оказал: Победа будет твоей после ги­бели многих от копий врага". Он тотчас взглянул на меня гроз­ным оком и сказал мне сильным голосом: „Не подобает пасты­рю оставлять овец своих и спасать свою душу. Пастырь доб­рый душу свою  полагает за овцы, а наемник, иже несть па­стырь, оставляет овцы волку и не радит об овцах. Как возмож­но, чтобы я спас себя от умерщвления и отдал народ мой на смерть, увидал рыдания жены о смерти мужа ее, плач сыновей о смерти отцов их, вопль братьев, у которых убиты братья? Лучше мне умереть за Христа и стадо, что под моим пастыр­ством. Если же я умру и рассеется стадо, не оцросит с меня Господин пастырей ответа за рассеяние стада; если же я рас­сею их из-за страха смерти, подобает мне дать ответ"» [24, с.  163].

У Клавдия, начинавшего отвоевывать свое царство с горст­кой преданных воинов, избегнувшего многих опасностей, про­игравшего много сражений и еще больше выигравшего и восста­новившего к концу своего  царствования  эфиопскую  феодаль­ную монархию, было чрезвычайно развито чувство собственно­го предназначения. Он верил в то, что воистину является «ме­чом божиим» в руках всевышнего «а врагов веры, верил в не­избежную победу своего дела. Эта вера передавалась и его воинам и немало способствовала его победам. По-видимому, он верил и в свою победу над Нуром, несмотря на численное пре­восходство мусульман, потому что  Клавдий выступил  против Нура со всем своим двором. Решительное сражение произошло 23 марта 1559 г. «В  этот день царь  Клавдий  был радостен, весел и стремился к битве, как стремится охотник на борьбу со зверем и как радуется позванный на пир, где ему оказыва­ется любовь. В этот день была весьма упорная битва — солнце заволоклось дымом от огня войска, как густым облаком. В на­чале битвы пылающий свинец попал в тело честного Мар Клав­дия, но не удержал его от продолжения боя и не удалил от сражения. Потом окружило его 20 всадников и пронзили бед­ро его копьями, и он умер, как Клавдий Антиохийокий, ему соименный. Затем они отрубили ему славную голову и понесли к своему вождю, который удивился и поместил ее на осла, ибо знал все, что он сделал» [24, с. 164—165].

Вместе с Клавдием погибли не только почти все португаль­цы, бывшие при нем, но и чуть не весь его двор, в том числе и церковники, которые как верные слуги последовали на битву вместе с царем. «Житие» Иоанна Дабра-Либаносского, также павшего в этой битве, дает перечень убитых, где хорошо вид­но, что церковники составляли большую часть его администра­тивного аппарата: «Тогда 27 Магабита в страстной четверг в 3 часа была великая битва и пали два светоча мира, возлюб­ленный господом царь наш Клавдий и отец всех нас авва Иоанн, столп веры, и с ними зашли звезды светлые и сияющие: авва Такла Махбар, авва Амда Марьям, авва Сарца Деятель, авва За-Селасе, авва Бахайла Вангель, все великие ученые, и настоя­тели авва Макарий, авва Асер, авва Сайра Аб и другие мо­нахи чистые, чьи имена записаны на небесах; а вельмож и вои­нов, погибших в тот день, было без числа» [72, с. 192]. Это был двойной удар для эфиопской   монархии: в один день погиб не только выдающийся эфиопский царь, многое сделавший для возрождения эфиопского государства и еще больше  обещавший осуществить в будущем, но и почти весь и без того немного­численный военный и церковный административный аппарат уп­равления государством, который царь так долго и тщательно под­бирал. Этот аппарат   царь  строил  не  по   феодальному, а   по самодержавному принципу, и потеря его была невосполнима по­тому, что в отличие от феодальных учреждений, он не мог появиться сам собою в феодальном обществе. Царская власть, ко­торая «была представительницей порядка в беспорядке, предста­вительницей образующейся нации в противовес раздробленности на мятежные вассальные государства»  [3, с. 411], стремясь к самодержавию, должна была создавать его сверху, преодоле­вая сопротивление господствовавшей феодальной системы. Так, своей победой Нур ибн Муджахид не возродил джихада, на что он горячо надеялся, но сделал другое: он уничтожил того царя, который имел желание я способности пойти по пути, указан­ному великим Зара Якобом, уничтожил его вместе с теми его сотрудниками, которые могли бы помочь царю в этом.

Имя царя Клавдия и после его смерти было окружено ле­гендой. Как пишет «Краткая хроника», «пал он в Адале, и по­весили его голову на древе, и не было дождя три года. И потом взяли купцы его голову отрубленную и привезли в Антиохию и погребли у гробницы Клавдия-великомученика. А осталь­ное тело его пребывает доныне в Тадбаба Марьям» [33, с. 336]. Клавдий оставил по себе доброе имя, о чем можно судить не только по его «Хронике», но и из записок португальцев, с кото­рыми из-за непомерных притязаний Бермудиша и Овьедо у него бывали довольно сложные отношения: «Он всегда вел себя веж­ливо по отношению к епископу, и пока он был жив, никто не смел выказать ему (Овьедо) непочтения; кроме того, он содер­жал нас в достатке, потому что был щедр по природе, в осо­бенности там, где речь шла о короле Португалии, которому он был обязан. Он был настолько добр по природе и так беспоко­ился о страданиях, которые могли постичь епископа, что, идя на войну с мавром, который его убил, сказал: „Увы, бедный епископ, что будет с тобою, если я умру?" Этот император Клав­дий был столь наделен добродетелями, кроме своего упрямства в (религии, что я совершенно уверен, что во всей Европе не было более мудрого и более подходящего для правления чело­века» (цит. по [71, с. 2,14]. Со смертью Клавдия в Эфиопии преждевременно завершился период (Консолидации, и центро­бежные тенденции вновь начали набирать силу в феодальном государстве.

4. Рост феодальных мятежей и усобицы в середине XVI в.

Смерть Клавдий явилась страшным ударом для христиан­ского царства. Это .хорошо понимали современники, и дееписатель Клавдия год спустя после смерти царя посылает ветхо­заветные, проклятия его убийце: «Что мне сказать на день, на сей день смерти господина моего Мар Клавдия?.. Но проклят да будет тот, «то сей день сделал злейшим и убил господина моего Мар Клавдия. Проклят да будет в доме, проклят в поле, проклят в пустыне, проклят при входе, проклят при исходе, про­кляты да будут все дела его. Да будет предан виноград его граду, и смоквы морозу, земля его да не творит пищи, да погибнут овцы его от недостатка питания и да не будет волов его при яслях. Да воздаст бог преславный и высокий до тысячного рода дому Муджахида и да повелит, чтобы, дождь и роса не сходили на его горы и сделает его долей снег и лед! Стрелы бога преславного и вышнего да пожрут тело его и гнев его да выпьет кровь его отныне до века веков. Аминь» [24, с. 167]. Далее автор помещает свой плач по царю, составленный в подражание плачу Иеремии, и обращается к народу: «Ты, стадо Эфиопии, установи плач в известные дни и поминай пастыря твоего Клавдия, который открыл тебе заключенные уста кла­дезя, которого многие пастыри не могли открыть, и напоил тебя из него водою жизни святой и сладостной» [24, с. 170—171]. И «Хроника» Клавдия, больше похожая на похвальное сло­во, нежели на хронику в строгом смысле слова, и плач на его смерть  были  явно написаны к годовщине его гибели, чтобы положить начало поминанию царя в церкви «в известные дни». Это довольно нехарактерно для официальной царской историо­графии. В Эфиопии царские хроники обычно писались при жизни царя, нередко по прямому его повелению, и пока царь был жив, его историограф писал подробно и точно. Описания же последних дет и самой смерти правителя обычно оказывались скомканными, сухими и лаконичными.  Это и понятно: здесь историограф гшсал уже при преемнике своего героя, когда по­литическая обстановка при дворе иногда резко менялась. Про­должать повествование в  прежнем духе бывало невыгодно,  а нередко и небезопасно, и автор торопился поскорее завершить свой труд без ненужных подробностей и поставить точку. Бы­вало, что царские хроники оставались просто незавершенными. История же Клавдия, похоже,  была  целиком написана после его смерти. Апологетичная от начала и до конца, как и подо­бает похвальному слову, она тем не менее писалась скорее по велению сердца, нежели по чьему-то иному приказу. Такое вос­хваление предыдущего царя обычно говорит не только о его ве­ликих достоинствах, но и о глубоком недовольстве новым пра­вителем. Если в нашем случае это было так, то у сочинителя были на то веские причины.

Двоюродный брат Клавдия Хамальмаль по приказу царя вторгся в Адаль, с легкостью разбил войско султана Бараката ибн Омар Дина, а его самого убил: «А когда вернулся,— как пишет в своих записках монах Павел,— то постигла его печаль великая из-за смерти брата его, царя» [50, с. 286]. Говды при­несли весть о смерти Клавдия и ко двору его матери, царицы Сабла Вангель, в Годжам, где она располагалась вместе с Ми­ной в земле Дабр возле церкви Мангеста Самаят, выстроенной в свое время Клавдием в честь своего святого. «И тотчас на­чался великий плач и многое рыдание, ибо они любили его из глубины сердец своих за его великую доброту и благодеяния к добрым и злым»   [24, с. 180]. Мудрая царица решила поско­рее посадить на престол Мину во избежание разброда в госу­дарстве, так как «войска рассеялись по своим родам и племе­нам»  [24, с.  180], и Мина воцарился 9 апреля  1559 г. В результате, действительно, «в этом месяце пришли вельможи цар­ства: Хамальмаль, Кефло, Такла Хайманот, сын Дагальхана, Ром Сагад и другие макуанены и вельможи, которых мы не пом­ним, и много воинов, спасшихся от смерти в тот день, о кото­ром мы упоминаем. И тотчас стали говорить, где лучше зимо­вать, царю, и наилучшим решением набрали землю Бегемдер и Дамбию, да будет там зимнее пребывание. После этого поднялся царь из Мангеста Самаят, места своего царства, ибо пребывание их было там в земле Годжам, И мать его пошла с ним и не разлучалась с ним, чтобы укрепить  для него закон царства. И весь мир следовал за ним, кроме Хамальмаля, оставшегося воевать с врагом Нуром как даджазмач, начальствуя от Абави до тех мест, куда доходила его власть» [24, с. 181].

Таким образом, новый царь не рискнул собрать павшее ду­хом войско своего брата и решительной победой над мусульмана­ми ободрить воинов и укрепить свою власть. Вместо этого он перенес свою резиденцию в глубь страны в безопасное место, предоставив наместнику Хамальмалю мстить за брата. Как пи­шет Павел, далекий от двора и выражающий, по-видимому, народное мнение, «и когда некому было противостоять язычни­кам, пошел он (Хамальмаль) воевать вновь. И в 212 году (1560. — С. Ч.) с божьей помощью нашел он убийцу его; и убил его, и забрал украшения государевы» [50, с. 286]. Трудно ска­зать, имеет ли Павел здесь в виду Нура, который, по другим источникам, умер в Хараре от морового поветрия [82, с. 94], или другого участника убийства Клавдия, но победа Хамальма­ля сомнений не вызывает. Столица Адаля Харар в это время переживала трудные времена. Город обезлюдел, торговля дав­но находилась в состоянии полного застоя, последний султан из династии Валасма был убит, и страна мусульман одновре­менно страдала от опустошительных нашествий племен оромо, голода и эпидемий. Мусульманская опасность уже не грозила христианской Эфиопии, но это не было заслугой царя Мины. Однако если Адаль переживал период упадка и политической раздробленности после «рушения джихада, то и в христианском царстве краткий период объединения перед лицом общей опас­ности также подошел к концу.

Сначала Мина не замечал этого обстоятельства. «Он об­ратил лицо свое на дорогу в Бад, и, придя в Дамбию, устроил зимнее пребывание в Цадо. Во время дождей была радость и веселие, услада и довольство» [24, с. 181]. Однако это была преждевременная радость. Мина получил царство после смерти своего брата, не имея ни прочной репутаций храброго воина и спасителя страны, готового «положить душу свою за овцы», ни преданности войска и поддержки португальцев, ни помощи церкви и пусть небольшого, но надежного административного аппарата. Он жил при дворе матери и имел репутацию пленни­ка, выкупленного щедростью своего доброго брата и, по об­щему подозрению, перешедшему в плену в ислам. Мина, одна­ко, не желал замечать этой разницы между собою и братом. «Сам он, воссев на престоле христианском, начал проводить законы установления царства, а вельможи царства, как Кефло и другие, начали втайне свои происки, ропот и смуты, затем обнаружившиеся на деле» [24, с. 181]. Происки вельмож объ­ясняются тем, что Мина, не имея иной основы для своей власти, кроме уважения к памяти брата и почтения к его матери, повел себя как истый самодержец. Павел пишет: «В том же году (1559 г.— С. Ч.) сместили Исаака и сместили Дегано, маконена Тигре, и назначили Мэльмэль Зара Иоханнеса, а азажа Гера — деджазмачем в Ангот» [50, с. 286]. Исаак был бахр-нагашем и встречал в этой приморской провинции еще посольство дона Родригу да-Лимы, а Дегано был Маконеном Тигре в течение последних семи лет. Естественно, что подобные перемещения вызвали неудовольствие вельмож, привыкших к большой са­мостоятельности в своих провинциях и не желавших подчинять­ся требованиям новоиспеченного и малопопулярного царя.

В результате последовала смута, крайне опасная, посколь­ку до тех пор Исаак был единственным военачальником, кото­рый сдерживал турецкое наступление на побережье. Царь Мина в это время собирался идти походом на фалаша, отказывавших­ся платить подати с 1555 г., и призвал на помощь себе Исаака. Как сообщает «Хроника» Мины, «по прошествии времени дож­дей он отправил посланцев и собрал войско из всех местно­стей своего царства, послал и к Исааку со словами: „Собери войско и поскорее выступай, чтобы нам воевать с Фалаша". Затем, собрав войско, он пошел в Самен и встретился там с Исааком, сражался немного дней и, когда он был готов к бит­ве, встали его приближенные и посоветовали, говоря: „Оставим войну с Фалаша, ибо не пришло ее время". Из-за этого совета вернулись они в Дамбию и провели зиму в Энфразе» [24, с. 181]. «Краткая хроника» со свойственным ей лаконизмом сообщает, что Мина «в первый год после того, как воцарился он, пошел в землю Самен и сразился с Радъэтом-фалаша» [33, с. 337]. Однако насколько можно судить по хронике сына Ми­ны, царя Сарца Денгеля, также воевавшего с фалаша [46, с. 85—86], во время этого похода серьезных сражений ее было, а было несколько стычек, после чего царь решил вернуться. Видимо, его решение и совет приближенных были вызваны тем, что и царь и его двор не доверяли созванным военачальникам и делали это, как показали последующие события, с полным к тому основанием.

На зимних увартирах некий Балав Раад, пробравшись ночью в царскую палатку, совершил неудачное покушение на жизнь Мины «не потому, что царь его обидел, но по наущению сата­ны». Балав Раада и его сообщника схватили и казнили: «Од­ного повесили, другого побили камнями» [24, с. 183]. О причи­не же покушения царский историограф умалчивает, объясняя его только кознями врага рода человеческого. Смута в государ­стве тем временем росла и скоро обнаружилась открыто: «После непродолжительной остановки он поднялся с зимних квартир и обратил лицо свое к земле Варвар. Там оставался Исаак под предлогом болезни, а Кефло „потому что устроил брак моей дочери" — так говоря; вся же причина того, что они остались, заключалась в том, что они хотели воцарить племянника царя Тазкаро; они зимовали, утвердившись в этом из­менническом намерении со свитой всех трех... Когда вошло по­дозрение в сердце царя христианского, он послал к Исааку раз и другой раз, говоря... „Явись немедленно туда, где мы находимся, и не ссылайся на болезнь". Сказав „хорошо", он пошел вместе с послом и, прибыв туда, где дорога вела верхом и ни­зом, сказал послу: „Ступай по верхней дороге к государю и до­ложи о моем прибытии, я же пойду по нижней дороге, чтобы не голодали мои солдаты, ибо на этой дороге есть продовольст­вие". И пошел посол по своей дороге, а он по другой, вернул­ся в свою страну и встретился со своими родичами, детьми и солдатами. Кефло же и его солдаты воцаршш Тазкаро, как за­мыслили раньше» [24, с. 183].

Таким образом, вопрос престолонаследия снова оказался той ахиллесовой пятой эфиопской феодальной монархии, которую старались поразить феодалы, желая независимости от царской власти. Впрочем, Мина показал себя твердым и хладнокровным правителем и стратегом. Собственных сил у него было немного, и он решил бороться с феодальным самовластием, пользуясь разобщенностью своих противников. Исаак изменил ему и ушел в Тигре, а Кефло воцарил Тазкаро в Дабре, бывшей резиден­ции Сабла Вангель. Мина решил бить их поодиночке. «Когда услыхал царь об этих изменниках, он не хотел сражаться с цар­ством бунтовщика; но поспешил на войну с изменником Иса­аком, основанием здания зла. Он послал Зара Иоханнеса с вой­ском и сам пошел за ним. Исаак хотел сразиться с Зара Иоханнесом, думая, что он один и за ним не следует страшный лев от колена Иудова от хореня Давидова. Когда же он услыхал о прибытии царя, побежал к Сирэ, а царь гнался за ним по пя­там и настиг в земле Адабо. Когда наступил день позора Исаа­ка, он отучнил сердце его и сразился с помазанником божиим. Была тогда победа у царя, был побежден изменник, а сын его убит, из его солдат одни были убиты, другие ушли, бросив своих лошадей и мулов, некоторые сдались добровольно. Сам Исаак едва спасся, сбросив с головы железный меч» [24, с. 183—184].

Разбив Исаака с помощью его преемника (и, следовательно, соперника) Зара Иоханнеса, царь Мина тут же повернул в Бегемдер, чтобы сокрушить сторонников Тазкаро в Дабре. Их было немало, и среди них находились и португальцы. По­следнее объясняется как упорством их епископа Андреса Овьедо, так и несдержанностью самого Мины. Неизвестно почему, но все католические миссионеры, прибывавшие в Эфиопию, начи­ная с Бермудиша были твердо уверены, что эфиопские цари не тольто могут, но и должны принять католичество и споеобетвовать его распространению в стране. Царь Клавдий не смог поколебать этой убежденности ни у Бермудиша, ни у Овьедо. После смерти Клавдия Овьедо прибыл ко двору Мины, поздравляя его с восшествием на престол. Новый царь принял его любезно, но, помня его недавнее «циркулярное письмо», недвусмысленно запретил проповедовать католичество в стране. Овьедо счел возможным не обратить внимания на этот запрет. Тогда царь призвал его к себе и в ходе горячей перепалки чуть не за­рубил епископа мечом. Лишь вмешательство придворных и, главное, царицы-матери спасло Овьедо. Он был выслан в ме­стность Майгога между Аксумом и Адуа на постоянное жи­тельство, а против католиков был издан указ, согласно кото­рому у португальцев отбирались многие земли, пожалованные им Клавдием, а эфиопам, принявшим католичество, угрожали, суровые репрессии. Так «циркулярное письмо» Овьедо превра­тилось в бумеранг, больно ударивший по португальцам в Эфио­пии. Фанатичный «митрополит франков», однако, не сдался; он переименовал Майгога во Фремону в память св. Фрументия, крестителя Эфиопии, и продолжал там проповедовать католиче­ство и интриговать против царя. В результате многие порту­гальцы оказались при дворе Тазкаро, куда устремился Мина сразу же после своей победы над Исааком.

Успех сопутствовал царю, хотя его противники не собира­лись складывать оружия. «Кодда они услыхали о его прибытии, ожесточили сердца свои и положили на небеса уста свои, гово­ря слова досаждения. Сам же царь христианский, придя к ним, удерживался от битвы и захотел ночевать, Изменники же ока­зали: „Не дадим ему войти ночевать, но сразимся с ним вече­ром". Так они оказали, ибо собрали много коней с разных сто­рон; и в это время и франки были заодно с ними... И когда они подошли к нему, он приготовился к битве, уповая на бога они же пришли, уповая на коней своих и на войско франков. Когда они сразились, победил царь, уповающий на бога. И па­ло много из войск похитителя царства; Иоанн, сын везаро Ромна Варк, и Кефло ушли вместе. Когда их настигли преследовав­шие, сойдя с коней, они уклонились от дороги и окрылись под пнем небольшого дерева; в сердце Кефло влился дух трепе­та, подобно Каину, и он сказал: „Если вас захватят, то не оби­дят, а если меня захватят, то рассекут тело мое на суставы". Так сказав, он отделился от них и пошел один. Неизвестно, ку­да он пошел, упал ли в пропасть, или убил его кто-либо из преданных царю — господь знает. Остальные воины, спасшиеся от смерти в тот день, пошли по различным дорогам; бывшие с Иоанном и Тазкаро были задержаны на другой день и отведе­ны к царю... Были это 9 Хамлэ в четверток (3 июля 1561 г. — С. Ч.)» [24, с. 184—185].

Успеху щаря способствовала не только его решительность и хладнокровие, но и трезвый расчет. Вера в христианского ца­ря как в спасителя страны и залог всеобщего благополучия бы­ла еще очень сильна после деяний Клавдия. Поэтому свой пер­вый удар Мина нанес по безусловному мятежнику против цар­ской власти Исааку. Затем он повел своих ободренных победой воинов против претендента на престол Тазкаро. Его противни­ки, зная обаяние царской власти в народных глазах, не зря спешили с битвой, равно как и сам Мина, устремившись в Бегемдер, не торопился ее начинать. Среди многочисленных сто­ронников Тазкаро, собранных «с разных сторон», не было един­ства; они опасались, что длительное противостояние с царским войском поведет к дезертирству из их рядов. Мина же, напро­тив, уповал на свой авторитет «помазанника», который, безус­ловно, в немалой степени повлиял на исход сражения. К тому же Мина, захватив своего пленника, тоже не решился посту­пить с ним жестоко. Ни Тазкаро, ни Иоанну, брату Хамальмаля, он «не воздал им за злодеяния, но сдержался относительно их» [24, с. 185], хотя и заточил Тазкаро на вершине амбы. Так, чув­ство династической солидарности еще оставалось, хотя и начи­нало исчезать с ростом феодальных мятежей и усобиц, которые не прекратились с захватом Тазкаро.

Не успел царь перезимовать в Губаэ, как обнаружилась но­вая опасность на севере. Бахр-нагаш Исаак, оставшийся в одиночестве после разгрома сторонников Тазкаро, решил вместе с азмачем Харбо. выдвинуть в качестве нового претендента на эфиопский престол другого племянника Мины — малолетнего Марка, сына Иакова. Опасаясь царя, уже доказавшего свою силу, они призвали себе на помощь турок и совместными усилиями одержали победу над Зара Иоханнееом в Титре в 1662 г. В этот лагерь противников Мину поспешил и епископ Овьедо с немногими португальцами. В стране бахр-нагаша странным образом, сошлись все бывшие враги, отбросившие свои недав­ние счеты ради борьбы с царем: турки, ненавидевшие порту­гальцев, и португальцы, ненавидевшие турок. Исаак, разгромив­ший в свое время войско паши и убивший Абдель Вахаба, и паша, убивший брата Исаака. Однако, даже объединив свои си­лы, они вынуждены были прикрываться авторитетом «соломонида» Марка, чтобы придать вид законности своему выступлению.

Понимая непрочность подобного союза, Мина решил немед­ленно идти на нового своего врага. «Царь, услыхав об этом, весьма разгневался и велел собраться всем войскам отовсюду я немедленно направил путь в Тигрэ. Когда же вельможи сове­щались и говорили: „Нельзя нам воевать с ружьями и пушка­ми — наши оружия слабы, мы не устоим против огня", он, слы­ша этохотвечал гневно, и они замолчали и перестали разго­варивать» [24, с. 185]. Такая оппозиция «вельмож», видимо, встревожила царя и он решил придать подавлению феодального мятежа характер войны за веру, тем более что Исаак, своим союзом с турками дал повод для этого. «Сей царь, уповающий на господа, разрушающего коварства премудрых и ослабляю­щего силу крепких, всегда говорил: „Если умру, мне приобре­тение — смерть моя во Христе, если буду жив, будет жизнь моя во Христе". С такой верой он приготовился к битве. Но победа осталась за Эсдемуром, в этот день, ибо у сражающихся обычно, чтобы побеждал то один, то другой; непобедим один бог» [24, с. 185]. Мина вынужден был уйти из Тигре, поскольку насту­пало время дождей и воинам нужно было возвращаться на зимние квартиры. Тем не менее он не собирался оставлять без­наказанным Исаака и турок и всю зиму готовил вооружение для похода.

Сразу же по окончании дождей «тотчас он поднялся с зим­них квартир и направился в Амхару, послав пред собою Хамальмаля, брата его Иоанна и Зара Иоханнеса со многими вои­нами, чтобы поднять Доба, угнать окот для продовольствия и ждать его на пути, когда он будет спускаться в Тигре. А в дру­гую сторону он отправил Такло и Манадлевоса со многими са­новниками итти в Ваг (Вадж.— С. Ч.), сговориться с сеюмами и там ожидать его. Когда он всем этим был занят и готовил пред собой поступления с дорог и прибыл в землю Кольо, по­стиг его после непродолжительной болезни естественный закон отцов его, общий всему человечеству — он почил в этой болез­ни и переселился к милости бога преславного» [24, с. 187]. Ми­на умер 30 января 1563 г., оставив своего наследника Сарца Денгеля, которому было 13 с половиною лет, в чрезвычайно сложном и опасном положении: он находился в земле Кольо со своими родственниками и ближайшим царским окружением, мятеж могущественного Исаака подавлен не был, а наиболее крупных военачальников и феодалов царь разослал в поход; верность их была сомнительна, и трудно было сказать, на чью сторону они встанут в неминуемой войне за престол.

За малолетством Сарца Денгеля решение должны были при­нимать придворные: «...стали свещаться вельможи царства, го­воря: „Что сделаем мы с царством христианским?" Были такие, что говорили: „Воцарим скорее сына этого царя, старшего из своих братьев, чтобы не бьето смуты в народе, ибо в обычае у людей эфиопских в подобных случаях чинить смуты, в особен­ности у людей сего времени!" И были такие, что говорили: „Нежелательно нам одним воцарять его, когда нет среди нас старейшин народа — Хамальмаля и Зара Иоханнеса, Такла Хайманота и Манадлевоса". Но одержали верх в совете говорив­шие: „Воцарим же скорее"» [46, с. 3]. Состав этого синклита (четыре клирика из пяти присутствующих) показывает, что усилия Клавдия, всячески привлекавшего церковников в свой административный аппарат, не пропали даром, и именно цер­ковники оказались сторонниками принципа первородства в во­просе престолонаследия — принципа, самодержавного по своему характеру. Затем этот двор нового царя возвестил о смерти Мины и воцарении его сына первородного Сарца Денгеля и от­правился в Тадбаба Марьям, где Мина был торжественно по­хоронен рядом с Клавдием. Там Сарца Денгель оставался до сороковин по отцу, а затем, забрав свою мать, царицу Адмас Могаса, и братьев, он пошел в Годжам к бабке, царице Сабла Вангель, которая жила со своим двором в Мангеста Самаят. Видимо, придворные Сарца Денгеля чувствовали непрочность положения своего ставленника и решили обратиться за по­мощью к старой уважаемой царице.

Первое, что сделала мудрая Сабла Вангель, хорошо пони­мавшая опасность, которая грозила ее внуку среди ставшего теперь ненадежным войска, она приняла его к себе на верши­ну укрепленной горы. «Эта царица Сабла Вангель была чадолю­бива, и потому поселила она его с собою и отделила от вой­ска его» [46, с. 5]. Сарца Денгелю, действительно, угрожала опасность и со стороны войска, с которым у него из-за мало­летства не было прочной личной связи, и со стороны видных вое­начальников, почувствовавших свободу. Все они дружно явились ко двору Сабла Вангель, чтобы выразить ей соболезнование, но это было опасное соседство. «И затем пришел Хамальмаль с азмачами Такло и Ром Сагадом, ибо тогда договорились они разделить на три части конницу государя Адмас Сагада (Ми­ны. — С. Ч.) и бросили жребий, кому что достанется. И когда разбили они свой стан в Дабра Верк, стали приходить « Хамальмалю азажи и цевы, всадники и пехотинцы, и пажи и мно­гие им подобные. Все они пришли к нему по чинам своим. И не осталось ни одного человека из войска царского, ибо все они стали равными и все — изменниками» [46, с. 6].

В предвидении борьбы все эти военачальники заботились прежде всего о том, чтобы собрать побольше войска. Более все­го они опасались друг друга, а не бессильного царя Сарца Ден­геля, которому было дано гордое царское имя Малак Сагад («ему поклонились цари»). Они не стали добиваться у Сабла Вангель выдачи внука, а разошлись по своим областям, гото­вясь к будущей междоусобной борьбе. Юному царю рассчиты­вать было не на кого и не на что, кроме моральной поддерж­ки церкви, которая пока оказывалась неэффективной. «Авва За-Денгель, патриарх Тадбаба Марьям, один удалился в другую обитель и некоторое время скрывался до своего часа» [46, с. 6], «и остались с царем на вершине горы немногие ученые, такие как Такла Гиоргис, и Амдо, и Севир, и Айбэсо, и семь всадни­ков, сказавших: „Умрем мы с тобою, но не изменим, господин наш!"» [46, с. 6]. Похоже, что церковники, потерявшие в ро­ковой битве с Нуром своих выдающихся представителей, ак­тивно способствовавших царской политике реконкисты и го­сударственного возрождения, просто испугались вспышки фео­дального насилия, которая по своим масштабам грозила пре­взойти все предшествующие мятежи.

Могущественные эфиопские феодалы, действительно, почув­ствовали полную свободу и безнаказанность. Мятежник Харбо дерзнул явиться от Исаака ко двору Сабла Вангель; он «встал перед нею и обратился к ней с речью грозной и устрашающей, сказав: „Отдай мне детей, ибо послал меня азмач Исаак, го­воря: Приведи мне детей, забрав их у государыни"» [46, с. 7]. Сколько ни умоляла его царица, потерявшая всех своих сыно­вей ⁹, пощадить хотя бы внуков, Харбо разрешил детям Мины провести со своей бабкой только одну ночь, да и то взял с нее клятву и заложников. «И в тот день сошел дух святой на одного человека. И тогда пришел он внезапно, встал у ограды, сжал себе горло одной рукой и указал другой рукой на дорогу к морю, а словами ничего не оказал. Но показалось нам, что это то ли человек, над которым тяготеет клятва или заклятие, то ли ангел, явившийся, чтобы спасти этого царя от коварства зло­деев немилосердных... И когда увидели они, как сжал тот че­ловек себе горло и указал на дорогу к морю, поняли они, что говорит он о том, что хотят отослать детей к морю, обвязав им шею, ибо такой обычай людей турецких — обвязывать шею пленников щепью железной и вести, куда хотят» [46, с. 7—8]. При обширном и разработанном выборе клятв и торжествен­ных обещаний в средневековой Эфиопии существовало и нема­ло способов обходить их. «Хроника» Сарца Денгеля повеству­ет, как придворные Сабла Вангель организовали ночью побег ее внуков, но царица «не была соучастницей ни в решениях, ни в деяниях присных своих из страха нарушить клятву, но вверила чад своих в руки Господу, близкого всякому, кто взывает к нему о справедливости» [46, с. 9]. Кому бы ни принадлежала идея побега, но осуществлялась она при помощи церковников. Из «стана царицы» детей вывела «одна монахиня», по дороге их провожали два монаха, «ибо они любили царство», три не­дели они проживали в монастыре Делало, где их укрывал на­стоятель Эфрата Гиоргис, а затем к ним пришел авве Фзта Денгель, посланный от царицы. Видимо, Сабла Вангель со­хранила свои обширные церковные связи, которые она с успе­хом противопоставила военной силе мятежных феодалов. Та­кие посланцы царицы, как авва Фэта Денгель, без лишнего шума и без препятствий передвигались по всей стране, по­всюду встречая то уважение, которое вызывало их священниче­ское облачение, и находя содействие и помощь в многочислен­ных монастырях и обителях. Они были незаметны и влиятель­ны одновременно — сочетание качеств, свойственное в средневековом обществе только церковникам.

Фэта Денгель отправился к цевам, расквартированньш в Сабраде. «И когда пришел к ним авва Фэта Денгель, то встре­тили его эти цевы лукаво, ибо думали, что пришел он к ним с лукавством от Хамальмаля, и поверили ему не иначе, как после долгого времени и допроса крепкого. А потом, поверив, поведа­ли ему все, что было у них на сердце и оказали ему: „Приведи к нам господина нашего и сына господина нашего; умрем мы, но не предадим его!" И печатью речи их была клятва и крест­ное целование» [46, с. 12].

В это время в стане мятежных феодалов, поначалу дружно объединившихся против царя и отобравших у него армию, на­чался неизбежный раскол и борьба за первенство. Азмач Так­ло, не признавший Сарца Денгеля царем и деливший царскую конницу вместе с Хамальмалем и Ром Сагадом, остался недо­вольным. Когда Хамальмаль «после того, как пришли к нему азажи, пажи и цевы со своими конями, изменив царю, возгордился сердцем и поставил себя над ними как начальника» [46, с. 17], азмач Такло «рыдал поэтому день и ночь и помышлял отделиться от него, ибо вспоминал свое прежнее положение по­четное» [46, с. 17]. И он, действительно, ушел в Дамот, куда пригласил Сарца Денгеля, обещая верно служить ему. Зная возможную реакцию Хамальмаля, Такло призвал себе на по­мощь своего адальского родича «маласая Асма эд-Дина», «ибо было родство телесное, а не духовное у азмача Такло и Асма эд-Дина и потому не было меж ними подозрений» [46, с. 16]. Хамальмаль вторгся в Дамот, но, увидев, что против него вы­ступают объединенные силы царя с цевами из Сабрада, азмача Такло и Асма эд-Дина, занял оборону на вершине горы. Его про­тивники тоже не рискнули штурмовать его.

Незадолго до этого испортились отношения между Хамальмалем и Исааком. Исаак, воцарив малолетнего Марка, полагал, что с низложением Сарца Денгеля все должны признать царем его ставленника. Хамальмаль же, не желая ссориться с Исаа­ком, но и не собираясь отдавать ему верховную власть в стране, передал ему из  захваченного царского имущества только па­радный шатер. «Тогда ожидал Исаак, придя к Абаю, что при­шлет он ему все знаки царского достоинства, которые захва­тил тот в руки свои вместе с цевами на конях и шатром с за­конниками. И когда тот послал ему один шатер, разгневался Исаак на Хамальмаля, говоря:  „Разве не наследует царь ца­рю, а князь князю? Как же творит он то, что не подобает тво­рить: здесь свергает царя, а там препятствует в том, что подобает царю? Что мне — пошлю я к нему этого царя, не даст ли ему он все, что забрал от прежнего царя? А если не даст, пусть делает, что хочет!"»  [46, с.  16—17]. И Исаак, твердо уверен­ный в том, что помириться с Сарца Денгелем Хамальмаль уже не может, а других представителей царской династии в стране нет, послал к нему самого Марка с его родичами, которому, как он считал, Хамальмаль не посмеет отказать. Однако Исаак не­дооценил изобретательность Хамальмаля.  Он нашел-таки соб­ственного  «соломонида» — «Такла  Марьяма — старца  из  рода домочадцев царя Сайфа Арада». Более близких родственни­ков не обнаружилось, и Хамальмалю пришлось остановиться на этой сомнительной кандидатуре, так как «задумал он укре­пить свое войско и собрать к себе всех людей со всех сторон, и ради этого захотел он воцарить царя» [46, с.  15]. Так со­вершенно неожиданно в лагере Хамальмаля оказались оба претендента на престол, старый Такла Марьям и малый Марк. «И стало это причиною разделения Исаака и Хамальмаля. Ес­ли прежде не сходились они в одном месте и совместном жи­тельстве, но помышлением и в совете были едины, но тут стали заботиться каждый о себе» [46, с. 17].

Таким образом Хамальмаль остался в одиночестве со свои­ми двумя царями в осажденной крепости. «Настал тогда голод, в стане Хамальмаля, ибо препятствовали ему выходить из кре­пости, а тех, кто выходил, убивали» [46, с. 18]. Оказавшись в безвыходном положении, Хамальмаль обратился к своей двою­родной сестре, вейзаро Амата Гиоргис, которая была родной сестрою Клавдия и Мины и еще в царствование Клавдия ушла в монастырь Дабра Либанос. «В это время пребывала она в стане Хамальмаля, ибо увел он ее из обители монашеской и привел в крепость» [46, с. 18], Благодаря ее посредничеству Хамальмаль помирился с Сарца Денгелем «и выдал тех двух царей, подобно тому, как выдают добычу, захваченную и отня­тую. Он же обошелся с ними обхождением прекрасным и воздал им добром за зло, которое творили они по совету людей злых. И было все это на 2-й год царствования его 18-го числа месяца Якатита (23 февраля 1564 г.— С. Ч.)» [46, с. 18]. Однако ни хамальмалев полк, ни его военачальники — Фасило, Кефло и Эсламо — не считали свое дело безнадежно проигранным. Юно­го царя они не боялись и в расчет не принимали, а вот азмач Такло, раньше других заговорщиков переметнувшийся к царю и достигший при дворе чуть не самого высокого положения, вызы­вал их ненависть и опасение. Они затеяли новый заговор, «го­воря: „Давайте сначала убьем Такло, а затем обратимся к за­хвату имущества!". А решили они сначала убить азмача Такла потому, что говорили: „Если убьем мы азмача Такло, некому будет противостоять нам", и потому решили убить его. А кло­нили ж этому те, кто говорил: „Когда умрет азмач Такло, не будет мириться Хамальмаль, а если азмач Такло уцелеет, то будет он искать мира из страха"» [46, с. 21].

2 марта 1564 г. заговорщики внезапно напали на царский двор и разграбили его. Тем не менее их планы были сорваны: азмач Такло сумел бежать и соединился со своими воинами,, а Хамальмаль возмутился тем, что его воины своим мятежом обесчестили его: «Он обличал их такими словами: „Уподобили меня дружинники мои Иуде, предавшему Господа своего"... И в это время не находил он себе покоя, убеждая своих дру­жинников поодиночке и говоря: „Что вы со мной делаете, за­чем ославили меня так, что называют меня нарушителем клят­вы и целования крестного?"» [46, с. 19—20]. Если эфиопские цари начиная с Зара Якоба провозглашали принцип собствен­ного самодержавия и требовали от своих подданных верности и службы только в силу своего царского достоинства и положения «помазанника», то феодалы смотрели на положение дел несколько иначе. Они служили и хранили верность царям по договору, существовавшему между сюзереном и вассалом, на том непременном условии, что нарушение договора одной сто­роной автоматически освобождает от обязательств другую сто­рону. Хамальмаль верно служил Клавдию, а затем Мине по собственной доброй воле. С его точки зрения, он вовсе не был обязан так же верно служить Сарда Денгелю лишь как сыну Мины, Сарца Денгель был воцарен без согласия Хамальмаля и в его отсутствие; ничто не обязывало Хамальмаля служить ему. Од­нако Хамальмаль дорожил своей феодальной честью: после его примирения с Сарца Денгелем поступок его дружинников был для него бесчестьем. Его дружинники, по-видимому, знали о ще­петильности своего господина и ничего не сказали ему о гото­вящемся заговоре, решив поставить его перед свершившимся фактом. Хамальмаль тем не менее счел себя обесчещенным к чтобы смыть этот позор, выстроил свой полк Марир и дал тор­жественную клятву на верность царю: «Я — Хамальмаль, сын Романа Верк, признаю царем господина моего Малак Сагада, сына господ моих Ванаг Сагада, Ацнаф Сагада и Адмас Сагада. И в том, в чем прежде согрешил я — да оставит он мне прегре­шения мои. Заблуждения же нынешние были не по замышлению моему, а из-за козней дьявола, двигавшего руками дружинников моих. И после сего коль буду я жить, то с господином моим,. а коль умру, то с господином моим!» [46, с. 20].

Впрочем, и принеся эту клятву царю, Хамальмаль остался тем, кем он был — крупным феодалом и военачальником, кото­рый видит основу своего могущества не столько в царюкой милости, сколько в собственном войске. Сначала придворные хотели вернуть ему его прежнее наместничество в Годжаме, но отобрали всадников из конницы Марир, которых он заполучил по разделу с Ром Сагадом и Такло. «И тотчас изменился он в лице, ибо любил коней. Но мудрая и разумная, ведающая напе­ред грядущее вейзаро Амата Гиоргис, когда увидела, как опечалился он в глубине сердца о конях, дала мудрый совет, ибо знала, что из-за коней разрушится здание мира, созидаемое ею. И тотчас ответила она и сказала: „Пусть останутся у него захваченные кони"» [46, с. 21]. Сарца Денгель был вынужден последовать этому совету. Собственных сил у него было не­много, и до сих пор ему удавалось удержаться у власти лишь потому, что его советники умело использовали разобщенность феодальных мятежников. В таком положении царь не рисковал восстанавливать против себя недавно обретенного вассала.

Помирившись с Хамальмалем и его братом Ром Сагадом, царь поспешил отослать своих беспокойных »и опасных союзни­ков по местам их наместничеств. И тот и другой отправились в путь, по дороге угоняя коней «даже из обителей монашеских», Ром Сагад последовал в Вадж, откуда начал рассылать гонцов по полкам, расселенным по границе: к Батрамора в Дамоте и к Азе, гараду Хадья. Хронист Сарца Денгеля замечает по этому поводу: «Нам кажется, что не было у него другого дела, кроме дела беззакония и измены» [46, с. 24]. Начальник полка Батрамора к Ром Сагаду идти боялся, а Азе пригласил его к себе и предательски убил. Узнав об этом, царь поспешил к полку Ром Сагада, по имени Гиоргис Хайлю, привлек его на свою сторону и дал ему землю в Мугаре. Вскоре в ноябре этого же года, погибли Хамальмаль и Эсламо, и хронист царя прибавля­ет: «Такова была и кончина их: не разлучались они в измене, и в смерти своей последовали друг за другом» [46, с, 26].

Однако эти три смерти мало что изменили в политической жизни христианского царства, которая по-прежнему оставалась в замкнутом кругу феодальных измен и мятежей. В декабре 1565 г. воины полка Гиоргис Хайлю, во главе которого теперь стоял старший дружинник покойного Ром Сагада Авусо, раз­грабили землю царицы Сабла Вангель. Царь наказал Авусо, «и когда услышал Гиоргис Хайлю, что заточили их начальника, возмутились они по обыкновению своему глупому, построили своих всадников и щитоносцев и напали на стан государя и захватили все имущество стана» [46, с. 27]. Словом, повторилась история, бывшая с полком Марир и их военачальником Хамальмалем, а Авусо, освобожденный своими воинами, послал к царю сказать: «Не с моего ведома было совершено безумство это против господина и госпожи моей, а по глупости-народа моего... Ныне же все захваченное имущество я верну без остат­ка. Но оставь мне прегрешения, что были не по моей воле, бога ради!» [46, с. 27—28]. Сарца Денгель, разумеется, про­стил Авусо потому же, почему и Хамальмаля,— за неимением другого выхода. Тогда же Фасило запросил мира и союза — предложение, с энтузиазмом встреченное в среде царского вой­ска: «И особенно поднялись ненавидящие азмача Такло по причине этого, говоря: „Доныне возносился над ними азмач Такло, ибо говорил он в сердце своем: Кто другой в этом стане подобен мне? И когда будет другой такой же, то не станет он возноситься так". Все азмачи и все князья присоединились к совету этому, говоря: „Лучше нам заключить союз с Фасило и быть с ним заодно"» [46, с. 29].

Однако соотношение сил в политической жизни эфиопского общества неприметно менялось. И Фасило, и другие феодаль­ные военачальники по сути своей оставались прежними: они безусловно были преданы отнюдь не царю, а собственным фео­дальным интересам. Однако они уже не могли игнорировать царскую власть, как это было сразу после смерти Мины, когда Хамальмаль, Такло и Ром Сагад, разделив царскую конницу, разошлись по своим областям. По-прежнему занятые своими интригами и борьбой за первенство, они теперь стремились к царскому двору, надеясь таким образом добиться преимущест­ва над своими соперниками. Постепенно двор Сарца Денгеля становился средоточием политической жизни страны. Фасило, прибыв ко двору, сразу оценил ту роль, которую там стала иг­рать курия, и, задобрив ее, сумел добиться смещения азмача Такло, чьи заслуги перед царем были бесспорны: «Прежде всего роптали азажи, пажи и телохранители из-за того, что не по­могал он им, не выдавая потребного, и из-за того, что вознес он главу, как говорили мы прежде. Все это привело к смеще­нию его. А Фасило когда пришел, то возвеселил сердце царя подношением даров и возвеселил сердце азажей, ублаготворяя их подношениями подобающими. Потому сместили азмача Так­ло и потому назначили Фасило» [46, с. 31].

Однако жизнь при щарском дворе текла настолько бурно, что жить там было неопокойно, а нередко и небезопасно. 3 сен­тября 1566 г. уже Фасило, следуя примеру Хамальмаля и Авусо, повел свой полк грабить царский двор. «И грабили все они, по обычаю своему, И тогда вскочил на коня сей царь, бросился в середину всадников и рассеял их по сторонам. И следовали за ним Такла Гиоргис и Тавальдай. И когда упал конь Тавальдая, попав ногою в яму земельную отхожего места, тотчас остано­вился царь, поднял его из падения и посадил на коня, а са­мого его уже окружали эти предерзостные, что и бога не боят­ся и людей не стыдятся. И тогда один из пеших поразил коня царского. Будь я там в это время, как бы я хотел сказать этой руке, что осмелилась поразить коня помазанника божия: „Яви мне ту руку, влекомую псами!", как оказал Фома руке, ударившей его»,— пишет хронист Сарца Денгеля [46, с. 32]. Царю ед­ва удалось спастись. Он встретился с азмачем Такло и по его совету обратился за помощью к полку Гиоргис Хайлю, который с готовностью выступил против своего старого соперника Фасило. Так царь со своими советниками стали обращать сопер­ничество феодальных мятежников в собственную силу.

Однако сила царской власти заключалась не только в разоб­щенности феодалов. Бесконечные феодальные мятежи и бесчин­ства, разорявшие страну, не успевшую оправиться от последст­вий джихада, не могли не приводить эфиопское общество к мысли о необходимости и благотворности сильной царской вла­сти. Пагубность феодального самовластия постепенно станови­лась очевидна для всех. Сам Фасило преподал хороший урок царскому двору, который вместо того, чтобы укреплять власть своего господина, думал прежде всего о том, как уравновесить влияние азмача Такло. После переворота придворным, соблаз­нившимся «подношениями подобающими», пришлось горько раскаяться в этом. Хронист Сарца Денгеля сообщает об этом как очевидец: «Если бы написать историю добродетелей этих мучени­ков бескровных, осужденных этим человеком, жестокосердным, как Диоклетиан, в месяц изгнания сего царя, но не можем мы и неспособны рассказать об этом страница за страницей. Одних из них сковали по рукам и ногам, другие же терпели голод и жажду. Однажды, когда находился я в дороге, то видел вельмож царства и азажей, бредущих пешком, и некоторые из них были скованы цепью, и влекли их, как псов» [46, с. 35].

5. Восстановление могущества царской власти в конце XVI в.

Мысль о необходимости сильной царской власти приходила в голову не только придворным, которых «влекли, как псов». Согласно «Хронике» Сарца Денгеля, — «в эти дни умножили мо­нахи монастырей молитвы и песнопения пред богом ради утес­нения сего царя. О если бы молитвы и прошения, творимые ма­терью его, сиречь сестрою отца его, боголюбивою вейзаро Ама-та Гиоргис, которые видели мы очами своими, обрушились ог­нем на фасило, как на Содом и Гоморру, если бы поглотила его земля, как Дафана и Авирона!» [46, с. 34]. Такой перелом в об­щественном сознании хорошо чувствовали современники и сам царь. Он был уверен в проигрыше дела Фасило. «Говорили За-Праклитос и Асбе: „Слышали мы, как изошли из уст царских пророчество, и бог нам свидетель, что не лжем. Однажды при­шел Гудамо, сын азажа Коло, и сказал ему: Рассказывал мне один убогий, что победишь ты Фасило и что попадет он в руки твои!" И отвечал он и сказал: „О безумцы! К чему просите вы пророчество о Фасило у убогих? Был бы у вас разум, все бы могли быть ему пророками. Коли сами не можете, то я буду вам пророком, что падет Фасило и будет в руках наших"» [46, с. 34]. И действительно, при первом же столкновении с царски­ми войсками воины Фасило начали переходить к царю. «И по­тому решил он, сказав: „Если воцарю я царя, то не будут поки­дать меня дружинники, ибо любят царя люди эфиопские", И решив так, воцарил он человека, недостойного царства, 11-го дня месяца Тэра (20 января 1567 г. — С. Ч.)» [46, с. 36].Это, од­нако, ему не помогло. Дезертирство воинов приняло огромные масштабы. Фасило был вынужден ночью один бежать из своей крепости на север к бахр-нагашу Исааку. Идея преданности ца­рю возобладала .над феодальной идеей вассальной верности до такой степени, что по дороге Фасило задержал старый дружин­ник его отца и отправил связанным к азмачу Харбо, «а тот со­слал его на остров Дак, куда ссылают царей» [46, с. 37]. Столь почетное заточение было вызвано тем, что Фасило был сыном Иакова и внуком Лебна Денгеля. Впоследствии Фасило был прощен и даже назначен наместником Квары, где он и погиб при нашествии оромо даве из племени боран [13, с. 152].

В подобных обстоятельствах вынужден был искать мира и союза и бахр-нагаш Исаак, который всего лишь четырьмя го­дами раньше присылал своего азмача Харбо к Сабля Вангель с требованием выдачи Сарца Денгеля. Казалось, последний мятежный феодал покорился царю, и при дворе царило ликова­ние: «И по поводу мира этого, которому споспешествовал Хар­бо, сын хасгуэ Асера, какое было в стане Кореабском веселье в тот месяц зимний! Какой язык должен вещать, чтобы пове­дать об этом страница за страницей? Ибо в месяц этот радость и веселье повстречались, а любовь и мир обнимались! И подо­бала тогда радость эта, ибо в эти дни победил царь Малак Сагад и потерпели поражение изменники, покушавшиеся на царство. И старейшины народов беззаконных по областям своим искали союза и покорялись царю и царице» [46, с. 38]. Только теперь Сарца Денгель почувствовал себя настоящим царем и сделал то, с чего обычно начинали свое правление все эфиопские цари: он во главе своего войска стал объезжать от­дельные провинции, желая напомнить наместникам, что над ними есть владыка. Предыдущие четыре бурных года показыва­ли, что свою верховную власть царю придется утверждать си­лой, к тому же направлялся Сарца Денгель в Эинарью, «в стра­ну злых народов», по выражению «Хроники» Клавдия, где в 1548 г. было разбито войско этого царя.

Наместник Эннарьи Сэпанхи принадлежал к местному пра­вящему роду. Он явился к царю и принес ему богатую дань. Однако, когда Сарца Денгель потребовал, чтобы Сэпанхи со­провождал его со своим войском в область Боша, «возмутил­ся сей раб скверный, которому уготовано подобающее место в краю мрака среди плача и скрежета зубовного» [46, с. 38]. И требование царя и восстание Сэпанхи весьма показательны с точки зрения развития феодальных отношений в Эфиопии и проникновения их на окраины христианского царства. Как пи­сал С. В. Юшков, рассматривая закономерности развития фео­дализма на примере Руси, «отношения между великими князем к местными князьями определялись вассалитетом без ленных отношений или ленами, составлявшимися из даней. По мере развития феодализма эти примитивные отношения должны были усложняться: вассалитет должен был приобретать развитой ха­рактер: он должен был сопровождаться ленными отношениями тоже развитого типа, оформляться на основании особых, так на­зываемых феодальных договоров, в которых устанавливались и регламентировались права и обязанности великих князей — сю­зеренов и князей-вассалов. Основная обязанность вассалов те­перь — не дань, а военная служба» [28, с. 174]. Такого рода развитые феодальные отношения к XVI в. уже давно господст­вовали в старинных христианских областях, составлявших яд­ро эфиопской феодальной державы. Мы видим, как царь за­ключал феодальные договоры с Хамальмалем, Фасило, Исааком и другими феодалами. Эти договоры скреплялись крестным це­лованием и обязательно предусматривали военную службу. Бахр-нагаш Исаак участвовал по приказу Мины в его походе на фалаша, а отказ явиться к нему со своими войсками всеми современниками был воспринят как мятеж. Однако развитие феодализма в Эфиопии протекало весьма неравномерно. На ок­раинах местные правители принадлежали в основном к наследственным правящим родам, хотя эфиопские цари и их хрони­сты упорно называют их царскими наместниками. Противоре­чие вполне объяснимое: царь, желал видеть в той или иной области своего царства лен, данный тому или иному правите­лю за службу. Наследственный же правитель не хотел считать свое наследие леном и, не отказывая могущественному царю в дани, отказывал ему в службе. Другими словами, правители, вроде Сэпанхи, хотели бы ценою дани сохранить свою практи­ческую независимость действий, но на это никак не соглаша­лись эфиопские цари.

Сарца Денгель не только разгромил войско Сэпанхи, но спе­циально остановился на том месте, где было разбито войско Клавдия и приказал отслужить по погибшим панихиду. «И в этот день пришли согласно закону все священники и церковники и пели, поминая в песнопениях своих падение тех воинрв на месте том и победу сего царя победоносного, отметившего за от­ца своего» [46, с. 39]. Спасшийся Сэпанхи в «Хронике» Сарца Денгеля именуется не иначе как «сей раб скверный», а его по­пытка отстоять свою независимость рассматривается как мя­теж. Подобное стремление местных феодалов к независимости было чрезвычайно опасно для царской власти, и хронист не только восхваляет царскую расправу, но и особо подчеркивает ее справедливость: «Благословен бог, судия правосудный, от­метивший пролитую кровь рабов своих. Справедливо отплатил он за всех, погибших на месте том. Бог да укрепит царство его, подобно царству Давида и Соломона, и да уподобит пребываю­щему на небе трон царя нашего" Сарца Денгеля, великого мощью и грозного мщением. И все это было на пятый год царствования его» [46, с. 39].

Пафос хрониста по поводу довольно заурядного события в эфиопской политической жизни объясняется прежде всего тем, что на 5-м году своего царствования Сарца Денгель еще не был ни великим мощью, ни грозным мщением. Он только-только ут­вердился на своем престоле, и многочисленные феодалы не ис­пытывали того благоговейного страха перед царской властью, который та всячески старалась им внушить. Правда, когда царь вернулся на зимние квартиры, там его ждала дань от бахр-нагаша Исаака: «Ибо тогда был он сердцем прямей не склонен к суетному» [46, с. 40]. Однако далеко не все признавали власть молодого царя. После окончания дождей Сарца Денгель отправился в Хадья к наместнику Азе, убившему в свое время Ром Сагада. Царь взял с собою все свои наличные силы — пол­ки Тиоргис Хайлю и Гэрмэ, а также призвал азмача Такло с его полком Хаваш. Азе отказал царю в дани и 10 марта 1569 г. сразился с ним. Царь победил, и его хронист присовокупляет к рассказу об этой победе свое замечание: «Было это 1-го дня месяца Магабита. В этот месяц победил господь наш Иисус Христос и потерпел поражение Грань и победил царь Клавдий. И на дальнейшее да сделает бог этот месяц месяцем победы хри­стианам и месящем поражения изменникам. Аминь и аминь» [46, с. 41].

Это сравнение опасности, исходящей от мятежных феодалов-«изменников», со страшным джихадом Ахмада Граня вполне показательно. И Сарца Денгель решил последовательно бороть­ся с ней. Он остался в Хадья на целый год, зимовал там и после того, как «устремились все аджам, родовитые люди пле­мен Хадья, чтобы войти к сему царю, ища назначений и на­град» [46, с. 41], помирился с Азе и простил его. Однако это было не то прощение, которое было дано Хамальмалю или Авусо, когда бессильный царь вынужден был оставлять своим не­давним врагам и их должности и войска. Над Хадья был по­ставлен дедж-азмачем Такла Гиоргие, и не успел Сарца Ден­гель уйти из Хадья в Вадж, как «прислал ему Такла Гиоргис отрубленную голову Азе, ибо знал он, что не чисто сердце Азе от беззакония» [46, с. 42]. Так царский наместник не ужился с наследственным правителем. Сарца Денгель это ничуть не огор­чило; он последовательно старался заменять наследственных правителей своими людьми.

В Вадже Сарца Денгель женил Дахарагота на дочери Ама-та Гиоргис и поставил этого нового своего свойственника кацем ¹⁰ Ваджа. Подчинив своей власти и область гураге, он про­жил на юге два года, внедряя в этих областях собственную ад­министрацию. Царское внимание к южным областям, где фео­дальные отношения были еще относительно неразвитыми, име­ло свой резон в XVI в. Царская власть нуждалась в значитель­ных средствах, которых уже не мог дать контроль над пришед­шей в упадок торговлей. Это заставило эфиопских царей, начи­ная с Клавдия, искать возможность получать дань на юге. Отя­гощать данями весьма независимых северных феодалов в тот самый момент, когда цари так нуждались в их военной служ­бе, они не решались. Помимо богатой дани южные земли, на­селенные преимущественно «язычниками», т. е. людьми, стоя­щими вне закона, «не служившими богу владычествующему и не подчинявшимися помазаннику его» [24, с. 140], представля­ли заманчивые возможности и для округления царского домена. Однако и внешние опасности и внутренние проблемы эфиопской феодальной (Монархии постоянно отвлекали царскую власть от экспансии на юг.

Укрепив свою власть на юге, Сарца Денгель почувствовал достаточно сил для занятия северными делами. В 1571. г. он «решил» идти в Дамбию, чтобы встретиться с Харбо и Исааком. А причина этого похода была в том, что сказал он: «Коль, па­мятуя о деяниях своих, совершенных против меня и против отца моего, стыдится он придти в стан мой и приблизиться ко мне, то я пойду к нему и приближу к себе и договорюсь с ним ласково и полюбовно» [46, с. 43]. Харбо принял царя с возмож­ной пышностью и осыпал подарками и его и весь его двор. Сре­ди подарков были не только предметы роскоши, но и больше сотни боевых коней, «и большинство из них со сбруей; броней и шлемами» [46, с. 43—44]. Ценность такого подарка можно понять, «ели вспомнить, как в свое время Хамальмаль, Ром Сагад и Такло делили конницу царя Мины и огорчение Хамальмаля, когда у него хотели забрать коней. Вскоре пришел и Исаак, также подаривший царю «коней отборных и одежды тонкие раз­ноцветные, а также ковры» [46, с. 44]. Полное примирение с ца­рем не обошлось без церковного посредничества, так как, со­гласно сообщению «Хроники» Сарца Денгеля, «все эти дары были «деланы Харбо по совету Сарда Крестоса, ученого и разумного» [46, с. 44]. Царь дал Харбо полк Гиоргис Хайлю, а дедж-азмача Такла Гиоргиса назначил цахафаламом Дамота, присоединив таким образом и эту южную область к своему до­мену.

Внешняя опасность, однако, не позволила царю долго за­ниматься устроением своего государства. Начали свое наступ­ление турки, и Исаак поспешил к себе в Тигре, а в 1572 г. про­изошло массовое нашествие племен оромо на Вадж, Фатагар и Даваро, «заполнивших всю землю своим скотом, детьми и женщинами. И не было ни пути, ни дороги, ибо заполнил их скот всякое место. И из-за обилия окота один человек не видел дру­гого, я шли они с трудом, разгоняя скот по сторонам, чтобы очи­стить путь» [46, с. 45]. Это не был набег воинственной молоде­жи, а массовое переселение племен. Царь потребовал, чтобы Зара Иоханнес, Такла Гиоргис и Дахарагот пошли вместе с ним на оромо, а Харбо послал воевать с фалаша. Сарца Денгель раз­бил оромо в Вадже, но на следующий год ему пришлось отра­жать их нашествие в Дамоте, а в 1674 г. он воевал с ними уже в Шоа. Внутренняя обстановка в стране также усложня­лась. В Годжаме умер старый азмач Зара Иоханнес, и Сарца Денгель поспешил туда, стремясь привлечь к себе на службу его воинов. Он сделал из них царский полк, который поместил в Дамбии, земле наместничества азмача Харбо. Самого же Хар­бо он вызвал к себе, желая, вероятно, дать ему другое намест­ничество. Это была обычная политика эфиопских царей, бди­тельно следивших за тем, чтобы их наместники не пускали слишком глубоких корней в своих областях. Однако Харбо умер, а его полк Гиоршс Хайлю, видимо, недовольный переда­чей земли в Дамбии полку покойного Зара Йоханнеса, решил уйти к Исааку. Сарца Денгель направился к Гиоршс Хайлю и превратил его в свой собственный полк.

Таким образом, год от года власть Сарца Денгеля укреплялась. Исаак с большой тревогой следил за развитием событий, которые все больше оборачивались не в его пользу. Могущест­во царя, и прежде всего военное, росло, феодалы подчинялись один за другим, и Исаак понимал, что рано или поздно настанет и его очередь. В 1575 г. сразу же после смерти Харбо он пре­дупредил Сарца Денгеля: «Не зови меня, господин мой, ибо боюсь я, и не приходи ко мне, ибо не найдешь ты меня!» [46, с. 46]. Царь сделал вид, что не понимает, о чем идет речь, и ответил выговором: «Когда звали мы тебя, что говоришь ты: „не приду я?" И когда говорили мы тебе о приходе своем, что говоришь ты: „не найдете вы меня?" Все слова твои подобны словам, младенцев, не отличающих хорошего от дурного и не ведающих, что говорят» [46, с. 46]. Исааку же было ясно, что царь не оставит его в покое и нужно действовать, пока есть время. Он стал собирать всех недовольных усилением царской власти: оставшегося не у дел Манадлевоса, известного мятеж­ника Иоанна, сына Романа Верк, с его сыновьями и даже азажа Кумо, 12 лет тому назад провозгласившего Сарца Денгеля царем и нарекшего-его царским именем Малак Сагад. Одно­временно он вел подозрительные переговоры с турками и с сул­таном Адаля Мухаммедом. IV ибн Насиром, возглавившем в Хараре группировку воинственных сторонников джихада, все еще надеявшихся с оружием в руках возродить былое могущест­во Адаля.

Сам Сарца Денгель был настроен решительно, но его при­дворные дружно высказались за мирное решение вопроса с Исааком: «Да не оставим мы Исаака губить душу свою и пе­реходить к туркам ради любви к должности» [46, с. 47]. Царь согласился и послал к Исааку несколько видных церковников для целования креста на верность ему, так как жаловал его должностью дедж-азмача, парадным одеянием с золотою цепью, золотым наручем и парадным мулом с золотым шлемом. Исаак всячески затягивал переговоры с азажем Халибо, который воз­главлял царскую делегацию. Тайный умысел Исаака состоял в том, что он уже договорился с неким Амха Гиоргисом об осво­бождении из заточения отдаленного царского родственника Вальда Затаоса и с султаном Адаля Мухаммедом ибн Наси­ром о совместном выступлении против царя. Азаж Халибо по­слал к Сарца Денгелю своего сына, чтобы поведать ему «обо всем, внешнюю видимость в письме государю в словах написан­ных, а внутреннюю же сущность рассказать на словах, какое коварство он творит» [46, с. 48]. Таким образом, царь почти одновременно узнал о кознях Исаака, появлении нового претен­дента на престол Вальда Затаосе и о выступлении султана Му­хаммеда.

В этих условиях он решил бить своих врагов поодиночке и опешно пошел на Мухаммеда, Благодаря помощи своего дав­него союзника Асма эд-Дина, в свое время 'помогавшего ему в борьбе с Хамальмалем, а ныне решившему изменить султану Адаля, царь довольно легко справился с Мухаммедом. Весь ход этой войны показал полную безнадежность мусульманских попыток возродить джихад.  Генерального сражения  не  было, происходили лишь отдельные стычки, после каждой из которых многие мусульманские воины переходили на сторону царя. Здесь давали себя знать старые счеты — результат собственных адальских междоусобий, длившихся с 1559 г. Такие стычки длились с марта по  апрель 1577 г. Дело кончилось тем, что группа мусульман — соперников султана Мухаммеда — схватила и вы­дала его царю со всеми приближенными. По совету придвор­ных Сарца Денгель приказал их казнить. На следующий год царь готов был выступить против Исаака, но оромо племени боран вторглись в Вадж и угрожали двору его матери. Разбив их, царь по настоянию азажа Халибо, убежавшего от Исаака, поспешно двинулся в Дамбию, чтобы затем идти в Тигре, но натолкнулся  на  оромо  племени   абати.   Сарца  Денгель  снова одержал победу и хотел продолжить свой путь,  но его воена­чальники стали жаловаться на усталость от беспрерывных по­ходов и сражений, а придворные настаивали на мире с Исааком. К Исааку опять были посланы гонцы, которых тот уверял, что готов подчиниться царю, а сам тем временем заключил союз с турецким пашой и послал царю пушечное ядро со словами: «Заключил я союз с пашой, но не через послания, а сидя с ним на одном ковре. Не для того, чтобы бороться с государем, а из страха прибег я к нему, как прибегает раб, боящийся госпо­дина своего» [46, с. 57].

Тем самым Исаак явно упрекал царя в притеснении васса­лов, которые вынуждены искать защиты своих феодальных вольностей даже у турок. Сарца Денгель понимал всю пропа­гандистскую опасность подобного обвинения и привлекатель­ность такого оправдания мятежа против царской власти в гла­зах феодальной знати. Поэтому он обвинил мятежного вассала в гордыне, полностью использовав то преимущество, которое ему давал переход Исаака к «неверным»: «Послал он пришед­ших гонцов Исааковых с письмом, где было все исповедание веры его в бога. Так говорил он: „Коль веруешь ты в себя, то я верую в господа моего Иисуса Христа. Коль с турками ты пришел, то я приду к тебе с господом моим Иисусом Христом!"» [46, с. 56]. Военное столкновение стало, таким образом, неиз­бежным. 30 сентября 1578 г, Сарца Денгель выступил в поход, а 12 октября умер цахафалам Дамота Такла Гиоргис. Его смерть смутила двор и войско, и «стали говорить они: „Вот пал ве­нец гордости нашей и рухнул оплот крепкий, на который уповали мы! Как идти нам в Тигре, коль в самом начале пути на­шего постигла нас такая напасть? Не будем же спешить с вой­ной на Исаака, у которого такие ружья и пушки и множество конницы!"» [46, с. 57]. Царь рассердился и гнев его нетрудно понять, В третий раз придворные отговаривали его от войны с Исааком, как в свое время отговаривали и его отца,. царя Мину. Сарца Денгель же, немало претерпевший от Исаака, по­нимал, что, если не уничтожить этот последний оплот феодаль­ной независимости, ему никогда не удастся прочно утвердить свою власть в стране.

Он повел войско узкими ущельями через Вадж, чтобы вне­запно напасть на Исаака. Царь решил обмануть противника, и это ему удалось. Ожидая царского выступления, Исаак 16 сентября 1578 г. сразу же после праздника воздвижения по­шел к границам Дамбии и, не встретив царя, решил, что тот придет уже в ноябре, когда созреет урожай. Сентябрь и но­ябрь были обычными месяцами походов и набегов. До празд­ника воздвижения длится сезон дождей, когда передвижение по размокшим горным кручам практически было невозможно. В поход выступали сразу после праздника или в ноябре, когда поспевает урожай и войско находило себе обильное пропитание в земле противника. Поэтому Исаак до ноября распустил своих по домам на отдых, «и не осталось у него ни малого, ни ве­ликого, и остался он с немногими родичами» [46, с. 59]. Сарца Денгель же пришел в Тигре неожиданно в октябре. Внезапно­сти нападения способствовало также и отношение местного на­селения. Как пишет хронист Сарца Денгеля, «Исаак наложил на них ярмо служения, подобное ярму фараонову, и возненавидели его люди страны, и скрыли от него приход сего царя, пока не пришел он к нему внезапно» [46, с. 59].

Исаак был вынужден начать поспешное отступление к тур­кам, а многие его союзники, такие, как Иоанн, сын Романа Верк, начали перебегать к царю. 17 ноября 1678 г. состоялось сражение, не принесшее решительного успеха ни одной стороне. Турки стреляли из пушек, но этот огонь оказался неэффектив­ным: «Из тысячного войска не повредили они никому, а стре­ляли они из восьми пушек много раз до седьмого часу» [46, с. 66]. Исаак попытался снова вступить в мирные переговоры. Царь выставил свои условия: «Если хочешь ты мира, то уйди из турецкого стана, и мы будем сражаться с врагами, нашей веры. Тебя же возвращу я к прежней жизни твоей. А коль не так, не будет меж нами мира, пока ворон не побелеет и не обратят­ся вспять течения вод!». Однако Исаак не считал возможным предать союзника: «Он пришел мне на помощь, как же мне сражаться с ним? Как ненавидеть мне того, кто любит меня?» [46, с. 68].

Переговоры зашли в тупик и сражение возобновилось. Поло­жение Исаака и его турецких союзников ухудшалось день ото дня, так как дезертирство из их рядов росло. «Хроника» Сарца Денгеля передает горькие слова турецкого паши: «В этом стане нас здесь трое глупцов. Посылал ко мне царь и говорил мне: „Пришлю я тебе много золота, но ты не выходи из крепости своей и не воюй против меня, помогая Исааку". Говорил он мне так, а я вышел из крепости, и в этом моя глупость! Вторая глу­пость — Исаакова. Говорили ему: „Помирись с царем, господи­ном твоим и господином отцов твоих, мы же сделаем для тебя так, что вернет тебя царь к прежней жизни твоей". Он же возненавидел мир и вот воюет с господином своим, пока не на­стигнет его смерть. И в этом его великая глупость! Третий же глупец — это сей царь (Вальда Затаос, принявший царское имя Феодор.— С. Ч.), у которого и коня-то нет, а он говорит: „Я — царь!" Из-за него пошли все эти беды и напасти. И это — глупость, худшая, нежели все глупости! — так говорил паша» [46,с.72].

26 декабря 1578 г. объединенные силы турок и Исаака были разбиты наголову. Исаак бежал с поля боя, но когда один эфиопский воин, сын Робеля Мадабайского ¹¹, пронзил ему спи­ну насквозь, бросив копье из засады, Исаак решил умереть в бою. «Тогда повернул он к месту битвы, и бежала кровь его, и вся одежда его намокла от крови. И тогда сошел он с коня и лег на землю, и завесили его одеждами от солнца. И в это время услышал он о смерти Гарада, советника своего, и ска­зал: „Прекрасна наша готовность к смерти, но оставили мы по себе худую память, сражаясь рядом с псами неверными"» [46, с. 74]. В этой же битве погиб и турецкий паша, убитый Ионаэлем. Когда Сарца Денгелю принесли отрубленные голо­вы Исаака и паши, то царь, вспомнив послание Исаака, поло­жил их на один ковер, и царский хронист злорадно пишет по этому поводу: «Ныне же обрел Исаак желаемое и сбылось меч­тание его, ибо пребывала голова его с головою паши на од­ном ковре» [46, с. 75]. Казнены были и многие сторонники Исаака, захваченные в битве, в том числе Манадлевое и азаж Кумо, власть его прочно утвердилась в стране, и не осталось никого в живых среди «старейшин народа и вельмож царства», чье мнение было так важно при его воцарении.

Турецкий гарнизон Дабарвы не посмел сопротивляться ца­рю. Турки впустили царя в крепость и выдали все сокровища паши. «И на следующий день после праздника рождества при­казал он разрушить стены крепости и башни, и заставил раз­рушить все, вплоть до мечети. Турок же, спасшихся от гибели в день победы его, и турой — стражей крепости он собрал и назначил над ними пашу» [46, с. 77]. Как мы видим, Сарца Денгель отнюдь не был религиозным фанатиком. Он провозгла­шал войну за веру, чтобы воодушевить на борьбу с Исааком и безжалостно расправлялся с мятежными феодалами, но ту­рецких стрелков он ценил и охотно принимал на службу.

Упрочение своей власти Сарца Денгель ознаменовал тор­жественным венчанием на царство в Аксумском кафедральном соборе по древнему чину, установленному в свое время Зара Якобом. Совершив эту впечатляющую церемонию, на которой присутствовало все войско, царь поспешил уйти из разоренного войной Тигре. Многочисленное войско нужно было, кор­мить, а Тигре не было вражеской территорией, чтобы разорять его вконец. Кроме того, царское воинство ожидало заслужен­ной награды за свою победу, и Сарца Денгель поступил так, как будут впоследствии поступать многие поколения его преем­ников после побед в древнейшей христианской области Тигре: он решил спешно отправиться на юг «в земли языческие, чтобы войско ело хлеб отобранный и захватывало имущество» [46, с. 83]. Впрочем, на юг он повел лишь воинов из своего доме­на. Вассальные войска он разослал по домам еще из Тигре. Их военная служба была обязанностью и не требовала возна­граждения. Несмотря на коронацию в Аксумском соборе по примеру Зара Якоба, Сарца Денгель не подражал политике этого царя. Он не столько стремился к безусловному самодер­жавию, сколько желал упрочить царскую власть над всеми об­ластями феодальной монархии. Требовать безусловного повино­вения от вассалов он не решался и охотно заключал с ними феодальные договоры, которые и назывались «союзами», где специально оговаривались условия службы царю. В то же вре­мя он заботливо округлял свой домен.

Царь вернулся в Губаэ, свою зимнюю резиденцию в Эмфразе, откуда распустил по домам ополчение и отправил наместни­ков по землям своего домена. «Хроника» дает следующий их перечень: «И в эту неделю разослал царь вельмож назначен­ных: дамотского цахафалама, шоанского цахафалама, годжамского нагаша, амхарокого цахафалама, гарада Ганза, каца Ваджа и гарада Бали. Мы не стали упоминать других, таких, как нагаш Валака и кац Манзэха, не имеющих права носить бара­баны» [46, с. 83]. Как мы видим, царский домен разросся до невиданных прежде размеров. Впрочем, насколько прочны бы­ли эти приобретения — другой вопрос. Царь отпраздновал в Губаз пасху и, как пишет хронист, «была тогда радость вели­кая, и радость эта была веселием мирным, без раздоров и мя­тежа» [46, с. 83]. Хрониста понять нетрудно: пасха 1679 г. бы­ла чуть не первой пасхой за все царствование Сарца Денгеля, когда торжество праздника не омрачалось очередной опас­ностью. Затем царь повел своих воинов в набег на юг, где они обогатились добычей.

На следующий год Сарца Денгель хотел «идти воевать галласов от Ангота до Гедема, Ифата, Фатагара и Даваро» [46, с. 84], чтобы остановить наступление оромо, однако фалаша Самена отказались платить подати и царь не рискнул высту­пить на границу, не подавив мятеж в тьщу. Следует сказать, что фащаша, подчинявшиеся собственным князьям в своем вы­сокогорном Самене, лрактически пользовались независимостью, хотя формально и были данниками эфиопских царей. Их неза­висимости благоприятствовали два обстоятельства: бедность этой области, лежащей в стороне от торговых путей, где основной земледельческой культурой была не пшеница или столь люби­мое эфиопами просо, а ячмень; и неприступные холодные горы, климат которых ужасал эфиопов больше, чем жара пустынь. Хронист Сарца Денгеля пишет: «Не забудем же написать ис­торию о том, сколь дурна земля Самен. Все дороги ее неров­ные, не шрямые, там множество пропастей и не могут там идти кони, и мулы, и ослы иначе, как один за другим, и то с трудом. Другое зло — холод сильный, что пронизывает до костей так, что ие может жить чужестранец из-за великого холода, а лишь местные жители, которые к нему привычны. Третье же зло — то, что в этой стране падает снег в то время, когда внизу стоит жара. И однажды там, где расположились мы... снег шел всю ночь, и когда рассвело, то увидели мы, что вся земля там, где мы были, была покрыта снегом, и люди стана, когда ходили во­круг, то ступали не на землю, а на снег» [46, с. 98—99]. Поэтому босые теплолюбивые эфиопы не стремились в Самен, ку­да поход был труден, а добыча небогата.

Тем не менее Сарца Деятель, собравший не только собственные, но и вассальные войска, пошел в Самен, приурочив свой поход ко времени сбора урожая. Высокогорный холод и обры­вистые скалы очень затрудняли поход. Местность благоприятмтвовала обороне, но сопротивление первого же князя фалаша, с которым столкнулся царь,— Калефа быстро было сломлено бла­годаря пушкам, с которыми фалаша не были знакомы и гро­хот которых произвел сильнейший психологический эффект: «И когда выпалила одна пушка, то упал знаменосец и одна женщина, которая спряталась под деревом. И тогда смутился Калеф и все войско его, и смешалось «все его войско ратное, ибо показалось им, что ударила в них молния с неба» [46, с. 88]. Фалаша бежали, а эфиопские воины беспощадно уничтожали всех, кого могли настичь. Трудно сказать, чем бы закончился царский доход, если бы не страх фалаша перед пушками, по­скольку настроены они были весьма решительно. Хронист царя пишет: «Удивительная история была в этот день. Захватили в полон одну женщину, и вел ее один человек, привязав ее руку к своей. И когда увидела она, что идет у края пропасти вели­кой, то вскричав: „Адонай, помоги мне!", бросилась в пропасть и увлекла за собою помимо его желания того человека, что при­вязал ее руку к своей руке. Удивительная твердость этой жен­щины, что и себя не пощадила вплоть до смерти лишь бы не приобщаться к собранию христианскому. И не одна она сверши­ла это деяние удивительное, а многие последовали ее примеру, но она была первой» [46, с. 88—89].

Воины же фалаша бежали, оставляя узкие перевалы, удобные для обороны. Брат Калефа Радаи. вынужден был сдаться царю, а царь счел нужным обойтись с ним милостиво: «И ска­зал он тогда Радаи: „Не страшись и не плачь, будет тебе по доверию твоему. Но смотри, не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего худшего!"» [46, с. 94]. Целью похода Сарца Денгеля было утверждение своего сюзеренитета, а не религиоз­ный фанатизм или жажда добычи. Впрочем, с фалаша взять особенно было нечего; царь, захватив стан Радаи, «имущества не нашел, кроме нескольких рубах, ибо не был тот стяжателем имущества, а был земледельцем, что сеет хлеб свой в поте лица» [46, с. 93]. Эта царская победа произошла в декабре 1579 г. Сарца Денгель пышно отпраздновал ее со своими воинами, но чем дольше он оставался в Самене, тем яснее становилось, что прямой царский контроль над этой областью невозможен. «И стали говорить люди стана: „Вот ускользнет от нас Радаи и соединится с народом своим. Лучше было бы связать его, а уй­дя из Самена и придя в Губаэ, мы бы отпустили его". И тогда заковали его в цепи железные. И заточение это было не ра­ди посрамления его, а для того, чтобы не волновалась страна и чтобы не стал он изменником царю по обычаю своему» [46, с. 96]. Царю ничего не оставалось, как последовать этому сове­ту, заключив в то же время феодальный договор с Радаи и убедив его в пагубности мятежа против царской власти.

Если в период жестоких феодальных усобиц и феодалам становилась ясна необходимость царской власти — этого верхов­ного арбитра, способного остановить беспрестанную и в конеч­ном счете бессмысленную междоусобную войну, так их ослабляющую, — то в период усиления своей власти Сарца Денгель также понял необходимость вассалов. Царь не имел физиче­ской возможности установить свой прямой контроль над всей страной; он вынужден был заключить договоры с вассалами, которым подчинялось местное население, и надеяться на их верность. Обширный домен, давая царю значительные военные силы, должен был отчасти гарантировать ему эту верность и обеспечивать военное превосходство над любым возмутившимся вассалом. И царь заботился об увеличении своего домена, ста­раясь в то же время внедрять и за его пределами своих людей в качестве наместников.

Не успел царь в начале 1580 г. уйти из Самена, сослав Ра­даи в Вадж, как через год ему снова пришлось воевать с фа­лаша, объединившимися вокруг Калефа. Разбив Калефа, в 1586 г. он снова воевал в Самене с «иудеем Гушеном» из той же местной правящей династии. Это война была гораздо тяже­лее предыдущей, поскольку фалаша уже перестали бояться грохота огнестрельного оружия и смело нападали на царские войска, укрываясь после этого на вершинах неприступных гор. Царь же из-за недостатка продовольствия не мог долго находиться, в Самене. Поход, однако, завершился царской победой, потому, что, «когда увидел господь бодрость сердца его и желание помышления его отметить своим, врагам-иудеям, то вложил он-корыстолюбие в сердца турок и агау, твердых сердцем, и заставил оказать их:. „Что дадите вы нам, коль взберемся мы на эту амбу и возьмем ее мудростью хитрой, что дал дам бог?". И ответил он: „Мы дадим вам золото", ибо они охотники до золота. А тем агау пообещал он дары, которых они пожелают» [46, с. 106]. Этим туркам и агау, действительно, ночью уда­лось, налепив на отвесную скалу мед, взобраться на амбу. За­тем по связанным чересседельникам туда залезли и царские воины, учинив побоище защитникам амбы. И тем не менее, не­смотря на успехи каждого своего похода на фалаша, Сарца Денгелю не удалось раз и навсегда подчинить эту область сво­ей власти. В 1592 г. он снова ходил походом на Самен.

Все это заставляло царя вести сложную политику, неодинаковую по отношению к разным областям. В небогатом, но чрезвычайно важном в стратегическом отношении Самене, на­ходившемся к тому же в опасной близости от захваченного турками побережья, Сарца Денгель неукоснительно подавлял каждый мятеж феодалов, но население старался щадить и по возможности пытался привлечь на свою сторону. Это удивляло даже его хронистов: «Сколь силен приказ царский, воспретив­ший цевам захватывать имущество фалаша, которого желали они и ради которого обрекали они на смерти души свои!» [46, с. 105]. Однако и этих цевов нужно было удовлетворять. По­этому обычно после каждого похода на север (в Самен или Тигре), где царь усмирял мятежных вассалов, но население старался не озлоблять, Сарца Денгель, распустив по домам вассальные войска и ополчение, вел собственных воинов на юг за добычей. Так, после победы над Радаи в 1580 г. он пошел в Шат, «и когда захотели противиться ему народы той страны, называемые Гафат, то искоренил он их» [46, с. 120], а после победы над Гушеном отправился в Вамбарья, «и в день своего прибытия разослал он воинов в набег, и захватили, они много скота, рабов и рабынь» [46, с. 116].

Одновременно Сарца Денгель пытался включить эти южные области в состав своего царства и насаждал там христианство. Впрочем, он скоро заметил, что две эти задачи — безудержное разграбление областей и привлечение их «а свою сторону — оказываются несовместимыми. Когда после разорения земли Шат уцелевшие гафатцы согласились принять христианство, то, по словцам царского хрониста, «не оставило их злонравие соб­ственное и возвратились они к прежним деяниям своим, как оказано: „Свиньи, вымытые водою, возвращаются в грязь"» [46, с. 120]. Сарца Денгель учел этот неудачный опыт при креще­нии Эннарьи в 1587 г. Он сам выступил в роли крестного отца местного правителя Баданчо, богато одарил его многоцветным одеянием из парчи и другими подарками: «Сделали ему и ве­нец и увенчали им голову его, цепочку златую с крестом золо­тым чудной работы возложили на шею ему в знак христианства. Сделали все это, чтобы возлюбил он закон христианский, ода­ривший его такими дарами» [46, с. 122]. Одновременно он оставил Баданчо, названному христианским именем За-Марьям, половину податей Эннарьи, которая составила 3 тыс. унций зо­лота. Имя же За-Марьям было выбрано с умыслом, так как его носил один из сыновей царя. «Отсюда видно,— заключает хро­нист Сарца Денгеля,— что была не меньше любовь его к сему сыну от духа святого, нежели к сыну своему от плоти своей» [46, с. 121]. Обращение Эннарьи в христианскую веру оказалось успешным, что отметил и царский хронист, хотя объяснил это несколько иначе: «Лучше было крещение людей Эннарьи, неже­ли крещение людей Шат. Крещение едино, но эти люди Шат были нечестивы в деяниях своих, любо действовал и с идолами и презрели святое крещение, которое есть врата в царствие небес­ное. Люди же Эннарьи приняли крещение и возлюбили его до глубины сердца и доныне пребывают в сей вере праведной» [46, с. 121].

Таким образом, политика царя была весьма различной. В старинных христианских районах он боролся с местной знатью и стремился сажать туда наместниками своих людей, тесно связанных с двором и всецело зависящих от царя. В «языческих» областях, где феодальные отношения были раз­виты слабо, он старательно вводил христианство, чтобы крепче привязать к себе местных правителей, заменить которых собст­венными наместниками не было никакой возможности. В му­сульманских же и иудейских областях царь решительными ка­рательными экспедициями пытался внушить местным правите­лям мысль о бесполезности и безнадежности всякого сопро­тивления царской власти. Такая политика требовала быстрой военной реакции, походов и сражений и вообще была весьма утомительна. В своей постоянной резиденции в Губаэ Сарца Денгель проводил, как правило, только сезон дождей, в осталь­ное время года бывая там лишь проездом с севера на юг или с юга на север. Тем не менее политика эта приносила (свои плоды, а царская власть в стране постепенно укреплялась и пользовалась авторитетом.

Большой помехой в этой многотрудной царской деятельности являлись набеги племен оромо, постоянно отвлекавшие царя от разрешения внутренних дел, В 1584 г. оромо племени бир-мадже вторглись в Вадж и убили царского наместника Аболи. В 1585 г. Сарца Денгель воевал с племенем марава, в январе же 1587 г. он был вынужден оборонять Годжам от оромо племени вурантэша, которые угрожали резиденции его матери. Достичь решительной победы над подвижными отрядами молодых вои­нов аромо было трудно, поскольку после успешного набега они быстро исчезали в неизвестном направлении, «как рассеивается дым пред лицом ветра», по выражению царского хрониста. Так, в апреле 1587 г., когда после крещения Эннарьи царь на­правился в Вадж против племени боран, те быстро ретирова­лись, и Сарца Денгель «тогда решил воевать галласов, что пребывали в Батрамора, называемые даве, которые погубили Фасило с его войском. Они же, когда услышали известие о при­ходе сего царя грозного, что грознее всех царей земли, бежали далеко, пока не затерялись следы их» [46, с. 127]. Царь вынуж­ден был поспешно уйти из разоренной оромо области, так как голодные воины роптали и говорили: «Вот затерялись следы галласов, и неизвестно, куда ушли они. И хлеба не отнять и не купить. Усилился голод в стане нашем. Теперь вернемся в стан наш, что в Губаэ. Разве не говорят, что лучше смерть от копья, чем смерть от голода?» [46, с. 127].

Частые набеги оромо держали в постоянном напряжении и пограничные области и самого царя, который «стал объезжать города Бегемдера, куда, по его подозрениям, могли сделать набег галласы». И хотя царская «Хроника» уверяет, что «в это время пропал во всех городах страх перед галласами, ибо убоя­лись они грозного гнева его, сокрушавшего их множество раз» [46, с. 128], у нас есть все основания сомневаться в этом. За невозможностью решить оромскую проблему военным путем Сарца Денгель пробовал привлечь на свою сторону некоторые племена оромо. В 1586 г. в царском походе в Самен против Гушена помимо вассальных войск участвовали также и «гал­ласы, искушенные в битве и жадные до пролития крови челове­ческой» [46, с. 104]. Однако участие отдельных отрядо:в оромо в царских походах не могло решительным образом изменить обстановку в стране и ликвидировать опасность оромских втор­жений.

В ноябре 1588 г. пришло известие о том, что турки снова за­няли Дабарву и разбили войско. Дахарагота, который тогда был одновременно наместником Тигре и бахр-нагашем. Царь не­медленно выступил на север, собирая по дороге войска, в том числе и отряды оромо, согласившихся принять участие в походе. Турецкий паша поспешил оставить Дабарву и укрепиться в окрестности Дахано на побережье, где его могла поддерживать турецкая корабельная артиллерия. Взять крепость приступом не удавалось, а тем временем в многочисленном царском войске начался голод, этот постоянный спутник больших армий в Эфио­пии. Все советовали царю вернуться. Царь, однако, не мог оста­вить турок в покое, поскольку слишком хорошо помнил перипе­тии мятежа бывшего бахр-нагаша Исаака, тем более, что тур­ки уже поставили собственного бахр-нагаша — местного фео­дала Вад (тигрейское произношение имени Вальда.— С. Ч.) Эзума. «На вторую субботу поста позволил царь людям стана грабить без разбора земли противников и союзников. И тогда настала сытость в стане и исчез голод... А когда роптать стали люди Тигре из-за грабежа, то сказал он им: „Судите сами! Раз­ве привели мы этих щевов не для того, чтобы спасли они нас от полона турецкого, и разве не сражаются они ради вас? Разве лучше, чтобы с голоду умерли те, кто полагает души свои ради избавления вашего?". И такими словами и подобными пре­кратил он жалобы и заставил смолкнуть ропот» [46, с. 132].

Царская настойчивость по времени совпала с ослаблением Оттоманской Порты. Пока царь расправлялся с Вад Эзумом и праздновал пасху, турецкий паша, запертый в своей крепости, прислал царю богатые дары, не забыл также и придворных, а вместе с дарами послание: «Прими от меня, господин мой, этот малый дар, что послал я величию царства твоего. Не чините препятствий купцам моим, я же буду принимать приходящих ко мне купцов приемам прекрасным и не причиню им вреда, когда придут ко мне торговать, и отпущу их по-хорошему. Я бу­ду делать то, что прикажете вы, и не преступлю приказа ваше­го» [46, с. 136]. Сарца Денгель счел за благо заключить мир на этих условиях, к тому же турки скоро вообще ушли с аф­риканского побережья Красного моря, поставив местного вождя племени баджа своим наибом в Аркико и Массауа [82, с. 98]. Этот наиб, бывший формально представителем Блистательной Порты, практически целиком зависел от произвола эфиопского царя и не представлял в то время ни малейшей угрозы. Поэто­му царь назначил собственного бахр-нагаша и поспешил уве­сти свое изголодавшееся войско на зимние квартиры в Губаз.

Царская власть укрепилась в стране настолько, что Сарца Денгель решил основать свою столицу в Айба в области Вагара, поселившись там постоянно. С 1590 г. жизнь царя заметно изменилась. Он по-прежнему ходил в походы (так, в 1591 г. он воевал «людей Гамбо», а в 1593—1594 гг. подавлял мятежи в Самене и Эннарье), но уже не проводил в этих походах боль­шую часть года, а жил в основном в Айба. Он восстановил свое царство во внушительных границах, существовавших в лучшие времена Лебна Денгеля, и заставил всех уважать царскую власть. Однако, если сравнивать конец царствования Сарца Денгеля с серединой царствования его деда, Лебна Денгеля, одно обстоятельство бросается в глаза. Лебна Денгель, судя по всему, не понимал непрочности своей власти в стране и упо­вал главным образам на силу оружия. Его же победоносный внук, всякий раз решительно выступая навстречу любой опас­ности, будь то открытый мятеж вассала, нападения турок или оромо, проводил при этом весьма тонкую и разнообразную внутреннюю политику, ясно сознавая, что лишь таким образом возможно сохранить верховную власть в своих руках. Он умер не завершив всех забот в апреле 1597 г. в походе против пле­мени боран, которые вторглись в Дамот. Как это всегда бы­вает со знаменитыми царями, молва связывала его смерть с ле­гендой, придающей происшедшему особо трагический характер: «На 34-й год царствования решил царь Сарца Денгель идти походом в землю великую Дамот, сиречь в область Гибе, и воевать боран. И пришли монахи, знающие грядущее, и сказа­ли: „О царь, не ходи в этот поход, ибо не хорошо это для тебя". И оказал им царь: „Пойду я, и вот посланный, который ве­дет перед собою Серого, мула моего, и погоняет его сзади". Тогда сказали ему монахи: „Если пойдешь, то не ешь рыбы, придя к реке Галила". И пошел царь по воле божией и воевал боран. И придя к той реке, забыл сказанное монахами и поел рыбы, и заболел болезнью лихорадкой. И понесли его на одре и, возвращаясь, упокоился он в земле Шат» [33, с. 336].

Так умер царь, в одиночку покоривший множество мятеж­ных феодалов и утвердивший личную власть над ними. Эта власть не могла пережить самого царя, да и преемники его не могли не стремиться к ней.