Глава 1

ЭФИОПСКАЯ ФЕОДАЛЬНАЯ МОНАРХИЯ

(XVII — первая половина XIX в.)

Политическая история страны

К началу новой истории на территории современной Эфио­пии существовало феодальное государство, которое прошло дли­тельный путь развития. Оно являлось правопреемником Аксум-ского царства, расцвет которого пришелся на IV—VI вв. н. э., когда власть аксумитов простиралась от Нубии на севере до Эфиопского нагорья на юге и от Южной Аравии включительно на востоке до р. Атбара на западе.

В Аксумском царстве сооружались монументальные двор­цы и храмы, в честь богов высекались на камне посвятительные надписи на сабейском и греческом языках. В первой трети IV в. в стране была проведена реформа письменности, и государствен­ным письменным языком стал уже не сабейский, а эфиопский язык (геэз), применительно к которому впоследствии была из­менена и форма знаков сабейской письменности для обозначе­ния не только согласных, но и гласных звуков. Правители Ак-сума, стремясь упрочить свой политический союз с Византией, поощряли христианство. Оно стало в IV в. государственной ре­лигией взамен прежнего политеизма. Введение эфиопской пись­менности и христианства наложило глубокий отпечаток на все последующее развитие эфиопской культуры. Многие аксумские памятники (стелы, надписи и т. д.) сохранились до нашего вре­мени. Отдельные элемент!)! сформировавшейся тогда государ­ственности органически вплелись в структуры эфиопской импе­рии, какие развивались в XVII — первой половине XX в.

С аксумских времен в Эфиопии распространились плужное земледелие террасового типа и караванная торговля. На об­ширных пастбищах Эфиопского нагорья (и особенно в приле­гающих к нему низменных областях) сложилось кочевое ското­водство. В оседлых районах земледелие нередко велось в соче­тании с пастбищным животноводством. Издревле выращивали теф, пшеницу, сорго, просо и другие культуры (см. подробнее [222, с. 29—51]). Земля обрабатывалась специальным пахот­ным орудием (что-то среднее между плугом и сохой) с по­мощью крупного рогатого скота. Широко применялась подсечно-[16]огневая система земледелия, уже в новое время получила повсеместное распространение двупольная система.

Население Эфиопии формировалось изначально на полиэтни­ческой основе. Наметившийся еще в I тысячелетии до н. э. про­цесс смешения семитоязычных переселенцев из Южной Аравии с местными кушитоязычными народами активно продолжался в XVI в. и позднее. Усилился обмен между различными этносами в области материальной и духовной культуры. Постепенно складывался своеобразный этнокультурный симбиоз — эфиоп­ская цивилизация.

На рубеже XVI—XVII вв. в этническом составе населения выделялись амхара, гыграи, тигре, гураге, оромо и т. д. С рас­ширением территории Эфиопии в ее пределах оказались сидамо, беджа, харари. Многие из этих народов (например, оромо, харари) имели свою государственность, отличную от христианской Эфиопии, но с включением в ее границы эти государственные образования, как правило, прекращали существование. В неко­торых случаях они сохранялись, но на автономных, подчинен­ных, вассальных началах.

Уже к XIII в. язык геэз, служивший средством общения в Аксумском царстве, перестал быть разговорным и продолжал существовать как литературный, письменный, его использовали в церкви, а также в приходских школах. Широкое распростра­нение получил амхарский язык, на котором говорили двор, ад­министрация и отборные царские полки, состоявшие из цевов — специального воинского сословия. Амхара постепенно стали доминирующим элементом в политической, социально-эко­номической и военной истории Эфиопии. Однако не трибализм,. а регионализм преобладал в ее политической жизни до XVIII в.

Это было связано с перемещением на юг после падения Аксума центра эфиопской государственности. Нынешнее расселе­ние амхара и других семитоязычных народов Эфиопии служит яркой иллюстрацией того, как происходило движение все далее и далее на юг. На разных его этапах далеко не всегда амхара выступали в качестве ведущего этноса. Наглядное доказатель­ство тому — раннефеодальное государство, сложившееся в X в. вслед за крушением Аксума в расположенной к югу от него об­ласти Ласта и возглавленное с середины XII в. царями дина­стии Загуэ (Загве), т. е., в переводе с языка геэз, «принадлежа­щий к агау, агауский». К тому времени земледельцы агау, ку-шитоязычный народ, были доминирующим этносом Ласты. Позднее в результате усилившейся миграции семитоязычных народов и некоторого территориального расширения этого госу­дарства, включавшего также Тыграи, Ангот и Бэгемдыр, этно-политическая ситуация в нем изменилась, и с 1270 г. южные «поселенцы» захватили верховную власть, посадив на престол своего царя Йикуно Амлака. Впоследствии этот династический переворот под пером церковных летописцев приобрел вид «восстановления» древней законной династии потомков библейского [17] царя Соломона и царицы Савской, к которым якобы принадле­жали еще аксумские цари, чья власть была «узурпирована», загвеями, а затем восстановлена «соломонидом» Йикуно Амлаком.

При продвижении на юг христианские переселенцы, среди которых на первых порах численно выделялись монахи и вои­ны, сталкивались со встречной экспансией со стороны мусуль­манских торговых государств (Дамот, Йифат, Хадья и др.), давно монополизировавших караванную торговлю с побережьем Аденского залива и Индийского океана. Однако уже в первой половине XIV в. многие из них были разгромлены, а территория Эфиопского государства увеличилась почти втрое. В ходе этих завоевательных походов царские полки оседали на присоеди­ненных землях, обзаводясь собственным хозяйством и зани­маясь большей частью хлебопашеством, продолжая также по требованию царской власти нести воинскую службу. Это стало своеобразным толчком для расширения царского домена. Он давал возможность иметь не только средства для содержания при особе царя довольно больших воинских контингентов, но и позволял требовать от населения домена военной службы уже на иных условиях, нежели свободный наем дружинников,— как от подданных, живущих под непосредственной юрисдикцией ца­ря. Как первое (доходность домена), так и второе (право вла­сти сеньора над возможно большим населением) было весьма важно для эфиопских царей. Поэтому они постарались вклю­чить в состав домена те земли, через которые проходили ожив­ленные караванные пути, что давало возможность облагать по­шлинами и эксплуатировать эту торговлю. В то же время эфи­опские цари не только расширяли свой домен, но и заботились об увеличении жителей, заселяя его, как правило, пленниками, захваченными в других областях.

К XV в. развитие феодальных отношений в Эфиопии усилило центробежные тенденции в политической жизни страны. Если прежде вызов верховной власти царя осмеливались бросать, как правило, лишь представители правящих династий, то к XV в. окрепла феодальная знать, вышедшая из воинской и при­дворной среды, уже прочно осевшая по землям и организовав­шая там собственные домены по образцу царского. Для царской власти в XV в. это обернулось не столько усилением феодаль­ных усобиц, сколько активным вмешательством знати в вопро­сы престолонаследия — обстоятельство, серьезно подрывавшее могущество царской власти.

Углубление феодальных отношений в Эфиопии (а следова­тельно, и феодальной эксплуатации в многочисленных сеньори­ях, как светских, так и церковных) порождало и антифеодаль­ный протест, получивший свое выражение главным образом в появлении еретических движений пуристического характера. Еретики призывали церковь к нестяжательству, к отказу от не­сметных богатств; они не признавали за митрополитом верховной [18] духовной власти. Превращение этой религиозной секты в народное движение за социальную справедливость угрожало, по существу, экономическим и государственно-монархическим устоям страны. Усилиями царской администрации удавалось в XIV—XVI вв. «примирить» еретиков, точнее, их руководителей, с официальной церковью.

Однако в будущем отдельные церковные споры и разногласия еще не раз принимали форму стихийного антифеодального протеста. Так, в начале XVII в. в области Амхара-Сайнт появился Лжехристос, объединивший вокруг себя многочисленных учеников и последователей. Это движение отражало рост не­довольства народных масс [169, с. 180]. В 1617 г. в Шире вспыхнул крестьян­ский бунт, подавленный при посредстве местного духовенства. Самым крупным выступлением в XVII в. против феодальной эксплуатации было движение, возглавленное годжамским кузнецом Иисхак Уорення, который провозгласил себя императором. Оно было жестоко подавлено войсками царствовавшего тогда Иясу I Великого (1681—1706).

Догматические разногласия в официальной церкви, по существу, нередко прикрывали ожесточенную борьбу клира за власть и гегемонию в государстве. В XVII—XIX вв. наиболее острый и продолжительный конфликт происходил между двумя основными соперничавшими лагерями в эфиопском духовенстве: шоанским, тоуахдо («соединение»), с центром в Дэбрэ-Либаносе, и годжамско-тыграйским, кыбат («помазание»), с центром в Дэбрэ-Уорк (подробнее см. [171, с. 54—99]). Он оказывал значительное влияние на экономические и поли­тические процессы в Эфиопии. Не случайно А. Бартницкий и И. Мантель-Нечко писали, что «не раз в течение XVII в. и в первой половине XVIII в. короны падали с императорских голов и правители оплачивали жизнью яростную борь­бу между тоуахдо и кыбат» [169, с. 192]. Эта борьба, протекавшая с попеременным успехом, закончилась в конечном счете победой первых, установив­ших в конце XIX в. при поддержке императора Менелика II свое главенство в стране.

Социально-экономическое и политическое развитие Эфиопии многие столетия после падения Аксума протекало в условиях, когда она была наглухо отгорожена от Европы и от мировой торговли прочным мусульманским барьером. Он на несколько веков исключил возможность участия Эфиопии в мировой тор­говле и обрек на долгое существование в качестве изолирован­ного «христианского острова». Это в конечном счете предопре­делило развитие эфиопского общества, которое долгое время бы­ло обречено двигаться по замкнутому феодальному кругу.

Но на рубеже XV—XVI вв., и особенно в XVII в., ситуация несколько изменилась. Со времени Великих географических от­крытий началось постепенное втягивание Эфиопии в складывав­шееся мировое хозяйство и в политические отношения с Евро­пой. Известную роль в этом процессе сыграли португальцы, ко­торые в своем стремлении закрепиться на путях в Индию при­были в середине XVI в. в Эфиопию и оказали ей помощь в вой­не против мусульманского государства Адаля, чьи войска под предводительством Ахмеда ибн Ибрагима аль-Гази, а после его гибели — Нур ибн Муджахида заняли многие районы этого хри­стианского царства.

Не успела Эфиопия оправиться от бед, причиненных развя­занным султанатом Адаля джихадом, как новые опасности подступили [19] к ее границам. С запада и юга, обтекая Эфиопское на­горье, накатывались волны оромских племен, на севере же в марте 1557 г. высадились на побережье Красного моря турки и начали свое наступление вглубь. Страна выстояла и на этот раз. Продвижение турок приостановилось, хотя они и захватили прикраспоморские земли Эфиопии. Вторгшиеся же оромо оседа­ли постепенно на се территории и в прилегающих районах, ко­торые со временем были также включены в пределы Эфиопской империи. Царской власти не раз в течение XVII—XIX вв. при­ходилось идти с походами против оромо, и далеко не всегда она одерживала верх над ними. В конечном итоге, однако, оромо органически вошли в социально-политические, экономические и культурные структуры Эфиопии. Оромо составили важный эле­мент этнополитических и общественных процессов в стране. «Уже во второй половине XVII в., — пишут А. Бартницкий и И. Мантель-Нечко, — начался процесс взаимной ассимиляции между некоторыми пришлыми племенами (оромо) и другими народами империи» [169, с. 204].

К середине XVII в. в жизни Эфиопии произошло крупное событие: император Фасилидэс (1632—1667) основал в 1636 г, к северу от оз. Тана постоянную столицу — г. Гондэр. До этого после падения Аксумского царства лишь при Зэра Яыкобе (1433—1468) предпринималась попытка учредить постоянную столицу в Дэбрэ-Бырхапе. Однако даже в годы его правления Дэбрэ-Бырхан оставался, по сути дела, не городом, а разрос­шейся царской резиденцией, так и не став сколько-нибудь за­метным экономическим центром. А после смерти этого царя вновь, как и прежде, в Эфиопии не было столицы. В каждом конкретном случае центром государства было то место, где размещался царь, его двор и войско. Монарх со своими при­ближенными и воинами постоянно перемещался по стране. Тем самым достигались надежный контроль и управление над раз­нородными в этническом, экономическом, культурном и прочих отношениях территориями. Кроме того, таким образом легче было содержать многочисленное войско и придворных, взимать дань с подвластных феодалов. При этом следует учитывать, что собственная царская администрация находилась в то время в эмбриональном состоянии и была слишком слаба и малочислен­на, чтобы обеспечить надлежащее повиновение со стороны на­селения каждой области, в которых большой властью обладали местные правящие роды уже в силу своего происхождения и места в политической организации каждого такого общества. В подобных условиях отсутствовала необходимость столичного центра.

Превращение Гондэра в город, ставший не только полити­ческим, но и важнейшим экономическим, торговым и культур­ным центром, постоянной резиденцией эфиопских царей и сто­лицей государства, стало возможным благодаря двум обстоя­тельствам: во-первых, с развитием крупных феодальных вотчин [20] возрос товарообмен в стране и оживилась торговля, несмотря на все трудности и неудобства, которые представляли для нее постоянные войны, мятежи и вражеские набеги. Во-вторых, из-за вторжения племен оромо, расселившихся на плодородны к землях Эфиопского нагорья, резко сократилась территория, под­властная эфиопским царям, что облегчало управление ею из единого постоянного центра, который под напором оромо сме­стился из южной области Шоа на северо-восток, в Бэгемдыр. Впрочем, при Фасилидэсе до расцвета Гондэра было еще далеко.

Наряду с учреждением постоянной столицы Фасилидэс про­вел еще одну важную реформу, которая способствовала прекра­щению народных восстаний в 20-е — начале 30-х годов XVII в., проходивших под лозунгом защиты веры. Он отказался от като­лицизма, провозглашенного его отцом Сусныйосом (1607—1632) в качестве государственной религии. Из страны были высланы иезуиты, положение которых еще совсем недавно казалось прочным. Эфиопский ученый Гэбрэ Сылласе Сыюм Хагос пола­гает, что сопротивление католицизму, оказанное в Эфиопии, и изгнание иезуитов положили начало формированию антиколо­ниального сознания народных масс этой страны [377, с. 100].

С отстранением от власти Сусныйоса прекратились много­численные пытки, которые он применял в отношении опальных придворных, особенно из числа его ближайших родственников или сподвижников.

Было также покончено, и притом на долгих два столетия, с попытками широкого эфиопо-европейского сближения, предпри­нимавшимися Сусныйосом [169, с. 190]. Отказ от межгосудар­ственных сношений с европейскими странами укрепил изоля­ционистские тенденции в жизни Эфиопии, ограничив ее возмож­ности включения в международное территориальное разделение труда, в том числе в процесс обмена идеями и достижениями мировой цивилизации. Это, однако, не означало, что вовсе пре­кратились контакты Эфиопии с европейцами, а также, что Эфиопия оказалась в стороне от колониальных устремлений западноевропейских держав, особенно в XIX в. Надо особо от­метить, что внутренние феодальные распри, продолжавшиеся в Эфиопии при преемниках Фасилидэса, явно не способствовали усилению ее позиций перед лицом надвигавшейся колониальной экспансии.

Центростремительные тенденции с каждым новым императо­ром все более и более ослабевали, зато возрастали центробеж­ные. В стране не утихали феодальные мятежи и обострились религиозные разногласия в эфиопской церкви, между сторон­никами тоуахдо и кыбат, выливавшиеся порой в открытые во­оруженные столкновения. Следует иметь в виду, что фактически происшедший к концу XVII в. раскол в церкви самым серьез­ным образом угрожал единству Эфиопского государства. Он отразил, по существу, региональные противоречия: духовенство [21] и поддерживавшие его светские феодалы Тыграя, Ласты и Годжама стояли за «помазание» (кыбат), а феодалы осталь­ных областей—за «соединение» (тоуахдо).

Церковные распри, сочетавшиеся с придворными интригами и заговора­ми, вели не только к ослаблению монаршей власти, падению ее престижа, но и к росту феодальной раздробленности, феодальным междоусобицам. Увели­чивалась также эксплуатация крестьянских масс, с которых взимались все новые и новые поборы. В ответ они, случалось, бунтовали. В конце XVII в., например, население области Уаг в Ласте отказалось платить непомерную дань правившему тогда императору Иясу I (1681 —1706). Окончательно подчинить эту область удалось лишь Бэкаффе (1721 — 1730). Очень часто подобные вы­ступления крестьян использовала феодальная знать в борьбе против трона или друг с другом, тем более чго они с самого начала преимущественно но­сили региональный характер, были направлены против императорских послан­цев, т. е. чужаков, прибывавших за данью или на постой. В последнем случае: от местных жителей изымались обширные земли, как это имело место, на­пример, все в той же области Уаг, где Иясу I выделил ²/з сельскохозяйствен­ных угодий полку цевов, направленному на усмирение взбунтовавшегося населения.

В возникновении крестьянских волнений не обошлось и без влияния раз­ногласий в Эфиопской церкви, причем классовые противоречия в таких вы­ступлениях обычно перекрывались религиозно-богословской приверженностью населения, его региональной, да и этнической принадлежностью. Это отра­жало определенный этап в формировании классового самосознания народных масс, соответствующий уровень общественного мышления и действия.

Среди нехристианского населения Эфиопии, ущемленного в социально-политическом отношении, зрело чувство протеста. Оно нередко оказывало вооруженное сопротивление правителям страны, крупным феодалам и войску, получавшим от имени императора обширные земли, изымавшиеся от нехристиан. Про­водившаяся Иясу I политика сегрегации в отношении мусуль­ман вызывала у них возмущение. Они не раз успешно сража­лись с войсками, снаряжавшимися этим императором для по­давления непокорных. Возможно, не будет преувеличением ска­зать, что именно такой подход к мусульманам, составлявшим значительную долю населения страны и игравшим важную роль, в ее хозяйстве, в условиях углублявшейся феодальной раздроб­ленности обрек на неудачу все административные и экономиче­ские начинания Иясу I.

Надо особо отметить, что этот император был последним эфиопским монархом вплоть до второй половины XIX в., при котором предпринимались реальные шаги по укреплению цар­ской власти и централизации государства. Хотя европейские историки напрасно присвоили Иясу I эпитет «великий», ошибоч­но переведя таким образом геэзское слово «абий», которое в этом контексте означает «старший», т. е. старший по отноше­нию к другому эфиопскому царю, носившему это же имя — Ия­су II (1730—1755), он немало усилий прилагал для укрепления феодальной монархии. Для упорядочения системы управления он установил твердую последовательность выступления вель­мож на советах (от младшего к старшему) и определил, таким образом, всю придворную иерархию, заботился об оживлении [22] торговли, о чем сообщает и его «История» и «Краткая хрони­ка»: «Узнав о несправедливости, причиненной торговцу в та­можне, сказал царь Иясу: „С 5 мулов, груженных солью, да бу­дет пошлина 1 амоле. С 8 груженных товаром ослов да будет пошлина 1 амоле. Если же кто возьмет с несущего на плечах своих, жилище того да будет разграблено, а имущество отнято. В каждой области да будет лишь одна таможня"» [75, с. 352]. Эти меры предназначались для упорядочения налогообложения в торговле, в том числе ликвидации многочисленных внутренних таможен в стране, устранения произвола при взимании пошлин и увеличения поступлений в царскую казну. Предусматривалось также расширить торговлю со странами Востока. Императору удалось договориться с турецким правителем в Массауа и Аркико о пошлинах на ввозимые (в) и вывозимые из Эфиопии то­вары. Предпринимались попытки организации внутренней тор­говли. Пристальное внимание Иясу I к торговле не случайно, ибо экономика страны во многом зависела от состояния и раз­вития торговли.

Попытался он также вмешаться в церковные распри, хотя внешне казалось, что император находится вне этих разногла­сий. Поддержав поборников «соединения», Иясу I лишился в итоге короны, а после отречения в 1706 г. — вскоре и жизни. Тем самым подтверждается еще раз мнение В. В. Болотова о том, что «политический характер этому богословскому спору придавало то обстоятельство, что некоторые влиятельные госу­дарственные люди были на стороне годжамского воззрения, и даже в числе прямых его защитников-богословов встречаются аристократические имена Абиссинии. Но были и такие поли­тические дельцы, которые шли далее нравственной поддержки евстафианам и готовы были эксплуатировать их одушевление для политических смут» [171, с. 37—38]. Интересы «политиче­ских дельцов» и фанатиков-раскольников переплелись настоль­ко тесно, что уже трудно было сказать с уверенностью, то ли мятежные феодалы пользуются религиозным расколом, то ли раскольники ищут поддержки феодальных властителей для то­го, чтобы политическими и военными средствами обеспечить торжество своей доктрины. В 1686 г. один из духовных вождей годжамских «помазанников», авва Табдан, игумен Гванджского монастыря, ушел вместе с дэджазмачем Уоле к оромо и объя­вил царем Иисхака, внука царя Сусныйоса. Иясу I разбил своих противников и казнил Иисхака, но Табдана и Уоле вынужден был простить, так как они были слишком влиятельны. Но это не спасло императора от гнева сторонников кыбат. С гибелью Иясу I было покончено и с его начинаниями.

Его преемники не могли упрочить государственное единство страны и даже, наоборот, попустительствовали росту местных феодальных династий в провинциях и областях, чувствовавшим себя достаточно самостоятельными, чтобы исходя из собствен­ных интересов поддерживать либо царя, либо раскольников. В [23] столице же множились придворные интриги, и особый вес при­обретали воины, охранявшие царскую резиденцию, в руках ко­торых оказывался и сам царь, и его придворные. В этих услови­ях каждому новому императору приходилось отчаянно лавиро­вать между всеми многочисленными группировками, ни одна из которых не была предана ему безусловно. Все сводилось к то­му, что монархия катастрофически теряла свою социальную ба­зу. Да и вопрос о престолонаследии, снова оказавшийся з XVIII в. ахиллесовой пятой эфиопской монархии породил та­кие дворцовые интриги и убийства претендентов на трон, что эфиопские монархи менялись с калейдоскопической быстротой. Эти перемены не обходились без кровопролития в стране, фео­дальных мятежей, вовлечения в междоусобицы больших масс населения. В результате приходили в упадок земледелие и тор­говля. Произошла даже попытка узурпации императорской вла­сти представителями «несоломоновой» династии: в 1711 г. после смерти Тевофлоса (1708—1711) престол захватил бэджиронд Йостос (1711 —1715), не принадлежавший к царскому роду. После кратковременного пребывания на троне Йостоса в гондэрском дворце вновь воцарились «соломониды».

Само по себе возвращение на престол представителя «за­конной» династии не принесло, да и не могло принести ничего нового. Феодальная раздробленность чем дальше, тем больше сказывалась на политической жизни страны. Собственных сил древняя династия почти не имела и могла опираться главным образом лишь на традицию царской власти «соломонидов». Здесь, однако, плохую услугу стал оказывать старинный обы­чай тюремного заключения царских родственников, возрожден­ный Фасилидэсом. Гора Вахни, где они содержались под надзо­ром, превратилась в многолюдное обиталище «соломонидов», откуда любая политическая сила, временно одержавшая верх, всегда могла получить кандидата па престол по своему выбору. Взойдя на трон, такому кандидату приходилось для сохранения своей власти умело лавировать между всеми этими силами, ко­торых было много. Здесь нужно было учитывать и местные ин­тересы крупных вотчинников, и церковный раскол, бдительно следить за борьбой придворных группировок, а также не забы­вать и царских телохранителей, всегда способных совершить дворцовый переворот.

К концу XVIII в. общее положение страны было неутеши­тельно. Феодальные мятежи следовали один за другим. Даже в самом Гондэре не раз возникали междоусобные столкновения. Из всей огромной территории, на которую некогда распростра­нялась власть эфиопских царей, гондэрская династия могла кон­тролировать фактически лишь северо-западную ее часть. Оромские племена к этому времени заняли обширные пространства, отрезав богатую область Шоа, которая стала практически неза­висимым царством с собственной династией во главе. Местные феодальные династии прочно утвердились и в других областях, [24] формально подвластных гондэрским царям. Так, в декабре 1730 г. жители Дамота отвергли наместника, поставленного ца­рицей Мынтыуаб и императором Иясу II (1730—1755), и по­требовали себе в наместники дамотца, ссылаясь на пример других областей, и это их требование было удовлетворено [76, с. 44—45]. Южные области, такие, как Эпарея с населением, некогда обращенным в христианство и платившим дань эфиоп­ским царям, попали под власть независимых оромских правите­лей. Влияние оромо усилилось и при гондэрском дворе, причем их роль в государственной жизни неуклонно возрастала.

Некоторые эфиопские императоры в детстве или даже в юно­шестве воспитывались в оромском окружении, предпочитали даже говорить по-оромски, а взойдя на трон, опираясь на оромское войско. Это вызывало нередко недовольство традиционной знати и семитоязычного населения. Особым кровопролитием отличалась борьба могущественного раса Микаэля Сыуля, наме­стника Тыграя, против императора Ийоаса (1755—1769), который отказался удалить из Гондэра и его предместий оромское вой­ско, как того требовал этот влиятельный и сильный феодал.

Со времени насильственной смерти Ийоаса гондэрские импе­раторы, приходившие ему на смену, превратились в марионеток в руках феодальных властителей, добивавшихся путем подчине­ния монарха фактической власти в стране. Господство одних феодальных родов в Гондэре вызывало протест других; их со­перничество ослабляло государство, обрекало его на территори­альный распад. Робкие попытки царствовавших монархов изме­нить разрушительный ход событий не приводили к успеху. Так произошло, например, с введением императором Тэкле Гийоргисом (1779—1784) новой податной системы, согласно которой об­лагалась налогом провинция Бэгемдыр, ранее освобожденная от такого рода повинности. Это начинание, вызвавшее бурный про­тест в Бэгемдыре, стоило Тэкле Гийоргису императорской коро­ны. С его отречением начался так называемый в эфиопской ис­ториографии (принятой и в мировой литературе) период «зэмэнэ мэсафынт» — «время князей». Он продолжался до 1855 г., когда в стране воцарился Теодрос II, положивший начало про­цессу централизации Эфиопского государства.

В течение этих немногим более 70 лет феодальная раздроб­ленность в Эфиопии достигла своего апогея. Императоры в Гон­дэре обладали лишь номинальной властью. Их распоряжения не принимались во внимание на местах. Сам Гондэр и прилегаю­щие к нему земли находились под властью могущественного феодального рода Сэру Гуангуля, обладавшего сильным вой­ском и сумевшим одержать верх над соперниками. Эти террито­риальные владыки сменяли по своему усмотрению императоров. Показателен пример с гондэрским наместником расой Али Ма­лом (1831 —1853), который четырежды назначал императоров: Гэбрэ Крыстоса, Сахле Дынгыля, Йоханныса III и вновь Сахле Дынгыля. По словам эфиопского летописца, «прекратилось преемство [25] царей Гондэра и пэгибла царскар власть. Настало время князей, которые, однако, не уничтожили имени царства царей, и не осмеливались князья восседать на престоле Давида и воз­лагать на себя венец царства; они делали царями под собою ца­рей слабых, которые были у них в повиновении. Езекия был ца­рем 8 лет под властью Али Великого (1784—1788). Таким об­разом, следующие царствовали поочередно в одном Гондэре под властью князей» [237, с. 273].

А. Бартницкий и И. Мантель-Нечко считают, что, по суще­ству, власть в Гондэре перешла в руки новой династии из рода Сэру Гуангуль, правившей в 1784—1853 гг. в стране и по такти­ческим соображениям сохранившей «соломонидов» на троне [169, с. 241]. Нельзя, однако, согласиться с польскими авторами в том, что гондэрские наместники управляли страной. Их ре­альная власть не распространялась далее всего Бэгемдыра, Да-мота, Дэмбии и еще нескольких небольших территорий. В дру­гих областях властвовали крупнейшие феодалы, сумевшие за­нять прочные позиции в политической жизни Эфиопии и, опи­раясь на собственные хорошо вооруженные войска, отказывав­шиеся подчиниться Гондэру.

Постепенно в ходе кровопролитных междоусобиц, принесших неисчислимые бедствия крестьянам и дезорганизовавших их хо­зяйство, к 50-м годам XIX в. наряду с Гондэром выделились своим могуществом и политической ролью области Тыграй и Сымен, где правил дэджазмач Уыбе, и Шоа, в которой прочно удерживал власть ныгус Сахле Сылласе (1813—1847) и сменив­ший его после смерти ныгус Хайле Мэлекот, а также Годжам, лишь формально признававший вассальность от Гондэра.

Выдвижение Тыграя и Шоа, вступивших даже во внешние сношения с Европой, не случайно. Через обе эти провинции про­легали важнейшие пути караванной торговли, приносившей их правителям большие доходы от таможенных сборов. Самое главное, однако, состояло в том, что именно здесь получило широкое распространение огнестрельное оружие, поступавшее от торговцев. Сюда из-за границы направлялись преимущест­венно винтовки систем гра, ли-метфорда, бердана, лебеля и мау­зера (ремингтон, винчестер). Обладание таким оружием намно­го снижало искусство владения холодным оружием, требовав­шим довольно длительной подготовки. В результате возникла возможность привлечения в широких масштабах крестьянских ополчений для боевых действий, а не ограничиваться только (или главным образом) «детьми цевов», т. е. традиционным военным сословием. Вместе с тем поколебалось и его привилеги­рованное положение в эфиопском обществе. Это же самое об­стоятельство явилось мощным фактором успехов дэджазмача Касы в 40-е — начале 50-х годов, который в борьбе за импера­торскую корону, привлекая исстрадавшееся от бесконечных фео­дальных войн крестьянство, поочередно разбил своих соперни­ков. [26]

Это была победа центростремительных сил, укрепившихся в «стране. В ее достижении велика роль народных масс, в созна­нии которых утвердилась идея централизованного государства. Тоска по прочному миру, где, как записано в одной из эфиоп­ских хроник, «не будет ни смуты, ни ненависти, ни копья, ни стрелы», связывалась в народном представлении с необходи­мостью сильной царской власти, и один из монастырских лето­писцев того времени прерывает свой скорбный перечень бед и несчастий пришедшего в упадок государства, чтобы выразить свое горестное недоумение: «Как же стало царство игрушкой юношей и рабов? Как же стало царство игрушкой людей не об­резанных, происхождения неведомого?.. Рыдаю я, помышляя о царстве... плачу беспрестанно, дабы помиловал бог царей вели­ких... Кто возвратит нам власть царства, как возвратил прежде [бог] царство от загвеев?.. Подай нам ныне того, кто возвратит царство. Аминь» [280, с. 794—795].

Так в Эфиопии середины XIX в. складывалась обстановка, аналогичная описанной Ф. Энгельсом в Европе XV в., когда «увеличилось количество таких элементов населения, которые прежде всего требовали, чтобы был положен конец бесконечным бессмысленным войнам, чтобы были прекращены раздоры меж­ду феодалами, приводившие к непрерывной междоусобной войне даже в тех случаях, когда в стране был внешний враг, чтобы прекратилось это состояние непрерывного и совершенно бес­цельного опустошения, которое неизменно продолжалось в те­чение всего средневековья» [5, с. 409].

Социально-экономическая ситуация

К середине XIX в. в Эфиопии сложилось развитое феодаль­ное общество. По мнению Ю. М. Кобищанова, в Эфиопской им­перии уже в XIV в. наблюдалось переходное состояние от ран­него к развитому феодализму [201]. При этом вполне оправдан­но утверждение, что в периферийных районах страны еще мно­гие столетия «патриархально-феодальные и раннефеодальные черты общества сохранились и даже, вероятно, усилились» [201].

В ходе развития феодальных отношений в Эфиопии к концу XVI в. окончательно сформировался как класс феодалов, так и основные группы феодально зависимого населения. В хронике «История галласов», составленной в XVI в., довольно точно опи­сана социальная структура эфиопского общества. Оно состоит, как указывает ее автор, из десяти разрядов или племен. Вот они: «Одно из них монашеское племя, коему несть числа... Вто­рое племя называется дабтара (своеобразная эфиопская разно­видность белого духовенства.— Авт.)... Третье племя называется жан хацана и жан маасаре (придворные должности в царской администрации.— Авт.)... Четвертое племя — телохранители [27] жен князей и принцев крови... Пятое племя называется старей­шинами, господами и помещиками. Они разделяют свою землю меж крестьянами, приказывают им... Шестое племя — крестьян... Седьмое племя — промышляющих торговлей и стяжанием... Восьмое племя — ремесленников, таких, как кузнецы, писцы, швецы и плотники... Девятый разряд — скоморохи (профессио­нальные певцы и музыканты, стоявшие на одной из самых низ­ших ступеней эфиопского феодального общества.— Авт.), бара­банщики и арфисты, которые живут попрошайничеством... А де­сятый разряд — это те, кто берет копье и щит, кто может сра­жаться и следует по стопам царя в походы» [75, с. 146—147]. Таковы были представления эфиопского историографа.

Во время написания этой хроники уже не существовало сло­жившейся прежде разницы между наследственной знатью из правящих родов и царскими военачальниками, рассаженными по землям. Обе группы феодалов получили крупные земельные владения, которые они преобразовали по образцу царского до­мена. Внутри этих сеньорий (поместий) шел интенсивный про­цесс формирования феодальной зависимости местного населе­ния. На землях наследственной знати традиционная дань, соби­равшаяся с некогда свободных общинников, превращалась в феодальную ренту, «что сопровождалось не только усложнени­ем способов собирания дани, но и введением разного рода дополнительных поборов» [249, с. 286]. Царские же военачальни­ки на пожалованных им землях насильственно закрепощали ме­стное население. Со временем сложился феодальный аппарат для взимания ренты с подвластных крестьян, а также усложня­лась социально-производственная природа феодальной сеньо­рии как самостоятельного, притом чаще всего изолированного, хозяйственного организма.

С формированием отношений между феодалами и крестьяна­ми складывались также новые отношения между царской властью и феодалами. Вместо прежних дружинных отношений сложился типичный феодальный вассалитет. «Устанавливает­ся,— пишет С. Б. Чернецов,— сюзеренитет царя, вырабатыва­ются разнообразные права и обязанности по вассалитету, кото­рый теперь и формально должен непременно скрепляться клят­вой и крестным целованием перед священниками, т. е. типичным феодальным договором» [249, с. 286]. По смерти царя прежние должности и «кормления» вассалов подлежали утверждению его преемником, за что те приносили ему омаж, и таким путем за­ключался новый феодальный договор между монархом и васса­лами.

Отношения «сюзеренитета — вассалитета» резко нарушились во «времена князей» («зэмэиэ мэсафынт»). Это было связано с укреплением крупного феодального землевладения, составив­шего основу могущества потомственной аристократии, и одно­временным экономическим ослаблением царского домена. К концу XVIII в. участились попытки служилых феодалов превратить [28] временно пожалованные земли («гульт») в наследственную собственность («рыст» — одна из двух — наряду с гультом — наиболее распространенных форм земельного владения в Эфио­пии). В «зэмэнэ мэсафынт» это во многих случаях им удавалось сделать: царская власть, пришедшая в упадок, уже не могла_г как прежде, помешать процессу перехода гультов в наследствен­ное владение. Она долгое время успешно разрешала назревав­ший еще с начала XVII в. конфликт с феодалами по поводу гультовых земель. Наследственному закреплению гультовых пожалований способствовало то обстоятельство, что они пере­давались из поколения в поколение за несение определенной службы потомками первого гультэннья (владельца гульта). Та­ким образом, менялось содержание гульта. Для обозначения его нового качества употреблялось даже название «рыст-гульт».

Надо признать, что введение системы гультов после так на­зываемого восстановления Соломоновой династии явилось круп­ным шагом в развитии феодализма в Эфиопии. Она не только позволяла царям содержать многочисленное войско и добивать­ся повиновения со стороны формировавшегося класса феодалов, но и подрывать политическое влияние и экономическую силу местной знати. Владелец гульта получал его в кормление за службу; она (земля) ему предоставлялась для взимания раз­личных повинностей с земледельцев, сидящих на этой земле. В стране сложилась своеобразная иерархия гультовых пожалова­ний, когда получавший от царя гульт дробил его на отдельные участки и передавал их в гульт для кормления подвластным ему служилым, а те, в свою очередь, нижестоящим и т. д. (лишь гультэннья самых низших рангов к началу XIX в. начали обра­батывать землю). Таким образом, возникло многообразие ти­пов гультовых пожалований (например, фэрэс моккари — объездчики лошадей, зэбэннёч — стража).

Немало гультовых пожалований было сделано церкви, вер­нее отдельным храмам и монастырям. Гульты не изымались от них и не перекраивались, как это имело место в отношении светских пожалований. И даже, наоборот, церковь постоянно наращивала свои условные держания, превратившие ее с уче­том земель «рыст» в крупнейшего землевладельца. По имеющим­ся литературным данным, в середине XIX в. церкви принадле­жала в той или иной форме треть всей земли в стране.

Фактически «в гультовой системе землевладения (пожалуй, точнее, землепользования.— Авт.) тесно переплелись взаимоот­ношения всех классов и социальных групп феодальной Эфио­пии: вассальные отношения между правителем и стоящим ниже феодалом-помещиком, феодально-теократические отношения между правителем и высшим духовенством, отношения между феодалом-землевладельцем и крестьянином» [246, с. 26]. Эфи­опские цари провозглашали себя верховными властителями всей земли в империи, но они не могли распоряжаться землями рыст. Да и земли гульт, предоставлявшие владельцу фискальные, [29] юридические и административные права, далеко не всегда составляли   область безраздельного царского самовластия.

Распространенность рыста как формы землевладения была намного меньшей, чем гульта, который, по существу, составлял важнейшую основу эфиопского феодализма. Если гульт имел сугубо индивидуальный характер, то рыст — коллективный. Точ­нее говоря, рыст представлял собой, с одной стороны, наслед­ственное владение землей какого-то коллектива (например, об­щины), а с другой — конкретный участок земли в пределах об­щей земельной собственности, находившейся в пользовании чле­на этого коллектива. Со временем последнее стало закрепляться как индивидуальный рыст, без перераспределения между чле­нами коллектива. Эта тенденция, по-видимому, уже вполне сло­жилась к XVII в. Динамика развития рыста обстоятельно изу­чена (см. [319]).

Рысты образовывались не только в результате заимки, но и вследствие вознаграждения эфиопскими царями за службу сво­им полкам (500—1000 воинов в каждом). При этом рядовые воины — цевы (цоуа, чоуа или шоуа) могли обрабатывать свои наделы сами и с помощью своих домочадцев, а также рабов, составлявших, по существу, домашнюю челядь. «Полковые» рысты выделялись на окраинах империи; вследствие ее расши­рения территория с такими рыстами оказывалась далеко от но­вой (хотя и неточной, строго не фиксированной) границы. Вдоль нее, в чуждой, враждебной среде, на пожалованных ры-стах опять расселялись полки и т. д. Получалось, что царская власть, не желавшая ни в принципе, ни в теории признавать на­следственную земельную собственность, сама ее множила. Бо­лее того, ей приходилось в конечном счете мириться с наследст­венными владениями, вольно или невольно содействуя станов­лению частнофеодальной земельной собственности.

Между двумя основополагающими феодальными системами поземельных отношений в Эфиопии — между рыстом и гультом — существовало великое множество других форм землевла­дения и землепользования, в большинстве своем носивших пере­ходный характер или представлявших собой варианты этих ве­дущих систем. Такая запутанная и усложненная ситуация в структуре аграрных отношений, утвердившихся в Эфиопии к се­редине XIX в., в значительной степени связана с социально-по­литическими и экономическими последствиями феодальной раз­дробленности, вольницы и междоусобиц, особенно проявивших­ся в «зэмэнэ мэсафынт». В периоды феодального самовластия правители областей, отказывавшиеся не то чтобы подчиняться, но даже признавать царскую власть, были очень заинтересова­ны в сохранении и упрочении верности своих вассалов и войска, в связи с чем учащалась раздача земель в гульт и даже в рыст. Одновременно возрастали требования выплаты крестьянами все новых податей и выполнения ими многообразных повинностей, в том числе оказания помощи в передвижении воинов и войскового [30] обоза. В свою очередь, правители областей, выступавшие против царской власти, переставали выплачивать ей подати. В этом — одна из причин того, что после смерти Иясу II в 1755 г. в царской казне оказалось не более 80 золотых динаров [358, с. 192].

Доходы эфиопских царей обычно формировались как за счет поступлений из их личного домена, так и податей с феодалов, которым на вассальной основе передавались земли. Царская казна пополнялась также в результате таможенных сборов от торговли и присвоения движимого имущества в ходе завоева­тельных походов. Захватывались тогда и рабы, часть которых шла на продажу. В свои набеги за рабами эфиопские цари и их вассалы отправлялись, как правило, в жаркие, низменные райо­ны, населенные людьми нехристианского вероисповедания, при­надлежащими чаще всего к негроидной расе. Немало невольни­ков вывозилось в Индию, аравийские и другие азиатские страны.

Разные эфиопские области платили царю подати натурой, золотом, а их характер и размеры отличались от области к об­ласти. Так, агау платили подать одеждой, медом и скотом. При Либнэ Дынгыле (1508—1540) на царский двор из Годжама еже­годно поступало около 30 тыс. унций золота, 3 тыс. мулов, 3 тыс. лошадей, 30 тыс. хлопчатобумажных одеяний, сотни мет­ров тканей и 3 тыс. кип чесаного хлопка. Во времена Иясу I (1682—1706) Ласта была обложена ежегодной податью при­мерно в 1 тыс. унций золота.

Все эти огромные богатства через систему феодально-вас­сальных отношений взимались в конечном счете с феодально зависимого безземельного крестьянства, арендовавшего землю у землевладельцев и крестьян-общинников. Положение послед­них было намного лучше. Барщина или издольщина (или и то и другое, вместе взятые), многочисленные поборы и повинности, включая выплату десятины и дырго (предоставление ночлега и пропитания проезжающим иностранцам и царевым служилым людям, имевшим специальные грамоты), содержание войска, находящегося на постое,— вот основные тяготы, которые нес крестьянин-арендатор. В Тыграе, например, в конце XVIII в. крестьянин отдавал землевладельцу половину урожая.

Независимо от своего социального статуса крестьяне к тому же делали многочисленные подношения деревенским старо­стам — чыкка-шумам обрабатывали их поля, за них выплачива­ли налоги и выполняли различные отработки и другие повинно­сти. «Институт чыкка-шум — важный фактор в социальной жиз­ни феодальной Эфиопии, учитывая частые смены местных правителей» [246, с. 35]. Чыкка-шумы строго следили за соблю­дением принципа круговой поруки в эфиопской деревне, вследст­вие которого лично-свободный крестьянин, будь то мелкий рыс-тэннья или арендатор, не мог покинуть своих односельчан. Дело в том, что остававшиеся в деревнях выплачивали налоги и несли повинности и за ушедших. Чыкка-шум не только собирали [31] с крестьян все подати и налоги, но и фактически руково­дили всей жизнью деревни, организовывали общественные ра­боты. Власть над деревней, опиравшаяся на всесилие феодала-землевладельца, служила средством обогащения чыкка-шумов, выделением их в особый слой зажиточного крестьянства.

Уже в XVI в. начала складываться еще недостаточно изучен­ная форма личной зависимости крестьян, которая по своему ха­рактеру была чем-то средним между патриархальным рабством и крепостной зависимостью. Речь идет о гэббарах, упоминаю­щихся в хронике «История галласов», в ней сообщается, что од­но из оромских племен, луба бифоле, «начали воевать Фатагар и стали угонять в полон людей и обращать в рабов и называть их „габар"» [75, с. 142, 149]. Возможно, эти «габары» — прооб­раз гэббарной системы, распространившейся на присоединенных со второй половины XIX в. территориях.

Очень тяжелым было положение крестьян, сидевших на цер­ковных землях. Они содержали в ряде областей до 20—30% на­селения, составлявшего духовное сословие. Однако, говоря о нем, надо иметь в виду, что, по мнению Ю. М. Кобищанова и М. В. Райт, подавляющее большинство духовенства «принадле­жало не к феодалам, а к трудящимся-земледельцам: бедные мо­нахи работали в монастырях на богатых монахов, бедные священники сами пахали землю, их дети — мальчики-диаконы пас­ли скот, а книжники-дэбтэра, составлявшие церковный хор, обычно не только занимались сельским хозяйством, но и несли повинности в пользу храма» [169, с. 13]. И все-таки низы духо­венства пользовались многими привилегиями в сравнении с кре­стьянами, не испытывали тех превратностей судьбы, какие вы­падали на долю крестьян. На последних, например, распростра­нялась практика военного постоя, которая приводила их к пол­ному разорению. Между солдатами, прибегавшими нередко к открытому грабежу, и сельскими тружениками существовала на протяжении столетий в позднее средневековье и новое время острая вражда. Порой она выливалась в открытое вооруженное сопротивление деревенских жителей армейским отрядам. Так, в начале XIX в. сильные беспорядки имели место в Годжаме.

Своеобразной формой протеста становился разрыв группы людей с обществом и их уход в леса. Они жили разбоем, одна­ко нередко преследовали не цели личного обогащения, а борьбу против власти. Эти люди, называвшиеся по-амхарски «болед» (позднее — «шифта»), внушали деревенскому населению не только страх, но и уважение и восхищение как люди, всецело полагающиеся на свою силу, независимые, никому не подвласт­ные и бросившие вызов общественным условиям неустроенности, безоглядного повиновения.

В целом же эфиопское крестьянство покорно сносило тяготы жизни, мирилось с полным беззаконием и своеволием феодалов. Его мировоззрение, сложившееся под воздействием традицион­ного общества, этноконфессиональных представлений, отодвигавших [32] на задний план и даже вовсе устранявших социально-классовые противоречия, подчинялось реальностям бытия. Со­циальный протест в эфиопской деревне к середине XIX в. еще не приобрел ощутимых признаков, хотя вообще об его отсутст­вии говорить не приходится.

Неоднородное по своей сути крестьянство находилось в ос­новании той социально-иерархической пирамиды общественных сил, какая сложилась в Эфиопии. Ее верхнюю часть занимала феодальная верхушка, состоявшая из членов царской семьи, их родственников, местной знати, высших военачальников и при­дворных, обязанных лично императору своим выдвижением. В Эфиопии существовала мало чем ограниченная социальная подвижность в феодальном классе, и даже простолюдины, поль­зуясь монаршей милостью или благосклонностью крупных фео­далов, могли возвыситься. По своему происхождению феодаль­ная знать имела военно-служилый характер, о чем свидетельст­вует, в частности, титулатура, образовавшаяся в стране (см. [358, с. 128]). Крупных титулов невоенного происхождения бы­ло немного.

Положение феодальной верхушки не было стабильным. В ней по воле царей происходили частые перемещения; взлеты и падения сопровождали жизнь многих придворных. Незавидной была судьба возможных претендентов на престол: их отправля­ли в малодоступные районы, а в худшем случае заточали в тюрьмы. Наибольшей устойчивостью отличались отношения на низших ступенях феодальной иерархии, но и здесь каждому на­до было доказывать лояльность своему сюзерену и царю как верховному сюзерену.

В середине XIX в. намного изменились функции царя, кото­рый сохранил еще с аксумских времен титул «ныгусэ-нэгэст» — «царь царей» (император). О них обстоятельно написано Ю. М. Кобищановым (см. [201, с. 166—167]).

Он особо подчеркивает то, что царь выступал как организа­тор новых отраслей экономики, но не занимался специально к концу нового времени, делами торговли, контроль над кото­рой осуществлял специальный чиновник — нэгадрас. Но заинте­ресованность царей в торговле, в установлении своего господст­ва над торговыми путями не уменьшилась. Торговля приносила царям немалые доходы. Так, при Сусныйосе и Фасилидэсе в качестве таможенного сбора взимался один брусок соли — амоле, выступавший как денежный эквивалент, с каждого груза соли, перевозимого на осле, или два амоле с аналогичной ноши на муле. Попутно заметим, что соль была очень ценимым то­варом в Эфиопии, поступавшим в ее внутренние районы с побе­режья.

Цари христианской Эфиопии имели своих собственных аген­тов, которые занимались от их имени обменом товаров, ведени­ем коммерческих переговоров с правителями Йемена, Египта, Индии, Португалии и других стран. Наиболее характерными [33] чертами той организации торговли, какая сложилась в Эфиопии, были, по мнению Ю. М. Кобищанова: «1) торговля находилась под строгим контролем феодального государства, который порой (при императорах XVII — начала XVIII в.) приближался к государственной монополии на внешнюю торговлю; 2) коммерче­ская деятельность «царских купцов» обязательно дополнялась дипломатической деятельностью; 3) класс купцов рассматри­вался как часть государственного аппарата, главой которого был монарх» [201, с. 188].

Вряд ли, однако, в условиях конфессиональных противоре­чий того времени купцы, принадлежавшие, как правило, к му­сульманам, могли считаться частью царской администрации. Да и при ослаблении императорской власти, особенно в «зэмэнэ мэсафыт», феодально-государственный контроль над торговлей был скорее мифическим. Со временем правители отдельных об­ластей стали заботиться о безопасности торговли в подвластных им территориях, взимая при этом высокие пошлины с купцов в свою пользу, уже не говоря о личном участии в коммерческих сделках. Более того, при дворе шла постоянная борьба за бла­госклонность монарха или его всесильного фаворита при назна­чении на наместничество в районы, через которые пролегали торговые пути, приносившие властителю большие доходы.

Еще в XVII в. португальский путешественник Мануэл Алмейда писал: «Хуже всего то, что... наместничества во всех ко­ролевствах и провинциях скорее продаются, нежели даются. Ни­кто не получает его иначе, как за количество золота, более или менее равное доходу, который домогающийся надеется получить от него. А так как домогающихся всегда много, то наместниче­ство получает тот, кто дает больше. Они дают больше, нежели могут получить оттуда честным путем, и, чтобы не остаться в накладе, они обдирают народ (а также купцов.— Авт.)... Так как наместники являются господами и судьями и держат в сво­их руках всю власть над жизнью и имуществом населения, то, прямо сказать, это скорее грабители, чем наместники» [93, с. 72].

Даже в смутные времена, и особенно в «зэмэнэ мэсафыт», не прекращалась борьба за контроль над торговыми путями, но тогда она чаще всего приобретала форму ожесточенных крова­вых междоусобиц, которые не только разрушали местное хо­зяйство, но и дезорганизовывали саму торговлю. Негативные последствия феодальной раздробленности, разумеется, препят­ствовали внутренней и внешней торговле Эфиопии, но полностью-приостановить ее не могли, тем более что через эфиопскую тер­риторию пролегали торговые пути, связывающие соседние стра­ны с побережьем Африканского Рога. Эти коммерческие мар­шруты складывались постепенно, в течение веков, охватывая удобные с точки зрения географической доступности и эконо­мически богатые территории.

Особые коммерческие преимущества тогда получила провинция [34] Шоа, где пересекались многие торговые пути и где местные правители проявляли большую заботу о состоянии торговли. При ныгусе Сахле Сылласе, властвовавшем в Шоа в 1813— 1848 гг. и добившемся в ней внутриполитической стабильности, в том числе и путем территориального расширения, торговые на­логи и пошлины были в провинции не обременительны. Это вы­годно отличало Шоа от других частей Эфиопии, что не могло не привлекать купцов, а следовательно, и ускоряло товаризацию хозяйства провинции. Сахле Сылласе попытался даже вступить в официальные договорные отношения с Великобританией и Францией.

К подобным акциям в XVII — первой половине XIX в. прибе­гали и другие территориальные владыки различных областей Эфиопии, добиваясь чаще всего определенных политических вы­год и, много реже, коммерческих. Успешнее были такие контак­ты с зарубежными державами на государственном уровне. Так, Иясу I в 1693 г. договорился с правителем Массауа и Аркико турецким наибом Мусой о размере пошлины на товары, ввозив­шиеся в Эфиопию, и на вывозимое оттуда зерно, мускус, кофе, кожи и скот. На внешние рынки из Эфиопии поступало также золото, мед, воск и, разумеется, рабы, которые весьма ценились на невольничьих рынках Востока. Взамен ввозились ремеслен­ные изделия, предметы роскоши, ткани, с XVI в. огнестрельное оружие и др. Товары прибывали из разных стран, в том числе европейских. Большим спросом на внутреннем рынке пользова­лись лошади. И это не случайно: конница в Эфиопии в средние века и новое время являлась ударной силой в бою, наиболее лю­бимым войском. Однако, как справедливо замечает Ю. М. Кобищанов, «правители государств Северо-Восточной Африки предпочитали получать нужных им для войны лошадей нетовар­ным путем — в качестве дани (точнее — подати) от вассальных правителей» [201, с. 181].

Внутренняя торговля находилась преимущественно в руках мусульман. Наиболее оживленно она велась к XIX в. в южных и восточных районах. Ее развитие сдерживалось господством натурального хозяйства, политической нестабильностью, сопро­вождавшейся многочисленными царскими карательными походами и феодальными междоусобицами, а также полным произ­волом при взимании пошлин и наличием большого числа мест­ных таможен, самовольно открытых на торговых путях местны­ми феодалами. Еще в первой половине XIX в. в Эфиопии не было всеобщего денежного эквивалента. Его роль выполняли уже упоминавшиеся амоле, красный перец, патроны, бруски железа и т. д.

На рубеже XVIII—XIX вв. в стране появился серебряный та­лер  Марии-Терезии,  который  вскоре получил  широкое хожде­ние в империи. В 30-е годы XIX в. во всей империи обращались около 100 тыс. этих монет. В последующие десятилетия только ныгус Сахле Сылласе, правивший в Шоа, получал в год 250—[35]300 тыс. талеров Марии-Терезии в виде налогов с подвластных: ему земель Шоа [360, с. 10]. Однако, несмотря на увеличивше­еся количество, талер Марии-Терезии так и не стал всеобщим эквивалентом стоимости в стране. Отсутствие такого сдержи­вало развитие производительных сил, в том числе ремесленного производства.

Оно, как и торговля, мало привлекало христианское насе­ление и многие столетия оставалось уделом преимущественно мусульманских народов. К середине XIX в. ремесла обособились в основном от сельского хозяйства. В результате образовались замкнутые касты, к которым окружающее земледельческое насе­ление относилось с презрением, страхом и предубеждением. Это были кузнецы, дубильщики кож и изготовители изделий из них (сандалий, щитов и т. д.), плетельщики соломенных шляп, мо­гильщики и др. Они селились обособленно, на окраинах дере­вень, либо, ища покровительства, собирались при дворах царей, феодалов, церквах и монастырях. Им не разрешалось владеть землей, служить в армии и т. д. Их женам предписывалось за­ниматься строго определенным трудом: например, жены кузне­цов изготовляли гончарные изделия.

Отношение земледельческих народов к презираемым усилило этноконфессиональный партикуляризм последних. С другой сто­роны, пренебрежение к ручному труду препятствовало распро­странению ремесел в стране, противодействовало росту потреб­ностей населения в них, да и сужало возможности организации новых производств и повышения квалификации тружеников. Ча­сто, пренебрегая собственными мастерами, цари и феодальная верхушка охотно приглашали чужеземцев для различных строи­тельных работ, для изготовления украшений, дорогих одежд и т. д.

В первой половине XIX в. некоторые правители областей на­чали менять свои взгляды на местных ремесленников и их труд и даже содействовали увеличению выпускавшейся ими продук­ции. Но пренебрежение ремесленничеством в стране сохраня­лось.

Нельзя не согласиться с тем, что «в области ремесленного производства, как и в торговле, феодальная Эфиопия не стала достойной преемницей Аксума» [246, с. 50—51]. Натуральный характер хозяйства не стимулировал развитие экономики, а не­развитость несельскохозяйственного производства, в свою оче­редь, обрекала земледелие и скотоводство на застойность, ста­гнацию, усиление внутренней замкнутости отдельных хозяйств. Хозяйственная автаркия отдельных областей служила основой политической раздробленности империи. Рост центробежных сил, особенно проявившийся к концу XVIII в., вызвал разруху, разорение сотен тысяч крестьян, мелких и средних феодалов, клира.

При оценке социально-экономической ситуации в Эфиопии в новое время следует принять во внимание и многочисленные засухи [36] в стране, которые приводили к гибели десятков тысяч лю­дей, скота, к дезорганизации хозяйства, к вынужденной мигра­ции людей. Эфиопские хроники свидетельствуют, что в 1540 — 1800 гг. в Эфиопии произошло не менее 23 крупных случаев мас­сового голода из-за засух, каждый из которых продолжался по нескольку лет. Ужасающие картины вымирания целых деревень и массового исхода в другие районы рисуют также европейские путешественники, оказавшиеся в Эфиопии в голодные и засуш­ливые годы (см., например, [93, с. 175]).

Царская администрация и местная власть в целом спокойно взирали на страдания народа, вызванные голодом. Вероятно, оказываемая помощь настолько была невелика, что даже в цар­ских хрониках, призванных прославлять деяния императоров, о ней, как правило, говорится вскользь, без какой-либо обычной выспренности. Так, в хронике Иясу I немного говорится о цар­ской благотворительности страждующим крестьянам, покинув­шим свои деревни из-за голода и с трудом дошедших в 1706 г. до Гондэра.

Сколько-нибудь существенная помощь населению районов, подвергшихся засухе, вообще не оказывалась в условиях фео­дальной раздробленности и ослабления императорской власти. Частые засухи и вызываемый ими голод не останавливали меж­феодальные распри и столкновения и даже усиливали их, ибо борьба за плодородные земли разгоралась с новым размахом.

Завершая первую половину XIX в., Эфиопия, раздиравшаяся феодальными междоусобицами, жила в ожидании перемен. [37]