Глава 6

ЭФИОПИЯ МЕЖДУ ДВУМЯ  МИРОВЫМИ  ВОЙНАМИ

(1918—1939)

Политическая обстановка (1918—1935)

Развитие Эфиопии между двумя мировыми войнами проте­кало в условиях, когда на земном шаре произошли коренные изменения в результате Великой Октябрьской социалистической революции, открывшей новые возможности и перспективы для национально-освободительного движения и оказавшей прямое или косвенное влияние на ход истории в Азии, Африке и Латин­ской Америке, и усилились попытки империалистических дер­жав восстановить пошатнувшиеся позиции в связи с общим кри­зисом капитализма и воспрепятствовать освободительным про­цессам в колониях и полуколониях.

Постоянная угроза потери независимости, исходившая в рас­сматриваемые годы прежде всего от Англии, Франции и Италии, италофашистская агрессия в 1935 г., с одной стороны, и, с дру­гой — развертывание революционного процесса во всемирном масштабе порождали новые или углубляли прежние тенденции в политике и экономике Эфиопии, укрепляли или ослабляли, модифицировали, а то и деформировали некоторые из них, со­действовали активизации противодействующих сил. При этом важно иметь в виду, что неприятие и просто боязнь идей Ок­тября, прогрессивных перемен в мире и их нарастающего воз­действия на все сферы деятельности международного сообщест­ва стали характерны для правящих кругов страны.

В самой Эфиопии в эти годы развернулась ожесточенная борьба сторонников и противников феодальной централизации государства и установления абсолютной монархии. Первых в литературе обычно называют младоэфиопами, реформистами, а вторых — староэфиопами, традиционалистами. Они представля­ли два основных политических течения в Эфиопии. Ни то, ни другое, однако, организационно не было оформлено. Ни одно из них не было однородным как в социальном, так и в идейно-политическом отношении. Тем не менее логика развития страны, потребности ее независимого существования поляризовали политические [128] силы вокруг вопроса о характера государственной гвласти.

Оба движения не выступали против феодальных основ стра­ны, отстаивали ее суверенитет. Различия состояли в том, что младоэфиопы стремились к консолидации и упрочению классо­вого господства феодалов, а их противники — к сохранению вассально-сюзеренных отношений, при которых они, узурпировав большую (если не всю) часть публичных прав государя, чув­ствовали себя в своих обширных вотчинах территориальными владыками.

Основная цель младоэфиопского движения могла быть до­стигнута в тех условиях лишь путем учреждения абсолютной монархии как формы государственного устройства. Их реформаторство расчищало путь к утверждению абсолютизма и вольно или невольно к ускоренному развитию капитализма. Показа­тельно в этой связи мнение советского исследователя П. Китай­городского, высказанное еще в 1927 г., о том, что «Абиссиния сейчас находится в переходном периоде от феодализма к торговому капитализму с его политической надстройкой в форме аб­солютной монархии» [197, с. 190]. Несколько лет спустя, в 1931 г., английский посланник в Аддис-Абебе С. Бартон отме­чал, что Эфиопия, где преобладает влияние западной мысли, «поддерживает революционные идеи, которые за, а не против капитализма» [265, с. 67].

Объективно младоэфиопское движение отвечало задачам уп­рочения независимости страны. Этому способствовали не только осуществлявшиеся реформы, касающиеся внутреннего развития страны, но и внешнеполитическая деятельность младоэфиопоз, направленная на ликвидацию международной изоляции, усерд­но возводимой вокруг нее англо-франко-итальянскими колони­заторами. Деятельность младоэфиоиов содействовала консоли­дации общеэфиопского сознания, способствующего централиза­ции государства.

Наряду с укреплением государственной власти политика, от­стаивавшаяся младоэфиопами, предусматривала относительно высокую степень политико-территориальной и хозяйственной интеграции страны, во многом еще тогда разобщенной, превра­щение ее в субъект международных отношений, определенную техническую и социальную модернизацию, понимаемую как пе­рестройка по западному образцу многих государственных, об­щественных и экономических институтов, ликвидацию некото­рых обветшалых традиций, устранение отдельных противоречий, а также развитие просвещения.

Младоэфиопское движение отражало объективный процесс «становления абсолютизма, в основе которого лежали внутрен­ние социально-экономические и внешние факторы, причем за последними в условиях Эфиопии следует признать приоритет­ный характер. В такой оценке воздействия извне на ход разви­тия абсолютизма в Эфиопии нет ничего странного, ибо угроза [129] быть порабощенными колонизаторами, особенно усилившаяся с начала 30-х годов, являлась мощным катализатором центро­стремительных тенденций, отодвигала на задний план поступа­тельное развитие классов, ограничивала рост классового само­сознания, а также препятствовала углублению классовой борь­бы, которая к тому же перекрывалась в стране этническими, конфессиональными и социально-психологическими отношени­ями. Ведущая роль внешнего фактора была связана с тем обстоя­тельством, что в Эфиопии отсутствовало, по выражению Ф. Эн­гельса, основное условие абсолютной монархии — равновесие «между земельным дворянством и буржуазией» [3, с. 254]. В отдельных случаях, как указывал соратник К. Маркса, возможно решающее значение в утверждении абсолютизма и внешнего фактора [6, с. 418].

Было бы неверным, однако, вовсе не учитывать побудитель­ную силу внутренних факторов в этом процессе в Эфиопии и особенно все углубляющейся интеграции в рамках империи тер­риторий, приобретенных при Менелике II. Упрочение шоанского-господства в южных, юго-западных, западных и юго-восточных районах, дальнейшая их эксплуатация, потребность в большей экономической отдаче присоединенных областей, увековечива­ние включенности этих обширных пространств в пределы стра­ны настоятельно требовали укрепления верховной власти. Ина­че не исключались дезинтеграция, территориальный распад го­сударства. Английский ученый Джон Маркакис и его эфиопский коллега Ныгусе Айяле полагают даже, что социальная и поли­тическая трансформация Эфиопии в первой половине XX в. — «это результат широкой экспансии эфиопского государства на юг» [346, с. 16]. По их мнению, присоединение южных районов привело к централизации монаршей власти [346, с. 30].

Словом, территориальное расширение Эфиопской империи-конца XIX — начала XX в. сыграло заметную роль в упрочении абсолютистской тенденции в межвоенном развитии Эфиопии. Важно отметить и то, что именно в этих районах начался пере­вод помещичьих хозяйств на капиталистические рельсы, именно сюда была направлена экспансия иностранного капитала и именно эти области создавали финансовое могущество лидеру младоэфиопов регенту расу Тэфэри Мэконныну.

Здесь особо следует указать на первостепенную роль про­винции Харэрге в восхождении раса Тэфэри на политической сцене Эфиопии и его восшествии на престол в 1930 г. Вернув себе Харэрге после переворота 1916 г., рас Тэфэри установил жесткий контроль на торговых путях, проходивших через про­винцию, в том числе на железной дороге Аддис-Абеба — Джи­бути, по которой перевозилась большая часть (со временем 80%) торговых грузов страны. Это давало не только большие поступления от сбора транзитных пошлин (до 100 тысч талероа Марии-Терезии в год), но и значительные преимущества в при­обретении оружия, перевозившегося из-за границы по территории [130] Харэрге. Крупные средства поступали ему также от торго­вых сделок с иностранцами, доходных домов, ряда предприятий, открытых в 20-е годы. Велико значение в его обогащении труда крестьян на принадлежавших ему обширных владениях, прежде всего в Харэрге.

Став императором, он мог уже пользоваться государственной казной, хотя четкого разграничения между ней и его личными финансовыми ресурсами не было. Однако Харэрге продолжала играть важную роль в финансовой и административной полити­ке Хайле Селассие, содействуя консолидации его власти. Теперь к Харэрге добавилась еще другая ключевая провинция — Уолло, через которую проходили торговые пути в Эритрею и далее в порты Асэб и Массауа. Недаром же губернатором Уолло был назначен старший сын императора Асфа Уосэн.

Говоря о значении районов, включенных в состав Эфиопской империи, в утверждении абсолютизма, необходимо учесть и то, что они становились своего рода экспериментальным полигоном для отработки некоторых проектов в административной и фи­нансовой областях. Это имело место в Чэрчэре в провинции Харэрге, в Джиджиге, в Бале, Уоллега и Сэйо в Юго-Западной Эфиопии [90, с. 75; 211, с. 86; 311, с. 172; 390, с. 49—50]. При этом в ряде случаев выгоду от вводимых новшеств получал прежде всего сам регент (император). Американский ученый Доналд Левин писал в этой связи, что рас Тэфэри Мэконнын создал свое могущество в 1917—1928 гг. посредством нововве­дений в Харэрге, давших ему широкие возможности для увели­чения доходов, организации многочисленного войска и приоб­ретения земельных владений повсюду в стране [334, с. 178].

В результате мер, предпринятых Хайле Селассие I в начале 30-х годов, установился более жесткий контроль центральной власти над районами, пользовавшимися значительной автономи­ей (султанаты Джимма, Ауса, земли Бени Шангуль и т. д.). Вместе с тем нельзя согласиться с утверждением И. Мантель-Нечко о том, что ряд территорий, имевших автономию, был ли­шен этого статуса и полностью инкорпорирован в империю уже в 1918 г. [340, с. 20]. Против этой не совсем точной оценки сви­детельствует, например, английский путешественник Уилфред Тезайджер, исследовавший реку Аваш в 1933—1934 гг. На засе­дании Королевского географического общества 12 ноября 1934 г. он, приведя конкретные факты, сообщил, что султанат «Ауса находится под эфиопским суверенитетом, но такое положение всегда было в значительной степени номинальным и все еще остается таковым, несмотря на возросшую власть нынешнего правительства» [401, с. 23]. О том же самом сообщает и Кри­стина Сандфорд, прожившая несколько лет в довоенной Эфио­пии [390, с. 11]. Каковы бы ни были, однако, все эти сужде­ния, следует признать, что в 1918—1935 гг. политическая об­становка в районах, недавно вошедших в ходе реконкисты в состав Эфиопии, постепенно менялась в сторону усиления власти [131] Аддис-Абебы. Тем самым упрочивались центростремитель­ные тенденции в жизни страны. Но одновременно это не исклю­чало, а порой даже предполагало развитие центробежных сил, ослаблявших государственную власть. В их устранении были очень заинтересованы те, кто вел борьбу за абсолютную монар­хию, за укрепление государственного суверенитета страны, за: углубление территориально-интеграционных процессов.

Процесс становления эфиопского абсолютизма в те годы, как и в последующие, был тесным образом связан с ростом клас­совой борьбы, которой тогда, однако, были свойственны нераз­витые формы и соответствующий уровень классового самосоз­нания крестьянских масс. При всей их неграмотности, забитости нельзя сказать, что они ничего не понимали в окружающем мире, в крупных политических событиях, особенно когда речь шла о защите независимости родины. Здравый смысл, опреде­ленное миропонимание, освященный веками жизненный опыт позволяли им ориентироваться в хитросплетениях исторического развития страны, по-своему воспринимать те или иные измене­ния. Разумеется, их классовое самосознание перекрывалось в-то время этноконфессиональным и регионалистским восприяти­ем. «Носителей зла» они чаще всего видели в чужеродных фео­далах, прибывавших по указанию властей для управления райо­нами их проживания или для сбора податей, налогов. Когда по­следние становились очень обременительными, особенно в го­лодные, неурожайные годы, происходил социальный взрыв в эфиопской деревне.

Нет, крестьяне не выступали за коренную ломку феодально­го строя. Их движения принимали, как правило, форму антипо­датных восстаний, причем в большинстве случаев не лишенных: этноконфессиональной и регионалистской окраски. В рассмат­риваемые годы самым мощным таким выступлением, согласно имеющимся данным, было восстание азебо и рая в 1928— 1930 гг., этнически принадлежащих оромо (галла) и проживаю­щих главным образом в южной части Тыграя. Размахом и си­лой этого движения воспользовался рас Гукса Уоле, пытавший­ся свергнуть регента. Вот почему оно еще с большей жесто­костью было подавлено [309, с. 206—209; 265, с. 64—65].

Значительными после переворота 1916 г. были солдатские (а по существу — крестьянские, если учесть характер войск тех лет) бунты, отразившие недовольство крестьян нещадной экс­плуатацией, ростом государственных повинностей, произволом  землевладельцев. Советский исследователь И. Левин писал: «В период, последовавший за переворотом 1916 г. и восстанием 1918 г. (имеются в виду выступления войска с требованием от­странения министров.— Авт.), в стране стихийно образовыва­лись крестьянские и солдатские комитеты, которые выдвигали свои требования к правящей верхушке. Эти требования пока не касались самой основы феодального строя» [211, с. 69]. К сожалению, в нашем распоряжении пока нет официальных документов, [132] чтобы подтвердить эту точку зрения. Но как бы там ни было, факт брожения в войсках Зоудиту, регента и крупных феодалов бесспорен, и с ним приходилось считаться властям. Косвенно об этом говорит сам Хайле Селассие в своей автобио­графии.

С нарастанием классовой борьбы, с совершенствованием ее форм усиливалась абсолютистская тенденция. Факты эфиопской истории показывают имеющуюся здесь взаимосвязь. В правя­щих кругах Эфиопии зрело понимание того, что для сохранения классового господства феодалов, для недопущения роста анти­феодальных движений необходимы меры по созданию аппарата абсолютистского государства. Вот почему к младоэфиопам при­мыкали и отдельные крупные аристократы, которые, казалось бы, по их положению должны были находиться в лагере против­ников реформ.

Цели младоэфиопов совпали с личными амбициями регента и наследника престола раса Тэфэри Мэконнына. Их движение расчищало ему путь к никем не оспариваемому воцарению, а затем — после восшествия на престол в 1930 г. — к абсолюти­зации его власти. Рас Тэфэри широко опирался на младоэфио­пов, всячески привлекал их на свою сторону, ибо они выступали за то, чтобы абсолютным монархом стал именно регент, а не императрица Зоудиту, которая представлялась им как символ, консерватизма, социально-экономической и политической отста­лости.

Такая точка зрения на нее не случайна. Обычно принято счи­тать, что она возглавляла староэфиопское движение, состояв­шее из высшего духовенства, феодальной знати и вассально за­висимых от аристократии феодалов, которые широко использо­вали в своей антиабсолютистской деятельности этнические и конфессиональные связи — противоречия, а также социально-психологические представления подвластного им населения.

В литературе допускаются, однако, и утверждения о том, что лидером староэфиопов был могущественный военный министр фитаурари Хабтэ Гийоргис [211, с. 68, 71]. Это был всесильный царедворец, обладавший огромным политическим весом и вла­стью и не лишенный честолюбивых помыслов. Учитывая его положение при дворе, влияние на ход событий в стране, несмет­ное богатство, личные хорошо вооруженные войска, связи с ари­стократией и поддержку со стороны выдвиженцев Менелика II, некоторые авторы высказывают даже мнение о том, что после свержения Лиджа Иясу в Эфиопии установился триумвират высшей государственной власти Зоудиту — Хабтэ Гийоргис — Тэфэри Мэконнын [277, с. 45; 318, с. 64; 352, с. 96].

Прочность позиций военного министра при дворе покоилась на его руководстве императорской армией и огромных доходах, получаемых от многочисленных внутренних таможен на при­надлежащих ему обширных землях юга. По своим взглядам он, был консерватором, сторонником внешнеполитической изоляции [133] страны и противником любых новшеств, менявших хоть как-то прежний уклад жизни, вассально-сюзеренные отношения, в том числе практически ничем не ограниченные права террито­риального владыки. И тем не менее совместно со своими сто­ронниками военный министр занимал особое место в староэфиопском движении, выполняя как бы посредническую роль меж­ду Зоудиту и Тэфэри, выступая притом в качестве своеобраз­ного противовеса регенту.

Такое положение группировки Хабтэ Гийоргиса, поддержан­ной абуной Матеуосом, объясняется ее социальным происхож­дением, непринадлежностью к родовой феодальной знати, бо­язнью потери шоанской гегемонии в стране (разумеется, и своей собственной власти) и, следовательно, перехода трона в руки североэфиопских феодалов. Это последнее обстоятельство имело особое значение.

Дело в том, что ведущие позиции среди староэфиопов зани­мала североэфиопская феодальная знать: рас Хайлю Тэкле Хайманот, рас Сыюм Мэнгэша, рас Гукса Уоле, дэджазмач Хайле Сылласе Гукса и др. Они-то и выступали прежде всего за ос­лабление трона, за сохранение статуса территориальных вла­дык, формально признававших власть монарха, за полную де­централизацию страны, за превращение ее в конгломерат раз­общенных в хозяйственном и политическом отношении микро­государств. Северная знать и ее вассалы нашли поддержку своим планам со стороны многих шоанских и южноэфиопских феодалов. Но только не в вопросе уничтожения господствую­щего положения Шоа и переходе трона в руки североэфиопских представителей «соломонидов». В этом было основное расхож­дение староэфиопов севера и Шоа — юга.

Более того, североэфиопскую знать раздирали значительные противоречия: немало было тех, кто просто хотел завладеть землями соседа, прежде входившими в пределы владений их предков. Да и в число сторонников Хабтэ Гийоргиса входили отдельные феодалы, которые просто неприязненно относились к регенту, его роду. Были такие и среди североэфиопской знати.

Все это не позволяло стороэфиопам объединить усилия про­тив младоэфиопского курса, направленного на утверждение аб­солютной монархии. Их разрозненные действия в таких услови­ях обречены были в конечном счете на провал.

Иная ситуация сложилась у младоэфиопов. Несмотря на различные взгляды на многие аспекты развития Эфиопии и да­же недовольство действиями (а в ряде случаев и бездействием) регента (императора), они выступали в целом единым фронтом в 20—30-е годы. К ним примыкали также те, кто считал не­обходимым ликвидировать феодальные основы эфиопского об­щества. Как не вспомнить здесь слова Ф. Энгельса о том, что «во всей этой всеобщей путанице (в период разложения феода­лизма.— Авт.) королевская власть была прогрессивным элемен­том,— это совершенно очевидно. Она была представительницей... [134] образующейся нации в противовес раздробленности на мятежные вассальные государства. Все революционные элемен­ты, которые образовывались под поверхностью феодализма, тя­готели к королевской власти, точно так же, как королевская власть тяготела к ним» [5, с. 411].

Ближайшее окружение регента состояло, однако, не только из младоэфиопов, большинство которых получили светское об­разование (притом многие — за рубежом), но и из представи­телей феодальной знати, сохранявших верность расу Тэфэри, а также из тех, кто служил в свое время расу Мэконныну. Все они занимали те или иные ответственные должности в системе государственной власти. Регент привлекал к себе на службу не­мало также худородных или вовсе безродных феодалов, выход­цев из низших слоев эфиопского общества, обладавших недюжин­ными способностями. Именно из этих слоев в наибольшей сте­пени со временем стала формироваться бюрократия как состав­ная (притом одна из важнейших) часть механизма абсолютной монархии. Многие выдвиженцы одаривались обширными земля­ми, высшими военно-феодальными и феодально-гражданскими титулами. Тем самым достигалась большая преданность реген­ту, позднее императору, а также устранялась ситуация, когда лица, получавшие европейское образование, не пользовались в эфиопском феодальном обществе высоким почитанием; их, как правило, холодно принимали в знатных домах [267].

Выдвиженцы 20—30-х годов со временем составили замет­ную силу в структуре государственной власти Эфиопии, с ними вынуждена была считаться потомственная аристократия, усту­пая им постепенно свои позиции в управлении страной. Впо­следствии большинство из них стали самыми ярыми защитни­ками абсолютизма, сторонниками неприкосновенности феодаль­ных устоев общества.

Регент и его ближайшие единомышленники, учитывая глубо­ко укоренившиеся в сознании людей социально-психологические факторы, могущество богатых феодальных домов, характер этноконфессиональных и традиционных связей и в определенном смысле непрочность своего положения в стране, старались за­ручиться известной поддержкой феодальной знати. При этом они принимали во внимание родственные и региональные связи крупных феодалов, а также соперничество между отдельными вельможами и кланами одних и тех же феодальных семей. Им удалось нейтрализовать многих представителей родовой ари­стократии и даже привлечь некоторых из них на свою сторону. Это требовало, в свою очередь, значительных уступок со сто­роны регента, вплоть до отказа от решительного осуществле­ния уже провозглашенных реформ. Кроме того, он признавал и всемерно стремился укреплять доминирующее положение феодалов Шоа и юга, эфиопской церкви и знати амхара. Такой подход проявился и тогда, когда рас Тэфэри Мэконнын в 1930 г. стал императором. Прежде чем регент взошел на престол, [135] ему и его сторонникам пришлось, как уже отмечалось, вы­держать яростное сопротивление староэфиопов, лично императ­рицы Зоудиту. Между ней и регентом, почти сразу же после переворота 1916 г. названного Аддисом Хыйуотом шоанским [265, с. 60], развернулась ожесточенная борьба за единовла­стие.

Первая проба сил между императрицей и регентом произош­ла в начале 1918 г., когда рас Тэфэри отстранил министров, назначенных еще при Менелике II и Лидже Иясу, и взял на се­бя все их функции. Спустя несколько месяцев он заболел, и Зоудиту, поддерживаемая Хабтэ Гийоргисом и другими влия­тельными царедворцами, вновь назначила министров, в том чис­ле и из числа прежних членов правительства. Регенту удалось все-таки со временем включить в него несколько своих сторон­ников (например, дэджазмач Иигэзу Бэхабте стал министром торговли), но прав Дж. Маркакис, утверждая, что регент вы­нужден был ориентироваться даже при отборе кандидатур в ми­нистры на традиционалистов с их высоким социальным стату­сом и широкими политическими связями. «В 20-е годы,— писал он,— министры вызывали серьезное беспокойство у молодого правителя» [345, с. 260]. Регент стремился всемерно ограничить их влияние, самостоятельность, инициативу, обрекая и на без того (за редким исключением) невысокий статус в придворной иерархии [309, с. 71].

Действия же самого раса Тэфэри начиная с 1925 г. должны были получить предварительное одобрение специально создан­ного при дворе совета империи (совета старейшин), где веду­щие позиции занимали староэфиопы. В этих условиях регенту и его младоэфиопским приверженцам приходилось подолгу выжи­дать, прежде чем приступить к реализации намеченных планов. В результате темпы нововведений, и без того далеко не быст­рые, еще более замедлялись, уже не говоря об их ограниченном характере.

После успешного переворота  в   1916    г.  еще долгое время влиятельными были силы, поддерживавшие Лиджа Иясу, да и сам низложенный монарх, скитаясь по стране, пытался собрать войско против Аддис-Абебы. С его пленением в 1921 г. ситуация заметно изменилась. В столице уже не опасались активных воен­ных действий свергнутого монарха, да к тому же число верных ему феодалов с каждым годом все больше таяло.

С пленением Лиджа Иясу соперничество при дворе усили­лось, а со смертью в 1926 г. абуны и военного министра оно стало еще более острым и бескомпромиссным. Вследствие того что регент сумел завладеть принадлежавшими покойному Хабтэ Гийоргису обширными землями (40 тыс. гаша), многочисленны­ми арсеналами оружия и амуниции, 17-тысячным хорошо осна­щенным и выученным войском, его позиции в стране заметно окрепли. Этому, кроме того, содействовало и то, что по инициа­тиве раса Тэфэри в 1926 г. была предпринята попытка организации [136] церковного синода и различных комитетов для полного отстранения абуны от каких-либо административных обязанно­стей [345, с. 37]. Тремя годами позднее регент смог добиться согласия Александрийского патриарха на назначение помимо абуны еще пятерых викарных епископов. Лично участвуя в от­боре их кандидатур и в других организационно-церковных де­лах, регент надеялся тем самым успокоить часть священнослу­жителей, недовольных его возвышением, а также ослабить сопротивление церкви планам утверждения абсолютизма. Боль­шое значение в укреплении позиций регента и в нейтрализации его противников в клерикальных кругах имел личный духовник раса Тэдэри Абба Ханна Джемма, оказывавший в течение мно­гих десятилетий значительное влияние на своего повелителя.

Рост власти регента, дальнейшее ослабление позиций Зоуди­ту, определенные успехи реформаторского курса младоэфиопов привели к концу 20-х годов к серии вооруженных выступлений староэфиопской знати. Наиболее крупные из них — военные ак­ции дэджазмача Бальчи (февраль 1928 г.), дэджазмача Абба Вукау (август 1928 г.) и раса Гукса Уоле (март 1930 г.). Все они закончились неудачей, еще больше содействовали усилению раса Тэфэри и изоляции Зоудиту, которая 2 апреля 1930 г. умер­ла, а регент под именем Хайле Селассие I взошел на трон.

Но воцарение Хайле Селассие еще не означало полной и окончательной его победы над противником. Тем более это ни в коем случае нельзя рассматривать, как акт утверждения абсо­лютной монархии в Эфиопии. Овладение престолом лишь дава­ло возможность для ускорения процесса абсолютизации монар­шей власти, для развития характернейших черт абсолютизма — государственной централизации, бюрократии, подчинения церкви государству, укрепления государственного бюджета. Их наличие создает относительную независимость монарха и бюрократиче­ского аппарата от господствующего класса.

Укрепление власти Хайле Селассие в 30-е годы сопровожда­лось, как и в годы его регентства, рядом крупных выступлений консервативно настроенных феодалов. Наибольшую угрозу ему, судя по всему, составил вооруженный мятеж могущественнейше­го раса Хайлю Тэкле Хайманота, безраздельного владыки про­винции Годжам, в мае 1932 г.

Поощряемый итальянцами Хайлю Тэкле Хайманот через своих доверенных людей устроил побег из заточения в Фиче бывшего императора Лиджа Иясу, женой которого одно время была одна из дочерей правителя Годжама. Стре­мясь вновь возвести на трон неудачливого внука Менелика II и получить в знак высочайшей благодарности давно желаемый (но не предоставляемый Хайле Селассие) титул ныгус Годжама, рас Хайлю Тэкле Хайманот вместе с тем пытался добиться фактической изоляции подвластной ему провинции и не допустить, таким образом, каких-либо преобразований. Он был их яростным противником, хотя это не исключало его активного участия в предпри­нимательской деятельности вне Годжама. Хайлю Тэкле Хайманот, когда речь шла о его личном обогащении, безжалостно собирал с крестьян все подати и налоги, жестоко подавляя малейшее сопротивление. Но он ловко использо­вал их недовольство высокими поборами, направляя его в русло антиимператорского [137] подстрекательства. И на этот раз, в мае 1932 г., рас Хайлю Тэкле Хайманот очень рассчитывал на крестьянские массы Годжама, с опаской смотревшие на «носителей зла» из Аддис-Абебы. Однако он просчитался, так как Лиджа Иясу поймали довольно быстро, а самого правителя Годжама схватили верные императору люди. Всеобщего восстания в Годжаме не произо­шло, однако недовольство крестьян присылкой нового «чужеродного» губер­натора, двоюродного брата императора раса Имру Хайле Сылласе серьезно накалило обстановку в провинции [90, с. 202—206; 277, с. 45—46; 301, с. 89]. Недовольство годжамцев Аддис-Абебой умело подогревалось итальянскими агентами, старавшимися ослабить единство страны перед планировавшимся Римом вторжением, вызвать внутренние распри, смуты. Они были причастны к дезертирству в ходе боевых действий в декабре 1935 г. и мятежу группы годжамских феодалов во главе с дэджазмачем Гэссэсэ Бэлеу.

Но не только в Годжаме итальянцы пытались дестабилизи­ровать положение; в их поле зрения находились многие крупные феодалы в других районах Эфиопии, противившиеся усилению власти монарха. Упоминавшийся дэджазмач Хайле Сылласе Гукса еще задолго до агрессии вступил в преступный сговор с итальянским командованием в Эритрее. На сторону итальянцев перешла также в самом ее начале группа тыграйских феодалов и т. д. Все эти факты отступничества скорее следует рассматри­вать как своеобразную форму сопротивления традиционалистов курсу, осуществлявшемуся Хайле Селассие.

Новый император вовсе не собирался устранять потомствен­ную аристократию от власти, если, конечно, ее представители не покушались на его права императора. Он стремился лишь вклю­чить ее в структуру абсолютной монархии, превратив в служи­лое сословие, полностью зависимое от его воли. Этим можно объяснить отчасти осторожность, ограниченность и половинча­тость тех мер, которые, по замыслам императора, должны были модернизировать социально-экономический и политический об­лик страны.

Подобные критерии реформаторского курса Хайле Селассие, начавшие складываться еще в период его регентства, обуслов­ливались не только сопротивлением староэфиопов, желанием привлечь на свою сторону знать и известной слабостью собст­венных позиций монарха в обстановке наличия значительных центробежных сил, но и его социально-политической стратегией, направленной на сохранение ведущего положения в стране за феодальным классом. Личные взгляды и устремления Хайле Селассие оказывали заметное, если не решающее, влияние на объем и темпы реформ. Он не раз говорил о своих опасениях каких-либо быстрых изменений во всем укладе жизни страны [362, с. 27].

В литературе имеется немало утверждений о прогрессивно­сти шагов императора в 30-е годы, да и во времена его регент­ства. Современный эфиопский ученый Вольде Цадык Дерибе считает, что «Хайле Селассие I до войны (с Италией.— Авт.) проводил прогрессивную политику, старался ускорить прогресс своей страны и покровительствовал идеям и реформам...» [175, [138] с. 13]. Его коллега Тэшомэ Гэбрэ Вагау полагает также, что в 20—30-е годы в стране был предпринят ряд прогрессивных ша­гов [400, с. 5].

Такая точка зрения не случайна, поскольку реформаторство в довоенной Эфиопии содержало определенный радикализм. И это — несмотря на его абсолютистско-монархическую сущность. Дело в том, что оно объективно препятствовало политической и экономической дезинтеграции эфиопского госу­дарства, противодействуя центробежным силам, укрепляло его позиции перед все возрастающими происками колонизаторов, особенно Италии, усиливало просветительские тенденции в жизни общества, а также формировало пред­посылки для дальнейшей социально-экономической эволюции страны.

Разумеется, классовая природа провозглашавшихся нововведений прида­вала им ограниченный, половинчатый характер, а медлительность и непосле­довательность в их осуществлении сводили фактически на нет многие начи­нания. И тем не менее реформаторство тех лет представляло собой заметный удар по консерватизму староэфиопов, вселяло надежду в тех, кто искренне рассчитывал на прогресс Эфиопии.

Происходившие тогда изменения имели большей частью надстроечный характер, в связи с чем И. Мантель-Нечко утверждает, что в Эфиопии в конце XIX — 30-е годы XX в. осуществлялась «организационная модернизация меха­низма власти, которая основывается на феодальных отношениях зависимости» [340, с. 213—214].

Французский ученый А. Дави, оценивая деятельность раса Тэфэри, спра­ведливо указывал, что «принц — ни в коем случае не революционер» и что, выступая «за реформы, столь необходимые для его отсталой страны, он рас­считывал на такую эволюцию страны, которая была бы без значительных по­трясений, в традиционном эфиопском смысле» [296, с. 121]. Упоминание тради­ционализма здесь не случайно, ибо Хайле Селассие, взяв курс на незыблемость, феодальных устоев и учреждение абсолютной монархии, широко использовал традиционные методы правления: династические и морганатические браки, пышность поездок по стране, сохранение местной знати у власти (разумеется, при проявлении ею лояльности к трону), устройство празднеств для просто­людинов с раздачей монаршей милостыни, приемы во дворце «акабе сэат», частое дробление в 30-е годы районов, отдаваемых под управление тому или иному крупному феодалу с целью подрыва его власти и влияния на местное население, практика «шум-шир» и др.

При формировании абсолютистско-монархической государст­венности многие прежние политические институты, на которые опирался император, внешне перестраивались на западный ма­нер, но, по существу, зачастую не меняли стиль и содержание своей работы. Все это в сочетании с общей социально-экономи­ческой отсталостью страны не могло не снижать эффективность процесса модернизации.

Включение аристократии в формирующийся аппарат абсо­лютистского государства ухудшало позиции тех, кто действи­тельно выступал за обновление страны. К тому же создавались условия открытого саботажа при реализации многих реформ. Занимая ответственные посты, консерваторы нередко сознатель­но задерживали исполнение приказов и распоряжений, исходив­ших из дворца. Они расхищали государственную казну и тем самым срывали сроки осуществления намеченных преобразо­ваний. Знать, продолжавшая возглавлять местную администра­цию, в большинстве своем открыто саботировала многие реше­ния центральных властей. Реформаторам, находившимся в провинциальном [139] аппарате, как правило, в подчиненном положении, далеко не всегда удавалось преодолеть ее сопротивление. Импе­ратор же отказывался предпринять решительные меры в отно­шении крупных феодалов, сохранивших ему лояльность, но про­тиводействовавших поступательному развитию страны.

Это усиливало чувство недовольства, распространившееся особенно в 30-е годы среди младоэфиопов. Одних не устраивала чрезмерная медлительность при осуществлении преобразований; другие возмущались тем, что трудились под началом староэфиопов, которые не давали им возможности проявить инициативу; третьих не удовлетворял объем предлагавшихся нововведений. Многие (если не все), кто прошел обучение за границей, осо­бенно ощущали глубокие противоречия эфиопской действитель­ности, ее несоответствие приобретенным знаниям и намерениям. Пожалуй, наиболее откровенным критиком правительства был лидж Таккэле Уольдэ Хавариат, осмеливавшийся спорить даже с самим иператором, авторитет которого казался непререкаем. Резко осуждал монарха за бедственное положение народа поэт Али Вад Фавид. Однако в целом оппозиция слева в те дни была малочисленной и робкой, ибо тогда «немногие сомневались в добрых намерениях и постоянных достижениях императора и его правительства» [311, с. 175]. При этом нельзя упускать из виду предсказания английского путешественника Ч. Рея о том, «гго со временем, когда образованная элита убедится в сосредо­точении реальной власти в руках традиционных аристократи­ческих фамилий, в стране возникнет серьезный социальный конфликт с риском гражданской войны [379, с. 209].

При дворе, даже в среде сторонников реформ, высказыва­лось сомнение в целесообразности императорского курса на уве­личение числа иностранцев в различных министерствах и ведом­ствах страны. Их стали приглашать еще в годы регентства раса Тэфэри Мэконнына, притом именно к нему на службу. Хайле Селассие создал особую прослойку из иностранцев, приглашен­ных в качестве советников или руководителей специальных уч­реждений. Эти советники, выходцы из разных стран, фактически являлись проводниками западной идеологии, буржуазного обра­за жизни, внешнеполитических концепций и хозяйственного опы­та Запада. Многие из них (особенно те, кто покинул навсегда свою родину) прочно связали свою судьбу с эфиопским троном, служили императору верой и правдой, составив опору в утвер­ждении абсолютистско-монархической формы правления. И в дальнейшем Хайле Селассие широко практиковал привлечение иностранцев на службу в государственном аппарате, используя их как орудие сохранения и поддержания своей власти. Не бу­дет преувеличением сказать, что иностранцы сыграли заметную роль в укреплении власти Хайле Селассие, в формировании его взглядов на внутри- и внешнеполитические проблемы Эфиопии, в ослаблении позиций противников монарха.

В 30-е годы вполне определился его центристский подход к [140] решению различных проблем, которым он в основном руковод­ствовался на протяжении всего периода царствования. Он стре­мился возвысить трон над обществом, придав ему надклассовый, надрелигиозный и надэтнический характер. Все, что предпола­галось сделать в Эфиопии, должно было, по его мнению, исхо­дить из императорского дворца. Он добивался этого, сконцен­трировав в своих руках всю полноту власти, все нити государственного управления, а также лишив своих подчиненных вся­кой инициативы. Монарх, используя пропагандистский аппарат, ставший со временем мощным и разветвленным, старался внушить массам, что лучше всего об их нуждах знают только во дворце. Он часто повторял в своих выступлениях: «Император знает, что нужно народу, народ не знает этого» [156, 08.07.1974]. В день провозглашения конституции 1931 г. император в част­ной беседе заявил, пока народ Эфиопии не может управлять сам, он обязан обучить его политическим знаниям [390, с. 46]. .Дело доходило даже до того, что Хайле Селассие лично отби­рал фильмы для демонстрации в Аддис-Абебе в 30-е годы. Он неоднократно указывал на необходимость «наставить молодежь на путь истинный», т. е. на служение абсолютной монархии и преданность ему лично [362, с. 29]. Ссылаясь на неподготовлен­ность масс к самостоятельному политическому творчеству, им­ператор вместе с тем прилагал немало усилий, чтобы заглушить инициативу народа.

По мнению Хайле Селассие I, общество должно быть послушно воле монарха; его авторитет — непререкаем, вера в не­го — непоколебима. Он сознательно принуждал своих прибли­женных к постоянному соперничеству в погоне за его благо­склонностью. Уже в те годы Хайле Селассие прилагал немало усилий для создания «царского образа» и «ореола лигитимно-сти» вокруг своей персоны, используя для этого так называе­мые экспрессивные внутренние и внешние ресурсы [266, с. 294—296].

В 30-е годы сложились основные черты патерналистского реформаторства императора, или, по Р. Гринфилду, радикаль­ного патернализма [311], направленного в целом на утвержде­ние и упрочение абсолютной монархии и ориентированного на минимальные социально-экономические и политические измене­ния в целях создания облика просвещенного государя. Прово­дившиеся преобразования предназначались для монополизации власти в руках императора и, следовательно, для установления его контроля над всей общественно-политической, духовной и интеллектуальной жизнью страны. Буржуазно-демократическая фразеология, неизменно присутствовавшая в речах Хайле Се­лассие и учитывавшая не противоречившие его замыслам тра­диционные ценности, привлекала на сторону провозглашенного курса патерналистских реформ все большее число людей из са­мых различных слоев общества. Видную роль среди них играли лица, получившие светское образование за границей. [141]

Тысячи жителей страны включались в сферу административ­ной и политической деятельности. В систему государственного управления в силу обстоятельств    втягивались  представители даже низших слоев феодального класса, а также в ряде случаев выходцы из иных социальных групп. В Эфиопии постепенно складывалась ситуация, в силу которой не богатство и родови­тость становились условием власти, а власть — одним из усло­вий для приобретения богатства и статуса знатного лица.

Увеличение внешних контактов государства также ускоряло политизацию общества. Кроме того, нависшая угроза итальян­ского вторжения, как и сопротивление нажиму Англии и Фран­ции, стимулировала рост патриотизма ее населения.

Появление образованной элиты, опиравшейся на власть им­ператора, внесло заметное оживление в общественную жизнь страны, в то же время и усложнив ее. При активном ее участии были созданы «Национальная патриотическая ассоциация» (1935), Женский комитет (1935), организация бойскаутов (1934) и Общество Красного Креста (1931), которые, однако, действовали под непосредственным контролем властей, в том числе лично императора.

В 1935 г. в Аддис-Абебе возникла первая в истории страны общественно-политическая организация «Молодежь Эфиопии», куда вошли преимущественно лица, получившие французское образование. Она стремилась ускорить провозглашение и ре­ализацию реформ, необходимых для прогресса Эфиопии, но все­цело при этом ориентировалась на Хайле Селассие [311, с. 315].

Крупным политическим событием явилось образование «На­циональной мусульманской организации Эфиопии», потребовав­шей от правительства в 1935 г., накануне итало-фашистской агрессии, вооружения мусульман, обучения их военному делу наряду с христианами, строительства мусульманских школ, вос­питания в них детей с позиций общеэфиопского патриотизма,, равенства между мусульманами и христианами в распределении государственных доходов, уважения мусульманских священно­служителей и судей, предоставления им жалованья, а также назначения мусульман губернаторами в районах с преоблада­нием мусульманского населения [211, с. 113—114]. Эта органи­зация призвала всех мусульман страны единым фронтом с хри­стианами выступить на защиту своей родины. Как видим, это была программа решения сложных вопросов этноконфессио-нальных отношений в стране, пронизанная глубокой заинтересо­ванностью в судьбах государства, в сохранении и упрочении его независимости. Правящие круги Эфиопии не отреагировали на эти требования. Сам факт их появления, однако, свидетельству­ет о нарастании народных движений в Эфиопии, активизации ее политической жизни, отсутствии «царской идиллии» в стране.

Вероломное нападение фашистской  Италии прервало  пози­тивные процессы в Эфиопии, одновременно укрепив, вольно или невольно, консервативные тенденции в ее политической жизни. [142]

Реформы 1918—1935гг.

В 1918—1935 гг. в Эфиопии, несмотря на сопротивление староэфиопов, были провозглашены некоторые реформы в полити­ческой, административной, судебной, финансовой, социальной и хозяйственной областях. Не все они были претворены в жизнь, реализация многих из них затронула лишь города и прилегаю­щие к ним районы. Вряд ли, однако, можно безоговорочно со­гласиться с утверждением Дж. Маркакиса о поверхностном ха­рактере «спорадических попыток ввести модернизацию в Эфио­пии» в довоенные годы [345, с. 3].

В результате осуществления реформ в социально-экономическом  и политическом положении Эфиопии произошли опреде­ленные сдвиги в сторону централизации государственной власти, консолидации классового господства феодалов. Шел медленный процесс обновления жизни эфиопского общества в рамках фор­мировавшейся абсолютной монархии. Создавалось впечатление (и это признавали в правящих кругах Рима), что, окрепнув со временем, страна представит серьезную угрозу колониальным интересам империалистических держав в Северо-Восточной Аф­рике [272, с. 23, 59]. Меры, предпринимаемые властями Аддис-Абебы, выбивали из рук англо-франко-итальянских колонизато­ров те или иные доводы (внутренний хаос, неподконтрольность правительству значительной территории, наличие рабства, на­беги приграничных племен на соседние колонии и др.) в пользу установления империалистического господства в Эфиопии. Од­новременно они укрепляли ее независимость.

Важным объектом реформаторской деятельности явились рабство и работорговля, процветавшие в Эфиопии и чаще всего использовавшиеся империалистическими державами в качестве доказательства ее неспособности к самостоятельному существо­ванию. Вместе с тем в ходе ликвидации рабства отчетливо про­явились непоследовательность, нерешительность и постепен­ность действий Хайле Селассие. Эти качества умело использо­вали церковь и староэфиопская знать, ни за что не желавшие пойти   на   ликвидацию   рабства.

11 ноября 1918 г., в преддверии создания Лиги наций и об­ращения Эфиопии с просьбой о вступлении в эту организацию, в Аддис-Абебе был обнародован декрет, объявивший вне закона работорговлю во всех ее проявлениях. Это постановление имело скорее внешнеполитический резонанс. Внутри страны работор­говля продолжалась. Затем, в 20—30-е годы, последовала целая серия указов о запрете работорговли и освобождении рабов. Но эффективность их оставляла желать лучшего. В 1922 г. в стране подтвердили закон Менелика II о смертной казни за обращение людей в рабство и о наказании за работорговлю. 15 сентября 1923 г. в Эфиопии вновь запретили работорговлю под страхом смерти, одновременно вводились высокие штрафы на губернато­ров и вождей тех районов, где кто-то был схвачен и продан в [143] рабство. Постановление 1924 г., подтверждая суровые меры наказания за работорговлю, провозгласило постепеннуо отмену рабства в стране. В дополнительном законе о ликвидации раб­ства, принятом в 1931 г., предусматривалось ускорить процесс освобождения невольников, которые получали теперь свободу сразу же, как только умирал их владелец.

Темпы освобождения рабов были, однако, очень медленны­ми. В 1924—1927 гг. только немногим более 2 тыс. человек об­рели свободу. И это — при нескольких миллионах рабов в Эфио­пии. Не лучше обстояло дело и в последующие годы. В 1931 г. Хайле Селассие заявил, что рабство полностью будет упраздне­но лет через 15—20 [90, с. 81; 362, с. 124]. Незадолго до начала итало-фашистской агрессии в Аддис-Абебе объявили «в принци­пе» о полной отмене рабства, фактически же речь шла о по­этапном, многолетнем процессе его ликвидации. Эта постепен­ность одобрялась европейскими делегациями, посещавшими не­однократно Эфиопию в 20—30-е годы для изучения на месте во­проса о рабстве [362, с. 118].

Положение освобожденных рабов было трудным, ибо они не получали никакой материальной поддержки от властей, да и социально-психологический климат вокруг них сразу с обрете­нием воли изменить не удавалось. Была лишь открыта школа для детей вчерашних невольников, что находилось в русле пра­вительственной политики в области светского образования. Она, однако, была классово ограничена: с одной стороны, соответст­вовала целям формирования облика просвещенного монарха, а с другой — предназначалась для организации бюрократии, со­ставляющей важнейший элемент абсолютизма. Кроме того, вла­сти пытались тем самым показать империалистическим держа­вам, укорявшим не раз Аддис-Абебу в невежестве эфиопского народа, что ситуация меняется и нужно лишь время для повсе­местного распространения просвещения.

Школьное образование охватывало лишь малую часть детей и подростков, по своему происхождению принадлежавших пре­имущественно к имущим слоям общества. Выпускники пополня­ли, как правило, ряды административно-управленческого аппа­рата, в котором многие ответственные должности заняли лица, получившие образование за границей (около 200 человек).

Всего в 1935 г. в Эфиопии функционировала 21 элементарная (начальная) школа с 4200 учениками. Размещались школы главным образом в столице. В Аддис-Абебе были открыты так­же несколько школ второй ступени, в том числе принадлежа­щие иностранцам.

Наряду с развитием светского образования власти предпри­няли ряд мер по распространению грамотности через миссионер­ские школы, а также по повышению образовательного уровня эфиопских священно- и церковнослужителей. Хайле Селассие, создавая высокообразованную прослойку в церковной иерархии из лиц, как правило, им самим отобранных, пытался подготовить [144] почву внутри страны для подчинения церкви государству. Но для полного осуществления его замыслов необходимо было добиться очень серьезных уступок (вплоть до автокефалии) со стороны Александрийской патриархии, на которые та в те годы не шла.

Тем не менее Хайле Селассие начал с присущей ему осто­рожностью уже тогда вторгаться в дела церкви, устанавливая определенные правила административной деятельности ее слу­жителей. В сентябре 1932 г. специальное императорское постановление определяло компетенцию настоятелей церквей и мо­настырей, в которую входили разбор поземельных споров и конфликтов среди прихожан и самих служителей, решение семейно-брачных вопросов и т. д. Годом раньше во дворце четко определили функции викарных епископов и абуны.

Церковь неохотно соглашалась с предписаниями светской власти. В этом противоборстве не надо видеть глубокого и не­примиримого антагонизма: церковь не желала мириться с уго­тованной ей ролью подчиненного партнера в системе абсолют­ной монархии.

Немало внимания в то время уделялось военному строитель­ству. Еще в 20-е годы регент предпринял попытку сформировать регулярные войска на базе лично принадлежавшей ему фео­дальной армии. В 1929 г. для их обучения прибыла бельгий­ская военная миссия, позднее, в 1935 г.,— шведская. В военной школе в Холете, в 40 км к западу от Аддис-Абебы, шведские офицеры готовили эфиопский офицерский корпус. В 1935— 1936 гг. его закончили 138 человек, прошедших до того обуче­ние во французских школах в Эфиопии и происходивших в ос­новном из очень состоятельных семей. Большинство из них за­тем погибло, сражаясь с итальянскими захватчиками.

В формировавшуюся регулярную армию входили император­ская гвардия (5—10 тыс. человек), лучше всех в стране обучен­ная и вооруженная; личное войско монарха (10 тыс. человек), расквартированное в Харэре и сохранявшее еще во многом чер­ты типичного феодального воинства, и отдельные воинские под­разделения (10—15 тыс. человек), только лишь приступившие к организационной перестройке в соответствии с абсолютистско-монархическими принципами.

Важный аспект военного строительства — обеспечение армий необходимым количеством оружия, боеприпасов и снаряжения. Исходя из задачи централизации государства в Эфиопии требо­валось не просто снабжение оружием войск, а только по пра­вительственным каналам. В 1930 г. Хайле Селассие, стремясь покончить с практикой нерегулируемого ввоза в страну оружия и приобретения его феодальными владыками самостоятельно, договорился с Англией, Францией и Италией о поставках воен­ных грузов и провоз их через территорию колоний этих держаз в Северо-Восточной Африке только по официальной просьбе Ад­дис-Абебы. В действительности эти страны не всегда следовали [145] духу и букве данного соглашения. Итальянцы продолжали обе­спечивать оружием феодалов, недовольных усилением Хайле Селассие и выступавших против централизации. Англия и Франция воспрепятствовали снабжению эфиопской армии на­кануне итало-фашистской агрессии. Да и поступавшее оружие было большей частью устаревшее, но и его не хватало. В ре­зультате к 1934 г. ¹/₃ императорской гвардии не имела даже винтовок.

Причину недостаточной обеспеченности Эфиопии оружием не следует, однако, видеть только в препятствиях, чинившихся анг­ло-франко-итальянскими колонизаторами. Страна не располага­ла крупными средствами для оплаты военных поставок.

В Эфиопии не хватало финансовых ресурсов и на реализа­цию многих других намерений. Вот почему в 30-е годы прила­гались немалые усилия по реорганизации государственных фи­нансов, по укреплению государственного бюджета. Вместе с тем осуществление такой фискальной политики углубляло процесс становления абсолютизма.

Одним из основных ее направлений явилось введение в 1932 г. общегосударственной денежной единицы — эфиопского доллара, который должен был полностью вытеснить из обра­щения талер Марии-Терезии, получивший очень широкое хож­дение по стране (например, только в 1918 г. — 3 млн.), талер Менелика II, имевший ограниченное распространение, различ­ные иностранные деньги, а также денежные знаки, специально выпущенные бельгийской «Сосьете аноним плантасьон д'Абиссини» и французским «Синдикатом де коммерсан индустрии де Дире Дауа» для расчетов со своими эфиопскими рабочими (на большей территории страны к тому же по-прежнему применя­лись «примитивные» деньги: куски железа, бруски соли «амоле» и др.). Такое многообразие денежных единиц, выпуск, взаимный паритет и само обращение которых были неподконтрольны го­сударству, наносило заметный урон экономике страны, ограни­чивало финансовые возможности трона, ослабляло власть мо­нарха, уже не говоря об ухудшении материального положения трудящихся, втянутых в сферу товарно-денежных отношений. Заметный ущерб причиняли постоянные колебания цен на се­ребро на мировом рынке, в связи с чем в годы (например, в 1923, 1930, 1933 и 1935 гг.) его (серебра) удорожания из страны увеличивался отток талеров Марии-Терезии, а в периоды обе­сценивания — снижалась покупательная способность талеров на внутреннем рынке Эфиопии. Значительное количество талеров Марии-Терезии изымалось из обращения или в результате ис­пользования их для изготовления украшений, или вследствие закапывания в землю в целях накопительства, на «черный» день, и тому подобных кладоорганизующих дел. Предполагает­ся, что в 1918 г. таким путем в стране было изъято из обраще­ния 25—50 млн. талеров [362, с. 490].

Введением эфиопского доллара, однако, центральные власти [146] не смогли полностью достигнуть поставленных целей. «Новая валюта,— писал английский исследователь Р. Панкхерст, ссы­лаясь на литературные источники 1935 г.,— применялась только в городах, за пределами которых она была бесполезна» [362, с. 493]. Судя по всему, для более широкого распространения этой денежной единицы и вытеснения других нужно было время, а его-то и не предоставили итальянские агрессоры, вторгшиеся в страну в октябре 1935 г.

В выпуске эфиопского доллара, отличительные черты кото­рого состояли в строго фиксированном паритете по отношению к английскому фунту стерлингов и четко определенном масшта­бе, заметную роль сыграл Банк Эфиопии, ставший первым об­щенациональным банком страны. Одновременно был ликвиди­рован (точнее, выкуплен) Банк Абиссинии, контролировавшийся англичанами. К 1935 г. отделения нового банка помимо столицы действовали в Дыре-Дауа, Горе, Дэбрэ-Таборе, Харэре, Гамбеле, Дэссе и Джибути. Он функционировал под эгидой министерства финансов. 60% его первоначального капитала в 750 тыс. англ. ф. ст. принадлежало эфиопскому государству.

Организация собственного банка открывала пути для рас­ширения товарно-денежных отношений, а также для укрепления государственных финансов, состояние которых оставляло желать много лучшего. По определению английской исследовательницы М. Перхэм, в 1935 г. они находились на уровне средневековой Европы в XIV в. [376, с. 190]. Система налогообложения как источник государственных доходов была чрезвычайно пестря, запутана, разнородна и действовала неизбежно замедленно. Фи­нансовая администрация страны лишь начала складываться в рамках министерства финансов. Поступления в казну резко ко­лебались по годам, причем во многих случаях это зависело от характера взаимоотношений центральной власти с местными владетельными феодалами.

Государственные доходы формировались в основном в ре­зультате поступлений от территориальных феодальных владык, собиравших подати и налоги с крестьян и оставлявших себе крупные суммы, от властелинов автономных образований, со­хранявшихся еще в пределах Эфиопии, от пошлинных обложе­ний на ввозимые и вывозимые товары, от эксплуатации желез­ной дороги Аддис-Абеба — Джибути, специальных налогов на табак, спички и некоторые другие товары, выпуск которых объявлялся государственной монополией, от предоставления и продажи иностранцам концессий и монополий на производство и торговлю теми или иными товарами (например, соляная мо­нополия была продана французам), а также от почтовых и иных коммуникационных сборов. Крупные доходы оказывались в руках императора с его личной земельной собственности. Все­го, по мнению М. Перхэм, Хайле Селассие I как глава государ­ства располагал денежным доходом в 300—500 тыс. ф. ст. в год [376, с. 195]. [147]

Расходы государства, в свою очередь, шли на содержание дворца, различных правительственных служб, школ, обществен­ные работы (например, строительство зданий парламента, тюрь­мы, двух церквей, дорог), выплату заработной платы чиновни­кам и прежде всего иностранным советникам, армию и поли­цию, которая насчитывала около 3 тыс. человек и действовала в самой Аддис-Абебе и ее окрестностях, Дыре-Дауа и вдоль же­лезной дороги. Общая сумма расходов точно неизвестна. М. Перхэм сообщает, что Хайле Селассие потратил несколько миллионов на свою коронацию в 1930 г., выделил 235 тыс. ф. ст. на выкуп Банка Абиссинии и 50 тыс. ф. ст. на чеканку новых никелевых монет [376, с. 197].

Большинство данных о финансах страны непрезентативны, ибо официальных документов на этот счет очень немного, а ли­тературные сведения, как правило, не точны, но тем не менее они позволяют иметь общее представление по данному вопросу. На их основании можно вполне объективно судить о классовом характере финансовой структуры эфиопского государства. Ког­да поступления в казну оказывались незначительными, а расхо­ды возрастали, власти вводили дополнительные налоги, усили­вавшие, в частности, царившую неразбериху в налогообложе­нии, или требовали от местных владык больше денег. Так про­изошло, например, в 1924 г., когда для покрытия расходов на визит регента в Европу учредили специальные налоги.

Нельзя сказать, что Хайле Селассие не пытался централи­зовать государственный бюджет, изменить сложившуюся систе­му налогообложения. Несомненно, создание банка и введение новой денежной единицы были заметными шагами в этом на­правлении. Происходили изменения и в налоговой политике. В феврале 1934 г. было принято постановление, согласно которому каждый трудоспособный человек в возрасте от 18 лет и старше вносил в казну 1 эф. долл. или 1 талер Марии-Терезии, за ис­ключением тех, кто, работая по найму, получал заработную пла­ту в денежной форме. С них взималось 20% годового дохода. Этому налогообложению подвергались даже иностранцы, слу­жившие в Эфиопии. В итоге в течение года, по неполным дан­ным, казна получила 2,4 млн. эф. долл.

В целях повышения доходов правительство стало взимать с импортных и экспортных товаров помимо обычных пошлин еще так называемые налоги на образование, на статистику, на инс­пектирование и на потребление [51, с. 9]. Сборы только от пер­вых трех налогов составили в 1929/30 г. 18247 ф. ст. [51, с. 24]. Это, однако, не могло не ухудшить условий торговли, уже не говоря о положении потребителей.

Власти приняли несколько законов по реорганизации систе­мы поземельного налогообложения, значение которой для фор­мирования государственных доходов было велико. Дж. Маркакис утверждает, что «с 30-х годов основной интерес эфиопского правительства в отношении аграрного вопроса состоял в увеличении [149] государственных доходов от земельного налогообложе­ния» [345, с. 118]. Вместе с тем (и это следует особо подчерк­нуть) земельная политика в рассматриваемые, как и в после­дующие, годы была направлена на дальнейшее развитие феода­лизма в стране. Предоставление земель в феодальную собствен­ность стало важным аспектом расширения социальной базы им­ператорского режима, достижения преданности трону, привле­чения сторонников и насаждения в администрации атмосферы подобострастия, раболепия. Земельная политика в 20—30-е го­ды имела своей целью также упрочение гегемонии амхара и Шоа в стране. Земельные пожалования помимо всего прочего использовались в качестве платы за службу императору.

Развитие феодализма в Эфиопии сопровождалось одновре­менным (пусть медленным) ростом капиталистических отноше­ний, чему способствовала реализация провозглашенных реформ.

Заметным новшеством для Эфиопии стала организация ти­пографского дела. В открытой в 1921 г. типографии «Бырхан-нынна сэлам» («Свет и мир») печатались книги просветителей, публицистические работы младоэфиопов, листовки, правительст­венные постановления, религиозные трактаты, а также периоди­ческие издания. Своей острой антитрадиционалистской направ­ленностью выделялась еженедельная газета «Бырханнынна сэ­лам», публиковавшаяся параллельно на французском и амхарском языках. Это была фактически первая национальная газета. Всего в 1923—1929 гг. вышло около 300 номеров газеты общим тиражом приблизительно 150 тыс. экземпляров. Высокий по тем временам тираж свидетельствует о ее популярности. В ней по­являлись материалы и антиимпериалистического характера, публикация которых нередко приводила к дипломатическим ос­ложнениям.

Младоэфиопы рассматривали печать как одно из важнейших средств усиления своего влияния. Однако и староэфиопы пыта­лись оказывать воздействие на общественность через газету «Аымро», пользовавшуюся, однако, гораздо меньшим спросом, чем «Бырханнынна сэлам» (еженедельно едва расходилось 200 экземпляров).

Со временем открылись еще несколько типографий в Аддис-Абебе, Харэре и Джимме. В результате увеличилась издатель­ская деятельность в стране. Возросло число публиковавшихся газет: к упоминавшимся ранее добавились «Атбия кокэб» («Ут­ренняя звезда»), «Кэсате бырхан» («Распространитель света»), а также «Курьер д'Этиопи», «Л'Этиопи нувель», «Л'Этиопи коммерсиаль» и другая периодика на европейских языках.

В феврале 1935 г. правительство выпустило указ, установив­ший государственный контроль над изданием и распространени­ем литературы, газетно-журнальной продукции. В условиях рас­ширявшейся подрывной деятельности итальянцев эта мера была направлена на сплочение внутреннего фронта. Вместе с тем оп­позиция (как слева, так и справа) лишалась возможности вести [149] политическую работу с массами, используя печать. Режим Хай­ле Селассие тем самым положил начало монополизации средств массовой информации и регулированию развития духовной и ин­теллектуальной жизни общества. Формировавшийся пропаган­дистский аппарат становился одним из основных рычагов цент­ральной власти по упрочению ее позиций.

В области культуры заметным явлением стало открытие в Аддис-Абебе в начале 30-х годов двух библиотек.

Эфиопская церковь, настаивая на использовании в богослу­жении языка геэз, выступила против издания религиозной ли­тературы на живых языках страны. Несмотря на ее противодей­ствие, в христианских храмах по указанию правительства все чаще применялся амхарский язык, на нем же выходили перево­ды библии, других религиозных трудов. Не удалось ей добиться и отказа властей от публикации светских книг и газет. В них она увидела предпосылки для секуляризации общества и, следо­вательно, угрозу своим позициям.

Самое крупное политическое событие начала 30-х годов — принятие первой в истории страны конституции. Согласно ее по­ложениям Эфиопия формально провозглашалась парламентской монархией, а фактически — абсолютной. В связи с тем что до полного утверждения абсолютизма было еще далеко, конститу­ция 1931 г. как бы предвосхищала будущее, явившись своего рода политической программой правления Хайле Селассие.

Одна из целей конституции состояла в том, чтобы использо­вать ее «как узаконенное средство процесса централизации го­сударственной власти и борьбы против родовой знати» [345, с. 271]. Именно аристократия выступала против введения кон­ституции. Традиционалисты еще в 20-е годы сорвали планиро­вавшуюся регентом разработку основного закона страны. Да и в ходе обсуждения и утверждения конституции 1931 г. сторон­никам императора пришлось преодолевать сопротивление знати. Обнародованием конституции преследовалась также задача улучшить за рубежом впечатление о стране, придать ей облик государства, уважающего закон и имеющего внутренний право­порядок. Автор текста конституции бэджиронд Тэкле Хавариат говорил: «Мы особо были заинтересованы в том, чтобы позво­лить иностранным государствам знать, что у нас есть конститу­ция и что правительство Эфиопии конституционно. Это был от­вет тем за границей, кто обвинял нас в произволе, существова­нии феодализма, отсутствии порядка в руководстве и в целом в хаотичном правлении. Мы преуспели (в достижении поставлен­ной цели.— Авт.) и получили солидную основу для борьбы с итальянскими обвинениями в Лиге наций» [345, с. 271].

Конституция, исходившая из принципа унитаризма и сосре­доточения фактически всей полноты власти в руках императора, предназначалась для укрепления общегосударственного един­ства страны, населявших ее народов. Помимо трона, олицетво­рявшего собой империю, ее прочность, суверенитет и территориальную [150] целостность, позиции центростремительных сил должен был укреплять и учреждавшийся парламент, имевший в основ­ном совещательные, рекомендательные функции. Справедливо­сти ради надо сказать, что население в своей массе в те годы относилось к парламенту очень индифферентно. Но сам факт его созыва и участия в нем представителей различных районов страны способствовали ее политико-территориальной консоли­дации.

Определенную роль сыграли введение в 1932 г. светского уголовного кодекса, содержавшего немало элементов буржуаз­ного права и отвергавшего многие принципы эфиопского обыч­ного права и традиционного свода законов «Фытха нэгэст», а также перестройка судов высшей инстанции.

Укреплению центростремительных тенденций способствовали также меры по развитию транспорта и строительству дорог, ра­диостанций и телеграфно-телефонных линий. В области созда­ния современных средств связи были сделаны, однако, лишь первые шаги: построены небольшая радиостанция в Аддис-Абе­бе, сравнительно крупная радиостанция в Акаки, новые телег­рафно-телефонные посты, проложено несколько десятков кило­метров дорог, причем, как правило, проходимых только в сухой сезон. Дальнейшее развитие средств коммуникаций было при-юстановлено фашистским вторжением.

Развитие капитализма

Становление  абсолютизма,  как  известно, тесным образом связано с развитием капитализма. В Эфиопии само государство, эволюционировавшее в сторону абсолютной монархии, выступа­ло вольно или невольно ускорителем товаризации производства, углубления товарно-денежных отношений. Формированию капи­тализма способствовали реформы, осуществлявшиеся в 20—30-е годы. Определенный импульс развитие капиталистических отно­шений получило в связи с завершением в 1917 г. строительства и эксплуатацией  железной дороги Аддис-Абеба—Джибути,  по которой перевезено в 1920 г. 32,5 тыс. т грузов и почти 127 тыс. пассажиров, в 1930 г.— 67,1 тыс. т и 194 тыс. пассажиров и в 1935 г. соответственно 50 тыс. т и 110,6 тыс. пассажиров [362, с. 335]. Строительство шоссейных дорог, общей протяженностью до 4,5 тыс. км (к 1935), также расширяло сферу проникновения товарно-денежных отношений, предпринимательской активности. В стране создавались экспериментальные фермы по производст­ву товарной сельскохозяйственной продукции (например, в Бишофту и Амбо, под Аддис-Абебой). Важную роль в развитии капитализма в Эфиопии сыграли постановления, по которым все недра страны объявлялись государственной собственностью (1928), запрещалось проведение геологоразведочных и горно­рудных работ без специального разрешения правительства [151] (1929), устанавливалась государственная монополия на  выращивание табака и  производство табачных изделий   (1928).

Наряду с капитализмом, насаждавшимся (произвольно или непроизвольно — это уже другой вопрос) сверху, его развитие шло и как бы снизу, изнутри эфиопского общества, за счет при­сущих ему внутренних эволюционных процессов. Товаризация отдельных хозяйств, в том числе помещичьих, расширение сфе­ры услуг, кустарного производства и местного ремесленничест­ва испытывали также сильное влияние извне, были не изолиро­ваны от всемирных экономических процессов. Предпринима­тельством активно занимались многие иностранцы, устремив­шиеся в Эфиопию в целях обогащения и осевшие в ней.

Крупные сановники империи активно включились в капита­листическое хозяйствование. Даже рас Хайлю Тэкле Хаймапог, этот ярый традиционалист, содержал в Аддис-Абебе ночной клуб и кинотеатр. Фитаурари Дэста Дамтоу, впоследствии став­ший зятем Хайле Селассие, создал небольшое мыловаренное предприятие. Кроме того, он был одним из крупнейших экспор­теров кофе. Фитаурари Дэрэса и д-р Мартин (Уоркнэх Ышэте) основали небольшую компанию по добыче золота в Юбдо. В 1933 г. группа эфиопских предпринимателей образовала «Сосьете миньер этиопьен» со штаб-квартирой в Аддис-Абебе и акцио­нерным капиталом в 300 тыс. долл. Восемью годами раньше группа крупных и влиятельных придворных, к которым присо­единился и старший сын регента, образовала «Сосьете этиопьен дю коммерс э д'индустри», занимавшуюся экспортно-импортны­ми операциями. Многие знатные вельможи сдавали свои земли иностранцам в капиталистическую аренду, имели многочислен­ные доходные дома в Аддис-Абебе, торговали с заграницей че­рез иностранных посредников-торговцев.

В предпринимательство пустился и сам Хайле Селассие. Еще будучи регентом, он основал в Харэре крупное товарное хозяйство по выращиванию кофе, цитрусовых и винограда. В ре­организованной в 1925 г. «Сосьете этиопьен пур ле девелопеман дю коммерс э л'индустри», созданной еще в 1909 г. на средства Менелика II, Таиту, расов Тэсэммы и Уольдэ Гийоргиса, фитаурари Хабтэ Гийоргиса, бэджиронда Мулюгеты и нэгадраса-Хайле Гийоргиса, значительную долю акций (на сумму в 10 тыс. талеров Марии-Терезии) приобрел регент.

Английский журналист Л. Фараго, отмечая у императора высокие деловые качества как бизнесмена, подчеркивал, что он очень преуспевал в предпринимательской деятельности. По его-свидетельству, Хайле Селассие в 30-е годы владел одним част­ным банком в Аддис-Абебе, имел крупные капиталовложения в мусульманских магазинах, открывшихся в разных городах стра­ны, а также ссужал правительственным учреждениям деньги под высокий процент [307, с. 155]. Он занимался бизнесом пре­имущественно в сфере обращения, а не материального произ­водства. В большинстве своем эфиопские предприниматели из [152] числа аристократии и высшей бюрократии имели деловые и фи­нансовые связи с иностранным капиталом, действовавшим в Эфиопии. Его роль в становлении капитализма в стране оказа­лась очень значительной. Это был главным образом мелкий и реже средний капитал, немонополистический. Будучи заинте­ресован в стабильности государства, твердой монаршей власти, личной безопасности, неприкосновенности вложенного капитала и ликвидации внутренних таможен, он поддерживал курс на уч­реждение абсолютной монархии. При слабой центральной вла­сти или в худшем случае дезинтеграции страны его надежды на процветание оказались бы минимальными.

Среди иностранных предпринимателей выделялись своей многочислен­ностью и активностью арабы (в 1935 г.— 4 тыс. человек), греки (3,14 тыс.), индийцы (3 тыс.) и армяне (2,8 тыс. человек). ²/₃ всех предприятий, нахо­дившихся в руках иностранцев, принадлежали грекам и армянам, причем многие из них представляли собой экспортно-импортные фирмы [313, с. 73—74]. В сфере внешней торговли действовали также германские, английские, италь­янские, американские и японские компании. Но для большинства из них посредническую роль выполняли фирмы бизнесменов с Ближнего Востока, Индо­стана и Балкан.

В соответствии с интересами мирового капиталистического рынка в Эфиопии расширялось производство кофе, экспорт ко­торого наряду с кожевенным сырьем приносил баснословные доходы. Бельгийский концерн, возникший в годы первой миро­вой войны на базе двух фирм «Сосьете женераль де кюльтюр» и «Сосьете женераль де плантасьон д'Абиссини», довел произ­водство кофе на плантациях в Аруси до 613 тыс. кг в 1931 г. Выращиванием товарного кофе занимались также германские фирмы и частные лица.

Сравнительно крупной по эфиопским масштабам была ком­пания «Сосьете миньер де консесьон Прассо ан Абиссини» со штаб-квартирой в Париже, на золотых приисках которой в 1933 г. трудилось 6300 человек. Французским гражданам и пра­вительству принадлежал частный банк с капиталом в 1 млн. долл., открытый в 1928 г. в Аддис-Абебе. Французам же принад­лежала большая часть железнодорожной компании. Крупную концессию получили американцы, добывавшие слюду в Уоллега, Харэре, Огадене и Аусе.

Были случаи, когда иностранцы организовывали фирмы сов­местно с эфиопскими предпринимателями. Пример тому — уча­стие французов в одной из компаний по добыче золота.

В основном же иностранный капитал, хотя отчасти и имел тенденцию к натурализации, разрушал местное кустарное и ре­месленное производство, не оставляя ему надежды на выжива­ние в острой конкурентной борьбе с импортными товарами, а также на переход его в стадию капиталистического производ­ства.

Эксплуатация Эфиопии монополистическим капиталом в рамках международного капиталистического разделения труда осуществлялась преимущественно по каналам внешней торгов-[153]

Таблица    1

Динамика внешней торговли Эфиопии через Джибути,

Англо-Египетский Судан и Британское Сомали, ф. ст.

Источник [51, с. 23].

ли. Данные о развитии внешней торговли Эфиопии в 20—30-е годы свидетельствуют о все возрастающей ее включенности в мировую капиталистическую систему хозяйства (табл. 1).

Данные табл. 1 показывают известное увеличение объема внешней торговли Эфиопии к 1930 г. Если же привлечь показа­тели внешней торговли, проходившей через Эритрею, то внеш­неторговый оборот страны в 1928/29 г. составит примерно 3,5 млн. ф. ст. Однако уже в то время наметилось отставание-Эфиопии в хозяйственном развитии по сравнению с некоторыми соседними странами, находившимися под колониальным господ­ством. Английский экономист Г. Маккерет в 1932 г. писал, что за последние 25 лет объем внешней торговли Эфиопии возрос всего лишь на 72%, в то время как в Англо-Египетском Суда­не — в 11 раз, в Кении и Уганде — в 15 раз [51, с. 11].

Таблица   2.

Структура экспорта Эфиопии через Джибути

Источник [51, с. 22].

[154]

К началу 30-х годов кофе прочно утвердился в качестве ве­дущей, основной товарной и экспортной культуры Эфиопии (табл. 2). Вывоз кофе увеличивался и в последующие годы: в 1932 г. — 20 тыс. т, за первые девять месяцев 1935 г.— 16 тыс. т [376, с. 179]. Рос также вывоз кожевенного сырья, занявшего второе место в товарной структуре экспорта: в 30-е годы по 9 тыс. т ежегодно.

Торговые пути шли, как известно, также через Эритрею с выходом в порт Асэб, через Гамбелу на юго-западе страны и с последующей транспортировкой по территории Англо-Египетско-то Судана и через Британское и Итальянское Сомали. И здесь преобладали в вывозе кофе и кожевенное сырье.

Кофе экспортировался главным образом в США, Англию, Испанию, Германию и Египет. Причем уже в то время обнару­жилась конкуренция эфиопскому кофе на мировом капиталисти­ческом рынке, в частности, со стороны Кении, бывшей тогда колонией Англии. Кроме того, рост физического объема прода­жи кофе не сопровождался соответствующим ростом валютных поступлений от его продажи.

Ведущие позиции во внешней торговле Эфиопии долгое вре­мя занимала Англия, на долю которой в середине 20-х годов приходилось до 60% товарооборота страны, в то время как на долю Франции —26, Италии — 6 и США —4% [197, с. 191]. Положение начало меняться с возросшей торговой экспансией Японии в 30-е годы.

Новым фактором в политическом и хозяйственном развитии страны в 1930 г. стал мировой экономический кризис, потряс­ший в 1929—1933 гг. капиталистическую систему. Экономиче­ское положение империи в те годы резко ухудшилось: сократи­лись валютные поступления от экспорта традиционных товаров, произошло заметное обесценение талера Марии-Терезии, резко подорожали импортные товары и упали закупочные цены на местные товары, падало производство кофе и т. д. Так, обменный курс английского фунта стерлингов в 1914—1918 гг. составлял 3—4 талера Марии-Терезии, в 1929г.— 13,20 и в 1930 г.— 19,65 талера Марии-Терезии; цена за 17 кг кофе сорта «Абис­синия» в Аддис-Абебе упала в 1930 г. до 8 талеров Марии-Тере­зии (в 1929 г. — 13 талеров), а цена за 100 кг импортной соли возросла до 21 талера Марии-Терезии (в 1929 г. — 11 талеров) и т. д. Кризис обострил соперничество империалистических дер­жав за господство на эфиопском рынке, а также противоречия между ними и Эфиопией. Вместе с тем он показал неустойчи­вость позиций Эфиопии в мировом капиталистическом хозяйстве и обнажил в нем ее подчиненное положение. Стало ясно в еще большей степени и то, что только сильная централизованная власть, опиравшаяся на традиционный эфиопский патриотизм, могла противодействовать колонизаторским устремлениям в складывавшейся кризисной и послекризисной ситуации.

Развитие капитализма в Эфиопии, находившееся еще на начальной [155] стадии, способствовало формированию общенациональ­ного внутреннего рынка, укрепляя тем самым центростремитель­ные тенденции. Возникшая, таким образом, социально-экономическая обстановка благоприятствовала становлению абсолю­тизма.

Эфиопские просветители

Просветительство в Эфиопии, буржуазное и антифеодальное в своей основе, получило широкое развитие в 20—30-е годы. Оно активно воздействовало на оживление политической жизни и формирование общественной мысли в стране. Специфическая черта эфиопского просветительства состоит в особом почитании Японии, добившейся крупных успехов в капиталистическом раз­витии в результате революции Мэйдзи и сохранившей независи­мость, в восхвалении японского опыта упразднения феодаль­ных отношений и использования европейской технологии, в при­зывах следовать японскому пути в капиталистическом строи­тельстве. И. Левин отмечал в 1936 г., что «Япония, ставшая из полуколониальной страны мощной мировой державой, властвует над думами младоабиссинских националистов» [211, с. 79]. По­ мнению А. А. Пономаренко и С. Б. Чернецова, «пример Японии был для (эфиопов.— Авт.) ...привлекателен прежде всего как пример реальной возможности покончить с феодальными отно­шениями внутри страны, не только не ослабив, но и существенно укрепив ее обороноспособность» [217, с. 154].

Увлечение Японией и стремление ей подражать зародились, в первое десятилетие XX в., но укоренились в 30-е годы, когда власти предприняли шаги по установлению разносторонних свя­зей со Страной восходящего солнца. Приемлемость японского пути для Эфиопии доказывалась просветителями наличием яко­бы социально-экономических и политических аналогов в обоих государствах. Наиболее полно подобная позиция изложена блаттенгета Хыруй Уольдэ Сылласе в описании своей поездки в 1933 г. в Японию. В одном из дипломатических документов, хранящихся в архивах Великобритании, указывается, что сам император постоянно интересовался достижениями Японии и на­ходил черты сходства между двумя странами, позволявшие «ему мечтать об Эфиопии как возможной Японии в Африке» [305, с. 295].

Эфиопские просветители, находившиеся на государственной службе, предпринимали даже попытки применить японский опыт на эфиопской почве. Бэджиронд Тэкле Хавариат при составле­нии текста конституции 1931 г. заимствовал многие положения из конституции Мэйдзи 1889 г. Да и в некоторых других рефор­мах просматриваются «японские» мотивы.

Наличие японской темы в эфиопском просветительстве дало основание неизвестному автору (псевдоним Аддис Хыйуот) говорить [156] даже о третьем (наряду с консервативным и либераль­ным), «японском» идейно-политическом течении в Эфиопии 20 — 30-х годов. Его представителей он называет «японистами», а сам процесс, за который они ратовали,— японизацией [265, с. 68—77]. Интересна оценка автора предложений японистов. «Если были бы предприняты шаги по выполнению идей япони­стов,— пишет он,— то, несомненно, Эфиопия вступила бы в вой­ну более подготовленной... на совершенно иной политической и организационной основе, и Эфиопия не была бы пешкой побе­доносного англосаксонского империализма... и, наконец, после­военная Эфиопия стала бы другой» [265, с. 77]. С этим утвер­ждением нельзя безоговорочно согласиться, как, впрочем, и с самой точкой зрения Аддис Хыйуота об особом «японском» тече­нии в идейно-политической жизни страны тех лет.

Думается, правильнее сказать, что «японисты» занимали особое место в младоэфиопском движении, были самой активной силой в нем и составляли его идейное ядро. Они выступали за ускоренное развитие капитализма, передачу власти в руки лиц, получивших образование, и отстранение знати, погрязшей в не­вежестве и в нежелании учиться и управлять страной в соответ­ствии с требованиями времени. Говоря о ликвидации феодализ­ма, они имели в виду прежде всего политические, культурные, социальные и фискальные отношения. Речь у них не шла о зе­мельном перераспределении (пожалуй, только в публицистике Асбэ Хайлю можно обнаружить некоторые намеки на упраздне­ние помещичьего землевладения). Это роднило их с теми, кого Аддис Хыйуот именует либеральными, или просвещенными, феодалами. Ни те, ни, разумеется, другие не оспаривали курс на установление абсолютной монархии.

Но, несмотря на разные подходы к проблемам развития страны, и просветители и либералы совместно противоборство­вали староэфиопам, объединившись в одно — младоэфиопское — политическое движение. Возможно, в перспективе и произошло бы между ними идейно-политическое размежевание. Сам Аддис Хыйуот признает, что «японисты», сотрудничая с либералами, «были важным источником просвещения» последних [265, с. 77].

Хайле Селассие, желая создать облик просвещенного монар­ха, благосклонно относился к публицистическим статьям в: «Бырханнынна сэлам», книгам и памфлетам просветителей. Тем более что они не противоречили в целом его намерениям утвер­дить самодержавие. Широко допускалась критика феодальных устоев эфиопского общества, его традиций, мешавших продви­жению страны вперед, знати, препятствовавшей централизации государства, отдельных сторон церковной жизни, а также цент­робежных тенденций. Все это устраивало монарха, в противном случае была бы приведена в действие угроза, сделанная властя­ми в 1926 г. газете «Аымро»: «Автор понесет ответственность, если в „Аымро" появятся публикации, имеющие политическое содержание или наносящие вред народу» [345, с. 332]. [157]

Многие просветители, критикуя феодальные порядки, вместе с тем изда­вали работы, в которых прославляли регента, позднее императора. В их числе следует назвать хвалебную хронику Афэуорка Гэбрэ Ийесуса о визите раса Тэфэри Мэконнына в Аден в 1922 г., панегирические поэмы гразмача Вубэте «Хвала императрице Эфиопии Зоудиту и наследнику трона эфиопской им­перии», стихи в литературном журнале «Гоха Цыбах», книгу блаттенгета Хыруя Уольдэ Сылласе «Радость и честь: рассказ о визите престолонаследника и регента эфиопской империи раса Тэфэри Мэконнына в Европу». Об идейно-политическом значении этих и им подобных публикаций можно судить по оцен­ке, данной советским ученым М. Л. Вольпе писателю-просветителю и госу­дарственному деятелю блаттенгета Хырую Уольдэ Сылласе. «Необходимо под­черкнуть,— пишет он,— что общественно-публицистическая деятельность Хыруя Уольдэ Сылласе оказывала большое влияние на умы современников, на фор­мирование общественного мнения. Будучи убежденным сторонником реформ, писатель многое сделал для популяризации как внутри страны, так и за рубе­жом политики раса Тэфэри» [176, с. 87]. Издания верноподданнического ха­рактера, безудержно восхваляющие императора, положили начало обширной литературе, создававшей ему ореол «отца нации», заботливого монарха и муд­рейшего руководителя страны.

Среди просветителей широкую известность помимо упоми­навшихся Хыруя Уольдэ Сылласе, бэджиронда Тэкле Хавариата и Афэуорка Гэбрэ Ийесуса получили кантиба Гэбру Дзета, рез­ко осуждавший стоявшую у власти знать и придворных родо­витых сановников, отсталость страны, Уоркнэх Ышэте (д-р Мар­тин), настаивавший на быстрейшей ликвидации рабства и предупреждавший о возможном вмешательстве империалистиче­ских держав под предлогом необходимости освобождения рабов, Асбе Хайлю, выступивший против нещадной эксплуатации круп­ными землевладельцами крестьян, Гэбрэ Крыстос Тэкле Хайманот, перепечатавший в 1927 г. в «Бырханнынна сэлам» мате­риал из французской антифашистской газеты «Ле пролетэр» с разоблачением итальянских захватнических планов в Эфиопии, и нэгадрас Гэбрэ Хыйуот Байкэдань, опубликовавший в 1923 г. памфлет «Политическая экономия», в который включил многие идеи своей предыдущей работы о Менелике II.

Кантиба Гэбрэ Дзета подготовил специальный меморандум для властей, содержавший предложения о социальных рефор­мах, в том числе в области образования. К сожалению, до сих пор текст меморандума не обнаружен, но остается непрелож­ным факт равнодушного к нему отношения в правительственных кругах. Блаттенгета Хыруй Уольдэ Сылласе в книге «История жизни», вышедшей в Аддис-Абебе в 1923 г., пишет, что кантиба в этом документе призывал знать и принцев ввести в Эфиопии западную цивилизацию и начальное образование [276, с. 30].

Вопросы развития образования в стране составляли один из важнейших аспектов просветительства. Тот же Гэбрэ Дэста од­ним из первых в стране опубликовал в 1921 г. амхарскую грам­матику на амхарском языке. Вскоре появились и другие грамматики амхарского языка, в частности учебное пособие по амхарскому глаголу и местоимению, написанное Дзета Тэкле Уольд Зэбыхерэ Уогда. Вышли в свет также учебники по арифметике и географии, составленные (соответственно) Гэбрэ Крыстос [158] Тэкле Хайманотом и Уоркнэхом Ышэте. Они были написаны на амхарском языке.

Просветители придавали большое значение развитию амхар­ского языка, его преподаванию в школах. В 1927 г. в одной из статей в «Бырханнынна сэлам» было потребовано от властей ввести обязательное обучение амхарскому и географии Эфиопии в школе им. Менелика II. Просветители рассматривали амхар-ский язык как важнейшее средство достижения государственно­го единства и просвещения народных масс. Уже в 20-е годы они предлагали реформировать амхарский силлабарий и написание цифр [265, с. 69, 76—77], чему воспрепятствовала церковь.

Подчеркнутое внимание к амхарскому языку не случайно: оно отражало рост национального самосознания населения, на­личие определенных сдвигов в эфиопском обществе 20—30-х го­дов, а также расширение сферы использования амхарского языка.

Исключительная заинтересованность в судьбах просвещения народных масс прозвучала в 1927 г., когда «Бырханнынна сэ­лам» обратилась к Зоудиту и регенту с просьбой назначить ми­нистра образования, подчинив ему все учебные заведения стра­ны, и отдавать предпочтение обучению молодежи внутри стра­ны, чем отправке ее за рубеж [400, с. 38]. Однако блатта Дэрэса, выдвинув лозунг «организация и образование — необходимые условия развития», настаивал в том же году на том, чтобы отправить в заграничные учебные заведения 300 эфиопов. Этого числа, как он полагал, хватит для решения сложной проб­лемы реализации его лозунга [265, с. 76]. Вместе с тем он счи­тал необходимым открыть школы в каждой уорэда (округе). Двумя годами раньше Тэфэрма Бэлеху опубликовал статью, в которой дал резкую отповедь всем тем, кто предвзято относился к лицам, изучившим европейские языки.

В ряде статей в «Бырханнынна сэлам» излагались соображе­ния по введению системы строго фиксированного жалованья всем, находящимся на службе государства в центре и на ме­стах, и одновременной отмене практики земельных пожалований для «прокормления», роспуску феодальных дружин и организа­ции регулярной армии, ликвидации многообразной налоговой системы и реорганизации судопроизводства и т. д. (см. [334, с. 178; 211, с. 82; 265, с. 68—70]).

Нэгадрас Гэбрэ Хыйуот Байкэдань в книге «Государство и администрация», перечислив причины отсталости Эфиопии (фео­дализм, неграмотность и т. д.), предлагал организовать специ­альное налоговое учреждение, построить шоссейные и железные дороги, а также высказывал идеи формирования общенацио­нального внутреннего рынка, достижения единства населения страны и расцвета местной торговой буржуазии. Важнейшим положением труда Гэбрэ Хыйуота Байкэданя, статей Асбэ Хай­лю, блатта Дэрэса и других просветителей является утвержде­ние о решающей роли государства в развитии капитализма. [159]

Наряду с публицистикой средством выражения прогрессив­ных идей стала и художественная литература. Это подтвержда­ется творчеством Афэуорка Гэбрэ Ийесуса, роман которого «История, рожденная сердцем» (1908) был переиздан в 1927 г. и получил тогда широкую читательскую аудиторию, Хыруя Уольдэ Сылласе, опубликовавшего повесть «Мысли сердца. Брак Бырхане и Цион Могэса» (1931) и роман «Новый мир» (1933), Тэкле Хавариата, на сатирическую пьесу которого «Ко­медия животных» (между 1912 и 1916 гг.) сняли запрет только в 1930 г., Юфтахе Ныгуса, посвятившего многие драматические произведения актуальным вопросам своего времени (см. под­робнее [176, с. 72—95]). Во всех этих произведениях присутст­вуют в той или иной степени мотивы обличения традиционализ­ма с позиций просвещенного буржуа. Вместе с тем в них обеля­ется монархический строй, который должен покончить с возникшими недостатками, негативными проявлениями жизни, но не затрагиваются коренные социально-экономические проти­воречия

Заслуживают внимания исторические работы Хыруя Уольдэ Сылласе «Эфиопия и Мэтэмма. Краткая история императора Йоханныса» и «Чистый источник: история ранней церкви» и алека Тайе «История народа Эфиопии», вышедшая двумя издания­ми в 1922 и 1928 г. Эти книги свидетельствуют о пробуждении интереса в стране к прошлому, о первых попытках его осмысле­ния. Они, несомненно, содействовали осознанию читателями ме­ста их родины в истории, создавали идеологические предпосыл­ки для миропонимания.

Для просветительских целей Алемайеху Тана, работавший секретарем специального учреждения по освобождению рабов, перевел на амхарский язык «Хижину дяди Тома» выдающейся американской писательницы Гарриет Бичер-Стоу.

Многие просветители не ограничивали себя только публици­стической, литературной, общественной или государственной деятельностью. Они делали также конкретные шаги по реали­зации некоторых своих взглядов, находясь на службе или в по­рядке частной инициативы. Так, Уоркнэх Ышэте убеждал в на­чале 20-х годов регента открыть школу второй ступени в Аддис-Абебе и в 1928 г. добился своего, а позднее и сам основал шко­лу для девочек. Уже говорилось о его предпринимательстве. Под давлением просветителей Хайле Селассие I принял решение об организации министерства образования, запретил в юриди­ческой практике обьгчай «афырсата» и т. д. Конечно, не все за­думанное ими удалось осуществить, да это и не было возмож­ным в жестко детерминированных условиях режима Хайле Селассие.

Просветители 20—30-х годов, несмотря на ограниченность их идейно-политического влияния на население, внесли заметный вклад в формирование общественной идеологии страны, осно­ванной на антифеодализме и антиимпериализме. [160]

Основные направления внешней политики

В 1918—1935 гг. Эфиопия по-прежнему оставалась преиму­щественно объектом международных отношений. Аддис-Абебой были сделаны тогда лишь первые шаги, притом значительные, по превращению страны в субъекта внешней политики. Этому препятствовали, однако, империалистические державы, и преж­де всего Англия, Франция и Италия, которые рассчитывали получить высокие дивиденды от дворцового переворота 1916 г. и прихода к власти людей, ориентировавшихся па Лондон, Париж и Рим.

Однако новое руководство Эфиопии, хотя и испытывало бла­годарность, особенно Англии, за помощь в низложении Лиджа Иясу, тем не менее не хотело становиться безмолвным, послуш­ным сателлитом англо-франко-итальянских колонизаторов. Оно, опираясь на традиционный эфиопский патриотизм и исходя из собственных социально-классовых интересов, стремилось обе­спечить независимость государства, не допустить его порабоще­ния. Показателен ответ регента, которого, как многие эфиопы теперь полагают, поставили у власти англичане, на вопрос бри­танского консула майора Доддса о том, под управлением какой из трех держав (Англии, Франции, Италии) хотела бы оказаться Эфиопия. «Мы предпочли бы сохранить свою незави­симость»,— сказал он [305, с. 458]. Разумеется, узкоклассовые интересы социально-политических сил, оказавшихся во главе эфиопского государства, ограничивали его возможности в анти­империалистическом, антиколониальном сопротивлении. Сама природа феодального общества, функционировавшего в услови­ях низкого развития производительных сил, создавала немало трудностей в борьбе Эфиопии за сохранение независимости.

В правящих кругах не было единства в отношении внешне­политической деятельности. Младоэфиопы рассматривали ее как одно из важнейших средств укрепления самостоятельности стра­ны и приобщения к европейской цивилизации, а их противники, наоборот, считали, что достижение безопасности Эфиопии воз­можно только на путях изоляции от мирового сообщества. В этом они нашли поддержку со стороны Англии, Франции и Ита­лии, которые всемерно препятствовали расширению междуна­родных связей Эфиопии, ее поискам выхода из ограниченных рамок внешнеполитического треугольника «Лондон—Париж— Рим».

При анализе внешней политики Эфиопии в 1918—1935 гг. нельзя упускать из виду и личные амбициозные планы Хайле Селассие. Своей активностью во внешних делах он пытался уп­рочить международные основы своего правления. Судя по всему, в его намерения входило избрать одну-две могущественные дер­жавы в качестве внешнеполитической опоры собственного цар­ствования, но не допуская при этом чрезмерной зависимости. Аддис Хыйуот пишет, что при слабой надежде на успех во внутренних [161] начинаниях рас Тэфэри Мэконнын «обратил свое вни­мание на иностранные дела, менее болезненные и требующие меньшей предприимчивости», причем дающие большой эффект для повышения его авторитета [265, с. 63]. Особый интерес мо­нарха к внешней политике, возможно, наследственен, так как его отец, рас Мэконнын, был крупным дипломатом менеликовского времени.

По настоянию прогрессивных, младоэфиопских кругов пра­вительство, преодолевая сопротивление консерваторов и их со­юзников из Англии, Франции и Италии, предприняло на меж­дународной арене ряд акций, позволяющих судить о серьезности его намерений по изменению сложившейся практики во внеш­них сношениях страны, когда преимущественно они замыкались на связях с Англией, Францией и Италией. В русле расширения международной политики Эфиопии следует рассматривать ее вступление в Лигу наций, Международный почтовый союз, Меж­дународную организацию труда, визит регента в европейские страны в 1924 г., пышную коронацию Хайле Селассие I в 1930 г., на которую были приглашены высокие представители 11 госу­дарств, официальную поездку наследного принца Эфиопии Асфа Уосэна в 1931 г. в ряд европейских государств, открытие посто­янных дипломатических миссий в Лондоне, Париже и Риме, а также многочисленные контакты с США, Германией, Японией, Швецией, Польшей, Чехословакией и некоторыми другими стра­нами. В 20—30-е годы в Аддис-Абебе основали свои посольства или консульства Бельгия, Египет, Швеция и Турция. Наряду с ранее учрежденными в столице действовали, таким образом, в 1935 г. 11 дипломатических представительств. На 1936 г. наме­чалось открытие посольства Японии.

Установлению дипломатических отношений с Советским Союзом, о чем не раз беседовал регент с советскими дипломата­ми в 1924 г., воспрепятствовали англо-франко-итальянские ко­лонизаторы и внутренняя реакция [24, т. 7, с. 427—428; т. 18, с. 108—109, 618—619; т. 19, с. 123, 184, 731; 192, с. 66]. Эти же самые силы еще раньше сорвали попытку, предпринятую нашей страной в 1921 —1922 гг., возобновить дипломатические отноше­ния с Эфиопией и открыть в Аддис-Абебе дипломатическую мис­сию Советской России. При выяснении причин неудачи, постиг­шей тогда на переговорах в эфиопской столице представителя Наркоминдела Советской Республики И. А. Залкинда, следует учесть и то, что, по мнению советского ученого Ан. А. Громыко, «руководители Эфиопии того времени были довольно тесно свя­заны с государствами Антанты, так как именно с их помощью в 1916 г. был совершен государственный переворот в Эфиопии и свергнуто правительство Лиджа Иясу» [185, с. 11]. Несмотря на отсутствие официальных отношений, Эфиопии и Советскому Союзу в 30-е годы удалось заключить несколько взаимовыгод­ных торговых сделок. Они дали возможность Аддис-Абебе убе­диться в том, что зародившиеся советско-эфиопские экономические [162] связи благоприятствуют внешнеполитическому положению страны. Вот почему в 1934 г. ее правящие круги обратились к Советскому Союзу с настойчивой просьбой о расширении тор­говли и восстановлении нормальных отношений, что нашло пол­ное понимание в Москве [24, т. 18, с. 108—109, 618]. Но разра­зившаяся война с Италией не позволила реализовать намерения обеих сторон.

Не стоит полагать, что Англия, Франция и Италия занимали враждебную позицию только по поводу развития связей Эфио­пия — СССР, хотя наиболее яростно они выступали именно про­тив эфиопских контактов с нашей страной. В Лондоне, Париже и Риме не взирали спокойно также на усилия Аддис-Абебы по налаживанию отношений с другими западными державами, справедливо видя в них своих конкурентов.

Так, в 1935 г. при заключении договора о торговле и дружбе с Эфиопией шведы вынуждены были постоянно оглядываться на Рим, который не одоб­рял занятую Стокгольмом позицию. Соглашение, подписанное в Аддис-Абебе 1 августа 1935 г., так и не было ими ратифицировано [313, с. 148—150]. В 1934 г. Берлин уступил требованиям Муссолини, отказав в конце концов Эфиопии в предоставлении займа в 33 млн. рейхсмарок сроком на 10 лет, на что соглашался в ходе секретных переговоров в Аддис-Абебе [278, с. 142]. В 30-е годы Англия саботировала, по существу, договоренность Эфиопии с аме­риканской фирмой «Дж. Г. Уайт инджениринг корпорейшн» о сооружении плотины на Голубом Ниле, у оз. Тана [174, с. 51—55; 208, с. 31—33; 187]. Под давлением англичан не удалось также германским банкам и компаниям заняться этим строительством [278, с. 141].

Англия и ее союзники по колониальной политике отрицательно относились к попыткам Эфиопии завязать тесное экономическое и дипломатическое сотрудничество с Японией. В Аддис-Абебе полагали противопоставить Страну восходящего солнца англо-франко-итальянским колонизаторам. Многое в сов­местных проектах обеим странам не удалось сделать из-за противодействия Лондона, Парижа и Рима (например, не состоялись: династический брак меж­ду царствующими домами Японии и Эфиопии, организация в Эфиопии план­таций хлопчатника и других технических культур, переселение в Эфиопию 1 млн. японцев).

В условиях нараставшей военной угрозы Италии страна ост­ро нуждалась в средствах для оплаты оружия. Но Запад, как правило, отказывал Аддис-Абебе в удовлетворении ее просьб о займах. В 1935 г. Аддис-Абеба неожиданно получила торговый кредит в Германии в 350 тыс. рейхсмарок, на которые было за­куплено у немецких промышленников и доставлено в Эфиопию около 10 тыс. винтовок, 10 млн. патронов, несколько пушек, дру­гое оружие и большие партии амуниции [278, с. 142]. Берлин пошел на это, когда противоречия Германии с Италией обостри­лись.

В развитии эфиопо-германских связей обращает на себя вни­мание один весьма любопытный момент. В 20—30-е годы Гер­манию посетило несколько высокопоставленных делегаций из Эфиопии. Сам регент дважды останавливался летом 1924 г. в Гамбурге. В специальных посланиях в Берлин он заверял гер­манских руководителей в желании упрочить узы дружбы между [163] двумя странами, развивать торговлю и пригласить к себе на службу немецких подданных [278, с, 138—140]. В 1932 г. Бер­лин посетил наследный принц Асфа Уосэн, официальным визи­том которого Хайле Селассие, «вероятно, надеялся проложить мост для просьб о помощи» [278, с. 140], и т. д. Словом, интен­сивность контактов с Германией со стороны Эфиопии была не­обычной. А ведь подобный курс по отношению к Берлину про­водился теми, кто в свое время обвинял Лиджа Иясу за стрем­ление ориентироваться на Германию.

Эфиопская дипломатия, пытаясь избежать изоляции, на ка­кую ее обрекали Англия, Франция и Италия, уделяла самое пристальное внимание состоянию и перспективам отношений с этими державами. Она стремилась не допустить усиления их влияния в стране, срывая путем использования межимпериали­стических противоречий совместные или индивидуальные попыт­ки англо-франко-итальянских колонизаторов покорить ее. Вме­сте с тем Эфиопия старалась заручиться договорными обяза­тельствами Англии, Франции и Италии в уважении, сохранении и поддержании ее статуса независимого государства, в офици­альном провозглашении этими странами дружественных отно­шений с Аддис-Абебой. В русле подобного подхода Эфиопии к связям с Лондоном, Парижем и Римом следует рассматривать, в частности, итало-эфиопский «договор о дружбе, посредничест­ве и арбитраже», подписанный обеими сторонами 2 августа 1928 г. Советский историк В. А. Трофимов утверждает, что при заключении соглашения и приложенной к нему дорожной кон­венции «уже тогда Эфиопия выступала в качестве не только объекта, но и субъекта международной политики» [233, с. 131].

Эфиопия предпринимала самостоятельные шаги и в вопросе получения свободного выхода к морю, который занимал ее дип­ломатию в течение всего рассматриваемого периода. Англия, Франция и Италия использовали это обстоятельство и присут­ствие на ее границах для оказания на Аддис-Абебу постоянного давления. Проблема достижения Эфиопией непосредственного выхода к морю стала предметом обсуждения на многочислен­ных дипломатических встречах в Аддис-Абебе и столицах заин­тересованных европейских держав. Она находилась в центре переговоров, какие вел регент в 1924 г. в ходе своего визита в Англию, Францию и Италию. Эфиопская сторона добивалась, территориальных уступок в портах одной из колоний — Эритреи, Британского или Французского Сомали и свободного прохода к выделяемому прибрежному району, причем получаемый коридор и приморская зона становились бы суверенной частью Эфиопии. В Лондоне и Париже уклонились от ответа на сделанные ре­гентом предложения. Ни президент Франции А. Мильеран, ни британский премьер-министр Р. Макдональд не отнеслись всерь­ез к эфиопской просьбе. Правда, в Кэ д'Орсэ Тэфэри Мэконнына ознакомили с подготовленным в конце концов проектом соглашения о сдаче в аренду Эфиопии участка в Джибути, но [164] тут же заявили под предлогом правительственного кризиса, что не намерены его обсуждать.

В Риме же по тактическим соображениям уже на второй день пребывания регенту вручили проект договора, разработанный генеральным секретарем министерства иностранных дел Саль-ваторе Контарини. Речь в нем шла о предоставлении Эфиопии в Асэбе специальной зоны на 99 лет, прохода к ней по Эритрее и возможном строительстве в его пределах железной дороги. Территориальные уступки, однако, оговаривались рядом эконо­мических, юридических и политических условий (например, ор­ганизация совместной компании с участием исключительно итальянского персонала для строительства портовых сооруже­ний, железной дороги и дорог на Гондэр, Адуа, Мэкэле и др. города), которые заметно ограничивали суверенитет эфиопско­го государства. Регент, изучив проект, заявил о необходимости обсудить его с могущественными сановниками и вельможами империи [90, с. 100—103]. Он был отвергнут (как и француз­ские предложения) советом империи по возвращении Тэфэри Мэконнына в Аддис-Абебу в сентябре 1925 г.

Тем не менее вполне очевидно, что его содержание учитыва­лось при выработке положений итало-эфиопского договора 1928 г. и дорожной конвенции. Согласно одной из статей по­следней Эфиопии как раз и предоставлялась свободная зона в Асэбе на 130 лет. Однако ни тот, ни другой документ, по суще­ству, не был реализован, и причина тому — агрессивность фа­шистской Италии.

В Риме очень враждебно относились к тому, когда Эфиопия со второй половины 20-х годов многократно вступала в перего­воры с Францией по поводу приобретения прямого доступа к морю в Джибути [90, с. 146].

Настороженно воспринимали там и сообщения о попытках Эфиопии получить свободную зону в порту Зейла в Британском Сомали и территориальный «коридор» к нему. Активность эфи­опской дипломатии по этому вопросу особенно усилилась в 1933—1934 гг., т. е. тогда, когда заметно возросла опасность на­падения Италии. В секретной телеграмме английский посланник в Аддис-Абебе С. Бартон информировал министра иностранных дел Джона Саймона 13 февраля 1933 г. о том, что император просил возобновить переговоры относительно сдачи в аренду участка порта Зейла и коридора [305, с. 378]. Недавно опубли­кованные дипломатические документы Великобритании свиде­тельствуют о том, что Англия обусловливала эту уступку Эфио­пии фактическим отторжением от нее обширных районов, при­мыкающих к Британскому Сомали. Над ними предполагалось провозгласить английский протекторат (см.: [305, с. 382]). Кро­ме того, Лондон намеревался заполучить в Эфиопии многочис­ленные весьма выгодные концессии [305, с. 383].

Не исключено также, что вопрос о свободной зоне в Зейле увязывался Лондоном с благоприятным для себя решением [165] проблемы строительства плотины на Голубом Ниле, у оз. Тана. Эфиопы всячески противились тому, чтобы Лондон контролиро­вал и проектировавшуюся плотину, и район, отводимый под ее сооружение, и эксплуатацию возникшей бы гидротехнической системы, и сами нильские воды. Аддис-Абеба в этом преуспела, чего нельзя сказать о получении непосредственного выхода в Мировой океан по территории соседних колоний. Постигшая эфиопскую дипломатию неудача дорого обошлась стране, когда нападение фашистской Италии становилось все более реальным, а Великобритания и Франция, осуществлявшие политику «уми­ротворения» (т. е. потворствования) агрессора, запретили про­воз оружия в Эфиопию через свои владения в Северо-Восточной Африке.

В 30-е годы особое внимание во внешнеполитической дея­тельности Аддис-Абеба сосредоточила на предотвращении итальянского вторжения. Дипломатия страны действовала не только путем двусторонних или многосторонних переговоров с Англией, Францией, Италией и некоторыми другими государст­вами, но и через Лигу наций.

Эфиопия и Лига наций

Почти сразу же после окончания первой мировой войны три представительные делегации из Эфиопии посетили Англию, Францию и Италию для того, чтобы приветствовать державы-победители, преподнести дары жертвам войны и прозондировать возможности участия Эфиопии в создаваемой Лиге наций [276, с. 29].

В ходе состоявшихся бесед выяснилось, что англичане и итальянцы заняли резко негативную позицию по поводу до­пуска Эфиопии в Лигу наций, ибо вполне обоснованно полага­ли, что при международном признании и гарантировании не­зависимости этой африканской стране будет сложнее проводить колониальную политику в ее отношении. Франция же, рассчи­тывавшая еще более укрепить свое влияние при эфиопском дво­ре и противодействовать тем самым антифранцузским проискам Англии и Италии в Аддис-Абебе, решила оказать содействие-Эфиопии в данном вопросе.

В 1919 г. Англия блокировала официальную просьбу Аддис-Абебы о приеме в Лигу наций. Позднее, в 1935 г., У. Черчилль восторженно заявил, что «мудрость британской политики была продемонстрирована (в свое время) оппозицией допуску Эфио­пии в Лигу наций» (см.: [305, с. 274]).

Через четыре года Эфиопия вновь попыталась вступить в Ли­гу наций. Аддис-Абеба упорно добивалась приема, ибо, как справедливо пишет В. А. Трофимов, «видела в этом средство повышения авторитета своего государства на международной арене, укрепления безопасности страны и расширения возмож­ностей для решения внутренних проблем» [233, с. 92]. [166]

После многодневной жаркой дискуссии Ассамблея Лиги на­ций 28 сентября 1923 г. единогласно проголосовала за прием Эфиопии, что явилось первым в новейшее время крупным дости­жением эфиопской дипломатии на международной арене.

Спустя немногим более двух лет Аддис-Абеба вынуждена была прибегнуть к Лиге наций в целях защиты своего сувере­нитета и противодействия совместному англо-итальянскому сговору о разделе Эфиопии.

Не сумев самостоятельно осуществить закабаление Эфиопии, Англия в де­кабре 1925 г. заключила с Италией соглашение о сферах влияния в Эфиопии, в основу которого были положены предложения итальянского правительства, сделанные еще в 1919 г. и отвергнутые тогда Лондоном.

В самой Эфиопии справедливо расценили договор как акт, направленный против независимости страны. В ответе итальянскому посланнику Колли де Фелициано в Аддис-Абебе было указано, что Эфиопия собирается обратиться в Лигу наций с просьбой рассмотреть возникшую опасность ее независимости со стороны Англии и Италии. Это предупреждение в сочетании с протестами Аддис-Абебы правительствам Англии и Италии и поддержкой Франции за­ставило Лондон и Рим отступить. Они поспешили заверить Эфиопию в своем уважении ее суверенитета и территориальной целостности.

Важной вехой в развитии взаимоотношений Эфиопии с Ли­гой наций явилась регистрация в этой международной организа­ции итало-эфиопского договора 1928 г. о дружбе, посредничест­ве и арбитраже. Такой шаг был сделан впервые во внешнеполи­тической практике Эфиопии.

Однако Рим, отбросиь вскоре в сторону условия договора, решил воспользоваться обострением внутриполитической обста­новки в Эфиопии на рубеже 20—30-х годов, к чему приложили свою руку и итальянские агенты, действовавшие в этой стране. Правительство Италии активизировало так называемую пери­ферийную политику, направленную в конечном счете на оттор­жение от Эфиопии окраинных районов на севере, юго-востоке н юге. Оно сделало ставку на развал центральной власти, ока­зывая широкую помощь центробежным силам. В результате уси­лилось использование в колониальных целях «мирных» методов покорения страны. Надеясь на успех, в Риме учитывали изве­стную в конце 20-х годов пассивность Франции в Эфиопии и за­верения Форин офиса от 28 февраля 1928 г. в том, что «британ­ские интересы в Абиссинии состоят... во-первых, в развитии торговли, во-вторых, в достижении мира на границах (Эфиопии и британских колоний.— Авт.) и, в-третьих, (в обеспечении контроля.— Авт.) над озером Тана» [305, с. 393—394].

Когда в начале 30-х годов обнаружился очередной провал «мирного» проникновения, в Риме активно взялись за подготов­ку войны с целью захвата Эфиопии. Еще летом 1933 г. маршал Де Боно разработал план нападения на Эфиопию. Дуче сам определил дату вторжения — 1 октября 1935 г. В начале 1934 г. в Рим был вызван военный атташе Италии в Аддис-Абебе пол­ковник Витторио Руджеро, которому указали на необходимость устроить какой-нибудь инцидент, который послужил бы оправданием [167] для вторжения в Эфиопию [272, с. 38]. Одновременна шла обработка общественного мнения в Италии с расчетом выз­вать шовинистические настроения против Эфиопии, за ее якобы агрессивные намерения в отношении Эритреи и Итальянского Сомали. Соответствующие данные в итальянских военных и ди­пломатических сообщениях, как пишет А. Триульци, «были про­диктованы необходимостью оправдать военные приготовления Италии в Эритрее» [402, с. 239]. Словом, к тому времени, когда 5 декабря 1934 г. произошло ожесточенное столкновение между эфиопскими и итальянскими войсками в оазисе (Уольуоль), за­хваченном колонизаторами, в Риме, судя по всему, уже была проделана большая работа по подготовке войны против Эфио­пии.

После прекращения огня в Уольуоле оба заинтересованных правительства обменялись нотами протеста. Одновременно пра­вительство Англии  и  Франции, рассчитывая  умиротворить фа­шистскую Италию и, таким образом, солидаризируясь с агрес­сором,  информировали  Хайле  Селассие,  что они  не  намерены вмешиваться в  возникший конфликт Эфиопии с Италией  и  не окажут ему никакой дипломатической поддержки. В этой связи уместно напомнить инструкции министра иностранных дел Англии  Джона  Саймона  британскому посланнику  в   Аддис-Абебе С. Бартону еще от 5 октября 1934 г. по поводу оккупации италь­янцами Уольуоля.  Они сводились  к тому,  чтобы  не допустить подключения Англии в спор между Италией и Эфиопией, не позволить Эфиопии играть в территориальном конфликте с Ита­лией ведущую роль   (т. е. роль субъекта международной поли­тики), а также дать понять Хайле Селассие, «что он не может ни при каких обстоятельствах опереться на (английскую)... поддержку в противодействии Италии и (или) Франции, кото­рая с приходом в Кэ д'Орсэ П. Лаваля открыто встала на сто­рону Муссолини» [305, с. 390—391].

14 декабря 1934 г. Эфиопия информировала Лигу наций о случившемся в Уольуоле. В телеграмме, направленной в Жене­ву, подчеркивалось, что перед лицом итальянской агрессии эфиопское правительство обращает внимание Совета Лиги наций на серьезность ситуации. При этом Аддис-Абеба настаивала на решении возникшего спора путем арбитража в рамках итало-эфиопского договора 1928 г.

Итальянцы, в свою очередь, продолжали обвинять Эфиопию в агрессивности. Произвольно трактуя положения итало-эфиоп­ского соглашения 1908 г. о границах, Рим объявил сам оазис Уольуоль и прилегающие к нему области районом, находящим­ся под суверенитетом Италии в составе Итальянского Сомали. Получалось, словом, что Эфиопия посягнула на «священные» права и земли Италии.

Убедившись в невозможности склонить итальянское прави­тельство к переговорам в соответствии с договором 1928 г., вла­сти в Аддис-Абебе 3 января 1935 г., как предусматривалось ст. 2 [168] устава Лиги наций, обратились в эту международную организацию с просьбой обсудить в Совете сложившуюся ситуацию, чре­ватую опасностью развязывания Италией войны.

Англия и Франция, учитывая негативную позицию Италии в отношении обсуждения возникшей проблемы в Женеве, стали уговаривать Эфиопию от­казаться от апелляции к Лиге наций. «...Мы должны предпринять,— телегра­фировал Дж. Саймон британскому послу в Риме Э. Друммонду 16 января 1935 г.,— последнюю попытку предотвратить рассмотрение этого дела в Совете Лиги...» [305, с. 395].

В Аддис-Абебе в конце концов уступили нажиму империалистических дер­жав, но лишь после того, как Италия согласилась рассмотреть уольуольские события на основе 5-й статьи договора 1928 г., по которой предусматривалось создать совместную арбитражную комиссию.

Этот шаг явился, однако, своеобразной уловкой Италии. Под прикрытием многочисленных встреч, бесед, обсуждений, деклараций, проволочек, демаршей и тому подобных дипломатических приемов итальянское правительство еще более активизировало военные приготовления и развернуло широкое дипло­матическое наступление с целью заручиться гласной либо тайной поддержкой крупнейших империалистических держав его агрессивного курса на покорение Эфиопии.

17 марта в памятной записке на имя генерального секретаря Лиги наций эфиопское правительство сообщало о непрекращающемся наращивании Италией войск и техники на границах с Эфиопией, об отказе Рима разрешить конфликт путем арбитража, а также о том, что намеревается просить Совет Лиги наций изучить общее состояние итало-эфиопских отношений. Жозеф Авенол, гене­ральный секретарь Лиги наций, проинформировал Рим о демарше Аддис-Абебы.

В ответной ноте итальянского правительства, поступившей 23 марта в Женеву, обвинения, выдвинутые Эфиопией 17 марта, полностью отвергались. Тем не менее Рим, маскируя свои подлинные цели, подтвердил возможность продолжения переговоров с Эфиопией, включая создание арбитражной комис­сии. Но дальше декларативного заявления дело не пошло: Италия, убеждав­шаяся все больше и больше в пособничестве Англии и Франции (Римское со­глашение с Францией от 7 января 1935 г., итало-французский документ от 4 января 19,35 г., доклад специального комитета под председательством по­стоянного заместителя министра по делам колоний Великобритании Джона Маффи, кулуарные беседы на переговорах в Стрессе и т. д.), вполне созна­тельно затягивала реализацию своих обещаний и обязательств. 19 марта и 3 апреля 1935 г. были сорваны еще две попытки Эфиопии рассмотреть весь комплекс проблем отношений с Италией в Совете Лиги наций.

В конце мая в результате очередного, еще более настойчивого обращения Эфиопии в Лигу наций о защите против возросшей враждебности Италии, от­казывавшейся по-прежнему создать арбитражную комиссию, Англия и Фран­ция вновь прибегли к дипломатическим маневрам, в результате которых «итальянский фашизм получал трехмесячный срок для дальнейшей подготовки агрессии против Эфиопии. А резолюции Лиги наций до некоторой степени пре­дохраняли его от критики со стороны прогрессивной общественности мира» [233, с. 165]. Совет Лиги наций, утвердив эти резолюции, остался глух и на этот раз к заявлению Эфиопии о том, что ее независимости угрожает фашистская Италия.

Под давлением Англии и Франции Лига наций, однако, све­ла всю проблему итало-эфиопских взаимоотношений к инциден­ту в Уольуоле. Вероятно, этому содействовало и то, что Аддис-Абеба, ища выход из создавшегося положения, 16 мая инфор­мировала Муссолини о своем желании ограничить арбитраж­ную процедуру рассмотрением вооруженного столкновения в Уольуоле. [169]

Именно этот вопрос и разбирался арбитражной комиссией, работа которой сталкивалась с самыми разнообразными труд­ностями, обусловленными неоднократными проволочками и пре­пирательствами со стороны Италии. Совету Лиги наций вновь в конце июля — начале августа пришлось собраться и обсудить ситуацию, сложившуюся в результате преднамеренного сабо­тажа итальянцами арбитражного разбирательства инцидента в Уольуоле. В своей резолюции от 3 августа Совет Лиги наций, отбросив все факты о готовящемся нападении Италии, вновь рекомендовал обоим заинтересованным правительствам придер­живаться процедуры арбитража и примирения, а также не по­зднее 4 сентября 1935 г. информировать о достигнутых резуль­татах.

И хотя арбитражная комиссия за день до истечения этого срока приняла компромиссное решение, не возложив вину за со­бытия в Уольуоле ни на одну из сторон, военное вторжение Ита­лии становилось все более очевидным. Усиливавшаяся ее враж­дебность по отношению к Эфиопии вновь была подтверждена 4 августа, когда на заседании Совета Лиги наций представитель Рима распространил объемистый том, содержавший необосно­ванные обвинения и нападки на Аддис-Абебу [55].

Только голос Советского Союза на сентябрьском заседании Совета прозвучал в защиту Эфиопии. «С большим сожалением я вынужден,— говорил глава советской делегации М. М. Литви­нов 5 сентября 1935 г.,— заявить о своем несогласии с той пози­цией, которую уважаемый представитель Италии приглашает нас занять... смысл его заявления сводится к тому, что Совет Лиги приглашается констатировать свою незаинтересованность в конфликте, свое безразличие, пройти мимо него, санкциониро­вав требуемую им для своего правительства свободу действий... Я предлагаю Совету не останавливаться ни перед какими уси­лиями и средствами, чтобы предотвратить вооруженный конф­ликт между двумя членами Лиги и осуществить задачу, которая является смыслом существования Лиги» [24, т. 18, с. 494, 496]. Советский представитель потребовал применения самых энергич­ных и решительных санкций к Италии. Саботировав советское предложение, империалистические державы поощрили тем са­мым Италию на дальнейшие агрессивные шаги. Тогда Советский Союз в одностороннем порядке запретил экспорт в Италию военных материалов (и только в Италию!) [272, с. 316].

В Лиге наций Советский Союз продолжал неизменно оказывать широкую моральную и дипломатическую помощь Эфиопии, требуя принятия немедленных мер против агрессора. В Эфиопии не раз в прошлом и в настоящее время с благодарностью относились к поддержке СССР. Временный поверенный в делах СССР в Великобритании телеграфировал 14 сентября 1935 г. в Наркоминдел: «Сегодня ко мне приходил посланник Абиссинии д-р Мартин и просил передать Советскому правительству, что его правительство очень благодарно за выступление Нар... ком... ин... дел СССР на заседании Совета Лиги наций (5 сентября.— Авт). Выступление оказало им большую помощь, которую абиссинское правительство высоко ценит» [24, т. 18, с. 512]. «В период [170] оккупации нашей страны фашистской Италией в 1935—1941 годах, — отмечал в 1978 г. Генеральный секретарь РПЭ, президент НДРЭ Менгисту Хайле Мариам, — Советский Союз оказывал Эфиопии необходимую поддержку, в том числе в бывшей Лиге наций» [20, с. 15].

6 сентября Совет Лиги наций образовал «комитет пяти» в составе представителей Англии, Франции, Польши, Испании и Турции для изучения итало-эфиопских отношений и изыскания средств для мирного разрешения вопроса.

«Комитет пяти» после двенадцатидневной работы рекомен­довал оказать широкую международную финансовую и техниче­скую помощь Эфиопии, осуществить в ней под наблюдением Лиги наций социально-экономические и административные ре­формы, реорганизовать в стране полицейские силы, направить и Аддис-Абебу зарубежных специалистов, беспрепятственно до­пускать иностранный капитал в эфиопскую экономику, признать Лондоном и Парижем первостепенность интересов Италии в Эфиопии и, наконец, уступить Италии часть эфиопской террито­рии в обмен на небольшие районы в Британском и Французском Сомали. «В действительности, — пишет А. Дж. Баркер, — про­грамма умиротворения комитета пяти означала установление международного (точнее, межимпериалистического.— Авт.) мандата над Эфиопией» [279, с. 114]. Италию, однако, никоим образом не устраивал даже подобный статус Эфиопии. В Риме настаивали на безраздельном господстве в Эфиопии. Что каса­ется эфиопского правительства, то оно, используя уже любую возможность для предотвращения войны, выразило готовность вступить в переговоры с Италией на основе предложений «ко­митета пяти».

Согласие Эфиопии и отказ Италии привели в Совете Лиги наций к созданию нового комитета (теперь уже из 13 членов) с теми же самыми задачами, что и у его предшественника. Соб­ственно говоря, этому комитету так и не пришлось сделать ка­кие-нибудь выводы до начала боевых действий. Умиротворители на этот раз не получили отсрочки от Италии.

Война, надвигавшаяся в течение почти всего 1935 г., разра­зилась 3 октября, о чем незамедлительно Аддис-Абеба извести­ла Лигу наций.

На заседании Совета 5 октября эфиопский делегат Тэкле Хавариат потребовал применить к Италии ст. 16 Устава Лиги на­ций, предусматривавшую обязательность принятия всеми ее чле­нами экономических, финансовых и военных санкций против государства-агрессора.

Далее вопрос об итальянском вторжении в Эфиопию обсуж­дался на открывшейся 9 октября Ассамблее Лиги наций. В ходе трехдневной дискуссии агрессор фактически оказался в изоля­ции. Наиболее принципиальную точку зрения на события, ра­зыгравшиеся в Северо-Восточной Африке, высказала советская делегация. 10 октября представитель Советского Союза В. П. Потемкин заявил, что «делегация СССР считает долгом [171] подтвердить свою готовность выполнять наряду с прочими чле­нами Лиги наций все обязательства, которые налагает на всех их без изъятия ее устав» [123, 11.10.1935].

Объявив 11 октября в результате голосования Италию агрес­сором, Ассамблея Лиги наций образовала Координационный комитет в составе представителей всех 50 (из 54) государств, одобривших резолюцию осуждения Италии. На первом же за­седании этого комитета, в задачи которого входила разработка конкретных мероприятий по осуществлению санкций к Италии, был создан рабочий орган — так называемый подкомитет 18 в составе Советского Союза, Англии, Франции и некоторых; других государств. К 19 октября подкомитет 18, на заседании которого лишь СССР требовал принятия самых действенных санкций [24, т. 19, с. 330], одобрил резолюцию о непредоставлении Ита­лии займов и кредитов и неучастии с ней в каких-либо финансо­вых операциях, о полном запрещении импорта товаров из Ита­лии и, наконец, об эмбарго на ввоз в Италию ряда товаров военного назначения (вьючных животных, каучука, алюминия, железной руды и железного лома, марганца, никеля, вольфрама, ванадия и т. д.).

Санкции вступали в силу с 18 ноября 1935 г. Они оказались, однако, малоэффективны [361, с. 181]. Не удалось к тому же ввести эмбарго на поставки нефти в Италию. А ведь «нефтя­ные» санкции могли бы самым решительным образом подорвать уверенность Италии в успехе ее нападения на Эфиопию. Еще в середине октября 1935 г., когда Италия располагала лишь двух­месячным запасом этого сырья, Э. Де Боно, П. Бадольо и А. Лессона в телеграмме на имя дуче сообщали, что в случае эмбарго на нефть военные усилия Италии в Эфиопии будут бы­стро приостановлены [316, с. 71]. Барон П. Алоизи признал в ноябре 1935 г., что если бы был введен запрет на поставки неф­ти Италии, то ее положение стало бы катастрофическим [305, с. 441]. В отчете комитета Лиги наций по нефтяным санкциям в феврале 1936 г. указывалось: «...если бы эмбарго универсаль­но применялось бы сейчас, итальянских запасов нефти при со­хранении нынешних темпов потребления хватило бы на три—три с половиной месяца...» [305, с. 460].

Ответственность за срыв «нефтяных» санкций полностью ле­жит прежде всего на Англии, Франции и Соединенных Штатах Америки.

В начале декабря разыгрались события, связанные с согла­шением Хора—Лаваля — планом удовлетворения колониальных аппетитов Италии в Эфиопии, составлением которого еще с се­редины октября занимались сотрудники Форин офиса и Кэ д'Орсэ [234, с. 141—142; 235, с. 111 — 112; 279, с. 186—205; 316, с. 97—113]. Оно было отвергнуто Аддис-Абебой. «Принятие да­же в принципе франко-британских предложений,— сказал, в ча­стности, Хайле Селассие,— явилось бы не только трусостью по отношению к нашему народу, но и предательством Лиги наций и [172] всех государств, которые...  (надеются.— Авт.)   на систему кол­лективной безопасности» [279, с. 204].

В Лиге наций из-за обсуждения соглашения Хора—Лаваля отложили рассмотрение вопроса о нефтяных санкциях. «Эта от­срочка,— писал А. Дж. Баркер,— положила конец какому-либо эффективному действию против Италии» [279, с. 204].

Единственно, что Лига наций с тех пор предприняла более или менее реального (и опять за счет отсрочки рассмотрения вопроса о нефтяных санк­циях) — это обратилась 3 марта 1936 г. по предложению Франции к Италии и Эфиопии с просьбой прекратить боевые действия и начать переговоры под эгидой Лиги наций и в духе ее устава. Этот призыв нашел благожелательный отклик как в Аддис-Абебе, так и в Риме. Дело в том, что еще в феврале Муссолини, встревоженный поступавшими сообщениями о затягивании войны, ширившихся протестах мировой демократической общественности, передал Аддис-Абебе пожелание итальянского правительства организовать двусторон­ние переговоры для заключения мира, разумеется, на условиях Италии. Тогда в феврале, как известно, Хайле Селассие снесся с Лондоном и просил его взять на себя роль посредника, одновременно отметив, что предпочитает уста­новление британского протектората над Эфиопией, чем вести переговоры с фа­шистской Италией [273]. Однако Форин офис отверг оба предложения импе­ратора, заявив, в частности, о необходимости вести переговоры между дву­мя воюющими государствами только под эгидой Лиги наций. Известно, что Хайле Селассие и Муссолини в начале февраля 1936 г. использовали для связи друг с другом Ф. У. Рикетта, представителя американской «Африкэн эксплотейшн энд дивелопмент корпорейшн», которой в августе 1935 г. была предоставлена на 75 лет концессия на поиски и разработку топливно-энерге­тических и минеральных ресурсов в Восточной и Юго-Восточной Эфиопии. По­казательны сведения Форин офиса от 12 февраля 1936 г. о том, что «Муссо­лини очень желает найти выход из тупика» [305, с. 455], связанного с приос­тановкой продвижения итальянских армий в Эфиопии.

Может быть, между итало-эфиопскими контактами в феврале 1936 г., от­ветом Лондона и мартовским решением Лиги наций, рекомендовавшей Италии и Эфиопии вступить в переговоры, имеется прямая связь. Это предположение подтверждается, в частности, сравнительно быстрой реакцией, притом поло­жительной, Аддис-Абебы и Рима на сделанное 3 марта Лигой наций обраще­ние: соответственно 5 и 8 марта.

Однако дело дальше обмена соответствующими дипломатическими доку­ментами не пошло: итало-эфиопские переговоры в марте 1936 г. не состоялись.

Лига наций занялась вскоре обсуждением проблем, связан­ных с ремилитаризацией Рейнской области. Итальянская агрес­сия против Эфиопии отошла в Лиге наций на второй план. А после 9 мая этот вопрос и вовсе приобрел абсолютно иное зву­чание, что явилось следствием официального уведомления Ита­лией иностранных держав о завоевании Эфиопии.

С тех пор в Лиге наций оживленно велись дискуссии о том, отменять или нет санкции, примененные к Италии, и признавать или нет захват Италией Эфиопии.

В попытке добиться помощи от Лиги наций и сохранить вве­денные санкции против Италии Эфиопия 2 июля 1936 г. внесла на рассмотрение Ассамблеи две резолюции: в первой содержа­лось положение о том, что Лига наций не признает аннексии, совершенной при помощи силы, а во второй — о предоставлении Эфиопии займа в 10 млн. ф. ст. для защиты ее территориальной целостности и политической самостоятельности. Обе резолюции [173] не были приняты. Зато Ассамблея Лиги наций большинством голосов утвердила предложенную Бельгией резолюцию, в кото­рой рекомендовалось упразднить меры, предпринятые во испол­нение ст. 16 устава. 15 июля Лига наций, несмотря на противо­действие Советского Союза, поддержавшего Эфиопию, офици­ально объявила недействительными санкции, наложенные на Италию как агрессора. Это решение Лиги наций устраняло те минимальные препятствия, какие они (санкции) создавали на пути увеличения военного потенциала фашистской Италии. Оно в известной мере помогло итальянцам разбить эфиопские вой­ска, продолжавшие сопротивление в мае 1936 — феврале 1937 г.

В сентябре 1937 г. Лига наций, по существу, санкционирова­ла официальное признание капиталистическими странами захва­та Италией Эфиопии, лишив ее тем самым статуса суверенного государства. Только пять стран, в том числе СССР, не пошли на это.

Так закончились отношения Эфиопии с Лигой наций. Расче­ты Эфиопии на Лигу наций в деле защиты своего суверенитет не оправдались.

Итальянская агрессия и освободительная война Эфиопии

Вероломно напав на Эфиопию, итальянский фашизм бросил на ее покорение почти 300-тысячную армию. В распоряжении итальянцев имелись 170 самолетов, 700 артиллерийских ору­дий, сотни танков и бронетранспортеров, около 6 тыс. пулеме­тов и иной боевой техники. В ходе войны численность и военно-материальная оснащенность итальянских вооруженных сил си­стематически пополнялись. Вот почему, вероятно, эфиопский официальный источник «День победы» сообщает о 400-тысяч­ной армии противника, вторгшейся в Эфиопию [71, с. 24].

Ей противостояли плохо вооруженные войска Эфиопии, пре­имущественно нерегулярные. Не все они были обеспечены даже винтовками. Около 500 пулеметов, несколько минометов, 200-разнокалиберных пушек, 3 боевых самолета — вот и все материально-техническое обеспечение эфиопских воинов.

Правительство страны, несмотря на возраставшую уверенность в неизбеж­ности итальянского нашествия [313, с. 153], не смогло пополнить в необхо­димых количествах свои арсеналы в 1935 г. И дело далеко не в том, что у него отсутствовали средства для оплаты закупок оружия и что империали­стические державы отказывали Эфиопии в займах и кредитах на военные нужды. Англия, Франция и некоторые другие страны со времени конфликта в Уольуоле неофициально, а с июля 1935 г. вполне официально запретили продажу оружия Эфиопии. США, приняв 31 августа 1935 г. закон о нейтралитете, с 5 октября наложили эмбарго на ввоз оружия в Эфиопию (аналогич­ные запреты распространялись и на Италию, которая, однако, не приобретала в этих странах, исключая Францию, оружия). Кроме того, Лондон и Париж чинили немало препятствий транзиту закупленного Эфиопией оружия через территорию их владений в Северо-Восточной Африке, а с 27 мая Франция, сделавшая [174] несколькими месяцами раньше Италию совладелицей железной дороги Аддис-Абеба — Джибути, вовсе прекратила провоз оружия по этой магистрали.

В самой Эфиопии из-за опасений в обвинении в агрессивности со стороны империалистических держав, и в первую очередь Италии, не рискнули пред­принять крупных военно-тактических и стратегических шагов в преддверии агрессии. Стремясь избежать провокаций, Аддис-Абеба распорядилась даже об отводе войск от границы с итальянскими колониями вглубь на 30 км.

Однако было бы неправильно утверждать, что правящие круги вовсе ничего не сделали в военно-организационном плане на случай итальянского на­падения.

В апреле 1935 г. армия раса Сыюма развернула свои боевые порядки в Тыграе. В юго-восточные районы были направлены крупные воинские части под командованием дэджазмача (позднее раса) Нэсибу Заманэля. В мае в Харэре состоялось секретное совещание императора с правителями юго-вос­точной части страны и провинции Кэфа. Все они получили строгий наказ го­товиться к войне. Тогда же в Харэре население Эфиопии было призвано кре­пить единство, невзирая на этнолингвистические и религиозные различия. Ле­том 1935 г., согласно указу, в Аддис-Абебу начали прибывать небольшие воин­ские части из различных районов страны. В июне 1935 г. шведскому генералу Э. Виргину, главному политическому советнику при дворе, было поручено со­ставить инструкции по противовоздушной обороне, а также по ведению пар­тизанской войны. Соответствующие предписания были затем разосланы во все воинские части и местным властям. В сентябре правительственные войска заняли стратегически удобные позиции в провинции Амхара, перекрыв путь на Гондэр. Многие крупные феодалы собирали свои дружины, размещая их в районах предполагаемых сражений.

Все эти оборонительные приготовления по своим масштабам и эффектив­ности не идут ни в какое сравнение с мероприятиями, осуществлявшимися итальянцами.

В ночь на 3 октября 1935 г. три итальянских корпуса численностью по 25 тыс. человек каждый пересекли государствен­ную границу Эфиопии на севере, форсировали реку Мэрэб, взяв курс на Адуа, Ынтичо и Адди-Грат. Почти одновременно войска противника вступили на юго-востоке в Огаден, а также на се­веро-востоке в район Данакильской пустыни. На эфиопском те­атре военных действий сложились Северный, Южный и Цент­ральный фронты. Основная роль в захвате страны отводилась Северному фронту, где сосредоточивались главные силы втор­жения. Южному фронту ставилась задача сковать как можно большее количество эфиопских войск и поддержать наступление «северных» частей ударом на Харэр и Дыре-Дауа, стратегически важные центры империи на юго-востоке. «Южным» подразде­лениям, выступившим из Итальянского Сомали, предписыва­лось выйти на соединение с войсками Северного фронта в райо­не Аддис-Абебы. Очень ограниченная цель ставилась войскам Центрального фронта, двигавшимся от Асэба через Аусу к Дэссе. Им поручалось связать армии Северного и Южного фронтов, обеспечив безопасность их флангов. Важнейшим оперативным объектом была Аддис-Абеба. Только завладев столицей, фаши­сты надеялись на успех в захватнической войне против Эфио­пии.

В правительстве страны верно определили основные пути движения итальянских войск и стратегические задачи, поставленные [175] перед ними на каждом из фронтов. Сконцентрировав свои войска (150 — 200 тыс. человек) на севере, верховное ко­мандование Эфиопии, возглавленное императором, размести­лось в Дэссе. Непосредственное руководство войсками осуще­ствляли расы Мулюгета, Сыюм, Каса и Имру, а также дэджазмач Айялеу. На юге дислоцировались армии раса Нэсибу Заманэля и раса Дэста Дамтоу. Против центральной итальянской группировки численностью 17 тыс. расположился небольшой от­ряд примерно в 10 тыс. человек.

Эфиопы мужественно сражались с фашистами. Несмотря на превосходство в боевой технике и вооружении, итальянцы с тру­дом продвигались вперед. 19 ноября Муссолини, встревоженный отсутствием крупных военных успехов, отстранил маршала Э. Де-Боно от общего командования итальянскими войсками и назна­чил на его место маршала П. Бадольо. Но и новому главноко­мандующему пришлось долго преодолевать сопротивление эфио­пов.

Боевые действия итальянцев сопровождались массовыми убийствами мирного населения, жестокостью в отношении воен­нопленных, применением самых варварских методов ведения войны, включая отравляющие газы, а также массированными налетами на гражданские объекты в эфиопском тылу, в том числе и на госпитали Красного Креста. Всего в военных дейст­виях 1935 — 1936 гг. погибло 275 тыс. эфиопов. Прогрессивный итальянский публицист Пьеро Тедески, оценивая все акты ван­дализма итальянских фашистов, справедливо отметил, что, «в сущности, вся агрессивная война против Эфиопии была войной террора и ненависти» [230, с. 21].

В ходе боев итальянцы стремились использовать центробежные силы в Эфиопии. По свидетельству Э. Де Боно, в результате итальянских подрыв­ных действий в годы, предшествовавшие войне, «по крайней мере двести ты­сяч человек (в Эфиопии. — Авт.) либо вовсе не взялись за оружие, либо... воору­жившись, остались пассивны» [97, с. 36] в войне. В военное время очень отчет­ливо выявились острота этнического фактора в стране, организационная и тех­ническая слабость эфиопской армии, неэффективность системы «вассалитета — сюзеренитета», пагубность феодальных междоусобиц и соперничества воена­чальников, ярый консерватизм некоторых из них. В условиях итальянской агрессии императору особенно пришлось считаться с традиционным положе­нием знати и укоренившимися социально-психологическими представлениями, Так, например, случилось, когда незадолго до сражения при Май-Чоу были назначены расы Каса, Сыюм и Гетачоу командующими тремя войсковыми ко­лоннами. Ф. Е. Коновалов, бывший царский полковник, служивший при Хайле Селассие советником, задал тогда риторический вопрос: «Почему их, а не других, более энергичных и способных?». «Да потому что, — сам себе ответил он, — государь должен считаться с феодальными сеньорами империи, хотя они уже показали свою некомпетентность... Он имел способных людей, но не мог использовать их» [99, с. 16].

Сражению при Май-Чоу, которому суждено было стать решающим в оп­ределении дальнейших судеб страны, предшествовали кровопролитные бои на различных участках Северного фронта. Противник, используя внезапность уда­ра и свое военно-техническое превосходство, овладел в октябре — ноябре ря­дом населенных мест Эфиопии, и прежде всего городами Адуа, Аксум, Адди-Грат, Мэкэле. [176]

После первых успехов итальянцев инициатива в начале де­кабря 1935 г. перешла к эфиопам. Войска раса Имру, стоявшие на левом фланге эфиопской обороны, предприняли наступление на Аксум. Оно успешно развивалось до тех пор, пока 25 января 1936 г. его соседи рас Каса и рас Сыюм не отступили от Зэбан-Кэркахта в горах Тэмбена, где они разместились после проры­ва в конце декабря — начале января итальянского фронта в на­правлении на Адуа. С тяжелыл чувством уходили эфиопы из-под Аксума и района вблизи от дороги Адуа—Мэкэле, остав­ляя стратегически важные позиции (в случае их успеха под Аксумом и Адуа положение италынцев становилось бы катастро­фическим).

В результате контрнаступления итальянцев против войск ра­са Касы и раса Сыюма эфиопские войска на Северном фронте оказались разделенными на три изолированные группировки. В условиях отсутствия оперативной связи между ними для италь­янцев возникла возможность псэтапного нападения на каждую из этих группировок.

19 февраля эфиопские части под командованием раса Му­люгета, дислоцированные в горюм массиве Амба-Арадом, от­ступили, потеряв убитыми около шести тысяч человек, многие из которых умерли от удушья, наступившего после применения итальянцами иприта. При отходе на них беспрестанно нападали вооруженные отряды оромо-азебо. В одной из стычек с ними, со­провождавшихся зачастую налетами итальянской авиации, по­гиб сам рас Мулюгета. Остатку его разбитой армии с трудом пробирались на юг, к оз. Ашэнге, где дислоцировались резерв­ные войска императора. «Победа (фашистов.— Авт.) в битве за Амба-Арадом,— пишут польские исследователи А. Бартницкий и И. Мантель-Нечко,— одержанная ценой больших потерь, яви­лась одним из самых крупных успехов Италии в ходе войны» [169, с. 496]. Но вряд ли можно согласиться с их утверждением, что «она открыла итальянцам путь на Аддис-Абебу и привела к разгрому армии, составлявшей костяк эфиопских войск» [169, с. 496]. Данная оценка более применима к другому сражению, а именно при Май-Чоу. До него было еще почти полтора меся­ца, в течение которого и эфиопы и итальянцы решали свои опе­ративно-тактические задачи.

Достигнутый итальянцами успех в сражении в Амба-Арадоме (их по­тери — около 800 человек убитыми) позволил Бадольо приступить к осущест­влению второй части его плана, а имшно к уничтожению армий расов Каса и Сыюма, державших оборону в Тэмбене. Задача Бадольо была облегчена тем, что оба раса были в полном неведении, что происходит справа от них, на позициях, занятых расом Мулюгетой. Итальянцы, сняв часть своих войск, преследовавших хаотично отступавшие, разрозненные отряды военного ми­нистра, направили их на запад от Амбэ-Арадома, в тыл подразделениям расов Каса и Сыюма. Те, разумеется, ничегс не подозревали о готовящейся на них атаке. Им казалось, что противник, даже если бы он и разбил войска раса Мулюгеты, не смог бы преодолеть труднопроходимую горную местность, ле­жавшую между армиями центра и правого фланга обороны, и выйти, таким образом, к ним в тыл. Оба раса были буквально потрясены, когда узнали [177] о нападении итальянцев 27 февраля с тыла на Абби-Адди. Этот населенный пункт эфиопы вскоре оставили. Под натиском противника им пришлось с большими потерями отойти в стэрону высокогорной области Сымен. 20 марта они расположились в безопасном месте примерно в 180 километрах северо-западнее Дэссе. После непродолжительного отдыха рас Каса отдал приказ идти горными тропами на соединение с войсками императора в районе оз. Ашэнге.

Оттеснив расов Каса и Сыюма, итальянцы повели наступление против армии раса Имру, пожалуй, самого талантливого из эфиопских военачальников 30-х годов. Широко практикуя партизанские методы и введя строгую дисцип­лину в своих частях, рас Имру не раз добивался заметных успехов в боях с неприятелем. Но под ударами превосходящих сил врага и он вынужден был отступить. Решающее сражение произошло в области Шире.

1 марта 90-тысячная армия фашистов перешла в наступление на этом участке фронта. Атака итальянцев была поддержана огнем 148 артиллерий­ских орудий, 1160 станковых и 536 легких пулеметов. В боевых операциях против войск раса Имру, насчитывавших 30—40 тыс. человек с небольшим числом пушек и пулеметов, участвовали также танки и авиация, обрушившая на них тонны смертоносного груза, в том числе отравляющие вещества. Тем не менее итальянцам пришлось нелегко. Эфиопы часто переходили в рукопашную, отбрасывая наступавших на исходные позиции. В отдельных случаях эфиоп­ские воины бросались на вражегкие пулеметы, давая возможность своим то­варищам прорваться в глубь итальянских укреплений. Силы, однако, были неравны.

Рас Имру, учтя тяжелое положение, в какое попала его армия, принял решение переправиться на левый берег р. Тэкэзе. При ее переходе эфиопские части подверглись массированным ударам с воздуха. Немало людей тогда погибло, особенно от отравления газами.

Таким образом, план наступательных операций, предложенный Бадольо, был выполнен. Теперь итальянцы сосредоточили все свое внимание на про­движении в направлении Дэссе—Аддис-Абеба. Здесь в районе оз. Ашэнге (севернее Дэссе) концентрировались последние воинские части страны на Северном фронте. Сюда же стекались разрозненные отряды разбитых итальян­цами армий расов Мулюгеты, Касы и Сыюма.

Итальянцы, постоянно получая подкрепления, стягивали свои войска к Дэссе. Итальянское командование бросило на захват этого стратегически важного города 125 тыс. солдат и офицеров, 210 артиллерийских орудий, 276 танков, 1720 станковых и 698 ручных пулеметов. С воздуха итальянцев поддерживали сотни самолетов. К Дэссе наземные войска Италии устремились по трем маршрутам: Фенароа—Сокота—Дэссе, Амба-Алаге—Коу-рам—Дэссе и через пустыню Данакиль на Сардо-Дэссе. На путч неприятеля лежало оз. Ашэнге, в окрестностях которого дисло­цировалась 31 тыс. эфиопских войск, в том числе пятитысячная императорская гвардия. Это все, что смог Хайле Селассие со­брать перед решающей битвой.

План операции императору помогал разработать Ф. Е. Ко­новалов, бывший полковник царской армии, служивший теперь при Хайле Селассие I военным советником. Было решено дать бой при Май-Чоу, севернее оз. Ашэнге. Предполагалось, что бой начнут части, расположенные в центре эфиопских позиций, а затем основной удар будет нанесен с флангов.

31 марта в пять часов утра эфиопы открыли огонь по про­тивнику, который, кстати, знал о готовящемся наступлении из перехваченной радиограммы императора в Аддис-Абебу. В самом [178] начале сражения эфиопам сопутствовал успех: они заметно потеснили неприятеля. Но закрепить достигнутые рубежи им не удалось. На другой день в результате массированных ударов вражеской артиллерии и авиации эфиопские войска отошли на исходные позиции. Несмотря на многочисленные попытки пере­ломить ход сражения, ситуация на поле боя для эфиопов все более и более ухудшалась. В ставке императора под вечер 1 ап­реля царило уныние. Оно было усилено полученными известия­ми о том, что в тот же день фашисты, преследовавшие армию раса Имру, заняли Гондэр.

2 апреля итальянцы стремительным ударом выбили эфиопов с занимаемых рубежей. Началось беспорядочное отступление. Однако «битва под Май-Чоу является одним из наиболее ярких примеров героизма эфиопских солдат во время войны с Итали­ей. Армия начала отступление только тогда, когда в живых ос­тавалась четвертая ее часть. Среди убитых эфиопских воинов было много известных полководцев...» [169, с. 509].

В Аддис-Абебе, получив нерадостные сообщения о пораже­ниях при Май-Чоу, в Гондэре и на юго-востоке, по указанию мэра блатта Таккэле Уольдэ Хавариата и с согласия император­ского наместника дэджазмача Йигэзу начали готовиться к обо­роне. Дэджазмач Фыкре Мариам Абба Течана и баламбарас Аббэбэ Арэгай укрепляли боевые порядки своих войск. Воинов, прибывших в Аддис-Абебу из провинции, обучали методам пар­тизанской войны. Разрабатывался план дальнейшего сопротив­ления врагу.

Таккэле Уольдэ Хавариат со своими сторонниками блаттен-гета Хыруем Уольдэ Сылласе, министром торговли Мэконныном Хабтэ Уольдом и другими предполагали отвести правительство во главе с императором в Горе и оттуда начать широкую парти­занскую войну против захватчиков. Они утверждали, что при­сутствие императора, рассматривавшегося в стране в качестве символа эфиопской государственности, ее независимости, сыг­рает роль фактора, укрепляющего позиции защитников родины. Предлагалось также дать бой неприятелю на подступах к Ад­дис-Абебе.

Однако Хайле Селассие, возвратившийся в Аддис-Абебу 30 апреля, в конечном счете решил впустить противника в сто­лицу без сопротивления, а самому отбыть в Англию, согласив­шуюся еще 22 апреля предоставить убежище его семье [305, с. 357, 464]. Для иностранных дипломатов это явилось, видимо, неожиданным. С. Бартон сообщал в тот же день А. Идену с не­которым недоумением: «Император только что прислал своего секретаря, который информировал меня, что после полудня Его Величество созвал министров и знать и объявил им о том, что покидает Эфиопию с семьей и что передает руководство делами совету министров» [305, с. 466].

Перед отъездом Хайле Селассие учредил временное прави­тельство в Горе во главе с расом Имру, который наделялся всей [179] полнотой власти в стране, а также назначил его командующим войсками на западе. Руководство войсками на юге поручалось расу Дэста Дамтоу, а на севере—дэджазмачу Хайлю Кэббэдэ, дэджазмачу Фыкре Мариаму и некоторым другим феодалам.

2 мая специальный поезд увозил императора, его семью, ычэге, расов Каса, Гетачоу и нескольких других видных сановников в Джибути. Новость об отъезде императора быстро разнеслась по столице, подействовав на многих ошеломляюще. Еще ни разу за всю почти трехтысячелетнюю историю ни один эфиопский им­ператор, как бы ни складывалась его военная судьба, не поки­дал страну.

Было ли правильным это решение Хайле Селассие? Ответ не может быть однозначным. Здесь упомянем лишь то, что в са­мой Эфиопии не раз критически отзывались об отъезде импера­тора. В правительственном издании 1977 г. «День победы» пря­мо указывается на моральное потрясение народа, вызванное «решением Хайле Селассие покинуть поле боя ради относитель­ной безопасности и комфорта заграничного изгнания» '[71, с. 27].

Отъезд императора удивил даже, по-видимому, Муссолини, который не преминул обыграть вскоре этот факт в свою пользу. Английский посол в Риме Э. Друммонд в секретном послании А. Идену 5 мая 1936 г. сообщал ответ дуче на вопрос, каковы же его условия мира в Эфиопии. «Бегство императора,— сказал Муссолини,— создало новую и всецело неожиданную ситуацию. С кем сейчас, когда нет императора, устанавливать мир? Наи­лучшим выходом было бы, как представляется, самым быстрым образом утвердить власть Италии по всей Абиссинии» [305, с. 468]. В британском военном ведомстве в октябре 1936 г. по­лагали, что из-за отсутствия императора и гибели почти всех ведущих руководителей сопротивление в Эфиопии примет форму нападений на итальянцев отдельных, разрозненных отрядов [305, с. 474].

Однако освободительная борьба эфиопского народа, раз­вернувшаяся после вступления итальянцев в Аддис-Абебу 5 мая и провозглашения Римом 9 мая о покорении Эфиопии, выдвину­ла новых талантливых военачальников. Это рас Аббэбэ Арэгай, дэджазмачи Бэлай Зэллекэ, Ешанеу, Кэббэдэ Бызинех, Дэмэммэ Уольдэ Эмануел, фитаурари Уодаджо Гурму и многие дру­гие. Большие организаторские способности и героизм проявили дэджазмачи Бальча, Таккэле Уольдэ Хавариат и др., т. е. те, кто прежде был в опале.

Отъезд императора и захват столицы итальянцами отнюдь не означали прекращение жизнедеятельности эфиопского госу­дарства. Временное правительство пыталось установить конт­роль над воинскими частями, сохранившими верность родине и действовавшими от ее имени, наладить связь с районами, еще не занятыми врагом, а также сплотить население неоккупирован­ных областей для отпора захватчикам.

Рас Имру вступил даже в официальные отношения с британским [180] правительством, надеясь получить его согласие на тран­зит через Судан оружия, в котором так нуждались эфиопские войска. Когда же Англия отказала, рас Имру обратился к Лиге наций с просьбой распространить над неоккупированной частью Эфиопии британский мандат [279, с. 281]. Этот шаг был пред­принят расом Имру с целью выиграть время для полной моби­лизации всех имевшихся в его распоряжении ресурсов, а может быть, и потому, что в тех условиях мандатная система пред­ставлялась ему единственным выходом из создавшегося поло­жения, своеобразным средством борьбы против итальянского фашизма. Ведь речь шла почти о ²/₃ территории Эфиопии, не ок­купированной врагом. Правительства западных стран — членов Лиги наций, несмотря на осведомленность об истинном положе­нии дел, отказали расу в удовлетворении его просьбы. Рас Им­ру в конце июля — начале августа 1936 г. также советовал им­ператору, пребывавшему уже в Англии, вступить в переговоры с итальянцами по поводу капитуляции Эфиопии [305, с. 470]. К сожалению, в этой информации британского консула в Горе Эрскина не указываются мотивы, какими руководствовался рас Имру, давая подобную рекомендацию императору.

Пребывание в Англии Хайле Селассие использовал не толь­ко для дальнейшего обсуждения в Лиге наций вопроса об италь­янской агрессии, для активизации выступлений мировой обще­ственности против захватчиков и обращения к главам ряда государств с призывом о помощи в борьбе с врагом. Имеются также данные о переговорах, которые он вел в 1937 г. с италь­янцами [305, с. 473, 475]. Император, как можно судить по ар­хивным материалам Форин офиса, не исключал возможности прийти «к взаимопониманию с правительством Италии в отно­шении ситуации в Эфиопии» [305, с. 478]. В сентябре 1937 г. итальянцы предлагали Хайле Селассие большие деньги за отре­чение [305, с. 475]. Лондонская «Нью таймс энд Итиопиа ньюс» сообщала, что в самом конце 30-х годов, когда в Эфиопии раз­вернулось партизанское движение, Рим пытался добиться согла­сия Хайле Селассие стать «королем Амхаралэнда» (центральные области страны), за что он должен был оказать помощь захват­чикам в подавлении освободительной борьбы эфиопского наро­да и признать господство Италии в остальной части страны [151, 25.03. 1944].

Попытки Италии склонить императора к предательству не случайны. Фашистам не удалось сломить эфиопское Сопротив­ление ни жестокостью, ни зверством, ни тактикой «мягкого об­ращения» с местным населением.

Эфиопские патриоты атаковали врага повсюду, даже в круп­ных городах. Одной из самых ярких страниц освободительной войны Эфиопии является попытка выбить противника из Аддис-Абебы в конце июля 1936 г., когда отряды под командованием раса Аббэбэ Арагая и ряда других феодалов прорвались к им­ператорскому дворцу. Бросив крупные силы, итальянцы смогли [181] восстановить контроль в столице, но жили в постоянном ожида­нии новых атак патриотов.

Оценивая обстановку в стране, маршал Грациани, сменивший 22 мая П. Бадольо на посту вице-короля Эфиопии и генерал-губернатора Итальянской Восточной Африки (куда включили и Эфиопию), говорил, что унаследован­ная им «ситуация... была очень и очень серьезной» (цит. по [365, с. 40]). Летом 1936 г. захватчики вряд ли контролировали даже 40% территории страны, причем и в последующие годы им не удалось подчинить всю страну. «В 1936 г...— утверждается в правительственной брошюре ,,День победы",— более двух третей страны, включая большую часть Шоа и Годжама, обширные районы Бэгемдыра и Сымена... многие области к югу от столицы, по направ­лению к озерам Рифтовой зоны, были практически освобождены от жесткого контроля врага» [71, с. 31—33].

Но итальянцы не оставляли надежд на полное покорение Эфиопии. После овладения Аддис-Абебой они сосредоточили основное наступление против трех группировок эфиопских  войск,  действовавших  в  Шоа,  на  юго-западе и  юге. Эти  части, символизировавшие сохранение  эфиопской государственности, ус­пешно противодействовали неприятельским атакам, а порой и сами переходили в наступление, как было, например, с армией раса Имру. Эфиопы испытывали острую  потребность  в  оружии. Рас Имру  обращался к властям Англо-Еги­петского Судана с просьбой о помощи оружием. Посланник Эфиопии в Лон­доне д-р  Мартин, назначение которого  в  январе  1933 г.  так приветствовали в Англии и США [305, с. 376], убеждал 21 октября 1936 г. Форин офис в необ­ходимости  поставок  оружия   в  Западную  Эфиопию  через  территории  Кении и Англо-Египетского Судана [305,  с. 471].  Но позиция Лондона  в отношении поддержки агрессора оставалась неизменной.

Постепенно эфиопские войска сдавали одни рубежи за дру­гими под массированными ударами превосходящих сил против­ника. К марту 1937 г. были разбиты последние остатки войск раса  Дэста  Дамтоу,  а  до  того   врагам  сдались  рас  Имру  и братья Каса, возглавлявшие отряды в Шоа. Итальянцам каза­лось, что желанное покорение страны состоялось.  Но в дейст­вительности все было не так.

Одновременно с разгромом 19 февраля 1937 г. в ожесточен­ном и кровопролитном бою основных сил раса Дзета Дамтоу в Аддис-Абебе произошло событие, которое принято считать от­правным пунктом всенародного партизанского движения.

19 февраля два эфиопских патриота Абрахам Дэбоч и Могэс Асгэдом совершили покушение на Грациани, когда тот по случаю дня рождения принца Неаполитанского устроил раз­дачу милостыни жителям Аддис-Абебы во дворе императорско­го дворца. Грациани и многие из сопровождавших его лиц (генерал Лиотта, мэр столицы Гидо Кортезе и др.) были ра­нены. И тотчас же последовала кровавая бойня населения: страны в целом, и прежде всего, конечно, в Аддис-Абебе. В те­чение трех суток только в столице погибло 30 тыс. человек.

Это не было единственной попыткой убийства Грациани. Еще раньше планировал покушение на него выпускник воен­ного колледжа в Холете подполковник Кыфле Нэсибу, но неудачно: подполковника схватили и жестоко казнили, прота­щив по улицам Аддис-Абебы привязанным к быстро шедшему автомобилю [313, с. 139].

Массовые кровавые репрессии не сломили волю эфиопов к [182] освобождению. Эфиопское Сопротивление продолжало наби­рать силу.

Для руководства партизанской борьбой в 1938 г. был соз­дан Комитет единства и сотрудничества. Во главе его стал лрестарелый дэджазмач Аурарис, начальником штаба — рас Аббэбэ Арэгай, политическим секретарем — Таккэле Уольдэ Хавариат. Комитет поддерживал постоянные контакты с Хай­ле Селассие. Особое внимание он уделил развертыванию пар­тизанской борьбы в районах, населенных оромо, пытаясь тем самым избежать межэтнических (амхара-оромских) трений в ходе освободительного движения. Разумеется, комитет сталки­вался в своей работе с многочисленными трудностями. Несмот­ря на все старания, ему не удалось установить полный конт­роль над всеми партизанскими отрядами и скоординировать их действия. Заслуга комитета состояла прежде всего в том, что по его инициативе возникали новые очаги партизанской борь­бы даже в районах, полностью контролировавшихся оккупан­тами.

Образование этого Комитета — еще одно свидетельство рос­та политической активности в рядах патриотов в годы войны с фашистской Италией. Другим является создание еще в 1936г. группы «Черные львы» в Западной Эфиопии, в которую вошли в основном выпускники военного колледжа в Холете и неко­торые гражданские лица (Алем Уорк, лидж Иильма Дэрэса, сыновья аззажа Уоркнэха Ышэте и др.). Ее организационные принципы, строившиеся на демократических началах, и предъ­являвшиеся требования отражают наличие в то время антимо­нархических тенденций в эфиопском обществе.

Среди партизан, а особенно их руководителей   в  те  годы оживленно обсуждался вопрос о будущем государственном устройстве страны. Наиболее распространенным было мнение о монархической форме правления в послевоенной Эфиопии. Что касается кандидатуры будущего монарха, то здесь возник­ли серьезные разногласия. Отчасти они явились результатом распространявшихся итальянцами слухов о смерти в эмиграции Хайле Селассие. На эфиопский трон в те годы претендовали многочисленные сыновья Лиджа Иясу [311, с. 183, 255; 387, с. 311; 309, с. 229—231].

Большинство партизанских руководителей-монархистов скло­нялись к признанию прав на престол Хайле Селассие I, про­должая считать его по-прежнему единственным законным госу­дарем. Они поддерживали с ним постоянную связь, вели с пра­вительством в изгнании обширную переписку. Именно через них монарх старался оказывать влияние на развитие общест­венно-политических идей в оккупированной фашистами стране.

Однако к концу 1940 г. авторитет Хайле Селассие в пар­тизанской среде резко упал. О. Уингейт, командовавший эфиопо-суданскими войсками в ходе наступления англичан в 1941 г., отмечал, что в декабре 1940 г. возникла острая необходимость [183] ускорить вступление императора в Эфиопию, ибо в противном случае значение присутствия императора в рядах наступающих союзнических войск было бы минимальным [108, с. 225]. С па­дением престижа Хайле Селассие отчасти связана усилившаяся тогда дискуссия о ликвидации монархии в освобожденной Эфиопии. Часть партизанских руководителей выступила за ус­тановление после войны республиканского строя. Впервые в истории Эфиопии столь широко обсуждались перспективы мо­нархии. Это свидетельствовало о появлении новых тенденций в политической жизни общества.

Еще в 1938 г. некоторые руководители отрядов, отступивших на  территорию  Англо-Египетского Судана, направили даже письмо французскому правительству с просьбой оказать помощь в составлении  конкретных  планов    утверждения   республики. Блатта Таккэле Уольдэ Хавариат в 1939 г. возвратился из Хар­тума, где обитал почти  целый год, в  Северо-Западную  Эфио­пию с целью проводить агитацию за республику. Он утверждал,, что  Хайле  Селассие  якобы  одобряет идею  установления  рес­публиканского строя в освобожденной стране, а также выдви­нул  предложение об  учреждении  в  Эфиопии  федерации  под, итальянским контролем, в связи с чем с согласия  многих партизанских руководителей вел соответствующие переговоры с командующим   итальянским   гарнизоном   в   Гондэре  генералом Фрусчи.   Действия   Таккэле  Уольдэ   Хавариата,   кстати,  часто отличались  противоречивостью  и  непоследовательностью.   Уже в 1940 г., когда на встрече с Хайле Селассие в Хартуме обсуж­дались   планы   послевоенного устройства  Эфиопии,  Таккэле Уольдэ Хавариат вместе с дэджазмачем Адафырсау и генерал-майором Аббэбэ Дамтоу (полностью позднее поддерживавши­ми   монарха) потребовали введения конституции, расширения законодательных прав  парламента и значительного ограниче­ния полномочий  императора как главы    государства.   Иными словами, речь шла о конституционной монархии.

Наиболее крупной акцией республиканцев была разработка в 1939 г. в Гондэре специального документа, в котором обос­новывались принципы будущего республиканского строя. Этот документ предполагалось даже переслать в Лигу наций. По­требовалось вмешательство императора и верных ему феода­лов, чтобы устранить возникшие в связи с этим разногласия и даже вооруженные стычки между монархистами и республи­канцами. Отрезвляюще подействовал довод, что внутренние распри на руку лишь итальянцам, на борьбу с которыми долж­ны быть направлены основные усилия сражавшегося насе­ления.

К партизанам присоединялись все новые и новые люди. И самое главное — они принадлежали к беднейшим слоям. Эфиопское крестьянство вынесло на себе основные тяготы вой­ны, понесло самые многочисленные жертвы. Это их самоотвер­женная борьба вынудила герцога Амадео д'Аоста, сменившего [184] в декабре 1937 г. Грациани на посту вице-короля Эфиопии, признать: «Положение поистине ужасное, влияние итальянцев распространяется лишь в радиусе пушечного выстрела, но ни­как не дальше» (цит. по [164, с. 79—80]). Массовое выступле­ние эфиопов получило в итальянской буржуазной литературе название «амхарская революция». Тем самым пытаются пока­зать, что якобы в антифашистском движении Эфиопии не при­нимали участия другие ее народы. Это совсем не так. В анти­фашистском Сопротивлении, приведшем в конечном счете к изгнанию итальянцев, бок о бок сражались представители всех этнических и конфессиональных групп страны. Только единст­во всего полиэтнического и многоконфессионального населения страны привело его к успеху в освободительной войне.

Разгром оккупационных войск и освобождение страны

10 июля 1940 г. Италия объявила войну Англии и ее союз­никам. Это заставило Лондон изменить свою негативную по­зицию в отношении эфиопского Сопротивления [369, с. 314].

Однако английское правительство еще долгое время отка­зывалось заключить договор о союзе со сражающейся Эфио­пией. В Лондоне не хотели рассматривать это африканское государство как равноправного партнера и не исключали воз­можности с изгнанием оккупантов установить свое колониаль­ное господство над ним (см. [310, с. 338]). Преследуя далеко не бескорыстные цели, Великобритания вместе с тем сыграла заметную роль в разгроме итальянцев в Эфиопии. Эту роль, однако, не следует преувеличивать.

Обстановка на африканском театре военных действий к концу 1940 г. вынудила англичан принять ряд решительных мер по мобилизации материальных и людских ресурсов для пред­стоящих боев с итальянцами в Северо-Восточной Африке. На­ступление союзников началось 19—20 января 1941 г. из трех пунктов.

Из Англо-Египетского Судана через Кассалу под командованием генерала Плэтта двигались британские войска, в составе которых находились и фран­цузские части. Генерал Каннингхэм возглавил британские войска, действовав­шие с территории Кении; среди них были эфиопские подразделения. Эфиоп­ский батальон численностью 800 человек во главе с императором (прибывшим еще в июле 1940 г. в Хартум) и находящимися в его распоряжении британ­скими частями выступил из Судана в направлении провинции Годжам. В мар­те 1941 г. на территорию Юго-Западной Эфиопии вступили бельгийские под­разделения. Общее командование осуществлялось англичанами. В британских, бельгийских и французских частях было много африканцев и индийцев. Про­движение союзнических и эфиопских войск было поддержано широким выступлением партизан. На сторону наступавших частей стали переходить даже те, кто сотрудничал с оккупантами.

Вскоре под ударами наступавших частей, насчитывавших немногим более 20 тыс. человек, и партизанских отрядов стала [185] разваливаться вся система обороны Итальянской Восточной Африки. Освобожденные районы попадали под управление британских военных властей (рассматривавших Эфиопию как ок­купированную территорию Италии).

Во второй половине февраля бригадный генерал Морис Лаш, назначенный заместителем главы политического отдела пра штабе генерала Плэтта, по поручению английского правитель­ства вступил в официальные переговоры с Хайле Селассие по поводу послевоенного устройства Эфиопии. Лаш сообщал о намерениях Англии учредить военный контроль над всей Эфио­пией, причем на неопределенное время. Планы англичан вызва­ли решительные возражения эфиопской стороны, о чем, в свою очередь, было поставлено в известность английское прави­тельство.

Наконец в марте 1941 г. обе стороны пошли на взаимные уступки. Соглашаясь, однако, в частностях с эфиопскими тре­бованиями (отправление суда по законам страны, признание за императором права выпуска указов и т. д.), англичане до­бились главного, а именно установления британской военной администрации (БВА) и распространения ее власти на всю тер­риторию страны по освобождении от итальянцев. Власть им­ператора как главы государства заметно сужалась.

Ситуация на фронтах войны в Северо-Восточной Африке складывалась для союзников благоприятно. Войска генерала Каннингхэма, очистив от врага Британское Сомали, подошли к Аддис-Абебе. Эфиопские части, наступавшие с Англо-Египет­ского Судана, почти полностью освободили провинцию Годжам. 5 апреля 1941 г. они заняли ее главный город Дэбрэ-Маркос. Итальянцы несли также большие потери в результате дейст­вий народных мстителей. Части генерала Плэтта теснили про­тивника в Эритрее. «Эфиопские патриотические силы,— кон­статирует официальный документ эфиопского правительства,— к началу апреля 1941 г. освободили большую часть страны» [71, с. 5].

6 апреля британские войска, в составе которых находилось одно эфиопское подразделение, вступили в Аддис-Абебу. Прак­тически в апреле — начале мая 1941 г. с итальянской оккупа­цией Эфиопии было покончено (революционные власти в 1975 г. объявили 6 апреля Днем освобождения).

Лишь проведя серию мероприятий по организации военного управления в Эфиопии (военно-административное разделение территории на 11 округов, дислокация английских войск в клю­чевых районах страны, отправка специальных миссий для уч­реждения военной власти па местах и т. д.), британские власти разрешили императору и эфиопским войскам войти в столицу.

5 мая 1941 г. Хайле Селассие I в сопровождении 2-го ба­тальона эфиопских войск, сформированного в Хартуме в 1940 г., и 7-тысячного отряда партизан под командованием раса Аббэбэ Арэгая вступил в Аддис-Абебу. В 1977 г. в правительственной [186] брошюре отмечалось, что возвращение императора в Ад­дис-Абебу было специально приурочено ко дню сдачи столицы неприятелю в 1936 г. (о политической подоплеке задержки вступления императора в Аддис-Абебу на целый месяц см. [257 с 30—32]). Именно 5 мая при императоре ежегодно празд­новалось как День освобождения от ига фашистской Италии.

Оказав стойкое сопротивление иноземным захватчикам, Эфиопия вписала славную страницу в летопись национально-освободительного движения в Африке. [187]