Глава  7

ЭФИОПИЯ ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ

ОТ ИГА ФАШИСТСКОЙ  ИТАЛИИ (1941 — 1955)

Внутренняя обстановка и внешняя политика страны (1941 —1945)

Влиятельные силы в правящих кругах Англии, учреждая свою военную администрацию в Эфиопии, рассчитывали уста­новить колониальное господство над этой африканской стра­ной. Как сообщал 16 мая 1941 г. советник посольства США в Лондоне Хэршель Джонсон, английское правительство хоте­ло «использовать императора как инструмент власти в части Эфиопии», заявив к тому же, «что он должен действовать только через англичан и с их согласия» [50, с. 350].

В свою очередь, Хайле Селассие в условиях отсутствия на-национальных государственных институтов, ликвидированных итальянцами, и функционирования БВА старался утвердить соб­ственную власть, добиться последовательного выполнения Анг­лией заверений от 4 февраля 1941 г. о признании его закон­ным государем, заручиться поддержкой партизанских руководи­телей, снискавших своим мужеством и беспримерным героизмом любовь и уважение широких масс, а также укрепить веру насе­ления в незыблемость феодально-монархических устоев.

Он ревностно следил за попытками англичан наладить связи с «соломонидами», и особенно с расом Сыюмом, порвавшим с итальянцами и заявившим о своей лояльности императору. Вместе с тем Хайле Селассие нуждался в помощи БВА в созда­нии государственных органов и в наведении порядка в стране, где царила разруха (общий ущерб, нанесенный захватчиками, оценивался в 132,5 млн. ф. ст.) и где находились десятки ты­сяч итальянских военнослужащих и гражданских лиц, ждавших репатриации и нарушавших порой процесс восстановления мир­ной жизни.

В Лондоне надеялись при достижении своих колониальных, целей воспользоваться этой заинтересованностью императора. Однако английские планы порабощения Эфиопии встретили из­вестное противодействие со стороны феодальной верхушки, ко­торая не могла не учитывать собственные классовые устремления, традиции независимого существования страны, тенденции общемирового [188] развития, подъем национальных, патриотических чув­ств населения, сумевшего в изнурительной многолетней войне одержать победу над итальянцами, а также рост недовольства среди широких масс засильем англичан, выразившийся, в част­ности, в мощных антибританских демонстрациях, в налетах на английские военные объекты. Правящая элита отстаивала право на суверенное существование возрождавшегося государства, от­вергая колониальные домогательства Великобритании, хотя ло­гика борьбы за власть толкала ее к сотрудничеству и даже заигрыванию с Лондоном. Вместе с тем она ловко использова­ла сам факт британского присутствия, попытки Лондона навя­зать свое господство и антианглийские настроения для утверж­дения абсолютной монархии.

Вот на таком фоне взаимодействия и противоборства бри­танского империализма и феодальной верхушки происходили общественно-политические процессы в Эфиопии в рассматри­ваемые годы, формирование ее государственных структур, а также выход страны на международную арену. По сложении механизма абсолютной монархии и укреплении личных позиций Хайле Селассие Эфиопия повела более решительную борьбу с англичанами.

Нельзя не согласиться с В. А. Трофимовым, что итало-фа­шистская агрессия «послужила поводом монархии для разду­вания националистических настроений в массах и возвеличива­ния собственной роли в деле сохранения национального суве­ренитета страны, который отождествлялся с фигурой импера­тора и с существовавшим в Эфиопии феодальным строем» [233, с. 208].

Противодействие  британскому  империализму  и   полное  его поражение в середине 50-х годов еще в большей степени поз­волили раздуть авторитет монарха, его заслуги. Преследуя своекорыстные цели и учитывая общую ситуацию в стране и на фронтах второй мировой войны, Хайле Селассие не раз пытался заверить  народные  массы  в  искренности  намерений  англичан в восстановлении независимости Эфиопии и в ее послевоенном экономическом и политическом переустройстве. Еще в листовке, сброшенной с британских самолетов над эфиопской террито­рией в июне  1940 г., специально указывалось от имени импе­ратора  на то, что «британское правительство ничего  не хочет от нашей  страны, кроме  как нанести поражение итальянским захватчикам   и   помочь   восстановить   независимость   Эфиопии» [372,  с.  2].  Наряду   с  подобными   заявлениями    сообщалось о предстоящих направлениях развития страны. В уже упоминав­шейся   листовке   подчеркивалось:   «С   помощью   союзников   мы (Хайле  Селассие)   усовершенствуем  деятельность  нашего  пра­вительства.  Управление  страной  будет  осуществляться   на   современной основе.  Наши отношения  с другими народами поз­волят (расширить) общение с ними» [372, с. 2]. В этих словах сформулирован курс на модернизацию государственных структур [189] страны по западным образцам в сочетании с широким выходом на международную арену и созданием внешней опоры императорскому правлению.

По освобождении от ига фашистской Италии Хайле Селассие в интервью корреспонденту газеты «Тайме» 7 мая 1941 г. определил ближайшие цели внутренней и внешней политики [159, 09.05.1941]. Они включали создание правительства, в сос­тав которого уже были отобраны кандидатуры, приглашение британских советников для организации административных служб, создание регулярной армии якобы для «уничтожения феодализма», обучение ее с помощью английских офицеров, изъятие национальных вооруженных сил из-под контроля бри­танского командования, а также формирование полиции. В со­циально-экономической области предусматривалось прежде все­го развитие образования, сельского хозяйства и достижение «социального благополучия», ибо, как указывалось, «если этого не будет сделано ... независимость Эфиопии станет номиналь­ной». В интересах укрепления эфиопо-британских связей на­мечалось построить дороги в направлении Судана и наладить торговлю с ним. В планы феодальной верхушки входило также заполучить Джибути, если порт и прилегающая к нему терри­тория французской колонии окажутся в руках итальянцев, и принять помощь американского Красного Креста для орга­низации здравоохранения в стране. Принципиально важным явилось заявление о том, что Эфиопия готова объявить войну гитлеровской Германии, поскольку «враги Великобритании — это и враги Эфиопии».

Восторженные реверансы в адрес Великобритании, однако, не предотвратили негативной реакции Лондона, когда 11 мая 1941 г. в Аддис-Абебе объявили, без предварительного согласо­вания с англичанами (как того требовало мартовское джентль­менское соглашение 1941 г.), о сформировании правительства и назначении раса Аббэбэ Арэгая губернатором Шоа. Под дав­лением Англии эфиопской стороне пришлось отступить, согла­сившись, что министры будут выполнять роль советников при штаб-квартире БВА. Но в Эфиопии их продолжали считать министрами.

Указ императора о правительственных назначениях и бри­танский демарш в связи с ним содействовали началу англо-зфиопских переговоров об урегулировании отношений между двумя странами. После многомесячных напряженных дискуссий они закончились подписанием 31 января 1942 г. соглашения и прилагаемой к нему военной конвенции.

Согласно этим документам, Эфиопии пришлось многим по­ступиться, что нередко дает основания предполагать высокую цену, заплаченную императором за восстановление на троне. Лондон добился приоритета своего посланника при император­ском дворе по сравнению с дипломатами других держав, ис­пользования при эфиопском правительстве в качестве советников [190] только англичан, согласия Аддис-Абебы на обязательные консультации по финансовым вопросам, оккупации англичанами восточных районов страны и т. д. Однако сам факт подписа­ния соглашения, документально зафиксированное признание не­зависимости Эфиопии, уступки англичан по целому ряду вопро­сов (и прежде всего в ликвидации режима БВА на большей территории страны) означали успех эфиопской дипломатии. Эфиопия получила определенные возможности для восстанов­ления государства, налаживания хозяйственной жизни, расши­рения внешнеполитических контактов и в конечном счете для создания прочной внутри- и внешнеполитической базы для укрепления своей независимости.

Некоторые уступки эфиопской стороны были обусловлены складывающейся ситуацией на полях второй мировой войны. Другое дело, что Англия постаралась извлечь из этого пользу для покорения Эфиопии. В ряде случаев эфиопы согласились с требованиями Лондона из-за ухудшившейся обстановки в стране вследствие роста антиимператорских выступлений на­селения отдельных районов, усиления центробежных тенденций у отдельных народов, происков самих англичан по разжиганию межэтнических противоречий, обострения межрегионалистских отношений, а также вооруженных нападений еще нерепатрии­рованных итальянцев.

В начале октября 1941 г. в Западной Эфиопии, в районе Горе-Сайо, внебрачный сын Лиджа Иясу Теодрос Иясу Ремо провозгласил себя императором и поднял местное население, преимущественно оромо, против Аддис-Абебы. Только с по­мощью бельгийских подразделений к середине ноября удалось разбить отряды самозванца, а его самого арестовать.

Один из крупных предводителей оромо гразмач Сера, вокруг которого группировалось большинство населения Адолы и при­легающих областей, потребовал осенью 1941 г. предоставления местной автономии и ликвидации шоанско-амхарской гегемо­нии в стране. Он придерживался также пробританских взгля­дов, надеясь, вероятно, на поддержку англичан в достижении своих целей. Его убили в октябре недалеко от помещения, где размещался штаб британского политического офицера, с кото­рым, как подозревалось, он вел переговоры [311, с. 273; 317, с. 227].

Антиимператорская позиция многих оромо находила немало сторонников в Англии, которые готовы были отторгнуть оромо-населенные районы от Эфиопии [320, с. 177] и, разумеется, распространить над ними британское господство.

В ноябре 1941 г. Хайле Селассие обратился к британскому командованию за помощью в разоружении оромских племен рая и азебо, которые не желали покориться власти императора. Англичане отказались, а военной силы у самого монарха не хватило, чтобы осуществить задуманную операцию. Азебо и рая впоследствии еще не раз с оружием в руках противодействовали [191] попыткам эфиопского правительства установить безраз­дельный контроль над ними.

Вероятно, в отдельных случаях оромо подгалкивали на ан­тиимператорские выступления беглые итальянские офицеры, ко­торые, играя на этнической, конфессиональной и политической неприязни части оромо к амхара, пытались возобновить боевые действия против союзнических и эфиопских войск. В одном из отчетов БВА за 1942 г. указывалось на то, что «офицеры раз­битой армии пытаются поднять галла против императора» [371, с. 48].

Беглые итальянцы не ограничивались только происками среди оромо. В марте 1942 г. отряд из 600 человек под коман­дованием некоего Бенедетто Франческо Антонио Баруссо нанес несколько сокрушительных ударов по эфиопским войскам в районе Адди-Угри. Племянник дэджазмача Хайле Сылласс Гуксы, находившегося в заточении за предательство в годы вой­ны, Иммо Амлак Тэсфайе организовал отряд в 500 человек, включив в него несколько бывших итальянских офицеров; они нападали на правительственные части в Северном Тыграе. В Адди-Угри в октябре—ноябре 1942 г. вновь стало неспокойно: небольшая вооруженная группа во главе с лейтенантом Онорати терроризировала местное население.

Весной 1942 г. в Северной Эфиопии действовал крупный вооруженный отряд эфиопов, так называемых аскари, прежде служивших в итальянских колониальных войсках. Им командовал сицилиец Бельяр, пользовавшийся боль­шой популярностью. Императору пришлось направить значительные силы, чтобы разбить Бельяра. Итальянцы принимали участие также в организации покушений на жизнь Хайле Селассие. Это случилось, например, в октябре 1941 г., когда два вооруженных итальянца, пытавшиеся убить монарха, были схвачены. В 1942 г. служба безопасности раскрыла еще один подготовленный ими заговор против императора и наследного принца Асфа Уосэна.

С большим трудом справлялись власти с ситуацией, когда в том или ином районе вспыхивали антиимператорские волне­ния местного населения, возникали крупные восстания, органи­зовывались заговоры, направленные либо на свержение Хайле Селассие, либо на установление конституционной монархии. Все эти выступления преимущественно были антиабсолютистскими, отражали общественное противодействие утверждению в Эфио­пии абсолютизма и свойственной ему этнической, языковой, со­циальной, конфессиональной и политической дискриминации, а также экономическим тяготам. Многие из них представляли собой неразвитые формы классовой борьбы, соответствовавшие достигнутой к тому времени (начало 40-х годов) стадии клас­сового самосознания и развития производительных сил.

Были, разумеется, заговоры, где предводители преследова­ли личные, амбициозные планы захвата трона. Но что любо­пытно: в качестве идеологического обоснования готовившегося дворцового переворота они часто выдвигали возраставшее не­довольство в обществе учреждавшейся абсолютной монархией. [192]

Случались и обычные феодальные мятежи, возглавлявшиеся крупными феодалами, которые не могли примириться с потерей своих прав территориальных владык, отчуждением от них преж­де узурпированных ими публичных прав государя, а также лик­видацией системы «сюзеренитета—вассалитета».

Заметное сопротивление политике Хайле Селассие оказыва­ли бывшие партизанские руководители, придерживавшиеся ли­беральных, антиимператорских, антимонархических и республиканских взглядов. Пытаясь нейтрализовать их или в лучшем случае привлечь на свою сторону, император дарил им земли, присваивал высокие феодальные титулы, награждал орденами и медалями, возвышал в должности, широко использовал тра­диционный прием «шум-шир», направленный отчасти на повы­шение их заинтересованности в монаршей благосклонности. Но усилия Хайле Селассие во многом были тщетны, ему пе уда­валось сломить явное или тайное противодействие тех, кто в годы войны вел за собой народные массы. В отношении непо­корных тогда во дворце применяли силу: немало бывших пар­тизанских руководителей оказалось в тюрьмах, на самых низ­ких должностях в очень удаленных от Аддис-Абебы районах или вовсе не у дел, десятки — погибли от рук императорских агентов. В брошюре, изданной в 1977 г. революционным пра­вительством, задавался риторический вопрос: «Где Бэлай Зэллекэ, дэджазмач Нэгаш, Тадэмэ Зэллекэ, Таккэле Уольдэ Хавариат и многие другие патриоты, сражавшиеся за свободу и независимость своей страны? Не были ли некоторые из них повешены публично на городских площадях? Не были ли казнь и истязания наградой истинному патриоту?» [71, с. 5].

Некоторые из них безропотно не сдавали своих позиций. Уже в феврале—марте 1942 г. дэджазмач Таккэле Уольдэ Хавариат открыто и резко критиковал режим Хайле Селассие, а узнав о готовящемся своем смещении, начал создавать собственную гвардию в 500 человек. Его вскоре арестовали, выпустив из за­точения лишь в 1945 г. Но Таккэле Уольдэ Хавариат, хотя и обласканный императором и назначенный на высокий пост за­местителя председателя Верховного суда Эфиопии (афе ныгуса), вновь включился в политическую жизнь с антиимператорских и антимонархических позиций, за что опять не раз под­вергался гонениям.

Антиимператорская деятельность многих бывших партизан­ских руководителей в 1941 —1945 гг., в том числе Таккэле Уоль­дэ Хавариата, фитаурари Хайлю Кибрета, дэджазмача Бэлай Зэллекэ, совпала по времени с массовыми антиналоговыми вы­ступлениями крестьян в Годжаме, Бэгемдыре и Тыграе. Они нередко подключались к этим движениям и даже возглавляли некоторые крестьянские волнения. Крестьяне охотно шли за ними, ибо знали и верили им еще по военному лихолетью.

Антиналоговое недовольство крестьян севера поддерживалось и местными феодалами. Оно возникло в связи с тем, что [193] правительство объявило в 1941—1942 гг. о сборе оцененной десятины и поземельного налога в денежном выражении и об-изменении и регистрации всех земель. И хотя размеры этих налогов были невелики (поземельный налог, например, состав­лял 5—15 талеров Марии-Терезии с 1 гаша земли в зависи­мости от ее плодородия), их введение рассматривалось крестья­нами севера как подготовка к распространению на эту часть страны аграрных отношений, сложившихся на юге. Им каза­лось, что они тем самым лишались своих личных и общинных рыстов, традиционных привилегий, которыми пользовались в сравнении с южанами, а также социально-психологических пред­ставлений о превосходстве над ними.

Первыми восстали крестьяне Годжама. К их антиналоговым настроениям добавились также ощущавшаяся все острее и ост­рее ущемленность по сравнению с Шоа и сохранившаяся пока приверженность дому покойного ныгуса Тэкле Хайманота, чей прямой потомок рас Хайлю томился под надзором в Аддис-Абе­бе. Немало годжамцев неодобрительно относились к факту возвращения Хайле Селассие в страну в январе 1941 г. в со­провождении иностранцев.

Вооруженные крестьяне-годжамцы стекались в область Бичена, где мест­ный губернатор дэджазмач Бэлай Зэллекэ, известный своей храбростью и от­менными организаторскими способностями в годы войны, бросил открытый вызов императору. К нему присоединились внуки раса Хайлю дэджазмачи Маммо и Кэббэдэ Хайле Микаэль и некоторые другие его родственники, стремившиеся, в частности, облегчить участь еще совсем недавно могущест­венного повелителя Годжама и поднять политический вес в стране этой про­винции. К годжамцам примкнуло также немало шоанских феодалов и просто­людинов, что свидетельствовало о перерастании узкорегиональных рамок вос­стания Бэлай Зэллекэ в обшестрановое движение. Бросив крупные силы, вла­сти схватили всех предводителей и вскоре казнили их.

Однако антиналоговые волнения крестьян в Годжаме продолжались. Тем более что возросло в провинции недовольство императором из-за жесто­кой казни годжамского любимца Бэлай Зэллекэ и внуков раса Хайлю — своего «родного» правителя. Они продолжались до середины 1944 г., пока Хайле Се­лассие не посетил Годжам и не раздал большие денежные дары землевладель­цам и 100 тыс. талеров Марии-Терезии беднякам, да к тому же к этому вре­мени было объявлено об отмене измерения и регистрации годжамских земель и о сборе податей с провинции на прежних, традиционных основаниях, т. е, в виде дани со всей провинции, причем в половинном размере в сравнении с довоенным уровнем 1935 г.

Власти применили эти же самые меры и при подавлении выступления народных масс в Бэгемдыре, достигшего своего наибольшего размаха в 1944 г. Не обошлось, конечно, и здесь без военной силы. Жители этой провинции, как и в Годжаме, протестовали не только против новых налоговых обложений, но и против процесса усиления позиций центрального прави­тельства, означавшего в их представлении установление шоан-ского контроля.

Аналогичные же причины вызвали волнения среди амхара Уаг и Ласты в провинции Уолло. Они особенно были недоволь­ны потерей этими областями известной самостоятельности в [194] ходе реализации указа об учреждении представителей цент­ральной администрации на местах. Аддис-Абебе удалось доволь­но быстро усмирить население Уаг и Ласты.

Наиболее серьезную угрозу правлению Хайле Селассие сос­тавило широкое восстание народных масс в Тыграе в 1942— 1943 гг., возглавленное блатта Хайле Мариам Рэдда.

В его основе — недовольство крестьян новым налоговым законодатель­ством, непомерным ростом цен на импортные текстильные изделия, засильем в администрации амхара из Шоа, неумелым управлением провинцией, этниче­ской и языковой дискриминацией, задержанием в Аддис-Абебе «своего» пра­вителя раса Сыюма и пребыванием на посту генерал-губернатора в Мэкэле «чужака» — шоанца раса Аббэбэ Арэгая. Оно было таким мощным, что от его исхода зависела судьба всего правления Хайле Селассие. П. Джилкс называет его крестьянским восстанием, тесно связанным с извечным желанием тыграи: быть независимым от Шоа и амхара [309, с. 190].

Тот факт, что во главе восставших стояла местная знать, разочарованная сложившейся политической ситуацией в стране и отстранением ее от власти в результате абсолютистско-монархического курса Хайле Селассие, не противоречит тому, что восстание было по своему характеру народным. Слов нет, она в большинстве своем исходила из узкоклассовых и этношовинистических позиций, но народ руководствовался в этой борьбе иными причинами. Восстание охватило широкие слои и многие районы.

Важно обратить внимание и на то, что вместе с тыграйцами выступили оромо азебо и рая, населяющие южные районы Тыграя, т. е. оно не было узкоэтническим, но отражало межэтни­ческие противоречия в стране, обусловленные отчасти созна­тельным насаждением дворцом амхарского господства. Кстати, волнения в Тыграе и начались-то с нескольких атак азебо и рая на правительственные войска.

Блатта Хайле Мариам Рэдда в целях дискредитации влас­тей в Аддис-Абебе и в то же самое время для привлечения большего числа воинов в свои отряды, в том числе и за счет местных феодалов, широко оповестил население Тыграя об упразднении якобы правительством эфиопской церкви. Замет­ное место в его антиимператорской, антишоанской и антиамхарской пропаганде занимали обещания возродить славу Тыграя, добившись ее независимости.

Не исключал он и образования тыграйско-эритрейского го­сударства. Это мнение блатты Хайле Мариама Рэдда не могло не заинтересовать англичан, рассчитывавших как на ослабление Эфиопии и ее порабощение, так и на увековечивание своего присутствия в Эритрее, находившейся тогда под их военным контролем. Блатта надеялся на британскую поддержку, в чем не раз заверял восставших. Как указывает журнал «Мэскэрэм», Англия «дала свою поддержку этому движению через распро­странение соответствующих пропагандистских материалов, печатавшихся [195] в газете, которую (она)  издавала в Эритрее»  [153, 1981, № 6, с. 107]. Об этом не могли не знать в Тыграе.

Ссылка на англичан и предложения, делавшиеся в надежде привлечь их внимание и помощь, не случайны: блатта Хайле Мариам Рэдда и его окружение пытались тем самым нейтрали­зовать выступление Лондона на стороне Хайле Селассие, ну и, разумеется, в лице Великобритании обрести существенную опо­ру в достижении успеха. Англия выжидала, хотя к ней за воен­ной помощью настоятельно обращался Хайле Селассие и гибли ее офицеры в составе эфиопских правительственных войск, бро­шенных на усмирение провинции и терпевших поражение за поражением от восставших тыграйцев и оромо. И только тогда, когда оттягивать решение стало уже невозможно и когда, как выяснилось, оказались под угрозой британские имперские ин­тересы [317, с. 343], английское командование дало указание авиации, базировавшейся в Адене, бомбить боевые позиции блатты Хайле Мариама Рздда и города, захваченные им.

В середине октября 1943 г. восстание было подавлено; блат­та Хайле Мариам Рэдда с ближайшими сообщниками бежал в Эритрею. Аддис-Абебе, несмотря на победу в Тыграе, при­шлось, однако, уступить в ряде требований, выдвигавшихся вос­ставшими, в том числе отменить введенные в 1941 —1942 гг. поземельный налог и налог вместо десятины, даровать жизнь сыну раса Сыюма дэджазмачу Мэнгэша, приговоренному к смерти за участие в восстании. Успех правительства в Тыграе поз­волил сохранить территориальную целостность Эфиопии. Это следует учитывать всегда при оценке действий центростреми­тельных и центробежных сил в стране, и не только в ходе со­бытий 1942—1943 гг. в Тыграе.

В апреле—мае 1942 г. неспокойно было в провинции Харэрге, где в районах Гурсум и Годжиар произошли столкновения местных сомалийцев и правительственных войск. Атаковав ряд поселений амхара, они сожгли их. Только после прибытия воинских подкреплений из Аддис-Абебы удалось разбить со­малийские отряды на берегу р. Эррэр [309, с. 220].

Год спустя жители Огадена поднялись с оружием в руках за изменение образа жизни, навязанного им еще в конце XIX — начале XX в. Потребовалось два батальона правительственных войск для подавления восстания.

Этнополитический фактор явился причиной брожения в: 1943—1944 гг. среди афаров (данакильцев), султан которых — Мохаммед Яу — водрузил даже собственное знамя над своей резиденцией. Власти сурово расправились с непокорным наро­дом, а султана надолго заточили в тюрьму [150, 1954, № 1232, с. 496; 296, с. 157].

Все упомянутые движения отражали так или иначе слож­ный процесс утверждения абсолютной монархии. Формирование ее основных институтов завершилось к середине 1945 г., когда власти приняли и осуществили около 100 законов, касавшихся [196] всех сфер общественной, политической, социальной, экономиче­ской и культурной жизни. Майский (1945 г.) указ о введении новой денежной единицы — эфиопского доллара — и замене ею всех других ранее функционировавших в стране денежных знаков как бы венчал усилия по установлению самодержавия.

Хайле Селассие, став безраздельным повелителем, опирался в своем царствовании на созданный и постоянно укреплявший­ся чиновничий аппарат, сильную регулярную армию, импера­торскую гвардию и полицию (в 1945 г. соответственно около 15 тыс., 3 тыс. и приблизительно 6 тыс. человек), численно уве­личивавшиеся и составлявшие предмет особой заинтересован­ности монарха, эфиопскую церковь, превратившуюся в придаток государственной машины, а также государственные финансы и фискальные учреждения. Император установил жесткий конт­роль над деятельностью парламента, начавшего свою работу в 1942 г. на основе конституции 1931 г., центральной и местной администрации и судебных органов, сосредоточив всю полноту законодательной, исполнительной и юридической власти в своих руках. Важную роль в системе абсолютистско-монархического государства в 40-е годы (да и в первую половину 50-х годов) играло министерство внутренних дел, особенно с тех пор как в 1943 г. во главе его стал один из самых могущественнейших и влиятельнейших сановников империи Уольдэ Гийоргис Уольдэ Йоханныс. Он же долгое время руководил и министерством пера, в функции которого первоначально входил правительст­венный надзор за средствами массовой информации.

Используя созданный мощный пропагандистский аппарат, государство стремилось направить развитие духовной и интел­лектуальной жизни общества в угодное абсолютистско-монархическому режиму русло, внушить лояльность и веру в руко­водство Хайле Селассие, которые основывались на некритиче­ском восприятии его слов и лозунгов, организовать кампанию превознесения императора вплоть до его обожествления, приз­нания непререкаемости и незыблемости его авторитета, а также подготовить в стране общественно-идеологические основы прав­ления монарха. Вводя контроль над средствами массовой ин­формации, оно тем самым приобретало важное средство борьбы с внутренней оппозицией.

Централизации государства на абсолютистско-монархической основе способствовали отказ от прошлой практики частого пе-рекраивания административно-территориальных границ и вве­дение устойчивого административно-территориального деления страны с четкой иерархией образованных районов, округов, областей и провинций. Управление в них строилось на основе централитета власти государства, а не традиционно-вассальных, взаимоотношений, как прежде. Руководители местной администрации, назначавшиеся отныне сверху до низу императором, лишались права иметь собственное войско и самостоятельно пе­редислоцировать крупные полицейские отряды; они превращались [197] в государственных чиновников, получавших за службу фиксированное жалованье; для них вводилась строгая подот­четность вышестоящим органам; им запрещалось вступать в какие-либо контакты с, иностранными державами; им не раз­решалось выполнять, как в былые времена, фискальные и су­дебные функции; даже чыкка-шум (деревенский староста) по­терял многие прерогативы своей власти.

Эффективность функционирования провозглашенной системы административного управления была ограничена условиями консервации феодальных отношений и сознательным сохране­нием традиционных взаимосвязей в обществе, которые исполь­зовал в своем царствовании Хайле Селассие. Вот почему не прекратилось полностью хозяйничанье генерал-губернаторов в провинциях и других руководителей местной администрации в низовых территориальных единицах; продолжались многочис­ленные поборы с крестьян, хотя и запрещенные законом; про­цветали коррупция, казнокрадство, фаворитизм, непотизм. По­казательны в этой связи слова английского журналиста Л. Мосли о том, что рас Аббэбэ Арэгай сумел «показать, что он может эксплуатировать собственный народ с таким же рвением, с ка­ким он сражался с врагом», и притеснять людей до тех пор, пока они не начнут стонать, а их «кости трещать» [352, с. 289]. Жесткая детерминированность решений и поступков чиновни­ков на местах с постоянной оглядкой на верх, на Аддис-Абебу, обрекала их на бездеятельность, праздность.

Этническая и конфессиональная дискриминация при назна­чении на должность не могла не вызвать недовольства среди неамхарских народов. Власти в Аддис-Абебе продолжали, как и в довоенное время, формировать провинциальный, областной, окружной и районный аппарат на юге преимущественно из амхара Шоа и редко из местных народов, и лишь на севере во избежание новых волнений чаще использовались на админи­стративных постах местные уроженцы. Более того, в Годжаме, Бэгемдыре, Тыграе и некоторых бывших полуавтономных тер­риториях генерал-губернаторами или губернаторами станови­лись представители традиционных аристократических фамилий, а не «чужеродные» феодалы.

На всех уровнях государственной службы Хайле Селассие стремился создать соперничавшие друг с другом группы чи­новников, рассчитывая тем самым добиться высокой степени лояльности, благонадежности, преклонения и повиновения тро­ну. В провинциальной администрации, например, на второй по важности пост директора, выполнявшего своеобразную роль го­сударева ока, назначались обычно выходцы из соперничавшей с генерал-губернатором феодальной семьи. На высших ступе­нях административной лестницы специально сталкивали даже друзей, которых отзывали со службы в разных ведомствах и назначали в одно какое-то учреждение.

Практиковалось также частое перемещение ответственных [198] чиновников, в результате которого они долгое время приспо­сабливались к новой ситуации, выясняя расстановку сил, связи-противоречия, характер интриг. Со временем в государствен­ном аппарате развилась система взаимной слежки, доноса, не­доверия и подозрительности. Кроме того, в правительственных, учреждениях процветали формализм, льстивое преклонение пе­ред начальством, третирование подчиненных, пренебрежитель­ное отношение к нуждам народа и раболепие перед интересами феодального класса. Все это лишало людей инициативы, актив­ности, снижало эффективность действий центральных и местных органов власти, по существу, услуживавших императору, а не служивших стране.

Знать, хотя поредевшая за время войны и потерявшая нема­ло за первые послевоенные годы в результате утверждения аб­солютной монархии, тем не менее сохранила известное влияние при дворе и в стране в целом. Хайле Селассие, несмотря на открывшиеся в 1941 —1945 гг. возможности ее полного отстра­нения от политической жизни, не отважился на подобный шаг, да, судя по всему, и не хотел этого. В таком подходе сказались не только его приверженность традиционным ценностям и свя­зям, но и опасения за судьбу трона, если бы аристократия, про­тив которой применялись бы решительные меры, оказалась более сговорчивой с англичанами и заручилась их поддержкой.

Включив знать в структуру государственной власти в из­вестной степени на подчиненных и подконтрольных началах, он использовал ее в качестве противовеса высшей бюрократии не­родовитого происхождения. Со временем знать становилась все более реакционной, ее исключительный консерватизм, своеко­рыстие и коррумпированность «разъедали» государственные структуры абсолютной монархии, а самодержец, в свою оче­редь, все чаще и чаще обращал к ней взор, ища поддержки антинародной политике.

Для формирования бюрократии как составной части меха­низма абсолютной монархии власти уделили определенное вни­мание развитию светского образования, открыв в 1945 г. 120 государственных школ с 19 тыс. учеников. Оно было поставлено-на службу императорскому режиму и призвано содействовать обожествлению личности монарха, возвеличиванию методов его руководства, воспитанию преданности и повиновения ему. Свет­ское образование развивалось в рамках, угодных самодержа­вию, и отнюдь не предусматривало просвещения широких на­родных масс. Создавая прослойку образованных людей, искус­ственно изолированную от неграмотного подавляющего боль­шинства населения, во дворце рассчитывали, что они станут активными сторонниками и защитниками абсолютизма, верой и правдой будут служить императору. Наряду с идейно-поли­тическим воспитанием в правительственных школах в соответ­ствии с абсолютистско-монархическими ценностями учащаяся молодежь приобщалась к западной, буржуазной идеологии. [199] И это обстоятельство следует иметь в виду при оценке всей пос­левоенной политической жизни Эфиопии.

Император попытался поставить на службу себе и обучение в мусульманских школах, содержавшихся за счет мусульман страны. Его предложение в 1944 г. представителям мусульман­ской общины в Харэре об увеличении числа исламских школ при условии введения в них преподавания амхарского и англий­ского языков было отвергнуто. Тогда по приказу монарха в 1945 г. стали принудительно набираться ученики из медресе Харэра и Дыре-Дауа для учебы в школе им. Тэфэри Мэконнына в Аддис-Абебе. Тем самым было положено начало формирова­нию небольшой мусульманской прослойки в чиновничьем аппа­рате, занимавшей, как правило, невысокие должности в бюро­кратической иерархии. Но это заигрывание с мусульманами, а также некоторые другие жесты «доброй» воли в их адрес (например, строительство нескольких мечетей за государствен­ный счет) не спасли, да и не могли спасти императорский режим •от критики за дискриминацию приверженцев ислама.

Недовольно было даже мусульманское купечество, которое наряду с другим по вероисповеданию торговым людом, каза­лось бы, должно было радоваться отмене многочисленных внут­ренних таможен в стране. Но на смену им пришли крупные поборы высокопоставленных сановников и даже членов импе­раторской фамилии.

Ярким примером подобного вымогательства может служить деятельность в 1943—1949 гг. министра торговли Мэконнына Хабтэ Уольда, который обязал купцов (как мусульман, так и христиан) передавать ему 20—25% (а порой и до 100%) ввозимых товаров по контрольным (т. е. низким) ценам и про­давал их затем, как правило, на черном рынке через компанию «Эфиопиэн сэсаити фор коммерс энд транспорт», созданную при участии его самого и ряда других членов правительства. Эти спекулятивные операции приносили высокие прибыли: ежемесячно они составляли 37 тыс. ф. ст. при сбыте пряжи и 212 тыс. ф. ст.— полотна. Английский советник А. Д. Бетелл писал, что министр торговли, когда было обращено его внимание на незаконность таких действий, лишь отмахнулся, высокомерно заявив, что «если один эфиоп гра­бит другого, то по крайней мере деньги остаются в стране» [285, с. 153].

Значительны оказались и доходы «Эфиопиэн нэшнэл корпорейшн», орга­низованной в 1943 г. главным образом на средства того же Мэконнына Хабтэ Уольдэ, вице-министра финансов Иильмы Дэрэсы, императора и императ­рицы. Занимая монопольное положение во внешней торговле зерном, сахаром, хлопчатобумажными изделиями и распределением этих товаров на внутрен­нем рынке, компания только в 1943—1944 г. получила прибыль примерно в 200 тыс. ф. ст.

Приведенными двумя фактами, конечно, не ограничивается предпринимательская деятельность феодально-монархической верхушки, которая, используя государственные каналы, обога­щалась за счет торгово-финансовых махинаций. Она направляла заработанные таким путем доходы на непроизводственное по­требление, ухудшая тем самым возможности независимого эко­номического развития страны. Более того, немалые средства переправлялись в иностранные банки за границей, что еще больше обедняло финансовые ресурсы страны. [200]

С изгнанием оккупантов почти прекратилось формирование государственных доходов за счет поступлений от императорско­го домена (личных владений). После 1945 г. вседомениальные доходы императора шли только для его собственного обогаще­ния. Содержание его дворца с 1941 г. осуществлялось за госу­дарственный счет. Хайле Селассие, располагая высшей фис­кальной властью в стране и неограниченно распоряжаясь госу­дарственными финансами, часто использовал их по своему усмотрению, в нарушение расходных статей государственного бюджета.

Доход страны в 1941—1945 гг. складывался из безвозмезд­ной субсидии Англии в 2,5 млн. ф. ст., американской помощи по ленд-лизу, предоставляемой на основе подписанного в августе 1943 г. американо-эфиопского соглашения о многосторонней по­мощи, прибыли государственных приисков по добыче золота и платины в Юбдо и Адоле (в мае 1942 г.— октябре 1945 г. добыто, по официальным данным, 149 тыс. унций золота), часть которой присваивалась императорским домом, прибыли госу­дарственных промышленных предприятий, доставшихся отчасти от оккупантов, поземельного налогообложения, включая налог вместо десятины (в 1944 г. по новому указу устанавливались более высокие размеры налогов), экспортно-импортных пошлин, а также от вновь введенных государственных монополий на соль, табак и алкоголь.

В первой половине 40-х годов значительны были поступле­ния от внешней торговли, имевшей тогда положительное саль­до. Так, в 1944—1945 гг. экспорт Эфиопии, в котором выде­лялись главным образом кофе, зерно, золото, превысил импорт на 380 тыс. ф. ст., а только за второе полугодие 1945 г.— на 500 тыс. ф. ст. Экспортные пошлины в то время составляли 5—10% стоимости товара, а импортные—10—75%.

Интересны данные за 1944 г. о поступлениях от земельных налогов в размере 590 тыс. ф. ст., таможенных пошлин — 650 тыс. и золотодобычи — 500 тыс. ф. ст.; всего же в том году доходы государства составили более 2,8 млн. ф. ст.

Расходы же шли в основном на содержание государственно­го аппарата, армии и полиции — этих трех китов самодержавия. По нашим подсчетам, на основе данных М. Перхэм [376, с. 204— 206], в 1943/1944 и 1944/1945 гг. только на министерство внут­ренних дел, военное министерство, военно-воздушные силы и им­ператорскую гвардию отводилось более половины всех ежегод­ных государственных расходов. Велики были траты по так называемому цивильному листу (т. е. на императорский дворец, на самого монарха, его семью, придворный штат, резиденцию ычэге и т. д.): в 1943/44 гг. они составили свыше 2 млн. тале­ров Марии-Терезии из общей суммы расходов почти в 38 млн. талеров Марии-Терезии.

Первый государственный бюджет в полном смысле этого слова, как принято считать в литературе, появился в Эфиопии [201] в 1944 г. и охватывал период эфиопского календарного года в 1944/45 г. Однако, по мнению М. Перхэм, такой бюджет в стра­не был составлен годом раньше [376, с. 201, 205]. В предыдущие два года (1941/42 и 1942/43 гг.) не делалось подробных бюджет­ных разработок; имеющиеся данные лишь включают общие суммы доходов и расходов. Составление государственных бюдже­тов с 1943 г. свидетельствует об укреплении фискальных струк­тур империи, ее абсолютистско-монархическом характере.

Хайле Селассие, как и в довоенное время, опирался на ино­странных советников. В 1941 —1944 гг. это были, согласно до­говору 1942 г., британские подданные. Англичане, многие из которых прежде трудились в колониальном ведомстве, стреми­лись управлять страной как владением Великобритании. На этой почве происходили постоянные трения между правительствен­ными чиновниками, включая министров, и британскими совет­никами. Одновременно в Аддис-Абебе неоднократно выступали с заверениями в самых искренних отношениях с Англией, в не­изменности двустороннего сотрудничества по всем вопросам, а также просили Лондон не доверяться ложным сообщениям печати о намерениях Эфиопии якобы выдворить англичан, из­брав в качестве противовеса им США. Известны слова Хайле Селассие (май 1943 г.) о том, что, «по-видимому, наши друзья (англичане.— Авт.) не рады отношениям, какие мы имеем с Америкой... Вступая в более тесные связи с американцами, мы отнюдь не намерены отказаться от Англии».

Однако в Лондоне не доверяли всецело подобным успокои­тельным заявлениям. В распоряжении Форин офиса было не­мало доказательств тому, что эфиопские власти заняты интен­сивными поисками возможностей для ослабления позиций Анг­лии. Где могли, там англичане срывали эти попытки Аддис-Абебы, оказывая прямо или косвенным образом давление на ее внешнеполитических партнеров. Так, в 1943 г. США, опа­саясь обострения противоречий с Лондоном, отказали Эфиопии в просьбе предоставить заем в 50 млн. долл. и направить в Ад­дис-Абебу на работу 400 специалистов.

Вот почему Аддис-Абебе не удалось также получить займы и привлечь советников из Швеции, с которой эфиопское прави­тельство контактировало через свое посольство в Москве, от­крывшееся после установления дипломатических отношений с СССР в 1943 г. Показательно, что в августе 1944 г. оно озна­комило шведского посла в советской столице со своими пред­ложениями Лондону по заключению нового соглашения взамен договора 1942 г. [313, с. 53, 173]. Этот шаг, предпринятый Аддис-Абебой вразрез требованиям англичан, можно расценить, видимо, как, во-первых, демонстрацию собственной внешнепо­литической самостоятельности и, во-вторых, как стремление придать международный акцент двусторонним связям с Анг­лией.

19 декабря 1944 г. в столице Эфиопии было подписано новое [202] соглашение с Великооританией, по которому отменялись мно­гие дискриминационные положения, навязанные Эфиопии в 1942 г. Страна, окрепнув к осени 1944 г. и стабилизировав в целом внутреннюю обстановку, вела переговоры с английской делегацией во главе с графом де ля Уорром очень жестко, не поддаваясь открытому давлению, уговорам, посулам и даже шантажу. Англия в конце концов согласилась с тем, что за эфиопским государством признавалось право собственника недр в так называемой Резервной зоне и Огадене, где еще сохранял­ся британский оккупационный режим; ее дипломаты лишались преимущественных прав и привилегий в сравнении с диплома­тами других стран; Аддис-Абеба могла отныне приглашать со­ветников и специалистов из любой страны по своему усмотре­нию; вводилась подсудность британских подданных эфиопским органам юстиции; беспрепятственная транспортировка англий­ских войск ограничивалась только дорогой Джиджига — Дыре-Дауа; эфиопским войскам предоставлялась свобода передви­жения в оккупационной зоне и т. д.

Однако сохранение политического и военного контроля над восточными районами Эфиопии давало Лондону возможность оказывать на Аддис-Абебу постоянное давление, добиваясь тех или иных колониальных выгод.

Британская оккупация части эфиопских земель объективно содействовала сплочению населения, выступавшего единым фронтом против английского присутствия, и, следовательно, уси­лению центростремительных тенденций, а также формированию самодержавия. Несомненно и иное: многолетняя оккупация Восточной Эфиопии не могла не сказаться отрицательно на по­литико-территориальной консолидации империи, ибо в резуль­тате установления британского контроля эта территория на мно­гие годы вышла из-под юрисдикции эфиопского государства. К тому же политика Англии, направленная на увековечение ее господства, привела к известному отчуждению части местных жителей от эфиопского государства; после ликвидации оккупа­ции это создало немало трудностей в развитии страны.

Лондон в своей колониалистской политике в Эфиопии про­должал использовать британскую военную миссию, глава кото­рой, по соглашению 1944 г., стал ответствен перед эфиопским военным министром. Форин офис неоднократно в 1945 г. срывал попытки Аддис-Абебы пригласить шведских офицеров для обу­чения эфиопских вооруженных сил. Преодолевая противодейст­вие англичан, Эфиопия не только восстановила в тот год дипло­матические отношения со Стокгольмом, но и сумела получить заем в 5 млн. швед, крон под 3,5% годовых для оплаты специа­листов и закупок необходимого оборудования.

Установление официальных связей с Советским Союзом, США и Швецией и дипломатическое поражение Англии, серьез­но подорвавшее ее надежды на колонизацию эфиопских земель, означали существенный сдвиг во внешнеполитической практике [203] освобожденной Эфиопии. Крупным событием в международной жизни Аддис-Абебы, оказавшим заметное влияние на последую­щее развитие страны, явилось вступление Эфиопии в ООН в 1945 г. Тем самым страна сделала решительный шаг по пути превращения в субъект международных отношений.

Правящая верхушка умело использовала внешнеполитиче­скую активность для достижения своих внутренних целей, для создания внешних гарантий царствования Хайле Селассие. Осо­бая роль здесь отводилась США, заручившись поддержкой ко­торых император усилил свои позиции в стране.

Завершение процесса формирования абсолютной монархии (1946—1955). Конституция 1955 г.

Победа над фашизмом, достигнутая при решающей роли Советского Союза, явилась одним из важнейших факторов, ока­завших значительное влияние на все послевоенное развитие Эфиопии. Разгром гитлеровской Германии и ее союзников сде­лал необратимым процесс освобождения Эфиопии от итальян­ского колониализма. Образование мировой социалистической системы и подъем национально-освободительного движения создали совершенно иную, чем до второй мировой войны, между­народную обстановку. Афро-азиатские и латиноамериканские народы обрели в лице всего социалистического сообщества на­дежного союзника в борьбе против колониализма и империализ­ма, за независимость и соцальпый прогресс.

Классовая ограниченность императорского режима не позво­лила, однако, реализовать открывавшиеся в результате позитив­ных сдвигов в мире возможности прогрессивного, революцион­ного развития страны. Его основные усилия в 1946—1955 гг. сосредоточивались на совершенствовании и укреплении меха­низма абсолютной монархии, фундамент которого был заложен в предыдущее пятилетие. В рассматриваемое десятилетие абсо-лютистско-монархический строй в Эфиопии стал реальностью, 'Определив на многие годы ее историческое развитие.

Упрочение власти монарха, как известно, требует денег. Вот почему одна из главных забот правительства Хайле Селас­сие состояла в извлечении все новых и новых доходов.

Со второй половины 40-х годов наблюдается дальнейшее уп­рочение государственных финансов. Прежде всего это касается государственного бюджета. Произошла еще большая его центра­лизация. Доходная часть бюджета неизменно возрастала, хотя и не в тех размерах, каких хотелись бы трону. С 1946 по 1955г. она увеличилась почти вдвое, составив в 1955 г. 115 млн. эф. долл., причем этот рост шел главным образом за счет текущих доходов. В их формировании по-прежнему ведущие позиции за­нимали налоги (в 1955 г.— 92,2%), притом косвенные налоги [204] (в 1955 г.— свыше 75%) составляли основные бюджетные по­ступления. Это еще раз показывает неразвитость системы пря­мых налогов, сознательно предусмотренной в интересах феодаль­ного класса, а с другой стороны, стремление властей посредст­вом распространения косвенных налогов перенести всю тяжесть налогообложения на народные массы.

В структуре косвенных налогов велика была доля таможенных пошлин: например, в 1946 г.— около 50%. Правительство неоднократно повышало та­моженные пошлины, достигавшие в 1955 г. 5—100% стоимости импортных товаров. Кроме того, они облагались специальным налогом аддис-абебского муниципалитета в 1%, сбором в пользу статистической службы (0,8 эф. долл.) и торговой палаты. Все это, в свою очередь, приводило к росту цен на им­портные товары (текстильные изделия, ткани, продовольствие, мыло и т. д.), что служило причиной недовольства низших слоев эфиопского общества.

Прямое налогообложение, имевшее небольшое фискальное значение и приносившее значительные тяготы крестьянам и наименее оплачиваемым ка­тегориям трудящихся, работающих по найму, имело облегченный характер для землевладельцев, высокооплачиваемых чиновников и предпринимателей. Тем более, что члены императорской и ряда аристократических фамилий, а такжо эфиопская церковь вообще были освобождены от уплаты налогов. Более того, крупные землевладельцы и видные сановники империи находили немало юри­дических лазеек, чтобы не выплачивать налоги, или даже просто не платили их без какого-либо правового обоснования, а власти смотрели на ил нало­говые махинации снисходительно. Все это подтверждается следующими кон­кретными данными. По бюджету на 1945/46 г. сумма поземельного налога и налога вместо десятины составила 14,5 млн. эф. долл. из 44,12 млн. эф. долл. всех государственных доходов. Спустя 21 год на эти налоги пришлось лишь 16,95 млн. эф. долл. из 446,2 млн. эф. долл. государственных доходов по обычному бюджету, т. е. не включая иностранные займы, частные иностран­ные капиталовложения и т. д. [345, с. 118]. В 1952 г. прямое налогообложение дало в государственную казну 27 млн. эф. долл. из 80 млн. эф. долл. всех доходов по обычному бюджету, а в 1956 г.— 23 млн. эф. долл. из уже 114 млн. эф. долл. [141, 1959, т. 3, № 4, с. 126]. В 1954 г. из сельской мест­ности в государственную казну поступило в качестве прямых налогов всего лишь 18 млн. эф. долл., да и то немалая доля этой суммы приходилась на прямые налоги на скот, принадлежащий крестьянам-арендаторам и выплачи­ваемый ими в пределах 0,05—1 эф. долл. за одного животного. Вот с крестьян-то власти стремились взыскать этот налог в полном объеме и своевременно но снисходительно относились к тому, что из-за несовершенства земельного налогообложения и уклонения землевладельцев-феодалов от уплаты налогов в государственную казну ежегодно не поступало до 80 млн. эф. долл. [141, 1965, т. 8, № 4, с. 299].

Антинародная направленность налоговой политики абсолю­тистского государства состояла не только в содействии обога­щению феодального класса, но и в укреплении собственных по­зиций, поощрении частного капитала, развитии капиталистиче­ских отношений. Оно взимало низкие прямые подоходные нало­ги с жалованья чиновников и служащих компаний, доходов от земель и зданий несельскохозяйственного назначения, от пред­принимательской деятельности. В 1954 г. государственные до­ходы по такой статье не превысили 4 млн. эф. долл., причем в эту сумму вошли и поступления от налогообложения лиц, чья заработная плата была не менее 1,3—1,5 эф. долл. в день (например, неквалифицированный рабочий-железнодорожник получал 1,3 эф. долл. в день). [205]

Аккумулируя государственные доходы, правительство, вы­полняя волю монарха, направляло их преимущественно на со­держание администрации, бюрократии, двора, церкви, армии и полиции. Причем эти расходы все время увеличивались: так, в 1949/50 г. только на министерства национальной обороны, внут­ренних дел и юстиции и центральную администрацию приходи­лось 47,4% расходов госбюджета, а в 1955—1956 г. уже — 51,1%.

На экономическое развитие отводилась лишь ничтожная часть бюджетных ассигнований. В 1949/50 г. государственные капиталовложения составляли 5,8 млн. эф. долл. (6,8% всех бюджетных расходов), а в 1955/56 г. и того меньше — 2,9 млн. эф. долл. (2,4%). В сельское хозяйство, основную отрасль ма­териального производства страны, в начале 50-х годов вклады­валось менее 1% бюджетных расходов, причем большая часть отпускавшихся средств шла на оплату чиновников министерст­ва сельского хозяйства.

Невелики были расходы и на социальные нужды населения, на которые отводилось не более 5—6% бюджетных ассигнова­ний. Но даже эти небольшие суммы неоднократно уменьшались, на практике, поскольку требовались дополнительные траты на поддержание абсолютистско-монархических устоев. Доходов на покрытие всех государственных расходов абсолютной монархии стало не хватать, даже с учетом зарубежных займов. Приходи­лось сводить бюджет с дефицитом, составившим в 1955 г. 13 млн. эф. долл. Это, разумеется, ухудшало финансовое поло­жение Эфиопии, вынуждая правительство искать новые источ­ники финансирования, вводить новые налоги, залезать в новые-долги.

В поисках средств правительство в 1947 г. ввело специальный налог на образование (так называемый образовательный налог). Его размеры коле­бались в пределах 6—15 эф. долл. с 1 гаша. Желая предотвратить возмож­ные волнения крестьян в Годжаме, Бэгемдыре и Тыграе, для этих провинций налог на образование устанавливался в сумме, равной оцененной десятине, выплаченной в 1935 г. натурой. Для амхара — собственников земли в Шоа определялись еще более низкие ставки этого налога: 1,5—6 эф. долл. с 1 гаша. Церковь отказывалась платить налог на образование, и тогда правительство в начале 50-х годов передало на содержание церкви 177 государственных школ.

В 1951 г. правительство, стремясь увеличить государствен­ные доходы, внесло изменения в закон о земельном налогооб­ложении 1944 г. Отныне с неизмеренных земель взимался по­земельный налог и налог вместо десятины в сумме 5—20 эф. долл. Однако эффект от этого постановления оказался незна­чительным.

Не удалось улучшить ситуацию и в результате изменения отдельных форм землевладения и землепользования, прежде не подвергавшихся полностью или частично государственному на­логообложению. Более решительных мер по земельному нало­гообложению и увеличению тем самым государственных дохо­дов правительство предпринимать не отваживалось, да и в силу [206] своей социально-классовой природы  не  собиралось.  Основной упор делался, как уже отмечалось, на косвенные налоги.

Но средств, поступавших от прямых и косвенных налогов, государственных предприятий и имущества, не хватало. Со вто­рой половины 40-х годов власти стали широко прибегать к внешним источникам финансирования и прежде всего к займам и кредитам империалистических держав.

Уже в 1946 г. США кредитовали эфиопскому правительству 500 тыс. долл. (впоследствии сумма кредита была доведена до 1 млн. долл.) для закупки американских военных излишков. В том же году Экспортно-импортный банк США предоставил Эфиопии кредит в 3 млн. долл. для финансирования внеш­неторговых операций. Год спустя «Нэшнэл сити бэнк» выделил Эфиопии 900 тыс. долл. на дополнительную чеканку в США 50-сантимовых монет но­вой эфиопской денежной системы и их транспортировку в страну.

В 1949—1954 гг. США на основе ленд-лиза поставили товаров на 200 тыс. долл. Наряду с США займы Эфиопии предоставляли международные финансовые организации: например, в 1951 г. МБРР предоставил кредит в 1,5 млн. долл. на расширение телефонно-телеграфной связи и 2 млн. долл. для основания эфиопского банка развития, а годом раньше — 5 млн. долл. на дорожное строительство. С учетом решающего влияния в них Вашингтона можно утверждать, что США стали в 1946—1955 гг. главным и, по существу, единственным (исключая один кредит Швеции в 2,5 млн. швед, крон в 1946 г.) заимодавцем Эфиопии. К этому следует добавить, что Эфиопия стала одним из первых получателей американской «помощи» в соответствии с 4-м пунктом программы Трумэна. В 1952—1958 гг. Вашингтон выделил на этой основе 4,9 млн. долл. [153, 1981, т. 2, № 6, с. 55].

Одновременно с увеличением финансовой «помощи» из-за рубежа рос внешний долг Эфиопии. Если до войны он отсутст­вовал, то в 1955 г. уже составил 12,5 млн. долл. Ежегодно около 3% расходной части госбюджета шло на выплаты по внешней задолженности, включая процентные начисления, а они были значительны: до 7% годовых.

В политическом отношении правящие круги превратили «помощь» Запада в важное средство упрочения абсолютизма. Так, заметная часть кредита Швеции пошла на оплату шведских военнослужащих и полицейских офицеров, обучавших в Эфио­пии военно-воздушные силы, императорскую гвардию и полицию.

Почти половина средств по программе Трумэна, предостав­ленная Эфиопии, была израсходована на оплату американских специалистов [161, 21.01.1962]. Необходимо подчеркнуть, что иностранцы на службе эфиопского правительства в 1946— 1955 гг. заметно содействовали утверждению абсолютной монар­хии, ее защите. К тому же они, особенно из США, вольно или невольно создавали определенные предпосылки для усиления империалистического влияния. И это — несмотря на то, что власти в Аддис-Абебе не раз подчеркивали свое стремление не допустить вмешательства иностранных советников в дела Эфио­пии с целью ограничения ее независимости.

Помимо оплаты иностранных специалистов средства, посту­павшие с Запада, шли преимущественно на финансирование [207] строительства производственной инфраструктуры, и прежде все­го связи и транспорта. Журнал «Мэскэрэм» [153, 1981, т. 2, №6, с. 54] писал, что «55% всех займов и кредитов США были на­правлены на развитие транспорта и коммуникаций и лишь 3% — в обрабатывающую промышленность и ничего — в горнодобы­вающую».

«Инфраструктурные» интересы империалистических держав и властей Аддис-Абебы совпадали. Первые усиливали тем са­мым зависимое положение Эфиопии в мировом капиталистиче­ском хозяйстве, а вторые добивались таким путем большей централизации государства, преодолевали изолированность от­дельных областей и утверждали повсеместно императорский контроль. Кроме того, концентрируя внимание на инфраструк­турном строительстве, императорский двор сознательно созда­вал ограниченные возможности для формирования националь­ной буржуазии и фабрично-заводского пролетариата. Во двор­це опасались, что эти социальные силы, окрепнув, со временем лишат феодальную верхушку власти. Особенно при дворе про­тивились расширению сферы капиталистических отношений в деревне, ибо существовавшая на селе патриархальщина была чрезвычайно важным условием устойчивости абсолютизма в Эфиопии.

В укреплении абсолютизма значительную роль сыграли США, стремившиеся использовать режим Хайле Селассие для осуществления своей экспансионистской политики на Ближнем Востоке и в Африке. В серии договоров, заключенных в начале 50-х годов, особое место занимали майские (1953 г.) соглаше­ния «О взаимной обороне» и об использовании Соединенными Штатами оборонительных сооружений в Эфиопии. По их усло­виям, военная помощь США, включавшая безвозмездные по­ставки оружия, обучение эфиопской армии американской мис­сией, сменившей англичан, службу американских советников в военных учреждениях Эфиопии и т. д., сочеталась с прямым во­енным присутствием Вашингтона на ее территории, на базе Кэпгью, предоставлением Пентагону разнообразных стратеги­ческих преимуществ (в том числе возможность строить военные объекты, вести аэрофотосъемку, заходить боевым кораблям в порты, беспрепятственно пользоваться по необходимости сырье­выми ресурсами страны) и участием Аддис-Абебы в ограниче­нии торговли с СССР и другими социалистическими странами.

Усилению позиций США в Эфиопии, а следовательно, и вла­сти Хайле Селассие, в стабильности режима которого Вашинг­тон был очень заинтересован, способствовал договор о дружбе и экономических отношениях, подписанный 7 сентября 1951 г. в Аддис-Абебе. Он стал «юридической основой для политики „открытых дверей" и защиты американского капитала в Эфио­пии» [153, 1981, т. 2, № 6, с. 53]. Американские позиции уси­лились и в связи с тем, что США вскоре заняли ведущее место во внешней торговле Эфиопии. Уже в 1955 г. на них приходилось [208] немногим более 1/4 эфиопского экспорта (в 1951 г.— лишь 7,7%). Это еще в большей степени привязывало импера­торскую Эфиопию к США. Не последнюю роль здесь играло и то, что новая эфиопская валюта (эфиопский доллар) ориен­тировалась на американский доллар.

В Эфиопии распространено мнение, что в 40—50-е годы за­кладывался фундамент статуса эфиопского государства как «го­сударства-клиента» [265, с. 87]. Рост влияния США происхо­дил, несмотря на приверженность Аддис-Абебы тактике сбалан­сированных позиций в отношениях с иностранными государст­вами.

В соответствии с подобным подходом Эфиопия в 1946— 1955 гг. вступила в дипломатические и экономические контак­ты с Бельгией, Данией, ФРГ, Нидерландами, Норвегией и дру­гими западноевропейскими странами. Но ни одно из империа­листических государств Западной Европы не смогло составить, как на то надеялись определенные круги в Аддис-Абебе, серьез­ного противовеса США.

Нельзя не признать вместе с тем тот факт, что, опираясь на США, используя англо-американские противоречия в после­военные годы и экспансионистские устремления Вашингтона, императорский режим добился полного выдворения из страны британского империализма. В 1955 г. последний английский солдат покинул эфиопскую землю, еще раньше из Эфиопии от­была британская военная миссия.

Этот успех Эфиопии явился важной вехой в ее новейшей истории. Он совпал с участием страны в Бандунгской конферен­ции, ставшей символом афро-азиатской солидарности. Эфиоп­ский делегат призвал ее участников к объединению усилий в борьбе против колониализма и за международную безопасность и подкрепил свои политические призывы ссылкой на опыт ан­тиколониального сопротивления Италии, Англии и другим им­периалистическим державам. Бандунг положил начало активи­зации Эфиопии в движении афро-азиатской солидарности.

Оба эти события — полное поражение Великобритании в Эфиопии и участие последней в Бандунгской конференции,— отразив определенные сдвиги во внутри- и внешнеполитическом положении эфиопского государства, послужили упрочению аб­солютной монархии, возвышению укреплявшегося авторитета Хайле Селассие.

Так и не смогли в Лондоне решить в свою пользу и вопрос о судьбе бывших итальянских колоний — Итальянского Сомали и Эритреи. По решению соответственно IV и V сессий Генераль­ной Ассамблеи ООН, первая отходила под десятилетнюю опеку Италии, а вторая — включалась на автономных правах в соз­даваемую Федерацию Эфиопии и Эритреи. Американский со­ветник при императоре Джон Спенсер совершенно точно ука­зал на роль США в определении будущего Эритреи и о воз­вращении Эфиопии оккупированных Англией территорий: [209] «Эфиопия благодарна Соединенным Штатам за поддержку в вопросе об Эритрее и Огадене... и в знак признательности, став единственным государством в регионе, не входящим в НАТО, отправила воинский контингент в Южную Корею под американ­ским командованием» [153, 1981, т. 2, № 6, с. 45]. Участие Эфиопии в американской агрессии против народной Кореи, хотя и камуфлировалось флагом ООН,— пример усиливавшейся клас­совой «смычки» феодальной верхушки и американского импе­риализма, рассматривавшего Аддис-Абебу в качестве младшего, неравноправного партнера.

Пропагандистская машина Эфиопии попыталась в те годы широко использовать факт отправки эфиопских войск на поля сражений на Корейском полуострове для возвеличивания импе­ратора, его царствования. Еще большие восхваления в адрес Хайле Селассие раздавались, когда вопрос об Эритрее в целом решился благоприятно для Эфиопии и когда в 1952 г. образова­лась Федерация Эфиопии и Эритреи.

Надо признать, что в течение почти 10 лет императорский режим умело использовал проблему Эритреи и Итальянского Сомали, находившихся с 1941 г. под британским управлением, для укрепления собственных позиций, для отвлечения народных масс от внутренних трудностей, для нейтрализации своих про­тивников, а также для консолидации единства страны. Обще­ственная, политическая энергия народа, и прежде всего город­ских слоев, направлялась на срыв британских планов увекове­чивания господства в Эритрее и бывшем Итальянском Сомали и на их включение в состав эфиопской империи. Создание раз­личных общественных организаций в Аддис-Абебе и их отделе­ний в других городах, которые выступали против намерений Англии и за удовлетворение интересов Эфиопии, массовые ми­тинги и демонстрации в поддержку требований правительства, издание и распространение листовок и другой печатной про­дукции, содержащей проэфиопские материалы и разоблачаю­щие расчеты Лондона и центробежные силы Эритреи и Италь­янского Сомали, широкое оповещение по стране о соответст­вующих правительственных демаршах на международной аре­не— все это составляло важнейший аспект политической жизни страны в послевоенное десятилетие и вместе с тем служило фак­тором утверждения абсолютизма.

Вопрос о судьбе Эритреи и Итальянского Сомали занимал особое место в деятельности эфиопской дипломатии. Но наи­большее внимание она уделяла проблеме Эритреи. В Аддис-Абебе неизменно подчеркивали необходимость возвращения этой территории, некогда отторгнутой итальянцами от Эфиопии. Чет­ко и недвусмысленно эфиопская позиция была определена на переговорах Хайле Селассие с У. Черчиллем и Ф. Рузвельтом в феврале 1945 г. в Каире. Английскому премьеру и американ­скому президенту было заявлено, что без Эритреи независи­мость Эфиопии будет иметь ограниченный характер и что передача [210] Эритреи Эфиопии — не какая-то милость Лондона, а реализация присущих Эфиопии прав.

Включение Эритреи в состав Эфиопии, хотя и на автоном­ных правах в рамках федерации, несомненно содействовало упрочению эфиопского самодержавия, предоставив ему допол­нительные, притом весьма существенные, ресурсы. Приобрете­ние выхода к морю усиливало позиции Эфиопии в мировом хозяйстве, укрепляло ее независимость, облегчало ей доступ к достижениям мировой цивилизации, к контактам с другими государствами, но вместе с тем повышало к ней интерес За­пада, и особенно США, которые сохранили, а позднее и рас­ширили военную базу под Асмэрой. Нынешнее руководство-Эфиопией полагает, что решение V сессии Генеральной Ассамб­леи ООН, определившее будущее Эритреи, проигнорировало желание большинства населения на полное объединение с Эфио­пией, было принято в результате империалистического заговора с целью создания благоприятных условий для неоколониализ­ма, а также содержало уже само по себе немало трудностей в развитии эфиопо-эритрейских взаимоотношений [47, с. 10; 48, с. 10; 57, с. 12—13; 58, с. 4].

Власти Аддис-Абебы почти сразу же после создания в 1952 г. федерации приступили к насаждению своих порядков в Эрит­рее, лишая ее жителей тех социальных, экономических и поли­тических завоеваний, каких они добились в ходе антиколони­ального движения вначале против итальянцев, а затем англи­чан. Вскоре в Эритрее столкнулись с этноконфессиональной и языковой дискриминацией со стороны центрального правитель­ства, сочетавшейся с постепенным упразднением демократиче­ских институтов и порядков, в том числе политических орга­низаций. Но пока подобная политика в отношении Эритреи не стала явной и пока не схлынул поток победных восторгов и рукоплесканий по поводу воссоединения некогда отторгнутой прикрасноморской территории, в Аддис-Абебе предпринимали шаги по камуфлированию реальных отношений, истинных на­мерений, а также введению государственно-правовых основ фе­деративного устройства страны.

Первостепенное значение на этом пути имела подготовка новой конституции, проходившая в условиях ожесточенной борь­бы в правящих кругах страны. Она была призвана юридически закрепить утверждение абсолютизма в Эфиопии, придать ей облик демократического и просвещенного государства, скрыв его эксплуататорский характер, и создать видимость равенст­ва обеих частей федерации. Принятая в ноябре 1955 г. после многократной переделки новая конституция провозгласила страну конституционной монархией со всеми атрибутами бур­жуазной демократии. Реальная же действительность резко кон­трастировала с официально введенными юридическими основами [211] эфиопского государства. Власть монарха была абсолют­ной, ничем и никем не ограниченной, его воля, по существу, была единственным законом. Это был режим личного само­властия.

С юридической точки зрения государственное устройство Эфиопии в соответствии с конституцией 1955 г. можно, вероят­но, определить как конституционный абсолютизм. Но несомнен­но одно: монарху важно было, зафиксировав в Основном законе страны свою фактическую абсолютную власть, придать ей офи­циально признанный характер, опираться в своей дальнейшей деятельности па силу и авторитет конституции, а также, про­возгласив атрибуты буржуазной демократии (но не реализовав их), замаскировать реально сложившиеся отношения.

Однако не все удалось скрыть в ней. Объявление эфиоп­ской церкви и амхарского языка государственными свидетель­ствовали об узаконении ряда дискриминационных мер в отно­шении значительной части населения: по официальным данным, почти треть жителей страны не исповедовала христианство, а амхарский язык в те годы был родным предположительно для 5—8 млн. человек из около 22 млн. жителей империи. Прав­да, при этом признавалось равенство всех граждан империи не­зависимо от вероисповедания, этнической и языковой принад­лежности, а также свобода совести. Но тут же подчеркивалось, что религиозная обрядность не должна использоваться в поли­тических целях.

В конституции 1955 г. закреплялся централизованный харак­тер эфиопского государства. Это распространялось и на эфиоп­скую церковь, над которой признавалась верховная власть им­ператора. Конституционно было определено ее превращение в прочную основу абсолютизма, в придаток государственного ме­ханизма. Кроме того, фиксировался автономный статус эфиоп­ской церкви по отношению к Александрийской патриархии, при­обретенный в 1948 г. Но уже ко времени принятия конституции имелось немало признаков того, что вскоре эфиопская церковь станет автокефальной. Это и произошло в 1959 г. Тем самым еще больше укрепились позиции светской власти в ее взаимо­действии с церковью.

В изменении статуса эфиопской церкви велика роль госу­дарства. Только по его настоянию Александрийская патриархия в конце концов согласилась на выход эфиопской церкви из-под ее юрисдикции. Многочисленные правительственные делегации начиная с 1942 г. вели длительные и изнурительные переговоры с коптским руководством относительно назначения священнослу­жителя-эфиопа абуной, наделения его правом хиротонисации в епископский сан местных служителей культа, организации цер­ковной администрации Эфиопии, участия эфиопов в выборе Александрийского патриарха и т. д. Хайле Селассие сам не раз лично вмешивался в ходе эфиопско-коптских контактов по этим вопросам, неизменно отстаивая интересы эфиопской церкви. [212] Он действовал даже через египетское правительство, кото­рое по его просьбе оказывало давление на несговорчивых коп­тов. Светская власть неоднократно поддерживала религиозные круги, когда те выступали с угрозами об отделении эфиопской церкви без санкции Александрийского патриарха и синода, если не будут удовлетворены их требования.

По достижении эфиопской церковью в начале автономии, а потом и автокефалии императорский контроль распростра­нился на все аспекты ее деятельности. Судьбы духовенства и формирование религиозной политики были поставлены в зави­симость от воли монарха. Назначения и перемещения в церков­ной администрации, в церквах и монастырях совершались толь­ко с ведома и согласия Хайле Селассие. Правительственные органы установили строгую цензуру над религиозными изда­ниями, в том числе над газетами и журналами. В церковных кругах воцарилась свойственная государственному аппарату ат­мосфера угодничества, тайного и явного соперничества за ми­лость и благосклонность высших иерархов и самого императо­ра. Церковь стала важным звеном абсолютистско-монархических устоев эфиопского государства. Она, всецело защищая его эксплуататорские основы, органически дополняла сложившуюся систему государственного принуждения. Церковь играла замет­ную роль в утверждении абсолютизма.

В 1946—1955 гг. всевластие монарха распространилось так­же на чиновничий аппарат, значительно увеличившийся (в 1961 г. государственных служащих насчитывалось 35 тыс. че­ловек) и превратившийся в особое служилое сословие, госу­дарственные финансы, приведенные в более или менее строй­ную систему, и на вооруженные и полицейские силы страны. Самодержец, таким образом, сконцентрировал в своих руках высшую законодательную, исполнительную, судебную, церков­ную и военную власть в стране.

Конституция 1955 г. подводила итоги общественно-политиче­ского и социально-экономического развития Эфиопии в пред­шествующие десятилетия, но вместе с тем определяла ее буду­щее. Оно не мыслилось вне рамок императорского режима, от­рицавшего подлинный прогресс и исходившего из твердой уве­ренности в политической незрелости народных масс, на исклю­чительной вере в свою непогрешимость, хотя не исключался и страх перед «революционной стихией» и организованным заго­вором. Вследствие этого самодержавие всячески препятствовало демократизации общественной жизни. Народу внушалось, что власть «лучше его самого» знает, что ему нужно. «Провозгла­шение гражданских свобод по новой конституции,— писал Э. Лютер, проработавший в Эфиопии шесть лет в 50-е годы,— в значительной степени уступка цивилизованному миру. Ни один эфиоп в здравом уме не отважился бы... публично потребовать отставки какого-либо должностного лица. Ни один эфиоп, ка­кое бы он ни получил образование, не рискнул бы написать [213] письмо в газету с критикой государственного чиновника или правительственной политики в целом, и ни одна газета не на­печатала бы такое письмо, даже если бы и получила его» [338, с. 126].

Насаждавшаяся властями атмосфера страха, безоглядного чинопочитания, неверия в собственные возможности, безудерж­ного восхваления императора, за которым признавалось право единолично принимать решения, порождала безынициативность, безделье, нераспорядительность правительственной администра­ции. «В министерствах...— писал англичанин Дж. Бачхользер, посетивший Эфиопию в начале 50-х годов,— вы обнаружите лю­дей... чьи головы забиты интригами и грязными расчетами, людей с изнеженными руками, которые всегда подняты в пре­небрежительном жесте отказа» [288, с. 22].

Всякое инакомыслие жестоко подавлялось, служебная ак­тивность не поощрялась. Чиновникам, как и всему остальному населению, внушалась мысль, что вершителем судеб страны и каждого подданного является только император, и никто иной более. Абсолютизм парализующе воздействовал на все стороны общественно-политической и хозяйственной жизни Эфиопии. Уже в рассматриваемые годы четко обозначилось то, что аб-солютистско-монархический строй, добившийся определенной централизации страны, сковал ее творческие потенции.

Укреплению императорского  режима   содействовала   также, как это ни  странно,  клеветническая  кампания,  развязанная  в империалистической печати.  К ней подключались и некоторые руководители стран Запада. Эфиопия осуждалась за развитие связей  с государствами  Азии, Африки  и  Латинской  Америки, участие  в  Бандунгской  конференции,  а  также  за  контакты  с социалистическими державами. Вновь был поднят вопрос о на­личии якобы рабства и гэббарной системы в Эфиопии, отменен­ные еще в  1942 г. [151, 19.07.1947; 210, с. 88—89]. Нападки в западной печати, антиэфиопские выступления  ряда  государст­венных и общественных деятелей Англии, США и Италии рас­сматривались в  Эфиопии  как  очередное  посягательство  на  ее независимость. Они вызывали вольно или невольно прилив пат­риотических  чувств   у   населения,     на   98—99% неграмотного. В такой обстановке усиливалось почитание трона как символа эфиопской государственности  и самостоятельности,  возрастало убеждение  в  том,  что только трон способен защитить страну от фэрэнджоч, как называли эфиопы иностранцев, белых из Европы и Америки. Подобные настроения умело подогревались правительством,   следовавшим   указаниям   и   воле   монарха.

Абсолютная монархия, утвердившаяся в Эфиопии к середине 50-х годов, определила многое в развитии страны в последую­щие почти два десятилетия. Она сама стала мощным (по эфиоп­ским масштабам) рычагом, приводящим (а точнее, тормозив­шим) в движение механизм общественного развития. Заметна ее роль в формировании гражданского общества, в становлении [214] новых социальных сил, в сфере идеологии и культуры, в эконо­мической стагнации, в усилении эксплуатации многомиллионных масс трудящихся, в создании разрушительной атмосферы страха и безынициативности. Абсолютная монархия препятствовала социальному прогрессу в стране. Она решительно, с примене­нием всего аппарата насилия, противилась возникновению об­щественных противовесов своей чрезмерной свободе действий в экономической, социальной и политической жизни.

Абсолютистский   строй,  долго  и   мучительно   рождавшийся, просуществовал, однако, недолго.

Выступления против императорского режима. Столкновения внутри  правящей верхушки  (1946—1955)

В обстановке императорского всевластия и, казалось бы, всеобщей покорности происходили события, свидетельствовав­шие о массовом недовольстве режимом Хайле Селассие, о противодействии монарху в правящих кругах страны.

Еще в 1942 г. в Эфиопии произошла первая в ее истории забастовка рабочих-железнодорожников. В 1947, 1949 и 1954 гг. они вновь бастовали, требуя улучшения жизненных условий и повышения заработной платы. Среди них было немало кадро­вых рабочих. Длительная совместная работа в полном отрыве от деревни содействовала росту их классового самосознания. И не случайнно именно здесь возник (в 1947 г.) первый в стра­не профсоюз — «Синдикат эфиопских рабочих-железнодорожни­ков» (впрочем, почти сразу же он был поставлен под контроль государства). В целом же рабочий класс страны, находивший­ся в стадии своего формирования (в 1950 г. по найму во всех сферах народного хозяйства трудилось около 20 тыс. человек), еще не стал решающей силой в борьбе против самодержавия. Но забастовки железнодорожников явились грозным преду­преждением властям. Вот почему забастовщики подверглись жестоким преследованиям: так, по свидетельству английской печати, руководители забастовки 1949 г., в которой приняло участие 600 человек, были повешены [151, 17.09.1949].

Поднимались против нещадной эксплуатации и бесправия также рабочие золотодобывающего рудника в Адоле. Их протест принимал своеобразную форму: на пути следования транспорта с золотом они устраивали завалы, стараясь отбить столь ценный груз. Вот почему его постоянно сопровождал усиленный армейский наряд. Ситуация, сложившаяся тогда в Адоле, ярко описана в сообщении английского консула: «Местные жители выглядят жал­кими, несчастными и живут (они) в постоянном страхе ареста или наказания. Если они вскопают хотя бы ярд земли вблизи от своих жилищ, их незамед­лительно ведут к армейским офицерам и обвиняют в поисках золота. Общее впечатление... это поселение каторжников» [274, с. 23].

В ходе выступлений рабочих постепенно возрастало их клас­совое самосознание. В борьбе с угнетателями складывалась [215] классовая солидарность, и прежде всего у железнодорожников. Она уже начинала превалировать над этнической принадлеж­ностью последних (амхара, оромо, сомалийцы, харари и др.), на чем не раз стремились играть власти в попытке разобщить железнодорожников и уменьшить накал недовольства трудящихся. Это — важный позитивный момент в антиэксплуататор­ском и антиимператорском движении. Он приобретал особое значение в условиях проведения политики, которая предусмат­ривала распространение (часто насильственное) амхарского языка, культуры, утверждение социально-политических институ­тов, признанных государством, а также христианизацию всего населения. Ее часто в литературе называют политикой амха-ризации.

Одновременно повсюду в администрации засели главным об­разом амхара, реже тыграйцы и еще реже оромо, уже не гово­ря о представителях других национальностей. Все это не могло не вызвать протеста пестрого в этническом и конфессиональ­ном отношении населения Эфиопии. Наряду с другими факто­рами этнополитический курс правительства уже в то время уси­ливал недовольство неамхарских пародов, побуждая их к откры­тому сопротивлению. В 1948 г. в Харэрге агитировали за пре­доставление региональной автономии провинции, вследствие-чего произошло несколько вооруженных столкновений с властя­ми [311, с. 287]. В том же, 1948 г. (и вновь в 1953 г.) сепара­тистские волнения охватили многие земли, населенные оромо. В их возникновении не обошлось и без вмешательства ино­странцев [320, с. 177]. В 1949 г. восстали жители северных районов страны, возмущенные притеснениями администрации [151, 08.01.1949].

Власти, подавляя антиправительственные движения, имев­шие этноконфессиональную окраску, стремились так распра­виться с их участниками, чтобы запугать неамхарские народы и принудить непокорных согласиться с императорским подходом к национальному вопросу. Добиваясь посредством кровавых репрессий временного успеха, правительство не устраняло при­чин этноконфессиональных противоречий. В итоге накапливался социальный заряд большой революционной силы.

Появились признаки недовольства и в вооруженных силах страны. Со времен Корейской войны, для участия в которой эфи­опское правительство по прямому указанию Вашингтона отпра­вило около 5 тыс. человек, в офицерском корпусе, в том числе в императорской гвардии, стали критически отзываться об от­сталости страны, деспотизме правящих кругов и сосредоточении власти в руках одного человека. «Воодушевленные идеями на­ционализма,— говорил тогда один из офицеров,— мы начали высказывать недовольство порядками в стране в разговорах друг с другом» [333, с. 23].

Более решительный вызов трону в то время был брошен не­которыми сановниками империи. [216]

Одна из самых напряженных ситуаций возникла в 1946— 1947 гг. в связи с так называемым заговором парламента, ког­да группа парламентариев — бывших партизанских руководите­лей вознамерилась установить конституционную монархию, за­метно урезав власть Хайле Селассие. Во дворце подозревали, что к заговору причастны некоторые воинские части, вследствие чего власти пошли на повышение жалованья в армии. Немало­важное значение также имел в 1951 г. заговор президента се­ната, одного из бывших партизанских руководителей, битуоддэда Нэгаша Бэззабыха, который предполагал сам взойти на престол. К нему примкнули феодалы не только Годжама (би-туоддэд был потомком годжамского ныгуса Тэкле Хайманота, т. е. соломонид), но и других районов страны, а также часть офицеров. Некоторые заговорщики рассчитывали в случае успе­ха провозгласить Эфиопию республикой во главе с расом Имру. (В последнее время появилось сообщение, ничем, однако, не аргументированное, о том, что и сам Нэгаш Бэззабых намере­вался учредить в Эфиопии республику [195, № 6, с. 215].) Сле­довательно, идеи республиканизма, несмотря на жестокое подав­ление любых признаков оппозиции и устранение с политической сцены бывших партизанских руководителей-республиканцев, продолжали распространяться.

Заговору Нэгаша Бэззабыха предшествовали крестьянские волнения в Годжаме, вспыхнувшие против очередной попытки властей измерить земли «рыст», классифицировать их в соот­ветствии с агропочвенными характеристиками и ввести новую систему налогообложения. Правительству и на этот раз приш­лось отступить. Произошли также персональные перестановки в провинциальной администрации, во главе которой был постав­лен племянник раса Хайлю Тэкле Хайманота рас Хайлю Белеу,

Напряженной ситуацией в Годжаме воспользовались заговорщики во гла­ве с Нэгашем Бэззабыхом, чьим планам, однако, не суждено было осущест­виться. В литературе высказывается даже предположение, что этот заговор был спровоцирован самим Хайле Селассие с целью устранения с политической арены наиболее влиятельных сановников и получения большей поддерж­ки со стороны Запада, и прежде всего США [311, с. 294; 332, с. 13]. Пока нет бесспорных доказательств подобной точки зрения, но неизменно одно — Хайле Селассие прибегал не раз к помощи закулисных маневров для отстранения от власти того или иного влиятельного вельможи. Так поступил он, например, в отношении всесильного Уольдэ Гийоргиса Уольдэ Йоханныса, готовившего, по мнению американского ученого Д. Левина, захват власти в 1955 г. [332, с. 13]. Скорее всего, однако, отставка Уольдэ Гийоргиса Уольдэ Йоханныса произошла из-за возникших у императора подозрений в нелояльности царе­дворца и усилившихся нападок на него со стороны соперничавших группиро­вок при дворе, искавших благосклонности монарха и ненавидевших царского любимца. Падение этого могущественного сановника связано и с нежеланием монарха видеть около себя сильную личность, на которой замыкались чуть ли не все нити государственного управления.

Отстранение от власти Уольдэ Гийоргиса Уольдэ Йоханныса — яркий при­мер той скрытой борьбы, какая велась при дворе за влияние, чины и благосклонность монарха. В ней участвовали буквально все, кто составлял правящие круги. Противоборство шло тогда, как правило, на личностной основе. Но это не означало, что не привлекались на ту или иную сторону временные «союзники». [217] Даже вчерашние враги, ненавидевшие друг друга, объединялись порой для достижения своекорыстных целей, а добившись их, могли тут же плести интриги друг против друга. Поверженный противник уже больше никогда не поднимался к вершинам власти, за него не вступались даже его едино­мышленники, если такие и обнаруживались.

Руководящая элита была в те годы крайне разобщена, в ее среде не сложилось еще сколько-нибудь влиятельных группи­ровок. Вот кто в то время входил в нее: потомственные аристо­краты, допущенные на ответственные должности (рас Мэнгэша Сыюм, рас Асратэ Каса, бригадный генерал Абий Абэбэ, рас битуоддэд Мэконнын Ындалькачоу и др.), бывшие партизанские руководители (рас Аббэбэ Арэгай, рас Мэсфын Сылеши и др.), довоенные выдвиженцы со светским местным и зарубежным образованием (Йильма Дэрэса, Лоренцо Тыызаз, Гэбрэ Ыгзаабхер Франсуа, Аклилю Хабтэ Уольд, Гырмачеу Тэкле Хавариат и др.), коллаборационисты, запятнавшие себя прислуживанием итальянским оккупантам (Айяле Гэбрэ и др.), а также те, кто получал образование за границей в начале 50-х годов (Ындаль­качоу Мэконнын, Микаэль Имру, Зоуде Гэбрэ Сылласе, Амдэ Уондэфраш, Сэйфу Махтэмэ Сылласе, Кэтэма Ифру, Тэсфа Бушей, Абрахам Дэммэрэ и др.).

Заметное место среди них занимали разбогатевшие в послевоенные голы Мэконнын Хабтэ Уольд, уже упоминавшийся, и Мэконнын Уольдэ Иоханныс, допущенный ко двору еще в 30-е годы. Последний, как и его брат, могу­щественный Уольдэ Гийоргис, был отстранен от власти в 1955 г.: используя занимаемую должность государственного хранителя собственности, оставлен­ной итальянскими оккупантами, он прибрал к своим рукам почти за бесценок немалую ее часть; крупная недвижимость досталась и его сторонникам, при­том за смехотворно низкую плату. Так, один из доверенных людей купил в Джимме отличный дом, принадлежавший прежде итальянцу, всего лишь за 10 ф. ст. Разумеется, он потерял высокое положение при дворе не по мораль­ным и правовым причинам, а потому, что эти спекуляции, приносившие баснословный доход Мэконныну Уольдэ Иоханнысу и связанным с ним лицам, стали угрожать уже интересам всего двора.

Правящие круги в целом понимали, что их личное благопо­лучие и политические позиции зависят от воли Хайле Селассие и потому, ограждая собственные корпоративные интересы и в конечном счете господство всего феодального класса, власть имущие поддерживали и защищали трон. Император рассматри­вался ими как главный гарант сохранения и укрепления эксплу­ататорских отношений в стране.

Это отнюдь не означало, как уже было показано, что в пра­вящих кругах не существовало противников императорского режима и лично Хайле Селассие. Были и такие, кто, сохраняя-верность царствовавшему монарху, тем не менее не соглашался с отдельными его мероприятиями или преследовал своекорыст­ные цели.

Сам же император, стараясь играть роль арбитра нации, за­нимал часто выжидательную позицию при обсуждении во двор­це актуальных вопросов внутренней и внешней политики. Он [218] принимал в таких случаях определенное решение только тогда, когда в ходе длительной придворной борьбы одерживала верх чья-то точка зрения. Так произошло, например, с проектом ре­формы эфиопского письма, предложенной в 1948 г. обществом «Друзья знаний» (рас Имру Хайле Сылласе, блатта Мэрзе Хазен и др.) и отвергнутой императором под давлением церкви [348, с. 424]. Расхождения во мнении и даже несогласие с суж­дениями императора допускались лишь в рамках незыблемости общих устоев абсолютистско-монархического режима. Во двор­це терпеливо сносили эти разногласия, если только они не со­держали какого-либо намека на угрозу трону.

На императора нередко оказывали сильное давление его ближайшие родственники (старшая дочь Тэианье Уорк, второй сын Мэконнын Хайле Сылласе, императрица Мэнэн и др.), за ними стояли порой те или иные крупные сановники, облеченные большой властью придворные, а также высшее духовенство. Вот почему, например, в текст конституции 1955 г. были включены отдельные дискриминационные положения, противоречившие од­ной из основных идей, заложенных при ее составлении, а имен­но: идее придания государству демократического, либерально­го облика. Не исключено, что некоторые из этих дискриминаци­онных положений соответствовали личным взглядам импера­тора, который всегда умело их скрывал, пока не приходилось идти на уступки тем или иным дворцовым силам. Чаще всего он отступал перед требованиями церкви, поддерживаемыми, как правило, многими членами его семьи, потомственной аристо­кратией, да и рядом высокопоставленных чиновников. Так было в вопросах налогообложения церковных земель, многочислен­ных крестьянских повинностей в пользу духовенства и т. д.

Не обошлось в рассматриваемые годы во дворце, ориенти­ровавшемся на «свободный мир» [381, с. 188], и без острой борьбы вокруг развития отношений с Советским Союзом, хотя в Аддис-Абебе официально признавали, что «международный коммунизм не угрожает Эфиопии» [312, с. 245]. В администра­ции, несмотря на консерватизм и даже реакционность многих ее чиновников, рос в те годы интерес к Советскому Союзу. В 1946 г. английский журнал «Экономист» писал, что «нынеш­нее эфиопское правительство положительно оценивает подход русских к проблемам развития» [136, 1946, т. 151, № 5389, с. 913]. Несколько позднее группа американских авторов ут­верждала, что в Эфиопии имеются люди, которые положитель­но относятся к опыту хозяйственного строительства в СССР [336, с. 198].

Антисоветски настроенным силам при дворе пришлось сми­риться с открытием в 1947 г. в Аддис-Абебе, по просьбе эфиоп­ского правительства, советского госпиталя им дэджазмача Балча, а двумя годами раньше — постоянной выставки СССР, кото­рая широко информировала посетителей о жизни Советского государства, поддержке Советским правительством требований [219] Эфиопии относительно выплаты Италией репараций за ущерб, причиненный в годы войны и оккупации, и т. д. В Эфиопии возрастал интерес к социалистической цивилизации, к мировой системе социализма. Этому же способствовало установление дипломатических и хозяйственных связей с Чехословакией, Польшей и другими социалистическими странами. Очень актив­но развивались отношения с Югославией, в том числе в военной области и в сфере хозяйственного планирования.

Стремясь воспрепятствовать советско-эфиопской дружбе, внутренняя и внешняя реакция развернули злостную антисовет­скую кампанию в Эфиопии (см. [151, 23.10.1948; 16.04.1949; 10.01.1953; 312, с. 255]). Западная печать, используя, в част­ности, возникшее со времени американской агрессии в Корее недовольство в офицерском корпусе Эфиопии политикой Хайле Селассие, сообщала о якобы «советском» проникновении в воо­руженные силы Эфиопии, об опасности распространения марк­систско-ленинских идей, о мнимом соперничестве США, Англии и СССР за влияние в Эфиопии (см. [313, с. 59, 229—231]) и тому подобных антисоветских инсинуациях, извращающих суть внешней политики Советского государства.

Все эти измышления не могли, однако, поколебать большого уважения, каким пользовалась наша страна у простых людей Эфиопии. Они, по свидетельству Д. Левина, восхищались эко­номическим могуществом, народным характером власти, дости­жениями в науке и быстрыми темпами развития СССР [334,. с. 140]. Очень высоко отзывалась о Советском Союзе учащаяся молодежь. По результатам опроса в 1958/59 г., 47% учеников школ второй ступени и студентов Университетского колледжа, которые испытывали наибольшее идеологическое и пропаган­дистское влияние Запада и местных консервативных кругов, положительно относились к нашей стране (к Англии — 32% и к США — 59% [334, с. 139]). Эти свои взгляды они затем несли в ту социальную среду, в которой им по получении высшего образования приходилось трудиться. Разумеется, было и нема­ло случаев отхода от воззрений, сложившихся в студенческие годы. Но как бы ни были относительны приведенные данные, выходящие несколько за рамки рассматриваемых лет, они поз­воляют сделать вывод о зарождении идейно-политической не­однородности формировавшихся средних слоев эфиопского об­щества (студенчество, интеллигенция и др.).

Абсолютная монархия и развитие капитализма

Экономическую   основу    абсолютной   монархии    составляли обширные земли короны (т. е. государственные), личные вла­дения императора и членов его многочисленной семьи. На долю всей этой земельной собственности приходилось около 60%  зе­мельного  фонда    страны,    причем  за  счет  перераспределения [220] коронных земель постоянно увеличивались владения император­ского дома. Монарх как верховный феодальный землевладелец через учрежденные фискальные институты собирал феодальную ренту с государственных, частнофеодальных и мелкокрестьян­ских владений, а также с общинных земель.

Неограниченно распоряжаясь землями короны, Хайле Се­лассие предоставлял бюрократии и военнослужащим крупные участки в наследственную собственность,. Кроме того, он пере­водил в разряд рыстэннья многих держателей гультов. Тем са­мым происходил процесс феодализации, в результате чего в стране возникли так называемые новые помещики (в отноше­нии гультэннья, ставших рыстэннья, это справедливо лишь в случае, когда получаемые ими наделы были значительными, а образ их жизни заметно отличался от окружавшей крестьян­ской среды). Собственность новых и «старых» помещиков пред­ставляла собой важную социально-экономическую опору эфиоп­ского абсолютизма.

Экономические позиции абсолютной монархии в Эфиопии ста­новились прочнее по мере активизации предпринимательской деятельности государства. Получался своеобразный парадокс: оно вопреки, казалось бы, собственным интересам и устремле­ниям стимулировало развитие капиталистических отношений, национальной буржуазии. Но такова логика функционирования абсолютизма; абсолютный монарх не мог к тому же не учиты­вать потребности и традиции независимого существования стра­ны и международные обстоятельства. В условиях хозяйствен­ной разрухи, доставшейся после изгнания итальянцев, и исклю­чительной слабости местного частного капитала (если не его полного отсутствия, особенно в начале 40-х годов) абсолютист­ское государство выступило основной побудительной силой ка­питалистического развития Эфиопии. Это отнюдь не означает, однако, что абсолютная монархия не чинила препятствий становлению капитализма, не сдерживала экономический рост. Иначе и быть не могло: сказывались боязнь быстрых перемен, свойственная значительной части правящих кругов, личные взгляды Хайле Селассие, имманентно присущее абсолютизму противодействие антифеодальным процессам.

Государство финансировало создание и эксплуатацию ряда промышленных, сельскохозяйственных и транспортных предприя­тий. Оно основало в составе правительственных органов или под их эгидой несколько автономных хозяйственных объедине­ний (агентств, управлений), которые функционировали как ка­питалистические компании.

Одно из первых таких агентств — «Империал хайуэй оторити», было об­разовано в 1950 г. для строительства, реконструкции и ремонта дорожной сети страны. С 1952 г. развитием средств связи занималось «Империал борд оф телекомыоникэйшнз оф Эфиопиа» с капиталом в 6,75 млн. эф. долл. Вопросы геологоразведки и освоения месторождений полезных ископаемых находились с 1953 г. в ведении «Империал майнинг борд» с первоначальным капиталом в 1 млн. эф. долл. В 1954 г. «Эфиопиэн электрик лайт энд пауэр [221] оторити» возглавило электроэнергетическую промышленность страны. «Эфиопиэн грэйн борд», действуя с 1950 г., стремился увеличить экспорт зерна и муки и улучшить качество этих товаров.

Эти и им подобные агентства стимулировали рост капиталистических отно­шений. Они стали также мощным средством укрепления экономических пози­ций абсолютной монархии.

Постепенно увеличивающаяся государственная собствен­ность (дороги, банки, ряд заводов и фабрик, монополия на соль и т. д.) являлась материальной основой относительной незави­симости монарха и бюрократического аппарата от господствую­щего класса и общества в целом. Но, не являясь надклассовой, внесоциальной силой, эфиопское самодержавие выражало в конечном счете коренные интересы феодального класса, поста­вило на его защиту все экономические ресурсы, которыми оно располагало.

Широкие возможности вмешательства в хозяйственную и ду­ховную жизнь страны государство имело в связи с тем, что оно владело почти всей социальной и производственной инфра­структурой. Ему принадлежали крупнейшие типографии («Ар-тистик пресс», «Мэрхаба Тыбэб» и др.), портовые сооружения в Асэбе, железная дорога в Эритрее, электростанции, авиаком­пания, совершавшая тогда полеты в 20 эфиопских городов, около 4 тыс. км дорог, проходимых круглый год, почти 600 школ, насчитывавшихся в 1955 г., свыше 120 из 140 больниц, имев­шихся в стране в 1956 г., и т. д. Отдельные инфраструктурные объекты составляли как собственность эфиопского государства, так и частных лиц. Яркий пример тому — франко-эфиопская железная дорога.

Власти уделяли первостепенное внимание развитию произ­водственной инфраструктуры и прежде всего ее транспортной составляющей. Именно сюда направлялась основная масса ка­питаловложений: более 2/3 общей суммы инвестиций в 1946— 1955 гг. Здесь использовались прежде всего иностранные займы и кредиты, ставшие в целом основным источником финансиро­вания хозяйственного строительства в стране: доля националь­ного дохода, идущая на накопление, была очень низкой (в 1950— 1954 гг.—3,0—3,5%) [141, 1959, т. 3, № 4, с. 109, 120].

Осуществляя дорожное строительство и сооружение других средств коммуникации, правительство стремилось прежде всего установить постоянные связи Аддис-Абебы с различными райо­нами страны. Тем самым достигались главные цели инфраст­руктурного развития, а именно: усиление государственного конт­роля над труднодоступными и удаленными районами, политико-территориальная консолидация империи, упрочение ее хозяй­ственных основ.

При реализации функции пространственного детерминатора хозяйственного развития государство концентрировало строи­тельство промышленных объектов в Аддис-Абебе и в Шоа в целом. Тем самым обострялись территориальные диспропорции [222] в народном хозяйстве Эфиопии и, следовательно, регионалистские и этноконфессиональные отношения.

Политические и экономические процессы в Эфиопии проте­кали не без влияния извне. Оно не ограничивалось только пре­доставлением займов, кредитов или военной и технической помощи, о чем речь шла ранее. Значительные импульсы ка­питалистического развития, притом зависимого, периферийно­го типа, страна получала от мирового капиталистического хо­зяйства в целом, господствующие позиции в котором занимали ведущие империалистические страны. На мировом рынке Эфио­пия по-прежнему выступала как поставщик ряда сельскохозяйст­венных товаров (кофе, кожевенное сырье, живой скот, зерно, воск и т. д.) и как импортер продовольствия, текстиля и изде­лий из него, предметов роскоши, сырьевых товаров для мест­ной промышленности, транспортных средств, нетфепродуктов, промышленного оборудования. На сельскохозяйственную про­дукцию в 1941—1955 гг. приходилось ежегодно свыше 95% экспорта, причем доля кофе постоянно возрастала (в 1946 г.— около 1/3, в 1955 г.— почти 50%), а зерна сокращалась (соот­ветственно— около 14 и 5%). Основные экспортные товары (кофе, кожевенное сырье и масличные) в 1954 г. составляли 84% экспорта. Абсолютное преобладание в вывозе страны сель­скохозяйственной продукции отнюдь не означало высокого уровня товаризации аграрного сектора экономики, носившего преимущественно натуральный характер: в середине 50-х годов на рынок поступало не более 18% продукции сельского хо­зяйства. Кроме того, это свидетельствовало о фактическом от­сутствии промышленного производства товаров на экспорт.

Кофе, ставший под воздействием мирового капиталистического хозяйства главной статьей вывоза Эфиопии, не является, однако, классическим приме­ром монокультурного производства в Африке. Дело в том, что, во-первых, на долю кофе в Эфиопии никогда не приходилось ни в 50-е, ни в последующие десятилетия свыше 55—60% стоимости экспорта (в 1950—1954 гг. в среднем ежегодно 55%, в 70-е годы и того меньше), во-вторых, более половины произ­водимого кофе потреблялось в самой стране и, в-третьих, основными постав­щиками товарного кофе были помещики, а не иностранные плантаторы, как это имело место в странах монокультурной экономики, и, в-четвертых, значи­тельная часть кофе собиралась с дикорастущих деревьев. Вместе с тем кофе на много лет вперед определил узость специализации Эфиопии в международ­ном (капиталистическом) разделении труда, многие внутренние социально-экономические процессы, а также зависимость ее народного хозяйства от состоя­ния мирового рынка кофе.

Активное вовлечение в мировую торговлю кофе (в 1945 г. экспортировано 15,9 тыс. т кофе, в 1950 г.— 18,7 тыс., в 1953 г.— 43,9 тыс., в 1955 г.— 42,1 тыс. т) расширило сферу империали­стической эксплуатации Эфиопии по каналам внешней торговли, сделало страну уязвимее от инфляционных, кризисных явлений в мировом капиталистическом хозяйстве. Резкое падение цен на кофе на мировом рынке, не так уж редко имевшее место, больше всего сказывалось на положении непосредственных производителей [223] этой культуры — крестьянах-арендаторах, рабочих на плантациях, сезонных рабочих, сборщиках дикорастущего кофе, трудящихся кофеобрабатывающих предприятий, В целом тогда ухудшалась хозяйственная обстановка в стране: возра­стали внешний долг и дефицит торгового и платежного балан­сов, срывались сроки строительства промышленных или инфра­структурных объектов, правительству приходилось отказывать­ся от импорта необходимых народнохозяйственных товаров, в том числе продовольствия, и т. д. Но неизменно высокой оста­валась, как можно судить по косвенным данным, доля товаров, в которых были заинтересованы элитарные слои эфиопского общества. Так, в 1952 г. при сокращении поступлений от про­дажи кофе на 12,5 млн. эф. долл. в страну уменьшился на 1 млн. эф. долл. импорт серых хлопчатобумажных тканей, поль­зовавшихся повышенным спросом у народных масс, зато на 700 тыс. эф. долл. больше было ввезено дорогостоящих вин, коньяка, фруктов и прочей продукции, предназначенной для удовлетворения потребностей имущих слоев (см. [141, 1957, т. 1, № 5, с. 175]).

С увеличением доходов от кофе еще более возрастал импорт предметов роскоши. В 1953 г., например, когда экспорт кофе (по стоимости) удвоился, увеличился ввоз шелка и изделий из него на 1,5 млн. эф. долл., а алкогольных напитков и про­дуктов питания, недоступных простому люду из-за высоких цен,— на 1,7 млн. эф. долл.

Именно с ростом потребностей в импортных товарах, и особенно предметов роскоши, связано в известной мере активное участие императорского дома, знати, помещиков, бюрократии, местных предпринимателей в расширении производства и сбыта сельскохозяйственных культур, и в первую очередь кофе. Не­безынтересно привести мнение американского исследователя П. Кена о том, что инициативы и планы Хайле Селассие были обусловлены как интересами Запада, так и стремлением акку­мулировать валюту в целях приобретения импортных потреби­тельских товаров, спрос на которые постоянно возрастал среди правящей элиты [134, 1979, т. 22, № 1, с. 53].

Потребительские товары в структуре импорта занимали ведущие позиции: в 1950—1954 гг.— в среднем ежегодно 64% (в 1946 г.— свыше 75%), причем главными были текстиль и изделия из него (41%). За тот же период 16% ежегодного импорта составляли оборудование (промышленное, сельскохозяйст­венное, медицинское, конторское и т. д.) и транспортные средства, а 20% — сырьевые материалы (хлопок, уголь, нефть, каустическая сода). Налицо рост импорта непотребительских товаров в сравнении с 1946—1949 гг., когда их удельный вес в импорте не превышал в среднем 20% в год. В их составе повышалась доля средств производства, в чем отразился процесс некоторого ускорения экономического развития. По данным английского исследователя Р. Панкхерста, эта группа товаров в 1955 г. составляла более 22% всего импорта (в 1950 г. менее 9%) [141, 1957, т. 1, № 5, с. 153].

Внешняя торговля, однако, в то время не стала одной из основных отраслей народного хозяйства страны, с которой в [224] большинстве освободившихся государств связано решение важнейших экономических проблем. Ее доля в валовом националь­ном продукте в 40-е — первой половине 50-х годов не превыша­ла 5—7%. Вместе с тем внешняя торговля динамично разви­валась на фоне анабиозного в целом состояния отсталой эко­номики: внешнеторговый оборот в 1946 г. составлял 112,8 млн. эф. долл., в 1951 г.— уже 221,3 млн., а в 1955 г.— 330,2 млн. эф. долл. [141, 1957, т. 1, № 5, с. 175]. В 1946—1955 г. Эфиопии был свойствен дефицит торгового баланса, достигший наивысшего показателя в 1948 г. (17,5 млн. эф. долл.). Но власти никогда не пытались ликвидировать этот дефицит за счет отказа или уменьшения импорта предметов роскоши. В подобном подходе к дефицитному финансированию внешней торговли проявилась социальная, антинародная направленность внешней торговли дбсолютистско-монархического государства.

Происшедшие к 1956 г. во внешней торговле Эфиопии опре­деленные изменения (рост товарооборота, тенденция повышения импорта средств производства и т. д.) свидетельствовали о не­котором оживлении экономической жизни, о распространении товарно-денежных отношений, а в конечном счете — о дальней­шем развитии капитализма. В литературе высказывается даже мнение о том, что «с 50-х годов становится очевидной роль ка­питалистического уклада в качестве ведущего, систематизирую­щего» [180, с. 14]. Не оспаривая в целом этой точки зрения, уточним, что речь, касаясь первой половины 50-х годов, может идти лишь о генеральной линии общественно-экономического развития Эфиопии, ее укоренившейся капиталистической ориен­тации, вызревшей в недрах феодализма, притом не без влия­ния, конечно, извне.

Углубление процесса роста капиталистических отношений, обусловленного внутренними и внешними факторами, сдержи­валось огромным грузом докапиталистических отношений. В ос­нове базисных структур по-прежнему лежал феодальный спо­соб производства, отягощенный дофеодальными отношениями. В стране преобладали натуральное и мелкотоварное крестьян­ское хозяйство, феодальная собственность на землю как основ­ное средство производства и порожденная ею система внеэко­номического принуждения и подчинения. Капиталистические отношения переплетались с феодальными и дофеодальными от­ношениями, причем извлечение капиталистической прибыли не­редко осуществлялось при самом активном использовании старых, докапиталистических отношений. Это нашло свое вы­ражение прежде всего в сохранении традиционной издольщины в крупных хозяйствах капиталистического типа. Так, на мно­гих фермах Хайле Селассие производство основывалось на из­дольщине, т. е. земельные угодья участками в 1 или более га сдавались в аренду крестьянам, выплачивавшим натуральную ренту, которая затем поступала на рынок. Подобным же обра­зом были организованы кофейные плантации раса Мэсфына [225] Сылеши, влиятельнейшего сановника Йильмы Дэрэсы и других. Землевладельцы, вкладывавшие небольшие, порой просто ми­нимальные средства в производство (приобретение сортовых семян, тяглового скота, благоустройство земли и т. д.), часто использовали издольщика в качестве наемного рабочего, за­ставляя его работать на своих полях под видом многочислен­ных отработок.

Помещики, перекладывая на крестьян-арендаторов бремя налогов, предусмотренных законом с земельных собственников, сосредоточивали в своих руках огромные сельскохозяйственные излишки (не только прибавочный продукт, но и значительную часть необходимого продукта крестьянина). Эти излишки реа­лизовывались на рынке, принося землевладельцам крупные до­ходы. Однако использование денежных средств носило откро­венно паразитический характер. Лишь незначительная их часть, вкладывалась в расширение сельскохозяйственного произ­водства.

В аграрном секторе наиболее динамично и эффективно развивались чисто капиталистические плантации и фермы. Крупнейшие из них принадлежали иностранцам. С помощью иностранного капитала стали возникать первые агропромышленные комплексы. В рассматриваемые годы это прежде всего относится к голландской компании «Ханделс Ференигинг-Амстердам (Эфио­пия)», которая в начале 50-х годов за минимально низкую арендную плату (1 эф. долл. в год, позднее 100 эф. долл. за 40 га) организовала на площади в 2,7 тыс. га плантацию сахарного тростника и построила сахарный завод в Уонджи, недалеко от Назрета.

Другой пример формировавшегося агропромышленного комплекса — плантации хлопчатника, хлопкоочистительный завод и текстильная фабрика итальянской семейной фирмы Баратолло в Эритрее.

С воссоединением Эритреи с Эфиопией сфера частного пред­принимательства в государстве намного расширилась. В его хозяйственную жизнь включились сотни промышленных пред­приятий, товарных агрохозяйств, торговых фирм, транспортных компаний и предприятий «индустрии» услуг, образовавшихся в свое время на этой прикрасноморской территории. В целом уве­личился производственный потенциал страны, особенно это ска­залось в области фабрично-заводской промышленности.

Всего в Эфиопской империи в  1955 г. насчитывалось 150 фабрик и заво­дов  с общим  фиксированным  капиталом  в  55,8  млн.  эф.  долл.  Из  них  вне Эритреи  размещалось  тогда  лишь  71   предприятие,  но  зато  они  были  куда более крупными как по числу занятых  и производственной  мощности, так  и по  сумме  фиксированного  капитала,  составившего  41,3   млн.  эф.  долл.  [141, 1957,  т.  1,  №  5,  с. 147].   Самыми  современными  предприятиями  в   Эфиопии были уже упоминавшийся сахарный завод, построенный в 1954 г., мясоконсерв­ный завод израильской фирмы ИНКОДЕ, действовавшей в стране с  1952 г., аддис-абебская скотобойня компании «Эфиопиэн абаттойр компани, лтд», 40% акций  которой  принадлежало  французской фирме «А. Бэссе энд компани (Эфиопиа), лтд», текстильная фабрика государственно-частной «Сабеан ютилити корпорейшн» в Дыре-Дауа и ряд других. Преимущественно они принад­лежали иностранцам. Немало мелких и средних предприятий в промышленно­сти и других сферах народного хозяйства составляли собственность итальян­цев, греков, армян, арабов и выходцев с Индостана. [226]

Правящая верхушка, привлекая частный капитал из-за ру­бежа, стремилась создать себе внутри страны надежную опору г-в лице иностранной буржуазии, которая была бы кровно заинте­ресована в сохранении существующего императорского режи­ма, так как он предоставлял ей гарантии извлечения макси­мальных прибылей и безопасности вложения капитала, не боясь национализации.

В свою очередь, иностранный капитал внедрялся только в те отрасли, которые давали максимальные прибыли и в корот­кий срок (например, пищевая и текстильная промышленность), а также усиливали неравноправное положение Эфиопии в сис­теме мирового капиталистического хозяйства. Иностранный ка­питал, занявший господствующие позиции в экономике страны, содействовал внедрению капиталистических отношений, но в то же время поддерживал абсолютистско-монархические устои эфиопского государства. Пользуясь разнообразными льготами, он служил основой формирования компрадорской буржуазии в Эфиопии, особенно из числа членов императорской фамилии, традиционной аристократии и высшей бюрократии.

С целью привлечения частного капитала из-за рубежа пра­вительство приняло в 1950 г. специальное постановление, в ко­тором иностранным инвесторам в обрабатывающую промышленность гарантировалось освобождение от налогообложения прибылей в течение первых пяти лет со дня ввода в строй пред­приятия и от пошлин на ввоз необходимого оборудования для его строительства. В 1954 г. появился новый инвестиционный закон, согласно которому иностранным вкладчикам в обраба­тывающую промышленность и сельское хозяйство предоставля­лись еще дополнительные льготы. Они освобождались теперь также от подоходного налога и так называемого предпринима­тельского налога, а также от пошлин на импорт сырьевых ма­териалов. Однако надежды властей на широкий приток иност­ранных инвестиций в промышленность (а с 1954 г. и в сельское хозяйство) не оправдались. Наиболее значительными в то вре­мя оказались капиталовложения, сделанные голландской «Хан­делс Ференигинг-Амстердам», уже упоминавшейся ИНКОДЕ, организовавшей экспорт живого скота из района Дыре-Дауа (3 тыс. голов ежемесячно), и югославской фирмой «Югодраво энд компани», выделившей 800 тыс. зф. долл. на строительство лесопильного завода в Лиму.

Еще долгие годы почти 70% промышленной продукции стра­ны выпускалось ремесленниками и кустарями-надомниками [141, 1959, т. 3, № 4, с. 108—109]. Из их числа формировалась мелкая буржуазия города. Особое место в ее структуре зани­мали мелкие торговцы, лавочники, владельцы крошечных ресто­ранчиков и кафе. В течение долгих лет местная (собственно эфиопская) мелкая буржуазия была в силу своей слабости заинтересована в абсолютизме, поддерживала его, ибо самодер­жавие, отменив внутренние таможни, содействовало ее обогащению, [227] предоставляло ей определенную свободу и защищало ее от выступлений низов.

Всего в индустриальном секторе страны, включая кустарные предприятия, трудилось в 1955 г. около 18 тыс. человек, при­чем многие из них не порывали связей с деревней. Фабрично-заводской пролетариат численно был невелик. В 1951 г. на 107 обрабатывающих предприятиях рабочих насчитывалось бо­лее 6 тыс. человек. Основная масса этих рабочих была сосре­доточена в Аддис-Абебе. Сравнительно высока была и их кон­центрация на предприятиях. На 71 фабрике и заводе в 1955 г. в Эфиопии (без Эритреи) рабочие составляли около 12,5 тыс., а в Эритрее на 79 предприятиях было занято менее 4,5 тыс. че­ловек.

В стране с почти 22-миллионным населением насчитывалось, лишь около 400 тыс. человек, работающих по найму. Да к тому же более 1/4 из них проживали в сельской местности, а осталь­ные — главным образом в самых крупных городах Эфиопии: Аддис-Абебе (в 1956 г.— свыше 317 тыс. жителей, из них 10.8 тыс. иностранцы), Асмэре (свыше 70 тыс.), Дэссе (43 тыс.), Харэре (40 тыс.) и Дыре-Дауа (25 тыс. человек). Все город­ское население не превышало тогда 1,2 млн. человек, или менее 6% всего населения империи. Столь небольшое число горожан указывает на аграрный характер эфиопской экономики, за­стойность социально-экономического развития в деревне, низ­кий уровень наемного труда и на вялость процесса урбани­зации.

Эфиопские города, в том числе и столица, сохраняли во мно­гом сельский облик. В их пределах оказались даже целые де­ревни, изолированные от городского образа жизни. В них обра­зовывались поселения городской бедноты, бездомных, безра­ботных, люмпенов. Появились тогда лишь первые признаки так называемой допромышленной урбанизации. К 1956 г. в стране отток сельского населения в города в поисках работы еще не был столь интенсивным, как в последующие десятилетия. Вот почему, вероятно, составители плана развития Аддис-Абебы, оценивая возможный рост населения столицы в 1956—1985 гг., полагали, что оно в среднем ежегодно будет увеличиваться на 4734 человека, достигнув в 1985 г. 460 тыс. человек [141, 1957, т. 1, № 2, с. 38].

Действительность, как известно, опровергла эти расчеты. Аддис-Абеба вы­делялась среди эфиопских городов разнообразием своих функций и градо­строительными особенностями. С утверждением абсолютизма возросла ее кон­солидирующая роль в политической и экономической жизни. Все заметнее становилось ее влияние на периферию. С приобретением выхода к морю усилились позиции Аддис-Абебы как географического центра империи. Пра­вительство уделяло особое внимание развитию столицы, концентрируя в ее пределах не только промышленные предприятия, но и социально-инфраструк­турные объекты. Последнее подтверждается, в частности, тем, что с 1949 по 1956 г. число коек в больницах Аддис-Абебы увеличилось на 1734, а вне ее — лишь на 430 единиц (подсчитано по [141, 1959, т. 3, № 4, с. 110]). [228]

В Аддис-Абебе преимущественно размещались и высшие учебные заведения. Из 5 колледжей, открытых в 1950—1954 гг., три (Университетский, Инженерный, Строительный) находились в Аддис-Абебе и по одному — в Гондэре (медицинский) и Алем-Майе (сельскохозяйственный). Такая территориальная концент­рация вузов, однако, в условиях малочисленности эфиопского студенчества, лишь формировавшегося как новая общественная сила, повышала его социально-политический потенциал. К 1956г. в колледжах обучалось до 300 человек, а с учетом студентов вечерних отделений до 400 человек. К 1960 г., когда состоя­лись первые выпуски, их закончили свыше 1300 человек, ко­торые осели главным образом в Аддис-Абебе либо отправились за границу для дальнейшего обучения. Многие из них пополни­ли ряды творческой интеллигенции, учительства, но большинст­во заняли ответственные должности в государственном аппа­рате.

Разумеется, столь небольшое число выпускников колледжей не могло ликвидировать нехватку кадров, которая все острее ощущалась, в том числе и в административных органах. Вот почему начиная с конца 50-х годов власти пошли по пути рас­ширения контингента студентов. Наряду с этим они увеличи­вали число учащихся в различных технических школах, да­вавших среднее специальное образование.

В социальной структуре Эфиопии важное место стали зани­мать учителя, представлявшие крупный отряд формировавшей­ся интеллигенции. В 1955 г. их насчитывалось уже 2333 челове­ка, из них 197 —женщины [141, 1957, т. 1, № 3, с. 101], причем: более 1/5 всех учителей трудились в Аддис-Абебе.

Рост учительских кадров отразил известное улучшение школьного дела в стране. В 1954 г. государственную школу по­сещали 72587 учеников против 53729 в 1952 г., да еще в част­ные и миссионерские ходили 7679 учащихся (в 1952 г,— 5543) [141, 1959, т. 3, № 4, с. 110]. В целом, однако, это была ничтожно малая доля детей школьного возраста (около 6 млн.), да притом в сельской местности практически отсутствовали школы. По-прежнему свыше 95% населения оставались негра­мотны.

Поголовная неграмотность тружеников села была на руку помещикам. Простых земледельцев никто не информировал об отмене правительством некоторых налогов, и они продолжали выплачивать их землевладельцам, скрывавшим в целях нажи­вы правду. Из-за неосведомленности крестьяне, как и прежде (т. е. до введения официального запрета), делали помещикам многочисленные подношения и оказывали им разнообразные хозяйственные услуги.

Пользуясь традиционными ценностями крестьянской жизни (взаимовыручка, взаимопомощь, деревенский коллективизм и т. д.), власти начали широко практиковать так называемые трудовые инвестиции. Речь идет об участии крестьянских масс [229] в бесплатных общественных работах по сооружению просе­лочных дорог, водоемов и т. д. При этом они использовали принадлежавшие им средства и предметы труда. В 1950— 1954 гг. такие трудовые инвестиции оценивались примерно в 130 млн. эф. долл. [141, 1959, т. 3, № 4, с. 120]. Однако местная администрация нередко в угоду землевладельцам обманывала крестьян, вынуждая их под видом необходимых общественных работ строить дороги, соединяющие помещичьи хозяйства с магистральными шоссе, благоустраивать господские земли, под­водить к ним воду. Это был еще один путь беззастенчивой экс­плуатации земледельцев и обогащения феодалов. Обман здесь прикрывался патриотическими и верноподданническими призы­вами, причем последние в дальнейшем, при осознании крестья­нами реальности происходящего, все более обесценивались.

Несмотря на эксплуататорский характер использования тру­довых инвестиций, они вольно или невольно содействовали про­никновению товарно-денежных отношений в эфиопскую глубин­ку, приобщали земледельцев к всеэфиопскому рынку, ускоряли социальное расслоение крестьянства, способствовали распрост­ранению правительственного контроля, в том числе в фискаль­ной области. Трудовые вложения сельских тружеников позво­ляли правительству экономить значительные средства, направ­ляя их на укрепление абсолютной монархии. С помощью бесплатных затрат — труда крестьян на общественных работах возрастали фактически бюджетные доходы, тем более что пра­вительство в своих финансовых расчетах постоянно ориенти­ровалось на трудовые инвестиции крестьянских масс.

На развитие капитализма активнее стал влиять Государст­венный банк Эфиопии. Выполняя функции центрального эмис­сионного банка, он начал предоставлять и коммерческие креди­ты, сократив при этом к середине 50-х годов ставку по займам с 9 до 6%, и путем приобретения акций стал принимать участие в промышленном предпринимательстве.

Важное место в финансовой системе страны занял создан­ный в 1951 г. Банк развития Эфиопии, держателями акций ко­торого были государство, знать, высшие правительственные чи­новники, крупные предприниматели. Его организацией предус­матривалось содействовать развитию промышленности и сель­ского хозяйства и поощрить частные капиталовложения [141, 1966, т. 10, № 4, с. 302]. Деятельность банка ориентировалась только на крупный капитал. Он не предоставлял кредиты мел­ким товаропроизводителям в городе и деревне, лишая их возможности расширить свое дело. Так, минимальный размер сельскохозяйственного займа в 10 тыс. эф. долл., да еще под 8% годовых, мог заинтересовать только крупных предпринима­телей на селе.

Банк развития был образован вместо Сельскохозяйствен­ного и Коммерческого банка, открытого еще в 1949 г. и при­шедшего на смену Сельскохозяйственному банку, действовавшему [230] с 1945 г. Все эти последовательно сменявшие друг друга финансовые учреждения предназначались для стимулирования частнокапиталистического сектора эфиопской экономики. Они аккумулировали на своих счетах значительную часть внутрен­них ресурсов, а также поступлений извне. Объем их операций, однако, был ниже имевшихся возможностей, реализация кото­рых сдерживалась условиями кредитования и общим низким уровнем деловой активности. Так, Банк развития к 1956 г. ссудил всего лишь около 5 млн. эф. долл. Наибольший кредит (100 тыс. эф. долл.) он предоставил для организации кофейной плантации в Сунту, близ Джиммы. И тем не менее Банк раз­вития, как и его предшественники, содействовал мобилизации финансовых ресурсов для капиталистического развития.

Важным шагом на пути роста капитализма явилось обра­щение Эфиопии к планированию. Эфиопия — первая из афри­канских стран предприняла попытки планового ведения хозяйст­ва. Оно имело рекомендательный, ограниченный характер. Из­вестное влияние на решимость Эфиопии приступить к планиро­ванию оказали успехи Советского Союза, а также опыт плано­вого развития в Индии [141, 1957, т. 1, № 6, с. 205].

Еще в 1941 —1945 гг. в Аддис-Абебе неоднократно выска­зывались в пользу планового ведения хозяйства. Уже тогда составляли планы по отдельным отраслям народного хозяйст­ва. В 1944 г. была принята программа развития образования, год спустя — десятилетняя программа индустриального разви­тия. В 1949 г. во дворце сообщили о составлении программ раз­вития промышленности, торговли и сельского хозяйства [30, с. 325]. Годом позднее Хайле Селассие объявил о том, что в стране разработан пятилетний план социально-экономического развития, но о нем никогда и нигде больше не упоминалось. В конце 40-х — начале 50-х годов были провозглашены пятилет­няя программа развития сельского хозяйства, трехлетняя про­грамма развития лесных ресурсов, двенадцатилетняя програм­ма автодорожного строительства и т. д. Многие из этих про­грамм носили декларативный, престижный характер. К реа­лизации некоторых из них так и не приступали. Наметки, содержащиеся в тех программах, которые осуществлялись, за­частую не выполнялись вообще или претворялись в жизнь с запозданием. Так произошло, например, с трехлетним планом строительства и реконструкции дорог, растянувшимся па че­тыре года.

В составлении всех этих планов и программ принимали, как правило, участие американские специалисты и эксперты ООН. Все они использовали буржуазную экономическую теорию, со­гласно которой планирование предназначено создавать условия для развития частного предпринимательства. Такая направлен­ность буржуазного планирования полностью совпадала со взгля­дами тогдашних руководителей Эфиопии, которые полагали, что план (программа), укрепляя позиции капитализма, позволит [231] трансформировать эфиопское, преимущественно феодаль­ное, общество в капиталистическое при одновременном сохра­нении абсолютистской власти монарха.

Утверждение правительства о поощрении посредством пла­нирования частного сектора отнюдь не означало отстранения государства от участия в экономическом развитии. В условиях Эфиопии это было немыслимо. Даже планами предусматрива­лась активизация предпринимательской деятельности государ­ства. Особое значение экономической функции государства при­давалось при разработке (с 1954 г.) первого пятилетнего плана хозяйственного и социального развития страны (1956/57— 1960/61 гг.), к участию в которой привлекались также юго­славские специалисты. Последние, хотя и учитывали опыт планирования в собственной стране, все же вынуждены были следовать общей капиталистической ориентации Эфиопии.

Составлением этого плана занимался Комитет планирования (во главе с бывшим тогда министром финансов Мэконныном Хабтэ Уольдом), созданный правительством еще в 1953 г. Ко­митет располагал 2 млн. эф. долл. для оплаты необходимых работ по выяснению экономической ситуации в стране.

В обращении правительства к планированию всей экономики еще раз проявилось его стремление к мобилизации финансовых ресурсов, рационализации их использования в целях дальней­шего капиталистического развития и укрепления абсолютной монархии. Иное дело, что эти цели в конечном счете несовмес­тимы. [232]