Глава VIII

КАК ДАЛЕКО ПРОСТИРАЕТСЯ МИР?

Мир в представлении Хидэёси

В этом-то новом замке Осака, еще строящемся, в 1586 г. Хидэёси принял удивительный визит двух иезуитов — вице-провинциала Гаспара Коэлью и отца Луиша Фроиша.

Правду сказать, Хидэёси никогда безоговорочно не одобрял несколько легкомысленного благоволения, ко­торое оказывал иностранным священникам Нобунага; их церемонии, их проповеди, их столь хорошо подвешенные языки вызывали подозрения, по меньшей мере насторо­женность. Но разве вместе с ними не появились веще­ственные и восхитительные богатства? Образы, которым он никогда не уделял большого внимания, прошли у него перед глазами: сахар, который иногда подавали в доме Нобунага, редчайший продукт, торговля которым начала развиваться после того, как на Филиппинах обосновались испанцы; шелк, в виде сырца или ткани, из которого сде­ланы его одежды и который теперь импортировали в боль­ших количествах из Вьетнама, Бенгалии, Персии, посколь­ку японское производство покрывало лишь малую часть потребностей, а после того, как в 1557 г. Китай закрыл доступ для японских купцов, им приходилось искать этот драгоценный товар даже в портах Юго-Восточной Азии. Такое путешествие было долгим, дорогостоящим, риско­ванным для японского корабля, не очень эффективного по сравнению с китайским или корейским судном. Эти дико­винные чужеземцы, прибывающие с Запада, решительно оказывали большие услуги, бродя по морям на своих тол­стощеких кораблях и распределяя блага.

Вот почему, кстати, Нобунага когда-то (в 1571 г.) а крыл порт Нагасаки для иностранной торговли, и вот почему в Центральной и особенно в Западной Японии даймё всеми способами пытались раздобыть разменную монету, необходимую для получения сокровищ, прибывающих из других мест, так что за несколько лет поиски и разработка золотых и серебряных рудников получили развитие, еще недостаточное, но уже превосходящее ожидания. В самом деле, иностранных купцов не привлекла бы обычная медная или бронзовая монета — китайские сапеки, которые обычно ходили на внутреннем японском рынке и которыми каждый сеньор манипулировал по своему усмо­трению; эта практика была неудобна для торговли между общинами, и Хидэёси старался ее упорядочить, создавая тем самым зачатки национальной монетной системы.

Что касается даймё, то некоторые из них улаживали дело совсем просто. Они отдавали иезуитам серебряную»; руду, которой владели, получая взамен золото или шелк. Высокий западный корабль увозил их сокровища в Макао и через несколько месяцев возвращался с драгоценным грузом; спрос в Японии так вырос, что некоторые иезуиты, официально или официозно, даже оплачивали за его счет свою апостольскую миссию. Повышая из года в год цену на золото, они получили существенные суммы, которые во многом могут объяснить прочность, и быстроту их внедрения в Японии с 1550 по 1580 годы. Но около 1570 г. Кабрал и Валиньяно, а потом испанские францисканцы — тоже теперь приехавшие — изобличи­ли их в Риме, заклеймив торговлю, которую ведут люди Божьи; скандал принял такие масштабы, что в 1585 г. папа повысил ассигнования иезуитам, чтобы помочь им в их нуждах, и взамен запретил им заниматься любыми видами торговли.

Говорили ли Хидэёси об этом отцы Коэлью и Фроиш? Конечно, нет! Зато они только и твердили, что о невероятной авантюре — путешествии на край света, пределы которого резко изменились. Слышали ли они о японце, крещенном под именем Бернардо, ученике Франциска Ксаверия, в 1553 г. добравшемся до Португалии и через четыре года умершем? Конечно, тоже нет! Они несомнен­но ничего о нем не знали. Зато они могли без конца гово­рить о миссии, которую в прошлом (1585) году три даймё с Кюсю — Отомо Ёсисигэ, Арима Харунобу и Омура Сумитада согласились отправить в Рим, Португалию и Ве­нецию. Японские «послы» — так они говорили факти­чески о подростках — выказали восхищение оказанным приемом, особенно в Венеции, и роскошными подарками, которые им преподнесли: шелками и дамастом, зеркала­ми, муранским стеклом.

Постепенно представление о новых горизонтах, ис­точниках необходимых богатств, оформилось в уме Хи­дэёси, и он начал уноситься мыслью за пределы Японии, пространства которой прежде столь плотно заполняли его жизнь.

Островное положение и следование религии (буддиз­му), возникшей и развившейся вне архипелага, с само­го начала исторических времен удерживали Японию от очень распространенного соблазна — вообразить себя пупом Земли. Все великие государственные деятели, все великие монахи и даже величайшие художники, как Сэс-сю в XV в., всегда обращались к материку, черпая из ки­тайской модели вдохновение для создания политической организации и для размышлений — пусть даже о том, как эту-модель изменить и приспособить к потребностям японского общества.

Рождение и освящение феодализма режимом Минамото в конце XII в. только резче выделило эту тенденцию: сегуны эпохи Камакура извлекали основную часть как материальных ресурсов, так и интеллектуальной жизне­способности из прямых и частых связей с Китаем через голову императорского двора, уснувшего в своей изоля­ции и приверженности обрядам.

Но Хидэёси, человек изначально малообразованный, мог ли вступить в этот космополитический поток, тем бо­лее что китайский сосед не облегчал ему задачи?

По золотому правилу Срединной империи вокруг Ки­тая не могло быть дружественных, соседних или союз­ных стран, а лишь мелкие царства-данники, официально или фактически находящиеся в вассальной зависимости. Японцы, вполне признавая все блага, которым они были обязаны своему великому образцу, всегда более или менее категорично не принимали этой системы, что не создавало постоянного беспокойства для китайского правительства. Императоры династии Сун (960-1279), удалившиеся во внутренние области Китая, где хозяйство процветало, не удивлялись этому сверх меры. Зато монголы, основатели династии Юань (1279-1368), не знали иного языка, кроме языка оружия; они были единственными властителями Китая, попытавшимися вторгнуться на Японский архи­пелаг, но потерпели неудачу, о которой известно. Когда к власти вернулась национальная династия — Мин, со­бытия приняли иной оборот и во многом объясняют от­ношение Хидэёси, порой грубое и переменчивое, к тем, кто приходил извне.

Когда Хуньу* (* Хуньу — девиз царствования императора Чжу Юаньчжана, храмовое имя — Тай-цзу, посмертное имя — Гао-хуанди.) — основатель династии Мин — пришел к власти в конце XIV в., отобрав у монголов Китай пядь за пядью от приморских провинций до Юга, о Японии и ее жителях он знал только по пиратам, которые при по­мощи пособников всех национальностей разбойничали на море и постоянно разоряли юго-восточное побережье империи. Это было скверным началом. Потом, в 1380 г., к нему явилось японское посольство, представляющее так называемый «южный» императорский род: это как раз был период «раскола» Японии между двумя импера­торами, известный в истории под названием эпохи «Се­верной и Южной династий». Посольство возглавляли два почтенных монаха, Мэйго и Ходзё, вручивших свои верительные грамоты, из-за которых как раз и случился скандал: сегун Асикага, подписавший грамоты от имени «южного» императора, написал не смиренную записку от страны-данника, какой ждал от него китайский закон, а изящное послание, адресованное тому, кого он считал равным себе в китайской иерархии, — первому министру правительства Китая.

Хунъу был этим так возмущен, что взял на себя труд сам найти хлесткие слова выговора, чтобы адресовать их наглым японцам:

Глупые восточные варвары! Ваш царь и ваши при­дворные не умеют себя вести; вы посеяли замешатель­ство среди всех своих соседей. Некогда вы учинили беспричинный раздор, а в этом году ваши люди отрица­ют истину и утверждают то, что ложно. Отнесясь к их словам с недоверием, мы расспросили их и обнаружи­ли: вы желаете выяснить, кто из нас двоих сильнее... Не должно ли это с неизбежностью привести вас к ка­тастрофе? (Wang Yi-t'ung. Р. 17.)

Конечно, японцы могли бы проявить больше осмотри­тельности, и, может быть, они не столь невиновны, как кажется. Четырьмя годами раньше, в 1376 г., первая, ме­нее официальная делегация уже вызвала ярость у Хунъу, который вознегодовал:

От Японии нас отделяет только открытое море. Нужно пять дней и столько же ночей, чтобы пересечь его при попутном ветре. Вы поступили бы намного лучше, если бы почитали волю Неба... чтобы избежать катастрофы, какой стало бы для вас китайское вторже­ние (Wang Yi-t'ung. Р. 16-17).

Но, сколько бы ни бахвалился суверен, все зависело от моря — эту истину островитяне не забывали никогда, и эта она вдохновит в 1382 г. человека, личность которо­го так и не была установлена, написать письмо, каких ни один китайский император не получал до появления «за­падных» варваров:

Я слышал, порядок установили Три Высоких Прави­теля и вслед за ними поочередно правили Пять Импера­торов. [Это одно из основных положений традиционной китайской мифологии.] Почему только Срединная им­перия могла бы иметь своего властителя, а не варвары? Земля и Небо обширны; ни один суверен не мог бы их присвоить. Вселенная огромна, и каждый край создан, чтобы иметь собственные законы. Мир теперь принад­лежит миру, а не одному-единственному лицу. Я живу в Японии, далекой и слабой, но маленькой и уединенной. У нас меньше шестидесяти городов; наша территория не тянется и на три мили [ли]. И тем не менее этого нам довольно. Ваше Величество — правитель Срединного царства; он владеет 10 тысячами колесниц, несколькими тысячами городов и земель более чем в миллион [ли], и тем не менее этого ему мало, и [Ваше Величество] по­стоянно думает о завоевании и разрушениях...

Я слышал, что Поднебесный двор готовит план войны. У этой маленькой страны тоже есть план, как встретить врагов. В литературе у нас есть полные до­стоинств сочинения Конфуция и Мэн-цзы, в военном искусстве нам ведомы стратегии Сунь-цзы и У-цзы. [То есть японцы в совершенстве знают китайскую ли­тературу.]

Я также слышал, что Ваше Величество выбрали лучших своих полководцев и послали своих отборных солдат, чтобы захватить мою территорию. Наша страна сделана из воды и земли, из гор и морей; когда Ваши полководцы придут, мы выйдем им навстречу с войска­ми. Как могли бы мы встать на колени на дороге и воз­дать им почести?

Жизнь не обеспечена, если мы последуем за вами; смерть не обязательно придет, если мы поднимемся против вас. С чего бы мне страшиться, если нам пред­стоит встретиться... на рыцарском поединке? Если вы победите и мы проиграем, ваша страна будет удовлет­ворена. Но если мы выиграем и вы проиграете, эта ма­ленькая страна будет вас презирать.

С древних времен всегда было лучше заключать мир и избегать войны, чтобы избавлять людей от бедствий и спасать народы от трудностей. Я нарочно посылаю гонца, чтобы он простерся на красных ступенях [Двор­ца]. Пусть Ваше Величество подумает надо всем этим. (Wang Yi-t'ung. P. 18-19.).

Похоже, Хунъу все-таки получил это послание. Он пре­кратил похвальбу по отношению к противнику, который не играл в высокопарную китайскую игру и больше верил в силу оружия, чем в силу слов. Немного опасаясь потер­петь неудачу того же рода, какую сто лет назад потерпели монголы, тем более что и в самом Китае его позиции еще по-настоящему не упрочились, Хунъу отказался от вся­ких завоевательных планов. Оставались пираты, на чьи злодеяния — похоже, вполне реальные, — по-прежнему жаловались подданные в приморских провинциях. С 1383 г. он предпринял строительство пятидесяти пяти портов вдоль всего китайского побережья, а в 1387 г. на реках Фуцзяни появилось шестнадцать дополнительных защитных укреплений. Огородив тем самым свою страну второй «Великой стеной», на сей раз прибрежной, Хунъу просто-напросто пресек все отношения с «варварскими» странами и особенно с Японией.

Связи между обоими правительствами восстанови­лись лишь постепенно, в начале XV века. Для Китая это был период блистательного царствования Юнлэ* (* Девиз правления третьего минского императора Чжу-ди, храмовое имя — Чэн-цзу, посмертное имя — Вэнь-хуанди.), а для Японии — правления сегуна Асикага Ёсимицу, которого обессмертило строительство на севере Киото «Золотого павильона», чей блеск, как и странная история, всегда восхищал толпы. Полностью изменив японскую политику в отношении Китая, Ёсимицу выказал полную покорность и даже позволил навязать себе титул «царя-данника», ко­торый японскому суверену присвоил китайский двор. В 1404 г. японское посольство привезло в Киото тяжелую золотую печать, которую сегуны отныне должны были использовать, заверяя переписку с Китаем. Так Ёсимицу согласился на то, что двадцать лет назад казалось оскорб­лением. Смирение столь же удивительное, как и гордыня его предшественников!

Но для этого было много причин: искреннее восхище­ние, которое пламенный буддист Ёсимицу питал к стране, откуда к нему шли тексты и доктрины; сильное желание и, может быть, еще в большей степени настоятельная по­требность японского общества восстановить торговые связи с материком; наконец, подарки, получаемые в обмен на дань, перепродажа которых могла принести безденеж­ному Ёсимицу полезные средства. Однако его надежды не сбылись — в Японии развился мощный национализм, мешавший действию факторов, которые способствовали открытости, и в конечном счете очень быстро преодолев­ший их.

Китайско-японские связи восстановились лишь лет через тридцать, в 1432 г., по инициативе китайского им­ператора Сюаньдэ* (* Чжу Чжань цзи — пятый император минской династии, храмовое имя — Сюань цзун.), желавшего вновь включить Японию в массу стран-данников Китая. Со своей стороны тогдаш­ний сегун, Асикага Ёсинори, мало озабоченный великими принципами, тоже видел в этой ситуации определенную выгоду: японский рынок фактически очень сильно зависел от денежных средств, которые выплачивал китайский император в обмен на предметы, отдаваемые в качестве дани. Эти китайские монеты, поступавшие от правитель­ства Срединной империи либо более или менее тайно привозимые китайскими или японскими купцами и пира­тами, составляли основной монетный запас архипелага, позволявший вести обмен торгового характера вплоть до глубокой провинции.

Преемник сегуна Ёсинори, Ёсимаса — он тоже был создателем чудесного дворца, только расположенного на сей раз в восточной части Киото и известного сегодня как «Серебряный павильон», — продолжил политику пред­шественника, систематизировав ее. В 1453 г. он направил в Китай посольство из тысячи человек. Оно включало многочисленные делегации и прежде всего представи­телей великих храмов из окрестностей Киото: Тэнрюд-зи, Тономинэ, Хасэдэра. Храм Тэнрюдзи, основанный в 1339 г. Такаудзи, первым сегуном Асикага, с XIV в. сде­лал успешную торговую карьеру, получив разрешение от­правлять в Китай корабли за предметами, необходимыми для оборудования храма; со временем интерьер храма был завершен, но лицензия на ввоз китайских изделий на «кораблях Тэнрюдзи» (Тэнрюдзи бунэ) осталась за ним; грузы, привозимые в Японию, монахи продавали или обменивали. Тономинэ отличился прежде всего в борь­бе между двумя императорами, во время династическо­го раскола; его монахи-воины в свое время поддержали Южную династию и теперь искали, к чему приложить свою энергию. А в Хасэдэра находился знаменитый храм Каннон, богини милосердия, в котором и возникла тради­ция связей с Китаем.

Эта японская делегация, напоминавшая небольшую армию, привезла с собой товары в количествах, тоже со­вершенно удивительных: в целом более миллиона катти (около 500 тонн) серы, медной руды, редкой древесины, как сандал, которые все вместе стоили целое состояние. Но китайцы не испытывали нехватки в этих товарах, ко­торыми обладали сами либо предпочитали их заказывать, когда считали нужным. Поэтому взамен на эту поразитель­ную «дань» они предложили заплатить за каждый подарок сумму, рассчитанную на основе цен, которые существова­ли лет двадцать назад, в 1432 г., когда император Сюаньдэ восстановил отношения с Японией. Японские посланни­ки выразили протесты, которые можно себе представить, устроили при дворе большой шум и даже высказывали угрозы, чтобы император не настаивал на «покупке» то­варов за цену, ставшую смехотворной; это ничего не дало, хоть инцидент едва не обернулся побоищем, и японская делегация была вынуждена отбыть, утратив все надеж­ды и, может быть, даже всякую возможность возместить свои расходы.

Природа дани, выплачиваемой японцами, почти не ме­нялась с течением лет. В ее состав всегда и почти в оди­наковом количестве входили лошади, веера, расписные ширмы, чернильные камни, заплавленные в стекло укра­шения, агаты, а также целая масса оружия, мечей, копий и доспехов, которые китайцы очень ценили. Наряду с эти­ми «подарками» как таковыми японцы привозили также товары, которые в соответствии с законом о дани оплачи­вались или обменивались на другие, считавшиеся равно­ценными, — в этом состояло все отличие от посольства 1453 г., решившего, что его одурачили, тогда как на самом деле оно дезорганизовало рынок, переполнив его. Таким образом, о выходе за узкие рамки дани можно было до­говориться — само китайское правительство разрешало продавать на внутреннем рынке товары, поставленные в слишком большом количестве, чтобы двор мог оставить их себе, или признанные недостаточно качественными.

К сырью, полностью входившему в эту категорию «выплачиваемой дани», японцы добавляли и продукцию своих ремесленников, зная, что китайцы ее ценят: драго­ценные изделия из золоченой бронзы, лаковые изделия и прежде всего письменные приборы, искусно украшен­ные крупинками золота и серебра — изделия, техника производства которых на материке была почти утрачена, тисненую оленью кожу, курильницы для благовоний, ин­крустированные золотом и перламутром. Каждый член японского посольства — которому при китайском дворе всегда делали подарок сообразно его рангу — мог так­же получить от своего руководства разрешение продать подобные изделия бесчисленным чиновникам и придвор­ным, населявшим Запретный город, и оставить деньги себе: какие прибыли это сулило! Каждый вкладывал в это собственные средства, так что в 1511 г. глава японской делегации и его заместитель привезли по 100 клинков мечей, как и координатор миссии (со буге); их помощни­ки приготовили по 50 и 30 клинков, монахи сбыли по 10 клинков, а к капитанам кораблей руководство благоволи­ло больше — каждому из них разрешалось вывезти по 20 клинков, тогда как переводчики имели право только на три. Эта коммерция несомненно шла хорошо, коль ско­ро в 1549 г. она началась вновь, но на сей раз торгова­ли веерами: чиновники китайского двора вооружились на несколько поколений вперед, надо было им продавать что-то другое!

Китайские подарки, преподносимые в обмен на дань, традиционно включали в себя серебряные и медные мо­неты, а также штуки ткани. Но при случае двор умел продемонстрировать щедрость. Так, в 1406 г. Цензо-рат велел от имени китайского императора, чтобы гора Асо, крупнейший вулкан на Кюсю, была названа «Горой Долгой жизни, Мира и Национального примирения»; за это Сын Неба жаловал японцам 1000 ляпов серебра, 200 рулонов ткани, сотканной из золотых нитей, много руло­нов шелка, 60 костюмов из шитой парчи, 3 серебряных капельницы и 4 таза, атласные занавеси, покрывала, ке­рамические подушки и, чтобы все доставить, два судна дальнего плавания — то, в чем японская технология от­ставала больше всего.

Иногда японцы особо просили каких-то подарков или покупали китайские изделия, например, фарфоровые, от которых они были без ума. Миссия 1511 г. даже приоб­рела загадочный «белый порошок», который вполне мог быть каолином.

Когда Ёсимаса собрался в 1456 г. отправить новое по­сольство, второе в его правление, он предпочел просить о посредничестве корейского царя, опасаясь, что японцы оставили по себе в Пекине очень плохую память! Но си­туация изменилась, и теперь уже не было речи о много­численной и надоедливой делегации. Саму сёгунскую власть терзала бедность, во многом оправдывающая вы­плату дани ради получения дохода. И положение япон­ских инвесторов было, похоже, не лучше: флотилия до­стигла Китая только в 1469 году. Она состояла всего из трех кораблей: сёгунского («Идзумимару») и двух других, снаряженных могущественными семействами, Оути (ко­торые владели «Тэрамару») и Хосокава (собственников «Миямару»).

Это не упростило жизнь китайских чиновников: бы­стро оказалось, что частные судовладельцы, чью смелость и прозорливость надо отметить, — опасные торговые партнеры, постоянно недовольные. Не добившись того, чего хотели, от китайских властей, они даже посмели на обратном пути конфисковать груз с корабля сегуна, чтобы компенсировать себе неполученную прибыль и сделан­ные издержки. Они захватили и двойные инсигнии, обла­дание которыми давало в глазах китайских таможенников право иностранным кораблям заходить в китайские пор­ты. Лишившись инсигнии, корабли сегуна сильно риско­вали, что с ними обойдутся как с пиратскими, и бедный сегун был вынужден вновь прибегать к посредничеству корейского царя, чтобы объяснить ситуацию Сыну Неба. Это посольство, роковое для репутации рода Асикага и представления о сёгунской власти как о реальной, тем не менее ознаменовало выдвижение семейств, сумевших скопить капиталы и вложить их в операции большого масштаба.

Итак, вот в какие рамки вписывались события, о кото­рых Хидэёси имел (или мог получить) непосредственные сведения. Время его молодости совпало с новым перио­дом ужесточения отношений; поскольку сходные причи­ны вызывают идентичные следствия, торговые отношения с Китаем с 1557 г. прервались — ужасные вако, пираты, которых называли японскими, опять взялись за свое дело, еще раз оправдав гнев Сына Неба. Но в 1567 г., за год до того, как Хидэёси поступил на службу к Нобунага, за­прет был снят. Японцы возобновили торговлю, прежде всего с Юго-Восточной Азией, куда ходили за шелком-сырцом. Иногда они натыкались на китайские колонии, основанные за морем, и вступали в контакт с португаль­цами, появившимися в Малакке с 1511 г., и испанцами, достигшими Филиппин в 1521 г. (в Маниле они обосну­ются в 1571 г., а до Японии доберутся только в 1582 г., в самый год смерти Нобунага). О голландцах Хидэёси так ничего и не узнает: они прибудут в далекий Бантам лишь в 1596 г., как раз за два года до его смерти, и прочно обо­снуются там с 1603 года.

Великие роды — такие, как Оути, вымершие с 1555 г., и Хосокава, по-прежнему процветавшие, — более чем когда-либо были заинтересованы в этой торговле и об­ращались к неожиданным источникам новых доходов. Даймё, особенно из Западной Японии, пытались попро­бовать в этом и свои силы, но им была нужна монета из драгоценных металлов для оплаты. Тогда они предприня­ли огромные усилия по разведке месторождений, и вот уже происходила разработка пятидесяти золотых рудни­ков и тридцати серебряных. Некоторые даймё, как было известно Хидэёси, посылали серебро иезуитам в Макао, чтобы получать золото — редкое в Японии, несмотря на все обнаруженные тогда залежи, многочисленные, но бедные, — или шелк; другие, как Хидэёси — несомненно более прозорливые — обменивали свое серебро на сви­нец, покупая его у иностранцев: металл, возможно, и не­благородный, но из него делали пули! Так что, несмотря на растущее раздражение эксцессами христианских дай­те Кюсю, которое вскоре, в 1587 г., проявится, Хидэёси использовал все возможности, чтобы угодить иностран­цам: он дал испанским купцам гарантию, что правитель­ство выкупит то, что не купят японские негоцианты; он не терпел ни «непроданных товаров», источника больших убытков, ни конфискации товара таможнями, как это по­стоянно практиковалось в Китае; Япония в то время стала едва ли не раем для заморских купцов.

Тем не менее интересовался ли Хидэёси миром, рас­положенным за пределами архипелага? Было ли у него время для этого? Знал ли он, чтобы обратиться к незна­комцу, иные языки, кроме языков оружия и материальной выгоды? В конце жизни он без околичностей напишет об этом вице-королю Индии (португальскому администрато­ру в Гоа), который до того передал ему послание через отца иезуита: у нас есть своя философия, по которой мы можем дать вам разъяснения и которая превосходна; по­этому перестаньте говорить нам о вашей, которая нас не интересует; отношения определяются только факторами силы и эффективности:

...Моя страна, включающая шесть десятков про­винций, за многие годы пережила больше смятений, чем мирных периодов... С юности я размышлял об этой прискорбной ситуации... [и наконец] я снова об­рел спокойствие. За несколько лет единство народа установилось на прочных основах, и теперь чужезем­ные народы, близкие и далекие, несут нам дань. Весь мир повсюду ищет лишь повиновения мне.

.. .Хотя моя страна теперь в безопасности, я не поте­рял надежды распространить свою власть на народ ди­настии Мин. На своем плавучем дворце я могу достиг­нуть Срединной империи в мгновение ока. Это будет так же просто, как коснуться ладони моей руки. Я вос­пользуюсь им, чтобы посетить вашу страну, каким бы ни было расстояние или различия между нами...

Несколько лет назад в мою страну приехали так называемые отцы, чтобы околдовать наших мужчин и женщин, духовенство и мирян. Мы покарали их, и то же самое будет, если они вернутся, чтобы распро­странять свою веру. Какой бы ни была секта, какой бы ни была сила, которую они представляют, они будут уничтожены. Тогда будет слишком поздно сожалеть об этом. Но если вы желаете установить дружеские свя­зи с этой страной, [знайте, что] моря теперь свободны от угрозы со стороны пиратов и купцы могут въезжать и выезжать беспрепятственно. Помните об этом... (Sources of Japanese tradition. Р. 325-326.)

Открытие или закрытие мира? Невозможность выйти за рамки кругозора ленного вождя, бахвальство гениаль­ного, но тщеславного бретера? Или трогательная попытка постичь этот мир, постоянно ускользающий? Ясно было одно: следовало наложить руку на Кюсю, порт — выход в мир, ключ к прибыльной торговле, доходы от которой представлялись ему тем нужней, что император толь­ко что, в 1586 г., возвел его в еще более престижное — а значит, и разорительное — достоинство дадзёдайдзина, первого министра и председателя Высшего совета, долж­ность, созданную в 671 г. и в принципе предназначенную только для принцев императорского рода.

И вмешалась судьба: Отомо Ёсисигэ, христианский властитель земли Бунго (современная префектура Оита), тот самый, который недавно отправил эмиссара в Рим, попросил помощи и поддержки против ярости одного южного клана — Симадзу с вулканической территории Сацума (современная префектура Кагосима).

Кюсю

Ситуация на Кюсю сулила много выгод, но создавала столько же реальных или потенциальных угроз. Любая масштабная военная операция на какой-то момент ослаб­ляет базы нападающей стороны, из которых временно выводятся гарнизоны. А ведь с фланга у Хидэёси оста­валось два грозных противника: Ходзё Удзимаса в Сага­ми (современная префектура Канагава) и Датэ Масамунэ в Муцу (северо-восток Хонсю). Конечно, их территории находились за пределами больших торговых маршрутов и потому как будто не имели будущего, во всяком случае, международного будущего, а потому не сулили басно­словных выгод, каких можно было ожидать от южных островов: финансовые соображения имели для Хидэёси чрезвычайно большой вес, когда он принимал решение обрушиться прежде всего на Кюсю. Может быть, еще в большей степени эти соображения занимали людей, которые тогда финансировали поход: купцы из больших городов надеялись получить большие барыши благодаря перевозкам товаров, которые могли бы совершать китай­ские и западные корабли. Этот коммерческий интерес был настолько силен, что Хидэёси упоминал о нем в одном из писем, которое написал для Кобо, одной из камеристок своей матери (?), чтобы та передала письмо его любов­нице: здесь сплелись в один клубок политика и алчность, в равной мере феодальные.

…Я рассчитывал немедленно отдать приказ о заво­евании Цукуси и послать всадников... в Кагосима, где находится замок-резиденция Симадзу, и обезглавить его. Но поскольку он удалился от мира, обрив голову [в знак того, что] он покидает мирскую жизнь, делать нечего. Я оставлю его в живых.

Через два-три дня я сам направлюсь в Кагосима и дам своим людям необходимые указания по управле­нию поместьем. Потом, числа 24 или 25,, я еду в Хаката в земле Тикудзэн. Это место, куда приходят китайские корабли и корабли из стран западных варваров; вот по­чему я отдам приказ усилить крепость и оставлю там некоторое количество своих людей.

Все люди из провинций Цусима и Ики послушно прибыли ко мне на службу.

Я заберу с собой в Киото всех родственников Си­мадзу... (9 мая 1587 г. Boscaro. Р. 29.)

Эта кампания на Кюсю полностью как по размаху, так и по дальности отличалась от всего, что Хидэёси пред­принимал раньше. Мало того, что его армия находилась очень далеко от своих баз, на территории, топографию и климат которой она знала плохо, но она столкнулась здесь с отборными войсками, находящимися в хорошей форме, — войсками земли Сацума, возглавляемыми по­томком наложницы Минамото-но Ёритомо — Симадзу Ёсиниса (1533-1611), отбрасывавшим свою тень чуть ли не на весь остров. Зато его властность дала и Хидэёси неожиданный шанс — найти союзников среди предста­вителей других кланов Кюсю, таких, как Рюдзодзи в Хид-зэне (современная префектура Сага) или Отомо в Бунго (современная префектура Оита), которым не терпелось вернуть себе независимость.

Пока его армии постепенно переходили в боевое со­стояние под командованием Мори Тэрумото, ставшего надежным союзником, Хидэёси, верный своей привычке чередовать угрозы и дипломатию, написал письмо Ёсини­са, выразив удивление, что семейство Симадзу мало того что не прислало императору ежегодных, подарков, так еще и захватило земли соседей. Гонец [Сэнгоку Хидэхиса] вскоре вернулся с резким ответом семейства Симадзу:

Хидэёси захватил императора; приказы, которые отдаются от имени последнего, вовсе не обязательно отражают желания повелителя... Я никогда не сделал ничего, что бы оскорбляло Его Величество, и у меня нет никаких причин опасаться упреков с его стороны. Мой дом, дом Симадзу, находится у власти четырнад­цать поколений, с эпохи сёгуната Ёритомо в Камакура, и все это время никогда не оскорблял ни сегуна, ни императора. Этот Хидэёси, полагаясь на удачу, которая в последнее время улыбалась ему, думает, что может свысока говорить со мной. Так «обезьянья» морда по­лагает, что принудит меня к повиновению, оскорбляя меня! Что за жалкий наглец! (Dening. Р. 278-279.)

Говорят, кроме того, гонец Хидэёси поспешил к семей­ству Отомо и, опираясь на их поддержку, впервые попы­тался завязать бой—с плачевным исходом, дополнительно оправдывавшим личное вооруженное вмешательство его господина, если последний еще нуждался в оправданиях.

Но сначала надо было собрать в Осаке армию в 150 ты­сяч человек. Часть ее, 60 тысяч человек, покинула Осаку морем 7 января 1787 г. под командованием Хидэнага, род­ного брата Хидэёси (на самом деле единоутробного бра­та, родившегося у его матери во втором браке), которого он только что назначил командовать крепостью Мики. Им понадобилось двенадцать дней, чтобы достичь Бунго, где их ждала огромная армия (90 тысяч человек), набранная двумя союзными даймё из Тёсю (Нагато, западная оконеч­ность Хонсю) — Кобаякава и Киккава. Сначала союзники без труда продвинулись на юг Кюсю—Симадзу предпочли отступить, чтобы верней пропустить их туда, куца считали нужным. Но с первых же столкновений начались нескон­чаемые потери — качество войск противника исключало всякую надежду на его быструю капитуляцию.

Хидэнага оказался в окружении в то время, как сам осадил крепость Такасиро, а войска Сацума укрепились в Саловара, в земле Хюга (современная префектура Миядзаки), где Симадзу располагали значительным замком. Тем временем, 22 января Осаку покинул Хидэёси, и чудо­вищная армия, форсировав пролив Симоносэки, высади­лась в Тикудзэне (современная провинция Фукуока).

И началась битва при Огути на берегах реки Сэндай в Сацума; долгое время никто не получал преимущества, но в конце концов она решилась не в пользу Симадзу, отсту­пивших к Кагосима, где произойдут решающие схватки.

Эти области южного Кюсю — Хюга, Осуми, Сацума — действительно создавали для захватчика много трудных проблем. Симадзу, ревниво берегущие свою власть, всегда культивировали здесь полное недоверие ко всему прихо­дящему извне—до такой степени, что даже иностранным купцам запрещалось здесь бывать, кроме как в исключи­тельных случаях и по особому разрешению; если жители Сацума нуждались в каких-то товарах, они отправлялись за ними во внешний мир, но пускать к себе выходцев из другого лена им не дозволялось. Поэтому шпионам про­никнуть на эту землю было невозможно, и Хидэёси был вынужден вести войска по неразведанной территории. Однако его чутье интригана подсказало ему решение: только буддийские монахи, ходящие от храма к храму в целях самосовершенствования, могут странствовать, не вызывая подозрений. И он обратился за помощью к мона­хам, что во многом способствовало возвращению в фавор общины, которую — по многим причинам — так ненави­дел Нобунага и с которой он безжалостно боролся. Выбор пал на Кэннё (1543-1592), главу монастыря Хонгандзи в Киото. Ему удалось, ссылаясь на священные практики, набрать проводников, и те вывели армию кампаку из ада болот, где она едва не увязла, на травянистые равнины Хюга (современная префектура Миядзаки).

Это отнюдь не значило, что игра выиграна. Вслед за бо­лотами вскоре начались горы, покрытые густыми лесами; если бы не время года — сезон дождей, — было бы легко окружить армию кольцом огромных пожаров, хотя огонь представлял опасность и для поджигателей; так что сол­даты кампаку изнуренные, но живые добрались до замка Кагосима, и начался последний этап, ставший решающим не только для славы клана, но и для судьбы всего Кюсю.

Может быть, устали и те и другие? Похоже, обе сто­роны согласились тогда на мир, который, закрепляя при­соединение Симадзу к делу Хидэёси и тем самым их по­ражение, все-таки предоставлял им все почетные условия капитуляции, о чем свидетельствует письмо, которое кам­паку написал жене. Там можно найти подробности рас­поряжений, сделанных относительно Симадзу и, с уче­том масштаба кампании, выглядящих милосердными; в последних строках заметна огромная усталость воена­чальника, который, долгое время прикованный к берегам реки Сэндайгава во время нескончаемых переговоров, от­чаявшись когда-либо взять Кагосима с помощью армии, ряды которой косила дизентерия, даже поручил одному из своих даймё-хрисгтан, Такаяма Укону — тот позже об этом рассказал отцу Фроишу (Boscaro. Р, 31), — поискать путь к отступлению. Но Симадзу, тоже деморализован­ные этим сопротивлением, самым сильным, с каким они когда-либо сталкивались, и переоценив силы кампаку, сочли необходимым заключить мир. Наконец, это письмо впервые предвещает важнейшее последствие этой кампа­нии на Кюсю, указавшей путь дальше — к островам Ики, к Цусиме, а может быть, и к Корее.

Сегодня, 28 числа, в Сасики в провинции Хиго, я по­лучил Ваше письмо от 10 числа пятого месяца. Завтра я продолжу движение на Яцусиро, откуда войска Си­мадзу удалились [вернувшись на свои базы в Сацума]. Я отдал следующие распоряжения:

— Относительно заложника, которого должен пере­дать нам Симадзу Ёсихиса: это будет одна из его доче­рей лет пятнадцати...

— Сам Ёсихиса поедет жить в Киото.

— Относительно заложников, передаваемых его бывшими советниками: их будет около десятка.

— Относительно заложников со стороны Симадзу Хёго^но ками: он должен прислать в Осаку, в штаб-квартиру, старшего сына, которому около пятнадцати, и также должен выдать в качестве заложника другого сына, которому восемь лет.

— Что касается Симадзу Тюсё [брата Ёсихиса], я предоставил ему обе провинции Сацума и Осуми, потому что [во время кампании] он находился на службе в Осаке со своей дочерью, и я дарую ему свое прощенье...

Вчера мы покинули провинцию Сацума, чтобы вер­нуться в Хиго. Я рассчитываю достичь Хаката в про­винции Тикудзэн в пятом или шестом месяце. Мы уже прошли половину пути и находимся в полдороге от Осаки. В Хаката я отдам приказы насчет строительства; уверяю вас, что буду в Осаке, возможно, в шестом меся­це или, самое позднее, 10 числа седьмого месяца. Я по­лучил заложников от Ики и Цусимы с изъявлениями покорности. Я отправил быстроходные корабли, чтобы потребовать и от Кореи клятвы верности императору Японии, а если они откажутся, сообщить, что я их за­воюю в следующем году. Я возьму также Китай и со­храню над ним контроль на всю жизнь; но, поскольку Китай питает к Японии только презрение, эта задача будет нелегкой.

После последнего сражения я чувствую себя ста­рым; седых волос у меня стало так много, что я уже не могу их все выдернуть. Мне стыдно так выглядеть; одна Вы можете это вынести, но мне все равно стыдно. (Пятый месяц, 29 число.) (Boscaro. Р. 30-31.)

Так был заключен мир между Хидэёси, представите­лем императора, и кланом Симадзу. Ни тот, ни другой из противников не забудут скрытых творцов их судьбы — монахов Синею, послуживших проводниками для людей из центра и тем самым принесших им победу. С одной стороны, в Кагосима виновных будут казнить, саму секту запретят, и на долгие века там будет посеяно недоверие к любой форме религии, кроме синто.

В Киото по той же причине секта Синею, напротив, неожиданно вновь процветет после драматических собы­тий, произошедших при жизни Нобунага, и его отноше­ний с этими монахами. Не имея возможности официально награждать тех, кто оказался предателями по отношению к одному из его новых вассалов, Хидэёси передал общине крупную денежную сумму, которая через несколько лет, в 1591 г., послужит для постройки близ Киото нового хра­ма — Ниси Хонгандзи, названного так позже, когда Току-гава Иэясу в свою очередь возведет для Кодзю — брата того самого Коте, который был настоятелем первого хра­ма и давним врагом Нобунага, — другой ансамбль к вос­току от первого.

Значение похода 1587 г. на Кюсю для Хидэёси труд­но переоценить. Этот поход дал ему незаменимый опыт: ему пришлось идти очень далеко, намного дальше Сико­ку, за привычные географические пределы, отправлять значительную часть армии в долгое путешествие морем, продвигаться по малоизвестной или вообще неизвестной территории, без помощи шпионов и их неимоверных уло­вок, — что это, как не первый опыт вторжения на чуже­земную территорию?

Дал этот поход ему и личную славу, которой он был обязан лишь таланту, а не почетному титулу. На каждой новой церемонии благодарения, сначала — богов при­морского святилища Окиносима близ Фукуока, потом — богов Ицукусима на Внутреннем море и наконец во время возвращения в его замок Осака толпы народа, преклоняв­шиеся перед ним, служили доказательством, что он стал бесспорным хозяином Японии.