Глава IX

ГОДЫ БЛЕСКА

Великое чаепитие в Китано и другие празднества

В 1587 году у Хидэёси больше не было никаких осно­ваний демонстрировать скромность, которая никогда не принадлежала к основным чертам его характера. Победив кланы Кюсю, он уже управлял тремя четвертями Японии. В Киото он только что построил жилище для императора Огимати и оплатил церемонии коронации его внука Го-Ёдзэя. Более того — к завершению приближалась его соб­ственная резиденция, Дэюракутэй; превосходный повод показать свое сказочное богатство и могущество всем, кто хотел бы о них забыть!

Как и при торжественном открытии замка Осака, он велел провести колоссальную чайную церемонию — единственный ритуал, позволявший, наподобие тех месс, какие ввели в моду иностранные священники, собрать по мирному поводу, в одном месте и при определенном единстве представителей всех социальных категорий. Он выбрал святилище в Китано, одновременно за его поло­жение — к северо-западу от Киото, недалеко от Дзюра-кутэя — и за его моральные достоинства: там отправля­ли культ Сугавара-но Митидзанэ (845-903), знаменитого министра, провозгласившего в конце IX в. изначальное величие Японии перед лицом Китая, а потом умершего в изгнании из-за клеветнического доноса; обширность территории, изящные силуэты синтоистских построек из дерева и соломы, тишина окружающего парка, сакральный и патриотический характер этих мест — все соответствовало желаниям Хидэёси. Тем более что один из сегунов Асикага, а именно Ёсимоти, уже проводил здесь в 1413 г. мероприятие для большого количества народа — день теа­тра но, пригласив на него не только воинов, по обычаю, но и всех, кто пожелал. Ведь театр тоже мог быть местом встречи разных социальных групп, однако не имел столь универсального «уравнивающего» характера, как чайная церемония, и не предполагал их активного участия.

А Хидэёси как раз желал собрать как можно больше людей. В прошлом, 1586 году, на Новый год, он построил при Императорском дворце чайный домик своего изобре­тения — одну из новинок, рассчитанных на популяриза­цию нового «чайного стиля», который он хотел внедрить, еще не до конца определив его правила: нечто вроде большого кубического шатра площадью более четырех соломенных циновок (татами), по нормам того времени, но сделанный из лакированных деревянных столбов ра­боты ремесленников из Сакаи и из тонких стенок, покры­тых позолотой; золотой была и утварь, необходимая для чайной церемонии; циновки окаймляли золото и красная парча — эта роскошь была невидимой, потому что пол полностью покрывали шерстяные ковры, привезенные из Европы. Хидэёси рассчитывал поставить такую же в Ки-тано, чтобы показать свою коллекцию произведений ис­кусства, которой он так гордился. Правду сказать, ей он был в основном обязан сегунам Асикага и прежде всего Ёсимаса (1435-1490), хозяину «Серебряного павильона», чьи сокровища, в основном китайского происхождения, он присвоил. Но были у него и собственные шедевры — разве Нобунага, давая ему в 1578 г. разрешение на орга­низацию чайных церемоний, не подарил ему картину Му Ци* (* Монашеское имя Фа Чан (1176-1239). Жил и работал в мо­настыре Чанцысы в Ханчжоу.), очень крупного китайского живописца XIII века?

К тому же многие годы полководцы никогда не упу­скали случая преподносить ему, как требовали приличия, изящные и редкие принадлежности чайного обихода, и каждая соответствовала более или менее торжественно­му обстоятельству.

В конце июля 1587 г. на главных перекрестках Киото появились, деревянные афиши, сообщающие о предстоя­щем событии и содержащие приглашение, составленное в простых и ясных словах:

1. Мы повелеваем провести большую чайную цере­монию в лесу Китано с 7 по 10 октября, в зависимости от погоды; по этому поводу [Хидэёси] выставит все предметы своей [чайной] коллекции так, чтобы люби­тели могли их оценить.

2. Приглашаются все любители чая, будь они фео­далы, горожане или фермеры; каждый должен прине­сти чайник для воды, черпак, чашку и порошкового чая (маття) или, в отсутствие такового, когаси [смесь, которой пользовались бедняки; состояла из рисовой со­ломки и соли].

3. Приносить только по две соломенных циновки (татами} на человека, этого хватит, и каждый разме­стится, как ему удобно, в парке святилища Китано. Лю­бители «простого стиля» (ваби-тя) могут использовать циновки грубой выделки или из рисовой соломы (тод-зицукэ и инабаки).

4. Приглашаются все жители Японии, само собой разумеется, но также жители Китая и все любители. Пусть каждый оденется, как захочет.

5. Чтобы все, включая тех, кто живет далеко отсюда, успели приехать и полюбоваться предметами, меро­приятие продлится два дня.

6. Это приглашение объясняется интересом, [кото­рый Хидэёси проявляет] к мастерам чайной церемо­нии — знатокам «простого стиля» (ваби-тя). Те, кто не придет, будут рассматриваться как пожелавшие оскор­бить [Хидэёси] и в дальнейшем не получат права за-ниматься своим искусством, даже если оно состоит в приготовлении когаси [смеси чая и соли].

7. Хидэёси сам приготовит чай для всех мастеров «простого» стиля (ваби-тя), кем бы они ни были.

Подобные афиши были посланы во все большие горо­да Японии и вывешены там, по крайней мере, в пределах зоны контроля Хидэёси, которая к тому моменту была громадной.

Аристократы Киото, устрашенные стоимостью меро­приятия, немедленно начали расспрашивать друг друга, обмениваться посланиями, вести обсуждения: ведь это разорительная авантюра! Тем не менее по здравом раз­мышлений ни один из них не посмел проигнорировать праздник, так что в целом только для аристократии Киото в парке Китано было возведено около 1500 чайных па­вильонов, к которым теснились другие хижины или палаточки. Из всех стилей модными тогда были три. Один, аристократический, который называли «дворцовым» или «библиотечным» стилем (сёин-тя), возникший в эпоху Муромати, в конечном счете сводился к использованию для чаепития изящного помещения во дворце или биб­лиотеке. Другим был стиль «хижины» (суки-тя) — «на­родный», когда чай пили рядом с дорогой, на сельских почтовых станциях; в изящной версии это был стиль купцов из богатых торговых городов, как Сакаи, вклады­вавших часть наличности в покупку принадлежностей для чаепития. Наконец, последним, самым новым, к ко­торому Хидэёси проявлял выраженную склонность, был «простой стиль», ваби-тя, бесспорный мастер которого, Сэн-но Рикю, как раз находился на службе у хозяина. Рос­кошество вельмож, комфорт купцов — для которых чай­ная церемония часто была приятной формой «делового завтрака» — Рикю и его группа заменяли или дополняли в неуловимых дозах представлениями дзэн об отрече­нии, уединении, выраженными в постоянном стремлении к сдержанности и даже смирению. Это, например, Рикю выдвинул идею сократить пространство, предоставляе­мое каждому, всего до двух татами; он же поставил та­лант «чайного человека» выше изысканности материала. В пределе этот стиль исключал дорогие принадлежности, заменяя их живительным присутствием выдумки, ориги­нальности, чего-то никогда не виденного; в большей сте­пени, чем с собирателями редких или древних предметов, любители этого стиля предпочитали поддерживать тес­ные отношения с ремесленниками своего города и своего времени — так, в XVII в. горшечник из Киото по имени Тёдзиро разбогател, придумав знаменитые чашки с чер­ным покрытием, получившие известность под названи­ем «раку». Именно этих приверженцев «простого стиля» (ваби) Хидэёси хотел поощрить, надеясь, возможно, свя­зать с этой новой манерой своей имя.

В первый день церемонии Хидэёси прежде всего загля­нул к ним; он проделал это дважды, а потом исчез, после того как ненадолго появился у аристократов; что же про­изошло? Может быть, его отвергли эти люди ваби — ведь многие из них, неисправимые позеры, столь же выстав­ляли напоказ свой аскетизм, как он — свои неоценимые сокровища, и к тому же презирали его коллекцию — перл собрания сегунов Асикага, составленную из старинных китайских вещей, к которым местные даймё присовоку­пили свои подарки, выразив в них сложное сочетание со­юзных и подчиненных отношений? Хидэёси решил, что его предали? Или был уязвлен, что в этот единственный день эксцентричные мастера ваби привлекают больше взглядов, чем ослепительный блеск его шатра в сусаль­ном золоте? Или вообразил опасный сговор между Рикю, ремесленниками и купцами из Сакаи, которые и для него были лучшими инвесторами и от которых он поэтому ча­стично зависел? Или же — но это маловероятно — был встревожен вестями с Кюсю, услышав о неожиданном восстании Сасса Наримаса, давнего смутьяна с Сикоку, которого он выслал в Кумамото?

Большая чайная церемония в Китано едва началась в двадцать четыре часа, как уже ночью из Дзюракутэя поступил приказ: все разобрать, все хижины, все палат­ки, все павильоны, и пусть каждый возвращается домой и больше не кичится!

Участники, довольные и этим неожиданным облегче­нием своих трудов и расходов, поспешили повиноваться, пока господин снова не переменил мнение.

Странной была эта церемония, по многим причинам подвергнутая критике, богатая и гротескная. До дурновкусия? Может быть, однако — пусть даже это умерит наше восхищение японской сдержанностью — ее годов­щину отмечали дважды, точно воспроизводя ее различ­ные реалии: в 1880, а потом в 1937 гг., оба раза желая превознести национальное чувство и культ императора; значит, Хидэёси, при всем своем авторитаризме и нехват­ке «родовитости», сумел попасть в точку, и надолго.

Не исключено также, что церемония в Китано послу­жила, по крайней мере отчасти, генеральной репетицией другой, намного более значительной в глазах Хидэёси, — визита, который ему должен был нанести молодой импе­ратор Го-Ёдзэй, недавно вступивший на престол.

Прибытие императора (гёко) к какому-либо из поддан­ных было такой редкостью, что за время правления сегу­нов Асикага отмечено всего дважды — в 1408 г. и в 1467 г. в ответ на приглашения двух величайших сегунов эпохи Муромати, Ёсимицу и Ёсимаса. Таким образом, Хидэёси, принимая в своем новом дворце Дзюракутэй императора, становился на одну доску с этими людьми, каждый из ко­торых на свой лад сто лет назад определял век.

Повод был волнующим: Хидэёси не столько изъявлял почтение к суверену, сколько отмечал собственный три­умф, вступление в императорскую семью сразу двумя путями — благодаря тому, что Коноэ Сакихиса усыновил его самого, и вследствие того факта, что он в свою оче­редь и в качестве взаимной любезности удочерил дочь последнего, равно как и младшего брата Го-Ёдзэя. Во вре­мя императорского визита он в глазах у всех освятит этот союз, произведя официальное отправление культа своих новым фамильным богам — богам рода Фудзивара.

Это был также повод к тому, чтобы поупражняться и показать свои таланты в другом «виде спорта», попу­лярном среди даймё, — искусстве стихосложения, кото­рому был посвящен весь первый день: Имеются в виду короткие стихотворения (рэнга): один сочинял такой стих на тему, предложенную ведущим, — в данном случае им­ператором, — а другой отвечал, тоже в стихах. Обильное употребление алкоголя пробуждало вдохновение — по­следнее истощилось только поздней ночью.

На следующий день гостей развлекали длинной при­дворной музыкальной и танцевальной программой (буга-ку). Потом, как и накануне, супруга и мать хозяина раздали каждому многочисленные дары: одежды, редкие бумаги, драгоценные ткани, и дополнение к значительным сум­мам в деньгах и рисе, преподнесенным день назад, пре­жде всего императору. Наконец Хидэёси проводил уходя­щего императора, так же как ранее специально заезжал за ним. Суверен — неслыханная честь — позволил ему подняться вместе с собой в ритуальную повозку, запря­женную быками; но придворные вернулись домой лишь на пятый день.

Хидэёси немедленно велел записать подробный рас­сказ об этой церемонии, копия которого будет отправлена семье каждого придворного и даймё; не следует заблуж­даться по поводу этого документа — он, конечно, послу­жил славе Хидэёси, но в той же мере и славе императо­ра, о престиже которого, а иногда и о существовании не помнили более двух веков. Так обрел плоть император-ский миф — который окажет влияние на события XX в. в лучшем и в худшем смыслах, но который лишь один был способен объединить народ, живущий в замкнутом пространстве и всегда готовый передраться.

Снова и снова деньги

Политика престижа стоит дорого! Хидэёси, без конца старавшийся пополнять свою быстро пустеющую казну, знал это. Он не переставал этим интересоваться, иногда в самой прозаической форме:

...Я так устал, что ложусь до наступления вечера. Тем не менее каждый вечер я сжигал две свечи в бес­конечных спорах. Проверяя свой запас золотых монет, я нашел только золотой порошок, завернутый и стоя­щий не более десяти монет. Не знаю, почему так полу­чилось. Может быть, потому, что я недостаточно этим занимался и не взвесил их надлежащим образом. Тем не менее, хотя я, конечно, отложил часть этого, я не по­нимаю, почему нахожу только эквивалент десяти монет в золотом порошке. Надеюсь, вы сможете объяснить мне причину, когда настойчиво расспросите Юмэ [слу­жанку]. (Письмо Ива, горничной его матери. 5 октября 1588 г.)

С тех пор как Нобунага в 1580 г. пожаловал его пер­вым почетным титулом — Тюгоку тандай, администра­тора Центральной Японии, Хидэёси с очень близкого расстояния наблюдал решение щекотливого вопроса ка­дастра и обращения земель, неизбежной основы самого тяжелого, но самого доходного из всех налогов — нэнгу, ежегодного натурального налога.

Сочтя ненужным спешное составление «кадастров на основе анкет», которыми довольствовался Нобунага, «Обезьяна» еще раз заявила, что необходимо снова изме­рить все поля — это единственный способ определить их

реальную производительность. Эти меры следовало за­писать в виде плана и для каждого участка указать имя того, кто его обрабатывает, — собственника де-юре или просто пользователя, это кампаку мало волновало: он хо­тел иметь возможность найти ответственного за каждую землю, к которому можно было бы применить физическое принуждение, а настоящий это собственник или нет — не столь важно.

Основные установления в этой сфере с 1580 г. и осо­бенно те, выполнения которых он требовал после смерти Нобунага в 1582 г., исходили из определенного числа про­стых принципов:

— Надо использовать меру емкости (для измерения объема зерна) типа кёмасу (киотскую меру). Кёмасу должен принести кэнти-бугё (ответственный за ка­дастр), или же эта мера должна быть изготовлена по его указаниям, а старые масу надо уничтожить.

— Рисовые поля должны оцениваться по трем кате­гориям: высшая, средняя, низшая. Ниже — оценивать на глаз. Предполагается, что [каждая категория] будет производить [столько-то].

Для сухих полей производительность будет оцени­ваться... [так-то].

— Для ясики [хозяйства с домом хозяина, жилищем слуг, двором и садом] считать... [столько-то].

Для «горных полей» и полей на самом берегу рек [то есть для временных полей с низкой урожайностью, зависимых от перемен погоды, топографии и от навод­нений]: оценивать на глаз.

— Для гор и солончаков: на глаз.

— Для конопляных плантаций: как для рисовых высшей категории.

— Для лаковых деревьев: оценивать на глаз.

— Учитывать подверженность места частым навод­нениям, обычай выращивать зерно после риса, более или менее благоприятное расположение на солнечной стороне.

— В зависимости от местности крестьяне постав­ляют или не поставляют корм лошадям кадастровых уполномоченных, которые за собственное питание, кстати, платят.

— Крестьянам запрещается давать взятки, а чинов­никам — принимать их.

— Не обижать крестьян и не обращаться с ними грубо.

— Не искажать данных кадастра с целью намеренно навредить ненавистной персоне.

— Четко определять границы деревенской терри­тории.

— Предоставлять крестьянам в пользование ориги­нал реестра кадастра, чтобы они сделали с него копию для своей деревни.

— В пределах 5 ри (около 20 км) ежегодный нату­ральный налог (нэнгу-май) должен перевозиться сила­ми деревни. Далее перевозка лежит на ответственности дайкана [чиновника] (Моrechand. Р. 18-19.).

Не все эти директивы были открыто объявлены по­всюду: например, запрет грубо обращаться с крестьянами обнаружился только в рескриптах, адресованных уполно­моченным в Сацума, а запрет давать взятки был обна­родован лишь для провинций Мино и Исэ; несомненно, в такой форме эти запреты существовали для всех и по умолчанию; в равной мере вероятно, что не все злоупо­требления встречались повсюду. Наконец, надо отметить постоянное соскальзывание с понятия площади к поня­тию производительности, то есть потенциального обло­жения — единственной проблеме, которая интересовала Хидэёси и его администрацию.

Тем не менее проведение в тогдашней Японии такой операции по составлению кадастра и налоговой базы вы­зывает определенное и оправданное восхищение. Для это­го надо было, например, понемногу унифицировать меры площади и емкости, как показывает замечание о «киотской мере». Правда, здесь, как и в других случаях, хитроу­мие Хидэёси позволило ему заодно провести несколько выгодных операций: так, в 1583 г. он решил ввести для всех территорий, находящихся под его контролем, меру площади бу — в соответствии с наибольшим количеством оценок, уже записанных в реестрах; но, воспользовав­шись случаем, он произвольно уменьшил площадь бу, благодаря чему — поскольку обложение рассчитывалось пропорционально количеству бу в каждом владении — налог вырос приблизительно на 20%.

Иногда, однако, дела шли с затруднениями. Кадастро­вые уполномоченные Хидэёси поначалу не могли пере­секать границ некоторых больших ленов — владений се­мейств Мори, Маэда, Тёсокабэ, Канэмори, Укита; доходы с таковых попадут в сундуки Хидэёси только в результате военных походов — в конечном счете победоносных, ко­нечно, но дорогостоящих.

К тому же некоторые измерения производились в ат­мосфере открытой враждебности, да и Хидэёси иногда придумывал нововведения, которых бы не стоило вво­дить. В земле Хиго (Кюсю), например, с трудом «зами­ренной» в 1587 г., он введет скрытое повышение повин­ности: крестьяне должны были перевозить ежегодный налог в рисе уже не на 3-5 ри (около 20 км) от своей де­ревни, а на 5-8 ри (около 32 км); ответом на эту меру ста­ли яростные восстания. Через недолгое время, в 1590 г., известия о крестьянах Северо-Востока, не торопившихся облегчать чиновникам составление кадастра, вдохновили его написать письмо, красноречиво свидетельствующее о положении крестьян и народа в ту эпоху:

...[Нужно, чтобы кадастр] был составлен повсюду с большой тщательностью. Если бы его составляли без тщательности, это бы рассматривалось как престу­пление. Жена и дети Ямагата и жена и дети Датэ уже отправлены в Киото [в качестве заложников], так же как жены и дети кокунин [мелких даймё], которые со­гласились их туда отправить. Это мера хорошая. Тем, кто не отдал жену в заложники, надо приказать явиться в Аидзу [где тогда находился Хидэёси]. Надо как сле­дует объяснять как кокунин, так и хякусё [крестьянам] всё, что приказано; если же кто-то смеет противиться, то, если это владелец крепости, его надо блокировать в этой крепости и убить всех, не щадя никого; если это крестьяне из самых презренных, их надо убить всех, вплоть до го [группы хуторов], до двух го в полном составе. Более шестидесяти провинций получило эти строгие приказы, вплоть до Дэва и Осю, исключений быть не должно. Нельзя эту задачу выполнять кое-как. Даже если область становится пустыней — тем хуже. Поймите мое решение как следует. До самых дальних гор, до последних деревень надо стараться выполнять его тщательно. В случае, если бы вам не удалось сде­лать это надлежащим образом, [Хидэёси сам] пошел бы, чтобы исполнить приказ. Ваш долг — непременно ответить мне (Моrechand. Р. 22-23).

Действительно, завоевывать земли и приобретать об­ласти было бы незачем, если бы их жители отказывались служить или принимать участие в коллективных усили­ях; но то, чего требовал Хидэёси, было неслыханным: будь его воля, он забрал бы две трети урожаев, если бы не законная неприкосновенность деревни (мура), базовой ячейки, на которую Хидэёси возлагал коллективную от­ветственность — может быть, потому, что не смог ее рас­колоть, несмотря на террор и угрозы.

Существование деревенской автономии или, по мень­шей мере, возникновение общественного класса в мире письменности, которой он до сих пор не знал, проистекает из дополнительных документов к оригинальным текстам кадастра, сгоревших в 1615 г. в пламени, которому пред­стояло в то время уничтожить гордый замок Осака. Кро­ме копии кадастра, сделанной селянами (мура бикаэ), существовали также реестры податных лиц, составленные самими жителями, и наёзэ те, таблицы распределения налогов между жителями и общиной — тексты, которые по природе своей хранились под строжайшим секретом и претерпевали переделки, в основном предполагавшие уничтожение прежнего варианта; вот почему сегодня осталось так мало оригинальных текстов, восходящих к эпохе Хидэёси.

Такой раздел налогового бремени требовал также со­ставления списков податных лиц. Это были «описи до­мов и лиц» (иэкадзу хитокадзу аратамэ те). Эти рее­стры представляют большой интерес, потому что в них входят уважаемые элементы тогдашнего общества: «на­стоящие крестьяне» (хомбякусе), которые облагались на­логом, а значит, были достойны уважения; староста де­ревни (сея) и его помощники (арики, или мура-якунт); священнослужители (бодзу или нэги); домашние слуги (хоконин), кормилицы или женщины, которым поруче­на забота о детях младшего возраста (уба), вдовы (гокэ). Отдельные жилища, как и рисовые поля на кадастровых планах, причисляются здесь к трем категориям: высшая, средняя, низшая.

Однако с интерпретацией этих документов, когда они сохранились, часто возникают сложные проблемы: дан­ные разных документов не совпадают, вопреки всякой логике, и одни и те же персоны часто упоминаются в них под разными именами, а идентичные элементы входят в различные категории — так, сады, примыкающие к жи­лищам, принадлежат то к категории возделанных земель, то к категории застроенных территорий, причем для одной и той же деревни и в записях, сделанных в одном и том же году. Наконец, не всегда точно указаны дата съем­ки и имя уполномоченного по съемке: в кадастре каждый видел не столько документ, подтверждающий право соб­ственности, сколько инструмент для оказания налогового давления, что влекло за собой значительные усилия по камуфляжу, на что не жалели сил все семьи или деревен­ские группы, и несомненно богатые крестьяне в большей степени, чем остальные. Но эти запутанные декларации по-настоящему обманывали фискальных агентов столь ловкого человека, как Хидэёси, одной из навязчивых идей которого было как раз улучшение собираемости налогов и для которого существовал один лозунг — платите!

В подобном лексиконе не было ничего нового. Еще в 1570 г., во время, когда он трудился на Нобунага, Хидэё­си писал своему верному Хатисука Масакацу:

...Вы должны помнить, что налог в рисе должен быть переправлен с одной территории на другую, даже если там происходит не одно восстание. Делайте это быстро и отдавайте народу приказ платить налог (27 декабря 1570 г.) (Воsсаrо. Р. 79.).

Так с течением лет проводился кадастр, который поз­же, лет через десять, назовут «кадастром отставного кампаку» (тайко кэнти), после того как Хидэёси в 1591 г. принял этот титул [тайко]. Став основой налоговой по­литики в Японии нового времени более чем на два века — пусть даже базовые документы, напомним, сгорели во время пожара замка Осака в 1615 г., — распоряжения о кадастре будут зафиксированы в ряде официальных по­становлений (хорэй) с 1589 г., а потом улучшены и уточ­нены до смерти Хидэёси в 1598 году.

К тотальной власти

У политики свои резоны, у войны свои: Хидэёси, ко­нечно, восторжествовал в столице, но вся Япония в це­лом оставалась потенциальным полем битвы. Народ — от крупнейшего сеньора до смиреннейшего крестьянина — был вооружен; кто мог сказать, до каких пор он будет соглашаться на серьезную игру в мир? Что произойдет, ког­да появятся первые причины для недовольства, начнутся более долгие, чем обычно, периоды непогоды, может быть — призрак неурожая, или просто когда даймё, под­готовленные и обученные только для сражений, заскуча­ют? Их окружала масса крестьян, которые, когда урожай сложен в амбары или когда сезон выпадал слишком не­благоприятным и жизнь становилась слишком трудной, сами просились в армию, — это если не считать тех кре­стьян, чуть более богатых, которые при помощи своих рук и небольшой собственности в конце концов делались мелкими феодалами, фактически присваивая себе пре­рогативы командования. Разве его родной отец не был таким же крестьянином-солдатом, который, помоги ему талант, мог бы добиться много большего? Такое положе­ние вещей, объяснимое суровостью времени, постоянно грозило нарушить с трудом достигнутое равновесие.

8 июля 1588 г. Хидэёси обнародовал, заверив своей большой киноваревой печатью, может быть, самый зна­менитый из своих многочисленных эдиктов.

Строго запрещается фермерам разных провинций хранить у себя мечи, длинные или короткие, луки, копья, мушкеты или какое бы то ни было оружие. Те, кто станет их бесполезно хранить, препятствовать сбору ежегодного налога, подстрекать к мятежам или дурно вести себя в от­ношении своего сеньора, разумеется, будут предаваться суду. [Поскольку такие действия приводят] к оставлению на произвол судьбы рисовых плантаций и полей и к утра­те ленов, феодалы и их представители должны неуклон­но собирать все это оружие и передавать нам.

Чтобы собранные таким образом мечи не подверг­лись расточению, их переплавят, и они послужат для изготовления гвоздей и скоб для [статуи] великого Буд­ды, который будет создан. Посредством этого деяния фермеры будут спасены, конечно, в этой жизни, но так­же и в иной.

Фермеры, обладающие только пахотными орудиями и целиком себя посвящающие полевым работам, позна­ют благоденствие, так же как их дети и внуки. Мы по­ступаем так из сострадания к ним. Этот приказ станет основой безопасности в стране и благополучия всего народа. В другой стране, в Китае, царь Яо умиротворил край и использовал ценные мечи и изящные клинки как орудия для обработки земли. В нашей стране это­го никогда не делалось. Понимая смысл и цели этого приказа, фермеры отдадут все силы земледелию и вы­ращиванию тутовника [листьями которого питаются шелковичные черви].

Непременно соберите эти предметы и передайте их нам.

По обыкновению Хидэёси в нескольких словах, не об­ременяя себя ненужным многословием, выразил все: свое желание нанести сильный удар и пресечь всякую надежду на успешное восстание; свое убеждение, что обладание оружием поощряет непокорность; свое ощущение, что он говорит уже не как глава партии, а от имени нации, прави­тельству которой он, как всякий государственный деятель в японской традиции, желал равняться на правительство Китая; желание работать уже не только для себя, но и для будущих поколений, даже рискуя помешать молниенос­ной карьере какого-то нового Хидэёси; и, наконец, забо­ту — лицемерную? — о том, чтобы привлечь народные массы к осуществлению коллективного труда, в который вложено изрядное политическое содержание, — гигант­ской статуи Будды.

Принцип гигантской статуи утвердился очень далеко оттуда, в Гандхаре, а потом прежде всего в Китае начиная с эпохи Северной Вэй (конец V — начало VI вв.); подоб­ные фигуры — каменные или бронзовые — изображали Вайрочану, Великий Источник Света, божественный об­раз, ассоциировавшийся также с излучением суверена, проникающим сквозь множество царств и миров. Сутра, излагающая доктрину о Будде Вайрочане, пришла в Япо­нию в эпоху Пара под названием «Боммокё»; для напо­минания обо всех ее основных идеях император Сёму и велел воздвигнуть большого бронзового Будду в Пара, торжественно открытого в 752 г. и стоящего посреди хра­ма Тодайдзи, который возвели специально для статуи. Здание, а потом и сама статуя — крупнейшее бронзовое изображение в мире, — жестоко пострадали во время войн конца эпохи Хэйан (XII век), но сегуны Минамото, обосновавшиеся в Камакура, а потом регенты Ходзё, сменившие их в XIII в., потратили непомерные суммы на реставрацию этого символа монаршей власти и величия Японии. Таким был поток, включивший в себя проект Хидэёси, который, кстати, уже тоже распорядился вос­становить великого Будду в Пара, снова пострадавшего в 1567 г., — жест, отражавший незаурядное благочестие. Так была организована «охота за мечами» (катана гари), как фамильярно называли ее. Но все-таки позволи­тельно задаться вопросами о реальной быстроте исполне­ния и реальном значении этого эдикта. Текст «Тамон-ин никки» сообщает, что в провинции Ката, например (со­временная префектура Исикава), посланники Хидэёси собрали (с 1588 г.) «1073 катаны (длинных меча), 1540 вакидзаси (коротких мечей), 160 яри (алебард), 500 когаи (ножей) и 700 сёто (даг или кинжалов)», итого 3973 еди­ницы оружия всех категорий. Но, чтобы получить коли­чество обезоруженных людей, это число надо разделить на два, — каждый боец обладал по меньшей мере одним коротким и одним длинным оружием, катаной и вакид­заси, так что возможности сражаться не лишились и 2000 бойцов. С учетом того, какое количество личного соста­ва военачальники обещали выводить на поля сражений, суммарное количество для провинции выглядит скудным. Надо ли делать отсюда вывод, что большинство таких «наемников» получало оружие от полководцев, а никако-го личного оружия не имело? Или что многие спрятали оружие, которым владели? Тот же текст намекает на боль­шие опасности, которым подвергаются жители сельской местности; крестьяне думали не столько о бунтах (навяз­чивой идее Хидэёси), сколько о том, что грозит им самим в стране, в умиротворение которой они верили мало, тем более что сам Хидэёси снова обещал схлестнуться с се­ньорами Востока — Ходзё. Однако по размышлении они сочли, что ярость «Обезьяны» для них еще опасней, чем ярость феодальных соседей. Трудный выбор! Или скорей быстрое подчинение новому господину, возможно — бо­лее сильному, более ловкому и в любом случае более же­стокому: если он при случае мог выказать великодушие по отношению к серьезному сопернику, присоединение которого принесло бы ему много полезных вассалов, по отношению к крестьянству он никогда не проявлял ни­какого милосердия — ведь в обществе, которое ориен­тировалось на конфуцианскую модель, предполагавшую колоссальное уважение к земледелию — основе нацио­нальной экономики, над производителями тяготело пре­дельное и парадоксальное проклятие.

Правда, столь хитроумно выстроенное здание могло рухнуть со дня на день: репутация завоевателя, выскочки, пусть даже гениального, состояла всего лишь из неутоми­мо сплетаемой сети физических или моральных побед — достаточно было ослабнуть одной петле, и вся ткань мог­ла расползтись.

К примеру, Хидэёси тщетно требовал от Ходзё Уд-зимаса, хозяина обширных территорий в Канто, чтобы тот явился в Токио и изъявил почтение как императору, так и его кампаку. Удзимаса укрылся в своих владениях и укреплял там связи, дружеские и семейные, со своим соседом Токугава Иэясу. Первый призыв, в 1588 г., ниче­го не дал; на второй, 1589 г., явился брат главы клана — сам Удзимаса не шелохнулся, очевидно, не спеша покоряться человеку, триумф которого ему, возможно, казался не более чем временным. Полуострова и равнины Канто простирались так далеко от столицы и были так хоро­шо защищены с тыла огромными горами Северо-Запада, традиционным очагом сопротивления централизаторско-му влиянию Киото!

Таких надежд Хидэёси, конечно, не мог позволить пи­тать, если не хотел быстрого распада того дела, которое с большим трудом совершил. Однако в тот момент у него было много других поводов для раздумий.

Без конца гоняясь за осуществлением грез о полити­ческой славе, он несомненно не уделял особого внимания ускользавшим годам — и вот время прошло! Ему стук­нуло уже пятьдесят четыре, а наследника нет: Хидэкацу, четвертый сын Нобунага, которого он усыновил, в 1585 г. умер, а ни один ребенок его крови не родился. Странная судьба: пусть его супруга была бесплодной, но, конечно, в наложницах он никогда не испытывал недостатка — не один из его верных вассалов, представителей родов Кё-гоку, Гамо, Маэда, предлагал ему как минимум одну из своих дочерей, чтобы она попыталась исполнить его на­дежды и доставить ему удовольствие. В качестве главы дома и его жена Нэнэ предоставляла ему те же услуги, а Хидэёси был не из тех мужчин, которые отказываются от приятных моментов жизни. Несколько писем к Нэнэ, например, адресованы той или иной наложнице, которые все были подвластны официальной супруге, в отсутствие хозяина принимавшей решения о дне и месте, где каждая из них должна встречаться с господином; взамен — ува­жение к «посреднику» всегда священно — они служили вестницами, передавая послания супругов. Несмотря на столь хитроумную организацию, Хидэёси перешагнул ру­беж пятидесятилетия, не родив ребенка — во всяком слу­чае такого, который прожил бы достаточно долго, чтобы кто-нибудь сохранил о нем память.

Кое-что переменилось, когда Хидэёси выделил одну девочку-подростка, которую когда-то спас от смерти, — дочь Асаи Нагамаса и О-Ити, родной сестры Нобунага, женщины, которой предстояло после драматичной жиз­ни покончить с собой на трупе второго мужа, Сибата Ка-цуиэ; легенда, всегда падкая на подобные утверждения, рассказывает, что Хидэёси смотрел на О-Ити — хрупкую и трагическую героиню — глазами, полными нежности. Ее дочь все еще носила свое детское имя — Тятя. Она, говорят, отличалась обворожительной красотой, но того типа, который любопытным образом прежде всего напо­минал о матери. И вот в мае 1589 г. наконец свершилось чудо: Тятя произвела на свет сына, получившего имя Цу-румацу. Чтобы отметить это событие, Хидэёси препод­нес юной матери замок, стоящий на реке Ёдо (к югу от Киото); тогда Тятя отказалась от прежнего имени, и те­перь ее официально будут называть поэтичным и пом­пезным именем Ёдо-доно или Ёдо-гими. Итак, кампаку, приемные предки которого — Фудзивара, наконец может основать род и передать свое сказочное наследство бес­спорному наследнику!

Из месяца в месяц здоровье ребенка все больше его интересовало, и в нем ощущалось зарождение чувства искренней привязанности, не имевшей отношения к по­литическим замыслам главы клана:

Вы не написали мне, и я в большой тревоге. Ста­новится ли юный принц все больше и больше? Очень важно давать строгие приказы Вашим людям, чтобы Ваше жилище было бы защищено от огня и чтобы между ними и их подчиненными не возникало разлада. К 20-му числу я Вас, конечно, увижу и обниму юного принца, и той ночью Вы будете спать рядом со мной: ждите меня.

Повторяю: Вы должны им сказать, чтобы они не позволили юному принцу схватить насморк; Вам не следует быть небрежной в чем бы то ни было (Письмо к Ёдо-гими, 1590 г.) (Boscaro. Р. 43).

И с ощущением, что он наделен покровительством бо­гов, в апреле 1490 г. он объявил войну семейству Ходзё, не в силах больше выносить их оттяжек и уловок. Хидэё­си бросил на чашу весов все свои силы — сухопутную армию и морскую армию, в то время как Ходзё Удзимаса спокойно отступил в соответствии с тактикой, которая всегда приносила ему успех. Он отошел к своему замку Одавара в земле Сагами (современная префектура Ка-нагава), с которым еще не смог справиться ни один про­тивник, ни один из крупных феодалов Севера, даже сам Уэсуги Кэнсин.

И сражение назревало медленно, словно каждая из воюющих сторон вдруг застыла в эпической и непод­вижной позе: с одной стороны — инертность Удзимаса, с другой — невозмутимое ожидание Хидэёси, поставив­шего свою армию лагерем (говорили о двухстах тысячах солдат); разве он не умел всегда обеспечить интендант­скую службу, которая, впрочем, большую часть времени сводилась к умению прокормить армию на территориях, по которым происходит переход? И что может быть из­ящней, чем эта административная переписка из палатки, восстанавливающая связь с военными началами исполни­тельной власти и той походной эффективностью, о какой забыл сёгунат, омещанившись или слишком расслабив­шись от придворных грез:

Вы снова и снова посылаете ко мне гонцов, и я очень счастлив. Мы окружили Одавара двумя-тремя рядами, выкопали рвы и возвели стены, и мы не дадим уйти ни одному врагу. Здесь окопались люди восьми провинций Канто, и если нам удастся заставить их сдаться, замо­рив голодом, дорога на Осю (провинция Муцу) откро­ется настолько широко, что я буду этим только доволен. Учитывая, что Канто составляет треть Японии, я теперь хотел бы дать твердые приказы, чтобы мы могли сохранить эту ситуацию даже по окончании сего года, Отныне я намерен стремиться к благу страны. На сей раз я хочу разрешить столько задач, сколько возможно, и стоять лагерем долго, пока не истощатся мои запасы золота и серебра, пока мое имя не сохранится для по­томства, а потом я совершу триумфальное возвраще­ние. Помните это и говорите всем.

Повторяю: я поймал врага в клетку, и, значит, ни­какой опасности нет; не бойтесь! Я скучаю по юному принцу, но, поскольку я смотрю в будущее, и прежде всего потому, что я желаю повелеть своим людям за­мирить всю страну, личные чувства я откладываю до лучших времен... (Письмо к Госа, камеристке жены, от 13 апреля 1590 г.) (Boscaro. Р. 37.)

Какие неудобства может причинить осадная война, когда сам задаешь темп? Из Одавара Хидэёси управлял страной, писал жене, требовал, чтобы ему посылали лю­бимых наложниц и чтобы Нэнэ занималась доставкой та­ковых еще и для каждого из его главных полководцев — ведь вечера и дни действительно слишком долги, чтобы обходиться без женщин. Вскоре он затребовал и своих ма­стеров чайной церемонии — необходимый элемент пре­стижа. Зато он настоятельно советовал Нэнэ не ехать — эти волнения не для нее; истина заключается в том, что он во сто раз больше предпочел бы видеть Тятя, молодую мать своего столь желанного сына, но справедливости ради надо сказать, что именно Тятя заставляла себя уго­варивать, не слишком желая покидать новый замок, что­бы вязнуть в грязи дорог и жить в лагерях. Но она была неправа, потому что Хидэёси учитывал все, когда, напри­мер, писал жене — единственной, кому он доверял сидеть со своим юным Цурумацу:

Вы прислали мне очень сердечное письмо, и я про­чел его с такой нежностью, как будто видел вас лично. В соответствии с моими приказами мои люди атаковали замок Одавара менее чем в 100 м от валов... Враг поколебался и попросил о переговорах... но, поскольку я не могу отозвать своих людей, пока осажденные не умирают от недостатка провизии, я не принял их прось­бы. Даже люди из провинций Дэва и Осю прибывают сюда, чтобы пойти ко мне на службу. Она будет хоро­шо обеспечена, потому что я конфисковал многие зам­ки в этой области. Счастлив узнать, что юный принц, О-Мандокоро, Го-Химэ и Кинго (юный сын Киносита Иэсада, усыновленный Хидэёси в 1584 г.), и вы сами в добром здравии. И надеюсь, что вы еще более будете заботиться о себе.

Повторяю: не беспокойтесь. Для моей резиденции построили каменный склад для продуктов и кухню, скоро мы выстроим зал и донжон. В любом случае до конца года я освобожусь. В этом году я буду с вами, и мы сможем вместе поговорить о многом. Я очень этого хочу. Прошу вас, заботьтесь все больше о юном принце [Цурумацу]... (Письмо к Нэнэ, 14 мая 1590 г.) (Boscaro. Р. 39-40.)

Тем не менее, правда, для молодой женщины в воен­ной жизни нет ничего увлекательного:

Я не получил от вас в эти дни даже крохотного пись­ма, и мне грустно; вот почему я сейчас пишу...

Повторяю: я давно не получал от вас письма, мне грустно, и я вам пишу. Я с нетерпением жду ответа. Здесь пока идет бесконечный дождь, и дороги плохие. Я уже взял сотню замков, оставив в руках врага только пять в восьми провинциях. Эти пять замков прислали мне петицию со словами: «Теперь, когда вы наконец подавили Одавара, вы пощадите нам жизни?» Но я от­дал строгие приказы, чтобы те, кто мне противился, были наказаны. Тогда никто не сможет устраивать заго­воры. Я скоро пришлю к вам счастливые вести (Письмо к Нэнэ, 1590 г.) (Boscaro. Р. 40-41.)

В конце концов Нэнэ была вынуждена использовать весь свой авторитет, чтобы побудить Ёдо ехать. А тем временем Хидэёси устроил представления театра но, лагерем завладели купцы, музыканты и фигляры, внося в теплые вечера конца весны очень желанное оживле­ние. Демонстрация? Нет, умный прием, чтобы демора­лизовать осажденных, чьи запасы уже неумолимо таяли изо дня в день, пусть даже крепость, как это и было, оказалась снабженной очень хорошо; предполагалось произвести впечатление и на баронов Северо-Запада, безмолвно наблюдавших и готовых присоединиться к победителю.

К концу июня осажденные уже стали проявлять при­знаки усталости. Чтобы еще больше подорвать их мо­ральный дух, Хидэёси использовал романтическую, хоть и классическую хитрость, по крайней мере, известную в литературе, — мираж. Под величайшим секретом и по­сле долгой подготовки он велел возвести за одну ночь напротив крепости Одавара силуэт замка, но только имитацию, вырезанную из белой бумаги, цвет которой и легкое дрожание на ветру усиливали эффект ожившего сновидения. Может быть, кампаку действительно наде­лен сверхъестественными силами, позволившими одним махом создать этот «замок одной ночи» (итиядзе)! Эта выдумка, за появлением которой последовала мощная атака с интенсивным мушкетным огнем, наконец привела к началу переговоров: в начале июля 1590 г. замок Ода­вара перешел под командование сына Удзимаса. Послед­ний, оставшись непримиримым, не появился; он получит приказ покончить с собой, и у него не останется иного выхода, кроме как подчиниться. Но представлял ли он себе приятную семейную игру, которую Хидэёси и слу­чайности переписки устроят с его наследием, во всей ее неприкрытой жестокости?

Я очень счастлив, что получил ваше письмо. Юный принц, О-Химэ и Кинго прислали мне [приношение, делаемое родителям по случаю буддийского праздника урабон], и порадовался, пожелав всем долгой и счаст­ливой жизни. В частности, юный принц [Цурумацу] прислал мне 50 золотых монет, завернутых в велико­лепную сумку; полагаю, что, когда с вами посоветова­лись, вы решили покрыть ее позументом. Одавара нал, и головы Удзимаса и Муцу-но ками (Удзитзру) были отправлены в Киото, куда они несомненно прибудут раньше этого письма. Поскольку головы Ходзё прибы­ли ко мне в тот же день, что и деньги юного принца, я роздал по монете людям, присутствовавшим в моей штаб-квартире, и был тем очень счастлив.

Повторяю: надеюсь покинуть Аидзу 12-го... Будьте уверены, что в сентябре я обязательно прибуду в Киото. Вот почему я уже отослал Ёдо в Киото (Письмо к Нэнэ, 12 июля 1590 г.) (Boscaro. Р. 41.).

Оставалось только вернуться в замок Осака — как раз завершенный, — что Хидэёси и сделал как триумфатор.

Бароны Севера — семейства Датэ, Сатакэ, Уцуно-мия — подтвердили свою верность, которую уже изъяви­ли в конце осады, как только стало вполне понятно, куда дует ветер победы. Хидэёси стал хозяином Хонсю. Но он понимал, чем обязан помощи либо спокойствию своего соперника и друга Токугава Иэясу: чтобы вознаградить последнего за то, что тот не встал на сторону Ходзё, с ко­торыми был связан, и чтобы удалить его от центра, от сто­лицы, где тот мог играть опасную роль, он отдал Иэясу основную часть Канто — восемь провинций. Тем самым Иэясу стал богаче Хидэёси, но держался в стороне, в то время как его бывшее поместье в земле Овари составило счастье верных спутников Нобунага и Хидэёси, — в боль­шей степени, чем когда-либо, была важна осторожная по­литика перераспределения ленов (кунтакэ).

Континентальное искушение

Наконец Хидэёси был хозяином всей Японии, от гра­ниц Кюсю на юге до границ Хонсю на севере — далекий и северный Хоккайдо оставался неоспоримым и вызы­вающим мало интереса владением одного из потомков Такэда, выкроившим себе царство прямо на территории айну... Полная победа, победа, которой никто и не думал оспаривать, во всяком случае в ближайшем будущем. Может быть, Хидэёси наконец посвятит себя выполне­нию функций своей единственной административной должности — кампаку! Или же роль завоевателя по сво­ей внутренней логике заставит его идти дальше, чтобы ло-прежнему захватывать добычу или давать войскам новые поводы для восхищения и изъявлений верности? Но куда идти, раз Япония завоевана? За море? К гори­зонту, который Хидэёси в сиянии триумфа представлял чем-то невероятно близким, обычным, до чего можно дотянуться:

Я отправил в Корею быстроходные корабли, чтобы приказать ей покориться императору Японии. Если она откажется, она узнает через посредство тех же быстро­ходных кораблей, что в ближайшем году я приду ее на­казать. Даже Китай подпадет под мою власть... (Веrrу. Р. 207.)

Мир за пределами Японии, когда-то, в 1586 г., ставший известным благодаря визиту в Осаку иностранных свя­щеннослужителей, выявление во время похода на Кюсю богатств, поступивших извне, и загадочная жизнь, непо­чтительная по отношению к привычным рамкам и об­ращенная к пустоте моря, удары волн которого смутно доносились в больших портах, открытых к океану, — не вскружило ли это Хидэёси голову, одновременно изобре­тательную и прагматичную? Чтобы давать пищу раздумь­ям, он приобрел две карты: карту мира, нанесенную на ширму, — наследство Нобунага, — которая украшала его апартаменты, и другую, на веере, которую он мог носить с собой повсюду. Однако разве мечта такого человека не воплощается в реальность быстро?

В феврале 1590 г., еще до начала осады Одавара, он написал суверену островов Рюкю, архипелага, который, словно пуповина, соединял Южную Японию с Юго-Восточной Азией, Кюсю — с Формозой. Немногим бо­лее века назад, в 1451 г., острова направили посольство в Киото, принятое знаменитым Асикага Ёсимаса; с тех пор ездили и другие, но нерегулярно. Несомненно, Хи­дэёси хотел укрепить эти невнятные ленные отношения и придать им вес, какого они никогда не имели. Поэтому он написал письмо, делая особый упор на свою победу, высказывая желание распространить свою власть за пре­делы Японии, находящейся теперь в его руках, и выражая стремление создать совместно с чужеземцем общую се­мью — что это было, безмерная наивность или банальная причуда диктатора?

Может быть, проект переправы в Корею был тоже вы­двинут давно, если верить словам отца Луиша Фроиша, в 1586 г. нанесшего визит в замок Осака:

Он также сказал, что почти добился подчинения всей Японии; его намерение заключается не в том, чтобы за­воевывать другие королевства или другие богатства, потому что их у него достаточно, а лишь в том, чтобы обессмертить свое имя... он принял решение привести в порядок дела в Японии на стабильной основе, а потом передать их бремя своему брату Хидэнага, в то время как он сам отправится на завоевание Кореи и Китая; для этого он как раз собирает доски, чтобы изготовить две тысячи кораблей, необходимых для перевозки ар­мии. Что касается него, он не хочет ничего от Отцов, за исключением возможности купить у португальцев два больших и хорошо снаряженных корабля, — он бы оплатил все и дал офицерам лучшее жалованье. И если он встретит смерть в этом начинании, для него имеет некоторое значение, чтобы о нем сказали — он был первым из японцев, который бросился туда; если он добьется успеха и если китайцы ему подчинятся, он у них не отнимет страну, как не останется в ней и сам... (Мurdoch. Р. 305.)

Это показное бескорыстие перед иностранцем, кото­рого он желал растрогать, в сочетании с обещанием везде строить церкви, а затем обратить китайцев в христиан­ство, должно быть, едва гость вышел за порог, сменилось прагматизмом, который лучше согласовался со стремле­нием к непременной эффективности.

Однако этот жест был не столь неуклюж, как его опи­сывали миссионеры: пусть отец Луиш Фроиш обвинял Хидэёси в стремлении к поиску богатств, превышавших всякую меру, при единственной — святотатственной — заботе о том, чтобы обессмертить свое имя, но японские воины любили тот простоватый, но сильный образ их са­мих и их двора, воплощением которого казался им кампа-ку. И во внутриполитическом плане, похоже, трудно об­винить его в ошибке: какой лучший способ можно было найти, чтобы вдохнуть новую жизнь в нацию, которую более двух веков раздирали феодальные войны? Как по-другому было отвести тот избыток энергии, который не мог за один день, без затруднений и долгого приспособ­ления, превратиться в мирную деятельность? Конечно, Хидэёси иногда недооценивал возможное сопротивление, равно как и проблемы, встававшие за привычным ему го­ризонтом. Так, в 1587 г., во время захвата Кюсю, он при­казал одному из союзных даймё, Со Ёсисигэ, вступить в контакт с царем Кореи, потребовав от него на китай­ский манер того изъявления верности и той дани, которые в его глазах представляли единственно возможную форму международных отношений. Корейский суверен, отвечая в том же тоне, потребовал, чтобы до начала перегово­ров выдали всех корейских пиратов, укрывшихся в Япо­нии, которые легко находили убежище у своих друзей и собратьев на побережьях Кюсю; царь желал побыстрей подвергнуть их скорому суду, потому что корейские бере­га страдали от международного пиратства, равно как бе­рега Японии и Китая. Как ни странно — грубость тона не исключала взаимного уважения? — оба лидера в 1590 г. пришли к соглашению: Хидэёси без тени наших нынеш­них сомнений выдал сто шестьдесят корейских пиратов судьям их страны, а корейский двор направил в Дзюраку-тэй двух послов.

Они достигли Киото в апреле 1590 г. и поселились в Дайтокудзи. Прием вызвал восхищение у одного ино­странного наблюдателя, Валиньяно, посла вице-короля Индий; последний, желая направиться в Японию в сле­дующем, 1591 г., велел тщательно описать этот прием в надежде —  тщетной, — что его примут с большим блеском.

Послы, следуя аристократическому обычаю, ехали до Дзюракутэя в паланкине, а перед ними шел оркестр. Хидэёси ждал их в обширном зале, сидя на толстой по­душке и с лицом, обращенным на юг, согласно импе­раторскому протоколу. На нем были высокая шапка из лакового газа и платье из тяжелого темного шелка со­образно его положению кампаку. Вокруг него в иерар­хическом порядке располагались его чиновники и глав­ные вассалы. Корейцы, приглашенные садиться, заняли места, и принесли кушанья, поставив их перед каждым на маленький поднос. Простота моти (традиционных рисовых пирожков) и сакэ (рисового алкогольного на­питка) выглядела странной на фоне пышности обста­новки и торжественности ритуала; хуже того — не об­менялись ни одним тостом... [Потом Хидэёси удалился и вернулся позже], неся на руках маленького Цурума-цу. Перед ним все простерлись... Он заинтересовался корейскими музыкантами и попросил их сыграть так громко, как они могут, а потом, увидев, что ребенок за­плакал, он засмеялся и попросил, чтобы того унесли. Похоже, он был занят только своими мыслями, далеки­ми от людей, которых он принимал, и совершенно не считался с требованиями этикета. Вдруг послы засви­детельствовали свое почтение, потом удалились, чему кампаку как будто не придал ни малейшего значения (Murdoch. Р. 309.).

Неподдельная рассеянность, легкомыслие? На самом деле намеренная дерзость и тонкая тактика, превосходное вступление, позволяющее идти прямо к цели. Хидэёси без обиняков высказывается в послании, отданном для передачи царю Кореи:

Мой замысел — вступить в Китай, распространить наши собственные обычаи во всех провинциях — че­тырехстах и более — этого народа и учредить там навсегда правление нашего императора. Поскольку ваша страна проявила предупредительность и нанесла визит к нам в Японию, чтобы выказать уважение, вам опа­саться нечего... Когда я вступлю в Китай... мы возоб­новим наш союз. Мое единственное желание — чтобы блеск моего имени достиг трех стран (Ср. Murdoch. Р. 308 и далее.).

Что вдруг случилось с головой этого вождя, досе­ле столь осторожного при внешнем фанфаронстве? Это была, конечно, драма наивности, драма эгоцентризма и гордыни, которые не всегда щадят и великих людей, делая их детьми, драма плохой осведомленности в си­туации, когда национальное чувство в эйфории вновь обретенного единства — или в надежде на его скорое об­ретение — воспринимает все в манихейской оптике. Как Хидэёси воображал себе материк? Как большой Киото, в котором находятся те же мелкие феодальные общества? Он, централизатор современной Японии, еще не имел ни малейшего представления о государстве масштаба Китая. Преступная слепота — его положение не давало ему пра­ва заблуждаться; долговременная слепота — он дважды отправлял посланника в Корею, но в июле 1591 г. еще не получил никакого удовлетворительного ответа и с наступ­лением лета начал готовиться к войне.

Было ли это предзнаменованием и следовало ли с ним считаться? 5 августа того же 1591 года умер Цурумацу, столь любимый и столь ожиданный ребенок. Он унес с со­бой в могилу надежды Хидэёси, его веру в создание рода, и тем самым его смерть грозила пошатнуть стабильность страны. Эта драма несомненно имела отношение к тому, что отныне во всех решениях кампаку стало проявляться ощутимое ожесточение; он снова переживал кризис, что побуждало его бить наотмашь.

Через две недели после того, как скончался Цурума­цу, Хидэёси повторил с совершенно военной четкостью директивы «охоты за мечами» и, более того, уточнил их социальные последствия:

1. Если среди вас есть люди, служившие в армии, которые убивали крестьян с июля прошлого года, в кон­це кампании против области Муцу [ставшей следстви­ем и завершением войны с семейством Ходзё], вам до­зволяется поместить их под надзор и изгнать их. Город или деревня, спрятавшие человека такого рода, будут [солидарно] преданы суду за неуважение к закону.

2. Если крестьянин покидает свои поля, чтобы сде­латься купцом или сельскохозяйственным рабочим, бу­дет наказан не только он, но и вся деревня вместе с ним будет отвечать перед судом. Любой индивидуум, не служащий при оружии и не занятый земледелием, рав­ным образом будет преследоваться местными властями в судебном порядке и подлежит изгнанию. Чиновники, пренебрегшие своим долгом в этой сфере, будут изгна­ны со своих постов за недосмотр. В случае, если факт превращения крестьян в купцов будет скрыт, ответ­ственность понесут весь город или вся деревня.

Ни один воин, покинувший своего господина без дозволения, не будет принят на службу к другому. Прежний статус человека будет рассмотрен с величай­шей тщательностью; от него могут потребовать пред­ставить поручителя.

Те, кто не скажет, что уже имеет господина, будут арестованы за нарушение закона и отправлены к преж­нему господину. Если это постановление будет наруше­но и тот, кто совершил проступок, останется на свободе, [прежний] господин получит в качестве компенсации головы трех человек, в противном случае новый госпо­дин будет сочтен ответственным [за проступок] и от­дан под суд (21 августа 1591 г.) (Sources of Japanese tradition. Р. 330.).

Как было принято, немногими словами сказано мно­гое: Хидэёси прикрепил крестьянство к земле, но за­щитил его от бесчинств военной касты, которую тоже жестко подчинил закону; он насадил систему сложной и обязательной коллективной ответственности, впрочем, широко применяемую в Китае со времен зарождения им­перии и внедренную силой с начала царствования дина­стии Мин. Смелость Хидэёси заключалась в том, что он с равной строгостью применял эту систему к горожанам, к селянам и, что для Японии было новшеством, к феодаль­ным вождям, на которых могла быть возложена личная ответственность за выбор вассалов. Для воинов былых времен такой режим несомненно был бы невыносимым, но современники Хидэёси ощущали необходимость под­держания равновесия, в котором нуждались сами, чтобы сохранить недавно полученные привилегии и преиму­щества. К тому же, щелкая кнутом угроз, Хидэёси умел внести в жизнь и радость — на сей раз она приняла об­лик славного и прибыльного похода за море, потому что Япония стала слишком тесной.

В сентябре 1591т., через недолгое время после эдикта о «замораживании классов», он провозгласил, что вводит в действие план, подготовленный в предыдущем году, в марте 1590 г. Так было принято решение о вторжении в Корею, а штаб-квартиру экспедиционного корпуса рас­положили в местности под названием Нагоя, на побере­жье провинции Хидзэн (в современной префектуре Сага на Кюсю).