Глава Х

ЗА МОРЕМ

Авантюра

Возможность добраться до Китая и тем более до Кореи была не чудом для того, кто знал Кюсю, а на Кюсю — ти­хую бухту Карацу. «Карацу» — само название уже содер­жит призыв: оно означает «порт династии Тан», то есть для страны, позаимствовавшей у великой китайской династии Тан (618—907) основную часть своей культуры, политики и религии, — «порт Китая». Со времен неолита, но совсем бесспорно — с III в. до н. э. отсюда поступали в Японию основные продукты китайской металлургии — либо не­посредственно из области Нинбо и рек бассейна Янцзы, либо транзитом через корейскую территорию. Место для этого было подходящим: из соснового бора, окаймляюще­го кривую линию пляжа из серебристого песка, в хоро­шую погоду виден остров Ики, силуэт которого нечетко вырисовывается в море, милях в двадцати от японского берега. А мореплаватели знают, что это не последний этап: с северо-западной стороны Ики угадываются голубоватые контуры больших островов Цусима (приблизительно в 25 милях), откуда опять-таки можно разглядеть другую зем­лю, расположенную почти на том же расстоянии. В общем, это приглашение к путешествию: надо лишь пересечь ряд проливов, едва ли более широких — если смотреть изда­ли, — чем проливы между разными островами, составля­ющими Японский архипелаг.

Тем не менее географический пункт Карацу в то вре­мя, когда им заинтересовался Хидэёси, был не более чем мирным рыбацким портом; «международная» роль, при- читавшаяся ему в бронзовый век, теперь перешла к Хака-та, занимавшему гавань на некотором расстоянии отсюда, на северном побережье Кюсю и точно напротив пролива Симоносэки — обычного морского пролива, соединявше­го его с Хонсю. Однако что было лучше приспособлено к сношениям с континентом, чем бухта Карацу?

Хидэёси уже думал об этом: несколько месяцев назад, сразу после поражения Ходзё, он послал сюда разведчи­ка, разбирающегося в плотницком ремесле и в военной архитектуре, — Курода Дзёсуи, потомка одной из семей мелких христианских даймё Кюсю, которые первыми присоединились к нему, чтобы отстоять свою самобыт­ность — и свое имущество — перед лицом вельмож, со­хранивших верность буддийской вере предков.

Едва Курода Дзёсуи набросал первые линии плана замка, как этот план с октября начали претворять в жизнь, потому что замыслы Хидэёси не терпели промедления. К тому же в ту эпоху, как и каждый год, на Северном Кюсю с конца ноября по начало марта дул ледяной ветер из Си­бири, сильно мешая работать зимой. Значит, оставалось несколько недель чудесной осени, по сути долгого конца лета, — если привлечь достаточно рабочей силы, можно было уже заложить значительную часть фундамента, по крайней мере для главного корпуса (хоммару).

Тем временем Хидэёси обдумывал новую ситуацию, созданную столь ранней смертью маленького Цурумацу. Еще раз он остался без наследника, лишился той непо­колебимой власти, какую дает провозглашенная повсюду уверенность в основании династии, в возможности не­делимой передачи наследства, потому что смена обеспе­чена. Хидэёси было пятьдесят шесть лет, и он начинал постоянно чувствовать усталость, приближение того, что он уже не осмеливался называть старостью. Как еще на­деяться на появление сына? И как найти содействие, что­бы тебя не предали? Кто может играть его роль при дворе, когда он отправится к границам? Или кто будет следить за армиями, в то время как он будет обеспечивать един­ство империи в столице? Цурумацу был еще всего лишь ребенком, но он олицетворял надежду и способствовал тому, чтобы амбиции врагов притихли, хотя бы на время. Что теперь будет, когда его больше нет, а семью тшпа-ку как будто преследует рок? Разве только что (в возрас­те около пятидесяти) не умер его младший единоутроб­ный брат — Хидэнага, сын его матери от второго брака? Верный ему, доверенный человек, которому он поручал охрану драгоценного Цурумацу? А маленькому Кинго, как он его называл, ребенку из его семьи, усыновленному в 1584 г, к великому несчастью для Нэнэ, еще не было десяти лет. Чтобы подстраховаться на случай собствен­ной кончины и выстроить логику наследования, Хидэёси вспомнил о старшем из своих племянников, Хидэцугу, сыне сестры. Через несколько недель, в декабре 1591 г., он передал последнему и свою резиденцию Дзюракутэй в столице, и свой престижный титул кампаку.

Однако без мысленных оговорок дела не делаются: он открыто сожалел, что дочь его друга Маэда Тосииэ—кото­рую он тоже удочерил — не мужчина; она казалась ему на­много достойнее титула кампаку, чем бедный Хидэцугу!

Тем не менее передача должности произошла: тради­ция, соблюдаемая с эпохи Хэйан в отношении всех вы­соких постов в правительстве, не считала благом, чтобы одна и та же власть слишком надолго оставалась в одних руках, особенно если она предполагает —.что относи­лось ко всем придворным должностям и особенно кам­паку — существенные ритуальные обязанности. Свобода и действенность возможны только в отставке, которую Хидэёси и получил 28 декабря 1591 г., отдав должность кампаку племяннику и приняв титул топко — «отстав­ного регента», который полагался кампаку, передавшему должность сыну; Хидэёси так прославит эту должность, что, когда говорят о тайко, не уточняя имени, речь идет всегда о нем.

В то же время, как будто он хотел покончить с про­токольными обязательствами, прежде чем переходить к новой стадии деятельности, он созвал в Киото просто­народье и простых самураев, чтобы как можно скорей за­вершить проект, о котором он думал многие годы и рабо­ты над которым уже сильно продвинулись, — возведение городской стены Киото. Она была задумана по китайским образцам со времен создания дальней столицы, и когда-то, в конце VIII в., был сделан ее эскиз (радзе), но реали­зован он не был, что давало полную волю воображению Хидэёси. Последний велел возвести глинобитную насыпь (одой) шириной 9 м в основании и высотой 3 м, увенчан­ную живой изгородью из бамбука и изящно выложенную камнем. Эта постройка имела мало оборонительной цен­ности, но была очень престижной, и о ее быстром возве­дении современник рассказывает так:

[С начала 1591 г.] вокруг города начали копать ров и [на насыпанной таким образом земле] посадили бам­бук. Больше половины было сделано уже в феврале... Стена имела десять отверстий... если бы появился враг, зазвонил бы колокол; сразу же закрыли бы ворота, и [нападающий] оказался бы заперт [внутри города, где с ним легко покончить].

Наконец, в этот момент Хидэёси решил на время по­кинуть свой замок Осака — расположенный несомнен­но слишком далеко от столицы, на его взгляд, — чтобы приблизиться к Киото: уже не к Дзюракутэю, отданному новому кампаку, а к юго-восточной части города, по­селившись между Осакой и Киото, в месте, как всегда, имевшем важнейшее стратегическое значение. Однако он задумал лишь скромное жилище: душой он находился на Кюсю, со своим штабом, в замке Нагоя.

Новый замок, расположенный на высоком мысу, но укрытый в полости эстуария (Нагоя-ура), был также за­щищен со стороны моря островом, находящимся в центре бухты Карацу. При его постройке широко использовались решения, примененные в цитадели Осака, — внушитель­ные рвы, циклопические стены, угловые башни в не­сколько этажей, характерные для оборонительной систе­мы того времени. Планировка наружных стен, намеренно усложненная, изолировала друг от друга многочисленные камеры для расквартирования армий и помещала потен­циального захватчика в опаснейший лабиринт — непо­стижимый для того, кто не был с ним хорошо знаком, он незаметно вел чужака к изломам коридоров и ловушкам, позволявшим уничтожить штурмовую группу за недол­гое время. Ансамбль его оштукатуренных стен и гордых стрельчатых фронтонов под глазированными крышами венчал пятиэтажный донжон на каменном цоколе.

От этого замка грез ныне осталось лишь живописное изображение, несомненно принадлежащее наблюдатель­ной кисти Кано Мицунобу (1565-1608), сына и ученика знаменитого Эйтоку, того самого, которому Нобунага когда-то поручил отделку своего дворца Адзути. На карти­не есть все: геометрическое плетение внешних стен, изя­щество башен, ворот, павильонов и кипучая жизнь в ци­тадели, ненадолго ставшей центром мира, с точки зрения Японии. Китайские и португальские путешественники и послы теснятся там в живописной и совершенно нереа­листичной мизансцене — протокол не допускал, чтобы к правителю одновременно направлялось две делегации, проходившие мимо групп пресыщенных и равнодушных самураев, совместно спеша приветствовать повелителя: японским художникам были присущи стремление к ко­мичному и мягкий юмор, и они писали на основе вооб­ражения, по памяти, но при этом использовали образы, которые живо и точно запомнили.

Все источает живое очарование, образуя словно от­свет жизни, какой жила Нагоя в те ключевые годы, порой столь трудные для понимания, — 1591-1592. У подножия замка сформировался «нижний город» (дзёкамати), где теснились жилища ремесленников и купцов. В результате цитадели Японии той эпохи не имели чисто военного об­лика — в них могли успешно сосуществовать два образа жизни: военное искусство, с одной стороны, и тяжелая по­вседневная работа — с другой; они жили в симбиозе и по­стоянно оказывали друг другу взаимные услуги, и из этого произрастет процветание доиндустриальной Японии.

Но в Карацу-Нагоя еще активней, чем в других местах, Хидэёси вводит новшества: в самой глубине огороженно­го пространства ой создает ямадзато, «деревню на хол­ме», маленький рай, скрытый за крепостными стенами: покои для приемов, чайные павильоны, легкие галереи, воссоздающие мир блаженства среди военных постро­ек — два островка у подножия большого донжона.

Хидэёси поселился там в апреле 1592 г. Тем не менее он испытывал озабоченность: ни природная красота этих мест, ни море, открытое в мир, ни успех архитектурного замысла, созданного и воплощенного всего за несколько месяцев, не могли его развеселить. В противоположность тому, что бывало раньше, и к его большому удивлению, он с величайшей неохотой покидал столицу, расставался с радостями своего огромного дома, с очаровательной не­посредственностью Ёдо-гими, матери бедного маленько­го Цурумацу, чье имя, составленное их двух знаков до­брого предзнаменования — «аист» и «сосна», — должно было защитить его от всех бед. Его не покидали мучи­тельная печаль, ощущение гибели надежд, образ ребенка, препорученного теперь только Дзидзо — доброму боже­ству, которое покровительствует ему в ином мире. Чтобы сохранить последнюю связь, Хидэёси заказал маленькую статую своего сына: установленная в Киото, в Мёсиндзи, на корабле с колесиками — возможно, любимой игруш­ке ребенка, она оставалась единственным отблеском его жизни. И природа тоже отвернулась от несчастного отца — более чем когда-либо он чувствовал усталость; его аппетит стал переменчивым, и настолько, что он ни­когда не упускал случая пожаловаться на это в письмах, которые регулярно посылал супруге. Более того: его зре­ние ослабло! Но не к лучшему ли это было? Он не так за­мечал седые волосы, постепенно покрывавшие голову.

Хуже было то, что ему не желал подчиняться внеш­ний мир. Корейцы прикидывались, что ничего не слы­шат, и совсем не спешили способствовать прохождению японских войск. Правда, последние выглядели грозно: в целом 150 тысяч человек как минимум было поставле­но под командование Кониси Юкинага и Като Киёмаса, а перевозила их огромная флотилия под началом Куки Ёситака и Тодо Такатора; каждая приморская провинция должна была поставить два больших корабля с лена, даю­щего 10 тысяч коку дохода; города и деревни направляли моряков из расчета десять человек на сто домов. И это не все. Люди и строительные материалы должны были со­средотачиваться в Осаке. Богатым феодалам с годовым доходом более 100 тысяч коку было предложено постро­ить по три больших корабля и по пять среднего размера. Хидэёси выделил необходимый денежный аванс и позже оплатил из него то, что оставалось.

Так в конечном счете собралась эта «армада» — по сути тяжелые барки или галеры с лопатообразным руле­вым веслом и внушительными надстройками, увенчан­ными дополнительным парусом, который помогал работе гребцов; в целом эти суда были маневренными и быстры­ми в хорошую погоду, не боялись мертвого штиля, но ма­лейший шторм создавал для них угрозу.

Тем не менее операция развивалась как нельзя луч­ше. Кониси Юкинага без затруднений достиг Пусана на южном побережье Кореи, а через три недели дошел до Сеула. Возможно, и это было единственной тенью на бли­стательной картине, он не обращал достаточно внимания на то, что творилось вокруг него: на выжженную землю, на опустошенные города, гигантские груды пепла, где японские солдаты не могли заметить ни живой души. Но войска только что провели успешную высадку; за ними следовала интендантская служба — хорошо организо­ванная, она включала в свой состав даже португальского переводчика, — и Юкинага шел своим путем.

Окопавшийся в своем замке Нагоя, обещая приехать, но постоянно откладывая день отъезда, Хидэёси лико­вал: он назначил губернатора Сеула — Укита Хидэиэ, сына феодала, которому он дал приют после смерти отца и которого только что женил на своей приемной дочери. Полностью удовлетворившись внешним видом событий, действительно ли он намеревался выйти в море и напра­виться в Корею, а потом в Китай? Он громогласно объявил о победе. Первой он уведомил об этом любимую мать:

Я возьму Китай к сентябрю... Тогда я буду счастлив принять церемониальное облачение, которое Вы соиз­волите мне преподнести на праздники конца сентября в китайской столице... Как только я возьму Китай, я от­правлю к Вам гонца (Веrrу. Р. 209.).

Потом (в мае 1592 г.) он пишет, может быть, самое зна­менитое из своих писем, адресованное его племяннику, приемному сыну и преемнику на посту кампаку — Хи-дэцугу:

1. [Вы] не должны ослаблять приготовления к по­ходу. Отплытие произойдет в январе или феврале сле­дующего года [1593].

2. Столица Кореи пала 2 числа сего месяца [май 1592 г.]; таким образом, пришло время пересечь моря и поставить Великих Мин [китайских императоров] под наш контроль. Я желаю, чтобы Вы пересекли море, с тем чтобы стать кампаку Китая.

3. Вас будут сопровождать 30 тысяч человек. Вы от­плывете из Хёго, на судне [для Хидэцугу, таким образом, поездка начнется из сердца Внутреннего моря], но лоша­ди будут отправлены сушей [когда это будет возможно].

4. Хотя в Корее не ожидается никакого сопротив­ления, вооружение имеет величайшую важность — не только для поддержания Вашей репутации, но и для предотвращения любой чрезвычайной ситуации. Всех людей, которые будут находиться под Вашим началом, следует обучить [обращению с оружием].

Далее следует тринадцать пунктов, посвященных тех­нической организации похода. Потом:

18. Его Величество [император Японии] должен будет направиться в китайскую столицу; это требует хорошей подготовки. Этот визит императора произой­дет в году, который придет на смену следующему году. По этому случаю ему представят десять провинций, близких к столице. Бее придворные получат там лены; указания будут даны в свое время. Самые смиренные получат десятикратную стоимость [того, что имеют сегодня]. Самые великие будут наделены сообразно их личной важности.

19. Пост кампаку Китая достанется, как сказано выше, Хидэцугу, который получит сто провинций, близких к столице. Пост кампаку Японии перейдет, в зависимости от того, будет ли к этому готов тот или другой, к [...] или [Укита Хидэиэ, недавно назначенно­му губернатором Сеула].

20. Трон Японии перейдет к юному принцу или к принцу Хатидзё.

21. Ответственность за Корею возьмет на себя [Ха-сиба Хидэясу], свойственник, или Укита Хидэиэ. В этом случае на Кюсю будет назначен [Кобаякава Хидэаки].

22. Путешествие императора в Китай следует ор­ганизовать в соответствии с ритуалом императорских переездов (гёко). Его Величество проследует дорогой, проложенной нашими войсками в походе. Необходи­мые люди и лошади будут реквизироваться на месте.

23. Корея и Китай будут взяты без затруднений. По­скольку не будет ни малейшего волнения и поскольку никто из простонародья не убежит, обратитесь к долж­ностным лицам провинций и отдайте приказ о приго­товлении к походу.

24. Уточнения о представителе [японской] столицы и Дзюракутэя я сделаю позже (18 мая 1592 года.).

Эта знаменитейшая командная записка, как всегда у Хидэёси, в нескольких словах резюмирует ситуацию, оставляя мало сомнений в природе намерений и пред­ставлений автора. Во-первых, он плохо оценивал рас­стояния, как и площади: послать лошадей в количестве, необходимом для создания внушительной кавалерии, в Корею было далеко не то же самое, что переправить их через пролив Симоносэки, и даже не то же самое, что отправить их в каботажное плавание между островами и рифами Внутреннего моря, хоть в то время такое плава­ние и было весьма опасным. К тому же, даже если число «сто» в понятии «сто провинций» было лишь условным и скорее имело смысл «много», позволительно задаться вопросом о значимости земель, окружавших китайскую столицу, которая, сверх того, отнюдь не имела того цен­трального положения, как Киото, размещенный в центре империи; Пекин находился на самом севере Китая, у под­ножия Великой стены и недалеко от земель кочевников, плохо контролируемых. Что касается династии Мин, то даже при тогдашнем ее шатком положении она сохраняла больше реальной власти, чем когда-либо имел император Японии, и трудно представить, чтобы китайский импе­ратор Ваньли* (* Минский император Чжу Инцзюнь, храмовое имя — Шэнь-цзун.) (1572-1620), каким бы малодушным он ни был, без попытки сопротивления подчинился диктату иноземного полководца. Наконец, огромность бесконеч­ной равнины, углубиться в которую значило слишком оторваться от своих баз, была опасней локального сопро­тивления опытных армий.

Роковая слепота! Хидэёси в высшей степени обладал организационным талантом и прежде всего талантом во­енной организации. Но, столь хорошо зная сердце своих людей и своих противников на архипелаге, он совершенно не имел представления о психологии народов материка. Он не понял, что для корейцев, живущих в пограничной стране, куда постоянно вторгались и которой постоянно угрожали, бежать означало выигрывать время для ор­ганизации сопротивления. Он неправильно оценивал и китайскую медлительность (император Китая, проведя мобилизацию, все еще не давал приказа своим войскам пересечь Ялу, пограничную реку), и низкий боевой дух китайских солдат, когда они наконец перешли в наступле­ние, и их быстрый отход, и проволочки Пекина, делав­шего вид, что с почтением относится к Кониси Юкинага и желает вступить с ним в переговоры. Японские воины, одновременно крайне искушенные и крайне наивные, ни на миг не представляли себе традиционной непопуляр­ности военной службы в Китае, медлительности админи­страции и страны, в равной мере огромных, подчиненно­сти военной власти гражданской — как могли вообразить себе такое они, для кого гибель в бою была целью жизни и ее высшим завершением? Они, при всей увлеченности героическими рассказами из китайских романов, забы­ли также, что существуют другие формы войны, кроме столкновения в правильном боевом порядке. Они не по­нимали, что можно играть по другим правилам, чем их правила, и что рыцарство в Китае утратило популярность с эпохи Воюющих царств и исчезло давно, с основанием империи в 221 г. до нашей эры.

В то время как японская армия столь легко восторже­ствовала на суше, корейский адмирал Ли Сунсин атаковал японский флот, ждавший в портах, и почти полностью уто­пил его; тем самым японцы лишились возможностей для снабжения — трудно жить в стране, практикующей прин­цип выжженной земли, — для получения смены и даже для отступления. Тогда в сельской местности, которую за­хватчики считали заброшенной, замелькали тени крестьян: они уничтожали то, что оставалось от урожая, и бросали на японские лагеря диверсионные группы; это была уже не война наемников и не поединок чести, это было народное восстание. Осенью 1592 г. японские вожди признали оче­видное: надо заключать перемирие — к этому стремились обе стороны, находя в этом равную выгоду.

Совершит ли наконец Хидэёси поездку, ту переправу, которую он до сих пор откладывал под разными предло­гами? Или же его сердце не могло покинуть Киото и его всегдашних пристрастий, не покидавших его, даже когда он принимал важнейшие решения для международной политики?

Я отправляю Вам это письмо по зрелом размыш­лении. Поскольку я должен дать Вам много приказов, прежде чем направлюсь в Корею [он не уехал раньше, потому что море было неспокойным], прошу Вас: при­езжайте сюда в течение десяти дней после 5-го числа первого месяца. Поскольку здесь Вы задержитесь все­го на пять дней, поймите это и приезжайте быстро. И возьмите с собой знатока плотницкого дела, который привезет план Фусими. Проблема намадзу [гигантской рыбы-кошки, на спине которой, согласно мифам, сто­ит Япония и чьи движения вызывают землетрясения] столь важна для строительства Фусими, что я хотел бы выстроить его таким, чтобы намадзу не смог на него на­пасть. Вы должны приехать как можно скорей, с плот­ником и с планом. Вам незачем брать с собой подарки или что-либо еще. Приезжайте, прошу Вас, с двумя-тремя всадниками, чтобы избежать затруднений по дороге... Что касает­ся постройки Фусими, я хочу, чтобы ее осуществили с величайшей заботой, в соответствии с предпочтения­ми и вкусами Рикю (Письмо Маэда Гэнъи, И декабря 1592 г.) (Boscaro. Р. 48.).

Ему не хватало домашнего очага; он писал об этом между строк Маа, дочери Маэда Тосииэ и своей самой юной наложнице:

Вы отдали мне два костюма на Новый год, и я этому порадовался, пожелав Вам долгой и счастливой жизни. Я рассчитываю переправиться в Корею весной, взять все лично на себя, а потом устроить триумфальное возвращение. Я особенно доволен вестью, что здоро­вье Ваше улучшилось после того, как Вы съездили на воды. Этого аиста я поймал, охотясь с соколом, и пре­подношу его Вам в надежде, что он доставит Вам удо­вольствие. .. (26 декабря 1592 г.) (Boscaro. Р. 49.).

Но в Корее удача ему изменяла. Если китайская во­енная машина была тяжеловесной, если требовалось время, чтобы она пришла в движение, сама ее масса спо­собствовала тому, чтобы эффективность она сохраняла надолго. В январе 1593 г., несмотря на холода северных зим, 40 тысяч солдат китайской армии достигли окрест­ностей Сеула, после того как обратили в бегство япон­ский авангард, расквартированный близ Пхеньяна. Тем не менее игра была еще не окончена, и японское военное искусство снова совершило чудо: японская пехота, воору­женная длинными копьями, пригодными для того, чтобы выбивать всадников из седла, и мушкетами, разгромила архаичную китайскую кавалерию полководца Ли Жусуна, вооруженную лишь короткими мечами, бесполезны­ми вне рукопашной схватки. Однако японские командиры знали, что преимущества у них уже не будет: в мае 1593 г. представлялось, что спасение — лишь в переговорах.

К счастью, Китай согласился направить троих поверен­ных в делах в замок Нагоя, и Хидэёси заявил о своем на­мерении женить императора Японии на дочери Ваньли.

На самом ли деле он собирался это сделать? Корей­ская кампания не вызвала энтузиазма, на который он рас­считывал. Если сеньоры запада страны пошли за ним, то восточные — которые и примкнули совсем недавно — проявили вежливую, но холодную сдержанность: ни один из Токугава, ни один из Датэ, ни один из Уэсуги не со­гласился взяться за оружие лично и принять участие в по­ходе — все, и то словно скрепя сердце, прислали маловы­разительных представителей.

Хидэёси понял. Кстати, все призывало его в Кио­то: слабеющее здоровье матери, а также неожиданная и счастливая новость — Ёдо-гими, молодая мать милого Цурумацу, слишком рано ушедшего из жизни, снова бе­ременна. Он узнал об этом из письма самой Нэнэ, своей супруги, и та, несомненно, выразила в письме по этому поводу огорчение, с которым Хидэёси посчитался:

...Эти дни я немного кашлял, почему Вам и не пи­сал, и сажусь за письмо я впервые. Я также рад узнать, что Дама Ни-но-мару [Ёдогими] беременна, но вспом­ните, прошу Вас, что я не желаю иметь ребенка. Сыном тайко должен был бы стать Цурумацу, но он ушел в иной мир. Смутило бы Вас то, что будущий ребенок касается только Дамы Ни-но-мару? (Письмо к Нэнэ, 11 мая 1593 г.) (Boscaro. Р. 56.)

Он демонстрировал безразличие, чтобы смягчить страдания жены из-за ее бесплодия, но хозяин Японии проявил безграничную радость, по пути из Нагоя в Киото наконец узнав о благополучных родах и, не желая того, выдав свои чувства:

Счастлив, что Мацура прислал человека столь бы­стро. Передайте ему, пожалуйста, мою благодарность. Я предполагаю, что Мацура присутствовал при родах и послал мне гонца, как только смог; я хотел бы назвать [ребенка] Хирои. Пусть даже самые низшие слуги не используют почетную приставку «о» [говоря о нем, чтобы не вызвать ревности богов, которые мог­ли бы забрать его к себе обратно]. Называйте его толь­ко Хирои, Хирои. Я очень скоро совершу триумфаль­ное возвращение (Письмо к Нэнэ, 9 августа 1593 г.) (Boscaro. Р. 59.).

Потом он пишет молодой матери:

Повторяю: давайте Хирои достаточно молока и про­являйте о нем большую заботу. Пожалуйста, достаточ­но ешьте, чтобы у Вас хватало молока. Вы не должны ни о чем беспокоиться. На том заканчиваю. Посылаю Вам пять птиц, пойманных при охоте с соколом, и три бамбуковых корзины мандаринов (Письмо к Ёдо-гими, 25 августа 1593 г.) (Boscaro. Р. 62.).

Будут ли по-прежнему покровительствовать ему боги — кроме как в корейском деле, сложность которого он недооценил?