Глава XI

РАДОСТЬ И НЕНАВИСТЬ

Отцовство

Трудно представить более счастливого человека, чем Хидэёси, узнавший о рождении маленького Хирои-мару, который получит в отрочестве имя Хидэёри. Все надежды, которые он некогда возлагал на бедного Цурумацу, возро­дились и удесятерились. К этому добавлялись страстная любовь, растроганность, ослепление чудом, полностью выходившим за пределы представлений и взглядов по­литика. С того дня ребенок, казалось, стал средоточием всей жизни Хидэёси. Это постоянная тема его писем, в которых выражаются его радости и тревоги: он сожале­ет о молодости Ёдо-гими, которую находит недостаточно внимательной и к которой он теряет интерес, целиком от­даваясь любви к ребенку.

Повторяю: ...не могу выразить, насколько одиноким я чувствую себя вдали от Хидэёри и до какой степени не в состоянии одолеть свою печаль. Еще раз повторяю: строго приказывайте своим людям принимать предо­сторожности от пожара. Каждой ночью посылайте их проверять комнаты по два-три раза. Вы должны быть бдительной (Письмо к Ёдо-гими, 8 декабря 1597 г.) (Boscaro. Р. 73.).

Ёдо-гими получала больше почестей и знаков внима­ния, чем когда-либо, однако они были адресованы не ей как таковой, а матери Хидэёри. Хидэёси страшился смер­ти, которая в тысяче образов рыщет вокруг маленьких де­тей — он узнал об этом на горьком опыте. С этого дня он уже никогда не покинет Центральную Японию, слишком беспокоясь об этом сыне и предпочитая жить рядом с ним и показывать его гостям. Он писал ему с серьезностью и нежностью, как очень дорогому другу, — ребенку, кото­рый еще был всего лишь младенцем:

Вы быстро написали мне, и я очень счастлив; на­деюсь, у меня будет свободное время и я вернусь скоро. Поскольку Вы очень любите маски, я послал их разы­скивать, даже в Китай, чтобы преподнести Вам (Пись­мо к сыну, 1594 или 1595 г.) (Boscaro. Р. 70.)

Или же:

Я очень счастлив, что Вы мне написали. Из-за ра­боты здесь, как я Вам говорил во вчерашнем письме, я не отправил Вам ни единого слова, хотя очень хотел. Я вернусь совсем скоро, в конце года, и поцелую Вас в уста. Больше никто, кроме меня, не должен целовать Ваши уста, даже немного. Я представляю, как Вы ста­новитесь все красивей.

Папа

Повторяю: я едва могу выразить свою любовь к Вам; я вернусь очень скоро, в юнце года, чтобы говорить с Вами. Я намеревался написать также Вашей маме, и, надеюсь, она поймет [что у меня не было времени для этого]... (2 декабря 1597 г.) (Вохсаго. Р. 72.)

Это новое, неожиданное отцовство тем не менее пара­доксальным образом осложняло восстановление порядка. Во что превращался в этой ситуации Хидэцугу, приемный сын? И каким будет место юного сына по крови по отношению к законному наследнику? Было общеизвест­но, что Хидэёси питает к приемному сыну и племяннику лишь ограниченное доверие, упрекая его, в частности, за то, что тот имел бледный вид по сравнению с Токугава Иэясу в сражении при Нагакутэ (1584), имевшем печальный исход.

Но Хидэцугу, на которого выбор пал только как на старшего из племянников, тем не менее оставался обла­дателем должности кампаку, которую у него нельзя было отобрать без весомой причины.

Некоторые документы и рассказы того времени при­водят вероятное решение: Хидэцугу мог бы выдать дочь за этого ребенка, в свою очередь сделав его наследником, а позже передав ему свой титул кампаку. Однако подоб­ные варианты не удовлетворяли Хидэёси и его горячий отцовский пыл.

Тем более что о своеобразной фигуре его племянника ходили странные слухи: в обществе, далеко не склонном к чрезмерной чувствительности, он выделялся жесто­костью, нездоровым пристрастием к смертным казням, в которых с удовольствием участвовал, вопреки всем обычаям; говорили также, что он любит упражняться в стрельбе — из лука или мушкета, — делая мишеня­ми крестьян, трудящихся на своих полях; другие, еще более постыдные, если это было возможно, слухи наме­кали на его склонность к садизму, на безумие, которое его охватывало при виде крови. И в довершение всего шпионы сообщали, что после рождения Хидэёри он по­стоянно усиливает свою охрану, не жалея средств. Вско­ре поползли и подозрения в измене: Хидэцугу, которому Хидэёси никогда не доверял ничего по-настоящему от­ветственного, начал добиваться прямого ленного подчи­нения вассалов тайко. Благовидный предлог или реаль­ные опасения — неважно, но Хидэёси использовал это как повод для молниеносной акции: Хидэцугу должен исчезнуть.

Для этого существовали только два средства: из­гнание — но оно допускало любые заговоры и любые надежды, — и смерть. Осторожность или гуманность? Хидэёси начал с изгнания. Он вручил Хидэцугу, обви­ненному в измене, приказ удалиться на гору Коя, в монастырь Сэйгандзи; фактически это было не постриже­ние в монахи, а интернирование, и представители тайко допросили там обвиняемого, попытавшись добиться у него признаний в его замыслах и имен феодалов, состо­ящих с ним в заговоре. Этот этап быстро закончился, и очень скоро перешли ко второму варианту. В августе 1596 г. батальон (10 тысяч человек?) окружил храм и предъявил Хидэцугу приказ Хидэёси: в кратчайший срок покончить с собой. Так умер приемный сын, ко­торый, конечно, не обладал талантами, необходимыми для его должности, и к тому же был неудачником — а для вождя это приговор.

Маленький Хидэёри остался единственным и за­конным наследником Хидэёси: позиция ненадежная — вспомним историю самого Хидэёси, оттеснившего сы­новей своего господина Нобунага! — но тем не менее многообещающая, при условии, что его отец проживет еще достаточно долго или, в случае скорой смерти тайко, нынешнее феодальное равновесие при всей своей хруп­кости не изменится: коль скоро никто не был сильнее других, все даймё были заинтересованы сохранять в не­прикосновенности власть сына Хидэёси как высшей ин­станции. Эти факторы в сочетании с репутацией, которая никогда не была безупречной, объясняют, почему бедный Хидэцугу мог покинуть сцену — политическую и челове­ческую,— не вызвав ни Сожалений, ни восстания.

Еще более ужасным, хотя и соответствующим той же логике, выглядит истребление его клана: постыдная рас­права в месте, предназначенном для уголовников, с его тремя сыновьями — старшему из которых едва испол­нилось двенадцать лет, — с его супругой, дочерьми и их служанками, в целом с четырьмя десятками человек, не повинных ни в чем. И этим Хидэёси еще не удовлетво­рился: он велел бросить останки замученных в обычную яму с надписью «Могила предателей». По удачном завершении этой операции он вернулся к своему благоче­стивому плану, обнародованному несколько лет назад, — строительству в Киото нового храма, куда можно было бы поместить гигантскую статую Будды. Кровавое ис­ступление и политическая религиозность порой неплохо сочетаются...

Так родились храм Хокодзи — знаменитая подвиж­ная стена которого сегодня сохраняется в храме Тисяку-ин в Киото — и его главная статуя высотой 19 м, из ла­кированного дерева и с металлическим каркасом. В то же время вознесся и последний по дате из замков Хи­дэёси — замок Фусими, который был прекрасней всех. Само место его постройки, как и постройки замка Оса­ка, было историческим: его возвели на холме к югу от Киото, где находилась могила императора Камму (781-805), основателя столицы. С тех пор эти места облюбо­вали аристократы для своих резиденций. Когда в 1591 г. Хидэёси отдавал указание о начале строительства, он имел в виду скорее скромное жилище — во всяком слу­чае, по меркам тайко, — расположенное в более прият­ном месте, чем его замок Осака, и служащее разумной компенсацией дворца Дзюракутэй, отданного Хидэцу­гу. Если смерть Хидэцугу не вернула Дзюракутэя — ко­торый Хидэёси в приступе разрушительного бешенства велел снести, оставив лишь несколько павильонов, пе­ренесенных в Фусими; — то рождение Хидэёри потре­бовало нового подхода, и родилось это огромное здание с одиннадцатью окружными стенами, увенчанное пя­тиэтажным донжоном и включающее в свой состав, как и замок Нагоя в Карацу, Ямадзато — деревню увеселе­ния и искусств. Хидэёси мог принимать здесь сына — которому оставил цитадель в Осаке, — и даже, если его надежды найдут воплощение, послов китайского импе­ратора, которых следовало поразить: ибо внешний мир опять стучался в двери.

Снова внешний мир

1596 год выдался нелегким! Землетрясение, сильно встряхнувшее Киото, только что уничтожило новый храм и даже нанесло тяжелый урон едва возведенному зам­ку Фусими. Хуже того — китайские послы, столь ожи­даемые, объявились в японских водах и в июне прибыли в порт Сакаи. Они объявили, что везут ответы императора Ваньли на предложения, которые Хидэёси сделал три года назад, в 1593 году. Можно себе представить смятение, лихорадочные приготовления в замке Осака, потому что замок Фусими, специально построенный для этого тор­жественного случая, был непригоден для использования. Дурное предзнаменование? Еще было время все уладить: китайские посланцы должны были отдохнуть, прийти в себя; более того — политические и протокольные нормы как в Китае, так и в Японии предполагали определенную неспешность, утонченную форму медлительности, под­черкивающую высокую самооценку участников, а Хидэё­си был как раз из таких. Ему понадобится почти три ме­сяца и много секретных сделок в Японии и даже в Корее, чтобы 1 сентября 1596 г. наконец объявить о своей готов­ности принять китайцев в том же замке Осака, потому что разрушения в Фусими оказались крайне серьезными.

В первый день началась грандиозная церемония: ки­тайские посланцы, пройдя долгой и импозантной про­цессией, преподнесли дары от императора Китая — зо­лото и шелк в большом количестве. На следующий день Хидэёси устроил большой пир для обоих глав китайской делегации — Ян Фанго и Чэнь Вэйгоу.

На встрече присутствовали Токугава Иэясу, Маэда Тоси-иэ, Мори Тэрумото—все могущественные и верные даймё, какие только были в Японии; они все помнили сказочные планы, какие Хидэёси строил четыре года тому назад; од­нако многие, как, например, Иэясу, скептически выжидали.

Началась нескончаемая смена блюд, потом предстоя­ло перейти к представлению театра но, без которого была немыслима любая феодальная церемония и к которому Хидэёси проявлял пристрастие, переходящее в манию. Наконец вызвали монаха из Сёкокудзи, одного из «пяти храмов» дзэн в Киото; ему было поручено прочесть по­слание китайского императора — по традиции мастера дзэн (по-китайски чань) были превосходными знатоками классического китайского языка. Императорский текст, медленно зачитываемый и переводимый на японский, включал семь пунктов — как некогда записка Хидэёси, совершенно ясных в своей лаконичности.

1. Император Японии получит девушку из китайского императорского клана в качестве второстепенной супруги.

2. Торговля между обеими странами будет строго за­прещена.

3. Даймё (рассматриваемые как ответственные адми­нистраторы Японии) будут назначены министрами пра­вительства Мин.

4. Япония получит четыре южных провинции Кореи.

5. Старший сын царя Кореи будет направлен в Японию в качестве заложника.

6. Зато его младший брат, охраняемый японцами, бу­дет возвращен своему отцу.

7. Корейских министров будет назначать японское правительство.

Лаконичность ставила все на положенное место: Хи­дэёси получал титул «царя Кореи», а также традицион­ную золотую печать для заверения его актов и переписки с материком.

Тем самым Ваньли ни на пядь не изменил всегдашней китайской политике — как милостивый государь он со­гласился уладить разногласие, возникшее между двумя странами — его данниками, но весьма кстати напомнил о своей власти и своем желании установить порядок, соответствующий его принципам: пусть каждый остается у себя, Китаю никто лично не нужен, а то, что называется «торговлей», — лишь источник нескончаемых беспоряд­ков. Ваньли, наконец, организовал раздел земель между своими беспокойными соседями, подчинив, конечно, Ко­рею Японии, но лишь в той мере, в какой последнюю кон­тролировал Китай.

Может быть, впервые в своей жизни авантюриста Хи­дэёси не знал, как поступить. Что все-таки произошло? Его наместники в Корее, Кониси Юкинага и Найто Дзё-ан, остававшиеся на полуострове в 1594 и 1595 гг., ко­нечно, были вынуждены начать переговоры; что же они могли обещать, опасаясь сделать неверный шаг? Тем не менее эти семь предложений отчасти воспроизводили то, чего требовал сам тайко: брачный союз — пусть второ­степенный — между обеими коронами; признание прав, приобретенных Японией на Южную Корею; таким обра­зом, Найто Дзёан вполне четко передал требования свое­го господина; более того, Хидэёси даже сделал шаг впе­ред, приняв принцип вывода своих войск, что его скорее устраивало.

Но запрет на торговлю, восстановления которой он как раз добивался, и, более того, упоминание его в качестве фиктивного «царя Японии» покрывали его позором. Что было делать? Как вести себя с этими послами? То, что ему хотелось бы, рыцарская мораль категорически запрещала. Пришлось ждать, ждать последней чайной церемонии, ждать конца танца саругаку, в котором не побрезговали принять участие его лучшие вассалы. Пришлось дождать­ся окончания дня и возвращения уполномоченных в их квартиры, чтобы потом резко прервать всякие перегово­ры и, больше не вступая в переписку, возобновить войну, даже не питая иллюзий относительно ее исхода. Помимо того, что честь его задета — а это худшее страдание для человека его типа, — Хидэёси смутно ощущал, что все вокруг него способствует противостояниям, которые его уже утомили: китайцы по-прежнему жили под страхом нападения вако, пиратов, которых они называли японски­ми; к тому же они ничуть не утратили своей былой над­менности и как будто даже более, чем когда-либо, счита­ли себя центром мира; и в Японии он видел вокруг себя непостоянный военный класс, готовый к верности кому угодно и к измене кому угодно, потрясенный тем един­ством, которое было отвоевано за восемь лет под эгидой одного человека — его самого, человека, который, дав им официальный ранг, также закрепил их в своем положении, навсегда запретив беднейшим из них иногда возвращать­ся к крестьянским заботам предков. Что в мирное время делать человеку, который имеет право заниматься лишь военным ремеслом? И, кстати, ничего другого не умеет? Значит, он пойдет на войну! В январе 1597 г. войска вер­ных Като, Кониси и Набэсима вновь отправились в Пусан, обнаружив там небольшую охрану, которая сохранилась. Месяцем позже вышел целый флот, взявший на борт 140 тысяч человек и даже сумевший в июле внезапно захва­тить на острове Кочже корейские корабли, отличавшиеся намного более высоким уровнем техники, а в августе Курода Нагамори столкнулся с китайским отрядом, обратив его в бегство под Ульсаном. Здесь японская армия при­обрела свою репутацию, прочную и заслуженную, самой маневроспособной на всем Дальнем Востоке.

В сентябре Хидэёси получил трофей, наполнивший его злобной радостью, — носы и уши, отрезанные у сот­ни трупов корейцев. В наших глазах — зловещий дар, но его надо соотнести с традиционным обычаем «проверки голов», позволявшим одновременно опознать важных мертвецов, если они есть, и оценить масштабы потерь противника. Отправка голов в большом количестве со столь отдаленной территории, как Корея, была связана со сложными практическими проблемами, и японские пол- ководцы, всегда уважавшие традиции, предпочли отре­зать носы и уши. С благими намерениями, чтобы обеспе­чить достойное обращение с останками врагов, Хидэёси велел похоронить их в ограде храма, который он только что возвел для гигантского Будды, — Хокодзи. Чтобы обозначить погребение в соответствии с обычаем, всегда почитавшимся с железного века, сверху насыпали холм, который и сегодня еще называется «холмом ушей» (Ми-мидзука) или «холмом носов» (Ханадзука). Потом с той стороны более ничего не менялось.

В том ли дело, что горизонт старика уже сузился, или в любви к сыну, дарованному богами, отца, который не мог налюбоваться на свое счастье, или же дело в том, что благодаря обычной проницательности Хидэёси понял тщетность своих начинаний во внешнем мире, слишком плохо ему знакомом, чтобы проводить там умелую поли­тику, — но во время второй корейской кампании он даже не счел нужным приехать в свой замок Нагоя в Карацу. Мир за пределами Японии казался ему неприветливым, а наглые чужеземцы, бороздившие моря, захватывая в свои руки торговлю ценными товарами и навязывая свои законы при помощи мушкетов, более чем когда-либо вы­зывали у него недоверие и, хуже того, гнев.

Он помнил то, что обнаружилось во время похода на Кюсю, — живучесть иностранной веры в этих землях; конечно, в определенном смысле она послужила его делу, потому что двое из самых верных даймё с Кюсю, Кониси и Курода, были христианами, а некоторые, как Отомо Ёси-мунэ, крестились во время самого похода, в 1587 году.

Заинтересовавшись, Хидэёси проявил тогда большую благосклонность к делу и молитвам вице-провинциала христиан, отца Коэлью; вернувшись в Осаку, он сохра­нил к ним доверие, и чужеземцы немало им попользова­лись! Интерес к христианскому учению стал настолько модным, что последним в какой-то мере увлекся даже Хидэцугу, приемный сын Хидэёси, — симпатия покой­ника, обвиненного в измене, в 1597 г. была не на поль­зу христианам! С того момента это пристрастие стало не нравиться тайко: под иезуитским облачением и мораль­ными заповедями, которые во многих отношениях, на его взгляд, воспроизводили традиционные поучения буддиз­ма, он начал различать лицемерие, стремление к власти, сравнимой с властью его старых врагов — монахов Икко, так долго разжигавших прискорбные для Японии граж­данские войны.

Он помнил также нехорошие ответы, которые получил от отца Коэлью и от того португальского купца, чей тя­желый корабль приплясывал и дергался на своем якоре в Хирадо. Он им задал пять вопросов, притом ясным раз­говорным языком:

1. Почему и от имени какой власти Коэлью требует от подданных Японии стать христианами?

2. Почему христиане подстрекают своих учеников раз­рушать буддийские храмы?

3. Почему они преследуют буддийских священников?

4. Почему христиане и португальцы едят животных, очень полезных для человека, таких как быки и коровы?

5. Почему Коэлью позволяет купцам своей страны по­купать японцев, чтобы делать из них рабов в Индиях?

Коэлью сумел ответить только на первый вопрос, на­помнив о своем посещении в прошлом году (1586) замка Осака, войне на Кюсю и союзе между христианскими дай­мё и силами тайко против жестокости семьи Симадзу. Но больше ни одно из его объяснений не выглядело убедитель­ным, особенно насчет работорговли — которую португаль­цы, похоже, в самом деле пытались тогда внедрить в Япо­нии, не сталкиваясь с противодействием своих духовных пастырей, какого, казалось бы, можно было ожидать.

Несмотря на свой интерес к богатствам дальних стран, несмотря на процветание портов северной части Кюсю, из которых некоторые, как Нагасаки, за несколько лет по­лучили развитие благодаря иностранцам, Хидэёси тогда издал суровый эдикт:

Мои верные советники сообщают мне, что в наше государство прибыли иностранные священнослужи­тели, проповедуя закон, противный японскому, и даже дерзая разрушать храмы, посвященные нашим богам и Хотокэ [Будде]; это оскорбление заслуживает страш­нейшего наказания, но, тем не менее желая выказать милосердие, мы повелеваем им под страхом смерти по­кинуть Японию в течение тридцати дней. До тех пор никакого вреда им нанесено не будет. Но по истечении сего срока мы повелеваем, чтобы всякий священно­служитель, который обнаружится в нашем государ­стве, был бы арестован и покаран как самый злостный уголовный преступник. Тем не менее мы позволяем португальским купцам заходить в наши порты и про­должать свою обычную торговлю в нашем государстве в той мере, в какой этого требуют наши интересы. Но мы запрещаем им ввозить в нашу страну какого-либо иностранного священнослужителя под страхом конфи­скации их кораблей и товаров (Мurdoch. Р. 243).

Хидэёси считал, что в этом требовании нет ничего, кроме стремления к естественному и простому благу; Коэлью даже добился от него дополнительной отсроч­ки — ни один португальский корабль не покинет Японии до истечения шести месяцев. Хидэёси как добрый госу­дарь удовлетворил его просьбу. Но он плохо переносил, когда иностранные священники воздействовали — не столько на народ, до которого ему было мало дела, равно как и иезуитам, сколько на лучших из его полководцев: он не простил им, например, влияния на Такаяма Укона (1553-1615) и был в отчаянии, что из-за иностранцев вы­нужден лишить доверия, может быть, самого надежного из своих заместителей. Конечно, не все проявляли такое же постоянство: едва стало известно об эдикте 1587 г., большинство даймё-христиан впали в отступничество, а некоторые принялись жечь церкви с таким же рвением, с каким прежде способствовали их постройке, и снова оказывать покровительство буддийским священникам, которых еще недавно жестоко преследовали. Однако ев­ропейцам понадобилось время, чтобы понять всю серьез­ность намерений тайко. Они несколько легкомысленно связывали эти акты с его переменчивым настроением или с яростью человека, чьих любовниц и развратную жизнь клеймят миссионеры. Никто из иностранцев в Японии не оценил всей весомости ситуаций: Монтеру, капитан кора­бля, который должен был забрать всех священнослужите­лей, преспокойно послал гонца к Хидэёси с сообщением, что он оставляет на месте «некоторое количество» свя­щенников, которых не может разместить у себя на судне, и просит Хидэёси отложить казнь над ними, положенную по его эдикту. Тайко пришел в ярость: вместо того чтобы убивать людей — которые явно были ни при чем, — он велел разрушить все церкви Киото, Осаки и Сакаи, то есть, за исключением Кюсю, географическое положение которого наделяло его особой ролью, почти все церкви Японии, во всяком случае, те, которые имели наибольшее влияние. Хоть Хидэёси, возможно, был разъярен и, конеч­но, дорожил своей славой, он тем не менее не поколебал­ся объяснить эти акты, причем иностранцу — португаль­скому эмиссару, чья судьба была в его руках:

...Я был вынужден их изгнать, потому что они про­поведовали закон, очень враждебный к богам и Будде... Ками и Хотокэ [Будда], наши боги, — повелители Япо­нии, которые своими победами и подвигами заслужили почитание в качестве богов. Всякий господин в Японии должен стремиться к тому, чтобы за его деяния его по­читали как бога... Закон, который проповедуют Отцы, совершенно несовместим с коми и с Хотокэ и по этой причине несовместим с господами и сувереном Японии; может быть, он и хорош в других местах, но не в Японии. Вот почему я приказал уехать священни­кам, которые разрушали и уничтожали коми и Хотокэ, а значит, стремились принизить память обо мне и мою славу после моей смерти; и я не могу быть другом тем, кто несовместим со мной и враждебен мне самому (Мurdoch. Р. 245).

Тогда португальский посланник стал уверять, что король Португалии больше не позволит купцам ходить в Японию, если они не будут время от времени брать с собой священнослужителей, чей третейский суд улажива­ет ссоры — нередкие между мирянами, — а присутствие гарантирует европейскому суверену серьезность экспеди­ции. Как человек осмотрительный Хидэёси закрыл глаза на то, что португальские корабли имеют на борту священ­ников, а также на их собратьев — добрую сотню, — кото­рые еще служили в области Хирадо на севере Кюсю. Зато, внимательно заботясь о соблюдении своих материальных интересов, он конфисковал Нагасаки и его область — которые местные даймё, Омура, подарили иезуитам, — и присвоил все доходы от порта. Это было выгодно для его экономической политики: один из ее аспектов состоял в том, чтобы заставлять японские торговые суда получать лицензию на поездки, заверенную его большой киновар­ной печатью, которая бы отличала их от заурядных пи­ратских судов, — взамен за это «дозволение» он рассчи­тывал, несколько наивно, выкачивать из них доходы. Это было корыстной фискальной политикой, которая однако прекратится только через пятьдесят лет!

К тому же иностранные дела в самом деле слишком запутались! С 1582 г. в Японии появились и испанцы, не­смотря на обещание не вмешиваться, которое дал Филипп II в то самое время (1580 г.), когда объединил короны Ис­пании и Португалии. Испанцев, с 1571 г. базировавшихся в Маниле, выводило из себя, что они не могут получать часть дохода от торговли между Гоа и Японским архипе­лагом. Дополнительно ситуацию осложнило соперниче­ство между орденами: францисканцы и доминиканцы, обосновавшиеся на Филиппинах, выступали против фак­тической монополии иезуитов. Дурное настроение Хи­дэёси в 1587 г. дало им повод действовать, не считаясь с решениями ни Филиппа II, ни папы Григория XIII: надо было прийти на помощь христианской общине Японии и пойти на риск мученичества — страшного и высшего исполнения миссии.

Тогда на сцену вышел один из тех странных персо­нажей, с какими эпоха познакомит нас во множестве: своеобразные посредники между двумя культурами, в ко­нечном счете они работали только на себя, — Харада, япо­нец, обращенный иезуитами и ставший купцом в Маниле. Стремясь расширить свою торговлю, он совал нос всюду, доказывая в 1591 г. Хидэёси, что тот мог бы завоевать Фи­липпины, а испанским францисканцам — что их мечта о проникновении в Японию осуществима, если они явят­ся к Хидэёси в качестве послов Испании. Все это при­вело к прибытию в Киото в 1594 г. францисканской деле­гации, которую Хидэёси принял как посольство. Новым пришельцам даже удалось беспрепятственно поселиться в Осаке, а потом в Нагасаки, но это процветание быстро кончилось, потому что местные португальские священ­ники (иезуиты) повели скрытую войну с испанскими при­шельцами (францисканцами). В довершение неосторож­ности францисканцы, которых Хидэёси в конечном счете согласился считать священниками, поставив после по­слов, открыли в Киото церковь и в конце 1594 г. выписа­ли с Филиппин еще трех священнослужителей. Выполняя свою миссию, они заново открыли также церковь в Осаке, Элдвое из них направилось в Нагасаки, где иезуиты сохра­няли тайную, но упорную общину; францисканцы сочли за благо во всеуслышание разоблачить деятельность иезуитов, вызвав тем самым ярость местного губернатора, изгнавшего всех и велевшего священникам возвращаться в Киото.

У Хидэёси в то время голова была занята множеством других дел: недавним рождением его дорогого Хидэёри, окончательным благоустройством его замка Фусими, воз­можным и ожидаемым приездом послов китайского им­ператора и по-прежнему нерешенной проблемой Кореи.

Но в конце 1596 г. чужеземцы вновь заставили гово­рить о себе: у побережья земли Тоса (современная пре­фектура Коти) на юге Сикоку потерпел крушение богатый испанский галион «Сан-Фелипе» с большим грузом сере­бра, который он вез из Манилы в Акапулько. Занесенный к Японии тайфуном, пострадавший, но не разрушенный, он собирался осторожно вернуться в открытое море, ког­да местный даймё —.из рода Тёсокабэ — задержал его, чтобы отвести в порт Урадо и сделать ремонт, который, как говорили, был необходим. Когда капитан не выра­зил большого желания идти в порт, вполне обоснованно опасаясь конфискации 500 тысяч серебряных крон, нахо­дившихся на борту судна, флот даймё, составлявший, как говорили, двести кораблей, заставил его повиноваться, постепенно, но твердо направив на песчаную мель, где тот и развалился. По неписаному закону береговых раз­бойников груз причитался Тёсокабэ; капитан выразил протест, и даймё — рассчитывая угодить своему госпо­дину — предложил апеллировать к Хидэёси, полагая, что тот несомненно одобрит поступление 500 тысяч крон в свою казну, всегда страдавшую от нехватки средств, — но этого Тёсокабэ капитану не сказал.

Начинался 1597 год. Лоцман корабля в сопровожде­нии францисканских священников наконец направился к тайко, чтобы потребовать возвращения груза; и тут, во­преки всем ожиданиям, — ведь Хидэёси ни в коем слу­чае не был вором, — тайко отказался вернуть серебро и, к общему изумлению, приказал казнить двадцать шесть христиан (шестерых францисканцев, трех японских иезу­итов, получивших лишь младшие церковные чины, и шестнадцать японских христиан); их отправили в Нага­саки, на самые церковные земли, и 5 февраля 1597 г. рас­пяли. Что же случилось?

Похоже, что арест этих несчастных — еще без выне­сения приговора — произошел, когда переговоры еще шли полным ходом, и независимо от дела с кораблем; три францисканца из Осаки считались особо дерзкими в сво­ем прозелитизме, трое других были схвачены в Осакё вме­сте с тремя японскими иезуитами. Может быть, лоцман узнал об этом? И его охватил страх или просто-напросто нетерпение? Продемонстрировав карту мира, которую носил при себе, он показал родичам Тёсокабэ огромные размеры владений своего короля, Филиппа II, и счел за благо подкрепить свои слова доводом, значения которого несомненно не осознал, как уточняет в одном письме пре­подобный Мартинеш, назначенный епископом Японии и находившийся в то время в гостях у вице-короля Гоа по приглашению последнего:

...Лоцман на вопрос одного из главных губерна­торов тайко — который, посмотрев на карту мира, спросил, как король Испании, столь отдаленной страны, овладел столькими королевствами и провин­циями, — неосторожно ответил, что Католический Король сначала посылает священников, чтобы обра­тить туземцев, которые после этого, присоединяясь к капитанам Его Величества, упрощают завоевание (Мurdoch. Р. 289).

Преподобный Мартинеш напишет это гораздо позже, 15 ноября 1612 г.; но он давно размышлял над этим, а не написал не подумав, о чем свидетельствует другое послание, более раннее (22 октября 1602 г.) и в общей сложности еще более показательное:

Иэясу и все языческие сеньоры [Токугава Иэясу в то время занял место главы Японии, освободившее­ся после смерти Хидэёси в 1598 г.] — и христианские сеньоры с величайшим трудом убедили их в обрат­ном, — питали те же подозрения, что в свое время тай-ко: испанцы — завоеватели, они постоянно вооружены, и их цель — захватывать иностранные государства; религиозная проповедь — не более чем хитрый при­ем ради завоевания... [тайко] написал в Манилу, что францисканцев распяли, потому что они были шпио­нами, а проповедь и поучения францисканцев — всего лишь предлог для завоевания королевств, и добавил, что ни один из этих священнослужителей более не дол­жен быть послан в Японию. Тайко заблуждался, но его мнение — это мнение сеньоров Японии. Последние, конечйо, хорошо знакомы с делами Китая, и им так­же ведомы дела португальцев, с которыми они долгие годы поддерживают воистину дружеские торговые свя­зи; [они считают, что португальцы —] мирное племя, лишенное всякой идеи завоевания. Но, поскольку они знают, что теперь мы находимся под властью одного суверена и исповедуем одну религию, члены Общества [Иисуса], прибывающие в Японию через Восточные Индии и Макао, — чье миролюбие японцы ценят, — также иногда сталкиваются с недоверием [, вызванным этими фактами]. Все беды, претерпеваемые ныне Цер­ковью, стали следствием прибытия этих священнослу­жителей с Лусона (Мurdoch. Р. 290).

Это, конечно, пишет португальский иезуит, то есть человек, мало склонный к снисходительности в отноше­нии испанских францисканцев, но знаменитое политиче­ское чутье членов Общества Иисуса здесь в достаточной мере проявляется. Хидэёси интересовался чужеземными реалиями поверхностно — в те времена ему доставляло удовольствие играть в обществе маленького Хидэёри со слоном, присланным испанцами в Осаку из Индии, — и в рамках политики обмена или экспансии, продиктованной экономическими потребностями, но он никогда не бу­дет приверженцем замкнутости, и ни один из его актов не оставит впечатления, будто он продиктован ксенофобией. Однако, как всегда, при этом гибли безвинные люди.

Я хочу, чтобы их провезли на телегах по улицам Ки­ото, предварительно отрезав им носы и уши [чиновник, ответственный за казнь монахов, смягчит наказание, велев изувечить только мочку уха]; потом пусть их на­правят в Осаку и там тоже провезут по улицам; пусть то же сделают в Сакаи, и пусть эта смертная казнь со­вершится на виду у процессии.

Я приказал так обойтись с этими чужеземцами по­тому, что, прибыв в Японию с Филиппин, они назва­ли себя послами, не будучи таковыми; потому что они долго оставались здесь без моего разрешения, потому что, вопреки моему запрету, они строили церкви, про­поведовали свою религию и вызывали беспорядки. Моя воля состоит в том, чтобы, подвергнув их осмеянию на­рода, их распяли в Нагасаки (Мurdoch. Р. 294).

В ту эпоху в Японии, как и в Европе, в обычае была суровость, уважение к кодексу законов было основано на образцовом характере наказаний — последние могли быть только жестокими. Пусть Хидэёси совсем не похож на святого, но для своего времени он не выказывает и яв­ных признаков садизма, хотя одно из писем, написанных им сыну, наводит на некоторые подозрения:

Вы быстро мне написали, и я этому очень рад. Те­перь я понимаю, что Кицу, Камэ, Ясу и Цуси действова­ли вопреки Вашим желаниям. Это совершенно непро­стительно: попросите Вашу мать связать этих четырех особ веревкой и так оставить до возвращения Вашего отца. Прибыв, я изобью их до смерти; не отпускайте их на свободу.

Повторяю: Ункё-но дайбу [кормилица] тоже ви­новата. Если кто-то пытается противиться воле Государя Тюнагона [ребенка], этого человека надо из­бить до смерти... (Письмо сыну. 20 декабря 1597 г.) (Boscaro. Р. 73.)