Глава I

В ПОИСКАХ ГОСПОДИНА

Блуждание

Мы на земле Овари, которая ныне окружает город Нагоя и включает в себя современную префектуру Аити. С высоты гор Хида на севере текут воды реки Кисо, пе­ресекающей эту землю и впадающей в море в глубине бухты Исэ.

Наша история начинается в 1536 году. В сердце дель­ты, где соседствуют песок, земля и вода, стояла деревуш­ка под названием Накамура, «деревня середины» — сере­дины речной долины и середины Японии, расположенная на той географической оси, которая разделяла и обще­ство на две части фактически одного и того же народа, всю весомость различий между которыми вполне ощу­щал отдельный индивид: например, отчуждение друг от друга отдельных домашних очагов (иэ) на востоке (в Канто) и, напротив, более выраженный коллективизм, сильнее тяготеющий к деревне (мура), на западе (в Кан-сае). Но огромные пространства от Тихого океана до вод Восточно-Китайского моря, простроченных остро­вами, все равно походили друг на друга — и обширные полотнища равнин, и террасы, подчеркивающие хаос природного рельефа, и заливные рисовые поля (суйдэн), устройство которых и уход за которыми в огромной мере обуславливали отношения между людьми и ритм жизни: прокладка оросительных каналов, постройка дамб, разде­ляющих участки, обводнение, а потом постепенное осу­шение последних по мере роста растений, жатва, и все это повторялось дважды в год или чаще.

Рис! Синоним блага и изобилия, праздничная пища, священная пища: в каждом зерне содержался дух, проис­текающий от Инари, богини, чьим вестником был Лис. Именно собранный в хранилища рис служил мерой оцен­ки других материальных благ, и в нем же рассчитывали налоговую базу или стоимость услуг, оказанных общине.

А какое место во всем этом занимал человек?

Первым из всех был крестьянин, от которого зависело выживание общества. Он производил этот рис, но, как ни парадоксально, мало его потреблял — его повседневный стол состоял в основном из сои, проса или гречи, рис ис­пользовался лишь по большим праздникам, например, для приготовления новогоднего пирога. Положение кре­стьян, функцию которых почитали, а ее исполнителей презирали, было нелегким. Тем не менее в XVI в. оно еще не закостенело, что порой позволяло питать боль­шие надежды. Привычка работать на полях, а в периоды, когда земля отдыхает, заниматься ремеслом, давала воз­можность зарабатывать кое-какие деньги, и народ обла­дал неоценимым богатством — свободой. Люди имели право перемещаться, поселяться где заблагорассудится и даже менять статус и ремесло, если представится воз­можность. От них категорически требовали лишь одного: платить подать: на государственных землях вокруг Киото, столицы, — представителю императора, в провинции — уполномоченному феодального сеньора. Любой, кто был способен уплачивать подать, оставался свободным. Дра­ма начиналась, когда болезнь, неурожай, природная ката­строфа или слишком большой долг (собственник, юриди­ческий или фактический, ссужал семена и сторицей брал за это зерном) делали податного человека неплатежеспо­собным; тогда у последнего не было выхода, кроме как самому наниматься на службу к господину и кредитору, который тем самым недорогой ценой получал дармовую рабочую силу по привычной схеме закабаления. Вот почему самые ловкие шли на что угодно, лишь бы избежать этого отчаянного положения.

Бывали, увы, и другие обстоятельства, которые мог­ли привести к утрате этой официально провозглашенной свободы: проказа, превращавшая людей в «нечеловеков» (хинин) и вынуждавшая их жить отдельно от общины; за­нятие ремеслами, считавшимися источниками загрязне­ния, которое выталкивало этих работников в «низший» класс населения (сэммин) — прискорбная судьба ассени­заторов, могильщиков, палачей, дубильщиков, кожевни­ков, а также землекопов; или же все виды мелких пре­ступлений, за которые предусматривалось лишь два вида наказания — заплатить штраф, для которого намеренно устанавливали астрономический размер, или пойти в за­висимость, стать гэнином, «низшим человеком».

Когда чаша переполнялась и люди какой-то области или территории в целом становились слишком несчаст­ными, они могли применять несколько видов тактики (временного?) противостояния властям. Самая популяр­ная — массовое бегство в рощи (санрин ни мадзивару), в леса: дикая природа, мир богов — это земля-убежище, где нет ни закона, ни повинностей, ни подати, ни люд­ского суда. Такой обычай, видимо, достаточно почитали, коль скоро иногда можно было просто его имитировать: известно несколько случаев, когда деревня, чтобы изба­виться от общения с властями, довольствовалась тем, что окружала себя заслоном из бамбука, спешно посаженного частыми рядами; тем самым селяне оказывались отрезан­ными от сообщества, и в последнем им уже не было ме­ста — они принадлежали к лесу.

Но что за люди осуществляли таким образом власть над другими?

Для сельского жителя, который чаще всего уже не­сомненно не помнил, что когда-то существовали адми­нистративные структуры, созданные в VII в. по образцу китайских, но вышедшие из употребления, это был глава поместья — «большое имя», даймё.

К этой категории, еще точно не определенной, отно­сились губернаторы одной или нескольких провинций (кокусю), правители менее обширной области (рёсю) или те, кто командовал лишь простой крепостью (дзёсю). Их окружали лица, близкие к ним по традиции, отпрыски семейств, из поколения в поколения связанных с ними дружескими узами (фудаи), а также другие вассалы или обычные слуги (кэраи).

Быть даймё означало владеть поместьем, пусть даже небольшим, содержать маленькую армию, необходимую для его защиты, и собирать подати, наложенные на раз­личные деревни. Даймё прежде всего взимал поземель­ный налог (нэнгу), часто зерном, но податные могли рас­плачиваться также шелком в разных формах (коконов, нитей, рулонов ткани) или же самыми разнообразными продуктами — дровами или древесным углем, раститель­ным маслом, бумагой, соломенными циновками, солью или даже железом либо керамикой, производство которой и новшества в сфере которой сеньоры широко поощряли, особенно с XVII века. В эту ежегодную подать входили вознаграждение владельцу поместья за то, что он дает право возделывать землю, а также рента, рассчитываемая с предполагаемого урожая зерновых. Тем не менее, если сеньор был недостаточно бдителен, он мог лишиться до­ходов — либо из-за того, что чиновники, которым он по­ручал их сбор, оставляли добрую часть себе (обложив на­род еще и дополнительным налогом), либо из-за того, что он позволил гражданским властям взять сборы на откуп и стать посредниками между ним и земледельцами, фак­тически лишив его и прочих собственности на землю.

Кроме ренты и поземельных налогов, господин взимал также очень многочисленные сборы не столько с крестьян, сколько с ремесленников и купцов. Такими сборами облагались товары в местах, которые нельзя было миновать при перевозке и торговле, к ним принадлежали: заставы (саки) на дорогах между разными ленами либо округами, если дело происходило в бывшем императорском домене близ столицы, броды (ватаси), порты (цу), места пере­грузки (тамари), рынки (ити), постоялые дворы (сюку), входы в буддийские храмы и синтоистские святилища (дзися мондзэн). Наконец, жители многих деревень поме­стья несли также трудовую и военную повинность (куд-зи), которые сливались воедино, когда надо было, напри­мер, построить укрепление.

Но, как водится, чем тяжелей становится гнет, тем больше людей старается от него избавиться. Некоторые, по-настоящему привилегированные, были с общего согла­сия освобождены от повинностей с незапамятных времен, в основном по религиозным мотивам: это были горные аскеты (ямабуси) — святые и еще в большей мере колду­ны, чьих сверхъестественных способностей страшились все; миряне, игравшие определенную роль в религиозной службе, особенно в синтоистских церемониях, позволяв­ших поддерживать необходимую связь общины с богами; помимо служителей культа, привилегия освобождения от налогов распространялась на всех поставщиков храмов и святилищ, действуя с момента, когда этих людей офи­циально назначали и наделяли полномочиями; наконец, ей же пользовались поставщики императорского двора. Эти зажиточные ремесленники имели право носить кла­новое имя. Самые влиятельные из них, как, например, ли­тейщики из провинции Кавати — в области Сакаи, где с древности процветало производство металлических изде­лий, — обладали важнейшими торговыми привилегиями: как литейщики они обеспечивали свое ремесло металлом, перевозя последний с одного острова на другой, но они также получили дозволение торговать рисом и шелком на всех побережьях Внутреннего моря.

С XIII в. на всех уровнях общества люди организовы­вали общины, чтобы выйти из-под власти сеньора: сель­ские гильдии (мурадза), отдаваемые под власть богатых крестьян, которые напоминали, что они владеют и права­ми на землю (мёсю); гильдии храмов (тэрадза), присваи­вающие себе права на неосвоенные земли, такие как леса (равнинные леса, которые они своим трудом превращали в рисовые плантации; горные леса, где они производили и томили солод); наконец, цеха, тоже щепетильно насаж­давшие партикуляризм. К тому же не все — и далеко не все — даймё входили в состав правильной феодальной пирамиды. Наряду с «вассалами» и «сюзеренами» были и их соперники, которых стыдливо называли «внешними сеньорами» (тодзама), — потенциальные враги.

На вершине иерархии находился «главнокомандующий», сегун, титул которого произошел от старинного выражения сэйи тай сегун, «главнокомандующий против варваров» — должности, когда-то (в 797 г.) созданной для Саканоуэ-но Тамурамаро, военачальника, направившегося насаждать императорский закон в отдаленные северо-восточные об­ласти. Впоследствии (в 1192 г.) на эту должность, назва­ние которой сократилось до одного слова сегун, император Го-Тоба (1183-1198) назначил Минамото-но Ёритомо, тем самым узаконив экономическую и военную власть клана, возвысившегося на востоке Японии, далеко от столицы, спя­щей и грезящей о невозвратном прошлом. Потом, в 1338 г., Асикага Такаудзи, напомнив, что он тоже «Минамото», до­бился, чтобы ему присвоили имя, которое с ГХ в. давали сы­новьям императора, не наследовавшим престол. Младшие сыновья стали селиться вне пределов двора и столицы. Они добавляли к патрониму «Минамото» название резиденции, где формировалась ветвь их рода; так возникли настоящие династии крупных феодалов, начавшие соперничать.

Кто обладал реальной властью в Японии в середине XVI века? С XIV в. на руководство нацией претендовало три общественных группы: официальная аристокра­тия императорского рода, которая часто не выглядывала за пределы Киото, крупные буддийские храмы, которые под прикрытием распашки нови или поездок в Китай за священными текстами сумели создать процветающие хо­зяйства, стимулирующие экономику всей страны, и воен­ный класс, главой которого оставался «главнокомандую­щий» — сегун. Борьба за то, кто возьмет верх, шла в то время между военными и священниками, а аристократы все больше замыкались в исполнении своего ритуала, пре­бывая вне времени. В «эпоху Момояма» («Персикового холма»), как намного позже назовут эпоху Хидэёси, — от названия возвышенности, где он возвел свой последний замок, — как раз утвердится бесспорное верховенство общества воинов, которые защищают остальные власти и контролируют их, причем воины даже смогут оконча­тельно потеснить род Асикага, несмотря на выдающихся предков этого рода и на связи последних с императором. Тем не менее представители рода Асикага, имевшие тоже военное, но очень аристократическое происхожде­ние, организовали превосходную администрацию; ее до­стоинства и умение проводить третейский суд были об­щепризнанными. Они сумели пропитать страну своими идеями — в течение всего XV в. понятие культуры сли­валось с блеском их дворцов Китаяма или Хигасияма. Но эти блестящие люди, скорей интеллектуалы, чем воины, страдали тремя серьезными недостатками: они внушали мало доверия армии; они не имели земель, которые были бы достаточно обширными и обладали бы достаточно хорошим стратегическим положением, и внешний слой феодалов, иерархия которого все усложнялась, был им совершенно неподвластен. Надо полагать, их предвзятые мнения, первоначально отражавшие точное ощущение культуры и склонность к гражданскому правлению, уже не соответствовали духу времени.

Хидэёси предстояло восхитить Японию, в полной мере добившись всего, чего гнушались Асикага: созда­ния могучей современной армии, оснащенной новейшим оружием, крупных территориальных владений, которые он прочно держал в руках, и строгого контроля над всем обществом.

Хидэёси родился в простой деревне Накамура, где, как говорят, он достиг возраста мужчины и посадил па­дуб, который по сей день растет в ограде храма Тосэндзи и служит предметом поклонения для посетителей.

Его отец Яэмон, конечно, не был богачом и тем более не имел отношения к знати, но принадлежал к людям, стре­мившимся обрести фамилию. Это уже было много: про­стые смертные носили только личное имя или прозвище (адзана), исчезавшие вместе с ними и никогда не стано­вившиеся той генеалогической нитью, которая соединя­ет людей сквозь времена. Легенда утверждает, что право носить патроним и передавать его детям Яэмон приобрел на полях сражений. Но какие бои мог вести такой чело­век, как он, в какой армии и сколько лет, чтобы заслужить такую честь? Непохоже, чтобы он оставался военным на­долго, едва ли он достиг и очень высокого чина. В луч­шем случае он, должно быть, исполнял временную и не всегда добровольную службу периодически, когда этого требовали перипетии феодальных войн и позволял сезон, а также полевые работы.

Кем мог быть Яэмон? Несомненно крестьянином, который, чтобы улучшить свое незавидное положение, а также выполнить повинность, стал «легкой ногой» (аси-гару); когда его призывали, он, в соответствии со своим скромным званием, становился в последний ряд эскорта Ода Нобухидэ, могущественного и богатого местного сеньора. И, приняв фамилию (если это когда-то произо­шло), он выбрал скромный патроним, связанный с его происхождением и должностью, — Киносита, буквально «Под деревом» или «Под веткой»; трудно найти более ба­нальное словосочетание. Великие мира сего присваивали себе совсем другие имена, напоминавшие об импозант­ных садах императорского дворца или об изысканных ме­стах столицы.

Таким был семейный очаг того, кто станет великим Хидэёси, — очаг несомненно достойный, но из самых скромных. Мальчик получил личное имя, детское (ёме)— Хиёсимару, а потом, немного позже, Токитиро, которое он сохранит, не считая одного слога, до тех пор, пока госпо­дин в 1558 г. не даст ему другое.

Чтобы представить этот мир зрительно, можно обра­титься к картинам той эпохи, а чтобы понять — к романам-эпопеям, очень модным в то время, к этим повествова­ниям, где участвовали представители всех социальных слоев, весьма далеким от придворных романов тысячно­го года, которые выводили на сцену лишь аристократов. Поэтому не вызывает сомнений, что деревню окружали поля риса, хлопчатника — его начали возделывать недав­но, и его культура расширялась, — и конопли, по преиму­ществу для производства текстильного волокна. Следует ли, уточняя картину дальше, представить себе один из тех красивых домов этой области, свидетельства о которых сохранились как раз для района, близкого к современ-номх. Гифу? Нет — во всяком случае не в их нынешнем состоянии: большинство домов только сто лет спустя, в эпоху Эдо, приобрело сложные элементы, придавшие им комфорт и утонченность — сельские, но подлинные.

Детство, а потом отрочество Токитиро окутано полу­мраком, откуда все-таки проглядывает жестокая реаль­ность семейных драм. Его отец умер около 1544 г., мать из экономических соображений вскоре снова вышла за­муж; от этого нового брака родилось по меньше мере еще двое детей — сын и дочь, получившая поэтичное имя Асахи-химэ, «Принцесса утренней зари». К этому семей­ному очагу, восстановленному после беды, Токитиро со­хранит крепкую привязанность всю жизнь; к матери он проявлял любовь, иногда напоминавшую культ. Об этой нежности свидетельствует письмо, единственное, кото­рое было адресовано непосредственно матери; написан­ное гораздо позже, в 1590 г., в момент, когда он наконец держал в руках всю Японию, это послание, пылкое и про­стое, звучит как крик любви:

Вы много написали мне, и я этому очень рад. Прошу Вас, не волнуйтесь за меня!.. Дня моих планов очень важно умиротворить Канто, а потом и всю Японию, вот почему я велю своим людям морить их голодом [войска Ходзё, укрепившиеся в цитадели Одавара]. Поэтому я должен остаться здесь до конца года; но я буду воз­вращаться раз в год, чтобы видеться с Вами, как и с юным принцем [его сыном Цурумацу, родившимся за год до того]. Не тревожьтесь!

Повторяю вам: не волнуйтесь за меня, потому что я чувствую себя все лучше и питаюсь регулярно.

Выходите и развлекайтесь и, прошу Вас, еще раз по­молодейте, я Вас умоляю (Boscaro. Р. 38-39).

Иногда он даже будет распекать свою жену — столь им почитаемую — за то, что она, на его взгляд, недоста­точно занимается старой дамой:

Не будьте невнимательной. Если О-Мандокоро [его мать] окажется в слишком тесном помещении, она начнет чувствовать себя подавленной; прошу Вас, занимайтесь ею. Но если ее поместить в более просторное место, где есть водные потоки, она рискует подхватить насморк, и Вы не должны этого делать (Boscaro. Р. 38-39).

Это не мешало ему придумывать все, что только воз­можно, чтобы окутать свое происхождение завесой густо­го тумана: получив фактическую власть благодаря обстоятельствам и таланту, командуя массой феодалов, которых родство по крови, пусть дальнее, часто связывало с им­ператорским домом, сын скромного временного бойца из войск Ода, должно быть, не раз ощущал безвестность своих предков как нетерпимый провал. Тогда он мог до­пускать что угодно, в том числе свое полубожественное рождение, если этого требовала политическая необходи­мость. Он не останавливался ни перед чем, даже перед святотатством, и, лгать так лгать, в разговорах и письмах ссылался на буддийский сюжет о чудесах во время бере­менности: когда мать вынашивала его, — рассказывал он, — ей приснился вещий сон. В разгар ночи комнату залило солнцем, словно был полдень. Все ужаснулись, но гадатели предрекли, что ребенок, который родится, оза­рит четыре моря и подчинит своей власти весь мир.

Так Токитиро распространял легенду о себе самом — может быть, впадая в страшный грех гордыни, но в пол­ном согласии с духом своего народа, поскольку тот, по­хоже, от этой легенды отказался нехотя. Эти героические, трогательные или нелепые сны описывались в японских школьных учебниках еще в начале XX в.; но кто сегодня может утверждать, что эти сказки, порожденные богатым воображением героя, в течение трех веков после его смер­ти не дали более важный импульс формированию психо­логии современной Японии, чем все политическое дело его жизни? Если так, вполне понятно, почему мы часто даем слово легенде: Токитиро никогда не принадлежал к тем, кто любит оголяться в жестоком свете прозаичной реальности.

Для этого у него хватало оснований. Природа прояви­ла к нему мало щедрости: низкорослый, хилый, он вызы­вал насмешку своим сходством с обезьяной — насмеш­ку тревожную и обычно злую, потому что его странный сверкающий взгляд смущал и предвещал появление лич­ности, стоящей много выше обычного уровня. В какой-то мере этот неприятный, но притягательный облик можно увидеть в его портретах, сделанных в зрелом возрасте: на одном из них изображен человек весьма тщедушный, затерявшийся в ворохе роскошных шелков, но его на­пряженная экспрессивность говорит о том, что внешнее впечатление слабости ложно; а душа его просматривается в удивительном портрете, сделанном на чехле от веничка для сбивания чая: да, это возвышенная ложь, но она на­столько правдива — ведь в отношении Хидэёси вообра­жаемое иногда выглядит более истинным, чем реальное! По обычному закону компенсации ребенок был наде­лен и бурным темпераментом. Чтобы внушить ему хоть какие-то азы дисциплины, родственники поместили его на пансион в буддийский монастырь, принадлежавший популярной секте Чистой Земли (Дзёдосю): она учила, что после смерти души верующих смогут возродиться в Западном раю, раю Будды Амиды. И вот Токитиро на пансионе у монахов, в загадочном заведении, от которо­го несомненно навсегда сохранилось только название — Комёдзи. Но Токитиро не любил учиться и еще меньше уважал статус монаха, который как сын народа считал бесполезным для общества и даже унизительным; ужас­ный ребенок, гениальный тупица, чей талант заурядные люди не могли разглядеть! Это, конечно, литературное клише, но оно ближе к истине, чем кажется: воины, пол­ностью поглощенные освоением и совершенствованием своего искусства — которое лишь одно гарантирует им сохранение жизни и чести, — лучше владеют оружи­ем, чем кисточкой, что всегда будет выдавать и калли­графия Хидэёси, чаще всего обходящаяся без сложных китайских иероглифов и предпочитающая разговорный язык; он будет проявлять изящество лишь в письмах женщинам, заимствуя, по моде того времени, женский язык двора (но было бы бесполезно искать у него черты «серьезной», мужской культуры, которую питало обширное знакомство с литературой в китайском духе). Дети простых самураев, обычных вассалов (кэраи), всегда го­товые защитить свою хрупкую жизнь, раньше времени ожесточившиеся из-за крайне сурового воспитания тела и чувств, сохраняли в сердце мало места для нежности, как и для изящной словесности, — их школа была нелег­кой, равно как и школа крестьянского мира, из которого многие из них вышли.

Итак, юный Токитиро скучал, вынашивал мысль о бунте и не желал интересоваться символикой ритуала, требования которого, нелепые на его взгляд, отталкивали его. В результате случилось неприятное происшествие, о котором его биографы или агиографы эпохи Эдо рас­сказывают с удовольствием и определенной враждебно­стью к буддизму: все они были просвещенными людьми XVII века, эпохи торжествующего рационального конфу­цианства, хотя среди народа еще оставались рьяные при­верженцы буддийской религии. Токитиро было поручено каждый день приносить в жертву пищу одной красивой статуе — образу света, Амиде из позолоченного дерева. Но монашку опротивела эта повинность, и поэтому он проникся ненавистью к божеству. Однажды он заговорил со статуей и заявил ей, что она не съест продукты, по­ставленные перед ней, — только такой поступок в его глазах подтвердил бы присутствие какого-либо боже­ства. Статуя не шелохнулась. Тогда Токитиро охватил лютый гнев, захлестнувший его, как глубинная волна. Он схватил подсвечник и изо всех сил ударил неодушевлен­ного бога. После его неистовых ударов сначала по полу покатилась голова, потом обрушилось тело, и его дере­вянные конечности издали громкий треск. Шум, крики и ярость: прибежали монахи, призвали на помощь всех святых буддийского рая и изгнали иконоборца. Сколь­ко лет молитвы понадобится ему, чтобы искупить столь тяжкое кощунство? Срочно обратились к семье, и ма-ленькое чудовище было ей возвращено; добрые монахи, не сознавая этого, несомненно исполнили самый дорогой из своих тайных обетов.

Однако возвращение к своим оказалось не столь при­ятным, как он представлял: в этот самый момент, и только тогда, он узнал сразу о смерти отца и повторном браке ма­тери. Раньше ему никто ничего не сказал — ситуация, ти­пичная для психологической пустыни, на которую были обречены сироты низкого положения. Ребенок, несомнен­но шокированный сильней, чем позволяла ему показать его дикая натура, не захотел оставаться в доме, перестав­шем быть домом его отца. Один его кузен, Гэндзаэмон, взялся его пристроить или, скорее, избавиться от него — найти для него место ученика. Эта задача оказалось слож­ней, чем могло показаться! Токитиро вел себя так плохо, что его отовсюду прогоняли после ряда случаев, стоящих на грани преступлений. Наконец он очутился у одного торговца гончарными изделиями, который не знал, что ему поручить, кроме присмотра за детьми; но Токитиро оставил мальчугана в чистом поле, решив больше не воз­вращаться и в свою семью, ставшую для него чужой.

Он предпочел направиться в соседнюю провинцию Микава, в Окадзаки, где возвышался красивый и знаме­нитый замок, о котором он мечтал, никогда прежде не имея возможности приблизиться к нему. Построенный около ста лет тому назад (около 1440 г.), замок с 1520 г. принадлежал роду Токугава, родичам императорской фа­милии. Во время монотонной домашней работы Токитиро день и ночь думал о нем. А поскольку сегодня он решил разорвать все отношения с семьей, почему бы ему было наконец не посмотреть на это чудо? Но пеший путь ока­зался долгим. Он шел почти неделю, питаясь подаянием и ночуя под открытым небом. Вскоре наконец он достиг цели, разбив в кровь ноги и измотавшись до предела. Он еще раз поискал место для сна и наконец устроился или, скорее, свалился на мосту — мосту Янаги через реку Дзэнрю, вдалеке от сырых берегов, кишащих пре­смыкающимися. Но внезапно грубые голоса велели ему убраться и освободить путь сыну хозяина замка, едущему с большой свитой; так предание описывает первую встре­чу Токитиро и Токугава Иэясу, последнего из трех вели­ких японских диктаторов; Хидэёси — нашему юному То­китиро — предстояло стать вторым.

Эта история когда-то позволяла историкам-моралистам по любому поводу противопоставлять, описывая в дра­матических и контрастных красках, две эти взаимодо­полняющие и соперничающие фигуры основателей со­временной Японии. Главное, она давала им возможность, ссылаясь на желание реванша за незаслуженное униже­ние, объяснять феномен, фактически не поддающийся объяснению, — неукротимое и ненасытное честолюбие Токитиро.

Такую же окраску имеет и другая история — о встрече Токитиро с Хатисука Масакацу, или Короку (1526-1586), мелким помещиком, ставшим бандитом с большой доро­ги, который позже не только окажет ему исключительные услуги, но в конце концов сделается одним из самых вер­ных его полководцев. Но это время еще не настало. Пока что, напротив, распоряжался разбойник, взявший мальчи­ка в шайку; он оценил кошачью ловкость последнего, ко­торому помогал малый рост и очень живой ум (расхожий сюжет в китайских авантюрных романах или в репер­туаре японского театра кабуки, завсегдатаями которого вскоре станут жители Эдо из всех классов общества). Тем не менее интересно представить, как Токитиро учится воровать, проникает в богатые жилища, чтобы открыть доступ грабителям и при помощи тысячи изощренных уловок помочь им! Его коварная, недоверчивая и от при­роды дерзкая натура наконец показала, на что она спо­собна; решив, что оружие, которое ему дали, недостойно его, он украл оружие у своего господина; тот, восхитив­шись столь же изобретательной, столь и непочтительной ловкостью, смирился с этим фактом. Но этот эпизод имел нравственное завершение, а то жизнь героя закончилась бы страшной казнью гоэмон буро — ужасным зрелищем, когда приговоренного погружают в котел с кипящей во­дой и держат там, пока не умрет. Вмешался Аоки Камбэй, друг семьи: он случайно встретил мальчика и отвел к его доброму, но строгому кузену Гэндзаэмону.

Вновь через пень-колоду потянулась прежняя жизнь: то зачисления на работу, то увольнения. Однажды Токи-тиро попал к плотнику, не знавшему, что делать с новым учеником (ни на что не годным), кроме как отправить на побегушки в свою артель, работающую в Киёсу, замке се­ньора Ода Нобунага, того самого, которому иногда слу­жили отец и отчим Токитиро: должен же кто-то носить завтрак работникам! Наш юный рассыльный направился туда в возбуждении, которое легко представить, и это, как всегда, обернулось плохо: он стал проявлять ненужную агрессивность и ухитрился даже напасть на управляюще­го Ода, который надзирал за работами. Дело было серьез­ным, плотник едва не поплатился жизнью, и Токитиро еще раз выбросили на улицу.

Он снова стал учеником, на сей раз у кузнеца, который не замедлил сбыть его с рук оригинальным способом: он передал его священнику — не ради монашеской жизни, от которой подросток однажды уже в ужасе сбежал, а для участия в благочестивых странствиях. В самом деле, этот священнослужитель бродил по округе и продавал в за­житочных домах изображения святых с надписанными молитвами (фуда)\ люди покупали их в качестве талис­манов. Добрый священник искал спутника, потому что торговля в разнос в одиночку, хоть бы и сакральным то­варом, была делом нудным и опасным. Для Токитиро это оказалось удачей.

Действительно, перед священнослужителем открыва­лись все двери, только он мог пройти, даже в закосневшем обществе — а тогдашнее японское общество еще не было таковым — через самые непреодолимые социальные ба­рьеры. Целыми днями мальчик и священник без конца бродили; так они достигли Хамамацу в Тотоми (в совре­менной префектуре Сидзуока) и, конечно, направились в замок, принадлежавший Мацухита Юкицуна, вассалу влиятельного Имагава Ёсимото (1519-1560), отдаленно­го отпрыска славнейшего рода Сэйва-Гэндзи, из которого выходили императоры. Юкицуна по обычаю принял пут­ников и развлекся их присутствием. Ум подростка так его восхитил, что тому было предложено остаться. Токитиро согласился с готовностью, которую легко представить, но оговорил (золотая легенда о великом человеке не до­пускает предательства), что сначала должен закончить вместе со священником продажу святых карточек. Сказа­но — сделано: в свое время, около 1551 г., Токитиро вер­нулся в Хамамацу.

Эта история, рождественская сказка, несомненно мо­жет быть отражением вполне реальной проблемы. Почему подросток, отец и отчим которого с перерывами, но не­изменно служили роду Ода, не пошел семейным путем? Почему семья, столь желавшая его сплавить, не отдала его в пехоту, в которой так нуждались военные вожди того вре­мени? Почему Токитиро должен был искать занятие в ста пятидесяти километрах к востоку от родной деревни?

Физическая слабость? Неуживчивость? Страх перед коллективной ответственностью, которую семья не хоте­ла брать на себя? Факт есть факт: Токитиро стал служить Юкицуна, и Юкицуна был доволен новобранцем. Когда последний достиг пятнадцати лет, что для сына воина было возрастом совершеннолетия, Юкицуна как хороший господин провел церемонию посвящения (гэмбуку) в мо­лодые воины: в этот торжественный день Токитиро вы-брили лоб, сеньор присвоил ему мужское имя — он стал Токити — и вручил ему меч.

Тогда Токити познакомился с жизнью пажей и оруже­носцев, включавшую освоение разных боевых приемов, участие в сражениях, которые ведет господин, — хотя последний не хотел брать его в бой, считая недостаточно подготовленным, — закалку морального духа и умение выносить абсолютное одиночество; внутри самой группы ему подобных у него появились соперники, которые все сильней озлоблялись и осыпали его ударами «ниже поя­са», с удовольствием попрекая низким происхождением и милостью господина. Подумаешь! Чтобы повергнуть свирепого сироту, этого было мало. Он не просто любил сражения — он даже открыл для себя тёмное наслажде­ние некоего кровавого безумия.

Вполне можно себе представить, что он не только вне­запно сразил, но и собственными руками обезглавил важ­ную персону — главу одной провинции на Кюсю (Хюга-но коми), в результате чего сражение обернулось в пользу его господина и в еще большей мере — их общих сувере­нов, рода Имагава.

Безумный поступок маленького пятнадцатилетнего пехотинца ошеломил всех. Воюющие стороны, силы ко­торых сравнялись, воспользовались предлогом и спешно заключили перемирие под эгидой великого и знаменито­го Такэда Сингэна (1521-1573), которому позже предсто­яло стать соперником и заклятым противником второго и главного господина Хидэёси — Ода Нобунага. Нити исключительной судьбы как будто сплетались нарочно. Но нельзя не признать: если личность Токити выходила за рамки обычного, то и японское общество того време­ни поощряло и даже стимулировало появление таких не­заурядных индивидуальностей.

Юкицуна хотел бы навсегда привязать молодого ге­роя к себе. Он подумывал о том, чтобы сделать его своим зятем, — обычно это был самый простой способ ввести бедного юношу в богатую семью. Но сколь бы скромным ни было такое положение слегка презираемого сына, оно вызывало зависть других вассалов. Поэтому Юкицуна предпочел женить Токити на дочери одного из своих при­верженцев, что было менее вопиющим мезальянсом. Это решение было разумным, но оно не учло доводов сердца: молодая женщина выказала непреодолимое отвращение к такому супругу, лишенному красоты и родовитости; первый же отъезд в деревню она использовала для того, чтобы потребовать развода, сославшись на то, что по нату­ре неспособна примириться с одиночеством — страшной участью жен самураев. Уязвленный Токити расторг этот союз простейшим образом, принятым в то время, — со­ставив письмо в «три с половиной строки» (микударихан), возвращающее жене свободу или, точнее, возвращающее ее в ее семью безо всякого процесса (военное общество сурово к женщинам: японки, юридически или психологи­чески господствовавшие при дворе в эпоху Нара и в на­чале периода Хэйан,"пришедшегося на УШ-1Х вв., тогда начинали понимать это на горьком опыте).

Это было разочарованием и для Токити. Ни явный личный талант, ни официальное покровительство уважа­емого господина не могли изменить вкусов и правил спе­сивого общества; лишь два чувства помогали управлять миром — страх и боровшийся с ним соблазн выгоды, две движущих силы, которые благородный Юкицуна гордо игнорировал. В душе Токити уже вернулся на свой путь исканий.

К счастью для него, не замедлил представиться пред­лог для скорого ухода: Юкицуна хотел приобрести новый доспех, одну из тех новых облегающих кирас (дамару), какие носил Ода Нобунага и о которых давно настойчиво говорил Токити, несомненно не без задних мыслей. Игра удалась — Токити отправился в Овари, родную землю, со значительными денежными средствами, которые ему доверил Юкицуна. Шли дни, и путешествие подошло к концу. Молодой человек поспешил к матери, передал ей часть денег, отданных ему сеньором для ценной покупки, а потом, тоже без зазрения совести, потратил остальное, чтобы приобрести лично себе вооружение на свой вкус. Жребий был брошен: сжигая все мосты, соединявшие его с далеким Тотоми, и оправдывая для себя заведомую не­честность желанием совершенствоваться на трудном пути рыцарства, он отправился в поиск другого сюзерена, более могущественного и более амбициозного, чем такой благо­склонный, но настолько провинциальный Юкицуна.

Похоже, этим временем надо датировать и возвраще­ние Токити в семью. Его отчим, когда-то пытавшийся от­править его подальше, теперь посоветовал ему явиться к господам Ода, которым прежде служил он сам и отец молодого человека. «Отпрыска» наконец было можно представить? Что думать об отчиме, не побуждавшем пасынка вернуться к господину и благодетелю? Это по­ведение не рыцаря, а хитрого крестьянина, слишком оза­боченного своей кубышкой, чтобы слушать иные песни, хоть бы и героические. Итак, тот идет к господам Ода, в первую очередь к тогдашнему главе клана — Нобунага, сыну того господина, которому служил Киносита. В от­личие от многих других баронов он был известен тем, что брал к себе на службу выходцев из других мест, не столь­ко интересуясь их происхождением, сколько полагаясь на свое превосходное умение разбираться в людях. Однако дело осложнялось тем, что к нему надо было приблизить­ся, то есть преодолеть многочисленные преграды и пре­пятствия, возведенные его телохранителями и советника­ми, неизменно осторожными и недоверчивыми. На самом деле трудности такого рода никогда по-настоящему не останавливали Токити, ничего так не любившего, как хитрые уловки, переодевания и театр, — его придворные кое-что узнают об этом, когда через годы он их обяжет сыграть и станцевать вместе с ним весь репертуар театра, который рыцари любили больше всего, театра но.

Поэтому, чтобы приблизиться к Нобунага, Токити при­думал ход, который в другие времена и в другом месте был бы шутовским. Он воспользовался большой охотой, учениями кавалеристов, чтобы его притащили к Нобуна­га в качестве не слишком лестном — как шпиона. Дей­ствительно, шпионаж по многим причинам был одним из тяжких недугов феодальных дворов той эпохи. Токити, владевший искусством психологической манипуляции, пошел на риск, и замысел удался, Нобунага оценил обман и согласился взять молодого человека с испытательным сроком — не без того, чтобы посмеяться над его странной внешностью: наполовину из насмешки, наполовину из симпатии он дал ему фамильярное и непочтительное про­звище сару, «обезьяна», а потом и новое личное имя, Ко­тику (мы для удобства пока что будем по-прежнему звать его Токити). Шел 1558 год; герою было двадцать три года, и его поступление на службу к Нобунага знаменовало его дебют в большой истории Японии. Для историка это также начало менее туманной хронологии и начало пове­ствования, которое легче привязать к известным фактам, хотя больше не на что опереться до 1570 г., когда были написаны первые (сохранившиеся) из его писем и появи­лось несколько упоминаний о нем в архивах Нобунага. Через семь лет, в 1577 г., документы станут еще красно­речивее — личный секретарь Токити с энтузиазмом при­мется за его биографию; но мечты секретаря и измышле­ния Токити отнюдь не прояснят ситуацию — напротив!

Поэтому за исходную точку возьмем 1558 год. До того описание жизни Токити во многом представляет собой легенду с классической схемой буддийского сказания — в ней обнаруживается сюжет «четырех уходов» Будды, бегущего из отцовского дворца; вместо последователь-ных встреч с болезнью, старостью, смертью и четырьмя возможными добродетелями аскезы, Токити в качестве главных фигур, которые определят его жизнь, встреча­ет характерных представителей общества и персонажей японской истории—Токугава Иэясу на мосту Янаги; слу­жителя господ Ода, символ невыносимого порабощения, в замке Киёсу; монаха, светлый образ, который приводит его к благодетелю; наконец, самого Ода Нобунага в су­матошной обстановке полевых учений, предвосхищаю­щих армию в походе. В такой ситуации трудно отрицать, что эти приключения не более чем вероятны; в лучшем случае их можно рассматривать как типичные для юно­ши того времени, очень честолюбивого, но имеющего скромное происхождение и готового на все, чтобы стать самураем. Дело меняется, когда Токити связывает свою судьбу с судьбой Нобунага: войны, которые вел послед­ний, отражали конвульсии, потрясавшие тогда японское общество. Они оставили неизгладимые следы в истории страны и в архивах. Как бы то ни было, Токити не может больше безнаказанно дурачить нас, и если он выдумывал истории, ему приходилось по крайней мере сообразовы­вать их с психологической достоверностью своей среды.

Служить даймё, «большому имени», означало сохра­нять непрестанную бдительность и учиться недоверию, прежде притупленному. Двор сеньора — это джунгли; даже в самый ближний круг входят враги, вчерашние дру­зья, которых зависть подталкивает к измене, или шпионы, подосланные противником, чтобы подорвать могущество господина изнутри. Подозрительность оправдана, загово­ры, внутренние и внешние, не прекращаются, и каждый день надо учиться сражаться, а также учиться умирать. В доме Нобунага, с учетом его значения и притязаний его главы — предки которого едва ли были более славными, чем родители Токити, — такая ситуация была еще вероятней, чем в любом другом. Вот почему до смерти сюзе­рена в 1582 г. жизнь Токити в течение более двадцати лет будет напоминать длинную героическую песнь: подвиги и хитрости, резкие повороты судьбы и, надо признать, однообразие в глазах тех, кто живет иначе. Поэтому про­следим за главными кампаниями Токити, сильно упрощая их картину.

По удивительному стечению обстоятельств первым противником, против кого ему предстояло выступить, были Имагава, сюзерены Юкицуна, его первого и добро­го господина, те самые Имагава, которым он послужил, обезглавив в 1554 г. правителя земли Хюга, дальней про­винции, находящейся на Кюсю. И вот теперь он оказал­ся в рядах клана, враждебного им, но влекомого тем же роком сражений, вечного возвращения к захвату россыпи ленов, которые обеднели после четырех веков дробления, боев, неизменно нарушаемых перемирий и постоянно подрываемого экономического баланса. Этот процесс близился к завершению — последовательная концентра­ция власти и богатств в одних руках должна была приве­сти к тому, чтобы, как в прежние времена, страной правил один-единственный вождь; но кто будет этим счастлив­чиком? Не было главы клана, который бы, если помогут боги и предки, не имел на это шанса.

Имагава Ёсимото полагал, что у него есть для этого все возможности. Его владения соседствовали с владениями Ода, и если когда-то (в 1542 г.) Нобухидэ, отец Нобунага, нанес ему обидное поражение, он сумел настолько ловко воспользоваться своей мнимой слабостью побежденного, что две соседних провинции попали под его влияние, вме­сто того чтобы потянуться к грозному Нобунага, — это были Тотоми и Суруга (современная префектура Сидзуо-ка), к которым добавился Микава (современная префек­тура Аити). Стоило ли останавливаться, если удача идет в руки? В 1559 г. он набрал новую армию, стал искать наилучшую возможность для нападения, и случай как раз представился: в начале весны торнадо нанес значитель­ный ущерб Киёсу, замку Нобунага, — неожиданная удача! Имагава послал шпиона, Ямагути Куродзиро, поручив ему проникнуть в замок и вести там подрывные работы. Курод­зиро явился в Киёсу, представившись приверженцем и по­читателем Ода. Ловкий, умеющий подольститься всеми способами, он то ссылался на верность (вымышленную) своего отца семье Ода, то мимоходом упоминал в разго­воре о своей осведомленности в сфере фортификации. Он был столь убедителен, что в конечном счете обманул не­доверчивость Нобунага, даром что она вошла в поговорку, и добился от него разрешения надзирать за работами по восстановлению укреплений замка, то есть получил иде­альную возможность расточать средства врага, затягивать дело и в конечном счете так его и не закончить.

Токити был слишком осмотрителен, чтобы не запо­дозрить уловки, а потом не раскрыть ее, но как рыцарю низкого ранга ему было нелегко войти в контакт с госпо­дином, и ситуация застопорилась, забуксовала. Наконец Токити, не без труда, добился дозволения самому взять­ся за ремонт крепостных стен. Задача была выполнена за три дня; успех принес ему весомую сумму, немедленно потраченную на премии за выработку, которые были обе­щаны рабочим (простые люди это запомнят).

Так непосредственная угроза была устранена, но оста­валось еще разоблачить шпиона и в его лице — происки Имагава. Как это сделадъ? Токити было бы неприлично снова просить аудиенции у сеньора: он и так уже привлек к себе больше его внимания, чем полагалось, при помощи не самых достойных приемов за неимением других — са­мый простой и самый эффективный состоял в том, чтобы непристойно ругаться, пока младшие командиры не при­ведут нарушителя порядка к господину. Но изобличение заговора, организованного вельможами, требовало большей утонченности — мир грубиянов и ребяческих шуток следовало покинуть!

Как все благородные мужи или те, кто претендует на это звание, Нобунага любил пить чай, ценя его тонизиру­ющие свойства. Токити поразмыслил, повертелся вокруг монаха, которому обычно поручалось готовить чай, — когда-то, в XIII в., именно монахи приучили феодалов к употреблению этого напитка, — ив конце концов попал к нему в обучение. Он приложил к этому делу энергию и сообразительность, присущие ему, и наконец приобрел определенный талант. Однажды Нобунага, похвалив вкус особо удавшегося напитка, с изумлением узнал, что его изготовитель — не кто иной, как надоедливый «поднос­чик сандалий», его слуга с лицом обезьяны, которого он считал неспособным на такую утонченность. Он выразил любопытство, позабавился, понасмешничал и в конце концов пригласил Токити. Тогда последний, наконец ока­завшись лицом к лицу с господином в достойном положе­нии, разоблачил перед ним измену мнимого архитектора, открыл масштабы нависшей угрозы и коалиций, готовых ринуться в бреши оборонительной системы.

Надо ли в это верить на полном серьезе? Каким бы театральным и сомнительным этот эпизод ни был, он походит на правду. В феодальном обществе того време­ни напрямую со своим господином никогда не говорили. Лишь чайный ритуал, благодаря связи с монастырской общиной, находящейся за пределами мирского общества, частично нивелировал социальные различия и допускал некоторую фамильярность. Но право организовывать чайную церемонию от собственного имени и самому приглашать гостей было большой привилегией, которую, если ты рыцарь, надо было получать от своего господина: Нобунага дождется 1578 года и завоевания земли Харима (в современной префектуре Хёго), прежде чем пожало­вать Токити эту честь! Благодаря этим социальным причинам вкупе, с чисто эстетическими, у Токити возникнет выраженное пристрастие к чайной церемонии.

Он признается в этом в теплых словах, например, в письме (ок. 1580 г.) к Имаи Сокю, мастеру чайной цере­монии, которого благодарит за гостеприимство:

...Для меня невозможно выразить, как я оценил Ваше внимание. В довершение всего, я был счастлив возможностью вдоволь созерцать принадлежности для чайной церемонии и внимать Вашей мирной беседе.

Не могу выразить в этом письме всего, что про­исходит в глубине моего сердца... Я страстно желал Вас видеть и [вот почему] направился непосредствен­но к Вам, и оставался у Вас долгое время, не трево­жась тем, что мой визит мог затруднить ваших слуг... (Boscaro. Р. 8-9.).

Но с годами он усвоит здесь вкус к избыточности или излишеству — как в роскоши, так и в скромности, что вы­зывалось скорей желанием подчеркнуть свою позицию, совершить политическую акцию, чем страстью к эстети­ке. Он охотно шел на кощунственную дерзость, словно за­коны, обычаи были писаны не для него: разве не осмелил­ся он однажды — как говорили, — признаться Нобунага, что попробовал его чай, прежде чем ему преподнести? Такой поступок, даже продиктованный лучшими побуж­дениями, в отношении господина, известного неистовы­ми и обычно кровавыми припадками гнева, мог оказаться гибельным. Но, надо полагать, эта дерзость, выражавшая мелкое тщеславие, но при том готовность к любому ис­пытанию, как раз понравилась Нобунага — после этого инцидента господин и слуга с явным энтузиазмом при­нялись за организацию одной из тех сложных интриг, дух которых был заимствован из древнекитайской стратегии. В самом деле, самураи были без ума от истории древнего Китая — конца раннего царства, так называемой эпохи «Воюющих царств» (475-221 гг. до н. э.), или же конца империи Хань, когда в III веке нашей эры огромная тер­ритория Китая разделилась на «Три царства» (220-260 гг. н. э.). Политики, философы и тактики, военные хитро­сти, союзы, без конца заключаемые и нарушаемые, — вся эта история была неисчерпаемым источником примеров, справочных ситуаций, а еще в большей мере правилами игры для японских воинов.

Вместо того чтобы грубо разоблачать Куродзиро, мни­мого архитектора, Нобунага и Токити в свою очередь придумали ловкую махинацию. Помимо уничтожения предателя, которое должно было стать предлогом, они решили столкнуть между собой два клана, враждебных Ода: это были, разумеется, Имагава, но заодно и Ямагути. Заговорщики не брезговали поддельными письмами, ко­торые диктовал Нобунага и которые должны были разъя­рить представителя той или другой стороны, не пожалели неповинного гонца, чьих жену и детей Токити на вся­кий случай взял в заложники; клан Имагава, покинутый своими баронами, которые поверили в мнимую измену, в 1560 г. был разгромлен в битве при Окэхадзама.

Интриги такого рода представляли собой целое ис­кусство. Для них требовались ловкие шпионы, роль которых состояла в том, чтобы перехватывать письма главных участников драмы, а также талантливые кал­лиграфы, которые должны были подменять подлинные послания поддельными, убедительно имитируя почерк адресанта. У Нобунага в этом смысле были очень хоро­шие специалисты.

В следующем году (1561-м) Нобунага, несомненно чтобы выказать признательность Токити и восхищение его изобретательностью, женил последнего на дочери одного из своих вассалов, Сугихара Садатоси, отпры­ска старинного рода даймё и потомка средневекового героя Тайра-но Садамори (X век). Девочка-подросток, родившаяся в 1548 г., носила имя Ясуко или О-Яэ, но ее всегда называли детским прозвищем «Нэнэ». Ее удо­черил, а потом вырастил Асано Нагакуцу, также имев­ший очень благородное происхождение, потому что был выходцем из императорского рода Сэйва-Гэндзи. Таким образом, в социальном плане девушка стояла гораздо выше Токити; к тому же родители уже планировали со­четать ее с Маэда Тосииэ (1538-1599), потомком уважае­мого министра Сугавара-но Митидзанэ (847-903), тоже находившимся на службе у Нобунага. Но Нэнэ, как ни парадоксально, полюбила «Обезьяну», сообщила ему об этом и вышла за него. Тосииэ, отвергнутый жених, похоже, охотно смирился с этим, — за подобную дели­катность следовало благодарить его самого, а также То­кити, который вызывал достаточно восхищения, чтобы внушать еще и уважение.

Ясуко — или О-Нэнэ, или Нэнэ, а еще Нэмодзи, как позже будет называть ее Токити в многочисленных пись­мах, — умело приноравливалась к фортуне странного мужа, которого выбрала. Она дарила ему сильную и разде­ленную любовь, твердой рукой руководила в его большом доме всем — от наложниц до часовых — и потому играла значительную политическую роль. Токити признавал это, ссылаясь на ее мнение по столь важным проблемам, как, например, сбор налогов; однажды он ей написал:

...Вы для меня важнее, чем кто-либо, и, что касает­ся меня, [я считаю, что] ваш талант неповторим (1593. Boscaro. Р. 54.).

Тем не менее Нэнэ предстояло пережить две драмы. Одна, личная и болезненная, заключалась в ее бесплодии, пусть даже Токити постоянно твердил ей о любви, несмо­тря на свои очень многочисленные «физические утехи». Другая, вытекающая из первой, имела политический ха­рактер: род Токити, лишенный наследника, которого бы родила супруга из хорошей семьи, продолженный лишь сыном от молодой наложницы, которая была хорошего происхождения, но глупа и очень дорожила влиянием (пагубным) на сына, не сможет сохраниться после смерти основателя. Бедная Нэнэ проживет еще достаточно дол­го, чтобы увидеть из своего уединения в Киото, — где ее держали сегуны Токугава, внешне оказывая большую по­чтительность, — трагический конец единственного сына своего мужа и всех, кто ему служил, а также захват его баснословного наследства родом Токугава в 1615 году.