Глава III

ГОРИЗОНТЫ РАСШИРЯЮТСЯ

Суномата

Токити исчез во мраке бурного прошлого, и началась история Хидэёси, владельца замка Суномата.

Этот форт поднялся на входе в землю Мино, землю «Трех Равнин», как ее называли, имея в виду три ма­леньких плато, образующие террасы и переходящие в об­ширную систему мощного горного массива; Мино была местностью суровой — силы сопротивления, как на всех земляхчю сложным рельефом, могли здесь взять верх над самыми могучими и наилучшим образом организованны­ми армиями. Хидэёси это знал и без отдыха работал над совершенствованием своих укреплений, неустанно про­должая постройку крепости, ядро которой, возведенное наскоро, удовлетворяло лишь настоятельным нуждам, но не могло надолго обеспечить оборону на вражеской тер­ритории.

По счастью, Сайто, пришедшие в расстройство в ре­зультате смерти своего вождя и его детей, раздираемые противоречивыми чувствами, не проявляли настоящей враждебности. Хидэёси наблюдал за развитием этой за­путанной ситуации, которая могла иметь как наилучший, так и наихудший исход. Он ждал и размышлял. Он знал, что сделан из теста, из которого делают величайших лю­дей; но, дав ему ум, природа поместила этот ум в жалкое тело, и случаю было угодно, чтобы он родился бедняком на земле лена, который принадлежал к далеко не самым значительным ленам Японии. Он ничего не получил аван­сом. Все выигрыши, которых добивался он, были для него наградой за ловкость, за умение размышлять, верно оценивать, за дерзость, которую уравновешивал широкий обзор событий, — словом, Хидэёси обладал качествами гениального игрока. Он знал это, и так же воспринимали его другие. Он не питал никаких иллюзий насчет верности вассалов, ведущей к победе; он сознавал пределы своих сил; ему была знакома ненависть, вызванная зря пролитой кровью, и он, наоборот, ценил личные связи, созданные переговорами и взаимным уважением. Наконец, он был слишком хорошим стратегом, чтобы не опасаться многочисленных фронтов и ненадежности слишком обширных союзов. Его господин Нобунага тоже иногда проявлял некоторое понимание этого, но такое мимолетное просветление у него быстро уступало место слепой ярости; тот же порок, ядовитый плод медленного, но неумолимого разложения, которое несет с собой власть, подстережет и Хи­дэёси в конце жизни. Но пока, в начале карьеры, он предпочитал медлить, обеспечивать себе тылы, прежде чем наступать; хотел этого Нобунага или не хотел, на завоевание Мино не следовало рассчитывать в ближайшее время, что вскоре показала история Осава Дзиродзаэмона.

Дзиродзаэмон, владелец замка (Унума) в земле Мино, был вассалом семейства Сайто. А вот его старший брат с давних пор принял сторону Нобунага, фактически пре­жде всего сторону Хидэёси, восхищения перед которым не скрывал. После того как сами Сайто как будто утра­тили веру в собственные силы, Дзиродзаэмон, как и его брат, явился к Хидэёси, который принял его и посовето­вал принести клятву верности лично Нобунага.

И Дзиродзаэмон направился в Киёсу, влекомый самы­ми благими намерениями. Нобунага, человек недоверчи­вый, относившийся ко всему с подозрением, не понял, с чего бы у него появился этот новый союзник, глубинные причины поступка которого — восхищение перед его по­мощником — были ему недоступны. Дзиродзаэмона он принял за шпиона, хуже того — за труса, за ненужный рот, а значит, за человека, опасного для военного вождя. И он без дальнейших церемоний посоветовал Дзиродзаэмону покончить с собой. Это было не более чем угрозой или, скорее, настоятельным советом, но с момента, когда уста господина произнесли приказ, никаких возражений последовать не могло, потому что сама жертва не могла показать свою добросовестность иначе, чем согласив­шись умертвить себя. Столь пагубное стечение обстоя­тельств грозило лишить Хидэёси и его людей ценного союзника на территории, еще плохо подчиненной. Свое­временно предупрежденный — что за военный вождь без осведомителей, в том числе и в стане собственного сюзерена? — Хидэёси спешно прибыл из Суномата, взял Дзиродзаэмона под защиту — это показывает, насколько он лично доверял последнему, — и в последний момент не дал совершиться трагедии. Тогда он сплел одну из сложных интриг вполне в духе времени, вдохновленную китайской военной стратегией; в подобных делах он чув­ствовал себя как рыба в воде.

Загвоздка состояла в том, что Нобунага никогда бы не дал бы себя убедить, пока Дзиродзаэмон был один; чтобы ему поверили, последний должен был заплатить за при­соединение, добившись в свою очередь союза с важным лицом, честность которого было бы невозможно поставить под сомнение. Вечный сюжет: с одной стороны — прозели­тизм, с другой — система гарантий! Таким образом, требо­валось найти нового союзника. По размышлении Хидэёси выбрал другого сеньора из земли Мино, Такэнака Сигэхару. Представители семейства Такэнака, потомки Минамото и, следовательно, императорского рода, выглядели людьми, стоящими выше всяких подозрений в измене, равно как и в трусости. Но как было убедить его? Этот человек, глу­боко потрясенный драмами, которые произошли в семей­стве Сайто, удалился в свое поместье Курихара, обрил себе череп и жил как монах, предавшись изучению священных текстов и молитве. Как было подступиться к отшельнику, чтобы раскрыть перед ним все извивы политики, которая, сколь бы огромные ставки ни разыгрывались, сводилась к перипетиям грязной схватки за власть?

Плодовитая кисть и необузданное воображение рас­сказчиков описали дальнейшую историю, выведя Хи­дэёси в комичном образе: он переоделся самураем без господина (ронинам), чтобы вернее проникнуть к Сигэ­хару. В ходе беседы Хидэёси упрекает Сигэхару за то, что тот утратил интерес к миру, где злодеи истребляют добродетельных; он его умоляет поступить на службу к единственному господину, достойному этого имени, — Нобунага. Тут Сигэхару догадывается о хитрой уловке и узнает в своем госте человека с «обезьяним лицом», уже легендарного, чьими талантами пользуется Нобунага и которого кое-кто считает демоном. Сигэхару выражает изрядную досаду, однако как человеку религиозному ему ни на миг не приходит в голову кликнуть стражу, и он волей-неволей выслушивает своего собеседника. Солнце давно уже село, в поместье все спят, у Хидэёси в распоря­жении целая ночь, которую он использует, чтобы доказать свою правоту. Напрашиваются трогательные литератур­ные реминисценции — если изменить время и место дей­ствия, можно подумать, что читаешь знаменитое место из прославленного китайского романа «Троецарствие», действие которого происходит в III веке, в конце прав­ления династии Хань, на который пришлись военные и крестьянские восстания, романа, где храбрец (Гун Мин) умоляет последнего отпрыска свергнутого императорско­го рода (Лю Бэя) взяться за оружие, чтобы восстановить власть своих предков.

Тем не менее, пусть перипетии этой истории принад­лежат японо-китайскому эпическому воображаемому, нет никаких оснований сомневаться ни в конечном присоединении Сигэхару к лагерю Нобунага, ни в том, что суще­ственную роль в этом сыграл Хидэёси. Когда клубок был распутан, Нобунага показал себя столь же счастливым и польщенным, сколь прежде — озлобленным и торопя­щимся наказать Дзиродзаэмона. Чтобы изгладить из памя­ти последнего пережитые драматические часы, Нобунага торжественно передал ему его замок Унума, а самураю-монаху Сигэхару посоветовал поселиться у Хидэёси, в Суномата, — то и другое было способом под видом ще­дрости обеспечить себе верность своих людей. Призрак измены никогда не исчезал. Как и предугадывал Хидэё­си, маневр блестяще окупился: присоединение Сигэхару послужило примером, и к Нобунага примкнули многие феодалы Мино, в том числе Като Тораносукэ (Киёмаса), родственник Нэнэ — супруги Хидэёси — и один из луч­ших полководцев, каких последний только будет иметь под своим началом. Только тогда Хидэёси наконец согла­сился приняться за завоевание Мино: теперь бы никто его не понял, если бы он не воспользовался приобретенными преимуществами. Итак, в 1564 г. Нобунага вновь осадил Инабаяма, и на сей раз его тылы были надежно прикры­ты: с одной стороны — крепостью Суномата, с другой стороны — рекой.

Тем не менее он получил суровый урок: задача оказа­лась даже более сложной, чем рассчитывал осторожный Хидэёси. Чтобы сломить сопротивление осажденных, понадобилось две недели, мало того — пришлось при­бегнуть к малопочтенным услугам перебежчика, про­ведшего армию Нобунага тайным ходом, на выходе из которого осаждающие подожгли наружные стены замка. В этот момент Сигэхару, самурай-монах, напомнил о том, что ему пообещали в обмен на его присоединение: жизнь защитника цитадели и его семьи будет сохранена. Побеж­денные выскользнули за пределы внешних стен, чтобы, говорят, направиться в Киото, где они действительно исчезнут с политической сцены -т- после преступлений, со­вершенных их отцом (приемным сыном — братоубийцей и отцеубийцей), это могло выглядеть восстановлением подлинной справедливости. Но вместе с ними парадок­сальным образом исчезли всякие поползновения к реван­шу со стороны рода Сайто, и провинция Мино, столь во­жделенная, наконец попала в загребущие руки Нобунага.

Охмелевший от радости, тот щедро вознаградил Хидэё­си, изворотливый, но эффективный гений которого внезап­но выступил на авансцену театра военных действий. Горе побежденным и слава победителю! Нобунага сделал его се­ньором трех округов земли Мино, дававших превосходный ежегодный доход в 80 тысяч коку, или мер риса (служив­ших денежным эквивалентом). Таким образом господин замка Суномата стал не просто даймё, а богатым даймё, тогда как Нобунага счел приятным — и полезным? — по­селиться прямо напротив него, в Инабаяма, название кото­рой он изменил на Гифу—еще один топоним, позаимство­ванный из китайской истории: она питала воображение этих феодалов, не обладавших большой культурой, кроме беллетристической или же исторической в той мере, в ка­кой история была лишь переживаемым въяве романом. В Китае Гифу (по-китайски Цифу) был местом, откуда вы­ступил царь «Воин» (У-ван) из древней царской династии Чжоу, который в XI в. до нашей эры отнял у предшествую­щих суверенов, династии Шан, пришедшей в упадок, бре­мя «мандата Неба» (понимайте: бразды правления). Для Нобунага аллюзия была ясной: из Гифу он отправится на завоевание Японии и присвоит себе высшую исполнитель­ную власть, в то время как его тылы будет в качестве базы прикрывать замок Киёсу в Овари, колыбель его рода.

Позволительно задаться вопросом, не переоценивал ли все-таки Нобунага свои возможности, что бы там ни говорил Хидэёси, никогда не упускавший случая громко и страстно вещать о будущей славе своего сеньора.

В самом деле, завоевание Мино далеко не упрощало его задачу, а в одном отношении даже усложняло ее. Ко­нечно, оно открывало пути к столице, расположенной на западе, но вместе с тем вынуждало Нобунага принимать в расчет то, что он до этого высокомерно игнорировал, — феодалов Восточной Японии. Там существовало такое же противостояние, как и в центре страны, между континен­тальными и приморскими провинциями, между горными землями и побережьями. К этим конфликтам даже до­бавлялась ярко выраженная враждебность между обоими «фасадами» архипелага — открытым к Тихому океану и обращенным к Японскому морю. Не чертой ли време­ни была такая трансформация некогда локальных стычек в огромные региональные конфликты, экономическая ставка в которых превышала возможности самых видных вождей, — если только они вовремя не находили более прочную основу для своего величия?

Обратившись таким образом к японскому Востоку, нельзя было не заметить самого грозного из этих палади­нов — легендарного Такэда Сингэна (1521-1573), прослав­ленного потомка императорского рода Сэйва-Гэндзи, того самого рода, из которого по традиции выбирали сегунов.

Биография Такэда Сингэна тоже была насыщенной. Он был старшим из братьев, но отец захотел лишить его наследства в пользу младшего брата, которого больше любил. Это значило не учесть энергичности молодого че­ловека, который без тени сожаления в 1540 г. изгнал отца и поручил держать его в заточении своему зятю Имагава Ёсимото — тому самому, которому Нобунага с помощью Хидэёси через несколько лет, в 1560 г., нанесет столь со­крушительное поражение при Окэхадзама. Таким образом, из соображений простой семейной солидарности, не об­менявшись ни единым ударом, Нобунага и Сингэн в силу вещей стали врагами. А ведь Сингэн был богат и железной рукой правил провинцией Каи (ныне префектура Яманаси) у подножия гор Канто, западней современного Токио; он обрил голову в 1551 г., частично удалившись от мира и приняв буддийское имя Сингэн, под которым потомки его и запомнили; тем не менее его мощь подрывали — к сча­стью для Нобунага — нескончаемые столкновения, кото­рые он с 1547 г. вел со своим северным соседом, Уэсуги Кэнсином.(1530-1578), правителем провинции Этиго (со­временная префектура Ниигата). К тому же в этом мире, более взаимосвязанном, чем можно подумать, рассматри­вая карту, и оплетенном сетью сложных семейных союзов, любое изменение влекло за собой какое-то другое. Нобуна­га обосновался в земле Мино? Сингэн, покинув уединение и медитации, счел этот момент удобным, чтобы провести ряд нападений на провинцию Суруга (современная пре­фектура Сидзуока). В 1568 г. он добился успеха; помимо радости и гордости победой, Сингэн получил в результате неоценимое преимущество — выход к морю. Если прежде его уделом была жизнь в анклаве, отныне он мог не толь­ко достигнуть других провинций Японии, не натыкаясь на крепости, воздвигнутые в стратегически важных точках дорог, но при желании также снарядить судно для выхода в открытое море или принять иностранный корабль, кла­дезь таких сокровищ, как золото, шелк, мушкеты. Для него козырем было то же, что и для Нобунага, — взрывоопасная ситуация, порождающая всяческие конфликты.

Хидэёси чувствовал приближение грозы, он также знал, что, несмотря на бахвальство подпевал, войска его господина не готовы к столкновению с противником тако­го калибра, как Сингэн. Поэтому Хидэёси измыслил крат­ковременный союз, брак между родственницей Нобунага и сыном Сингэна, который спешно подписал соглашение об этом — ведь его снова тревожил старый враг Уэсуги Кэнсин. Каждой из сторон, подписавших договор, какими бы ни были их задние мысли, перемирие принесло необ­ходимую передышку.

Осознал ли после этого Нобунага необходимость хоть как-то обуздать, как-то умерить свои аппетиты? Ничуть, тем более что вести, доходящие из Исэ, снова приятно распалили его воображение. Провинция Исэ, наконец и все та же, старинная колыбель самого сакрального из святилищ императорского культа, дивное обитали­ще древних богов Японии! Тот, кто владеет Исэ, словно бы омыт этим сверхъестественным светом, — Нобунага не впервые слышал голоса его сирен-обольстительниц. К этому надо добавить и более приземленный образ, с годами становившийся все отчетливей. Сделав своей базой Овари, колыбель его рода и его фортуны, закрепив­шись отныне в Мино при помощи разумного упорства, Нобунага, укоренившись в Исэ, получил бы неоценимый козырь — узкий морской залив, бухту Исэ, нечто вроде маленького Внутреннего моря для себя, откуда бы он мог разъезжать во всех направлениях; комбинацию того же типа пытались устроить Такэда в лице Сингэна в бухте Суруга, дальше к востоку. И вот опять шпионы повторя­ли восторженные рассказы: Исэ вот-вот падет, достаточ­но осмелиться и напасть.

Тогда Нобунага попробовал нанести смелый удар, не лишенный известной дерзости: атаковать замок Яда, кре­пость как крепость, которую, однако, защищали Кусуноки — самые удивительные из паладинов старой Японии. Их предок Масасигэ (1294-1336) некогда покончил с со­бой, потому что не смог отстоять дело императора против сторонников сегуна, в эпоху, когда обе эти власти терзали друг друга, вместо того чтобы поддерживать. Смелость и верность Масасигэ были столь велики, что молва о них прошла через века и поколения. Еще и сегодня нельзя лучше похвалить храбреца, чем сказав «это настоящий Масасигэ» или «это настоящий Кусуноки». Вот семья, на которую замахнулся Нобунага в надежде завоевать Исэ в одном сражении, тем более решительном, что он метил выше. Сознавал ли он, что атакует еще и традиционного защитника императорской легитимности? Едва ли: раздел Японии между двумя соперничающими императорскими родами, этот раскол, так потрясший страну в XIV в., уже более двухсот лет как закончился, и если Нобунага при случае строил глазки сегуну, он не менее глубоко почитал императора, воплощавшего иные ценности — высшие, вечные.

Тем не менее простодушие окупается не всегда, и уда­ча тем более не всегда улыбается опрометчивым смель­чакам: армия Нобунага, отброшенная, преследуемая, отступила так же быстро, как и подошла, даже не дав вре­мени подоспеть подкреплениям. Катастрофа произошла молниеносно, сообразно удару, задуманному столь легко­мысленно. Потерпев поражение от Кусуноки, Нобунага потерял престиж и мог ожидать немедленного отпадения союзников. Теперь пробил час Хидэёси: он был мастером придавать вещам интригующее обличие, ценное допол­нение к вооруженному конфликту, довершавшее действие последнего.

Принцип был прост: потерпев поражение, ни в коем случае нельзя останавливаться, признавая, что Ода были разбиты. Единственный выход? Нападение, опять-таки в земле Исэ, но цель должна быть более слабой, чтобы правитель этого места, испугавшись, сразу предложил мир и даже свои услуги по вовлечению соседей в союз с Нобунага. Тут на сцену выступает живописный и ко­варный персонаж — Ямадзи Дандзё, мелкий помещик из Исэ, дрожащий за свое имущество и свою жизнь; он хвалится, что может добиться союза с самыми могучими персонами, и таким образом от своего имени предлагает Нобунага всю провинцию. Сибата, соратник Хидэёси, но его противоположность в психологическом отношении, видит в этом гарантию быстрой победы и вступает в пе­реговоры с Дандзё, как вдруг приходит тревожная весть: Такэда Сингэн вот-вот осадит Гифу, штаб-квартиру Нобунага в Мино. Через несколько дней — неожиданная раз­вязка в виде опровержения: атаку Сингэна якобы просто выдумали шпионы Дандзё, чтобы усилить его позиции на переговорах и форсировать их завершение.

Где правда? Где ложь? Одни посылают шпионов, дру­гие их ловят. И все это происходит в замкнутых простран­ствах, где сведения мечутся подобно ошалевшей конни­це или купцам, всегда ждущим подвоха для коммерции. Путая население, укрывшееся на своих фермах, рисовых плантациях, в своих мастерских: угроза войны лишает их будничных упований и радостей созидания, произ­водства, торговли. Хидэёси думает. Конечно, опытной армии по силам любой переход, тем более что бои идут здесь же, на Хонсю; легковооруженные войска движутся быстро и проникают повсюду, никакие горы для них не преграда. Но прошло всего десять дней с тех пор, как он покинул Гифу и направился в Исэ, — и он тоже; ничто не намекало на приближение пресловутых людей Сингэна, ни один беглый крестьянин об этом не обмолвился. Сле­довательно? Надо ли вообразить, что Сингэну удалось без малейшего шума переместить значительную армию на двести наших километров? Из Канто, со всей неиз­бежной суматохой, с реквизициями на фермах, с огнями биваков, пусть даже переходы были очень быстрыми, — за три-четыре дня? И чтобы эти передвижения не при­влекли внимания ни одного из наблюдателей Нобунага, прячущихся во всех мелких ленах, друзей или врагов на периферии его владений? Вывод Хидэёси был весом, как приговор: эту весть распространили шпионы Дандзё.

Эта проницательность, это хладнокровие, это умение ловко разоблачить «дезинформацию» потенциального противника стоили самой героической осады — множе­ство мелких сеньоров из Исэ примкнуло к Нобунага из восхищения тактическим гением его странного помощника; эти новые друзья были очень кстати в момент, когда Нобунага стал все чаще поглядывать на столицу, что, ко­нечно, не расстраивало и Хидэёси.

Но возникали вопросы, которые столь долго скрывала пыль, поднятая победоносными войсками, — неявные, упорные, неотступные и приземленные.

Нервы войны: деньги

Слава не исключает проблем, в том числе самой неот­ступной из них — финансовой неопределенности.

Пропитание, содержание, снаряжение тысяч солдат, не­обходимых как для больших походов, так и для престижа даймё, постройка и функционирование крепостей и домов, нужных для размещения многочисленной свиты, которая должна выглядеть блистательной, — все это быстро по­глощало уйму средств. Конечно, эта система давала много преимуществ для разных типов сообществ: замок — это место, при котором, кроме служащих самого хозяина, кор­милась масса «субпоставщиков». Разве вокруг резиден­ций феодалов в течение минимум двух веков не селились ремесленники и купцы, образуя «города-рынки», законы которым диктовал только хозяин крепости и которые избе­гали системы корпоративных привилегий и свобод, в свое время полезной, но ставшей столь же стеснительной для мелкого труженика, как и налоги и притязания даймё? Свою выгоду находил в этом и сеньор. Тенденция к автар­кии, которую проявляли расширяющиеся общины, давала ему возможность более плотно контролировать снабжение и обмен. Полномочия и деньги двигались в замкнутом ци­кле, и сеньор вполне мог не допустить какой-либо концен­трации капиталов в руках людей, не находящихся у него на службе. Эта фиксация сообществ, сосредоточенных в одном месте, могла позволить в большой мере пресечь анархию, которая тогда была правилом, и достичь некоторой определенности, разделения задач под бдительным оком командующего цитаделью. Став владельцем форта, Хидэёси ясно понимал, что даймё — не только военный вождь: он должен быть и администратором, и в его моз­гу уже намечались основные направления деятельности. В своих принципиальных чертах они не выглядели по-настоящему оригинальными, а скорей отражали талант, наличие которого подтвердят последующие годы, — уме­ние приспосабливать институты и установления, которые все были оправданы только при прежнем состоянии япон­ского общества, к реалиям XVI века.

Главной ячейкой этого общества оставалась деревня или же совокупность деревень, составлявшая поместье, приобретенное сеньором (бункоку) либо объявленное его полной собственностью (сики). Оно представляло собой развитую форму прежней вотчины (сёэн), складывавшей­ся из целинных земель и раскорчеванных участков, сна­чала находившейся под определенным контролем прави­тельства, а потом освобожденной от всяких обязательств по отношению к государству; такие вотчины (с X века) передавали предприимчивым младшим сыновьям боль­ших семейств, и эти сыновья становились колониста­ми. Во времена Хидэёси такие поместья приобретались путем завоевания или по наследству; это с них взимали натуральный налог, знаменитый нэнгу, кошмар крестьян и главный ресурс сеньора, налог, без которого все мечты о могуществе развеивались прахом. Но за любое богат­ство надо платить: расчет налогов, как и их сбор, требо­вали определенных забот и создания административной организации, что было намного сложней простого и гру­бого захвата или физического принуждения.

Сначала нужно было выявить человека, который дол­жен платить, определить собственника или, скорее, офици­ально признанного пользователя рассматриваемых земель, потому что собственности теоретически не существовало: в соответствии с принципом, согласующимся с китайской традицией, японская земля принадлежала только Японии, символом которой был император. Но воины не морочили себе голову философией, хоть бы и экономической: они просто искали плательщика и с этой целью периодически пересматривали кадастры — документы, разрабатывае­мые прежде всего для подготовки базы обложения, от ко­торых сохранились очень старинные образцы.

Так, в эпоху Камакура (1180-1333) существовало мно­жество «отчетов, касающихся рисовых полей» (табуми), самая типичная структура которых соответствовала бух­галтерским формам, например, такого типа:

«Декларация обо всех осмотренных рисовых полях за год такой-то, в вотчине такой-то.

— Всего: [например, 300 те (около 417 гектаров)].

— «Исключенных» земель (не учитываемых при расчете налога): [15 те].

— Бесплодных земель: [2 те].

— Невозделанных земель: [10 те].

— Речных берегов: [3 те]. Заключение.

— Фактически используемая площадь: [285 те] (396 га 75 а).

— Поземельный налог, который следует выплачи­вать рисом с означенных рисовых полей: [1250 коку] (2255 галлонов)».

(См.: Jouon des Longrais, Frederic. Age of Kamakura: Sources (1150-1333): Archives, chartes japonaises (Моnjо). Тоkyо: Маison franco-jаponaise, 1950).

К «исключенным» землям, освобожденным от налога, относились рисовые поля синтоистских или буддийских храмов, в свое время получивших освобождение, потому что они осваивали трудные, нездоровые территории, ко­торые были далеки от больших центров и которые никто не хотел брать; сюда же относились «рисовые поля, пожа-лованные в собственность» (нинку), данные мирянам, ко­торые, однако, занимались такой же первопроходческой деятельностью, как и монахи.

Эти «отчеты, касающиеся рисовых полей» (табуми), служили дополнением к «тетрадям осмотренных земель» (кэнти), которые сами входили в состав «реестра кадастра» (кэнти те); один самых знаменитых и самых ста­ринных — реестр кадастра храма Исияма в земле Оми (близ озера Бива), датированный 1197 годом.

В самом деле, когда-то в «вотчинах» (сёэн) сначала чиновники, представляющие государство, — которому теоретически причитался налог, — а потом, вскоре, толь­ко местные помещики составляли при необходимости кадастр для подсчета ресурсов, на которые могли рассчи­тывать. Тетрадь (наёсэ те), содержащая названия разных земель, дополнялась документами и перечнями, касаю­щимися рисовых полей (кэнти и табуми).

Во времена юности Хидэёси, около 1550 г., эта си­стема еще достаточно систематически действовала при­близительно в ста двадцати больших поместьях Японии. Однако почти все главы этих поместий были «новыми людьми», никак, даже чисто морально, не связанными с прежней администрацией, за исключением разве что десятка потомков сюго — чиновников, которых когда-то (в 1185 г.) Минамото направили в помощь «губерна­торам» (кокуси), назначенным в бывшие владения Тайра (наследственных врагов Минамото). В эпоху Нобунага и Хидэёси эти даймё, потомки сюго, представляли собой аристократию — по крайней мере благодаря происхожде­нию они имели некоторое понятие о том, как управлять землей, а не одной провинцией и тем более не деревней. А ведь первый сюзерен Хидэёси, Имагава Ёсимото, при­надлежал к этой категории. Кто может сказать, не в его ли тени, пусть и далекой, Хидэёси усвоил свое бесспорное чувство единства и нации?

Масса остальных даймё происходила от помощни­ков этих некогда авторитетных сюго — от кокудзин. По природной склонности они не замедлили счесть себя собственниками тех деревень, где надзирали за сбором налогов, и со сменой поколений приобрели полный су­веренитет в пределах этих поместий, границы которых иногда сдвигались и владение которыми создавало пово­ды к конфликтам.

Однако и они не избегли обязательного кадастра, воз­можность составления которого обусловливала эффек­тивность любой власти: пустят ли те, кому подчиняется деревня, в нее представителей этой власти? Не зарится ли на деревню другой даймё, вмешательство которого в связи с этим создаст затруднения? Ведь понятие собственника понемногу менялось: разные сборы и повинности, кото­рые присваивали себе даймё, ускользали из рук бывших хозяев поместий, которые имели крестьянское, штатское происхождение. Чтобы навязать свой закон, нужно было обладать железной хваткой, и бремя войны ложилось на все социальные слои. Например, взамен за согласие саму­раев участвовать в походах даймё стремились избавить их от любых податей, поскольку основное вооружение саму­раи приобретали за свой счет; зато все больше и боль­ше платили земледельцы согласно неумолимому закону компенсации, все отчетливей делившему общество на две группы — тех, кто платит налог кровью, и тех, кто пла­тит зерном. К этому добавлялись щекотливые правовые вопросы: ведь тот, кто платит господину налоги, подчи­няется и его кодексу законов, который крупные феодалы непременно стремились навязать. То есть принимает ма­териальное и моральное бремя кадастра и всех его пере­смотров, которые предпринимали даймё с намерениями разными, но никогда не безобидными.

Нобунага активно интересовался всем этим. В самом деле, с 1568 г. число таких списков, пропорционально его личным успехам, стало увеличиваться по восходящей кривой, тем более приближавшейся к вертикали, чем су­щественней были нужды армии. Чтобы дело двигалось быстрей, он поощрял «кадастры на основе анкет» (саси даси кэнти), составленные как сборники вопросов, адре­сованных реальному или предполагаемому собственнику земли. Цель заключалась в том, чтобы ускорить операции, которые реальное измерение земель поневоле замедляло; но, если эта процедура была удобной, она оказывалась при этом не очень достоверной — похоже, существовал боль­шой соблазн подавать ложные декларации, чтобы уйти от налогов! Нобунага отреагировал на это в своей манере, как всегда, жестокой: когда в области Нара появился его уполномоченный Такигава Кадзумасу, чтобы надзирать за составлением кадастровых списков, он прибыл с на­стоящей армией и начал с того, что отрубил головы че­тырем богатым крестьянам — предполагаемым авторам фальшивых деклараций. Этот метод, опиравшийся на неизбежные доносы и проявления недоброжелательства, несомненно должен был у многих отбить охоту лгать.

Но, вопреки расчетам Нобунага, он оказался примени­мым не везде. На монастырских землях монахи издавна привыкли защищать свое имущество и свои идеи с ору­жием в руках, поэтому на ревизоров кадастра они без ко­лебаний обрушивали мечи, и рутинная фискальная опера­ция очень часто выливалась в форменное сражение.

В целом, похоже, Нобунага недооценил запутанность ситуации с правами и зависимостями, определявшими тогда официальный статус земель, доходы с которых не всегда доставались ему так легко, как он рассчитывал. Словом, по-видимому, Нобунага, человек умный, но раз­дражительный, алчный и нетерпеливый, ничего не понял в хитросплетениях административного и феодального права своего времени. Для него важны были только день­ги, о которых иногда несколько опрометчиво говорят, что самураев они не интересовали; однако крупные полко­водцы без них обойтись не могли.

Хидэёси наблюдал, размышлял, оценивал наличные силы — такие, как неожиданно могущественные мона­стырские общины, военная значимость которых уже почти сравнялась с их духовным или экономическим влиянием. Из этого он несомненно делал вывод о неимоверной за­путанности ситуации и о необходимости принять суровое решение: провести реорганизацию на основе единственно возможного, незыблемого образца — модели эпохи Нара, славной Японии VIII века или, еще проще, — Японии бы­лых времен, историческое представление о которой, воз­можно, было и смутным, но точно отражало националь­ную идентичность.