Глава IV

В НАПРАВЛЕНИИ СТОЛИЦЫ

В направлении Киото

Сколь бы могущественной ни была провинция, сколь бы раздробленной ни выглядела феодальная страна, мо­ральное и официальное признание нельзя было обрести нигде, кроме столицы, этой точки схождения линий, иду­щих из прошлого, в котором живые находили для себя легитимизацию. Нобунага, Хидэёси — мелкие феодалы, у которых всё, кроме успехов оружия, могло быть оспо­рено и оспаривалось, — более чем кто-либо нуждались в том, чтобы их облекли полномочиями в Киото, уже почти восемьсот лет как резиденции императора.

А ведь едва Нобунага водворился в земле Мино, в 1564 г., он получил очень любопытное письмо, подписанное цар­ствующим императором Огимати. Там суверен привел весьма причудливый список владений в Мино и Овари, не­посредственно подчиненных короне; он сообщал, что рас­считывает вернуть их (и причитающиеся ренты) благодаря авторитету Нобунага, которого без колебаний именовал, прибегая к китайским выражениям, которые применялись для оценки пригодности того или иного человека к вла­сти, «лучшим из всех, тем, чье вдохновение следует Путем Неба». Странная похвала авантюристу в устах императора: должно быть, последний был беден и находился на грани нищеты, как и все его предшественники в течение более ста лет, пока длились внутренние войны! Уже несколько лет как вступив на престол (в 1557 г.), он еще даже не был коронован, потому что денег, необходимых для церемонии вступления во власть, у него никогда не было.

И он искал того, кто заплатит, кто даст больше, — ре­шение рискованное, но как раз со стороны Нобунага, ка­залось, в меньшей степени следовало ждать неприятно­стей, чем со стороны других. При всем масштабе своих амбиций, Нобунага в конечном счете был только простым даймё, военным вождем из числа многих других, столь же компетентных, как и он, и имеющих лучшее происхожде­ние. Достаточно сильный, чтобы помочь, недостаточно уважаемый, чтобы помешать, — разве он не был лучшим защитником императорского дела? Это сочетание выгля­дело настолько удачным, что в то же время к тем же выво­дам пришло и окружение сегуна.

Ведь в Киото только что произошло драматическое со­бытие — в 1563 г. был убит Ёситэру, номинальный об­ладатель должности сегуна. Его брат Ёсиаки искал по­кровителей для себя и для своего клана, но после многих лет нерадивого правления семья утратила авторитет, и ни один из вассалов не приходил к ней на помощь.

Поразмыслив, Нобунага принял на себя эту неблаго­дарную миссию, не обременяя себя моральными сообра­жениями ни по поводу некомпетентности или трусости сегунов Асикага, ни по поводу их ответственности за глу­бокий упадок Японии в течение двух последних веков: разве именно эта прискорбная ситуация не могла прине- -ста ему больше власти, чем когда-либо имели его предки? Пусть же Ёсиаки поселится в цитадели Гифу, это придаст ему уверенности, в то время как Нобунага направится в Киото под превосходным предлогом — добиться для Ёсиаки признания всех прав и наследства брата, на кото­рое еще претендовал убийца.

Подобная линия поведения была жесткой, но ясной, однако ее реализация выглядела не столь простой. Что­бы из Мино достичь Киото, надо было пересечь боль­шую провинцию Оми, где Нобунага не был хозяином, — цветущую область с обилием рисовых полей в долинах и чайных плантаций на холмах. Что делать, если кто-то из местных сеньоров преградит дорогу? Не будет ли нераз­умным начинать с завоевательной войны то, что должно остаться политическим, гражданским действием — по­мощью в восстановлении старинных административных законов?

Когда феодальный сеньор не мог использовать свое оружие, он неминуемо прибегал ко второму средству из двух, какие знал: к помощи клана, воплощенной в вы­годном браке. И, чтобы добиться благосклонности пра­вителя важного замка Одани, стоявшего близ озера Бива, Нобунага предложил ему руку собственной сестры. Брак этой девушки и правителя Одани, Асаи Нагамаса, состо­ялся в 1565 г. — дело было сделано! Тем не менее можно задаться вопросом о реальном влиянии таких браков по расчету в длительной перспективе — у японских феода­лов оно несомненно существовало столь же недолго, как и у западноевропейских. В лучшем случае эти браки ста­новились частью традиционного декора политических альянсов — эфемерные, всегда непрочные, напитанные неверием и издающие аромат измены. Брачный союз ро­дов Нагамаса и Нобунага, насыщенный дурными намере­ниями, едва не кончился — или не начался — убийством.

Конечно, не все вассалы Асаи одобрили брак, который собирался заключить их господин. Многие даже слиш­ком хорошо представляли глубинные причины, вызвав­шие внезапный интерес Нобунага к делу сегуна. А если они убьют этого лицемерного союзника? Но Хидэёси, со своим зорким глазом и неусыпной подозрительностью, раскрыл их замыслы. Почувствовав, что настает удобный момент для преступления, он вдруг заплясал, как обезья­на, — смешно и гротескно, неожиданно, несообразно. Его странная внешность придавала его танцу сходство с дви­жениями животного, и при его виде можно было слегка содрогнуться. Однако Нагамаса захохотал, как не смеялся никогда; драма обернулась фарсом; рука убийцы, едва на­чав движение, замерла, ее жест превратился в пантомиму, и день закончился так, что веселее некуда. Но, когда они наконец покинули нового родственника, Хидэёси шепнул своему господину на ухо, что Нагамаса его не любит, рано или поздно перекроет ему дорогу на Киото и что при пер­вой возможности с ним надо будет разделаться — таким советам Нобунага всегда внимал с удовольствием.

Тем не менее первейшим долгом последнего было, как он и обещал, вполне мирно съездить в Киото. Он вы­полнил свой план по всем пунктам: засвидетельствовал почтение императору Огимати, попросил его назначить Ёсиаки сегуном на место брата и преуспел во всем. Им­ператор осыпал его комплиментами. Ёсиаки, узнав об этом, в свою очередь назначил Нобунага вице-сегуном (фуку-сёгун), тем самым сделав своего благодетеля вто­рым главой административной власти в Японии. Не был забыт и Хидэёси, о тайном участии которого в этой тон­кой игре знали все: император пожаловал ему должность генерал-губернатора Киото и предоставил — беспример­ная честь — право носить на гербе свою собственную эм­блему, павлонию. Настоящее признание оказанных услуг? Или любезная снисходительность императора, которому было нечего терять и который мог рассчитывать добиться всего благодаря бездонному людскому тщеславию?

Во всяком случае, этот расчет был верен, так как Хи­дэёси показал себя чрезвычайно благодарным: он сразу же (в 1565 г.) отстроил Императорский дворец—не на личные средства (в них он очень нуждался), а благодаря «вкладу» купцов Сакаи, создав фискальную «систему», которую бу­дет употреблять и которой будет злоупотреблять вплоть до границ приличия. Сакаи — которым мудро управлял Со­вет старейшин (Эгосю) — был крупнейшим портом Япо­нии; располагаясь на восточном берегу Внутреннего моря, он разбогател прежде всегда благодаря производству соли и торговле ей. Правду сказать, щедрость горожан объяс­няется не только этим богатством: Хидэёси — как гово­рят — сыграл с ними шутку в своем духе.

Еще слишком слабый, чтобы просто-напросто при­казать купцам заплатить, он распустил слух, что Нобу­нага по неизвестной причине — как у феодалов бывало часто — хочет сжечь город и перебить жителей всех до одного. Бедные горожане тотчас начали лихорадочную подготовку к обороне; тогда Хидэёси изобразил себя удив­ленным, громогласно возвестил о недовольстве (мнимом) императора тем, что кто-то вооружается против его бла­годетеля и восстановителя старинных устоев. Когда ужас перешел в панику, Хидэёси явился в спасительном образе необходимого и благосклонного вестника: платите, вос­становите дворец, и император забудет свой гнев! Сколь бы изощренной эта выдумка ни была, она оказалась эф­фективной сверх всех ожиданий: горожане платили и пла­тили, не считая денег. Такое было не в первый раз и будет не в последний.

В больших портах имелись обширные склады товаров; феодалы считали их бездонными и черпали из них не гля­дя. У купцов были бесчисленные завистники, которых ста­новилось все больше, тем более что существовала тенден­ция превращения купцов из простых поставщиков оружия в поставщиков огнестрельного оружия и его неизбежного дополнения, пороха. Взамен они получали китайские «са-пеки» (мелкие медные монеты) и серебро. И тем больше серебра, чем больше интереса японские вельможи прояв­ляли к золоту — тому золоту, которое поступало преиму­щественно из Индии через посредство иностранных не­гоциантов. Когда у сеньора больше не было наличных, он испытывал искушение взять товар прямо со склада.

Но, по примеру крестьян, кормивших нацию, купцы, ко­торые ее обогащали, не имели иного выбора, кроме как удо­влетворять аппетиты своих обременительных защитников.

Последним 1569 год представлялся годом богатства, роскоши: Нобунага торжественно восстановил сёгунский дворец, давно сгоревший, и построил «Нидзё госё» — удачный компромисс между княжескими палатами былых времен и укрепленными резиденциями военных вождей, без которых в то суровое время и при новой стратегии обойтись было нельзя.

Что же, на дымящихся руинах древнего прошлого Японии еще можно было что-то отстроить? Из той былой пышности, от которой остались лишь ностальгические воспоминания? И скоро над массой наскоро возведенных крыш из простой дранки, держащихся на крестовинах из коротких брусьев, — однообразным покровом обычных домов, поднимутся внушительные черепичные кровли правительственных зданий? И сквозь облака, которые скапливались во впадине, где располагался Киото, и ко­торыми художники умело пересекали свои картины, на­конец можно будет видеть что-то другое, кроме языков пожаров либо толп лохматых и машущих руками солдат, занятых своим делом?

Возможно, но мира следовало ждать еще не завтра, даже если страх порой бывал хорошим советчиком — когда, например, он дал Нобунага возможность занять всю провинцию Исэ, не встретив сопротивления и не услышав голоса совести. Только последний из Кусуноки, неспособный этому противостоять, но бесстрашный, уда­лился в монастырь, откуда он будет взирать на мир, чув­ствуя себя еще сильней, чем когда смотрел с высоты своих укреплений. Велико было искушение расправиться с ним, но вовремя вмешался Хидэёси: такие личности мертвые еще опасней, чем живые! Времена неощутимо меня­лись. Нобунага и его кровожадность уже принадлежали прошлому, Япония поворачивалась к своим всегдашним великим ориентирам — императору, феодальной знати, Китаю и к чувству нравственного долга. Это был наилучший шанс для Хидэёси: как многие лидеры, вышедшие из низов, он ни о чем так не мечтал, как об отождествлении с национальной традицией, и если заявлял о готовности ради этого к любым революциям, то старался закрыть за собой дверь, чтобы другие смутьяны не сокрушили того, что восстановил он. Пришло время вдохновенных завое­вателей, рыцарей, для которых война — только средство служения порядку.

Может, и императорские чиновники тоже чувствовали, что ветер меняется? Используя сегментарный календарь того времени в китайском духе, двор как раз объявил, что меняет название эры, выражая таким образом, через новую фазу лунного календаря, надежду на обновление мира, на то, что он станет милосердней и будет проявлять больше истинного почтения к старинным японским ценностям.

На первый взгляд эта идея выглядела эффективной — во всяком случае, шла на благо архитектуре: разве не было настоятельно необходимым восстановить и постро­ить дворцы для церемонии провозглашения новой эры? Императорская наживка, на которую приманивали фео­далов, порой пренебрегавших самой элементарной осто­рожностью. Например, Нобунага — он послал в Киото основные силы войска под двумя предлогами: помощи в строительстве и достойного участия в церемониальных смотрах. Но гарнизоны на его базах Киёсу в Овари и Гифу в Мино соответственно ослабли, о чем вражеские шпио­ны немедленно доложили своим хозяевам. И некоторые из последних, как бы они тоже ни были заняты в столице, увидели в этом соблазнительную возможность для удара. И совсем уж легкомысленно — надо ли обвинять в этом Хидэёси? — семейство Ода, словно на пустом месте, ис­портило отношения с семейством Асакура, властителями области, расположенной к северу от Мино и выходящей на Японское море. Более того: враждебность со стороны Асакура немедленно повлекла за собой, вследствие хи-тросплетения союзов и дружеских связей, враждебность Асаи Нагамаса — того самого, чей поспешно заключен­ный брак с сестрой Нобунага едва не обернулся трагеди­ей, если бы не бурлескное вмешательство танцующего Хидэёси. А ведь силы всех этих семей, и рода Ода, и рода Асаи, как раз находились в Киото под официальным предлогом восстановления старинных дворцов — ситуа­ция взрывоопасная! Асаи мобилизовали своих союзни­ков во имя Асакура и сегуна, защитником которого, на их взгляд, Нобунага не имел права считаться — он только что проявил вероломство, без предупреждения напав на две крепости семьи Асакура, несправедливо обвиненной в том, что она выражает верность недостаточно усердно. К счастью для Нобунага, он, непредсказуемый игрок, на­шел такой к0зырь, на какой не слишком рассчитывал, — Токугава Иэясу.

Иэясу, когда еще был ребенком, в свое время попал в руки семейства Ода, а именно отца Нобунага, которо­му семья его передала в качестве заложника, — мальчик несомненно тяжело пережил то, что свои его оставили, и оценил, что хозяин не стал его мучить. Став взрослым, он помог Нобунага сокрушить род Имагава; потом воз­никли официальные союзные отношения вместе с не­минуемым браком — дочери Нобунага и старшего сына Иэясу; для человека происхождения скорее скромного, как Нобунага, родство с отпрыском Иэясу, потомком им­ператорского рода Мацудайра, было весьма престижным. Как раз в этот драматический момент тот же Иэясу, чело­век бесспорно родовитый и высокого рода, берет на себя выполнение самой решительной акции, какая может быть, — без дальнейших церемоний осуществить воен­ную оккупацию Киото, не заботясь ни о легитимности, ни о союзах, которые всегда ненадежны.

Так в истории высунулись уши третьего и последне­го из великих диктаторов, создавших современную Японию. Одна гравюра XVIII в. увековечит его в комическом виде: Нобунага при помощи своего полководца Акэти Мицухидэ, перевязав лоб характерной повязкой чернора­бочих, с огромным напряжением и весь в поту, растирает густую смесь риса с водой, из какой делают моти — тра­диционные новогодние пирожки. На втором плане Хи­дэёси, узнаваемый по обезьяньему лицу, искаженному усилием, тоже с полотенцем рабочего на лбу, неутомимо месит тесто, придавая ему необходимую тонкую структу­ру. Наконец, на заднем плане восседает на троне Токугава Иэясу, безмятежный, сверкающий парадными доспехами; он спокойно и важно поглощает пирожок, плод тяжелого труда двух остальных персонажей.

Несомненно, в том 1570 году в Киото он уже лелеял надежду на это.

Итак, целью была военная оккупация Киото. Однако это проще было сказать, чем сделать! Киото, закрытый с трех сторон горами, можно было изолировать, умело расставив заслоны, но при условии, что не забудешь о чет­вертой стороне, обращенной к Внутреннему морю, где как раз готовились высадиться отряды Асакура. Все та же угроза с моря, связанная со своеволием ветров, непредска­зуемая и неизменно внушавшая страх! На земле шпионы быстро проводили разведку и позволяли почти ежедневно отмечать перемещения врага, но что они могли сделать на море, если флот мог воспользоваться прикрытием тумана или, с большим риском и бесшумно, пройти ночью?

Хидэёси встал в арьергарде, между Киото и побере­жьем; говорят, он имел в распоряжении три тысячи сол­дат, и это ему казалось недостаточным, с учетом терри­тории — обширной долины реки Ёдо. Он также знал, как и все его противники, что это сражение несомненно будет решающим и что на кону стоит судьба исторического сою­за: защитник, надлежащим образом признанный сегуном и императором (может быть, эта легитимность и предрешила выбор Иэясу), выступает против врагов, которые, оспаривая у него это достоинство, тем самым вновь ста­вят под вопрос значимость императорских решений. Ка­зуистика? может быть; право сильного? конечно; но все смутно чувствовали, что предстоящая битва определит далеко не только участь этих непрочных альянсов.

Хидэёси опасался худшего — он понимал, что слаб. Верный старым приемам, магия которых срабатыва­ла всегда, он велел расставить вокруг свои штандарты и с наступлением вечера зажечь со всех сторон большие костры, чтобы создать видимость огромной армии. Эта хитрость, древняя, как сама война, тем не менее произ­вела свой эффект: Асакура Ёсикагэ, прибыв ночью, велел разбить бивак, чтобы собраться с мыслями, а его армия заснула, изнуренная морским путешествием. Ёсикагэ не торопился — гонцы сообщили ему, что это огни всей ар­мии Нобунага, зажатой меж своих противников и лихо­радочно готовящейся к отступлению. Непростительная наивность для военного вождя: эти гонцы были агентами Хидэёси, они внушали иллюзию. Когда в лагере Асакура все уснуло, Хидэёси бросился на них и устроил побоище, а потом поспешил присоединиться к своему господину в Киото, посоветовав ему как можно быстрей вернуться на базы в Мино и Овари, тогда как он сам с соратниками укрепится в трех крепостях, от владения которыми зави­село удержание столицы.

Так Нобунага ловко выпутался из опасного положения; он быстро помчался к своим базам, в то время как его лучший полководец остался сторожить Киото. Позиция выгодная, однако ненадежная, потому что между обоими стояли две преграды, находившиеся в руках противников: одна — Ёкояма, которую Хидэёси удалось быстро захва­тить в 1573 г. благодаря Иэясу, пришедшему ему на по­мощь, и другая — Одани, штаб-квартира семейства Асаи, где укрепился Нагамаса, опираясь на своего друга Асакура, разбитого в ту роковую ночь в проливах выше Осаки. В общем, надежный оплот, центр обороны Асаи, ключ к земле Оми, слишком важное место, чтобы атаковать его не задумываясь: Хидэёси предпочел обойти его и быстро вернуться в Гифу.

Своевременная предосторожность: едва он выступил, как все карты смешала весть о восстании в тылах — окрестности Осаки, земля Сэтцу, юго-западнее Киото, имевшая широкий выход ко Внутреннему морю, из кото­рой можно было контролировать один из проходов в бух­ту, оказалась в огне и крови. Так Хидэёси познакомился с новым следствием феодальной войны, восстанием на­рода и прежде всего крестьян; но эту жакерию поддержал самый грозный противник из всех — буддийское духо­венство.

Непохоже, чтобы до тех пор Хидэёси когда-либо имел возможность оценить опасность со стороны последнего и его смертоносную мощь. Эти люди, превосходно воору­женные, по преимуществу монахи, укрывшись за проч­ными крепостными стенами, защищавшими их общины, образовали как бы маленькие независимые княжества. Они не очень-то признавали над собой господство двора и официальной политической власти, и того меньше — феодалов. Зато они пользовались огромным авторитетом у народа, сопровождая своими молитвами всю его труд­ную жизнь, а потом помогая в самый ее торжественный момент — смерти. Из многочисленных течений буддиз­ма, порожденных в течение веков разными толкованиями основных текстов и различными аспектами одной и той же мысли, в Японии особо популярным было одно — Дзёдо Синсю, или Истинная секта Чистой Земли. Создан­ная в 1224 г., в середине эпохи Камакура, она учила, что смерть — не конец и не угасание, как утверждал первона­чальный буддизм. Темой всех проповедей Дзёдо Синсю было понятие рая, где возродятся души людей, лишь бы последним хватило мудрости воззвать к помощи Ами­ды, одного из пяти будд созерцания, носящего красивое имя — «Вечный свет». Таким образом, монахи, защит­ники слабых, которых при необходимости они укрывали за стенами монастырей, несли также высшее утешение, в котором так нуждался простой народ. Их «демократиче­ское» учение во многом противоречило интересам феода­лов: монахи ставили вне закона войну — пусть даже при случае вели ее сами, и очень умело; они без конца кичи­лись свободами и иммунитетами, полученными при соз­дании общин, потому что брались возделывать брошен­ные, неприветливые земли, и пытались распространить это освобождение от налогов на все земли, зависимые от них. В целом служить монастырю было выгодней, чем замку! Для этих почитателей сакрального равенство всех людей перед лицом смерти в какой-то мере означало от­носительное равенство в жизни. Подобное утверждение, брошенное в народ, который с давних пор терроризиро­вали частные войны, воспламеняло души даже самых спокойных; иными словами, монахи Дзёдо Синсю могли разжечь восстание где хотели и когда хотели. Приказы по­ступали из одного храма в Осаке, Исияма Хонгандзи: туда монахи укрылись после уничтожения их общины в Кио­то, Хонгандзи, монастырь которой был сожжен в 1532 г. разъяренными монахами другой буддийской общины (Тэндай) с горы Хиэй, со склона к востоку от Киото.

Община монахов Дзёдо Синею, которых в народе называли Икко, в целом враждебно относящаяся к фео­далам, тем не менее при случае не гнушалась участием в интригах того или иного военного вождя. В данном случае игра на стороне Асаи с целью выбить Хидэёси с его позиций была одной из самых элементарных так­тик. Хидэёси был вооружен, ему еще надо было пройти всю провинцию, а до него уже доходили слухи о неми­нуемой высадке Асаи и Асакура, рассчитывающих очень быстро наложить руку на Киото. Окруженный со всех сторон, оттесненный к юго-западу восстанием в Сэтцу, через несколько дней он узнал, что все его враги заня­ли гору Хиэй северо-восточней Киото — исторически важный стратегический пункт, прикрывавший столицу, между тем как жакерия распространилась подобно по­жару до самых ворот города; разъяренный народ требо­вал голов его и Нобунага — виновников всех тогдашних бед по утверждениям монахов, указывавших крестьянам на них. В этой пляске смерти у Хидэёси оставался всего один козырь — скорость и скрытность его гонцов, ко­торым удалось пересечь охваченные смятением земли и попросить помощи в Гифу.

На помощь к нему поспешил сам Нобунага со всеми силами, какими располагал, — союзники пропустили его, очень довольные, что предстоит битва, в исходе которой они не сомневались. Оба полководца соединились, но что было делать дальше? Осадить гору Хиэй и надеяться на счастливую победу, которая бы их избавила сразу от не­скольких врагов, одних опаснее других? Но на чью под­держку можно было рассчитывать? Может быть, «генера­ла Зимы», столь суровой в Киото. Осажденные, конечно, занимали всю гору, но их было много; снабжение посте­пенно сокращалось, а сражаться зимой было не в обы­чае. Как выдержать снег, если большинство воинов одето только в плащи и плетеные сандалии?

Хитрый сегун, затаившийся в своем перестроенном дворце, увидел здесь неожиданную возможность поднять свой престиж: он предложил тем и другим свое посредни­чество и в конце концов добился заключения перемирия до весны. Все вернулись к себе на базы; большая смер­тельная игра возобновится, когда потеплеет.

Нобунага и Хидэёси тоже подчинились — как они могли поступить иначе? Конечно, непосредственное на­ступление, какие бы опасности оно ни представляло, мог-ло привести и к успеху: ведь сам противник только что признал свою усталость, с первого раза согласившись на перемирие. Но в качестве правой руки сегуна было не­возможно выступать против мира, если в данный момент твой господин его заключает! Тогда богатое воображение Хидэёси измыслило одну из тех красивых интриг, кото­рые как умелый психолог он так ловко плел, играя на вспыльчивом характере соперников.

Был выдвинут совершенно схоластический принцип: тот, кто изъявляет покорность сегуну, должен также вы­разить верность его первому заместителю, назначенному официально, — Нобунага. А ведь глава рода Асаи только что подтвердил свою покорность велениям сегуна; значит, первый из его вассалов, Исоно Хидэмаса, в свою очередь должен подтвердить свои обязательства, засвидетель­ствовав верность первому вассалу сегуна, Нобунага. Как всегда, присоединение Исоно послужило примером для многих мелких сеньоров — ленников Асаи, перешедших таким образом в прямое распоряжение Нобунага.

Психологическая война имела успех превыше всех ожиданий: Асаи Нагамаса первым разорвал перемирие и объявил войну, послав при этом к Хидэёси гонца с тре­бованием объяснить его махинацию, которую он счел слишком тонкой, чтобы она могла родиться в голове са­мого Нобунага. Хидэёси ответил длинным письмом, об­разцом жанра; в нем он внушал, что всякое признание вассальной зависимости непосредственно выражается передачей гарнизонов на службу Нобунага:

Ваш вопрос, хоть на первый взгляд и естественный, фактически не таков. Нобунага действует по прямым указаниям сегуна, и что бы он ни делал, Вы не должны забывать, что он действует не под собственную ответ­ственность. Вам известно, какое уважение Нобунага питает ко всем желаниям сегуна. Так, недолгое время тому назад Нобунага против своей воли согласился заключить мир с Вашим господином и Есикагэ, с ко­торыми вел войну. Когда Хидэмаса оставил Саваяма и поселился в Такасима, он действовал в соответствии с приказами сегуна. Разве все мы не слуги сегуна! Коль скоро мы заключили мир, нам не следует смо­треть друг на друга как на врагов и противиться тому, чтобы тот или другой переходили непосредственно на службу сегуну. Размещение войск в Саваяма также со­ответствует директивам Асикага Ёсиаки: замок нельзя было оставить без охраны; вот почему мы поместили туда солдат. Поскольку и другие замки были покинуты, мы поставили в них гарнизоны, чтобы предотвратить проникновение бандитов с большой дороги. Вы дурно истолковываете вещи и обвиняете нас в захвате Ваших крепостей. Иными словами, Вы ставите под сомнение честность непосредственных слуг сегуна, и это пока­зывает, что Вы ищете предлога для объявления нам войны. Позволять себе так судить о действиях сегуна означает оскорблять его знамя, за что нам следовало бы требовать от Вас объяснения (Dening. Р. 84).

Тогда Асаи Нагамаса решил пренебречь традициями, законами тактики и страданиями своих солдат — он от­крыто начал враждебные действия. Начался глубокий кризис, сопровождаемый насильственными конвульсия­ми игра, ставкой в которой была реальная власть, хотя ни одно из действующих лиц драмы не мыслило ее вне феодальной пирамиды.