Глава VII

К ВЫСШЕЙ ВЛАСТИ

Наследство

Драма, в соответствии с правилами морали, заверши­лась образцовым наказанием преступника; но положение группировки Ода тем не менее вызывало тревогу. Союз с Мори, официально заключенный, чтобы дать возмож­ность справедливо наказать убийцу, грозил в любую ми­нуту распасться; на восточном фронте Сибата Кацуиэ продолжил сводить личные счеты с семейством Уэсуги, едва только от него смогли добиться минимального участия в карательной экспедиции; Такигава Кадзума-су, может, и друг Хидэёси, но еще больший друг Сибата Кацуиэ, тоже воевал на востоке, в земле Сагами (совре­менная префектура Канагава), — он без особого успеха нападал на владения Ходзё; что касается Токугава Иэясу, он командовал мощной армией, набранной против Акэти Мицухидэ, но Хидэёси опередил его, и все с ужасом зада­вались вопросом, что теперь Иэясу будет делать с этими войсками, готовыми схватиться с кем угодно. Тем време­нем победители при Ямадзаки — конечно, Хидэёси, но вместе с ним Маэда Тосииэ и Нива Нагахидэ — вышли из этой битвы в полном ореоле славы. Это сборище пол­ководцев и полков, готовых к бою, имело взрывоопасный характер, тем более что чувства они испытывали смешан­ные и часто враждебно относились друг к другу!

Кончался июнь 1582 года. Уже месяц как погиб Нобунага, а с его наследниками ясности скорей не было. Его старший сын Нобутада, отец Самбоси, недавно покончил с собой в замке Нидзё; у Нобунага было еще четыре сына, но два из них тоже оказались не при деле: четвертый, Хидэкацу, — потому что был усыновлен Хидэёси, а пятый, Кацуна-га, — потому что погиб одновременно с отцом в Хоннодзи. Таким образом, из сыновей господина на наследство могаи претендовать только второй, Нобукацу, и третий, Нобута-ка. Тот и другой не скрывали стремления к власти и уже на­бирали сторонников среди бывших вассалов отца. Однако эта торопливость и это быстро начавшееся соперничество могли им повредить, тем более что в их репутациях ничего особо привлекательного не было. Тот и другой, находясь в возрасте около двадцати пяти лет — возрасте расцвета для самурая, — выглядели бесцветными, неспособными руководить кланом, в котором их собственный отец ни­когда не возлагал на них особо ответственных поручений. Шептались, что в мести за отца они принимали лишь очень вялое участие, а то и вовсе никакого. Такое количество сла­бостей, которыми мог умело воспользоваться Хидэёси, по контрасту выделяло надежды, подаваемые маленьким Самбоси: помимо того, что он принадлежал к старшей ли­нии — линии Нобутада, умершего одновременно с отцом, Самбоси обладал незаменимым преимуществом любого трехлетнего ребенка: его назначение наследником означа­ло, что правление будет долгим.

Однако такой выбор нравился не всем. Игра Хидэёси, желавшего поставить это правление под свой контроль, слишком бросалась в глаза. Начали раздаваться обвине­ния: удивлялись спешке, с какой Хидэёси покарал Ми-цухидэ; подчеркивали, что убийство матери предполага­ет долг отомстить, который не следовало бы смешивать с обычной изменой; намекали, что Хидэёси быстро вос­пользовался возможностью устранить неудобного сопер­ника. Возбуждение достигло таких масштабов, что едва не вылилось в форменное побоище.

Тем не менее после долгих и упорных споров было до­стигнуто соглашение. Обоих сыновей Нобунага решили не допускать на место главы клана — с тем важным ню­ансом, что Нобутака стал опекуном Самбоси, своего пле­мянника. Но до достижения мальчиком совершеннолетия делами будет руководить частный совет, куда войдут Си-бата Кацуиэ, Икэда Нобутэру, Нива Нагахидэ и Хидэё­си — словом, четверо присутствующих крупных полко­водцев. При организации власти по консульскому типу каждый из них будет жить поочередно в Киото в течение трех месяцев — управлять поместьем Ода было почти то же самое, что управлять империей!

Эта система, внешне усложненная, функционировала намного проще, чем кажется с первого взгляда, о чем сви­детельствуют недавно изученные архивы одного чинов­ника, назначенного Хидэёси и работавшего на него, — Маэда Гэнъи (1539-1602). Маэда Гэнъи прибыл в Киото в мае 1583 г.: Хидэёси назначил его «магистратом Киото» (Киото буге). Едва заняв пост, он должен был провести в жизнь семь указов, которые в 1583 г. издал его госпо­дин для жителей столицы. В этом привлекательность бу­маг Гэнъи, к которому каждый приходил за советом: они под непривычным углом иллюстрируют сложные отно­шения феодалов и горожан. Привилегии ремесленников и купцов, акты признания собственности — все эти дела, будничные, приземленные, но жизненно важные для нор­мального существования города, находились в ведении Гэнъи и решались им лично, не проходя через тяжеловес­ную — и с давних пор утратившую содержание — преж­нюю иерархию сеньориального или государственного надзора. Между мирными горожанами и военными, став­шими управленцами, возник естественный союз, отличав­шийся большой прочностью: купцы и ремесленники тре­бовали от Гэнъи жесткого мира, необходимой защиты для их деятельности. Взамен они, организуя частные опол­чения, обеспечивали общественный порядок — борьбу с огнем или с мелким бандитизмом на уровне квартала.

Они даже изъявляли готовность давать больше: деньги, займы, сроки выплаты которых удлинялись до бесконеч­ности, в конечном счете превращая их в дары, — необ­ходимые движущие силы для создания огромных армий: с удовольствием рассказывали, что Хидэёси содержит или оплачивает 50 тысяч человек, на вооружении кото­рых находится почти пять тысяч мушкетов. Часто купцы сами предлагали займы, которые считали необходимыми их сеньору.

Словом, Хидэёси явно утверждал свою власть — его статуты от 1583 г. не оставляют в этом никаких сомне­ний, — но он не нуждался ни в каких мерах принужде­ния, чтобы навязывать свои законы. Горожане Киото были с ним единодушны и не ждали от него иного языка, лишь бы уважались старинные привилегии, благодаря которым когда-то завертелся мир. Только факты и эффективность диктовали издание законов. И Гэнъи признавал права лю­бого, священника, горожанина или аристократа, но при условии, что эти права основаны на давней традиции либо порождены острой необходимостью. Поэтому проблемы улаживались спокойно, без борьбы разных социальных групп; тем не менее надо признать, что эти решения при­нимались на уровне достойной, пусть и скромной буржу­азии. Было бы ошибочным видеть в Хидэёси, исходя из его происхождения, защитника простого народа, — к по­следнему никогда не прислушивались прежде и не стали прислушиваться теперь. Хидэёси выступал скорее не в ка­честве новатора, а в качестве продолжателя давнего дела сегунов Асикага; он не измышлял никаких «революций», но старался поддерживать порядок. Например, любое распоряжение, любая декларация о собственности долж­ны были подаваться ему на согласование, подлежали его одобрению, и уступать этого права он не желал. Но, по­скольку одинаковые причины везде вызывают одинаковые следствия, каждый великий даймё в своих ленах, самое меньше уже полвека, боролся с распадом власти, с анархи­ей. И предельная раздробленность власти постепенно, но неуклонно вела к централизации нового образца.

В этом деле Хидэёси и нашел свою настоящую дорогу и свои самые надежные опоры — как уважение народа, так и нервы войны [деньги].

Наряду с этими неотложными проблемами существо­вали другие острые вопросы в большей степени феодаль­ного характера, такие как неизбежный, но очень щекотли­вый вопрос раздела земель Нобунага.

Земля Оми (район озера Бива, в том числе замки Адзути и Нагахама) отошли к маленькому Самбоси; оба дяди получили соответственно земли Овари (с родовым замком Киёсу) и Мино (с крепостью Гифу); остальное по­делили полководцы, за исключением Хидэёси, который, много приобретя благодаря своим недавним завоеваниям на западе Японии и обладая прекрасным замком Химэдзи, и так был богаче всех. Равновесие было непрочным — враги клана по-прежнему грозили ему со всех сторон, да и внутри группировки Ода имелись интриганы.

Ненависть внутри клана

Поскольку Хидэёси официально получил свои по­местья в Харима, Сибата Кацуиэ добился передачи себе бывшей крепости «Обезьяны» на озере Бива — Нагахама, которая, может быть, послужила прообразом для Адзути. Это отражало его законное стремление к стратегической эффективности, но вместе с тем стало инцидентом, во многом определившим окраску сложных отношений, пор­тившихся изо дня в день, между этими двумя людьми.

Кацуиэ, конечно, пользовался немалым престижем, — доблестный полководец, он был еще и зятем Нобунага, хотя судьба его брака оказалась причудливой. Несомнен­но в 1557 г., в момент, когда он принес Нобунага вассальную присягу, последний предложил ему в жены свою младшую сестру О-Ити. Тем не менее через несколько лет, в 1565 г., опять-таки по приказу брата, она покинула мужа, чтобы выйти за Асаи Нагамаса, властителя провин­ции Оми (в районе озера Бива), — вне сомнений, лучшего залога у Нобунага не было! Когда Нагамаса погиб в ходе большого разгрома семейства Асаи, в 1573 г., ее брат за­брал ее обратно в Овари вместе с тремя дочерьми, но без сына, с которым жестоко расправился, как и с его бабкой по отцу: Нобунага видел в злополучном ребенке не столь­ко племянника, сколько сына врага, в дальней перспекти­ве потенциально опасного. Осенью 1582 г, Нобутака, рас­считывая использовать Кацуиэ против Хидэёси, вернул ее первому мужу; за которым она с тех пор следовала в походах.

Это были еще только наметки борьбы за влияние. На укрепление семейных связей между Кацуиэ и Ода Хидэёси ответил убедительной демонстрацией своего могущества. Не имея опоры в происхождении, он умел поддерживать свой престиж сам и мог добиваться его под­тверждения только со стороны императора, двора, Кио­то — этой геометрической точки в Японии, которая, сколь бы бедственным ни было ее непрочное материальное по­ложение, тем не менее сохраняла значение символа. Эти постоянные обращения к императору иногда придавали политике Хидэёси пассеистский или искусственный ха­рактер, словно он без конца ссылался на миф о легитимности, которой за ним никогда твердо не признают. Он в самом деле нуждался в такой ссылке, чтобы управлять, затыкать рты сплетникам и, еще в большей мере, получать право руководить постоянно расширяющимися владени­ями, не обладая привилегиями за счет происхождения и союзов. Итак, Хидэёси снова обратился к покладистому императору Огимати, и суверен признал за ним титул «генерал-майора» (сёсё). В ореоле этого неожиданного чина Хидэёси и организовал в Киото, на огромной терри­тории Дайтокудзи, впечатляющую похоронную церемо­нию в честь своего покойного господина: как и сражение, демонстрация могущества была эффективным средством приобретения сторонников, действуя на две столь чув­ствительные струнки, как страх и зависть.

Этой церемонии в Дайтокудзи — самом обширном монастыре Киото — предстояло надолго запечатлеться в памяти жителей Киото, которых годы бесконечных войн лишили прежней легендарной роскоши. Все крупные фе­одалы империи, которые, будь они друзьями или врагами Нобунага, внимательно следили за событиями, явились туда в самых богатых облачениях. Каждый город, каждая деревня владений Ода прислали по делегации. В городе один экипаж следовал за другим, и люди теснили друг друга, чтобы увидеть самые пышные, в то время как по­стоялые дворы гудели от лихорадочной толчеи.

Но какой странной была эта церемония! К грандиозно­му декору Хидэёси добавил широчайшую систему безопас­ности. Курода Ёситака, Хатисука Короку и Асано Хатидзаэмон стояли со своими отрядами в предместьях, готовые вмешаться и оцепить Дайтокудзи. Многочисленная охрана прикрывала Императорский дворец, чтобы предотвратить возможное похищение императора, как это уже произошло в эпоху Хэйан. Сам храм, обширное огороженное про­странство со множеством садов, построек и участков леса, был нашпигован вооруженными солдатами: они прятались за широкими занавесями, натянутыми, по официальной версии, чтобы не пропускать ветер и обеспечить комфорт для зрителей и участников церемонии.

Она достигла кульминации, когда вошел Хидэёси, неся на руках маленького Самбоси. Его сопровождали шест­надцать полководцев в парадной форме, вооруженных до зубов. Вся эта сцена создавала странную атмосферу — крайней дерзости и предельной мощи. Кацуиэ несомнен- но бледнел от ярости, но что он мог поделать? Даже дядья Самбоси не знали, как себя вести: в конце концов, их не ввели в регентский совет!

Вдруг был подан сигнал — спрятанные войска вышли из своих укрытий, в то время как затрубили раковины и забили барабаны военных частей, находящихся в горо­де: солдаты Хидэёси вне и внутри храма вступили в не­скончаемый, неумолимый диалог. Дальнейшее действо проходило в тишине, чреватой грозой. В конце ритуала Сибата Кацуиэ в величайшей спешке покинул столицу, окончательно убежденный, что сокрушить Хидэёси — задача неотложной важности. Но подобный план предпо­лагал хорошую подготовку, и, как всегда в таких случаях, каждый направился к себе: Кацуиэ — в землю Этидзэн на севере, у Японского моря, а его друг Такигава Кадзу-масу — в землю Исэ. У каждого из них в распоряжении была вся зима — большие кампании проводили только в теплое время года, — чтобы набрать войска, вооружить их и заключить полезные союзы, в том числе с обоими сыновьями Нобунага, дядьями ребенка Самбоси.

Однако шли дни, а организоваться оказывалось не так просто. Сыновья Нобунага, конечно, поносили позицию Хидэёси, расценивая ее как провокаторскую и дерзкую, но их самих разделяла глухая вражда. Через несколько месяцев дело началось. Нобутака примкнул к стороне Кацуиэ, тогда как Нобукацу счел более благоразумным доверить защиту своих интересов Хидэёси. И вот Киото и окрестности покрыл снег — началась долгая зима. А ведь оставить антагонистические противоречия ждать до весны было трудно! Обе стороны сочли за благо пойти на соглашение, хотя бы временное. Хидэёси и Кацуиэ объя­вили о заключении мира, но более лицемерного мира еще не было: в январе 1583 г. Хидэёси двинулся на главного союзника Кацуиэ, Такигава Кадзумасу, и блокировал его в его замке Кувана, в земле Исэ. Началась осада — нескончаемая и менее эффективная, чем можно было бы рассчи­тывать: осажденному удалось выскользнуть из крепости и бежать за помощью к Кацуиэ, который, несмотря на стужу, спешно вооружился и помчался на выручку другу. Тогда Хидэёси, вынужденный снять осаду и сильно ри­скуя получить удар с тыла, начал первую большую кампа­нию, которую вел один и в защиту лишь одного дела — он служил уже не господину, а самому себе и представлению, которое он составил о своей персоне и своем могуществе. Не скупясь на откровения, когда они служили созданию ореола величия вокруг него, он писал одной из молодых женщин, которые в тот момент привлекали его сердце:

Придет время, я верну себе Осаку и поселю там сво­их людей. Я велю им снести замки на всей территории, чтобы не допустить других мятежей и сохранить для нации мир на пятьдесят лет (Веrrу. Р. 75).

Здесь в нескольких словах было выражено все: стрем­ление к власти и представление о великом национальном деле, которому следует служить.

Первая задача состояла в том, чтобы разделить армию на несколько Частей и поместить их в форты, спешно воз­веденные в стратегически важных точках. Пока что он предложил Нобукацу атаковать своего брата в Гифу — тем самым сыновья Нобунага оказались друг против дру­га, готовые растерзать один другого, что позволило Хидэ­ёси переместиться в Оми, в район озера Бива, в то время как Кацуиэ, отойдя на свои земли в Этидзэне, готовил­ся к столкновению, которое, как все чувствовали, будет решающим. Потом сам Хидэёси направился к Нобутака, сыну Нобунага, выступившему на стороне его врагов. Но надолго он там не задержался: в конце апреля его по­мощники уведомили его, что в Оми на них внезапно на­пал Кацуиэ и его армия — как говорили, тридцать тысяч человек, которые как раз собираются к Сидзугатакэ. Хидэёси опрометью проскакал пятьдесят два километра, от­делявших его от этого стратегического пункта. При поддержке девяти из его лучших помощников его кавалерия обрушилась на армию Кацуиэ, которая, одержав полную победу и не готовая к этому новому бою, в беспорядке отступила. Кацуиэ форсированным маршем достиг свое­го замка Китаносё в далеком Этидзэне, но усилия были потрачены напрасно — Хидэёси неумолимо преследовал его. 24 апреля Кацуиэ скончался, совершив сэппуку.

Хидэёси не упустил случая прокомментировать, с пафосом и трактуя все в свою пользу, эту прекрасную смерть, образцовую смерть воина:

Он поднялся на девятый этаж своего донжона, отку­да обратил несколько слов к тем, что собрались внизу, и объявил о намерении покончить с собой, чтобы по­служить примером грядущим поколениям. Его люди, потрясенные, промокали слезы рукавами одежд, наде­тых поверх доспехов. Когда повсюду воцарилось без­молвие, Кацуиэ убил свою жену, детей, прочих чле­нов семьи, а потом вскрыл себе живот одновременно с восьмьюдесятью из его вассалов (Веrrу. Р. 78).

Слова, конечно, почтительные, но впечатление от них несколько ослабляет предшествующая фраза:

Кацуиэ был воином, который проводил все дни, упражняясь в военных искусствах. Но, когда мы атако­вали его до семи раз, он оказался неспособен держаться дольше (Веrrу. Р. 78).

Так погиб бывший друг, у которого Хидэёси позаим­ствовал часть своего нынешнего имени (Сиба, отчего по­лучилось Хасиба); за ним в могилу последовала родная сестра Нобунага — О-Ити, которая более десяти лет назад смогла выжить во время истребления клана тогдашнего ее мужа, Асаи Нагамаса. Но дочерям Нагамаса снова по­везло: под охраной верного эскорта они смогли покинуть донжон до начала трагедии, истребления всей оставшейся семьи и разрушения прекрасного замка Китаносё в пламе­ни пожара, который велел зажечь сам Кацуиэ, прежде чем умереть. Поняв, что означает этот костер, и ни на миг не усомнившись в мужестве своего врага, Хидэёси покинул крепость, не дожидаясь, чтобы ему по обычаю принесли голову побежденного, — этот рыцарский поступок, увен­чавший чрезвычайно дерзкую операцию, одну тех войн преследования, которые так любили самураи, принес Хи­дэёси горячие поздравления не только от Токугава, но и, чего он меньше ожидал, от бывших врагов или почти вра­гов — семейств Ходзё и Уэсуги.

А для тех, кто еще сомневался в эффекте этой побе­ды, самоубийство Нобутака, осажденного родным братом в Гифу, утвердило в глазах всех грозную мощь того, кто начинал выступать в роли нового распорядителя игры, — Хидэёси. Что касается Такигава Кадзумасу, статиста Ка­цуиэ, против которого Хидэёси направил первый удар, то в августе 1583 г. он предпочел подчиниться.

Тогда, как и было обещано, Хидэёси наконец утвер­дился в Осаке, положение которой невдалеке от Сакаи, достоинства крупнейшего и богатейшего порта Японии казались ему крайне важными со стратегической точки зрения. Здесь он также увидел возможность восстано­вить сеньориальную традицию, право следовать которой Нобунага пожаловал ему в 1578 г., — провести чайную церемонию. Этот ритуал был необходим по многим при­чинам: Хидэёси взял к себе на службу трех мастеров чай­ной церемонии, прежде служивших Нобунага, — Сэн-но Рикю, Цуда Сокю и Имаи Сокю, очень известных, и было бы неуместно отпускать их на службу к другому господи­ну; к тому же право собирать гостей на чай было одним из атрибутов и привилегий великих даймё — по блеску церемонии и количеству присутствующих судили о них самих; наконец, они давали возможность по умолчанию домогаться даров, стоимость которых могла достигать очень значительных сумм.

Чайная церемония была большим событием и для на­селения — та, которую устроил Хидэёси для инаугурации замка Осака, длилась неделю и включила в себя, наряду с торжественными ассамблеями для друзей и вассалов, шесть собраний, куда сходились жители города. Он та­ким образом более, чем когда-либо, утвердил себя в но­вой роли верховного главы большой области.

Однако оставалось немалотрудностей. Конечно, регент­ский совет лишился одного беспокойного члена, Кацуиэ, и теперь состоял просто из ставленников Хидэёси. Но на границах владений, собранных Хидэёси, по-прежнему рыскали феодальные волки: в Сагами — Ходзё Удзимаса, в Муцу — Датэ Масамунэ, в Этиго — семейство Уэсуги. Что касается Кюсю, большого острова на юге, откуда при­ходили богатые купеческие корабли, он пользовался фак­тической независимостью, которая объяснялась его как политическим, так и географическим положением.

Еще хуже было то, что правил передачи высшей адми­нистративной власти не существовало. Должность сегуна оставалась вакантной и поэтому служила объектом многих притязаний, причем Хидэёси оказывался исключен из этой борьбы из-за безвестного происхождения. Следовало дей­ствовать быстро и не дать никому совершить новый налет на Киото, вроде того, какой в свое время удался Нобунага.

Официальные почести

Японский феодальный мир был мало готов к форми­рованию стабильной власти. Ни один из альянсов, заклю­ченных Хидэёси, не выглядел прочным — даже Нобука-цу, наследник Нобунага, примкнувший к нему, проявлял все больше раздражения: он заявлял, что его собственное «наследство» захватили, и начал искать других покровителей, подстрекая их к враждебным действиям, которые могли оказаться опасными, когда их вел, например, Токугава Иэясу. Такие интриги уже стоили Хидэёси двух поражений в земле Овари — одно при Комаки, а другое, в 1584 г., при Нагакутэ — знаменитое сражение, если можно говорить о сражении, поскольку судьбу битвы там, как и при Нагасино в 1575 г., решило умелое использо­вание огнестрельного оружия. Однако с заметной разни­цей, истинное значение которой Хидэёси мог оценить как никто иной: на сей раз, в апреле 1584 г., Иэясу получил преимущество засчет такого количества стрелков, какого никогда не могли собрать Ода. Неодолимая сила денег во всей Японии порождала колоссальный престиж! Иэясу тогда показал себя достойным наследником Нобунага.

Как восстановить положение? В распоряжении Хидэё­си было два средства — заключить мир с Иэясу, пока ан­тагонизм не обострился еще сильней, и прибегнуть к по­кровительству императора, соединить себя с прошлым династии, окружить себя почестями (его хулители обли­чали их как симптомы навязчивых идей, поиск заемной легитимности).

Первый пункт программы удалось реализовать лег­ко — Иэясу не больше, чем Хидэёси, желал продолжения борьбы, на ненадежный исход в любой день мог повлиять какой-нибудь фактор. Оба хорошо знали и уважали друг друга; ни один не был уверен, что оттеснит другого. По­сле нескольких месяцев взаимного наблюдения они вы­брали мир. В качестве залога своей честности Хидэёси отдал за Иэясу свою родную сестру, а к себе на службу принял Хидэясу, сына Иэясу, в качестве пажа и прежде всего заложника.

Теперь на повестку дня встало исполнение второй части программы — император должен был выразить признание в какой-либо форме, и он пожаловал Хидэёси должность найдайдзина, министра внутренних дел. Этот титул не имел постоянного обладателя и не давал ника­ких реальных полномочий, зато считался высоким саном. Кстати, чтобы получить его, Хидэёси заплатил очень вы­сокую цену: помимо обязательства продолжить восста­новление дворца, чтобы наконец провести коронацию им­ператора, он немедленно выплатил изрядное количество серебряных слитков (1000 рё), преподнес большой обоюдоострый меч тати и, наконец, дал слово — в 1587 г. он проведет коронацию нового императора, Го-Ёдзэя, кото­рый в то время наследует своему отцу Огимати, тогда как последний в возрасте семидесяти лет удалится на покой, гак и не получив этой почести. Наконец, благодаря уме­лому бряцанию оружием Хидэёси в 1584 г. захватил за­мок Такэхана, принадлежавший Нобукацу в земле Мино: удача навсегда отвернулась от потомков Нобунага, кото­рым по характеру и по уму было далеко как до Иэясу, так и до Хидэёси.

Тогда Хидэёси начал две операции: одну на Сикоку, а другую в провинции Кии (современные префектуры Миэ и Вакаяма), против монахов Нэгородэра и Коясана: вооруженное вмешательство оправдывала уже их полити­ческая и военная активность, но на взгляд дальновидно­го стратега эти монахи обладали еще и соблазнительной собственностью — лучшей мануфактурой по производ­ству огнестрельного оружия во всей Японии. Первым был атакован Нэгородэра, и сорокатысячная армия быстро об­ратила его в пепел. Надо было дать острастку — Хидэё­си громко и с силой провозгласил это в 1585 г. в письме монахам Коясана, которые, хоть и принадлежали к эзоте­рическому буддизму Сингон, а не к группе буйных Икко, тем не менее изменяли долгу своего сословия:

...Монахи, священники пренебрегли своими ре­лигиозными занятиями. Производить и накапливать бессмысленное оружие, мушкеты и прочее — измена и зло...

...Увидев своими глазами, что гора Хиэй и храм Нэ-горо были в конечном счете разрушены за мятеж про­тив Короны, вы легко это поймете (Веrrу. Р. 86).

Это предостережение дошло до Коясана, и его монахи в марте 1586 г. спешно сложили оружие. К счастью, пото­му что они поддерживали Токугава Иэясу и не преминули бы при случае нанести «Обезьяне» удар с тыла.

Тогда началась кампания на Сикоку — любопытная опе­рация, потому что Хидэёси впервые отважился выйти за пре­делы тех полей сражений, где он прежде одерживал победы, воюя за дело Ода. Это было началом экспансионистской по­литики заново централизованной власти — настолько вы­раженной экспансии, что через семь лет он даже попытается выйти за пределы архипелага, сочтя их слишком тесными. Поход, начавшийся в июне 1585 г., закончился в августе по­бедой Хидэёси. Сюзерены острова, род Тёсокабэ, переста­ли быть безраздельными властителями этой территории, но зато получили огромный лен. Сохранив тем самым место первых феодалов острова, они примкнули к Хидэёси, чья политика представляла собой ту умелую смесь запугивания и великодушия, которая позволяла ему удерживать первен­ство: быть на его стороне означало выигрывать.

В самом деле, с этого момента Хидэёси как будто вы­работал линию поведения. Едва Сикоку был «замирен», он попытался использовать тот же опыт в Эттю (совре­менная префектура Тояма), где разгром Сасса Нарима-са — бывшего вассала Ода, не скрывавшего враждебно­сти к Хидэёси, — выразился, как он и обещал, в передаче лена верному Маэда Тосииэ, но без всякого кровопро­лития: Наримаса, побежденный, сам пришел к Хидэёси с бритым черепом и в монашеском облачении, тем самым дав знать о своем отречении от треволнений мира, истин­ные силы которого он не сумел оценить верно. Это стрем­ление остановить неумолимую машину войн в отместку, чтобы вернее заняться восстановлением, привычка пугать людей, чтобы лучше их устроить, с того года определяли оригинальную политику Хидэёси — строитель хотел стать сильнее воина.

Одно письмо к Нэнэ, его жене, придает человеческое измерение этому почти механическому перечислению походов и подвигов:

...[Сасса Наримаса] несколькими способами совершил покаяние; поэтому я просто конфисковал его по­местье и сохранил ему жизнь; вчера я отослал всех его вассалов в Киото. Им дали средства для существования, но его резиденция в Тояма была разрушена. Я отдал всю провинцию [вокруг Тояма] Маэда Тосииэ. Отделавшись таким образом от этого дела, я вывел свою конницу и сегодня выступаю на Канадзава... Я вернусь в Осаку к двадцатому... Я снова чувствую себя хорошо, но не писал раньше, потому что это было для меня слишком сложно (7 августа 1585 г. Boscaro. Р. 21-22).

За несколько месяцев Центральная Япония вновь пришла к согласию, чего не удавалось добиться почти три века, и обрела центр. Было ли это из стремления выразить благодарность, а также желания, чтобы столь благо­расположенный человек оставался у власти, — но еще до завершения захвата Сикоку, в июле 1585 г., император возвел Хидэёси в ранг, немыслимый для военного, кампа­ку, самый высокий придворный сан, которого быстренько лишили прежнего обладателя, Нидзё Акидзанэ, бесцере­монно отправленного в отставку.

Должность кампаку восходила к IX в.: первым этот ти­тул получил в 880 г. один из членов очень знатного рода Фудзивара, Мотоцунэ. Регент при взрослом императоре, он играл роль премьер-министра; как посредник между сувереном и чиновниками он был первым лицом государ­ства. Конечно, с конца эпохи Хэйан эта должность быстро утратила реальный вес в администрации, но титул сохра­нит престиж до самой реставрации империи в 1868 году.

Церемония возведения Хидэёси в этот сан осуществила его старую забытую мечту — примирение между военны­ми и придворными: те и другие толпились на спектакле театра но, показанном по этому торжественному случаю. Более чем когда-либо Хидэёси олицетворял вновь обретен­ное единство старой Японии: возможно, суверены хотели не столько выразить ему признательность в материальной форме, сколько поддержать его в этом качестве, ловко сое­динив историческую легитимность и политический гений.

Через несколько месяцев, чтобы показать себя более достойным нового чина, Хидэёси попросил разрешения еще раз поменять родовое имя: в 1585 г. он выбрал имя Тоётоми, «министра, исполненного великодушия». Как он и желал, под этим патронимом он войдет в историю.

Однако простого преобразования имени было недо­статочно: по традиции титул кампаку всегда присваива­ли потомку Митинага (966-1027), самого знаменитого из Фудзивара. Выход был только один — крайне срочно и любой ценой найти какое-то родство Хидэёси с семей­ством Фудзивара; это было сделано, когда Коноэ Сакихиса — потомок Фудзивара — формально усыновил его, в то время как разным членам его семьи, прежде всего матери и жене, были предоставлены разные придворные чины; эта щедрость понемногу распространилась на всех вассалов клана, и в результате вновь вошли в обращение протокольные формы, некогда соблюдавшиеся в отноше­нии сегунов Асикага и их свиты.

Оставалось закрепиться, и Хидэёси очертя голову при­нялся возводить свои дворцы грёз — Дзюракутэй в Киото и замок Осака, строительство которого началось в 1583 г. недалеко от Осаки, на побережье.

Странная компенсация вреда, нанесенного нескончае­мой войной, в стране, которую так долго разоряли феодаль­ные распри. Надо было отстраивать все или почти все, но следовало считаться с двумя требованиями. А именно — воссоздать былой блеск и отразить происшедшие переме­ны: окончательное подчинение буддийского духовенства, которое терпят и которому покровительствуют при усло­вии, что оно повинуется; насаждение христианской веры, которую сначала поощряли, а потом воспринимали все хуже и хуже, веры, столь чуждой всему, что знала Япония до тех пор; подъем воинов в ранг аристократии, достигну­тый неустанной борьбой и утвержденный властью.

Из чаяний этих людей, настолько разных и разделенных острым соперничеством, проистекало чувство, которое те и другие испытывали с равной интенсивностью,—любовь к грандиозному в сочетании с желанием создать новый об­раз жизни, не отказываясь, однако, от традиций двора или сегунов Асикага, главных опор национального духа. Воз­ник стиль «библиотеки и дворца» (сёин), просторных за­лов, геометрию которых можно было менять с помощью хитрой системы подвижных дверей, открывая или пряча помещения, чтобы точно приспосабливать пространство к ситуации и к количеству присутствующих. Это усовер­шенствование традиционного японского дома выросло из изобретения, на первый взгляд незначительного, — уме­лого применения опор квадратного сечения, а не круглого, как колонны прежних эпох. Образец, Хиункаку, сегодня со­хранился в Ниси Хонгандзи в Киото — имеется в виду эле­мент первого дворца в Киото, Дзюракутэя, который Хидэё­си был вынужден разобрать в 1595 г., предложив монахам Икко вновь поместить в столице некоторые его обломки.

В нем можно узнать основные элементы архитектуры сёин: деревянные столбы, поверхность которых не по­крыта ничем или просто отлакирована, но уже не отдела­на алым лаком; изящные этажерки, поставленные у окна, где расположен стол для чтения; альков, где, как в храмах дзэн-буддистов, достаточно вазы, цветка, картины, что­бы задать тональность комнате, в остальном лишенной украшений, и указать место гостю. К этим особенностям интерьера, позаимствованным у сегунов Асикага, рас­точительные военачальники XVI в. добавили богатейший декор, скользящие двери и кессонные потолки (последние в Японии были известны со столь же давних времен, как и архитектура в китайском духе), соответствующие пыш­ным шелкам костюмов. Ширмы и стенки, раздвижные или нет, позолоченные, посеребренные или нет, представ­ляли собой прекрасную основу для картин на радость ху­дожникам — Кано Эйтоку (1543-1590), Кано Мицунобу (умер в 1608) давали там полную волю своему синтетиче­скому гению, изысканно смешивая традиции черно-белой китайской живописи, яркой и цветной японской живопи­си эпохи Хэйан и некоторые формы западноевропейской живописи, привнесенные португальскими иезуитами.

За пределами домов самураи и монахи, следуя дзэнской монашеской традиции, сооружали сады камней или соз­давали изощренные сочетания мхов с разными породами деревьев, образовавшие редкостные гризайли в зеленых тонах. Наконец, между домом и садом они устраивали как можно более совершенные, изящные и удобные перехо­ды с крытыми галереями; причем эти галереи, снабжен­ные рейками с особым скрипом, служили не только для удобства и увеселения, но представляли собой полезную систему сигнализации: тревога воина, чьей жизни угро­жают, постоянные волнения господина, которого терзает призрак измены, никогда надолго не прекращались.

Самому Хидэёси, уже после смерти, предстояло испы­тать это на собственном трагическом опыте.

Золотой век Киото

Если сегодня спросить жителя Киото, на какое время приходится золотой век его города, много шансов, что он ответит «на эпоху Хэйан» (эпоху основания города) или «на эпоху Хидэёси», строителя сегодняшнего Киото.

Она началась с восстановления императорского жили­ща и достигла апофеоза в 1587 г. в возведении собственно­го дворца Хидэёси, располагавшегося на западной границе тогдашнего города, за жилыми поселениями и с видом на поля, в месте, где когда-то стоял Императорский дворец. Так родился Дзюракутэй, «Дворец всех удовольствий», который был разобран в 1595 г. и остатки которого ныне составляют гордость Ниси Хонгандзи — прибежища мо­нахов Икко, которым Хидэёси в 1591 г. разрешит вернуть­ся и поселиться рядом со столицей, что давало возмож­ность изгладить память о былых драмах, а также лучше контролировать их потенциальных участников.

В самом деле, хоть этой пышной резиденции давно не существует, остались изображения на ширмах, столь модных в конце XVI в. и в первой половине XVII в.: на фоне золотых облаков и в ярких красках они представля­ют великолепие Киото, наконец восстановленное, и рас­сказывают о жизни в его окрестностях, где в густых лесах прячутся очаровательные долины, освежаемые поющими родниками и горными реками. Один из таких экранов более подробно изображает жилище Дзюракутэй* (* Мицуи Бунко, Токио, но выставлен в Киото, в Муници­пальном музее.), гор­дость тогдашнего Киото, в городе со множеством двор­цов: защищенные циклопическими стенами, грозный облик которых смягчает легкая тень сосен, эти дворцы отражаются на глади прудов или рвов. Военное назначе­ние, конечно, никуда не делось, его олицетворяет донжон, но он превратился в воздушный павильон, взмывающий на четыре-пять этажей или выше; его конек гордо вен­чают два золотых дельфина, в то время как блестящая черепица, серая или синеватая, тускло мерцает под не­бом, обличья которого бывают самыми разными. Валы, потерны, дозорные пути принимают здесь облик сказочных украшений; стены, тщательно покрытые белилами из порошка, получаемого при перемалывании раковин, с окнами, которые затенены решетками с бесчисленными и изысканными рисунками, выражают уверенность в том, что для Киото настал мир.

В Дзюракутэе они также славят бесподобное богат­ство хозяина, велевшего их воздвигнуть: входные двери с тяжелыми медными створками поворачиваются на двух железных столбах, донжон усыпан звездами, по черепице крыши мчатся тигры с отделкой из драгоценных камней и драконы, словно бы кричащие в воздух, во всех глав­ных воротах есть два прохода, для экипажей и для пеших, личная резиденция Хидэёси крыта, в традиционной япон­ской манере, деревом, но притом изысканным кипарисом, наконец, ансамбль включает то, что необходимо любому сеньориальному дворцу, — помещения для чая, помеще­ния для любования луной и сцену для театра но, располо­женную в саду.

Что можно сказать об интерьере? На раздвижных сте­нах, покрытых позолотой и серебрением, скачут тигры и львы или же расцветают цветы четырех времен года, по­следовательность которых при переходе из комнаты в ком­нату соответствует совершению церемоний в зависимо­сти от месяца. Хидэёси выбрал лучшего мастера, которого смог найти и который уже показал свой талант в Адзути, дворце его господина, — Кано Эйтоку (1543-1590).

Вокруг, внутри ограды и за оградой, поселилась семья и основные вассалы — к северу, югу и западу от резиден­ции (с востока простирался город). Во многих из этих се­ньориальных домов, часто рассчитанных на многие сотни жителей, также были чайные павильоны и подмостки для но. В 1591 г. Хидэёси еще расширит квартал своей рези­денции, велев снести все городские постройки, отделяю­щие его от императорского дворца, расположенного па­раллельно ей, но с другой стороны столицы, на востоке.

Жителям предложат очистить территорию в несколько дней; они должны будут разобрать свои жилища, сделан­ные из легких деревянных, бамбуковых или глинобитных конструкций, и заново их поставить в другом месте, по возможности в кварталах, где никто никогда не хотел се­литься, — например, в Нисидзине, квартале ткачей, рас­положенном на северо-западе.

Как любитель архитектуры Хидэёси не мог отка­зать себе в удовольствии перестроить столицу. После десятилетий войн и переменчивой удачи она в этом очень нуждалась. Благоустройство проспектов, пере­нос больших храмов — перемены из года в год про­бивали себе дорогу. Как и можно было ожидать, обыч­ные увеселительные заведения, на появление которых с готовностью соглашались, занимали немного места и служили прикрытием для военного аспекта того, чему предстояло стать градостроительным планом совре­менного Киото.

Как в давнее время, в эпоху созидания Хэйан (794), Хи­дэёси выдворил за стены города обременительные мона­стыри, стратегическое значение стен которых он понимал лучше, чем кто-либо; монахи сект Нитирэна, Дзёдо, дзэн, Тэндай должны были за свой счет организовать переселе­ние и обосноваться в местах, где лишь новейшее расши­рение города создает впечатление, что они входят в город­скую черту. Смятение, вызванное этой политикой, ничуть не затронуло традиционных крупнейших святилищ, чья история в большей или меньшей степени сливалась с исто­рией Японии, поскольку они изначально были возведены далеко от центра: так, Нандзэндзи, Тофукудзи, Сёкокудзи, Кэнниндзи, Тодзи, Дайгодзи, Рокухара Мицудзи, Мёхоин, Сандзюсангэндо не шелохнулись, тем не менее все они получили субсидии на реставрацию и улучшение.

Хидэёси желал не потрясений, а опять-таки стремил­ся к восстановлению ортодоксального порядка: с IX в. японские суверены пытались, успешно или безуспешно, заставить уважать строгое разделение светской и духов­ной властей.

Те же военные соображения побудили наконец постро­ить городскую стену Киото, которая, хоть и входила — по китайскому образцу — в изначальный план, до сих пор не была возведена. Решение этой огромной задачи, провозглашенной в 1591 г., растянется на пять месяцев и завершится постройкой странного сооружения, скорее имевшего символический характер, чем реально защи­щавшего город. Но пока что Хидэёси вынашивал другие планы, более срочные, на его взгляд, — установки гигант­ского Будды, колоссальной бронзовой статуи, сравнимой с той, которая с VIII в. составляла гордость Нара, и еще более важный — возведения нового замка Осака.

То, что Хидэёси обосновался в Осаке, было не случай­ностью. Его поселение там в самом деле соответствова­ло определенному количеству военных, исторических и экономических императивов. Осаку прикрывает залив, хорошо защищенный, откуда можно контролировать дви­жение во всей восточной части Внутреннего моря; эта выгодная позиция делает ее лучшим выходом к морю из областей Киото, Нара, Ямато, словом, из всего серд­ца старой Японии. Это место действительно производит сильный эмоциональный эффект: окружающая равнина усеяна как возвышенностями, поросшими лесом, так и искусственными холмами, венчающими могилы сувере­нов древности. В эпоху Хидэёси еще не знали, кому их приписать, и путники, используя выражение туманное, но отмеченное той меланхолией, которая благоприятству­ет мечтам, говорили о «заброшенных могилах Нанива» (Нанива но ара хака) — разве могли они себе предста­вить, что это погребения могущественных военных вож­дей железного века? Ведь для японца XVI в. Осака пре­жде всего была священным местом — тем, где в 593 г. заложили первый буддийский храм Ситэннодзи, «Храм четырех царей-хранителей», а потом император Котоку (царствовал в 645-654 гг.) основал Нанива, свою столи­цу. Но император Котоку — это величайший законодатель Японии, давший ей первый после «Конституции Сётоку-тайси» набор установлений и законов в китайском духе, взаимодействие которых дало возможность для расцвета богатых культур, сначала Нара, потом Хэйан; словом, это было особое место, где прошел весь период вызревания исторической Японии. Со смертью императора Кото­ку двор покинул это место в соответствии со старинной японской традицией: по правилам синто всякое место, оскверненное смертью, становилось нечистым, во всяком случае, даже если провести обряды очищения, не годи­лось для дальнейшего проживания императора — источ­ника и символа жизни всего сообщества. Поэтому Нанива оставили, как поступали и дальше со всеми император­скими дворцами и всеми столицами, пока в 710 г. двор не обосновался в Нара: правительственные механизмы ста­ли слишком громоздкими, чтобы перемещать их с каж­дым поколением.

Представляется вероятным, что Хидэёси оценил исто­рическое значение Осаки, тем более что в течение веков на основе порта сформировался значительный город, не столь блистательный, как совсем близкий Сакаи, но раз­деляющий с ним фундаментально важную роль «чрева» столицы. Более скромный, он изначально не имел зам­ка — в отличие от Сакаи, благодаря чему вел относитель­но спокойную жизнь мирного торгового города до 1532 г., когда монахи Икко, изгнанные из Киото монахами с горы Хиэй, построили здесь цитадель, Исиямадзё — это с ней Хидэёси от имени своего господина Нобунага боролся до самого 1580 года. Избавившись наконец от Икко и оце­ненная Хидэёси, Осака наконец сможет вернуться к свое­му историческому призванию — торговле.

С 1583 г. Хидэёси без конца строил здесь башни, дон­жоны и крепостные стены; его примеру последовали вас­салы, и вот изнутри и снаружи валов выросли жилища, свидетельствующие о высоком положении их хозяев. Та­кой приток населения придал городу активность, превос­ходящую все, что он видел до тех пор, и еще несколько лет — как минимум до 1590 г., когда замок будет сочтен «завершенным», — город будет жить в режиме грохочу­щей стройплощадки.

Однако сегодня от этого великолепия осталась лишь бездушная декорация — бетонный замок: после смерти Хидэёси, в 1615 г., Токугава Иэясу разрушит основную часть крепости, а бомбы второй мировой войны уничто­жат то немногое, что от нее оставалось, спалив в одном пожаре все части замка, которые с XVII по XIX век вос­становили Токугава. Но эти драмы выходят за рамки исто­рии «Обезьяны», которая тогда достигла самого славного периода в своей жизни.