II

ИМПЕРАТОР ЛАМБЕРТ

Наследование престола Ламбертом. — Сполетцы в Южной Италии. Второй поход Арнульфа: захват Рима и императорская коронация. Завершение похода. — Реакция римлян и месть сполетцев: процесс над Формозом. — Собор Иоанна IX и равеннская ассамблея 898 г. — Смерть Ламберта.

Когда умер Гвидо, Беренгарий посчитал, что настал его звездный час, и во весь опор помчался в Павию; он обос­новался в королевском дворце и решил, что сможет устра­нить сына Гвидо, не прилагая особых усилий.

Ламберт никогда не принимал действенного участия в управлении государством, но он уже не был ребенком. Мать давала ему мудрые советы, и на тот момент на сторо­не Ламберта были симпатии всех вассалов, которые в боль­шинстве своем ответили на его призыв, когда он задумал дать бой Беренгарию и отвоевать Павию.

Беренгарий покинул столицу; 2 декабря он находился в Милане и, вероятно, поддерживаемый своими сторонни­ками, пытался сопротивляться, но не устоял, и в январе столицу занял Ламберт. Юный император был уверен, что теперь он прочно утвердился на престоле своего государст­ва, и принял тон деспота, который всегда был чужд его отцу: «...граф Эверард припал к коленям нашего импера­торского величия, [после того, как] в священном дворце в Павии вознеслись мы к сияющей вершине, на трон благо­словенной памяти светлейшего родителя нашего и благо­честивейшего сеньора государя Гвидо...»¹. Однако на гори­зонте уже сгущались тучи. Беренгарий, вновь укрывшийся в своем маркграфстве, не казался слишком напуганным. Благодаря дружескому содействию Фулька Реймского Папа Формоз, разочаровавшийся к тому же в Арнульфе, выка­зывал свое расположение молодому императору: но рано или поздно Арнульф решился бы взять реванш за свое по­ражение².

Мудрый и осмотрительный политик постарался бы не давать Арнульфу предлога для повторного вторжения в пределы Италии; искусный политик особенно задумался бы над тем, как не допустить разногласий с главой папско­го престола, чтобы тот в четвертый раз не попросил о по­мощи у какого-нибудь защитника. Фульк Реймский все это прекрасно понимал и трезво оценивал ситуацию со своего отдаленного, но весьма эффективного наблюдательного пункта. Поэтому он одновременно слал Папе письма с за­верениями в бескрайнем уважении, которое выказывал к нему Ламберт, и советовал Ламберту беречь благорасполо­жение Папы. Формоз действительно писал ему о том, что относился к Ламберту, как к родному сыну, и хотел бы до­биться идеального согласия в их помыслах. Конечно же, юноше следовало бы больше дорожить этой дружбой и по­чаще вспоминать о печальной судьбе своего дяди Ламбер­та* (* См. с. 24—25. (Примеч. ред.)). Рекомендации архиепископа были отнюдь не беспо­лезными, но, как это часто случается, к самым мудрым со­ветам никто не прислушивается. Летом 895 года молодой император позволил своей матери Агельтруде втянуть себя в авантюру, которая стоила ему дружеского отношения понтифика.

Императрица Агельтруда была дочерью Адальгиза, гер­цога Беневенто, и мысль о том, что византийцы, захватив­шие в 891 году город и герцогство, лишили ее семью родо­вых владений, терзала ее душу. Поддавшись на уговоры матери, Ламберт позволил своему кузену Гвидо IV, пра­вившему маркграфством Сполето, отправиться в августе 895 года в поход на Беневенто.

Завоевание Беневенто должно было стать первым ша­гом на пути к подчинению лангобардских княжеств на юге Италии.

Возможно, Формоз, вняв пылким заверениям Фулька Реймского, действительно искренне симпатизировал Лам­берту. Но вторжение Гвидо IV в пределы Южной Италии убедило Папу в том, что он глубоко заблуждался, ожидая политической сдержанности от венценосного представи­теля сполетского рода.

Папы Римские всегда имели виды на Южную Италию: Иоанн VIII, по крайней мере, попытался заставить Карла Лысого признать власть папства в этой части полуострова. Если даже признание этой власти и нашло некое докумен­тальное выражение, оно осталось лишь на бумаге. С этим глава папского престола еще мог смириться, имея возмож­ность в любой момент потребовать соблюдения своих прав и полномочий. Но он не мог допустить, чтобы итальян­ский король подчинил себе эти территории. Ведь тогда папское государство оказалось бы зажато в тисках сувере­ном, ясно собиравшимся следовать традициям своих пред­шественников, которые в свое время доставляли папству немало неприятностей.

Поэтому случилось так, что, несмотря на недавние при­знания в отеческой любви к Ламберту, Формоз вновь об­ратился за помощью к Арнульфу, и сенат поддержал Папу. Представители римской знати опасались власти императо­ров из сполетской династии столь же сильно, что и понти­фик, поскольку, на их взгляд, оно ограничивало их влия­ние и свободу действий.

Связь событий подтверждается хронологией: Гвидо Спо-летский вступил в пределы Беневенто в августе 895 года, а в сентябре папские посланники были уже в Баварии. С одобрения магнатов королевства Арнульф собрал войско и вторгся в Италию в октябре¹.

Повторное проникновение сполетцев в Южную Ита­лию несколько обеспокоило византийцев, и император Лев VI договорился с Арнульфом о совместном нападении на Гвидо. Следуя византийскому обычаю искать таких со­юзников, чтобы можно было зажать противника в тиски, Лев VI заключил союз и с Людовиком Прованским, пообе­щав ему в жены свою единственную дочь. Таким образом, атаки на Итальянское королевство должны были вестись с юга, с запада и с севера⁴. Арнульф отнюдь не обрадовался вмешательству в итальянские дела Людовика Прованского (который мог предъявить претензии на наследство своего деда, Людовика II) и поэтому поспешил ответить согла­сием на предложение Папы о помощи.

Первого декабря 895 года Арнульф все еще находился в Павии, вместе с супругой Утой, Адальбероном, епископом Аугсбургским, архиепископом Аттоном Майнцским и, воз­можно, еще со многими знатными клириками и миряна­ми, о которых история умалчивает⁵.

После первого вторжения в пределы Итальянского ко­ролевства Арнульф присвоил себе титул короля Италии, невзирая на условия договора, который он заключил с Беренгарием осенью 888 года в Тренто. Естественно, этот шаг вызвал неудовольствие Беренгария, вскоре переросшее в открытую враждебность. Поэтому Арнульф не мог спо­койно проследовать через Верону и Бреннерский перевал. С какой стороны он вошел в Италию в 895 году, неизвест­но. Как бы то ни было, он встретился с Беренгарием, и, по всей видимости, они заключили некий договор, поскольку Беренгарий сопровождал Арнульфа вплоть до Тосканы⁶.

Направляясь в Рим, Арнульф со всем своим войском перешел р. По в районе Пьяченцы. Тем временем Ламберт, который 6 декабря был еще только в Реджо Эмилии, вме­сте с Агельтрудой отступал перед его натиском. В Парме Арнульф разделил войско; он отправил германские отряды через Болонью во Флоренцию, а сам во главе основной армии пошел по дороге на Чизу; к Рождеству германский король добрался до Луни. Как раз на этом этапе своего похода он попытался избавиться от помехи, которую пред­ставлял для него Беренгарий. Один из шуринов Беренга­рия, знавший о замыслах Арнульфа, вовремя предупредил своего родственника, и тот спасся бегством.

Тяготы и невзгоды подстерегали германское войско на всем его пути: проливные дожди, разливы рек и ручьев затрудняли движение и препятствовали доставке провиан­та. Губительная эпидемия поразила лошадей, и для пере­возки поклажи пришлось использовать быков. В доверше­ние всего стало известно о том, что Беренгарий вернулся в Северную Италию после того, как провел серию тайных переговоров с Адальбертом Тосканским и убедил его по­кинуть ряды сторонников германского короля.

Поворачивать назад было не менее опасно, чем про­должать путь. Арнульф решил идти вперед, надеясь, что как только он доберется до Рима и получит император­скую корону, то легко положит конец непокорности своих вассалов⁷.

Он дошел до Рима в середине февраля 896 года, но об­наружил, что ворота закрыты, а город занят сполетскими войсками: возглавила его оборону гордая Агельтруда, по­скольку ее сын уехал в Сполето, чтобы организовать там последний рубеж сопротивления на тот случай, если Рим падет.

Предварительно прослушав мессу, Арнульф провел во­енный совет у ворот св. Панкратия, где обсуждался один-единственный вопрос: нужно ли штурмовать город? Ко­нечно же, король не собирался отказываться от своей це­ли, будучи в двух шагах от нее, но мысль о том, что он должен будет взять Рим штурмом, ворваться с войском в тот город, куда паломники, покаянно склонив голову, вхо­дили с молитвой, претила ему. Кроме того, такой шаг мог поставить под удар его соглашение с Папой и саму импе­раторскую коронацию.

Объявить о своем решении необходимо было в торже­ственной манере, дабы скрасить его возможный — или ка­жущийся таким — кощунственный, нечестивый характер. Растроганные воины со слезами на глазах вновь поклялись в верности своему королю, публично исповедовались и объявили о том, что будут поститься и молиться весь день перед штурмом; тем не менее решение идти на приступ было единодушным.

В то время когда собравшиеся на совет расходились, а король собирался объехать вокруг городских стен, чтобы выбрать подходящее место для штурма, из-за случайности разгорелась схватка.

Лиутпранд Кремонский — который слишком часто за­бавлялся сочинением разных небылиц — пытается заве­рить нас в том, что в случившемся был виноват заяц, испуганный гомоном войска: якобы заяц выскочил к стене, и заметившие его германцы с криками помчались за ним. Римляне, увидев бегущих воинов, решили, что начался штурм, и ...последовали примеру зайца: покинули укреп­ления и в панике бросились бежать со всех ног. Однако это объяснение слишком несерьезное для такого важного со­бытия, как захват Рима, не говоря уже о том, что эта леген­да была известна еще самому Геродоту.

Возможно, что кто-то, защитник города со стены или германский воин, выпустил стрелу, бросил камень или просто прокричал крепкое словцо; так или иначе, герман­цы без всякой подготовки пошли на штурм, столь живо описанный хронистом, что мы предоставим слово ему: «Неожиданно началась битва: со всех сторон побежали воины, крича о том, что они возьмут город силой согласно общему решению. Они подбежали к стенам, бросая камни в их защитников; толпа воинов собралась у ворот. Одни бросились с топорами и мечами на ворота и железные за­совы, другие стали пробивать брешь в стене, а кто-то по лестнице стал перебираться через стены». Некоторые, что­бы быстрее перелезть через стену, забирались на седло сво­его коня.

К вечеру германцы завладели городом Льва, не пролив ни единой капли крови; это свидетельствовало о том, что Агельтруда не сумела убедить римлян обороняться. Рим пал, и Агельтруде пришлось его покинуть.

Арнульф не сразу отправился в собор св. Петра: он не хотел входить в Рим в качестве завоевателя; король дал папским служителям время обставить все так, чтобы он смог торжественно въехать в город с соблюдением всех, бо­лее чем столетних, традиций.

Подобно императорам из рода Каролингов, Арнульф вошел в город с Мильвийского моста: его встречали пред­ставители городской власти, римское войско со знаменами и крестами, дети с пальмовыми и сливовыми ветвями, пев­шие гимны.

За этим последовала коронация в соборе св. Петра, и но­вый император, вне всякого сомнения, подтвердил упоми­навшиеся им ранее привилегии главы папского престола.

В тот же день римский народ собрался на площади св. Пав­ла и принес клятву верности императору: «Клянусь ...что сохраняя честь и закон мой и преданность господину Папе Формозу... верным буду императору Арнульфу... а Ламбер­ту, сыну Агельтруды, и его матери никогда не окажу по­мощь, и Рим Ламберту или матери его Агельтруде, или их людям... не сдам».

Арнульф пробыл в Риме четырнадцать дней, уделив время как служению Богу, так и государственным делам: он посещал церкви и соборы, судил и приговорил к смер­ти двух сенаторов, ответственных за оказанное Римом со­противление, других отправил в изгнание; кроме того, приготовился напасть на герцогство Сполето, где укры­лась бежавшая из Рима Агельтруда. Действительно, если бы Арнульф вернулся на север, не сломив могущества сполетцев, Рим, Папа и королевство снова попали бы в руки Ламберта и Агельтруды. Убежденный в необходимости это­го предприятия, Арнульф оставил Рим на попечение сво­его вассала Фароальда и со всем войском отправился в Умбрию. Однако по дороге с ним случился апоплекси­ческий удар, сделавший его совершенно беспомощным. Причем этот недуг поразил его так неожиданно и настоль­ко кстати для дома Сполето, что молва тут же обвинила Агельтруду в том, что она отравила Арнульфа. Возможно, Агельтруда пошла бы на подобный шаг, но паралич Ар­нульфа вполне объясняется предрасположенностью по­следних Каролингов к подобным болезням.

Не было никого, кто смог бы взять на себя командова­ние и продолжить поход; поэтому германское войско по­спешило обратно на север, увозя с собой парализованного императора. Двадцать седьмого апреля германцы достигли Пьяченцы, откуда вернулись в Баварию, не встретив ника­ких препятствий на своем пути.

Болезнь Арнульфа, повлекшая за собой крах всех воз­лагавшихся на него надежд, стала слишком сильным уда­ром для Формоза, который был уже более чем восьмидеся­тилетним старцем. Четвертого апреля он умер, после чего на глазах остававшихся в Риме представителей Арнульфа были дважды проведены выборы Папы, в ходе которых грубо нарушалось каноническое право: первым избран­ником стал монах Бонифаций, до этого уже два раза под­вергавшийся низложению. Избранный народом, Бонифа­ций VI продержался на папском престоле только 15 дней, и ему на смену избрали Стефана, епископа Ананьи, хотя в соответствии с каноническим правом переход с одной епи­скопской кафедры на другую воспрещался.

В Северной Италии оставался незаконнорожденный сын Арнульфа Ратольд, которому тот, возможно, прочил титул короля Италии. Ратольд был еще совсем юным и не мог взять на себя командование, чтобы внушить уважение явно враждебному ему окружению, поэтому он спустя ка­кое-то время вернулся в Германию через Комо; недолго продержался и Фароальд, остававшийся в Риме⁸.

Попытка Арнульфа установить свою власть в 894 году не на шутку напутала христианский мир, а штурм Рима в 896 году заставил всех содрогнуться от ужаса. «Возврат к прошлым векам», — писал Регинон, но Арнульф, заставив римлян вспомнить о нашествии варваров, исчез в мгнове­ние ока, не оставив следа в списке королей и императо­ров⁹. Все вернулось на круги своя. Беренгарий вновь всту­пил во владение своим маркграфством, как только умер маркграф Вальфред, доблестно оборонявший эти террито­рии от имени императора, и 30 апреля уже был в Вероне. Через несколько дней Ламберт снова приехал в Павию и преподнес своей матери невиданно щедрый подарок, же­лая вознаградить ее за все, что она для него сделала.

Безусловно, Ламберт отблагодарил и тех немногих, кто сохранил ему верность, но по отношению к предателям он был беспощаден. Граф Манфред, который перешел на сто­рону врага в 894 году и был прощен, вновь переступил чер­ту: он попытался отстоять Милан после отъезда Ратольда (скорее из страха перед Ламбертом, чем от любви к Арнуль­фу), но город пал, Манфред был схвачен и обезглавлен. Его сына и зятя ослепили, и, надо думать, они были не единственными жертвами сполетской реакции на севере.

Итальянское королевство вновь обуял ужас, как после известия о взятии Бергамо, и несколько вассалов Ламберта отправились в Верону, чтобы просить Беренгария о помо­щи. Беренгарий посчитал их предложение несвоевремен­ным, а Ламберт и его мать поняли, что пришло время на­конец определить отношения с Беренгарием и заключить с ним мирный договор на длительный срок¹⁰.

Возможно, идею такого договора стал вынашивать еще Гвидо, посчитавший, что его союз с Беренгарием позволит удерживать Арнульфа вдали от Италии. Однако он умер, прежде чем сумел претворить ее в жизнь. Ламберт, которо­го последние события сделали более осторожным, возоб­новил переговоры и после того, как посланцы провели предварительное обсуждение договора, в октябре (или но­ябре) 896 года встретился с Беренгарием.

Встреча состоялась за пределами Павии, на берегах Тичино, где во времена лангобардских королей обычно про­водились королевские собрания. Неизвестный поэт хотел бы заставить нас поверить в то, что Ламберт предстал пе­ред Беренгарием в качестве просителя, но тот факт, что Беренгарий лично приехал в Павию, недвусмысленно ука­зывает на того, кто был важнее и влиятельнее на этой встрече.

Оба государя определили условия договора и поклялись хранить вечный мир:

Оба произнесли речи, затем каждый пообещал

Другому сохранить союз...

(Gesta Berengarii, III, 239-40)

Во власти Беренгария остались земли между реками По и Адда, Ламберт сохранил для себя остальную часть коро­левства; следовательно, все оставалось в том порядке ве­щей, который существовал с 889 года. Не исключено так­же, что речь могла зайти о заключении брака между Лам­бертом и Гизлой, дочерью Беренгария: тогда Беренгарий согласился бы объединить территории, поскольку у него не было наследника. На эту мысль наталкивают похвалы, которые неизвестный поэт расточает молодому императо­ру. Именно они заставили потомков практически забыть о тех проступках, которыми Ламберт запятнал свое имя.

Союз оказался вовсе не таким искренним и прочным, каким он был задуман:

О, юношеская честь, ах, если бы не был столь превратным ум!

Преграду захотел создать он миру и разорвать союз, замыслив обман...

(Gesta Berengarii, III, 245-247)

Но в тот момент времени заключенный с Беренгарием договор позволил Ламберту и Агельтруде обратить свои по­мыслы к Риму и Южной Италии, не опасаясь внезапного удара в спину¹¹.

В конце августа 896 года Рим все еще находился во вла­сти германцев, но в конце года Ламберт и Агельтруда во­шли в город вместе с маркграфом Гвидо IV Сполетским, после того как их сторонники одержали победу — неиз­вестно как и когда — над Фароальдом и его гарнизоном.

Через несколько дней после прибытия императора и его матери в Рим Стефан VI созвал Собор, провести который собирались еще в сентябре 896 года, но все время отклады­вали; возможно, в ожидании приезда правителей¹².

Собор должен был постановить, что проведенная Формозом коронация Арнульфа была недействительной; то есть ее как бы и не было: достаточным стало бы весьма правдоподобное заявление о том, что Арнульф получил им­ператорскую корону силой оружия. Однако было принято другое решение — отрицать законность избрания Формо­за, который, согласно каноническому праву, не мог стать Папой Римским, поскольку на момент выборов уже являл­ся епископом Порто. Поскольку избрание Формоза Папой было признано незаконным, то все подписанные им до­кументы были объявлены не имеющими никакой юриди­ческой и канонической силы, начиная с распоряжений, которые он сделал простым священником и будучи епи­скопом.

Эта мера противоречила католической доктрине — уста­новленной Стефаном I и изложенной св. Амвросием и св. Августом, — согласно которой законность религиозного таинства не зависела ни от степени благоволения Церкви к тому, кто его совершил, ни от строгости соблюдения канонических правил при возведении в сан. Иными сло­вами, таинства и посвящения, которые были проведены епископами, отлученными от церкви, раскольниками, ере­тиками, по указанию антипап и лжеепископов, также счи­тались законными. В раннем Средневековье эту доктрину принимали далеко не все и далеко не всегда применяли ее на практике. Во многих случаях законность религиозных таинств, совершенных епископами и Папами, оспарива­лась не столько по теологическим, сколько по политиче­ским соображениям, и одним из самых сложных и скан­дальных случаев стало дело Формоза¹³.

Решение Собора полностью устраивало Стефана VI, тем более что именно он, очевидно, и стал его главным вдохновителем. Сам Стефан VI, до выборов являвшийся епископом Ананьи, также не смог бы стать Папой, но по­скольку его возведение в сан епископа было объявлено не­законным и недействительным, как и любое другое дейст­вие Формоза, то факт избрания Стефана понтификом при­шел в полное соответствие с каноническим правом.

Все эти проблемы можно было бы разрешить обычным способом, однако Стефан VI и его советники разыграли мрачный фарс. Разложившийся труп Формоза извлекли из склепа, за ноги проволокли по земле; затем обрядили его в священнические одеяния и, как преступника на судили­ще, притащили его на Собор, приставив к нему диакона, который должен был от его имени отвечать на вопросы и обвинения собравшихся.

На Соборе присутствовали епископы из пригородов: Петр из Альбано, Сильвестр из Порто, Иоанн из Веллетри, Иоанн из Галлезе, Стефан из Орты, Иоанн из Тускания, и многие другие. Некоторые из них испытывали к Формозу такую же неприязнь, как и Стефан VI, и одобряли его дей­ствия, а те, кто ужаснулся содеянному и не хотел бы делить ответственность за это с Папой и его советниками, были вынуждены подписать все документы под угрозой при­менения силы, конфискации имущества и, в некоторых случаях, ареста. По всей видимости, император Ламберт и императрица Агельтруда также сыграли свою роль в этом запугивании, даже если и не присутствовали на заседаниях Собора. Акты Собора год спустя сожгли, но сведения о не­которых особенностях процесса мы можем почерпнуть из произведений писателей того времени: тщательному изу­чению подверглась все долгая жизнь Формоза, его интриги с болгарами, его споры с Иоанном VIII, его честолюбивые стремления. Старые забытые каноны вновь вступили в си­лу, и в соответствии с ними обвиняемый был признан не­честивцем и преступником, посвящение его в сан незакон­ным, его распоряжения недействительными.

С мертвого тела сорвали папское облачение, оставив на нем лишь власяницу, немую свидетельницу его наказания, одели его в светские одежды, отрубили ему правую руку, вытащили из церкви св. Иоанна, где присутствовали в пол­ном составе соборные отцы, и закопали на кладбище для чужеземцев; но позже и эту могилу осквернили, а труп бро­сили в Тибр¹⁴.

Действия участников Собора заставили содрогнуться весь христианский мир, современники и потомки испы­тывали чувства ужаса и бессилия. Ученые нового времени откликнулись на эти настроения, но вполне удовлетвори­лись тем, что возложили ответственность за позорный про­цесс на Ламберта с Агельтрудой или на представителей римских группировок, не попытавшись как-то объяснить появление жуткой, абсурдной идеи подвергнуть суду мерт­веца. Делались даже попытки найти произошедшему юри­дическое обоснование, утверждая, что останки Формоза притащили на заседание Собора согласно процессуальным нормам. В старинном германском кодексе судопроизвод­ства не существовало понятия заочного приговора; кроме того, по римскому праву присутствие обвиняемого в суде также являлось неотъемлемым условием для признания приговора действительным. Однако ни римляне, ни гер­манцы никогда не возбуждали процесс против умершего и не притаскивали его труп на судебное заседание.

Тому, как обошлись с мертвым телом, действительно можно подобрать юридическое и каноническое объясне­ния. С трупа сорвали папское одеяние и заменили его свет­скими одеждами, так как Формоз не имел права носить священническое облачение: отлученный в свое время от Церкви Иоанном VIII, Формоз вернулся в ее лоно как светский человек и поклялся не хлопотать о возвращении утраченного епископского сана; вернуть себе сан во вре­мена Марина I он мог только лишь путем интриг и клятво­преступления.

Однозначное значение имеет отсечение правой руки. Ни одна из канонических догм не грозит подобной карой мирянину, присвоившему себе функции духовного лица. Так обычно наказывали за подделку документов, хотя, как и почему Формозу могло быть предъявлено подобное обви­нение, пока не ясно. Однако, скорее всего, подтверждение тому, что Формоз подделывал документы или пользовался подделками, нужно искать в бурном периоде его жизни, предшествовавшем избранию Папой.

Все это, безусловно, могло бы объяснить это жуткое представление, но если Стефан VI и его сообщники вы­копали останки Формоза, следуя букве закона, то извра­щенность их понятий о правосудии оказывается гораздо отвратительнее слепой ненависти, на которую ссылались ранее¹⁵.

По окончании заседания Собора Ламберт вернулся в Павию, а Агельтруда поехала в Беневенто, где до сих пор оставался сполетский гарнизон; 31 марта или 1 апреля им­ператрица торжественно въехала в родной город и про­была там до августа. От имени императора она передала управление городом и герцогством своему брату Радальги-зу и, несомненно, использовала время своего пребывания в Беневенто для контактов со знатью Салерно и Капуи, а также для размышлений над новыми путями развития имперской политики. Она еще не добилась результата, ко­торый был бы заметным и для народа, и для местных хро­нистов, когда события чрезвычайного характера вынудили ее вернуться в Рим.

Когда сделанные Формозом распоряжения были про­возглашены недействительными, многие епископы и дру­гие священники лишились своего сана и всех сопутствую­щих ему привилегий. В связи с этим они были настрое­ны не слишком благодушно по отношению к правящему понтифику и его спутникам. Действия Собора вызвали в Риме панику, подогреваемую суеверным ужасом: обру­шение Латеранского собора было воспринято как Божья кара; волны Тибра выбросили на берег тело Формоза, ко­торое какие-то благочестивые люди подобрали и тайно захоронили. Все тайное становится явным, и случившееся показалось новым свидетельством Божьего суда.

Этого вполне хватило для того, чтобы народ восстал против Стефана VI: понтифика схватили и бросили в тем­ницу. Бунт разразился в конце июля, и, по всей видимо­сти, отъезд Агельтруды из Беневенто в августе явился его прямым следствием.

Новый Папа Роман, который умер 4 месяца спустя, не совершил ни одного значительного деяния и, самое глав­ное, даже не попытался ни утихомирить скандал, разго­ревшийся вокруг дела Формоза, ни защитить интересы тех, кто пострадал во время этого процесса. Это вполне позво­ляет предположить, что он был ставленником взявших верх противников Формоза; возможно также, что Агельтруда съездила в Рим и поспособствовала их успеху. Впрочем, они не стали вызволять из тюрьмы ненавистного римля­нам Стефана VI и выбрали нового Папу, по-видимому, не имевшего права голоса.

Однако сторонники Формоза возобновили борьбу, и на этот раз удача им сопутствовала: в октябре Стефана VI уби­ли в тюремной камере; Роман умер в ноябре (вероятно, своей смертью), а новым Папой стал Феодор II, убежден­ный сторонник Формоза. Он решительно вмешался в си­туацию и первым делом позаботился о достойном погребе­нии тела Формоза.

Торжественная церемония должна была скрасить впе­чатление от святотатства, совершенного годом ранее; при­сутствовавшие на ней люди пришли в огромное волнение, и позже в народе бытовали рассказы о том, как лики свя­тых склонились, чтобы поприветствовать усопшего пон­тифика¹⁶.

Феодор II не удовольствовался проведением этих цере­моний и, несмотря на то что правил всего 20 дней, успел созвать Собор, который подтвердил законность всех распо-ряжений Формоза. К сожалению, он умер прежде, чем со­борные постановления обрели практическую силу: и по­дозревали, что он умер не своей смертью. С уверенностью можно говорить о том, что кончина Феодора II и реакция противников Формоза спровоцировали раскол. Помимо иррациональной сплоченности обеих партий в этой ситуа­ции сыграла роль личная заинтересованность тех, кого из­брали на места, освободившиеся во время опалы Формоза: они ясно видели, что их должности и привилегии постав­лены под удар восстановлением в правах церковников, низложенных годом ранее.

Часть духовенства и народа выбрала Сергия III, другие отдали свои голоса за Иоанна IX. Первый происходил из благородного римского рода, был злейшим врагом Формо­за и его деяний, и существует предположение, что он был тем самым диаконом, который во время судилища над Формозом отвечал за него на вопросы. Напротив, Иоанн IX был набожным и осторожным священником, который искренне хотел уладить скандал вокруг дела Формоза, раз и навсегда решить вопрос о правомочности его распоря­жений и восстановить на прочной основе отношения меж­ду императором и понтификом, лишенные определенно­сти еще со времен правления последнего Каролинга.

Сергий III на протяжении какого-то времени препят­ствовал возведению в сан соперника, но не смог добиться собственного посвящения и был вынужден покинуть Рим. Успеху Иоанна IX, вероятно, поспособствовал император Ламберт, сумевший наглядно убедиться в том, чего мог стоить Церкви и государству спор из-за Формоза. Иоанн IX был уверен, что покровительство императора станет луч­шей защитой против любых агрессивных действий со сто­роны приверженцев Формоза и против самоуправства рим­лян. Папа намеревался пойти на любые уступки Ламберту, но не ущемляющие интересы Церкви. Одновременно он пытался отвратить Ламберта от пути злоупотреблений, ко­торые его отец практиковал, исполняя свои императорские полномочия на церковных территориях. Со своей сторо­ны, Ламберт отдавал себе отчет в том, что самый верный способ укрепить собственную власть — это союз с Папой и сотрудничество с ним ради установления мира в королев­стве и в папском государстве, которые испытали немало потрясений со времен Людовика II. Поэтому взаимопони­мание между ними наладилось очень быстро и легко¹⁷.

Иоанн IX провел один за другим три Собора, а импера­тор созвал в Равенне ассамблею, в которой приняли уча­стие все магнаты государства, примерно семьдесят еписко­пов и сам Папа.

Второй Собор Иоанна IX (единственный, чьи акты со­хранились) и императорская ассамблея в Равенне закон­чились примерно в одно и то же время. Слишком многое остается неизвестным для того, чтобы оценить значимость отдельных решений, принятых на этих двух собраниях, од­нако в целом они отражают желание обеих сторон достичь понимания и устранить разногласия.

На втором Соборе присутствовали епископы из Север­ной и Центральной Италии. Иоанн из Ареццо и Амолон из Турина, при поддержке остальных епископов из север­ных областей — Адаларда из Вероны, Антония из Брешии, Ильдегерия из Лодиа — провели предварительную дискус­сию, чтобы установить меру ответственности епископов, выступавших на процессе Формоза. В ходе дискуссии Иоанн из Ареццо выразил мнение собравшихся, заявив, что они не собирались выступать в качестве судей понтифика — «мы не судьи папскому престолу» (non nos sedem judicamus apostolicam), — а хотели искоренить зло, проникшее в лоно Церкви: «зло, проникшее в церковь, окончательно искоре­нить». Собравшиеся зааплодировали: «И мы желаем этого, и все за это высказываемся». Амолон из Турина обратился к обвиняемым епископам с конкретными вопросами, на которые те ответили весьма уклончиво. Никто не хотел признать, что добровольно поставил свою подпись под актами Собора, все, как один, утверждали, что эти подписи подделали. Протоскриниарий Бенедикт попытался пере­ложить свою вину на заключенного под стражу диакона. Все утверждали, что подверглись угрозам и насилию, одна­ко в конце концов пали ниц перед Папой и собратьями, моля о милосердии за свое преступление.

Далее Собор перешел к составлению канонов: в первую очередь собравшиеся запретили впредь вершить суд над мертвецами и оправдывать это причинами юридического порядка и осудили тех, кто надругался над могилой Фор­моза. Святые отцы, помнившие о моральном и телесном насилии, которому их подвергли, заставляя подписать об­винительный акт Формозу, вновь подтвердили принцип абсолютной свободы действий, предоставляемой еписко­пам: «...чтобы им было разрешено на заседаниях Собора свободно обсуждать и выносить постановления о том, что позволено в канонах святых отцов. Никого из них [епи­скопов] нельзя терзать и, пренебрегая священными кано­нами, не выслушав и не обсудив, беспокоить, отбирать имущество или в темницу заключать».

Затем, вникнув в суть споров, связанных с Формозом, святые отцы возобновили запрет на перевод епископов из одной епархии в другую, подтвердили законность посвя­щений, сделанных Формозом, и, исходя из этого, отмени­ли необходимость повторного посвящения в сан или под­тверждения назначения тех, кого он посвятил и назначил. Собравшиеся признали императорскую коронацию Лам­берта, а коронация Арнульфа — «варварское миропома­зание, вырванное силой» — была объявлена незаконной. Акты о проведении Собора Стефаном VI сожгли, а поста­новления Собора Феодора II и первого Собора Иоанна IX одобрили и подтвердили, но не потому, что сомневались в их законности, а чтобы установить связь между Собором, который они проводили, и предыдущими Соборами, где обсуждались те же вопросы.

Вслед за этим святые отцы утвердили приговор Сер­гию III и его сообщникам, и, посчитав причиной беспоряд­ков, которыми в последнее время сопровождались каждые папские выборы, отсутствие на них императорских пред­ставителей, постановили, что отныне ни один понтифик не может быть избран в отсутствие императорских послов, имеющих право отменить выборы, если они не соответст­вовали каноническим требованиям. Это стало возвратом к римскому установлению 824 года, введенному Лотарем I и столь неохотно воспринятому папским престолом. Духовенство пыталось избавиться от него на протяжении дол­гих лет; однако последние события показали, что именно такое установление могло обеспечить порядок на выборах.

Наконец, последнее постановление вернуло епископам право вершить суд и следствие в случаях супружеской из­мены и тому подобных проступков на территории всей епархии, полностью исключая их из компетенции светских судов, и позволило епископам собирать в таких целях су­дебные заседания¹⁸.

На императорской ассамблее в Равенне Папа прежде всего попросил императора Ламберта подтвердить при­вилегию, «еще в древние времена установленную и под­твержденную благочестивейшими императорами», которая являла собой не что иное, как старинную подделку Кон­стантинова дара, основы всех папских притязаний. Затем он попросил заверить договор, который был подписан «согласно обычаю прошлых времен» (шх1а ргаесес1еп1;ет сошиеШсИпет) отцом императора Гвидо и им самим на императорской коронации.

Выше уже упоминалось о спорах вокруг предположи­тельного содержания этого утерянного договора и его возможной связи с более ранними и более поздними дого­ворами: сохранившимся договором Людовика (817 г.), до­говором Карла Лысого, известным лишь по его тенденци­озному анализу, который сделал автор «Книги об импера­торской власти» (Libellus de imperatorial potestate); даром Оттона (961 г.). Высказывалось предположение о том, что все новые привилегии, добавленные Оттоном к условиям договора Людовика, всего лишь подтверждают привиле­гии, предоставленные сполетцами. Однако чтобы принять или опровергнуть эту гипотезу, необходимо располагать достоверными данными, поскольку с документами нельзя обращаться, как с математическими величинами, у кото­рых можно вычислить среднее. Сомнений нет лишь в том, что Папа считал условия этого договора если не выгодны­ми, то, по крайней мере, справедливыми, и именно поэто­му попросил подтвердить его.

Однако Гвидо Сполетский злоупотребил полномочия­ми, которыми он как император пользовался на папских территориях, и решил, что может от собственного имени дарить и отчуждать земли. Теперь Папа настаивал на том, чтобы были приняты меры по предотвращению подобных злоупотреблений в будущем и чтобы был возмещен нане­сенный ими ущерб.

В слабом, лишенном внутренней связи папском госу­дарстве подданные строили козни и организовывали заго­воры против своего законного правителя; Папа изъявил желание, чтобы вмешательство императора положило конец «незаконным союзам» (unlicitae coniuctiones) подчинявших­ся ему римлян, лангобардов и франков, которые, в зависи­мости от своей национальности, шли на сотрудничество с чужеземными державами. Папские земли кишели разбой­никами; убийства, грабежи, поджоги были обычным делом, и понтифик посчитал, что восстановление порядка в его государстве возможно только при содействии императора.

Последние события и абсолютное безвластие губитель­но сказались на финансовых запасах Церкви. Папа жало­вался, что ему не хватает средств на содержание священ­ников и на помощь беднякам, и за этим тоже обратился к императору.

Император Ламберт подтвердил все привилегии Папы Римского и рассмотрел остальные просьбы, сделав также распоряжения, согласно пожеланиям понтифика, по по­воду сбора десятины, определил в капитулярии меры по установлению общественного порядка — который обнаро­довал на той же ассамблее, — согласился со всеми реше­ниями Римского Собора, включая постановление о судеб­ной власти епископов, но потребовал предоставить всем папским подданным право апеллировать его суду.

В капитулярии были возобновлены старинные предпи­сания, защищавшие простых людей и духовенство от са­моуправства и злоупотреблений государственных чиновни­ков и графов. Было запрещено передавать приходы в част­ное владение, а приходские протоиереи получили большую дисциплинарную власть над вверенными им в подчинение священниками и церквами. В статьях капитулярия под­тверждались решения Собора по вопросу о десятине, но с епископов, вступивших во владение имуществом и рентой из графской казны, потребовали уплаты денег, по тра­диции отчисляемых графами императору¹⁹.

Может показаться, что эти решения не вполне соответ­ствовали прошениям Папы и, возможно, относились в большей степени к компетенции светских властей; но пон­тифик был доволен, и заседание ассамблеи завершилось пылкой речью Папы, в которой он обратился к епископам с призывом молиться за благополучие и процветание им­ператора, оправдавшего надежды Святого Престола.

Собрание в Равенне, по всей видимости, стало одним из тех событий, которые время от времени зарождают на­дежду в сердцах тех, кто рад обманываться: оно показа­лось важным не только потому, что в отношениях между императорами и Папами наступила долгожданная опреде­ленность, но и потому, что молодой император продемон­стрировал решимость подавить своей властью мятежные локальные силы. Присутствовавшей на ассамблее амбици­озной императрице Агельтруде положение, которое ее сын должен был занять в ближайшем будущем, по всей види­мости, показалось достойным, и по окончании собрания она отправилась в Беневенто, чтобы вернуться к делам, оставленным в августе предыдущего года. Но уже во вто­рой раз вести, пришедшие с севера, заставили ее срочно вернуться туда²⁰.

«Да склонит головы этим высокомерным людям своею мощной десницей Иисус Христос, Господь наш», — молил Иоанн IX. Однако, несмотря на то что позиции молодого императора окрепли благодаря заключенному с Папой до­говору, королевство все так же пронизывали ростки раздо­ра. Не успел Ламберт вернуться в Павию, как Адальберт II Тосканский открыто восстал против него.

Сполетцы поддерживали весьма близкие отношения с представителями тосканской династии еще до прихода Гвидо к власти, сохраняли их, пока он был жив, и тоскан­ские войска сражались на его стороне в битве при Треббии. После смерти Гвидо Адальберт II не сразу смирился с восшествием на престол Ламберта, но затем сдался²¹.

Адальберт унаследовал от отца феоды в Провансе, что позволило ему войти в круг высшей знати этого королевства и незадолго до описываемых событий жениться на Берте, дочери Лотаря II и знаменитой Вальдрады, вдове графа Тибо Вьеннского. Красивая и гордая своим королевским про­исхождением — хотя вопрос о его законности все же сто­ял — Берта была весьма известной фигурой в кругу венце­носных особ. При ее дворе всегда можно было встретить влиятельных людей, которые приезжали, чтобы обсудить с ней важные вопросы, а ее влияние распространялось дале­ко за пределы, обозначенные ее титулом маркграфини Тос­канской.

Берта была очень честолюбива, и поговаривали даже, что именно она подстрекала мужа на бунт с целью полу­чить корону. Это предположение, впрочем, безоснователь­но, поскольку Адальберт никогда не выдвигал своей кан­дидатуры, а всецело поддерживал Людовика Прованского.

Адальберт Тосканский поднял мятеж по иным причи­нам. Он укрывал у себя бежавшего из Рима Сергия III, и чуть более поздний источник сообщает о том, что все епи­скопы Тосканы были противниками Формоза. В августе 898 года, когда Адальберт уже решился на бунт или был готов принять это решение, епископ Пьяченцы, Эверард, датировал свои документы эрой правления Беренгария. Сам Беренгарий в феврале того же года уже покинул гра­ницы своего королевства и вошел в Милан, а архиепископ Ландольф последовал за ним и ходатайствовал за некоего Эрменульфа, для которого Беренгарий составил грамоту в непривычном для себя тоне щедрого и великодушного к своим верноподданным правителя. Позже выявилась связь Беренгария с архиепископом Равеннским Иоанном, врагом Формоза, а Сергий III, ставший к тому времени Папой, был готов возложить на его голову императорскую корону²².

Все это не более чем догадки; но за мятежом Адальбер­та с большой долей вероятности стояло широкое повстан­ческое движение, политические причины которого пере­плетались и смешивались с причинами псевдорелигиозно­го порядка, в свое время вызвавшими обострение споров о Формозе.

Адальберт взял себе в союзники графа Хильдебранда, которого, как и его самого, заключил под стражу Арнульф в 894 году. Они собрали войско и отправились к Павии по дороге через Чизу.

Ламберт был на охоте в Маренго, когда ему сообщили о приближении мятежников. Не теряя времени на сбор вой­ска, он вместе с всадниками из своего окружения, хотя их было не более ста, отважно ринулся навстречу врагу.

В Павии они узнали, что войско Адальберта и его союз­ника расположилось лагерем на берегах Сестериона, близ Борго — Сан-Доннино. Оно было многочисленным, но не имело никакого понятия о дисциплине: его бравые воины отдали должное еде и вину, устроили шумное гулянье с песнями и улеглись спать, ни на миг не задумавшись об опасностях, которые могли их подстерегать.

Ночью Ламберт со своими всадниками напали на по­грузившийся в сон лагерь и расправились с теми, кто не успел убежать. Графу Хильдебранду удалось скрыться, но Адальберта, который спрятался в хлеву, схватили и отвели к Ламберту.

Общеизвестным фактом являлось то, что маркграф Тос­канский во всех своих делах следовал совету жены, и намек на это содержится даже в надписи на ее могиле²³. Однако Лиутпранду не кажется правдоподобной приписываемая Ламберту язвительная фраза: «Твоя жена была права, ко­гда говорила, что если ей не удастся сделать из тебя коро­ля, это будет означать, что ты просто осел. Ты не стал королем и очутился в хлеву». Как бы то ни было, маркгра­фа вместе с остальными пленниками отправили в Павию дожидаться суда, на котором должна была решиться его судьба.

Ламберт вернулся в Маренго и возобновил охоту, но 15 октября лошадь, на которой он преследовал дикого ка­бана, споткнулась и упала, увлекая за собой наездника. От удара о землю Ламберт мгновенно скончался.

Слишком большие надежды возлагались на молодого императора, красивого, энергичного, чтобы все поверили в несчастный случай. Рассказывали, что его убил Гуго — оставшийся в живых сын графа Манфреда Миланского. Ламберт осыпал его дарами, чтобы заставить забыть о гибе­ли отца, но тот не забыл и, однажды оказавшись наедине с заснувшим императором в чаще леса, убил его мощным ударом дубины по голове, инсценировав падение с лоша­ди. Якобы позже он признался в совершенном им преступ­лении.

Другие говорили о причастности Амолона, епископа Турина, которого туринцы ненавидели настолько, что с ра­достью придумали историю о том, как в наказание за его преступление его унес с собой дьявол. Он появился перед Амолоном в виде лисы, когда тот был на охоте; епископ последовал за исчадием ада и больше не вернулся²⁴.

Павший жертвой убийцы или несчастного случая, Лам­берт умер, унося с собой множество самых смелых надежд.

Выдающийся потомок франкского рода,

Ламберт был могущественным цезарем на земле —

так начинается гордая надпись на его могильном над­гробии.

Он был вторым Константином, вторым Феодосием —

продолжает автор эпитафии. Сравнение с Константином объясняется легко, поскольку созыв ассамблеи в Равенне и договор с Папой после ужасающего кризиса, связанного с процессом Формоза, многим могли показаться зарей но­вой эры в истории Церкви. А вот сравнение с Феодосием требует более развернутого объяснения, к тому же не столь очевидного. Вероятно, автор эпитафии не хотел во второй раз ссылаться на заслуги Ламберта перед Церковью, срав­нивая его с Феодосием, поскольку уже поставил его в один ряд с Константином. Следовательно, Ламберт должен был иметь какие-то другие общие с Феодосием заслуги: он яко­бы составил для своих подданных редакцию римского пра­ва, известную ученым как «Lex Romana utinensis», по назва­нию места, где был найден первый манускрипт. Однако лингвистические особенности этого труда позволяют пред­положить, что он был создан в экзархате, если не в самой Болонье²⁵.

Не переставая восхвалять императора, автор эпитафии говорит о его любви к миру, о его военной доблести; подчеркивая, что он ушел из жизни так рано потому, что его подданные были недостойны его. Видоизменив фразу из литургии, автор завершает надгробную надпись тихой мо­литвой:

Скажи же, путник, вместе со мной веруя и моля:

О Боже, пусть он окажется среди поющих ангелов!²⁶

Во всем облике Ламберта, в трагическом конце его жиз­ни и в возлагавшихся на него трепетных надеждах было нечто столь возвышенное и поэтическое, что неизвестный поэт вспомнил сцену гибели юного Палланта. Весьма кста­ти в память о молодом императоре прозвучали стихи, которые Вергилий посвятил италийскому герою:

Какой невыразимо нежный цветок увял.