ГЛАВА 1

«О Господи, язычники пришли во владение Твое»

Истоки и проповедь Четвертого крестом го похода, 1187—1199 годы

«Узнав, сколь суровой и ужасной участи был подвергнут Иерусалим божественной дланью... мы не сразу смогли понять, что говорить и делать. Псалмопевец сокрушается: „О Господи, язычники пришли во владение Твое". Армия Саладина нашла на эти земли… силы наши были сокрушены, Крест Господень взят, король пленен, почти все погибли от меча или попали во вражеский плен... Епископы, тамплиеры и госпитальеры были обезглавлены пред Саладином... эти свирепые варвары жаждали христианской крови и со всей силой стремились осквернить святые места, уничтожив в этих землях поклонение Господу. Сколь велика причина скорби нашей и всех христиан!»¹

Этими яркими и трагическими фразами Григорий VIII оплакивал разгром армии христиан в битве при Хаттине 4 июля 1187 года. За три месяца после победы вождь мусульман Саладин ураганом прошел по землям франков. Кульминацией джихада стало взятие Иерусалима.

Потеря града Христова вызвала в Европе волну горя и ярости. Правители западных стран, по крайней мере, на вре­мя отложили привычные распри. В октябре 1187 года папа объявил Третий крестовый поход, чтобы вернуть Святую Землю. Германский император Фридрих Барбаросса (1152-1190), наиболее могущественный вождь христиан, повел за собой огромную армию в сто тысяч человек. Однако на пе­реправе через реку в Малой Азии с ним случился сердеч­ный приступ, от которого он скончался. Немецкая армия распалась, и битву против исламских армий пришлось вес­ти войскам короля Филиппа Августа II Французского (1180-1223) и Ричарда I Английского (1189-1199).

На Западе эти государи были яростными противника­ми, и во время крестового похода их отношения едва ли улучшились. Формально Филипп был сеньором Ричарда, но фактически энергичность и военное мастерство англий­ского короля заставляли всех расценивать его как наибо­лее влиятельного. Современник событий, мусульманский автор Беха ад-Дин, отмечал:

«...известие о его [Ричарда] прибытии повергло серд­ца мусульман в страх и трепет.... Его боевой опыт и бес­страшие в битве были несравненны, и все же в их [франков] глазах, невзирая на богатство и признание военного мастерства и отваги, его статус был ниже, чем у короля Франции».²

Оба короля прибыли в Левант в начале лета 1191 года. Филипп вскоре отбыл, чтобы заняться неотложными по­литическими проблемами в Северной Франции, а Ричард стался на Востоке на восемнадцать месяцев. Его победы Арзуфе и Яффе весьма пошатнули репутацию Саладина, но крестоносцы не смогли предпринять серьезной попытки штурма Иерусалима. Ричард приложил немало усилий к восстановлению государства крестоносцев вдоль побережья (оно простиралось от северной Сирии до Яффы в нынеш­нем Израиле) и для возрождения его в качестве жизнеспо­собной политической и экономической силы. Известия об интригах Филиппа и принца Джона вынудили его покинуть Западное Средиземноморье, но после его отъезда один из английских крестоносцев сказал, что слышал от него такие слова: «О Святая Земля, я вверяю тебя Господу. Да дарует Он мне божественной милостью столь долгую жизнь, что­бы я мог помочь тебе, как Он желает. Надеюсь, что скоро я помогу тебе, как намереваюсь!»³

Ричард обрел репутацию героя, но на обратном пути был взят в плен политическими противниками и провел пятнад­цать месяцев в заключении в руках герцога Австрийского, а затем императора Германии. Король Филипп использовал его отсутствие, чтобы занять значительную часть владений Ричарда в Северной Франции. В итоге после освобожде­ния Ричард в первую очередь был вынужден заниматься восстановлением утраченного. В таких условия он мало что мог предпринять, чтобы выполнить клятву помочь Святой Земле.⁴

Отъезд Ричарда мог стать для франков с Леванта катас­трофой — но к их счастью, спустя всего шесть месяцев после его отплытия умер Саладин, истомленный десятилетиями сражений. Единство мусульман Ближнего Востока распа­лось, группировки в Алеппо, Дамаске и Каире в первую оче­редь были озабочены созданием коалиций для обеспечения превосходства над остальными, нежели борьбой с франка­ми. Христиане смогли продолжить восстановление своих вла­дений. Сын Фридриха Барбароссы, император Генрих VI (1190-1197), в надежде исполнить обеты своего отца объя­вил о начале нового крестового похода (у историков он но­сит наименование Германского крестового похода). Казалось, предоставляется прекрасная возможность использовать разногласия среди мусульман, но надежды франков вновь не оправдались. В начале зимы 1197 года пришло известие о смерти императора от лихорадки в Мессине в Южной Ита­лии. Немецкие войска возвратились по домам. Сыну Ген­риха Фридриху было всего два года, и империя была вверг­нута в гражданскую войну между претендентами на титул императора. Папа римский Целестин III, которому к этому времени перевалило за девяносто, пытался служить посред­ником между ними, но без особого результата.

8 января 1198 года Целестин скончался. В тот же день кардиналы и епископы католической церкви выбрали ему прекрасную замену. Они избрали папой Лотарио де Сегни, ставшего Иннокентием III — самым влиятельным, энер­гичным и почитаемым понтификом средневековья. Инно­кентий придал папской власти дальновидность и актив­ность, которых ей недоставало многие поколения. В его правление были организованы крестовые походы в Испа­нию и Святую Землю, против еретиков, против отступни­ков от католицизма, против православия и язычников Бал­тии. Он дал разрешение на основание францисканского и доминиканского орденов, он отлучал от церкви королей и принцев, оживил управление Папской курией, значитель­но расширив влияние Рима в католической Европе.⁵

Избранный римским папой в 37 лет, Иннокентий ока­зался одним из самых молодых наместников святого Пет­ра. Он родился в 1160 или 1161 году в семье землевладель­цев в Сегни, примерно в 30 милях к юго-востоку от Рима. Свое образование начал получать в бенедектинском монас­тыре Сан-Андреа ал Целио в Риме. В начале 1180-х Лота­рио отправился на север, в Парижский университет — ин­теллектуальный центр средневековой Европы и самое по­читаемое средоточие теологической пауки. Здесь он по­лучил лучшее доступное в ту пору образование, которое, в свою очередь, определило многие из духовных и философ­ских представлений, легших в основу его концепции пап­ской власти.

Лотарио де Сегни совмещал изучение теологии с юри­дической подготовкой и в течение трех лет (1186-1189) учился в юридической школе в Болонье, которая также слы­ла в своей области самой престижной на Западе. Примерно в это же время папство возвращалось к строгому соблюде­нию церковных законов, и интеллектуальные способности нового папы вкупе с его глубокой духовностью и личными чертами удачно соответствовали нуждам курии.⁶

Письменные источники сообщают, что Иннокентий III имел средний рост и приятную наружность. Мозаичный портрет, созданный около 1200 года, является самым близ­ким по времени его изображением. Он представляет нам мужчину с большими глазами, длинным носом и усами. Фреска из церкви Сан-Спеко в Субьяко изображает его в полном папском облачении — с церемониальной митрой, паллиумом (ткань, надеваемая на шею в качестве символа высшей церковной должности) и в мантии. Иннокентий III был талантливым публицистом и убедительным оратором, обладавшим исключительной способностью составлять и произносить проповеди. Обладал он и чувством юмора. Посланец одного из самых ярых его политических против­ников, попросив об аудиенции, был встречен такими сло­вами: «Стоило бы выслушать и самого дьявола — если бы он мог раскаяться».⁷

Некоторое представление об Иннокентии дает огромное количество папских посланий. Сталкиваясь в нынешнее время с бесконечными потоками бумажной работы, можно было бы предположить, что именно папство стало колыбе­лью бюрократических сложностей — однако для периода до XIII века это представление не всегда справедливо. Преж­де римские папы сохраняли копии лишь самых важных до­кументов, и только во времена Иннокентия III стал вестись регулярный архив. Из тысяч писем, получаемых и отсыла­емых папским секретариатом, самые значимые копирова­лись в специально переплетенные тома (они получили наи­менование «реестров»). Эти тома систематизировались по годам правления папы, начинавшимся с даты его корона­ции (а не выбора), которая у Иннокентия состоялась 22 февраля.

Достоверно известно, что некоторые из писем подверга­лись редакции перед внесением в реестр, многие из них были написаны скорее секретарями, чем самим папой, причем зна­чительная часть писем за третий год правления Иннокен­тия III и вся информация за четвертый год (1201-1202) была утрачена. Тем не менее даже имеющиеся реестры со­храняют неоценимое богатство материала, позволяющего проследить планирование Иннокентием крестового похо­да и его реакцию на происходящее.⁸

Иннокентий III дал мощный заряд духовной энергии ру­ководству римской церкви и весьма скоро представил свои цели и планы действий в качестве пастыря католической Европы. Он видел тесную связь между внутренним состоя­нием того, что расценивал как греховное общество, и успеш­ностью похода на Святую Землю. Экспедиция освободит град Христов от неверных — что само уже будет признаком божественного одобрения духовного преображения Его на­рода. Проповедники Евангелия должны были побудить цер­ковников и мирян исправиться и вновь заслужить милость Господа.

Страстное стремление Иннокентия освободить святой город стало доминирующим и всепоглощающим делом его правления. В современных сведениях о его жизни отмеча­лось, что «среди всех трудов он пламенно стремился к осво­бождению Святой Земли и постоянно обдумывал, как мож­но достичь результата удачнее».⁹

В 1197 году наследники Саладина забыли свои разногла­сия, чтобы дать отпор Германскому крестовому походу. Сле­дующей весной Германия эвакуировала войска из Палести­ны, оставив франков совершенно беззащитными. В ответ на сложившееся положение поселенцы отправили на Запад епис­копа Лиддского, чтобы передать воззвание о помощи. В конце тоня 1198 года Иннокентий высказался о необходимости правоверным христианам помочь Святой Земле, а 15 авгус­та издал первый призыв к новому крестовому походу.¹⁰ Зву­чавшие в нем интонации были куда резче, чем в документе папы Григория VIII1187 года, и явственно отражали стрем­ление Иннокентия разгромить язычников. Более восьмисот лет спустя мы все еще можем ощущать пыл его письма:

«Вслед за достойной сожаления потерей земель Иеру­салима, вслед за плачевной резней христиан, вслед за при­скорбным нашествием на землю, на которой стояли ноги Христа и куда Господь, наш царь, снизошел до начала вре­мен, чтобы дать нам путь ко спасению на земле, вслед за позорным падением из наших рук животворящего Крес­та Господня... святейший престол скорбит, тревожась о столь многих бедах. Он рыдает и вопиет так, что от не­престанного крика охрипло горло его, и от беспрерывного плача затуманились очи его... Святейший престол про­должает взывать, вздымая голос свой, подобный труб­ному гласу, желая поднять все христианские народы на Христову битву и отплатить за посрамление Распятия... Гроб Господень, которому пророк предсказывал славу, ныне осквернен нечестивыми и обесславлен».¹¹

Столь драматично описав страдания Святой Земли и личную скорбь, Иннокентий обратил внимание на полити­ческие реалии 1198 года. Он указывал, что правители За­падной Европы предались роскоши и неге, отказавшись от беспрерывной борьбы. Тут Иннокентий вставил в воззва­ние обычную риторическую уловку, сделав вид, что цити­рует мусульман, оскорбляющих христиан:

«Где бог ваш, который не может освободить ни себя, ни вас от рук наших? Смотрите! Мы осквернили ваши святыни. Смотрите! Мы взяли то, о чем вы так страст­но мечтали, с первым штурмом мы овладели и ныне удер­живаем против воли вашей те места, откуда пошло ваше суеверие. Мы уже ослабили и разбили галльских копьенос­цев, мы уничтожили труды англичан, мы во второй уже раз сдержали мощь германцев, мы укротили гордых ис­панцев. И хотя вы пытаетесь собрать против нас все силы, до сих пор вам ничего не удалось. Где же тогда бог ваш?»¹²

Конечно, едва ли такие слова были произнесены на са­мом деле — но они прекрасно отвечали целям Иннокентия. Описание недавних военных неудач было правдивым, а выпады в адрес каждой из наций, участвовавших в кресто­вых походах, как и оспаривание неприятелем божествен­ной силы, были нацелены на то, чтобы, пристыдив слуша­телей, подтолкнуть их к действию, вдохновить на отстаива­ние поруганной чести и отплатить за оскорбление как личное, так и всего христианства. Папа требовал от ауди­тории определенной реакции: «Воздымем же, о сыны, дух наш, примем щит веры и шлем спасения. Положимся не на число воинов, но на власть Божию... приидем же в помощь к Нему, Кем мы рождены и живы».¹³

Иннокентий побуждал христианское войско выступить с правильным настроем, не омраченным такими грехами, как тщеславие, алчность и гордость. Он осудил самонаде­янность некоторых предшествующих крестоносцев и нрав­ственный упадок живущих в Леванте, якобы скатившихся к пьянству и чревоугодничеству.

Затем папа перешел к конкретным указаниям. Он пред­лагал назначить отправление экспедиции на март 1199 года. Дворяне и горожане должны были предоставить соответству­ющее количество людей, чтобы как минимум в течение двух лет «защищать землю, где родился Христос». Акцент, сде­ланный на городах, которые должны предоставить кресто­носцев, отражает рост значения урбанистических центров в Западной Европе в конце XII столетия. Сельская жизнь по-прежнему преобладала — но развитие торговли, рост образо­ванности и численности населения служили стимулом для развития городов, каждый из которых гордился собствен­ным гражданством и, по мере возможности, независимос­тью от центральной власти. С точки зрения Иннокентия благосостояние и статус городов могли внести существен­ный вклад в экспедицию.

Забота Иннокентия о крестовом походе проявилась так­же в назначении им двух высокопоставленных служите­лей церкви в качестве своих представителей (легатов) при сборе армии и руководстве ею. Во время Второго (1145-1149) и Третьего (1189-1192) походов армия ощущала пап­ское воздействие весьма ограниченно. Иннокентий же предполагал в куда большей степени контролировать ход сво­ей кампании. Один из легатов (Пьетро Капуано) должен был отправиться в Англию и Францию, чтобы примирить Ричарда и Филиппа, а другой (Соффредо) направлялся в Венецию, чтобы просить там помощи в предприятии.

Иннокентий также направил и других церковников про­поведовать идею крестового похода, создавая ему поддерж­ку. Многие жители Западной Европы упрекали Церковь в том, что при видимом благосостоянии она не оказывала до­статочной помощи предыдущим походам. Иннокентий при­казал всему духовенству участвовать в снаряжении и фи­нансировании рыцарей для экспедиции под страхом запре­щения в служении. Наконец, он дал указания местным священнослужителям вести набор новобранцев в своих об­ластях.¹⁴

Страстное и непреклонное воззвание папы было направ­лено в королевства Францию, Англию, Венгрию и Сици­лию. Но сам Иннокентий понимал, что время не слишком благоприятно. Ни Германия, ни Испания не могли быть за­действованы в предприятии: первая была поглощена граж­данской войной, а вторая полностью занята попытками ос­вобождения Иберийского полуострова от мусульман. Кро­ме того, Англия с Францией по-прежнему враждовали. В конечном счете именно из-за того, что Четвертый кресто­вый поход был организован скорее дворянами, нежели королями, могло показаться, что Иннокентий, обеспечивая поддержку для экспедиции, решил пренебречь монархами. Ведь разве в качестве папы ему не было легче обратиться к дворянам, нежели к королям? К тому же именно вражда между Ричардом и Филиппом не позволила возвратить Иерусалим в Третьем крестовом походе.

Иннокентий понимал, что объединенные силы, престиж и опыт двух королей будет незаменим для дела христиан­ства. Ричард и Филипп обеспечили бы сбор сильной армии. Но папа также понимал и то, что ни один из этих двоих не отправится больше в крестовый поход, пока между ними не будет установлен прочный мир.

Учитывая славу Ричарда как героя-крестоносца, веро­ятно, стоило заручиться именно его поддержкой. После ос­вобождения в 1194 году Ричард проводил все время в по­пытках вернуть Северную Францию, перешедшую к Фи­липпу во время его заточения. Недавние сражения дали англичанам весомую надежду. В битве при Гисоре в Север­ной Франции в конце сентября 1198 года король Филипп упал с лошади и свалился в реку. «Я слышал, что он был вынужден напиться речной воды», — гласил удовлетворен­ный рассказ Ричарда о схватке.¹⁵

Будучи прекрасным воином, Ричард являлся хорошо об­разованным человеком и проницательным политиком. В его личности смешались любовь к музыке, находчивость воина и жесткость прагматика. Когда папские легаты убеждали его принять участие в крестовом походе, именно обращение к этой последней стороне его подвижного, словно ртуть, ха­рактера сыграло основную роль.

В декабре 1198 года Пьетро Капуано добрался до Север­ной Европы. Источником сведений о его встрече с Ричардом служит «История Уильяма Маршала» (History of William Marshal) — устное предание, составленное в 1220-х годах и основанное на воспоминаниях одного из виднейших дво­рян Северной Европы.¹⁶ Несмотря на большой временной промежуток, Уильям выразительно описывает внешность легата: цвет его лица более всего напоминал желтизной ноги аиста, а попытки изобразить смирение показались северя­нам вульгарно наигранными. И у короля, и у придворного слащавость посланца вызвала тошноту. Едва ли и прине­сенное им известие было более приятным.

Капуано попытался напомнить Ричарду о том, что его враждебность по отношению к Филиппу нанесла ущерб христианам на Святой Земле. Известный своим дурным нравом (однажды, не сумев победить рыцаря в тренировоч­ном бою, он полностью утратил хладнокровие и велел ему больше не показываться на глаза), Ричард на сей раз устро­ил грандиозное представление. И когда же, спросил он у Пьетро, занял Филипп земли, о которых идет речь? Да сра­зу же после крестового похода. Пока Ричард рисковал жиз­нью во славу христианства, Филипп (по версии Львиного Сердца) ускользнул в Европу, будучи не в силах вынести тяготы кампании, и коварно украл его владения: «Если бы не его злой умысел, вынудивший меня вернуться, я смог бы очистить всю Святую Землю. А потом, когда я был в зато­чении, он сговорился, чтобы меня продержали там как мож­но дольше, чтобы у спеть похитить мои земли!» Ричард тре­бовал возвращения всех земель — лишь после этого он го­тов заключить мир.

Ответ Пьетро был банален: «Ах, сир, ведь действитель­но никто не может получить всего, чего желает». Потом он снова вернулся к разговору о нуждах Святой Земли, про­должая настаивать на необходимости мира между Англией и Францией. Ричард угрюмо предложил пятилетнее пере­мирие, по которому Филипп сможет вернуть лишь замки, оставив окружающие их земли. Это лучший вариант, кото­рый он может предложить.

Может, в этот момент Пьетро Капуано почувствовал, что королевская кровь скоро вскипит, и решил удалиться, пока существовала только напряженность. Но, к сожалению, он сделал еще шаг вперед и выступил с таким условием: осво­бождение «человека, которого Ричард ненавидел больше всех на свете». Это был епископ Филипп Бове, недавно взятый в плен королем Англии. Этот кузен французского короля провоцировал тюремщиков Ричарда обращаться с ним гру­бо; он был воинственен и часто, облачившись в доспех, воз­главлял вооруженные отряды. Пьетро заявил, что нельзя заточать человека, являвшегося помазанником и священ­ником. Это требование оказалось уже перебором. Король взревел:

«Клянусь своей головой, он больше не священник, по­тому что он и не христианин! Он был взят в плен не как епископ, но как рыцарь, сражаясь в полном доспехе, с ра­зукрашенным шлемом на голове. Сир лицемер! Да и ты дурак! Не будь ты посланником, я бы отослал тебя об­ратно кое с чем, что папа долго не смог бы забыть! Папа и пальцем не шевельнул, чтобы вызволить меня из тем­ницы, пока мне нужна была его помощь. А теперь он про­сит меня освободить вора и поджигателя, который не принес мне ничего, кроме зла. Убирайтесь, господин пре­датель! Лжец, обманщик, церковный деляга! Избавь меня от своего общества навсегда!»

Легат попытался не отступить перед столь бурной ярос­тью, и тогда Ричард пообещал кастрировать его. Петер бе­жал, предпочтя сохранить свою особу в целости. Сам Ри­чард, раздражение которого сравнивали с бешенством ра­неного кабана, удалился к себе, захлопнул двери и отказался говорить с кем бы то ни было.¹⁷

После крушения этой дипломатической миссии мир между Филиппом и Ричардом казался еще менее возмож­ным, чем прежде, а крестовый поход — еще менее осуще­ствимым. 26 марта 1199 года, когда Ричард осадил замок Шалю-Шаброль, расположенный к югу от Лиможа, он был ранен в плечо арбалетной стрелой. Один из источников сообщает, что король попытался сам вынуть ее, но она сло­малась, оставив наконечник в теле. Сгустилась ночь, и при мерцании факелов хирург попытался достать железо, но лишь причинил Ричарду больше страданий. В течение не­скольких дней плечо почернело, началась гангрена, и ко­роль ждал худшего исхода. Он призвал свою мать, неукро­тимую Элеонору Аквитанскую, которой уже исполнилось 77 лет, и она поспешила к нему. Ричард назвал также свое­го преемника. Собственных законных детей у него не было (возможно, был один незаконнорожденный сын), и он ука­зал на своего брата Джона.

Некоторые источники указывают, что Ричард до после­днего не отказывался от плотских радостей, особо предава­ясь любовным утехам, пока силы окончательно не покину­ли его. На смертном одре он распорядился захоронить его сердце в кафедральном соборе Руана, в сердце его норман­дских владений; мозг и внутренности должны были быть переданы аббатству Шарру в Пуату, на его духовной роди­не; тело же должно быть отвезено в аббатство Фонтевро, чтобы воссоединиться с телом отца. В Англию, страну, где он родился и где прожил едва ли шесть месяцев за все свое правление, не направлялось ничего.

Ричард помиловал арбалетчика, выпустившего роковую стрелу, покаялся в грехах и был соборован. Он скончался ранним вечером б апреля 1199 года. Несмотря на волю уми­рающего правителя, его соратники не проявили благород­ства по отношению к виновнику гибели короля. С несчаст­ного арбалетчика живьем содрали кожу, а затем его повеси­ли.¹⁸

Королю Джону требовалось некоторое время, чтобы ут­вердиться во власти, а Филиппу Французскому осталось лишь осмыслить, что самого сильного из его противников нет в живых, и ситуация позволяет ему и дальше внедрять­ся в английские владения. С точки же зрения Иннокентия, несмотря на непростые отношения между Римом и Англий­ским королевством, смерть Ричарда означала кончину ве­личайшего крестоносца XII века, человека, вселявшего страх в сердца мусульман, монарха, способного возглавить действия по возвращению Иерусалима. Таким образом, пер­вая же надежда Иннокентия на Ричарда как лидера нового крестового похода потерпела крах.

Филипп Французский в корне отличался от Ричарда Львиное Сердце. Будучи на восемь лет младше, чем его скончавшийся соперник, он пришел к власти в 1180 году, когда ему было всего пятнадцать лет. После непростого де­сятилетия, когда ему пришлось доказывать Франции свое право на власть, Филипп принял участие в Третьем кресто­вом походе. Он не был особенно выдающимся полковод­цем и привел с собой в Левант меньшую армию, чем Ри­чард, однако все же сыграл некоторую роль в успешном штурме Акры в 1191 году.

Проведя на Востоке всего лишь три месяца, Филипп вер­нулся домой. Многие — в частности, сторонники Ричарда — увидели в этом признак трусости и упрекали Филиппа в бегстве. Однако со временем он превратился в умного и энер­гичного правителя, много сделавшего для умножения эко­номических и политических сил французской короны. Бла­годаря его заботам город Париж рос и развивался. В начале правления Филиппа был основан первый колледж Парижс­кого университета — лучшего учебного заведения средневе­кового периода. Филипп также расширял границы города. Существовавшая до него система укреплений защищала всего 25 акров* (* Около 10 гектаров. (Прим. перев.)) земли, при нем защищенная площадь уве­личилась до 675 акров** (** Порядка 273 гектаров. (Прим. перев.)). По его распоряжению впервые были замощены улицы, а скотобойни перенесены вниз по течению от города. Процветала и коммерция, был расши­рен рынок Лез Алле. Видные французские дворяне начали ценить престиж Парижа, поняв, насколько важно присут­ствовать там, а не в своих сельских поместьях.

Что касается человеческих качеств, о Филиппе извест­но, что он был серьезным, нервным и набожным человеком, любившим вино, хороший стол и женщин. В некотором от­ношении его двор был излишне строг. Например, существо­вали законы против богохульства (за это налагался штраф в 20 су в пользу бедных, а отказывавшегося платить окуна­ли в Сену), не оказывалось особого покровительства музы­ке или литературе.

Короля описывали как высокого мужчину с цветущим лицом, красневшим после выпивки. Годам к 35 он начал лы­сеть. Филипп испытывал большие сложности в личной жиз­ни, и одно из их следствий — плохие отношения с папой римским — несомненно, сыграло свою роль в том, что он не принял участие в Четвертом крестовом походе.

Первая женитьба Филиппа произошла, когда ему было пятнадцать лет, а его невесте, Изабелле Эйно — десять. Спу­стя семь лет, в 1187 году, у Филиппа родился сын Людовик, впоследствии ставший королем Людовиком VIII (1223-1226), а Изабелла умерла при родах в 1190-м. После Третье­го крестового похода Филипп решил жениться снова и оста­новил свой выбор на принцессе Ингеборг Датской. За ней давали хорошее приданое, брак означал хороший стратеги­ческий союз против Германской империи. О восемнадцати­летней Ингеборг говорилось, что она была «дамой несрав­ненной красоты» — однако во время венчания, состоявшего­ся 14 августа 1193 года, король покрылся смертельной блед­ностью и начал дрожать. Он отослал жену прочь, отказав­шись с ней спать.

Четких объяснений по поводу такого поворота событий не существует — но, как бы то ни было, вскоре Филипп выб­рал в качестве постоянной спутницы новую женщину, Аг­нессу Меранскую. Некоторые обвиняли Агнессу в том, что она приворожила Филиппа, настроив его против Ингеборг, а это предполагает уже существовавшую прежде связь с Агнессой.

Вскоре Филипп обратился к церкви с просьбой о разво­де. Французские епископы не стали противиться и расторг­ли его брак, что позволило Филиппу в 1196 году жениться на Агнессе. Однако Ингеборг воспротивилась, объявив но­вый брак изменой, двоеженством и инцестом (Агнесса и Филипп состояли в дальнем родстве). Папский престол со­гласился с ней и потребовал от короля расстаться с послед­ней супругой. Филипп решительно отказался, и Ингеборга провела следующие двадцать лет как призрачная фигура, заключаемая то в тюрьму, то в монастырь, но почти постоян­но находящаяся вне общества. В 1203 году она написала Иннокентию письмо, описывавшее ее страдания:

«Никто не осмеливается посещать меня, ни одному священнику не позволяют утешить мою душу. Нет у меня и врачебной помощи, нужной моему телу. У меня нет боль­ше даже достаточного количества одежды, а то, что ос­талось, недостойно королевы... Я заперта в доме, и мне запрещено выходить».

Пятью годами раньше, в мае 1198 года, Иннокентий пред­лагал королю покаяться в своих действиях, угрожая церков­ными санкциями против Франции. Был даже провозглашен интердикт, но Филипп твердо стоял на своем. В ответ он из­гнал церковнослужителей, принявших сторону папы, заявив, что они не обращают внимания на души бедняков, нуждав­шихся в духовном утешении. Филипп несколько раз обещал отказаться от Агнессы, вернув на свое ложе Ингеборг, но каж­дый раз нарушал клятву. Осенью 1201 года Агнесса умерла, что наметило путь к решению конфликта. С Ингеборг стали обращаться несколько лучше, хотя до 1213 года она так и не смогла вернуться ко двору. Тем временем Филипп искал уте­шения в объятиях куртизанки из Арраса.

Словом, напряжение, возникшее из-за личной жизни ко­роля, плюс длительный конфликт с Англией привели к тому, что второй из предполагавшихся папой Иннокенти­ем претендентов на лидерство в новом крестовом походе не смог встать во главе крестоносцев, да и не стал бы этого де­лать.¹⁹

Если европейские правители не могли сражаться за Святую Землю, тяжесть его организации переходила на знать. Впрочем, значение этого обстоятельства не столь велики, как могло бы показаться. Первый крестовый поход окончился триумфально без участия королей, его организовывали графы и герцоги, а основной контингент составляли рыцари и простые пехотинцы.

Что требовалось от человека в эмоциональном, физическом и финансовом плане, когда он вступал в ряды крестоносцев, и на его одежде на плече появлялся знак Христа? Какие вопросы задавали крестоносцы сами себе, и какое влияние это решение оказывало на их семьи?

Накануне Четвертого крестового похода минуло ровно сто лет с момента взятия в июле 1099 Иерусалима армиями Первого крестового похода. Таким образом, за время походов предыдущих поколений накопился достаточный объем сведений, который передавался в семьях из поколения в поколение, пересказывался при дворах, в тавернах, площадях и постоялых дворах по всей Европе. Крестоносцам Иннокентия не приходилась делать шаг в неведомое, какой делали рыцари 1095 года. Но являлась ли информация о крестовых походах стимулом к участию в них, остается открытым вопросом. Даже в столь жестокое время, каким был XII век, участие в крестовом походе было исключительно суровым испытанием, требовавшим крайнего напряжения всех физических, умственных и духовных усилий.

Во-первых, огромную трудность представляло само путешествие. От Северной Франции до Святой Земли почти 2500 миль — и это расстояние приходилось покрывать части по морю, отчасти верхом, а если лошадь падет от истощения, то и пешком. Если какая-то часть знати привыкла к перемещениям между европейскими дворами, то лишь немногие из крестьян, составлявших пехоту, когда-либо покидали окрестности своих деревень. И для знати, и простолюдинов крестовый поход становился величайшим испытанием всей жизни.

С конца XII века морские экспедиции крестоносцев ста­ли обычным явлением, поскольку, учитывая плачевное со­стояние дорог в средневековье, такой способ передвижения был весьма эффективен. Но вот отношение к открытому морю оставалось сложным. Пятьдесят лет спустя после Чет­вертого крестового похода Жан де Жуанвиль, рыцарь пер­вого крестового похода короля Людовика XI Святого, го­воря о молитвах и песнопениях соратников, ярко описал страхи человека сухопутья, оказавшегося в открытом море:

«Мы не видели ничего, кроме моря и неба, и с каждым днем ветер уносил нас все дальше и дальше от земли, где мы родились. Я говорю об этих деталях, чтобы вы могли оценить решимость людей, которые, присвоив чужую соб­ственность или же пребывая в состоянии смертного гре­ха, отважились поставить себя в столь ненадежное по­ложение. Ибо что может сказать путник, отправляясь вечером спать, если утром он может проснуться на дне моря?»²⁰

Продолжительность похода также могла служить камнем преткновения для тех, кто загорелся идеей священной вой­ны. Папа Римский Иннокентий говорил лишь о двухлетнем обете — хотя предыдущие походы, например, Первый крес­товый, продолжались куда дольше. Опытных военных мож­но было набрать только при королевских или некоторых знат­ных дворах. В случае острой военной опасности мог исполь­зоваться чрезвычайный призыв, но здесь был другой случай. Рыцари привыкли служить своему господину определенный фиксированный срок, который обычно составлял порядка сорока дней в году. Однако Господь Вседержитель требо­вал куда более продолжительной службы. Хотя формально Участие в крестовом походе было делом исключительно доб­ровольным, не приходится сомневаться, что если дворянин решался принять крест, то его рыцари, невзирая на возраст и физическое состояние, вынуждены были разделить энту­зиазм господина.²¹

Самым гнетущим чувством для крестоносца — которое испытывало и большинство других солдат на протяжении всей истории человечества — был страх гибели или плене­ния. Уровень смертности в первых крестовых экспедициях был воистину устрашающим. Потери от военных действий дополнялись смертностью от болезней и голода. Даже при всей ограниченности нашей информации мы знаем, что смертность в Первом крестовому походе составила пример­но 35 %, а при пересечении германцами Малой Азии во вре­мя Второго крестового похода она достигала 50 %.²²

Имеющимся данным по средневековому периоду недо­стает точности современных отчетов, они сообщают в ос­новном о знати, а не о простолюдинах. А ведь уровень по­терь среди последних наверняка был выше из-за худшего оснащения и питания, а также из-за их меньшей значимос­ти в качестве пленников. Примечательно, что участники крестовых походов были готовы нести столь тяжелые поте­ри. Для крестоносца страх смерти смягчало обещание статуса мученика за веру и гарантированного места в раю. Средневековые войны были жестоки и в Европе, но такие спе­цифические трудности крестового похода, как расстояние, климат, неизвестный враг и проблемы со снабжением, со­здавали дополнительный фон опасности.

Рассказы тех, кто выжил в предыдущих крестовых походах должны были поведать об этих трудностях тем, кто лишь собирался войти в ряды крестоносцев в 1199 и 1200 годах. Рассказ о Первом крестовом походе Фолькера Шартрского, написанный примерно в 1106 году, описывал смятение, охватившее христианский стан во время битвы при Дорилаиме в Малой Азии 1 июля 1097 года: «Мы сбились вмес­те, словно овцы в стаде, дрожащие и напуганные, окружен­ные со всех сторон врагами, так что невозможно было нику­да двинуться».²³ Другой, очевидец вспоминает: «турки могучим потоком ворвались в лагерь, разя стрелами из своих луков, убивая пеших пилигримов... не щадя ни стариков, ни молодых».²⁴

Раймонд Агуилерский во время Первого крестового по­хода состоял священником при Раймонде Сен-Жильском, графе Тулузском, и его отчет о битве при осаде Антиохии (1098) описывает нам смятение боя:

«Дерзость врага нарастала... наши люди, рассчиты­вая на выгодное возвышенное положение, бились с не­приятелем и отбросили его при первом натиске. Однако, забыв об угрожающем положении и стремясь к грабежу, они все же были обращены в бегство. Более ста человек погибло в воротах города, а еще больше полегло лошадей. Турки, достигшие основания крепости, хотели спустить­ся в город... Битва шла с утра до вечера с такой яростью, о которой прежде никогда и не слыхивали. Нас постигло ужасающее и небывалое бедствие, и среди потока стрел, камней и копий пали столь многие, что люди утратили чувствительность. И если вы спросите, как настал ко­нец битвы, то я отвечу, что спустилась ночь».²⁵

Спустя почти пятьдесят лет французское войско во вре­мя Второго крестового похода претерпело еще большие страдания. Оно было почти полностью уничтожено турка­ми на юге Малой Азии. Одо Дейльский, участник этой экс­педиции, описывал состояние выживших, медленно собирав­шихся в лагере: «Той ночью сна не было, и каждый, потеряв навсегда хоть одного товарища, с радостью приветствовал того, кто был лишь ограблен, забыв об ущербе».²⁶

Кроме страха смерти, существовал еще и риск попасть в плен. Простых солдат скорее убили бы на поле битвы или продали на невольничьем рынке в Алеппо, Дамаске или Каире, обрекая на существование, исполненное тяжкого труда. Более высокопоставленных персон, если их опозна­вали, брали в плен, а затем со временем освобождали за выкуп. Содержание пленников неизбежно было плохим. Ибн Василь, мусульманский писатель начала XIII века, описывал баальбекскую тюрьму как яму без окон: «там не было разницы между днем и ночью». (По иронии судьбы, именно в Баальбеке во время гражданской войны 1980-х годов в Ливане держали в качестве заложников Джона Маккарти, Брайана Кинана, Терри Уэйта и Фрэнка Рида). Су­ществует описание еще одной тюрьмы в замке Бет Гуврин, где некий пленник содержался в течение года в одиночном заключении, после чего дверь растворилась — но только для того, чтобы в камере оказался еще один узник. Несмотря на столь суровые условия, некоторые узники проводили в зак­лючении по много лет: так, в 1160-х годах правитель Алеп­по освободил немецких пленников, захваченных во время Второго крестового похода еще в!147-1148 годах.

Иногда выкупа так и не происходило — как было в случае со злосчастным Жервасом де Базошем (Gervase оf Ваzoches), захваченным сарацинами в Ойе. Король Иерусалимский Балдуин I отказался платить за него, и тюремщики Жерваса по­ставили его перед выбором: смерть или принятие ислама. Современник описывает судьбу Жерваса:

«Удивительно упорный, он отверг столь преступный поступок, не желая даже слышать о таком святотат­стве. Достойный похвалы муж сей был немедленно схва­чен, привязан к дереву посреди поля и разнесен в клочья летевшими со всех сторон стрелами. Из его черепа была сделана корона, а остальная часть пошла на чашу для правителя Дамаска, по приказанию которого все и было совершено, чтобы устрашить христиан».²⁷

Даже если крестоносцу удавалось избежать гибели или плена, для большинства участников экспедиция представ­ляла собой чрезвычайно суровое испытание. Основным ис­точником трудностей являлся недостаток пищи и воды. Армия могла везти с собой ограниченное количество запасов и, покинув дружественные земли, начинала испытывать затруднения с добычей продовольствия у напуганного или враждебно настроенного местного населения. Получавший сведения из первых рук, автор «Gesta Francorum» писал, что воины Первого крестового похода были вынуждены идти на крайние меры, чтобы выжить.

«Наши люди были столь измучены жаждой, что пус­кали кровь лошадям или ослам, чтобы напиться; другие опускали в сточные ямы пояса или другую одежду и вы­жимали в рот влагу; третьи раскапывали влажную зем­лю и ложились на спину, укладывая землю себе на грудь».²⁸

Про осаду Иерусалима в июле 1099 года тот же автор со­общал:

«Мы страдали от жажды настолько, что зашивали шкуры быков или волов и использовали их, чтобы принес­ти воду за шесть миль. Мы пили воду из этих бурдюков, хотя она воняла. И вот от дурной воды и ячменного хле­ба мы каждый день терпели страдания, да еще и сараци­ны устраивали засады у каждого источника или пруда, где убивали наших и резали их тела на части».²⁹

Еще раньше во время этого похода при восьмимесячной осаде Антиохии в северной Сирии людям приходилось ис­пытывать себя на прочность. «Столь ужасным был голод, что люди варили и ели листья смоковниц, винограда, черто­полоха, других растений. Иные варили высушенные шкуры лошадей, верблюдов, ослов, быков или волов и ели их».³⁰

Не удивительно, что столь тяжелые условия заставляли дезертировать тысячи людей. Впрочем, к Третьему кресто­вому походу лучшая организация и более строгая дисцип­лина уменьшила количество дезертиров, хотя снабжение водой и продовольствием во многом зависело от случая, как это было характерно для всех средневековых войн.

Разумеется, рука об руку с подобными лишениями шли болезни. Войско Первого крестового похода понесло огром­ный урон от эпидемии (вероятно, брюшного тифа), начавшейся в 1098 году, а количество участников Третьего крес­тового похода непрестанно уменьшалось из-за множества разнообразных заболеваний. Особенно страшный мор по­разил лагерь осаждавших Акру в 1190-1191 годах, в резуль­тате погибли тысячи людей из всех слоев общества. Автор «Itinerarium Peregrinorum et Gesta Regis Ricardi», отчета о Третьем крестовом походе, отмечал, что

«Рассказ об огромном количестве погибших в армии за такой короткий промежуток времени покажется неве­роятным. Количество погибших знатных людей еще мож­но было определить, а вот потери среди простолюдинов были просто неисчислимы. Согласно его данным в армии погибло: 6 архиепископов, включая патриарха Иерусалим­ского, 12 епископов, 40 графов, 500 представителей выс­шей знати, а с ними огромное количество духовенства и людей, которых невозможно сосчитать».³¹

Само собой, экстренная медицинская помощь была ми­нимальной. Орден госпитальеров устроил в ходе сраже­ний в Святой Земле полевые госпитали, но вероятность смерти от раны или от ее воспаления оставалась весьма зна­чительной.

В связи с жесткими физическими требованиями и ус­ловностями средневекового общества подавляющую часть крестоносцев составляли мужчины. Но были среди них и женщины, тоже пожелавшие получить свое от обещанных духовных дарований. Ордерик Виталис, творивший в Нормандии в начале XII века, писал: «рыдающие жены страстно желали оставить детей и все свое достояние и последовать за мужьями».³² Известно, что несколько женщин всту­пили в ряды крестоносцев. Чаще всего это были дамы, занимавшие в обществе высокое положение, например, королева Элеонора Французская — сейчас известная скорее как Элеонора (Алиенор) Аквитанская, ставшая впослед­ствии супругой Генриха II Английского. К сожалению, она оказалась втянутой в один из самых крупных скандалов средневекового периода. Известие о ее любовной связи с дя­дей, князем Раймоном Антиохийским, во многом подтвер­дило предубеждение большей части духовенства, что жен­щина может принести в армию крестоносцев только одни неприятности, поскольку природное ее естество будет вы­зывать такие пороки, как похоть и зависть.

Простые женщины могли сопровождать экспедицию в качестве пилигримов, либо занимать положение прислуги, например, прачек — а также, несмотря на духовный харак­тер мероприятия, проституток. Большинство жен кресто­носцев предпочитали оставаться дома, где их присутствие было куда более важным для охраны семейных владений и воспитания следующих поколений знати.³³

Некоторые женщины могли воодушевлять мужчин на участие в крестовом походе. Как писал летописец Третьего крестового похода, «невесты побуждали женихов, а мате­ри — сыновей, и огорчало их лишь то, что они не могли отпра­виться следом из-за свойственной их полу слабости».³⁴ С дру­гой стороны, женщины могли и не позволить мужчинам от­правиться в экспедицию. Так, в Уэльсе герольд завербовал для похода одного рыцаря, но его жена «внезапно заставила отказаться от благородного намерения, играя на его слабос­тях и пустив в ход женские чары».³⁵

Учитывая большую вероятность гибели крестоносца, на решившихся войти в их число наверняка оказывалось нема­лое эмоциональное давление. Теоретически женатый чело­век, прежде чем стать крестоносцем, должен был заручиться согласием жены. Трудно сказать, имела ли эта мера какой-либо практический эффект. Воспылав энтузиазмом от про­поведи, либо находясь под давлением окружающих или вследствие семейных традиций, скорее всего, человек не обращал особого внимания на мнение супруги. Препятствие к вербовке могло возникнуть лишь в редких случаях. Одна­ко для увеличения количества крестоносцев, вразрез с церковным правом, в послании папы римского Иннокентия указывалось, что согласие супруги не является обязатель­ным.

Вне зависимости от воинского статуса многие крестонос­цы охотно отказывались от комфорта и безопасности, окру­жавших их дома в кругу семьи. Участник Второго крестово­го похода выразительно говорит о принесенной им жертве:

«Воистину они [крестоносцы] отказались от всех благ и титулов ради угодного Господу паломничества, чтобы достичь вечной награды. Очарование жен, нежные поцелуи младенцев, прильнувших к груди, еще более трогатель­ные обещания старших детей, желанные утешения род­ственников и друзей — все оставлено, чтобы следовать за Христом, сохранив в памяти лишь сладкое, но мучи­тельное воспоминание о родной земле».³⁶

Мысль о том, что придется оставить жену, детей, роди­телей, семью и друзей, наверняка должна была оказывать серьезное влияние на тех, кто решился встать под знак кре­ста. Учитывая зачаточное состояние средневековых средств связи, даже отправка домой письма была достаточно непро­стой задачей. Впрочем, у представителей элиты и лиц, имев­ших доступ к грамотному духовенству, такая возможность существовала. В начале 1098 года граф Стефан Блуа обра­тился к Адели, «нежнейшей и любезнейшей жене, дорогим детям и всем вассалам», чтобы рассказать об успехах Пер­вого крестового похода. Впрочем, события развивались до­вольно быстро, и к тому времени, как пару месяцев спустя Адела получила письмо, оптимизм Стефана, равно как и его храбрость, несколько иссякли, и граф покинул экспеди­цию.³⁷

Учитывая невысокий уровень грамотности, зачастую ос­новным источником информации о событиях в Святой земле для местного населения являлись сообщения, поступав­шие в церковные организации. Поэтому в Европе остава­лось лишь молиться о судьбе ушедших в крестовый поход. Впрочем, папство призывало людей именно к этому. Дос­товерно известен, по крайней мере, один случай, когда не­кий Вальтер Трейонский ушел в монастырь святого Петра в Шартре, чтобы молиться о своем отце, когда тот стал уча­стником Второго крестового похода.³⁸

Люди сражались в Святой Земле или двигались к ней, а все их помыслы обычно были прикованы к оставшейся вдалеке родине. Чувство тоски по дому возникает из неве­домых источников, особенно в тяжелые минуты. Когда пер­вые франкские поселенцы пытались установить свою власть в Святой Земле, они столкнулись со значительно пре­восходящими силами противника. Временами положение представлялось в самом мрачном свете. Фолькер Шартрский писал:

«Со всех сторон нас осаждали враги... В тот день все шло не так, не было нам покоя, и к тому же не удалось напоить измученных жаждой животных. Как бы мне хо­телось оказаться сейчас в Шартре или Орлеане! И ос­тальные мечтали о том же».³⁹

Можно ощутить тоску по безопасности родины, по род­ным звукам и запахам Северной Франции — и понять уста­лость и страх войска, попавшего в трудное положение вда­ли от дома. Преимуществом последующих крестоносцев над первопроходцами 1095-1099 годов было присутствие в Ле­ванте франков. Общая вера, язык и, зачастую, семейные узы смягчали культурный шок от путешествия на Восток.

Важной проблемой была и забота о безопасности остав­шегося дома имущества и своих семей. На личном уровне многие могли опасаться возможной неверности жен. При осаде Лиссабона в 1147 году мусульмане, защищавшие го­род, с удовольствием дразнили этим атакующих.

«Они разжигали нас мыслью о многочисленных детях, появившихся в наших домах за время нашего отсутствия, говоря, что, раз у наших жен уже появилось немалое потомство, то они не будут сильно убиваться из-за нашей гибели. А еще они обещали, что если кто-то из нас и уце­леет, то вернется домой нищим. Так они насмехались над нами и скалили зубы».⁴⁰

Один из способов гарантировать безопасность женщи­ны и ее сексуальную неприкосновенность было помещение ее под присмотр религиозного сообщества. Крестоносец Первого крестового похода Жильбер из Аалста, готовясь от­правиться в Левант, основал для своей сестры Лейтгард мо­настырь Мерхем.⁴¹

Защита, которую предоставляли крупнейшие религиоз­ные организации того времени, была важна и для решения другой проблемы, встававшей перед отъезжающим кресто­носцем и его семьей. В условиях типичной для того време­ни военной и политической нестабильности отсутствие зем­левладельца и солидной части его рыцарей давало ниспос­ланную (в буквальном смысле) небом возможность для его менее порядочного соседа. Папский престол старался пре­дотвратить такие проблемы, объявив о принятии под цер­ковную охрану земель крестоносцев и угрожая жестокими карами тому, кто решится нарушить их неприкосновен­ность. Но на практике возникшая после Первого крестово­го похода масса судебных дел свидетельствовала, что мно­гие рыцари утратили свои земли или какие-либо права за время отсутствия по месту жительства.⁴²

Чтобы предотвратить вероятность такого исхода, крес­тоносец обращался к какому-либо знатному человеку, за­частую к близкому родственнику, чтобы тот присматривал за его собственностью. В результате иногда удавалось от­ражать коварные поползновения. Сибилла Фландрская взя­ла на себя управление графством, когда ее супруг Тьерри отправился сражаться в рядах воинства Второго крестово­го похода в 1146 году. Спустя два года, когда владелец со­седнего графства Эйно попытался захватить ее земли, Си­билла сама возглавила сопротивление и вынудила против­ника обратиться в бегство. Разумеется, Сибилла была не единственной женщиной, на которую возложили ответ­ственность за владения ушедшего в поход мужа, и такие моменты предоставляли женщинам средневековья редкую возможность реально осуществлять политическую власть.⁴³ Для тех, кто решался принять участие в крестовом похо­де, еще одной проблемой становилась стоимость кампании. Для экипировки рыцаря, его эскорта и слуг требовались зна­чительные денежные вложения. Доспехи, оружие и в пер­вую очередь лошади были чрезвычайно дороги. Приходи­лось также брать с собой значительные суммы, чтобы при­обретать продукты — хотя зачастую знать предпочитала брать ценные предметы для обмена или, при необходимос­ти, на подарки.

Необходимость найти средства для крестового похода вынуждала его участников закладывать или продавать свои земли или права собственности — чаще всего, той же церкви, поскольку она была единственной организацией, обладаю­щей достаточными денежными суммами. От средних веков уцелели тысячи записей о сделках; эти документы именова­лись хартиями, и значительная часть них относится именно к финансированию крестовых походов. В некоторых случа­ях мы имеем по два или три документа, относящихся к одно­му человеку, который пытался раздобыть нужные ему день­ги, продавая различные права на собственность.

Иногда сами церковные организации не справлялись с финансовыми потребностями, и тогда они вынуждены были переплавлять имеющиеся у них драгоценности. Они могли также преподносить отдельным крестоносцам дары в виде Денег или полезных вещей — например, вьючных животных. Видимо, семьи предоставляли все возможные гарантии уп­латы по полученным ссудам, хотя передача земли и прав зачастую приводила к бесконечным спорам относительно законности тех или иных обещаний и сделок.

Было подсчитано, что для оплаты участия в крестовом по­ходе рыцарь должен был затратить сумму, равную его дохо­дам за четыре года, и при этом его семья должна была на что-то жить дома — а также иметь некий запас на тот случай, если он не вернется. Для путешествия на Восток многие кресто­носцы расходовали все свои деньги, что вынуждало их на­деяться либо на покровительство высшей знати, либо на по­лучение добычи от кампании. Если ни одна из этих надежд не оправдывалась, впереди маячила нищета — ведь за возвраще­ние в Европу тоже нужно было чем-то расплачиваться.

Не удивительно, что крестоносцы выражали озабочен­ность материальной стороной дела. Гуго де Сен-Поль был одной из ключевых фигур Четвертого крестового похода. В июле 1203 года он писал друзьям в Северную Европу: «Я беспокоюсь за свои земли и займы, поскольку, если я по Божией воле вернусь, то буду отягощен множеством долгов, и придется расплачиваться с ними за счет моих земель».⁴⁴ В ходе недавних кампаний, например, Вьетнамской вой­ны и конфликта в Персидском заливе в 1991 году, было от­мечено, что они порождают целый калейдоскоп эмоций, воз­никающих уже после боевых действий. То же происходило и после крестового похода. Некоторым семействам возвра­щение сулило славу и радость. Достижения воинов сохра­нялись в устных преданиях и литературе. Уильям из Малмсбери, писавший в 1120-х годах, воспевал достижения Годфрида Бульонского и Танкреда Антиохийского:

«...известные вожди, похвалы которым со стороны по­томков, если они смогут рассудить правильно, будут бес­предельны; герои, погрузившиеся из холода Европы в не­стерпимый жар Востока, не заботившиеся о собствен­ных жизнях... они сокрушили столько вражеских городов своими славой и героизмом... Ничто не сравнится с их сла­вой, которая останется неколебимой вовеки».⁴⁵

В дневнике англо-норманнского монаха Ордерика Виталиса описывается, почему он включил рассказ о Первом крестовом походе в свою «Церковную историю»: это была «благородная и возвышенная тема, открытая для авторов... Мне кажется, что никогда не существовало более героичес­кого предмета... чем та, что Господь открыл в наши дни по­этам и сказителям, когда посрамил язычников на Востоке усилиями кучки христиан, которых Он побудил покинуть свои дома».⁴⁶ Фламандский историк Ламберт из Ардра так описал подвиги своего господина Арнольда Старого: «Сле­дует, однако, знать, что в этой схватке за Антиохию [июнь 1098 года] Арнольд Старый был признан лучшим среди мно­гочисленных воинов многих наций и народов, поскольку сила его духа была столь же велика, как и рыцарское мастерство его могучего тела».⁴⁷ Крестоносцы типа графа Робера II Фландрского в признание их подвигов на Востоке стали называться «иерусалимитянами» (Jerosolimitanus).

Мечты о славе и всеобщем восхищении уравновешива­лись оборотной стороной крестовых походов. Большинство крестоносцев возвращались относительно бедными — хотя, к примеру, если верить данным современников, Гюи Рош­фор вернулся домой после кампании 1101 года «прослав­ленным и богатым».⁴⁸ Чаще всего путешествие в Святую Землю давало возможность принести с собой частицы мо­щей святых — бесценное сокровище, которое можно было принести в дар местной церкви. Часто таким образом при­носились пожертвования за благополучное возвращение — в том числе и в ответ на финансовую поддержку со стороны Церкви. Священнослужители привозили с собой мощи для собственных храмов. В 1148-1149 годах епископ Ортлейб Базельский подарил монастырю Шонталь частичку Креста Господня, а с ним камни из Гефсиманского сада, с Голгофы, от Гроба Господня, от могилы Лазаря и из Вифлеема. Все эти предметы были освящены пребыванием рядом со святы­нями. Кроме мощей, некоторые крестоносцы везли с Восто­ка более причудливые сувениры — так, Гуфьер Ластурский привез с собой ручного льва. Увы, дальнейшая судьба зве­ря нам неизвестна.⁴⁹

Кроме всего прочего, в случае неудачи кампании для кре­стоносцев существовала еще и такая проблема, как бремя поражения. При наличии церковного благословения крах экспедиции можно было объяснить как с практической, так и с религиозной точки зрения. В ходе Второго крестового похода, пересекая Малую Азию, французская армия несла потери из-за нападений турок. При описаниях кампании постоянно упоминается один человек, Жоффруа из Рансона, и из хроник вырисовывается, что именно он несет пол­ную ответственность за огромные потери. Одо Дейльский, участвовавший в этом походе, вспоминал: «Жоффруа Рансонский... заслужил нашу вечную ненависть... все считали, что его нужно повесить, поскольку он не подчинился указу короля о дневном переходе. Возможно, дядя короля, разде­лявший его вину, спас Жоффруа от наказания».⁵⁰ Однако Бернар Клервоский, священнослужитель, наставлявший Второй крестовый поход, предпочел указать в качестве при­чины поражения на чувства алчности и тщеславия участ­ников.

Разумеется, многим семьям приходилось получать тра­гические известия о гибели родственников. Кроме послед­ствий, которые такие потери оказывали на династические и политические события, мы мало знаем о человеческой и эмоциональной оценке трагедий, хотя некоторая информа­ция чудом сохранилась. Известно, что Эброльда, вдова ры­царя Беренгариуса, погибшего в Первом крестовом походе, ушла от мира и стала монахиней в приоратстве Марсиньи. Сложнее было в тех случаях, когда никто не знал точно, погиб человек или попал в плен. В 1106 году Ида Лувенская предприняла решительный шаг. Она отправилась на Восток в надежде найти своего супруга Балдуина Монского, графа Эйно, пропавшего в Малой Азии в 1098 году. Ме­стный очевидец писал, что «из любви к Господу и своему суп­ругу, с огромными усилиями и издержками она направилась в Левант, где, к сожалению, не смогла найти ни утешения, ли уверенности».⁵¹ Другой современник отмечал: «Был ли он убит или попал в плен, никто не знает и по сей день».⁵²

Даже если крестоносец благополучно возвращался в Ев­ропу, ему приходилось сталкиваться с психологическими последствиями долгих лет войны и страданий, равно как и с воспоминаниями о потере друзей и родственников во вре­мя боев. Люди отвыкали от своей родины, сжившись с ежед­невными тяготами крестового похода. Иногда за время от­сутствия крестоносцев умирали их родственники, владения могли сокращаться или оказывались под угрозой враждеб­ных действий соседей и соперников, что в свою очередь при­водило к конфликтам, стычкам или юридическим тяжбам для возвращения утраченных земель или прав. Семья и до­мочадцы крестоносца вынуждены были заново привыкать к человеку, чье отсутствие как-то компенсировали во вре­мя крестового похода.

Средневековые источники не представляют богатой ин­формации на сей счет, но в одном-двух случаях поведение известных нам людей дает представление о том, через ка­кие — физические и моральные — испытания пришлось прой­ти вернувшимся крестоносцам. Король Конрад III Германс­кий был ранен в голову в битве в Малой Азии в 1147 году. Хотя он поправился в Константинополе и вернулся в строй крестоносцев на следующий год, рана беспокоила его всю оставшуюся жизнь. Скорее всего, Конрад подхватил на Во­стоке и малярию, поскольку спустя несколько лет после по­хода его настигла изнуряющая немощь, не связанная с ра­ной. Другой крестоносец, Гай Труссо де Монтлери, страдал от недуга, который сейчас можно определить как нервный срыв. Он покинул Первый крестовый поход во время осады Антиохии и, судя по сведениям аббата Сугера, «был слом­лен тяготами долгого пути и раздражением, возникшим от множества злоключений, а также виной за свое поведение в Антиохии... Утратив всю телесную силу, он опасался, что его единственная дочь может быть лишена наследства». Возможно, что в военном обществе, где столь важную роль играл статус, Гай не мог вынести бесчестия и в буквальном смысле слова умирал со стыда.⁵³

Возможность сделать еще один беглый взгляд на цену человеческой жизни в крестовых походах дает современная статуя, находящаяся в музее Изящных искусств в Нанси (см. вклейку). Считается, что представленная на ней пара — граф Гуго де Вадемон и его супруга Эгелина Бургундская. Изначально скульптура располагалась в аббатстве Бельва, которое финансировала семья Вадемон — возможно, упраздненное Эгелиной, когда ее супруг погиб в 1155 году. Гуго принимал участие во Втором крестовом походе, и статуя изображает супругу, которая приветствует его возвращение. Скульптура передает неподдельное волнение и душевную близость, служа ярким напоминанием о чувствах разлуки и горя, порожденных крестовым походом. Двое людей плотно прижались друг к другу, левая рука Эгелины обнимает талию мужа чуть ниже креста, а правая нежно покоится на его правом плече, касаясь шеи. Ее голова прижалась к его бородатому лицу, склонившись на левое плечо, чтобы ощутить его близость и тепло. Эгелина счастлива вновь увидеть Гуго, но радость смешана с печалью. По тому, как тесно женщина прильнула к мужу, создается впечатление, что она не хочет больше отпускать его никуда. Проведя годы в разлуке, она не может смириться с мыслью о новом расставании.

Что же касается Гуго, то по напряженному выражению его лица, явно читается переутомление от совершенного путешествия. Граф смотрит прямо вперед, он утомлен, но полон решимости в выполнении своего обета. Он крепко сжимает посох странника (представления о паломниках и крестоносцах в то время тесно переплетались, отсюда посох и сума). Обувь изодрана в клочья, что показывает сложность пути. Но и он выражает свое чувство к Эгелине, обняв защищающим жестом ее плечи левой рукой и чуть сжав пальцами для подстраховки. Гуго и Эгелина были счастливы вновь обрести друг друга, и в скульптуре читается их взаимная преданность. Но, разумеется, для многих исход крестовых походов был не столь благоприятен.⁵⁴

По существу, крестовый поход являлся весьма опасным и дорогостоящим предприятием. Он мог принести челове­ку и его семейству славу и почести - но мог означать смерть, неопределенность или даже финансовый крах. Причины, по которым несколько поколений уроженцев Запада решались присоединиться к столь рискованному предприятию, были сложны и примечательны.