ГЛАВА 11

«Злой ангел-поджигатель»

Великий пожар, август 1203

Крестоносцы, оставшиеся в Константинополе, расположились, чтобы провести здесь осень и зиму, и ждали возвращения своих соратников, готовясь к новым приключениям по весне. Этот период должен был оказаться сравнительно спокойным, но вскоре уроженцы Запада оказа­лись свидетелями ужасающего события, во мно­гом связанного с их присутствием.

Несмотря на антизападные акции 1180-х го­дов и нападения на небольшие отряды латинян в десятилетия, предшествующие описываемым событиям, в Константинополе по-прежнему жило значительное количество европейцев. Не­которые, как пизанцы, продемонстрировали верность императорской власти во время оса­ды, но после бегства Алексея III предусмотри­тельно изменили курс и нашли общий язык с Исааком и его сыном. Безусловно, такой оппор­тунизм огорчил многих византийцев — и Ни­кита отмечает, что враждебность греков по от­ношению к колониям жителей Пизы и Амальфи привела к тому, что константинопольская чернь начала поджигать их жилища. Это, в свою очередь привело к тому, что большинство европейцев перебралось на другую сторону Золотого Рога, поближе к собратьям-католикам.¹

Явное и активное участие крестоносцев в смене власти в Константинополе, а также их присутствие в качестве союз­ников молодого императора подогревало ненависть ко всем иноземцам. 19 августа 1203 года между группой греков и жившими в городе европейцами началась стычка, в ходе которой кто-то «из злобы», как пишет Виллардуэн, разжег огонь. Другие источники указывают на столкновение меж­ду крестоносцами и греками, в ходе которого первые, не имея других возможностей для защиты, подожгли одно из зданий. Никита Хониат, оказавшийся в то время в городе, представляет другую, более подробную версию. Он дает по­нять, что крестоносцы породили чудовищную цепь собы­тий, в истоке которых лежит их ненасытная алчность. Ин­тересно, что первоначально объектом их враждебности ока­зались не византийцы, а обитатели мечети, располагавшейся снаружи городских стен неподалеку от них, на противопо­ложном от лагеря крестоносцев берегу Золотого Рога. Это была не единственная мечеть в городе (они существовали в Константинополе веками), но остальные расположились внутри городских стен. Вероятно, ее создание относилось к времени восстановления дружественных отношений меж­ду Исааком и Саладином.

Судя по всему, в ответ на антизападные выступления в Константинополе группа фламандских крестоносцев вместе с несколькими пизанцами и венецианцами на местных ры­бачьих лодках переправилась к мечети. Они ворвались в зда­ние и начали грабить находящееся в нем имущество. Застиг­нутые врасплох мусульмане пытались защищаться, исполь­зуя против мечей крестоносцев то, что оказалось под руками. Они обратились за помощью к грекам, которые с готовнос­тью отозвались, радуясь возможности посчитаться с нена­вистными захватчиками. Совместные усилия мусульман и местных жителей заставили крестоносцев отступить — но как и венецианцы во время первой осады, для прикрытия отступления и нанесения ущерба обороняющимся, они об­ратились к поджогу.

Не ограничиваясь уничтожением святыни неверных, кре­стоносцы подожгли еще несколько сооружений. Никита рас­ценивает этот шаг как попытку отомстить за предшествую­щие антизападные волнения. Едва ли она была санкциони­рована руководством крестового похода, поскольку те не хотели нарушать хрупкое равновесие, установившееся в от­ношениях с греками, тем более столь разрушительным и рез­ким способом. Присутствие пизанцев, недавно пострадавших от выступлений толпы, а также использование местных су­дов также свидетельствует о несанкционированном харак­тере набега. Несмотря на явную антипатию к уроженцам За­пада, Никита приводит подробные детали происшествия, что позволяет считать его описание достаточно точным.

Как бы то ни было, последствия оказались ужасающи­ми. Если пожар 17 июля нанес большой ущерб, то новый оказался еще более страшным. Жарким летом огонь быст­ро охватил плотно стоящие деревянные постройки, распо­ложенные вокруг Золотого Рога, примерно в трети мили от восточной оконечности города. Невозможно было ни оста­новить распространение огня, ни тем более потушить его. Никита счел зрелище «небывалым, перед которым блекнут любые слова». В городе и раньше случались пожары, но по сравнению с нынешним «прежние можно считать лишь ис­крами».² Максимальный ущерб был причинен в течение первых двух дней и ночей. Северный ветер гнал пламя че­рез город к Форуму Константина. Временами он менял на­правление, и тогда пламя металось, словно голодное чудо­вище, пожирающее все на своем пути. Жертвой огня стали не только деревянные строения. Великая Агора (рыночная площадь) была уничтожена, ее изящные галереи обруши­лись наземь, а могущественные колонны были опалены по­жаром.

Расположившиеся на другом берегу Золотого Рога кре­стоносцы могли наблюдать, как пламя пожирает величе­ственные храмы, огромные особняки и широкие улицы с ку­печескими лавками. Огонь перекидывался от одного зда­ния к другому, а дым взлетал к небесам. Воздух звенел от криков людей, пойманных в огненные ловушки. Треск го­рящего дерева, грохот разрушающихся кладок, удары от падения стен, скрежет обрушающихся крыш сплетался в воистину адскую музыку.

День за днем разгоралось пламя, фронт пожара насчи­тывал сотни ярдов и поглотил огромные пространства в наи­более плотно заселенных частях города. Огонь спустился к бухте и даже рвался к самой Святой Софии. Никита сооб­щает, что сгорела стоявшая поблизости арка Милиона, слу­жившая в Константинополе точкой, от которой измерялись все дороги. Такая же участь постигла и церковный комп­лекс, именовавшийся обычно Синодом, чьи стены из обо­жженного кирпича и прочный фундамент не смогли проти­востоять температуре: «огонь пожрал все внутри, словно свечи».³

Огонь проложил через город огромную полосу, протя­нувшуюся от Золотого Рога до Мраморного моря. Констан­тинополь оказался рассечен «посредине огромной расще­линой или рекой огня». Люди, чьи родственники оказались на другом конце города, вынуждены были пользоваться морским путем.⁴ Великий дворец остался невредимым, Ипподром и Форум Константина получили небольшие по­вреждения. Ветер с запада отогнал пламя к порту Феодо­сия, где оно перекинулось через стены, а искры даже вос­пламенили проходившее неподалеку судно.

Наконец через три дня огонь насытился и начал стихать, сражение с ним довершила вода из цистерн и акведуков. Не менее 440 акров* (* Около 1890 гектаров. (Прим. ред.)) земли представляли собой обугленные дымящиеся руины. Никита, любивший свой город и гор­дившийся им, оплакивал представшую перед ним прискор­бную картину: «Горе мне! Ничем не возместить гибель пре­краснейших дворцов, в которых было столько вызывавших всеобщую зависть сокровищ!»⁵

Местные жители были твердо убеждены, что в пожаре виновны уроженцы Запада. С того времени, как сообщает Виллардуэн, оставаться в Константинополе стало опасно. По его оценке, оттуда в лагерь крестоносцев бежали около пятнадцати тысяч человек, унося с собой все, что было воз­можно. С одной стороны, возникала проблема, так как всех необходимо было кормить. Но с другой, они представляли собой потенциальных воинов и рабочих, «из всех создалась единая армия», — сказано в «Devastatio Constantinopolitana».⁶ В итоге, не считая потери людей и имущества, по­жар создал глубокий раскол между византийцами и крес­тоносцами, что усилило напряженность в уже непростой обстановке.

Несмотря на вероятную виновность крестоносцев в по­жаре и огромные финансовые трудности, с которыми стол­кнулись тысячи горожан, Исаак продолжил сбор церков­ных сокровищ для обещанных крестоносцам выплат. Ни­кита осуждает продолжающееся изъятие церковного имущества и неспособность императора отреагировать на случившееся. Он именует Исаака «злым ангелом-поджи­гателем» — такой намек на фамилию династии Ангелов явно говорит о гневе автора.⁷ Вдобавок вызванные пожа­ром убытки привели к оскудению денежного потока, на­правленного крестоносцам, что неизбежно вызвало новый конфликт.

Вскоре, по указанию императора или без такового, гре­ки восстановили участок стены, разрушенный по требова­нию крестоносцев. Отсутствие доброй половины армии и озлобленность после пожара подвигли византийцев на столь радикальный ход, продемонстрировав усиление воинствен­ности в народе. Огорченный таким развитием событий, Балдуин направил гонцов к армии, сопровождавшей импера­тора Алексея, чтобы сообщить о прекращении выплат и про­сить как можно скорее вернуться в Константинополь. 11 ноября 1203 года экспедиция вернулась в город — удовлет­воренная приемом, который был оказан населением ново­му императору, но сильно встревоженная ухудшением от­ношений с формальными союзниками.

Для Алексея это был редкий момент триумфа. Он рас­пространил свою власть по крайней мере на существенную часть своих формальных владений. Жители Константино­поля встречали возвращающегося императора подобающим образом, старейшины города считали своим долгом оказать ему надлежащий почет. Знать облачилась в лучшие наря­ды и собралась, чтобы встретить императора и сопроводить его обратно в город. Крестоносцы также вышли, чтобы встретить своих товарищей, чувствуя облегчение при виде их благополучного возвращения.

С приближением к Константинополю взгляды Алексея и крестоносцев могли остановиться на чудовищном опус­тошении, причиненном пожаром. Уроженцы Запада оста­новились в своем лагере с северной стороны Золотого Рога, а император переправился через залив во Влахернский дво­рец, но страшный черный шрам, оставленный огнем, был виден всем. Новости о пожаре достигали Алексея и его со­юзников, пока они были во Фракии, и все равно масштаб опустошения поражал воображение. Император был огор­чен утратой огромного количества прекрасных построек и видом своих подданных, ютящихся на развалинах домов. Осознание ответственности западных союзников за это зло­деяние в столице уничтожило радость от достижений в мас­штабах империи. Крестоносцы наверняка также разделяли это понимание, думая о долгой и трудной зиме, которая предстояла экспедиции, прежде чем она сможет отправить­ся в Левант.

Вернувшись в Константинополь, император Алексей из­менился. Одобрение провинции и радостный прием в городе помогли укрепиться его уверенности в себе. Прежде он был лишь тенью своего отца, но теперь, став помазанником, про­ведшим успешную кампанию, он стремился к свободе и утверждению собственной независимости.

Одним из первых действий по возвращению стал при­каз о казни через повешение всех участников свержения и ослепления его отца в 1195 году. Учитывая непредсказуе­мость ситуации в Константинополе, устранение потенци­альных заговорщиков было разумным шагом. Но куда боль­шее влияние на нестабильность Византийской империи оказало пагубное ухудшение отношений между Алексеем и его отцом. Увы, их семейная связь оказалась недостаточ­но прочной, чтобы преодолеть желание каждого к едино­личной власти. Алексей с союзниками смог изгнать узур­патора из Константинополя, а теперь объехал близлежа­щие земли, где был признан в качестве императора. Это были деяния молодого и удачливого правителя. Исаак бла­горазумно оставался в Константинополе — однако его сле­пота, его предшествующее свержение и сын, выступающий в роли соправителя, означали, что теперь его императорс­кая власть значительно отличалась от той, которой он ли­шился в 1195 году.

Никита Хониат отмечает, что все больше людей относи­лось к Алексею как к ведущей фигуре в паре императоров. Имя молодого человека стало произноситься первым в пуб­личных объявлениях, а имя Исаака следовало «словно эхо»⁸. Слепота служила постоянным напоминанием о его непол­ноценности, и старший император чувствовал, что власть ускользает из его рук. Он стал резким и обидчивым, начал брюзжать о недостатке самоконтроля у Алексея и распрос­транять слухи о сексуальных предпочтениях молодого че­ловека, считая, что тот «водит компанию с испорченными людьми, которых шлепает по заднице, а они отвечают ему тем же».⁹

В течение первых недель после возвращения из Фракии Алексей по-прежнему много общался с крестоносцами. Они были вместе вот уже более года, что создавало некоторое родство. Императору нравилось общаться с уроженцами Запада — ведь он и сам провел несколько месяцев при евро­пейских дворах. Нередко он приходил в лагерь крестонос­цев, где проводил дни в выпивке и игре в кости. Атмосфера была столь непринужденной, что Алексей веселился, позво­ляя своим товарищам снять с его головы золотую с алмаза­ми корону и заменить ее мохнатой меховой шапкой. Ники­те Хониату такое поведение казалось зазорным, позорящим имя императора и пятнающего честь Византийской импе­рии.¹⁰

Греческий хронист отмечает резкое изменение в поли­тических действиях Исаака. Прежде его характеризовала мягкость и отсутствие воинственности. Теперь же, возмож­но, измучившись страданиями и утратой авторитета, он на­чал искать облегчения в компании предсказателей и астро­логов. Никита считал их обычными шарлатанами, которые пользуются ситуацией и пытаются набить брюхо благода­ря императорскому хлебосольству. Слепого императора всегда привлекала ворожба и предсказания, но теперь он всерьез обратился к таким занятиям. Вероятно, таким спо­собом он пытался оградить себя от собственной неспособ­ности что-либо изменить и от возвышения сына.

Под влиянием предсказателей Исаак начал мнить себя единственным правителем Византии. Более того, его чес­толюбие простиралось еще дальше — к объединению в своем лице Восточной империи (Византии) с Западной (титул Германских императоров). Если, к примеру, Мануил Комнин пытался утвердить свое превосходство над Фридрихом Барбароссой, он все же никогда не принимал всерьез мысль о слиянии двух империй для образования могучего един­ства. В устах стареющего слепца, запертого в городе, под стенами которого стояла непреклонная и близкая к отчая­нию армия, такая мысль говорила о полной неспособности оценить реальную обстановку. Исаак верил, что в один пре­красный день сможет протереть глаза, и слепота исчезнет, пройдет и досаждавшая подагра, а сам он «преобразится в богоподобного человека».¹¹ Некоторые монахи с бородами «обширными, как тучная нива», подогревали мечты Исаака, поскольку он не отказывал им в роскошных яствах и винах в императорском дворце. Легковерный император вполне до­верял их пророчествам, радуясь все новым предсказаниям. Одним из его эксцентрических распоряжений было пове­ление снять с пьедестала на Ипподроме знаменитого Каледон­ского вепря, существо из греческой мифологии.¹² Это грозное чудовище с ощетинившейся шерстью было перенесено к Ве­ликому дворцу, чтобы охранять императора от городской чер­ни. Хотя таким образом вроде бы признавалась угроза, исхо­дящая от толпы, едва ли подобный способ защиты трона мо­жет представляться удачным. Нынешнему читателю такие действия кажутся поступками немощного человека, далекого от реальности и неумолимо стремящегося к катастрофе. Фи­зическая слепота Исаака сравнялась со слепотой политичес­кой, так что вскоре жители Константинополя стали относить­ся к нему с таким же презрением, как и к его сыну.

Более хитроумный политический деятель смог бы исполь­зовать к своей выгоде очевидную связь между Алексеем и крестоносцами. Учитывая стремление Исаака к власти и все большую неприязнь к сыну, можно было использовать оп­позиционные по отношению к чужеземцам настроения. Хотя уроженцы Запада, несомненно, представляли серьезную во­енную угрозу, решись старший правитель на смертельную схватку с крестоносцами, от которой отказался Алексей III, или воспользуйся он зависимостью крестоносцев от визан­тийских поставок продовольствия, Исаак мог бы получить желанное первенство. Но и отец, и сын были столь заняты личными идеями и политическими махинациями во дворце, что изолировали себя от подлинных чаяний граждан Кон­стантинополя.

Итак, императорский титул был запятнан трусостью Алексея III, а затем изменой и непопулярностью его преем­ников. Гордость византийского трона и самый его дух, созданные в течение столетий и служившие неотъемлемой частью самоидентификации жителей Константинополя, оказались в прискорбном забвении. Монолит власти дал трещину. Это, в свою очередь, означало, что преданность носителям императорского титула ослабла, а временами просто исчезала. Исаак и Алексей должны были очнуться и начать действовать, чтобы соединить собственные интере­сы со стремлениями граждан Константинополя. Альтерна­тивой была только вполне предсказуемая — и, скорее всего, мучительная политическая гибель.

Явственное отсутствие руководства побуждало горожан к волнениям. Жители Константинополя, раздраженные бег­ством Алексея III, униженные могуществом крестоносцев, разъяренные разрушениями, причиненными пожаром, ис­кали решение своих трудностей. Жертвой «нетрезвой час­ти толпы» (как назвал их Никита Хониат) стала статуя бо­гини Афины, стоявшая на пьедестале на Форуме Констан­тина. Никита восхвалял красоту бронзового произведения искусства высотой в десять футов, описывая статую под­робно с головы до пят. Он нежно вспоминает складки ее одеяния, тугой пояс на талии и укрывавшую грудь и плечи накидку из козлиной шкуры, украшенную головой Горго­ны. Статуя была столь похожа на живую, что казалось, буд­то вены Афины колеблются под напором крови, а тело на­полнено цветением жизни. Глаза были исполнены чувства, шлем венчал гребень ни конского волоса, а волосы были туго стянуты на затылке, оставляя впереди часть прядей. Левая рука Афины была скрыта складками одеяния, но причиной приговора толпы послужила ее правая рука. Как пишет Никита, голова и правая рука богини были обращены на юг, однако народ, не обращая внимания на указания компа­са, решил, что она смотрит на запад и, таким образом, при­зывает в город армию крестоносцев. Из-за такого веролом­ства статую стащили с пьедестала и разбили на куски. Ни­кита воспринял это действие как нанесение увечья самим себе, поскольку оскорбление покровительницы войны и мудрости было неумным поступком. Разумеется, он был достаточно мудр и не приписывал изваянию статуса боже­ственности, называя его лишь воплощением упомянутых достоинств.¹³

В то же время, когда происходили открытые волнения, императоры продолжали беспощадный сбор средств для удовлетворения потребностей своих союзников. Естествен­но, народ усиленно сопротивлялся любым попыткам изъя­тия у него денег. Столкнувшись с ситуацией, чреватой социальным взрывом, императорская администрация обратилась к более слабым мишеням — а именно к церкви и состоятель­ным лицам. Часть сокровищ, которые можно было забрать в Святой Софии, были изъяты и переплавлены. Десятки се­ребряных лампад, свисавших со сводов огромного храма, были собраны и преданы огню. Состоятельные горожане (среди которых, возможно, был и сам Никита) были обяза­ны внести пожертвования. Автор с пренебрежением называ­ет происходящее швырянием мяса собакам и пишет о «нече­стивом смешении языческого и священного».¹⁴

Сборщики денег пользовались услугами информаторов, указывавших на состоятельных лиц и неустанно искавших новые объекты. Крестоносцы тоже были вынуждены при­менять давление для сбора средств, занимая расположен­ные неподалеку от Константинополя процветающие поме­стья и церковные организации, чтобы получить необходи­мые средства.

К зиме 1203 года ситуация в Константинополе достигла критической точки. Никита Хониат создает яркую и убе­дительную картину разлагающейся великой цивилизации. Ощущение внутреннего упадка и разрушения в Констан­тинополе было почти осязаемым. Царь-Город, с прекрасны­ми зданиями и символами власти, был брошен на колени неумелыми правителями, непредусмотрительными горожа­нами и неуступчивыми врагами.

Среди византийцев ключевой фигурой был, конечно же, Алексей. С каждым днем молодой правитель оказывался во все более тяжелом положении. Он опирался только на кре­стоносцев, которым обещал огромные суммы денег. Его по­литическая власть зависела от их военного могущества, а сам он завязал дружеские связи с отдельными воинами. Уже с августа, когда он попросил перенести лагерь в Галату, им­ператор осознавал, насколько непопулярны его союзники. Страшный пожар и продолжающиеся конфискации денег и ценностей только сыпали соль на раны. Жители Констан­тинополя мечтали лишь о том, чтобы уроженцы Запада по­кинули их. Молодой правитель должен был убить двух зай­цев — остаться у власти до их отбытия, а до тех пор исполь­зовать присутствие крестоносцев, чтобы попытаться создать себе такое положение, в котором смог бы сохранить власть и после их ухода в марте 1204 года.

Он был вынужден умиротворять свой народ и при этом отнимать у него золото. В то же время он не мог рисковать и отталкивать своих союзников, прекратив выплаты или одобряя выступления против них. Нам известна хвалебная речь современника, превозносившая императора, как то предписывал этикет — интересно, что в ней не было даже упоминания о Исааке (что предполагало переход к его сыну всей полноты власти). Вместе с тем в ней слышалась явная неприязнь по отношению к крестоносцам. «Если они и дос­тавили императора, прибывшего сюда по воле Господней, не следует им превозноситься. Восстановив права нашего гос­подина, они исполнили долг слуги, так пусть и теперь будут покорны законам». В речи таится предостережение против жадности «старого» Рима, пытающегося вернуть свою мо­лодость за счет Рима нового.¹⁵

Алексей Дука, известный как Мурзуфл, заметная фигура в константинопольских выступлениях против крестоносцев* (* Алексей по прозвищу Мурзуфл («суровый, насупленный») никак не мог быть известен как противник крестоносцев хотя бы потому, что император Алексей III именно ему поручил секретные переговоры с латинянами (см. далее). (Прим. ред.)), осуждал императора за выплату им огромных сумм и заклад многих земель. Он призывал Алексея «заставить их убраться».¹⁶

Разумеется, крестоносцы зависели от Алексея III в поставках продовольствия, нуждались в финансовой и военной поддержке весной. И все же, как продемонстрировал ожесточенный спор на Корфу, значительная часть армии была равнодушна к идее поддержки императора и не была склонна терпеть нарушения обещаний. Чем дольше Алексей не мог заплатить обещанные деньги, тем сильнее в армии назревало недовольство. Недоверие к грекам разрасталось словно язва.

Бонифаций Монферратский попытался использовать дружеские отношения с Алексеем, чтобы убедить его возобновить выплаты. Он посетил императора, напомнил, насколько он обязан крестоносцам, которые восстановили его на престоле, и призвал его сдержать слово. Учитывая давление, с которым Алексей сталкивался в Константинополе, у него не оставалось другого выбора, кроме дальнейшего проведения политики примирения. Он обратился к Бонифацию с просьбой потерпеть и заверил в том, что выполнит их договоренность.¹⁷ И все же вскоре поступление денег со­кратилось, а затем и вовсе прекратилось.

К этому времени года, а дело происходило в ноябре, им­ператор понимал, что флот крестоносцев не сможет вый­ти в море. Возможно, он решил, что вынужденной неподвижности и зависимости от продовольственных поставок будет достаточно, чтобы удержать уроженцев Запада от военных действий. Кроме того, он рассчитывал, что, прекратив выплаты, он сможет получить передышку в Константинополе.

Первого декабря неприязнь между уроженцами Запада и византийцами выплеснулась в открытое столкновение. Толпа начала набрасываться на всех встреченных чужеземцев, жестоко убивая их и сжигая тела. Греки попытались напасть на корабли крестоносцев, но были быстро отбиты, потеряв значительное количество своих суден.

Копившееся напряжение выплеснулось в открытое про­тивостояние. Руководители крестового похода должны были продумать дальнейшие действия, окончательно про­яснив намерения императора по отношению к бывшим союзникам. Было решено отправить официальную деле­гацию к Алексею, чтобы напомнить ему об обязательствах по отношению к крестоносцам и потребовать их выпол­нения. В случае отказа послы должны были заявить, что «сделают все возможное, чтобы вернуть обещанные день­ги».¹⁸

Учитывая дипломатический опыт и ораторское мастер­ство Конона Бетюнского и Жоффруа де Виллардуэна, именно они оказались двумя из шести посланников. Ос­тальными были француз Мило Прованский и трое знат­ных венецианцев. Препоясавшись мечами, они отправи­лись верхом вдоль Золотого Рога по Влахернскому мосту ко дворцу.¹⁹ У ворот они спешились, как и надлежало по­слам, и направились в один из залов, во главе которого восседали два императора, облаченных в роскошные оде­яния. Здесь же была Маргарита, жена Исаака, приходив­шаяся мачехой Алексею. Виллардуэн вновь упоминает о ней как о «достойной прекрасной даме».²⁰ Чтобы подчерк­нуть важность встречи, зал был наполнен византийской знатью. Обе стороны понимали, что происходил не обыч­ный визит вежливости, а решительная встреча, от итогов которой будет зависеть столкновение или же разрешение напряженной ситуации.

Конон изложил ставшее привычным дело. Крестоносцы сослужили двум императорам огромную службу, Алексей и Исаак в ответ пообещали выполнить свои обязательства, но не сделали этого. Крестоносцы представили скреплен­ные печатями документы с первоначальным договором. Затем следовал ультиматум: если византийцы исполнят обещания, крестоносцы удовольствуются этим. В противном случае «они не смогут далее считать тебя [Алексея] своим повелителем и другом, но сделают все возможное, чтобы получить причитающееся им. Они просили нас сказать, что не причинят вреда ни тебе, ни кому бы то ни было другому, не предупредив о намерении начать военные действия».²¹ В заключительных словах Конона таилось скрытое раздражение на хозяев. Заверив в предупреждении о начале вой­ны, он добавил: «Они [крестоносцы] никогда не поступали вероломно, поскольку это не в традициях их стран».²² Этот выпад против характера греков показывал давние предубеж­дения уроженцев Запада и обозначал рост недоверия к Алек­сею. Разумеется, слова были составлены так, чтобы нанес­ти обиду.

Завершение речи Конона потонуло в ропоте. Его слова привели в ярость собравшуюся византийскую знать. Сразу же вспомнилось все возмущение против западных варваров. Виллардуэн пишет, что ни у кого прежде не хватало дерзо­сти входить в императорский дворец и диктовать импера­тору свои условия. Зал загудел вскриками. Собравшиеся тыкали пальцами в кучку посланников. Даже если Алексей собирался предложить крестоносцам более примиритель­ный ответ, настроение в зале приравняло бы его к самоубий­ству. Несмотря на номинальную неприкосновенность кре­стоносцев в качестве послов, ярость была такова, что лати­няне стали опасаться за свои жизни. Столь опытному человеку, как Виллардуэн, привыкшему, как мы видели, к такого рода опасностям, нынешнее суровое испытание по­казалось необычным и пугающим. Крестоносцы чувствова­ли себя полностью отрезанными от всего мира. Они поспеш­но развернулись и заторопились по дворцовым переходам к выходу, где ждали их лошади. «Не было среди них чело­века, не возрадовавшегося, оказавшись снаружи».²³ Радуясь удачному избавлению, они помчались обратно к Золотому Рогу. Выражение лиц рассказало об оказанном приеме уже при въезде в лагерь. Была собрана знать, чтобы выслушать рассказ о посольстве. «Так началась война», — коротко и сдержанно сообщает Виллардуэн.²⁴

Робер де Клари приводит еще одну интересную подроб­ность, которая, впрочем, не оказала особого влияния на ход дальнейших событий. Услышав о реакции Алексея на по­сольство крестоносцев, дож Дандоло решил в последний раз лично воззвать к императору. Он направил вестника, прося о встрече в бухте. Венецианцы снарядили четыре тяжело вооруженных галеры для сопровождения своего вождя. Алексей подъехал к берегу, и двое руководителей переговорили между собой. У Дандоло установились дос­таточно теплые отношения с Алексеем, и он считал, что сможет что-то изменить. Возможно, дож надеялся на то, что вне давления византийского двора молодой импера­тор сможет отчетливее понять свою ответственность пе­ред крестоносцами.

«Алексей, что хочешь сказать? — спросил дож. — Поду­май, ведь мы спасли тебя от нищеты, мы сделали тебя гос­подином, а позже короновали как императора. И ты растор­гнешь соглашение с нами?»²⁵ Император был непреклон­ным: «Я не стану делать больше того, что уже сделал». Дандоло пришел в ярость — ведь их предавал человек, на которого они потратили столько времени и сил. Он уже не мог сдержаться: «Ах ты, мальчишка! Мы вытащили тебя из грязи — и снова втопчем в грязь! Я бросаю тебе вызов и пре­дупреждаю, что с этого момента буду действовать против тебя изо всех сил!»²⁶

С начала декабря между двумя силами происходили от­дельные стычки. Ни одна из сторон не начинала решитель­ных действий. Крестоносцы, с одной стороны, не хотели провоцировать греков на открытую вражду, Алексей же, с другой стороны, не хотел начинать действий против могу­щественной западной армии. Обстановка в императорском дворце становилась все более напряженной. Исаак побуж­дал своего сына не обращать внимания на разговоры презрен­ной черни, придворные отказывались идти в бой против кре­стоносцев. Никита отзывался о них пренебрежительно: «Они стремились сражаться с ними так же, как стадо оленей готовилось бы к бою против льва».²⁷

Серьезная угроза для латинян возникла 1 января 1204 года. За те месяцы, что в Галате стоял лагерь крестоносцев, тор­говля и рыбная ловля возродились. Воды Золотого Рога бо­роздили греческие, венецианские и другие суда. Византий­цы понимали, что самым ценным орудием крестоносцев был их флот. Без него они оказались бы в ловушке и вынуждены были бы либо сдаться, либо отправиться прочь по суше через враждебные болгарские земли, либо переправиться че­рез Босфор, чтобы встретить зиму в неприветливых горах Малой Азии. Если уничтожить флот крестоносцев, ненавистные уроженцы Запада оказались бы во власти византийцев.

Греки взяли семнадцать судов и нагрузили их дровами, стружкой, смолой, паклей и деревянными бочками. Зажигательные суда веками использовались в морских битвах в Восточном Средиземноморье. Они были применены в знаменитой битве при Саламине в 480 году до н.э., и пове­ствования об этом легендарном сражении повторялись по всему средневековому миру. Около полуночи, когда ветер дул с юго-запада, греки подняли паруса, подожгли свои суда и пустили их в сторону флота крестоносцев. Они хорошо подготовили свои корабли. Груз быстро воспламе­нился, пламя взметнулось к небесам, и огненные призра­ки без судового экипажа непреклонно скользили к вене­цианским кораблям.

Напряженность между двумя сторонами заставляла крестоносцев выставлять часовых и дозорных, так что когда! вражеские корабли тронулись через Золотой Рог, прозвучал сигнал тревоги, и все схватились за оружие. Венецианцы подбежали к своим кораблям и сделали все возможное, чтобы с помощью весел, парусов или канатов отвести их в безопасное место. Виллардуэн стал свидетелем нападения и ручался, что «никто никогда не оборонялся на море с такой отвагой, как венецианцы в ту ночь».²⁸ Часть парусных судов оказалось невозможно передвинуть быстро, а потому возникла необходимость в другой схеме действий. Самыми маневренными были весельные галеры и баркасы. Коман­ды собрались быстро, суда на веслах тронулись в сторону неприятеля. На горящие корабли полетели абордажные крюки, увлекая их в сторону Босфора, чтобы течение вы­несло их в открытое море, где они могли сгорать, не причи­няя никому вреда.

Однако греки не бросили свой замысел на произвол судь­бы. Тысячи человек собрались на берегу Золотого Рога, де­монстрируя враждебность по отношению к пришельцам с Запада. Многие из них сели на оставшиеся лодки и откры­ли огонь по венецианцам, пытавшимся оттащить пламене­ющие суда.²⁹ Многие из крестоносцев были ранены, и вся ночь прошла в борьбе за спасение драгоценного флота.

В основном лагере не утихала тревога. Часть воинов опа­салась, что нападение на море послужит лишь прелюдией к сухопутному наступлению. Крестоносцы начали вооружать­ся и седлать коней. Шум с Золотого Рога и темнота не дали возможности сформировать четкое боевое построение, а по­тому на равнину перед лагерем вылилась сравнительно аморфная масса крестоносцев, чтобы отразить угрозу напа­дения со стороны греков. Когда рассвело, оказалось, что был уничтожен только один пизанский корабль, что можно счи­тать выдающимся достижением венецианских мореходов и доказательством их высокого мастерства. Они прекрасно со­знавали важность своих действий. Виллардуэн писал: «Той ночью над всеми нависла ужасная опасность. Если бы наш флот сгорел, мы потеряли бы все, лишившись возможности уйти как по суше, так и по морю».³⁰

Неясно, кто из греков предложил идею зажигательных кораблей. Несмотря на холодный прием последних по­сольств, участие Алексея в столь явно враждебном действии кажется маловероятным. Скорее нападение было разработано партией, склонной к уничтожению крестоносцев, по­казывая таким образом ослабление авторитета молодого императора. Однако крестоносцам политические нюансы ка­зались малозначительным. С их точки зрения, вся вина ле­жала на самом Алексее. Виллардуэн насмешливо замечал: «Вот так Алексей решил отплатить за службу, которую мы ему сослужили».³¹ Мнение об императоре испортилось, и неприязнь к грекам стала настолько сильной, что прежние теплые отношения казались ушедшими в прошлое.