ГЛАВА 14

«Эти предтечи антихриста»

Разграбление Константинополя, апрель 1204 года

Когда основная часть войска крестоносцев бро­силась грабить Константинополь, руководите­ли похода быстро начали действовать, чтобы сохранить город. Их первой заботой был конт­роль над основными императорскими резиден­циями — дворцами Буколеон (Великим) и Влахерна. Бонифаций Монферратский сразу же направился в Буколеон, который распахнул ворота на условиях сохранения жизни всем, на­ходящимся в нем. Здесь укрылось много пред­ставителей византийской знати, включая чле­нов разных императорских семей. Среди них была высокомерная Агнесса, сестра французс­кого короля Филиппа, а также Маргарита, вдо­ва Исаака Ангела и сестра короля Венгрии. Но для крестоносцев важнее была сокровищница дворца, собиравшаяся в течение многих веков императорской власти. Виллардуэн с трудом мог описать тамошние богатства: «Там находи­лось такое хранилище сокровищ, что едва ли на­шелся бы кто-то, кто сумел бы их сосчитать».¹ Бонифаций оставил в дворцовом замке свой гарнизон, ко­торый, кроме военных целей, должен был охранять сокро­вищницу.

На севере города Генри Фландрский на таких же усло­виях вступил во Влахернский дворец, где тоже обнаружил великолепную сокровищницу и оставил гарнизон для ох­раны обретенного богатства. Если овладеть этими двумя дворцами оказалось сравнительно просто, то в остальных местах развитие событий показывало неуемную алчность и жестокость крестоносцев, добравшихся до сокровищ безза­щитного населения. Некоторые описания, например, мему­ары Виллардуэна и Робера де Клари, обходят молчанием постыдные и трагические эпизоды. Другие, как Гунтер из Пайри, приводят пугающие подробности. Но, естественно, самые яркие и драматические сведения о разграблении Кон­стантинополя можно почерпнуть у двух византийских пи­сателей — Никиты Хониата и Николая Месарита.

Несмотря на заранее выработанные крестоносцами ус­ловия относительно поведения западных армий в городе, очарование такого количества добычи, равно как и опреде­ленная напряженность среди самих крестоносцев, оказыва­ли неизбежное воздействие. Уверенные в том, что господь награждает их за борьбу с нечестивыми и вероломными гре­ками, крестоносцы считали свои действия законными и оп­равданными. Стремление уроженцев Запада к добыче зас­тавляло их грабить горожан и сам город. В своем правед­ном рвении они не задумывались о чувствах тех, кого грабили, равно как и о святости опустошаемых зданий. Балдуин Фландрский замечал: «Отказывавшие нам в малом были вынуждены отдать нам все по решению Господа».²

Крестоносцы растекались по городу как смертоносный вирус, распространяющийся по крови дряхлого старца: они закупоривали движение, а затем прерывали и саму жизнь. Для Никиты оны были «предтечами антихриста, посредни­ками и предвестниками его нечестивых деяний».³ Очевид­ной целью крестоносцев становились церкви, откуда были вынесены сотни прекрасных икон. «Бесценные раки, содержав­шие останки святых, пострадавших ради Христа, были выр­ваны из алтарей, на землю исторгнуты хлеб и вино, претво­ренные в тело и кровь Христову. Хотя его [Христа]бок не был вновь пронзен копьем, но потоки божественной крови снова про­лились наземь», —  так с болью писал Никита.⁴ В описаниях Николая Месарита читаем:

«Распаленные боем меченосцы, жаждущие убийства, облаченные в броню и вооруженные копьями, лучники, кич­ливые всадники, что лают словно Цербер и дышат как Харон, грабили храмы, растаптывая святыни, круша утварь, сбрасывая на пол священные иконы Христа и Его Пресвятой Матери и всех святых, от века ему благоугодивших».⁵

Святая София, самое величественное и славное здание Константинополя и духовный центр Византийской импе­рии, была разграблена и опустошена. Превыше всего ос­тального это разграбление явилось символом крушения некогда могущественной цивилизации и возникновения новой агрессивной силы, которая — по крайней мере, не­кое короткое время — не заботилась о величии имперско­го прошлого. Изумительный высокий алтарь, созданный из сплава драгоценных металлов, соединенных в единое многоцветие, был разбит, чтобы стать добычей несколь­ких претендентов. Духовная ценность предмета чаще все­го забывалась перед лицом непреодолимой жажды немед­ленной наживы. В крестоносцах словно воспылала самая всепоглощающая страсть, которую только можно предста­вить, и утолить ее могли лишь драгоценные металлы или самоцветы. Конечно, разрушено было не все. Достаточно познакомиться с сокровищницей Святого Марка в Вене­ции или посмотреть на знаменитую четверку коней перед тамошним музеем, чтобы понять, что некоторые ценные предметы были вывезены целиком.⁶

За несколько часов были собраны накапливавшиеся ве­ками драгоценности. Забирали не только то, что могло быть унесено — разрушению подверглось само здание Святой Со­фии. Так, крестоносцы содрали серебряную занавесь с во­рот, разрушив творение, созданное мастерами за долгие годы труда. Добыча была столь велика, что грабителям пришлось завести в здание животных. Навоз от ослов и мулов запят­нал мраморные полы дома Господня, люди и животные скользили и падали, пытаясь волочь свой груз. Великий храм был грубо осквернен.

Ценности расхватывали не только рыцари и пехотинцы. Гунтер из Пайри приводит удивительно откровенные све­дения о поведении настоятеля Мартина во время разграб­ления города.⁷ После участия в посольстве к папе с целью получения прощения за осаду Зары он в апреле 1203 года направился на Святую Землю, а затем уже присоединился к крестоносцам под Константинополем. Увидев всеобщее обогащение, он решил получить часть драгоценных релик­вий для своей церкви. С двумя спутниками он поспешил к монастырю Христа Вседержителя, величественному творе­нию династии Комнинов, расположенному в центре Кон­стантинополя. В течение предшествовавших месяцев греки использовали его в качестве хранилища для сокровищ близ­лежащих монастырей, включая расположенные за городс­кой стеной, надеясь, что там ценности окажутся вне опас­ности. Информация об этой сокровищнице появилась у крестоносцев с теми европейцами, что были изгнаны из го­рода за несколько недель до его падения. Таким образом, монастырь с самого начала неминуемо должен был стать целью грабителей. Мартин направился туда — как уверяет нас Гунтер, не для того, чтобы завладеть золотом или се­ребром, но чтобы раздобыть святыни. Ради священной цели он был готов на святотатство. Не обращая внимания на рас­положенную в главном храме сокровищницу, Мартин от­правился на поиски ризницы, где хранились наиболее цен­ные церковные предметы.

Там он наткнулся на старика с длинной седой бородой — священника. Гунтер объясняет, что настоятель принял его за мирянина, поскольку западные монахи не носили боро­ды. Такая вероятность существует, но кажется странным, что Мартин за все время путешествий по Восточному Сре­диземноморью ни разу не встречал православного монаха. Как бы то ни было, он рявкнул: «А ну, старый безбожник, показывай мне, где скрыты самые драгоценные святыни, или тебя ждет немедленная смерть!» Священник мог не понять точного смысла крика Мартина, но суть была ясна. Трясясь от страха, он попытался успокоить настоятеля не­сколькими латинскими словами, которые ему удалось при­помнить. Мартин объяснил, что ему нужно. Гунтер уверя­ет, будто священник понял, что настоятель тоже был кли­риком, и предпочел отдать святыни человеку, имеющему отношение к церкви, сколь бы жесток и страшен тот ни был, нежели рыцарям, чьи руки были запятнаны кровью.

Старик подвел Мартина к железному сундуку, открыл его, и настоятель с удивлением всмотрелся в сокровища, ле­жавшие в нем. Зрелище это было «для него прекраснее и желаннее всех сокровищ Греции». Его охватило нестерпи­мое желание схватить эти сказочные сокровища: «Настоя­тель жадно и поспешно сунул в сундук обе руки и вместе со своим спутником начал набивать полы рясы священной до­бычей». Возможно, Мартин выбирал то, что казалось ему наиболее ценными предметами, или выяснил у старика-свя­щенника происхождение тех или иных вещей. Затем, заб­рав самое ценное, «святой грабитель» удалился.

Образ западного священника, возвышающегося над престарелым православным монахом и угрожающего ему смертью, сложно воспринимать иначе как издевательство. Даже Мартин вынужден был объясняться за подобные действия — что подтверждает правдивость описания Гун­тера. Приводимое оправдание повторяет утверждение о бо­жественном одобрении захвата Константинополя, которое дополняется утверждением, что сам Мартин не пролил крови и в дальнейшем с великой заботой сохранил получен­ные святыни.

Наполнив рясу драгоценными реликвиями, Мартин на­правился обратно к кораблю, чтобы оставить там свои тро­феи. Он представлял собой забавное зрелище, чего не отри­цает и Гунтер. Встречавшиеся на пути люди по его раздув­шемуся виду легко могли заключить, что внутри аббатского облачения находится не только сам служитель Бога. Они весело расспрашивали его, что за трофеи он тащит и зачем так утруждает себя. Подмигивая, Мартин отвечал: «Мы хо­рошо потрудились», на что получал в ответ «Благодарение господу».

Настоятель старался как можно скорее скрыться от толп грабителей, чтобы сохранить свой груз. С ним был один из капелланов и старик-священник, решивший, наверное, что его собственную безопасность может гарантировать пребы­вание рядом со столь важной фигурой. Мартин вернулся на корабль, где и оставался, ожидая более спокойной поры. Пока хаос первой волны грабежа не улегся, он благоговей­но изучал святыни и, возможно, смог идентифицировать еще некоторую их часть. Через день-два старый священник нашел для Мартина и его окружения пристойное размеще­ние в городе, и настоятель перебрался туда, снова перенеся свои сокровища. Может быть, Мартин опасался, что релик­вии могут украсть, или же, если они будут обнаружены, их сдадут в общую военную добычу. Как бы то ни было, он про­должал трепетать над своим собранием в течение всего лета 1204 года.

Не только Мартин собирал святыни. Прочесывая Кон­стантинополь, крестоносцы захватили огромное количество самых разнообразных ценностей. Два свидетельства, Аноним из Суассона и «Деяния епископа Альберштадтского», содер­жат списки святынь, привезенных отдельными священника­ми в свои церкви. Для церковных заведений, и не мечтавших о подобных сокровищах, предоставлялась уникальная воз­можность обрести предметы неоценимой стоимости. После крестового похода отдельные регионы Северной Франции были наполнены священными предметами.

Епископ Нивело Суассонский, чей корабль первым кос­нулся стен Константинополя, вскоре отправил в свой ка­федральный собор несметные сокровища, включая главу первомученика Стефана, шип с тернового венца и палец апостола Фомы, который тот вкладывал в раны Христа. Кроме того, Нивело одарил монахинь обители Богоматери Суассонской поясом Пресвятой девы, а аббатству святого Иоанна в Винье направил руку Иоанна Крестителя. Когда сам Нивело в 1205 году вернулся в Северную Францию, он вез с собой главы Иоанна Крестителя и апостола Фомы и два больших распятия, сделанных из Креста Господня. Эти изумительные трофеи показывают главенство Нивело сре­ди духовенства крестового похода.⁸

Епископ Конрад Альберштадтский тоже привез прекрас­ное собрание святынь, включая частицы Креста господня и десятки мощей апостолов (главу Иакова, брата Христова) и многих других святых. С ним прибыло такое количество предметов, что Конрад был вынужден построить новый ал­тарь, чтобы разместить их все. Для украшения своей церк­ви он пожертвовал золото, серебро, пурпурные ткани и два прекрасных гобелена.⁹

Если добавить к этим описаниям рассказы Робера де Клари и рассмотреть, к примеру, сокровищницу церкви свя­того Марка в Венеции, можно представить себе размеры грабежа. Робер писал о фиале с кровью Христовой из церк­ви Богородицы Фаросской во дворце Буколеон, а также о терновом венце и ризе Девы Марии.

Разумеется, в Северную Европу отправилось гораздо больше предметов, чем представлено в описаниях. Иногда они оставляли след и в географии — как, например, дере­вушка Лонпре-лес-Корп-Сенс близ Амьена. Название ее происходит от мощей, принесенных в местную церковь уча­стником Четвертого крестового похода Алемом де Фонтеном.¹⁰ Однако в большинстве случаев трофеи терялись из вида и оседали в сокровищницах, церквях или дворцах на Западе, или же просто переплавлялись еще в Константино­поле и исчезали навсегда. Грекам удалось спасти лишь не­которые предметы. Робер де Клари отмечает, что в церкви Богородицы Фаросской во дворце Буколеон находились погребальные пелены, в которые был обернут Христос и на которых явно сохранился его облик. Крестоносцы могли видеть эту бесценную святыню во время посещения города во второй половине 1203 года — но ее было легко унести и, скорее всего, она была куда-то вывезена в апреле, посколь­ку, как сетовал Робер, никто не знал о ее судьбе.¹¹

С точки зрения Никиты, самой ужасной стороной раз­грабления Константинополя было отношение уроженцев Запада к горожанам. В ответ на любую попытку вступле­ния в контакт с захватчиками выхватывался кинжал, и сле­довал удар ледяной стали. Людей, пытавшихся покинуть город, останавливали, а их багаж безжалостно разоряли. Крестоносцы были настолько охвачены стремлением к на­живе, что казались недоступны голосу рассудка.

Агрессивность уроженцев Запада находила выход и в сексуальном насилии. Как веками случалось с разнообраз­ными армиями, поругание женщин противоположной сто­роны служило одновременно физической разрядкой и де­монстрацией победы. Не обращая внимания на вопли жертв и страдание отцов, мужей и братьев, крестоносцы насило­вали женщин, молодых и старых, замужних и девиц. «По­щадили ли эти безумцы благочестивых матерей или моло­дых девиц, или тех, кто, избрав своим уделом девственность, посвятил себя Богу?» — вопрошал Никита.¹² Николай Месарит описывал, как крестоносцы «отрывают детей от матерей и матерей от детей, распутничают с целомудрен­ными девами в святых храмах, не ведая страха ни перед Господом, ни перед людским отмщением».¹³

Часть горожан была взята в плен, чтобы затем быть пред­ложенной за выкуп. Люди пытались скрыться от крестонос­цев. Кто-то искал убежища в церквях, но «не было места, где можно было бы скрыться, и не было приюта для тех, кто в слезах искал его».¹⁴ В течение последующих нескольких дней оккупанты непреклонно и тщательно исследовали го­род, присваивая себе все ценное, как бы хорошо оно ни было спрятано.

Врываясь в дома, крестоносцы выкидывали их жителей или брали их в плен, занимая помещения. Виллардуэн мель­ком замечает: «Каждый селился, где хотел, недостатка в пре­красных постройках не было».¹⁵ Интересно, что для Робера де Клари вопрос размещения оказался куда более проблем­ным. Будучи представителем высшего руководства кресто­вого похода, Виллардуэн, вероятно, расположился в одном из богатых дворцов, которых было много в Константино­поле. С точки зрения Робера, занимавшего в иерархии куда более скромное положение, руководство позаботилось лишь о собственных нуждах, предоставив бедным думать о себе. Робер заявляет, что лучшие дома были разделены между знатью, без ведома или согласия простых участников похо­да, что он счел дурным предзнаменованием и приметой гря­дущего предательства обычных воинов.¹⁶

Крестоносцы захватывали не только деньги, святыни, драгоценности и дома. Они расхаживали по улицам в вели­колепных нарядах. Головы лошадей украшали прекрасные вуали, шляпки в форме барабанов и белые кудрявые пари­ки, модные у городских красоток. Повсюду празднование сопровождалось большим количеством алкоголя. Некая блудница, вернувшись из предшествующего сражению из­гнания, расселась на патриаршем троне в Святой Софии, а затем, вскочив, начала петь и плясать вокруг священного алтаря, резвясь и забавляя публику.

Были разграблены константинопольские винные погре­ба. Желание выпить у уроженцев Запада было настолько сильным, что они не утруждали себя смешиванием вина с водой, как это обычно делалось. Песнопения и попойки про­должались день и ночь. Некоторые пожирали местные яст­ва, остальные искали продукты, чтобы приготовить что-то более привычное. В огромных котлах варились куски бычь­их туш, солонина кипятилась с бобами, все это сдабривалось чесночным соусом. Когда подходило время обеда, никто не обращал внимания на то, что в качестве столов, стульев или табуреток могли использоваться освященные предметы.¹⁷

Никита Хониат сам стал жертвой крестоносцев. Из его рассказа можно почерпнуть яркое впечатление о чувствах человека, павшего жертвой грабежа. Часто говорится, что историю пишут победители. Это утверждение было особен­но справедливо в средние века — так что, несмотря на впол­не объяснимую предубежденность автора, труд Никиты яв­ляется редким случаем взгляда побежденного. «В тот воис­тину проклятый день» (13 апреля) в его доме собралось множество друзей. Его основной особняк был уничтожен при пожаре в конце 1203 года, а другое жилье располага­лось неподалеку от Святой Софии.

Когда крестоносцы начали приближаться, Никита с дру­зьями увидели, как они грабят людей, отнимая деньги и вещи, или убивают. Грекам пришлось пойти на хитрость. Среди друзей писателя был виноторговец из Венеции по имени Доминик, а также его жена. У него нашелся шлем, доспехи и оружие, которые он и надел, сделав вид, что за­нял дом для себя. Когда появились крестоносцы, чтобы зав­ладеть домом, Доминик прогнал их, изрыгая проклятия на родном языке и заявляя, что и здание, и все, кто в нем нахо­дятся, принадлежат ему. В течение нескольких часов все новые воины пытались завладеть постройками, и Доминик уже с трудом оказывал им сопротивление. Когда наступи­ло короткое затишье, он попросил Никиту с домочадцами покинуть дом, чтобы сохранить мужчин в живых, а женщин не обесчещенными.

Доминик проводил греков в дом другого венецианца, решившегося остаться в городе, несмотря на недавнюю на­пряженность. Они передохнули там недолго, предпочтя со­провождать Доминика, играя роль его пленников. Впрочем, слуги вскоре разошлись, чтобы самим позаботиться о себе.

Они покинули своего господина и его друзей, так что им пришлось взять на плечи детей, слишком маленьких, что­бы ходить, а хронисту пришлось нести на руках младенца. Жена Никиты была беременна, что добавляло всем трево­ги. В течение пяти дней этот гордый и образованный чело­век водил свою свиту вокруг Константинополя, прежде чем понял, что ситуация будет только ухудшаться. Крестонос­цы продолжали грабить городские ценности и унижать лю­дей. Никита решил бежать.

17 апреля он начал продвигаться в сторону Золотых Во­рот — места многократных триумфальных возвращений им­ператоров Византии в минувшие годы. Теперь оно стало ме­стом исхода для беженцев, изгнанных из своих домов втор­жением варваров. Двигаясь в сторону ворот, Никита со своими домочадцами не раз встречал уроженцев Запада, на­груженных добычей. Иногда крестоносцы останавливали их, чтобы проверить, не скрываются ли под грязными ту­никами дорогие одежды или нет ли у беглецов золота и се­ребра. Многие интересовались только деньгами, но некото­рые рассматривали женщин, и Никита велел им измазать лицо грязью и передвигаться там, где больше всего народа, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Небольшая группа греков молила Господа о возможности благополуч­но выйти через Золотые Ворота.

Около церкви мученика Макея один из крестоносцев вцепился в девушку, шедшую посреди группы, и начал та­щить ее к себе, явно замышляя насилие. Отец девушки, по­жилой судья, тщетно взывал к милосердию. Воин оттолк­нул его, и тот рухнул в грязь на обочине дороги, призывая кого-нибудь помочь его дочери. Он обратился и к Никите, который с невероятной отвагой погнался за похитителем, упрашивая его оставить девушку. Судя по сделанному Ни­китой описанию разграбления Константинополя, его дол­жен был ждать только удар кинжала. Но, наверное, столь жестокое отношение к женщинам не могло быть одинако­вым у всех уроженцев Запада, и Никите удалось убедить нескольких проходивших мимо крестоносцев помочь ему предотвратить насилие. Он был так взволнован, что даже начал тянуть одного из них за руку.

Они последовали за бандитом к его жилищу, где тот за­пер девушку, прежде чем обратиться к преследователям. Никита обвинил его в отказе подчиниться приказу коман­дира, имея в виду клятву о неприкосновенности женщин, данную перед началом осады, а затем представил его в виде «похотливого осла, ревущего при виде целомудренной девы». Он обратился к стоящим рядом крестоносцам, при­зывая исполнить собственные законы, и вновь потребовал защитить девушку. Он воззвал к чувствам тех, у кого были собственные жены или дочери, и взмолился о помощи к Христу. Его слова задели слушателей за живое, и они нача­ли настаивать на освобождении девушки. Сперва злодей не обращал внимания на их требования, но вскоре понял, что они совершенно серьезно угрожают повесить его, если он не отпустит ее. Наконец, он освободил девушку и, к обще­му облегчению и удовольствию, Никита со своей компани­ей поспешили прочь, выбравшись из Золотых Ворот.

Никита описывает гнев и горечь, которые они испытали, покидая город. Он ругал стены, которые все еще стоят, но не могут защитить жителей; переживал, увидит ли когда-нибудь это место не в запустении и слезах, но возвышенным и пре­красным.¹⁸ Писатель со своими спутниками добрались до Селимбрии, города во Фракии, где и поселились. Никита от­мечает, что местные подвергали жителей павшего города на­смешкам, радуясь, что великое и славное сравнялось с их уровнем.

Николай Месарит тоже стал очевидцем алчности и зло­бы крестоносцев и их неприязни по отношению к грекам. Он пишет так:

«Они обшаривали груди женщин, надеясь найти там спрятанные украшения или золото, распускали волосы и срывали головные уборы, швыряя обездоленных и обкраденных на землю. Повсюду слышны были стоны, плач и причитания. Везде творилось бесчинство. Если на ком-то находили драгоценность, эти поборники зла готовы были надругаться над самой природой. Они убивали но­ворожденных и целомудренных, обнажали пожилых жен­щин, насиловали старух. Они пытали монахов, били их кулаками, истязали кнутами. Кровь лилась на священные алтари и могилы, на которых вместо агнца, принесшего себя в жертву за весь мир, людей закалывали, словно овец, или обезглавливали, и злодеи истребляли невинных».¹⁹

В день Входа Господня в Иерусалим, а затем и на Пасху настала короткая передышка в разбое. Крестоносцы возно­сили благодарности за победу, которую даровал им господь. К этому времени было собрано множество трофеев, и на­стала пора разделить их в соответствии с заключенным ра­нее соглашением. В качестве складов для добычи были из­браны три церкви, которые охранялись десятью француза­ми и десятью венецианцами. День за днем люди и повозки подносили все новые невероятные сокровища. Горы золо­тых и серебряных предметов, драгоценных камней и рос­кошных одеяний собрались в них. Количество трофеев было настолько огромным, что все было почти невозможно пере­везти. Робер де Клари описывает размеры добычи в эпи­ческих терминах: «Со времен сотворения мира не видывали таких сокровищ, столь изумительных и драгоценных. Не было такого ни во времена Александра, ни при Карле Вели­ком, ни раньше, ни позднее. И думаю я, что в сорока самых богатых городах мира не наберется таких богатств, как в Константинополе».²⁰

Виллардуэн тоже считает объем трофеев значительным: «Жоффруа Виллардуэн заявляет, что, по его разумению, та­ких трофеев не получали ни в одном городе со времени со­творения мира».²¹ Балдуин Фландрский пишет о «неисчис­лимом количестве лошадей, золота, серебра, шелковых тка­ней, драгоценных камней и всего того, что люди считают богатством. Несметное изобилие... каким едва ли обладает весь латинский мир».²²

Однако очевидно, что не все добросовестно сдавали тро­феи в общее пользование. Все сделанные заранее присяги указывали на то, что руководство крестового похода ожи­дало от воинов попыток утаить часть добычи для собствен­ного пользования. Их опасения полностью оправдались. Столкнувшись с невероятными богатствами Константино­поля, многие оказались не в силах расстаться с тем, что по­пало в их руки. Алчность, часто изображаемая священно­служителями в качестве одного их самых тяжких пороков рыцаря-крестоносца, крепко укоренилась в сердцах и умах уроженцев Запада. Искушаемые оказавшимися перед ними непомерными богатствами и пренебрегая угрозами казни или отлучения от церкви, крестоносцы укрывали огромные суммы денег. По некоторым оценкам укрытое составило около 500 000 марок²³, что превышает сумму, оказавшуюся в официальной сокровищнице.

Какова бы ни была стоимость добычи, ее было достаточ­но, чтобы выплатить первый транш по мартовскому дого­вору. Другими словами, венецианцы получили причитав­шиеся им 150 000 марок, а французы 50 000. Остальные 100 000 марок были разделены поровну, равно как и десять тысяч лошадей различных пород.

Деньги распределялись среди крестоносцев по строгой формуле: рыцарь получал в два раза больше конного ору­женосца, который, в свою очередь, получал в два раза боль­ше, чем простой пехотинец. В «Devastatio Constantinopolitana» приводятся подробные цифры, а именно: каждый рыцарь получил по двадцать марок, духовенство и конные оруженосцы — по десять, пехотинцы — по пять. Результат соответствует соотношению, которое приводит Вилларду­эн: соединенная армия из войск Франции, Германии и Се­верной Италии численностью около десяти тысяч человек и примерно такое же количество венецианцев. Это состав­ляет общую армию крестоносцев численностью примерно в двадцать тысяч. Примерно такая же цифра фигурирует и у Жоффруа.²⁴

Виллардуэн был несколько разочарован размерами тро­феев — хотя, как мы видели, значительная часть добычи так и не поступила в официальную сокровищницу. Но если он был сравнительно спокоен, то Робер де Клари находился в ярости. Все рядовые крестоносцы собственными глазами видели захватывающие дыхание сокровища Константино­поля, и их ожидания личной доли были столь же высоки. Когда добыча была разделена, возникло закономерное не­доверие. Нечестная игра была явной, и Робер обвиняет хранителей казны и руководство в присвоении богатств. Он ставит им в вину кражу золотых украшений и расшитых золотом шелковых одеяний. Для младших рыцарей и пехо­тинцев не осталось ничего, кроме простого серебра, всего лишь кувшинов, с которыми женщины ходят в баню, — жа­ловался он. Робер был уверен, что такая награда недоста­точна для тех, кто жертвовал собой, участвуя в кампании, и намекал, что вождей еще ждут последствия такой неспра­ведливости.²⁵

В жалобах Робера есть немалая доля личной обиды — ведь его брат Алеме получил только десять марок как свя­щеннослужитель, хотя и оказался, возможно, самым отваж­ным воином при штурме Константинополя. Алеме носил стальную кольчугу, у него была лошадь, как у рыцаря, и его военное искусство было очевидным. Он обратился к Гуго де Сен-Полю, чтобы получить причитающееся рыцарю, и граф вынес решение в его пользу. Гуго сам видел, что Але­ме сделал больше, чем остальные триста рыцарей его отряда.²⁶

Предпринимались попытки расследовать действия тех, кто утаивал ценные предметы для собственной выгоды. Виллардуэн замечает, что немало людей было повешено, включая одного из рыцарей Гуго де Сен-Поля, которого повесили со щитом на шее, чтобы возвестить всем о позоре, который он навлек на себя и свой род.²⁷

Пока продолжалось разграбление Константинополя, ла­герь крестоносцев кипел от разговоров, слухов и сплетен относительно выбора нового императора. Вся армия была созвана на общее собрание, где последовали долгие и ярос­тные споры. Наконец, обсуждение свелось к двум самым очевидным кандидатурам: Бонифацию Монферратскому и Балдуину Фландрскому. Но выбор между ними оставался чрезвычайно сложным. Кроме того, нобли опасались, что проигравший уйдет из лагеря, забрав с собой своих воинов, что оставило бы победителя в опасном положении. Прово­дилась параллель с Первым крестовым походом, когда пос­ле избрания Годфрида Бульонского правителем Иерусали­ма его соперник Раймонд де Сен-Жиль был оскорблен на­столько, что подбил многих воинов покинуть Годфрида. В результате почти не осталось рыцарей, способных сплотить едва возникшее государство. Считалось, что Иерусалим устоял тогда только благодаря божьему заступничеству. Чтобы не повторить тех событий, в 1204 году руководство похода постановило нафадить проифавшего кандидата зем­лями такой цены, чтобы ему захотелось остаться здесь. Эту мысль поддержали все, включая обоих кандидатов.

Только венецианский дож по-прежнему беспокоился о возможной опасности в случае резкой реакции проиграв­шего. Он посоветовал освободить императорские дворцы, занятые Бонифацием и Балдуином, и поставить к зданиям обычную охрану, утверждая, что избранный император смо­жет занять понравившееся ему помещение. Иначе говоря, дож считал, что у проигравшего кандидата может не воз­никнуть желания вернуть свою резиденцию — и тогда у него в руках окажется серьезная база для попытки силой вос­препятствовать конкуренту. Оба кандидата согласились на это предложение, и процесс выборов продолжался мирно.

Основной проблемой, с которой столкнулись французс­кие, германские и итальянские крестоносцы, был выбор ше­стерых достойных выборщиков-электоров, как того требо­вал мартовский договор. Поскольку оба кандидата были из одной группировки, то один выборщик мог склонить про­цесс в нужную сторону. Робер де Клари сообщает, что каж­дый из кандидатов старался ввести в шестерку собствен­ных представителей. В течение нескольких дней шло ин­тенсивное обсуждение. Наконец было решено избрать шесть священников, с расчетом на то, что они не окажутся вовле­чены в политические интриги. Сам Балдуин писал: «Все приверженности были оставлены».²⁸ Выбранными духовны­ми лицами стали епископы Суассона, Альберштадта и Труа, а также епископ Вифлеемский (новый папский легат), епис­коп Акры и настоятель из Люцедио, что в Северной Ита­лии.

То, что в группе электоров собрались только достойные, не подлежит сомнению. Менее очевиден вопрос о склонно­стях ее членов. Петер из Люцедио сопровождал Бонифа­ция в Суассон, где тот принял крест, Конрад Альберштадт-ский был сторонником сюзерена Бонифация, Филиппа Швабского. Иоанн Ноэнский, избранный епископом Акры, был канцлером Балдуина Фландрского.

Венецианцы применили другой способ подбора электо­ров. Хорошо знакомый с функционированием правитель­ственных комитетов и советов, дож организовал особый процесс. Дандоло выбрал четырех доверенных людей и при­вел их к присяге на святынях, что они изберут шестерых самых достойных кандидатов. Как только определялся электор, он выходил из толпы и отправлялся в церковь, где дол­жен был дожидаться встречи венецианцев с остальными крестоносцами, обязуясь ни с кем не разговаривать.

Решающее собрание происходило в церкви дворца, за­нятого самим дожем. Был отслужен молебен, чтобы снис­кать божественного благословения грядущему обсуждению. Двери церкви были закрыты, и началось рассмотрение кан­дидатов. Не сохранилось свидетельств очевидцев этого со­бытия, поэтому детали совещания остались тайной. Во двор­це собрались взволнованные сторонники двух кандидатов. Собрание выносило решение чрезвычайной важности. Возведение человека в ранг императора, получающего положе­ние, богатство и земли, требовало огромной ответственнос­ти. Кроме того, католический император весьма расширял земли, находящиеся под властью папы римского.

Совет заседал до глубокой ночи 9 мая, пока не был сде­лан выбор — согласно свидетельству Виллардуэна, едино­гласный. Епископ Нивело Суассонский был избран для ог­лашения решения. Все собрались в главном зале. Когда епископ выступил вперед, напряжение стало осязаемым. Кто из двоих получит императорскую корону? Дымок све­чей и кадильниц медленно поднимался вверх, а сотни глаз застыли на Нивело. Люди толпились вокруг, желая видеть и слышать. Он выдержал паузу и заговорил:

«Господа, общим согласием всех вас мы были собраны, чтобы сделать выбор. Мы избрали того, кого знаем как человека достойного, способного управлять и действо­вать согласно закону, человека благородного, представи­теля высокого рода. Все вы поклялись, что примете чело­века, избранного нами, и если кто-либо осмелится оспо­рить его выбор, вы поддержите его. Мы называем его имя. Это Болдуин, граф Фландрский».²⁹

Одобрительный рев пронесся по залу, и новость выплес­нулась в город. Французы ликовали, сторонники маркгра­фа были подавлены. Нам не известны подлинные чувства Бонифация, но Виллардуэн сообщает, что он достойно при­нял победу соперника и воздал ему должные почести. Бо­нифаций глубоко впитал рыцарский дух Монферратского двора и остался верен предвыборному соглашению. Не воз­никло никаких распрей, которых все так опасались. Каза­лось, что всеобщее участие в выборах обернулось удачей, и Балдуин может сполна насладиться своей победой.

Церковники, знать и французские крестоносцы сопровож­дали вновь избранного императора во дворец Буколеон, к его престолу и новому дому. Следующим вопросом было назначение дня коронации. Им было определено воскресенье, 16 мая, спустя неделю после выборов.

Никита Хониат приводит собственное мнение относи­тельно предпочтения Балдуина Бонифацию. Греки счита­ли скрытой силой, повлиявшей на выбор фламандца, дожа Дандоло. Никита ненавидел дожа, считая его самовлюблен­ным интриганом, который сам бы участвовал в соревнова­нии за корону, если бы слепота не лишала его права на из­брание. Никита не стал прибавлять еще две причины, по которым Дандоло не выдвигал свою кандидатуру. Во-пер­вых, венецианец был в преклонных годах, во-вторых, все понимали, что, избрав его, крестоносцы сделали бы себя мишенью для обвинений в финансовой подоплеке всей кам­пании. Несмотря на его выдающиеся политические способ­ности, выбор Дандоло в качестве императора стал бы поли­тическим и дипломатическим самоубийством.

Если отставить в сторону предубеждения Никиты, то его анализ предпочтения венецианцами Балдуина в общем правдоподобен. Он считает, что дож предпочитал выбрать не слишком честолюбивого императора, чьи земли были бы удалены от Венеции, так что после расставания армий род­ному городу Дандоло ничто бы не угрожало. Земли Бони­фация находились в Северной Италии, чересчур близко к Венеции. Кроме того, он сотрудничал с генуэзцами — од­ной из могущественнейших торговых сил средневекового Средиземноморья. Возможные симпатии императора к ос­новному сопернику Венеции, которые ставили под угрозу коммерческие привилегии, полученные трудом и самопо­жертвованием нынешней кампании, делали его крайне не­желательным кандидатом для дожа. «Вот так то, в чем не могли разобраться зрячие, слепец разглядел оком своего разума».³⁰ По этой причине шесть венецианских избирате­лей были готовы голосовать против Бонифация.

При наличии приемлемой альтернативы, которой оказал­ся Балдуин, необходимо было согласие лишь одного из свя­щенников, чтобы лишить маркграфа императорского трона. Естественные союзники фламандского кандидата, епископы Суассона и Труа и фламандский епископ Акко, создали ему решительный перевес. После этого остальные три клирика (несмотря на то, что Петер из Люцедо был уроженцем Се­верной Италии) тоже пришли к выводу, что Балдуин являл­ся лучшей кандидатурой — либо предпочли присоединиться к победителям и заявить о единодушном решении.

Неделя перед коронацией в Константинополе была на­сыщена невероятной активностью. Уроженцы Запада гото­вились к приведению завоевания в соответствие с формаль­ными требованиями. Городские торговцы тканями и порт­ные немало заработали, поскольку крестоносцы тратили обретенные богатства на самые лучшие одеяния. Желание покрасоваться в роскошных облачениях продемонстриро­вало всю демонстративность, суетность и тщеславие рыца­рей Запада. Из знаменитых шелков, созданных на западе Византийской империи, было сшито множество прекрасных нарядов и облачений, украшенных украденными из города драгоценными камнями.

В субботу 15 мая произошло еще одно официальное со­бытие. Бонифаций взял в жены Маргариту, вдову Исаака, продолжив таким образом династическую связь Монферратов и Ангелов, начатую его братьями Конрадом и Репье. Возможно, этот брак должен был сделать его более прием­лемым императором для греков — однако решение о коро­нации Балдуина было уже принято. Из более печальных событий можно отметить, что один из виднейших ноблей среди крестоносцев, Одо де Шамплит, заболел и скончал­ся. Он был погребен со всеми почестями в Святой Софии.³¹

16 мая 1204 года эскорт ведущего духовенства и знати Франции, Северной Италии и Венеции с должными почес­тями препроводил Балдуина из дворца Буколеон в Святую Софию. Облаченный в прекрасный наряд, он был возведен к алтарю церкви Людовиком де Блуа, Гуго дс Сен-Полем, марк­графом Бонифацием и несколькими священнослужителями. Перед лицом всеобщего собрания, разодетого в роскошные новые наряды, Балдуин был разоблачен до пояса, миропо­мазан, облачен вновь, а затем официально провозглашен императором. Завоевание крестоносцами Константинопо­ля было завершено. Итак, экспедиция, отправившаяся для освобождения святых мест, достигла своей кульминации — которой никто не мог предвидеть. Фламандский граф по­лучил во владение одно из самых могущественных полити­ческих образований, существовавших в мире.

Балдуин взошел на императорский трон и стал слушать мессу, держа в одной руке скипетр, а в другой — золотую державу, увенчанную крестом. Робер де Клари явно обозна­чил высокий уровень власти, когда писал: «Бывшие на нем алмазы стоили больше сокровищницы иного богатого ко­ролевства».³² После мессы новый император прошествовал из великого храма, сел на белого коня и в сопровождении эскорта направился обратно во дворец, чтобы воссесть на трон Константина. На нем Балдуин пребывал в средоточии императорского величия, став символом восприятия уро­женцами Запада связности между ними и греческими пра­вителями. Затем рыцари, духовенство и вся греческая знать оказали императору знаки почтения.

Когда формальности были завершены, настало время ко­ронационного обеда. В зале были расставлены столы, и пер­вый день существования константинопольской Латинской империи завершился.

После случившихся грабежей авторы с обеих сторон за­нялись рассуждениями о том, как и почему они происходи­ли. Балдуин сам написал ряд писем выдающимся европейс­ким персонам, объясняя ситуацию в Греции. Сохранились его послания, адресованные архиепископу Кельнскому, на­стоятелям ордена цистерцианцев, «всем верным христианам» и, наиболее интересное — самому папе Иннокентию. Как и более ранние письма от руководителей крестового похода, например, от Гуго де Сен-Поля летом 1203 года, послание Балдуина должно было подвести итог экспедиции и оправ­дывать ее ход. Балдуин понимал, что действия крестоносцев могут быть подвергнуты укору по множеству поводов. Кре­стоносцы не подчинились распоряжениям папы римского, запретившего нападение на Византию, они руководствова­лись стремлением к наживе, они оставили своих товарищей на Святой Земле и подвергли сомнению принесенные обе­ты. В результате посланию надлежало быть тщательно про­думанным и весьма изысканным. Используя современную терминологию, мы назвали бы его политическим пиаром, представляющим в позитивном свете события, повлекшие такие масштабные разногласия или волнения. Ближний круг нового императора, особенно образованное духовен­ство, усердно потрудилось, чтобы снабдить повествование впечатляющими ссылками на Библию и риторическими оборотами. Главной темой послания Балдуина было утвер­ждение о божественном одобрении случившегося:

«Божественное милосердие устроило вокруг нас уди­вительную череду событий... Даже среди неверующих не может возникнуть сомнения в том, что длань Господня вела все эти дела, так что не произошло ничего из того, на что мы надеялись или рассчитывали, зато Господь ока­зал нам иную помощь, совершив то, где человеческие пла­ны были бесполезны»-.³³

Самый успех экспедиции приписывался божественному соизволению. Это был лучший довод, который смогли пред­ставить крестоносцы. Император приводит рассказ о собы­тиях начиная с августа 1203 года, обращая особенное внима­ние на лживость посулов Алексея IV — в частности, на его отказ выполнить обещания по договору в Заре, что стало ос­новной причиной отклонения крестового похода в Констан­тинополь. На него должна быть возложена ответственность за нападение брандеров (возможно, это обвинение не имело под собой оснований) и за причинение неимоверных тягот собственному народу. Мурзуфл был проклят как клятвоп­реступник, отказавшийся отдать Влахернский дворец в об­мен за помощь крестоносцев Алексею. Кроме того, Мурзуфл был представлен как предатель и убийца, жестоко расправив­шийся с молодым императором. Последнюю попытку сохра­нить мир, когда дож встречался с греческим правителем, Балдуин описывал осторожно. В письме подчеркивался только отказ Мурзуфла подчинить православную церковь Риму, что должно было представлять для Иннокентия особый интерес. Балдуин последовательно приписывал божественному провидению все успехи крестоносцев — такие, как плене­ние иконы Богородицы и спасение кораблей во время на­падения зажигательных судов. Естественно, это одобрение связывалось с правым делом крестоносцев. При описании последнего штурма Константинополя фламандец говорил об атакующих «во имя Святой Римской церкви и ради ос­вобождения Святой земли».³⁴ Описывая штурм укреплений, он снова предпочел объяснять победу крестоносцев волей провидения: «По воле Господа огромные множества сдают­ся немногим воинам».

Не отрицая убийства множества греков, Балдуин пред­почел опустить неприятные подробности творившегося на­силия, грабежа и разбоя. Размер трофеев («неисчислимое множество») был отмечен при описании триумфа столь малой армии. Балдуин писал: «Можно смело сказать, что в истории не найти больших чудес, нежели свершившаяся с нами военная удача». Именно таким языком и такими ги­перболами пользовались авторы после взятия Иерусалима во время Первого крестового похода в 1099 году. Как и замечательное достижение упомянутой кампании, экспеди­ция 1204 года просто должна была быть отмечена боже­ственным одобрением. Ссылаясь на 98-й и 118-й псалмы, Балдуин писал: «Теперь мы не приписываем себе эту побе­ду, поскольку десница Божия явила себя, и рука Его пред­стала на нас. Сие содеяно было Господом, и для нас это чудо из чудес».³⁵ Другими словами, отклонение в Константино­поль вполне оправдано и не может быть осуждено.

В последующих разделах послания императора Балдуина уничтожение вероломных греков рассматривалось как предприятие, достойное крестового похода. Он справедливо отме­чал, что на его коронации присутствовали некоторые священ­нослужители и воины со Святой Земли, и «их радость была несравненно ярче и возвышеннее, чем у прочих», они благо­дарили Господа, «словно сам Священный город был возвра­щен для поклонения христианам». Причиной их радости ста­ло пресечение крестовым походом враждебности греков по отношению к священному воинству. Балдуин осуждает союз византийцев с мусульманами, снабжение язычников оружи­ем, кораблями и продовольствием, пренебрежение единством веры с уроженцами Запада. Он обращает внимание на отсут­ствие у греков должного уважения к папе, на литургические и практические различия в религиозной практике православ­ной и католической церквей, отмечая, что византийцы при­равнивают всех уроженцев Запада к псам. Из сказанного Балдуин выводит, что греки огорчили господа своими греха­ми, и он покарал их посредством крестового похода.

Изобразив завоевание Константинополя крестовым похо­дом против язычников, Балдуин не забыл и об экспедиции в Левант. Он выражал надежду на то, что после усмирения ви­зантийских земель отправится на Святую Землю. Тем време­нем он обращался к Иннокентию с просьбой о помощи. Про­демонстрировав восприятие своих новых обязанностей как в первую очередь духовных забот, Балдуин просил папу созвать крестовый поход для помощи новорожденной Латинской им­перии, обещая пришедшим награды землями и чинами в со­ответствии с их статусом. Кроме того, он просил, чтобы в Кон­стантинополь приехали и поселились священнослужители, получив благословение от духовных властей.

Балдуин обращался и с предложением созвать в Констан­тинополе общий Церковный собор. На нем папа римский смог бы официально провозгласить подчинение православ­ной церкви Риму, а также прилюдно благословить покоре­ние Константинополя. Император ссылался на предшеству­ющих римских пап, посещавших город в предшествовавшие столетия, побуждая Иннокентия последовать их примеру.

Завершал послание Балдуин похвалой честному и благо­разумному поведению духовенства во время крестового по­хода, а также звучной благодарностью дожу Дандоло и всем венецианцам, которые оказались «преданными и усердны­ми во всех обстоятельствах».³⁶ То, что часть духовенства кре­стоносцев предпочла замолчать папские директивы в Заре и глубокое недоверие Иннокентия по поводу мотивов действий венецианцев, вынуждало императора высказаться в защиту итальянцев. Письмо было отправлено летом и, вероятно, до­стигло адресата в сентябре или октябре 1204 года.

Если Балдуин оказался в выигрышном положении, объясняя взятие Константинополя с точки зрения победи­теля, то Никита Хониат вынужден был проделывать обрат­ные действия. Потеря Константинополя оказалась для него тяжелым личным ударом. Разграбление города вызвало го­речь от унижения людей и самой византийской столицы, а также гнев против тех, кто совершал ужасающие поступки, «преступления, соделанные против наследия Христа».

Никите были невыносимы алчность, бесчеловечность и заносчивость крестоносцев. Он создал блестящее обвине­ние их движущих мотивов. В частности, он обвинял руко­водителей похода и высмеивал их нравственный уровень: «Верные своим обетам, любящие истину и ненавидящие зло, более благочестивые, справедливые и преданные Христу бо­лее, нежели мы, греки». Он считал, что крестоносцы полно­стью отреклись от клятвы проходить через христианские земли, не проливая крови, и сражаться против мусульман. Он обвинял в сексуальной нечистоте тех, кто «посвятил себя богу и обязался следовать за ним по путям его».³⁷

Его заключение было тяжелым: «Справедливо будет ска­зать, что они проявили себя как обманщики. Пытаясь от­метить за Гроб Господень, они открыто выступили против Христа и тяжко согрешили, низвергнув крест теми креста­ми, что носили на спинах, не боясь наступить на них ради крупицы золота или серебра».³⁸ Никита проводил историческую параллель: когда Первый крестовый поход в 1099 году занял Иерусалим, крестоносцы не проявили никакого сострадания к его мусульманским жителям. Когда спустя 88 лет мусульмане вернули себе Священный город, они по­ступали гораздо гуманнее. Они не пылали похотью к хрис­тианкам и «не превратили проход к животворящей гробни­це (Гробу Господню) в переход, ведущий прямо в Аид». Му­сульмане поступили с побежденными жителями Иерусалима великодушно, дав им возможность недорого выкупить защит­ников города и позволив сохранить свои пожитки.

Выбор из всех возможных вариантов для сравнения му­сульман являлся верхом иронии. Но, увы, аналогия была вполне справедливой. Люди Саладина пощадили большин­ство жителей Иерусалима — в то время как воины Четвер­того крестового похода истребляли собратьев-христиан. Смысл сравнения очевиден. Для Никиты поведение уро­женцев Запада представляло их в худшем свете, нежели язычников. Таким образом, крестоносцы снова представа­ли как жаждущие кровопролития варвары. Труд Никиты заканчивается простым наблюдением: «Насколько по-дру­гому... относились латиняне к нам, любящим Христа спод­вижникам в вере, не виновным ни в каком зле против них».³⁹

Это удивительное исследование действий крестоносцев родилось из гнева Никиты на события 1203-1204 годов — хотя, как мы видели, автор считал, что сами византийцы внесли немалый вклад в свое падение прискорбными дей­ствиями своих руководителей и грехами народа.⁴⁰ Николай Мезарит, обращаясь к византийцам, обвиняет крестоносцев в общем-то в том же:

«Таково было почтение к святыням тех, кто нес на своих плечах Христов крест. Так научили действовать их епископы. Зачем же называть их так? Епископы сре­ди воинов или солдаты среди епископов? Зачем рассказы­вать здесь о многом? Все вы знаете, чем завершились эти печальные деяния, ведь вы не были среди тех, кто творил жестокости, а среди тех, кто сносил их».⁴¹

Никите и Николаю пришлось столкнуться с необходи­мостью элементарного выживания, в то время как импера­тору Балдуину приходилось рассматривать более длитель­ную перспективу. Кроме попыток воздействовать на обще­ственное мнение Запада, он должен был править государ­ством. Новым канцлером был назначен Иоанн, епископ Акры и бывший канцлер Фландрии; начался сбор средств, необходимых для существования империи.

Для формирования казны правительству пришлось об­ратиться к другим источникам, так как практически все дви­жимое имущество уже было расхищено. Началось более тщательное перетряхивание Константинополя, нанесшее еще более значительный ущерб наследию многовекового ви­зантийского правления. От грабежа уцелело немногое, и отношение крестоносцев к одному из таких объектов снова вышло за рамки общепринятого.

В церкви Святых Апостолов располагался мавзолей, где покоился прах великих византийских императоров, вклю­чая Юстиниана. Не удовлетворившись разграблением цер­ковной утвари и украшений, уроженцы Запада взломали ве­личественные гробницы императоров. В прекрасных сар­кофагах, сделанных из пурпурного порфира, знаменующего императорское величие, хранились не только останки, но и золото, драгоценные камни и жемчуг. Тело Юстиниана ока­залось в превосходном состоянии. За 639 лет, прошедших со времени его кончины, труп почти не разложился. В сред­ние века это считалось признаком великой святости и при­знания благочестивой жизни. Но хотя крестоносцы и были удивлены, это не остановило их от кражи предметов, лежав­ших вокруг останков императора. Никита высказался рез­ко: «Другими словами, западная нация не щадила ни живых, ни мертвых. Начиная с Господа и его служителей, и ко всему прочему они демонстрировали безразличие и неуважение».⁴²

С общественных зданий и памятников в целях сбора средств сдирались драгоценные металлы. Они переплавлялись в монеты, что позволяло уроженцам Запада выплачивать долги и финансировать собственные проекты. Многие константи­нопольские статуи были низвергнуты и отправлены в пере­плавку. Бронзовую фигуру богини Геры стянули с пьедестала и бросили в огонь. Она была столь огромна, что потребова­лось четыре упряжки быков, чтобы оттащить ее с места. Дру­гие скульптуры, например, Парис, Александр и Афродита, раз­делили судьбу Геры. Необычный флюгер Анемодулион в форме прекрасной конной статуи с Бычьего форума тоже был сброшен на землю, чтобы отправиться в ненасытное горнило.

Из величайшего города христианского мира Константи­нополь превращался в жалкую, уродливую тень собственно­го величия. Его прекрасные стены были исковерканы остат­ками деревянных оборонительных сооружений; городские здания пострадали в трех страшных пожарах; а теперь были сброшены памятники, формировавшие сам культурный об­лик Византии. Пьедесталы стояли без статуй, ниши были пусты, лишь торчащие металлические штыри отмечали мес­та, где некогда возвышались произведения искусства.

Ипподром лишился всех украшений — огромного брон­зового орла, колесничих, массивного гиппопотама с кроко­дилом или василиском в пасти, изумительной фигуры Еле­ны Троянской, «казавшейся свежей, словно утренняя роса, с покрытым томной влагой нарядом, покрывалом, венцом и тесьмой в волосах».⁴³ Кроме того, что крестоносцы продол­жали разрушать Царь-город, они грубо обращались и друг с другом. Разбогатев, завоеватели занялись бесконечными играми на свое состояние или же дрались, иногда включая в ставки и своих жен. Отражая снисходительное превосход­ство образованного императорского служащего, Никита пришел к выводу, что едва ли стоит ожидать другого от «куч­ки невежественных варваров, незнакомых даже с алфавитом, не умеющих читать и не знающих... эпической поэзии».⁴⁴

С точки зрения императора Балдуина, необходимость сбо­ра денег стояла превыше чувств или эстетики. Его обязан­ность как помазанного правителя состояла в немедленных действиях, и теперь он обратился к более широким пробле­мам правления.