ПОСЛЕСЛОВИЕ

«Науку ведения войны, которую не практикуют заранее, не так просто возродить, когда в ней возникает потребность»

Четвертый крестовый поход окончился полным крушением своей изначальной цели — завоева­ния Иерусалима. Разорение Константинополя создало экспедиции, обратившей его против христиан, прочную дурную славу. Причины, по которым кампания двинулась по этому траги­ческому пути, многочисленны и тесно перепле­тены друг с другом. Но невозможно отрицать, что ценой некоторого недовольства современ­ников Рим, венецианцы и многие участники похода достигли значительного прироста свое­го влияния и богатства — пусть зачастую и крат­ковременного. Нападение на Константинополь помогло также свести некоторые старые счеты. Папство видело, как византийцы открыто пре­пятствовали прежним действиям крестоносцев и даже возобновили дружественные отношения с Саладином. Венецианцы помнили об изгна­нии своих сограждан из Константинополя в 1171 году. У Бонифация Монферратского, ру­ководителя крестового похода, были личные причины недолюбливать византийцев: один из его братьев, Ренье, был убит греками, а другой, Конрад, вынужден бе­жать из Византии, спасая свою жизнь.

Некоторые другие аспекты создавали еще большее напря­жение между Византией и Западом в период до 1204 года. Раскол между православной и католической церквями от­носится еще к 1054 году. Постоянные конфликты между ар­миями крестоносцев и греками начались со времен Первого крестового похода. Жестокие погромы живущих в Констан­тинополе уроженцев Запада в 1182 году оказались самым за­метным событием в цепи взаимного недоверия и неприятия.

Сторонники каждой партии неоднократно изображали своих противников упрощенно, враждебно и карикатурно. Уроженцы Запада считали греков лживыми изнеженными еретиками. Одо из Дейла писал, что у них «вовсе нет муже­ственной силы ни в словах, ни в духе... Они считают, что ничто из делающегося ради священной империи не может быть сочтено клятвопреступлением».¹ Византийцам же, как намекал Никита Хониат, уроженцы Запада были не менее неприятны.

«Между нами и ними [латинянами] разверзлась обшир­ная пропасть. Мы находимся на разных полюсах. У нас нет ни одной общей мысли. Они упрямы, выставляют напоказ свою отвагу и смеются над нашей скромностью и обходи­тельностью. Мы же приравниваем их высокомерие, хвас­товство и гордость к соплям, которые заставляют дер­жать нос высоко, и попираем их могуществом Христа, давшего нам власть наступать на змея и скорпиона».²

Эти чувства лежат на поверхности взаимоотношений между уроженцами Востока и Запада, но в 1204 году они не были особенно актуальны. Существовали и другие момен­ты. К примеру, в 1192 году греки разорвали дружеские от­ношения с мусульманами. Кроме того, хотя Иннокентий вынудил Алексея III помочь Четвертому крестовому походу и угрожал императору в случае его отказа, папские письма 1202 года были гораздо более мягкими. Венецианцы возоб­новили торговлю с греками (несмотря на то, что компенса­ция за 1171 еще не была выплачена), и в Константинополе снова поселилось сообщество выходцев из Западной Евро­пы.

Однако, несмотря на такое потепление, внутренние слож­ности сохранились. Наличие этих разногласий давало по­вод для одобрения, оправдания или хотя бы объяснения на­падению на Константинополь — но их было недостаточно, чтобы подтолкнуть к столь решительному шагу, как орга­низация планомерной осады великого города. Следователь­но, не может быть и речи о продуманной заранее идее зах­вата Византийской империи какими бы то ни было силами, участвовавшими в крестовом походе.³

Причина, по которой Четвертый крестовый поход в кон­це весны 1203 года повернул в сторону Константинополя, крылась, по иронии судьбы, в приглашении со стороны гре­ков — в просьбе царевича Алексея помочь ему и отцу занять долженствующее им положение в Византийской империи. Не будь этого обращения, едва ли экспедиция направилась бы в сторону Константинополя. Чтобы объяснить, почему ев­ропейский флот направился к Босфору, а не к Египту или Святой Земле, следует прежде понять, почему было приня­то предложение царевича.

И здесь нам открывается ахиллесова пята всего предпри­ятия — недостаток людей и денег. Эти отнюдь не новые об­стоятельства стали основными причинами крушения Вто­рого крестового похода в 1148 году. Ричард Львиное Серд­це извлек из него уроки при подготовке к Третьему крестовому походу, однако в 1201-1202 годах те же пробле­мы неожиданно всплыли снова. Впрочем, у Четвертого кре­стового похода была дополнительная компонента — согла­шение между французами и венецианцами. Необходимость выполнения пунктов договора сыграла существенную роль в формировании и направлении экспедиции.

Несмотря на то, что к весне 1201 года французские по­сланцы в Венеции знали, что правители Англии, Франции и Германии едва ли примут участие в кампании, все же они назвали чрезвычайно высокое количество участников экс­педиции — 33 500 человек. Но к лету 1202 года в Венеции собралось лишь около 12 000 человек. Рассуждая о причи­нах такого недостатка воинов, надо не забывать о непредс­казуемости проповедей Фулька Нейского и о еще более зна­чимом событии — кончине Тибо Шампанского. Потеря по­пулярного и активного лидера одной из крупнейших европейских династий крестоносцев в критический момент самым плачевным образом отразилась на настроениях по­тенциальных участников похода.⁴ Руководство столь влия­тельного человека и его возможности могли бы убедить не­малую часть знати присоединиться к движению и помогли бы создать критическую массу воинов, необходимую для ведения боевых действий. Кроме того, его преждевремен­ная смерть и отсутствие в Шампани взрослого наследника побудили многих забыть об отъезде из-за опасений возник­новения борьбы за наследство.⁵

Однако поскольку французы были связаны обязатель­ствами перед венецианцами, возможности отступления не было ни у одной из сторон. Масштаб участия венецианцев в предприятии был огромным. Дож Дандоло не мог отсту­питься, хотя использование им задолженности крестонос­цев для прикрытия дальновидных политических и эконо­мических планов венецианцев в Заре с точки зрения мора­ли тоже было весьма сомнительным.

Готовность крестоносцев рискнуть папским расположе­нием, напав на город, находящийся под покровительством короля Эмико Венгерского, принявшего знак креста (сколь бы спорным ни было использование им этого статуса), де­монстрирует зависимость французов от венецианцев. В этом же эпизоде проявляется и стремление крестоносцев не до­пустить задержки экспедиции. Нельзя не заметить их го­товности продолжать священную войну.

Причины, которые могли подтолкнуть человека к при­нятию креста, были сложны и многочисленны. Ко времени Четвертого крестового похода в них переплетались текущая политика и все те же побуждения, которые вели участни­ков Первого крестового похода в 1095 году. Для некоторых знатных династий век крестовых походов налагал нечто по­хожее на обязательство участвовать в священной войне.⁶ Свое влияние оказывала и рыцарская культура, возобладавшая в течение XII века при дворах Северной Европы, равно как и в Монферрате. Она взращивала в своих приверженцах непрек­лонное чувство чести вкупе с долгом повиновения своему сю­зерену. Эти принципы простирались за пределы светских взаимоотношений и, сливаясь с яркой религиозностью того времени, заставляли чувствовать обязанность доброго хри­стианского рыцаря в проявлении преданности верховной власти — Господу, ради которой и предпринимались попыт­ки освободить Святую Землю от неверных.

Духовные награды крестоносцев тесно сплетались с ры­царским призванием. Сражаясь и убивая, воины стремились смыть с себя последствия греха и так избежать адских му­чений — а отпущение всех грехов как раз давало крестонос­цам возможность достичь этой цели.

Краеугольным камнем рыцарской этики являлись геро­ические поступки. Обширная современная литература по­казывает едва ли не одержимость стремлением проявить ры­царскую доблесть. Круг рыцарских турниров Северной Ев­ропы давал широкие возможности, но крестовый поход являлся предприятием, в котором рыцарским подвигам при­давался некий духовный аспект. Появлялся шанс соединить героизм с преданностью и честью, можно было достичь сла­вы и положения среди героев крестовых походов прошлых эпох, таких, как Годфрид Бульонский или Боэмунд Антиохийский.

Жажда наживы, а иногда и стремление приобрести во владение земли, несомненно, были еще одним побуждени­ем крестоносцев. До некоторого предела такие желания не противоречили церковной концепции собственности крес­тоносцев. Но пребывание в приемлемых рамках означало присвоение только необходимого для выживания и выплату спутникам разумных, но не значительных вознаграждений. Однако даже в таком случае расцветали алчность и зависть, и крестовый поход мог оказаться неугодным Господу.

В любом случае ведение священной войны было весьма дорогостоящим. Прежде чем думать о возвращении с богат­ством, приходилось потратить немалое количество денег. Предыдущие крестовые походы едва ли вдохновили нажи­тыми состояниями, скорее наоборот — немало воинов верну­лось без гроша в кармане. Тем не менее, если бы Четвертый крестовый поход смог завоевать Египет, а затем вернуть Иерусалим, материальные блага могли стать реальностью.

Сочетание всех упомянутых факторов, вероятно, руко­водило выбором большинства рыцарей-крестоносцев. У менее знатных бойцов, пехотинцев и оруженосцев, необ­ходимость служения сюзерену и желание отвлечься от уд­ручающей монотонности будней заменяло высокие рыцар­ские чувства. Но, как бы то ни было, требовалась активная деятельность, чтобы преодолеть все сложности принятия креста — сочетание страха перед смертью, пленением и мор­ским путешествием, огромными расходами и разлукой со своими семьями, любимыми и домочадцами. После того, как обет был принесен, стремление к славе, спасению и обога­щению вкупе со страхом перед отлучением от церкви со­здавали серьезное давление, заставлявшее осуществлять эти обеты.

В августе 1202 года необходимость выполнить принесен­ные обеты, усугублявшаяся непростым положением на Свя­той Земле, заставила основную часть крестоносцев согласить­ся с отклонением в сторону Зары. Осада представлялась толь­ко короткой отсрочкой перед вторжением в Египет — хотя, как мы видели, стяжать богатую добычу не удалось, и финансовые проблемы так и не были разрешены. В этот момент в лагерь крестоносцев прибыл царевич Алексей.

Несмотря на отказ, который Алексей получил в прежних попытках обеспечить помощь со стороны западных прави­телей, теперь его посланники сулили людей и деньги, столь необходимые крестоносцам для помощи франкам на Свя­той Земле. К обещаниям добавлялось и обещание подчине­ния православной церкви Риму. Изображение посланника­ми положения царевича Алексея и его отца Исаака, неспра­ведливо лишенных власти, отвечало стремлению крестонос­цев возвращать неправедно отобранные земли. Чтобы полу­чить награду, крестоносцы должны были отклонить путь флота в сторону Константинополя, чтобы там утвердить ца­ревича Алексея на императорском троне. Хотя в это время часть крестоносцев отделилась от экспедиции, большинство руководителей надеялись, что после выполнения царевичем своих обязательств шансы крестоносцев на успех значитель­но возрастут. Другими словами, отклонение в Зару и Кон­стантинополь рассматривалось как этапы кампании по пути в Египет.

Прибыв в июне 1203 года в Константинополь, кресто­носцы выражали искреннее удивление враждебным прие­мом, оказанным царевичу Алексею. Ожидалось, что волна народного одобрения вернет его на престол без использо­вания военной силы. Однако император Алексей III поста­рался использовать давнюю подозрительность византийцев к крестоносцам, чтобы создать почву для серьезной оппо­зиции.

К июлю 1203 года активные военные действия урожен­цев Запада вынудили Алексея III бежать. Византийская знать решила освободить Исаака и короновать царевича в качестве соимператора. Хотя коронация Алексея IV казалась крес­тоносцам шагом к достижению их целей, растущая враж­дебность византийцев, подогреваемая попытками нового им­ператора выполнить свои тяжелые финансовые обязатель­ства, постепенно уничтожила надежды молодого человека на возможность сдержать свое обещание. В итоге Алексей ока­зался связан все более настойчивыми требованиями союзников выплатить обещанное, а антизападные настроения в Константинополе росли, что еще сильфе сокращало про­странство для маневра.

Несмотря на ухудшение отношений, в то время, пока Алексей оставался у власти, у крестоносцев существовала возможность покинуть Византию в сохраненном порядке. Но переход власти к Мурзуфлу и убийство императора без­возвратно все изменили. Именно в этот момент, а никак не раньше, покорение Константинополя крестоносцами стано­вится целью экспедиции. Воины стояли лагерем за преде­лами непримиримо враждебного города. У них практичес­ки не было ни денег, ни продовольствия. Они были озлоб­лены ожиданием исполнения обещаний в течение долгих месяцев; они были вынуждены противостоять вражеским вылазкам (в частности, с горящими кораблями); они были повергнуты в ужас убийством Алексея. Недовольство вос­пламенило давнишнюю религиозную и политическую непри­язнь. Накопившийся гнев и страх уроженцев Запада выплес­нулся с яростью лесного пожара. Помочь Святой Земле ос­тавалась долгосрочной целью крестового похода — но теперь на первое место выходило сиюминутно»6 выживание, а оно означало штурм Царь-города.

Учитывая грозную оборону Константинополя и неболь­шое количество крестоносцев, их победа, по их собственным словам, была совершенно неправдоподобной. За века своего существования город отразил несколько масштабных нападе­ний, так почему же крестоносцы должны были рассчитывать на успех? Основной причиной, по которой греки лишились Константинополя, была извечная нестабильность, таившая­ся в самом сердце византийской политики, начиная со смер­ти императора Мануила Комнина в 1180 году. За два деся­тилетия после кончины Мануила произошел целый ряд вос­станий и бунтов, поскольку знатные константинопольские семейства стремились подчинить себе другие и создать ос­новы могущества именно своей династии.⁷ В то же время резко сократилась военная мощь Византии. Армия резко уменьшилась в численности, упало ее мастерство, но реша­ющим оказалось сокращения флота почти до его исчезно­вения. Трудно придумать более яркий пример, чем контраст между гордым флотом более чем из 230 кораблей, напра­вившихся для завоевания Египта в 1169 году, и печальным строем гниющих кораблей и рыбацких суденышек, выстро­ившихся в Золотом Роге в июне 1203 года.

Если центр империи был настолько погружен в свои про­блемы, то стоит ли удивляться, что некоторые провинции увидели возможность отколоться? В 1184 году Исаак Комнин сделал Кипр своей личной провинцией. В 1185 году началось восстание болгар, в 1188-м отделился город Фи­ладельфия в Малой Азии.

Внешние силы также стремились удовлетворить соб­ственные нужды. Давние противники греков с Сицилии вторглись на Балканы (опять же в ответ на приглашение со стороны претендента на императорскую корону), в августе 1185 года они жестоко разграбили второй по значению го­род империи, Фессалоники. В 1190 году, во время Третьего крестового похода, Фридрих Барбаросса проложил себе путь через греческие владения.⁸ Все эти эпизоды были сим­птомами хронического заболевания в центре империи.

Когда Алексей III начал утверждаться во власти, имен­но его нежелание окончательно ликвидировать потенциаль­ную угрозу со стороны племянника-царевича оставило воз­можность дальнейшего династического конфликта. Актив­ная смена фигур на константинопольском престоле не способствовала установлению компетентного руководства. Никита Хониат, наш основной источник информации, же­стко критиковал власть имущих, ответственных за падение Константинополя. Общий тон его высказываний поддержи­вают и другие свидетели. Алексей III, Исаак Ангел и Алек­сей IV едва ли имели черты характера, позволяющие им стать сильными лидерами. Их способность оценить общее стратегическое положение временами оказывалась чудо­вищно низка. Зачастую они были куда более озабочены личными амбициями и прихотями, нежели управлением огромной империей — вспомним, к примеру, одержимость Исаака строительными прожектами. В случае с Алексеем IV ему просто недостало опыта и зрелости, чтобы создать необходимую политическую и административную платфор­му. Военные способности сменявших друг друга императо­ров были весьма неубедительны. Подлинный талант про­явил только Мурзуфл — но к тому времени, когда он при­шел к власти, положение уже было критическим.

Прибытие Четвертого крестового похода лишь добави­ло проблем к уже непростой ситуации. Оно создало невы­носимое давление на неустойчивую византийскую иерар­хию, и имперская система закачалась, как никогда прежде. За одиннадцать месяцев, с июня 1203 по апрель 1204 года, императорский титул носило не менее шести человек — Алексей III, Исаак и Алексей IV, Николай Каннавос, Мур­зуфл и Константин Ласкарис. Это не может не служить яр­ким указанием на крайнюю неустойчивость системы власти.

Несмотря ни на что вплоть до начала дня 12 апреля, ког­да поменявшийся ветер подвел корабли крестоносцев к сте­нам Константинополя, город успешно сопротивлялся кре­стоносцам. Вплоть до этого момента, который использова­ли отважные Пьер де Брасье и Алеме де Клари, о падении столицы Византии нельзя было говорить с уверенностью. Стены Константинополя представляли собой надежное пре­пятствие, Варяжская дружина была небольшим, но опасным войском, у греков было огромное численное преимущество. Окажись крестоносцы отброшены во второй раз за четыре дня, их стремление сражаться, и так ослабевшее, могло пол­ностью исчезнуть. В сочетании с недостатком провианта военные неудачи могли вынудить их искать примирения с греками или просто покинуть поле боя, признав свое пора­жение.

То, что после одиннадцати месяцев при Константинопо­ле армия крестоносцев все еще была способна использовать случайный ветерок, является неоспоримым свидетельством ее решимости и военного мастерства. Десантная операция в Галате в июне 1203 года, столкновение с армией Алексея III у стены Феодосия двенадцать дней спустя, две морские атаки в Золотом Роге (июнь 1203 и апрель 1204), отвага воинов, сражавшихся на подвесных мостках, навешенных высоко над венецианскими кораблями — таковы показате­ли отваги и военного мастерства высочайшего порядка.

Основа многих подвигов была заложена еще на турнир­ных полях Западной Европы. В прежних описаниях Чет­вертого крестового похода этот фактор обычно недооцени­вался. Роджер из Ховдена, клирик, сопровождавший в кре­стовом походе Ричарда Львиное Сердце, писал: «Науку ведения войны, которую не практикуют заранее, не так про­сто возродить, когда в ней возникает потребность. Так ни­когда не тренировавшийся атлет не сможет поднять бое­вой дух состязания».⁹ Суровая тренировка людей и лоша­дей оказалась прекрасной практикой для выживания в опасных враждебных условиях. Необходимость выступать единой командой, равно как и развитие личного мастерства, была укоренена в каждом рыцаре. Они не представляли, в современном смысле слова, профессиональной армии, отрабатывающей марши на плацу, однако рыцарский дух сплавлялся с мастерством, дисциплиной и рассудком, чтобы развивать их далее. Во время кампании различные части кре­стоносцев покидали армию, и экспедиция сократилась до плотного центрального ядра. Чем дольше продолжался кре­стовый поход, тем лучше люди понимали сущность работы в коллективе, пока, наконец, их согласованность и взаимное доверие не добавили в арсенал еще одно драгоценное ору­жие.

Осада Зары стала тренировочной площадкой, затем она дополнилась опытом первой осады Константинополя, экспе­диции во Фракию осенью 1203 года и многочисленными стыч­ками с греками во время зимы и весны 1204 года. После того, как крестоносцы выстроились в боевой порядок, высадившись в Галате, они поддерживали свой строй на протяжении всего боя. Каждый человек, от графа до рыцаря и простого пехо­тинца, знал свое место. Чувство общей ответственности, вза­имного доверия и согласованности сквозит в каждом опи­сании очевидца событий.

Однако армия крестоносцев не была безупречной воен­ной машиной — вспомним временную потерю строя у сте­ны Феодосия в июне 1203 года или необдуманные действия Людовика де Блуа при Адрианополе в 1205 году, которые были вызваны рыцарским стремлением к славе. Тем не ме­нее европейская армия представляла воистину грозную бо­евую силу.

Искусство конных рыцарей дополнялось великолепным мореходным мастерством венецианцев. Века опыта море­плавания сделали итальянцев элитой средневековых море­ходов. У венецианских корабелов было больше года, чтобы подготовиться к кампании, и их корабли и снаряжение были в прекрасном состоянии. Огромный флот прошел из Адри­атики до Константинполя без заметных потерь, а затем, в пылу сражений, венецианцы продемонстрировали свою преданность и отвагу. Десант в Галате и создание необы­чайных осадных сооружений на мачтах кораблей в июне 1203 и апреле 1204 годов продемонстрировали умение им­провизировать, а подход и стоянка кораблей близ берега во время этих боев подтверждают великолепное мастерство мореходов. Качество венецианского флота и его вклад в ус­пех крестоносцев составляют яркий контраст с упадком византийского флота.

Наконец, по сравнению с греками крестоносцы облада­ли куда более эффективным командованием. В их руковод­стве были как молодые люди — Балдуин Фландрский и Людовик де Блуа, — так и опытные воины. В июле 1203 года Гуго де Сен-Поль писал на Запад другу, выражавшему опасение относительно некоторых рыцарей: «Ты был глубо­ко опечален, что я предпринял паломничество с людьми моло­дыми и незрелыми, не умевшими выслушивать советы в труд­ных делах».¹⁰ Однако время шло, и опасения рассеялись, поскольку все воины закалились в сражениях. Обычно меж­ду Балдуином Фландрским, Бонифацием Монферратским, Людовиком де Блуа, Гуго де Сен-Полем, Конаном Бетюнским и Жоффруа Виллардуэном, а также дожем Дандоло существовало согласие. Их стремление продолжать кампа­нию подталкивало крестоносцев и не давало экспедиции распасться на отдельные части. Широкое сотрудничество представляло резкий контраст с разрушительными ссора­ми и напряженностью, которые были характерны для пред­шествующих экспедиций — особенно с отношениями, сло­жившимися между Ричардом Львиное Сердце и Филип­пом Французским во время Третьего крестового похода.

В течение крестового похода чрезвычайно влиятельной персоной оказался Энрико Дандоло, служивший непревзой­денным источником советов и ободрения для остальных ру­ководителей. Его требование оказаться на острие атаки у стен Золотого Рога в июле 1203 года было подлинным вдохнове­нием, прекрасным воззванием к чувству чести крестоносцев, равно как и к их честолюбию. Балдуин Фландрский также проявил себя человеком незаурядным и достойным, по об­щему мнению, стать первым латинским императором Кон­стантинополя.

Если боевые качества крестоносцев были на высоте, то ничто не может оправдать алчность, проявленную во время разграбления Константинополя — хотя такое поведение, возможно, тоже имеет объяснение. Десятилетия взаимной неприязни между греками и латинянами, усиленной напря­жением последних месяцев у Константинополя, нашли раз­решение в волне насилия и стремления к наживе. Вдобавок ужасающие события, последовавшие за осадой и сражени­ями, ни в коей мере не отличались новизной — достаточно вспомнить о том, что происходило после взятия Иерусалима в 1099 году. Западные «варвары» не были единственными мародерами в средневековом мире. Подобный ярлык не дол­жен затенять того, что Византийская империя также подвер­галась обвинениям в двуличности и не всегда оказывалась на высоте с нравственной точки зрения. Одним из таких примеров может служить жестокость греков по отношению к европейцам в Константинополе в 1182 году. Насилие не было уделом только войн в Восточном Средиземноморье, как показывают осада Багдада монголами в 1258 году* (* Заметим, что великий хан Мункэ издал официальное распоря­жение, запрещающее грабить христиан. После захвата монголами Багдада и казни последнего халифа его дворец был сделан резиден­цией несторианского патриархата. (Прим. ред.)) и вторжение норманнов в Северную Англию в 1068-1069 го­дах.

Византийцам, бывшим современниками описываемых событий, равно как и нынешним историкам, особенно слож­но понять крестоносцев из-за их статуса воинов священной войны. Понимание ценностей средневекового общества может помочь правильному освещению событий — но даже папа Иннокентий вынужден был признать, что по отноше­нию к Четвертому крестовому походу он не всегда может понять пути Господни. Крестоносцы, ликуя после преодо­ления самых невероятных трудностей, не сомневались, что на них лежало божье благословение. Но после завершения кампании, когда перед ними встали новые и долгосрочные проблемы, связанные с укреплением новой империи, ра­дость от завоевания Константинополя превратилась в да­лекое воспоминание, а новый католический аванпост стал отвлекать силы от освобождения Святой Земли.

Наследие разграбления Константинополя особенно ос­тро ощущается в греко-православной церкви, сохранившей глубокую горечь воспоминания о предательстве христиан­ского братства.¹¹ Как мы видели, полная история завоева­ния чрезвычайно сложна. Но и в смысле нравственности, и в отношении побуждений она остается одним из самых про­тиворечивых, ярких и интересных эпизодов средневековой истории.

Непосредственно после завоевания трубадур Рембо де Вакейрас, бывший свидетелем событий, признавал проступ­ки крестоносцев и поставил перед ними задачу возместить причиненное зло, хотя бы в собственном понимании.

«И он [Болдуин], и мы сами виновны за сгоревшие цер­кви и дворцы, в чем я вижу грех как клириков, так и ми­рян. Если он не придет на помощь Гробу Господню и завоевание не двинется вперед, то наша вина перед Господом станет еще тяжелее, поскольку само оправдание наше превратится в грех. Но если он будет рассудителен и отважен, то поведет свои войска в Вавилон и Каир».¹²

Но к этому времени крестоносцы не могли и помыслить о таком деянии.