ГЛАВА   III

ПОРТУГАЛЬСКАЯ  КОЛОНИАЛЬНАЯ ИМПЕРИЯ В ЭПОХУ ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО НАКОПЛЕНИЯ И РАННЕГО КАПИТАЛИЗМА

АДМИНИСТРАЦИЯ, ФИНАНСЫ, АРМИЯ

Методы управления и организации колоний разрабатывались португальскими захватчиками на протяжении веков. При этом следует отметить, что, хотя Португалии принадлежит сомни­тельная честь создания первой колониальной системы нового времени, эта система имела несомненную генетическую связь с колониальными системами античности и средневековья. Хотя вопрос о «генеалогическом древе» колониализма заслуживает специального изучения, даже беглое знакомство с относящими­ся к нему историческими документами позволяет высказать предположение о том, что португальская колониальная доктри­на и практика включали в себя ряд элементов, заимствованных у колонизаторов более ранних эпох, и прежде всего у древних римлян, арабов, генуэзцев и венецианцев.

Так, например, у древнеримских колонизаторов португальцы заимствовали метод создания цепи укрепленных форпостов, позволявший эффективно контролировать обширные территории, а также элементы римской системы косвенного управления, при которой часть функций управления завоеванной территорией сохранялась за местными традиционными властями. У арабов португальцы заимствовали методы ведения торговли (в част­ности, бартерный обмен золота и слоновой кости у африканцев за безделушки и ткани, вывозимые из Индии), а также методы духовной колонизации с помощью насильственно навязываемой религиозной доктрины.

У Венеции Португалия перехватила после открытия морско­го пути в Индию исключительно прибыльную торговлю пряно­стями, а у Генуи заимствовала методы торговли, в большей сте­пени свойственные новому времени, когда решающим фактором стала масса товаров, а не их исключительность.

Португальская административная система управления коло­ниями, продержавшаяся почти без изменений вплоть до начала XIX в., окончательно сложилась лишь к середине XVII в. Была найдена та искомая форма колониального управления, которая обеспечивала Португалии получение максимальных выгод от своих заморских колоний. Сложный механизм административ­ного управления колониями был приведен в точное соответствие с интересами господствующего класса метрополии, в руках ко­торого были сосредоточены все основные рычаги и приводные ремни колониального административного аппарата.

Система колониального управления была построена так, чтобы гарантировать португальской знати исключительное об­ладание всеми богатствами колоний в Азии, Африке и Южной Америке. В основу этой системы, как и феодально-абсолютист­ского политического режима метрополии, был положен принцип бюрократического централизма.

Что касается владений Португалии в Африке, то до правле­ния Жуана II (1481 —1495) они управлялись не королем, а принцами крови и считались их феодальными владениями (апанажем). Однако за королем сохранялось право судить пре­ступников за наиболее тяжкие преступления.

До середины XV в. принц Энрике имел, по существу, исклю­чительное право португальской колонизации. Он был губерна­тором Сеуты и донатарием островов Мадейра (1433), а также большей части Азорских островов. Он получил монопольное пра­во на торговлю Аргена и Канарских островов (1443). Будучи магистром Ордена Христа, он добился от папы духовной юрисдикции на все португальские владения [33, с. 14, 22]. Соединение принцем Энрике в своих руках светской и духовной власти обеспечило ему огромный авторитет и могущество, так как в ту эпоху духовенство имело многочисленные привилегии и пользовалось колоссальным влиянием.

В 1450 г. король Аффонсу V лично занялся управлением Сеуты, но управление другими заморскими владениями было оставлено принцу Энрике или поручено другим принцам крови (герцогу Брагансу, инфанту Фернанду и др.). Португальские короли начали активно заниматься колониальными делами лишь после того, как были основаны первые португальские поселения в Гвинее и в Индии и когда работорговля и торговля пряно­стями стали приносить огромные доходы.

Поняв, какие выгоды сулит организованная в широком масштабе эксплуатация человеческих и природных ресурсов ко­лоний, португальский королевский двор отказался от системы донатариев и взял на себя политическое и экономическое руко­водство заморскими владениями.

До 1580 г. в Португалии не было ни совета, ни министерст­ва, уполномоченного осуществлять централизованное управле­ние колониями, готовить королевские указы и следить за их исполнением. Короли Ависской династии, после того как они сломили при Жуане II последнее сопротивление крупной аристократии, не хотели больше иметь какие-либо советы или дру­гие политические институты, которые в какой-то степени могли бы ограничивать их власть. Кортесы больше не созывались, а Государственный совет, члены которого назначались королем, превратился к концу XV в. в чисто символический орган управ­ления, имевший почетные функции. Вся власть была сконцент­рирована в руках короля и осуществлялась от его имени людь­ми, которым он выразил свое доверие. Управление колониями, как и управление королевством, практически осуществляли канцлер, казначей, королевские секретари и т. д. [326, с. 81—82].

Только управление финансами еще в 1516 г. подверглось реформе, состоявшей в учреждении должностей инспекторов финансов (vedores da fazenda). Эти чиновники ведали финан­сами как самой метрополии, так и заморских территорий в Аф­рике и Азии. Они вели учет всех доходов и расходов королев­ской казны, заключали контракты от имени короля и следили за точностью их исполнения. Их власть распространялась на фактории, занимавшиеся торговлей (в том числе и «живым то­варом»), так называемую «Каса да Гинэ» (переименованную в 1482 г. в «Каса да Мина», а позже в «Каса да Индия») — агентство, готовившее грузы, предназначенные для Африки и Индии, и продававшее поступившие оттуда колониальные то­вары в пользу королевской казны.

Масштабы колониальных дел, которые были в компетенции инспекторов финансов, были весьма значительны, так как на протяжении всего XVI в. королевское правительство занима­лось главным образом торговой эксплуатацией Индии [там же, с. 83].

Как отмечает бельгийский историк Ш. Данной, «вследствие превалирования торговой политики заведование финансами со­ставляло в XVI в. важнейшую отрасль колониальной админи­страции Португалии» [там же].

Компетенция инспекторов финансов была ограничена властью различных советов и судов, главным из них был три­бунал по делам совести и орденов (Mеsa da cinsiencia e ordens), созданный в 1532 г. Этот политико-религиозный институт среди прочих функций осуществлял от имени короля права, которые принадлежали тому как магистру военно-религиозных орденов. Этот же трибунал ведал религиозной администрацией колоний, представлял на утверждение короля кандидатуры епископов, управлял имуществом Ордена Христа и судил за преступления, совершенные членами военно-религиозных орде­нов, в том числе и служившими в заморских территориях [там же, с. 84]. Эти многочисленные и неопределенные функции поз­воляли трибуналу вмешиваться в управление колониями, и его роль в колониальной администрации была очень значительной.

После объединения Испании и Португалии в 1580 г. Фи­липп II решил коренным образом реорганизовать систему управления колониями. В 1591 г. Филипп II упразднил институт инспекторов финансов, заменив их Советом по делам финансов (Conselho da fazenda), полномочия которого были гораздо бо­лее широкими. Этот Совет был разделен на четыре секции, одна из которых руководила делами метрополии, другая — делами Индии, Гвинеи, Бразилии, Сан-Томе и островов Зеленого Мыса, третья — военно-религиозными орденами и островами Мадейра и Азорскими, четвертая — Марокко.

В 1604 г. герцог Лерм, чтобы улучшить управление коло­ниями, учредил специальный орган — Совет по делам Индий, в котором было две секции: одна занималась делами Бразилии и Африки, а другая — португальскими владениями в Индии и других странах Азии.

В 1642 г. король Жуан IV реорганизовал Совет по делам Индий в Совет по делам заморских владений (Conselho ultramarino), который должен был управлять всеми заморскими территориями, кроме Мадейры, Азорских островов и некоторых крепостей в Марокко, которые подчинялись непосредственно Го­сударственному совету, ведавшему иностранными делами [349, с. 22][1].

Практически Совету по делам заморских владений были передоверены функции королевской власти по управлению ко­лониями. Этот Совет был своего рода министерством колоний, в обязанности которого входили подготовка законов для коло­ний, назначение высших должностных лиц (включая губерна­торов, епископов и архиепископов), регламентация администра­тивно-политической и экономической жизни колоний, введение новых налогов и контроль за их сбором.

Формально Совет по делам заморских владений был кон­сультативным органом, и его решения имели форму рекомен­даций, подлежавших утверждению короля. Фактически же он представлял собой верховную законодательную и исполнитель­ную власть с почти неограниченной юрисдикцией.

Местная администрация португальских колоний в Африке была довольно сложной и запутанной, к тому же администра­тивное управление колоний, расположенных в Западной и Во­сточной Африке, было различно.

Вплоть до середины XVII в. Западная Африка мало интере­совала королей Португалии, так как главной заботой Лиссабо­на в то время были морской путь в Индию и обеспечивавшие его неприкосновенность португальские крепости в Восточной Африке и в Индии. Лишь к концу XVII и в начале XVIII в. в связи с быстрым ростом работорговли Ангола стала живо интересовать португальское правительство. Но и в этот период в Лиссабоне рассматривали Анголу только как источник рабов для снабжения рабским трудом сахарных плантаций в Брази­лии и поэтому мало заботились об административном устройст­ве этой колонии, имевшем весьма примитивный характер. Управление колонии было почти полностью сконцентрировано в руках военных, главной задачей которых было любыми средст­вами получить от африканских вождей как можно больше «жи­вого товара».

Многочисленные и разбросанные вдоль побережья Южной и Западной Африки колонии никогда не включали больших тер­риторий. Большинство из них состояло лишь из нескольких по­селений, а иногда — всего из одной крепости и подчинялось назначенному королем алкайду (коменданту крепости), которо­му помогали фактор, взимавший королевские подати, и овидор — королевский судья.

В более крупных крепостях и примыкающих к ним районах (например, в Арсиле), как это видно из хроники Б. Родригеса, административное управление строилось по следующей схеме. Во главе стоял генерал-губернатор, представлявший высшую военную и гражданскую власть, затем алкайд, контадор, в обя­занности которого входило ведение бухгалтерии, книг учета гарнизона и руководство таможней, алмошариф — чиновник, за­ботившийся о снабжении войск продовольствием, ведор дас обрас — инспектор по строительным работам, эскриваны — нота­риусы и т. д. Португальские крепости периодически посещал ведор да фазенда — правительственный инспектор, проверявший состояние финансов, запасы съестных припасов и т. д. Кроме того, в крепости иногда приезжали проведоры (интенданты, от­вечавшие за снабжение гарнизонов) [38, с. 47—48; 82, т. VI, док. 26, с. 306—3081.

Такая примитивная административная организация сущест­вовала в Марокко, Мина и на о-ве Арген. Колонии более круп­ных размеров объявлялись капитаниями, и во главе их стави­лись капитаны, назначавшиеся королем по рекомендации Сове­та по делам заморских владений. Иногда португальские посе­ленцы — чиновники, купцы, охотники за рабами, из которых состояло европейское население этих колоний, сами выбирали своего капитана: из девяти первых губернаторов Анголы пять были назначены именно таким путем [38, с. 103].

Весьма распространена была практика покупки и даже пе­рекупки должности капитана. Многочисленные свидетельства этого можно найти в официальной переписке того времени. Ка­питан крепости Мозамбик Антониу да Силвейра писал в июле 1518 г. королю о том, что, узнав о назначении на его должность Перу Ваз да Кунья, он «решил купить у него эти три года» и написал ему об этом подробное письмо [82, т. V, док. 73, с. 560]. Капитаны приносили присягу королю в том, что будут осуществлять свои обязанности в соответствии с «законом и обыча­ем» [82, т. VI, док. 26, с. 311].

Капитаны были облечены как гражданской, так и военной властью и имели весьма широкие права. Обладая, по существу, бесконтрольной властью, они часто превышали границы своей компетенции, и злоупотребление своими обязанностями было скорее не исключением, а нормой их поведения.

Как пишет Даффи, «капитаны выбирались из людей, имев­ших многолетний военный или административный опыт в импе­рии, хотя такая предусмотрительность иногда имела своим ре­зультатом подготовленность не только в администрации, но и в коррупции. Огульное обвинение португальских чиновников на Востоке в нечестности — распространеннейшее явление в коло­ниальной истории этой нации» [281, с. 34].

Даже такой адепт и апологет португальского колониализма, как Аксельсон, вынужден признать, что «капитан или губерна­тор часто был абсолютно непригоден для этой должности, а его назначение было связано иногда с благосклонностью короля к нему или его родственнику, а еще чаще с покупкой за счет личных средств этой должности. Когда на этот пост бывало больше одного претендента, выбор вице-короля или губернато­ра мог зависеть иногда скорее от личных мотивов, чем от спра­ведливой оценки старшинства или пригодности кандидата. После своего назначения капитан или местный губернатор обычно направляли всю энергию и ресурсы не столько на проведение королевской политики, сколько на эксплуатацию своей монопо­лии и на торговлю» [212, с. 193].

Гораздо более сложной была административная организация колоний, расположенных в Восточной Африке. В 1505 г. порту­гальское правительство создало особую административную еди­ницу для своих владений на Востоке, получившую название «Государство Индии» (Estado da India). В нее были включены колонии Португалии в Индии, Юго-Восточной Азии, на Ближнем и Среднем Востоке и в Восточной Африке. Это была ог­ромная Восточная империя Португалии, растянувшаяся от мыса Доброй Надежды до Индонезии.

Высшей административной властью «Государства Индии» был вице-король, назначавшийся на три года[2]. Его резиденция находилась в Гоа (Индия), ставшем административным цент­ром португальской империи на Востоке. Вице-король пользо­вался почти неограниченной властью. В середине XVI в. ежегодный оклад, выплачиваемый королевской казной вице-королю Индии, составлял 8 тыс. крузадо [326, с. 106].

Ближайшими помощниками вице-короля были государствен­ный секретарь, проведормор (главный интендант), овидор-жерал (главный судья) и ведоры да фазенда (инспекторы фи­нансов).

«Государство Индии» включало в себя колонии трех типов, различавшиеся по своему юридическому статусу и администра­тивной организации: колонии, находившиеся под непосредствен­ным португальским управлением; протектораты, управляемые местными правителями, признавшими себя вассалами и данни­ками короля Португалии (вопрос об этом виде зависимости будет рассмотрен в разделе «Особенности „туземной" политики Португалии»); крепости-фактории на территории других стран, предназначенные для военно-стратегических и торговых целей [338, с. 175].

«Государство Индии» состояло из 12 городов и 23 крупных крепостей, из которых три крепости (Мозамбик, Софала и Мом­баса) были расположены в Юго-Восточной Африке. Капитаны крепостей на юго-восточном побережье Африки получали при­казы непосредственно от вице-короля в Гоа и обязаны были докладывать обо всем существенном также в Гоа. Связь между этими крепостями и Гоа поддерживалась кораблями, отправ­лявшимися во время ежегодных муссонов, которые и облегчали и ограничивали эти контакты. Капитан Мозамбика, считавший­ся представителем короля, должен был платить королевской казне 40 тыс. парданов[3] в год. Этими деньгами распоряжался королевский фактор в Мозамбике, который оплачивал из них расходы на содержание крепости, на больницу и на суда, иду­щие в Индию. Оставшиеся деньги, если таковые были, он от­правлял в Гоа. Взамен капитан Мозамбика получил монопо­лию на торговлю в районе Софалы и рек Куама, как тогда называли нижнее течение Замбези.

Резиденцией капитана была крепость св. Себастьяна на ко­ралловом острове Мозамбик. Эта крепость, построенная в 1558 г., была одной из сильнейших и важнейших португальских военных баз во всем «Государстве Индии». Крепость имела че­тыре сильно укрепленных бастиона, водохранилище, рассчитан­ное на полтора миллиона галлонов воды, и могла выдержать многомесячную осаду. Гарнизон крепости, согласно инструкции, должен был состоять из 100 солдат, одного канонира и пяти бомбардиров [212, с. 2—3].

В 1644 г. было внесено существенное изменение в админист­ративное устройство колоний в Юго-Восточной Африке. По ре­комендации Совета по делам заморских владений Юго-Восточ­ная Африка была поставлена под управление губернатора, который был приравнен в ранге к вице-королю Индии и был не­зависим от него [там же, с. 115].

Попытки создания в Юго-Восточной Африке собственной администра­ции, независимой от вице-короля в Гоа, предпринимались еще в начале XVII в., однако тогда от них пришлось отказаться из-за необходимости оказывать бо­лее оперативную помощь португальцам, занятым захватом рудников Мономотапы и отражением голландских атак на восточноафриканском побережье. Это видно из следующего дошедшего до нас письма короля вице-королю от 10 мар­та 1618 г.: «40-я глава инструкций, которые по моему приказу были вам вру­чены, когда вы уезжали из Португалии, говорит о мотивах, побудивших меня тогда принять решение о том, чтобы крепости Мозамбик, Софала и Момбаса и крепости на реках Куамы и в горах Чикоа, где находятся серебряные руд­ники, уступленные мне мономотапой, были отделены от Государства Индии и чтобы был назначен губернатор, независимый от вице-короля... После ваше­го отъезда я приказал пересмотреть этот вопрос, ибо до тех пор, пока дела завоевания рудников не завершены, их разработка не начата и пока нельзя обрабатывать земли, будет более удобно не проводить это отделение, и чтобы лицо, посланное в эту экспедицию, было подчинено вице-королю Государства [Индии] и провизия могла доставляться более быстро и надежно, а желае­мые цели были скорее достигнуты, не порождая надежды у врагов и не да­вая им возможности опередить нас. Поэтому я счел нужным принять реше­ние о том, чтобы отделение было отложено» [137, т. IV, с. 130—131].

Все высшие должностные лица колониальной администрации назначались на срок не более трех лет и должны были возвра­щаться в метрополию тотчас же по прибытии их преемников. Такой порядок был продиктован стремлением королевской влас­ти превратить колониальных чиновников в послушных исполни­телей своей воли и гарантировать себя от каких-либо попыток колониальных функционеров выйти из-под повиновения метро­полии.

Французский историк Э. Бем пишет в связи с этим: «Уже при Генрихе Мореплавателе был выработан характерный прин­цип всей португальской колонизации, а именно недоверие мет­рополии к колониальным функционерам высшего ранга, вслед­ствие чего запрещалось посылать в колонии несколько раз одно и то же лицо и доверять высокую должность на продолжитель­ный срок. Именно это недоверие заставило в 1515 г. отозвать Албукерки» [230, с. 42].

Эта постоянная смена высших функционеров колониального аппарата имела самые тяжелые последствия для колоний, ко­торые были объектами непрекращавшегося административного произвола и хищнической эксплуатации со стороны чиновной бюрократии, стремившейся, в сущности, лишь к одному — к максимальному обогащению в возможно короткий срок.

Организация судебной власти в колониях была такой же, как в метрополии. Высшим судебным органом «Государства Индии» был Реласао — Верховный суд, состоявший из дезембаргадоров (главных судей). Контроль над судопроизводством в каждой отдельной колонии осуществляли коррежидоры, кото­рым были подчинены выборные «обычные судьи» и назначае­мые королем «судьи извне».

Органы местного самоуправления, созданные по образцу су­ществовавших в Португалии муниципальных палат, играли в колониях значительно большую роль, чем в метрополии.

К органам местного самоуправления относились камары (муниципальные палаты), которые избирались общими собра­ниями белых горожан из числа самых состоятельных граждан. Делами палаты управлял сенат (или совет) палаты, в котором главную роль играли административные и судейские чиновники. Так, в муниципальной палате Луанды были представлены три инспектора финансов, два «обычных судьи» и прокурор, а также секретарь и казначей.

Муниципальная палата Луанды была создана еще в 1576 г. Паулу Диашем де Новаишем вскоре после основания им г. Луанды. Камара Луанды играла значительную роль в управ­лении Анголой. С ней не только считались, но и постоянно со­ветовались губернаторы в чрезвычайных ситуациях, особенно по таким вопросам, как объявление войны или заключение мира с королем Конго [239, с. 115]. В 1651 г. для Анголы был назначен главный судья, который стал председателем муниципальной па­латы Луанды. С 1722 г., когда в Анголу был назначен «судья извне», председательство перешло к этому судейскому чинов­нику.

Благодаря своим исключительным привилегиям муниципаль­ные палаты часто оказывались единственной реальной властью на местах. Более того, в XVI—XVII вв. этот могущественный институт в ряде колоний часто составлял серьезную оппозицию капитанам и другим высшим функционерам колониальной ад­министрации. Бывали случаи, когда оппозиция муниципальных палат приводила к низложению губернаторов.

Например, камара Луанды сыграла в 1595 г. главную роль в низложении губернатора Франсиску де Алмейды и назначении на этот пост его брата Жерониму де Алмейды [там же].

Насколько была велика роль этого института в политиче­ской жизни колоний, можно судить по существовавшей тогда традиции, согласно которой вице-короли Индии и губернаторы колоний при вступлении в свою должность приносили присягу сохранять и уважать привилегии, которые имели муниципаль­ные органы. Лишь после принесения этой присяги представи­тели палаты вручали губернаторам или вице-королям ключи от ворот города. Эта своеобразная церемония вручения ключей губернаторам просуществовала в португальских колониях вплоть до XX в.

Члены палат широко использовали свое положение для лич­ного обогащения. Муниципальные палаты с течением времени превратились в институты, имевшие не только политическое, но и большое экономическое значение. Как правило, они сами устанавливали продажные цены на местные товары, имели мно­гочисленные источники дохода, получая их от оплаты всевоз­можных лицензий, налогов на рыночную торговлю, штрафов на лавочников, владельцев постоялых дворов, гостиниц, харчевен и уличных торговцев, нарушавших лицензии и установленные цены. Камара также облагала пошлинами импорт из Португа­лии и Бразилии вина, бренди, рома и других алкогольных на­питков и имела долю в пошлинах на экспорт рабов — «черной слоновой кости», составлявший основу экономической жизни Ан­голы в течение 250 лет [там же, с. 115].

Все высшие административные и судебные должности в ко­лониях занимали португальцы — уроженцы метрополии. Как правило, это были разорившиеся дворяне, приехавшие в коло­нии на временное жительство с целью поправить свои дела и стремившиеся разбогатеть в возможно короткий срок.

Отправление административных и иных общественных функ­ций в колониях считалось весьма прибыльным делом, и поэто­му многие из португальцев добивались получения доступа к высшим должностям в колониальном аппарате. Оклады коло­ниальных чиновников были высокими. Сохранился любопытный документ, датируемый 1590 или 1591 г., в котором содержится отчет о расходах в крепостях Софала, Мозамбик и Сена. Из него видно, что годовое жалованье алкайда составляло в Мо­замбике 100 тыс. рейсов, в Сене—140 тыс., в Софале — 120 тыс. плюс 18 тыс. «на содержание», фактора в Мозамби­ке — 100 тыс., в Сене— 140 тыс. плюс 54 тыс. рейсов от губер­натора и 4500 рейсов в месяц на содержание рабов. Овидор в Мозамбике получал 100 тыс. рейсов в год.

Жалованье капитана Софалы составляло 418 тыс. рейсов в год.

Как явствует из того же документа, капитанам крепостей разрешалось иметь по 50 слуг, на содержание которых им еже­годно выделялась сумма до 744 тыс. рейсов [137, т. IV, с. 2—5].

Главные же доходы колониальным чиновникам давало не официальное жалованье, а многочисленные злоупотребления и синекуры, связанные с отправлением административных функ­ций. Эти вопиющие злоупотребления и неограниченный произ­вол открывали широкие возможности для обогащения, и это-то и делало перспективу получения должностей в колониях на­столько заманчивой, что губернаторы Анголы Т. С. Тавариш (1701 — 1702) и Э. Ф. Аларкан (1717—1722) приняли предло­жения занять этот пост, когда им было около 80 лет.

Широкие полномочия чиновников, бюрократический центра­лизм, система фаворитизма, продажа должностей, казнокрадст­во составляли отличительные черты государственного колони­ального аппарата.

«В колониях Испании, Португалии и Франции, — писал в 70-х годах XVIII в. Адам Смит, — правительства отличаются тем же абсолютистским характером, какой они имеют в их мет­рополиях, и неограниченные полномочия, которые эти прави­тельства обычно представляют всем своим низшим чиновникам; естественно, осуществляются там, ввиду большой отдаленности, с более чем обычными произволом и насилием» [29, т. II, с. 174].

Во всех звеньях колониального аппарата царили неслыханная коррупция и взяточничество. Высшие функционеры обна­руживали удивительную изобретательность по части всякого рода злоупотреблений служебным положением, которые прини­мали порой столь огромные масштабы и скандальный характер, что королевский двор время от времени издавал на этот счет морализующие указы.

Так, указ от 12 апреля 1785 г. содержит ни к чему не обязывающие сен­тенции о коррупции губернаторов и капитанов Мозамбика, Сены и Софалы, проявившейся в незаконном повышении своего жалованья, назначении своих родственников и слуг на доходные должности, в получении подарков и взя­ток, в участии в различных торговых сделках и комбинациях с помощью де­нег, взятых из королевской казны, «чтобы вымогать чужое состояние и уве­личивать свое» [394, с. 172].

В источниках имеются многочисленные свидетельства всяко­го рода чиновничьих злоупотреблений. Силва Корреа сообщает в своей «Истории Анголы», что португальские купцы обраща­лись к капитану-мору с просьбой предоставить им носильщи­ков, за что он обычно получал с них крупные взятки. Кроме того, он отправлял с этими носильщиками для продажи свои собственные товары «в самые отдаленные и выгодные места». «Наконец, — сообщает этот весьма осведомленный информа­тор, — капитан-мору грозил невероятный позор, если он не мог сделать свою торговлю исключительной и получить большие барыши. Все стремились избежать этого позора любыми сред­ствами, поскольку короткий срок в три года недостаточен, что­бы нажить значительное состояние» [134, т. I, с. 37—38].

Монах-иезуит Мануэл Баррету в своем докладе вице-коро­лю Ж. Нунью да Кунье (1667) сообщал, что, хотя привилегии на торговлю с банту на материке, а также на торговлю с Ма­дагаскаром и другими близлежащими островами были пожало­ваны королем жителям о-ва Мозамбик, губернаторы лишили их этих прав и, чтобы обеспечить все прибыли от торговли для се­бя, «они узурпируют все, так что теперь всего лишь один или два жителя имеют кое-какой капитал, тогда как в прежние го­ды в городе было много богатых купцов». Губернаторы Мозам­бика, сообщает Баррету, ввели порядок, при котором жители могли покупать товары только у них по их собственным ценам, а также и продавать товары только губернатору, и никому больше [137, т. III, с. 437].

В коллекции документов, изданной в конце XIX в. известным португальским географом Лушиану Кордейру, имеется любопыт­ное свидетельство очевидцев о положении дел в Анголе: «При­чина того, что королевство ныне находится в плохом состоянии и не имеет рынков, состоит в том, что... всю выгоду получают только губернатор и его чиновники, а жители и торговцы несут убытки из-за отсутствия торговли, и Его Величеству оказывают­ся плохие услуги, ибо если не увеличивается торговля, то не увеличится и его казна» [67, с. 13]. Самые большие прибыли высшим колониальным чиновникам в XVII—XVIII вв., безуслов­но, давала работорговля. В одном из документов того времени мы находим любопытное свидетельство, дающее представление о степени, формах и методах участия административного аппа­рата в работорговле: «Причина отсутствия рынков и продажи рабов состоит в следующем: губернаторы устанавливают тира­нический налог на эти рынки, который составляет одного раба из каждых десяти. Тотчас после того, как его европейский чи­новник выберет этого одного раба из каждого десятка, является его скупщик, который выбирает второго здорового раба. Вскора приходит овидор с черным чиновником и отбирает себе лучших рабов. Когда овидор их уводит, секретарь губернатора и другие лица... выбирают хороших рабов, оставляя лишь жалкие и ни на что не годные отбросы, состоящие из негров — стариков и детей» [там же, с. 245].

Попустительская политика королевского двора, не пугавшая слабых и не стеснявшая сильных, создавала возможности для неслыханного обогащения баловней судьбы, вознесенных на высшие ступени бюрократической иерархии. Губернатор Анго­лы Луиш Сезар де Менезиш (1697—1701) обвинялся в том, что вернулся из колонии с состоянием 1,5 млн. крузадо [394, с. 171]. Королевский указ от 5 октября 1742 г. констатировал: «Среди моих вассалов в королевстве Ангола существует чрезмерная и ненужная роскошь как в одежде и костюмах, так и при похо­ронах» [там же].

Буржуазные историки иногда признают, что колониальная администрация допускала многочисленные злоупотребления. Однако, признавая это, они тотчас же подчеркивают, что госу­дарство в лице королевской власти вело решительную борьбу со всякого рода злоупотреблениями, строго наказывая винов­ных, и что в основе португальской колониальной системы лежа­ли принципы гуманности и справедливости. Изучение докумен­тов того времени показывает, что дело обстояло иначе. Коро­левская власть действительно боролась со злоупотреблениями колониальных чиновников, но только с теми, которые задевали интересы королевской казны. Особенно строго лиссабонский двор наказывал тех чиновников, которые нарушали королевскую монополию на торговлю пряностями, слоновой костью и т. д.

О том, как ревниво относился двор к такого рода нарушениям законов, можно составить представление из следующего письма короля вице-королю Индии (28 марта 1589 г.): «Сле­дующие шесть вопросов должны быть поставлены перед капи­танами Софалы и Мозамбика... Торговали ли они товарами, запрещенными инструкциями факторий Софалы и Мозамбика? Посылали ли они что-либо, что было использовано в торговле Софалы и рудников их дистрикта, помимо тех товаров, которые им разрешено посылать этими инструкциями? Торговали ли они слоновой костью и посылали ли что-либо за свой счет в Ин­дию вопреки предписаниям инструкций? Назначали ли они сво­их слуг капитанами торговых судов, посылаемых с моими товарами, отстранив капитанов, направленных фактором? По­сылали ли они свой собственный товар для использования в торговле... Запрещали ли они посылать какие-либо товары к ре­кам мыса Доброй Надежды... и брали ли поступающую оттуда слоновую кость, мешая передаче ее фактору, как того требуют инструкции?» и т. д. [137, т. IV, с. 32].

Уже из перечня этих вопросов отчетливо видно, что королев­ский двор беспокоят только те злоупотребления капитанов Со­фалы и Мозамбика, которые наносят ущерб его собственным экономическим интересам. Поскольку чиновная бюрократия по­стоянно стремилась запустить руку в королевскую казну и по­живиться за счет золота, серебра и слоновой кости в богатых монарших закромах, то на этой почве то и дело возникали острые коллизии и конфликты между королевской властью и от­дельными колониальными администраторами, сопровождавшие­ся посылкой комиссий для расследования, отправкой многочис­ленных докладов и отчетов королю, многолетними судебными процессами и суровыми приговорами виновным (например, «де­ло» Эстевана де Атайде).

Эти факты, действительно обильно представленные в доку­ментации того времени, и дают повод современным адвокатам колониализма выступать с утверждениями о том, что королев­ская власть решительно пресекала всякие злоупотребления чи­новной бюрократии, отстаивая принципы справедливости, чест­ности и гуманности в отношении завоеванных народов.

Эта получившая широкое распространение в буржуазной ли­тературе «легенда», стремящаяся низвести многочисленные зло­употребления колониальных администраторов до уровня «част­ных случаев», объявить их печальными эпизодами в истории португальского колониализма, представляющая собой одну из составных частей теории исключительности португальского ко­лониализма (лузо-тропикализм), должна быть отброшена са­мым решительным образом.

Пропагандирующие эту легенду буржуазные историки всег­да оставляют в тени то немаловажное обстоятельство, что, хотя борьба королевской власти со злоупотреблениями чиновничест­ва велась, она касалась только одного вида нарушений, а именно нарушений интересов королевской казны. Что же ка­сается административного произвола и злоупотреблений против коренного населения колоний, то они всегда оставались безна­казанными. Невозможно указать ни одного документа, в кото­ром в какой-либо форме содержалось осуждение королевским двором таких гораздо более многочисленных и гораздо более трагических по своим последствиям злоупотреблений.

Королевская казна — вот то единственное, что королевский двор старался оградить от посягательств хищной своры своих колониальных чиновников, которым их верноподданнические чувства к своему высокочтимому монарху ничуть не мешали при удобном случае запускать лапу в казну Его Величества.

К этим выводам приводит изучение документов, которое, между прочим, обнаруживает явную тенденцию королевской власти создать такую административную систему, при которой губернаторы, капитаны и другие высшие чиновники вообще не могли бы иметь никакого касательства к делам королевской казны. В ряде мелких колоний и крепостей этого удалось до­биться; там высшие администраторы должны были заниматься только чисто военными и политическими вопросами, а всеми де­лами королевской казны ведали специальные управляющие и инспектора королевских финансов (факторы, ведоры да фазенда и т. д.)[4], подчиненные непосредственно Лиссабону (и, следо­вательно, независимые от местных колониальных властей).

В этой связи не лишено интереса следующее письмо короля Филиппа III Испанского (Филиппа II Португальского) вице-королю Индии от 28 марта 1618 г.: «Я считаю нужным назна­чить командовать этой крепостью (Мозамбик) дона Луиша де Менезиша, а в его отсутствие дона Алвару да Кошта с услови­ем, что они должны служить в течение трех лет или дольше... пока я не прикажу иначе. Они не должны вмешиваться каким-либо образом в дела казны, а заниматься только вопросами войны. Оба должны подчиняться губернатору Мономотапы» (подчеркнуто мною. — А. X.) [137, т. IV, с. 146].

Все это дает основание сделать вывод, что казна была свя­тая святых феодально-монархического режима, покушения на которую рассматривались как посягательство на власть верхов­ного феодального владыки. Поскольку королевский двор проте­стовал только против тех злоупотреблений, которые мешали бесперебойному поступлению финансов в королевскую казну, коррупция не только не прекращалась, но принимала все более грандиозные и всеохватывающие масштабы и характер. Один автор XVII в., перечисляя причины упадка Анголы, констати­ровал: «Почти всеобщее невежество низших чиновников и, сверх того, их преступное попустительство торговцам, которые не терпели ни малейшего уменьшения своих легких барышей, ради которых они жертвовали всем, было причиной упадка ко­ролевства Анголы» [67, с. 370].

Лиссабонское правительство смотрело сквозь пальцы на злоупотребления колониальной администрации и даже тайно поощряло их, поскольку богатства, нажитые путем хищническо­го разграбления природных и человеческих ресурсов колоний, широким потоком текли в метрополию.

Королевский двор надеялся оживить хилую экономику Пор­тугалии, вспрыснув в ее вены свежую кровь богатых заморских колоний. Эта задача и была возложена на колониальный адми­нистративный аппарат, главной практической функцией кото­рого являлось обеспечение оптимальных условий для обогаще­ния правящего класса метрополии за счет коренного населения колониальной империи.

Предметом особой заботы португальского правительства была армия. Для удержания под своим господством огромной колониальной империи, протянувшейся от Индонезии до Брази­лии, Португалия нуждалась в больших контингентах сухопут­ных войск и сильном военном флоте. В условиях непрекращаю­щегося колониального соперничества других европейских дер­жав и роста сопротивления португальской экспансии со сторо­ны народов Азии, Африки и Южной Америки Лиссабон спра­ведливо рассматривал армию как главную опору своего вла­дычества в колониях и постоянно заботился об увеличении ко­лониальных войск. Португальское господство над огромной колониальной империей удерживалось исключительно силой ору­жия.

Административный колониальный аппарат настолько тесно срастался с военным аппаратом, что между ними трудно было провести четкую границу.

К началу XV в. в Португалии не было регулярной армии. Ее заменяла милиция, формируемая из добровольцев, которых на­бирали лишь для какой-нибудь определенной экспедиции, по окончании которой они возвращались домой. Начавший колони­альную экспансию в Африке король Аффонсу V пытался вербо­вать войска, в которых он нуждался, из членов военно-религи­озных орденов и добивался разрешения на это у римского пре­стола. Папа вначале согласился, но в результате демаршей бра­та короля инфанта Фердинанда, который был главой Ордена Христа и Ордена св. Якова, он отказался от своего решения и в 1467 г. заявил, что военно-религиозные ордены не обязаны участвовать в завоевательных войнах. Аффонсу V и его преем­ник Жуан II вынуждены были подчиниться и рекрутировали солдат путем добровольной записи, составляя из добровольцев гарнизоны крепостей в Марокко и Гвинее [33, с. 20—30; 326, с. 127].

Главную боевую силу в этих гарнизонах в конце XV — нача­ле XVI в. составляла кавалерия. Благодаря своей маневренности и быстроте передвижения кавалерия могла наносить вне­запные удары и сеяла панику среди африканцев, которые рань­ше не видели лошадей и принимали их за какие-то сверхъесте­ственные существа. Говоря о роли португальской кавалерии, испанские авторы книги, написанной на основе хроники Б. Род-ригеса (1560), пишут: «Ее наступательная мощь быстро решала исход сражений. Хотя существует мнение, что все дело было в огнестрельном оружии, на самом деле оно тогда было малочис­ленно и малоэффективно. Быстрота движения кавалерии позво­ляла поражать даже отдаленные племена и возвращаться на базу раньше, чем многочисленный враг мог этому помешать» [38, с. 39].

Далее с большой долей преувеличения и вопреки своему же утверждению они продолжают: «Мы должны беспристрастно признать боевое превосходство лузитанцев над противниками (мы говорим о зоне Арсилы). Они сражались всегда с большим напором и искусством, заставляя баланс успеха изменяться в свою пользу в большинстве битв. Марокканцы со своими полу­пиками... не обнаруживали ловкости и решительности, столь характерных для португальцев, которые с криком „Святой Яго!" как смерч плотным строем бросались на врага, который мог заранее считать себя разбитым, отдав инициативу своему про­тивнику, не обладая способностью маневрировать и присутст­вием духа, необходимыми, чтобы перестроить ряды после пер­вого шока. Беспорядочное бегство и преследование врага были развязкой битвы» [там же].

Это описание, конечно, не адекватно исторической действи­тельности и сильно преувеличивает «доблести» конкистадоров, которым тоже много раз приходилось обращаться в паническое бегство под ударами марокканских, ангольских и других войск.

Бурная колониальная экспансия, начатая Алмейдой и Албукерки после открытия морского пути в Индию, потребовала зна­чительного увеличения военных сил. Чтобы добыть войска, ко­роль Мануэл I и его преемники — короли Ависской династии не пытались создать регулярную армию: они ограничивались тем, что приспосабливали к новым условиям и потребностям преж­ние военные институты. В крепостях в Африке и Азии еще не было постоянных гарнизонов. Каждый раз, когда намечалась какая-то крупная военная акция, правительство формировало специальный экспедиционный отряд из добровольцев или осуж­денных. Такой характер португальская армия сохраняла вплоть до объединения Португалии и Испании в 1580 г.

Испанское правительство, более активное, чем правительство Португалии, приняло серьезные меры для укрепления военных сил. Испанцы вооружили пушками важнейшие форты в Брази­лии, на островах Зеленого Мыса, на Азорских островах и в Ан­голе.

В португальских крепостях в Азии, Африке и Южной Аме­рике появились постоянные гарнизоны. Так, из доклада губер­натора Анголы А. Б. да Фонсека (1612) видно, что к этому времени имелись постоянные гарнизоны в крепостях Луанда (две роты), Мушима (одна рота), Массангано (одна рота) и Камбамба (три роты) [394, с. 145].

К концу периода «испанского плена» португальские крепости в Африке были снабжены сильными гарнизонами и укреплены по последнему слову тогдашнего фортификационного искусства. Вот что представляли собой некоторые из этих крепостей в Во­сточной Африке в описании современника (1635): «Тете — пор­тугальское поселение, расположенное на территории королевст­ва Макаранга на берегу реки Замбези... Это поселение со всех сторон окружено стеной высотой 1¹/₄ морской сажени (1 мор­ская сажень = 6 футам = 182 см. — А. X.) с шестью бастионами, имеющими несколько Фальконетов (пушек) весом до 8 фунтов... Крепость Софала, маленькая сама по себе, построена в форме квадрата с бастионом в каждом углу. Она построена полностью из камня и извести. Стена на каждой стороне имеет 10 мор­ских сажень в длину, 5 в высоту и 5 ладоней в толщину» [137, т. II, с. 413, 403—404]. Ко времени отделения от Испании в 1640 г. Португалия обладала многочисленной и хорошо воору­женной армией, сильным флотом и цепью укрепленных фортов по берегам Атлантического и Индийского океанов.

Аффонсу VI (1656—1667) провел реорганизацию военных сил в метрополии и колониях с целью создать по примеру других европейских стран регулярную армию. По его приглашению в Португалию приехал граф Шомберг с 480 немецкими и англий­скими офицерами и унтер-офицерами, для того чтобы органи­зовать португальскую армию по образцу других европейских армий. Эта реформа была распространена и на колонии, в ко­торых были созданы регулярные военные силы. Наиболее важ­ные колонии стали иметь по одному или по нескольку полков во главе с местри де кампу (с XVIII в. они стали называться пол­ковниками).

В частности, 5 апреля 1666 г. был издан королевский «Указ о реформе пехоты Анголы», который предписывал постоянно иметь в Анголе войска, состоящие из десяти рот по 100 человек в каждой, из которых восемь рот следовало держать в Луанде, одну роту — в Бенгеле и по одной — в крепостях Мбака, Кам­бамба, Массангано и Мушима. Все войска должны быть регу­лярными и оплачиваемыми. Эти войска набирались частично в колониях среди белых поселенцев и коренных жителей, частич­но в метрополии главным образом из числа осужденных, кото­рых амнистировали при условии вступления в колониальную армию. Кроме того, в армию поступали также выходцы из бед­нейших слоев португальского крестьянства и городских низов. Там были также и рабы. Офицерами были, как правило, мелкопоместные дворяне (фидалгуш). Дисциплина в армии поддер­живалась с помощью жесточайших мер наказания (так, напри­мер, дезертирство каралось смертной казнью).

Поскольку жалованье было недостаточным и выплачивалось нерегулярно, в армии процветали мародерство и открытый раз­бой, которые официально поощрялись и считались лучшим средством заинтересовать солдат в участии в колониальных экс­педициях.

Большая часть армии в Анголе была дислоцирована в Луан­де. Во главе гарнизона стоял капитан-мор (т. е. старший ка­питан), позже эта должность была заменена должностью сер­жант-мора (старшего сержанта крепости). Артиллерией коман­довал капитан артиллерии. За оборону каждого из фортов кре­пости (Сан-Мигел, Носса-Сеньора-да-Гиа, Санту-Антониу и Пе-неду) отвечали капитан и сержант. В 1672 г. в Луанде был сформирован кавалерийский эскадрон.

Хронист О. Кадорнега сообщает, что при губернаторском дворце имелся отряд главной охраны. Ежедневно капитан с двумя ротами отправлялся на охрану морского побережья. Тот же автор говорит о должностях лейтенант-жерала, сержант-мо­ра да баталья и местри де кампу (местри де кампу заменял губернатора, когда тот отсутствовал) [цит. по: 394, с. 147].

Наряду с регулярной армией была сохранена и милиция, ко­торая с 1570 г. делилась на компаниас де орденансас (роты) под командованием капитанов, лейтенантов и т. д. Кроме того, португальские колонизаторы широко использовали так называе­мые вспомогательные войска, формируемые из коренных жите­лей африканских и азиатских стран с помощью лояльных по от­ношению к португальцам местных вождей.

На вооружении португальских войск были аркебузы, мушке­ты и пушки. Благодаря огнестрельному оружию, хорошей орга­низации и дисциплине португальская армия, как правило, одер­живала верх над войсками африканских и азиатских правите­лей, которые чаще всего были вооружены только копьями, лу­ками и стрелами.

Значительная по размерам и хорошо оснащенная португаль­ская армия являлась в колониях реакционной силой, служив­шей орудием установления и закрепления колониального гос­подства метрополии и составлявшей главное препятствие в борьбе народов Азии, Африки и Южной Америки за свою не­зависимость.

Наряду с сухопутной армией важнейшей основой военно­го могущества Португалии в XV—XVII вв. был ее военный флот.

В результате усилий Генриха Мореплавателя к моменту его смерти Португалия была обладательницей самого сильного фло­та в Европе. Корабли принца Генриха отличались по своим размерам и форме от других кораблей, плававших в Средиземном море. Это были главным образом каравеллы и сравнитель­но большие корабли, водоизмещение которых доходило до 200 т [326, с. 118].

Уже к моменту смерти Генриха Мореплавателя португаль­ский флот обладал многочисленным контингентом опытных на­вигаторов и лоцманов, в числе которых было много иностран­цев (среди руководителей и лоцманов португальских колониаль­ных экспедиций после 1448 г. мы встречаем имена датчанина Валларте, венецианца Кадамосто, немца Балтазара, генуэзцев Антонио Урусмараиза и Антонио Ноли и т. д.) [там же].

Племянник Генриха Мореплавателя Жуан II, восторженный поклонник и продолжатель дела своего дяди, много сделал для дальнейшего усиления португальского морского могущества. Жуан II также использовал услуги иностранцев, особенно дат­чан, для усовершенствования конструкции своих кораблей. Он лично занимался оснащением судов артиллерией и первым риск­нул ставить на корабли большие пушки, что сразу сделало пор­тугальский флот самой внушительной в военном отношении си­лой в Средиземноморье и Атлантике.

При Мануэле I Счастливом и Жуане III Португалия стала подлинной «владычицей морей» и крупнейшей колониальной державой. Этим она в немалой степени была обязана могуще­ству своего флота. Португальские навигаторы и лоцманы при­обрели репутацию лучших в мире, и их услугами охотно поль­зовались многие королевские дворы в Европе. В 1518 г. испан­ский король Карл V взял к себе на службу португальского капитана Магеллана, обиженного на своего государя за то, что он ничем не вознаградил его за службу на Востоке и в Марок­ко. В 1519 г. Магеллан возглавил экспедицию, которой суждено было в 1522 г. завершить первое в истории кругосветное пла­вание.

В португальском флоте царил тот же дух военного бюро­кратизма, коррупции и консерватизма, что и в армии.

Как писал Ш. Ланной, «организация флота в XVI в. не со­ответствовала ни его значению, ни размаху колониальных пред­приятий. Мало ломая над этим голову, португальцы ограничи­вались в этой области, как и в других, тем, что распространяли на колонии правила, действовавшие в метрополии. Опыт почти ничему не научил их, они прозябали в прежней рутине и упор­ствовали в старых ошибках... Когда нужно было дать коман­дующего флоту Индий, король ограничился созданием долж­ности адмирала Индии, во всем аналогичной должности адми­рала Португалии. Точно так же как он дал городу Гоа хартию, в точности скопированную с хартии Лиссабона, он дал Васко да Гаме свидетельство адмирала, давшее ему те же права и налагавшее на него те же обязанности, что и на адмирала Пор­тугалии... Эта должность была наследственной, даже по жен­ской линии. Неспособный человек мог быть назначен по праву рождения командовать флотами Индий и управлять портами колоний, если бы эти функции вскоре не стали чисто почетны­ми» [там же, с. 119—120].

Офицерами во флоте могли быть только дворяне. Дворян­ский титул ставился выше личных способностей и военного опыта. Часто капитаном корабля или целой эскадры назначали человека, который никогда не был моряком, но зато был дво­рянином. Служба в королевском флоте считалась очень почет­ным занятием, и офицеры, участвовавшие во многих кампани­ях, щедро вознаграждались королем.

В XVI в. был введен порядок, согласно которому офицер, проделавший пять кампаний в составе королевского флота, при­равнивался по своим заслугам к офицеру, командовавшему в течение трех лет гарнизоном в одной из крепостей в Африке [там же, с. 120]. Все офицеры, кроме лоцманов, могли командо­вать войсками на суше так же, как и на море. В этом случае их привилегии и вознаграждения соответствовали привилегиям тех, кто служил в королевском флоте [33, с. 226].

Корабли не имели постоянных экипажей. Для каждой экспе­диции вербовался специальный экипаж, матросов набирали не только из профессиональных моряков, но и из людей, не имев­ших опыта плавания на судах. Моряки часто использовались и как солдаты на суше. Такой порядок комплектования экипа­жей судов приводил к тому, что они были, как правило, недис­циплинированы и плохо обучены. В качестве матросов часто служили и иностранцы. Канонирами на кораблях, как правило, были итальянцы, немцы и фламандцы.

В португальском флоте не было парусных кораблей, специ­ально построенных для войны. Галеоны и караки, которые во второй четверти XVI в. пришли на смену каравеллам, хотя и были вооружены пушками, служили не только для военных, но и для торговых целей.

Единственными судами, предназначенными исключительно для войны, были галеры — узкие и быстрые гребные суда. Но они никогда не использовались на далеком расстоянии от бере­гов, так как легко могли быть потоплены. Португальцы обычно подходили вплотную к вражескому судну и брали его на абор­даж.

С начала XVI в. королевский флот был разделен на четыре эскадры. Две из них, состоявшие из галер и каравелл, обслу­живали берега метрополии и Гибралтарский пролив. Третья курсировала в районе Азорских островов, чтобы вылавливать корсаров и охранять корабли, шедшие в Индию. Усиленная в 1552 г., эта эскадра стала состоять из трех галер и семи кара­велл.

Четвертая эскадра состояла из судов, предназначенных для службы в Индиях и других колониях. Подсчитано, что после путешествия Васко да Гамы и до конца правления Мануэла Счастливого (1521) из Португалии в Индию вышло 250 парус­ных судов, т. е. около 10 в год. 20 из них погибли в пути. В течение 36 лет правления Жуана III на Восток были отправ­лены 248 судов [326, с. 122, прим.].

В XVI в. португальский флот занимал первое место в мире по числу своих кораблей. Ни один европейский монарх не имел столько военных судов, сколько было в распоряжении Мануэле Счастливого или Жуана III. По некоторым подсчетам, Жуан III имел флот, насчитывавший более 300 единиц.

Многочисленный и сильный португальский флот служил своего рода гарантом неприкосновенности португальских коло­ниальных владений. В XVI в. их не пыталась оспаривать у Португалии ни одна европейская страна. Разгром Ф. де Алмейдой египетско-гуджаратского флота в феврале 1509 г. в сраже­нии у Диу не только нанес сильнейший удар арабской торгов­ле и мореплаванию, но и почти на целое столетие сделал португальский флот хозяином восточных морей.

Однако уже к началу XVII в. португальский флот теряет свое ведущее место среди флотов европейских держав. Неудач­ная экспедиция короля Себастьяна в Марокко (1578), где погиб цвет португальского дворянства, и гибель «Непобедимой арма­ды», экипированной в Лиссабоне, истощили казну и военные арсеналы Португалии и ускорили упадок португальского фло­та. Рекрутирование экипажей судов становилось все более труд­ным делом, и уже при Филиппе II на португальские суда, шед­шие в Индию, стали нанимать главным образом голландских моряков.

Отказ португальских моряков служить на судах, шедших в Индию, был в значительной степени связан с опасностями та­кого путешествия из-за нападений пиратов и усиления англий­ского и голландского флотов. Достаточно сказать, что из 157 судов, шедших из Португалии в Индию с 1580 по 1612 г., погибли 57. Часть из них была потоплена англичанами и гол­ландцами, другие потонули, так как были перегружены това­рами, которыми были забиты не только трюмы, но и каюты. Некоторые погибли из-за того, что при Филиппе II корабли строились наспех, без должного учета технических норм и усло­вий [там же, с. 124—125].

К концу XVII в. Франция, став самой сильной державой в Европе, создает колониальную империю. После победы буржу­азных революций в Голландии (XVI в.) и Англии (XVII в.) появились новые колониальные хищники, которые стали оспа­ривать у Португалии ее колониальные владения. Англичане и голландцы лучше знали порты португальских колоний, чем са­ми португальцы. Размеры английских и голландских судов стали превышать размеры португальских кораблей. Они могли перевозить больше товаров и развивать значительно бо`льшую скорость.

Ослабление военного и прежде всего морского могущества Португалии к концу XVII в. имело своим неизбежным резуль­татом потерю ею большей части своих колониальных владений в Азии и Африке.

ОСОБЕННОСТИ «ТУЗЕМНОЙ» ПОЛИТИКИ ПОРТУГАЛИИ

Изучение и сопоставление рассыпанных в источниках сведе­ний, относящихся к вопросу о взаимоотношениях португальских колонизаторов с местным населением завоеванных ими терри­торий, приводит к выводу о том, что именно португальцы были первыми колонизаторами нового времени, разработавшими с учетом опыта древнеримских колонизаторов и применившими в своей колониальной практике доктрину косвенного управления, которую у них спустя несколько веков заимствовала Англия.

Говоря об этом, известный португальский историк Кристован Пинту писал: «Португалия — первая европейская нация, которая мечтала управлять колониями с помощью туземных политических организмов. Этот курс Аффонсу де Албукерки 300 лет спустя приняла Англия» [цит. по: 349, с. 97, прим. 1].

Панегиристы португальского колониализма пытаются обос­новать тезис о том, что португальцы стремились жить в дружбе с «туземными» вождями и что «намерения португальцев всегда состояли в том, чтобы сохранить нетронутыми местные поли­тические организмы» [там же, с. 55]. Американский историк Д. Эбшайр уверяет, что король Мануэл мечтал о «сотрудниче­стве и равенстве» с африканскими правителями и что его меч­те не суждено было осуществиться только из-за «предрассуд­ков некоторых людей на местах» [368, с. 94].

В изданном в Португалии при Салазаре учебнике для уни­верситетов можно найти утверждение о том, что «такие города, как Луанда и Бенгела, центры, привлекавшие народы хинтерланда, с самого начала сделали возможными гуманные отноше­ния между белыми и черными, беспрецедентные в африканской истории» [209, с. 53]. Эти утверждения находятся в полном про­тиворечии с исторической действительностью.

Абсолютно несостоятелен тезис о том, что португальские правящие круги стремились к дружбе с местными вождями. Они стремились только к тому, что их больше всего интересовало в заморских странах, — к золоту, слоновой кости, рабам и т. п., которые сулили им баснословные прибыли, роскошь, богатство и беззаботную жизнь.

Переход к системе косвенного управления был для Португа­лии, безусловно, вынужденным, а не добровольным шагом. Пор­тугальские правящие круги были вынуждены перейти к систе­ме косвенного управления (т. е. к сотрудничеству с племенны­ми вождями и включению их в колониальный административ­ный аппарат) в силу двух главных обстоятельств.

Во-первых, Португалия не располагала достаточными люд­скими ресурсами, чтобы только своими силами оккупировать и сохранять эффективный контроль над обширной колониальной империей. «Одной из самых тяжелых проблем для португаль­ской политики в Анголе и Мозамбике всегда была хроническая неспособность создать достаточно большое белое население для продолжительной европеизации и развития этих двух районов. Только в нынешнем веке — и особенно в последние 20 лет — число белого населения в африканских колониях заметно уве­личилось», — писал Дж. Даффи [281, с. 79].

Во-вторых, вследствие упорного сопротивления, которое ока­зывали африканцы, особенно там, где существовали развитые общественные организмы, колонизаторы не всегда могли под­чинить их своей власти силой оружия. В этих случаях на смену шпагам и мушкетам приходили льстивые речи и улыбки: тем вождям, которых португальцы не могли подчинить себе силой, они предлагали свою «дружбу» и «покровительство» и подпи­сывали с ними договоры о дружбе и мире.

Анализ документов и хроник того времени приводит к вы­воду о том, что в ряде случаев договоры с вождями подписы­вались центральным правительством или делегированными для этого португальскими колонистами лишь после того, как терпе­ли неудачу попытки подчинить этих вождей военными, религи­озно-идеологическими, экономическими и другими средствами, или же после того, как осознавалась бесперспективность таких попыток. Так называемые договорные отношения с африканца­ми, в которые вступала Португалия и на которые так любят ссылаться буржуазные историографы для обоснования чистоты ее намерений, на самом деле были вынужденной политикой Португалии, имевшей чисто тактическое назначение.

На ранней фазе колонизации Португалия не имела ни ре­сурсов, ни опыта, чтобы завоевать те африканские государства, которые были достаточно сильными в военном отношении, чтобы сопротивляться европейской агрессии. Примеры этого мы видели, рассматривая историю взаимоотношений Португалии и Мономотапы. Убедившись в могуществе, прочности и значитель­ной «сопротивляемости» этого африканского государства, пор­тугальский королевский двор отказался от попыток подчинить его военным путем, взяв курс на введение системы косвенного управления, т. е. на сохранение как урезанного суверенитета, так и самого правителя страны каранга, но в качестве вассала португальской короны. Последнее стало максимумом желаний Лиссабона, ибо это был тот макимум максиморум, которого он мог добиться.

В этой связи заслуживает внимания имеющееся в коллек­ции документов Тила письмо короля вице-королю от 31 апреля 1631 г., в котором он писал: «Я приказал тщательнейшим и усерднейшим образом изучить копию контракта, который вы подписали с Нуно Алваришем Перейрой относительно завоева­ния Мономотапы... Неизвестно, каковы намерения Нуно Алвариша Перейры в этом деле, ибо они не определены в контрак­те, но там говорится о завоевании Мономотапы, каковое не кажется необходимым, поскольку и вы и Нуно Алвариш одно­временно сообщаете мне, что я господин этого королевства, а упомянутый король — мой вассал» [137, т. IV, с. 215].

Нередко португальские колонизаторы вынуждены были идти на заключение договоров с рядом наиболее сильных и хо­рошо организованных политических образований. При этом до­говорные отношения, в которые вступала с ними Португалия, бывали весьма разнообразны и включали в себя целый спектр различных взаимосвязей, начиная от отношений «партнерства» и «равенства» и кончая отношениями вассальной зависимости, низводящей африканского суверена до положения простого ис­полнителя воли колониальной администрации, обязанного пла­тить королю Португалии большую дань[5].

Последнее чаще всего бывало следствием военного пораже­ния, нанесенного португальцами африканскому суверену, и юри­дически оформлялось в виде вассальной клятвы последнего ко­ролю Португалии.

Как явствует из источников, относящихся к португальским завоеваниям в бассейне Конго, такие клятвы приносились там следующим образом. Побеж­денный, распростершись на земле у ног победителя, должен был сказать гром­ким голосом: «Я был врагом Муэна Пута (на языке киконго и кимбунду — король Португалии), был побежден им и теперь обещаю никогда больше не причинять ему зла. Если я нарушу это обещание, пусть мое тело будет разор­вано львами и пантерами» [267, с. 253].

Соба, давшие клятву вассальной верности или подписавшие формальные соглашения, были обязаны, по крайней мере тео­ретически, помогать португальцам в их военных кампаниях, в получении товаров и рабов. Кроме того, африканские «вассалы» должны были платить королю Португалии дань в виде золота, слоновой кости, рабов, предоставления носильщиков, а позже — в денежной форме. Размеры этой дани бывали различными — от очень значительных до чисто номинальных.

Другой важной обязанностью вассальных вождей было пре­доставление португальцам вспомогательных войск («герра прета», т. е. «черная война»). Вначале «герра прета» не оплачива­лись португальцами, а довольствовались лишь захваченной до­бычей, но к XVII в. они представляли собой уже организованные по образцу португальской армии наемные и хорошо опла­чиваемые войска. Первым командующим ангольской «герра прета» был африканец Антониу Диаш Музунго [418, с. 36—37]. Условия договоров зависели в значительной степени от воен­ной силы африканских контрагентов португальских колониза­торов.

Для отношений Португалии с африканскими политическими структурами можно вывести следующую формулу, которая имела характер универсального правила, действовавшего с не­отвратимостью и последовательностью закона: обременитель­ность договоров для африканских политических структур стояла в обратно пропорциональной зависимости к их военному могу­ществу и способности к сопротивлению захватчикам. Чем выше была эта способность, тем мягче были для них условия догово­ра. Бывали случаи, когда, учитывая высокую «сопротивляе­мость» контрагента, португальцы, стремясь сделать его своим союзником, вынуждены были брать на себя сравнительно тя­желые и даже явно невыгодные обязательства. Однако в боль­шинстве случаев эти договоры устанавливали ту или иную сте­пень зависимости африканских обществ от Португалии, которая почти всегда была «выигравшей стороной».

В каждом договоре нашло свое отражение соотношение военных сил португальцев и их африканских контрагентов. Как правило, эти договоры фиксировали в юридической форме воен­ное превосходство Португалии, что выражалось в признании африканскими правителями своей вассальной зависимости от португальского короля, признаваемого верховным сюзереном, с обязательством платить ему дань. По сути дела, установление такого рода отношений означало не что иное, как учреждение той или иной формы португальского косвенного управления территориями и превращение их в такие политически зависимые территориальные единицы, которые позже получили название протекторатов.

Краеугольным камнем доктрины косвенного управления был принцип искусственной консервации родо-племенных институтов и традиций. Стремясь расширить социальную опору и тем са­мым укрепить свою власть, португальские колонизаторы не только сохранили институты вождей племен и родовых старей­шин, но и включили их в аппарат колониальной администрации, чтобы, опираясь на них, проводить через них свое политическое и идеологическое влияние. С этой целью португальское прави­тельство постоянно заботилось о том, чтобы лояльные по отно­шению к нему вожди сохранили свои привилегии и часть своих прежних функций, а также имели право оставлять в свою пользу часть взимаемых ими с населения податей.

Генерал-губернатор Анголы Пайва Коусейру в опубликован­ной в начале XX в. книге «Ангола. Два года правления» писал, что в глубинных районах португальцы осуществляли свою власть через соба, причем никогда не вмешивались в их функ­ции, за исключением совещательного арбитража в вопросах, ка­савшихся суда и налогов.

Выработанная португальцами в ходе колониальной практи­ки система, при которой вожди и правители оказались вассалами короны и в то же время промежуточным звеном между колониальной администрацией и местным населением, оконча­тельно лишила этих вождей инициативы и сделала их целиком зависимыми от европейских администраторов. В то же время она оказалась весьма удобной для Португалии, так как позво­ляла значительно уменьшить расходы и без того обычно пустой королевской казны на содержание административного аппарата, а также использовать освященный традицией авторитет племен­ных вождей как инструмент политического и идеологического влияния на массы африканского населения.

Таким образом, португальские колонизаторы создали такую модель колониального общества, при которой традиционные ин­ституты власти местного населения стали составными элемента­ми навязанной ему извне военно-бюрократической диктатуры белого меньшинства. По словам реакционного португальского историка Тейшейры де Мота, «туземные вожди и старейшины поселений были интегрированы в португальскую иерархию и сотрудничают с администрацией» [401а, т. II, с. 54].

Однако следует подчеркнуть, что, как видно из содержащих­ся в источниках многочисленных свидетельств, племенные вож­ди включались в колониальную административную систему лишь в качестве ее низшего звена. Их функции были ограни­ченны, они не могли влиять на направление и характер порту­гальской политики, последней инстанцией, принимавшей окон­чательные решения по всем сколько-нибудь важным вопросам, всегда были португальские власти.

Феодально-сеньориальный принцип, лежавший в основе от­ношений между Португалией и крупными африканскими госу­дарствами на самой начальной стадии их контактов, как нам кажется, нашел свое отражение в геральдике и титулах порту­гальского монарха.

Еще в 1489 г. король Жуан II добавил к своим титулам ти­тул «сеньор Гвинеи». После путешествий Васко да Гамы и Каб­рала в Индию король Мануэл, принимая во внимание, по сло­вам Барруша, «универсальное правило земли», что «вся честь, которую приобретают люди, если они подданные, а не суверены, заключается в их имени, а у королей — в их титуле», решил в 1501 г. добавить к титулу «сеньор Гвинеи» титул «сеньор море­ходства, завоевания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Ин­дии» [43, дек. I, кн. 6, гл. 1, с. 227]. Папа Александр VI утвер­дил эти титулы в 1502 г.

«Он взял этот титул не без основания и не случайно, — го­ворит Барруш, — а очень умело, справедливо и благоразумно, ибо с возвращением Васко да Гамы и особенно Педру Алвариша Кабрала он с их помощью действительно овладел всем, что они открыли, и это было одобрено и даровано ему папами» [там же].

Барруш много и подробно говорит о смысле и юридическом значении этих титулов. Он объясняет, что если Жуан II ква­лифицировался как сеньор Гвинеи, а не король Гвинеи, то это означало, что он не имел юридической власти над народом этой страны. Он приобрел лишь право владения (senhorio) над стра­ной [там же, с. 227—228]; По мнению крупного знатока порту­гальских хроник XVI в. Рэндлеса, «эти объяснения Барруша, видимо, указывают, что дон Жуан II считался скорее номиналь­ным собственником территории, чем правителем над ее жите­лями. Значение senhorio должно было быть аналогично совре­менному значению протектората» [373, с. 169].

Что касается титулов дона Мануэла, подчеркивавших, что он является сеньором мореходства, завоевания и торговли Эфио­пии, Аравии, Персии и Индии, то они должны были означать, что он считает себя имеющим право на эти три монополии. Бар­руш писал по этому поводу: «И так как он в этом открытии, которое послал сделать дона Васко да Гаму и Педру Алвареса (Педралвареса) Кабрала, открыл три вещи, которые ни один король и ни один принц по всей Европе никогда не пытался открыть, то он захотел принять титул, включавший эти вещи, самые важные на всем Востоке» [там же, с. 228—229].

В отличие от испанцев, португальцев в XVI в. мало интере­совали проблемы юридического порядка, поставленные откры­тием новых земель и народов. В то время как в Испании поло­жение индейцев в Америке стало предметом яростных дебатов теологов, философов и юристов и потребовалось вмешательство папы Павла III в 1537 г., чтобы индейцы были официально признаны не зверями, а людьми, португальцы вовсе не заботи­лись о том, чтобы найти какие-то юридические аргументы для обоснования своей колониальной политики [373, с. 170—173].

Однако с самого начала после вступления Португалии в до­говорные отношения с африканскими обществами в ее политике явно прослеживается тенденция, направленная на изменение юридического статуса зависимых территорий, с тем чтобы пре­вратить протектораты в колонии. В соответствии с этим после установления системы косвенного управления Португалия стре­милась модифицировать ее, заменив ее в конечном счете систе­мой прямого управления, которая лишила бы какой-либо авто­номии африканские политические институты, превратив их просто в органы исполнительной власти колониальной админи­страции.

Изучение взаимоотношений Португалии с африканскими государствами выявляет явно выраженную тенденцию к посте­пенной модификации этих отношений. Даже там, где на первых порах договорные отношения имели видимость равноправных партнерских отношений (как это было вначале с Конго, Ндонго, Мономотапой), португальские колонизаторы, не оставляя своих претензий на монопольную власть, постепенно трансфор­мировали эти отношения, сведя их к системе протектората с характерным для него принципом косвенного управления, а затем установили монопольное прямое политическое господство, превратив эти территории в колонии в современном смысле это­го слова.

Таким образом, отношения Португалии с ранними африкан­скими государствами претерпели значительную эволюцию, ха­рактернейшей чертой которой является постепенная трансфор­мация отношений равенства и партнерства в отношения господ­ства и подчинения. Эту тенденцию отмечает Э. Мондлане, кото­рый пишет: «Там, где традиционная политическая власть была сильна, а военная машина была в состоянии оказать серьезное сопротивление европейскому завоеванию, португальцы действо­вали более осмотрительно и проявляли большую осторожность. Для начала они завязывали контакты с сильными африкански­ми государствами, устанавливая дипломатические отношения и направляя португальских „послов" ко дворам крупнейших аф­риканских правителей. Затем, после того, как португальцы в достаточной мере разведывали внутренние сильные и слабые стороны правительства, они вторгались в страну, используя в качестве предлога обычные измышления о „провокациях" или „защите белых поселенцев и миссионеров"» [343, с. 27].

Мы полагаем, что в «туземной» политике Португалии в Аф­рике в XVI—XVIII вв. можно наметить три главные фазы:

XVI — середина XVII в. В этот период португальская «ту­земная» политика вынуждена быть политикой признания суве­ренной власти правителей крупных африканских государствен­ных образований и установления с ними дипломатических от­ношений вследствие высокой степени их «сопротивляемости» ев­ропейской экспансии;

середина XVII — конец XVIII в. На этом этапе португаль­ская «туземная» политика становится политикой признания лишь ограниченного суверенитета африканских правителей в качестве политически и экономически зависимых вассалов пор­тугальской короны. Иначе говоря, на этой фазе африканские общественные организмы теряют статус суверенных государств и переходят на положение протекторатов;

конец XVIII в. — 1974 г. На этой фазе португальская «ту­земная» политика становится политикой безраздельного и ничем не ограниченного политического контроля. Африканские госу­дарства теряют даже формальную независимость, а правящая элита включается в колониальную административную систему в качестве низших чиновников. Коренное население в этот период живет в условиях колониального режима, подвергаясь беспощадной эксплуатации, принудительному труду, расовой дискри­минации и ассимиляции.

Эту эволюцию можно изобразить в виде следующей схемы, отражающей ее главные этапы.

Таблица

ФАЗЫ РАЗВИТИЯ ОТНОШЕНИЙ ПОРТУГАЛИИ

С  АФРИКАНСКИМИ   ГОСУДАРСТВАМИ

Следует заметить, что если вторую и третью стадии отноше­ний (полуколониальные и колониальные) прошли все без иск­лючения африканские политические структуры, то первая ста­дия была скорее исключением, чем правилом, и имела место лишь в отношении самых крупных и сильных с военной точки зрения африканских государств, и притом очень непродолжи­тельное время.

Разумеется, предложенная нами схема крайне условна и не дает полной картины межгосударственных связей между Пор­тугалией и ранними африканскими обществами. Естественно, тот или иной тип отношений никогда не существовал в чистом виде. В тот период, когда отношения Португалии и Конго строи­лись по принципу «суверенное государство — суверенное госу­дарство» и когда в официальной переписке каждый из королей называл другого своим «братом» (XVI — начало XVII в.), в этих отношениях фактически уже было много элементов буду­щего полуколониального и колониального статуса Конго. Точно так же в период, когда Мономотапа оказалась на положении протектората Португалии и когда ее правитель признал свою вассальную зависимость от португальского сюзерена, в полити­ке Португалии явно прослеживалась и реализовалась тенден­ция к установлению монопольной власти, введению системы прямого управления, ликвидации какой-либо автономии и госу­дарственности и превращению страны в обычную колонию.

Подписанным с вождями договорам колонизаторы не прида­вали большого значения, рассматривая их лишь как ловушку для подчинения не слишком покорных и строптивых, и в слу­чае нужды легко нарушали условия и не выполняли обещании и обязательств, зафиксированных в этих договорах.

Мы полагаем, что именно с этим обстоятельством следует связать тот бросающийся в глаза при изучении истории порту­гальской колонизации и действовавший почти с неотврати­мостью закономерности исторический феномен, что, когда ка­кой-либо вождь подписывал договор о дружбе с португальцами и становился христианином, его преемник в девяноста случаях из ста бывал убежденным противником португальцев и возвра­щался к язычеству.

Следует сказать, что, как видно из документов, сами афри­канские правители куда более уважительно относились к под­писанным ими договорам. В источниках можно найти много сви­детельств, показывающих, как честно и неукоснительно выпол­няли африканцы условия договоров и как они противились стремлениям колонизаторов нарушить договорные обязательст­ва. Хронист Б. де Резенди (XVII в.) свидетельствует: «Земли, через которые мы привыкли проходить, очень надежны. Но ког­да мы пытаемся пройти через новые районы или сделать что-нибудь такое, чего нет в договорах, они сопротивляются этому насмерть» [137, т. II, с. 411].

Главная цель португальцев при подписании договоров с вождями состояла в том, чтобы навязать им вассальную зави­симость от португальского короля и включить их в феодально-иерархическую систему на правах колониальных администра­торов низшего звена.

Сохранился документ — королевская инструкция капитан-жералу Анголы (1666), в которой мы находим, в сущности, чет­ко сформулированную колониальную доктрину и развернутую программу португальской колониальной тактики в отношении местных вождей. В этой, инструкции говорится: «Вы должны знать всех соба, находившихся у меня в повиновении... Вы должны знать причины, вызывающие их мятежи, и должны ин­формировать об их намерениях, а также о намерениях короля Анголы и других королей... Тем соба, которые высланы и лишены земель, вы должны их восстанавливать, снова селить их там и сохранять институты местного суда. Вы должны, не жалея сил, работать с королем Анголы, чтобы сохранить и мир и его дружбу. Для того чтобы привести к повиновению мне всех соба, используйте мягкие средства — благосклонность и доброту. Если оии разрешат проповедовать в своих государствах нашу святую веру, не требуйте от них, чтобы они платили мне дань... делайте со своей стороны все необходимые и возможные уступ­ки, для того чтобы они оставались в мире с вами и с моими вассалами, и таким путем вы им и поможете — даже если они этого не хотят — стать моими вассалами» (подчеркнуто мною. — А. X.) [349, с. 152—155].

Португальская колониальная доктрина предусматривала со­вершенно различный социально-правовой статус тех вождей, которые подписали договор о вассалитете и, следовательно, ста­ли вассалами португальского короля, и так называемых неза­миренных вождей, отказывавшихся признать себя вассалами Португалии. Первых сразу же можно было отличить от вторых даже по чисто внешним признакам и атрибутам. На ранней ста­дии колонизации при подписании договоров с вождями послед­ние в знак своего вассалитета должны были наносить на тело особую татуировку [там же, стр. 198]. Кроме того, португальцы ввели обычай, согласно которому вожди, ставшие их вассалами и принявшие христианство (последнее, как правило, было обя­зательным условием для первого), должны были принимать имена знаменитых португальцев[6].

Принявших вассалитет вождей португальский королевский двор щедро одаривал, обхаживал и обласкивал, стремясь пре­вратить их в послушные инструменты своей политики. Порту­гальские короли имели обыкновение приглашать наиболее влиятельных африканских правителей и вождей или их детей в Португалию, где их обучали христианской доктрине, порту­гальскому языку и стремились перевоспитать в «европейском духе»[7]. Эта политика была начата, когда король Жуан II в те­чение трех лет принимал в Лиссабоне вождя племени жалофо [96, т. IV, гл. 3].

Таким образом, колониальная политика Португалии отлича­лась известной гибкостью. Преследуя всюду одну и ту же стра­тегическую цель — выкачать из колоний как можно больше бо­гатств (вначале это были драгоценные металлы, затем — рабы), португальские колонизаторы меняли свою тактику в зависи­мости от места, времени и обстоятельств. Действуя то мечом и огнем, то крестом и кадилом, то кнутом, то пряником, исполь­зуя то насильственные, то дипломатические методы, они устано­вили свой контроль над многими африканскими племенами и народностями.

Практика заключения договоров с местными правителями и вождями и включение их в систему косвенного управления ис­пользуются реакционными историографами в качестве аргумен­та при их попытках обосновать тезис о том, что португальская колониальная политика всегда была гуманной и дружественной в отношении колонизуемых народов.

Эти утверждения не находят подтверждения в исторической реальности. Эти сознательные и несознательные фальсификато­ры истории, строя свои концепции, всегда упускают одно суще­ственное обстоятельство, без которого любая из этих концепций оказывается построенной на песке, а именно, что само подписа­ние договоров африканскими правителями было, как правило, не добровольным, а вынужденным актом, и что поэтому в боль­шинстве случаев мы имеем здесь дело не со «свидетельствами дружбы», а с актами насилия.

Принуждая с помощью грубой силы вождей подписывать «договоры о дружбе», колонизаторы, пользуясь их неграмот­ностью, незнанием португальского языка и неосведомленностью в области европейской юриспруденции, нередко обманывали их, скрывая подлинное содержание документов.

Характернейшей чертой португальской колониальной прак­тики был высокий коэффициент насилия, который увеличивался по мере роста, расширения и углубления колониальной экспан­сии. Этот коэффициент был тем выше, чем больше были воз­можности для безнаказанного функционирования военно-поли­цейского репрессивного аппарата, составлявшего ядро и глав­ную рабочую часть огромной и сложной машины португальско­го колониализма.

Главным и доминирующим методом в обращении португаль­цев с коренным населением было насилие, основанное на при­менении военной силы. Португальская колониальная империя создавалась далеко не так мирно, как это пытаются изобра­жать историографы, утверждающие, что главным методом соз­дания империи было заключение добровольных и дружествен­ных союзов с «туземными» правителями. Так, американский историк Р. Чилкоут, явно искажая историческую перспективу и стремясь задним числом реабилитировать португальских коло­низаторов, пишет: «Черты колониальной политики четко опреде­лились в течение раннего периода экспансии и колонизации. Политическая цель состояла в том, чтобы контролировать Аф­рику и другие районы, чтобы строить империю, основанную на дружественных союзах» [254, с. 14]. С этим тезисом нельзя со­гласиться. В действительности империя создавалась не мирны­ми, а военными средствами: путем кровавых завоевательных войн, беспощадного подавления всякого сопротивления, кара­тельных экспедиций, во время которых колонизаторы уничто­жали африканское население, культуру и цивилизацию. Весьма характерно, что в течение нескольких веков наиболее употре­бительным официальным термином для обозначения португаль­ских заморских владений было слово «конкистас», т. е. «завое­вания». Применение этого термина в официальной документа­ции того времени свидетельствует о том, что в ранние века ко­лонизации португальцы признавали, что главный метод их по­литики на Востоке — прямой военный захват, подавление и на­силие.

«Христианская конкиста, — пишет в этой связи Д. Уилер, — подразумевала существование языческого или неверного насе­ления, причем характер португальского завоевания и админист­рации был чисто иберийским и средневековым» [418, с. 36]. На­силию отводилась первостепенная роль не только в колониаль­ной практике, но и в колониальной теории португальских кон­кистадоров. Их идеологи пытались с помощью всякого рода теоретических и чаще всего теологических аргументов оправ­дать применение силы, ссылаясь при этом на «неполноценность» черной расы. Так, например, наш старый знакомый хронист Жуан де Барруш в оправдание садистской политики португаль­цев приводил следующий аргумент: «Если души тех, кто не исповедует христианство, все равно прокляты, то какой смысл считаться с их телами?»

Миссионер Франсиску де Гувейа, проживший несколько лет в государстве Ндонго, писал, что банту — это «дикари и варва­ры», которых нельзя обратить в христианство методами мирно­го убеждения. «Христианство в Анголе, — писал он, — должно быть введено силой, причем, как только банту будут обращены, они станут превосходными христианами» [235, с. 30]. Эту точку зрения разделял и хронист (XVII в.) Оливейра Кадорнега, про­живший в Анголе более 40 лет, который доказывал, что «все эти языческие народы могут быть управляемы или подчинены не с помощью любви, а только с помощью грубой силы». Он утверждал, что банту можно держать в повиновении только драконовскими мерами. «С этими язычниками больше, чем с какой-либо другой нацией, действуй по принципу: „Да здравст­вует победитель!" Будучи неграми, они ничего не боятся, кроме телесных наказаний и бича... Это единственный метод, которым держали их в повиновении прежние губернаторы и завоеватели, и только таким путем мы могли сохранить то, что завоевали силой оружия в этих королевствах». Описав массовую зверскую экзекуцию над многочисленными вождями, которые были запо­дозрены в заговоре против португальского правления в 1624 г., Кадорнега наставительно замечает, что «этот пример останется незабываемым для будущих поколений, запугав и терроризиро­вав всех язычников этих королевств, ибо только с помощью силы и страха мы можем сохранять наше положение над этими непокорными язычниками» (подчеркнуто мною.— А. X.) [цит. по: 238, с. 26—27].

В этих словах одного из самых известных участников и ме­муаристов португальской конкисты в Африке заключена та фор­мула, которая и лежала в основе всей колониальной теории и практики Португалии. Эта магическая формула насилия стала альфой и омегой португальского колониализма, ибо она давала универсально исчерпывающий и мотивированный ответ на воп­рос о том, какими средствами и почему португальские колониа­листы могут сохранить свое господствующее «положение над этими непокорными язычниками».

Наш вывод о том, что тезис Кадорнеги был фактически вы­ражением общепринятой официальной точки зрения, подтверж­дается и тем, что эту точку зрения мы находим в подавляющем большинстве документов и в официальной корреспонденции, шедшей из Луанды в течение более чем двух столетий.

Так, например, известный герой португальско-голландской войны в Бразилии (1645—1654) Фернандиш Виейра, который был губернатором Анголы в 1658—1661 гг., напоминал королю о старом и испытанном обычае — «никогда не позволять негру поднимать руку против белого, ибо сохранение этого королев­ства зависит от этого повиновения и страха» [там же, с. 27].

Подобные рекомендации находили полное понимание и под­держку королевского двора в Лиссабоне. Вся история порту­гальского колониализма — это история беспримерных актов же­стокости и насилия, неслыханных по своему изуверству рас­прав над непокорным населением. История завоевания Африки португальскими колонизаторами — это своего рода мартиролог африканских народностей и племен, имевших несчастье обитать в зоне португальской экспансии.

По словам современного историка, «примечательно, что эти позорные факты были зафиксированы самими португальцами наряду с примерами гуманности, вежливости и великодушия арабов, которые заботились об оставшихся в живых после ко­раблекрушений португальцах, но, когда правители арабских го­родов посылали на португальские суда подарки и гарантии ми­ра, они получали в ответ бомбардировки и грабежи» [257, т. III, с. 224].

Вот как описывал «цивилизаторские» методы, практиковав­шиеся португальцами в отношении жителей островов Керимба, живший там в конце XVI в. Ж. Сантуш: «В то время, когда я жил здесь, еще было несколько мавров, которые помнили пер­вых португальцев, которые прошли вдоль этого побережья, и жестокость, с которой они обращались с туземцами, не хотев­шими мира и дружбы с ними, и которых они наказывали столь сурово, что не щадили ничьей жизни, даже женщин и детей» [131, ч. I, кн. 3, гл. 5].

Один испанский идальго, побывавший в 1621 г. в Восточной Африке, тоже заметил, что горькая память о жестокости пио­неров-конкистадоров еще сохранилась среди жителей и что были еще видны развалины мечетей и городов, которые они раз­рушили в своем религиозном фанатизме.

В источниках можно найти немало свидетельств изощренной жестокости и коварства португальских колонизаторов. Побывавший на о-ве Сан-Томе в конце XVII в. капитан Томас Филипс рассказывал, что «португальцы — столь искусные отравители, что... когда они режут кусок мяса, та сторона, которую они хотят дать врагу, будет отравлена ядом, в то время как другой его даже не почувствует, поскольку нож отравлен только с одной стороны» (140, т. VIII, с. 121].

В официальной корреспонденции и миссионерских отчетах то и дело встречаются многочисленные жалобы на акты жесто­кости и произвола, чинимые португальскими солдатами и тор­говцами на восточноафриканском побережье в отношении суа­хили. В этом вопросе Сантуш, Гаспар де Сан-Бернардину, А. Бокарро и др. единодушны больше, чем в каком-либо другом. В частности, у них можно найти свидетельства о возмути­тельных актах жестокости португальских солдат на о-ве Пемба, где они терроризировали местных жителей, забирая из их ку­хонь приготовленную ими пищу, чтобы избавить себя от забот по приготовлению своей собственной, а также крали и конфи­сковывали все, что попадалось им под руку.

Жестокая и жадная португальская солдатня вела себя та­ким образом, что доведенные до отчаяния жители то и дело восставали, хотя полностью сознавали безнадежность этих по­пыток освободиться от гнета и произвола [242, с. 33].

В 1627 г. вице-король Индии П. Перейра жаловался королю на жадность и вымогательства португальцев в Момбасе. Он описывал их как «не признающих законов и неистовых людей, которые и не помышляли о справедливости и были виновны во многих нападениях и грабежах» [308, с. 41—42].

А вот как описывается в одной португальской хронике XVI в. поведение португальской солдатни и чиновников в Марокко, которое, впрочем, было ско­рее не исключением, а общим правилом и для других колоний: «Они [порту­гальцы] вышли ночью, чтобы утром подойти к Азро... Войдя туда, они начали сражение, убили много жителей ударами копий и овладели городом со все­ми, кто был в нем. Они захватили много мавров — юношей и девушек, сол­дат и всякого рода товаров, ковров, бурнусов... оружия и лошадей... Дон Франсиску де Кастру разбогател настолько, что вскоре вернулся в Порту­галию, причем старики рассказывают, что он привез кожаный сундук, наби­тый золотыми монетами и золотым порошком, которые он приобрел в этих набегах, производимых им столь часто, что в радиусе 6 миль вокруг Агадира не осталось городов, деревень, поселков и населенных мест, на вершинах горы или под нею, которые бы он не захватил и не разграбил» [294а, с. 179].

Весьма точную и яркую характеристику сущности португаль­ской политики в отношении завоеванных территорий дал один из высших колониальных сановников, вице-король Жуан де Кастру, который заявил (1548 г.): «Португальцы прибыли в Индию с саблей в одной руке и с крестом в другой. Но когда они находят золото, они отбрасывают крест в сторс'ну и наби­вают свои карманы» [358, с. 72].

Еще более определенно высказался другой крупный колони­альный чиновник, М. Северим де Фариа, который писал в 1625 г.: «С начала завоевания и до настоящего времени в Ан­голе не было ничего, кроме сражений. Очень мало было сде­лано для обращения в христианство жителей этой великой про­винции, большинство которых пребывают в том же состоянии, в каком были, когда мы пришли сюда. Они больше потерпели от нашего оружия, чем просветились от нашей религии» [238, с. 25]. Право, лучше этого, пожалуй, не скажешь!

Буржуазные историки, взявшие на себя малопочетную зада­чу задним числом реабилитировать преступления португальско­го колониализма перед человечеством, дают искаженную кар­тину целей, характера и методов португальской колонизации. Так, Р. Чилкоут пишет, что «подвиги Алмейды и Албукерки претворили в жизнь португальскую мечту о завоевании и им­перской экспансии. В течение немногим более чем века Португа­лия стала мировой державой, господство которой простиралось от Бразилии... до Индии, Цейлона и Малакки» [254, с. 6]. Укреп­ляя свое владычество над африканскими территориями, порту­гальцы, по мнению Чилкоута, преследовали следующие цели: принести «христианские» идеалы «нецивилизованным» массам, распространить влияние на неизвестные районы, завоевать «ту­земное» население путем так называемого замирения и поощ­рить белую эмиграцию из Португалии [там же]. Претендующий на научную объективность Чилкоут дает, однако, субъективную оценку целей португальской экспансии, не видя главной из этих целей—безудержного стремления конкистадоров к обогащению и наживе. Будучи далек от понимания законов общественного развития, он не в состоянии разобраться в сущности эпохи пер­воначального накопления, которая, по образному выражению К. Маркса, была «утренней зарей капиталистической эры про­изводства».

Португальских колонизаторов, привыкших смотреть на свои колонии как источник легкого обогащения, прежде всего и больше всего интересовали золото, слоновая кость, пряности и рабы. Жажда обогащения толкала португальцев на самые дерзкие колониальные авантюры и самые гнусные преступле­ния. Богатства, приобретенные в результате этих авантюр, по­служили основой первоначального накопления капитала и дальнейшего развития капиталистического производства Запад­ной Европы и Америки.

Огромное здание португальской колониальной империи, ко­торая простиралась на четырех континентах и не знала себе равной по масштабам во всей истории человечества, было возд­вигнуто на костях, слезах, крови и страданиях миллионов лю­дей.

Характерной чертой португальской колониальной политики всегда было целенаправленное использование племенной раз­дробленности и межплеменных противоречий, существовавших среди коренного населения.

Изучение источников приводит к выводу о том, что племен­ная раздробленность была одним из главных факторов, объяс­няющих, почему африканское общество не смогло устоять пе­ред натиском португальского колониализма. Колонизуя Афри­ку, португальцы широко применяли тактику раскола племен и народностей и взаимного их натравливания. Именно эта такти­ка дала возможность Португалии держаться в Африке почти 500 лет.

Начало этой политики было положено еще Аффонсу де Албукерки, этим «Наполеоном Индии», как помпезно именуют его португальские историографы [349, с. 46], который искусно использовал в своих целях вражду между саморином Каликута, набобом Диу и султаном Малакки. Когда в 1510 г. Албу­керки овладел Каликутом, в осаде города вместе с его армадой участвовал и флот, посланный правителем Кочина. В 1535 г. вице-король Индии Нунью да Кунья, подвергнув штурму Момбасу, вел вместе со своим войском 150 аф­риканцев из Малинди под командованием вождей Сакоежа и Сиде Бубак. Когда в конце XVI в. правитель жалофо (Гвинея) отправил посла в Лисса­бон, чтобы просить о помощи и защите против вторгавшихся на его терри­торию врагов, королевский двор тотчас же принял решение удовлетворить эту просьбу на том основании, что это было «в интересах королевской коро­ны» [43].

Современник этих событий Алмада писал: «Родственник короля жалофо... прибыл в наше королевство, чтобы объявить о своем повиновении нашему королю и просить построить в его королевстве крепость и факторию, чтобы воспользоваться нашей помощью против тех, кто узурпировал королевство его предков» [251а, с. 122]. Правитель жалофо был крещен в Португалии в 1488 г. О нем упоминают в своих хрониках Ж. де Барруш, Руи де Пина и Гарсия де Резенди.

Португальские колонизаторы придавали исключительно большое значение задаче раскола и разобщения сил африкан­цев, отлично сознавая, что только такая тактика может позво­лить им со сравнительно маленькими силами подавлять сопро­тивление многочисленных, но разобщенных и враждующих меж­ду собой местных племен. Португальский хронист Б. де Резенди писал в своей книге «О Государстве Индии» (1635): «Сила туземцев гораздо больше, чем сила нескольких португальцев, которые находятся в этой стране (речь идет о районе Замбе­зи.— А. X.), но условия теперь очень отличаются от тех, что были в прежние времена, ибо мы сражаемся против них вместе с теми кафрами, с которыми они прежде сражались против нас. Примечательно, что среди этих наших рабов или вассалов, ко­торые сражаются за нас, никогда не было измены и они сра­жаются против таких же кафров, как они сами, со всей энер­гией и преданностью» [137, т. II, с. 418].

Изучение источников показывает, что португальцы придава­ли также большое значение различным методам психологиче­ской обработки коренного населения, внушая ему мысль о все­могуществе португальцев и воспитывая его в духе послушания и покорности. Главная роль в осуществлении этой задачи от­водилась католической церкви в лице миссионеров, разработав­ших и претворивших в жизнь целую систему идеологического гипноза и духовного порабощения, с помощью которой церков­ники пытались установить безраздельную монополию над тела­ми и душами своей паствы.

Любопытно, что с целью, оградить свои владения от притяза­ний колониальных соперников португальцы использовали все рычаги идеологического воздействия на африканцев для воспи­тания их в духе ненависти и вражды ко всем непортугальцам (в том числе и к европейцам непортугальского происхождения). Вот что писал об этом в конце XVIII в. португалец Баптиста де Монтаури, много лет проживший в Восточной Африке: «Во­обще все кафры Сена, как рабы поселенцев, так и вассалы-дан­ники Государства Индии, покорны и дружественны к португаль­цам, которых они называют музунгуш. Они не любят всех, кто не португалец, называя всех иностранцев мафутуш. Эта не­приязнь происходит от суеверного страха, который внушили им португальцы, говоря им, что все мафутуш едят негров, и другие абсурдные вещи, которым они безоговорочно верят, и это одна из главных причин, почему они столь дружественны к нам, ибо они говорят, что только музунгуш — хорошие, а все другие пло­хие. Можно надеяться, что это убеждение останется в умах этих кафров, так что таким путем мы всегда будем иметь воз­можность господствовать над ними и жить безмятежно» [цит. по: 238, с. 48].

РАСОВАЯ ПОЛИТИКА ПОРТУГАЛЬСКИХ КОЛОНИЗАТОРОВ В АФРИКЕ

Идейные оруженосцы португальского колониализма пыта­лись обосновать «исключительность» заморской политики Пор­тугалии ссылками на фрейдистскую теорию психоанализа, исхо­дя из которой они выводили особые социально-психологические свойства португальцев. Эти свойства якобы заключаются в от­сутствии всяких расовых предрассудков, в умении приспосабли­ваться к чуждой им социальной среде (особенно в условиях тропиков) и преображать эту среду посредством биологической и культурной ассимиляции. Эта теория, известная под названи­ем лузо-тропикализм, в наиболее полном виде развита в трудах видного апологета португальского колониализма известного бразильского социолога Жилберто Фрейре.

Жилберто Фрейре то специальному приглашению Салазара приезжал в португальские колонии и изучал сложившиеся там социальные отношения, чтобы подвести идеологическое обосно­вание под пошатнувшееся господство Португалии в Азии и Аф­рике. Его заслуги были высоко оценены салазаровской кама­рильей. 18 ноября 1962 г. на специально устроенной торжест­венной церемонии создателю теории лузо-тропикализма был вручен диплом доктора социологии онорис кауза в Коимбрском университете.

В своих трудах Ж. Фрейре   настойчиво    проводит   мысль о том, что португальцы в колониях насаждали лузо-тропикалистскую цивилизацию путем «олузитанивания» народов, т. е. пу­тем «биологического процесса ассимиляции и социологического процесса симбиоза культур». При этом в основе этого процесса, утверждает Ж. Фрейре, всегда лежало «гуманное»   отношение португальцев к народам, подвергшимся процессу «олузитанива­ния»,   ибо   португальская   колониальная   политика   проникнута «духом христианского братства» [297].

«Исключительность» португальской   колониальной   политики Ж. Фрейре выводит из «исключительности» социально-психоло­гического комплекса португальца, который   в отличие   от   всех других европейцев якобы обладает способностью к интеграции с социальной средой тропиков. Португалец, пишет Фрейре, «мо­жет быть самым пластичным элементом, наиболее приспособ­ленным приноравливаться к тропическим условиям жизни» [298, с. 264]. Именно в силу этого уникального социально-психологи­ческого свойства португальцев    их    колонизация,    по    мнению Фрейре, «отличается от других по своей традиционной способ­ности к образованию вместе с народами и культурами тропиков новых народов и новых культур, которые некоторые из нас на­зывают лузо-тропикалистскими» [там же, с. 207].  Таким обра­зом, способность португальца,   вживаясь   в   социальную   среду тропиков, создавать то, что «некоторые называют сегодня сим­биозным типом цивилизации,   а   именно   лузо-тропикалистскую цивилизацию, уже очень развитую в различных частях Афри­ки» [там же, с. 219], рассматривается как уникальное свойство португальских колонизаторов.

Секреты всех успехов Португалии, и в частности успехи ее колониальной экспансии в XV—XVI вв., утверждает Фрейре, надо искать в особых свойствах национального характера пор­тугальца: его мобильности, способности вживаться в новую среду и легко акклиматизироваться в тропиках.

В своей работе «Мир, который создала Португалия» Фрейре писал: «Португалия, Бразилия, Африка, Португальская Индия, Мадейра, Азоры и острова Зеленого Мыса составляют сегодня единое целое с точки зрения сознания и культуры... В Азии, в Бразилии, на островах Атлантики и в определенной степени в Африке благодаря португальскому методу колониза­ции... развились сердечность и благожелательность, характерные для португальского народа. В своих отношениях с так назы­ваемыми низшими людьми это самый христианский и преиспол­ненный сочувствия народ».

Всячески восхваляя расовую политику португальцев, идей­ные оруженосцы колониализма стараются доказать, будто пор­тугальцы всегда отличались от других колонизаторов своей ра­совой терпимостью, умением приспособиться к чуждой им среде.

Так, например, официальный историограф Алмада Негрейруш писал о португальцах: «Это народ в сущности романский или „латинский" — а римляне, как известно, были самыми вели­кими ассимиляторами из всех народов всех времен. Можно только удивляться, как в условиях той эпохи португальцы мог­ли получить столь ясное, верное и практическое понятие о спо­собе, которым можно цивилизовать народы, подчиненные их господству, не забывая при этом своих собственных материаль­ных интересов» [349].

Эти концепции португальских историков развивают их бур­жуазные коллеги в западных странах. Так, ответственный сек­ретарь Центра стратегических исследований Д. Эбшайр пишет в книге «Португальская Африка»: «Португальцы обнаружива­ли терпимость, способность к сосуществованию с африканцами и желание принять их, что редко делали другие европейцы... Тенденции к сосуществованию, может быть, отражают их соб­ственное древнее расовое смешение, не полностью европейское. Они также отражают характеристики португальцев в Африке: желание договориться и идти на компромисс, иногда гранича­щее со слабостью» [368, с. 103].

Созданная и романтизированная буржуазной историографи­ей легенда о лузо-тропикализме является одной из самых хит­роумных и вредоносных легенд, которые когда-либо были пу­щены в оборот и взяты на идеологическое вооружение адептами колониализма за всю его многовековую и кровавую историю.

Убедительная критика теории Ж. Фрейре, разоблачающая ее вредоносную сущность, была дана известным ангольским обще­ственным деятелем Марио де Андраде в статье «Что такое лузо-тропикализм?». Вскрывая полную научную несостоятель­ность этой теории, в основе которой лежат мистификация и мифотворчество, М. де Андраде пишет: «Фрейре упускает суще­ство колониального вопроса. Его понимание лузитанской куль­туры очень просто: это весь комплекс типично европейских ценностей, перенесеяных и пересаженных колонизаторами, — нравы, привычки, вера, а также техника, короче: стиль жизни.

Какое гармоничное и сердечное участие в этом культурном идеализме, в этой мистификации может принимать Африка под португальским господством, где туземные культуры система­тически разрушались жестокой политикой ассимиляции? Люди там детрибализованы, все население подвергается принудитель­ному труду» [207, с. 28—29].

Утверждения апологетов португальского колониализма об­наруживают свою несостоятельность при первой же попытке проверить их достоверность в свете исторических фактов.

Несмотря на то что расовая дискриминация не была офи­циально «освящена» законом, она стала обычной практикой в португальских колониях сразу же после их завоевания в XV— XVI вв. Английский историк К. Боксер, специально исследовав­ший вопрос о межрасовых отношениях в португальской импе­рии, справедливо писал: «Современные португальские писатели, которые утверждают, что их соотечественники никогда не имели какого-либо чувства цветного предрассудка и не проявляли дискриминации против африканских негров, странным образом игнорируют очевидный факт, что одна раса не может система­тически порабощать представителей другой в большом масшта­бе в течение трех веков, не приобретя сознательного или бессознательного чувства расового превосходства. Это было оди­наково справедливо и в Восточной и в Западной Африке, и если слова „негр" и „кафр" не обязательно имеют унизитель­ный оттенок, то они, конечно, очень часто подразумевали его, точно так же как такой оттенок в английском языке имели (и имеют) слова „ниггер" и „каффир"» [238, с. 56].

Португальские колонизаторы широко применяли дискрими­нацию в отношении завоеванных народов не по признаку их религиозной принадлежности, а именно по признаку цвета их ко­жи. Среди европейцев было широко распространено мнение, что «цветные» — это неполноценные существа, которых нельзя счи­тать людьми в полном смысле этого слова.

Идея о «неполноценности» африканской расы тогда уже по­лучила в Европе всеобщее признание. Кавацци писал в 1687 г. об африканцах как о «людях, скорее подобных животным, чем разумных». Эта точка зрения разделялась в то время почти все­ми европейцами. Даже великий португальский поэт Камоэнс, один из просвещеннейших людей своего времени, называл аф­риканцев «порочными и жадными дикарями» [цит. по: 268, с. 95]. Значительно позднее известный колониальный админист­ратор Антониу Энее писал: «Я не считаю, что негр должен быть истреблен из-за необходимости экспансии белой расы, но, воз­можно, я верю в его более низкую естественную сущность».

Как признает Д. Эбшайр, для португальцев было характер­но представление о себе как об «избранном» народе, стоящем выше других наций. «Такие идеи превосходства использовались в свое время как моральное оправдание работорговли и заменившей  ее позднее системы труда  по контракту в Португаль­ской Африке».

Даже документы, цитируемые многими португальскими исто­риками как доказательство отсутствия расового предрассудка, при более внимательном изучении, как это правильно подметил Э. Мондлане, обнаруживают признаки явно враждебного отно­шения к «цветным» [343, с. 37]. «Вопрос о равенстве мог возни­кать только применительно к туземцам, которые сделали какое-либо усилие, чтобы принять португальские привычки. Упомина­ния же об африканцах в контексте их собственного общества повсюду полны презрения или по меньшей мере жалости: „естественная простота народа этого континента". Всегда под­разумевается, что португальцы, естественно, выше народа, кото­рый они покорили, и что он может надеяться на какое-либо ра­венство, лишь став „португальским". В то же время роль за­воевателей описывается как „справедливая, гуманная и циви­лизаторская". Это политика ассимиляции, лежащая в основе португальских претензий на „нерасизм". Эта теория состоит в том, что каждый житель португальской империи имеет возмож­ность абсорбировать португальскую цивилизацию и что, если он сделает это, он затем будет принят на равных условиях с теми, кто родились португальцами, независимо от цвета кожи или происхождения» [там же].

«Что определенно, — пишет К. Боксер, — так это то, что ра­совая дискриминация в пользу родившихся в Европе португаль­цев, если и не всегда принималась в теории, была широко и постоянно применяема на практике огромным большинством за­морских вице-королей и губернаторов. Переписка сменявших друг друга в Гоа вице-королей полна жалоб на реальную или подразумеваемую физическую и моральную неполноценность ме­тисов по сравнению с европейскими уроженцами и потомками португальцев. На высшие военные и административные посты, а также на высшие церковные должности назначались белые португальцы, а метисы и люди смешанного происхождения должны были играть второстепенную роль» [238, с. 71].

Апологеты португальского колониализма обычно аргументи­руют тезис об органически присущем португальцам умении приспосабливаться к чуждой социальной среде и об отсутствии у них «цветного предрассудка» ссылками на большое количе­ство смешанных браков в колониях в XVI—XIX вв.

Действительно, в португальских колониях в Африке часто имели место браки между португальцами и африканцами. Но причину этого явления надо искать не в отсутствии у порту­гальцев «цветного предрассудка», а в отсутствии белых женщин в африканских колониях.

После того как в 1595 г. в Анголу были доставлены 12 бе­лых женщин, не предпринималось дальнейших попыток поощ­рить женскую иммиграцию. Часто преступники, ссылавшиеся «на вечное поселение» в Африку и составлявшие значительную часть белого населения колоний, привозили с собой жен — де­вушек из сиротских домов и реформатских школ, на которых они женились перед отплытием из Европы. Из-за тяжелых кли­матических условий белые женщины в очень малом числе еха­ли в Анголу и совсем не ехали в Бенгелу, где их не было почти в течение 200 лет. Белых женщин не хватало и в колониальной Бразилии, но там их все-таки было гораздо больше, чем когда-либо в Анголе, Мозамбике или в «португальской» Индии. Боль­шинство женщин, не побоявшихся трудностей жизни в Африке, умирали через несколько лет после прибытия, обычно при ро­дах.

В официальной корреспонденции XVI—XVII вв. часто встре­чаются упоминания о малом числе белых женщин в колониях. Так, в феврале 1635 г. король писал вице-королю: «Говорят, что в Мономотапе и на реках существует гораздо бо`льшая нехват­ка женщин, на которых могли бы жениться жители, чем муж­чин» [137, т. IV, с. 249].

Путешественники, посетившие Мозамбик в XVIII—XIX вв., постоянно отмечали почти полное отсутствие белых женщин. В 1887 г. в Лоренсу-Маркише были только две женщины-пор­тугалки [281, с. 81]. Известный хронист Оливейра Кадорнегз свидетельствовал, что солдаты гарнизона и другие европейцы часто вступали в связи с черными женщинами из-за нехватки белых женщин, «в результате чего имеется много мулатов и цветных» [цит. по: 238, с. 30].

Комментируя это важное замечание Кадорнеги, Боксер пи­шет: «Другим результатом сосредоточения португальских уси­лий на работорговле было укоренившееся убеждение, что негр может быть законно порабощен и что поэтому он бесспорно низ­шее существо по сравнению с белым человеком. Мужчина-пор­тугалец мог легко вступить в брак с негритянкой по закону или свободно, а ввиду крайней нехватки белых женщин в Анголе он бывал почти вынужден жениться (если он вообще женился) на мулатке или (реже) на негритянке. Но из этой готовности же­ниться на цветной женщине еще не следует, что мужчина-пор­тугалец не имел расового предрассудка, как часто утверждают современные апологеты. Бывали, конечно, отдельные исключе­ния, но превалирующим социальным эталоном было... сознание белого превосходства. Капитан Антониу де Оливейра Кадорнега, который прожил в Анголе более 40 лет, в этом отношении более надежный авторитет, чем доктор Антониу де Оливейра-Салазар, который никогда не ступал на землю Африки» [238, с. 40]. Заслуживает внимания то обстоятельство, что многие представители правящего класса (в том числе Кадорнега) вы­сказывали осуждение в адрес тех португальцев, которые «сме­шивались» с цветными.

Как видно из документов, королевская власть не поощряла смешанных браков и даже решительно противилась им. К кон­цу XVII в. был законодательно установлен порядок, согласно которому земельные держания (празу) переходили к старшей дочери и сохранялись за нею только при условии ее брака с белым мужчиной, родившимся в Португалии. Этот закон, сви­детельствующий о том, что португальские власти противились расовому смешению с помощью законодательных мер, может служить аргументом, опровергающим утверждения об отсутст­вии расового барьера в португальских колониях.

В то же время смешанные браки в условиях отсутствия воз­можностей браков в пределах одной расовой группы никак не могут быть аргументом в пользу теории «расового равенства». К тому же, как видно из многочисленных свидетельств совре­менников, эти браки были, как правило, фактическими, а не юридическими, причем с «цветными» женами чаще всего обра­щались как со служанками или рабынями.

Таким образом, смешанные браки, на которые так любят ссылаться теоретики лузо-тропикализма, на деле были не ре­зультатом отсутствия у португальцев «цветного предрассудка», а вынужденной необходимостью, продуктом конкретной истори­ческой ситуации, созданной отсутствием белых женщин.

Кроме того, следует учитывать, что смешение шло отнюдь не столь быстрыми темпами и не в столь широких масштабах, как это изображает буржуазная статистика.

Португальские официальные издания периода фашизма име­ли тенденцию преувеличивать численность и удельный вес му­латов среди населения португальских колоний. В начале 70-х го­дов в Анголе европейцы составляли около 4%, мулаты — немно­гим более 1 и африканцы — 95% населения. В Мозамбике му­латы составляли только 0,5% населения (в то время как в ЮАР на них приходится 8,5% населения)[8].

Эта демографическая картина резко контрастирует с поло­жением в Бразилии, где мулаты составляют четверть населения. Причины этого различия заключаются в том, что в Бразилию португальцы (особенно женщины) ехали более охотно, чем в Африку. Вплоть до конца XIX в. португальцам не удавалось колонизировать внутренние районы Анголы и они жили по пре­имуществу в прибрежной полосе, в то время как в Бразилии они почти сразу же проникли в глубинные районы.

Немаловажная причина заключается, по-видимому, и в том, что в Бразилии африканцы всегда были на положении рабов, находившихся в полной зависимости от белых хозяев, в то вре­мя как в Африке доминировали африканские племенные и го­сударственные структуры, члены которых были связаны определенными племенными и другими   узами   и   имели   не   только эндогамные тенденции, но и возможности отстаивать их, как и свои права на жизнь и свободу. Влияние традиционного афри­канского общества особенно там, где существовали высокораз­витые политические структуры, было столь сильно, что иногда португальцы воспринимали африканскую культуру [368, с. 101]. Это случилось,    в   частности,   в   Мозамбике,   где   было   сильно влияние Мономотапы. Больше всего мулатов появилось там, где был относительно выше процент белого населения и где не су­ществовало развитых африканских политических структур.

В силу сложившихся исторических условий классовая диффе­ренциация в португальских колониях в известной мере совпа­дала с расовой. Две расы, составлявшие население африканских колоний, находились по отношению друг к другу в состоянии не только расового, но и классового антагонизма. Белые и цветные противостояли друг другу как угнетатели и угнетенные, как эксплуататоры и эксплуатируемые; классовые различия обретали как бы вполне осязаемое материальное воплощение в различии цвета кожи.

Португальские колонизаторы, воспроизведя в своих колониях тяжелейшие формы рабства и феодальной эксплуатации, разде­лили европейцев и африканцев на два противоположных соци­альных полюса. Но классовый водораздел колониального обще­ства искусственно маскировался и выступал на поверхности в виде сложной системы расовых и сословных различий.

Результатом того, что португальские колонизаторы подчини­ли всю экономическую жизнь африканских колоний работоргов­ле, было появление немногочисленного, но экономически и по­литически могущественного класса белых собственников, имев­ших огромные земельные участки (донатарии, празейруш), воз­делываемые с помощью труда рабов и крестьян-издольщиков.

На вершине социальной лестницы в колониях стояли порту­гальцы — уроженцы метрополии (reinoes), монополизировавшие всю высшую административную, религиозную и военную власть. Уроженцы метрополии   составляли   основную   массу   не только высших чиновников, офицерства и духовенства, но также и тор­говой буржуазии и работорговцев. Полные дворянской спеси, а также сословных и расовых   предрассудков, кичащиеся древ­ностью своих родов, уроженцы Португалии рассматривали себя как представителей «высшей расы».

На ступеньку ниже на колониальной социальной лестнице стояли мулаты — потомки белых и африканцев. Как правило, они составляли промежуточные прослойки населения — мелких торговцев, посредников в работорговле, ремесленников, низшее офицерство и низшее духовенство, но некоторым из них удава­лось нажить крупные состояния или занять высокое положение в армии, церкви и в работорговле.

Особенно  много  мулатов  проживало  на  островах  Зеленого Мыса, Сан-Томе и Принсипи. Это было связано с тем, что, ког­да эти острова были открыты португальцами, они были необи­таемы. Их население образовалось путем смешения европей­ских колонистов с африканскими рабами, ввозимыми туда в большом количестве с материка. Острова Сантьягу (острова Зеленого Мыса) и Сан-Томе в течение долгого времени служи­ли своего рода складами «живого товара», где собирали рабов с Верхнегвинейского побережья и где они ожидали в специаль­ных помещениях отправки в Южную Америку. Ввиду отсутст­вия белых женщин португальцы и мулаты часто женились на рабынях-африканках, в результате чего появилось население с преобладающим мулатским элементом. Многие мулаты переез­жали с островов на Верхне- и Нижнегвинейское побережья, где занимались торговлей рабами, золотом и слоновой костью. «В течение последующих веков, — пишет К. Боксер, — расовая амальгама на островах стала полной, причем негритянский эле­мент стал преобладающим в физическом, а португальский — в культурном облике» [238, с. 14]. В процессе смешения португаль­цев с африканцами возник своеобразный диалект креоло — смесь старопортугальского языка и различных африканских на­речий, на котором и поныне говорит население островов Зеле­ного Мыса и Гвинеи-Бисау.

Вся общественная жизнь в колониях была настолько пропи­тана расовыми предрассудками, что мулаты, презираемые бе­лыми, сами, в свою очередь, с презрением и свысока относились к чистокровным африканцам. Проживший долгие годы в Анго­ле итальянский миссионер-капуцин Джироламо писал в 1691 г. о мулатах: «Они смертельно ненавидят негров, даже своих соб­ственных матерей, родивших их, и делают все возможное, что­бы сравняться с белыми, что им не позволяют, поскольку им не разрешают даже сидеть в присутствии белых» [63, т. 1, с. 739].

Что же касается отношения белых португальцев к мулатам, то о нем можно судить по тем дискуссиям, которые велись на протяжении трех веков по вопросу о формировании туземного духовенства. В 1518 г. папа римский Лев X по настоянию пор­тугальского короля Мануэла, рассчитывавшего укрепить свое влияние в Конго с помощью туземного духовенства, возвел в сан епископа Утики конголезца Энрике — сына короля Конго Аффонсу I [170, с. 76—77].

Однако в дальнейшем этот прецедент не имел повторения в течение нескольких веков, хотя папское бреве в том же году уполномочило португальских епископов «посвящать в духовный сан эфиопов, индийцев и африканцев», которые смогут достичь образовательного и морального стандартов, требуемых для слу­жителей культа [50, т. I, с. 421—422].

Хотя с начала XVI в. в Анголе, а также на островах Зеле­ного Мыса и Сан-Томе мулаты и (реже) чистокровные африканцы время от времени занимали высокие должности в цер­ковной иерархии, однако такого рода назначения всегда вызы­вали очень резкие возражения со стороны многих светских и духовных функционеров. Особенно яростно выступали с такой критикой проживавшие в Анголе и Конго в XVII— XVIII вв. итальянские миссионеры-капуцины, которые выражали свое не­довольство и возмущение возведением в духовный сан мулатов и африканцев [238, с. 34].

Еще ниже, чем мулатов, было положение индийцев и других азиатов. Насколько можно судить по документам, социально-правовой статус индийцев был близок к статусу «новых христи­ан» (крещеных евреев), которые были, по сути дела, лишены всех гражданских прав.

Результатом португальской колонизации было появление большого слоя детрибализованных африканцев, включенных в колониальную социальную структуру. Эти свободные африкан­цы служили мелкими клерками, проводниками, солдатами, а также носильщиками, надсмотрщиками, посредниками и помощ­никами работорговцев. Но самым тяжелым было положение аф­риканцев-рабов, стоявших на самых нижних ступенях общест­венной лестницы.

Такая социальная структура сложилась в зоне, находившей­ся под непосредственным португальским политическим и воен­ным контролем. Но эта зона вплоть до начала XX в. ограничи­валась в основном прибрежными районами, главным образом-городами и фортами, ни один из которых не был удален от по­бережья более чем на 200 миль. На остальной территории (в глубинных районах) сохранялась родо-племенная общественная организация и португальское влияние либо отсутствовало, либо было ничтожным (в Анголе исключение составляли дембо, ам-буэла и некоторые другие племена).

РОЛЬ  ИДЕОЛОГИЧЕСКО-КОНФЕССИОНАЛЬНОГО   ФАКТОРА В ОРГАНИЗАЦИИ ПОРТУГАЛЬСКОЙ ИМПЕРИИ (КАТОЛИЦИЗМ И ПРОБЛЕМА «ЖИВУЧЕСТИ» ПОРТУГАЛЬСКОГО КОЛОНИАЛИЗМА)

В комплексе причин, обусловивших поразительную «живу­честь» португальского колониализма, одно из важных мест, не­сомненно, должно быть отведено той идеологической надстрой­ке, которая активно содействовала установлению и укреплению феодального базиса в Португалии. Существенную роль в этой надстройке играла католическая церковь. Ни в одной европей­ской стране (включая Испанию) католическая церковь в XV— XIX вв. не имела таких широких прав и не срослась так тесно с государственным аппаратом, как в Португалии. Не случайно португальский король имел официальный титул — «правовернейшее католическое Величество». Этот нерасторжимый союз креста и короны, использование церкви в политических целях и то огромное значение, которое придавала португальская корона опутыванию населения колоний тонкой, но прочной паутиной ре­лигиозной идеологии (христианской доктрины), составляли ха­рактерную особенность португальской колониальной политики и в то же время одну из причин относительной долговечности португальской формы колониализма.

Интересы церкви тесно смыкались с интересами феодалов, поскольку церковь сама была крупнейшим землевладельцем, а «святые отцы», по сути дела, были теми же феодалами, одеты­ми в сутаны. Церковь освящала своим авторитетом колониаль­ный режим, созданный Португалией в Африке, Азии и Южной Америке. Неуклонно защищая интересы эксплуататорской вер­хушки, подводя идеологическое основание под колониальную политику Португалии, католическая церковь, в свою очередь, пользовалась покровительством правящих кругов метрополии. «Все и всякие угнетающие классы, — писал В. И. Ленин,— нуждаются для охраны своего господства в двух социальных функциях: в функции палача и в функции попа. Палач должен подавлять протест и возмущение угнетенных. Поп должен уте­шать угнетенных, рисовать им перспективы... смягчения бедст­вий и жертв при сохранении классового господства, а тем са­мым примирять их с этим господством, отваживать их от ре­волюционных действий, подрывать их революционное настрое­ние, разрушать их революционную решимость» [12, с. 237].

Королевский патронаж (падроаду реал) был, по словам К. Боксера, одной из наиболее ревностно охраняемых прерога­тив португальской короны, и на протяжении ее долгой и бур­ной истории он часто бывал предметом ожесточенной идеологи­ческой борьбы между португальскими миссионерами миссио­нерами других римско-католических государств [241, с. 229]. Патронаж представлял ссйой комбинацию прав, привилегий и льгот, пожалованных папами португальской короне как патро­ну римско-католических миссий и церковных учреждений в об­ширных районах Африки, Азии и Бразилии. Эти права и при­вилегии юридически обосновывались целой серией папских булл и бреве, изданных с 1456 по 1514 г. [там же]. Вплоть до конца XVI в. в границах действия патронажа от Бразилии до Японии ни один епископ не мог быть назначен и ни одна епархия не могла быть создана без разрешения португальской короны. Пос­ледняя добивалась даже, чтобы каждый миссионер, посылаемый в эти районы, имел на то ее разрешение и прибывал туда не иначе, как на португальсгом судне. Португальские правящие круги склонны были рассматривать своего короля как своего рода папского легата, а его церковному законодательству при­писывали силу канонических декретов [там же, с 230].

Важнейшая особенность португальской   колониальной системы всегда состояла в том, что она искусно использовала идеологическо-конфессиональный фактор в своих политических це­лях, рассматривая служителей церкви как простых функционе­ров своего колониального аппарата. Португальское правитель­ство не просто пошло на тесный союз с католической цер­ковью, но и включило ее в свою государственную систему, контролируя ее деятельность и в то же время не допуская над ней контроля со стороны Рима.

Десятины, взимавшиеся короной, теоретически предназнача­лись для содержания миссий и церковных учреждений в коло­ниях. Практически эти средства корона часто использовала для других надобностей.

Одну из главных своих задач правящие круги видели в об­ращении в христианство как можно большего числа язычников. В отличие от ислама, который в Африке оказался способным к синкретизму — слиянию с местными культами, — католицизм обнаруживал крайнюю нетерпимость к другим религиям. Одной из важных функций католической церкви было преследование инакомыслящих, т. е. тех, кто не имел идеологическо-конфес-сиональной связи с Португалией и потому рассматривался в качестве потенциального врага. Декрет 1567 г. настаивал на том, что все «ложные языческие и маврские религии» на терри­ториях, принадлежащих португальской короне, должны быть уничтожены [241, с. 68].

Португальский королевский двор с самого начала рьяно взялся за выполнение этой задачи, поскольку видел в христиан­стве одно из мощных средств политического и идеологического укрепления своего господства в колониях. Уже в начале своей колониальной экспансии он использовал в целях колонизации новых земель не только вооруженную силу облаченных в до­спехи конкистадоров, но и «духовную силу» облаченных в су­таны и рясы священнослужителей. По свидетельству Диогу де Коуту, короли Португалии, прилагая усилия к завоеванию Во­стока, всегда старались утвердить там две власти: духовную и светскую. «Никогда ни одна из них не приводилась в дви­жение без того, чтобы за ней не последовала и другая» [349, с. 69].

Уже первые португальские экспедиции вдоль западноафри­канского побережья при Генрихе Мореплавателе, как правило, сопровождались католическими священниками. Первыми евро­пейскими миссионерами в Африке были португальские монахи, служившие в качестве капелланов в основанных португальцами торговых поселениях и проповедовавших христианство среди живших поблизости африканцев. К 1500 г. португальские мис­сионеры уже вели активную работу при дворах королевств Бе­нин и Конго. Особенно бурную активность развили миссионеры в Конго, где они добились больших успехов (короли Конго и знать — баконго — приняли христианство, сын короля Аффонсу — Энрике, учившийся в Португалии, был в  1518 г. возведен в сан епископа «в стране неверных») [см. 170].

Португальские короли Мануэл I Счастливый и Жуан III, будучи великими магистрами Ордена Христа, уделяли значи­тельное внимание миссионерской деятельности в колониях. Благодаря их финансовой, политической и моральной поддерж­ке все большее число членов Ордена Христа, монахов франци­сканцев, августинцев и доминиканцев устремлялись в Африку, чтобы проповедовать «слово божье» в Гвинее, Бенине, Конго и Мономотапе. Однако в первое время мало внимания уделя­лось административной организации религиозных учреждений в колониях. В 1530 г. не было еще заморских епископств, кроме Марокко и Мадейры. К этому времени на западноафриканском побережье и прилегающих островах уже сложилась целая сеть португальских религиозных миссий, было построено большое число церквей, возник целый ряд приходов и появилась необхо­димость в их административной организации. В многотомной коллекции документов «Памятники африканского миссионерст­ва», опубликованной А. Бразиу, мы находим документы, сви­детельствующие о том, что с начала 30-х годов XVI в. Жуан III предпринимает энергичные усилия, направленные на создание организованного и централизованного церковного аппарата в африканских колониях. Так, 20 мая 1532 г. Жуан III направил некоему А. Д. Мартинью письмо, содержавшее инструкции об учреждении архиепископства Фуншал (о-в Мадейра) и епис­копств на островах Зеленого Мыса, Сан-Томе и в Гоа [50, т. II, док. 4, с. 9]. На создание этих новых епископств Жуан III по­лучил разрешение от папы. 3 февраля 1534 г. папа Павел III специальной буллой утвердил в качестве первого епископа Сан-Томе Диогу Ортиза де Вильегаса [там же, док. 12, с. 35]. В письме епископу Сан-Томе от 10 ноября 1535 г. король уве­домлял о создании епископств Ангры (Азорские острова) и островов Зеленого Мыса [там же, док. 18, с. 49][9].

В 1534 г. было учреждено епископство в Гоа, которому были подчинены все церковные учреждения на восточноафриканском побережье [259, т. V, ч. II, с. 183].

8 1612 г. по настоянию мадридского королевского двора папа Павел V издал специальную буллу, учредившую отдель­ную церковную администрацию в Мозамбике. Была учреждена должность церковного администратора, который фактически имел полномочия епископа. В официальной документации в от­ношении церковного администратора употреблялось слово «прелат» [там же, с. 192—193]. В период, когда Португалией правили испанские короли Филиппы (конец XVI—первая поло­вина XVII в.), церковная организация подверглась серьезным реформам, и в этом виде она сохранилась, будучи слегка мо­дифицирована при Марии I Безумной (1777—1816) вплоть до конкордата 1940 г.[10].

Одновременно португальский королевский двор не жалеет сил и средств для привлечения в зону своего влияния в Африке новых миссионеров. С помощью денег и земельных пожалова­ний, а также разрешая свободный проезд клириков на порту­гальских судах, Португалия сумела на протяжении XVI в. в несколько раз увеличить число состоящего на жалованье у го­сударства белого духовенства и привлечь в колонии множество миссионеров — членов религиозных орденов.

Исключительно важное значение для Лиссабона имел и дру­гой аспект деятельности клириков в колониях. Белое духовенст­во и миссионеры были нужны королевскому двору как постав­щики ценной информации о странах, где они проживали. Живя десятки лет среди местного населения и повседневно тесно об­щаясь с ним  (многие миссионеры научились говорить на мест­ных языках), будучи посвящены в самые сокровенные секреты, поверяемые им прихожанами во время исповедей, церковники накапливали огромный запас сведений, который использовался светскими властями для установления и сохранения своего гос­подства в колониях. Авторы учебника по истории Мозамбика, изданного ФРЕЛИМО в годы вооруженной борьбы за незави­симость, в этой связи справедливо отмечают, что «миссионеры проникали в глубинные районы, в места недоступные для празейруш и солдат. Информация миссионеров об экономическом и политическом положении различных племен, а также о меж­племенных конфликтах и о методах, с помощью которых можно их вызывать, была исключительно полезна для колониальной ад­министрации» [316, с. 52].

Поэтому не удивительно, что королевский двор щедро опла­чивал услуги церковного аппарата в колониях. Как видно из отчетов секретаря Филиппа III Фальсана (1607), общая сумма жалованья белого духовенства на островах Зеленого Мыса со­ставляла 4015 милрейсов[11], т. е. две трети всех расходов коло­нии; на Сан-Томе она составила 3487 милрейсов из общего бюд­жета 5187 милрейсов. В Бразилии в том же году епископ и духовенство получили в виде жалованья 8057 милрейсов, в то время как все гражданские чиновники получили всего 11 090 милрейсов [326, с. 175].

Только члены религиозных орденов не получали от государ­ства жалованья, но они легко возмещали это за счет приношений населения, взимания платы за требы и особенно за счет доходов от своей (главным образом земельной) собственности, которую они эксплуатировали в исключительно благоприятных условиях, так как обычно освобождались от всех налогов.

Как белое духовенство, так и члены миссионерских орденов (иезуиты, доминиканцы и др.) получали от короны огромные земельные пожалования, которые управлялись точно так же, как и земельные владения светских феодалов. По свидетельству многих очевидцев, иезуиты и доминиканцы в бассейне Замбези эксплуатировали свои земельные участки такими же хищниче­скими и жестокими методами, как любой другой празейру, не­щадно облагая население подушными налогами, а когда более прибыльным делом стала работорговля, они главным образом стали заниматься операциями по продаже рабов. Колоссальные прибыли давали духовенству продажа индульгенций, а также разного рода коммерческие сделки и спекуляции. Церковь пре­вратилась в огромного паразита на теле колоний.

В источниках можно найти много данных, свидетельствую­щих о том, что миссионеры принимали активное участие в тор­говых операциях (которые, говоря точнее, представляли собой не что иное, как сплошной обман и надувательство). Так, на­пример, побывавший в Восточной Африке в начале XVIII в. англичанин Гамильтон писал, что банту «не ведут торговлю ни с кем, кроме португальцев, которые имеют вдоль морского по­бережья несколько священников, которые держат наивных ту­земцев в благоговейном страхе и получают от них слоновые бив­ни и золото за разные безделушки и посылают то, что полу­чают, в Мозамбик» [98, т. I, с. 16—17].

Источники не оставляют никаких сомнений в том, что ду­ховенство принимало самое активное участие в работорговле, получая огромные доходы от продажи в рабство своих черных «братьев во Христе». Вот одно из многих свидетельств того вре­мени: обращение язычников в христианство попало в руки «ка­пелланов, которые, будучи мулатами и уроженцами этого коро­левства, заключают в себе много пороков, и в качестве главного занятия они имеют торговлю рабами, нисколько не заботясь о блаженстве душ» [118, док. СХСIII, с. 315]. Ханжеские пропо­веди о христианской любви к ближнему не мешали епискому Луанды самолично благословлять в ее гавани каждую партию «живого товара», отправляемого в Америку [312, с. 57].

Особенно активно доходной колониальной торговлей, в том числе и торговлей рабами, занимались иезуиты. Участие иезуи­тов в работорговле и их непомерная алчность создали им скан­дальную репутацию в Анголе. Общество Иисуса даже имело свои невольничьи суда, на которых оно осуществляло в доволь­но широких масштабах транспортировку рабов из Анголы в Бразилию [294а, с. 53]. Миссионер Анжелику де Жесус Гуарра писал, что в Гвинее «имелись священники, которые даже не служили мессы, отдавая предпочтение торговле перед религией. Рабы были на этих территориях самым ходовым товаром... Пе­ред отправкой рабов в Бразилию или в Вест-Индию священники крестили их сразу группами по 300, 400 и 500 рабов» [там же, с. 57].

Королевский налог на работорговлю приносил казне огром­ные доходы, которые королевский двор использовал для под­держки и активизации миссионерской деятельности. «Нравилось ей это или нет, но церковь идентифицировалась с работоргов­лей», — отмечает известный исследователь истории миссионер­ства в Африке А. Хастингс.

К концу XVI в. западное и восточное побережья Африки, входившие в зону португальского влияния, оказались покрыты­ми густой сетью католических миссий, церквей и монастырей[12]. Было основано несколько епископств, хотя часто бывали случаи, что должности епископов оставались вакантными в течение не­скольких лет. Пользуясь королевским покровительством, белое духовенство, а также миссионеры доминиканцы, францисканцы, августинцы, капуцины и особенно иезуиты развернули широкую работу по обращению в христианство местного населения. При этом они не гнушались самых грязных и подлых методов.

Буржуазные и клерикальные историки пытаются идеализи­ровать миссионеров, надеть на них лавровый венок «мучеников за веру», изображая их как благородных и бескорыстных про­поведников божьего слова. При этом они или деликатно умал­чивают о тех насилиях и преступлениях клириков, которыми изобилует история их деятельности в Африке, или же, упоминая о них, пытаются оправдать их как «неизбежное зло», придер­живаясь известной иезуитской формулы: «цель оправдывает средства»[13].

Источники рисуют совершенно иную и гораздо менее идил­лическую картину деятельности миссионеров в Африке, чем та, что мы находим в трудах их современных панегиристов.

О том, каковы были в действительности методы обращения язычников в христианство, дает представление рассказ миссио­нера Сантуша о его «деяниях во славу Христа» на о-ве Иньянсато (около Софалы), которые, кстати сказать, современный историк С. Уэлч называет «одним из его самых смелых подвигов». Этот «подвиг» состоял в том, что, когда Сантуш узнал, что на острове воздвигли мечеть в честь умершего богатого араба, которого почитали как святого, он предал ее огню. Местные арабы были справедливо разгневаны самоуправством фанатика-миссионера, «и даже некоторые местные христиане сказали, что я поступил опрометчиво и что самое меньшее, что они ожида­ют, — это что я скоро буду убит». Не лишено интереса следую­щее замечание Сантуша: мавры, «увидев, что мечеть сгорела дотла и превратилась в тлеющие угли... были удивлены и силь­но опечалены, и они бы обрушили на меня свою месть, если бы у них не было страха перед португальцами» [131, гл. VII, кн. 3, с. 163—165]. Упоминание о «страхе перед португальцами» дает основание думать, что у жителей острова уже была печальная возможность узнать на своем горьком опыте неистовую жесто­кость колонизаторов в случае малейшего ослушания, недовольства и особенно — протестов против чинимых ими насилий и произвола.

Описанный Сантушем эпизод показывает, что для миссионе­ров было характерно нескрываемое презрение к духовным цен­ностям и личному достоинству коренных жителей колонизуемых территорий. Они беспощадно уничтожали все, что могло поме­шать установлению европейского политического и идеологиче­ского влияния, используя при этом, с одной стороны, грубую силу, а с другой — страх аборигенов перед этой грубой силой и военной мощью Португалии.

О том, что описанный эпизод не был случайным или еди­ничным, можно судить по тому, что почти аналогичный случай приводит в своих воспоминаниях капуцин Жероме де Монтесаркио, живший в Конго в XVII в. Он сообщает: «На моем пу­ти я нашел много идолов, которые я побросал в огонь. Владе­лец этих идолов Нганга Нгомбо или колдун казался очень раз­драженным. Чтобы успокоить, а также унизить его, я дал ему понять, что если он будет и дальше сердиться, то я буду иметь возможность увидеть, как он сам будет сожжен вместе со свои­ми идолами» [395а, с. 7]. Сожжение идолов и других предме­тов языческого культа было введено миссионерами в повседнев­ную практику.

Невероятная жестокость, дикий религиозный фанатизм, хан­жество, невежество и изуверство представителей католической церкви проявились в Африке в период ее ранней колонизации во всей своей отвратительной полноте. Моральные качества служителей Христа, как это видно из имеющихся источников, были чрезвычайно низкими. Хотя среди них были отдельные честные люди, искренне стремившиеся к бескорыстному служе­нию христианской доктрине, подавляющее большинство миссио­неров составляли беспринципные авантюристы и стяжатели, приезжавшие в Африку с единственной целью — разбогатеть в возможно более короткий срок. Живший в конце XVI в. в Восточной Африке монах Агустинью де Азеведу сообщал королю Филиппу I Португальскому (Филиппу II Испанскому), что «клирики», которых присылает архиепископ Гоа, приезжают бед­ными, а возвращаются богатыми и отягощенными такими угрызениями совести и грехами, коих у них прежде никогда не бывало» [137, т. IV, с. 33]. В 1773 г. епископ Анголы, жалуясь на крайне низкие моральные качества приезжающих из Лисса­бона миссионеров, писал: «Некоторые приезжают, чтобы нажить богатство, и преследуют свои личные интересы... другие — чтобы удовлетворить свои страсти... третьи бегут от дисципли­ны, требуемой их прелатами... А что можно ждать еще от этих жадных, похотливых, изгнанных из отечества, мятежных и рас­путных людей, кроме распространения пороков и скандалов, в которых уже погрязла эта страна?» [281, с. 106].

Эта достаточно четкая характеристика  монашеской братии, данная епископом Анголы, которого никак нельзя заподозрить в незнании предмета, о котором он пишет, находит полное под­тверждение в других многочисленных свидетельствах современ­ников. Официальная переписка того времени буквально пестрит всякого рода жалобами, сентенциями и угрозами по поводу не­достойного поведения лиц духовного звания. В коллекции доку­ментов М. Тила имеется любопытное послание короля, из кото­рого явствует, что Лиссабон предпринимал определенные прак­тические  (и часто весьма энергичные)  усилия с целью ограни­чить безудержную погоню клириков за богатством и мирскими удовольствиями, в которой он видел угрозу интересам своей казны и своего престижа. В этом письме, датированном 28 фев­раля 1605 г., король писал: «Меня информировали, что как на островах Солор и Тимор, так и в районах Мозамбика  и  рек Куамы, которые находятся под попечением доминиканцев, число христиан убывает из-за  нехватки ревностных священников и из-за того, что они предаются больше мирским делам, чем де­лам,    подобающим их званию... Поскольку я считаю, что было бы лучше, если бы монахи, которых    посылают в эти края... были лишены надежды   вернуться в это королевство (Португа­лию.— А. X.), с тем чтобы   они могли бы более энергично зани­маться этой   работой и чтобы  помешать им пытаться, как де­лают   многие, приобретать богатства и возвращаться с ними и помогать своим родственникам, а также радеть о других делах, менее важных для службы Богу, я приказал в прошлом году добавить к инструкциям для капитанов торговых судов предпи­сание не позволять ни одному монаху совершать переезд  на этих судах без предъявления разрешения от моего вице-короля_т для чего я рекомендую и приказываю вам выполнять этот при­каз и не давать разрешения ни одному монаху, не убедившись, что он послан игуменом миссии для  общего  блага,   а   не для других и частных целей» [137, т. IV, с. 54—55].

О масштабах деятельности    миссионеров   по   обращению в христианство «язычников» дают представление хотя бы сле­дующие данные. С 1645 по 1700 г. только капуцины крестили в Конго, Анголе и соседних районах 600 тыс. человек. В начале XVIII в. число крещений оставалось на уровне 12 тыс. в год [350, с. 197—198]. В королевстве Матамба в последние годы правления Нзинги Мбанди Нголы, с 1655 по 1663 г., капуцины сумели крестить 8 тыс. человек [там же, с. 197]. В 1747 г. мис­сионер-капуцин отец Гиасинто из Болоньи сообщал из столицы Конго Сан-Салвадора, что только в одном этом году он обра­тил в христианство 13 тыс. «язычников» [103, с. 15]. По сведе­ниям Сантуша, лишь одни доминиканцы крестили к 1591 г. око­ло 20 тыс. «кафров». Только в 1579—1580 гг. они крестили в Софале 1400, в Сене — 800 и в Тете — 600 африканцев [259, т. V, ч. II, с. 183].

Столь внушительные цифры новообращенных обычно служат клерикальным и буржуазным историкам основанием для «науч­ной аргументации» тезиса о том, что христианство имело весьма сильное влияние в зоне португальского владычества и что ко­ренное население в массе доброжелательно относилось к свя­тым отцам.

Однако изучение источников показывает, что такого рода утверждения неправомерны. Африканцы, как правило, неохотно приобщались к христианской религии, а в ряде случаев даже оказывали сопротивление миссионерам, видя в них своих за­клятых врагов. Цифры крещений, которыми оперируют буржу­азные и клерикальные историки, не могут служить достаточным доказательством влечения и привязанности аборигенов к хри­стианству, ибо огромное большинство из этих крещений относи­лось к детям. Сохранилось многозначительное признание глав­ного викария доминиканцев в Мозамбике (середина XVIII в.) о том, что взрослых, как правило, удавалось крестить только на смертном одре [350, с. 199].

Но и в тех случаях, когда миссионеры обращали в христи­анство здоровых взрослых людей, крещение было чисто фор­мальным актом, не оказывавшим серьезного влияния на миро­воззрение и образ жизни «новообращенных». Святые отцы уде­ляли минимум времени обучению неофитов христианской докт­рине, так как главной их заботой было взимание с них всевоз­можных поборов и податей и внушение мысли о необходимости беспрекословного повиновения португальскому монарху. В «Докладе епископа королю об обычаях и культах» (1619) мы находим следующие признания: «Народ Конго и Анголы имеет много языческих культов, которым поклоняются и язычники и крещеные. Христианство для большинства существует лишь но­минально, ибо, когда священники обходят свои приходы, они делают это не столько для того, чтобы просвещать, сколько для того, чтобы получить поборы. Поэтому они крестят всех, кто за­хочет, независимо от личности и не наставляя их в вере. Крещения, таким образом, делаются не по форме, и священники совершают святотатство... Для того чтобы Вы знали, что пред­ставляет собой христианство в этих странах и как они делают крещения, я расскажу, что случилось со мной, когда я поехал посетить крепости, где никогда не было другого прелата. Я на­шел в крепости Камбамбе среди подчиненных Вашему Величе­ству вождей семь крещеных. Когда я публично спросил их о [христианском] учении, они не знали ни его, ни знака креста и никогда не были на исповеди и не входили в церковь, утверж­дая, что никому из них не говорили об этих вещах при креще­нии. Когда ж я спросил, оставили ли они своих наложниц... главный ответил, что у него их 120, второй— 100, третий — 60, четвертый — 50 и т. д.» [93, док. 46, с. 475].

Аналогичная картина наблюдалась и в Восточной Африке. Хронист Б. де Резенди (XVII в.) свидетельствовал: «Христиане в королевстве Маника очень многочисленны и состоят из наших рабов-кафров, которые становятся христианами тотчас же, как и другие, даже вожди, ибо кафры не имеют религии, и, хотя они много говорят о Боге своими губами, они не показывают своими делами даже признака того, что признают его, кроме их обычных разговоров, что их Бог — это их желудок. Поэтому, после того как они становятся христианами, требуется еще ог­ромная работа, чтобы сделать из них то, чем они должны быть, для каковой цели и трудятся братья-доминиканцы» [137, т. II, с. 412].

Тот же информатор сообщает: «Большинство кафров — вар­варский народ жестокого нрава и мало расположенный к цер­ковной службе. Поэтому, если наши невольники и становятся христианами, их христианство продолжается только до тех пор, пока продолжается их неволя» [там же, с. 404].

Церковь не оказала значительного влияния на духовную жизнь африканского общества. Большинство африканских вож­дей соглашались на принятие христианства лишь под нажимом португальцев, видя в этом только средство получить их под­держку. Крещение рассматривалось ими как неизбежная про­цедура, на которую они шли, как правило, из политического расчета. Нельзя не согласиться с выводом американского иссле­дователя С. Нейлла, который, говоря о крещении правителей Мономотапы, утверждает, что «ни в одном случае привязан­ность к христианской вере, по-видимому, не была больше чем номинальной» [350, с. 199].

Это обстоятельство не может не броситься в глаза при изу­чении истории взаимоотношений португальцев с правителями и других африканских государств. Оно наводит на мысль о том, что африканские правители чаще всего рассматривали приня­тие христианства как временную уступку, на которую они обыч­но шли под давлением обстоятельств. Что касается рядовых африканцев, то и для них принятие христианства было скорее вынужденной необходимостью, чем осознанной потребностью. Как правило, оно не оставляло заметного следа в умственном развитии, духовной жизни и образе поведения африканца. Со­временный кенийский историк Тайта Товетт, касаясь этого воп­роса, пишет: «Для европейца христианство — это образ жизни. Он вырос с ним. Он не может понять, как жить иначе. Но для африканца оно лишь альтернативный образ жизни. Его роди­тели не выросли с ним и поэтому не могли жить полностью как христиане или в соответствии с европейским образом жизни. Они ходили в церковь и молились, прежде чем пойти спать или прежде чем встать с постели утром. Социально они смешива­лись с другими африканцами, христианами и нехристианами. Короче говоря, они жили в двух мирах, и их дети унаследовали от них половину каждого из этих миров. Но эти дети жили сре­ди других африканцев, которые не исповедовали христианства. Поэтому они оказывались еще более запутавшимися, чем их родители» [323а, с. 19].

Деятельность церкви по массовому обращению в католи­цизм, несмотря на жестокие преследования, лицемерие, интри­ги, шантаж и свирепый произвол инквизиции, не принесла ожи­даемых результатов. Многолетняя идеологическая обработка, с помощью которой католическая церковь 500 лет пыталась оболванить население португальских колоний, не оказала ре­шающего влияния на духовный мир африканцев. В 1960 г. в Гвинее-Бисау только 4% населения были христианами, в то вре­мя как 38% были мусульманами и 58% анимистами [368, с. 110]. В Анголе в середине 60-х годов католицизм исповедо­вали 1432 тыс. человек, в то время как 3,1 млн. африканцев придерживались местных традиционных верований. В Мозамби­ке католицизм исповедует лишь незначительное меньшинство населения. В середине 60-х годов из 6,6 млн. африканцев 5,3 млн. придерживались местных традиционных верований. В 1961 г. в Мозамбике насчитывалось всего 668 тыс. христиан, из них лишь 567 тыс. были католиками [см. 194].

Духовенство, появившееся в зоне португальского влияния в Африке в конце XV — начале XVI в., не было однородным в национальном и социальном отношениях. Подавляющее боль­шинство миссионеров происходило из романских стран, где римско-католическая церковь имела особенно сильное влияние. К таковым относились прежде всего Португалия, Испания, Ита­лия и в меньшей степени Франция. Лиссабон охотно привлекал в свои заморские владения миссионеров из этих стран, чго было связано отчасти с желанием угодить Ватикану, а отчасти с тем, что, по мере того как увеличивались португальские владения, Португалия, имевшая в ту пору всего около миллиона жителей, была не в состоянии финансировать и снабжать миссионерски­ми кадрами то и дело возникавшие новые миссии. Это бремя становилось для нее слишком тяжелым, и она охотно перекладывала часть расходов и забот о миссионерском движении на Ватикан, который не преминул воспользоваться этим для усиления своего влияния в колониях.

Папа Климент VIII (1592—1605) разрешил священникам из любых стран и членам любых религиозных орденов помогать португальцам в миссионерской работе при условии, что они сами сообщат об этом лиссабонским властям. Папа также пожа­ловал лицам, возглавляющим большие добровольные экспеди­ции миссионеров, полномочия епископов, но без рукоположения их в епископский духовный сан [415, с. 129] (эта привилегия была сохранена только за португальскими священнослужите­лями).

Помимо миссионеров-европейцев к миссионерской деятель­ности часто привлекали африканцев и мулатов, воспитанных в католических миссиях. Такому привлечению африканцев к ак­тивному участию в евангелизации «язычников» и в Риме и в Лиссабоне придавали исключительно большое значение, так как понимали те огромные возможности в смысле расширения и упрочения влияния на местное население, которое заключало в себе использование «туземного» духовенства. В 1518 г. Папа Лев X официально разрешил посвящать в сан священников аф­риканцев и индийцев, которые в большом числе приезжали в Лиссабон, чтобы «по их возвращении в свои страны они могли с пользой служить религии» [50а, с. 28—29].

Один из влиятельнейших идеологов и руководителей полити­ки Ватикана, Франческо Инголи, настаивал на том, чтобы во всех частях мира как можно быстрее было создано «туземное» духовенство, для того чтобы христианская вера не ассоцииро­валась с колониальной деятельностью, из-за чего ее всюду счи­тают иностранной религией [350, с. 179].

В результате этих усилий в XVI—XVII вв. в португальских колониях в Африке появилось много клириков-африканцев. В докладе французских миссионеров (1774) отмечалось, что на островах Зеленого Мыса «духовенство состоит из европейцев, негров и мулатов, причем главный викарий принадлежит к этой последней категории» [81, док. 21, с. 92; 212, с. 194]. В докумен­тах того времени встречаются также указания на то, что наря­ду с африканцами и мулатами священниками нередко были и индийцы [см. 212, с. 194]. Белое духовенство района Замбези рекрутировалось в значительной степени в Гоа, где были по­строены три коллежа для обучения местного индийского духо­венства [415, с. 130].

Поскольку среди местного населения находилось не много охотников на роль служителей христианскому Богу, святые от­цы широко практиковали такие отнюдь не святые методы, как насилие, запугивание, подкуп и даже похищение детей, которых насильно помещали в монастыри или миссии и затем готовили из них католических священников. Сантуш описывает следующий случай. Около 1591 г., будучи на островах Керимба, он познакомился с 17-летним племянником султана Занзибара. С помощью одного португальца Сантуш похитил юношу, кото­рый был доставлен в лодке из Керимба. Султан, дядя похищен­ного юноши, рассказывает Сантуш, «узнав о его бегстве и о. том, что он с моей помощью стал христианином, был очень раз­досадован и разгневан и сказал, что придет время, когда я за­плачу за это оскорбление и похищение сына его брата, которо­го он растил как своего наследника, так как не имел сыновей». Юноша был крещен и помещен в доминиканский монастырь в Мозамбике [131, кн. III, гл. XVI, с. 177—178].

Наряду с грубым насилием, запугиванием и шантажом мис­сионеры применяли и более изощренные методы приобщения-африканцев к «истинной вере». Используя религиозную дема­гогию и хитроумную схоластику, миссионеры стремились ду­ховно поработить африканцев, внушая им, что христианская религия — это панацея от всех бед, духовный бальзам, который принесет им вечное блаженство. Для того чтобы сделать свое идеологическое воздействие более действенным, миссионеры стремились максимально приблизиться к африканцам, завоевать, их дружеское доверие и установить с ними полное взаимопо­нимание. Для этого они самым внимательным образом изучали психологию, быт, нравы и языки африканцев. Уже в 1567 г. первый церковный собор архиепископской епархии в Гоа реко­мендовал миссионерам изучать язык страны, где они работают, чтобы их проповеди могли давать больший эффект. Второй со­бор в 1575 г. предписал священникам, знающим местные языки, посещать частные дома «туземцев» и их собрания, «чтобы нести им слово божье с благожелательностью и без шума». Третий собор (1585 г.) обязал священников перевести и опубликовать священные книги на «туземных» языках. Четвертый собор (1592 г.) издал специальное постановление, согласно которому на должность кюре и на другие церковные должности должны были назначаться лица, говорящие на языках региона, кото­рый они призваны евангелизировать [349, с. 30].

Нехватка миссионеров была постоянной и острой проблемой колониальных властей. Это, пожалуй, одна из наиболее часто обсуждаемых тем во всей официальной корреспонденции XVI— XVII вв.

Даже в годы, когда сама метрополия имела избыток духо­венства, находилось мало желающих безвременно окончить свои дни в Африке от тропической лихорадки или от стрел какого-нибудь воинственного племени. Миссионеры, работавшие в Аф­рике, в своих письмах в Лиссабон и Рим постоянно подчерки­вали необходимость увеличения числа священнослужителей, ссылаясь на огромную численность язычников, на трудности их обращения в христианство, а также (в Восточной Африке) на активную деятельность арабских проповедников по обращению африканцев в ислам. В этой связи заслуживает внимания пись­мо монаха-августинца Азеведу королю, опубликованное в кол­лекции документов Тила (письмо не имеет даты, но относится примерно к 80-м годам XVI в.). Азеведу сообщает: «В этих зем­лях Мозамбика, Куамы и Мономотапы имеется много мавров, которые заняты покупкой языческих отроков, которых они обу­чают в отвратительной секте Мохаммеда, ибо там нет прелата, а духовенство, которое едет туда, — это корыстные торгаши. Из этого Вашему Величеству будет ясно, какому риску подвер­гаются эти земли, тем паче что священники Мохаммеда очень усердны. Если это не исправить сейчас, то позже это будет очень трудно сделать... Я должен напомнить, чтобы Ваше Вели­чество приказало иметь на флотилиях достаточное число свя­щенников, чтобы выслушивать исповеди, ибо во флотилии под командованием капитана Жерониму де Соуза, на которой я был в Малабаре, я был единственным исповедником и вынужден был ночью переходить с корабля на корабль, чтобы исповедовать раненых» [137, т. IV, с. 35].

Главными религиозными орденами, участвовавшими в мис­сионерской деятельности в «португальской» Африке, были орде­на иезуитов, доминиканцев, францисканцев, капуцинов и кар­мелитов.

Самыми активными и фанатичными проповедниками слова божьего в заморских странах были иезуиты. В Западной Афри­ке иезуиты стали важнейшей и влиятельнейшей силой миссио­нерского движения. К середине XVIII в. они основали монас­тырь в Луанде, который стал церковным центром «португаль­ской» Африки [218, с. 8]. В 1716 г. Луанда стала и резиденцией епископа Конго и Анголы [81, с. 9]. Там же был основан иезуит­ский коллеж, который готовил из африканской элиты чиновни­ков для колониальной администрации [368, с. 9].

Иезуиты стали играть огромную роль во всех сферах обще­ственной жизни колонии, подчинив своему контролю не только народное образование, но даже в известной степени и колони­альный административный аппарат. «Чувствуется сильное влия­ние иезуитов во всех вопросах, связанных с администрацией Ан­голы,— отмечает португальский историк Соуза Диаш. — Непо­средственно через них и минуя местные власти двор получал с максимальной надежностью информацию из колонии, а также осуществлялись связи, которые удобнее было иметь неофици­ально» [394, с. 321.

Огромную власть и влияние приобрели иезуиты в Восточной Африке. Согласно свидетельству иезуита Монкларуша, побы­вавшего в этих местах в середине XVI в., иезуиты развернули активную деятельность на берегах Замбези, используя в каче­стве главной базы г. Софалу [307, с. 12]. Иезуитские миссии были рассеяны на обширной территории, от устья Замбези до нынешних Замбии и Родезии [218, с. 8].

В 1612 г. в Мозамбике был учрежден особый викариат во главе с главным викарием. В 1624 г. иезуиты сообщали, что они имеют вдоль Замбези восемь миссий [350, с. 198]. Всего в Вос­точной Африке они имели около 20 миссий, в том числе в Мо­замбике, Келимане, Тете, Луабо, Сене и др. [259, т. V, ч. II, с. 187]. В Сене был основан иезуитский коллеж, где готовилось духовенство из числа белых и африканцев [362а, с. 44].

Миссионеры-иезуиты «стремились завладеть не столько ду­шой язычника, сколько его имуществом. Иезуиты в португаль­ских колониях были богатейшими людьми, почти независимыми от светских властей. Они имели громадные земельные владения, множество рабов, вели обширную торговлю, содержали собст­венные отряды войск. Монастырю св. Павла в Луанде принад­лежало 12 тыс. рабов, которые во славу господа и во благо мо­нахов день и ночь гнули спины на монастырских плантациях. Неплохо подрабатывали церковники на работорговле. За кре­щение каждого раба — процедура обязательная при обращении в рабство — они получали определенный налог» [167, с. 45].

Власть и богатство иезуитов росли день ото дня. По свиде­тельству современника, «в Анголе так много жителей, что толь­ко от сдачи в наем домов и лавок иезуиты получали ежегодно 3—4 или 5—6 тысяч крузадо» [67, с. 13]. Необходимо отметить, что орден иезуитов пользовался щедрой финансовой поддерж­кой лиссабонского двора. По сведениям, взятым из официальной документации того времени, иезуиты получали от португальской короны ежегодную субсидию в размере 2 тыс. крузадо[14]. Кро­ме того, они получили право заниматься земледелием, торгов­лей (включая работорговлю) с освобождением от всех налогов [93, с. 467], а также получали щедрые подарки в виде так на­зываемой королевской милостыни. Что собой представляла эта «милостыня», можно судить по следующему документу, относя­щемуся к 1614 г.: «Дон Жерониму де Азеведу, вице-король Ин­дии, друг. Я, Король, шлю вам мои приветствия. Главный проктор Общества Иисуса провинции в этих краях представил мне копию приказа, изданного вице-королем Руи Лоуренсу де Тавора от 11 января 1610 г., в котором он подарил ему в каче­стве милостыни от моего имени дом и одну сторону старой кре­пости Мозамбик с двором, складом, водоемом и садом» [137, т. IV, с. 120].

Погрязшие в самых низменных пороках и изощренных ин­тригах иезуиты были заняты вечной погоней за новыми дохо­дами, изыскивая хитроумные способы выколачивания средств. Так, когда возник конфликт между губернатором Анголы Ж. Коррейа де Соуза (1621 —1624) и богатым работорговцем Гаспаром Алваришем, иезуиты решительно встали на сторону последнего, надеясь урвать для себя кусок от его состояния, нажитого на торговле «живым товаром». Иезуиты приняли его в качестве послушника в свою миссию, где уже через 10 дней заставили написать завещание на 400 тыс. крузадо в пользу юрдена [там же, с. 465; 118, с. 182, прим. 1]. Это дело приобре­ло столь скандальный характер и столь большую огласку, что губернатор Ж. К. де Соуза выслал ректора[15] и трех миссионе­ров-иезуитов из Анголы в Португалию. 4 октября 1624 г. Вати­кан объявил незаконным завещание Гаспара Алвариша, прика­зав выслать из Анголы всех клириков, отказавшихся считать его таковым [93, с. 465—466].

Иезуиты прибегали к шпаге и мушкету не реже, чем к крес­ту. Сплошь и рядом они участвовали в военных экспедициях, «обнаруживая при этом невероятную жестокость в отношении тех, чьи души они хотели спасти. В письме иезуитов из Анголы (1577 г.) мы читаем: «Святые отцы и братья, которые были отправлены в Анголу вместе с губернатором этой новой конкисты, чувствуют себя хорошо... Они оказали уже много услуг Богу, а также помогали военным, с которыми вместе были» [50, т. III, док. 30, с. 162].

Для удержания власти над телами и душами своей паствы «воинство Христово» прибегало к чудовищно террористическим мерам. Нетерпимо относясь даже к самой идее свободы совести, оно старалось силой навязать свои религиозные догмы и под­вергало инаковерующих жесточайшим гонениям. В XVI в. в метрополии и в колониях была учреждена специальная орга­низация для борьбы с «еретиками» — инквизиция, находившая­ся в полном распоряжении иезуитов. За 250 лет своего сущест­вования португальская инквизиция сожгла на костре сотни и заточила в тюрьмы тысячи людей.

Главный инквизиционный трибунал для афро-азиатских ко­лоний Португалии находился в Гоа. О деятельности этого трибу­нала можно составить довольно полное представление по воспо­минаниям француза Деллона, который имел несчастье стать жертвой португальской инквизиции в Гоа в 1660-х годах. Вот как описывал Деллон то, что он видел и слышал, сидя в ее мрачных застенках: «В Инквизиции царит постоянная и строго соблюдаемая тишина, и заключенный, который доставит себе удовольствие заплакать или даже слишком громко помолиться Богу, подвергается большому риску быть избитым стражей, ибо эти господа, услышав малейший шум... открывают двери и без­жалостно избивают заключенного. Такой образ действий дол­жен не только исправить наказуемого, но и запугать других, которые все слышат крики и удары среди глубокой тишины, царящей в этом доме... В течение ноября я каждое утро слы­шал крики подвергавшихся допросу, столь жестокому, что я ви­дел много людей обоих полов, оставшихся калеками... В этом трибунале не обращают никакого внимания ни на положение, ни на возраст, ни на пол. Там обращаются со всеми с равной жестокостью, причем всех подвергают пыткам, раздев почти до­гола» [75, т. II, с. 55, 108].

Иезуиты обнаруживали полнейшую религиозную нетерпи­мость не только в отношении «еретиков», но даже в отношении христианских миссионеров, принадлежавших к другим религи­озным орденам. Почти сразу же после появления иезуитов в Африке они начали непримиримую борьбу с соперничающими орденами, каждый из которых претендовал на монопольное гос­подство над душами африканцев. Особенно острые формы при­няло религиозное соперничество между орденами иезуитов и капуцинов. Дело доходило порой до настоящих вооруженных столкновений между членами обоих орденов. Сильные трения в XVII в. возникли в Восточной Африке также между иезуи­тами и доминиканцами.

Проникновение иезуитов в глубинные районы Мозамбика в начале XVII в. вызвало сопротивление доминиканцев, которые вели там миссионерскую деятельность с 1563 г.[16]. В одном из писем короля (начало XVII в.) читаем: «Провинсиал ордена св. Доменика уже давно сообщил мне, что его монахи живут в Мозамбике и на реках Куамы и усердно служат Богу и мне, и жаловался, что сосуществование двух религиозных орденов в одних и тех же местностях вредит распространению христиан­ства» [259, т. V, ч. II, с. 186].

Усиление ордена иезуитов привело к быстрому увеличению влияния Ватикана в португальских колониях. По мере того как росло это влияние, оно наталкивалось на растущее сопротивле­ние португальских властей, которых пугала перспектива чрез­мерного усиления позиций Рима в политической, экономической и духовной жизни своих колоний. Лиссабон начал явно обнару­живать признаки тревоги перед лицом грозной опасности, исхо­дившей из ватиканского дворца. Уже создание и особенно наде­ление большими правами Пропаганды[17] встретило критику со стороны Португалии, а также большинства миссионеров за гра­ницей. Еще больше обострились отношения между Лиссабоном и Римом, когда последний выступил с предложением об учреж­дении новых епископств в колониях. До этого времени существовал порядок (и он был узаконен папскими буллами XV в.), согласно которому учреждать епископства и назначать еписко­пов соответственно в своих половинах мира имели право толь­ко короли Испании и Португалии. Нарушение Римом этого по­рядка и попытка проявить свою инициативу в учреждении епископств вызвали решительный отпор со стороны Мадрида и Лиссабона.

Однако, решив во что бы то ни стало укрепить свой автори­тет и влияние в колониях, Ватикан пошел напролом. Чтобы преодолеть юридические и канонические трудности, он назначал не епископов, а апостолических викариев, которые, по сущест­ву, могли выполнять епископские функции в соответствующих районах. В то же время апостолические викарии должны были действовать как прямые представители папы, независимые от местных светских и церковных властей. Учреждение института апостолических викариев было с ликованием встречено инквизиционно-иезуитской партией, но вызвало взрыв негодования в королевских дворах Испании и Португалии как нарушение их прав, которые они считали вечными и непререкаемыми.

Как пишет Нейлл, «викариям пришлось испытать яростное сопротивление со стороны как местных властей, так и миссио­неров на местах. Как представители папы апостолические ви­карии требовали принесения им клятвы в каноническом пови­новении; если миссионеры отказывались, им запрещалось от­правлять какие-либо священнические и духовные акты; если же они подчинялись, они лишались финансовой поддержки поли­тических властей, от которых они зависели в своем существова­нии. Из этого выросли бесконечные и отвратительные ссоры» [350, с. 181].

Когда Португалия отделилась от Испании (1640), Ватикан долгое время не признавал независимости Португалии и не да­вал канонической санкции ее епископам. В результате этого в Португалии почти исчез «законный епископат» и церковные земли были отданы офицерам и государственным служащим. «Не только правительство, но вся страна и даже местное духо­венство, материально зависимое от королевской власти, потеря­ли прежнюю преданность Риму» [161а, с. 265].

Ватикан, со своей стороны, делал все от него зависящее, для того чтобы полностью подчинить церковь своему контролю и ослабить влияние Мадрида и Лиссабона на миссионерское движение в заморских странах. Первый секретарь Пропаганды Франческо Инголи настаивал на том, чтобы «миссионерская ра­бота была освобождена от тех пут, в которых ее держат Испа­ния и Португалия». Он требовал создания гораздо большего числа епископств и полного подчинения епископов Риму [350, с. 179].

При португальском короле Жуане V засилье клерикалов, иезуитов и инквизиции достигло кульминационной точки. Король лично присутствовал на всех аутодафе, расходовал боль­шую часть государственных средств на строительство церквей и монастырей и учредил при дворе должность иезуита-патриар­ха, который был поставлен выше примаса португальской церк­ви [161а, с. 2751.

Себастьян Карвалью (в 1770 г. принял титул маркиза де Помбал), став в 1750 г. премьер-министром Португалии, пы­тался приспособить механизм государственного управления к потребностям пробивающего себе дорогу капиталистического развития. Положив в основу своей деятельности идею необхо­димости освободить Португалию от засилья клерикализма и усилить авторитет светской королевской власти, Помбал начал решительную борьбу против Ордена Иисуса. «Среди иезуи­тов, — писал Помбал, — нет почти ни одного человека, который был бы похож па представителя духовенства; все они купцы предосудительного вида, политические интриганы низшего по­шиба, дерзкие солдаты, проявляющие свою храбрость в отно­шении безвольных и угнетаемых ими рабов, мелочные тираны, преступления которых заставляют забыть о самых кровавых событиях, имевших место на протяжении десятка веков» [там же, с. 276].

Воспользовавшись покушением на короля в 1758 г., Помбал обвинил в нем иезуитов и в следующем году запретил Орден Иисуса в Португалии и ее владениях. Все иезуиты были схва­чены, посажены на суда и отправлены в папскую область, а через год все движимое и недвижимое имущество ордена было конфисковано. Более того, инквизиционный трибунал пригово­рил к сожжению одного из влиятельнейших иезуитов — патера Малагриду, обвиненного в заговоре против короля. Помбал про­вел ряд других реформ, поднявших международный престиж Португалии, укрепивших ее экономику, финансы, армию и флот.

Реформаторская деятельность Помбала, как и следовало ожидать, вызвала недовольство значительной части правящих кругов Португалии. В 1777 г. Помбал получил отставку и был предан суду по обвинению в злоупотреблении властью.

Социальные функции католической церкви вообще и иезуит­ских и других миссий в частности в процессе колонизации были с самого начала вполне определенны. Они состояли в том, чтобы, с одной стороны, давать религиозную санкцию насилиям и зверствам, совершавшимся колонизаторами, а с другой — путем идеологического воздействия парализовать сопротивление масс коренного населения, «обращать» их в рабов и включать их в механизм рабовладельческой и феодальной эксплуатации. Эту роль церкви отлично понимал еще Монтескье, который писал: «Религия дает тем, кто ее исповедует, право обращать в рабст­во тех, кто ее не исповедует, для того чтобы ее легче было рас­пространять. В этом-то мнении разрушители Америки и нахо­дили поддержку своим преступлениям. На этой-то мысли они и основали право, в силу которого обратили в рабство столько пародов; ибо эти разбойники, которые непременно хотели быть одновременно и разбойниками и христианами, были очень ре­лигиозны» [26, с. 364].

Известный ангольский общественный деятель и ученый Марио де Андраде писал: «В ходе всей португальской колонизации католическая церковь играла негативную роль. Она была... по­мощницей в колонизации... В период активной фазы колониза­ции миссионеры были духовными двойниками губернатора, ад­министратора, местных властей».

Католическая церковь в португальских колониях выступала как реакционная политическая и идеологическая сила, душив­шая всякое проявление национального и классового сознания низов, серьезно тормозившая экономическое и культурное раз­витие колоний.

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ПОРТУГАЛЬСКИХ КОЛОНИЙ

Генезис португальской колониальной империи происходил в тот изобиловавший драматическими событиями и острыми кол­лизиями период всемирной истории, который К. Маркс назвал периодом так называемого первоначального накопления. К. Маркс указывал, что начало эры капиталистического про­изводства относится к XVI в., когда начался процесс первона­чального накопления, который «есть не что иное, как исторический процесс отделения производителя от средств производства» [4, с. 727].

В классической форме насильспвенного отделения огромных масс производителей от средств производства первоначальное накопление имело место в Англии. В других странах Европы — в Испании, Португалии, Франции и Нидерландах — процесс первоначального накопления происходил в несколько иных фор­мах, не имел столь бурного характера и был связан с постоян­ным и длительным обнищанием крестьянина, привязанного к своему клочку земли. Эти страны не дали массовых потоков крестьян-колонистов, которые переселялись бы в колонии. Здесь в колонии отправлялись искатели легкой наживы, военные, куп­цы, чиновники, миссионеры, а также ссыльные преступники.

Многие из этих людей, получив королевские земельные по­жалования, не заселяли колоний крестьянами, а, наоборот, ста­рались не допустить массовой крестьянской колонизации своих феодальных владений. Главную ценность этих земельных пожа­лований в первые века колонизации (в частности, в Африке) они видели не столько в возможности культивации земли, сколько в возможности торговли ценными местными товарами. Отсюда их стремление к основанию факторий, строительству крепостей, фортов и   военных    постов,    охраняемых   сильными военными гарнизонами.

С историей португальской колонизации связаны следующие моменты первоначального накопления: истребление коренного населения, уничтожение целых племен и народов и захват их земель, «превращение Африки в заповедное поле охоты на чер­нокожих», насильственное окатоличивание местного населения, разрушение исторически сложившихся социальных и политиче­ских структур, «торговые войны» европейских государств, аре­ной которых служил весь земной шар, в том числе Африка и Азия, и т. д. К. Маркс писал, что первоначальное накопление создавалось не идиллическими методами сбережения, а путем самых страшных преступлений и насилия, и что его история «вписана в летописи человечества пламенеющим языком крови и огня» [там же].

Специфический характер социально-экономической жизни португальских владений в Африке определялся двумя важней­шими факторами: феодальными отношениями, которые тесно переплелись с патриархально-общинным и рабовладельческим укладами, и колониальным режимом, который ставил эти тер­ритории в политическую и экономическую зависимость от Пор­тугалии.

Оба эти фактора надолго затормозили развитие производи­тельных сил и социальный прогресс, причем узкие рамки фео­дальных производственных отношений, сочетавшихся к тому же с отношениями рабства, погоня за драгоценностями, а также принявшая беспрецедентные масштабы «охота на рабов» подо­рвали жизненные силы Африки, истощили ее естественные и людские ресурсы и надолго задержали экономическое развитие африканских стран.

С самого начала португальской колонизации Африки фео­дальные отношения стали ведущей формой общественных отно­шений. Все вновь открытые земли считались собственностью португальской короны, которая могла жаловать земельные на­делы в безраздельное пользоганне споим подданным на правах феодального держания.

Как будет показано ниже, все земельные пожалования но­сили феодальный характер и ведущим способом производства в зоне португальского владычества с самого начала стал фео­дальный способ производства. Хотя в различных колониях в разные периоды формы феодальной зависимости были неоди­наковы, феодальный способ производства оставался незыбле­мым на протяжении многих веков португальского колониаль­ного владычества. Введенная абсолютистским правительством Лиссабона система донатариев в наибольшей степени отвечала интересам господствующего класса метрополии. Берущая свое происхождение в португальской средневековой феодальной ор­ганизации, эта система предусматривала предоставление королем отдельным лицам наследственных феодальных владений с правом административной и судебной юрисдикции в обмен за обязательство защищать и заселять эту землю. При этом вся земля колоний считалась собственностью короны, а владения донатария были, по сути дела, своеобразными феодальными бе­нефициями.

Как правило, этими феодальными собственниками (донатариями) становились португальские навигаторы и военачальни­ки, открывшие и захватившие у местных племен те или иные территории. Каждое из таких своеобразных княжеств — наслед­ственных феодальных владений — включало в себя несколько десятков, а иногда и сотен лиг побережья и тянулось на неогра­ниченное расстояние в глубь страны. Так, в январе 1629 г. ко­роль сообщал вице-королю, что он получил прошение от капитан-жерала Нуно Алвариша Перейры, в котором тот просит пожаловать ему «капитанство» в 400 лиг побережья Восточной Африки от Иньямбане в направлении к мысу Доброй Надежды «с постоянными правами для него самого и его наследников», а также «капитанства в государстве Бразилия» [137, т. IV, с. 203].

Донатарии имели практически абсолютную власть. Они по­ступали, сообразуясь только со своими личными интересами, заявляя при этом: «Бог очень высоко, король очень далеко, стало быть, я здесь хозяин» [123, т. I, с. 16].

Например, на о-ве Принсипи, вскоре после его открытия, донатариями стала семья Карнейру. Эта фамилия вплоть до 1640 г. имела неограниченную власть над островом, назначала местных судей, а позднее по своему жела­нию назначала капитан-моров. В 1640 г. остров был объявлен графством и лишь в 1773 г. возвращен во «владения короны».

Один автор XVIII в. писал о донатариях на о-ве Терсейра (Азорские острова): «Эти капитаны-донатарии пользуются всей военной властью, в значительной степени гражданской и уголов­ной юрисдикцией и в то же время имеют возможность сдавать необрабатываемые земли тому, кто берется их обработать» [349, с. 65].

Многие донатарии (например, доиатарии Сьерра-Леоне) сог­ласно условиям королевского пожалования не были обязаны даже жить в колонии, а жили, как правило, в Лиссабоне [там же, с. 31].

Несовершенство такой системы, превращавшей донатариев в почти независимых от короны феодальных князей, вскоре ста­ло очевидным для правительства метрополии. В конце XVI в. эта система была заменена системой празу, представлявшей со­бой модификацию прежней системы донатариев.

Празу — своего рода земельные концессии — предоставля­лись короной отдельным португальцам без права отчуждения и могли передаваться по наследству, но, как правило, в течение трех поколений. Теоретически празу должны были даваться бе­лым женщинам при условии, что они выходили замуж за пор­тугальцев, и наследовались по женской линии в течение трех поколений, после чего они должны были вернуться к короне (отсюда и название «празу», т. е. «определенный срок»). Прак­тически же празейруш (держатели празу) стали собственника­ми этих земель [415, с. 179; 137, т. III, с. 440].

Цель создания этой системы состояла  в том, чтобы  прив­лечь как можно  больше белых колонистов,  обеспечить  португальский контроль    и    влияние,    организовать    экономическую эксплуатацию колоний и снабдить их дешевым административ­но-военным аппаратом [351, с. 73].

Система празу возникла в процессе португальского проник­новения в долину р. Замбези (1575—1640). Португальские кон­кистадоры, проникая вверх по великой реке и все дальше углуб­ляясь во владения мономотапы, воспользовались ослаблением власти этого правителя, а также его бесчисленными войнами с вассально-зависимыми от него мятежными вождями, для того чтобы захватывать силой или получать по соглашению с мономотапой земли этих мелких вождей, присваивая себе их власть и юрисдикцию над жителями. Иезуит Мануэл Баррету свиде­тельствует (1667), что «португальские землевладельцы имеют в своих землях ту же самую власть и юрисдикцию, какие име­ли до них вожди кафров, у которых они их отвоевали» [137, т. III, с. 440].

Уже в 1633 г. португалец Б. де Резенди упоминал о владель­цах больших земельных угодий, привлекавших к себе на служ­бу тысячи «кафров» на Мозамбикском побережье и прилегаю­щих островах. Бывшие солдаты и «дегредадуш» (ссыльные) оказались владельцами огромных земельных массивов. Вначале эти португальские поселенцы были вассально-зависимы от моно­мотапы. Но в конце XVI — начале XVII в. португальское прави­тельство стало прилагать усилия, чтобы подчинить их своему контролю [316, с. 50].

Вскоре многие земли в этом районе были пожалованы в ви­де «празуш да короа» (пожалований короны) португальским подданным, отличившимся на службе. При этом по условиям пожалования они могли быть не более трех квадратных лиг и передаваться по наследству только рожденным от португаль­ских родителей женщинам, которые должны были выйти замуж за португальцев, жить в колонии и обрабатывать и развивать празу.

Контракт, по которому празейру получал празу, накла­дывал на него определенные обязательства перед королем, са­мым важным из которых было обязательство ежегодно упла­чивать казне налог (форо) обычно в размере десятой части до­ходов [329; 320, с. XI].

Отказ культивировать землю, брак собственницы земли с цветным мужчиной, а также ее отказ жить на этой земле юри­дически влекли за собой наказание в виде перехода празу к короне. Однако все эти условия нарушались.

Обязательство обрабатывать землю обычно игнорировалось, так как для сбыта продукции не было рынка и празейруш, как правило, ограничивались только выращиванием небольших уро­жаев, необходимых для   пропитания   их   домочадцев   и   рабов. Белых мужчин в долине Замбези было очень мало, к тому же они плохо переносили тропический климат, поэтому собственни­цы празу обычно выходили замуж за лучше акклиматизировав­шихся мулатов или так называемых индо-португальцев из Гоа. Иногда  девушки — владелицы  празу  выходили  замуж  за   аф­риканцев. Ногейра де Андраде писал в конце XVIII в., что бра­ки белых девушек «с индийцами и цветными   на   Замбези — обычное явление» [351, с. 74]. Празу редко оставались теми ма­ленькими участками, которые были пожалованы короной. Обыч­но они постепенно увеличивались до громадных размеров, со­перничая  в этом отношении с самыми обширными фазендами в Бразилии, и это создавало непреодолимые трудности для их культивации и заселения.

Наконец, многие владельцы празу не желали жить в коло­нии и, оставив на своих землях управляющих, отправлялись в Лиссабон или Порту. Из всех обязательств чаще и больше все­го нарушались обязательства, вытекавшие из юридических от­ношений между празейру и королем, которые обычно были чисто символическими или вовсе не существовали. Большинство празейруш отказывались выполнять свою часть контракта и действовали независимо от правительства. По словам историка А. Исаакмэна, специально изучавшего этот вопрос, «эта проти­возаконная деятельность включала в себя действия, начиная от общего отказа платить налог (форо) до вооруженного сопро­тивления, когда празейру чувствовал, что государство посягает на его автономию» [320, с. XII][18].

В долине Замбези, вероятно, не было ни одного владельца празу, который бы выполнял условия пожалования. Корона смотрела на эти нарушения сквозь пальцы и даже щедро раз­давала владельцам празу дворянские звания. Так зарождался дворянско-помещичий класс в Мозамбике. Что касается Анго­лы, то там система празу не получила сколько-нибудь существенного распространения. (Основой экономической жизни Ан­голы вплоть до XIX в. оставалась работорговля, и поэтому зем­ля, как таковая, до этого времени мало интересовала европей­ских поселенцев.)

Описывая власть празейруш, Баррету сообщает, что «они подобны гер­манским князьям и могут выносить приговоры по всем делам, предавать смерти, объявлять войну, облагать налогами и при этом, возможно, творят великие варварства, но они не пользовались бы должным уважением своих вассалов, если бы не наслаждались той же властью, что и вожди, которым они наследовали» [137, т. III, с. 440].

Женясь на африканках, изучая местные языки и обычаи и создавая из числа португальцев и африканцев большие частные армии, празейруш по­степенно расширяли границы пожалованного им поместья, захватывая все новые и новые земли. На службе у празейруш иногда были тысячи афри­канцев, с которыми они обращались с исключительной жестокостью. Мануэл Баррету, свидетельствовавший о жестокости, насилиях и беззакониях, твори­мых празейруш, отмечал, что последние вселяли в людей ужас и страх. В качестве примера он упоминает о Мануэле Паише де Пинью, «образ жизни которого, а также и его домочадцев был образом жизни князя». Он поддер­живал свой престиж и авторитет, «будучи очень щедрым, вознаграждая, и суровым, даже жестоким, наказывая» [там же].

На празу не возникло плантационного хозяйства подобного тому, какое было характерным для Бразилии. Причина этого состояла в отсутствии рынка для сельскохозяйственной продук­ции. Предметами экспорта считались только золото, слоновая кость и рабы, но их приобретение не требовало развития тех­ники и совершенствования организации хозяйства. Единствен­ное, что интересовало празейру,— это налоги и подати, взи­маемые в его пользу в виде золота, слоновой кости и рабов. Все это обусловило консервативный и застойный характер фео­дальной системы празу и неспособность держателей празу осу­ществить глубокие изменения в традиционных экономических п социальных отношениях.

На своих землях празейру был абсолютным хозяином. Он произвольно устанавливал налоги и подати, которые должны были платить мелкие вожди, жившие на его территориях. Из этих средств празейру платил время от времени одну десятую часть в португальскую королевскую казну.

Африканцы должны были платить особые подати и в таких случаях, как, например, переход празу к новому собственни­ку. При отсутствии ценных товаров (особенно высоко ценилась слоновая кость) празейру принимал в виде подушной подати (муосоку) рабов.

В середине XVII в. почти все земли от Келимане до Чикоа и от Чикоа до Софалы были разделены на празу, имевшие раз­меры от 3—4 до 80—90 кв. миль [281, с. 82].

М. Баррету свидетельствует,  что почти вся территория в треугольнике, образуемом р. Замбези, морским побережьем и прямой линией, проходящей от Чикоа до Софалы, была в ру­ках португальцев, хотя многие из жителей, принадлежавших к племени батонга, были в «состоянии мятежа» [137, т. III. с. 439]. Он говорит, что вся эта территория разделена на празу, причем некоторые из них столь же велики, как большие королевства, особенно те, которыми владели Антониу Лобу да Силва, Мануэл Фоз де Абреу, Мануэл Паиш де Пинью и др. Последний имел среди своих подданных все племя монгаси [там же].

Многие празейруш накопили огромные богатства и жили в вызывающей роскоши. На некоторых празу были построены большие здания с очень про­сторными комнатами, высокими потолками и толстыми стенами. Эти дома вызывали восхищение у посещавших их путешественников XVII в. Большие прохладные комнаты были обставлены с восточной роскошью, причем пра­зейруш старались превзойти в богатстве друг друга. Столы изобиловали всякими яствами, были уставлены всевозможными овощами и фруктами, выращиваемыми в их садах, мясом домашних и диких животных, самыми дорогими винами из Европы и всевозможными заморскими деликатесами. Их обслуживали многочисленные рабы. Они никогда не передвигались иначе как в паланкинах, которые несли рабы, и жили в роскошной праздности [403. т. II, с. 429; 281, с. 84].

От празейруш в королевскую казну текла сравнительно тон­кая струйка доходов: вся рента, шедшая в Лиссабон, составля­ла немногим более 600 миткалей золота, или 268 ф. ст. в год [403, т. II, с. 429]. Незначительность финансовых поступлений, получаемых казной от празейруш, была связана с их практи­чески полной независимостью от короны, а также с отсутствием эффективного португальского чиновничьего аппарата вдоль р. Замбези.

Таким образом, система празу не дала ожидаемых результа­тов и не оправдала тех больших надежд, которые возлагали на нее архитекторы колониальной империи. Система празу в той форме, в какой она развилась и сложилась в XVIII в., не смог­ла существенно увеличить белое население в Замбезин или за­крепить на земле европейских переселенцев. Тропические болез­ни и сопротивление местных племен сделали Замбезию, по вы­ражению одного историка, могилой белого человека [238, с. 52].

Нападения воинственных племен, междоусобные войны пра­зейруш, удаленность празу друг от друга и от португальских фортов постепенно обрекли их на упадок и полное уничтоже­ние. К концу XVII в. было только 100 празу. Эта система про­существовала еще полтора столетия, вплоть до середины XIX в. В 1852 г. был издан королевский указ о ликвидации празу про­винции Мозамбик. В 1890 г. они были реорганизованы[19] [415 с. 179].

Однако, как отмечает Даффи, празейру мог быть низложен лишь силой, и даже когда его вытесняли в джунгли португаль­ские войска, он уводил с собой свой двор, вождей и частную армию, чтобы вести «древнюю и хорошо известную борьбу, ко­торая происходит во все периоды феодализма, — между суве­реном, пытающимся усилить свою власть, и феодальными ба­ронами, защищающими свои традиционные права, которые составляют саму основу их существования» [281, с. 7].

Характерной особенностью колониальной экономики явля­лось преобладание в каждый определенный период какого-либо одного колониального продукта, становившегося как бы главной осью экономической жизни португальской империи. В зависи­мости от этого ранняя экономическая история португальского колониализма (XV—XVIII вв.) может быть разбита на несколь­ко этапов:

XV в. — фаза гвинейского золота;

XVI — первая половина XVII в. — фаза восточных пряно­стей;

вторая половина XVII в.— фаза бразильского сахара;

XVIII в. — фаза бразильского золота.

Вся история португальского колониализма — это прежде всего история варварского расхищения природных и человеческих ресурсов захваченных территорий, в основе которого лежали ко­рыстные экономические интересы эксплуататорских классов метрополии. «Всякая история Анголы, которая имеет смысл, должна быть экономической историей», — справедливо пишет историк Г. Чайлдс [253, с. 19]. Это положение можно было бы распространить и на другие португальские колонии.

На протяжении почти всего XV в. главной целью португаль­ской колониальной экспансии было приобретение гвинейского золота. Именно на золоте, слоновой кости и в меньшей степе­ни на рабах Гвинейского побережья фокусировалось внимание первых колонизаторов Африки, именно они были вожделенной целью и стимулом колониальных авантюр вышедших на дорогу колониального разбоя рыцарей первоначального накопления. Европейцев, которые с самого начала смотрели на открытые ими страны прежде всего как на источник обогащения, интересовали больше всего золою и слоновая кость. Именно жажда золота надувала паруса кораблей Генриха Мореплавателя, гна­ла их через океан, вселяла отвагу и жестокость в сердца кон­кистадоров, толкала их на самые варварские преступления.

Как отмечает африканский историк Дель-Ананг, «золото, слоновая кость и рабы были главными предметами на запад­ном побережье [Африки]. Все больше и больше авантюристов прибывало, принося с собой те так называемые блага цивили­зации, остатки которых существуют до настоящего времени» [276, с. 20].

Говоря об этих «благах цивилизации» времен чудовищного грабежа богатств Африки первыми европейскими конкистадо­рами, русский путешественник В. В. Юнкер писал: «Какую страшную нищету принесла торговля слоновой костью бедным неграм! О, если бы можно было собрать вместе все жалобы, крики боли и вздохи, которые причинил один кусок слоновой кости. Какой это был бы ужас для осужденного видеть и слы­шать даже только часть этих человеческих страданий» [149, с. 23].

Колониальная эксплуатация в этот период базировалась главным образом на неэквивалентной торговле с местным на­селением. Первое время португальцы вели торговлю со своих судов, подплывавших к берегу и бросавших якорь в подходя­щем месте. С середины XV в. эта форма торговли была допол­нена созданием факторий или торговых постов. Вдоль побе­режья стала быстро возникать сеть португальских факторий, в которых обосновывались купцы, обменивавшие дешевые тка­ни и безделушки на золото, слоновую кость, амбру, рабов и т. д. Первая из этих факторий была основана в 1445 г. в Аргене. Через десять лет здесь был построен укрепленный форт, под защитой которого португальские купцы вели оживленную торговлю. Арген стал прототипом цепи укрепленных факторий, созданных Португалией от Анголы до Молуккских островов [241, с. 25].

В Африке португальские фактории и форты покрыли к сере­дине XVI в. все ее западные и восточные берега. Множество факторий было основано в Северной и Западной Африке. На восточном побережье к 1520 г. португальцы основали фактории в бывших арабо-суахилийских городах Кильве, Момбасе, Ламу, Малинди, а также в Брава, Могадишо, Софале, Мозамбике, на островах Пемба и Занзибар. В 1544 г. они построили факторию в Келимане [322, с. 99—101].

Португальская колонизация разрушила издавна сложившую­ся систему экономических связей и ликвидировала ряд круп­ных арабо-суахилийских торговых и культурных центров в Во­сточной Африке.

Возникшие в XV—XVI вв. португальские фактории нанесли сильный удар по транесахарской торговле, которую вели арабскис купцы с мусульманскими государствами Северной Афри­ки, и позволили португальцам отвести значительную часть этой торговли на свои суда и торговые центры. Особенно сильный удар по арабским купцам в борьбе за торговлю в Западной Африке был нанесен португальцами строительством фактории и форта в Эльмине (Золотой Берег) в 1482 г. Эта фактория, прев­зошедшая по объему торгового оборота Арген, подорвала араб­скую торговлю и обеспечила значительный приток золота к за­падному побережью. В результате упорной арабо-португальской борьбы за торговую монополию в этом районе португальцы взя­ли верх, и их каравеллы в течение 100 лет (1450—1550) выво­зили намного больше золота, чем арабские верблюжьи карава­ны, совершавшие транссахарские рейсы.

Как явствует из источников, португальская торговля с само­го начала приобрела характер колониальной, или разбойничьей, торговли, торговый обмен часто сопровождался, а иногда заме­нялся внеэкономическим присвоением. Сильный торговый парт­нер при всякой возможности грабил слабого.

В конце XV в., после открытия морского пути в Индию, эко­номическое содержание португальской заморской экспансии су­щественно изменилось. Главной целью и стимулом португаль­ской колониальной экспансии в это время становятся перец, мускатные орехи и корица.

Захватив контроль над морским путем из Европы в Азию, Португалия сконцентрировала усилия на том, чтобы извлечь максимальные выгоды из своей монополии на торговлю с Юж­ной и Юго-Восточной Азией. Торговля специями приносила португальским купцам и авантюристам фантастические прибы­ли. Так, перец, который привез Васко да Гама, возвращаясь из Индии, окупил его путешествие 60 раз. После первых же рей­сов португальских купцов в Индию цены на перец в Европе поднялись в несколько раз и остановились на средней цене 30 крузадо за кинтал, в то время как в Индии один кинтал пер­ца стоил всего 2 крузадо. Цены на специи на европейском рын­ке в этот период устанавливало португальское правительство, которое объявило торговлю с Индиямн королевской монополи­ей. Только с разрешения короля португальские и иностранные купцы могли торговать «индийскими товарами». Львиная доля выручки от этой чрезвычайно прибыльной торговли потекла в королевскую казну, поскольку, по словам крупного немецкого историка Циммермана, «судоходство и инициатива частных предпринимателей были почти ничтожными» [420, с. 195][20].

Хотя сведения, которые можно почерпнуть из сохранившей­ся документации, крайне скудны и фрагментарны, все же они дают возможность дать приблизительную оценку общей суммы доходов, которую извлекла в этот период перцового бума ко­ролевская казна из торговли с Востоком. По подсчетам бель­гийских историков Ланной и Линдена, ежегодная выручка каз­ны составляла тогда около 4250 тыс. зол. фр., не считая сборов таможни Лиссабона, которые тоже составляли весьма значи­тельные суммы.

Кроме того, необходимо учитывать, что, хотя с конца XV— начала XVI в. на первый план экономической жизни португаль­ской империи выдвигается торговля пряностями, это вовсе не означает, что золото и слоновая кость, которые были стержнем колониальной политики португальцев XV в., вовсе перестали их интересовать. Неэквивалентная торговля, в ходе которой порту­гальцы выменивали благородный металл на различные ничего не стоящие безделушки, продолжала существовать и во время перцового бума, хотя стала уже не главным, а вторым по свое­му значению источником колониальных доходов. Однако и этот источник был весьма существенным.

По свидетельству Дуарти Пашеку Перейры, в конце XV — начале XVI в. из Западной Африки в Португалию поступало-ежегодно примерно 170 тыс. добр[21] (108 тыс. ф. ст. по ценам 1601 г.) [119]. Английский историк Р. Бин считает, что цифра 170 тыс. добр относится только к экспорту из Эльмины и что к ней надо добавить 30 тыс. добр из Аксима и 9 тыс. добр из: Сьерра-Леоне [217а, с. 352]. Согласно существовавшим в этог период правилам пятая часть доходов от торговли золотом (так называемая пятина) должна была идти в пользу короля. В на­чале XVI в. только из Кильвы в королевскую казну поступал» в виде «пятины» в среднем от 35 тыс. до 40 тыс. добр в год [82, т. 1, док. 31, прим., с. 331].

Золото, вывозившееся португальцами из Восточной Африки, не посылалось в Португалию, как это было с западноафрикан­ским золотом, а отправлялось главным образом в португаль­скую колонию Гоа, где большая его часть использовалась на покупку перца и других пряностей для отправки в Португалию. В результате перцового бума Гоа стал таким богатым городом, что его называли «Римом Востока». Там было построено много роскошных зданий, в том числе несколько великолепных церк­вей, богато оформленных золотыми украшениями.

Огромные доходы королевской казне, колониальным чинов­никам и купцам приносила также торговля золотом на побе­режье Западной Африки. С 1493 по 1580 г. экспорт золота из Гвинеи достигал в среднем 2400 кг в год, что составляло 35% мировой добычи того времени. В целом же, суммируя все до­ходы, получаемые в этот период метрополией от колоний (в том числе и таможенные сборы от колониальной торговли), можно установить, что чистая прибыль королевской казны от эксплуа­тации и разграбления богатств ее колониальной империи состав­ляла ежегодно в среднем 5,5 млн. зол. фр. [326, с. 209—210].

Главной формой торговли в Африке, приносившей огромные доходы нарождавшемуся и быстро усиливавшемуся португаль­скому торговому капиталу, по-прежнему был неэквивалентный обмен.

Португальцы быстро обнаружили, что товары европейского происхождения не пользуются большим спросом в Африке. Местные жители отдавали явное предпочтение индийским това­рам, на которые они охотно обменивали золото и слоновую кость. Поэтому португальские купцы стали ввозить в Африку ткани и бусы, купленные в Индии. «Товары, которые здесь хо­рошо идут, — писал капитан Софалы королю в 1516 г., — это шелковая ткань, которая здесь стоит дороже, чем где-либо, по­скольку они [«туземцы»] ее очень ценят, а также бусы... и дру­гие товары из Индии» [82, т IV, док. 16, с. 292]. Эти ткани, сви­детельствовал в конце XVI в. Диогу де Коуту, «очень ценятся кафрами, которые делят их на куски и носят вокруг талии. Они считают их самым роскошным нарядом в мире. Они (купцы.— А. X.) берут также для своей торговли мелкие бусы, сделанные из гончарной глины, зеленые, синие или желтые, из коих дела­ются ожерелья, которые кафрские женщины носят на шее так же, как наши — богатые ожерелья» [70, с. 317].

Португальцы ввозили в Африку из Индии довольно широкий ассортимент бус, о чем свидетельствует, например, расписка алкайд-мора и фактора Мозамбика от 6 мая 1517 г. в том, что они получили 800 связок синих стеклянлых бус, 22 связки оловянных бус и 20 янтарных бус, «как грубых, так и изящ­ных» [82, т. V, док. 21, с. 156].

Де Коуту следующим образом описывает португальскую тор­говлю, существовавшую на р. Замбези в конце XVI в.: «Суще­ствуют три рынка, куда португальцы идут покупать золото или посылают свой товар и обменивают его на золото... Те, кто же­лают, идут сами, другие посылают своих кафров... Эти партии кафров с указанными товарами выходят из нашего форта Тете и идут к трем рынкам, куда приходят кафры из хинтерланда и ждут их в определенное время» [70, с. 317].

Не только золото, но и слоновая кость выменивались глав­ным образом на дешевые ткани. Это подтверждается свидетель­ством другого хрониста, Б. де Резенди, который писал в 1635 г.: «Рынок этой страны находится в 70 лигах от крепости (Софала. — А. X.). Единственный товар — слоновая кость, ко­торая обычно обменивается на черную и белую ткань, тонкий миткаль и другие ткани, как это принято на всем кафрском берегу, где за ткани можно купить все, включая провизию, ко­торая во время мира всегда изобильна и дешева» [137, т. II, с. 405]. В этих свидетельствах идет речь о так называемых яр­марках в Луанзе, Дамбараре, Ангоше и Массапе. Эти ярмарки находились недалеко от золотых рудников и полностью контро­лировались португальским купеческим капиталом. Археологиче­ские раскопки показали, что ярмарки представляли собой укрепленные форты, окруженные кирпичными стенами, рвом и частоколом. В крепостных стенах имелись бастионы для пушек. Внутри крепости находились оружейный склад, казармы для гарнизона, часовня и резиденция капитана. Самой важной из всех была ярмарка в Массапе (недалеко от горы Дарвина). Все португальцы, приезжавшие в Мономотапу, должны были проходить через этот форт и платить пошлину его капитану. Капитан Массапы имел большую власть, делегируемую ему мономотапой. Этот капитан избирался португальскими резидента­ми, но его кандидатура утверждалась вице-королем в Гоа и мономотапой. Его юрисдикция распространялась как на порту­гальцев, так и на африканцев, живших по соседству, причем он должен был даже выполнять некоторые церемониальные функции племенного вождя[22]. Все купцы должны были платить пошлину капитану Массапы за товары, ввозимые в страну.

Сохранились некоторые торговые счета фактории Софалы, которые дают представление о масштабах этой торговли. За 20 месяцев в 1508—1509 гг. в факторию поступило около 1900 унций золота и 10 тыс. фунтов слоновой кости, купленных или, возможно, отобранных силой у коренных жителей хинтерланда или у арабских купцов. За тот же период она получила из-за моря (главным образом из Индии) и реализовала в об­мен на золото и серебро более 10 тыс. ярдов тканей и различ­ной одежды и более 8,6 тыс. фунтов бус. Большая их часть была использована для покупки золота и слоновой кости в хинтерланде, а также (меньшее количество) для покупки продо­вольствия для гарнизона [404, с. 39].

Таким образом, португальская торговля в этот период была «треугольной»: в Индии закупались ткани и безделушки, ко­торые везли в Африку; там их обменивали на золото и слоно­вую кость, которые, в свою очередь, частично вывозили в мет­рополию, частично — в Индию, где обменивали на пряности, которые тоже попадали в метрополию и другие страны Европы. Таким образом, ничего не давая сама, Португалия получа­ла все при помощи неэквивалентного торгового обмена между Африкой и Азией.

Португальская монополия на торговлю с Азией просущество­вала 90 лет — до конца 1580-х годов. Поглощение Португа­лии Испанией (в результате этого Португалия оказалась втя­нутой в сложные международные конфликты и приобрела новых сильных врагов), гибель испано-португальского флота («Непо­бедимой армады») в 1588 г., а также активизация колониаль­ных соперников подорвали могущество Португалии на Востоке и привели в конечном счете к потере ею к середине XVII в. большинства азиатских владений. Центр тяжести колониальной империи переместился в Бразилию и Анголу. Именно на этих территориях фокусируется теперь внимание Лиссабона, который ищет новые источники извлечения колониальных прибылей.

Начался следующий этап португальской колониальной по­литики, связанный с сахарным бумом в Бразилии и невидан­ным расцветом работорговли. Развитие плантационного хозяй­ства в Бразилии вызвало резкое увеличение спроса на рабов. Главным источником, снабжавшим рабской рабочей силой бра­зильскую плантационную экономику, стала Ангола. Еще боль­ше вырос спрос на рабов, когда в начале XVIII в. сахарный бум в Бразилии сменился золотым. Начался один из самых драматических актов трагедии первоначального накопления, означавший для Бразилии хищническое разграбление ее природ­ных богатств, истребление и порабощение ее коренного населе­ния, а для Африки — расхищение человеческих ресурсов, погре­бение заживо в рудниках миллионов наиболее здоровых и жиз­неспособных людей, насильственно вывезенных из Африки в Америку.

Работорговля стала основой экономики Анголы, той главной осью, вокруг которой вращалась вся экономическая жизнь в колонии (подробнее о работорговле см. следующий раздел). Торговая статистика того времени показывает, что львиную до­лю доходов португальцев в Анголе составляла торговля «жи­вым товаром». В конце XVIII в. 88,1% всех доходов, получае­мых в колонии, шло от экспорта рабов ло сравнению с 4,09% — от церковной десятины, 4,8% —от слоновой кости и 0,9%—от соли. «Ангола еще полностью зависела в своем существовании от работорговли, — пишет известный специалист по истории Ан­голы Ж. Вансина. — Нужда в рабах постоянно заставляла тор­говцев добиваться все новых военных экспедиций, и колония регулярно организовывала рейды против своих африканских со­седей. Контрабанда рабами, слоновой костью и даже воском процветала и шла беспрепятственно. Поскольку слоновая кость была еще королевской монополией, особенно развилась контра­бандная торговля слоновой костью. Причина незаинтересован­ности в развитии других ресурсов была сформулирована губернатором Мигелем Антониу да Меллу, который заметил, что редко бывало, чтобы кто-нибудь потерял деньги на работоргов­ле» [408, с. 185].

Что касается «португальской» Восточной Африки, то здесь, хотя и существовали рабство и работорговля, они не приняли столь внушительных размеров и не получили столь большого развития, как в Анголе. В Мозамбике главные усилия порту­гальских колонизаторов и в этот период были направлены на развитие торговли в Индийском океане, а также на захват и эксплуатацию золотых рудников Мономотапы (в области Ма-ника).

Поскольку португальские порты в Восточной Африке имели исключительно важное стратегическое и торговое значение как опорные базы на великом морском пути в Индию, португаль­ское правительство с давних пор рассматривало эти свои вла­дения прежде всего как ключ к Индийскому океану.

Не случайно, как уже упоминалось, восточноафриканские ко­лонии были в административном отношении отнесены к «Госу­дарству Индии» и подчинены вице-королю в Гоа. Они рассмат­ривались как естественный придаток и необходимый компонент колониальной торговли с Азией. Сами португальские поселения на востоке Африки включались тогда в официальной докумен­тации в понятие «Индия». Лиссабон сконцентрировал свои уси­лия на создании здесь цепи торговых факторий. Говоря о на­чальной стадии португальской колонизации Мозамбика, коро­левский комиссар этой колонии М. Албукерки писал, что в эпо­ху открытий в каждой крепости имелись церковь и фактория — прозелитизм и торговля [349, с. 39].

В 1593 г. португальцы построили в Момбасе форт Жесуса, укрепив тем самым свой военно-политический и экономический контроль над побережьем. В конце XVI в. португальская тор­говля между Восточной Африкой и Индией успешно развива­лась, несмотря на британские и голландские угрозы португаль­ской империи в Азии, захват форта Жесуса арабами из Омана в 1599 г. (во время осады погибли 2,5 тыс. португальцев, ин­дийцев, банту и арабов) [414, с. 219].

Согласно сведениям, сообщаемым голландским путешествен­ником Линшотеном, восточноафриканский экспорт в Индию со­ставляли золото, слоновая кость, амбра, эбеновое дерево и ра­бы. Рабы-африканцы, будучи физически более сильными и выносливыми, чем коренные жители Индостана, использовались для самых тяжелых работ в азиатских колониях Португалии [137, т. VIII, с. 417], и, хотя Линшотен и не говорит этого, из других источников видно, что они использовались в больших количествах на торговых судах, для того чтобы освободить мат­росов-европейцев от тяжелых работ. После захвата форта Же­суса арабами португальцы стали считать зоной своего влады­чества побережье нынешнего Мозамбика, а африканский берег к северу от мыса Делгадо рассматривался как арабская сфера влияния.

Торговое значение Софалы к концу XVI в. заметно упало. Зато очень возросло торговое значение Сены, где существовали сильно укрепленный форт, склады, церковь и проживало около 50 португальцев и почти тысяча индийцев и мулатов. Здесь португальцы вели оживленную торговлю с соседними африкан­скими вождями, но платили налог тканями и бусами посольст­вам, которые раз в три года присылал мономотапа. С мономо-тапой у португальцев были установлены самые тесные и вы­годные для них торговые отношения. Линшотен сообщает, что капитан Мозамбика Нуно Велью Перейра информировал архи­епископа, что за три года своей службы он накопил состояние почти в девять тонн золота (по тогдашним ценам это состав­ляло 75 тыс. ф. ст.) главным образом от торговли этим драго­ценным металлом, которая ведется в Софале и на территории Мономотапы [там же, с. 416]. Пользуясь своим положением, выс­шие колониальные чиновники стремились наложить руку на чрезвычайно прибыльную торговлю золотом, безжалостно пре­секая всякую конкуренцию. Как правило, они занимались не столько своими административными обязанностями, сколько «золотым бизнесом». О характере и масштабе их «предприни­мательской деятельности» дает представление следующий фраг­мент из хроники Б. де Резенди: «Капитан этого поселения Сена выбирается капитаном Мозамбика. Он теперь не получает жа­лованья из королевской казны, поскольку граф Линьярес в бытность свою вице-королем распорядился, чтобы капитаны не оплачивались больше из королевской казны, как это было до его правления, говоря, что с этих пор прибыли от [района] рек будут идти не Его Величеству, а капиталу Мозамбика, кото­рый имеет на нее аренду и должен платись жалованье капита­нам Сены, Софалы и других фортов [района] рек... В этом по­селении Сена капитан Мозамбика имеет факторию и продает все товары вассалам Его Величества и другим христианам, ко­торые несут их в хинтерланд обменивать у кафров на слоновую кость и золото» [137, т. II, с. 402—405].

Португальский король жаловался, что, в то время как он не получает прибылей от торговли золотом, капитаны Софалы наживают огромные состояния [404, с. 41]. Злоупотребления чиновников, в карманы которых шли прибыли от торговли зо­лотом, приняли столь грандиозные масштабы и скандальный характер, что Совет по делам заморских владений в 1644 г. рекомендовал, чтобы капитан Мозамбика был не более чем оплачиваемым начальником крепости и чтобы торговля в Юго-Восточной Африке была открыта для всех [212, с. 115]. Посколь­ку злоупотребления продолжались и колониальные админист­раторы продолжали заниматься главным образом торговыми операциями, в 1720 г. был издан королевский указ, запрещающий губернаторам и высшим чиновникам участвовать в торгов­ле. Этот указ был в какой-то степени проведен в жизнь только в 1725 г. [408, с. 182].

Метрополия смотрела на свои колонии исключительно через призму интересов своей колониальной торговли, которая, буду­чи одним из важнейших источников дохода эксплуататорских классов метрополии, ревниво охранялась ими от посягательств иностранных держав. Португальцы строжайшим образом запре­щали жителям колоний торговать с иностранцами. Всякое иностранное судно, бросившее якорь у берегов португальских колоний, рассматривалось как контрабандистское. Его захва­тывали, а с его экипажем обращались не лучше, чем с пирата­ми или шпионами. Любимым методом португальцев была также дезинформация местного населения относительно намерений и обычаев своих европейских конкурентов. Англичанин Дж. Лан­кастер, побывавший в начале XVII в. на Занзибаре, сообщает, что он обнаружил там португальскую факторию, уже покину­тую португальцами. Местные жители рассказали ему о «ковар­ных и злобных происках в отношении нас (т. е. англичан. — А. X.) португальцев, которые заставляли их поверить, что мы жестокие люди и людоеды, и внушали, что если они не хотят подвергаться опасностям, то они ни в коем случае не должны приближаться к нам» [105, с. 26].

Строительство сильно укрепленных фортов и размещение там многочисленных гарнизонов имели одной из главных целей защиту монополии Португалии на колониальную торговлю от иностранной конкуренции. Б. де Резенди писал: «Цель, для ко­торой эта крепость [Софала] построена и содержится, — сохра­нение торговли золотом, слоновой костью, серой амброй на этом побережье и реках Куамы. Важность этой торговли требует принятия мер, чтобы помешать проникновению иностранных держав; надо снабжать эту крепость всем необходимым, ибо земли, находящиеся у мыса Доброй Надежды, столь обширны н богаты золотом и слоновой костью, что этой торговли домо­гаются все португальцы в Индии и Португалии, а также и дру­гие нации» [137, т. II, с. 402].

Когда стало известно о том, что англичане и французы ве­дут активную торговлю к северу от р. Данде (Ангола), в Лис­сабоне в 1733 г. был выдвинут план пресечения этой торговли путем оккупации всего побережья от устья Данде до Сойо и строительства там крепостей (президиу). В 1758 г. камара Луанды жаловалась, что иностранные купцы продают свои то­вары через посредников в Луанде и что эти товары лучше и дешевле, чем португальские. Поэтому в 1759 г. была организо­вана специальная военная экспедиция с целью остановить не­португальскую торговлю в долине Ложе, однако она не дала желаемого результата. В 1760 г. в Лиссабоне обсуждался воп­рос об оккупации Амбриша, Кабинды, Маллембе и Лоанго [408, с. 182]. Все эти меры должны были не только пресечь иност­ранную торговлю и контрабанду, но и превратить Португалию в единственного торгового посредника между колониями и Ев­ропой.

Изучение документации и свидетельств современников пока­зывает, что организация португальской колониальной торговли не оставалась неизменной. Она претерпела со времени своего возникновения значительную эволюцию, связанную с социаль­но-экономическими сдвигами в самой Португалии и в других странах, с развитием производительных сил и товарно-денеж­ных отношений, некоторыми «моментами» первоначального на­копления, а также с изменениями соотношения политической, экономической и военной роли европейских держав в мировой политике.

Изучение описаний путешественников и купцов, хроник, офи­циальной корреспонденции и других источников того времени позволяет сделать попытку периодизации истории португаль­ской колониальной торговли в зависимости от главных принци­пов, положенных в основу ее организации.

В период первоначального накопления и раннего капитализ­ма можно выделить две основные фазы в истории колониальной торговли Португалии:

XV — XVI вв. — фаза королевской монополии па торговлю, начало XVII — конец XVIII в. — фаза торговых компаний.

Первый этап португальской колониальной торговли харак­теризуется фактической монополией королевской короны на всю импортно-экспортную торговлю между метрополией и ко­лониями. (Частная торговля хотя и допускалась, но только с разрешения королевского двора и при условии уплаты ему зна­чительной доли прибылей.)

Очень яркое и точное описание португальской торговли это­го периода дал известный русский историк проф. Р. Виппер: «Сама торговля была похожа на военные экспедиции, правиль­но повторявшиеся и руководимые правительством: частные ли­ца только с его разрешения могли принимать участие в обме­не, притом известные товары оставались в исключительном распоряжении короны. Индийская камера[23] в Лиссабоне вела все торговые сношения с Востоком. Путешествия были долги и трудны; проезд из Лиссабона в Гоа, главное владение порту­гальцев в Индостане, длился 18 месяцев. Драгоценные товары грузились на тяжелые военные корабли, карраки, снабженные десятками пушек и везшие сотни моряков и солдат. Они наво­дили страх на персов, индусов и арабов, но вместе с тем их грузы вызывали зависть европейцев других стран, жаждавших перехватить у португальцев торговые пути и отбивавших иногда военные армады недалеко от самой Португалии. Перевоз крупными партиями при редких отправках создавал на рынках ли­хорадочное напряжение на короткий срок, как в испанском Портобелло; за ним следовала полная остановка дел и запусте­ние. Португальцы лишь довозили грузы до своего Лиссабона и вовсе не заботились о распространении привезенных товаров в остальных странах Европы» [148, с. 14—15].

Вплоть до конца XVI в. колониальная торговля велась в основном силами торговых агентов, нанятых королевским дво­ром. Все частные торговцы должны были иметь на торговлю специальное разрешение от королевского правительства. Король обладал исключительной монополией на торговлю специями и слоновой костью. Так, в инструкциях вице-королю Индии в феврале 1635 г. король Филипп IV Испанский (Филипп III Португальский) писал: «Должна быть установлена монополия на торговлю слоновой костью, и она должна покупаться и пе­ревозиться за счет моей казны как королевское право на сло­нов» [137, т. IV, с. 250].

Юридически королевская монополия на торговлю была оформлена законодательством, по которому все ресурсы колоний являлись собственностью короны и частные лица могли эксплуа­тировать их только с согласия и под контролем короля и его чиновников и в интересах обогащения королевской казны. Мо­нополия короны оказывала крайне отрицательное воздействие на экономическое развитие колоний. Сковывая частную инициа­тиву, она не давала возможности основывать новые предприя­тия даже тем предпринимателям и купцам, которые располага­ли для этого необходимыми средствами, опытом и сноровкой.

Много раз менялась политика короны в отношении торгов­ли золотом, которое добывалось и широко использовалось в Юго-Восточной Африке.

В 1474 г. была введена королевская монополия на торговлю золотом. Вначале весь доход от этой торговли поступал в ко­ролевскую казну, но позже королевский двор отказался от этой монополии, и к торговле золотом были допущены частные куп­цы с обязательством отчислять в пользу королевской казны 10%, затем 5% и, наконец, пятую часть золота. Главным пор­том вывоза золота был Лагос, где был учрежден специальный центр — «Каса да Гине». Позже это учреждение было перене­сено в Лиссабон («Каса да Мина», переименованное затем в «Каса да Индия») [363, с. 161]. Доход от торговли золотом в XV в. превышал все другие доходы короны.

В XVI в. была установлена практика, согласно которой исключительные права на торговлю золотом в Восточной Аф­рике даровались капитанам крепостей Софала и Мозамбик. Большую часть доходов от этой чрезвычайно прибыльной тор­говли они забирали себе, но пятую часть должны были отчис­лять в пользу королевской казны.

Этот порядок, обогащавший  капитанов крепостей, уже в 80-е годы XVI в. стал вызывать растущее недовольство коро­левского двора, который получал большое количество жалоб на функционеров, игнорировавших интересы короны.

В коллекции документов, собранных Тилом, имеется пись­мо монаха-августинца  Азеведу  королю (письмо не имеет да­ты, но написано, по-видимому, в 80-е годы XVI в.), в котором говорится: «Королевство Мономотапа и реки Куамы могут да­вать огромные выгоды Вашему Величеству, а в настоящее вре­мя не дают Вам никакого дохода, будучи сданы в аренду дону Жоржи де   Менезишу и его   слугам  на  трехгодичный   срок за 150000 крузадо, которые они еще не уплатили. По этому конт­ракту Ваше Величество получает мало дохода, а теряет много, сдавая в аренду эти земли, которые богаче золотом, чем земли Мины, Аргена... и могли бы легко давать прибыль Вашему Ве­личеству. Для того чтобы получать доходы от этого золота, Вашему Величеству не нужно ни завоевания, ни вооруженной силы. Нужно только, чтобы Ваше Величество дали португаль­цам  разрешение перевозить свои товары к этим  рекам, платя пятую часть золота  или других товаров,  которые они  везут с собой назад в Мозамбик, и эта торговля тотчас же будет по­ставлена на ноги. Золота будет так много, что налог в пятую часть даст Вашему Величеству за шесть месяцев  (один муссон) больше, чем арендаторы платят за три года... Этот налог будет прибыльнее  для   Вашего   Величества,   чем   торговля   через   по­средство ваших агентов и купцов, а единственные связанные с ним хлопоты — это приказывать его собирать. Чтобы поставить эту торговлю на ноги и собирать   пятины   с   золота   и   другой собственности для Вашего Величества, следует назначить в Мо­замбике таможенного чиновника, который  будет вести бухгал­терскую книгу и иметь сейф, в который будет помешать золото, находящееся под надзором достойных доверия   чиновников и агента, которому будет доверено перевозить его в Португа­лию... причем вице-король не должен иметь права помещать его в Индии.

Таким путем через несколько лет Ваше Величество убедит­ся в значении этого королевства Мономотапа для Индии, так как в эту торговлю нельзя будет вмешаться ни со стороны по­бережья, ни с какой-либо другой стороны. Не следует позво­лять въезд итальянцам, венецианцам, евреям, маврам... так как их коварство и дурной пример всегда были вредны для Индии» [137, т. IV, с. 33—34].

Как видим, верноподданнически настроенный монах в своем рвении услужить монаршему величеству сформулировал чет­кую и развернутую программу изменения экономической поли­тики в Юго-Восточной Африке по образу и подобию той по­литики, которая стала практиковаться примерно в то же время в Бразилии.

Есть основания предполагать, что предложения смекалистого и хорошо ориентировавшегося в мирских делах святого отца нашли полное понимание и поддержку в Мадриде. В пользу такого предположения говорит тот факт, что в марте 1593 г. был издан королевский указ, на основании которого торговля золотом на восточноафриканском побережье была открыта для всех португальцев при условии уплаты значительного налога в пользу королевской казны. Этот декрет вызвал подлинную зо­лотую лихорадку в Юго-Восточной Африке, однако условие об уплате налога в пользу короны никем не соблюдалось. В ре­зультате в марте 1595 г. последовал новый указ, запретивший свободную торговлю золотом и восстанавливавший прежнюю практику заключения контрактов с капитанами крепостей.

В письме, направленном в связи с этим вице-королю, король писал: «Поскольку я информирован, что этот приказ (декрет 1593 г.) был чрезвычайно убыточен для моей казны и наносил ущерб этой торговле, я желаю поэтому принять меры, благо­приятные для всех, я выражаю желание... чтобы в будущем эта торговля была полностью и безотлагательно запрещена и чтобы она велась, как прежде, и чтобы были заключены контракты с капитанами крепостей Софала и Мозамбик. Обычные расходы крепостей должны оплачиваться ими, а определенная и спра­ведливая сумма денег должна поступать в мою казну» [там же, с. 43].

Этот порядок получил свое дальнейшее развитие и оформ­ление в 1608 г., когда были изданы декреты, фиксировавшие точную сумму, которую должны были выплачивать короне ка­питаны взамен за право скупать золото у коренных жителей Мономотапы.

Король постановил, что «капитаны должны платить 40 тыс. парданов в год» [там же, с. 63]. Это означало увеличение сум­мы платежей приблизительно в два раза по сравнению с суще­ствовавшей до этого практикой. В инструкции, направленной вице-королю Индии, король предписывал, что «все золото и се­ребро, добываемое из рудников, должно иметь штамп с коро­левским гербом короны таким же образом, как это делается в Испанских Индиях, чтобы помешать их незаконному присвое­нию, которое может иметь место в противном случае» [там же, с. 251].

В начале XVII в. начинается новый этап в истории порту­гальской колониальной торговли, характеризовавшийся отменой королевской монополии и усилением торговой буржуазии. Не­посредственной причиной, побудившей испано-португальский ко­ролевский двор отказаться от старой системы торговли (с по­мощью королевских торговых агентов), а также от королевской монополии на индийские пряности и некоторые другие виды товаров, была необходимость, с одной стороны, считаться с уси­лившейся экономической и политической ролью выросшей на дрожжах первоначального накопления португальской торговой буржуазии, а с другой стороны — противостоять усиливающе­муся натиску торгового капитала молодых капиталистических хищников — Голландии и Англии, связанному, в свою очередь, с теми крупными социально-экономическими сдвигами, которые происходили в этих странах. Голландская и английская торго­вая буржуазия с завистью смотрела на процветавшую порту­гальскую торговлю с Азией. Она уже не довольствовалась до­лей в этой торговле, а мечтала полностью овладеть ею. Резуль­татом этого торгового соперничества, принявшего исключитель­но острые формы в конце XVI — начале XVII в., явились голландско-португальская и англо-португальская войны.

Начиная с конца XVI в. португальское правительство стало широко практиковать систему монопольных компаний, непо­средственно осуществлявших всю внешнюю торговлю колоний. Этим компаниям правительство предоставляло монопольное право на торговлю в каком-либо районе или какими-либо вида­ми товаров. Пользуясь предоставленными привилегиями, ком­пании устанавливали выгодные им цены на экспортируемые и импортируемые товары. Эти компании обычно находились в частных руках (иногда в качестве пайщика в них участвовала и корона), но они должны были выплачивать часть своих до­ходов королевской казне.

Изменение португальской системы колониальной торговли и создание торговых компаний было, с одной стороны, результа­том возросшей роли португальской торговой буржуазии, кото­рая не могла мириться с прежним характером торговли, и зна­меновало победу торгового капитала над старым феодализмом, цеплявшимся за королевскую монополию на торговлю. С дру­гой стороны, создание торговых компаний — это своего рода защитная реакция не только торговой буржуазии, но и земле­владельческого класса Португалии против энергичного наступ­ления, которое вела на их интересы более могущественная тор­говая буржуазия западноевропейских стран. Все возможные последствия и размеры этой опасности португальский двор осоз­навал, по-видимому, достаточно отчетливо. Именно поэтому он: и пошел на создание торговых компаний — меру, которая, без­условно, усиливала позиции торговой буржуазии в ущерб инте­ресам короны и феодального класса. Обосновывая необходи­мость этой меры, король Филипп писал 1 марта 1629 г.: «Тор­говля в этих краях Восточной Индии была весьма важна для моей казны и прибыльна для моих подданных еще до того, как там появились европейские нации, особенно голландцы и анг­личане, которые раньше ездили в Лиссабон в поисках пряно­стей и других товаров, которые туда привозили португальцы и благодаря которым это королевство было богатым и процве­тающим. После же включения иностранных наций в это судо­ходство и торговлю все изменилось, так что теперь они владе­ют этой торговлей и довели эти королевства и это государство до их нынешней нужды, которая известна. И поскольку жела­тельно не только сопротивляться им силой оружия, но также и отбивать у них торговлю и уменьшать их прибыли, для чего требуется больший капитал, чем тот, который ежегодно исполь­зуется моей казной для снаряжения торговых судов, то глав­ным образом для этой цели я приказал, чтобы в городе Лисса­боне была учреждена компания с помощью денежных сумм от тех больших и малых городов королевства, которые желают к ней присоединиться» [137, т. IV, с. 206].

Далее в письме король сообщал об учреждении в Лиссабо­не одной из торговых компаний, к которой могут присоединить­ся горожане, «знающие о том, как это будет выгодно, и в ка­ковую моя казна вступает как главный пайщик, в нее также могут вступить деловые люди и любые общества и частные ли­ца королевства, кто бы они ни были, так как весь капитал дол­жен быть внесен добровольно и к удовлетворению пайщиков, с тем чтобы затраты были больше, а соответственно этому — и прибыли и торговля таким путем была бы вырвана из рук ино­странных наций. В результате этого частные лица, которые вложат свои деньги в эту компанию, получат большие прибы­ли» [там же, с. 206—207].

В 1575 г. была основана «Компания по торговле с Кохин­хиной», в 1587 г. — «Компания Восточных Индий», в 1606 г.— «Компания Сьерра-Леоне», в 1619 г. — «Компания Индий». В 1649 г. была учреждена Всеобщая компания по торговле с Бразилией, которая получила исключительную привилегию на торговлю винами, оливковым маслом и мукой. В 1676 г. была основана «Компания Кашеу Риос и комерсиу да Гинэ», в 1686 г. — «Компания Мозамбика», в 1690 г. — «Компания Зеле­ного Мыса и Кашеу», в 1694 г. — «Новая Компания Индий», в 1755 г. — «Компания Гран-Пара и Мараньяна», в 1765 г. — «Компания Мужао и Макуа (Мозамбик)» и т. д.[24].

С 1690 по 1697 г. в Португалии предпринимались большие усилия по созданию крупной восточноафриканской компании наподобие могущественных английской и голландской Ост-Индских компаний. В результате была основана компания, ко­торая частично субсидировалась правительством метрополии, хотя акции были проданы и многим частным лицам. Компания должна была выплачивать часть своих прибылей королевской казне в обмен за пожалованное ей право монопольной торгов­ли на восточноафриканском побережье. Через три года компа­ния потерпела банкротство, и в 1700 г. правительство снова взя­ло африканскую торговлю в свои руки [281, с. 44—45].

Эти компании были заняты работорговлей, а также ввозом в Африку европейских и вывозом в Европу африканских товаров. Так, например, «Компания Гран-Пара и Мараньяна» вы­возила с островов Зеленого Мыса, Мадейры и Азорских остро­вов растения, использовавшиеся в качестве красителей в тек­стильной промышленности европейских стран. Кроме того, ком­пания вывезла с этих островов и из Гвинеи-Бисау большое число рабов. Компании имели право монопольной торговли в отдельных районах и в целых странах. В их задачи входило не только осуществлять и развивать торговлю, но и пропагандиро­вать христианское вероучение. Эта идеологическая функция должна была превратить компании в своеобразных проводников португальского влияния, в орудие не только экономической, но и политической и идеологической экспансии португальского ко­лониализма. Компании пользовались огромными привилегиями и правами, включая даже право назначать судей и губернато­ров. Они фактически не были ответственны перед граждански­ми законами. Для того чтобы составить представление о преро­гативах этих компаний, достаточно привести только выдержку из устава «Компании Гран-Пара и Мараньяна», имевшей капи­тал 2400 тыс. фр.: «Она не имеет над собой никого, кроме ко­роля. Она не подчиняется никакому суду. Она не дает отчета никому. Она осуществляет все виды юрисдикции — военную, гражданскую и церковную» (ст. IV устава) [349, с. 64].

Адвокат Томаз де Негрейруш, который от имени заинтере­сованных купеческих кругов пытался оспаривать эти привиле­гии и затеял судебную тяжбу, был сослан королем на восемь лет в Марокко [там же].

Система торговых монополий имела отрицательное влияние на экономику колоний, тормозя и уродуя их хозяйственное раз­витие. «Из всех средств, которые могут быть придуманы для воспрепятствования естественному росту новой колонии, — пи­сал в 70-х годах XVIII в. Адам Смит,— метод установления монопольной компании является, без сомнения, наиболее дей­ствительным» [29, с. 163]. Вообще характерная черта португаль­ской колонизации состояла в том, что португальцы экономи­чески не осваивали свои колонии, кроме Бразилии.

Осуществлявшееся Португалией в весьма широких масшта­бах хищническое разграбление колоний сыграло большую роль в процессе первоначального накопления капитала. Огромная колониальная добыча, которую Португалия выколачивала ни своих колоний, золотым дождем падала на молодую капита­листическую ниву Европы, в то время как сами колонии оста­вались нищими странами с отсталыми первобытнообщинными и феодально-рабовладельческими производственными отношениями.

Хлынувший в метрополию сверкающий водопад из золота, серебра, слоновой кости, перца, корицы и т. д., оказавшийся фактором огромного значения для развития международной жизни, экономики и политики целого ряда европейских стран, как это ни парадоксально, почти не повлиял на развитие про­изводительных сил в самой Португалии.

Замкнутая монопольная торговля Португалии с Востоком, а также с ее колониями в Америке и Африке сделала ее (на­ряду с Испанией) страной, далеко опередившей по импорту другие европейские страны. Однако окостеневшие в своем па­разитизме чванливые португальские фидалгуш, полные спеси, высокомерия и презрения ко всякому труду, тратили эти богат­ства не на развитие экономики, не на постройку мастерских и фабрик, а на предметы роскоши, на постройку дорогих двор­цов и содержание многочисленной челяди. Золота тратилось много, но оно не попадало к производителю.

В результате Португалия, как и Испания, оставалась стра­ной не производящей, а потребляющей, с отсталыми феодаль­ными отношениями. Разжиревшее на колониальных доходах португальское дворянство не только не помышляло о том, что­бы вкладывать деньги в промышленные предприятия, но созна­тельно препятствовало развитию промышленности.

Вследствие этого в стране почти отсутствовала промышлен­ность, не было рабочего класса и промышленных капиталистов. «Благодаря энергии своих конкистадоров и моряков Пиреней­ские государства только забирали массами большую заморскую добычу, но не могли ни распродать ее по Европе, ни превратить свои запасы золота, серебра, пряностей и предметов роскоши в широкие торговые и фабричные предприятия. Если бы на по­мощь им не являлись посредники из других стран Европы, эти запасы должны были бы оставаться в Испании и Португалии мертвым капиталом» [148, с. 15].

Изучение колониальной политики различных европейских стран в эпоху первоначального накопления приводит к выводу о том, что там, где ее проводили феодалы, она вела не к прогрессу, а к застою и упадку в этих странах. Колоссальные средства, выкачивавшиеся из колоний феодалами Испании и Португалии, шли в конечном счете не на развитие капитали­стического производства, а на воспроизводство окостеневшей феодальной организации общества. В тех же странах, где колониальную политику проводила буржуазия (Англия, Голлан­дия), она ускорила процесс развития капитализма в метропо­лиях, содействовала подъему торговли, промышленности, обога­щению буржуазии.

Европейская торговля, процветавшая во времена крестовых походов, была подрезана под корень захватом турками стран Ближнего Востока и Балкан­ского полуострова, перерезавшим старые сухопутные торговые пути из Евро­пы к Индии и Китаю. Когда был найден обходный морской путь в Азию, а также открыты залежи золота и серебра в Южной Америке, купеческие дома Генуи, Милана, Аугсбурга, Нюрнберга, Антверпена и Лондона почувствовали, что наконец наступил долгожданный момент, когда они снова могут заняться привычным делом. Обладая опытом, сноровкой и свободными капита­лами, они быстро освоились с новой обстановкой и активно включились в океаническую торговлю.

Особенно деятельное участие в торговле иберийских держав с Индией и Америкой принимали крупные торговые фирмы Аугсбурга — дома Фуггеров и Вельзеров. Они снабжали отходившие на Восток эскадры европейскими фабричными товарами, снаряжали на свой счет целые флотилии, скупая зна­чительную часть акций колониальных компаний. Они закупали у португаль­цев индийский перец, когда он еще был в море, предоставляли королю Пор­тугалии крупные займы, и только эти беспрерывные впрыскивания европей­ских капиталов в португальскую королевскую казну и давали возможность организовывать все новые экспедиции на Восток. Кроме того, европейские (немецкие, итальянские, голландские и английские) купцы вывозили амери­канские, индийские и африканские товары из Португалии в другие страны Европы [там же, с. 15—16].

Португальская колониальная империя самим фактом своего появления обязана в огромной степени содействию капитали­стов ряда европейских стран, которые, по существу, финансиро­вали создание и рост этого чудовищного паразита, 500 лет со­савшего кровь африканских и азиатских народов.

Ответственность за появление и существование стяжавшего себе своими кровавыми преступлениями геростратову славу португальского колониализма ложится на европейских капита­листов — предков нынешних заправил империалистических монополий.

Даже в свой «золотой век» португальский колониализм на­ходился в полной финансовой зависимости от купеческого ка­питала Германии и Италии, а в начале XVIII в. Португалия оказалась в полной финансовой и политической зависимости от Англии. Купцы этих стран определяли в Европе цену на пе­рец — главный продукт, вывозимый из Индии, скупали у пор­тугальцев почти все их колониальные товары, вывозимые из Азии, Африки и Америки.

Как правило, корабли с грузами перца, золота, слоновой кости лишь ненадолго заходили в Лиссабон и направлялись отсюда вдоль берегов Европы в Антверпен, который стал в XVI в. подлинным центром международной торговли, где сосре­доточивались сложные торговые операции первых европейских капиталистов. В Антверпене в XV—XVI вв. находилась процве­тавшая португальская фактория, где жили блиставшие рос­кошью и богатством португальские негоцианты.

В конце XVII — начале XVIII в. роль главного рынка сбыта португальских колониальных товаров перешла от Голландии к Англии. Получив по Метуэнскому договору (1703 г.) целый ряд привилегий в торговле с Португалией, англичане начали в ог­ромных масштабах осуществлять перекачку драгоценностей, награбленных конкистадорами в колониях. Поскольку правящий класс феодальных собственников препятствовал развитию промышленности, Португалии приходилось закупать все про­мышленные изделия у Англии, которая к этому времени уже прочно встала на рельсы капиталистического развития. Порту­гальское золото животворным дождем пролилось на экономи­ческую почву Англии и Голландии, на которой быстро проросли ранние всходы капитализма.

Португалия в XVIII в. превратилась в своего рода перева­лочный пункт для золота, идущего из Бразилии и Африки в Англию. Один португальский публицист образно и горько за­метил: «В отношении золота Бразилии Португалия играет роль рта, а Англия — желудка». «Все золото из Бразилии идет на Темзу», — констатировал в 1770г. знаменитый французский просветитель Г. Рейналь [28, ч. 3, кн. 9, с. 551].

Португальские колонии несли на себе, таким образом, двой­ное бремя: они были подвластны стране, зависимой от Англии. Грабительская политика европейских колонизаторов имела для них губительные последствия. Она подорвала развитие произ­водительных сил, привела к истощению природных и людских ресурсов, обрекла их на полный экономический застой и дегра­дацию.

Португальские колонизаторы, действовавшие вкупе и при финансовой поддержке ранних европейских капиталистов, — одни из виновников страшной трагедии первоначального накоп­ления, захвата и разграбления целых стран, истребления и по­рабощения целых народов, расхищения природных и человече­ских ресурсов и — как результат — невероятной экономической отсталости и огромной задержки в историческом развитии мно­гих народов Азии и Африки.

РАБОТОРГОВЛЯ И РАБСТВО

Первыми европейцами, появившимися в Африке в роли ко­лонизаторов, были древние римляне. Однако, хотя римляне и вели в Африке обширную торговлю, ни во времена республики, ни во времена империи они не вывозили оттуда рабов, посколь­ку их источники получения рабов в Европе и в Азии были практически неограниченными. Во времена республики основ­ным способом получения рабов было обращение в рабство военнопленных, захваченных в беспрерывных и победоносных войнах, которые вел Рим. Один только рейд на Эпир дал 150 тыс. невольников. В результате падения Карфагена почти все его жители были обращены в рабство. В течение многих лет не прекращался поток рабов из Малой Азии. Кроме того, существовали огромные рынки рабов в Средиземноморье, на­пример на острове Делос, где, по сведениям Страбона, прода­валось до 10 тыс. рабов в день. Если не считать статуэток-карикатур на африканцев и мозаики I в. н. э., сохранившейся в Помпее, до нас не дошли произведения искусства, которые бы свидетельствовали о существовании «черных рабов» в древнем Риме. Это было связано, по-видимому, с тем, что европейские и азиатские рабы в большей степени удовлетворяли требовани­ям римлян, чем африканцы [233, с. 45—46].

Позорный приоритет в межконтинентальной торговле людь­ми, которая была санкционирована специальным законодатель­ством в XVI в. и непрерывно продолжалась более трех веков, принадлежит Португалии. Представляется бесспорным истори­ческим фактом, что именно португальцы были первыми евро­пейцами, начавшими практиковать массовый экспорт африкан­ских рабов на другие континенты.

Юридическая сторона работорговли была обставлена очень просто. По традиции, унаследованной от римского права, раб рассматривался как вещь, т. е. объект купли, продажи, насле­дования или завещания. Он мог служить подарком или средст­вом платежа. Но, поскольку раб был физически способен к ра­зумной деятельности и, следовательно, с ним не всегда было возможно обращаться как с вещью, он был подчинен опреде­ленным юридическим ограничениям своей деятельности. Так, указ короля Португалии от 26 мая 1533 г. запретил продавать что-либо рабам или покупать у них под угрозой конфискации товаров в пользу муниципалитета. Другой королевский указ, от 1 февраля 1545 г., запретил рабовладельцам отпускать рабов на волю [342, с. 147].

Особенно значительное распространение рабовладельческая форма эксплуатации получила в период первоначального на­копления капитала. Буржуазные формы собственности, порож­денные антагонистическими общественными отношениями, на первых порах сосуществовали с рабовладельческой формой соб­ственности. Право владения рабами считалось первыми буржуа столь же естественным и священным, как и всякое право соб­ственности. Португальский епископ Азереду Коутиныо писал в в конце XVIII в.: «Жизненная необходимость, которая в усло­виях существования общества обусловила справедливость права собственности, была той самой необходимостью, которая обусловила и справедливость права рабовладения» [69, с. 239]. «Варварским народам» отказывалось в праве называться людь­ми; они могли рассматриваться только как вещи, на которые могло быть распространено право собственности. Обосновывая это «право», тот же автор писал: «Варварские народы не имеют ни искусства, ни науки, ни промышленности, ни какой-либо по­стоянной торговли (или столь малую, что она не заслуживает названия торговли). Их труд не выходит за рамки удовлетво­рения простых жизненных потребностей... Ввиду этого эти на­роды после выполнения работы, удовлетворяющей их жизнен­ные потребности, предаются лени и безделью, как животные, не зная, как использовать свое время и свои руки» [там же, с. 274—2751.

В своем знаменитом описании королевств Конго, Матамба и Ангола Кавацци писал: «Эти люди скорее подобны живот­ным, чем разумные. Нет ничего более странного, чем их танцы, которые вызываются отнюдь не целомудренной любовью к телодвижениям или ловкостью ног, а имеют лишь одну цель: по­рочное удовлетворение похоти» [104, т. II, с. 48].

Особенно большую роль в деле идеологического оправдания рабства играла церковь. Король Жуан III (XVI в.) с помощью пожалования земель и денег привлек в колонии толпы миссио­неров, которые только в 1607 г. получили из королевской казны на островах Зеленого Мыса 9015 милрейсов, на Сан-Томе — 3487, в Бразилии — 8057 милрейсов [326, с. 175].

Первые рабы-африканцы были ввезены в Португалию в 1441 г. капитаном Антаном Гонсалвишем. Вот как описывает португальский хронист Зурара эту экспедицию, положившую начало эре «охоты на чернокожих». Когда Гонсалвиш и девять моряков сошли на африканский берег, «они увидели обнажен­ного человека с двумя дротиками в руке, шедшего за верблю­дом. Забыв об усталости, наши люди начали его преследовать. Хотя африканец был один и видел, что наших много, он все же решился не сдаваться без боя и оказал яростное сопротивле­ние. Но Аффонсу Гуттериш ранил его копьем, а это так испуга­ло мавра, что он сложил оружие и сдался... Когда португаль­цы отправились дальше, они увидели мавританку». Она была также захвачена в плен. Недалеко от Гонсалвиша оказался другой португальский капитан — Нуныо Триштан. Он присоеди­нился к Гонсалвишу, и они предприняли совместную «охоту на рабов». «И случилось так, — повествует Зурара, — что ночью, спустившись на берег, они подошли к месту, где расположились два лагеря туземцев... и, приблизившись, наши с яростью ата­ковали их, крича во все горло: „Португалия" и „Святой Яго". Туземцы были так напуганы, что бросились кто куда, удирая без оглядки, защищались дротиками. Тот, что схватился с Нунью Триштаном, дрался до последней капли крови. Кроме него португальцы убили еще троих и взяли в плен десять муж­чин, женщин и мальчиков. Несомненно, они бы уничтожили и захватили много больше, если бы с самого начала действовали более дружно» [см. 41]. 12 пленников были отвезены в Лисса­бон[25]. Характер путешествий в Африку с этого времени резко изменился. Португальские купцы быстро поняли, какие выгоды можно извлечь из захвата людей в Африке, если организовать его в «коммерческих масштабах». Португальские фермы нужда­лись в рабочей силе, и поставка черных рабов сулила большие прибыли.

Нарождавшаяся торговая буржуазия, не решавшаяся рань­ше вкладывать деньги в сомнительные предприятия принца Энрике, теперь начинает активно участвовать в заморских экс­педициях.

В 1443—1444 г. Нунью Триштан, пройдя вдоль западного берега Африки, захватил о-в Арген, который превратился в важный центр португальской работорговли. С 1469 г. экспедиции за рабами приняли систематический характер, причем главным рынком сбыта рабов до середины XVI в. была Португалия. «Поскольку все видели, — сообщает Барруш, — что те, кто пла­вают в Гвинею, обогащаются, возвращаясь с рабами, привезен­ными из тех мест, во всем королевстве нарастала алчность» [43, дек. I, кн. 1, гл. 8, с. 36]. Короли даровали своим предста­вителям право, которое было дано им самим папской буллой 18 июня 1452 г., — обращать в рабство «туземцев» вновь откры­тых земель. Фермеры в Португалии, а также португальские колонисты островов Зеленого Мыса, Мадейра и Сан-Томе по­лучали рабов, в которых они нуждались, из Аргена, Гвинеи к Конго. На африканском побережье появились многочисленные фактории португальских купцов, которые вели оживленную торговлю с африканцами, выменивая у них золото, серебро, но­жи на дешевые ткани и украшения. После открытия Америки и создания там плантационного хозяйства в огромной степени возрос спрос на «живой товар». Работорговля из занятия от­дельных купцов, авантюристов и пиратов, имевшего в XV в. весьма ограниченные масштабы, во второй половине XVI в. пре­вращается в движущую силу и сердцевину «колониального биз­неса» в Африке. Таким образом, эпоха великих географических открытий, помимо всего прочего, положила начало одной из самых страшных трагедий в истории человечества — порабо­щению и уничтожению десятков миллионов африканцев.

В XVI—XVIII вв. основное хозяйственное значение в систе­ме португальского колониального владычества приобрела не Африка, а Бразилия. После открытия Бразилии А. Кабралом в 1500 г. страна была разделена на капитании, предоставляв­шиеся королем в наследственное феодальное владение порту­гальским иммигрантам. Это предопределило возникновение в Бразилии крупного плантационного землевладения.

Однако с самого начала колонизации португальцы встрети­лись с серьезными трудностями. Главная из них заключалась в нехватке рабочей силы. Португалия не могла обеспечить свои колонии рабочими руками, так как сама испытывала в них острую нужду. Большая часть ее территории оставалась даже в середине XVI в. неосвоенной и безлюдной. Проблема рабочей силы в американских колониях была разрешена европейскими конкистадорами путем возрождения античных форм эксплуата­ции, путем беспощадного порабощения индейских и африкан­ских народов.

«Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, иско­ренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги к завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чер­нокожих — такова была утренняя заря капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы суть главные момен­ты первоначального накопления» [4, с. 754].

Попытки обращения в рабство индейцев и использования их труда на плантациях и рудниках обычно не давали желаемых результатов. Хорошо знавшие страну, обладавшие определенной политической и военной организацией, индейцы оказывали упорное сопротивление своим поработителям, бежали от них в леса, откуда производили частые набеги на поселения колони­стов. Именно сопротивление автохтонных жителей колонии, трудность, а подчас и невозможность их «приручения», а также их высокая смертность на плантациях явились главными при­чинами формального запрещения обращать индейцев в рабст­во (1720 г.). Была выдвинута идея о ввозе в Америку рабочей силы из Западной Африки.

По свидетельству русского путешественника Ф. А, Литке, португальцы объясняли необходимость ввоза африканцев тем, что «большая часть здешних природных жителей не покорились португальцам и не имеют с ними никакого сношения, питая к ним непримиримую вражду» [21, с. 37]. Следует, таким обра­зом, думать, что массовый ввоз африканских рабов в Америку начался тогда, когда колонизаторы убедились в бесплодности попыток решить проблему рабочих рук за счет автохтонного населения.

Историкам неизвестна точная дата появления в Бразилии первых рабов из Африки. Некоторые полагают, что первая пар­тия была доставлена каравеллой Аффонсу де Соуза в 1531 г. и что на плантациях сахарного тростника в основанной им капитании Сан-Висенти работали африканцы [372, с. 2], По дру­гим сведениям, первые черные рабы были ввезены в Бразилию в 1538 г. на судне Лопиша Бишорда [331].

Рабы вывозились в Америку главным образом с западного побережья Экваториальной Африки, где европейские колониаль­ные державы имели свои гарнизоны, форты и фактории. По свидетельству современников, Португалия в начале XIX в. име­ла в Африке сильные форты: Кашеу, Бисау в Гвинее, Сан-Салвадор, Лоанго, Кабинда в бассейне Конго и Луанда и Бенгела в Анголе.

Со второй половины XVI в. и ообенно с 1570 г., с началом выращивания в Бразилии сахарного тростника, португальские поселения на западном побережье Африки функционировали почти исключительно как погрузочные пункты для работоргов­ли.

Голландец Даппер писал в XVII в.: «Самую большую тор­говлю португальцев составляют рабы, которых они транспор­тируют в Америку, чтобы заставлять их работать на сахарных заводах, в рудниках, так как эта работа столь тяжелая, что она быстро подтачивает европейцев и только эти негры Анголы могут ее выдержать в течение некоторого времени. Именно кровью этих несчастных португальцы приобрели великие блага, которыми они владеют в Новом Свете. Уверяют, что, когда хо­зяевами были испанцы, они ежегодно транспортировали из Ан­голы в Америку 15 тыс. рабов, и думают, что португальцы се­годня обезлюдивают эту страну не меньше» [73, с. 367—368].

Бразильская плантационная экономика XVII в. была тесно связана с Анголой. Она зависела в огромной мере от притока рабочей силы. Поскольку экспорт бразильского сахара пред­ставлял собой основу накопления богатств правящим классом Португалии, а производство сахара в Бразилии в XVII в. зави­село от ангольской рабочей силы, то одной из главных забот правительства Португалии стало осуществление монополии на работорговлю между Анголой и Бразилией. По словам англий­ского историка П. Андерсона, лозунгом XVII в. было: «Без са­хара нет Бразилии, а без Анголы нет сахара» [205].

Уже в 1600 г. в Бразилии было около 20 тыс. негров, т. е. вдвое больше, чем белых [392, т. I, с. 199]. В первой половине XVII в., в период расцвета сахарного производства, торговля неграми еще более усилилась. По подсчетам Р. Симонсена, в XVII в. Бразилия поглотила примерно 350 тыс. африканских рабов [там же, с. 202]. «Монокультура сахарного тростника была ненасытна, — замечает бразильский историк Л. Филью. — Это был Молох, который беспрестанно пожирал негров» [296, с. 49].

Разница в ценах на рабов в Африке и Бразилии гарантиро­вала работорговцам высокий уровень доходов. Стоимость това­ров, за которые можно было купить раба в Африке в XVII в., составляла в среднем около 4 ф. ст., в то время как его про­дажная цена в Бразилии равнялась примерно 20 ф. ст. [217а, с. 354]. Число экспортируемых из Африки рабов и цена на них удвоились в конце XVII в. По подсчетам Ф. Картина, средний ежегодный экспорт рабов из Африки в последней четверти XVII в. составлял 24 100 рабов [269, с. 119]. С конца XVII в. и до 1807 г. рабы были самой значительной статьей экспорта Аф­рики.

Небывалого размаха достигла работорговля в XVIII в., что было связано с особенностями португальской колонизации Бра­зилии. Португальцы сравнительно поздно, почти на два века позже испанцев, открыли в своей американской колонии золо­то, в связи с чем еще больше возрос спрос на привозных рабов. В официальной переписке того времени то и дело встречаются упоминания о жалобах собственников на нехватку рабов [см., например, 77, т. 70, с. 25]. Англичанин Э. Берк писал в середи­не XVIII в., что португальцы ввозят в Бразилию ежегодно от 40 тыс. до 50 тыс. рабов [52, т. I, с. 363]. Эти данные Э. Берка, к свидетельствам которого следует относиться крайне крити­чески, подтверждаются официальными документами того време­ни, согласно которым в колонию ввозилось в среднем около 50 тыс. рабов в год. По некоторым данным, с 1580 по 1680 г, из Анголы было экспортировано около миллиона и из Конго — около полумиллиона рабов [205, с. 96].

Невозможно с точностью определить общее число рабов, перевезенных в Бразилию за время существования работоргов­ли, ввиду отсутствия документальных данных. Предположения историков на этот счет весьма различны и колеблются между 3 млн. и 18 млн.[26]. Во всяком случае, даже если принять за истину минимальные оценки импорта рабов в Бразилию, ока­жется, что он значительно превосходил импорт рабов в другие районы Америки. Согласно данным, приводимым У. Фостером, к 1850 г. в одну лишь Бразилию было ввезено 12 млн. рабов, в то время как к 1860 г. в Соединенные Штаты было доставле­но около миллиона, а в испанские колонии в Америке — один или два миллиона рабов [179а, с. 35]. По мнению Д. Уилера, только из Анголы было вывезено примерно 4 млн. рабов [418, с. 39].

Главными центрами сосредоточения рабов в Бразилии были:

Байя и Пернамбуко, где было занято значительное число ра­бов на сахарных плантациях, на домашних работах, а начиная с XVIII в. на добыче алмазов;

Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу, где было занято большое чис­ло рабов на домашних работах и на плантациях;

Параиба и Мараньян, где рабский труд в широких масшта­бах использовался на плантациях сахарного тростника и хлопка;

Пара, где большое число рабов работало на хлопковых плантациях;

Мату-Гросу, Гояс и внутренние районы Минас-Жераиса, где рабский труд с конца XVII в. применялся главным образом в рудниках.

Изучение источников показывает, что удельный вес порту­гальской работорговли в мировой работорговле не оставался не­изменным. В XVI в. работорговля была, по существу, порту­гальской монополией, так как англичане и французы, появив­шиеся на Гвинейском побережье, не проявляли серьезного инте­реса к приобретению невольников. Первые конкуренты для португальских работорговцев появились в XVII в. Ими были гол­ландцы, англичане и французы.

В начале XVII в., воспользовавшись восстанием населения Золотого Берега, изгнавшего португальцев из всех опорных пунктов, за исключением Аксима и Эльмины, голландцы по­строили в Аксиме форт, положив этим конец 150-летнему гос­подству португальцев в Золотом Береге. Одновременно гол­ландцы захватили часть Бразилии и монополизировали ввоз ра­бов не только в Бразилию, но и в английские и французские колонии в Америке. Но вскоре голландский контроль над атлан­тической работорговлей пришел к концу, так как с 1650 г. Анг­лия и Франция запретили Голландии торговать с их колониями и сами начали снабжать их рабами. К концу XVIII в. крупней­шим поставщиком рабов стала Англия, на втором месте была Голландия, на третьем — Португалия и Франция. По данным Дж. Даффи, в 1790-х годах Англия ввозила в Новый Свет еже­годно 38 тыс., Голландия — 26 тыс. и Португалия—10 тыс. рабов.

Что касается Бразилии, то вначале основная масса рабов поступала туда из Гвинеи, но в XVII в. главными районами, поставлявшими рабов, стали Ангола и Конго, а в XVIII в. — Мина[27].

Выяснение этнического состава рабов, ввозившихся порту­гальцами в Америку, представляет значительные трудности. По утверждению известного бразильского исследователя Ж. Родригеса, двумя наиболее крупными группами, прибывшими в Бра­зилию в XVI—XVII вв., были банту и западноафриканские негры. Последние были особенно распространены в Пернамбу­ко, Баие и Рио-де-Жанейро. Западноафриканские негры, импор­тировавшиеся главным образом из Мина, включали много йоруба (которые были известны под названием нагос), а также хау­са, мандинго, фула. Наиболее крупным центром экспорта рабов-йоруба был порт Лагос [379, с. 53—54].

Социальное происхождение африканских рабов было столь же неоднородным, как и их этническое происхождение. Среди них были представители не только низших эксплуатируемых слоев африканского общества, но и выходцы из элиты — родо-племенной и феодальной верхушки. Французский путешествен­ник Толленар рассказывает, что в Бразилии он видел одну ра­быню по имени Тереза. «Она была королевой в Кабинде, но была приговорена к рабству за адюльтер... Она носила брасле­ты из позолоченной меди на руках и ногах, и ее земляки ока­зывали ей знаки уважения. Она держалась высокомерно и от­казывалась работать. Мы, европейцы, понимали, что она жертва превратностей судьбы, однако ее жестоко избивали, и, подчинившись своему жребию, она превратилась из плохой ко­ролевы в превосходную рабыню» [405, с. 425—426].

Однако в целом следует признать, что родо-племенная и феодальная знать была единственным социальным слоем афри­канского общества, практически не пострадавшим от работор­говли. Более того, феодальный класс использовал работорговлю для укрепления своего экономического и политического могу­щества. «Работорговля не только укрепляла власть вождей, — пишет Б. Дэвидсон — она служила им также средством избав­ления от недовольных. Было нетрудно устранить тех, кто вы­ступал от имени людей, больше всех страдавших от работоргов­ли и стремившихся ее уничтожить. В этом отношении власть имущих в Западной Африке мало чем отличалась от власти их собратьев в Европе: „недовольных" и „смутьянов" они также отправляли в далекие заморские земли» [152, с. 265].

Губительное влияние работорговли проявилось, в частности, в том, что под ее непосредственным воздействием правящий класс африканского общества использовал свою политическую власть для изменения норм обычного права путем установле­ния, а затем постепенного расширения категории преступлений и проступков, наказываемых продажей в рабство, причем, как видно из источников, обвинения в этих проступках (например, в адюльтере) часто предъявлялись совершенно невинным лю­дям [50, т. III, док. 23, с. 146].

Монахи, жившие в Анголе в XVI в., свидетельствуют: «Ко­роли и сеньоры всей Эфиопии посылают на эти ярмарки для продажи своих рабов... причем они служат вместо денег для покупки одежды и всего необходимого. Наиболее распростра­ненные основания и причины того, что сеньоры обращают чер­ных в неволю и продают другим, следующие: первое, если какой-либо вассал изменяет сеньору, или собирается восстать, или совершает адюльтер с женами сеньора, то его убивают, а все его потомки становятся рабами. Второе, как король, так и соба имеют определенное число рабов, распределенных по раз­личным деревням, оставленным им их предшественниками, и это число увеличивается посредством войн и покупок. Их детей используют как деньги и посылают на продажу на ярмарки» [там же, т. IV, док. 132, с. 561].

Имеются документальные доказательства, что португальские колониальные власти всячески поощряли такого рода измене­ния обычного африканского права, добиваясь замены всех традиционных наказаний за проступки единственным — прода­жей провинившихся в рабство. Так, в письме королю Португа­лии некий Гаспар де Роза писал в начале XVII в.: «Губернато­ры и капитаны... приказывают, чтобы применялись наказания продажей и обращением в рабство мужчин, женщин, детей и родителей, что и было причиной того, что вассалы стали ухо­дить в леса и на побережье» [67, с 23].

Однако главным источником получения рабов были войны. Специально изучавший этот вопрос английский исследователь Уиндхэм пришел к заключению, что «подавляющее большинст­во рабов были военнопленными», т. е. побочным продуктом по­литического конфликта между государствами [419а, с. 225]. Согласно подсчетам другого английского историка, Фэйджа, приблизительно три четверти всех рабов, проданных африкан­цами белым работорговцам, были получены во время войн и рейдов с целью захвата рабов, причем около половины всех рабов были военнопленными [292].

Хотя эксплуататорская верхушка африканского общества принимала участие в работорговле, следует отвергнуть как со­вершенно ненаучные и бездоказательные спекуляции некоторых буржуазных ученых, пытающихся возложить равную долю от­ветственности за работорговлю на европейцев и африканцев. Так, в опубликованной в апреле 1968 г. в журнале «Форин эфферс» статье Р. В. Хауи пишет: «Стыд за работорговлю и раб­ство следует разделить поровну между черным вором и белым покупателем». К этой точке зрения близок и. Б. Дэвидсон, ко­торый пишет о «торговом партнерстве» европейцев и африкан­цев, деливших и опасности и выгоды торговли рабами [152, с, 197].

Подобная постановка вопроса противоречит исторической действительности и способна лишь увести в сторону от пра­вильного понимания проблемы. Известно, что до появления европейцев в Африке рабство хотя и существовало; но имело патриархальный характер, а работорговля была лишь спора­дическим явлением. Только с приходом колонизаторов, по их инициативе и при их непосредственном участии был создан тот чудовищный механизм работорговли, который, подобно колос­сальному прессу, раздавил и уничтожил прежние социально-политические структуры в зоне португальского владычества.

Португальская работорговля прошла несколько этапов своего развития. Первая фаза работорговли охватывает вторую половину XV — первую половину XVI в. До 1481 г. работоргов­ля практиковалась отдельными купцами, пиратами и авантюри­стами и имела ограниченные размеры. Особенно много рабов вывозилось португальцами в это время из государства Конго.

Кроме Конго к концу XV в. португальцы покупали рабов и на Верхнегвинейском побережье — в Золотом Береге, в ряде районов современной Либерии, около р. Шербрб и в других об­ластях побережья Сьерра-Леоне [144, с. 14]. По сведениям Пашеку Перейры, в конце XV в. из прибрежных районов от Се­негала до Сьерра-Леоне ежегодно вывозилось не менее 3,5 тыс. рабов [119, с. 105—106].

С 1481 г. работорговля была объявлена королейсйой моно­полией. Чтобы обезопасить столь прибыльную торговую моно­полию от посягательств со стороны своих подданных, а также со стороны соперничающих европейских держав (сначала ка­стильцев, позже — французов, англичан и голландцев), порту­гальская корона с самого начала стала заботиться о строи­тельстве на западноафриканском побережье крепостей, фортов и укрепленных торговых факторий. Первая и наиболее важная из этих крепостей, Сан-Жоржи-да-Мина, была построена в 1482 г. [43, дек. I, кн. III, гл. 1]. В последующие годы порту­гальские форты и укрепленные торговые станции появились во многих местах вдоль всего западноафриканского побережья. В этих торговых станциях жили агенты португальского прави­тельства, клерки, кладовщики, сборщики налогов, ремесленни­ки, купцы, солдаты, сержантц, священники и т. д. Ни один частный гражданин не мот жить в этих факториях, не имея на то специального королевского разрешения.

Жившие в факториях представители королевской казны раз­вернули бурную деятельность, направленную на добычу мак­симального количества «живого товара». С этой целью они по­сылали в глубинные районы страны агентов, мулатов и афри­канцев, хотя иногда это бывали и португальцы, заключали тор­говые сделки на покупку рабов с африканскими правителями, а чаще нанимали небольшие отряды вооруженных кондотьеров, организовывавших грабительские нападения на мирные селения с целью похищения жителей. Такого рода «киднэпинг», прово­дившийся агентами, приобретшими квалификацию, опыт и по­вадки профессиональных охотников за людьми и пользовав­шихся покровительством и поддержкой португальской чинов­ничьей бюрократии, осуществлялся в XVI в. в массовых масш­табах в государстве Конго.

Жалуясь на насилия,  бесчинства и необузданный произвол португальских  чиновников  и  торговцев,  король  Конго Аффонсу I писал в  1526 г. королю Португалии Жуану III: «Сеньор, Ваше Величество должно  знать,  что  нашему  королевству наносится такой урон, что мы должны принять необходимые ме­ры. Это вызвано тем, что ваши факторы и чиновники предо­ставили людям и торговцам,   прибывшим    в   это   королевство, полную свободу открывать торговые лавки и продавать многие вещи, запрещенные нами (по-видимому, Аффонсу имеет в виду огнестрельное  оружие. —   А. X.), которые распространились по нашим королевствам и владениям в таком изобилии, что многие вассалы, обязанные нам повиноваться, восстают, так как имеют этих вещей больше, чем мы... Нам наносится   большой   ущерб, ибо упомянутые торговцы ежедневно уводят уроженцев страны, сыновей земли   и сыновей   наших   дворян,   вассалов   и   наших родственников, как воров и негодных людей, сознательно кра­дут их, чтобы получить таким путем вещи и товары этого ко­ролевства,  которые они  желают   иметь,   а   похитив   их,   ведут продавать, и    поэтому,   сеньор,   наша    земля   опустошается  и обезлюдевает» [118, док. XXVII, с. 54].

Со второй половины XVI в. начинается вторая фаза рабо­торговли, когда главным рынком рабов становится Бразилия. Своего апогея португальская работорговля достигает в XVII— XVIII вв., когда в результате усилий иезуитов и отказа индей­цев работать на плантациях королевскими указами было запре­щено обращать индейцев в рабство и единственным источником получения рабочей силы стала работорговля. Эти указы были вызваны отчасти и тем обстоятельством, что королевская каз­на получала значительную прибыль, вынуждая плантаторов по­купать африканских рабов, так как работорговля была обло­жена высокими налогами [326, с. 156].

В этот период в поисках новых источников «живого товара» для снабжения огромного рынка рабов в Бразилии португаль­цы начали военную интервенцию в Анголе. Именно с этого вре­мени португальская работорговля приобрела характер хорошо организованного широкомасштабного предприятия, имевшего многие черты зарождавшегося в процессе первоначального на­копления крупного капиталистического предпринимательства.

В этот период работорговля от спорадических пиратских налетов отдельных авантюристов переходит к системе органи­зованного грабежа. Возникают работорговые компании, моно­полизировавшие торговлю рабами [подробнее см. 251а]. В экспедициях участвуют уже целые контингенты регулярных войск. В 1689 г. была отменена королевская монополия и введе­на «свобода» торговли рабами для всех лиц. Началась ожесто­ченная конкуренция между компаниями и частными торговца­ми [288, с. 20]. Один из очевидцев этих скорбных событий, ран­ний португальский автор (XVIII в.) С. Корреа, свидетельствует, что в его время только из Луанды ежегодно экспортировалось примерно 8 тыс. рабов и столько же из Бенгелы. «Эти 16 тыс. рабов до сегодняшнего дня удовлетворяют большую часть Бра­зилии»,— пишет он. По сведениям этого автора, в 1786 г. из Луанды было вывезено 9200 невольников, главным образом в бразильскую капитанию Пара. В капитанию Баия вывозились в основном рабы из Мина, которые, «будучи очень здоровыми, сильными и активными, не уступают рабам из Анголы» [134, т. I, с. 61].

Во второй половине XVIII в. результаты промышленной ре­волюции в Англии, Франции и других странах стали чувство­ваться и в Африке. Африка стала интересовать развивающуюся буржуазию не только как источник золота и рабов, но и как источник 'Промышленного сырья и рынок сбыта европейских то­варов. С этим была связана начавшаяся европейская экспансия в глубь континента. К концу XVIII в. после французской рево­люции в связи с быстрым развитием капитализма и Америке и Европе начинается период упадка работорговли.

На протяжении всего периода существования работорговли ее методы не оставались неизменными. До 1605 г. насильственный захват рабов в португальских колониях еще не имел ха­рактера массового явления. Монахи-иезуиты, жившие в Анголе, писали в конце XVI в., что из всех вывозимых оттуда рабов «число тех, кто является пленниками в войне, ничтожно по сравнению с теми, кого покупают на ярмарках» [50, т. IV, док. 132, с. 561]. С начала XVII в. получают значительное распространение военные методы захвата рабов. К этому времени работорговля стала основой всей португальской колониальной деятельности, вытеснив горнодобычу на второй план. Был даже издан королевский указ, запретивший разведку минералов, так как она мешает развитию торговли рабами[28]. Чтобы обеспечить себе возможность заниматься торговлей рабами, португальские работорговцы вели настоящие войны.

В этот период португальская работорговля отличалась не только внушительными размерами, но и весьма сложной орга­низацией. В ней были заняты сотни судов и тысячи торговых агентов, надсмотрщиков, погонщиков и других лиц. В порту­гальских фортах в Африке размещались войска, предназначен­ные для охоты за рабами. Когда рабов не удавалось захватить силой, работорговцы получали их путем обмена или обмана (что часто было одно и то же).

В XVII—XVIII вв. португальские работорговцы практикова­ли три главных способа получения рабов. Первый состоял в от­правке торговцев (помбейруш) для покупки рабов на рынках в отдаленных от берега африканских селениях. Помбейруш часто проходили большие расстояния, находясь в пути недели, меся­цы и даже годы и приводя или присылая по 400, 500 или 600 рабов. Одним из важнейших рынков, на которых помбей­руш приобретали рабов, был рынок в Мпумбу около Стенли-Пула. (От названия Мпумбу и возникло слово «помбейруш», а рынки, которые они посещали, стали называться «помбо».)

Один из современников оставил следующее описание порту­гальской системы работорговли в Конго: «В этих краях многие португальцы стали торговцами и отправляются в Конго и дру­гие места, чтобы торговать. Существуют два вида торговцев: одни, которые называются помбейруш, уходят в глубинные районы и торгуют и с язычниками и с христианами, покупая и продавая товары. Покупают они рабов, которых отправляют в Конго (Сан-Салвадор) или Пинду и другие места, где живут их компаньоны. Другие — это жители города Конго (Сан-Салвадора. — А. X.) или порта Пинда, которые получают рабов, ко­торых им присылают помбейруш» [72, док. 18, с. 152].

О том, что африканцы оказывали в ряде случаев сопротив­ление помбейруш, свидетельствует тот факт, что 16 февраля 1720 г. был издан королевский декрет, запретивший обмен ра­бов на порох и оружие, «поскольку эти народы ненадежны», Помбейруш, проникая далеко в глубь континента, выменивали у местных вождей рабов на раковины-каури, табак, бусы, тка­ни, вино и разные дешевые безделушки, которые работорговцы привозили в Африку. Рабов, которых перевозили через Атланти­ку в Бразилию, в свою очередь, обменивали на золото, серебро, шкуры и сахар и везли все это на продажу в Европу. Здесь «большой круг торговли» замыкался. Как пишет Б. Дэвидсон, эта система торговли приносила Европе тройную прибыль: от продажи потребительских товаров работорговцам, от продажи рабов на плантации и от продажи заморских товаров в Европе [152, с. 72].

Второй способ получения рабов состоял в обложении по­датью местных вождей. Эта подать должна была уплачиваться в виде молодых здоровых рабов, причем мерой служила особая единица, называемая «песа да Индия».

Третьим способом приобретения рабов была война. Во вре­мя войн за расширение территории торговцы, сопровождавшие португальские армии, покупали у солдат захваченных ими плен­ных. Когда португальские войска, ведшие войны против местных племен, терпели поражение, торговцы часто теряли свой «то­вар». Так, например, в битве при Нголеме (1590), где порту­гальская армия встретилась с коалицией местных вождей Анго­лы и была принуждена отступить, работорговцы понесли убыт­ки, равные стоимости 24 кораблей, нагруженных товарами [225, с. 25].

В XVII в. общей практикой португальских губернаторов в Анголе, Гвинее и Мозамбике стала организация войн специаль­но для захвата рабов. Эти военные кампании никогда не раз­решались официально и оправдывались такими аргументами, как наказание вождей, которые дали убежище беглым рабам или отказались платить налог.

Губернаторы были лично заинтересованы в военных экспе­дициях, ибо служба в далеких африканских колониях соблазня­ла. Кроме того, с целью получения большого числа рабов из военнопленных португальцы провоцировали войны между афри­канскими государствами и между отдельными племенами. Од­ним из источников доходов губернаторов были взятки работор­говцев за предоставление лицензий на экспорт определенного числа рабов. Некоторые губернаторы имели экономические ин­тересы в Бразилии и старались обеспечить свои плантации ра­бами [там же]. Подавляющее большинство рабов в XVII — XVIII вв. добывалось именно в так называемых справедливых войнах, как именовали португальцы «охоту на черноко­жих».

Работорговля на протяжении сотен лет служила одним из главных источников дохода многих португальцев, имевших к ней прямое или косвенное отношение. Прежде всего и больше всего на ней подрабатывали колониальная чиновная бюрокра­тия, работорговцы, помбейруш, маклеры, посредники, надсмотр­щики, капитаны невольничьих судов и т. п.

Яркое представление об этом дает следующее свидетельство очевидцев (монахов, живших в Конго в XVIII в.): «Жители этих мест не допускают, чтобы какая-либо торговля велась без их посреднических услуг. Они знают немного европейские языки и служат переводчиками и маклерами при продаже всех рабов. Именно к ним сначала ведут своих рабов торговцы... Этот мак­лер отправляется потом вместе с торговцем и его рабами в кон­тору европейца... и говорит торговцу, что цена составляет 15 или 20 единиц товара, и тому вручают это количество, а... 15 или 10 единиц остаются в конторе капитана и вручаются ему (маклеру) после ухода торговца» [81, док. 24, с. 115].

Таким образом, помбейруш не имели права продавать рабов непосредственно европейским работорговцам, а должны были сначала иметь дело с маклерами. Те, в свою очередь, должны были руководствоваться правительственными инструкциями, ко­торые, между прочим, содержали требование, чтобы на европей­ские рынки продавались только невольники, взятые в войне или купленные вне Конго [368, с. 99]. Б. Дэвидсон пишет, что эта система торговых контактов «изолировала народы хинтерланда от каких-либо контактов с Европой, кроме работорговли. Вож­ди прибрежных районов процветали и защищали свою власть с помощью покупки европейского огнестрельного оружия. Вож­ди, жившие в хинтерланде и лишенные какой-либо прямой свя­зи с европейцами, были обессилены или вовлечены в торговлю» [272а, с. 154].

Работорговля приносила колоссальные прибыли также и ко­ролевской казне. В период существования королевской монопо­лии в пользу короны отчислялась пятая часть всех рабов, за­хваченных в военных экспедициях. Кроме того, королевской каз­не должна была также уплачиваться пошлина за каждого раба, вывезенного из Африки. Как видно из официальной документа­ции конца XVI в., пошлина за вывоз раба из Африки в Брази­лию составляла тогда 3 милрейса. Португальский чиновник Д. Абреу де Бриту сообщал в 1592 г. в докладе королю, что по­скольку с 1575 по 1591 г. из королевства Ангола в Бразилию было вывезено 52 053 раба, то они принесли королевской казне в виде пошлин 156159 милрейсов [118, док. LХХIV, с.  140; 50, т. IV, док. 126, с. 516].

Следует отметить, что, по подсчетам некоторых исследова­телей, на каждого пойманного и проданного невольника прихо­дилось от двух до четырех негров, убитых во время «охоты», другие авторы определяют эту цифру потерь в десять человек. Португальская работорговля имела самые пагубные послед­ствия для народов Африки. Она лишила континент нескольких миллионов молодых и здоровых людей — наиболее трудоспособ­ной части африканского общества, разрушила сложившиеся государственные образования в Африке, дезорганизовала их эко­номику, породила многочисленные конфликты и войны из-за ра­бов. По словам Соуза Диаша, Ангола разорила сама себя, «обогащая проходимцев и питая Бразилию» [394, с. 169].

Кроме того, необходимо сказать еще об одном аспекте этой проблемы, который, как правило, оставляется в тени исследо­вателями истории работорговли. Мы имеем в виду морально-психологические последствия этого губительного процесса. По­скольку работорговля базировалась на насилии в виде воору­женных экспедиций охотников за людьми, киднэпинга, засад, стычек и т. п., то многие поколения африканцев вынуждены были жить в атмосфере страха, нестабильности, неуверенности в завтрашнем дне, отсутствия гарантий личной безопасности и полной беззащитности перед неумолимым роком судьбы, в по­стоянном ожидании трагической метаморфозы в своей жизни.

Следует сказать, что, хотя подавляющая часть рабов выво­зилась из Африки в Америку, рабы играли некоторую хозяйст­венную роль и в африканских колониях Португалии. Несмотря на то, что использование африканской рабочей силы в Африке было ограниченно вследствие почти полного отсутствия какой-либо производственной деятельности, все же рабский труд ис­пользовался в некоторой степени на празу в Мозамбике, для выращивания сахарного тростника на о-ве Сан-Томе, для добы­чи золота в Золотом Береге и т. д.

Очень много рабов использовалось в качестве носильщиков, строительных рабочих, охотников, рыбаков, курьеров, садовни­ков, конюхов, поваров, парикмахеров, официантов и всякого ро­да домашних слуг. Два итальянских священника, побывавшие в Луанде в 1666 г., обнаружили «поразительное множество чер­ных, которые служат как рабы белым, некоторые из которых имеют по 50, а то и по 100, 200, 300 и даже по 3000 рабов» [114, с. XII]. На некоторых празу в Замбезии было по нескольку тысяч рабов. Всего там в XVIII в. было примерно 30 тыс. ра­бов [351, с. 77].

Хронист Бернарду Родригес свидетельствовал, что в Марок­ко португальцы использовали невольников на домашних и сель­скохозяйственных работах, отводя их на ночь в тюрьму, «для того чтобы избежать не только побега; по и возможных покушений, так как   бывали   случаи   убийств    невольниками   хозяев» [38, с. 58].

Документы воссоздают жуткую картину изощренно-садист­ского обращения португальских колонизаторов с африканскими невольниками.

Дж. Эткинс, будучи на о-ве Принсипи, слышал там трагическую историю о двух влюбленных    рабах — Африканусе и Мули.  Их хозяин — португалец силой заставил Мули стать его любовницей, и она произвела на свет дитя, цвет которого выдавал его отца. Африканус в ярости убил мать и ребенка, а затем себя [140, т. VIII, с. 277—278]. Сантуш рассказывает, что рабы, убив­шие белого хозяина, который сам был виновен в убийстве жены-мулатки, были приговорены к мучительной казни. Двое из них были подвергнуты пыт­кам, им отрубили руки, после чего они были четвертованы. Третий был по­вешен на дереве в том месте, где они убили хозяина, а четвертого расстрели­вали из лука, пока он не умер, пронзенный более чем двумя десятками стрел [131, с. 315]. Когда во время перегона  100 рабов к порту Мпинда часть из них попыталась восстать, губернатор приказал схватить «мятежников» и за­бить их хлыстами [71, с. 141 —142]. В Марокко беглых рабов наказывали, на­мазывая их тело свиным салом, зная отвращение, которое мусульмане пита­ют к свинине [38, с. 58].

Значительно позже, в XIX в., Д. Ливингстон записывал в своем дневни­ке: «Нам каждый раз объясняли, что, когда измученные рабы не в состоянии идти дальше, рабовладельцы в бешенстве от того, что лишаются прибыли, изливают свою злость на рабов, убивая их... Ужасы, которые мы видели, че­репа, разрушенные деревни, множество погибших в пути к побережью, массовые убийства... потрясли нас» [27, с. 55, 88}.

Еще позднее, в начале XX в., Г. Невинсон писал в своей ставшей мировой сенсацией книге «Современное рабство»: «Рабов, закованных в кандалы и связанных вместе, гнали к побережью, избивая бичами. Торговец бывал очень счастлив, когда из этого стада человеческих существ он привозил на рынок живыми половину. Был известен случай, когда один португальский торговец... потерял в пути 600 рабов из 900» [114, с. 24].

Главными погрузочными пунктами, откуда поток рабов на­правлялся в Америку и Португалию, были Арген, Сантьягу (на островах Зеленого Мыса). Сан-Жоржи-да-Мина и о-в Сан-Томе. Остров Арген был крупнейшим португальским центром работор­говли в XV в. В дальнейшем рост трансатлантической работор­говли и трудность защиты острова от набегов пиратов вынуди­ли Португалию в царствование Жуана III перенести центр ра-боторговой активности на побережье. Тордесильясский договор 1494 г. обеспечил португальским работорговцам монопольное положение в Африке. С этого времени крупнейшим португаль­ским погрузочным портом рабов становится Сантьягу.

Португальские усилия колонизовать прибрежные острова Зеленого Мыса, Сан-Томе и Принсипи были тесно связаны с развитием работорговли на материке. Эти острова представляли собой удобные базы для торговли с материком, большие воз­можности для развития плантационного земледелия и своего рода «изолятор» для нежелательных элементов феодально-мо­нархического португальского общества, начиная от беглых ка­стильских евреев и кончая всякого рода преступниками [129, с. 1]. Нехватка трудящегося населения восполнялась привозом рабов с континента.

Еще в 1460 г., чтобы поощрить заселение островов Зеленого Мыса, португальская корона пожаловала жителям Сантьягу «концессию» на торговлю с побережьем. Это стимулировало здесь широкую активность португальских, испанских и итальян­ских работорговцев.

Острова Зеленого Мыса и Сан-Томе стали играть роль свое­образных перевалочных станций для гвинейской работорговли. Рабов из Гвинеи, предназначавшихся для отправки за море, сначала собирали на островах, где они ждали прихода неволь­ничьих судов. Кроме того, на Сан-Томе находились специаль­ные королевские чиновники, которые взимали пошлины со всех португальских работорговцев, отправлявшихся за «живым то­варом» на материк. Хронист Филипп Пигафетта пишет со слов купца Лопиша, что корабли работорговцев, прежде чем идти в Луанду, сначала должны были заходить на Сан-Томе, где с них брали пошлину в пользу королевской казны [120, с. 63]. Соглас­но другим источникам, рабы, отправленные из Конго в Порту­галию, должны были проходить через Сан-Томе, где королев­ские чиновники отбирали в пользу короля четвертую часть ра­бов и потом еще двадцатую часть от тех, что остались [71, с. 292].

Право на торговлю на Гвинейском побережье предоставля­лось на условиях выплаты ежегодной ренты в пользу порту­гальского короля. Исключительные права на торговлю в Сене­гале, Гамбии, Сьерра-Леоне и других прибрежных районах на четыре-пять лет продавались на публичном аукционе в Лисса­боне. Наиболее прибыльным считался контракт на торговлю с Гамбией, который обычно продавался на аукционе за высочай­шую цену [281, с. 135].

Контракты на работорговлю попадали в руки как отдель­ных торговцев «живым товаром», так и организованных для этой цели работорговых компаний. Эти компании часто имели значительные средства, и масштабы их деятельности бывали иногда внушительными. Так, после 1521 г. одна компания вла­дела монопольным правом на торговлю со всей Верхней Гви­неей. В 1690 г. была основана «Компания де Кашеу и Кабу Верди» для торговли с Гвинейским побережьем и островами Зеленого Мыса. Компания имела лишь ограниченный успех вследствие сильной конкуренции английских и французских ра­боторговцев. В середине XVIII в. значительную часть португаль­ской работорговли осуществляла могущественная «Компания Гран-Пара и Мараньяна», вкладчиком которой был сам порту­гальский премьер Помбал [там же, с. 137].

В 1724 г. была основана «Компания Африки и Бразилии», главной задачей которой должно было стать обеспечение бра­зильских плантаторов достаточным числом рабов. В хартии, выданной королем этой компании, содержались условия, «что она будет поставлять такое количество негров, в каком будут нуждаться португальские плантации», и «что она не будет поз­волять каким-либо иным португальским или иностранным судам приходить торговать на этом побережье, под угрозой конфиска­ции судов и рабов».

Следует, кстати, заметить, что португальское правительство строго наказывало всех, кто вступал в сделки, касающиеся продажи рабов, с иностранцами. Так, например, продажа рабов голландцам (которых католики-португальцы считали еретика­ми) рассматривалась как тяжкое преступление, и виновному в этом африканскому правителю следовало отказывать в креще­нии [312, с. 58].

Мучения невольников, попавших в руки португальских рабо­торговцев, начинались еще в Африке. После захвата или покуп­ки их сковывали цепями и гнали в порт десятки и даже сотни километров. В порту рабы содержались в бараках и, пока не было судов, использовались на сельскохозяйственных рабо­тах.

О. Даппер сообщает: «Поскольку большинство рабов при­ходит из Помбу, в 200 или 300 лигах от побережья, они много страдают в пути, и португальцы, прежде чем посылать их в море, дают им отдохнуть в больших домах, предназначенных для них... Пока флот не прибыл, они обрабатывают землю, са­жают или рубят маниоку» [73, с. 368].

Труд был настолько тяжелым и изнурительным, а условия содержания рабов настолько плохими, что многие из них уми­рали в ожидании погрузки на невольничьи суда, которых всег­да не хватало.

Король Конго Диогу писал в 1548 г. королю Португалии Жуану III: «В этом королевстве Конго в порту Пинда постоян­но идет погрузка многих штук (ресаs) рабов и рабынь. Но в этом порту нет достаточного числа кораблей, чтобы взять то­вар, который всегда есть в этом порту, и многие рабы остают­ся, из-за чего их хозяева несут большие убытки, так как многие из них умирают в этом порту» [118, док. L, с. 85]. Эти сведения подтверждает и письмо королевского агента Мануэла Пашеку Жуану III от 28 марта 1536 г., в котором говорится: «Я занят в значительной степени отправкой судов, которые не прибывают в достаточном числе, вследствие чего в порту всегда остаются рабы, погрузка которых не может быть осуществлена. В тече­ние пяти лет, пока я нахожусь здесь, не было года, когда бы число погруженных рабов превышало четыре или пять тысяч... Огромное число рабов  умирает  из-за  отсутствия  кораблей» [там же, док. 38, с. 67],

Монах Гарсия Симоинш сообщал, что только в одном 1576г. в Луанде в ожидании погрузки умерло 4 тыс. рабов [50, т. Ш, док. 23, с. 146].

В день отправки рабов загоняли в ближайшую церковь и там крестили и нарекали христианскими именами. Обрекая миллионы африканских рабов на страшные страдания и нече­ловеческие условия существования, их мучители-колонизаторы со свойственным им цинизмом и ханжеством проявляли в то же время удивительно трогательную заботу о «спасении душ» этих несчастных. Монахи-капуцины свидетельствовали в середине XVIII в., что в Бенгеле «рабов перед отправкой крестит вика­рий или кюре этого места» [115, с. 18]. «Христианнейший» ко­роль Жуан III в письме от 27 сентября 1537 г. повелевал «кре­стить негров, отправляемых из Гвинеи, на каравеллах, на кото­рых они едут, или в лавках и домах, куда их помещают, ибо некоторые заболевают и умирают в пути, не будучи крещены­ми» [50, т. II, док. 23, с. 62].

Тотчас же после процедуры крещения, обеспечивавшей душе неофита вечное блаженство, работорговцы на деле показывали новообращенным «братьям» свое христианское человеколюбие — они клеймили их, как скот, каленым железом, до отказа заби­вали ими трюмы невольничьих кораблей и отправлялись за океан торговать своей совестью и «живым товаром».

Попавший в плен к португальцам и проживший много лет в Анголе в конце XVI в. английский моряк Э. Найвет следую­щим образом описывает экзекуцию клеймения рабов, очевидцем которой он был: «Португальцы клеймят их, как мы клеймили овец, каленым железом, которое мавры называют кримбо. Не­счастные рабы стоят все в один ряд и поют: ,.Белые люди не покупают, а поспешно уходят прочь"... так как португальцы внушают им, что тот, кто не имеет клейма, не считается сколь­ко-нибудь ценным человеком в Бразилии или в Португалии, и таким путем под личиной любви заставляют несчастных мавров быть в самом гнусном рабстве» [45, с. 96].

В работах ряда португальских историков распространен те­зис о том, что условия перевозки невольников на судах, принад­лежавших португальцам, были якобы несравненно лучше, чем на судах других европейцев, в силу некоего врожденного «че­ловеколюбия» португальцев. Данный тезис эти ученые, как правило, стараются подкрепить ссылками на нескольких гол­ландских наблюдателей XVII в., которые писали, что «порту­гальцы были более умелыми и гуманными транспортерами жи­вого груза, чем другие нации» [281, с. 140]. Но подобные свиде­тельства нельзя считать беспристрастными, ибо голландцы в период своей оккупации ряда районов Западной Африки сами охотно пользовались услугами португальских работорговцев.

Гораздо большего внимания заслуживают свидетельства объек­тивных наблюдателей, среди которых нам хотелось бы выде­лить многочисленные свидетельства русских путешественников. Условия перевозки негров на невольничьих судах, метко про­званных в народе «тумбейрос», т. е. «могилы», были поистине ужасающими. В королевском указе от 13 марта 1684 г. говорит­ся: «Меня информировали, что при перевозке пленных негров в государство Бразилию погрузчики и капитаны судов имеют обыкновение держать их столь прижатыми и прикованными один к другому, что у них нет необходимой для жизни свободы движений... и от этой тесноты, а также от дурного обращения многие из них умирают, а те, которые остаются живы, прибы­вают в самом жалком состоянии» [296, с. 33].

Переезд невольничьего судна из Гвинеи в Пернамбуко зани­мал в среднем от 13 до 20 дней, из Анголы в Ресифи — около 35 дней, в Баию — 40 дней и в Рио-де-Жанейро — 2 месяца [25, с. 133; 372, с. 16]. По свидетельству русского путешествен­ника А. П. Лазарева (1819), в течение всего этого времени нег­ров из трюма не выпускали «ни длякаких нужд и надобностей» из страха, что они поднимут мятеж или предпримут общее са­моубийство [25, с. 133]. А. П. Лазарев, лично осматривавший невольничьи суда в Рио-де-Жанейро, оставил одно из самых обстоятельных, ярких и правдивых описаний португальской ра­боторговли. «На судах, приходивших в Рио-де-Жанейро с не­вольниками, — сообщает он в своих „Записках", — сделаны были в трюме, к борту клетками нары, из которых в каждую влезал негр через узкое четвероугольное отверстие, и там лежал он, запертый вьюшкой с запором. В сем тесном положении стра­дальцы сии не только не имели возможности быть между собой в сообщении... но и едва ли могли поворачиваться. Таким об­разом нагружали их иногда до 900 человек. На одном судне я видел 747, на другом 850 и еще на малом бриге 450. Воздух у них был до такой степени сперт, что... при всей моей крепости я не мог сойти в трюм» [там же, с. 312].

В работах буржуазных авторов часто встречается утвержде­ние, что негры ввезли в Бразилию ряд болезней, до того неиз­вестных в Америке. Однако такие авторы обычно не находят нужным сказать, что сами негры оказывались жертвами болез­ней, возникавших в трюмах, невольничьих судов вследствие чу­довищных антисанитарных условий, в которых работорговцы содержали этот «человеческий скот». Оспа, чесотка, злокачест­венная лихорадка и трахома были обычными спутниками нег­ров в пути.

В результате болезней, голода, самоубийства и гибели от банзо[29] процент смертности негров при переезде через океан был обычно очень высок. Калогерас утверждает, что в пути гибло в среднем 30% «живого груза». По другим сведениям, процент смертности составлял 65.

Как сообщал генерал-губернатор Бразилии в январе 1715 г., только на небольшом участке пути между Рио-де-Жанейро и Баией на одном невольничьем судне умерли 102 раба [77, т. 70„ с. 208]. Лазарев сообщает, что на первом из виденных им не­вольничьих кораблей в пути умерло 150 негров, на другом — 217, а на третьем — 45 [25, с. 133]. Сохранились «списки умер­ших», куда капитаны судов записывали погибших в пути рабов. Проанализировав эти документы, Г. С. Клейн установил, что с 1795 по 1811 г. на 351 судне, пришедшем в Рио-де-Жанейро, умерли около 20 тыс. рабов, причем смертность составляла 95 на 1000 [324, с. 538].

В одном из официальных писем, отправленных из Бразилии в Лиссабон 2 августа 1759 г., читаем: «8 июля в этот порт при­было судно... с грузом негров из Анголы и выгрузило 500 нег­ров. ...Но из них были живы лишь 368, большинство — мальчи­ки. Все они прибыли с лихорадкой и столь отощавшие, что больше похожи на скелеты, чем на живые существа» [251 а, с. 138].

Французский исследователь Г. Каи в своей монографии «Торговля черными» пишет: «Можно сказать, что в целом в XVIII в. 12% рабов умерли при переезде... и еще 25% —в пер­вые месяцы после прибытия. Следовательно, спустя год после отправки из Африки из троих выживали менее двух» [там же].

Несмотря на высокую смертность рабов при перевозке через океан, торговля неграми приносила работорговцам огромные барыши. Вследствие постоянно растущего спроса черные рабы в Бразилии всегда стоили очень дорого. В XVI в. раб-негр стоил часто 100 милрейсов, в то время как раб-индеец — только 20. В течение всего колониального периода цена одного раба-нег­ра непрерывно возрастала, доходя до 800, 900 милрейсов и да­же до конто[30] [372, с. 17]. Эта цена в каждом отдельном случае зависела от пола, возраста, физических качеств и племенного происхождения раба.

В Бразилии в течение нескольких веков существования раб­ства имелись невольничьи рынки, где продавали негров. Осо­бенно крупные рынки рабов существовали в Рио-де-Жанейро, Баие, Пернамбуко и Мараньяне. В начале XIX в. на неволь­ничьем рынке в Рио продавалось ежегодно примерно 5 тыс. ра­бов, т. е. четверть их ежегодного ввоза в Бразилию.

Вот что представлял собой невольничий рынок в Рио-де-Жанейро по описанию русского путешественника В. М. Головнина[31]: «Это одна длинная улица, называемая Волонга, где в каждом доме внизу есть лавка, в которой нет никаких товаров, кроме негров на продажу. Они все сидят кругом на лавочках, и тут приходят покупатели, осматривают их, щупают, узнают, здоровы ли они, торгуют и покупают, как какой-нибудь домаш­ний скот» [21 а, с. 281]. По свидетельству русских моряков, на многих неграх были надеты железные маски, ибо отчаяние ра­бов вследствие жестокостей хозяев «было подчас так велико, что они ели землю, чтобы скорее кончить свои дни. При всем этом бразильцы уверяли, что в Рио-де-Жанейро положение нег­ров несравненно лучше, чем внутри Бразилии и в Вест-Индии».

А. П. Лазарев пишет о невольничьем рынке: «Когда мы входили в сараи смотреть негров, то их заставляли плясать под их песни. Для любопытства достаточно видеть один раз сие зрелище, но повторять оное слишком жестоко. В несчастном своем положении полумертвый от истощения негр должен еще веселиться!» [25, с. 134].

Ф. П. Литке после осмотра невольничьего рынка записал в своем дневнике: «Здесь есть улица, в коей продают негров, она состоит из домов или, лучше сказать, сараев, разгороженных на две половины: в одной продаются мужчины, в другой жен­щины. Желающий купить является, хозяин показывает ему своих негров, заставляет их делать разные телодвижения в до­казательство здоровья их; покупающий смотрит у них язык — как коновал смотрит у лошадей зубы; товар продан — и бедный негр делается собственностью другого» [21, с. 37].

Система рабства с ее рутинной техникой и зверскими фор­мами эксплуатации оказала пагубное влияние на все стороны политической, экономической и культурной жизни колоний. Воз­рождение давно изживших себя форм эксплуатации было исто­рически регрессивным процессом и представляло собой шаг на­зад даже по сравнению со средневековым феодализмом. Систе­ма рабства наряду с колониальным режимом была серьезным тормозом дальнейшего развития производительных сил в колониальной империи Португалии.

Развившееся на основе рабства плантационное сельское хо­зяйство в Бразилии производило товары исключительно на экс­порт, что не только не укрепляло экономических связей между различными районами страны и не способствовало образованию единого внутреннего рынка, но, наоборот, консервировало фео­дально-рабовладельческие производственные отношения. Рабст­во и работорговля подрывали и истощали жизненные силы и африканского общества.

ПОСЛЕДСТВИЯ   ПОРТУГАЛЬСКОЙ   КОЛОНИЗАЦИИ

В научной литературе неоднократно ставился и подвергался изучению вопрос об ущербе, нанесенном колониализмом: наро­дам Африки в период их колониального порабощения.

Однако при этом внимание исследователей, как правило, фиксируется лишь на экономическом ущербе, что, по-видимо­му, связано с тем, что этот вид ущерба наиболее очевиден и поддается более или менее точной оценке.

Однако проблема ущерба не может быть до конца выясне­на, если упускать из виду другой важный ее аспект, а именно урон, который понесли народы Африки от колониализма во внеэкономической сфере.

Установление полного совокупного экономического и внеэко­номического ущерба, причиненного колониализмом народам Африки, представляет собой важную и актуальную задачу. От­ветственность колониальных держав за ущерб, причиненный аф­риканским народам, нагляднее всего может быть выявлена на примере португальских колоний, поскольку португальский коло­ниализм просуществовал 500 лет, значительно дольше, чем анг­лийский и французский. Казалось бы, португальские колониза­торы имели больше всего возможностей поднять экономический, социальный и культурный уровень «опекавшихся» ими наро­дов — времени для этого у них было более чем достаточно.

Между тем весь положительный вклад, который внесли пор­тугальские колонизаторы в экономическое развитие африкан­ских народов, в основном ограничивался тем, что они ввели некоторые новые, главным образом американские сельскохозяй­ственные культуры (маниоку, кассаву, маис, ананасы). Однако культивация этих культур не вызвала каких-либо существенных экономических или социальных изменений в африканском об­ществе, так как маис и маниока лишь заменили в качестве главных продовольственных культур просо, которое аборигены выращивали задолго до европейцев. Даже такая важная тех­ническая идея, как идея колеса, не была принята африканцами от португальцев и в тот период не привилась в Африке. В усло­виях, когда существовали только пешеходные тропы, носильщи­ки стоили дешевле и их было легче и удобнее использовать, чем запряженные лошадьми повозки, для которых требовались широкие дороги и которые были практически бесполезны в се­зон дождей [404, с. 51].

Несмотря на 500-летнее господство, португальцы очень мало преуспели в распространении среди африканцев своей религии, языка, культуры и образа жизни. Это было связано, по-види­мому, и с тем обстоятельством, что ненависть, которую они всюду вызывали, не только убивала в африканцах всякое же­лание подражать им, но и вызывала у них отрицательную реак­цию на все «португальское».

Не подлежит сомнению тот факт, что те положительные мо­менты, которые были связаны в истории африканских народов с европейской колонизацией и которые ревностные адепты ко­лониализма пытаются выдать за «цивилизаторскую миссию», представляются ничтожными по сравнению с той непомерно дорогой ценой, которую заплатила за них Африка, принесшая в жертву Молоху колониализма жизни десятков миллионов, кровь, слезы и страдания сотен миллионов своих сыновей и до­черей.

Если говорить об ущербе во внеэкономической сфере, то, по нашему мнению, следует констатировать, что колониализм ответствен перед Африкой за нанесение ей социального, мо­рально-психологического и духовного ущерба. К этому выводу приводит, в частности, изучение последствий португальской ко­лонизации в Западной и Восточной Тропической Африке. До появления европейцев в зоне будущего португальского владыче­ства существовали весьма развитые и вполне жизнеспособные общественные организмы. Здесь уже в средние века сложились классовые отношения и возникла государственность. Государст­во Бенин на Гвинейском побережье, Конго, Ндонго, Лунда в бассейне Конго, Мономотапа в Юго-Восточной Африке представ­ляют собой яркие примеры средневековой африканской государ­ственности с уже сложившимся классовым и довольно слож­ным социально и культурно организованным обществом.

Вторгшиеся в Африку португальские колонизаторы были первыми европейцами, вошедшими в контакт с народами Тро­пической Африки[32]. Они открыли большую историческую эпо­ху — эпоху общения европейцев с народами других континен­тов. С этого времени колониализм и традиционные африканские общества оказались в состоянии постоянного взаимодействия и взаимовлияния.

Хотя португальская колонизация и имела кое-какое положи­тельное влияние на Африку (знакомство с мировыми культур­ными ценностями), нельзя не учитывать, что приобщение к ев­ропейской культуре сопровождалось физическим истреблением и порабощением миллионов людей, хищническим грабежом аф­риканцев и подавлением их самобытной культуры.

Первые контакты в Африке португальцы завязали с племе­нами, имевшими первобытнообщинную организацию, но, как только колонизаторы попытались создать в Африке разветвлен­ные каналы торговли с целью получения прибылей, они неиз­бежно вошли в контакт с крупными африканскими государст­вами. С самого начала португальцы стремились подчинить их своему контролю и включить в свою империю на правах про­текторатов или колоний. В конце XV — начале XVI в. порту­гальцы предприняли идеологическую, политическую и экономи­ческую экспансию в королевстве Бенин, в XV в. овладели зна­чительной частью Марокко, в конце XV — начале XVI в. приобрели очень большое влияние в Конго, в начале XVI в. разру­шили и захватили города-государства суахили на восточном побережье континента, во второй половине XVII в. овладели государством Ндонго, в XVI—XVII вв. непрерывно вмешива­лись во внутренние дела Эфиопии и Мономотапы.

Во всех случаях контакты с португальскими колонизаторами имели катастрофические последствия для африканских госу­дарств.

Экономика и культурное развитие Бенина были в значитель­ной мере подорваны португальцами, и само это государство уцелело только потому, что португальцы, найдя путь в Индию, потеряли к нему интерес. К тому же на Гвинейском побережье португальцы очень страдали от непривычного и нездорового климата. Их уход из Бенина в значительной мере был обуслов­лен также жестокой конкуренцией голландских, французских, английских и скандинавских купцов. Все это заставило порту­гальцев ограничить свои интересы Анголой и Восточной Афри­кой, где их привлекали огромные минеральные богатства, более здоровый климат и относительно большая свобода от европей­ских конкурентов.

Государство Конго тоже испытало на себе тяжелые послед­ствия португальской колонизации. Уже к середине XVI в. оно было заметно ослаблено, от него отпал целый ряд территорий, а после ухода португальцев в конце XVII в. единство Конго было окончательно подорвано и оно распалось на мелкие по­литические единицы. Когда епископ Луанды посетил покину­тую жителями к началу XVIII в. бывшую столицу Конго Сан-Салвадор, он обнаружил, что она превратилась в место обита­ния диких животных [257, т. III, с. 222].

Проникновение португальцев в Мономотапу, начавшееся в конце XVI в. в форме союзнической поддержки и миссионер­ской деятельности, уже 100 лет спустя — к концу XVII в. при­вело к распаду этого государства. Огромную роль в уничтоже­нии Мономотапы сыграла политика земельных захватов, прово­дившаяся Лиссабоном в виде системы празу. Знаменитые ка­менные дворцы Зимбабве [см. 159; 160] были покинуты и пре­вратились в груду развалин.

Таким образом, португальская колонизация оказала разру­шительное воздействие на материальную и духовную культуру африканских народов. Она поломала и уничтожила сложившие­ся и относительно развитые традиционные социальные структу­ры. Возрождение давно уже изживших себя античных форм эксплуатации (рабства) было исторически регрессивным про­цессом, так как представляло собой шаг назад по сравнению не только со способами производства, существовавшими к тому времени в Европе, но и с теми, которые существовали в Аф­рике.

Непрерывно расширявшийся в связи с развитием сахарного производства в Бразилии спрос на рабов приводил не только к разрушению производительных сил в Африке, но и к бесчислен­ным межплеменным войнам, к превращению войны в главный нерв всей общественной жизни. Хотя в период расцвета рабо­торговли африканский рынок в зонах португальского влияния был переполнен новыми видами импортных товаров, рост тор­говли в данном случае не был признаком экономического прог­ресса.

Торговля, которую вели португальцы в Африке, характери­зовалась крайне ограниченным ассортиментом товаров (золото, слоновая кость, серебро, ткани, бусы и т. п.), а также тем, что товары, предлагаемые африканцами, были не продуктами их общественного производства, а военной добычей или данью, по­лученной с соседей. Кроме некоторых инструментов и ружей, весь импорт, поступавший в Африку, состоял из потребитель­ских товаров, которые не способствовали экономическому раз­витию континента. В обмен за них Африка отдавала людей, что уменьшало не только производительные силы, но и потребность в стимулировании роста сельского хозяйства и промышлен­ности. Возможность столь легко получать потребительские то­вары за рабов, по существу, ликвидировала стимул развивать местное производство промышленных товаров, а там, где оно все же возникало, оно было обречено на гибель из-за отсутст­вия спроса на местные изделия.

Следовательно, торговля, которую вели в Африке португаль­цы, несмотря на свои значительные масштабы, не только не стимулировала развитие производительных сил, а, наоборот, консервировала экономические и социальные институты, закреп­ляя тенденции к общественному застою [160а, с. 12—13].

Традиционные социальные структуры были либо сломаны, либо слегка модифицированы под влиянием внешнего факто­ра — колониальной структуры, созданной европейцами.

Соответственно этому африканцы, насильственно вырванные из прежней социальной структуры, были либо превращены в объект работорговли, т. е. включены в уже исторически изжив­шую себя социальную структуру, либо сохранили чуть ли не до наших дней примитивные первобытнообщинные отношения.

Колониализм, с одной стороны, деформировал традиционные структуры и подорвал зачатки ремесленного производства в об­щине, а с другой — способствовал консервации общины, дав ей административную поддержку.

Поскольку при европейском господстве примитивная перво­бытнообщинная структура обнаружила тенденцию к устойчи­вости и сохранению неизменной формы, то она оказалась как бы выключенной из исторического процесса общественного раз­вития. Таким образом, старая колонизаторская формула, гла­сящая, что только с европейским завоеванием начинается исто­рия африканских народов, должна быть перевернута и иметь следующий вид: до европейского завоевания африканские наро­ды имели свою историю, а после него были выключены из исто­рии, оказались, по выражению В. И. Ленина, «вне истории, рас­сматривались только как ее объект» [17, с. 233].

Поскольку в ходе европейской колонизации континента были уничтожены выработанные веками развития социальные и по­литические институты, можно считать, что европейское вторже­ние перечеркнуло результаты целой эпохи общественного раз­вития африканских народов. Поэтому, по нашему мнению, мож­но говорить о регрессе в социальном положении африканских народов в результате колонизации континента европейскими за­хватчиками.

Португальская колонизация способствовала разрушению традиционных отсталых обществ и замене их исторически бо­лее прогрессивными производственными отношениями, а также знакомству африканских народов с некоторыми достижениями европейской цивилизации. Однако этот процесс втягивания аф­риканских народов в исторически прогрессивный процесс раз­рушения замкнутых первобытнообщинных и раннефеодальных систем и создания единого внутреннего рынка как необходимой предпосылки для развития промышленного капитализма проис­ходил в насильственной форме, шел рука об руку с хищниче­ским разграблением природных и человеческих ресурсов завое­ванных стран.

Существовавшая задолго до европейского вторжения само­бытная и яркая африканская цивилизация была обречена ев­ропейскими завоевателями на уничтожение, а сами африкан­цы — на истребление в ходе колониальных войн и медленное вымирание от непосильного рабского труда в рудниках и на плантациях.

Колонизация Африки португальцами сопровождалась массо­вым уничтожением коренных жителей и организованной в ком­мерческих масштабах «охотой за черной дичью», осуществляе­мой самыми зверскими способами. Вывоз рабов на плантации-в Бразилию привел к резкому сокращению населения и даже к полному обезлюдению целых районов континента.

Варварское расхищение людских ресурсов Африки было од­ним из первых и наиболее губительных по своим последствиям результатов португальской колонизации.

Сокращение численности коренного населения уже в пер­вые века португальской колонизации было настолько разитель­ным, что его вынуждены признавать даже самые ярые панеги­ристы колониализма. Однако они объясняют это сокращение малозначащими или надуманными факторами.

На деле причинами резкого сокращения коренного населе­ния в зоне португальского владычества были прежде всего ра­боторговля, сопровождавшаяся массовым вывозом людей из Африки, истребительные войны колонизаторов, тяжелый рабский труд, которому они подвергали африканцев, а также заве­зенные европейцами болезни — оспа, корь и сифилис.

Высокой смертности среди африканцев способствовали так­же спиртные напитки, к которым колонизаторы «приучали» местное население, считая их лучшим стимулом, заставляющим «туземца» работать. В 1660 — 1830 гг. в Анголу ввозилось огром­ное количество бразильского рома (кашаса или агварденте). Результатом этого, как пишет историк Д. Уилер, было «истоще­ние, деградация, а иногда и смерть от отравления многих аф­риканцев» [418, с. 48].

Одним из наиболее пагубных последствий португальской колонизации был сгон многих африканских племен и народов с их исконных земель, многочисленные миграции коренного на­селения. В результате португальского вторжения в Тропическую Африку изменилась этнографическая карта этого района. Многие племена и народности были насильственно согнаны со своих земель, другие ушли из них после первых же контактов с чужеземцами, третьи покинули их еще до непосредственного столкновения с португальцами, будучи напуганы слухами об их беспримерной жестокости и силе.

Весьма характерна в этом отношении судьба народа маконде в Мозамбике, который в ранние века португальской колони­зации под прямым давлением европейцев вынужден был оста­вить свои исконные земли и переселиться в более северные районы, находящиеся на расстоянии нескольких сот километров от прежних мест обитания.

Португальский этнограф В. Геррейро, проводя полевые ис­следования в современном районе расселения маконде, записал бытующую среди них легенду, проливающую некоторый свет на причины имевшего в свое время место миграционного про­цесса: «В старину белые и черные пили воду из одного и того же источника. Однажды пришло какое-то животное и замутило воду. Белые стали браниться и говорить, что черные плохие, по­тому что они загрязнили воду. Черные отрицали это, но белые, не желая слушать их доводы, сказали: хотя вы и отрицаете свою вину, вам будет запрещено здесь пить; если же вы ослу­шаетесь, мы вас перестреляем. Поэтому мы в страхе бежали и пришли жить в эту страну, оставив белых в той» [278, с. 78 — 79]. Португальский историк и этнограф Жоржи Диаш, подчи­нивший всю свою исследовательскую деятельность малопочет­ной задаче реабилитации мрачного прошлого португальского ко­лониализма, предпринимает в своей монографии попытку тен­денциозной интерпретации этой легенды. Следуя традиции португальской реакционной историографии, он изображает пор­тугальских конкистадоров как друзей и благодетелей африкан­цев и утверждает, что под «белыми» легенда имеет в виду во­все не португальцев, а арабов или африканцев из племени ангони. «Очень вероятно, — пишет он, — что эта легенда была порождена набегами ангони, которые опустошали этот район, или же войнами, которые вели работорговцы арабского проис­хождения на берегах реки Ровума или же она является прос­тым объяснением „пост фактум" фактической ситуации [там же, с. 791.

Эти утверждения Жоржи Диаша в свете исторических фак­тов выглядят не только тенденциозными, но и совершенно без­доказательными. Ж. Сантуш, живший в Восточной Африке в конце XVI в., указывал в качестве места обитания маконде «материк, который тянется вдоль островов Киримба и Мозам­бик до Кабо Делгадо» [131, т. I, с. 88]. Между тем нынешняя область обитания маконде в низовьях р. Ровума значительно севернее и меньше той, которую указывает Сантуш. Следова­тельно, миграция имела место не раньше конца XVI в., т. е. уже после того, как маконде вошли в контакт с португальцами, и поэтому логичнее всего допустить, что легенда, записанная В. Геррейро, имеет в виду именно португальцев, а не кого-то другого. Кроме того, как известно из других примеров, под «бе­лыми» в африканском фольклоре всегда имеются в виду евро­пейцы, и поэтому гипотеза о том, что интересующая нас легенда относится не к португальцам, а к арабам или к африканцам дру­гого племени, представляется беспочвенной и нелепой.

Губительнейшим результатом колонизации было также и то, что она насильственно затормозила естественный процесс этни­ческой консолидации народов Африки. Проводя политику на­травливания одних племен и народностей на другие, сея меж­племенную вражду, подогревая существующие противоречия и* сознательно создавая новые, конкистадоры преследовали впол­не определенную политическую цель — помешать объединению народов Африки для совместной борьбы против чужеземного гнета. Результатом этой далеко рассчитанной политики было замедление процесса вызревания предпосылок для складывания этнических общностей, народностей и наций в Африке. Процесс этнической консолидации хотя и не прекратился, но пошел очень медленными темпами.

Отпечаток этой политики колонизаторов во многом сохра­няется в межэтнических отношениях в Африке даже в наши дни. Как пишет советский историк В. М. Тюрин, «в связи с тем, что маршруты невольничьих караванов проходили из внутренних районов страны к побережью, основные оси напряженности в отношениях между народностями Анголы направлены на карте горизонтально. Так, крупнейшая народность Анголы овимбунду хорошо ладит со своими северными соседями амбунду и южны­ми — ньянека и умбе: с ними не было столкновений по поводу работорговли. Напротив, напряженные отношения до сих пор отмечаются между овимбунду и их восточными соседями гангела и лунда, которые были объектом деятельности работорговцев-овимбунду» [177, с. 78].

Чтобы как-то оправдать гнусные деяния колонизаторов, реакционные буржуазные историки обычно цепляются за раси­стские теории о превосходстве белых над цветными. Так, извест­ный бразильский историк Рошу Помбу, обосновывая «закон­ность» колонизации, пишет: «Мы должны были подвергнуть низшую расу ученичеству подчиненного, и мы это сделали как в отношении индейца, так и в отношении африканца. Это един­ственный законный исторический процесс» [367, с. 80].

Вопреки попыткам реакционных историков показать, что тра­гическая история завоевания Африки и варварское расхищение ее людских ресурсов были закономерным и прогрессивным про­цессом, остается несомненным, что португальская колонизация Африки, так же как Азии и Латинской Америки (Бразилия), носила исторически регрессивный характер как по непосредст­венным результатам, так и по методам осуществления.

Завоевание и колонизация португальцами Западной и Во­сточной Тропической Африки явились составным элементом имевшего важные социально-экономические последствия процес­са первоначального накопления. Помимо других источников на­копления капитала зарождавшийся капиталистический способ производства черпал средства для своего развития из богатств, награбленных в завоеванных странах. Однако в то время как в феодальных Португалии и Испании эти средства использова­лись главным образом для снабжения рынков потребительски­ми товарами, в Голландии, Англии и Франции награбленные бо­гатства использовались в производственных целях.

Как известно, К. Маркс, говоря о «главных моментах» пер­воначального накопления, подчеркивал, что они, эти моменты, распределялись «исторически более или менее последователь­но, между различными странами, а именно: между Испанией, Португалией, Голландией, Францией и Англией» [4, с. 761].

На примере португальской колонизации Африки, история ко­торой дает немало ярких иллюстраций «идиллических процес­сов» первоначального накопления, наглядно может быть пока­зан механизм первоначального накопления на колониальной почве. «Основу всего процесса» составляла и на колониальной почве экспроприация непосредственного производителя.

Но в отличие от Европы в Африке имела место «тотальная» экспроприация — лишение людей собственности, личной свобо­ды и права на жизнь, т. е. превращение их в рабов, а не в наемных рабочих, как это было в Европе, где экспроприация производителей выразилась в их отделении от земли.

В отличие, скажем, от колонизаторов античной эпохи, кото­рые облагали главным образом натуральной данью покоренные области и страны и брали оттуда рабов для своих латифундий и городских заведений, оставляя нетронутыми социально-эконо­мические отношения внутри колоний, колонизаторы эпохи пер­воначального накопления и раннего капитализма сосредоточили свои усилия на варварском расхищении материальных и люд­ских ресурсов завоеванных стран, превращенных ими в источ­ники сырья и вывозимой за границу дешевой рабочей силы (работорговля XVI—XVIII вв.). Вовлекая эти страны в миро­вой обмен, они, как правило, не затрагивали глубоко сферы про­изводства.

Колонизация западного и восточного побережий Африки пор­тугальцами сыграла большую роль в процессе первоначального накопления капитала. Она привела к концентрации крупных капиталов в западноевропейских странах, к невиданному обога­щению эксплуататорских классов в этих странах, с одной сто­роны, и к невероятным страданиям порабощенных народов ко­лоний — с другой. Богатства, приобретенные путем хищниче­ского грабежа колоний и работорговли, принявшей особенно грандиозные масштабы со второй половины XVII в., послужили одной из основ первоначального накопления капитала и разви­тия капиталистического способа производства в Западной Ев­ропе и Америке. Крупнейшие города Европы, такие, как Лисса­бон и Амстердам, Ливерпуль и Бристоль, Нант и Бордо, обяза­ны своим развитием торговле рабами [152, с. 5].

Самые большие выгоды от работорговли и грабежа колоний получила Англия, превратившаяся в главную капиталистиче­скую страну того времени. Урвавшая львиную долю из тех бо­гатств, которые были выкачаны Европой из Азии, Африки и Америки в процессе первоначального накопления капитала, раз­жиревшая английская буржуазия, придя к власти в результате революции XVII в., вступила на путь активной колониальной политики. К концу XVII в. Англия нанесла поражение Франции в целой серии войн и увеличила свои колониальные владения за ее счет, а также за счет Португалии, Испании и Голландии. Колониальная монополия наряду с промышленной монополией выдвинула Англию на авансцену мировой политики, обеспечив ей роль наиболее мощной державы на протяжении XIX в.

Изучение исторических источников приводит к выводу, что одно из самых губительных для народов Африки последствий португальской колонизации состояло в том, что она разрубила исторически сложившиеся тесные экономические и культурные связи, существовавшие между Африкой и Азией, и как бы изо­лировала на несколько столетий эти два континента.

Особенно тесные отношения до прихода европейцев связы­вали африканцев с арабами. На восточноафриканском побе­режье часто бывали арабские купцы, существовали многочис­ленные поселения арабов. Арабы очень часто женились на аф­риканках, в результате чего здесь возникло своеобразное арабо-суахилийское население. Весьма сильным было арабское влия­ние и в области идеологии и культуры. Ислам получил на восточноафриканском побережье почти повсеместное распрост­ранение.

Аравийские шейхи ежегодно посылали торговые флоты на юг — к восточному побережью Африки, чтобы приобрести там слоновую кость, рабов, специи, черепах, шкуры, железо и просо. Первые два «товара» поставляла арабам сама Африка, что же касается остальных, — Африка была как бы реэкспортером, по­лучая их с Востока. Гвоздика шла с Молуккских островов, пе­рец — из Индии, другие товары шли с Дальнего Востока, где купцы из Восточной Африки и Аравии платили местным пра­вителям большие пошлины за право иметь фактории и агентов [336, с. 7].

Азиатские купцы вывозили из восточноафриканских портов также большое количество золота и серой амбры. Особенно активное участие в торговле золотом принимали индийские купцы, имевшие большой, отличавшийся хорошими навигацион­ными качествами торговый флот. По мнению английских иссле­дователей Марша и Кингснорта, «к концу средних веков торго­вые отношения между Индией и Восточной Африкой, возможно, были столь же развитыми, как отношения между восточноафриканским побережьем и Персидским заливом» [там же, с. 7—8].

Индийские и арабские купцы привозили в Восточную Афри­ку бусы, стекло и ткани, которые они обменивали на слоновую кость, серую амбру, рабов и золото. Эта оживленная торговля велась не только с помощью морских перевозок, весьма разви­той была также караванная торговля. Караванные пути связы­вали Восточную Африку со многими странами Ближнего и Среднего Востока.

В результате португальского завоевания все эти традицион­ные связи народов Тропической Африки с народами Северной Африки и Азии были нарушены и прерваны. Восточноафриканский рынок был наглухо закрыт для арабских и индийских куп­цов. Основные торговые потоки из Восточной Африки резко из­менили свое направление. Если до португальского завоевания слоновая кость, золото, рабы и серая амбра шли из Восточной Африки в Северную Африку и Азию, то теперь подавляющая часть восточпоафриканского экспорта двинулась в Европу.

Была подорвана, в частности, весьма оживленная и имевшая широкие масштабы и хорошую организацию арабская торговля в Восточной Африке. Португальцы закрыли для арабских куп­цов восточноафриканские порты, а также их торговые морские и караванные пути. Португальцы с самого начала взяли курс на установление своей монополии на восточноафриканскую тор­говлю. Они намеревались иметь дело непосредственно с африканцами, а не делить свои прибыли с арабскими и индийскими посредниками. В результате полного вытеснения арабских куп­цов с восточноафриканского рынка арабо-суахилийские города на побережье пришли в крайний упадок.

Это было особенно заметно на юге, где португальские гарнизоны и форты в Мозамбике, Кильве и Софале строго следи­ли за соблюдением запрета на «мусульманскую торговлю».

Португальское влияние было заметно слабее на севере, где была сохранена власть местных шейхов, при условии, что они будут платить ежегодный налог [там же, с. 13]. В отличие от южных северные султаны сохранили хотя бы призрачную неза­висимость. Момбасе, Занзибару, Малинди и Ламу было разре­шено сохранить своих султанов и шейхов, формы местного са­моуправления; в торговле они пользовались большей свободой, чем южные султанаты. Правда, морские пути и здесь блокиро­вали португальские патрули, но сухопутные пути были более свободными ввиду малочисленности португальских гарнизонов.

Но города суахили в южном секторе восточного побережья в полной мере испытали на себе всю тяжесть европейского за­воевания. Побережье к югу от мыса Делгадо было зоной по­стоянной португальской оккупации, прямого колониального гос­подства завоевателей. Здесь была введена жесткая монополия португальцев на торговлю. Арабы и индийцы не имели права заниматься торговлей без разрешения португальцев. Для вы­хода в море их суда должны были иметь специальные паспор­та, для получения которых требовалось дать большую взятку. Суда, не имевшие таких паспортов, захватывались португаль­цами, их грузы конфисковывались, а пассажиры и матросы пре­вращались в рабов. Все это резко сократило объем торговых операций между Восточной Африкой и Азией, особенно Индией и странами Персидского залива. На суше арабские торговые связи с племенами хинтерланда были резко ограничены, а во многих районах — запрещены. Так, например, золото должно было покупаться португальцами непосредственно от африкан­цев, а не через посредников — арабов или суахили.

Результаты этой антиарабской политики были губительными для городов побережья. Корни их прежнего экономического про­цветания были подрублены, и многие из них вступили в полосу прогрессирующего упадка [265, с. 48]. В течение 200-летнего пор­тугальского господства многие прежде могущественные арабо-суахилийские города превратились в жалкие и почти необитае­мые деревушки с полуразрушенными зданиями. «Раньше, — пишет Куплэнд, — богатство и красота этих городов поражали визитеров из Европы. Но теперь, когда португальцы пришли, оставались два века и ушли, трудно было узнать эти прекрас­ные места. Что с этих пор больше всего удивляло европейских визитеров, так это то, что рухнувшие стены, разрушенные мече­ти и заросшие джунглями улицы показывали, что эти города были некогда богатыми и могущественными» [там же, с. 71].

По словам историков, «фактически главный результат прав­ления португальцев состоял в том, что они искалечили старые арабские поселения, которые потеряли свои широкие торговые интересы и стали захиревшими городишками, расположенными в стороне от главных торговых путей, единственной политиче­ской связью которых с внешним миром была связь с имамом Маската, который управлял Занзибаром» [336, с. 16].

Разрушение городов-государств суахили сопровождалось и гибелью многих ценностей и достижений арабской и синкрети­ческой арабо-африканской культуры. Так, португальцы почти полностью уничтожили арабскую городскую культуру в Софале, Мозамбике, Пате, Момбасе и Кильве [257, т. III, с. 224]. В этих городах, ставших португальскими колониями, постепенно исчезло арабское население, которое подвергалось преследованиям и было лишено возможности заниматься торговлей.

Тяжелое наследие оставил португальский колониализм и в области культуры. Одной из главных целей колониальной политики Португалии было стремление подвергнуть африканское население насильственной оккультурации и ассимиляции. В основе политики ассимиляции лежала концепция о неполноцен­ности и неисторичности африканцев и вытекающий отсюда взгляд на европейцев как на их естественных опекунов и на­ставников. Однако колонизаторам не удалось уничтожить тра­диционную культуру народов Африки и превратить их в «чер­ных португальцев» — простых «потребителей» лузитанской культуры. Одной из главных причин этого было «культурное» сопротивление африканских народов, стремившихся отстоять самобытный характер своей культуры. По словам А. Кабрала, «Португалии не удалось разрушить или хотя бы существенно юслабить культуру африканских народов».

В то же время, как справедливо отмечал М. де Андраде, по­литика ассимиляции привела к «культурному дуализму», выра­жавшемуся в том, что «многочисленное сельское население хотя и страдало от последствий иностранной экономической системы и было вынуждено отдавать свой труд в распоряжение капита­листической экономики, но сохраняло все же существенные чер­ты собственной культуры. В городских же районах высшие со­циальные слои имели противоположную тенденцию интегриро­ваться в колониальную систему и использовались колонизато­ром для пропаганды португальской культуры».

Таким образом, колониализм ответствен за экономический, •социальный, морально-психологический и духовный ущерб, при­чиненный народам Африки. Вторжение европейцев и их попыт­ки поставить под свой контроль ряд районов Африки — вначале ради приобретения драгоценных металлов, а позже рабов — имели роковые последствия для африканских народов. Эта экс­пансия разрушила производительные силы Африканского кон­тинента, нанесла смертельный удар по афро-азиатским связям, подавляла своеобразную культуру африканских народов. Пор­тугальская колонизация нарушила самостоятельное развитие африканских народов, которые шли теми же историческими пу­тями, что и любой другой народ мира.

[1] Совет по делам заморских владений просуществовал около двух с по­ловиной веков. Он был упразднен декретом 30 августа 1833 г., но был снова восстановлен в 1851 г. (декрет 23 сентября). В конце XIX в. он был заменен Совещательной хунтой по делам заморских территорий [349, с. 22].

[2] На эту должность, как правило, назначались лица из ближайшего ко­ролевского окружения, имевшие знатное происхождение и значительное со­стояние. Так, в 1554 г. король Португалии назначил вице-королем Индии дона Педру де Маскареньяша (дворянина в возрасте более 70 лет, который до этого был послом в Германии) «не только за то, что все его уважали, но и в связи с тем, что он был очень богат» '[349, с. 60—61, прим. 1].

[3] Пардан — старинная португальская монета, равная 36 сентаво.

[4] В королевских письмах они именовались «чиновники  моей  казны» (ministrosde minha fazenda) [см., например, 137, т. IV, с. 79].

[5] О том, что размеры этой дани были обычно довольно внушительными, свидетельствуют хотя бы имеющиеся в источниках указания на то, что пра­витель города-государства Кильвы в 1502 г. платил королю Португалии еже­годную дань в 500 миткалей золота, что составляло 584 крузадо. В 1529 г. шейх Момбасы платил королю Португалии дань в 12 тыс. миткалей золота, причем стоимость миткаля в то время составляла 830 реалов [349, с. 38].

[6] Этот обычай был отменен только в 1901 г. (указ от 16 февраля), когда «туземным» вождям было запрещено носить имена знаменитых португальцев.

[7] Наиболее ярким примером этого является известный исторический эпи­зод, связанный с сыном короля Конго Аффонсу I — Энрике, который был об­ласкан португальским двором, воспитан в монастыре Иоанна Крестителя, представлен папе в Риме, а 5 мая 1518 г. был возведен в сан епископа [по­дробнее об этом см.: 72, с. 95, док. 2; 170, с. 76—77].

[8] Один монах-капуцин, посетивший Луанду в конце XVII в., оценивал ее население в 40 тыс. черных, 4 тыс. белых и 6 тыс. мулатов. По его данным, соотношение между белыми и цветными в Бане было 1 : 3, а в Луанде 1 : 10 [368, с. 100—101].

[9] 4 ноября 1554 г. Павел III издал буллу, зафиксировавшую границу меж­ду епископствами Сан-Томе и Сантьягу (острова Зеленого Мыса) [см. 261, т. II, с. 447].

[10] В 1940 г. фашистское правительство Салазара подписало конкордат с Ватиканом, по которому католицизм был объявлен государственной рели­гией Португалии, а католическая церковь получила широкие права и приви­легии в метрополии и колониях.

[11] М и л р е й с — португальская монета, равная 1000 рейсам. 1000 милрей­сов = 1 эскудо (0,035 долл.).

[12] Обычно в португальских поселениях каждый религиозный орден строил свою церковь, так что в результате в них оказывалось несколько церквей. Один автор XVIII в. сообщает: «В этом поселении Сена существуют несколь­ко церквей, одна называется Вера... другая названа в честь св. Павла и при­надлежит отцам Общества Иисуса, третья названа в честь св. Доменика и об­служивается братьями этого ордена и еще одна названа Милосердие и об­служивается священником» [137, т. II, с. 410].

[13] Так, например, реакционный португальский историограф Соуза Диаш писал: «Обращение негра в христианство не могло быть достигнуто с по­мощью жертвенности и любви. Оно могло быть достигнуто только при помо­щи насилий и борьбы» [394, с. 84].

[14] Некоторые иезуитские миссии регулярно получали государственные субсидии. В письме от 15 апреля 1626 г. король приказывал вице-королю Франсиску де Маскареньяшу назначить миссии из восьми клириков в Мозам­бике ежегодное пособие в 500 крузадо (200 тыс. милрейсов) [259, т. V, ч. II, с. 188].

[15] Ректор — директор иезуитского коллежа.

[16] Как видно из хроник того времени, доминиканцы имели к концу XVI в. в Восточной Африке 12 миссий, в том числе в Софале, Сене, Тете, Луанзе, Массапе, Манике, Мозамбике, на о-ве Керимба, в Зимбабве и т. д. [259, т. V, ч. II. с. 183].

[17] Пропаганда — особое учреждение, созданное при Ватикане папой Кли­ментом VIII в 1597 г. и реорганизованное папой Григорием XV в 1622 г. для распространения христианского вероучения в «языческих» странах.

[18] На основе анализа юридических и практических аспектов проблемы А. Исаакмэн определяет празу как «динамичную систему со следующими ха­рактеристиками: 1) сюзерен — европеец, индиец или метис, обладающий опре­деленным числом привилегий или прерогатив, которые прежде принадлежали вождю или „мамбо"; 2) свободное африканское население (колоны), живу­щее на своих исторических землях и в своей традиционной манере; 3) рабское население... 4) теоретически фиксированные границы... 5) контрактные отно­шения между празейру и короной» [320, с. XII]. Это определение нам пред­ставляется недостаточным и неточным, так как в нем упущено главное — фео­дальный характер этой формы землевладения и землепользования.

[19] Декрет   1890 г.  дал  празу    форму,    которую  они  сохранили  до  своей окончательной   отмены   правительством   Салазара.   Необрабатываемые   земли были отобраны у хозяев и проданы с аукциона. Новый владелец должен был платить правительству ренту в размере 30% всей суммы собираемых налогов. На этого феодального держателя земли налагалось обязательство обрабаты­вать и развивать землю, а также «защищать» живущих на ней африканцев. За это последние должны были платить ему подати в виде товаров или трудом (т. е. отработочная рента). Новые феодалы сохранили старые привилегии празейруш. Они обладали верховной властью в своих землях, могли требовать от африканцев и налоги и труд, вершили над ними суд и имели частную полицию из сипаев. Кроме того, им принадлежало право на монопольную торговлю на своей территории. Позже многие имения отошли к «Компаниа дс Замбези» и «Компания да Мозамбик».

[20] Только в 1643 г. Жуан IV (первый король династии Брагансов) отме­нил королевскую монополию и открыл торговлю с Индиямн для всех порту­гальцев. Однако этот, как и другой подобный декрет 1671 г., относившийся специально к Замбезии, натолкнулся на столь ожесточенное сопротивление заинтересованных придворных кругов, что фактически так и не был прове­ден в жизнь.

[21] Д о бр а — старинная  португальская  золотая  монета, равная 248 тыс рейсам.

[22] Это был далеко не единичный пример сплетения португальских коло­ниальных институтов с африканскими политическими структурами. Когда пор­тугальцы не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы разрушить эти структуры, они сотрудничали с ними до тех пор, пока не добивались моно­полии власти. Юридические и церемониальные функции вождей несли и мно­гие другие капитаны португальских фортов. По словам Сантуша, «кафры об­наруживают то же повиновение капитану Тете, как если бы он был их коро­лем» [131, с. 290].

[23] Имеется в виду «Каса да Индия». О ней см. ниже.

[24] Подробная, хотя и весьма тенденциозная характеристика этих компа­нии дана в работах Антониу Каррейры [251а; см. также 411].

[25] Среди этих пленников двое были весьма знатного происхождения. Они обещали заплатить большой выкуп, если их вернут на родину. По приказу принца Энрике А. Гонсалвиш отвез их в Африку и получил за них «десять негров из разных стран, немного золотого песка, щит из воловьей шкуры и несколько страусовых яиц» [43, дек. I, кн. I, гл. 7, с. 35].

[26] Р. Симонсен считает, что число рабов, вывезенных в XVII—XIX вв. из Африки в Бразилию, не должно было превышать 3,3 млн.

[27] Это дало основание Л. Филью для его периодизации истории работор­говли: цикл Гвинеи — XVI в., цикл Анголы — XVII в., цикл берега Мина — XVIII в., нелегальная торговля — XIX и. см. [296, с. 28].

[28] В этой связи представляет интерес инструкция, данная в 1607 г. коро­лем Филиппом губернатору Анголы М. Перейре Форжасу. В ней было ска­зано, что, поскольку усилия, направленные на открытие серебряных рудников Камбамбе, подрывают работорговлю, что приводит к уменьшению доходов, необходимо прекратить поиски рудников. Губернатору предписывалось про­водить политику, которая бы поощряла покупку рабов и увеличивала рабо­торговлю, с тем чтобы увеличить налоговые поступления в королевскую каз­ну. Для этого он должен был обеспечить «нормальные» условия для рабо­торговли: беспощадно подавлять восстания коренного населения, усилить обо­роноспособность колонии, чтобы отразить нападения враждебных африкан­ских армий и иностранных флотов, если они попытаются захватить Луанду. Только подчеркнув эти гарантии для работорговцев, инструкция упоминала, что в функции колониального администратора входит также распространение христианства [50, т. V, с. 264—279].

[29] Банзо — болезненная тоска африканских негров по родине, кончав­шаяся смертельным исходом.

[30] Конто — португальская монета, равная 1000 милрейсам  (эскудо).

[31] В. М. Головнин был в Бразилии во время своего кругосветного плава­ния на шлюпе «Камчатка» в 1817 г.

[32] До сих пор на западном и южном побережьях Африки сохранилось множество португальских географических названий: Кабу-Верди, Сьерра-Лео­не, мыс Пальмас, Кабу-Корсо, Лагос, Калабар, Камерун, Габон, Кориско, мыс Фрио, Ангра-Пекена и др. Очень многие населенные пункты в Либерии и в, устье Нигера также имеют португальские названия [322, с. 99, прим. 1].