Введение

ИСТОРИЯ ЖИЗНИ КАРЛА ВЕЛИКОГО – ЭТО ИСТОРИЯ ЕВРОПЫ

Карл Великий — неотъемлемая часть европейской истории. По масштабности он сравним, пожалуй, с Александром Великим (Македонским), Ганнибалом, Цезарем и Наполеоном. Жизнь Карла Великого соткана из мифов и истины. Говоря словами Пьера Бурдьё, судьба Карла Великого — это «биографическая иллюзия». Поэтому новая биография Карла Великого не нуждается в осо­бом перекраивании. Если верно утверждение, что каждое поколе­ние отличается собственным взглядом на историю и, таким обра­зом, всякий раз имеет место переосмысление предания, то это характеризует и Каролингский век, в центре которого уже в по­нимании средневековья оказался яркий представитель эпохи — Карл Великий.

Этот период истории, отразившийся в названии и в самой личности императора франков, отличается особым качеством. Арно Борст более трех десятилетий назад охарактеризовал его следую­щим образом: «Карл Великий заложил основу истории, до сих пор вызывающей интерес специалистов, занимающихся совре­менной Европой; речь идет о взаимопонимании европейских на­родов и национальных разделениях, о государственном устрой­стве и общественных структурах, о христианской нравственности и античном образовании, о неиссякающем предании и манящей свободе». В сущности, это незавершенный исторический процесс, живо напоминающий о себе многообразием и новизной форм. Соответственно меняется не только взгляд наблюдателя па каж­дый пройденный этап, но и оценка исходного исторического момента. «Живое воздействие и, стало быть, постоянная транс­формация» в сознании ученого под влиянием господствующих тенденций своего века порождают нерасторжимое целое, элемен­тами которого оказываются продиктованная источниками объек­тивность, с одной стороны, и оторванная от реальности субъек­тивность, с другой.

Европа, ныне стремящаяся обрести новый политический об­лик, несомненно, возвращается к своим корням, к межнацио­нальной, многоуровневой структуре, сформированной личностью правителя и его семьи, которую мы за неимением соответствую­щих терминов обычно называем эпохой династии Каролингов или империей Карла Великого.

Европа во времена Гомера включала в себя части Пелопонне­са, затем эта целостность распространилась на западную часть Средиземноморья вплоть до Геркулесовых столбов. Потом во времена Цезаря и его преемников Европа в результате присоеди­нения Галлии, Испании и Британии к Римской империи расши­рилась за счет огромных территорий североальпийского региона. Впоследствии настала очередь Скандинавии и балтийского побе­режья, и прежде всего Германии, страны по другую сторону Лимеса. Территории на северо-востоке представлялись средиземно­морским народам местом обитания диких скифов. Они стали в будущем Россией. Но тогда это, по сути дела, была terra incognita[1].

По мнению историка, в век Каролингов Запад приобретает пер­вые серьезные очертания в качестве imperium christianum[2] под на­чалом франков. Imperium christianum отдаляется от Византии не в последнюю очередь в результате обновления Западной империи на Рождество 800 года и роста авторитета патриарха Запада, епископа Римского. Вследствие политико-богословского спора о почитании икон накануне второго Никейского собора 787 года под председа­тельством императора подготавливается отделение Восточной гре­ческой церкви от латинского христианства; этот процесс завершил­ся в 1054 году расколом, продолжающимся и по сей день. Античное единство Средиземноморья было нарушено уже германскими посе­лениями на римских землях и окончательно перестало существовать с завоеванием Африки и Иберийского полуострова арабами.

В конце VII {очевидно, должно быть ХII – ошибка в тексте. – Прим.выполнившего ОСR}  столетия Падерборнский эпос превозносит им­ператора Карла как «вершину», «светоча» и «отца» Европы. Из него о Европе складывается пока весьма аморфное и даже противоречивое представление. Однако в нем явно присутствуют два элемента, а именно господство франков и христианства латинского толка на фоне по крайней мере косвенного забвения Византии и Восточной греческой церкви. Тогда и началось в общем-то принудительное для истории Запада и мировой истории разделение Европы на латинское западное христианство и греческую, православную церковь с оплотом в Восточном Средиземноморье и Малой Азии с последующим распространением в некоторых регионах Балкан и в России. Этот процесс имел непреходящее политическое значение, поскольку в посткаролингскую эпоху восточные страны (Польша, Богемия и Венгрия), территории которых были объектом латинской миссионерской деятельности, ощущали себя причастными к западной христианской традиции. Хотя в 800 году Эльба и юго-восточные марки, доходившие до Венского леса, представляли собой и «государственную» гра­ницу христианства, каролингское миссионерство на Севере, на­чиная с Людовика Благочестивого и императора Отгона на Вос­токе, переступило эту границу, хотя Скандинавия, Польша, Боге­мия да и Венгрия в состав империи включены не были. Лишь так называемая восточная колонизация XII—XIII веков вдоль при­балтийского побережья вновь подтверждает это сочетание мис­сионерства и сферы господства, что в широком масштабе с успе­хом реализовал Карл Великий в Саксонии.

Точно так же и западное христианство латинского толка ока­залось не в состоянии долго противостоять расширению импе­рии Карла Великого. Западные и восточные франки уже в X веке избрали собственный путь развития. Франция, впрочем, как и Англия, после норманнского завоевания сформировала нацио­нальное государство. А вот «немецкие земли» как существенная составная часть наднациональной «Священной Римской импе­рии» под началом Оттона I в 962 году возродили империю все­объемлющего надродового свойства, которая одновременно пре­дусматривала плодотворный элемент противостояния с римским папством как высшей духовной инстанцией.

Такая постантичная, предсовременная Европа вызывает тень аналитичного идеального континента, его контуры Новалис оп­ределил ностальгически-смиренными предложениями, которыми начинается его известное сочинение 1799 года «Христианство или Европа». «То были блистательные времена, когда Европа явля­лась христианской страной, где христиане населяли эту очеловеченную часть мира. Огромный общественный интерес объединял самые далекие провинции этой необъятной духовной империи. Лишенный обширных светских владений, один глава управлял великими политическими силами и объединял их».

Столь же всеобъемлющей, но еще более тесно связанной с историческим контекстом представляется оценка Якоба Бурхарда в его произведении «Старая схема лекции об изучении истории» (1868): «Империя Карла несла в себе благословенное начало, вну­шавшее европейским народам идею культурной общности, кото­рая с тех пор (исключая, пожалуй, Англию) воплощает преиму­щественное право в мире и которая уже в то время обеспечивала идеальный пандан к византинизму [именно так!] и исламу».

В буржуазный век «культура» становится заменителем рели­гии. Не случайно ислам как всемирно-исторический компонент также немыслим вне контекста, хотя и с негативным оттенком. Особый смысл приобретает следующее замечание: «Несмотря на то что единство оказалось кратковременным, впечатление было весьма значительным и фактически чрезвычайно важным в том отношении, что каролингские структуры (Бурхард при этом име­ет в виду феодализм) естественно продолжали существовать в от­дельных государствах». Церковь также заслуживает справедливой оценки. Она явилась ферментом средневекового общества, спо­собствующим «сплочению крупных групп стран».

Самым существенным результатом так называемого среднего каролингского периода, наивысшим образом проявившегося в личности и исторических заслугах Карла Великого, можно счи­тать также то, что удалось преодолеть последующую широкую континентализацию королевства Меровингов с центрами власти между Рейном и Луарой вследствие интеграции прежде всего Аквитании, Септимании с частью средиземноморского побере­жья и Италии. Континентализация означает в этой связи переме­щение центров власти от Средиземного моря на Север, прежде всего по другую сторону Альп. Хотя арабская экспансия со вре­менем разрушала позднеантичное единство средиземноморского мира и впоследствии захватом Сицилии и других островов поро­дила опасные плацдармы, тем не менее существовал широкий доступ к Средиземному морю. Но значимость этого проявилась лишь во времена крестовых походов.

В VI—VII веках к континентализации во все возрастающей степени добавлялось перемещение центров общественно-эконо­мического развития в сельские местности. Это явление было связано с закатом городской античной культуры и, безусловно, со стагнацией торговли с далекими странами Востока. Вместе с тем упомянутые явления не имели тех катастрофических последствий, которые более шестидесяти лет назад предрекал Анри Пиренн в своей известной книге «Магомет и Шарлемань».

И здесь средний каролингский период, если судить по техни­ческим инновациям, многостороннему освоению земель, улучше­нию структуры сельского хозяйства, расширению системы финан­совых отношений и торговли, особенно в IX веке, решительно подготавливает качественный сдвиг, не в последнюю очередь про­явившийся в средневековом облике европейских городов.

Еще одним всемирно-историческим моментом этой эпохи является расселение франков на Восток — на другой берег Рейна вплоть до Эльбы. Эта водная преграда в направлении Дании была преодолена лишь в ходе военного натиска в самом конце правле­ния Карла.

Континентализация и запустение городов обнажили значи­тельные военные и внешнеполитические слабости Каролингской империи. Отсутствие флота на Средиземноморье не позволило людям, проживавшим на побережье и на островах, оказать со­противление сарацинам. А селившиеся на атлантическом побере­жье и в долинах таких рек, как Луара, Сена, Маас, Рейн, Везер и Эльба, оказывались более или менее беззащитными перед нор­маннами и викингами, совершавшими грабительские набеги на быстроходных судах. Венеция, возникшая в те десятилетия в ла­гуне Риалто, также смогла воспользоваться этой слабостью, ориентируясь на Византию. В результате Венеция превратилась в плацдарм на пути с Востока на Запад.

Активизации торговых связей по течению рек, впадающих в Северное море, омывающее берега Англии, Скандинавии и При­балтики, способствовали фризы, датчане и шведы. Именно вдоль этих транспортных артерий уже в первой трети IX века Крайний Север начал сближаться с ойкуменой. Это происходило благода­ря государственному миссионерству в ходе исторически обуслов­ленного вовлечения в лоно христианской Европы.

В противоположность империи восточных и западных готов в Италии и Испании, особенно вандалов в Африке, в империи фран­ков после крещения Хлодвига, которое, по легенде, произошло в 496 году в Реймсе, не было никаких религиозных препятствий для более тесного симбиоза между населением римских провин­ций и франкскими завоевателями.

Собственно, политическому завоеванию территорий на ле­вом берегу Рейна в IV и V столетиях предшествовало постепенное «просачивание» франков и других германских племен с террито­рий на нижнем Рейне и к востоку от них вначале как наемников, а затем как поселенцев в северогалльские провинции. Это приве­ло к своего рода «декультурализации» данного пространства, в то время как прежде всего по ту сторону Сены и Луары романская аристократия церкви и администрации внедряла и распространя­ла среди Меровингов на франкских территориях позднеантичные образование и жизнеустройство, а также принципы управления и городской культуры.

Характерным представителем этого слоя можно считать епис­копа Григория Турского, «Десять исторических книг» которого, несмотря на дополнительные археологические свидетельства, в основном дают представление о порядках в V—VI столетиях, от­ражающих проникнутую сенаторским сознанием историю галль­ского пространства» (Ганс Губерт Антон).

На основе этого как бы вытянутого во времени, хотя и рых­лого, фундамента остатков позднеантичного образования прово­дится мысль об эпохе Карла Великого и Людовика Благочестиво­го, представляющая в духе Каролингского Возрождения попытку уже по истечении VIII столетия снова обрести античную форму и содержание. Этот ренессанс, а также пересекающиеся равнонаправленные устремления в духе императора Оттона и династии Гогенштауфенов поначалу в контексте спасительно-исторических ожиданий обострили историческое сознание и культурные стан­дарты, когда их носителем начиная с позднеантичного периода выступила церковь. На значительную часть духовного «наследия» могут претендовать монастыри. Поэтому и единственная сохра­нившаяся рукопись о житии Карла, частично дошедшая до нас и служившая Эйнхарду основой для написания биографии импера­тора, находилась в монастырской библиотеке Корби.

Это позднеантично-галльское наследие в области экономики и общественного устройства, церкви и культуры вступило в про­тиворечие с германо-франкским своеобразием в социальной струк­туре, образе жизни, способах поселения и менталитете. В течение двух или трех столетий оба начала породили третье. Поэтому уже Леопольд фон Ранке в названии своего известного первого про­изведения «История романских и германских народов» (1824) за­говорил об этом симбиозе при зарождении европейской истории. Правда, учитывая современный уровень знаний, к этому следует добавить еще славянский элемент, как раз в духе примечательной линиатюры из молитвенника (с отрывками из Евангелия) эпохи Оттона III конца X века. В ней увенчанные коронами четыре женщины, символизирующие Склавинию, Германию, Галлию и Рим (символ империи и ее корней), вручают дары правителю.

Встает вопрос: а нуждается ли этот генезис средневековой Европы восьмисотых годов в биографическом выделении отдель-ной личности? А может быть, в большей степени безымянные долговременные факторы оказывали воздействие на ход исторического развития. Противоречие между структурной историей и историей персоналий носит искусственный характер. Если происходящее в природе в значительной мере подчинено имманентным законам, не зависящим от наблюдателя, история изучает человека и его «свободные» решения в той степени, в какой дей­ствия в заданных рамках могут быть «свободны» от пространства и времени. На этих только человеку предоставленных возможно­стях во все времена зиждется политическая дискуссия. История как развертывание действия, результат и одновременно указание на будущие возможности «делается» не людьми. Говоря еще раз словами Якоба Бурхарда, если в определенные моменты своей эволюции история сгущается в одном человеке, к которому затем прислушивается мир, это может считаться надежным познанием и нашего века. Действительно. Разве можно было бы писать ис­торию Рима, перехода от республики к Римской империи Авгус­та, игнорируя фигуру Цезаря, имя которого присваивалось всем последующим императорам? Разве послереволюционную эпоху Франции, да и всей Европы, можно было бы осознать без вели­кого корсиканца? И наконец, попробуйте разобраться в истории Третьего рейха без дьявольского явления Адольфа Гитлера.

Биографический элемент истории занимает заслуженное ме­сто между обезличенной историей уклада и общества, с одной стороны, и культом личности, с другой. Это положение относит­ся к веку, по праву названному веком Карла Великого. Уже его современник Эйнхард ощущал потребность воздвигнуть памят­ник неповторимому правителю и его «неподражаемым делам», чтобы в противовес современным агиографическим писаниям оттенить масштабность исторической личности, а также проде­монстрировать современникам и потомкам неповторимость ин­дивидуальной исторической фигуры. Не в последнюю очередь поэтому он использовал в качестве основы при написании био­графии Карла главу о Цезаре Светонии (I век после Рождества Христова). Житие Эйнхарда при всей несостоятельности струк­турной схемы в значительно большей степени учитывало инди­видуальность главного персонажа, чем широко распространен­ные назидательные описания жития святых в позднеантичную эпоху раннего средневековья.

Если житие Карла Эйнхарда, дошедшее до нас более чем в восьмидесяти рукописных вариантах и начиная с XII—XIII веков составившее основу «Великих хроник Франции» («Grandes chroniques de France»), не вызвало подражания в средние века, то причина здесь не только в последующем изменении ментально-культурного климата, но и в том, что по сравнению с крупным императором франков и широтой его деятельности посткаролинг­ская Европа с ее многочисленными действующими лицами утра­тила былую масштабность и приобрела многослойную событий­ность. В результате этого впечатление о величии, производимое биографией Карла, уже не могло больше повториться в такой мере в любой другой биографии правителя, если не принимать во вни­мание написанную Ассером биографию англосаксонского коро­ля Альфреда Великого. Правда, он допустил некоторые заимство­вания у Эйнхарда.

К вопросу о величии императора Карла, к которому можно относиться положительно или отрицательно, добавилось еще одно явление. Ему в разгар средневековья была уготована собственная жизнь. Это возникшие из недр империи Карла Великого два го­сударства-преемника — капетингская Франция и салическая го-генштауфенская «Священная Римская империя». Оба в XII веке конкурировали с Карлом Великим как носителем центральной власти и выразителем руководящего начала в их как бы особня­ком сложившейся собственной истории. Так, монахи древнего монастыря Сен-Дени сочинили миф о «возвращении к роду Кар­ла» в образе Людовика VI и его одноименного преемника, впо­следствии при написании «Великих хроник Франции» в немалой степени опираясь на житие Карла, написанное Эйнхардом. В Ахене в противоположность этому Фридрих I Барбаросса с согласия своего антипапы Пасхамия признал святость правителя франков, о чем и сегодня свидетельствует высокохудожественная гробница Карла. Французские chansons de geste[3], возникшие, по-видимо­му, около 1100 года, и немецкие песни о Роланде конкурировали друг с другом начиная с середины XII века. Шарлемань бросал вызов Карлу Великому. Последний антиисторический взгляд заявил о себе еще в 1935 году в «Восьми ответах немецких историков: Карл Великий или Шарлемань?»

Между тем улеглись бурные страсти узколобого национализма и анахронический вопрос о национальности Карла Великого, который сам себя и по праву считал франком, утратил актуальность. Определенные раздумья о прошлом и минувшем возродились в 1956 году по воле Германа Геймпеля, Теодора Хейса и Бенно Райфенберга, вновь выпустивших в пяти томах биографии под названием «Великие немцы». Этот сборник начинается с биографии Карла Великого. Ее автор Гейнц Лёве, правда, вначале отдает должное версии немецкой истории эпохи раннего средне­вековья, утверждая, что Карл «не был немцем» и «было такое время, когда немецкий народ просто не существовал». Из этого автор делает витиеватый вывод: «Поэтому логично назвать в ряду «великих немцев» таких деятелей, которые, даже сами не созна­вая конечной цели, оказались инструментом истории [именно так!]. Тем самым они оказались причастными к истории возникнове­ния этого народа, определяя его национальный характер».

Дух времени и одновременно проблематика выяснения исто­рии раннего средневековья на основе узко воспринимаемой кон­цепции национализма XIX и XX веков — оба эти момента стоят рядом. Средневековая империя Отгонов и их преемников всегда носила национальный характер. Триаду в составе Германии, Ита­лии и Бургундии под всеобъемлющим покровом Римской импе­рии трудно охарактеризовать в категориях XIX века, в любом слу­чае нельзя определить ее как властное государство. Только в не­мецкой империи 1870—1871 годов без Австрии и габсбургской монархии она обрела специфично германскую государственную «консистенцию», которая отсутствовала в средневековой импе­рии как спасительно-историческое средоточие конечной истории, как продолжение Римской империи,

Во всех национальных и даже национально-государственных семантических полях слово «deutsch» (на средневековой латыни — theodiscus), подтвержденное со второй половины VIII века, обо­значает в противовес латыни один из германских народных языков. Оригинальное свидетельство 816 года из местности Бергамо в Верхней Италии доказывает наличие «theodiscus homines» в смыс­ле трансальпийских иммигрантов или в значении «неиталики с севера с правовыми, родовыми и вторично языковыми коннотаци­ями» (Йорг Ярнут). Самые ранние из известных ныне свидетельств «regnum Teutonicum»[4] имеют внешнее происхождение, а именно итальянское. Они зафиксированы в венецианской хронике, а так­же в кодексе XI века из монастыря Кава на юге Италии. Характер­но, что впервые о «германской империи» по эту сторону Альп упо­минается в грамоте епископа Рюдигера, адресованной шпейерским иудеям в 1084 году. Германия, обозначенная как «tiutschen lande» во времена Лютера — Germania и Аllemane на современном итальянском и французском, — сохраняет такое название вплоть до XIX столетия. Точно так же, впрочем, и Италия как культурно-географическое понятие с многообразными связями, лишенными до второй половины XIX столетия государственной определеннос­ти. Поэтому не требуются какие-либо серьезные аргументы для оспаривания утверждения Гейнца Лёве, высказанного более соро­ка лет назад, что Карл Великий как «инструмент истории без осоз­нания конечной цели» уже выступил в роли основателя Германии.

Однако следует считать фактом, что продвижение франков к востоку от Рейна вплоть до Эльбы с включением саксов в мучи­тельный процесс обращения и подчинения, несомненно, создало предпосылки для расширения Francia Orientalis[5], Germania в по­нимании Эйнхарда, Германии как части империи поначалу меж­ду Рейном и Эльбой. По его мнению, уже во втором десятилетии IX века франки и саксы составляли один народ. Королевское прав­ление и «Священная Римская империя» в X веке распространи­лись на представителей союза покоренных племен — саксов.

Намечавшееся еще в 1956 году, но осторожно озвученное пред­ставление о Карле как о «великом немце», чему вполне соответство­вали голоса из соседней страны-конкурента, было окончательно преодолено самое позднее в 1965 году. Тогда проходила выставка «Карл Великий — дела и влияние» в ратуше Ахена под эгидой Евро­пейского Совета. Хотя поводом для проведения выставки стало 800-летие гогенштауфенской канонизации императора франков, участ­ники приехали из разных стран. Их интерес был вызван экспозици­ей, собранной со всего мира. Не случайно ценный каталог откры­вался статьей незабвенного Франсуа Луи Гансхофа из ныне «промежуточной» Бельгии, располагавшейся между романскими и германскими землями, именно из Бельгии как одного из ранних поселений франков. Изданное в 1965—1968 годах (авторы Вольф­ганг Браунфельс и Гельмут Бойман) пятитомное исследование о Карле Великом отражает это европейское пробуждение под воздействием Римских договоров от марта 1957 года. На их основе Фран­ция, Италия, страны Бенилюкс и Федеративная Республика Герма­ния объединились в ЕЭС, ставшее предшественником нынешнего Европейского Союза. Тогда федеративный союз, обусловленный ис­торическим фактором, не коснулся еще Англии и Скандинавских стран. На востоке он доходил лишь до Эльбы, то есть до реки, по которой проходила граница империи Карла Великого.

Учрежденная городом Ахен в 1950 году премия имени Карла Великого за заслуги в деле объединения Европы наполнена этим историческим духом империи франков и ориентирована на об­щее будущее. Тем не менее нельзя замалчивать, что Каролинг­ская империя, представитель католического Запада, идеологически воспринималась не в последнюю очередь как бастион против фактического или воображаемого наступления коммунизма со­ветского толка. Одновременно последний представлялся скепти­кам в качестве реликта некоего рейнского сепаратизма, видимо, уходившего корнями во времена Веймарской республики и вмес­те с тем интенсивно пропитанного антипрусским духом.

В этой анахронической перспективе империя Карла Великого приобрела даже запоздалые спасительно-исторические черты, вполне схожие с воображаемой моделью христианской Европы Новалиса.

Нынешнему раскрепощенному подходу со всеобъемлющим осмыслением общих первоистоков Франции и Германии, кото­рые соответственно отвергают и прежнюю, персональную кон­цепцию, оказалась созвучной крупная выставка, в 1996 и 1997 го­дах привлекшая внимание публики в Мангейме и Париже. Ее научная ценность отражена в двух содержательных томах под многозначительным заголовком «Франки — предтечи Европы». Империя Карла Великого подарила новую франкскую сущность в современном понимании (Карл Фердинанд Вернер).

ПУТЕВОДНАЯ НИТЬ:

ЖИТИЕ КАРЛА ВЕЛИКОГО В ИЗЛОЖЕНИИ ЭЙНХАРДА

Поскольку у каждого поколения собственный и чаще всего отличный от всех прочих взгляд на историю, бессмысленным представляется неравный спор между известными медиавистами Иоганном Фридом и Гердом Альтгофом о том, в какой степени вымысел может сочетаться с источниками научного изложения материала. В конце концов историк переваривает исторические свершения. В его сознании преломляется сущность минувшей эпохи, выкристаллизовываются биографические черты. И тогда он с большей или меньшей долей фантазии, комбинируя тот или иной исторический материал, выстраивает максимально сбалан­сированную картину на основе конкретных данных, фактов, струк­турных моментов и бесконечных малозначительных деталей.

В отличие от писателя-романиста историк зависит от источ­ников, которые могут использоваться как отправные в истори­ческом контексте только в том случае, если их толкование подчи­няется строго научной методике. Читатель должен уметь отли­чать надежное познание от свободного умозрительного рассуж­дения, тем не менее устремленного к истине.

Это сочетание надежности познания и «сомнительности» пред­положения определяет также взгляд на Карла и на всю его эпоху, тем более что самые ранние свидетельства, начиная с жития Эйнхарда, или доказывают масштабность этой исторической фигуры, или, два поколения спустя, выдвигают на первое место галльско­го монаха Ноткера.

Если в данном жизнеописании Карла Великого следовать хро­нологической канве, придется выдерживать принцип всеобщнос­ти политических событий, переплетения внутренней и внешней политики в ее многочисленных проявлениях, на разных этапах которых из юного бесстрашного короля (часть I) формировался взрослеющий и мужающий император (часть II).

Конкретное построение этого детального жизнеописания по смысловым темам — Карл и папство, Карл и Византия, забота о преемстве — придало бы альтернативным, неоднозначным момен­там его политической деятельности на протяжении десятилетий неоправданную жесткость. Достаточно часто документальный анализ подкрепляется современными источниками (в переводе), что позволяет читателю осмыслить суть излагаемого материала. В конечном счете речь идет о том, чтобы быть на высоте внешне простого, но вместе с тем весьма трудно реализуемого принципа Леопольда фон Ранке — «исследовать и излагать, как оно, соб­ственно, и происходило».

Настоящая биография Карла Великого становится существен­ным историческим ориентиром благодаря сохранившемуся пер­вому и чрезвычайно удачному жизнеописанию современника, находившегося рядом с императором в качестве его друга и советчика в Ахене на протяжении почти двух десятилетий. Именно Эйнхард оставил нам жизнеописание великого франка.

Судя по всему, оно было написано в середине или в конце двадцатых годов IX века — из уважения и благодарности к импе­ратору. Тем самым автор хотел поставить ему памятник, зарыв свой талант в землю. Не исключено, что здесь проявилась также педагогическая сверхзадача — показать внуку Карла и старшему сыну Людовика Благочестивого — Лотарю образ деда, создавшего обширное королевство. Образ, не востребованный его отцом — Людовиком. Именно поэтому автор вскоре полностью от него отошел.

Выходец из рода франков, проживавших в районе реки Майн, родившийся в 770 году, Эйнхард воспринял первые плоды учено­сти в монастыре Фульда, который уже через несколько десятиле­тий после основания стал оплотом миссионерства и просвеще­ния, расположившись территориально между королевством фран­ков и Саксонией — Тюрингией. Труды Эйнхарда как летописца приходятся на период с 788 по 791 год. Примерно в 791 году отмечено его присутствие при дворе Карла в Ахене, который пос­ле пожара в прежнем дворце превратил его в свою резиденцию. Кроме того, резиденция стала местом встречи талантливых людей со всех концов империи, а также с Британских островов, за что удостоилась несколько напыщенного звания «академия».

Вскоре воспитанник Фульды оказался наиболее заметной фигурой в этом кругу. Утонченный знаток античного предания, прежде всего Вергилия, он стал всесторонне образованным при­дворным. Невысокого роста, но трудолюбивый, как муравей, Эйнхард бросил вызов снисходительно-саркастическому окруже­нию, тем не менее снискав его безраздельную симпатию. Особен­но ценил его патрон, привлекавший Эйнхарда для выполнения некоторых поручений по дипломатической линии. Он отличался изысканным умением и компетентностью, что позволило патро­ну назначить прекрасного знатока римского зодчества Витрувия руководителем ахенских мастерских. Как свидетельство художе­ственных способностей Эйнхарда сохранился рисунок XVII века — триумфальная арка в миниатюре, служившая основанием изящ­ного креста и одновременно дарохранительницей. В стилизован­ной под античность триумфальной арке в сочетании с христиан­ским изображением все внимание обращено па символ страда­ния и торжества. В результате образуется сплав (ср. Эрнст Трёльч) античности и раннего средневековья, дающий новое качество — своего рода программное начало, обращенное в будущее. Подоб­ные же ощущения вызывает тщательно продуманная римская клад­ка в базилике Эйнхарда, что расположена в Штейнбахе (Оденвальд).

Эйнхард отличался изворотливостью в общении с придвор­ными, проявляя при этом немалую долю приспособленчества. Так, после смерти своего «господина и кормильца» в 814 году он, бу­дучи представителем старой гвардии, один из немногих не только пережил «дворцовую чистку», но и, к удивлению современников, заслужил благосклонность Людовика Благочестивого.

Он получил в управление многочисленные монастыри, на­пример, Святого Петра и Святого Бавона в Генте, Святого Вандрилла в Нормандии, Святого Сервация в Маастрихте и, наконец, парижское аббатство Сен-Клу.

Самое позднее в конце двадцатых годов Эйнхард отошел от двора, так как споры о потенциальном наследстве между сыновь­ями Людовика от первого брака и последним ребенком Карлом от честолюбивой сторонницы гвельфов Юдифи не сулили ему ничего хорошего. Вместе со своей супругой Иммой они основали церковь в бывшем королевском владении в Штейнбахе близ Ми-хельштадта (Оденвальд), а впоследствии в Мюльхейме в Мейнгау — монастырь. Эйнхард скончался в 840 году и похоронен в Зелигенштадте (Мюльхейм).

Литературное наследие Эйнхарда обширно. Это корреспон­денция, возникшая в маастрихтском аббатстве Святого Сервация, в которой отразилось его время; история происхождения рим­ских мощей для его базилики в Штейнбахе, а также научный трак­тат о почитании Святого Креста. Не исключено, что к этому списку имеет отношение и так называемый Падерборнский эпос.

Все это уступает по значимости житию Карла Великого. Ори­ентиром служат жизнеописания римских правителей от Цезаря до Домициана, автором которых был Гай Светомий, живший в первой четверти II века после Рождества Христова. Есть основа­ния считать, что с указанным текстом Эйнхард познакомился в монастыре города Фульды. Правда, на протяжении длительного периода от поздней античности до раннего средневековья уже имели место попытки написания биографий правителей, напри­мер, история страстей короля бургундов Сигизмунда (которая, однако, скорее всего написана лишь в VII или IX веках), исто­рия короля вестготов, принадлежащая перу Вамбы Жюлиана Толедского {очевидно, опечатка. На самом деле должно читаться: «короля вестготов Вамбы, принадлежащая перу Жулиана (Юлиана) Толедского» - прим. выполнившего ОСR}, или жизнеописание короля вестготов Теодориха II,  изложенное Аполлинарием Сидонием. Достойна упоминания также фигура святого короля Освальда в церковной истории. Однако сознательное обращение к античной форме и образу под­черкивает непреходящее значение жизнеописания Эйнхарда. Только Пьеркандидо Десембрио повторил в биографии милан­ского тирана Филиппе Мария Висконти такой рисковый лите­ратурный прием, но это, как заметил Якоб Бурхард, было в эпо­ху Ренессанса.

Привязанное к языческим государям жизнеописание христи­анского правителя и одновременно обновителя угасшей в 476 году Западной Римской империи было неслыханным в интеллектуаль­ной сфере риском. В противоположность масштабной биографии святых и приверженцев церкви здесь отсутствовал фактор педаго­гической полезности. Ведь Эйнхард объявлял деяния своего гос­подина «едва подражаемыми». С точки зрения античности его интересовало сохранение канвы событий, исторической памяти и земной славы через преодоление смерти. Уже во времена позд­ней античности сложился агиографический жанр биографий свя­тых, которые, предназначаясь для общего чтения, преподносят наследие святого как сознательное подражание Христу, адресуясь к читателю, а еще больше к слушателю, побуждая его к нрав­ственному образу жизни в потустороннем мире. Известный при­мер такого рода запечатлевающегося в памяти, достойного под­ражания и целительного образа жизни являло собой житие свято­го Мартина, сокращенный перевод. Автором этого писания был Сульпиций Север. К этому источнику отстраненно и в полеми­ческом ключе обращается Эйнхард, особенно во введении. Ведь он ставил цель акцентировать характерный жизненный путь сво­его героя, его заслуги как военачальника и государственного дея­теля, подать в прагматическом плане его непреходящую славу, противопоставив ее целям агиографии, почти исключительно об­ращенным на потусторонний мир.

Целенаправленная внутренняя структура биографии по схеме Светония удержала Эйнхарда от манеры изложения с акцентом на потустороннее спасение. Вместе с тем парадоксальным кажется то обстоятельство, что Эйнхард целому ряду похожих биографий ан­тичных правителей (отдавая, естественно, предпочтение житию Ав­густа) противопоставляет историю жизни франкского короля, при­чем императорский титул Карла упоминается лишь в очень не­многих, почти неизбежных случаях. Причины и намерения, кото­рыми когда-то руководствовался Светоний, в результате текстовых утрат нам неизвестны. Однако нет сомнения, что речь прежде все­го идет об историческом письме, в то время как Эйнхард ставит памятник своему герою, который, на взгляд духовных соавторов столетия, в любом случае принадлежал бы Христу. Эйнхард смело отбросил духовные ограничения. Это — неповторимый подход в эпоху средневековья, если не учитывать жизнеописания Альфреда, созданного Ассером, ибо и последующие так называемые жизне­описания правителей являются скорее хронологическими повество­ваниями о деяниях, нежели биографиями, структурированными под воздействием доминирующих взглядов. Это замечание относится к «Деяниям» Конрада II или Фридриха I.

Эйнхарда упрекали в плагиате, поскольку его манера изложе­ния нередко напоминала стиль Светония. Однако что могло по­служить ориентиром при написании биографии правителей? Ясно, что едва ли Эйнхард только во имя классичности латыни созна­тельно выбирал выражения и языковые характеристики в своем произведении, если ему казалось уместным представить нового Августа — франкского короля, ставшего императором. Достаточ­но часто автор вынужден учитывать специфику своего времени и окружения. Поэтому он правил некоторые пассажи и фрагменты произведения, редактировал и тем самым правдиво воспроизвел собственные впечатления. Описание того, как воспитывались сыновья и дочери Карла, ни в коей мере не соответствует взгля­дам Светония, а остается в русле аристократической педагогики раннего средневековья.

Эйнхард, выходя далеко за рамки произведения, оказывается в состоянии познать истинный характер Карла не средствами со­временной психологии, а опираясь на сущностный подход к лич­ности великого франка. Он делает это с помощью античной фи­лософии, оперируя заимствованными у стоицизма терминами «Constantia animi», «magnanimitas» и «aminositas», которые можно передать словами «твердость», «великодушие» и «духовно-физи­ческая гибкость». Их семантика покрывается словом «динамика». Данные понятия решительно отличаются от подлинно христиан­ских добродетелей, таких, как «смирение», «самоотречение» и «способность к страданиям». На императора, безусловно, воздей­ствует христианский взгляд на проблему правления, воплощен­ный в защитной функции в тесной связи с соблюдением права и сохранением мира. Но император — не «священный» король, равно как и не ветхозаветный царь. Он — преемник античных кесарей, титул которых носит с момента своей императорской коронации на Рождество 800 года, хотя, на взгляд Эйнхарда, империя как институт почти поглощена франкским королевством.

Карл удостоился «памятника старины седой», который про­стирается над равнинами эпохи и даже в исторических анекдотах не соприкасается с современниками. Между тем это произошло уже два поколения спустя: хаусбух (домашняя книга) монаха Сен-Галленского монастыря Нотксра Заики столкнулся с «Деяниями Карла Великого», в которых предпринята попытка героизации его как судьи и полководца и затушевывания его призвания как хра­нителя очага и наставника. Там же ставилось под сомнение его «срединное» положение в понимании Эйнхарда.

Между тем в стилизации по античному образцу, к чему скло­няется Эйнхард, современного читателя подкарауливает опасность потерять из виду вполне современные, характерные черты вели­кого франка как политического деятеля и человека, жившего в условиях раннего средневековья. Например, его глубоко христи­анский моральный облик правителя, смирение, но прежде всего мистическое начало, воспринятое от апостола Петра, и тесное единение с Римом как основа политического существования.

Правда, Эйнхард в существенных областях не противоречит главным акцентам произведения. Отстаивая его трезвучие как схему биографии, Эйнхард фиксирует жизнь своего героя и вме­сте с тем дает ее фрагментам совершенно разные оценки. Так, в первой основной части в центре внимания также «военные сведе­ния», однако значительный раздел внутренней политики, к кото­рой у Светония примыкают непосредственно военные аспекты, у Эйнхарда подается как самостоятельный раздел «Об управлении империи». В то время как черты характера его героя, политика в сфере семьи и брака представлены во втором основном разделе жизнеописания кесарей и выплескиваются в житие героя, третья часть произведения, посвященная кончине героя, концептуально повторяется у него в четвертом разделе.

Однако, к нашему сожалению, часть произведения, посвя­щенная внутренним условиям империи Карла, получилась срав­нительно худосочной и фрагментарной, в то время как от строго скомпонованного описания Светония, обильно приправленного историческими анекдотами, пришлось отказаться в угоду широко представленной повествовательности.

Переделка произведения не связана с художественной огра­ниченностью автора. Если приглядеться внимательно, он действо­вал так вполне осознанно. Эйнхард просто не желал привязывать к набору цезарей Светония еще одну биографию. Он решил воз­двигнуть литературный монумент и оставить долгую память со­временникам и потомкам о великом франкском короле, сохранив его античное языковое своеобразие и имперский акцент. И это ему удалось в самом лучшем виде.

Произведение Эйнхарда могло возникнуть лишь на том крат­ком этапе культурного и духовного обновления, которое мы, как правило, несколько глобально именуем Каролингским Возрож­дением, хотя последний только частично соответствует собствен­но Ренессансу XIV и XV веков и определяется всякими течения­ми, которые обнаруживают явные признаки раннего средневеко­вья и никак не корреспондируются с модерном. Обе биографии Людовика Благочестивого, написанные трирским епископом Теганом и так называемым Астрономом, отражают совершенно иную концепцию, ибо они связаны скорее с хроникальной моделью. Она бесконечно далека в духовном отношении от подхода Свето­ния к жизнеописанию цезарей.

Несмотря на упомянутое осовременивание (адаптацию) ан­тичного изложения в пользу жизнеописания Эйнхарда, следует учитывать, что он многократно ссылается на письменные источ­ники, например на официозные имперские хроники.

С девяностых годов VIII века они письменно фиксировали события, связанные с королевским двором, и во втором десяти­летии нового столетия подвергались обработке и сглаживанию, что в последующем несправедливо связывали с именем Эйнхар­да. Кроме того, биограф опирался на возникшую в предпослед­нем десятилетии VII века историю епископов Меца. В ней речь шла прежде всего о святом Арнульфе, одном из основателей но­вой королевской династии. Авторство исторических изысков при­надлежит Павлу Диакону, одному из наиболее талантливых лю­дей, которых Карл приблизил к себе из Италии. Исторический материал соответственно содержал похвалу в адрес новой динас­тии. По-видимому, важнее, нежели литературные заимствования, для структурного оформления биографии в отношении как ее содержания, так и сознательного изъятия исторического матери­ала оказались собственные ощущения автора, находившегося в непосредственной близости от своего героя. Следовательно, встает вопрос об аутентичности биографии, которая вовсе не страдает от того, что нередко используется заимствованная манера выра­жения, нюансы которой тем не менее правильно передают суть дела, не прибегая к плагиату.

Изложение Эйнхарда следует воспринимать, тщательно взве­шивая детали, ибо «памятник издалека» должен адекватно вос­приниматься и современниками. Когда Эйнхард, удалившись от двора Людовика Благочестивого между 825 и 830 годами, обнаро-довал произведение, еще были живы многие его современники.

Поэтому автор не смог бы или не захотел бы вводить их в заблуж­дение относительно существенных исторических событий или личных качеств своего героя.

Что в жизнеописание Карла Великого вкрались многочис­ленные ошибки, заблуждения и промахи — об этом уже высказы­вался Леопольд фон Ранке. Правда, биографа волновала не тща­тельность исторической фактуры, не научный подход, а мемуары с историческим акцентом. В этой связи все тот же Ранке дал спра­ведливую и, как мне кажется, исчерпывающую оценку Эйнхарду: «Ему несказанно повезло: в своем великом современнике он встретил достойнейший предмет исторического исследования. Эйн­хард сам обессмертил себя тем, что из личной благодарности Карлу за духовное окормление в юношеские годы поставил ему памят­ник».