Пролог

ОТ ДРЕВНЕГО КОРОЛЕВСКОГО РОДА

К НОВОЙ ДИНАСТИИ ОТ ИСТОКОВ ДО 768 ГОДА

НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ ОТНОСИТЕЛЬНО РОЖДЕНИЯ КАРЛА И ЕГО ПРОИСХОЖДЕНИЕ

Биография Великого императора Карла в изложении ее Эйнхардом не отвечает по крайней мере одному ожиданию, которое мы постоянно связываем с жизнеописанием. Речь идет о совер­шенно определенных датах жизни. Автор сообщает нам весьма приблизительно год рождения, указывая на то, что Карл скончал­ся на семьдесят втором году жизни. А вот несохранившаяся ахенская эпитафия свидетельствует о «семидесятилетнем» Карле, при­чем по сравнению с днем кончины день рождения вообще не упоминается. До недавнего времени, если отсчитывать от 814 года, годом рождения считался 742 год, затем, правда недолгое вре­мя, — 747 год, и с некоторых пор, видимо уже окончательно, — 748 год.

Столь необычная по нынешним временам ситуация объясня­ется целым рядом причин. Так, христианское средневековье ис­толковывало не день рождения, а день смерти как настоящий «день рождения», к которому было обращено всеобщее внима­ние. Ведь именно в этот день душа покидала бренные останки и до дня Страшного суда за некоторыми исключениями (мученики и святые) пребывала в ожидании в преддверии небес или в аду. Это ожидание заполнялось молитвой, говением и смягчалось по­жертвованием родственников покойного. Особенно активно это проявлялось в ежегодные поминальные праздники и в годовщи­ны как особенно подходящие поводы для такого рода многооб­разных пожертвований.

Таким образом собственно день рождения играл откровенно подчиненную роль. По этой причине соответствующая дата рож­дения многих правителей раннего периода средневековья и в са­мом его разгаре может быть вычислена только косвенным обра­зом. Например, так обстоит дело с Фридрихом I Барбароссой.

Карл Великий — сын Пипина III, который лишь несколько лет спустя после появления сына смог заявить о своих притязаниях на корону. В пользу Эйнхарда следует принять во внима­ние, что рождение Карла независимо от того, брать ли за основу 742, 747 или 748 годы, пришлось на период спада и даже забвения летописной фиксации текущих событий. Причем возникшее поз­же по инициативе двора историческое исследование, например епископская история Меца, так называемые имперские хроники, заявило о себе лишь в восьмидесятые и девяностые годы VIII века или даже еще позже. Стало быть, по крайней мере в этом смысле .Эйнхард заслуживает серьезного отношения, когда сообщает чи­тателю, что оказался не в состоянии раздобыть сведения о рожде­нии, детстве и годах взросления своего героя, хотя кое в чем он, видимо, преувеличивает.

Сколь велики были расхождения в вопросе о дате рождения, показывают официальные и официозные свидетельства. Так, Эйн­хард утверждает, что Карл скончался на семьдесят втором году жизни. Явно достоверное указание на надгробном памятнике не оставляет сомнения, что император прожил семьдесят лет. А вот так называемые имперские хроники свидетельствуют, что он от­дал долг природе «приблизительно» в семьдесят один год. Все эти свидетельства, несомненно, проникнуты духом псалма 89, кото­рый обещает человеку: «Дней лет наших семьдесят лет, а при боль­шей крепости восемьдесят лет; и самая лучшая пора их — труд и болезнь, ибо проходят быстро и мы летим». Так незнание и вет­хозаветная мудрость обозначили семидесятилетнюю возрастную границу Карла Великого.

На основе не совсем логичных отправных данных из указан­ных выше источников исследователи древности произвели про­стой расчет. Из 814 (года смерти) Эйнхард просто вычел 72 и получил в итоге год рождения — 742. Правда, в результате вышла на несуразица. Такой подход породил явные сложности в пла­не нравственности для поколения исследователей XIX в. и их уче­ников, родившихся уже в XX веке. Если считать, что Карл родил­ся в 742 году, то его родители — князь (рrinceps) Пипин и арис­тократка Бертрада (Берта), по свидетельству хорошо информированных Ларшских анналов, вступили в законную супружескую связь лишь в 744 году. Отсюда следует вывод о добрачном или даже внебрачном рождении их старшего сына, если только этот грех не был отпущен фиктивным правовым институтом неофи­циального брака в качестве якобы второй легальной формы гер­мано-французских матримониальных отношений.

Уже в самом начале обсуждения деталей его рождения исто­рики столкнулись с мучительными моментами, связанными с последующей семейной и половой жизнью их любимого прави­теля: Карл бросил двух жен, имел три законных брака; наличие многочисленных наложниц подтверждено поименно, известно также, что у него было не менее восемнадцати детей. Как выяс­нил Эйнхард, этот интерес к женскому полу, в общем, подтверж­дает жизнеутверждающий характер Карла и его недюжинные фи­зические потенции. Последующее поколение его преемников вня­ло строгим церковным предписаниям. Сын Карла и его преем­ник Людовик не скрывал отвращения к жизнерадостному ахейскому двору отца и в 814 году при восхождении на трон ре­шительно покончил с распущенностью нравов путем чистки двор­ца, повторив эту политическую акцию в 816 году. В Видении за­гробной жизни, созданном в Сен-Галленском монастыре, скон­чавшийся император в качестве справедливого возмездия попа­дает в своего рода преддверие ада — какой-то жуткий зверь терзает половые органы греховного правителя.

Учитывая явную незаурядность Карла, историки квалифициро­вали эти его эскапады как человеческие слабости, присущие в том числе и великим мира сего, или же как слабости яркой личности, хотя они, без сомнения, определяли саму сущность Карла. Йозеф Флекенштейн говорил о «гении его дружеского отношения»; указы­вали на его общительность, любовь к купанию и охоте, фамильяр­ную близость к дочерям, искренность, прямоту и спонтанность.

Что касается предполагаемых несуразностей относительно даты рождения Карла, историки Карл Фердинанд Вернер и Матиас Бехер некоторое время назад внесли определенную ясность в столь щекотливую тему. Оба исследователя обратили внимание на ре­дакцию одной хроники эпохи раннего средневековья, которая заслуживает доверия, хотя ее рукописное оформление восходит лишь к XVI веку. В отношении 747 года приводится следующее указание: «Ео ipso anno fuit natus Karolus rex»[1]. Тот же источник почти слово в слово свидетельствует о рождении в 751 году младшего брата Карла — Карломана, что никто никогда не ставил под сомнение.

Но даже если взять за основу 747 год, эта дата не представляется однозначной, поскольку 2 апреля как общепринятый день рождения в том году пришлось на праздник Пасхи. Кто пове­т, что Карл, его семья и наследники могли бы забыть об этом Явном знаке божественного избранничества в один из самых торжественных христианских праздников — в день Воскресения Господа! Карл сам сознательно выбрал эту дату для совершения ярко  выраженного политического акта, когда на Пасху 781 года велел Папе в римском соборе Святого Петра совершить обряд помазания своих сыновей Пипина и Людовика как королей Италии и  Аквитании.

А ведь ларчик просто открывался. Если исходить из того, что многие из малых хроник VII века, донесшие до нас важные факты, среди прочих отодвигали и даты рождения Карла на несколько лет после указанного пасхального праздника. Соответственно в тогдашних источниках начало года часто фиксировалось после праздника Рождества, а иногда началом года уславливались считать уже 1 января. Происхождение хроник не в последнюю очередь было связано с так называемыми пасхалиями, по которым высчитывался праздник Пасхи и зависящие от него христианские праздники. Все пережитое, увиденное и услышанное о той эпохе фиксировалось на свободных местах их пергамента. Таблицы летосчисления были составной частью монастырской, общеобразо­вательной и воспитательной работы.

Пасха и, стало быть, начало 748 года пришлись на 21 апреля. Значит, день рождения Карла 2 апреля — на истекавший 747 год, К который заканчивался 20 апреля. Но по нынешнему летосчислению шел уже 748 год. Правда, есть и другие основания, указыва­щие на 748 год как год его рождения: отец Карла Пипин 20 июня 760 года возложил на сына духовное послушание в монастыре Святого Кале. Таким образом, наследник престола к этому  времени в двенадцать лет достиг совершеннолетия, чтобы действовать хоть и по отеческому поручению, но тем не менее достаточно самостоятельно. В пользу этого предположения говорит также следующий момент — более поздняя запись о доставке мощей святого Ирминона в названный в его честь монастырь Сен-Жермен-де-Пре, располагавшийся на лугах близ Парижа. В этой церемонии принимали участие отец Карла, его брат и сам Карл.

Что очень редко случается, в этом тексте Карл выступает от первого лица и в момент совершения события называет себя се­милетним. Перемещение мощей произошло 25 июля вслед за при­мечательным визитом папы Стефана II (III) в земли, населявши­еся франками. Визит папы состоялся в 754 году, значит, перенос мощей в присутствии Карла — в 755 году, когда последнему дей­ствительно было семь лет. Ничто не противоречит тому, что смыш­леный ребенок, тем более столь высокого положения, сохранил память о торжественной и литургически пышной церемонии пе­реноса мощей, а потом, уже будучи взрослым, отбросил эти жи­вые детские впечатления. Столь редкое свидетельство устного предания самого Карла нельзя недооценивать как проявление его открытого и веселого нрава. Так он не без улыбки вспоминает о том, что при этом переносе мощей святого сломал зуб, опромет­чиво прыгнув в склеп почитаемого парижского епископа.

К этим свидетельствам в пользу 748 года как года рождения Карла добавляется еще один факт — брат Пипина Карломан, при­ходившийся Карлу дядей, разделивший престол со старшим сы­ном Карлом Мартеллом, летом 747 года принял монашество и удалился в Италию. А всю ответственность за политическое со­стояние дел и заботу о собственных детях как преемниках возло­жил на брата. Такой поворот событий для отрекшегося князя не был связан с каким-либо риском, поскольку к лету 747 года его брат еще не имел наследников.

В то время когда родители Карла все еще оставались без на­следников и в отчаянии возносили молитвы Всевышнему, состо­ялось также примирение Пипина с его единокровным братом Грифоном от брака Карла Мартелла с баваркой Свангильдой, которому после освобождения из плена был передан дукат Ле-Ман как один из центров власти. Может быть, так оно и было задумано, чтобы Грифон уравновешивался Дрогоном, сыном Карломана, умершим, впрочем, в 754 году.

Возможно, отсутствие детей поставило супругу Пипина Бертраду в деликатное положение, ведь бездетность по причине пред­полагаемого женского бесплодия, особенно в высокой социаль­но-политической сфере, считалась основанием для развода и из­гнания со двора. Этим руководствовался, например, монах Ноткер из Сен-Галленского монастыря, когда по прошествии более столетия уже после 771 года он решительно воспользовался этим правилом как основанием для изгнания со двора второй супруги Карла, дочери короля лангобардов Дезидерия.

Если год рождения великого франка, несмотря на сложности, все-таки поддается вычислению, то место его рождения окутано завесой секретности. Надо признать, что более ранние меценские хроники в самых общих выражениях связывают день суда Пипина с 748 годом. Он состоялся в Дюрене (что между Кёльном и Ахеном); к этому событию, как и в 761 году, а затем при его прёемнике в 775 году и в 779 году, присоединился синод. Тем не менее нам неизвестна его точная дата, а также вообще была ли тогда мать Карла рядом с супругом.

Неопределенность, связанная с точными деталями времени и места рождения, а также с крещением Карла, получает последую­щее отражение в мифическом повествовании «Длинноногая Бер­та». Это предание родилось в XIII веке во Франции, причем в разных вариантах оно распространялось вплоть до XV столетия. Со­гласно Беа Лунду в первоисточнике — хронике Сентонжа под 1225 годом говорится: «Люди требуют, чтобы Пипин женился, а именно на Берте, дочери венгерского короля. С большими почестями ее доставляют к нему в Париж, где и устраивают свадьбу. Однако Кормилица Берты не без хитрости подсовывает ему собственную дочь. Берту обвиняют в том, что с ножом в руках она посягала на жизнь девушки. Расправа над ней должна была произойти в лесу близ Майна. Но она выжила, оказавшись в семье пастуха, в которой четыре года живет служанкой. Между тем лжекоролева рожает двоих сыновей, в итоге за ней закрепляется слава самой злобной женщины в стране. Озабоченная слухами, мать Берты отправляется в Париж. Юную королеву объявляют больной, под запретом любое общение с нею. Мать Берты проявляет нетерпение, нарушает запрет и обнаруживает, что это не та женщина (то есть не ее дочь). Старую кормилицу сжигают на костре, но перед кончиной она признается, что повинна в смерти Берты. Четыре года спустя во время охоты в лесу Пипин встречает настоящую Берту. Он просит приемных родителей позволить ему провести эту ночь с Бертой. В качестве кровати ему дают тележку... Берта узнает его. Она рассказывает ему все, что с ней произошло. Король открывается пастуху и обещает сделать его богатым. Он возвращается с Бертой в Париж в атмосфере всеобщего ликования». Еще позднесредневековые хроники настоятеля Ольденбургского монастыря Генриха Вольтера указывают на связь тележки с именем Карла, подчеркивая, что император был зачат именно в ней.

История приукрашивает детали. Отличительным признаком Берты стала ее длинноногость — поэтому за нею и закрепилось это странное прозвище. Фактически же Бертрада, особенно пос­ле смерти Пипина в 768 году, запомнилась как откровенно поли­тизированная королева со склонностью к «масштабной диплома­тии» (Сильвия Конечни) — впрочем, к откровенному неудоволь­ствию своего старшего сына.

Размышления о дате и месте рождения Карла Великого ха­рактерны для зарождения новой династии, которая в 754 году пришла на смену династии франкских королей — Меровингам. Над историей возвышения династии, названной впоследствии по имени своего наиболее известного отпрыска— Каролинга, на­висли непроницаемые тени. Лишь кое-что лежит на поверхнос­ти, многое сознательно умалчивается, кое-что представлено в ложном свете, а кое-что целенаправленно искажено. Такой под­ход характерен и для биографа Карла — Эйнхарда.

ВОЗВЫШЕНИЕ МАЖОРДОМОВ ПОД ТЕНЬЮ КОРОЛЕЙ

К нашему огромному удивлению, Эйнхард начинает факто­логическую часть своего произведения о Карле Великом с острых и резко выделенных размышлений о закате «королевского рода Меровингов — gens Merovingorum»[2]. Тем самым он лишь внешне соответствует исходному посылу, так как и отдельные кесаревы биографии Светония начинались с указания на происхождение соответствующего правителя. Так, образцовое жизнеописание Августа начинается с однозначного обращения к «gens Octavia»[3], одной из самых значительных фамилий — Велетриса, чтобы за­тем переключиться на родителей и рождение императора.

Избрав гениальный прием для объяснения заката Меровингов непосредственно восхождением так называемых Каролингов, автор обходит стороной всякие неясности при самой общей оценке поли­тических взлетов и падений предков Карла со всеми их несуразнос­тями и провалами, сопровождавшими мучительное восхождение на вершину власти. Так, собственно причиной смены власти становит­ся исключительно упадок королевского рода Меровингов, а не чес­толюбие отца Карла — Пипина, покончившего с обветшавшим ко­ролевским родом, который продемонстрировал свою очевидную никчемность, воспринятую как неспособность к управлению.

Впрочем, уместен вопрос: как, следуя схеме Светония, Эйнхард должен был бы характеризовать родовую принадлежность своего героя? Естественный для нас ответ — Каролинги — был тогда недоступен, ибо лишь несколько поколений спустя под действием непосредственного влияния Карла Великого возникло языковое понятие «stirps Carolina»[4]. Характерно, что исследователи со ссылкой на первооснователей этой фамилии говорят о семействе Арнульфингов из Меца и Пипинидах (Пипин Старший), дети которых — Анзежизель и Бегга — приходились прапрадедом и прапрабабкой Карлу. Кроме того, следует принять во внимание, что в середине VIII столетия имя Карл вовсе не было определяющим в семье, в отличие от Пипина, Дрогона и Гримоальда. До Карла Великого это имя но­сил его дед Карл Мартелл, в тогдашнем фонетическом варианте оно звучало как «Карломан». Судя по всему, это ласкательное производное от «Карл» было перенесено на детей Пипина.

Впоследствии распространенные каролингские имена Людо­вик и Лотарь были, однако, выражением сознательно акцентированного кровного родства нового королевского двора с родом Меровингов в лице его ярких представителей Хлодвига (Людовика) и Хлотаря (Лотаря). Как бы ни характеризовать восходящий род  Пипина и Карла, неизбежной представляется огромная разница между древним происхождением и достоинством Меровингов, родоначальник которых Меровей, по преданию, произошел от связи супруги короля Клодиоса с морским чудовищем, и бросившей им вызов высшей аристократией, хотя и обладавшей мажордомским званием, а также франкским преимущественным правом, но тем не менее не удостоившейся королевского происхождения.

Этим обращением к роду Меровингов как единственному |обоснованию возвышения новой династии на фоне угасания старой Эйнхард перенес предысторию королевского дома, в том числе прежнего франкского королевства, в сферу исторической неопре­деленности. Тем самым он признал подлинными правителями королевства только деда и отца Карла, то есть Карла Мартелла и Пипина III. Поэтому возведение Пипина в королевское звание в 1754 году лишает основания заявление о государственном перево­оте и представляется даже как необходимая акция на состояние рвласть — безвластие».

Проецированная на некоторые строки его текста конечная фаза королевского правления Меровингов в историческом контексте представляется весьма убедительной. Это составило тем­ный фон, на котором ярче выделяется блеск нового правящего рода, — такой фон стал основанием для того, чтобы считать по­следующий этап правления Меровингов эпохой заката и вырож­дения, оскудения и упадка. В этой связи особенно во француз­ских исторических исследованиях и под их влиянием зародилось общее представление о правителях Мсровингах как о королях-бездельниках, бесполезных, в понимании Эйпхарда, носителях королевского достоинства.

Чтобы воздать должное столетиям «длинноволосых королей» (Джон Майкл Уоллис-Хэдрил), потребовались долгие и весьма ин­тенсивные исследования. Меровинги создали государственную структуру — Франкское королевство. В нем осуществился симбиоз между германо-франкским наследием и позднеантичной традици­ей в системе управления, общественного устройства и хозяйство­вания при значительном влиянии церкви, которая способствовала углублению и расширению цивилизаторских элементов.

Закат Меровингов был связан, с одной стороны, с возвыше­нием мощных аристократических семей, конкурировавших с ко­ролями за обладание собственностью, властью и влиянием. С се­редины VII века в их рядах находились каролингские мажордо­мы, обладатели высшей государственной власти, сосредоточив­шие в своих руках все влияние при дворе и ставшие вскоре инструментом высшей власти аристократии. С другой стороны, наблюдалась коррозия королевского правления, которая проис­текала из раздела королевства, межсемейного соперничества и, наконец, прежде всего из чрезвычайно частого несовершенноле­тия потенциальных престолонаследников. Поэтому уже в середи­не VII века казался возможным вариант политического государ­ственного переворота. Таковой представляется попытка мажор­дома Гримоальда легально перенести королевскую власть на свою династию путем усыновления его сына одним из Меровингов или путем усыновления одного из сыновей короля Меровингов. Она закончилась неудачей. По-видимому, усыновленный Меровей умер естественной смертью. Его отец Гримоальд стал жертвой частно­го лица, а точнее, соперничества двух родов в борьбе за власть и влияние. Тем самым Пипиниды не оправдали себя по мужской линии. Повторное восхождение могло состояться лишь через се­стру Гримоальда Беггу (такие возможности обеспечивало «откры­тое» аристократическое общество), вышедшую замуж за Анзежизеля, сына епископа Арнульфа, а также через их общего сына Пипина II (Среднего), который пользовался всеобщим признанием как главный столп Каролингов.

После мучительной второй попытки вопрос решился в сражении близ Тертри (687 год) против нейстрийского соперника ; Пипина в пользу австразийского мажордома. Споры вокруг так называемого государственного переворота показали, что соперничавшие аристократические кланы не были или еще не были готовы уступить друг другу.

В VIII веке Карл Мартелл, некоторое время даже правивший в отсутствие короля Меровинга в качестве «князя» и рассматри­вавшийся как «subregulus»[5], снова предпринял попытку пород­ниться с королевской семьей, чтобы обеспечить определенный социальный статус. Для этого в 737 году он отправил юного сына Пипина, отца Карла, к королю лангобардов Лиутпранду, кото­рый, по свидетельству Павла Диакона, принял его как сына.

Итак, Эйнхард в изложении предыстории Карла без колеба­ний обходит рифы и затемненные места в борьбе за власть и ее сохранение, представляя угасающее королевство Меровингов в виде карикатуры, выражающей, правда, невольно форму и одно­временно сущность Франкского королевства. Словно речь идет о событиях седой старины, Эйнхард формулирует, что «род Меро­вингов, из которого франки «черпали» своих королей», существо­вал вплоть до эпохи Хильдерика. Он но указанию папы Стефана II (III) (фактически же это сделал его предшественник Захарий, представивший желаемое правовое заключение) был смещен и отправлен в монастырь. Очевидно, это объяснялось тем, что силы их иссякли и они уже ничем не могли привлечь к себе внимание, кроме как бесполезным словом «король».

Столь бессмысленному существованию Эйнхард противопо­ставляет полноту власти в руках «префектов дворца», как он в подражание античности характеризует мажордомов. Довольный своим титулом, король с растрепанными, свисающими волосами и неухоженной окладистой бородой восседал на троне, разыгры­вая правителя. На этом фоне «пришлые» отовсюду устраивали аудиенции и отвечали на возникавшие вопросы словно облеченные серьезными властными полномочиями. Этой политической несостоятельности соответствовало также экономическое поло­жение королевства. Эйнхард снова указывает на бесполезное коро­левское звание и продолжает: «Так он [Меровей], кроме пропита­ния, получаемого по воле дворовых префектов, имел в собственности всего лишь усадьбу с весьма скромным доходом. Здесь он и жил, здесь же находились его слуги, весьма немногочисленные, но, располагая всем необходимым, готовые подчиниться ему».

Абзац заканчивается известным пассажем, породившим, между прочим, массу недоразумений в последующих литературных ис­точниках: «Куда бы он ни направлялся, обязательно садился в (телегу) карету, в которую впрягали быков с конюхом на крестьянский манер. Так он ездил в пфальц, так — на собрания поддан­ных, торжественно проводившиеся на благо королевства. Таким же образом он имел обыкновение возвращаться домой».

Этой реализации правления, которое исчерпывалось в цере­мониальном контексте, Эйнхард противопоставляет словечком «однако» исполнительную власть мажордомов. «Однако характер управления королевством внутри и вне определялся дворовым префектом».

Такая характеристика последних Меровингов и их правления, обходящая стороной последующую эпоху концентрации власти и конкретные формы ее проявления, представляет собой злобную карикатуру. Это касается прежде всего определенных элементов их индивидуального проявления, репрезентации, положения при дворе и более чем скромных экономических ресурсов. Короче говоря, публичному показу правления, которому в обществе, по большей части не имевшем представления о книгопечатании, придавалось существенное значение. В сознательно перегружен­ном изложении Эйнхарда исследователям, начиная с Якоба Грим­ма, виделись еще старогермано-мистические элементы королев­ства. Например, королевская карета, которую тянет крестьянская повозка с запряженными в нее волами. Что, впрочем, не имеет археологического подтверждения. Известная воловья голова, об­наруженная в склепе Хильдерика II как элемент декора уздечки в Турнае, указывает лишь на распространение этого вида украше­ния и в районах севернее Альп. Разумеется, двух- и четырехко­лесные повозки были не редкостью, особенно для перевозки жен­щин и священнослужителей. А вот для воинов и тем более для короля лошадь оставалась если не единственным, то наиболее предпочтительным животным, обеспечивавшим передвижение. Изобразительные свидетельства, исторические документы и не в последнюю очередь многочисленные франкские захоронения ло­шадей убедительно подтверждают наши выводы.

Впрочем, Эйнхард и не собирался создавать особую ауру ко­ролям с помощью упомянутых повозок как способа передвижения. Скорее всего он высмеивал последних Меровингов и для этого в том числе использовал разновидность крестьянской по-зки с запряженными в нее волами. При этом Эйнхард скорее его преследовал цель создания публичного колорита изображения как знака феминизации или изнеженности. Из королевского образа с длинными волосами (англосаксонские исследователи говорят о «длинноволосых королях»), который явно прослеживается на монетах и печатках, получились растрепанные волосы на голове и неухоженная окладистая борода. Это неудачливое существование окончательно доконала тонзура — признак помещения в монастырь, покончив с влиянием короля подобно тому, как ветхозаветный Самсон утратил недюжинную силу, когда ему ост­ригли волосы.

Сознательной карикатурой следует считать также и утверждение Эйнхарда о материальной ограниченности королевской власти Меровингов, которая, лишив короля возможности проявлять цедрость, одновременно сузила сферу его политической актив-юсти. Между тем это заявление оказывается в явном противоречии с нашими прочими источниками, особенно с королевскими актами. Согласно им даже поздние Меровинги еще располагали достаточными фискальными средствами и сельскими пфальцами, например, в Париже, Клиши, Понтионе и других опорных пунктах. Не в последнюю очередь под нажимом мажордомов много пожертвований досталось храмам и монастырям, не говоря уже о политическом влиянии королей на решения их мажордомов.

Сознательная перегруженность «угасающей модели» Меровингов содержит, правда, невольные указания на традиционно конститутивные элементы королевского правления, которые не могли быть устранены ни мажордомами, ни князьями при всем их вдполагаемом всемогуществе и определялись их собственным властным положением. Так, король — это считалось знаком его влияния — продолжал принимать чужестранных представителей, выслушивал их, давал им прощальные аудиенции, несмотря на обязательный характер соответствующих «установок» его «префекта». Еще в 817 году, когда Людовик Благочестивый своими изначально несостоятельными поспешными действиями по разделу империи попытался подчинить младших братьев старшему Людовику, одна из привилегий императора в отношении его братьев, правивших отдельными территориями, должна была заклю­чаться в праве принимать всех чужестранных посланников и тем самым сосредоточивать в своих руках всю внешнюю политику.

Еще большее значение для структур и форм правления в им­перии франков имело указание на так называемое народное со­брание, то есть на ежегодную встречу с королем высших полити­ческих авторитетов — администраторов, церковных деятелей и аристократов. На таких собраниях, впоследствии приобретших черты синодов или же последние были присовокуплены к ассам­блеям, особенно когда на обсуждение выносились вопросы цер­ковной жизни, основные действующие лица во главе с королем определяли главные акценты практической политики. Это полу­чало выражение не в последнюю очередь в указах, так называе­мых капитуляриях, из которых самые значительные сохранились начиная с VII века. Королевское правление в период раннего сред­невековья и в самый его разгар формировалось под влиянием консенсуса высшей знати, хотя именно эпоха Карла Великого свидетельствует о расширении королевской законодательной и судебной власти в ущерб аристократии и церкви.

Если Эйнхард представляет поздних Меровингов в роли ма­рионеток мажордомов, это никак не затрагивало их функцию как репрезентативной верхушки государства, о чем свидетельствуют королевский титул и председательство в собрании. Оппозиция мощных аристократических фракций, конкурировавших друг с другом за влияние и собственность, сохранила непримиримость и после успешной военной кампании в 687 году в Тертри. Осо­бенно в Нейстрии далеко не все заседания суда заканчивались в пользу новых князей.

Главная проблема свержения старой династии заключалась для мажордомов в несомненной легитимности Меровингов и их харизмы, на которой, в общем, нисколько не сказалась полити­ческая слабость в основном малолетних королей. В королевстве франков задача бывшего герцога, военачальника (dux) сливалась с существованием бывшего «священного» короля (rех). Таким образом получился динамический элемент, привлекавший в ожи­дании добычи аристократические слои. Он удачно сочетался со статическим началом, гарантировавшим племенному союзу пло­дородие, обильный урожай и триумф благодаря близости к богам.

Такое положение вещей заставляет и Эйнхарда прийти к осо­знанию того, что (один из немногих пассажей его стилизованного под античность жития, в котором он подчеркивает политическую роль папства и, следовательно, церкви) прежде всего союз Пипина III, отца Карла, и его брата Карломана с римским понтифи­ком, все возраставшим духовным авторитетом латинского Запада привел к окончательному отстранению старой королевской династии в 751 -м или 754 году.

Насколько мы можем видеть, влиятельные аристократические фамилии не оказали такому развитию событий никакого сопротивления. Живое участие Пипина в этом чрезвычайно существенном процессе Эйнхард расценивает не очень высоко; в его понимании последний из Меровингов — Хильдерик III был смещен по «приказу» папы и заточен в монастырь. Равным образом «авторитетом» преемника апостола Петра Пипин был возведен на королевский трон.

Такой подход сделал возможным нейтрализовать упрек в «ambitio» или «superbia», то есть заносчивости, как порока Люцифера, и смягчить, может быть, даже снять упрек в «революции». Ведь эта политическая пертурбация произошла по воле папы, викария Христова.

Однако бросается в глаза, что свои рассуждения в отношении римской причастности к решающим переменам биограф сводит к этому ключевому моменту квазисудебного властного состояния. Ибо не упоминаются ни привлекший всеобщее внимание визит папы в королевство франков в 754 году, в осуществлении которого Карл Великий выполнял важную функцию, ни отмечавшееся выше королевское помазание сыновей Карла Людовика и Пипина на Пасху 781 года в соборе Святого Петра. Исключительно важная коронация на императорский престол на Рождество 800 года вызвала у биографа всего лишь недовольную и к тому же невнятную оценку. Предположительно, Эйнхард мыслил одинаково с покойным Карлом, которого раздражал протокольный ход церемонии, а именно изначальная, определяющая роль папы и римлян как выразителей одобрения явного большинства. Так, впоследствии, видимо, не в последнюю очередь во избежание римско-папского доминирования в 813 году Карл в ахенском соборе сам возложил корону императора на голову своего сына Людовика или побудил его к самокоронации. Наполеон I воспользовался этим прецедентом, когда 2 декабря 1804 года в парижском соборе Нотр-Дам в присутствии папы собственноручно провозгласил себя императором и к тому же возложил корону на голову Жозефины Богарне.

Еще предстоит дать оценку тому, не является ли явная сдержанность, с которой Эйнхард показывает влияние папы на судьбу новой династии, ярким проявлением которого стала корона­ция нового императора в первый день Рождества 800 года, одновременно косвенным проявлением критики того времени. Ведь власть Людовика Благочестивого начиная с 816 года все больше испытывала на себе церковное воздействие, тем более что папа Стефан IV (V) именно в тот год совершил повторную коронацию в Реймсе с использованием короны Константина Великого. Кро­ме того, весьма показательно, что наш авторитетный биограф не уделяет особого внимания Карлу как императору. Для него Карл прежде всего король франков, царствование которого зиждется на народно-кооперативных принципах, а не на управлении с эле­ментами сакральной цензуры, то есть «ministerium»[6] с участием высокопоставленного духовенства и подчинением критике со сто­роны последнего.

Тем не менее с получением папского благословения в пользу пребывания последующих Каролингов на троне был сделан еще один шаг в эпоху раннего и зрелого средневековья. Она опреде­лялась характерным и неповторимым симбиозом светской и ду­ховной власти, центр тяжести которой вплоть до заката старой империи в 1806 году определял основные контуры исторического развития в центре Европы. Этому взаимодействию, связывавше­му Пипина III с папством, противопоставлялся тот факт, что ко­ролевство Меровингов было обязано собственным ресурсам как комбинации из старого королевства, обеспечивавшего призыв ополчения, и военно-политической администрации позднерим-ского образца (гермейстеры, патриции) и военной экспансии. Эта смесь с помощью понятия «королевское спасение» или «харизма» приобрела ярко выраженное качество, уходящее глубокими кор­нями в менталитет франков. Поэтому тут действительно потребо­вался дополнительный компонент помимо аристократии, власти, авторитета, собственности и союзов отрядов, чтобы оттеснить от трона племя «длинноволосых королей».

Опять-таки это качество, так называемый легитимизм, в тог­дашней ситуации могла реализовать только церковь, обеспечив­шая уже в крещении Хлодвига — предположительно в 496 году в Реймсе — примирение оседлых романов с франкскими завоевате­лями и поселенцами и сумевшая объединить под монашеской рясой святого Мартина и под духовным началом епископа Турского франкские поместные церкви во всех частях империи. Если в конце V века епископу Реймса удалось закрепить узы, связы­вавшие короля франков с католической церковью, то в середине VIII столетия заслуга в сближении принадлежит патриарху Запада. Преемник апостола Петра и римский понтифик, находясь в напряженном поиске союзников по борьбе со своими противниками — лангобардами, основываясь на учении отца церкви Августина, заявил, что имена и дела согласно порядку вещей призваны соответствовать последним планам спасения. Следовательно, никому не дано быть королем только на основе имени его, ибо прежде всего надобно учитывать дело. Данный принцип впрямую касается и фактического носителя правящей власти, которой при­вивается соответствующее «звание».

Эта «экспертиза» благодаря папскому благословению стала для Пипина правовым основанием для совершения «государственного переворота». Вскоре он был дополнен иными шагами. Так или иначе следует признать, что в VIII веке цивилизация уже продвинулась так далеко, что не убийство, ослепление или строгое тюремное заключение покончили с последним из династии Меровингов и его сыновьями, а формальная правовая процедура, при-ёдшая к отрешению и помещению в монастырь. Правда, и это следует подчеркнуть особо, решение Рима создало лишь общую правовую основу для существования королевства во главе с Пипином. Перемены действительно имели место. Они коснулись также его сыновей Карла и Карломана в 768 году в результате «выборов» и «поднятия на щит». Это, по сути дела, элементы Королевского престолонаследия, характеризующие события средневековья. Они де-юре успешно предотвратили формирование наследственной монархии по образцу Франции или Англии.

Но и Каролинги, династия которых впервые упоминается с середины X столетия у саксонца Видукинда и западного франка Ришара, не ограничивались только доказательством их происхождения от двух широко известных семей на территории империи франков — Арнульфингов и Пипинидов. Согласно генеалогии их род восходит к первому десятилетию IX века в Меце, городе святого Арнульфа и месте захоронения членов семьи. Родоначальником династии принято считать Ансберта, выходца из рода древних сенаторов. По преданию, он взял себе в жены Блитильду, дочь короля франков Хлотаря. От этого брака родилось четверо детей, из которых позже трое стали святыми, в то время как четвертый, по имени Арнольд, был отцом Арнульфа.

В данной компиляции проявляется не только местный пат­риотизм, но и одновременно стремление привязать собственный дом к Меровингам, а кроме того, установить связь с оседлыми романскими родами, в результате подтвердив союз с церковью в лице собственных святых. Обращение к фактической или пред­полагаемой меценской традиции увенчалось успехом. Единоут­робный брат Людовика под именем Дрогон в 823 году стал епис­копом Меца, а впоследствии даже эрцкапелланом канцелярии монарха. После кончины он также был погребен в монастыре Сен-Арнульф близ Меца.

В противоположность этому более чем сомнительному ис­точнику ранние хроники Меца, возникшие примерно в то же время (условно в 805 году), никак не подтверждают ранний период про­исхождения дома, сводя все свидетельства к Пипину сеньеру и его потомкам, особенно к его дочери по имени Бегга как родона­чальнице новейших Пипинидов; тем самым из повествования изымается небесспорная роль святого Арнульфа как отца Анзежизеля, супруга Бегги, не говоря уже о Гримоальде и его тщетном стремлении завладеть короной.

И, наконец, один чужеземный автор, лангобард Павел Диа­кон под воздействием позднеантичного образования по просьбе Ангильрама, главного капеллана Карла, в 785 году сочинил исто­рию епископа Меца. Это было первое из ряда подобных свиде­тельств о епископстве и монастырской жизни, в котором с боль­шим почтением говорится и о епископе Арнульфе. Он был «но­сителем святости, блистательным выразителем своего рода. Ведь он отличался благороднейшим и тончайшим происхождением».

По свидетельству Павла, сам Карл считал себя его правну­ком. «И вот этот Арнульф, — продолжает историограф, — в юно­сти [!] произвел на свет двух сыновей Анхиса и Клодульфа, что дает автору основание указать на Анхиса, отца Энея, когда-то из Трои перебравшегося в Италию. Ибо род франков, как учили древ­ние [здесь имеется в виду хроника Фредегара], восходит к троян­скому роду». Таким образом, сочинение о епископате Меца пере­брасывает мостик к семейству Карла, которое берет начало со смерти Анзежизеля (Анхиса) и простирается до кончины короле­вы Гильдегарды, третьей супруги Карла, которая, кстати сказать, также нашла упокоение в монастыре Святого Арнульфа близ Меца. Павел не забыл упомянуть и новую супругу Карла— Фастраду. Лишь после того он возвращается к главной теме исследования — истории епископата Меца после правления Арнульфа.

Что касается приводимых имен, мы уже отметили, что опре­деляющее династию имя Карл (или ласкательный вариант — Карломан) впервые появляется в связи с Карлом Мартеллом и наряду с Пипином становится предпочтительным. К ним во имя сознатеольного сближения с королями династии Меровингов добавляются имена Людовика и Лотаря, в то время как Арнульфом называют сына Людовика Благочестивого, а потом это имя появляется снова только при пресечении восточнофранкской ветви этого рода. Дрогон, Гуго и Теодорих иногда упоминаются как внебрачные дети. Имя Гримоальд, которое вспоминают последующие поколения в связи с неудачным государственным переворотом, полностью исчезает из исторической памяти после 714-го или 754 года, когда Грифон воспринимался как ласкательный вариант Гримоапьда.

Хитрая попытка тесно увязать падение Меровингов с возвышением семьи Карла избавила Эйнхарда от необходимости от­леживать предшествующую далекую историю своего героя. Достаточно было ограничиться несколькими коленами — отец, дед и прадед — Пипин III, Карл Мартелл и Пипин II. Подчеркивается политическая зрелость этих троих предков, особенно отпор Карла Мартелла сарацинам, что, на взгляд Эйнхарда, наиболее ярко проявилось в битве под Туром и Пуатье в 732 году. По его словам, отец Карла осуществлял дело мажордомов как бы по наследству, хотя чуть позже биограф подчеркивает, что эта функция возлагается народом только на мужей, «превосходящих других блеском своего рода и полнотой средств и возможностей». Тем самым автор пытается завуалировать правовое значение по край­ней мере формально требуемого желания королей при назначе­нии мажордомов, их высших исполнителей, и обосновать наследственную передачу этой должности в семье Карла прежде всего особыми чертами характера, среди которых выделяется способ­ность к руководству.

Эта краткая версия возвышения отражает в лучшем случае половину исторической правды. Насколько верно, что успех последующих Каролингов связан с руководящими фигурами Пипина и Карла, настолько же не противоречит истине и то, что этот спех стал явным лишь в конце долгого пути, который не раз мог закончиться провалом.

История Каролингов, отмеченная легендами и целенаправленными политическими акцентами, поначалу возвращает нас в VII столетие. Уже упомянутый выше епископ Меца Арнульф, почитаемый с конца VIII века как святой, играл при этом опреде­ленную роль. Представитель аристократической семьи, облада­тель немалой собственности на просторах между Мецем и Верденом, в верхнем течении Мозеля и Мааса, союзник королей Меровингов в Австразии (Рейн — Маас — Мозель, Шампань со сто­лицей в Реймсе) установил более тесные связи с другим Великим. Таковым был Пипин, который много лет спустя стал зваться Ланденским по названию территории между Брюсселем и Льежем. Его семья располагала немалыми владениями между Коленвальдом (на линии Турнай — Льеж) и средним течением Мааса.

Оба, Арнульф и Пипин, оказывали решающее политическое влияние на короля Хлотаря II, сосредоточившего после 613 года еще раз в своих руках власть в империи франков. Однако управ­ление отдельными областями (Австразия и Нейстрия), в число которых после 626 года административно вошла Бургундия, было возложено на местную знать. Так, его сын Дагобер I, в 623 году избранный королем территории, расположенной между Вогеза­ми, Арденнами, Коленвальдом и Рейном (поначалу без Шампа­ни), фактически с 624—625 годов был подчинен Пипинам, став­шим мажордомами. Таким образом они начали исполнять при дворе руководящие функции.

Между тем это положение не представлялось пока долговре­менным. В период управления Дагобером I всеми упомянутыми землями империи на первое место выдвигаются влиятельные соперничающие друг с другом австразийские аристократические фамилии. Арнульф даже слагает с себя сан епископа Меца и как основатель монастыря Ремиремонт в Вогезах готовится к духов­ной карьере в качестве каролингского поместного святого. Вна­чале, однако, он заключает прочный междинастический, обра­щенный в будущее крайне важный союз со своим привержен­цем Пипином — Дагобер I женит сына Анзежизеля на дочери Пипина Бегге, распространяя тем самым семейные владения за Арденны.

Не столько политические споры с аристократией всей импе­рии или отдельных ее частей вызвали постепенное ослабление и в итоге закат королевской династии Меровингов, сколько прежде всего ожидание совершеннолетия престолонаследников после неожиданной кончины Дагобера I (в 638—639 годах). Попутно отметим, что взросление претендентов на престол проходило на фоне соперничества аристократических семей за власть и соб­ственность, а может быть, даже определялось этим.

Территории, сосредоточив в своих руках административную власть и фискальные возможности, возглавляли отныне мажор­домы. Так, сын Пипина и брат Бегги Гримоальд в 642—643 годах, несмотря на ожесточенное сопротивление противников, стал майордомом в Австразии; в духовном союзе с франкскими монахами семейство через наследную и фискальную собственность создало надежный в настоящем и будущем духовный фундамент с опорой на церкви и монастыри. Ремиремонт уже упоминался выше. Затем появились монастыри Ставло в Меце и Мальмеди в Вердене, имевшие единое руководство, и Нивель (к югу от Брюсселя) со статусом фамильного аббатства.

О судьбе Гримоальда речь шла уже неоднократно. На нем прекратилось возвышение Пипинидов, мужская линия которых практически прекратилась. Наследником семьи и ее амбиций в «открытом» аристократическом обществе VII века стал сын Бегги и Анзежизеля Пипин Средний, приходившийся отцом Карлу Мартеллу и прадедом Карлу Великому. От этого внука Пипина сеньера по женской линии хроники Меца «выводят» первенство «княжения», по династическому принципу. Существенной причиной нового возвышения последующих Каролингов могло стать бракосочетание в 670 году Пипина Среднего с Плектрудой, наследницей весьма влиятельной фамилии, богатые владения кото­рой простирались от низовья Рейна, включая Кёльн, вплоть до среднего течения Мозеля. В результате существенного приращения собственности и приумножения сферы влияния Пипин (тем более что родители его супруги, судя по всему, остались без наследника по мужской линии) оказался во главе австразийской аристократической партии, успешно противостоявшей претензиям австразийских мажордомов на управление соседними территориями империи. Лишь после смерти противников, иногда насильственной, в прилегающих областях империи нейстрийская аристократическая партия заключила союз с Пипином. Тем самым центр тяжести окончательно сдвинулся в пользу австразийского мажордома. «Он [Пипин] присоединил владения короля Теодориха [последнего внука Хлотаря II] к своему королевству». Это значит, Пипин завладел государством и возложил на себя ставшее вакантным» достоинство мажордома.

Эти события и этот акт закономерно знаменуют начало успешного правления Каролингов. Правильно было замечено, что австразийско-нейстрийские (в том числе и бургундские) споры никак не были связаны с противоречием Восток — Запад, со своего рода этническо-культурным соперничеством между романами и германцами, между городом и деревней. Дело заключалось в Соперничестве конкурировавших друг с другом фракций аристократических фамилий, которые после кончины Хлотаря II откро­венно использовали малолетних королей в борьбе за власть.

Когда вскоре после 688 года Пипин женил своего первенца Дрогона на дочери скончавшегося нейстрийского мажордома Беркара, он пошел на это не только для того, чтобы посредством столь изощренной матримониальной политики расширить сферу влияния на землях между Рейном, Маасом и Мозелем на юго-западные области, но и во имя обеспечения близости к королев­скому двору Меровингов и тем самым к Нейстрии. Нейстрия счи­талась официальным центром юриспруденции. Кроме того, здесь сходились нити внешних отношений, переплетались админист­ративно-политические связи и, следовательно, осуществлялись функции традиционного королевского правления, в изложении Эйнхарда преподносившиеся в карикатурном виде.

Прежде всего королевский суд, рассматривавший споры между влиятельными аристократическими фамилиями и церковью, со­хранял или приобретал статус инстанции, за которой признава­лось право выносить приговор не в пользу всемогущего победи­теля при Тертри и его челяди.

Эти межсемейные узы, простиравшиеся над регионами и ин­ституциональными структурами, по примеру родителей, бабушек и дедушек еще более закреплялись в результате союза с церко­вью. Анденн, Фосс и Нивель, будучи монастырями династии, стали существенными духовными опорными пунктами при расшире­нии имперских территорий.

Аббатство Виллиброда в Эхтернахе на реке Зауер после 698 года все более приближалось к статусу монастыря, что представ­ляло процесс чрезвычайной важности — не только для формиру­ющегося «сакрального ландшафта» в центральной области Австразии, но и для все более тесных контактов Пипина с основате­лем монастыря. Он получил разрешение князя проповедовать Евангелие на территориях Фрисландии, покоренных Пипином в период с 690 по 695 год. Это взаимодействие в военной и духов­ной сферах привело к возникновению в укрепленном замке Ут­рехт первой резиденции епископа каролингского обряда, сфере влияния которого было суждено распространиться и в рейнском правобережье, вплоть до Вестфалии. Таким образом была подго­товлена долговременная интеграция этой территории в империю франков и в поместную франкскую церковь, но пока князь до­вольствовался существовавшим статус-кво. Поэтому он женил сына Гримоальда, между прочим мажордома, на дочери фрисландского герцога Радбода, из почтения к предкам отказавшегося от крещения Виллиброда.

Свидетельство часто привлекаемых как источник хроник Меца,  соответствии с которыми интерес Пипина II распространился на соседние территории и дукаты, особенно Алеманию, Бава­рию и даже Аквитанию, относится к категории вымыслов. Упоминаемые соседи под господством герцогов по большей части франкского происхождения смогли сохранить свою независимость  и отвергнуть претензии мажордомов на подчинение указанием на то, что они всем обязаны исключительно франкским королям, то есть Меровингам. Хотя вторжения Пипина в Алеманию, Гессен, Тюрингию и Саксонию представляются достоверными, за этим стоит более глубокая причина. Знаменитая, к сожалению, только из поэтического свидетельства Эрмольда Нигеллия (двадцатые IX столетия) известная настенная фреска ингелгеймской Паластулы обращает внимание потомков прежде всего на сына Пипина — Карла Мартелла, растерявшего просторы империи франков, но не на его отца.

Случайный характер всего происходящего в истории угрожал  представить и определяющую роль Пипина лишь как преходящий момент в эпохе франков. Напоминая усилия по укреплению 'правления в значительно более позднее время кондотьеров, банкиров-политиков и вице-графов в городах-государствах эпохи Ренессанса, беззаконие и отсутствие правовой базы, особенно в  вопросе престолонаследия, породили особые проблемы, тем более что в связи с претензией Пипина на первенство государствен­но-правовое новообразование вступило в явное противоречие с воспринятым и тем самым легитимированным королевством Меровингов, от существования которых, кроме того, логично зависел институт мажордомов. Тонкая сеть, сплетенная из королей, первенства, достоинства мажордомов и герцогов сыновей Гримоальда и Дрогона, оказалась более чем хрупкой. Дрогон скончался в 708 году, а Гримоальд стал жертвой насильственной смерти от руки язычника-фриза в Льеже незадолго до кончины своего отца, князя, 16 декабря 714 года. Дрогон обрел вечный покой опять-таки неподалеку от Меца рядом с главным предком Арнульфом, в то время как Пипин был предан земле в самом центре владений династии в Шевремоне, замке и затем монастыре, в среднем течении Мааса недалеко от ставших впоследствии изве­стными земельных владений Геристаль и Жюпиле.

Таковы были предпосылки борьбы властных сил за господ­ство и влияние, обострившей отношения между соперничающи­ми франкскими аристократическими фамилиями в Австразии и Нейстрии. Поражает решительный прорыв к власти весьма по­чтенной вдовы Пипина II — Плектруды. Она приложила немалые силы для сохранения за сыновьями и их детьми властных функ­ций усопших. Из Кёльна, где поселилась властолюбивая вдова, она внимательно отслеживала ситуацию. В какой мере и как дол­го влиятельные аристократические семьи принимали эту прави­тельницу в юбке, истории неизвестно. Между тем бунт против ярко выраженной односторонней передачи власти в руки моло­дого потомства поднял другой сын Пипина — Карл, родившийся от связи отца с женщиной по имени Галпейда. Решительными действиями и недюжинными военными способностями Карл уже в IX веке заслужил прозвище Мартелл («молот»), этому способ­ствовал также его незаурядный талант политического деятеля.

Рождение Карла в браке без приданого (в правовом отноше­нии это был конкубинат, то есть внебрачное сожительство) в на­чале VII века не являлось серьезным препятствием при рассмот­рении преемства. Решающее значение имела воля родителей, в данном случае прежде всего влияние Плектруды на Пипина. Она хотела оказать содействие исключительно их общим нажитым в браке сыновьям. В любом случае до 817 года внебрачное рожде­ние основанием для дискриминации не являлось. Только тогда утвердилось изложенное на пергаменте церковное положение о том, что законным в преемстве следует считать потомство от за­конного брака в противоположность притязанию «ius paternum»[7] на свободу действий по своему усмотрению при определении пре­емников или наследников. Если наследственное право преду­сматривало поддающуюся проверке максимально равномерную долю в наследстве сыновей, признанных отцом в качестве потом­ков (Карл Мартелл также получил выделенную ему долю из бога­того королевского владения), то в отношении преемства управле­ния, безусловно, действовал особый принцип «ius paternum», ко­торый впервые был зафиксирован как термин в 768 году и полу­чил исходное политическое оформление.

По свидетельству всех источников, Арнульфинги и Пипиниды, а также их потомки — Каролинги — практиковали единобра­чие, причем на договорной основе соответствующие семьи наделялись приданым. Доказательства классической полигамии отсутствовали, впрочем, она была абсолютно нехарактерна для территорий, населенных франками. Согласно германо-франкским правовым традициям, а также церковным канонам, приобретавшим все больший вес, в семейном праве и в быту на протяжении VIII столетия существовала только одна хозяйка дома. В свою очередь, франкские соборы под председательством Винфрида-Бонифация вводили все более строгие правила заключения брака (запрет кро­восмешения), повторного брака и его расторжения. Тем самым началось победное шествие церковных доктрин, достигшее апогея в связи с конфликтом вокруг брака или внебрачного сожительства правнука Карла — Лотаря II в семидесятых годах IX столетия.

Разумеется, это длительный процесс. Карл Великий в начале правления без колебаний оттолкнул от себя и законную супругу Гимильтруду, и сменившую ее в браке лангобардскую принцессу, руководствуясь при этом мотивами политической целесообразности. Бросив вызов церковной морали, в уже преклонном возрасте, после кончины третьей, но скорее всего пятой супруги, он проводил время со все новыми наложницами в своем ахенском дворце. Однако, и этот момент имеет решающее значение, его  преемниками могли стать только сыновья, рожденные от брака с алеманкой Гильдегардой, — Карл, Пипин и Людовик. Все прочие в престолонаследии не участвовали, хотя впоследствии частично сделали успешную духовную карьеру.

Институт праведного брака не исключал в случае смерти супруги ни повторного брака, ни внебрачного сожительства. Хотя церковь выступала против конкубината, в эпоху раннего средне­вековья его рассматривали как вполне терпимую разновидность внебрачной половой жизни. С полигамией как институтом такой промискуитет не имел ничего общего. Заботу о сыновьях, родившихся от конкубината, принимали на себя родители или отец. Скорее всего волеизъявление в случае с Карлом Мартеллом по настоятельному желанию Плектруды обернулось не в пользу пасынка княгини. Благодаря личности Карла Мартелла, его энергичности и осмотрительности произошло окончательное возвышение рода до уровня общефранкской аристократии. После горьких поражений ему удалось взять верх над мачехой, вынужден­ной сделать пасынка королем в Кёльне и уступить ему часть ко­ролевских сокровищ.

Для укрепления правления, опорой которого снова послужи­ла древняя династия, пришлось дополнительно усилить влияние мажордомов в старых аристократических семьях, что привело к «перегруппировке» среди близких к правящим кругам лиц (Ру­дольф Шиффер), поэтому епископ Лютвин Трирский умножил свои владения, присоединив епископство Реймса. Его он заве­щал по наследству сыну, известному порочным образом жизни Милону, что вызвало злобную реакцию Винфрида-Бонифация.

Епископские владения в Галлии сформировались во время заката Меровингов под воздействием соответственно одной се­мьи, объединившей в своих руках духовные руководящие функ­ции и рычаги политического руководства. С этими государствами в государстве покончили Карл Мартелл и его преемники — Трир перестал существовать после 772 года, географически удаленный Кур как оплот Викторидов — лишь с введением так называемого франкского положения о графствах примерно в 806 году, что вы­звало резкие протесты и жалобы.

Нельзя забывать, что Карл Великий на годы, а может, и деся­тилетия, отбросив канонические предписания, взял под собствен­ное управление обретшие свободу епископства, например Мец и Реймс, и извлек из этого соответствующую экономическую пользу. Эти прогосударственные епископские синоды, достаточно часто представляемые воинственными епископами, оказывались под перекрестным огнем критики и церкви, и синодальных указов. Тем не менее они играли роль необходимой опоры для укрепля­ющейся династии. Эта тесно переплетенная сеть прежде всего церковного правления уберегла «принципса» от нового возмуще­ния особенно нейстрийских аристократических фракций. По воле Карла были устранены и сыновья его единокровного брата Дрогона, за исключением Гуго, принявшего духовный сан в 713—715 годах. Ему он передал впоследствии несколько важных епархий и аббатств: Париж, Руан, Байё, Авранш, а также Сен-Дени, Сен-Вандрилл и Жумьеж в низовье Сены.

К укрепленному таким образом правлению, что явно проти­воречило запрету на совмещение духовных званий, уже тогда до­бавились первые ростки вассалитета, который на исходе IX века органично вошел в так называемый зрелый средневековый фео­дализм. Этот вассалитет в соответствии с происхождением из кельт­ского «gwas»[8] вначале заявил о себе на относительно более низ­ком социальном уровне. Весьма похожие на меровингские антрустионы (охранные команды) и лойды (люди), являвшиеся военными формированиями, которые были известны еще Тациту, мажордом подобно другим правителям в пору расширения собственного правления создал мощные вооруженные отряды, которые, пользуясь немалыми благами, отдавали предпочтение кавалерии. Указанные блага представляли собой крупные, отстоявшие друг от друга хозяйства, чаще из числа принадлежавших королю, но, возможно, и церкви.

Земля, полученная от короля в аренду (впоследствии это называлось рrecariae verbo regis[9]), и обеспечивала этих бенефициариев.

В более поздних исследованиях зачатки последовавших феодальных отношений связывались с эпохой Мартелла, в свое время якобы пережившей «революционный переход» франкского  Войска от инфантерии к кавалерии. Этой перестройкой, кроме всего прочего сопровождавшейся появлением стремени как решающего элемента военной экипировки, объяснялась, очевидно, возросшая социальная ценность барщины, избавившейся тем самым окончательно от рабского начала. Такие утверждения представляются несостоятельными и даже ложными. Просто никакого перевооружения не было, точно так же не было широкого внедрения стремени с целью повышения эффективности метания копья при передвижении верхом. Равным образом в первой половине VIII столетия не отмечалось широкого распространения вассалов, хотя бы в приблизительном сравнении с более поздним ленным договором. В последующее время существовали вассалы, но без привилегий, например, в виде охранных команд церков­ных учреждений. Никуда не исчезли бенефициарии, которые не привлекались к несению какой-либо службы. Тем не менее на­прашивается вывод о том, что мажордом и его королевские сторонники путем раздачи обширных земельных владений, особен­но церковных имений, значительно увеличили свою власть и число последователей, получив действительно острое оружие. Соответственно из-за активного отторжения церковной собственности в веке мнение о Карле Мартелле в церковных кругах становилось все более негативным. Они называли его разбойником и бесцеремонным пришельцем. Военные успехи Каролингов в любом случае определялись общественными условиями и материальными предпосылками, которые не в последнюю очередь зависели от этих доходных источников.

Карл Мартелл широко использовал инструмент прекариев, причем не только для подавления непосредственных против­ников и конкурентов. Проблемой ранних Каролингов (в этом на них похожи более поздние кондотьеры и сеньеры) было и оставалось отсутствие законности. Собственная властная по­зиция и положение их династии нуждались в постоянном обо­сновании и подтверждении. Приходилось задумываться о со­хранении и, по возможности, расширении числа последовате­лей. Но это могло происходить в то время, благополучие кото­рого и в собственном понимании в основном зиждилось на землевладении, на праве распоряжаться землей и привязанны­ми к ней людьми, лишь путем раздачи земельных хозяйств и фискального или церковного имущества, а также распределе­ния добычи от военной экспансии.

Так, уже в IX веке с именем Карла Мартелла связывали преж­де всего покорение и завоевание Фрисландии. С начала тридца­тых годов VIII века прибрежный дукат находился под господ­ством франков, открывшись навстречу христианской вере через Утрехт, миссионерский центр англосакса Виллиброда. Винфрид-Бонифаций, действовавший в этом регионе с 722 года, а начи­ная с 732 года в качестве архиепископа миссионерствовавший с благословения Рима, не сумел, правда, из-за сопротивления епис­копа Майнца создать там церковную структуру. Поэтому после 739 года благодаря согласию герцога Баварского Одилона и папы он выбрал себе новое место деятельности южнее русла Дуная, где вместе с епархиями Зальцбурга, Фрейзинга, Регенсбурга и Пассау заложил краеугольный камень для баварской поместной церкви.

Одновременно с завоеванием Фрисландии шла интеграция земель в долине реки Майн в состав империи. Дукат простирался от среднего течения Рейна, пересекал нижнее течение Майна, упираясь в границы с Тюрингией с центром вокруг Вюрцбурга, где сосредоточились гедены. А вот Эльзас, как и Алемания, про­должал оставаться буферной зоной (на границе с Баварией). Его герцоги, хотя и местные по происхождению, но в основном по­ставленные Меровингами, свой особый статус ярко продемонст­рировали не в последнюю очередь через брак герцога Теодоса, таким образом желавшего породниться с лангобардской королев­ской фамилией. Трудности с наследованием в дукате в 725—728 годах облегчили или, наоборот, спровоцировали вмешательство Карла Мартелла в дела Баварии. Тогда он привез с собой в качестве пленницы близкую родственницу из рода Агилольфингов, позже взял ее в жены и тем самым породнился с этим старинным родом. И все же заключенные узы породили немалые сложности, приведшие в 788 году к смещению герцога Тассилона и временному исчезновению Баварии как самостоятельного политического образования.

Затем Карл Мартелл вторгается в Саксонию вплоть до нижнего течения Везера. Это означало конфликт между франками и саксами, продолжавшийся почти три поколения. Кроме того, Карл Мартелл объявился в Аквитании, области южнее Луары вплоть до Гаронны с центрами в Тулузе и Бордо. Их герцог Ойдон сумел зиться не только от басков, но и от мавров, в 711 году вторгшихся в империю западных готов, окружив Нарбонн на Пиренеях. Герцогу Ойдону удалось отразить агрессию в 721 году под Тулузой, но затем по тактическим соображениям он предпочел блокироваться с одним из местных вождей. Карл не захотел считаться с этим статус-кво, в 731 году форсировав Луару, напал на Ойдона, чей партнер стал жертвой межмусульманского соперничества, в то время как его противник вторгся в Аквитанию, где сжег дотла Бордо и Пуатье. В октябре 732 года Карлу удалось отразить атаку арабов между Туром, где находилась франкская святыня — мощи святого Мартина, и Пуатье. Эйнхард с восторгом говорит даже о двух крупных битвах.

Эта победа, навсегда покончившая с экспансией мавров на север, объясняет, почему впоследствии историки преподносили ее как великое деяние Карла Мартелла, к тому же увидев в ней «спасение Запада» от ислама, сравнимое разве что с победой принца Евгения Савойского, одержанной им над турками под Веной в 1683 году. Современные исследователи, наоборот, акцентируют политические последствия этой оборонительной кампании, закрепившей прежде всего господство франков на юго-западе Галлии, помогшей подготовить окончательное завоевание Аквитании в приближающиеся десятилетия и начать франкскую экспансию на противоположном берегу Гаронны вплоть до атлантического побережья и за Пиренеями.

Не в последнюю очередь это вторжение в юго-западные районы преследовало цель изменить политические условия в прилегающей Бургундии; между прочим, не без помощи короля ланго­бардов. Что происходило опять-таки через передачу важнейших церковных постов надежным последователям. Так было в Орлеа­не, Отёне, Маконе, Лионе, но также в Лангре и Оксере. Это «огосударствление церкви» (Фридрих Принц), а именно вытеснение дотоле влиятельных древних епископских династий в угоду соб­ственным сторонникам и масштабная раздача церковного иму­щества, создало новую властную основу для мажордома далеко за пределами Австразии.

«Железное время» Карла Мартелла заложило фундамент, на который могли опереться его приверженцы. Авторитет Карла по­лучал международное признание. В 739—740 годах папа Григо­рий III обратился к вице-королю (subregulus) с просьбой о под­держке в противостоянии с донимающими его лангобардами. При этом папа переслал Карлу ключ от гробницы апостола Петра, мощи и звено от его цепи. Это был еще один знак того, что Рим все более отдаляется от Византии. Уже в 732 году папа впервые дати­ровал официальный документ не в восточноримском стиле, в за­висимости от кесаревых лет, а как бы на основе «нейтрального» года инкарнации, то есть года рождения Христа. Правда, Карл Мартелл ограничился дружескими выражениями благодарности. О военном содействии и тем самым о конфликте с королем лан­гобардов, прикрывавшим его с фланга в процессе перекраивания Бургундии, он даже не помышлял. О реакции знати на подобную авантюру суждено было вскоре узнать сыну Карла Пипину.

Еще в 737 году князь повелел включить путем усыновления своего второго сына Пипина в семейство короля лангобардов. Это произошло как раз в тот год, когда после кончины Теодориха IV в королевстве не было меровингского преемника. Включе­ние сына в королевскую семью и последующая женитьба Карла на высокопоставленной представительнице рода Агилольфингов следует расценивать как серьезные намерения укрепить с помо­щью семейных уз преимущественное положение рода. И все же это вовсе не означало, что в результате у него уже был в кармане ключ от королевской власти для него самого и его сторонников. Правда, завещание от 739 года засвидетельствовало в момент со­ставления «управление известным Карлом франкской империей», но одно воспоминание о «государственном перевороте» с участи­ем Гримоальда удержало умного и осмотрительного регента от рискованных шагов.

Несмотря на секуляризацию, вызывавшую впоследствии все­общее сожаление, в то время имело место значительное сближе­ние Карла с церковью и ее институтами. Этот процесс даже мож­но было истолковывать как благосклонную клерикализацию. В так называемой канцелярии засвидетельствование все больше возлагалось на священнослужителей, а не на светский персонал, ка­пелланы вытесняли референдариев. В 741 году епископ Меца Хродеганг удостоверяет грамоту мажордома. Сына Карла Пипина отправляют на воспитание в Сен-Дени, где захоронены много­численные представители Меровингов, в том числе последний из них — Хлотарь II. Там же найдет упокоение и сам Карл Мартелл. Обращенность к Риму проявляется в том, что храмы Петра все чаще вытесняют престолы святого Мартина и древние оплоты христианства и притягивают армии паломников прежде всего к местам захоронений апостолов. Здесь ограниченная по охвату тер­риторий франкская поместная церковь испытывает притяжение к матери — церкви Запада.

В последние дни жизни Карл снова огорчается из-за происходящего в Баварии. Обладающий частью баварских земель герцог Одилон, видимо, притесняемый внутренними противниками, в 740 году находит убежище при дворе мажордома и ведет к венцу дочь Карла Гильтруду. Этот шаг, воспринятый столетие спустя как откровенно скандальный, в свое время, по мнению Свангильды и, по-видимому, также Карла Мартелла, был нацелен на сближение обеих семей и снятие напряженности в отношениях между королевством и Баварией, желавшей показать себя независимой. Это привело к тому, что после 743 года сын Карла Пипин и Гильтруда взяли опекунство над родившимся в 741 году Тассилоном.

Тем не менее и второе бракосочетание Карла Мартелла создало для династии массу проблем, которые, правда, по своей широте едва ли идут в сравнение с кризисом преемства 714 года. Так, в 737 году Карл разделил «свою» империю «по совету знати» вначале среди сыновей от первого брака, то есть действуя по при­зеру отца. Карломану доставались Австразия, Алемания и Тю­рингия. Пипину— Нейстрия, Бургундия и Прованс, после походов Карла на юг присовокупленный к франкской зоне господства. Аквитания и Бавария еще не входили в империю Карла.

Если в 714 году мачеха Карла Плектруда в согласии с Пипином II хотела помешать сыну другой женщины участвовать в преемстве, то на этот раз вторая супруга сорвала план мужа о допущении к преемству наследников только от первого брака и заставила Карла согласиться с новым переделом империи, теперь уже полноправным участием их общего сына Грифона. Предполага­лось специально для него в центре будущей Франции создать королевство из территорий Австразии, Нейстрии и Бургундии.

Тем самым была бы реализована концепция разрушения старых имперских структур, которые основывались на интеграции трех-частных элементов королевства. Как бы отреагировала на этот план, означавший масштабное вмешательство во властные и иму­щественные отношения высшей знати, аристократия, вполне мож­но представить. Но данный проект так и остался неосуществлен­ным. Грифон, которому исполнилось, видимо, пятнадцать лет, когда в 741 году умер его отец, и он, таким образом, считался правоспособным, не мог оттеснить старших братьев, не соответ­ствовавших принципу «ius paternum». Более того, они посадили Грифона под стражу в Шевремоне, центре владений династии в среднем течении Мааса, а его мать заключили в королевский мо­настырь Шелль под Парижем, настоятельницей которого впо­следствии Карл Великий поставил свою сестру Гизелу.

Совместные действия старших братьев против Аквитании и Алемании свидетельствуют об их агрессивном потенциале и на­личии сторонников среди высшей знати. Во время аквитанской кампании в 742 году во Вьё-Пуатье произошел еще один передел империи франков. Он по сравнению с отцовским планом обна­руживал и собственные очертания, поскольку теперь Пипин по­лучил в свое распоряжение южную часть Австразии, а также Су-ассон, Реймс, Мец и Трир. Кроме того, некоторые районы Нейстрии от Сены до Луары, Бургундию, Прованс и Эльзас, в то время как северная Австразия вместе с Льежем и Кёльном, а так­же часть бывшей Нейстрии до Сены, включая Камбрэ, Бовэ, Нуайон и Лаон, отошли к Карломану. Этот передел, очевидно, стал решающим в формировании казенной земельной собственности, которая примерно в равных долях была поделена между обоими преемниками Карла. Но он покончил со старой системой правле­ния в отношении надрегиональных структур, создав новые ком­бинации власти и собственности среди сторонников обоих сыно­вей Карла. В любом случае был поставлен заслон возникновению нового центра власти в самом сердце будущей Франции, а Нейст-рия ограничена рамками региона южнее Сены до Луары.

Открытое противодействие такой концентрации власти, од­новременно исключившей Грифона из возможных престолона­следников, исходило от баварского герцога Одилона. Во всем этом он почувствовал по меньшей мере умаление значения и притяза­ний своей династии — его родственница Свангильда была как-никак вдовой скончавшегося мажордома, а его собственная суп­руга Гильтруда — сестрой Карломана и Пипина. Десятилетия спустя наличие баварской оппозиции обернулось для Агилольфингов разрушительными последствиями. В период с 743 по 746 год мажордомы агрессивно и не без успеха действовали против по­граничных регионов своих империй. Одилону пришлось вновь .подчиниться, в его владения вошла территория Баварии к югу от Дуная, в то время как в Зальцбурге на ученого Вергилия, которому город был обязан первым культурным взлетом и который являлся сторонником франкских мажордомов, была возложена высшая церковная миссия.

Герцог Аквитанский потерпел поражение и сгинул в каком-то монастыре, лишенный всякой власти. Впрочем, поначалу его сыну Ваифру удалось сохранить положение, идентичное герцогскому званию, под верховной властью мажордомов.

В 746 году в так называемом уголовном суде Каннштадта, выносившем смертные приговоры, приказало долго жить алеманское герцогство, тесно связанное родственными узами с баварским герцогством Агилольфингов. Его функцию приняли на себя франкские графы. Правда, эти успехи не внесли ничего нового в сложную государственно-правовую ситуацию мажордомов, особенно во внешнем проявлении их правления. Они были вынуждены в 743 году снова призвать на трон короля из династии Меровингов в лице Хильдерика III. Витавшее над ними проклятие нелегитимности нельзя было преодолеть только внешнеполитическими и военными успехами.

Обращенность к церковным инстанциям, проявлявшаяся еще в эпоху Карла Мартелла и не сводившаяся к покушению на церковное имущество, при его сыновьях ничуть не убавилась, а даже возросла.

Пипин, выросший в монастыре Сен-Дени, и в еще большей степени Карломан, предположительно воспитывавшийся в Эхтернахе, форпосте фризского миссионерства, широко распахнули двери перед англосаксонскими проповедниками. Особенно в недавно и спешно обращенных землях в нижнем течении Рейна они настаивали на формировании церковной структуры, а кроме того, с согласия Рима, стремились к реформе поместий франкской церкви. В этих делах движущей силой и посредником между культурами проявил себя Винфрид-Боиифаций. Тогда на землях, ставших впоследствии Восточной Франконией, в Гессене и Тюрингии были учреждены три епископии, из которых дольше всех просуществовал Вюрцбург; а вот Эрфурту и Бюрабургу не было суждено познать пору взросления. В апреле 743 года после восьми   десятилетий молчания в области, находившейся под управле­нием Карломана, под председательством Винфрида-Бонифация состоялся первый франкский собор. Его итоги Карломан изло­жил в капитулярии. В следующем году в Ле Эстинне, округ Хеннекс, и Суассоне одновременно прошли два собора, а в 745 году было проведено общефранкское собрание под председательством обоих мажордомов.

Наряду с проектами реформ общего характера, например ук­репление епископской власти, повышение нравственного начала среди духовенства и борьба с язычеством, в центре внимания епис­копата находилось требование о возвращении отчужденного цер­ковного имущества. Однако оно не было выполнено, ибо франк­ские мажордомы не желали рисковать лояльностью своих сто­ронников. Церкви довольствовались лишь дополнительным про­центом в качестве возмещения за материальные утраты. Также не прошла идея об учреждении епископских структур для надзора над епископами (в Реймсе и Сансе) из-за сопротивления арис­тократии, опасавшейся за влияние и собственность в церковных областях. Винфрид-Бонифаций был вынужден довольствоваться Майнцем как своей епископской резиденцией, прежний облада­тель которой, уличенный в убийстве и потому лишенный долж­ности, добивался в Риме восстановления в первоначальном ста­тусе. Впоследствии апостол немцев основал в 744 году в лесистой Буконии монастырь в Фульде как форпост и миссионерский центр, откуда на многие последующие десятилетия должны были исхо­дить серьезные духовные и культурные импульсы, нацеленные на Гессен, Тюрингию и Саксонию. С одной стороны, истерзанный трудностями, а с другой, памятуя о прежнем намерении по рас­пространению веры, Винфрид-Бонифаций вновь обратился к миссионерству во Фризии, которое и обеспечило ему в 754 году вожделенное мученичество.

Трудно сказать, в какой степени общие усилия обоих ма­жордомов действительно основывались на идентичности поли­тических интересов, учитывая неоднозначность источников, ос­вещающих историю ранних Каролингов. Карломан сеньер, же­натый на женщине, имя которой даже не подтверждается преда­нием, уже имел подрастающего сына по имени Дрогон, в то время как Пипин юный, женившись в 744 году на более моло­дой Бертраде и породнившись с одной из наиболее известных аристократических семей Австразии, еще не имел наследника. Бертрада (Берта) была дочерью графа Герберта Лаонского и внучкой основательницы монастыря Прюм, после основания в 762 году более чем на столетие превратившегося в аббатство династии. Учитывая объем имущества, привнесенного супругами в совместное владение монастыря Прюм (среднее течение Мозеля и Эйфеля), и прежние унаследованные владения, можно с определенной уверенностью сказать, что эти владения, будучи из иного источника, а именно — наследства старшей Бертрады и сестры Плектруды, супруги Пипина II, перешли в руки уже третьего поколения, ставшего таким образом обладателем огромного материального состояния.

Немногочисленные надежные свидетельства о брачном союзе Пипина позволяют сделать вывод о двойной концентрации власти и собственности, предпосылкой которой является уже никем не оспариваемый привилегированный статус Пипинидов по крайней мере в Австразии. Этот потенциал экономически расширился и углубился путем создания церквей и монастырей, а также в результате доступа к фискальному имуществу. Его политическому закреплению способствовало председательство в королевском суде.

ЕДИНОВЛАСТИЕ ПИПИНА

И ОБРЕТЕНИЕ КОРОЛЕВСКОГО ДОСТОИНСТВА

Предполагаемое равновесие между мажордомами неожиданно, но бескровно рухнуло, когда брат Пипина Карломан, явно религиозный и восприимчивый к духовности (в этом отношении похожий на внучатого племянника Людовика Благочестивого и сестру Карла Гизелу), в сентябре 747 года «в горячем стремлении к благочестивому самопожертвованию» отказался от мажордом-Кого служения и подался в Рим. После аудиенции у папы он основал на Монте-Соракте монастырь, но затем, наверное, под влиянием присущего франкам «туристического» благочестия, не обошедшего и его стороной, вернулся в Монтекассино в епископский монастырь западного монашества. Согласно историческому свидетельству сто пятьдесят лет спустя, он жил там как эмный член монастырской братии, что, правда, с трудом увязывалось с тогдашней аристократической эстетикой, напомипавшей о себе даже после монашеского пострига.

Уже некоторое время спустя Монтекассино оказалось прибежищсм франкских диссидентов и прочих элементов, в сознании которых превалировало откровенно светское начало. До отрече­ния от всего мирского Карломан, по свидетельству одного источ­ника, «отдал свою империю и сына Дрогона в руки собственного брата». Этот шаг заслуживает лишь в том случае должной оценки, если датировать рождение Карла Великого 2 апреля 748 года. Скорее всего решающим для Карломана было обстоятельство, что его невестка не имела детей. Поэтому своего сына и наследника как единственного потенциального преемника обоих королевств он доверил попечению брата, чтобы после горького опыта двух последних поколений уже на ранней стадии обеспечить упорядо­ченное преемство, свободное от какой-либо внутрисемейной кон­куренции, и одновременно, отбросив политическое бремя, по­следовать своему внутреннему призванию.

В связи с разочарованием Карломана повествуется о том, что ставший самодержцем Пипин даровал свободу внучатому племян­нику, находившемуся под стражей в Шевремоне. В этом можно было бы видеть признак того, что он собирался расширить сферу правления внутри семьи. Это представляется вполне разумным, учитывая возросшее влияние франков на Восточную Франконию, Тюрингию и Алеманию.

Грифон отверг примирение, собрал аристократическую оп­позицию, присоединился вначале к противникам саксам и в 748 го­ду направился в Баварию, чтобы стать наследником скончав­шегося в том же году герцога Одилона. При этом он бесцеремон­но вывел из игры сводную сестру Гильтруду и ее несовершенно­летнего сына Тассилона. В следующем году Пипин вторгся в Ба­варию, покончил там с правлением Грифона, но подарил претен­дентам двенадцать графств в дукате Ле-Ман, дарованном несколько позже Карлу Великому, которое тот, в свою очередь, уступил сыну, тоже Карлу. Отметим, что эта область считалась центром власти, где правители познавали тайны государственного устройства. Принятая Пипином мера наглядно показывает, сколь активно оп­позиционные силы выступали против его единовластия и вместе с тем сколь весомы были претензии Грифона как сына Карла Мартелла на долю в наследстве отца да и в обладаемой им власти. Не считал ли Пипин, что Грифон мог бы стать потенциальным преемником? Между тем рождение Карла поставило крест на на­деждах Грифона. Он отправился в Аквитанию — «как обычно, не в лучшем состоянии духа» — к неверному герцогу Ваифру. А по­гиб в 753 году от руки людей, подосланных Пипином, когда со­бирался вступить в союз с королем лангобардов. Имя Грифона, одного из наиболее известных представителей Пипинидов, наряду с Гримоальдом и Дрогоном, оказалось забытым. Только имя Дрогон еще раз было извлечено из небытия. Им назвали внебрачного ребенка Карла Великого.

Споры с Грифоном, существование племянника Дрогона и прочих отпрысков его брата, но прежде всего страстное желание дождаться рождения наследника породили в Пипине стремление к своего рода очищению атмосферы при дворе и окончательной стабилизации правления. «Поэтому Пипину требовалась легити­мация, отличавшаяся от сугубо политической сферы, которая отодвинула бы в сторону других великих франков и даже собстенный род» (Петер Гери). Особенность его самосознания проявилась уже в момент изменения титулования: он сам объявил себя мажордомом в противоположность своему деду, отцу и брату, титул которых был производным от отцовского: «сын бывшего мажордома».

В этом отходе от простого исполнения правящих функций к франкской королевской власти действительно просматривается явление всемирно-исторического значения, последствия которого в начале пятидесятых годов VIII столетия еще трудно было предвидеть. Таким образом королевство вплоть до наших дней сохранило христианско-сакральные черты. Тесная личная связь между светской властью Франкского королевства и духовным авторитетом римского папства, особенно ярко проявившаяся в восстановлении западного императорского достоинства в день Рождества 800 года, в результате чего возник политический дуализм, который и в институциональном плане доказывал свою эффективность до последнего дня существования старой империи и революционной эпохи.

Справедливо подмечено, что королевство Мсровингов подпитывалось воинственным потенциалом Хлодвига, его постоянство момента основания определяло успешное продолжение и совершенствование позднеантичных структур (фискальное управление и военное дело) и не в последнюю очередь церковных организаций. Однако его харизма, степень сакральных и герцогских способностей, характеризуемых более ранними исследователями как «королевская благодать», основывалась в итоге исключючительно на половом признаке и преемстве знати, но вовсе не на авторитарных юридических заключениях или даже церковных ритуалах.

Этот вновь сформулированный легитимизм служил своего рода духовным щитом неприкосновенности над головами европей­ских монархов, включая Марию Стюарт и Карла I в Англии. Пол­ное выражение он получил уже в формуле грамоты «dei gratia»[10] в титуле Карла Великого (и Карломана) начиная с 769 года. А его первичная формулировка содержалась уже в носившей общий характер предваряющей части грамоты его отца Пипина в 760 году, в которой объявлялось, что «Господь нам [Пипина] посадил на трон империи». Отсюда проистекала более или менее тесная связь прежде всего короля (и императора) с преемником Христа на земле римским папой и с подчиненной ему духовной иерархией. Эта зависимость получила в позднеантичную эпоху классическое вы­ражение в декреталии папы Геласия I в послании, адресованном императору Анастасию I: «Существуют две власти, которые пра­вят миром: это — власть королей (potestas reglis) и освященная власть пап (sacrata auctoris pontificum)». Власть пап заслуживает еще более высокой оценки, ибо в день Страшного суда им при­дется держать ответ и за спасение души королей.

Однако при Пипине римским папам, начиная со Льва I и Григория I Великого, приходилось во все возрастающей степени заниматься административными проблемами города и дуката Рим, то есть речь шла о защите и поддержке светской власти, тем бо­лее на фоне существовавших тогда серьезных богословских про­тиворечий между Римом и Византией. И так называемый Трулльский собор 681 года, заявивший об особой значимости восточ­ных обрядов для всей церкви, и предпринятая в 726-м и еще раз в 739 году акция императора Льва III против почитания икон встретили резкое сопротивление в Риме. В результате накопилось еще больше спорных вопросов, уже проявившихся в так называ­емой формуле филиокве (Filioque), согласно которой Святой Дух исходит не только от Отца, но также и от Сына.

Богословско-политические споры VIII столетия подготовили до сих пор существующее разделение христианства на Восточное и Западное, последовавшее в результате раскола 1054 года. Но не только и не столько церковно-политические и догматические споры между Римом и Византией привели к отходу западных пат­риархов от императора Восточного Рима. После 568 года Италия распалась по крайней мере на четыре значительные сферы власти или зоны влияния: Византийский юг, вытянувшееся до середины полуострова Лангобардское королевство с прилегающими к нему автономными герцогствами Сполето и Беневентским и словно заноза в лангобардской территории — Равеннский экзархат как опорный пункт Восточного Рима в Адриатике с Пентаполем и пятью городами в Романии и, наконец, сам Рим с примыкающей к нему территорией, хоть и принадлежавшей юридически Византии, но оказавшейся беззащитной, поскольку лангобарды теснили ее и с севера и с юга.

Угроза взятия Рима во всех отношениях сказывалась на положепии пап. Поскольку Византия не могла или не желала оказать необходимую военную помощь, а папа из-за богословских противоречий, затронувших его почетное первенство и притязания, стал отдаляться от Восточного Рима, понтифику пришлось спешно искать подходящего союзника. В поле зрения начиная с тридцатых годов попали прежде всего франкские мажордомы, контакт с которыми был установлен с помощью англосаксонских миссионеров во главе с миссионерскими епископами Виллибродом и Винфридом-Бонифацием. В конце правления Карл Мартелл никак не ответил на зов папы о помощи в связи с угрозами короля лангобардов, прежде всего из-за позиции своей высшей знати, которую, видимо, совсем не вдохновляла итальянская авантюра. Общая заинтересованность в союзе весной 750 года приве­ла к возникновению новых контактов между франкским мажордомом и римским понтификом.

В это время англосакс и епископ Вюрцбургский Бургард вместе с аббатом Сен-Дени и близким другом Пипина Фулрадом по настоянию Пипина направились в Рим, чтобы получить юридическое заключение папского престола; о его сути можно было легко догадаться. Как свидетельствуют написанные более четырех десятилетий спустя так называемые имперские хроники, они ставили перед папой Захарием, последним греком на престоле святого Петра, в государственно-правовом и в политическом контексте чрезвычайно острый и в равной мере наводящий вопрос о королях на франкских землях,, не обладавших тогда никакой королевской властью. Хорошо это или нет? Был получен удовлетворительный ответ: «Лучше, чтобы королем был тот, у кого власть, чем тот, у кого королевской власти нет».

Папа не ограничился этим ответом и сразу же сделал полити­ческие выводы из обсуждаемой проблемы: во имя сохранения Порядка он на основе своих апостолических полномочий прика­зал сделать Пипина королем. Это проявление властной воли означало  революционный шаг. Сделав его, папа вторгся во внут­ренние структуры королевства и одновременно провозгласил пра­вомерность длительной зависимости. Теоретическим основанием такого решения является учение отца церкви Августина, согласно которому предполагается совпадение имени и вещи, обозначения и содержания, названия и функции или их восстановление в духе богоугодного порядка. Затем усилиями Исидора Севильского широко распространенное и одновременно интерпретирующее (но в ошибочную сторону) производное «rех» и «regere» от «recte agere», то есть «правильно действовать», как бы подготовило этот пово­рот во франкском королевском правлении. Получается, не толь­ко одно существование обеспечивает династию, в данном случае Меровингов, но и ее «правильные действия» в духе теории уст­ройства святого Августина.

Под влиянием этого папского решения, обоюдоострое воз­действие которого в те дни Пипин и его советники наверняка не могли оценить в достаточной степени, мажордом и рискнул со­вершить «государственный переворот». Он значительно превзо­шел первую попытку Гримоальда через породнение захватить власть для своего рода, чтобы выбить наследственный королев­ский род полумифического происхождения, более двух веков уп­равлявший франками и их империей. Это произошло сообразно цивилизаторскому прогрессу, минуя кровавую расправу с сопер­никами и их преемниками. Путь был выбран иной — заключение в монастырь. Хильдерик III и его сын бесследно исчезли в срав­нительно удаленном монастыре Святого Мартина во Фландрии.

Этот революционный акт, фундаментом которого стало пап­ское юридическое заключение на богословской основе, безуслов­но, был согласован со знатью империи. Она скорее всего в сен­тябре 751 года в Суассоне подняла Пипина на щит или посадила его на трон и преклонилась перед ним. Тем самым был зримо подтвержден тесный союз нового короля с ведущими аристокра­тическими семействами. Одновременно королевское правление и преемство в королевстве на длительный срок было увязано (глав­ным образом в форме согласия) с конститутивным сотрудниче­ством аристократии. А вот должность мажордома, другими слова­ми, мажордома как наместника короля у франков, умерла навсег­да. Король участвует в управлении и через знать, что имеет отно­шение к Пипину и его преемникам. Это право знати на причастность к делам управления, суть и интенсивность которо­го зависела от соответствующего властного расклада, конститутивно в коллегии курфюрстов сохранило силу в последующей истории Германии, начиная с Золотой буллы в 1456 году до последних дней старой империи.

К решающему слову папы, как обобщает Эйнхард суть происшедшего, кроме «поднятия на щит» и коленопреклонения знати, добавился еще один момент. Ему в будущем суждено обрести нститутивный смысл для возведения в королевское достоинство. Он подтверждает сакрализацию королевского правления и тем самым возрастающее влияние церкви на личность и звание короля: это — помазание короля на царство освященным елеем. Такая процедура, неизвестная Меровингам, в значительной мере была инспирирована помазанием ветхозаветных царей, особенно Давида и Соломона, в которых Карл Великий позже увидел образец богоугодного управления. Хроники Меца, составленные в 805 году по поручению двора, связывают этот первый акт помазания с освящения с епископом Винфридом-Бонифацием.

Все, что произошло впоследствии, укрепило узы между новым королем и духовным покровителем. Их высшим проявлением стало невиданное доселе событие: преемник Захария на престоле святого Петра — папа Стефан II (III) в конце 753 года подвергся мощному давлению короля лангобардов Айстульфа и за­бросил помощи у новой потенциальной силы севернее Альп. Пипин, используя разные дипломатические каналы, пригласил понтифика посетить земли франков и исполненный благочестия послал навстречу ему в районе альпийского гребня своего первенца, шестилетнего Карла. На праздник Богоявления 754 года папу, удостоенного всяческих почестей, в пфальце Понтион (Шам­пань) встречал новый король франков. Символика дня и торжественность церемониала произвели и на присутствующую знать неизгладимое впечатление. Эйнхард в биографии Карла обходит молчанием это яркое событие в противоположность собственным источникам. В дальнейшем литературном возвышении политической роли папы при смене власти на землях франков Эйнхард, очевидно, не был заинтересован.

Союз с королем франков, которого добивались Стефан II (III) и его предшественники, невольно обернулся бы против лангобардов. Такой поворот фактически означал смену союзников и поэтому вызвал протест части правящего слоя франков, тем более что новой ориентации противостояли силы, никоим образом не принимавшиеся в политический расчет. Речь шла о брате Пипина Карломане, который тем временем монашествовал в Монтекассино. «Якобы по указанию своего настоятеля», а скорее все­го по инициативе короля лангобардов он появился при дворе Пипина и встал во главе оппозиции. Король и папа среагировали незамедлительно и однозначно: духовный глава отправил видно­го монаха во франкский монастырь, а Пипин, сознавая серьез­ную опасность, исходившую от брата, его семьи и сторонников, велел схватить племянника Дрогона, оставленного ему когда-то на попечение, и других сыновей Карломана и обезвредить их, заточив в монастырь.

Эйнхард обходит стороной этот для Пипина малоприятный эпизод и, отбросив достоверные исторические факты, в стиле благостной легенды подтверждает, что его брат закончил жизнен­ный путь в Монтекассино. Фактически же он скончался под при­смотром матери Бертрады 17 августа 754 года в бургундской Вьенпе. Но братские узы вовсе не угасли, скорее, наоборот. Король из добрых побуждений велел провести в честь брата мессы и молеб­ны в Фульде и Сен-Дени. Его душа обрела вечный покой в Мон­текассино, на второй, духовной родине.

Конфликт с братом и вероятность скрытой оппозиции франк­ской знати против его единовластия заставили Пипина вновь за­думаться о помощи со стороны папы. При этом речь шла об обес­печении исключительного преемства своих сыновей в королев­стве без какой-либо конкуренции со стороны всех прочих членов фамилии, особенно потомков брата.

Эта поддержка стоила денег. Вначале на Пасху 754 года в Керси Пипин был вынужден в письменном виде «возместить» папе часть еще не завоеванных земель лангобардов, особенно Равеннский экзархат и Пентаполь. При этом юридическое основание такой реституции вовсе не представлялось однозначным. Данный акт символизировал удивительный исторический этап развития по­следующего церковного государства — по сути дела, патримонии апостола Петра; ее ядром являлся Рим и его дукат, зримые конту­ры которого проявились только в конце XII века.

За политическим обещанием реституции в Керси последовал пакт о «взаимной любви» между папой и королем. В духе того времени приносилась клятва о дружбе равноценных партнеров. Высшим зримым проявлением нового союза между обеими влас­тями — святым авторитетом папы и властью короля стало то, что Стефан II (III) в Сен-Дени на месте захоронения Карла Мартелла вновь совершил помазание с присвоением почетного звания «патриция римлян» и вроде бы возложил на него корону. Помазание и конфирмации были совершены также королевским сыновьям, его второй сын Карломан (!) родился в 751 году. Конфирмация породила своего рода «отеческое родство», «compaternitas», меж­ду папой и сыновьями Пипина. Позже в него была включена их сестра Гизела. В данной церемонии супругу Пипина Бертраду воспринимали как королеву. Особый смысл для Пипина приоб­ретал запрет, адресованный папой Стефаном II (III) франкам, когда-либо выбирать иного короля, кроме как из потомков Пи­пина и Бертрады. Это было явное вмешательство в сферу государственной автономии, порожденное, видимо, конкретной ре­волюционной ситуацией.

Лето 754 года знаменовало первый этап новой антилангобардской и ярко выраженной милитаристской политики в отношении Италии, которая только при сыне Пипина Карле увенчалась стабильными результатами. И все же король лангобардов Айстульф был вынужден платить некую дань — в 751 году завоеванные византийские земли, центром которых являлся Равеннский экзархат, отошли королю франков. Он, в свою очередь, переуступил их папе. Однако детали этого соглашения нам неизвестны. Со вступлением на королевский трон Дезидерия в 757 году территориаль­ный вопрос относительно земель Центральной Италии вновь привлек внимание. Его решение было связано с завоеванием Карлом империи лангобардов в 774 году.

Внутриполитической стабильности Пипин добился прежде сего благодаря расширению влияния церкви, взиманию поборов со все большего числа монастырей и не в последнюю очередь в результате искусной кадровой политики. Так, аббат Сен-Дени Фулрад расширил влияние вплоть до Алемании. Интересы короля представляли Вергилий Зальцбургский в Баварии и его единокровный брат Ремигий, епископ Лангра и Руана. Мощные внутрицерковные импульсы исходили от епископа Хродеганга из Меца, оздавшего произведение о реформе священства своей кафедры во имя всемирного содружества священнослужителей. Этот труд стал дополнением к правилам жития монашествующих, в особенности бенедиктинского ордена в Нурсии. Да и сам храм в сущностном, персональном и пространственном выражении становится все больше инструментом управления и администрации. Этот институт не являлся более исключительно местом хранения высокочтимой в королевстве франков мантии святого Мартина и других мощей, а также формирования богослужения. Храм Бо­жий во все возрастающей степени занимался составлением грамот и прочих документов, имевших широчайшее распростране­ние. После восхождения Пипина на королевский трон храм воз­главил аббат Сен-Дени Фулрад.

Важным для внутрифранкского соотношения сил оказалось, по-видимому, признание в качестве брачного права папских дек­реталий, которые после провозглашения их на франкских сино­дах строго запрещали кровосмешение и тем самым пытались пре­дотвратить концентрацию слишком больших состояний в руках немногих семей. Так, не разрешалось заключение браков между родственниками вплоть до четвертого колена родства; на пути повторных браков стояли весьма строгие ограничения. Таким образом формировалась бесспорная «свободная доля» церкви, то есть доля в наследстве, которой нельзя было лишать законных наследников. Как непросто в отдельно взятом случае складыва­лась ситуация с «дотированием» церкви, показывает, например, большая грамота 762 года в отношении монастыря Прюм. Она равноценна новому «дотированию», посредством которого Пипин и Бертрада, между прочим, подтвердили ранее сделанные дарения из казны и в знак спасения предложили сыновьям Карлу и Карломану подписать документ, чтобы пресечь возможный со­блазн. Неоднократное рассмотрение на соборах вопроса о цер­ковной десятине является дополнительным штрихом к политике, ориентированной на материальное поощрение.

С начала шестидесятых годов Пипин использовал сыновей на шахматной доске политической игры. В 769 году Карл принял на себя функцию судьи и хранителя аббатства Святого Кале. В 761—752 годах Карл и Карломан участвовали в очередных похо­дах отца в Аквитании, а в 763 году обрели графское достоинство. Тем самым еще при жизни отца они как его законные наследни­ки имели достаточно ясное представление о правлении и его прак­тической реализации. Уже тогда обсуждался вопрос о брачных узах между франкскими дворами и Византией: сын императора Лев должен был жениться на дочери Пипина Гизеле. Этот проект подобно нижеследующему оказался неудачным, причем оглядка на папу стала, по-видимому, серьезной причиной этой неудачи.

С точки зрения фрескового живописца в Паластуле (Ингельгейм) или его доверителя в двадцатые годы IX столетия содей­ствие Пипина заключалось не в обретении франкской королев ской короны или в стабилизации королевской власти династии, а в экспансии империи франков на юго-восток. С его именем свя зана затем интеграция Аквитании во владения к северу от Луары.

Конечно, Пипин различными усилиями создал предпосылки для этого затянувшегося по времени завоевания; взятие Септимании с центром в Нарбонне означало доступ к Средиземному морю; его военные походы с разрывом в один год начиная с 760 года  подавляли волю населения к сопротивлению. Кроме того, еще современники Пипина считали, что именно он стоял за попыткой покушения на герцога Ваифра. Однако осуществить окончательное включение, если так называть насильственное завоевание, было суждено Карлу и Карломану.

Отношения с Баварией, вторым внешним критически настроеным регионом Regnum Francorum[11], вновь резко обострились, когда в 763 году Тассилон взял в жены дочь короля лангобардов, заложив тем самым основы альянса по другую сторону Альп. Он должен был противостоять франко-папским интересам. Карл не стал уходить от ответа и поэтапно провел чистку «прихожей».

Перед кончиной король Пипин с согласия знати, к которой поначалу принадлежал и епископат, назвал сыновей наследниками и преемниками своего правления. При этом Пипин руководствовался принципом единообразного подхода, ориентируясь на заключенный договор Вьё-Пуатье (742 год) с братом Карломаном.

Впрочем, в отличие от отца Карла Мартелла Пипин строго следовал принципу единобрачия. Правда, в 756 году, неизвестно по каким причинам, Пипин решил было расстаться с Бертрадой, но бурная реакция папы заставила его отказаться от этого намерения. Конкубины, или внебрачные дети, в связи с этим историками не отмечены. Якобы внебрачно рожденная дочь Пипина Ада, имя которой упоминается в предании в связи с авторством весьма ценного в историческом плане и очень известного кодекса так называемой придворной школы, обязана своим сомнительным существованием безудержной фантазии фальсификатора монастыря в Трире. Примерно в 1200 году он узрел существенную в век реннесанса Карла связь между своим монастырем, Карлом Великим и «Пресвятой Девой» Адой, удостоившейся дарения. Можно, конечно, предположить, что Пипин, наученный событиями 714-го и прежде всего 742 года, которые еще у всех были в памяти, не рискнул бы пойти на обострение противоборства в семье, нарушившее бы едва отлаженную стабильность королевского статуса династии. Поэтому передача правления обоим сыновьям, уже помазанным самим папой в 754 году на царство, прошла без ка­ких-либо трений. Третий сын по имени Пипин умер в 761 году, когда ему исполнилось всего два года.

Дорогие пожертвования монастырям Святого Мартина в Туре и Сен-Дени подготовили его кончину. 23 сентября 768 года пер­вый король новой династии скончался. Как и его отец, он был погребен в Сен-Дени в атриуме монастырского храма. Карл Ве­ликий тоже когда-то имел намерение продолжить традицию отца и деда, как доказывает одна из его первых грамот, датированная 769 годом. Но, как нам известно, все сложилось иначе— с 814 года тело Карла покоится в Ахене.

[1] «В этом году родился король Карл» (лат.).

[2] Род Меровингов(лат.)

[3] Род Октавиев (лат.)

[4] Род Карла (лат.)

[5] Вице-король (лат.).

[6] Здесь: управление, служение (лат.).

[7] Отцовское право (лат.).

[8] Слуга, раб (кельт.).

[9] Данное во временное пользование и управление (лат.).

[10] Милостию Божией (лат.).

[11] Государство франков (лат.).