НА ПУТИ К ИМПЕРИИ

794-800 ГОДЫ

ФРАНКФУРТСКИЙ СОБОР 794 ГОДА

Чтобы восстановить покачнувшийся авторитет, вновь зару читься благосклонностью и помощью небесных сил, продемон стрировать всему миру свою харизму и мощь, королю франком потребовался качественно новый шаг вперед. В 794 году монарх должен был покончить с неудачами в политической сфере, с мятежниками и отступлениями, с озабоченностями и колебаниями, чтобы показать превосходство собственного созидательного подхода.

На имперское собрание, воспринимавшее себя одновремен­но и прежде всего как сейм, были приглашены представители всех провинций империи. Имперские хроники в подражание ан­тичным образцам называли Галлию, Германию и Италию. Пред­ставлена была и англосаксонская ученость во главе с одним из менторов Карла — Алкуином. Столь пестрое собрание было при­звано решить актуальные политические вопросы и, как всегда, указать народу пути его развития, но прежде всего под предсе­дательством короля и в присутствии папских легатов рассмот­реть и решить религиозно-политические и сугубо богословские проблемы.

Королевский двор государства франков формировался как оплот христианской ортодоксальности, поэтому он не мог не прислушиваться к озвученной мысли, не мог не вникать в письмен­ное слово. Поэтому наряду с Алкуином всеобщее внимание привлекали вестгот Теодульф и лангобард Павлин, который уже в споре с Феликсом Уржельским принял на себя основное бремя аргументации. Это были самые яркие интеллектуальные авторитеты, размышления которых в обильных источниках по догмати­ческим вопросам адоптианства и иконоборчества трудно отделить друг от друга.

Местом проведения церковного собора Карл выбрал Франк­фурт, пфальц которого впервые привлек к себе внимание истори­ков. Еще в конце 793 года король посетил виллу, где провел зиму, отмечал Пасху, а перед воротами Регенсбурга вручил грамоту мо­настырю Сен-Эммерама.

До Франкфурта легко можно было добраться не только вод­ным путем. Старая римская дорога из Нидды в Майнц пересекала майнский выступ. К тому же значительная часть пфальца в Вормсе из-за пожара сгорела, поэтому Карлу пришлось искать другое удобно расположенное место для собраний. Оно должно было отвечать требованиям, предъявляемым к столь значительному событию, как собор государства франков. Не последнюю роль играл вопрос обеспечения столь широкого и представительного круга участников всем необходимым. Карл отдал предпочтение Франкфурту еще и потому, что сюда стекались финансовые сред­ства, обеспечивавшие работу двенадцати крупных хозяйственных дворов и еще лесного хозяйства Драйайх на юге. Кроме того, бла­годаря своему особому положению на Майне город гарантировал получение любых необходимых товаров.

Местоположение виллы Франкфурт как центра этого эконо­мического комплекса, видимо, привязано к холму, на котором расположен нынешний собор, в то время как пфальц, согласно последним археологическим исследованиям, располагался не­посредственно на берегу Майна на более низком уступе. Четко прослеживается очертание королевской залы (аula regia) разме­ром приблизительно 27x12 м, не вызывает сомнения и ее двухэтажность. Своего рода жилая башня на западной сторонне залы и капелла с восточной вместе с соответствующими соединитель­ными переходами создают законченное впечатление ансамбля. Капелла пфалыда размером 17x7 м, спроектированная как призальная церковь, значительно уступает по основным показате­лям своему антиподу в Падерборне. Точное датирование этих элементов архитектурного стиля представляется весьма затруд­нительным делом, особенно королевской залы, построенной, видимо, лишь в 822 году.

Как бы то ни было, король мог использовать Франкфурт в качестве своей зимней резиденции: планировка города и рынок обеспечивали обширные возможности для совершения покупок, пополнения запасов провианта, а окружающие город леса при­влекали любителей поохотиться. Пребывание монарха во Франк­фурте по случаю Пасхи и сам факт проведения собора показыва­ют, что, кроме таких представительных строений, как королев­ская зала и капелла, для знатных гостей имелись соответствую­щие возможности для размещения. В противном случае пришлось бы, как обычно, разбивать палатки.

На фоне значимости этого собора, большое количество име­нитых участников которого со всего Запада, за исключением Ас­турии, в те десятилетия еще только формировавшейся, произво­дило на всех впечатление, летописных свидетельств об этом ду­ховном собрании не так уж много. В имперских хрониках того времени и в записках из Лорша встречается неоднократное упо­минание осуждения адоптианства в присутствии римских лега­тов. Лишь в более поздних официозных исторических произведе­ниях, то есть в подкорректированных имперских хрониках и в хрониках Меца, вспоминают о Никейском «псевдособоре» 787 года под председательством Ирины и ее сына Константина, став­ших инициаторами столь крупного собрания. Вопрос о Тассилоне, стоявший на видном месте повестки дня, почти все обходили молчанием. Документов собора, если они вообще совпадали с римскими соборными протоколами, не сохранилось. Так называемый франкфуртский капитулярий, содержащий весьма серьезную информацию о последовательности и содержании заседаний, донесло до нас предание всего в одном экземпляре, датированном первой четвертью IX века. Между прочим, этот единственный рукописный экземпляр послужил основой для двух других копий X века, а также для более поздних частичных копий. Речь идет о более чем скромных рассуждениях о действительно эпохальном событии.

Текст франкфуртского капитулярия состоит из не менее чем 56 параграфов, из которых, по классификации Вилфрида Гартмана, первые десять глав, а также 55—56-е главы представляют собой нечто вроде протокола о результатах работы, в то время как главы 11—54 возвращаются к «Общему призыву» 789 года и последовавшему за ним двойному указу королевским эмиссарам и тем самым к соблюдению старого канона и не в последнюю очередь положений считающегося нормативным устава бенедиктинцев для всех без исключения монастырей; а вот в главах 26—27 и 54, наоборот, формируется специальное церковное право.

Собор открылся 1 июня 794 года. Поначалу в центре обсуждения действительно значилось обстоятельное рассмотрение ереси Феликса Уржельского. Это выступление сопровождается массой всяких документов: послание испанских епископов их франкским коллегам и самому Карлу с соответствующими ответами; послание папы Адриана I испанским прелатам и письмо Карла архиепископу Элипанду из Толедо, составленное Алкуином и Павлином Аквилейским, главными действующими лицами этого диспута. Король принимал живое участие в богословских дискуссиях. Ведь в отличие от большинства его будущих преемников на троне Карл получил прекрасное образование и, если верить Эйнхарду, латынью владел как своим родным языком. В так называемых  Libri Carolini (Орus Caroli) предание донесло до нас королевские пометки на полях с краткими комментариями к тексту, свидетельствующими о серьезных богословских познаниях монарха. Согласно одному посланию Павлина по проблематике адоптианства, даже во время синода Карл настаивал на том, чтобы  детально по предложениям проанализировать все послание Элипанда из Толедо. В заключение король поднялся с трона и выступил с длинной речью, в которой изложил собственные аргументы. Монарх обратился к отцам с просьбой вынести свое суждение по данному вопросу. Тогда именитые участники попросили дать им три дня на обдумывание до вынесения окончательного вер­дикта. Карл согласился.

Давайте вспомним о том, что уже двумя годами раньше Фе­ликса Уржельского в Регенсбурге вынудили отказаться от его заклейменного как ересь учения, которое, по сути дела, отстаи­вало, что Христос как человек является лишь приемным сыном своего отца. В заключение Феликс над криптой апостола Петра вторично, теперь уже письменно, отрекся от опасного заблуж­дения. И вот теперь в 794 году крупное собрание во Франкфурте предоставило во второй раз повод опровергнуть и осудить ересь Феликса и его испанских приспешников. Возникает вопрос: имело ли смысл проводить такое церковное собрание с участи­ем именитых представителей всех провинций империи и, стало быть, всего западного христианства? А ведь на берега Майна среди прочих приехали и архиепископ Миланский Петр и пап­ские легаты. Сама постановка этого вопроса предполагает отри­цательный на него ответ. Хотя предваряющая эту тему речь и первая глава капитулярия со ссылкой на «апостольское дозволе­ние» и «приказ нашего благочестивейшего господина, короля Карла», а также на его «мягкосердечнейшее присутствие» посвя­щены исключительно испанской ереси, ее опровержению и це­ленаправленному искоренению.

Фактически вся торжественность этого собрания имела иную направленность, о чем убедительно свидетельствует сам текст; уже во втором абзаце говорится о «последнем соборе греков», кото­рый «они провели в Константинополе о поклонении иконам». Там было принято решение, что «с помощью анафемы следует карать тех, кто служит ликам святых и поклоняется им не так, как Божественной Троице». Это якобы таким образом сформули­рованное решение «о поклонении и служении отвергли наши вышеназванные пресвятые отцы и единодушно осудили его». Та­ким образом, мы уже фактически разгадали тайну созыва Франк­фуртского собора. Речь шла о вызвавшем широкий резонанс «контрмероприятии» в противовес второму Никейскому собору 787 года с его заключительным заседанием под председательством императрицы Ирины и императора Константина. Кстати сказать, по совокупности его считали даже седьмым Вселенским собором. Он, по сути дела, был посвящен умеренному обновлению культа икон в условиях формирования Восточной церкви. Это церковное собрание получило признание также патриарха Запада, Адри­ана I, предстоятельство которого вызывало всеобщее уважение, тем более что римский понтифик был представлен своими легатами и с похвалой отозвался о решениях собора. Франки, по мнению греков, варвары, подчиненные римскому папству в вопросах веры, приглашены не были. Да и Адриан I, как вытекает из его переписки с королем франков, даже не упомянул сам факт состоявшегося собора.

Видимо, благодаря своим отличным связям с церковными кругами по другую сторону Альп Карл был неплохо информирован обо всем происходящем. Поэтому он решил бросить вызов этому греческому собору или даже псевдособору, который ошибочно назвали седьмым. Разве могло это собрание на Босфоре  считаться всеобщим, если оно не принимало во внимание мощь 3апада и его богословие? По примеру византийского императо­ра Карл собрал собственный собор и со своего трона стал на нем председательствовать. Все происходившее и чисто психоло­гически следует квалифицировать как весьма значительный шаг на пути к обладанию императорским титулом, поскольку соперничество с Восточным Римом в обновленном политическом союзе с папством получало зримое выражение и в официальном титуловании.

О чем же, по сути дела, шла речь в этом богословском и одновременно политическом споре, приведшем к длительному от­чуждению между Востоком и Западом и обернувшемся церковным расколом, существующим до сих пор[1]? Спор между почитателями икон (Ikonodulen) и иконоборцами (Ikonoklasten) является продолжением диспута о разграничении Ветхозаветной церкви и иудейства, а впоследствии и ислама. Причем греческая филосо­фия и взгляд на искусство привнесли в этот спор свою специфическую тональность. Сторонники поклонения иконам и их противники занимали непримиримую позицию по вопросу, на который, если делать акцент на происхождение — Бог создал челове-по своему подобию —  и на запрет в Десяти  Заповедях, соответственно можно ответить по-разному. Далее противостояние разгорелось вокруг сложной проблемы: претендуют ли иконы только на часть святости изображаемого или они всего лишь знак, указывающий на нечто, заслуживающее почитания или поклонения? С этим спором переплелась христологическая проблема обеих сущностей Христа, из которых одна — человеческая — получила художественное воплощение, что опять-таки указывало на нссто-рианскую ересь. Следовательно, имеется внутренняя взаимосвязь между спором об иконах и адоптианством.

Если иудеи отвергали произведения пластики и образные изоб­ражения как образцы идолопоклонства (примером тому может служить поклонение золотому тельцу), то ислам отказывался даже от изображения зверей, ограничиваясь лишь образцами флоры. С одной стороны, христианство, находясь в русле греко-римской культуры, без сопротивления воспринимало изображение ликов. Но с другой — в процессе своей экспансии оно было вынуждено бороться с так называемым идолопоклонством, которое не в по­следнюю очередь опиралось на культовые фигуры. Для самих франков, эта проблема в основном носила теоретический характер, поскольку портретные изображения они заимствовали главным образом с римских мозаик, фресок позднеантичных храмов (Ра­венна) или с саркофагов. Оригинальными образцами франки про­сто не обладали.

В Константинополе в VIII веке культ священных для покло­нения изображений пережил серьезный кризис при императорах Исаврийской (Сирийской) династии Льве III и Константине V. Лев видел в божественном гневе из-за культа иконопоклонения подлинную причину землетрясения 726 года и осады Никеи ара­бами в следующем году. В 730 году этот культ впервые оказался под запретом. Его цель заключалась в том, чтобы вызвать всеоб­щий катарсис и обосновать необходимость нового союза Бога с его народом. Преемник Льва Константин, который выражал соб­ственную точку зрения по данному вопросу, с помощью постули­рованного Вселенского собора повелел запретить все художествен­но-религиозные изображения за исключением креста Иисусова как знака избавления. Эта жесткая позиция вызвала сопротивле­ние восточных патриархатов; Римский собор 769 года в присут­ствии франкских эмиссаров также осудил решение Никейского собора. Политическое отчуждение между Римом и Византией под воздействием этого противоречия еще больше усугубилось. Впро­чем, еще в 767 году византийские представители приняли участие в организованном франками коллоквиуме в Жаитийе и вели дис­куссию об изображениях святых.

Политический поворот, наметившийся при императрице Ири­не и ее сыне Константине VI в результате сближения с партией иконопочитателей и одновременно с Римом, был определен ре­шениями Никейского собора, в котором принимали участие так­же папские легаты. Этот поворот стали называть «подлинной ре­волюцией» (veritable revolution). Хотя догматические принципы Никейского собора проводили грань между почитанием Бога и Троицы (latreia) и почитанием икон (рroskynesis), проявившимся в целовании и коленопреклонении, но неизвестный на Западе, особенно к северу от Альп, церемониал вызывал неловкость и богословскую озабоченность. Культ икон в его дифференциро­ванной форме в любом случае оставался обязательной составной частью правоверности на Востоке после 787 года. Кто этому про­тивился, тому грозило отлучение от церкви. Таким образом, оп­позиция, проявившаяся на Франкфуртском соборе, основывает­ся не только на антигреческих настроениях или даже на убогом переводе соборных документов, которые в более позднем изда­нии составили не менее 700 колонок. Судя по всему, отвергнутая франкским двором версия культа икон с распространенным сме­шением «поклонения» и «почитания» ни в коей мере не соответ­ствовала фактическим решениям собора, а оказалась сфальсифицированной сокращенной версией последних.

Хотя папа Адриан I, на взгляд Римской церкви, имел опреде­ленные возражения против принятых решений в контексте цер­ковного единства и в ожидании последних благосклонных шагов со стороны Византии в связи с собственными юрисдикционными и территориальными притязаниями, в общем он признал зна­чимость Никейского собора. Что касается богословской дискус­сии с королем франков и его духовными советниками, дело до этого по воле папы пока не дошло.

Примерно в 790 году королевский двор получил латинский перевод соборных актов. Судя по всему, речь идет о копии пере­вода, который тогда Адриан I благословил сделать для архива собора Апостола Петра. Правда, эти архивные материалы не сохра­нились, так как в IX веке Анастасий Библиотекарь выполнил но­вый, видимо, более тщательный перевод. Хотя обычно хорошо информированные Йоркские хроники в отношении 792 года со­общают, что соборные акты в переводе были переправлены из Константинополя Карлу, свидетельство римского источника пред­ставляется более весомым, учитывая, что после расторгнутой по: молвки в отношениях Византии с Карлом никаких контактов не наблюдалось. Кроме того, работа придворных ученых Карла над указанным текстом, по-видимому, началась задолго до 792 года.

В 790 году был отмечен звездный час франкского богослова, «испанца» или вестгота, Теодульфа Орлеанского, которому при написании Libri Carolini, а именно последней его части, предпо­ложительно ассистировал Алкуин. Это обширное произведение посвящается исключительно опровержению греческого собора и его положений о культе икон, которые были разоблачены как ересь на основании обильного цитирования Священного Писа­ния и отцов церкви. Данный действительно уникальный источ­ник находится в Ватиканской библиотеке, правда, отсутствует его четвертая и заключительная часть. Это написанный от руки чис­товой экземпляр Теодульфа, в языковом отношении несколько сглаженный. Данный автограф лишь в XVI веке попал из Герма­нии в папскую библиотеку. Это, по-видимому, был проект или черновик единственной, но зато полной, без изъятий, копии, ко­торую распорядился изготовить компетентный и в церковно-правовых вопросах особенно заинтересованный архиепископ Хинкмар Реймский примерно в 850 году. Вторая копия дошла до на­шего времени из монастыря Корби.

Пометки на полях в стиле древнеримской стенографии часто воспроизводят одобрительные замечания типа «хорошо», «лучше всего», «очень хорошо» или «действительно так» читателя или слушателя, каковым, по-видимому, оказывался не кто иной, как сам король франков, который проявлял живейший интерес к этой богословской дискуссии. Подобно тому как король подключился к зачтению письма испанского архиепископа Элипанда, он, по свидетельству Парижского собора 825 года, настаивал на докладе по соборным актам Никейского собора и комментировал его ре­шения. Хотя донесенные преданием пометки на полях не свиде­тельствуют о богословской глубине комментатора, придется уме­рить невольно возникающую при этом иронию относительно интеллектуальных всплесков Карла. Кто из его предшественни­ков был бы в состоянии дорасти до такого понимания обсуждае­мой проблематики? И как обстояло бы дело с его преемниками, если исключить из этого ряда его сына Людовика, внука Карла Лысого и еще, может быть, Отгона III?

Задолго до появления этого текста Карл посвятил папу Адри­ана I в усилия своих придворных богословов, с которых он не спускал глаз. Из многообразного материала была сделана «вы­жимка», содержавшая критическую оценку важнейших докумен­тов собора, общезначимость которого и без того была поставлена под сомнение. «Выжимка» была представлена на рассмотрение преемника апостола Петра. Все говорит за то, что близкий Карлу Ангильбер, аббат Сен-Рикье, держал материал при себе, когда после Регенсбургского собора 792 года сопровождал готового покаяться Феликса в Рим.

Во всеоружии богословских познаний, обладая дипломатическими навыками и вместе с тем остерегаясь крайних оценок в отношении своего важнейшего союзника, Адриан I, однозначно подчеркнув папский примат в вопросах вероучения, изыск франков отверг. Его особое возражение вызвал упрек богословов-франков, связанный с участием в соборе императрицы Ирины. Адриан I напомнил о матери Константина Елене и о ее присутствии на первом Никейском соборе 325 года. Затем папа взял под защиту отдельные решения собора, которые вовсе не шли вразрез с вроучением прежних церковных собраний, поскольку последние иконопочитание хоть и не предлагали, но и не запрещали. Папа помнил в этой связи об иконопочитании понтификом Сильвестром и императором Константином. Впрочем, Адриан I сослался на вероучительное послание своего выдающегося предшественника, папы Григория Великого, епископу Марсельскому; содержание этого документа прослеживалось и в отправленном извлечении в качестве папской декларации: «Иконы должны на­ходиться в храмах, чтобы не умеющие читать могли воспринять со стен явления, которые не дошли бы до их сознания из книг». В этой цитате папе как бы слышится мнение самого короля франков, «ибо эта священная и достойная почтения глава полностью отличается от всех предшествующих; поэтому мы считаем ее вашей собственной, видим в ней выражение вашей сохраненной Богом правоверности и королевского совершенства».

В вопросе об иконопочитании Адриан I не отступил ни на один шаг назад, а вот в отрицании франкского богословия проявил максимальную умеренность. К тому же в конце своего послания он делает предложение, напоминающее крутой политический поворот, цель которого заключалась в том, чтобы ни в коем случае не нанести ущерб союзу с королем франков. Папа подчеркивает, что он еще не ответил королю, равным образом им нещ не получено ответа на настоятельное пожелание вновь подчинить своему влиянию отторгнутые у Священного престола в период иконоборчества епархии Истрия и Южная Италия, но прежде всего реституировать утраченные Римской церковью родовые владения (патримонии). Поэтому он может поблагодарить короля за обновление иконопочитания, не в последнюю очередь в интересах верующих, но вместе с тем отлучить его как еретика за упорство в заблуждении, то есть за лишение церкви ее прав и владений. В глазах Римской курии это предложение, несомнен­но, было крупным достижением папской дипломатии, которое, с одной стороны, не затронуло церковно-политических и богослон ских аспектов отношений с Византией, а с другой стороны, при­грозило тогдашнему правителю анафемой за юрисдикционные и территориальные притязания Рима. Как бы между прочим было указано на тесный политический союз между папой и королем франков, основой которого могло быть, правда, единомыслие и вероучительной сфере.

Этот документ в реальном положении дел папские эмиссары вскоре вручили королю вместе с «богатыми дарами» в Регенсбур-ге. После этого ревизия и пополнение «книг Карла» продолжи­лись, но энтузиазм в связи с позицией Римской церкви явно ис­сяк, хотя, вернувшись с островов, Алкуин привез с собой другие сочинения англосаксонских епископов, а также собственные раз­мышления по вопросу об отношении к сакральным изображени­ям. Последняя книга кодекса отличается меньшей строгостью формы. В любом случае это произведение не получило широкого распространения во избежание открытого конфликта с преемни­ком апостола Петра.

Спор об иконопочитании, безусловно, имел ярко выражен­ные властно-политические аспекты, которые в ту эпоху нельзя было безболезненно вырывать из их религиозно-догматического контекста. Карл представал во всем блеске своего Божией мило­стью королевского достоинства. Сфера его правления распрост­ранялась на античные провинции — Галлия, Германия и Италия. Франкское государство охватывало весь географический регион формирующегося Запада; границы королевства упирались в Эль­бу и Венский лес. Без политической благосклонности и военной поддержки Карла духовная власть Запада в лице римского пап­ства едва ли устояла бы под ударами лангобардов и византийских притязаний на восстановление былого величия. Такой «широко­масштабный» король не мог считать собор всеобщим, а соборные решения обязательными для необъятной сферы его правления, тем более что на этот собор не были приглашены его епископы и богословы, а председательствовали на нем, по крайней мере па заключительном заседании в Константинополе, Ирина и ее сын Константин, в то время как король франков не был представлен даже эмиссарами.

Карл остро переживал это, настолько были оскорблена его эрдость и унижено чувство собственного достоинства. Между тем разрыв с папой, одобрившим основные положения Никей-ского собора, не вписывался в политическую доктрину, на кото­рой зижделось королевское правление Карла. Поэтому негативная оценка собора в основном касалась вскрытия методических бизъянов, вроде бы увиденных франкскими богословами при толковании отцов церкви в соборных текстах. Они возмущались слабым знанием древнееврейского собравшимися на собор отцами церкви и непримиримо атаковали при этом заносчивость импе­ратрицы и императора, настаивавших, чтобы их именовали не иначе как «правители Божьи», а указы называли «божественными указаниями». Как особенно порочное преподносилось вмешатель­ство женщины в Res sacrae[2] собора.

Что касается богословской стороны спора, королевский двор решительно отверг религиозную ценность иконопочитания. Иконы были призваны служить лишь напоминанием о спасительных деяниях и украшением церковных стен. Поэтому вовсе не обязательно настаивать на почитании икон или их уничтожении. Все дело в правильном вероубеждении, а не во внешних его атрибутах, к которым имели отношение иконы и их изготовление. Еще в епископском памфлете 825 года дает о себе знать гнев франк­ских богословов. Он ощущается в споре с ненавистными греками, но явно приглушенно, видимо, с оглядкой на римского понтифика.

Западный скепсис в отношении восточного культа иконопочитания целенаправленно проявился в мозаичном панно в апси­де домовой капеллы епископа Теодульфа Орлеанского в Сен-Жермен-де-Пре. Так вот, на этом панно в обрамлении исламско-флоральных мотивов изображены в центре лишь кивот завета Господня, херувим и ангел, которые в абстрактном виде представляют Новый Завет Божий в капелле Теодульфа.

Поэтому не вызывает удивления, что Франкфуртский собор, организованный как правоверное собрание из всех провинций Запада, своим острием был направлен против греческого псевдо­обора, а после получения папской оценки должен был изменить ориентацию и волей-неволей снова обратиться к в общем-то уже отвергнутой ереси Феликса и его покровителя Элипанда из Толедо. Решения по этому вопросу, не вызвавшие никакого удивления, соответственно были помещены в начале капитулярия. И скромном послесловии как в политическом, так и догматическом отношении более острая борьба за иконопочитание получила ма­лоубедительное отражение и, кстати сказать, едва заметное осве­щение в официозной историографии. Вероучительныс принципы второго Никейского собора были сведены до одного краткого предложения, содержание которого даже присутствующие пап­ские легаты (в их участии проявляется более чем яркая параллель с Никеей) восприняли с определенным противоречивым чувством. Здесь идет речь об обязательном почитании икон вплоть до угро­зы отрешения от церкви, что возвращает нас к краткому выска­зыванию одного кипрского епископа, весьма созвучному разго­ворам на Никейском соборе, — культа и поклонения заслуживает только Святая Троица.

И все же этот публично не состоявшийся спор с Византией стал вехой на пути принятия Карлом императорского титула, чему к тому же в значительной мере способствовала мнимая «вакан­сия» на Востоке, под которой понимается пребывание на престо­ле императрицы Ирины после 797 года. О возрастании престижа Карла свидетельствует также специально для короля франков пе­реписанный от руки и дошедший до нас, по преданию, экземп­ляр «книг Карла». Он, как и хроники, содержит ссылку на власть Карла над Галлией, Германией и Италией.

Этой сокращенной повесткой дня работа собора, представ­лявшего основу для общеимперского собрания, видимо, не была исчерпана. Поэтому его программа была расширена и обогащена другими актуальными вопросами, которые, правда, чаще всего заключались в назойливом повторении нескончаемых парагра­фов «Общего призыва» 789 года. Тем не менее мы встречаем уже на третьем месте заключительное рассмотрение дела Тассилона. Ассамблея стала подходящим поводом для поиска христианского примирения между враждовавшими кузенами.

Также в центре обсуждения оказалось решение Карла, свя­занное с ценовой и финансовой политикой в пределах его коро­левства. Это решение было объявлено как заповедь короля. Ее собору предстояло лишь одобрить. «Чтобы никому не было доз­волено, будь он клириком или мирянином, когда-либо продавать зерно дороже, чем по недавно установленной общественном мере — шеффелю, будь то во времена излишков или дороговиз­ны; а именно, за один шеффель овса — один денарий, за один шеффель ячменя — два денария, за один шеффель ржи — три денария и за один шеффель пшеницы — четыре денария. Кто же пожелает продавать в виде хлеба, тому придется за один денарий отдать 12 пшеничных хлебов по два фунта каждый; опять же за один денарий — 15 ржаных хлебов при том же весе и, наконец, 20 ячменных и 25 овсяных хлебов одинакового веса. Из общественного урожая зерновых господина короля (в случае его продажи) Гдва шеффеля овса стоят один денарий, один шеффель ячменя — один денарий, один шеффель ржи — два денария и один шеффель пшеницы — три денария. Тот же из нас, кто имеет привиле­гию в виде хозяйственного двора, должен строжайшим образом следить за тем, чтобы никто из лично зависимых крестьян, принадлежащих к этому поместью, не умер с голода; а что превосходит потребность своего хозяйства, он пусть продаст на свое усмотрение».

Еще в 789 году Карл со ссылкой на Священное Писание  потребовал по всему королевству ввести единую систему мер и весов. Данное требование было повторено в 808 году и еще раз — год спустя. Судя по всему, это предписание с определенным  успехом было введено в действие. Так, у одной виллы королевского двора Аннап (на территории современной Бельгии) были в запасе шеффели и четверики (старые меры зерна), какие уже и существовали в пфальце. Правда, единые меры не удалось ввести во Франции, несмотря на усилия Карла и Людовика. Региональное многообразие взяло верх над централизованным вмешательством. Этим же обстоятельством объясняется запрет возврата к прежней системе мер и весов, в том числе на этапе позднего средневековья.

Конечно, установленные цены 794 года, к которым, как видно из приводимого текста, в качестве фактора конкуренции добавляется демпинговое предложение из королевских зерновых Запасов с целью поддержания уровня цен, явно наводят па мысль о катастрофическом положении со снабжением, о голоде в последние два года. По сути дела, это — попытка проведения социальной политики в интересах обнищавших масс, хотя она извращает экономические законы, согласно которым нехватка товаров влечет за собой их удорожание, что не обязательно идентично ростовщичеству, однако в нравственном плане облегчает отказ от дополнительной прибыли. Особенно приказ Карла, адресован­ный управляющим поместьями на королевских или государственных земельных владениях, свидетельствует об ответственности монарха за низшие слои, а также о закономерном внимании Карла к материально-персональному обеспечению привилегий коро­левских владений.

Кроме того, установление цен является надежным показате­лем не только многообразного зерноводства на основе расшире­ния интенсивного аграрного хозяйства, но и избытков, реализуе­мых на рынке. Частично их продажа осуществлялась даже обра­батывающими предприятиями, профессиональными пекарнями, что говорит о первых ростках хозяйствования в городах и предме­стьях монастырей на основе разделения труда. В этой связи нельзя недооценивать воздействие донесенного преданием взгляда, ко­торый, базируясь на библейских свидетельствах, святоотеческих высказываниях и соборных решениях, клеймил связанную с тор­говлей прибыль как позорное ростовщичество и, стало быть, де­лал вообще невозможным или по меньшей мере осложнял крити­ческий анализ данного вопроса.

Когда, реализуя свои избытки, король пытался стабилизиро­вать цены, в основе этого не обязательно была сознательная дем­пинговая политика; не исключено, что в этом «заявлении о наме­рениях» король испытывал влияние устава бенедиктинцев, кото­рый также не рекомендует своим экономам продавать с несколь­ко большей выгодой, чем миряне, чтобы тем самым прославить Бога.

Этому фрагменту в интересах потребителя созвучно предпи­сание о монетном деле: «Нам эдикт в отношении денария над­лежит исполнять самым добросовестным образом, с тем чтобы в каждом месте, в каждом городе и в каждом порту новые денарии имели одинаковое хождение и чтобы принимали к оплате их без ограничения. Если же монеты с нашим именем и из чистого серебра — полновесные, их следует принимать. Если где-либо отказываются их принять, при совершении сделки купли-про­дажи, пусть знают: если он — вольный, пусть платит 15 шил­лингов во имя короля; если же он принадлежит к батракам, имея собственное дело, то утрачивает товары, предназначенные к про­даже, или подлежит публичному стеганию плетью; если же он творит это по приказу своего господина, то господин должен заплатить 15 шиллингов в качестве возмещения, но если только это будет доказано».

Новые денарии с именем или монограммой короля ромби­ческой формы монетные дворы стали чеканить начиная с 793— 794 годов. В противоположность первой монетной реформе Кар­ла в начале семидесятых годов эти серебряные пластинки диаметром 2 см весят приблизительно 1,7 г чистого серебра, в то время как их предшественники имели следующие характеристики: 1,7 см диаметром и всего 1,3 г весом. Из этого получается монетный фунт — 409 г серебра по 20 шиллингов или 240 отчека­ненных денариев или пфеннигов. Любопытная гипотеза объясняет эту реформу обменом соответствующего зернового эквивалента для взвешивания. Так, 20 зерен крупы соответствовали по весу одному облегченному денарию, а вот 32 зерна пшеницы — одному новому пфеннигу 793 года. Эта гипотеза представляется достаточно вероятной и в том плане, что, согласно полиптехонам и инвентарным спискам Иль-де-Франса, Пикардии и Нижнего Рейна, в те годы и десятилетия именно производство пшеницы считалось процветающей отраслью зерноводства.

Много неясного и с проблемой отказа от приема монет как платежного средства. Не исключено, например, что после вхож­дения Баварии в состав государственной структуры, где главенствовали франки, из соображений главным образом практиче­ской политики вводилась в оборот единая и поэтому новая стандартизированная монета с именем и монограммой короля, как было предписано еще в 781 году в Мантуе для территории Италии. И здесь неприятие новых денег каралось штрафом.

Весьма вероятно, что Карл учитывал прежде всего рынки к востоку от Рейна, где из-за отсутствия монетных дворов в ходу было серебро в слитках.

Кроме того, следует принимать во внимание, что после монетной реформы короля Оффа примерно в 792 году, ориентиром ия которой служил теперь уже устаревший, франкский стандарт на вес и содержание металла в монете, Карл в целях повышения конкурентоспособности своих товаров собирался ввести в оборот более полноценное платежное средство. До сих пор не удалось разобраться в распространенных прежде теориях, объяснявших весовое утяжеление новых денег или возрастанием добычи серебра в Европе, или притоком арабских драгоценных металлов. Однако нам неизвестно о появлении новых месторождений на территории государства франков. Равным образом нет свидетельств импорта серебра сарацинами, что с учетом предполагаемого количества обязательно сказалось бы на ценности месторождений.

Может быть, комплекс этих мер за исключением шагов по унификации в пределах королевства франков в политическом и сугубо практическом плане следует считать опережающими свое время. Если всерьез относиться к активному стремлению Карла начиная с 789 года внести коррективы в культ, церковные песно­пения, текстовое предание, шрифты и орфографию, приспособив их к единому, чаще всего римскому образцу, тогда становится понятным намеченная им стандартизация денежных единиц, си­стемы мер и веса в условиях многонационального государства. Король как носитель богоугодного правления, заботящийся о праведном устройстве, охватывающем все сферы жизни, подчи­няет и торговлю и житье-бытье единым, незыблемым и неколе­бимым стандартам. По-видимому, в этих изначальных намерени­ях следует искать корни той финансовой реформы, которая вплоть до XIII века, когда объемы деловых связей предопределили необ­ходимость нового оживления золотовалютного обеспечения, при­вязала Запад к единой монетной системе, обеспечив тем самым единое торговое пространство на континенте.

В качестве монет в эпоху средневековья считались только де­нарий и обулюс, пфенниг и полупфенниг. Фунт и шиллинг оста­лись лишь для арифметических подсчетов. Золотые монеты при­казали долго жить еще во времена Мёровингов. В этом заключа­лось весьма существенное отличие от византийских и арабских золотых монет, определявших торговые отношения в бассейне Средиземного моря.

Некоторые другие параграфы Франкфуртского капитулярия бросают свет на события и происшествия тех лет в тесной связи с девятой главой, посвященной еще оставшемуся в памяти загово­ру Пипина Горбуна, когда епископ Верденский Петр был вынуж­ден оправдываться перед собранием, подобным суду Божиему. В результате епископ обретает былые королевские милости и по­чести.

В конце относительно обширного капитулярия встречаются определения, следующие за актуальными выступлениями участ­ников собора. Таковым является указание на то, что поклоняться Богу можно не только на трех священных языках — древнееврей­ском, греческом и латыни, но и на любом другом. Это соответ­ствовало требованию миссионерской деятельности как основы для восприятия Евангелия. В завершение текста говорится о снятии обязанностей главного капеллана Карла — с Ангильрама, епис­копа Меца, который имел послушание при дворе далеко от своей епархии. Это был прецедент для всех прелатов, запрещавший им без нужды неоправданно долго оставлять паству или даже посто янно находиться в своих хозяйствах. Таких примеров накопилось предостаточно. В самом конце Карл просит принять в состав свя

336щенного собора и в их связанную общей молитвой братскую об­щину королевского советника Алкуина, «ученого во всех церков­ных доктринах». Не только Алкуина, но и его более других вол­новало прямо-таки зримое обеспечение ожиданий наступления иного мира. Король обеспечил англосаксу эти ожидания в кругу именитых прелатов, вероятно, чтобы выразить ему признатель­ность за усилия по составлению и корректуре «книг Карла».

Ранее не упоминавшийся фрагмент заслуживает особого вни­мания, ибо речь идет о бедственном положении «собственных» церквей. Капитулярий содержит предписание, что церкви, «бу­дучи учрежденные вольными», ими же могут быть проданы или подарены, однако «непозволительно их разрушать или исполь­зовать в светских целях». В этом запрете отражается все убоже­ство нижнего этажа церковной жизни, которая к тому же держа­лась на плаву только благодаря десятине и девятине, не говоря уже о духовном уровне малопригодного к церковному служе­нию и просто необразованного духовенства. На этом пути еще предстояло много поработать франкской церкви и направляв­шему ее королю.

КОНЧИНА КОРОЛЕВЫ ФАСТРАДЫ

В разгар обсуждения обширной тематики в рамках собора (богословские конфликты, церковные проблемы, экономиче­ские и финансовые вопросы и отказ Тассилона) Карла настиг еще один удар судьбы: 10 августа 794 года во Франкфурте скон­чалась его четвертая супруга — Фастрада. Вскоре она была пре­дана земле недалеко от монастыря Святого Албана близ Майнца в противоположность ее предшественнице Гильдегарде, похоро­ненной вместе с умершими дочерьми в старой гробнице динас­тии в Сен-Арнульфе неподалеку от Меца. Предположительно, это соответствовало пожеланию архиепископа Майнца и архи­тектора обители Сен-Албан — Рикульфа, которого можно счи­тать близким родственником покойной. Не исключено, что в разгар лета оказалось невозможным доставить прах умершей по реке Мозель. Согласно ничего не говорящей надписи на памят­нике, автор которой Теодульф Орлеанский, Фастрада умерла в самом расцвете лет. Она долгое время хворала, о чем свидетель­ствует искреннее послание Карла из военного лагеря на реке Энс. Особенно ее мучили страшные зубные боли. Об этом поз- воляет судить описание одного из чудес святого Гора в записи 839 года Вандалберта Прюмского. Автор этого источника сооб­щает о посещении Фастрадой места захоронения святого и о ее лечении. В благодарность монастырь удостоился ценного дара от имени короля. Правда, в упомянутой грамоте 790 года ни о каком исцелении речи не идет.

Карлу Фастрада родила двух дочерей — Гильтруду и Теодраду. Их имена напоминают имя Гедена (оно было распространено на землях франков, примыкающих к реке Майн) и имя тетки Карла Гильтруды. Последняя благодаря брачным узам с Агилоль-фингом Одилоном стала матерью Тассилона. Возможно, такая связь действительно имела место, но между Карлом и Тассило-ном в момент рождения дочери Карла Гильтруды после 783 года существовали весьма неприязненные отношения. О дальнейшей судьбе Гильтруды нам мало что известно. А вот Теодрада впо­следствии становится аббатисой монастыря Аржентёй под Пари­жем, переданного ею в 828 году с условием пожизненного пользо­вания монастырю Сен-Дени. Кроме того, она была первой абба­тисой возникшего позже Вюрцбургского монастыря Мюнстер-шварцах, который, вероятно, учредила на средства из семейного владения. Этот факт снова дает основание сделать вывод о тес­ных связях Фастрады с франкскими матронами. Тем не менее из этих немногих мозаичных стеклышек складывается намерение Карла через брак с Фастрадой подчинить своему влиянию франк­ский клан на Майне и привязать его к собственной политической линии. По-видимому, этой же цели служило назначение Рикульфа архиепископом Майнца.

Последним заметным событием 794 года, прошедшим в ос­новном под знаком Франкфуртского собора, наши источники считают то, что королю франков пришлось обратить внимание на масштабные волнения саксов, начавшиеся еще два года назад в нижнем течении Везера. Если в 793 году Карл был занят в основ­ном возведением Фосса Каролина[3] и готовился к военной опера­ции против аваров, то, видимо, объявленные в 792 году в Регенсбурге планы проведения имперского собрания по изложенным причинам предстали как абсолютно приоритетные, хотя его ре­зультаты на поверку оказались более чем скромные.

Не позже сентября 794 года один отряд под командованием Карла вторгся на земли саксов с юга, в то время как второй контингент под началом уже набравшегося зрелости сына короля — Карла — форсировал Рейн неподалеку от Кёльна. Используя при­вычную тактику, франкские войска окружили изготовившихся к бою саксов, сосредоточившихся к югу от Падерборна и к северу от превращенного в крепость Эресбурга. Перед лицом превосхо­дившего вдвое их по численности и изготовившегося к сражению противника саксы дрогнули и сдались на милость франков без боя. Они «обещали, пустив в ход свое лукавство, быть христиана­ми и соблюдать верность королю». Как и в прежние времена, порукой благонамеренного поведения была предоставленная сак­сами группа заложников. В этот союз были включены и бывшие с саксами заодно фризы. Снова на земли саксов были направлены священнослужители. Работавший среди фризов миссионер вер­нулся на прежнее место, где беспрепятственно продолжил свои усилия по евангелизации аборигенов.

Король форсировал Рейн и, как почти всегда прежде, перези­мовал в том пфальце, «который именуется Ахен». Там Карл провел Рождество и Пасху, которая пришлась на 12 апреля 795 года. Зим­нюю паузу в политической активности король посвятил отдыху, охоте и дальнейшим планам в кругу приближенных ему лиц.

ПОХОД КАРЛА В ОКРУГ БАРДЕН

После политического зимнего затишья король, проведший Пасху 795 года, а до того Рождество в Ахене, вновь направился на земли в среднем течении Рейна. В Костхсйме на южном берегу Майна, как раз напротив Майнца, он решил провести традици­онное имперское собрание. Монарха снова беспокоили вести из Саксонии, которые, вероятно, мешали ему продолжить осуще­ствление планов в отношении аваров. Саксы, в любом случае представители этого «дикого народа», по привычке нарушили свои обещания. Они «не сохранили ни христианский дух, ни верность королю, вновь взбунтовавшись таким образом против двойного иноземного господства».

Центр нового сопротивления в отличие от прошлого года был расположен не в Вестфалии, а южнее Эльбы вокруг Бардовика.

Так или иначе, осенью Карл со своими отрядами вторгся в этот северо-восточный регион Саксонии, предварительно заручив­шись поддержкой союзников-ободритов на противоположном бе­регу пограничной реки. Источники сообщают о серьезной воен- пой мощи франков, черпавших моральную и духовную силу в спа­сительных и благостных святых мощах. По некоторым данным, их возил с собой во время похода аббат Фардульф, тот самый сослан­ный лангобард, который в 792 г. сообщил Карлу о готовящемся против него заговоре во главе с Пипином. Этой концентрацией военной мощи с помощью своих союзников-язычников Карл со­бирался нанести решающий удар по саксонской оппозиции, тем более что немалая часть аборигенов перешла на сторону франков.

Едва достигнув местечка Люни-на-Ильменау (правда, подкор-ректированные имперские хроники называют более известный пригород округа Барден — Бардовик), монарх узнал, что при пе­реправе через Эльбу в засаду, устроенную нордальбингами, злей­шими врагами, вместе с воинами попал и погиб его союзник, и «вассал», «король» ободритов Витцин. Легко представить, что «не­нависть короля к вероломному народу» достигла точки кипения и душа его переполнилась боевым задором. Перед лицом военного превосходства, которое, как всегда, проявлялось в оперативных действиях кавалерийских эскадронов, большинство населения округа Барден предпочло подчиниться королю франков. Пунк­том бегства противника вновь стал треугольник Нижняя Эльба — Нижний Везер, Вихмодия и болотистая местность в долине Эль­бы, не говоря уже о Трансальбингии.

В отличие от прежних времен на этот раз Карл не стал доби­ваться признания вины желавшими подчиниться его воле, требо­вать подтверждения присяги верности и предоставления заложни­ков. Он не колеблясь использовал свое испытанное средство — депортация населения. Как свидетельствует прекрасно информи­рованный хронист из Лорша, «Карл взял такое число заложников, какого никогда не брал за все годы своего правления, какого ни­когда не брали ни его отец, ни короли франков вообще». Это сооб­щение дополняется другими записями о том, что франки забрали каждого третьего мужчину для переселения на земли франков. Называется число депортированных — 7070 человек, но это явное преувеличение в целях демонстрации жесткой линии. Стоит особо подчеркнуть, что эта мера затронула главным образом аристокра­тические, руководящие слои саксонского общества. Биограф Кар­ла Эйнхард уже десятилетие спустя отмечает, что переселению с обоих берегов Эльбы на земли франков подверглись 10 000 саксов. Это шаг из целого ряда других, закончивших 804 год.

Миссионерство, низовое звено церковного устройства и со­стояние графств на завоеванных территориях, несомненно, находились в зародышевом состоянии и не располагали инфраструк­турой для всеобщего умиротворения и интеграции. Обезглавлеп-ность руководящего политического слоя после крещения Видукинда в 785 году также способствовала вспышкам мятежей, часто удавалось, особенно в болотистых и непроходимых местностях, избегать столкновений с франками благодаря тактическому чере­дованию вылазок с отходами. В эффективности таких действий на своем горьком опыте убедились еще римские легионы, а ры­царским орденам начиная с XIII века это еще предстояло познать в Пруссии и Прибалтике. Поэтому переселение людей из мятеж­ных регионов оставалось последним средством длительного уми­ротворения. Одновременно опустевшие земли заселялись фран­ками.

То, что эти мероприятия бросали вызов и естественному и современному международному праву и даже нашей восприим­чивой совести, в комментарии не нуждается, хотя все без исклю­чения современники воздерживались от критического или нега­тивного суждения по этому поводу. Даже Алкуин, весьма щепе­тильный в вопросах миссионерства и решительный противник «проповедничества железным языком», в своих посланиях под­держивает все действия короля в целях подавления безбожного народа, призванные среди прочего обеспечить приобщение к праведной вере. Нашему якобы просвещенному и нравственно очи­щенному веку, ставшему всего несколько десятилетий назад в старой матушке Европе не только свидетелем изгнаний и массо­вых депортаций, по и мирившемуся с последними, стоило бы воздержаться от оценки тех эпох, которые мы не без основания считаем как минимум полуархаичными, из-за чего их стандарты не могли соответствовать нашим.

Несмотря на эти «перемещения», потребовалось еще почти десять лет до преодоления открытого противоборства между Эль­бой и Везером, с чем было связано возрождение церковной жиз­ни в округе Вихмодия и епископской резиденции в Бремене.

БОГАТЫЕ ТРОФЕИ: «КОЛЬЦО» АВАРОВ

Еще в военном лагере к королю франков явилось целое по­сольство из аварской империи, которое в значительной мере при­глушило опасения Карла и его советников относительно мас­штабного реванша — контрнаступления со стороны в общем-то не окончательно поверженного в 791 году восточного соседа, од­новременно доказывавшего наличие противоположных взглядов среди аварских руководителей. По свидетельству имперских хро­ник, у аваров в районе Карпат в ходе вспыхнувшей гражданской войны иссякли силы, их высшие вожди Каган и Югурр, видимо, в 795 году погибли, в результате чего заявили о себе новые глава­ри. Возникшая таким образом сложная ситуация в некогда могу­щественной империи аваров исключала возможность крупных военных операций на землях в верхнем течении Дуная с пересе­чением пограничной линии, тем более что политическая раздроб­ленность не допускала единой стратегии против главного про­тивника на Западе.

В этом переплетении отношений, о котором нам мало что известно, всплывает фигура вождя аваров Тудуна, обладавшего «огромной властью в народе и империи аваров». Теперь он, после распада прежних правящих структур, был готов служить победи­телю успешной кампании 791 года. Об этом свидетельствовало его посольство, появление которого на землях франков выража­ло, кроме того, готовность приобщиться к христианской рели­гии. Тем самым вновь открылась перспектива расширения гра­ниц ойкумены и глобального влияния франков. Не об этих ли успехах короля франков многократно упоминал папа Адриан в благодарность за верность преемнику апостола Петра и Римской церкви? В русле такой перспективы желали действовать теперь неожиданно представшие перед Карлом аварские эмиссары.

Вместе с тем важно заметить, что, судя по поступающим из Паннонии сообщениям, причина войны и ее цель быстро меня­лись. Поскольку закат прежнего могущества уже не вызывал со­мнения, а один из вождей аваров был готов подчиниться фран­кам да еще принять христианскую веру, привлекала перспектива богатого трофея. На этом фоне отходили на задний план сообра­жения насчет войны с язычниками, санкций из-за союза с Тассилоном или расширения пограничной зоны за рекой Энс.

Ожидания не должны были обмануть. После долгих лет изну­рительных войн с саксами, нескончаемой внутренней фронды и догматических споров королевская казна срочно нуждалась в по­полнении. Чем же король собирался отблагодарить сторонников, как намеревался привлечь на свою сторону колеблющихся? Ко­личество доходных мест, например аббатств или графств, было весьма ограниченным. Королевские распоряжения о церковном владении дискредитировали уже деда короля (тоже Карла) в духовных кругах. Раздача же государственной и королевской соб­ственности, особенно крупных хозяйств, из-за плохой собирае­мости налогов и ползучего отчуждения объектов, имеющих при­вилегии, не могла не подрывать экономический базис королев­ства и практиковалась лишь как вынужденный шаг. Разве не сам Карл совсем недавно настаивал на возвращении отчужденного государственного владения в Аквитании, чтобы его сын по край­ней мере в годичном ритме мог распоряжаться четырьмя коро­левскими пфальцами в качестве зимней резиденции?

Доступ к аварским богатствам мог одним махом избавить ко­ролевство от надвигающихся трудностей, продемонстрировав всему миру бесконечную щедрость и несравненную мощь короля фран­ков. Организуя походы за трофеями в этом и следующем году, Карл хотел добыть легендарное «кольцо» аваров, где, согласно летописям Лорша, «имели обыкновение сиживать короли со сво­ими князьями», между Дунаем и Тисой. Это пространство, как свидетельствуют лангобардские источники, называли еще «Сатриз», то есть «поле». По мнению Вальтера Поля, этой цели можно было достичь «оперативным образом», путем вторжения со стороны соседнего Фриуля, а не посредством развертывания крупных боевых отрядов в нижнем течении Дуная, как это было в 791 году, тем более что противник отступал, уклоняясь от любого соприкосновения.

Хорошие новости из района Карпат, возможно, подкреплен­ные указаниями из регионов, заселенных франками, наверное, побудили герцога Эрика Фриульского направить отряд под ко­мандованием славянина по имени Войнимир, по-видимому, луч­ше других знавшего аварские земли и населявших их людей, непосредственно в Паннонию. Он вторгся в пределы «кольца, в ко­тором долгое время царило спокойствие», и стал обладателем бо­гатых трофеев. Впрочем, в руки Эрику попали не все сокровища, остальная их часть досталась через год сыну Карла Пипину, королю Италийскому. Согласно сильно преувеличенным рассказам Ноткера из монастыря Сен-Галлен на излете IX века, который описывает страну гуннов как состоящую из девяти кольцеобраз­ных укреплений, усиленных защитными валами, она якобы рас­кинулась на просторах от Цюриха до Констанцы. Утверждалось, что несметные богатства хранятся в самом недоступном укрепле­нии. Чтобы приблизиться к нему, сегодня надо ориентироваться по единственному кольцеобразно расположенному селению, дво­рец в его центре и считался центром империи.

Отряд под командованием знающего местные края славяни­на практически не встретил серьезного сопротивления и стал об­ладателем накопленных за многие годы сокровищ. Эти богатства с конца VI века складывались главным образом из византийской дани. По имеющимся сведениям, она с 574 по 584 год составляла ежегодно (!) по 80 000 римских золотых монет, с 585 по 597 год соответственно по 100 000, с 598 по 603 год — по 120 000, с 604 по 619 (?) год предположительно по 150 000, а с 619 по 626 год — от 180 000 до 200 000 золотых монет в год. В одном кратком стихо­творении неизвестного романского автора, прославлявшего одер­жанную чуть позже победу Пипина над аварами, к сокровищам ханства были отнесены также уникальная церковная утварь, ал­тарные покрывала и церковная парча.

Хотя ценность захваченного трудно определить конкретны­ми цифрами, у биографа Эйнхарда дух захватывает от воспоми­нания о трофеях: «Все деньги и сокровища, накапливавшиеся долгое время, оказались в руках победителя. Трудно припом­нить другой такой случай, чтобы франки от войны, которая ве­лась против них (!), обогатились в большей степени и в большей степени умножили свое влияние в округе. До того времени гун­нов считали просто бедными. И вот теперь, когда в королевском дворце оказалось столько серебра и злата, а в военных столкно­вениях были захвачены столь ценные трофеи, логично было по­ведать, что франкам по праву досталось от гуннов все то, что гунны ранее противозаконно похитили у других народов». От­носительно количества награбленного из места хранения тради­ционно хорошо информированные умбрийские хронисты ско­рее всего не преувеличивают, упоминая «груженные серебром, златом и ценными облачениями пятнадцать подвод, в которые были впряжены четыре вола». По приказу Эрика Фриульского они держали путь в Ахен. Остальную часть сокровищ после не­долгого военного похода туда же, в отцовскую резиденцию, до­ставил король Пипин, за что удостоился второго хвалебного сти­хотворения. Его автором скорее всего был придворный, дипло­мат и возлюбленный дочери Карла Берты — аббат монастыря Сен-Рикье Ангильбер, явно обладавший поэтическими способ­ностями. Трофеи, монеты из благородных металлов, мечи, шле­мы и браслеты, а также прочие ценные предметы Карл в знак особой расположенности раздавал королям и высоким прела­там, причем положенную долю получил и папа римский.

Щедрость короля добавила блеска его харизме, он еще больше возвысился как влиятельный монарх Запада над восточно-римскими кесарями.

Ведь захваченные трофеи состояли прежде всего из дани, выплаченной императорами, а также литургической утвари, которой теперь распоряжался король Карл. Превращение Ахена в королевскую резиденцию благодаря этим трофейным поступлениям приобрело весомый смысл и одновременно материальный фундамент. Едва ли случайно хроники Муассака (в развитие хроник Лорша) к исходу 796 года констатируют: «Ибо здесь [в пфальце Ахена] он укрепил свою резиденцию; воздвиг удивительный по размерам храм, в котором двери и решетки были сделаны из бронзы. В меру возможностей и как это приличествовало, он исполнил весь декор храма с необыкновенной тщательностью и достоинством. Также построил там дворец, который назвал Латеранским, и приказал доставить в Ахен сокровища из покоренных империй. В этом месте он воздвиг и многие другие великие строения». Немалая доля из этих богатейших сокровищ досталась цирк­ам королевства в виде пожертвований во имя укрепления душеспасительного авторитета храмов Божьих. Самыми знатными пучателями даров были епископы и аббаты, но не стали ис-пючением светские люди, графы и придворные. «Кроме того, он шкодушно отблагодарил дарами из этих сокровищ верных ему», — свидетельствует один хронист.

Из посланий и поэтических произведений мы узнаем, что особо ценные дары достались митрополитам, которым впоследствии Карл уделил особое внимание в завещании. Архиепископ из рук Лиутгарды, тогда еще не повенчанной с королем, получил серебряное блюдо и кадильницу; Павлин, ученый патриарх Аквилейский, удостоился двух золотых браслетов. Даже королю Оффе, с которым еще несколько лет назад Карл вел своего рода торговую и таможенную войну, были отправлены, по свидетельству Алкуина, перевязи и две шелковые мантильи — для прославления Бога и распространения имени его.

От тех пожертвований почти ничего не сохранилось. Исключение, пожалуй, составляет ценная дароносица в форме кувшина бургундского аббатства Сен-Морис д'Агон в Валлисе (Вале); эмалевое украшение обязано не степному искусству, а, по наблюдениям Андреаса Алфелди, скорее всего представляет собой булавовидный скипетр аварского происхождения.

КОНЧИНА ПАПЫ АДРИАНА I

В сознании Карла это проявление милости Божией (в виде богатого трофея) стало возможным благодаря великодушному соучастию апостола Петра и его преемника в Риме — папы Адри­ана. В соответствии с этим из полученного трофея Карл велел отобрать немалое количество даров для высокочтимого святого отца. Однако королевские дары достигли Вечного города, когда папа уже отошел в мир иной. После долгого понтификата, одного из самых длительных за всю историю церкви, папа Адриан I скон­чался 25 декабря 795 года, и уже на следующий день состоялось его погребение в соборе Святого Петра.

Эта весть потрясла короля, который в начале нового года со­бирался отправить в Рим верного ему Гомера, уже неоднократно упоминавшегося аббата Ангильбера, чтобы передать собору Свя­того Петра соответствующую долю аварских сокровищ. Эйнхард свидетельствует, что по усопшему Адриану Карл «рыдал как по брату или сыну, который был для короля любимейшим другом». В послании Карла преемнику на престоле апостола Петра король говорит о мучительной боли, причиненной ему вестью о кончине папы. По свидетельству хроник Лорша, Карл распорядился от­служить молебны по умершему папе во всем королевстве и сде­лать многочисленные смиренные дары по этому поводу. Даже дары, отправленные в ту пору в Англию, не в последнюю очередь имели отношение к памяти усопшего Адриана I.

Объявленный траур ни в коем случае нельзя рассматривать как просто дипломатическое почтение или официальное прояв­ление соболезнования в адрес Римской церкви. Несмотря на имев­шие политический подтекст эпизодические трения между понти­фиком и королем франков, этот траур носил глубокий и искрен­ний характер. Так, в шестидесятые и восьмидесятые годы Адриан I не раз испытал разочарование, ожидая от имени церкви широкую реституцию патримоний. Адриан I оказался обойденным и при переговорах короля с его внутрииталийскими врагами и против­никами. Мало того, Адриана вообще сознательно изолировали от всякой информации. Король, в свою очередь, был чувствительно обижен и раздражен богословски обоснованной и церковно-политически выверенной линией на согласие папы со вторым Никейским собором 787 года как апофеозом нового сближения между Востоком и Западом. Тем не менее в обоих жила неистребимая уверенность, что только рассчитанный на перспективу и основанный на взаимном уважении и даже любви к ближнему союз между папой римским и королем франков мог обеспечить бого­угодное благополучие в связке «государство и священпослужение, королевство и церковь». Разве не Карл над криптой апостола Петра подтвердил факт дарения своего отца Пипина, торжественно вручив соответствующую грамоту? Разве не сам римский понти­фик произвел помазание сыновей Карла Людовика и Пипина на королевское правление, обновив духовное родство между преем­ником апостола Петра и новой королевской фамилией франков? Разве их личные встречи не были отмечены уважением и симпатией, а также все возрастающей сердечностью, когда Карл в 774, 781 и 787 годах посещал преемника апостола Петра в Риме? В своем известном послании 782 года Адриан I превозносил Карла как своего Константина, как щит Римской церкви и ее интере­сов, а в одном стихотворении с посвящением в предназначенном для короля экземпляре предваряет «Дионисия-Адриана». Это был сборник канонов церковного права, принятых на предыдущих соборах, и папский декреталий. В этих документах понтифик дает понять, что король франков может полагаться на неизменную поддержку князей апостолов, если он будет принимать к сведению правовые притязания Римской церкви и следовать ее заповедям.

Как и его отец, Карл полагается на ходатайство апостола Петра,  которое обещает ему исполнение его предприятий. Эта «Петрова мистика», связывающая папу с королем франков, образует фун­амент, являясь ориентиром в действиях Карла. Как сказано в  политическом завещании Карла от 806 года, зашита Римской церкви и наместника Христа одновременно является задачей всей династии. Согласие с апостолом Петром и его викарием в Риме — существенная основа королевского правления. Она проявляется в непререкаемой верности обладателю престола апостола Петра. Нелегко было правоверному королю и в вопросе культа икон, учитывая мнение папы и его авторитет в области вероучения, прекратить публикацию Libri Carolini, одновременно подтверждавшую тогдашний уровень богословия франков или, точнее говоря, богословов и ученых при дворе короля Карла! В этой уступ­ке римскому вероучению нельзя видеть поверхностный оппортунизм или даже боязнь духовного противостояния. Скорее всего было подтверждением мнения, что внутреннее несогласие с преемником апостолов серьезно поколеблет основы королевства франков, которое базировалось не только на своеобразном народном фундаменте, и вообще может поставить под сомнение преемственность правления династии Каролингов. Незабываемым осталось папское решение 751 года в пользу франкских мажордо­мов, одновременно покончившее с королевством последних Меровингов и указавшее на нарушенный богоугодный порядок.

С тех пор союз с Римом и внутреннее единомыслие с папой сделались сердцевиной политических убеждений Пипина и Кар­ла в той мере, в какой в их эпоху вообще было возможно экстра­полировать политический аспект в качестве отдельной категории действия из сферы общего сознания. Этой центральной директи­ве действий принципиально были подчинены все существенные шаги короля. Подобный взгляд, правда, не вытекает из биогра­фии Карла в изложении Эйнхарда, поскольку он отводит решаю­щую роль папе только в определенные моменты истории фран­ков, прежде всего в житии своего героя, например, при переходе королевского правления к отцу Карла Пипину или в связи с при­нятием императорского титула. В этих случаях, кстати сказать, ощущался ярко выраженный негативный акцент. Эйнхард вос­принимает Карла как преемника античных Августа и Цезаря. Пример такого подхода он видел главным образом в биографиях Светония; к этому его подталкивал собственный жизненный опыт, когда с треском рушился прежний баланс власти между церковью и королевством и дело шло уже к утрате властного статуса, сори­ентированного на языческую и христианскую античность, вопло­щенного самим Карлом и отразившегося в его жизни. Кстати сказать, этого опыта был начисто лишен его преемник Людовик. Со вступлением на трон Людовика Благочестивого явное и пона­чалу даже возраставшее влияние церкви явилось следствием про­водимой долгие годы политики Карла. Всячески поощряемая и направляемая им христианизация общества почти неизбежно обес­печила религиозным силам в лице морально обновленной цер­ковной иерархии преимущественное положение также при фор­мировании и без того еще не полностью сложившегося государ­ственного сектора, которому народные представления о правле­нии, особенно о королевском правлении, оказались не в состоянии противопоставить ничего равноценного. Собственные годы прав­ления в значительной степени были свободны от этого напряжс ния. Только в эпоху Карла папство окончательно освободилось от восточноримских оков. В ходе противоборства с королевством лангобардов, чьим правопреемником стал правитель франков, и также с хозяевами соседних территорий Римская церковь создала 348 основу для последующего возникновения церковного государства, для формирования и расширения которого требовалась помощь Карла. В свою очередь, королевство франков, управляемое своим монархом, целеустремленно проводило политику экспансии в направлении южных земель бывшей Галлии, Северной и обшир­ных регионов Центральной Италии. Карл присоединил Баварию, затем через Саксонию и примыкающие пустынные местности между рекой Энс и Венским лесом вторгся в некогда языческие тер­ритории, занявшись интенсивным миссионерством по крайней мере на землях между Рейном, Везсром и Эльбой. Эта экспансия ускорила процесс, обеспечивший в итоге возникновение Запад­ной империи.

Очевидное превосходство королевства франков, ощущаемое и в известных словах, произнесенных Карлом в адрес преемника Адриана I вскоре после его интронизации, предотвратило воз­никновение противоречий между притязанием на духовное ли­дерство и королевской властью, «подпиравшей» папу и исходив­шей из внутренней необходимости. При всем различии характе­ров Карла и его сына Людовика, существенные черты которых проявляются также в разных концепциях и практике правления, оба воплощают преобладающие тенденции времени. Однако одному они как бы гарантировали успех, а другому — неудачу, по  крайней мере на взгляд ретроспективно мыслящего пророка, каковым оказывается историк, по остроумному выражению Фридриха Ницше.

Свидетельством этих тесных уз между папой и королем франков является удивительная эпитафия, высеченная золотыми ли­стерами на мраморной плите. Монарх вскоре после смерти понти­фика отправил ее в Рим, чтобы украсить захоронение первосвященника Адриана; она и сегодня врыта в землю портика собора Святого Петра неподалеку от центрального портала. Сделанная из черного североальпийского мрамора размером 2,20x1,17 мм, обрамленная стилизованным орнаментом в виде вьющихся растений с позолоченными литерами так называемого каролингского шрифта, приближающегося к античным римским надписям, по своему внешнему облику напоминающего древние рукописи придворной школы с применением золотых литер на окрашен­ном пурпуром пергаменте.

Особенно это касается ценного образца старины, уже упоми-навшегося выше и вошедшего в историю в честь его автора как Псалтырь Дагелайфа. Листы этой рукописи, напоминающие чуть более поздний так называемый Евапгелистарий Годескалька, об­рамлены фризом, украшенным орнаментом. Эта характеристика позволяет сделать вывод о том, что и рукописи и эпитафия вы­полнены в одной и той же мастерской, а текст надписи с высокой долей вероятности был составлен Алкуином, в то время как про­изведение на ту же тему его нередко более удачливого конкурента Теодульфа Орлеанского увековечено не в камне. Создание мемо­риальных знаков, призывающих к молитвенному поминовению усопших во имя сближения с их душами в потустороннем мире и смягчения привязанных ко времени наказаний за совершенные грехи, широко утвердилось в период понтификата Григория Ве­ликого, о чем свидетельствует появление списков умерших (в монастырях), метрических книг, поминальных списков и мемо­риальных реестров, учреждение «молитвенных союзов» и нанесе­ние эпитафий на надгробные камни.

Цели сострадательного поминания служили и надписи, кото­рые Карл велел сочинить в память о скончавшемся римском папе, а именно в поэтической конкуренции между Теодульфом и Алку­ином. Епископ Орлеанский решил поставленную задачу тради­ционным образом. В своей эпитафии король выражает глубокую скорбь в связи с кончиной папы, «красы церкви», «светоча града и всей земли». В тот скорбный день, пишет поэт, Карлу вновь припомнились уход из жизни родителей, душевные страдания, связанные со смертью его отца Пипина, и страшные пережива­ния из-за кончины его матери Бертрады. К посетителю собора Святого Петра обращена просьба пожелать «безмятежного покоя» душе отошедшего в мир иной Адриана. «Король и Бог, сохрани раба Твоего!» Теодульф в заключение дает волнующее Меmento mori[4]: «Кто бы ты ни был, читающий этот стих, знай, что однаж­ды ты станешь тем же, что и он. Ибо всякой плоти уготован этот путь». Не случайно открытый саркофаг под известной фреской эпохи раннего Ренессанса с изображением Троицы во флорен­тийской церкви Мария Новелла содержит следующую приписку: «Fu qia che voi sete, e quellqui son voi ancor sarete»[5].

Если отставить эмоциональную форму обращения и чувствен­ную интонацию высказывания, перекинувшего мостик между смертью собственных родителей и болью Карла по кончине пон­тифика, то остается сравнительно традиционная просьба молиться об умерших и помнить о них. Правда, это прошение особо выделяет инициатора, а также втягивает скончавшегося папу в эмоциональную орбиту, связывающую короля с его родителями. Этот, безусловно, самим королем заданный контекст приоб­ретает реализацию в стихотворении Алкуина, которому выпала особая честь быть выбитым золотыми буквами на мраморе, — эпитафия Адриану — одновременно своеобразная дань памяти здравствующему Карлу. И в этой надписи сам король адресуется к потенциальному читателю и смиренному наблюдателю. Алкуин  также вначале славит покойного папу и его благочестивых родителей; но значимость его определяется прежде всего заслугами, которые он стяжал, — «умножал привлекательность храмов, кормил бедных; силой своего учения он воздвиг твои стены, Римский град, известная глава и краса всей земли». Этот раздел заканчивается предложением: «Славу его не попрала даже смерть... она шире распахнула ему врата в жизнь».

Тем самым намечается новая тенденция в стилевом оформлении надписей, которые существенно отличаются от прошения Теодульфа о молитвенной памяти о скончавшемся папе.

Ходатайство об отошедшем в мир иной Адриане должно со­держать молитву о жертвователе! «Наши имена Я [Карл] связы­ваю одновременно со званиями: всеизвестный Адриан и король Карл, я и Ты, Отче. Пусть каждый читающий это поэтическое слово, смиренно попросит, переполняясь благостью в сердце: Боже, помилуй великодушно обоих». Когда прозвучит труба, возвещающая о начале Страшного суда, воскреснет Адриан с князем апостолов и «войдет в радость Господню». Тогда, честнейший Отче, прошу Тебя, помни сына Твоего, повторяя: вместе с отцом пусть ее обретет и сын мой». Вдвойне крепкие узы связывают здравствующего и усопшего: король еще при жизни хочет быть причастным к молитве, совершаемой у могилы Адриана в Соборе Святого Петра. Скончавшийся понтифик — «уже праведник, взошедший в селения блаженных, он вместе с апостолом Петром в день Воскресения и Страшного суда войдет в радость Господню; подобно святому у престола Всемогущего Бога он станет ходатаем за своего единородного, короля Карла». Не папа, а сам Карл особым образом нуждается в молитвенной поддержке и памяти. «Призыв, обращенный к скончавшемуся папе и читателям, молиться за Карла выделяет эпитафию Адриана из всех сохранившихся и дошедших до нас эпитафий и превращает ее в неповторимое свидетельство того времени» (согласно высказыванию Себастьяна Шольца). Недалеко от крипты князя апостолов Адриан I стал для короля Карла несравненным ходатаем и целителем души

Это основание специфическим образом материализует мис­тическое отношение к апостолу Петру и органичную связь с Ри­мом, получившую эмоционально-правовое оправдание в духов­ном родстве и дружественном союзе между королем и папой. Прежде всего эти духовные и религиозные узы питали политику короля Карла, именно о них еще в эпоху мажордомов на одном епископском соборе было заявлено как об основе основ суще­ствования франков.

ИЗБРАНИЕ И ИНТРОНИЗАЦИЯ ПАПЫ ЛЬВА III

Уже на второй день Рождества, праздника первомученика Стефана, скончавшийся Адриан I обрел своего преемника в лице Льва III. Новый папа, как и его предшественник, сформировался в лоне Римской церкви, сделав карьеру в папской гардеробной, где, кроме облачений, хранилась также церковная утварь. В отли­чие от Адриана I он не имел отношения к городской аристокра­тии, и уже в юном возрасте родители — Атцуппиус и Элизабет — отдали его на воспитание церкви, где он дошел до кардинала Санта-Сузанна.

Нам ничего не известно о партиях или фракциях, поддержав­ших возвышение Льва. В книге папств его житие, вполне сравни­мое по структуре с биографией Адриана, в линейном изложении обрывается на 801 годе, то есть на следующий год после корона­ции Карла как императора, хотя почти двадцатилетний понтифи­кат Льва III также один из самых продолжительных в истории церкви. Таким образом, особенность правления Карла заключа­лась в том, что ему было суждено стать партнером только двух римских понтификов.

Книга папств (Liber Pontificalis) характеризует Льва как целомудренного человека, отличавшегося красноречием и величием духа, а также мужеством. Он сделал немало пожертвований для римских храмов. Прежде всего отмечаются выполненные по его настоянию украшения трапезной в Латеранском дворце, извест ные нам, правда, лишь из дошедших, по преданию, рисунков и попыток реставрации, но тем не менее дающие определенное представление о концепционных политических взглядах этого папы. Главным для него было отношение между светским и свя­щенническим правлением. В историческом контексте этот под­ход обнаруживал связь с папой Сильвестром I и императором Константином, а в современном ему плане такой взгляд проеци­ровался на него самого и на короля Карла.

Нам мало что известно о силах, работавших на однозначное и стремительное возвышение кардинала, сферой деятельности кото­рого была гардеробная, в отличие от его оппонентов, уже несколь­ко лет спустя породивших серьезный кризис понтификата Льва III и даже угрожавших его жизни. Судя по всему, их имена следует искать в высших структурах ватиканской бюрократии, которые скорее всего оказались не у дел в рождественские дни 795 года.

Непосредственно после интронизации новый папа связался с королем франков. Согласно тексту подробного ответа, направленного Карлом преемнику Адриана I, король получил своего рода уведомление об избрании, как это было принято издревле, однако по отношению к императору в Константинополе! К радо­сти Карла, в послании содержалось обещание хранить неруши­мую верность королю франков. Столь дружеские слова были при­званы смягчить острую боль, которую испытал Карл в результате смерти «любимейшего отца и самого верного друга». Папские эмиссары прибыли не с пустыми руками: они передали королю особой значимости дары — ключ к могиле апостола Петра и зна­мя города Рима, предположительно в виде трезубого полотна на­подобие более поздней мозаики триклиния в Латеране; похожие дары Карл получил некоторое время спустя из рук патриарха Иерусалимского. Ключ к могиле апостола Петра мажордому Карлу Мартеллу, деду нынешнего правителя франков, отправил еще папа Григорий III. Знамя и ключ символизировали покровительство и правление, причем их передача означала политическую взаимосвязь между дарителем и одаренным. При сдаче Уэски и Тортосы командующему франкскими войсками также имела место передача ключей в знак капитуляции. Соответствующая сцена изображена и на «ковре Байи», не говоря уже о церемониальной сдаче Бреды в 1625 году испанскому командующему графу Спиноле на величественной картине Диего Веласкеса.

Ключ от могилы апостола Петра и знамя города однозначно указывают на хоть и не обозначенное, однако признанное поло­жение правителя франкоп в качестве покровителя пап и Вечного города, отраженное в официальном титуле «патриций римлян». Поэтому вполне логично, что папское посольство от имени своего господина призвало короля, «чтобы он направил кого-нибудь из своей знати для приведения римского народа к присяге верно­сти и подчинения королю». Тем самым содержащийся в титуле патриция лишь намек на правление был наполнен правовым со­держанием. Заметим в этой связи, что в одно из своих прежних появлений у могилы апостола Петра король Карл просил Адриа­на I о позволении ступить на территорию Вечного города и посе­тить основные римские храмы. Рим и римляне в начале 796 года оказались в том же положении, как до них Беневенто и его жители, которым несколько лет назад пришлось присягать на благо- I намеренное поведение и лояльность.

Согласно подкорректированным имперским хроникам, при­дворный короля Ангильбер во главе посольства был направлен и Рим, чтобы передать папе его долю захваченных у аваров сокро­вищ. Речь шла о ценностях, список которых составлялся по ука­занию короля для скончавшегося Адриана I. Биограф Эйнхард впоследствии отметил чрезвычайную щедрость Карла, пожертво­вавшего много чего для украшения собора Святого Петра.

В двух документах (в упомянутом ответном письме Карла Льву III и в инструкции для Ангильбера) как в зеркале сфокуси­рованы политические и религиозные установки Карла на этом важном этапе совместного пути короля франков и преемника апостола Петра. Вместе с тем оба документа отбрасывают первую мрачную тень на нового папу.

Нельзя не заметить, что Карл против обыкновения в своей прежней переписке с папами сейчас при указании адресата вна­чале упоминает самого себя, что позволяет сделать вывод о но­вом акценте во взаимоотношениях короля с папой. Далее Карл призывает получателя письма обратить серьезнейшее внимание на инструкции, о которых ему расскажет его помощник и при­дворный Ангильбер, «чтобы Вы осознали... что требуется для воз­растания Святой церкви, а также для укрепления Вашего служе­ния и для усиления нашего патрициата». Эта формулировка ясно дает понять, что положение папы Льва не являлось однознач­ным, ибо нуждалось в постоянном подтверждении. По-видимо му, сведения об этом королевский двор получил из кругов, свя­занных с папскими эмиссарами.

В центре объемного послания в адрес понтифика оказывается раздел, нередко из-за ошибочного понимания и обостренной интерпретации, по нормативности и стилю сравнимый с папскими декреталиями, на взгляд монарха, определяющий и разграничивающий задачи светского и священнического служения, то есть королевства франков и римского папства. И эти предложения недопустимо выдергивать из общего контекста перемен в понти­фикате и тех проблем, которые уже тогда, казалось, начали обращать на себя внимание в личности нового понтифика. Так, в послании говорилось: «Подобно тому, как я заключил союз священного родства с Вашим предшественником, точно так же я желаю укрепить нерушимый союз верности и любви с Вашим Святейшеством». Далее следует изложение трех основополагающих моментов этой обновленной клятвенной дружбы: «Наша задача такова: с Божией помощью отвращать церковь Христову от вторжения язычников и защищать от разорения неверующих вовне. А изнутри обеспечивать признание соборной веры. Ваша задача, Святой отец: вместе с Моисеем воздеть руки для поддержки нашего воинства, дабы народ христианский через Ваше ходатайство пред Богом как Главой и Дарителем неизменно брал верх над врагами имени его и дабы прославлено было имя нашего Господа Иисуса Христа во всем мире».

Такое разделение труда в христианском обществе при поверхностном взгляде на вещи якобы отводит папе сугубо пассивную роль молитвенника, а вот королю — активную роль борца за веру извне и блюстителя веры внутри. Такого рода подход вполне соответствует представлениям не в последнюю очередь Адриана I о том, что главным образом молитва понтифика и одновременно преемника князя апостолов гарантировала триумф над язычеством неверием, который Карл не раз имел моральное право записать себе в актив. К этому контексту добавляется стремление короля к хранению подлинной веры, отвержение ересей, забота о правильном культе и соблюдение церковно-правовых норм исключительно сообразно обязательному вероучению и догматам Римской церкви. Разве Карл не заявлял о признании им римского толкования церковных песнопений, литургии и церковного права, принимая из рук папы аутентичные кодексы и руководствуясь ими в своих реформаторских усилиях?

Карл не был царем и священником по примеру ветхозаветного Мелхиседека. Он принял геласианское учение о двух властях, отводящее приоритетную роль священнику по причине его ответвенности за души верующих на Страшном суде, если даже, как уже было сформулировано в «Общем призыве» 789 года, он ориентировался на святого царя Иосию, «который старался возложенное на него Богом царствие отозвать путем странствий, улучшений, назидания и почитания настоящего Бога». Карл не нося гает ни на вероучительный авторитет преемника апостола Петра, ни на его священнические или епископские функции, например совершение святой евхаристии и святых таинств или рукополо жение. Тем не менее явный акцент на защиту и сохранение веры изнутри указывает на одухотворение королевского достоинства, что предполагает корректирующее высшее надзирание над хрис­тианским обществом, причем не нарушая папские, епископские и священнические привилегии.

Бросается в глаза кажущийся переход границы с учетом кон­кретной ситуации в начале 796 года. Ведь эти программные уста­новки дополняются весьма странными назиданиями по адресу получателя послания, каковым являлся новый папа.

Так, Лев III должен строго придерживаться канонических предписаний и догматов святых отцов, «своим образом жизни давать примеры святости в целях назидания христианства» и даже быть светочем для людей. И эти странные размышления, вклю­ченные в послание, изначально задуманное как поздравительное в адрес нового преемника апостола Петра, наводят на мысль о целенаправленном воздействии слухов из римского посольства при дворе франков.

В инструкции для Ангильбера Карл, естественно, выражается еще однозначнее. Королевский эмиссар должен призвать папу следовать серьезному (!) образу жизни, соблюдать каноны и сми­ренно руководить церковью, причем он должен осуществлять это в соответствии с атмосферой на переговорах. Но прежде всего королевскому эмиссару следовало уберечь папу от симонистской ереси, от торговли должностями, и вообще разъяснить папе все то, что Карл и Ангильбер нередко бурно осуждали в своем кругу Вместе с тем Карл примирительно заклинает папу, чтобы он, подобно Адриану, «стал для нас смиренным отцом и за нас не­сравненным ходатаем».

В душе Карла происходило явное борение между надеждой и недоверием. Первые вести из Рима определили выбор четком интонации.

Если в 772 году юному Карлу противостоял опытный, безукоризненный Адриан, то теперь партнером зрелого монарха оказался явно не застрахованный от промахов Лев III, не сумевший заручиться поддержкой даже своего ближайшего окружения.

Было ясно, что этот понтификат начался не под счастливой звездой.

ЗАХВАТНИЧЕСКИЙ ПОХОД В ЗЕМЛИ АВАРОВ

Уверенность Карла в своей правоте, проявившаяся в самом характере его послания святейшему отцу, вероятно, была связана с тем, что годом раньше один из аварских князей, по имени Тудун, заявил о готовности покориться королю франков и принять христианство, что и произошло зимой 795—796 годов.

Тудун прибыл с многочисленной свитой в Ахен, где его кре­стил сам король Карл. Такую честь духовного родства Карл уже оказывал в 785 году вождю саксов Видукинду. Осыпанный бога­тыми подарками и почестями как союзник франков, аварский князь вместе со свитой покинул резиденцию короля франков и вернулся в свои родные Карпаты. Правда, отступничество от мо­нарха и Евангелия, как сразу же отметили хронисты, не заставило себя долго ждать, ибо в родных местах окрещенный вождь столк­нулся с обстановкой, противоречившей его новой политической : и религиозной ориентации. Тем не менее сам обряд крещения и обращения гуннов в новую веру произвел на современников глубокое впечатление. Так, безусловно, самый даровитый поэт в монаршем окружении — Теодульф отметил успех Карла возвышенными стихами, вызывающими огромный интерес в культурно-историческом плане: «И вот пришли авары, арабы и кочевники, низко склонившись перед королем. Ко Христу обратился гунн с заплетенными в косы волосами. Совсем недавно еще буйный и дикий, он предстает смиренным и покорным».

Распад вызывавшей всеобщий страх империи аваров шел полным ходом: военное преимущество, которое «гражданская войнта», как имперские хроники именуют противостояние между Каганом, Югурром и другими вождями кланов, давало противникам большие возможности. Вспомним, герцог Эрик Фриульский с помощью славянина, хорошо знакомого с местностью, достиг безлюдного «кольца» в долине рек Тиса и Дунай, где захватил гигантские трофеи для короля Карла, которые после распределения на территории формирующегося Запада от Англии до Рима ярко продемонстрировали щедрость короля и харизматический настрой монарха, проявившиеся в материальной поддержке собора Апостола Петра.

Между тем в пределах «кольца» оставались еще неизъятые сокровища. Завладеть ими и доставить в Ахен Карл поручил своему сыну Пипину, королю Италийскому, в то время как он сам в сопровождении Карла юного и Людовика Аквитанского вновь пошел войной на мятежных саксов. При поддержке немногочис­ленных алеманских и баварских отрядов Пипин через Фриуль вышел к Дунаю, где контингента соединились. В военном лагере на территории Саксонии до Карла дошли два радостных сообще­ния из юго-восточных регионов. В одном из них говорилось, что новоизбранный Каган провел Пипина вдоль Дуная и заявил о своем подчинении франкам. Как говорилось в достаточно без­дарном произведении «Ритм о победе Пипина над аварами», Ка­ган воскликнул: «Приветствую тебя, наш господин, я в руки пе­редам тебе империю свою. Вместе с последним комком земли и листочком с дерева, лесами, горами и холмами, со всем, что рас­тет... и дети наши будут в подчинении твоем». Впрочем, Каган ничего не сказал о военных действиях, отдав предпочтение мир­ному урегулированию. По-видимому, часть его народа переправ­лялась на другой берег Тисы, чтобы таким образом избежать фран­ко-италийского вторжения. Вторая дошедшая до Карла весть со­держала данные о том, что его сын форсировал Дунай и достиг «кольца». Пипин словно подбирал остатки трофеев за Эриком Фриульским и в конце года доставил их в Ахен к отцу, «который с радостью ожидал его прибытия».

Предполагаемый ответный удар аваров в 791 году, возможно, вызванный строительством Фосса Каролина с целью соединения речных систем Рейна, Майна и Дуная и не позволивший Карлу более масштабно использовать военную мощь против саксов, на деле оказался блефом. Франки вместе с союзниками сами осуще­ствили грабительские походы на земли противника, а соперни­чавшие друг с другом князья были не в состоянии оказать ни политическое, ни военное сопротивление. Исчезновение аваров с исторической арены наметилось уже в этом распаде власти, хотя экспансия франков не достигла старой пограничной зоны между рекой Энс и Венским лесом и не перешла гребень Венского леса. В Паннонии, на территории которой возникла нынешняя Венг­рия, правил Тудун. Он сначала формально покорился франкам, и то время как часть его народа (об этом уже говорилось выше) переместилась на восток и осела на противоположном берегу Тисы, открывшись с фланга болгарам.

Хотя в биографии короля Карла Эйнхард в значительной степени ориентируется на житие античных императоров и их взгляды, уделяя церковной тематике весьма скромное место, бросается в глаза, что захвату трофеев на аварских землях он посвящает взволнованные строки, в то же время ни словом не обмолвив­шись о миссионерских усилиях на этих землях. В том же духе фиксируют исторические события и имперские хроники. Конеч­но, произошедшее в 798 году возвышение Зальцбурга до уровня архиепископии усилиями приближенного к Карлу Арна, в резуль­тате чего одновременно возникла баварская церковная провин­ция, объяснялось и миссионерской деятельностью в юго-восточ­ном регионе, эффективность которой, на мой взгляд, справедли­во была поставлена под сомнение более поздними исследования­ми. Ничего изменить в этом деле не мог и обращенный к Арну призыв Карла, отмеченный в одном более позднем источнике, — «идти в земли славян, проявлять заботу о всей территории, нала­живать церковную жизнь в епископском духе, укреплять народы в вере и в христианстве путем проповедничества». Освящать хра­мы, назначать священнослужителей, проповедовать народу— со всем этим Арн вроде бы справлялся наилучшим образом.

Вообще впечатление о серьезной и тщательной евангелизации связано, очевидно, с отдельными священнослужителями — участниками военных походов 795—796 годов во главе как раз с Арном Зальцбургским и высокочтимым Павлином Аквилейским.

Именно они представляли территории, граничившие с поселениями языческих гуннов. Отмечался также резонанс на оценки и планы этих влиятельных личностей, прежде всего в посланиях Алкуина. Именно он с появлением новой сферы миссионерства подверг прежние методы обращения саксов в христианство смелой и уничтожающей критике.

Впрочем, уже тогда наметился продолжительный конфликт между церквами Зальцбурга и Аквилеи в сфере ответственности за миссионерство в юго-восточном регионе, которому положил наконец Карл в 811 году. Монарх повелел считать приток Дуная Управу «мокрой границей» сфер влияния. До того, по крайней мере до 803 года, процесс евангелизации на противоположном берегу реки Энс складывался крайне сложно, перемежаясь частыми бунтами.

Когда сопровождавшее Пипина духовенство достигло берега Дуная, состоялось импровизированное заседание собора под председательством епископа Аквилейского. В откровенно прагматическом ключе было достигнуто взаимопонимание относительно некоторых аспектов целенаправленной миссионерской деятель­ности среди аваров. Его участники единодушно решили, что весьма трудно вводить «этот грубый и неразумный народ, невежественный и безграмотный» в тайны христианской веры. Здесь нельзя использовать принуждение или откровенное насилие.

Несмотря на устоявшиеся привычки и заповеди, крещение может совершаться по субботам, за исключением крещения де­тей, для чего, как правило, отводятся праздники Пасхи и Трои­цы. В этом допущенном исключении косвенно проявляется серь­езная проблема миссионерства и связанного с ним умиротворе­ния: нехватка священнослужителей стала существенным препят­ствием при распространении Евангелия уже среди саксов.

Неплохо устроившись аббатом монастыря Святого Мартина в далеком Туре, Алкуин, как обычно, не скупился на добрые советы своим корреспондентам, которые, правда, отдавали долж­ное его безграничному прямодушию и взвешенной оценке преж­ней миссионерской деятельности. Между тем прижившийся на континенте англосакс еще годом раньше установил контакт с герцогом Эриком Фриульским и поэтому обладал всей инфор­мацией, связанной с аварами. Не в последнюю очередь из-за территориальной близости с покоренными племенами он вско­ре обратился к епископу Аквилейскому Павлину с просьбой подсказать, что тот собирается предпринять в миссионерском плане, тем более что аварские эмиссары направились к королю и обещали признать его королевское достоинство, а также при­нять христианскую веру. Он также просит совета у епископа Арна Зальцбургского, очевидно, сопровождавшего отряды Пипина, направлявшиеся к Дунаю. Одновременно он успокаивает его в раздумьях о мощи противника: «Та империя была крепкой и сильной, но крепче тот, кто ее одолел: в его руке вся мощь королей и королевств».

Этим посланием Алкуин открывает также интеллектуальную кампанию против прежней миссионерской деятельности, на его взгляд, в основном оказавшейся неудачной. Основную причину этого он видит во взыскании церковной десятины: «Провозвест­ник благочестия, но не мытарь, ибо новая душа должна быть вскор­млена молоком апостольской веры, пока она растет и крепнет, обретая способность воспринимать жесткую пищу. Но десятина, как говорят, подрывает веру саксогё». Резкая критика бесчувствен­ных действий переплетается у него с детальным выделением соб­ственных недостатков: «Как мы можем набрасывать ярмо на шею невежественных, непосильное ни для нас, ни для наших брать­ев?» Совершенно естественную поэтому мысль о необходимости отказаться от требования взыскивать с аваров десятину Алкуин повторяет и в своем настоятельном обращении к королю. Поэтому стоит взвесить, пишет он, «могли ли апостолы, наученные тем Богом Христом и посланные на проповедь по всему миру, потребовать всюду уплату десятины», и далее продолжает: «Мы знаем, взимание десятины с нашего владения — дело правильное. Но лучше потерять десятину, нежели веру. Мы же, рожденные, воспитанные и наставленные в соборной вере, едва ли согласимся, чтобы все наше владение облагалось десятиной; насколько упорнее тогда нежная вера, детский разум и скупые чувства будут противиться этому пожертвованию?»

Со ссылкой на отцов церкви Иеронима и Августина Алкуин намечает верное направление миссионерства среди язычников, которое еще до совершения крещения требует просвещения в новных аспектах веры: «Укрепившийся таким образом в вере человек становится подготовленным к крещению. Он должен знать о бессмертии души, о будущей жизни и о Страшном суде, о дьяволе и Иисусе Христе, а также о Святой Троице, о возвращении Господа Христа, Его страстях и Его Воскресении, Вознесении и телесном возрождении, а также о вечных адских муках во имя совершивших прегрешения и похвалы праведникам».

Понравилось ли королю столь откровенное высказывание, нам известно. Ведь оно содержало принципиальную и целенаправленную критику его проповеди «железным языком». Алкуин затрагивает еще один отрицательный аспект миссионерской деятельности, а именно уже неоднократно отмечавшуюся нехватку способных священнослужителей: «Пусть Ваше мудрейшее и Богоугодное смирение породит благочестивых проповедников для нового народа: честных и нравственных, воспринявших науку Святой веры, проникнутых значимостью евангельских предписаний и побуждаемых образцами Святых апостолов в деле распространения Слова Божия».

Сам факт наличия неподходящих миссионеров резко контрастировал с этой идеальной картиной праведного проповедника. Тем не менее Алкуин в те месяцы неустанно доводил свои требования и оценки в виде многостраничных посланий до членов королевского двора. Цель этих обращений заключалась в том, чтобы соответственно воздействовать на короля. Эти оценки дош­ли и до Арна Зальцбургского, которому Алкуин старался помочь избежать катастрофы в миссионерской деятельности среди саксов в юго-восточном регионе, «потому что эти [саксы| никогда не сознавали сердцем основы веры».

В такую духовную атмосферу вписывается, наконец, и просьба Алкуина к королю пощадить пленных, уведенных Пипином из «кольца». Уже в 791 году Карл оставил за собой раво единолич­но определять судьбу захваченных аварцев. Просьба Алкуина, который в щадящем отношении к противнику справедливо видел существенную предпосылку успеха миссионерских усилий, была исполнена. В любом случае он выразил Пипину свою благодар­ность за то, что тот велел освободить пленных. Среди них, как свидетельствуют более поздние источники 799, 809 и 816 годов, оказался и знатный лангобард по имени Айон из Фриуля, бежав­ший к аварам и взятый в плен Пипином в 796 году. Через три года Карл помиловал бывшего мятежника, вернув ему владение во Фриуле (в области Виченца и Верона) в расчете на безупреч­ную верность.

Новый военный, а вернее сказать, разбойничий набег на авар­ские земли вовсе не стал единственной акцией в 796 году. Во главе войска и в сопровождении сыновей Карла и Людовика монарх вторгся во внутренние районы Саксонии, «где скопи­лись мятежники, все сжигая и разоряя на своем пути». Карл захватил немалые трофеи, а севернее притока Рейна Липпс и округе Драйн получил заложников. В местечке Алисни, что на ольденбургском наречии произносится как «Алее», на некото­ром удалении от селения Элсфлет скорее всего с помощью пон­тонов Карл форсировал Везер. Вновь подвергся разорению округ Вихмодия как центр мятежа, причем франки забрали с со бой «несметное количество» пленных мужчин, женщин и детей. Здесь осенью король встретился со своим сыном Пипином, вер­нувшимся в ахейскую резиденцию с остатком аварских трофеем. Военные успехи этого года вновь укрепили харизматический! авторитет короля франков.

О другой военной экспедиции свидетельствуют обычно хоро­шо информированные хроники Лорша. Они внимательно отсле­живали этот поход из южногалльского Муассака. Операция были направлена против сарацинов и осуществлялась в южных пограничных регионах королевства франков. Однако кроме как о разорениях, которым в результате подвергся этот регион, ничего не сообщается. Тем не менее придворный поэт Теодульф увидел и такой активности основание для надежды на скорое подчинение Кордовы франкам. Однако эта цель осталась не более чем утопией. Не случайно наши основные источники обходят данные события молчанием.

Сам Карл вновь отметил Рождество 796 года и Пасху 797 года в своем зимнем пфальце в Ахене, превращенном в главную резиденцию. Кстати сказать, на Карла впервые свалилось достаточно продолжительное заболевание, причинившее ему «душевные и физические страдания».

Видимо, как далекое эхо на военные столкновения в пограничном регионе из мусульманской Испании до двора дошли радостные вести, свидетельствовавшие также о нестабильности эмира Кордовы, возникшей в результате смерти энергичного и опасного Хишама. Его преемник аль-Хаким I столкнулся с мощной внутренней оппозицией, в отличие от происков семидесятых годов искавшей сближения с королем франков. Выразителем этих настроений был, к примеру, командующий гарнизоном Барселоны Санд, заявивший о подчинении Карлу в самом Ахене. В противоположность пиренейской авантюре 778 года, закончившейся катастрофой в Ронсевале, король франков ограничился тем, что направил в Уэску Людовика Аквитанского. Между тем осада города явно не удалась. Параллельно с этой экспедицией король Пипин по воле отца отправился из Италии в поход против славян, предположительно против южнославянских народов, поскольку к его лангобардским отрядам присоединились и баварские контингенты. Детали этой операции нам также неизвестны. То, что повременно в Паннонии находился франко-лангобардский отряд под командованием Эрика Фриульского, можно было бы расценивать как быстро произошедший отход едва обращенного в христианство Тудуна от королевства франков. И здесь источники безмолвствуют. Хотя известно, что имело место столкновение, закончившееся победно для Эрика, в результате которого был значительно ослаблен еще не совсем иссякший военный потенциал аваров.

Прежде чем отправиться в повторяющийся почти что ежегодный поход против саксов, Карл раздал грамоты своим самым лояльным и верным подданным. В них ярко отражается понимание Карлом правовой специфики в контексте имперского и королевского владения. Как сказано в дипломе, выданном аббатству Прюм, аббату после выяснения сути дела и возвращения подтвердительных грамот поначалу пришлось отказаться от двух хозяйственных дворов (виллы) в далеком Анжу. На них он претендовал в качестве наследника матери и бабушки для себя и потом для своего монастыря, владение которым ему «в доброй вере» подтвердил сам король. Дело в том, что епископ Нанта и некоторые другие «истинные свидетели» смогли представить доказательство, что эти дворы действительно были частью королевского владения После выяснения правового положения и реституции отчужденного владения Карл снова передал одну некогда принадлежав­шую его отцу виллу (для духовной медитации) аббату Прюма, а другую закрепил за ним же после соответствующей юридической проверки в качестве независимого наследственного имущества от своей бабушки. Данная ситуация, по-видимому, не давала покоя местному графу в Анжу, в свою очередь выставившему свидете лей: последние, вооружившись документами, сумели доказать, что это владение действительно было передано указанной бабушкой аббата отцу Карла Пипину. Король разрубил гордиев узел проблем и передал монастырю Прюм и «человеку Божию» обе виллы с обязательством «испрашивать милость Божию для нас и наших чад, а также во имя стабильности королевства и душеспасения родителей».

Суть дела, что является предметом данной грамоты, демонст­рирует строгую законность исполнения королевского правления, непреходящую ценность письменных свидетельств и их актуаль­ность в королевском и графском суде, по крайней мере в регио­нах королевства южнее реки Луары, а также вновь доказывает, сколь щепетилен был король при реституции и распределении имперских и королевских владений. Не случайно еще современ­ники клеймили отношение преемника Карла — Людовика к королевским владениям во имя приобретения новых сторонником как зло для королевского правления, хотя следует признать, что и отличие от своего отца Людовик не обладал никакими ресурсами в связи с завоевательными походами или трофеями наподобие аварских сокровищ для приумножения своей щедрости.

Не меньший интерес вызывает грамота Карла для графа Тео бальда, которую, если верить приложенным древнеримским сте­нографическим текстам на пергаменте, камерарий Мегинард мог получить лишь на основе одолжения за одолжение. Вскоре после этого Теобальду было предъявлено обвинение в том, что, «отри нув Бога», вместе с королевским сыном Пипииом он «по науще нию дьявола» замышлял заговор против короля и «его богоугод­ного правления». С помощью Иисуса Христа это коварство ока залось раскрыто, и Теобальд Божиим судом очистился от своей вины. Тем не менее тогда его лишили не только звания, но и владений, которые возвращаются ему за новое служение и новые заслуги, ибо в пользу этого говорят порядок наследования и соответствующие грамоты. Данная реституция получаст объясне­ние в акте от 20 декабря того же года, ведь скорее всего не имевший наследников Теобальд тогда передал свое владение королевскому монастырю Сен-Дени.

Другим получателем королевской милости в первой половине 797 года был доверенное лицо короля и его эмиссар — аббат и поэт Ангильбер, принявший в дар «сеllа»[6] Форестмотье для мо­настыря Сен-Рикье, где святой — заступник Рихарий «вел (духовную) борьбу», а также для монастыря Нонатула, еще в начале семидесятых годов выступавшего важным оплотом интересов франков в Северной Италии. Так называемый камерарий занимался также правовыми вопросами; наряду с утверждением владений, предоставленных лангобардом по имени Ардоин монастырю в области Виченца и Верона, король передал примыкавшей Модене духовной обители для собственного душеспасения хозяйства на территории Болоньи, уступленные королем Лиутпрандом по арендному договору своему греческому шуту и его сыновьям. Впоследствии они законным образом стали владением короля.

ИМПЕРСКОЕ СОБРАНИЕ 797 ГОДА

В АХЕНЕ И САКСОНСКИЙ КАПИТУЛЯРИЙ

В начале лета 797 года Карл, «как привычно», по свидетельству подкорректированных имперских хроник, собрался в поход против вероломных саксов, а также с целью разорения их земель. Во главе многочисленных отрядов король форсировал Рейн, на этот раз при поддержке крупных судов, которые приходилось та­щить и по суше и по воде. Такой способ военных действий был освоен Карлом еще со времени его кампании против вильцев.

Король научился ценить речные суда в качестве средств транспорта и во время экспедиции вниз по Дунаю. Проблемы снабжения сыграли не последнюю роль при расширении Фосса Каролина близ Тройхтлингена. Возникшее почти два поколения спустя жизнеописание Людовика Благочестивого детально повествует об использовании судов на земле и на воде в связи с экспедицией Людовика с целью блокады и взятия Барселоны. Военные эксперты разработали тогда следующий план: «Они строили суда для переправы и перевозки по суше, разбирали каждое из них на четыре части, чтобы каждую часть перевозили две лошади или мула: разобранные части затем снова легко монтировались по­средством гвоздей и молоточков, на берегу около воды стыки в корпусе заполнялись специально приготовленной смолой, вос­ком и паклей».

С таким вооружением Карл добрался до прежде недосягае­мого центра сопротивления саксов Вихмодии, расположенного между нижним течением Везера и Эльбы. Несмотря на мощные укрепления, воины Карла преодолели болотистую и труднопро­ходимую местность, выйдя к побережью «саксонского океана» — Северного моря на территории земли Хадельн. Перед лицом во­енного превосходства и угрозы разорения мятежники снова ка­питулировали; они поспешили «отовсюду», чтобы заявить о сво­ем подчинении королю и предоставить заложников. По свиде­тельству одного источника, Карл тогда снова депортировал каж­дого третьего мужчину вместе с семьей, а на их землях поселил франков. С жившими по соседству с Вихмодией фризами слу­чилось то же самое; там по воле короля тоже было возведено мощное укрепление. Планировалось ли уже тогда возвести лезум севернее Бремена, а чуть позже учредить графскую резиден­цию ранних биллунгов и пригород государственного представи­тельства в нижнем течении Везера, сказать трудно. Во второй половине сентября 797 года король, переправившись через Рейн, вернулся в Ахен. Он, несомненно, верил или надеялся (и на это у него были основания), что окончательно поставил «безбож­ный» народ на место. Но эта надежда уже в который раз оказа­лась обманчивой.

В Ахене, ставшем между тем международным центром дип­ломатического общения, король снова принял сарацинское пред­ставительство во главе с эмиром Абдаллой, изгнанным из страны умершим год назад братом Хишамом I, опасавшимся конкурен­ции с его стороны в борьбе за трон эмирата Кордова. Поэтому Абдалла был вынужден отправиться в ссылку в Мавританию. После прихода к власти его юного племянника аль-Хакима он возмеч тал о том, чтобы в союзе с королем франков и соседями сверг нуть соперника и взять бразды правления в собственные руки. Так, он заявил о своей лояльности Карлу. Источники сообщают о том, что он даже «снискал похвалу».

В любом случае сын Карла Людовик сопровождал претендента на трон эмира Кордовы до самых южных границ.

Еще один посланник извне по имени Ничетас появился при ахенском дворе как эмиссар патриция Сицилии с посланием императора из далекого Константинополя. Судя по всему, к тому времени он уже был лишен своего аристократического звания и даже ослеплен. Повод написания и содержание послания нам неизвестны. Очевидно лишь, правитель Сицилии поддерживал дипломатические контакты с Западом. Кроме того, можно сделать вывод, что контактам между Восточным Римом и Ахеном, императором и королем франков не мешали никакие конфликты, как доказывает в том числе и великолепный прием, оказанный в Ахене. Все прочее скрыто от нас туманом неизвестности.

В конце октября 797 года в Ахене состоялось имперское собрание. В нем участвовали епископы, аббаты и графы не только коренных франкских земель, но и саксы из разных округов, из Вестфалии, Энгерна и Остфалии. Собрание не в последнюю очередь преследовало цель разработать единый правопорядок, обязательный как для победителей, так и для побежденных, что особенно касалось определения размера штрафов за нарушение королевских заповедей. С франков взыскивалось шесть­десят шиллингов, и столько же в будущем предполагалось взыс­кивать с саксов. Миротворческая законодательная и судебная часть короля осуществлялась прежде всего в интересах церкви, вдов, сирот и «менее сильных», находившихся под покровительством монарха. Кроме того, законодательная и судебная власть предполагала обязательное участие в объявленных военных походах.

Судебное равноправие покоренных саксов с победителями-франками создало одну из наиболее существенных предпосылок симбиоза саксов и франков в один народ, который так ярко описал Эйнхард. Это равноправие косвенно отменило или по крайней мере смягчило жесткое «оккупационное право», введенное Карлом примерно в 782 году. Объявленный «саксонский капитулярий» не оставляет никаких сомнений в происшедших переменах — восемь его начальных заповедей касаются в равной степени саксов и франков. Как уже упоминалось выше, невыполнение королевских заповедей каралось штрафом в шестьдесят шиллингов.

На первый взгляд этой мере противоречит то, что при уплате денежных штрафов саксы могут придерживаться своей дифференцированной сословной градации, которая в отличие от франков не ориентируется только на вольный статус. Так, франки в зависимости от тяжести нарушения уплачивают пят­надцать шиллингов, и «более знатные» саксы — двенадцать, сво­бодные — пять, а полусвободные (литы) — четыре шиллинга, в чем проявляется наследственное преобладание англосаксонского слоя завоевателей над коренным населением. Штраф размером в пятнадцать шиллингов платит, например, франк согласно Lех salica[7], принятого еще при отце Карла — Пипине, за кражу двух­годовалой свиньи, ястреба с насеста (одногодовалого по возра­сту с последующей дрессировкой), куска мяса упряжного жи­вотного, за поломку шлюза или мельничной плотины, за сня­тие урожая с чужого зернового поля или за косьбу на чужом лугу, при дорожном заграждении, ограблении чужого батрака или его похищении.

Кроме того, все судебные дела в ходе упорядоченного отправ­ления правосудия должны решаться в родных местах истца или ответчика, а именно в связи с известной системой денежных штра­фов в присутствии жителей округов в качестве отправителей пра­восудия. Так, штраф удваивается, если дело слушается в присут­ствии королевских представителей, которых это обременяет.

Двойная сумма взимается и при слушании в королевском суде. А если кто после оглашения приговора участников тинга (народ­ного собрания) апеллирует к королю, то платит, если данное об­ращение в суд признается неправомерным, опять-таки двойную сумму. При неудовлетворенности приговором платить придется уже два двойных «тарифа». При повторной апелляции к королю ставка — три тройных от исходной.

Для всех саксов, в том числе и аристократов, предусмотрело привычное судопроизводство: за неуважительное отношение к суду в зависимости от сословия накладывается штраф размером в че­тыре, два или один шиллинг. Священнослужители и их имуще­ство защищены системой двойной компенсации и денежных штра­фов, зато отпала угроза применения смертной казни. За смерть королевских представителей предусматривается тройной вергельл (выкуп, уплачиваемый убийцей семье убитого). Ущерб, нанесен­ный их родственникам, подлежит тройной компенсации и ис­куплению согласно действующему закону.

Оба последних положения позволяют сделать вывод о том, что непрестанное военное или в любом случае немирное противостояние франков и саксов уступило место упорядоченному со­существованию между ними. То же самое можно сказать о внешне странном разделе, согласно которому поджог дома как кара­тельная мера или мера устрашения позволителен лишь в случае, если его владелец как мятежник не хочет дать внятный отчет о своих действиях, если, кроме того, в пользу такой карательной акции предварительно высказалась община жителей округа и от­ветчик отказался предстать перед королевским судом.

Гнев, то есть внезапные эмоциональные всплески, вражда и злонамеренность, не должен иметь место. Иначе злоумышлен­ник именем короля объявляется вне закона. И последующее пред­писание, проникнутое единодушием франков и саксов, показы­вает, что тревожное состояние духа и междоусобица вездесущи и остаются препятствием на пути вожделенного правопорядка: смот­ря по обстоятельствам и в зависимости от правового статуса ко­роль может удвоить наказание и наложить денежный штраф раз­мером от 100 до 1000 шиллингов из-за неповиновения.

«Преступников», которые по закону саксов караются смертной казнью (такой вид наказания отсутствовал в правовой систе­ме франков в отношении свободных) и пользуются покровитель­ством короля, монарх или передавал жителям округов для совер­шения над ними казни, или же вместе с семьей и движимым имуществом переселял в другую марку, чтобы «они [саксонские жители конкретных округов] считали его уже мертвым». Может быть, речь идет о саксах-коллаборационистах?

Весь капитулярий, в котором речь идет сплошь о наказаниях и денежных штрафах, завершается крайне любопытным катало­гом, который разъясняет саксам, пока еще неискушенным в об­ращении с серебряными монетами, соответствующую стоимость серебра на натуральных эквивалентах и тем самым его экономи­ческую целесообразность. Так, крупный рогатый скот (бык или корова) при содержании в стойле осенью равен одному шиллингу точно так же, как и весной. Цена и штраф за нанесение ущерба повышаются с возрастом. На один шиллинг бруктеры (герман­ское племя в Вестфалии) дают сорок шеффелей овса, ржи — два­дцать; а вот «нордлихтеры» на один шиллинг — тридцать шеффе­лей овса и пятнадцать шеффелей ржи, что объясняется скорее всего более худшим качеством почвы и более низкой урожайно­стью на возвышенной песчаной местности и в долинах рек. Мед бруктеры оценивают в полтора сега, а «нордлихтеры» — по два сега за один шиллинг.

Необходимо вновь отметить, что двенадцать серебряных де­нариев равняются одному шиллингу. Денарий или пфенниг на­ряду с половиной пфеннига (обол) были единственными монета­ми с реальной стоимостью, в то время как шиллинг и фунт вы­полняли функцию арифметического счета. Эти сведения давали представление не только о монетах, имевших хождение в коро­левстве франков, но и о распространенных товарах и торговых сделках. Так, саксы могли реально представить, что, к примеру, объявление вне закона именем короля обходилось в шестьдесят шиллингов, что равнялось 720 пфеннигам, а в сумме не менее трем фунтам. Lех salica середины VIII века оценивает стадо из двенадцати коров как эквивалент 62 1/2 шиллинга.

В общем и целом из предписаний капитулярия следует: Карл и его советники считали, что пришло время смягчить «оккупа­ционный статут» с его системой драконовских штрафов, вклю­чая прежде всего смертную казнь, по-видимому, в широком мас­штабе не известную даже древнесаксонскому праву, в интересах всеобщего правопорядка, или даже вообще устранить его, чтобы тем самым существенно сократить разрыв между франками и саксами. Всеобщий принцип объявления вне закона именем короля отныне охватил всю социальную структуру, хотя разница в штрафах, налагаемых на покорителей и покоренных, все еще оставалась, сохранялась дифференцированная сословная иерар­хия, привилегированное положение священнослужителей и ко­ролевских доверенных представителей как носителей власти церк­ви и государства франков измерялось двойными или даже трой­ными штрафами.

В рамках этого осеннего собрания знати, к участию в кото­ром были привлечены также саксы, наверняка изучался и был решен вопрос об учреждении в Зальцбурге архиепископии как центра или по крайней мере наряду с Аквилеей опорного пункта миссионерской деятельности среди аваров, в связи с чем Арн стал архиепископом и митрополитом баварской церкви. Судя по все­му, миссия, направленная Карлом в Рим с целью получения со­гласия папы Льва III, отправилась в путь в самом конце года. Ее возглавил приближенный к Карлу эксперт по итальянским делам аббат Фардульф из монастыря Сен-Дени: на него было возложе­но выяснение вопроса о создании в Риме монастыря Апостола Павла как обители короля Карла. Впрочем, всякие последующие сведения на этот счет отсутствуют.

ЗИМНЯЯ «КВАРТИРА» В САКСОНИИ

И ВЕСТИ ИЗ КОНСТАНТИНОПОЛЯ

Из Ахена Карл перебрался в зимнюю резиденцию уже на тер­ритории саксов. Вероятнее всего, он сделал это для того, чтобы грядущей весной упредить угрозу новых волнений и стабилизи­ровать положение своим постоянным присутствием на месте. Очевидно, несмотря на ослабление или даже устранение жестко­го «оккупационного статуса», о всеобщем умиротворении «дико­го народа» думать не приходилось. Все придворные, а также сара­цин Абдалла демонстративно сопровождали Карла. В середине ноября монарх вновь переправился через Рейн и достиг везерской горной страны. Недалеко от того места, где Димель впадает в Везер, король расположился лагерем, а именно к западу от Карлсхафена выше Хёкстера. Это был не как прежде, более или менее временный палаточный городок, а настоящий бревенчатый дом, в котором можно было перезимовать. Король назвал это место Герштелле. Оно указывало на цель возведения этого лагеря и на историческую привязку его к реке Маас в самом центре королев­ских владений ранних Каролингов.

В этот укрепленный военный лагерь были вызваны короли Пипин и Людовик. В Герштелле Карл вновь принял аварских представителей. Учитывая раскол, произошедший в стане власть имущих, а также соперничество в их политической верхушке, труд­но с определенностью сказать, какую группу или конкретную личность представляла делегация и связана ли с этим новая экс­педиция герцога Эрика Фриульского на приток Дуная Драву. За­тем в самом конце 797 года с соответствующими подарками при­были эмиссары астурийского короля Альфонса II Целомудренно­го, который, по-видимому, в своем стремлении к Реконкисте ис­кал союза с франками. В качестве почетного дара Карл получил ценный шатер. Еще Эйнхард, превознося умение короля налажи­вать дружественные связи с внешними влиятельными силами в целях углубления завоеванных им позиций, приводил яркий пример короля Галисии и Астурии, который в письмах к эмиссарам приказывал обращаться к нему не иначе как «его (то есть Карла) собственный».

Укрепленная зимняя резиденция, присутствие двора и коро­левской семьи, визиты гостей извне и празднование главного хри­стианского события — все это наглядно показывает, что Карл находился на территории своего королевства. Саксония была в такой же степени составной его частью, как и любой другой реги­он. Оставшись в Саксонии, Карл после «торжественного пребы вания» отправил своих сыновей назад в Италию и Аквитанию. В свите Людовика находился Абдалла, как уже упоминалось выше, мечтавший изгнать из эмирата Кордова своего племянника.

Вполне вероятно, что в связи с этим присутствием соперника аль-Хакима Людовик организовал имперское собрание в Тулузе, на которое явились как представители короля Альфонса Астурийского с дарами, так и эмиссары наместника Сарагосы. Тем самым наметилась возможность франко-астурийской инициати­вы на Пиренеях. В любом случае оставленные сарацинами погра­ничные территории Аусона, Кардона и Касерес оказались под управлением графа Боррелла как форпосты формирующейся так называемой испанской марки. Такое спрямление границ на ко­роткое время привнесло спокойствие в нестабильные отношения на юго-западной границе империи франков. В последующие ме­сяцы эти регионы, включая побережье Септимании, посетила церковная делегация во главе с архиепископом Лионским. «Тур­не» вплоть до Марселя вызвало немалый интерес. В его рамках в Нарбонне даже состоялось собрание клириков и мирян с целью укрепления «правоверного» влияния на все еще не преодолевшие адоптианскую ересь умы, а также ускорения духовной интегра­ции в ориентированное на Рим государство франков.

Пока король находился в своей саксонской зимней резиден­ции и дожидался наступления весны, ибо недостаток фуража для лошадей не позволял отправиться в путь раньше мая, произошло еще одно тревожное волнение жителей на другом берегу Эльбы. Трансальбинги захватили посланных к ним королевских эмисса­ров, потребовавших дать отчет в происходящем. Некоторых из них трансалбинги убили, например графов Рорича и Хада, а так­же сакса Рикульфа. Печальная судьба постигла и графа Готшалка, который, возвращаясь с миссией от датского короля Зигфрида, также погиб во время вспыхнувших волнений. Других не трону­ли, чтобы впоследствии получить за них выкуп. И только немно­гим удалось вырваться и бежать.

Весть о волнениях, стоивших жизни важным сторонникам государства франков, через брата Рикульфа — Рихарда дошла до лагеря Карла в Герштелле. Рихард сумел освободить свою жену из рук противника и вместе с ней бежать к реке Лейне. По свиде­тельству наших источников, взбешенный Карл собрал войско в Миндене. После совещания, в котором принял участие и Луитгер, опытный миссионер, аббат монастыря в Вердене и впослед­ствии первый епископ Мюнстерский, Карл провел карательную экспедицию, обрушившись огнем и мечом на «всю страну между Эльбой и Везером». Это было еще одно свидетельство того, что волнения имели широкий резонанс и на этом берегу Эльбы. И вновь королевское войско вторглось на земли вплоть до округа Барден, вновь саксы подчинились франкам, вновь король угнал с собой огромную толпу племенных вождей (хроники Сен-Аманда называют даже фантастическую цифру— 1600 человек) и других заложников, среди которых большинство составляли те, кого сами саксы называли наиболее вероломными.

Язычники-ободриты, которых тогдашние франкские хрони­ки именовали просто вспомогательными отрядами и партнера­ми-союзниками, под командованием своего главы Дражко напа­ли на врагов-соседей под началом королевского эмиссара Эбурлюса, командовавшего правым флангом, и столкнулись с ожесто­ченным сопротивлением готового дать отпор противника. Разыгралось крупное сражение на границе между поселениями обоих племен на Цвентинефельд близ кильской бухты недалеко от Борнхёведа, где в 1227 году в результате проигранной битвы датская корона была вынуждена расстаться со своими имперски­ми амбициями в бассейне Балтийского моря. В 798 году, по не­которым оценкам, погибло не менее 4000 северян, однако назы­вают и совершенно конкретную цифру — 2901 человек. «Они вер­нулись к себе домой, потрясенные всем происшедшим». Хрони­ки Лорша делают следующий любопытный акцент в своем изложении событий: «И хотя ободриты были язычниками, им по­могла вера христиан и господина короля, поэтому они одержали победу над саксами». Впрочем, северяне пошли на мирные пере­говоры и наверняка передали заложников королю франков.

По-видимому, из Бардовика, предположительно остававше­гося еще опорным миссионерским пунктом, король направился на юго-восток — вдоль границы в сторону поселения, которое впоследствии стало именоваться Вендланд: в Северной Тюрин­гии между Оре и Эльбой Карл принял миссию победивших ободритов и «почтил, как они того заслужили». Отсюда он вместе со своим войском осенью вернулся домой, отпустив часть саксов (пленных и заложников), в то время как других, якобы 1600 пле­менных вождей, поселил на землях франков.

Вернувшись в Ахен, Карл снова принял представителей Кон­стантинополя во главе с бывшим патрицием Фригии Михаилом и священнослужителем храма Богоматери Феофилом, которые вру­чили королю послание императрицы Ирины. Содержание этого документа нам неизвестно. В любом случае имперские хроники лаконично сообщают, что речь в нем шла о мире. Между тем при дворе Карла стало известно и о перевороте в императорском доме. Это событие стоило императору Константину жизни. Хаотичес­кая частная жизнь императора, затрагивавшая государственные интересы, эмоциональная неустойчивость и честолюбие собствен­ной матери в итоге привели к его физическому уничтожению, позволившему Ирине стать единоличной правительницей импе­рии. В столь критической ситуации, неслыханной в государствен­но-правовом отношении, императрице пришлось задуматься о внешнеполитической стабильности. Поэтому, видимо, она пред­приняла попытку договориться с королем франков по спорным проблемам Истрии, Венеции и Беневенто.

Карл и его советники, неприятно пораженные событиями в Византии и, конечно, отвергавшие «женское правление» на дале­ком Востоке, потому что франкские хронисты считали Ирину в лучшем случае узурпатором, между тем хорошо понимали, что лучше не упускать оказавшуюся в их руках тонкую нить диплома­тической игры. Поэтому король для упрочения взаимопонима­ния выпустил из тюрьмы брата патриарха Константинопольского Тарасия, куда он угодил предположительно в 788 году при напа­дении на Беневенто. Что эмиссары предложили Карлу принять под свою власть всю империю, как свидетельствуют хроники Сен-Аманда, то это, скорее, из области фантастики. На такой шаг не пошла бы ни одна фракция, учитывая расстояние между Ахеном и Константинополем, тем более король франков не только в гла­зах традиционалистов на Босфоре считался лишь королем варва­ров. Да и церковно-богословские различия, проявившиеся в спо­ре об иконах, оставались серьезным препятствием в отношениях Востока и Запада. Скорее всего королевский двор в Ахене пока сдержанно относился к имперским проблемам, особенно импе­ратрицы Ирины, поскольку еще не наступило время для далеко идущих решений. Вместе с тем автор так называемых имперских хроник считает нужным обратить наше внимание на астрономи­ческую особенность того года, которая, по его разумению, воз­можно, сопряжена с вышесказанным. А именно: в том году «пла­нету Марс нельзя было наблюдать с июля прошлого года до июля следующего [798 года] ни на одном участке неба».

Из Астурии вновь прибыла миссия. И вновь король Альфонс демонстрировал королю франков особое благорасположение. Из победоносного похода в далекий Лиссабон он послал Карлу через Фройю, который в прошлом году уже передавал монарху ценный шатер, семерых плененных мавров с таким же количеством мулов и кольчуг как свидетельство его триумфа и одновременно прине­сения присяги на верность. Между прочим, в эти месяцы испан­ский юг и Средиземноморье привлекают особое внимание хро­нистов, сообщающих, к примеру, о разграблении Балеарских ос­тровов маврами и сарацинами. Это море вновь и надолго завладе­вает вниманием стран, расположенных к северу от Альп.

ЗАЛЬЦБУРГ СТАНОВИТСЯ РЕЗИДЕНЦИЕЙ АРХИЕПИСКОПА

В стороне от актуальных событий 798 года и «незамеченной» приближенными к королю хронистами, однако детально прора­ботанной в других источниках, особенно в посланиях, на фоне согласия короля и папы оказалась новая, обращенная исключи­тельно в будущее глава в баварской церковной истории. Она на ближайшие 150 лет стала ориентиром формирующейся Европы в ее юго-восточном регионе.

После имперского собора, состоявшегося в конце октября 797 года в Ахене, король направил в Рим делегацию в составе еписко­па Зальцбургского Арна, предположительно пфальцграфа Эхирия и епископа Аквилейского Павлина. Предметом переговоров было учреждение с папского благословения архиепископии в Зальц­бурге и пожалование палии старому и верному стороннику Кар­ла — епископу Арму. Его назначение архиепископом означало бы торжественное учреждение баварской церковной провинции, воз­никшей еще во времена Винфрида-Бонифация и сопровождав­шейся консолидацией руководящего светского начала, высокий уровень которого в качестве префекта символизировал шурин Карла Герольд, брат скончавшейся королевы Гильдегарды.

Как и ожидалось, папа Лев III не стал противиться планам короля. Принимая во внимание текст и дух посланий, которые римский понтифик направлял викарным епископам нового архи­епископа, королю и 20 апреля 798 года Арну по случаю пожало­вания палии, не остается сомнений в том, что сам Карл «чудес­но» устроил баварскую церковную провинцию и папа, как он допускает, последовал лишь «мандату» правителя франков, пожало­вав Арну звание архиепископа и знак его нового высокого досто­инства. Очевидное ослабление позиции преемника апостола Пет­ра и явно возросший авторитет короля, франков получают свое выражение в иной интонации посланий.

Мы уже обращали внимание на еще один, весьма существен­ный аспект при учреждении митрополичьей резиденции в Зальц­бурге. Речь идет о миссионерстве среди язычников, которое Карл между тем рассматривал как одну из задач своего королевства, привлекавших его внимание к землям аваров и славян, граничив­ших с Баварией. Для решения главным образом этой задачи и предназначалась новая архиепископия, к которой с фланга при­мыкала Аквилея. Еще на обратном пути из Рима при переправе через реку По Арна перехватил королевский эмиссар, давший ему указание отправиться в земли южных славян, чтобы проповедо­вать там Евангелие. Но вначале Арн нанес визит королю и лишь потом, если верить более позднему источнику, отправился в свою миссионерскую область, где проповедовал, назначал священно­служителей и освящал храмы. Фактически же Арн, по-видимому, не вышел за рамки евангелнзации в духе Алкуина, то есть воздер­живался от применения насилия. Чуть позже он предложил коро­лю убежденного клирика по имени Теодорих в качестве еписко­па-миссионера специально для каринтанов и селившихся к запа­ду от Дравы до ее впадения в Дунай. Новый префект Герольд отправил Теодориха в отведенную ему область Каринтию. Терри­тория южнее Дравы осталась зоной влияния Аквилеи. О миссио­нерской деятельности среди аваров в треугольнике рек Раба — Дунай всякие сведения отсутствуют. Евангелизация этих регио­нов оказалась тесно связанной с продвижением баварских посе­лений и внутренней колонизацией. Этот процесс широко рас­пространился лишь в конце IX века.

Назначение Арна епископом и архиепископом Зальцбургским можно считать примером успешной персональной политики ко­роля, которая в немалой степени способствовала интеграции ба­варцев в государство франков.

В последние годы VIII столетия как в Риме, так и в Ахене вновь взволновала умы ересь адоптианства, считавшаяся уже пре­одоленной. Это учение все еще находило своих сторонников, и главным образом в лоне испанской церкви — ее бациллы заража­ли также верующих приграничных южногалльских епархий, угро­жавших избавиться от влияния Рима.

При поддержке короля опровержением опасного лжеучения вновь занялся Алкуин. Он собирал свидетельства из Священного Писания и патристики, чтобы подготовить контраргументы, которые через Бенедикта Анианского, впоследствии влиятельного советника Людовика Благочестивого, распространял на юге; кроме того, он переписывался с епископом Феликсом, который наряду с архиепископом Толедо Элипандом оставался все еще авторитетным представителем этого христологического вероучения. Возражение еретически мыслящего епископа Уржельского, адресованное Карлу, вызвало гневную реакцию стойкого в своих убеждениях и проримски настроенного англосакса. Он просил дать ему время, чтобы выступить с обстоятельным возражением и окончательно разоблачить оппонента. Копии еретических посланий циркулировали также в резиденциях епископов Трира, Орлеана и Аквилеи, епископ которой Павлин как известный эксперт участвовал в богословском споре. Правда, на этом дело не закончилось.

Видимо, осенью 798 года (скорее всего в начале 799 года) по приказу короля, как выражается Алкуин, в Риме под председательством папы состоялся собор, который, «согласно многочисленным свидетельствам Евангелий и святых отцов», вновь осудил положения Феликса и его приспешников, а при злонамеренном упорствовании в ереси пригрозил анафемой, то есть отлучением от церкви. Но и в Ахене была назначена обширная дискуссия между Алкуином и Феликсом. Это лишний раз свидетельствовало том, что король франков наряду с распространением и попе­чением о Евангелии вовне своим долгом правителя считал поддержание чистоты Евангелий внутри. Коренному баварцу, архиепископу Лионскому Лейдраду, епархия которого больше других пострадала от ереси, вместе с епископом Нарбоннским и аббатом Анианским удалось пригласить на диспут строптивого Феликса, которому король пообещал, что тот получит возможность выступить, и заверил, что с ним ничего не случится.

Так, летом 799 года состоялся как бы новый вариант Франкфуртского собора 794 года, причем опять под председательством короля и в присутствии многочисленных епископов, монахов и знати. Духовное противостояние было бурным. Как и следовало ожидать, Алкуин вышел из него победителем. Феликс признал поражение, он отрекся от своих взглядов и принял символ веры, который отвергал его формулы. Епископу Уржельскому больше не позволялось, как несколько лет назад, вернуться в свою епископию. Вместе с еще одним убежденным приспешником он оказал ся под присмотром архиепископа Лионского. В обращении к клиру и верующему люду своей епархии он отрекался от прежних убеж­дений, подчеркнув, что принял серьезное решение, и призвал ве­рующих последовать за ним. Так, видимо, с опозданием появил­ся некогда находившийся в стадии подготовки контрдокумент Павлина Аквилейского, ибо в нем сквозило явное подозрение, что испанец не застрахован от рецидива. Что эта озабоченность была небеспочвенной, доказывает пергамент, написанный рукой Феликса. Документ, обнаруженный уже после кончины автора и 816 году, провоцировал преемника Лейдрада на кафедре архи­епископа Лионского — хорошо известного Агобарда — к написа­нию нового полемического произведения, которое он перепра­вил Людовику Благочестивому.

По завершении дискуссии в Ахене миссия под руководством Лейдрада вновь отправилась в южные регионы, чтобы наставить на путь истинный многочисленных сторонников Феликса. Надо сказать, что поставленная задача была выполнена. Как говорится в одном послании Алкуина, не менее 20 000 заблудших овец на охваченных ересью территориях вернулись в лоно церкви.

Тем самым была создана существенная предпосылка для включения этих пограничных областей в зону влияния Римской церкви и одновременно в сферу законодательной и судебной власти короля франков, который вновь убежденно пошел на риск и выиграл духовное сражение в пользу святого апостола Петра.

ПОКУШЕНИЕ НА ПАПУ ЛЬВА III

799 и 800 годы стали подготовительными к переменам в по литическом статусе Карла. Они подвели под его правление и по нимание им сути правления новый, более глубокий фундамент, решающим образом изменивший дальнейшую судьбу Центральной Европы. Речь идет о принятии императорского достоинства, которое не следует понимать как подлинный акт творения или даже как простое возрождение угасшего вместе с Ромулом Августулом в 476 году западноримского преимущественного права, а как актуальное переплетение откровенно разнородных предста» лений и целеустановок, сблизивших королевство франков и рим ское папство, а в перспективе вызвавших к жизни крепкий сонм обоих центров власти.

Особое место в развернувшихся событиях поначалу отводи­лось папе Льву III. С начала его понтификата в День святого Стефана в 795 году преемник весьма уважаемого Адриана I по стилю своей жизни и духовного служения представлялся настолько спорной фигурой, что Карл уже в поздравительном послании был вынужден дать ему соответствующие рекомендации. И в переписке между Алкуином (в Туре) и Арном (в Зальцбурге), которо­го пожалование палии как знака архиепископского достоинства в  798 году привело в Рим, прослеживались плохо скрываемые обвинительные намеки в отношении папы, причем Алкуин принимает сторону подвергшегося нападкам папы, а римскую знать, представителей которой он клеймит как «чад раздора», подозревает в заговорщических планах против преемника святого апостола Петра.

Во главе заговорщиков стояли высокие представители курии Примицерий Пасхалий и Сацелларий Кампулий, причем первый являлся племянником скончавшегося папы. Как и Кампулий, он  сделал карьеру в период понтификата Адриана I. Оба были достаточно хорошо известны при дворе франков. В 788 году Пасхалий по поручению папы посетил короля Карла, а Кампулий еще незадолго до кончины своего покровителя подвизался эмиссаром в Ахене. Несколько сдержанное, мягко говоря, отношение короля ко Льву III, по-видимому, подтолкнуло обоих к совершению дворцового переворота.

Заговорщики применили грубую силу в отношении папы, повторив тем самым, будучи в том же положении, как и их предшественники, сенсационную акцию 768 года, когда Христофор и Сергий, отец и сын, напали на псевдопапу и бесцеремонного пришельца Константина, брата герцога Тотона из Непи, который при интронизации еще был мирянином, — выкололи ему глаза, вырвали язык и надругались над его сторонниками. Затем в результате издевательской публичной церемонии несчастный был лишен папского звания. Созванный в 769 году в Риме собор, в работе которого впервые участвовали епископы земель франков, осудил задним числом смещенного псевдопапу.

Когда в Риме кратковременно взяла верх лангобардская партия, такая же судьба постигла и заговорщиков 768 года, Христофору и Сергию выкололи глаза, причем первый умер вскоре после этой лтки, а Сергия после попытки задушить закопали живым. Их противник Павел Афиарта, глава лангобардской клики при пап­ском дворе, в 772 году был казнен в Равенне, после очередной смены политического курса, последовавшей за смертью Карломана в 771 году и установлением самодержавного правления Кар­ла. Он оборвал все узы с Дезидерием и наладил отношения с Адрианом I. Несмотря на повеление папы, направившего в Ви­зантию протоколы расследования, куда надлежало выслать ссыль­ного, Павел Афиарта по распоряжению архиепископа Равенны был казнен местным консулом.

Эти еще свежие воспоминания, как видно, не внушали стра­ха высшим прелатам папской бюрократии тридцать лет спустя. 25 апреля, в День святого Марка, вооруженные заговорщики вместе со своими приспешниками напали на процессию по случаю «Litania maior», одного из четырех папских ежегодных шествий от Латеранского дворца к церкви Святого Лаврентия. Заговорщи­ки стащили понтифика с лошади — Пасхалий занял место спере­ди, за ним Кампулий, — избили его, попытались выколоть свято­му отцу глаза и вырвать язык. Но очевидно, без особого успеха. Неудачей закончилась попытка сделать папу неспособным ис­полнять его обязанности. Книга папств, да и другие источники, к примеру, так называемый Падерборнский эпос, однозначно уви­дели перст Божий в том, что у папы полностью восстановились важнейшие органы чувств. Папу отвезли в расположенный по­близости монастырь, но благодаря преданному ему камерарию избитый понтифик с помощью веревки перелез через стену пря­мо внутрь собора Святого Петра. Здесь Льва III, по свидетельству прекрасно информированных хроник аббата Лорша и Трирского епископа Рихбота, уже ждали королевский эмиссар, Вирунд — аббат монастырей Ставло, а затем Мальмеди и, что в данный мо­мент было еще важнее, герцог Винигиз из Сполето, отряды кото­рого стояли перед городскими стенами. Согласно другим источ­никам, Винигиз поспешил в Рим, прослышав о происходящих там событиях.

Был ли он причастен к этому заговору? В любом случае ране ного папу доставили в безопасное место в Сполето. В гневе заго ворщики, разочарованные провалом задуманного ими плана, раз грабили и разрушили дом сострадательного камерария, сваливая друг на друга вину за неудачу.

В изложении книги папств, «верные церкви люди из расположенных недалеко от Рима городов», представители знати и духовенства собрались вокруг раненого понтифика, который вмес­те с ними «направился к благороднейшему господину Карлу, королю франков и лангобардов, а также «патрицию римлян». Весьма сомнительно, что Карл пригласил к себе через Альпы свергну­того папу или что понтифик по собственному побуждению нанес визит своему покровителю и союзнику. Так или иначе, Карл направил навстречу несчастному папе Льву архикапеллана, главно­го епископа Кёльнского Гильдебольда, и графа Аскария, а позже, когда папа уже добрался до франко-саксонских земель, своего сына Пипипа, короля Италийского, который обеспечил почетное сопровождение Льва III до Падерборна, куда во второй половине года отправился король, форсировав Рейн вблизи Липпенхема.

Так называемый Падерборнский эпос по воле его первого издателя поместил произведение придворного поэта Ангильбера под названием «Карл Великий и папа Лев». В нем монарху при­виделось фантастическое зрелище — ослепление и калечение свя­того отца. Пробудившись от этой фантасмагории, король отправ­ляет гонцов в Рим, чтобы выяснить, «цел ли и невредим ли наилучший пастырь». Этот эпос, состоящий из 536 стихов, предание донесло до нас в виде рукописного сборника конца IX века, мес­то написания — монастырь Сен-Галлен. Данное произведение стало предметом более позднего исследования. Предполагалось, оно возникло одновременно с событиями 799 года как своего рода стихотворное приветствие накануне приезда папы. Но в первую очередь его следует воспринимать как свидетельство «ахенской имперской идеи», которая безотносительно к Риму и независимо от него вскрывает германские корни имперского начала, обоснование которого произошло на Рождество 800 года. Несколько десятилетий назад Дитер Шаллер провел тонкий анализ текста этого эпоса и доказал, что данное поэтическое произведение представляет собой третью часть четырехчастного эпоса в подражание Вергилию и опять же четырехчастного, облеченного в стихотвор­ную форму жития святого Мартина, автором которого был Венанций Фортунат. Крупное поэтическое произведение не могло возникнуть мгновенно, без достаточной на то основы в Падерборне, как бы в военном лагере, тем более что и само содержание не позволяет соотносить разработку темы с осенью или зимой 799 года.

Изложение событий в книге папств скорее напоминает источник, написанный уже после коронации Карла как императора, тем более что нет никаких следов его существования до 804 года.

Тем самым рушится не только глубоко утвердившаяся было гипотеза о германском происхождении имперской идеи, сориентированной на Ахен и отчуждение от Рима. Отпадает и предпо­ложение о том, что данный вопрос и, по-видимому, его реализа­цию король предлагал как существенный предмет переговоров на своей встрече с папой Львом III. Заметим, на собеседованиях в Падерборне речь шла главным образом об озабоченности святого отца по поводу реституции и обеспечения надежности его понти­фиката в будущем.

Хотя эпос утрачивает свою значимость как документ, возник­ший сразу же по прошествии излагаемых событий, все же нельзя не учитывать кое-какие элементы поэтического изложения как нечто пережитое и прочувствованное при интерпретации данного отрезка времени. К примеру, иногда встречается патетическое обращение к Карлу «Август», а Ахен именуется не иначе как вто­рой или будущий Рим, что, видимо, выходило за рамки привыч­ного. Фактически же напрашивается сравнение с Византией, но­вым Римом императора Константина и с новым правителем Ва­силием. И в этом тексте «ветхозаветное царствие» доминирует над мироощущением поэта и его «заказчика», когда, например, папа обращается с просьбой к посланной ему навстречу делега­ции франкской аристократии: «О, господа, представьте меня пред благородный лик Давида!» Хотя Карла с благоговением именуют «отцом» и «светочем» Европы, называя его «Августом» и прочими императорскими эпитетами, например «победитель», «смирен­ный», «триумфатор», тем не менее не упоминается император­ский титул, а именно «император».

Для своего окружения, к которому наряду с Алкуином при­надлежит и автор нашего поэтического произведения, что, меж­ду прочим, характерно и для периода времени после 800 года, Карл остается «новым Давидом». Именно в эти годы аббат в далеком Туре сравнивает Карла с ветхозаветным образцом, ста­вя на одну доску царство Давида и христианскую империю во главе с правителем франков. Ни из переписки того времени, ни даже из эпоса, который, по мнению Дитера Шаллера, стал ран­ним произведением Эйнхарда, не вытекает желание короля или приближенных к нему людей возродить Западную Римскую им­перию, и тем более не следует вывод об антиримской, рожден­ной в Ахене императорской власти как политической опоре необъятного королевства.

Видимо, после покушения в апреле 799 года, однако до прибытия Карла в Рим в ноябре 800 года Лев III заказал состоящую из нескольких частей мозаику для украшения стен триклиния в представительском помещении Латеранского дворца. Этот мозаичный декор дает недвусмысленное представление о политико-религиозной роли папства и королевства в современном римском  понимании. Между тем эти мозаики куда-то сгинули, и только копии раннего периода позволяют нам ориентироваться в мифологии, связанной с апостолом Петром и демонстрацией влияния,  которые получили яркое проявление в этих мозаичных панно. В первой сцене полукупола апсиды изображено, как Христос посылает своих учеников на проповедь христианства; на левой стороне торцовой стены показан Спаситель на троне, передающий справа (почетная сторона!) коленопреклоненному Петру ключи, а слева тоже коленопреклоненному Константину боевой знак императо­ра и флаг с монограммой Христа, под которым император в 312 году одержал победу над своим противником Максентием. На правой стороне арки Петр, в сидячем положении, вручает находящемуся справа от него коленопреклоненному папе палий, знак его остоинства,  а с противоположной  стороны также колено­преклоненному королю (!) Карлу — флаг. Сопроводительная надпись гласит: «Святой Петр, ты даешь жизнь папе Льву и победу королю Карлу».

Многие фрагменты этого исключительно важного произведения изобразительного искусства были утрачены и подверглись еставрации. В настоящее время оно находится на внешней стороне Латеранской церкви, обращенной к площади Сан-Джованни. Примерно в те же годы конца VIII века возникла дошедшая рго нас тоже в виде копии апсидная мозаика из храма кардинала — пресвитера Льва. На ней изображен Христос в окружении вятых и в сопровождении папы Льва и короля Карла в нациоональном франкском одеянии с короной на голове и препоясанного мечом.

Как прежде император Константин получал из рук Христа победу над врагами церкви, так теперь Карл из рук апостола Петра получает флаг как знак победоносной борьбы во славу князя апостолов и его преемников. Следует напомнить о передаче Львом III непосредственно после его избрания ключей от крипты апостола Петра и флага города Рима в Ахен как призыв к защите римских интересов.

Если в IV веке церковь находилась под покровительством императора, побеждавшего во имя Христово и председательствовавшего на соборах, то римское папство уповало на защиту короля франков. Именно ему князь апостолов доверил быть храните­лем храма вместе с его местом захоронения. Переживший поку­шение папа благодарил апостола Петра за сохранение жизни и надеялся на победу короля над его (папы Льва III) врагами! Именно так надо понимать содержание надписи. В двойственном пожела­нии «жизни» для Льва III и «победы» для короля Карла отражает­ся к тому же двойная формула церковных песнопений, жития и победы для одного правителя. Ни изобразительный ряд, ни тек­стовое решение вовсе не вызывают образ «римского патриция», не предвосхищают императорское достоинство Карла, хотя упо­минание первого христианского императора Константина созда­ет определенный историко-политический контекст.

Римское папство совсем не было заинтересовано в возрожде­нии античной Западной Римской империи, а если такой интерес и присутствовал, то в весьма малой степени. Датированная вось­мидесятыми годами VIII века фальшивка связана с именем пер­вого Константина и его переселением на новое место на Босфо­ре, которое мотивировалось необходимостью из благочестивых намерений подчинить в будущем Рим и Запад исключительно правлению имперски подобного князя апостолов и его преемни­ков. Мозаичное панно как бы возвестило, что Римская церковь с апостолом Петром видит опору и защиту в короле франков, а Карл как новый Константин предстал в роли императора. Что Карл мог бы претендовать на обширную прерогативу по отноше­нию к Риму, как было с Константином, противоречило реально­му положению вещей и силе воображения современников. Хотя вполне возможно допущение, что императорская власть и ее об­новление могли оказаться в поле зрения папы, при отсутствии тщательно продуманной политической концепции сам подход отличался необычайной расплывчатостью и противоречивостью.

Вскоре после получения тревожных сообщений из Рима Карл поставил в известность верного ему Алкуина в Туре, давшего ему, как обычно, совет, одновременно искренне посочувствовав церкви. Так, он упрекает короля в том, что тот перестал уделять долж ное внимание ее защите, отправившись в очередной поход про­тив саксов, чтобы «усмирить взбунтовавшийся народ и каленым железом покарать дикое племя», как образно говорится в упомя­нутом Падерборнском эпосе. Алкуин снова произносит хлесткие и жесткие слова в адрес короля, давая ему понять, что абсолютно не согласен с методами монаршего миссионерства, особенно с требованием взимать мучительную десятину, тем более что у него 384нет уверенности, «считает ли Господь эту страну достойной истинной веры», ведь на удивление все переселенцы стали примерными христианами в противоположность «оседлым», пребывающим в объятиях озлобления».

Эта критика перекликается с известной оценкой Алкуином современного положения в мире и его важнейших действующих лиц. Правда, она не содержит общепринятого дифференцированного анализа потенциальных возможностей «фигурантов», а представляет собой лишь «моментальный снимок». Его «милейший Давид», как он вновь обращается к Карлу, заслуживает внимания: «Ибо до сих пор существовали три наиболее значимых лица в мире: это апостолическое величие, которое правит престолом князя апостолов в роли наместника; что произошло с этим началом, кто правил (!) этим престолом, об этом ваша достопочтен­ная благость не сочла нужным мне поведать. Второе лицо — это ямператорское достоинство и светская власть во втором Риме; как греховно было покончено с главой этой империи, причем не чужаками, а собственными людьми и согражданами, так повсюду тословит молва. Третье лицо — это королевское достоинство, возложенное на вас повелением нашего Господа Иисуса Христа как главы христианского народа; это достоинство превосходит иные упомянутые достоинства своей премудростью и возвышенностыо во всем королевстве. Поэтому только в тебе заложено все Спасение всех церквей Христовых. Ты — возвышающий добро, будь мстителем преступников, водителем заблудших, утешителем скорбящих».

Эта «властная триада», а точнее сказать, «трехличное учение» свидетельствует о масштабе нестабильности, присущей государственно-правовому положению Рима и папства в конце VIII сто­летия. Рим все еще принадлежал империи, хотя, согласно грамоте Константина, папе как бы предоставлялся в Hesperien, то есть Западе, квазиимператорский статус. Между тем Алкуин предпочитает не вовлекаться в абстрактную конституционно-правовую дискуссию и с облегчением пускает в ход аргумент, что в результате смещения Константина VI императорский трон как бы оказывается вакантным и, стало быть, отпадает вопрос о защите папы, поскольку признание Ирины императрицей противоречило уже сформировавшемуся западному менталитету. Поэтому можно было искусно избежать обсуждения вопроса о компетенциях Восточной Римской империи, хотя упомянутые выше Libri Carolini унизительно называли императоров королями раннего средневековья. Римская империя все более становилась христи­анской империей, и, на взгляд Алкуина, личность императора оставалась как бы в зависимости от потенций папы и короля фран­ков. Алкуин вовсе не стремился к тому, чтобы представить эти достоинства в сфере божественного спасения в благоприятном отношении друг к другу. Просто ему хотелось облегчить трудную участь папы Льва III. И все же он отказывается от любого мисти­ческого начала, связанного с апостолом Петром.

Согласно Алкуину, Христос сам призвал Карла. Его пригод­ность, безукоризненное исполнение им служения ставят Карла выше Ирины и Льва. Карл, этот «новый Давид», призван разрешить рим­ские катаклизмы, в которых не способна разобраться Восточно-римская Византия. Так он одновременно превращается в нового Константина. Вакансия в империи не позволяет делать ставку на помощь Византии. Мы еще столкнемся с этой мыслью как с важ­нейшим аргументом одного из наших главных источников в связи с принятием Карлом императорского достоинства.

Между тем король поначалу ограничивается посылкой двух, а может быть, даже трех эмиссаров в Рим для получения надеж­ной информации о происшедшем, а сам вновь отправляется в поход против саксов. После имперского собрания в Липпенхемс или в Фримерсхейме, который как королевское владение чуть позже был передан монастырю Верден, предположительно в кон­це июня 799 года Карл переправился через Рейн. Согласно край­не важной грамоте, еще 13 июня в Ахене Гизела, единственная сестра Карла, а с 788 года аббатиса соседнего с Парижем монас­тыря Шелль, передала владения королевскому аббатству Сен-Дени. Как явствует из поврежденного оригинала грамоты, кстати, един­ственного архивного материала, дошедшего до нас и приписыва­емого женщине, члену королевской семьи, три присутствующих племянника монаршей сестры — Карл, Пипин и Людовик — под­писали завещание, частично собственноручными монограммами. Содеянное можно сравнить с тем, как имеющие право на наслед­ство сыновья Пипина и Бертрады в 762 году предоставили свое владение в распоряжение монастыря Прюм. Грамота Гизелы датирована июньскими идами (15 и 31 июня — франки и 26-го чис­ла — лангобарды) королевского года «нашего господина», то есть короля Карла, который в тот же день приложил печать, подтвeрдив завещание сестры.

Весенняя встреча троих сыновей Карла, видимо, дает опредeленное представление о планах короля на будущее. Из биографии 386так называемого Астронома нам известно, что отец вызвал Людовика вместе с военным отрядом в Ахен, в то время как старший сын Карл, со временем ставший правой рукой отца, был направлен из Падерборна в сторону восточной границы к ободритам для переговоров, а также для встречи с саксами, по-видимому, перебежчиками, которые «подчинились его силе». И наконец, Пипин, король Италийский, согласно Падерборнскому эпосу, выехал навстречу приближавшемуся папе с почетным эскортом и привез гостя к отцу, в окружении знати ожидавшему понтифика перед своей саксонской резиденцией.

ВСТРЕЧА ЛЬВА III С КАРЛОМ В ПАДЕРБОРНЕ ЛЕТОМ 799 ГОДА

В конце лета 799 года Лев III прибыл на воды близ Падербор­на. Эпос детально и тщательно рассказывает о как бы двойном приеме — с участием королевского сына и самого короля. «Коpоль, отец Европы, и Лев, архипастырь, встретились и кое-чем обменялись». Торжественная большая месса, поющие священнослужители, праздничная трапеза во дворце пфальца заполнили тот судьбоносный день. Карл подносит папе богатые подарки, после чего понтифик удаляется в свои покои. Наше поэтическое свидетельство завершается следующими словами: «Карл оказал Льву такие почести, ему, который бежал от римлян и был изгнан из своей страны». Таким образом Карл откровенно публично встал на сторону папы и помог ему восстановить здоровье.

Королю, и не только ему, возможно, припомнился тот памятный первый визит римского понтифика на земли франков, когда папа Стефан II (III) в конце 753 года перешел Альпы, чтобы в борьбе за выживание против лангобардов попросить короля Пипина о помощи.

Тогда на него, Карла, как старшего из сыновей, которому едва исполнилось шесть лет, было возложено почетное поручение сопровождать высокого гостя до королевского пфальца Понтион. Эта встреча породила обещание Пипина о дарении для Римской церкви, которое, несмотря на фальсификацию в связи с «Константиновым даром», стало государственно-правовой ос­новой существующего до наших дней церковного государства, а также заложило фундамент нерушимого союза папства с королем франков.

Этот союз стал и для Карла естественным ориентиром во всех его политических акциях. Торжественным приемом в Падерборнс Карл недвусмысленно стал на сторону вызывавшего всякие криво­толки папы, оставшегося невредимым, согласно тогдашним убеж­дениям, лишь благодаря сострадательному вмешательству Госпо­да, которое одновременно раскрыло всем глаза на происки врагов папы Льва как на дьявольские козни. Правда, некоторые обвине­ния против папы ударили и по королю. Речь шла о торговле долж­ностями, клятвопреступлениях и безнравственности — и это не могло не произвести определенного впечатления. На таком фоне становится понятным скрытый намек имперских хроник, что ко­роль с теми же почестями простился с папой, с какими принимал. Папа вернулся в Рим, в то время как король направил свои стопы в Ахен. Другие же источники, к примеру, подкорректированные хроники наряду с книгой папств, свидетельствуют, что королев­ские эмиссары доставили Льва в Вечный город и там восстановили его духовный статус. Так или иначе, нам известно, что именно эти эмиссары в конце 799 года провели в Риме официальное расследо­вание происшедшего, которое доказало беспочвенность обвине­ний и закончилось передачей покушавшихся в руки короля.

В конце лета или осенью 799 года храм Падерборна, разру­шенный в 777 году, но восстановленный через год, по воле папы и короля получил статус собора, а Падерборн тем самым после Бремена, но раньше Мюнстера стал второй епископией на тер­ритории Саксонии. Пока еще под духовным попечением еписко­па Вюрцбургского. После 804 года — это Хатумар, получивший образование в митрополии на Майне, был назначен архипасты­рем Падерборна, известного своими минеральными источника­ми. В книге папств отмечается, что тогда при встрече короля с понтификом собирались многочисленные архиепископы, епис­копы и аббаты, но это соответствует более позднему свидетель­ству, согласно которому объявление Падерборна епископской резиденцией произошло в присутствии пятнадцати епископов. Визит папы до сих пор относится к числу исключительно редких и волнующих событий, так что в прибытии высокого и высшего духовенства сомневаться не приходится. Во время визита папи Лев освятил также алтарь. Он поместил в него привезенные им мощи первомученика Стефана. Как привязка нового духовного «института» к Вюрцбургу, так и закрепление монастыря Святого Медарда в Суассоне за Падерборном в целях экономического обеспечения указывают на нестабильное и даже угрожающее положение этой новой епархии, главной целью которой являлась мис­сионерская деятельность, что было характерно также для Бреме­на, Бардовик-Вердена и Гамбурга, продолжавших поддерживать духовную и прежде всего материальную связь с Западом, напри­мер с Бургундией, Аморбах-Нойштадтом или Триром. Эти церк­ви фактически смогли стать подлинно духовными центрами лишь по окончании войн с саксами. Несмотря на новейшие раскопки, трудно с определенностью сказать, что тогда папа и король осно­вали Падерборн неподалеку от монастыря Лисборн.

Пребывание понтифика в языческой Саксонии оставило за­метный след не только в биографиях, хрониках и стихотворном эпосе, но и в переписке короля и его знати. Особенно это касает­ся посланий Алкуина из Тура, который не может сдержать любопытство и благонамеренную тягу быть добрым советчиком, что, видимо, по достоинству способны оценить историки.

Еще до прибытия Льва III на земли франков король вводит в курс дела своего близкого друга и предлагает ему сопровождать папу при возвращении в Вечный город. Значит, король поначалу был полон решимости сам уладить дела с Римом. И вновь «Флаккус» подчеркивает в своем ответе «Давиду», что все дело только в Карле: на нем, «красе христианского народа», «главной опоре  церквей Христовых, утешителе жизни», зиждется благополучие Imperium christianum[8]. Только он способен защитить праведную веру, продемонстрировав всем «норму права». Монарх оставляет за собой компетенции на вынесение приговора. Алкуин, видимо,  предпочитает оставаться в тихом Туре. Долгий и мучительный путь в Рим для немощного тела уже непосильное дело. Он снова заклинает короля и друга оставить «безбожный народ саксов» и активно вмешаться в римские дела, что подкрепляет настоящим рсаскадом призывов: «Иди своим путем, направляй королевства, твори справедливость, обновляй храмы, воспитывай народ, дари правоту отдельным лицам и достоинствам, защищай угнетенных, даруй законы, утешай паломников, указуй всем путь справедли­вости и небесной жизни!»

Еще одно послание Алкуина в августе того года демонстрирует образчик королевского юмора с глубоким смыслом. Карл упрекал кабинетного ученого в том, что он предпочитает потемневшие от дыма крыши Тура сияющим золотом крепким холмам Рима. Одновременно он призвал Алкуина взять с собой в Рим людей помоложе. В ответном послании аббат из Тура приводит слова Вергилия: «Щади покоренных и отринь высокомерных!» Одновременно Алкуин ис­пытывает радость от «чудесного здоровья» папы. Он советует Карлу во всем, что бы ни случилось, проявлять «крайнюю осторожность», чтобы понтифик «продолжал на своем престоле служить Христу». Подобным же образом в хвалебном поэтическом произведении, посвященном Карлу, высказывается Теодульф Орлеанский, друг Алкуина и конкурент за право быть в королевском фаворе.

На королевскую насмешку по поводу почерневших от копоти крыш Тура Алкуин отвечает словами псалмопевца: «Лучше жить в углу на кровле, нежели со сварливою женою в пространном доме». Еще он «благостно» замечает, что «железо» больше вредит глазам, нежели чад. Рим воплощает сварливую жену, все еще ис­точающую яд раздоров, которые поэтому побуждают «силу ваше­го заслуживающего почитания достоинства покидать сладкие [!] места Германии для борьбы с проклятой заразой». Эта полная остроумия и иронии переписка лишь частично затушевывает про­блему участившихся случаев отказа аббатов и епископов от мате­риальных услуг в пользу короля.

Из одного послания Алкуина архиепископу Арну Зальцбург-скому мы узнаем, что противники Льва III тоже не сидели сложа руки. В любом случае они пытались покончить с папой с помо­щью лукавой тактики: мол, пусть он, хитрили оппоненты, все же под присягой очистится от обвинений в распутстве и клятвопре­ступлении; альтернативно они тайно предлагали понтифику сло­жить свое достоинство без очистительной присяги и спокойно провести остаток жизни в монастыре. Очевидно, папу не устраи­вал ни один, ни другой вариант. Алкуин становится на место пон­тифика и заявляет: «Кто из вас без греха, первым брось камень». В общем, не самый убедительный аргумент в защиту беспорочно­го образа служения и стиля жизни папы Льва!

Затем аббат размышляет над тем, возможно ли вообще, и если да, то в каком виде, судопроизводство в отношении папы. Из документов Римского собора, с одной стороны, следует, что для предъявления обвинения папе требуется не менее 72 свидетелей, с другой стороны, вердикт сфальсифицированных в отношении папы симмахейских декреталий, которые так и не были призна­ны законными, гласит, что папский престол никому не подсудеп. Это ключевое положение впоследствии, накануне спора об инве­ституре, было включено в так называемый сборник Dictatus Papae[9] Григория VII. Алкуин приходит к выводу: «Папский престол стоит или падает вместе с господином; будет он стоять, значит, могуч господин, чтобы подпереть престол». Арн должен во всем поддерживать понтифика и тщательно взвешивать, для кого пред­назначаются его советы. Наконец, король. Он обладает властью и он же выносит приговор. На этом зиждется к нему доверие. Ал­куин снова кокетничает насчет своей тщедушности, утверждая, что не в состоянии прибыть в Саксонию (Падерборн), тем более Карл не прислал ему персонального приглашения.

Дело Льва III еще некоторое время оставалось в подвешенном состоянии. Для его охраны и одновременно для выяснения всех обстоятельств происшедшего возвращавшемуся в Рим папе была придана авторитетная делегация во главе с архикапелланом и архиепископом Кёльнским Гильдебольдом, незадолго до этого  принимавшим папу Льва в своей резиденции. В нее вошли архиепископ Арн Зальцбургский, несколько епископов, а также графы Гельмгауд, Ротгер и Гермар. Последний нам известен по Падерборнскому эпосу.

29 ноября 799 года Лев III со своим сопровождением добрался до моста Милви перед самым Вечным городом, где, согласно книге папств, понтифика торжественно встретили духовенство,  оптимат, сенат, а также простой люд, монахини и благородные дамы. При этом торжественном действе присутствовали и селившиеся близ собора Святого Петра иностранцы, франки, фризы, англосаксы и лангобарды. Шествие направилось к собору Святого Петра, где у могилы князя апостолов папа отслужил торжественную мессу. Таким образом, сам конфликт, по сути дела, остался неурегулированным, хотя сомнений в его исходе быть не могло. Правда, еще предстояло решить некоторые процедурные вопросы. Это произошло лишь более года спустя в Риме, хотя житие Льва старается представить дело таким образом, что король франков следовал за папой по пятам.

ВЕСТИ СО ВСЕГО СВЕТА И ПОСОЛЬСТВО ИЗ ИЕРУСАЛИМА

Согласно житию Людовика Благочестивого, составленному Грирским епископом Теганом, после 11 ноября 799 года, очень ражного праздника святого Мартина, главного покровителя церкви франков, Людовик вместе с отцом покинули Вестфалию и на­правились в Ахен, где Карл снова решил перезимовать. Имперские хроники, почти что официозный источник придворной ин­формации, в отношении 799 года делают внешнеполитическое дополнение, свидетельствующее о значительном политическом влиянии Карла и дающее представление о его авторитете, кото­рый давно вышел за тесные границы формирующейся историче­ской христианской общности, именуемой Европой.

Еще в Падерборн вновь прибыла византийская миссия. Ви­димо, новый патриций Сицилии Михаил заявил о себе с помо­щью эмиссаров, что можно толковать как демонстрацию управ­ления важнейшим островом в Средиземноморском бассейне. Кроме того, сицилийский наместник выступил в роли посредни­ка в отношениях между Востоком и Западом. Отстранение по политическим соображениям его предшественника Никиты Мо­номаха не обязательно было принимать как факт, поскольку ру­ководящие функции в Византии часто предоставлялись лишь на ограниченное время. Не исключено поэтому, что предшествен­ник Михаила получил какое-нибудь иное назначение.

Единолично правившая с 797 года императрица Ирина не обнаруживала стремления к смене внешнеполитического курса в отношении Италии, Болгарии и восточного Средиземноморья (арабы). Зато двор разрывался от соперничества имперской ари­стократии за преемство лишившейся сына и, следовательно, на­следника примерно пятидесятилетней Ирины, здоровье которой к тому же стало ухудшаться. Еще недавно справедливо отмеча­лось, что с середины VII до конца IX века византийская полити­ка ограничивалась главным образом центральными регионами и приграничными территориями. Совсем мало усилий предпри­нималось для сохранения или возвращения некогда византий­ской или все еще византийской Италии. Сицилия при этом как ключ к бассейну Средиземного моря неизменно представляла собой исключение. Сферой интересов и зоной влияния Восточ­ной Римской империи, как и прежде, оставались Венеция, Ис-трия, Далмация и еще, может быть, бывшая резиденция Равенн-ского экзарха. Статус-кво оставался пока в основе политиче­ских концепций, в пользу чего убедительно говорят матримони­альные проекты, в том числе в плане взаимоотношений с франками, а также направление разных миссий. Насколько ма­лоэффективной и влиятельной считали внешнюю политику Кон­стантинополя сами, по сути дела, провизантийские круги в Южной Италии, видно из того, что герцог Беневенто Гримоальд, в начале девяностых годов покончивший с господством франков, несколько лет спустя расстался со своей супругой — византийской царевной Евнатией.

Тем не менее внутриполитическая нестабильность в Визан­тии не дает основания утверждать, что в 798-м или 799 году Ири­на предложила Карлу принять в свои руки империю, как сказано кельнской записи Умбрийских хроник. Такая постановка вопроса противоречила представлениям византийского двора, для которого франк Карл был и оставался князем варваров. С ним приходилось искать общий язык, но он не воспринимался как равноправный партнер. Хроникальный перекос в отношении по-гдобного вымышленного проекта показывает неотягощенность межгосударственных отношений, тем более что Ирина принци­пиально способствовала возрождению культа икон в своей империи, сглаживая тем самым богословские противоречия между Востоком и Западом. По свидетельству имперских хроник, эмиссары «вновь уехали с большими почестями».

Менее радостными для Карла оказались в тот год вести из юго-восточных регионов его империи: в 799 году скончались два его самых талантливых военачальника — Герольд, префект Бава­рии и Остландии, впоследствии Восточной марки, и герцог Эрик риульский, завоеватель так называемого «кольца» аваров в 795 году. Хроники того времени и биография Эйнхарда отмечают не-кпосредственную связь между кончиной обоих военачальников и последними походами против аваров. По мнению Эйнхарда, на Герольда и двоих сопровождавших его было совершено нападе­ние в тот момент, когда он проводил смотр войск. Не исключено, «то причиной нападения стала разгоревшаяся междоусобица, произошло это 1 сентября. Один верный Герольду сакс (!) доставил труп военачальника в Рейхенау, где он и был захоронен в местной церкви Святой Марии.

Заслуги Герольда позволили считать его мучеником, если ве­рить хвалебным строкам в Видении Ветти Рейхенау 824 года, обычно под прикрытием потусторонних видений резко осуждавшем едва отошедших в иной мир современников, в том числе и Карла Великого, которому за сексуальную распущенность предстояла кара в своего рода преддверии ада. Со смертью Герольда, родственника баварских Агилольфингов и брата скончавшейся королевы Гильдегарды, король франков лишился серьезной опоры и видного деятеля на юго-восточных землях.

Если Герольд был выходцем из состоятельной семьи, жившей в среднем течении Рейна, то клан герцога Эрика пустил корни в Страсбурге и его округе. Герцог являлся представителем широко разветвленного семейства, избравшего путь служения Карлу Ве­ликому. Как имперскому аристократу Эрику были пожалованы владение и привилегии. Институциональными ключевыми звень­ями этой сети являлись графства, епископии и военные отряды, но прежде всего королевские аббатства, такие, как Сен-Мартина в Туре, Сен-Рикье и Сен-Дени или Лорша и Фульды.

Эрик, снискавший известность, будучи герцогом Фриульским, на пограничных землях с аварами и с византийцами в Истрии применявший защитную и наступательную тактику, погиб не во время экспедиций против аваров. Он попал в засаду, устроенную жителями города Тарсатика (Трсат), примыкавшего к спорному даже в XX веке городу Риеке/Фиуме. Он как раз занимался со­оружением укреплений против мятежных аваров, находившихся на противоположном берегу Дравы, часть побережья которой все еще оставалась под византийским правлением. «Его» митропо­лит, ученый Павлин Аквилейский, несколько лет назад подарив­ший Эрику свою «Книгу наставления» как основу правильного поведения мирян и князей, посвятил умершему взволнованное причитание над покойником в четырнадцати пятистрочных сти­хах. Выход на Восток превращается в видение, в котором целью предстают Скифия и каспийские ворота. Победа над карпатски­ми скифами «распахнула горизонты географов актичности» (Валь­тер Поль). Алкуин тоже был потрясен вестью о гибели обоих ру­бак, «тех самых сильных мужей, которые охраняли и расширяли границы христианской империи». С герцогом Эриком, посетив­шим англосакса в скромной обители в Ахене, его связывало сер­дечное единомыслие. Это следует рассматривать как комплимент военному человеку, отличавшемуся не только рассудительным бла­горазумием и скромностью, но и, что не так уж часто встречалось в его ремесле, посвящавшему свое время регулярному чтению ре­лигиозной литературы. Поэтому неудивительно, что в смерти этих авторитетных деятелей Алкуин увидел недоброе предзнаменова­ние в самом ближайшем будущем.

Однако не только отрицательные моменты фиксировали хро­нисты за 799 год. Балеарские острова, еще годом раньше разграб­ленные маврами и сарацинами, признали над собой власть коро­ля франков, после того как они обратились за помощью и полу­чили ее, чтобы защититься от дальнейших набегов. Как подтвер­ждение победы и покорения Карл принял знак поверженного противника. Нам неведомо, в чем заключалась эта помощь при отсутствии флота. Впрочем, следует отметить, античное Средиземноморье вновь привлекло внимание Северной Европы. Борьба за Балеарские острова не стала каким-то изолированным исто­рическим эпизодом. В послании Алкуин сообщает о мавританских пиратах у берегов Аквитании. По свидетельству Эйнхарда, Карл, вообще активно занимавшийся строительством флота и мореплаванием, «велел построить суда на побережье провинций Нарбонн и Септимания, чтобы покончить с пиратством вплоть до Рима». Так, подверглись разграблению Чивитавеккья как порт Рима и Ницца. Эйнхард рассматривает эти разбойничьи набеги и  необходимость давать им отпор как первые походы «норманнов» на атлантическое побережье франков.

Отрадные вести дошли до Карла из Бретани. Граф Видон подчинил королю мятежный регион, принудив местных вождей в  качестве символического жеста сдать мечи. На каждом из них рыло обозначено имя обладателя. Граф Видон также пользовался большим уважением Алкуина как «идеальный муж и неподкупный судья», на свидетельство которого всегда можно положиться. Как Эрик Фриульский из рук Павлина, так и Видон из рук Алкуина получил графское и судейское «зеркало». Его копия на­родилась среди книг маркграфа Эберхарда Фриульского, которые он, будучи зятем Людовика Благочестивого, в 867 году завещал наследникам. Видон, связанный родственными узами с осевшей в среднем течении Мозеля семьей, также является именитым представителем имперской аристократии. Правда, следует признать, победа графа над бретонскими вождями оказалась кратковремен­ной, как свидетельствует фрагмент имперских хроник: «Склады­валось впечатление, будто эта провинция полностью покорена: так оно и случилось бы, если бы вскоре все не вернулось на круги своя из-за традиционной ненадежности этого вероломного наро­да». На протяжении более чем одного поколения завоеватели-франки тщетно пытались закрепиться в этой части прибрежных грриторий и на прилегающей к ним континентальной местно­го. Считается даже, что из-за последующих неудачных походов на эти земли Людовик Благочестивый оказался втянутым в острый внутриполитический кризис.

Радостная весть пришла и из североиспанской марки, служившей мучительным напоминанием об унизительном поражении под Ронсевалем. Военачальник Уэски, который годом раньше успешно противостоял атакам короля Людовика Аквитанского и не допустил взятия города, теперь предложил королю франков при первом благоприятном случае подчиниться ему и в доказательство отправил Карлу ключи от города Уэски и подар­ки. Видимо, сыграл свою роль тонкий дипломатический расчет с целью предотвращения очередного вторжения из Аквитании. О фактической сдаче Уэски не могло быть и речи. Дело в том, что в первом десятилетии IX века город полностью находился под властью арабов, оставаясь объектом франко-аквитанских на­падений.

В самом конце 799 года во дворе в Ахене появился монах из Иерусалима, передавший королю «благословение и святые мощи от Гроба Господня по поручению патриарха». По окончании рож­дественских праздников Карл простился с этим гостем с Ближне­го Востока. Его сопровождал придворный священнослужитель Захария, который увез с собой на Святую землю ответные дары. Эйнхард спутал эту миссию в Иерусалим с другим посольством, направленным двадцать лет спустя к Харуну ар-Рашиду, царю Персии, то есть халифу в далеком Багдаде. Эту взаимосвязь нельзя не принимать во внимание ввиду маршрута обеих миссий, а так­же хотя и намечающихся, но весьма слабых из-за гигантских рас­стояний контактов между Багдадом и Ахеном. Тем не менее о подчинении королю Карлу мест, связанных со страстями Хрис­товыми, не могло быть и речи. Скорее всего Эйнхард путает пе­редачу ключей от Гроба Господня и флага, посланных патриар­хом Иерусалимским и врученных Карлу накануне Рождества 800 года в Риме, с никак не подтвержденным жестом легендарного халифа, отправившего королю франков в качестве подарка слона по имени Абу-ль-Аббас.

На взгляд Эйнхарда, эти контакты с Иерусалимом и даже с Багдадом, одновременно давшие повод представить в должном свете королевское великодушие и величие, вовсе не проистекали из имперских стремлений Карла к расширению сферы влияния. Невозможность этого была очевидна. Решающим моментом ока­зался, по сути дела, каритативный аспект королевского правле­ния. Карл проявлял сострадание не только к родине и королев­ству (греки называют это «милостыня, подаяние»), но и к живу­щим в нищете христианам в Сирии, Египте, Африке, Иерусалиме и Карфагене, которые получали от монарха денежные пожертво­вания. «Главным образом по этой причине, — делает вывод наш авторитетный источник, — он ратовал за дружеские связи с пра вителями по ту сторону моря, чтобы даровать облегчение и по мощь христианам, живущим под началом их правителей». Капитулярий 810 года даже призывает к сбору пожертвований на реставрацию храмов в Иерусалиме. Уже в IX веке возникла мысль о строительстве больницы неподалеку от Гроба Господня, с чем, по некоторым сведениям, предполагалось совместить путешествие Карла в Иерусалим. Между прочим, сенсационная поездка кайзера Вильгельма II в 1898 году в Палестину заставила вспомнить об этой предположительно имперской традиции.

Начиная с 630 года Иерусалим находился под властью завое­вавших Палестину мусульман. Сменившая династию Омейядов  династия Аббасидов в 749 году не изменила внутреннюю политику, которая заключалась в более или менее сносном, терпимом  отношении к христианам под началом их духовного главы — местного патриарха.

Время от времени сообщается о повышении принудитель­ных сборов, о гонениях и страданиях, вызванных бандами мародерствующих разбойников. В споре о чествовании икон начиная с середины VIII века патриарх Иерусалимский выступал поборником почитания икон, тем более что виднейший богослов своего времени Иоанн Дамаскин, будучи монахом близлежащего монастыря Святого Саввы, указал правильное направление в этом споре. В работе Никейского собора 787 года Иерусалим участия не принимал. В 797 году стало известно о нападении на монастырь Святого Саввы — в результате восемнадцать монахов погибли.

Начиная с IV века к Иерусалиму потянулись и западные паломники. Общеизвестно, в первой четверти VIII века Гроб Господень посетил основатель епископии Эйхштет святой Виллибад.  Являясь транзитным пунктом в восточных торговых связях, город привлекал определенное внимание со стороны купцов, главным образом евреев, армян и византийцев, которые наряду с более удаленными морскими путями не пренебрегали прибрежными и сухопутными маршрутами. Миновав Гибралтар, путешественники проплывали вдоль побережья Северной Африки и Египта, затем по суше через Иерусалим устремлялись в Дамаск. Оттуда через Куфу и Багдад добирались до портового города Басра и затем брали курс на Индию и Китай. Такие путешествия были небезопасными, ведь чужих повсюду воспринимали чаще всего как шпионов.

Карл не был первым правителем франков, завязавшим контакты с халифами. Уже его отец Пипин принимал в 768 году в Меце посольство халифа аль-Мансура, принадлежащего к динас- тии Омейядов, при этом оба монарха обменялись подарками. В ответ Пипин направил делегацию на Восток, которая, высадив­шись на сушу в Марселе, через три года вернулась домой. В 797 году завязанные ранее франко-арабские связи получили продол­жение. Между тем эмиссары Лантфрид и Сигизмунд не выдержа­ли испытаний, преподнесенных им мучительной миссией, и скон­чались; поэтому на долю еврея Исаака, скорее всего профессио­нального торговца и путешественника, выпала почетная и вместе с тем чрезвычайно трудная задача перевезти по воде подарок Харуна ар-Рашида — слона по имени Абу-ль-Аббас. Наши хронис­ты точно зафиксировали день 13 июля 802 года, когда необычный подарок в полной сохранности был доставлен в Ахен. Другой ис­точник связывает эту миссию 797 года с прибытием в то же время делегации во главе с графом Гебхардом из Тревизо, стремившей­ся заполучить от патриарха Иерусалимского для своего господи­на короля мощи святого Генезия и святого Евгения и при этом неожиданно столкнувшейся с эмиссарами, направленными Кар­лом в Багдад. Там они договорились о возвращении домой. Но в установленное время королевские эмиссары не явились, ибо, пред­положительно, их настигла смерть. Таким образом, путешествен­никам из Тревизо пришлось три с половиной года спустя одним отправляться в обратный путь, чтобы доставить в Италию цен­ный груз.

Побывавшая в Иерусалиме миссия в любом случае верну­лась в Ахен в 799 году. Складывается впечатление, что связи, установленные королем .франков с аббасидскими халифами, при­несли политические дивиденды, а также способствовали приня­тию действенных мер по пресечению пиратского разбоя и рез­ни. Среди привезенных подарков находились, по-видимому, и святые мощи.

Так, Ангильбер из Сен-Рикье в реестре своего монастыря упо­минает мощи из Константинополя и Иерусалима, «привезенные сюда эмиссарами и переданные нам моим господином [Карлом]». Это были мощи «от Гроба Господня, от камня на Его Гробе, от горы Хорив, от невинных младенцев и от древа дарохранительни­цы». Может, халиф стремился к союзу против своего соперника м Кордове, а патриарх Иерусалимский помышлял о сближении с Западом в споре с Византией? Впрочем, с последующими рим­скими событиями никакой связи — временной или фактической — не прослеживается. В любом случае внешнеполитический авто ритет Карла только возрос.

ПЕРЕГОВОРЫ ПЕРЕД ЧЕТВЕРТЫМ ВИЗИТОМ В РИМ

Хотя еще летом 799 года был намечен визит в Рим, зимние месяцы Карл снова провел в Ахене. Лишь во время поста в марте 800 года он покинул пфальц и направился к берегам Атлантики-с инспекцией своей береговой флотилии. Здесь он дал указания по организации корабельной обороны и расставил в открытой при­брежной зоне караульные посты. Имперские хроники того вре­мени отмечают, что эти районы подвергались разбойничьим на­бегам, причем неизвестные пираты требовали выплаты контрибу­ции. А вот более поздние подкорректированные хроники уже со­держат упоминание о норманнах, пиратах скандинавского происхождения, набеги которых в IX веке приносили несчастье жителям, селившимся на побережье, в устье рек и даже во внутриконтинентальных районах, включая Ахен и Бремен. Говоря о запоздалой активности своего героя, Эйнхард отмечает: «Он во­оружил флот против набегов норманнов и велел построить суда на берегах рек, берущих начало в Галлии и на землях германцев и текущих на север». Поскольку норманны постоянно нападали на галльское и германское побережье, разоряя прибрежные районы, во всех гаванях и в устье рек, куда заходили суда, были выставле­ны посты и караулы. «Речь шла о чисто оборонительных меро­приятиях, предпринятых в чрезвычайной ситуации и под ее воз­действием».

Пасху король отмечал в прибрежном монастыре Сен-Рикье неподалеку от Аббевиля. 20 апреля Карл даровал фландрскому монастырю Сен-Бертен право на охоту в собственных лесных массивах с целью добычи сырья для книжных переплетов, перча­ток и поясов. Правда, специально основанные им лесные округа были закреплены за королем. Предусматривалось также снабжение провиантом.

Что происходило в ближайшие месяцы, нам известно из за­писей аббата Рихбота (Лорш), который, подобно Алкуину или Ангильберу, был в числе приближенных Карла и носил имя Макарий. Это чрезвычайно точное и взвешенное повествование является как бы составной частью так называемых хроник Лорша за период с 794 по 803 год. Оно хранится в рукописном виде в авст­рийской национальной библиотеке. Раздел 799—801 годов зафик­сирован двумя писарями и самым непосредственным образом отражает происходившие события.

Этот источник, по-видимому, свободный от официозного вмешательства, повествует о том, что во время поста король по­сетил свои владения или, как сказано в тексте, обошел их шагом, приложившись к мощам святых на землях франков между Рей­ном и Луарой. Эта весть долетела до Тура, поэтому в душе Алку-ина зародилась надежда, что скоро он удостоится принять у себя самого короля. Вначале Карл переговорил со своим советником по отношениям с Римской церковью Ангильбером, аббатом Сен-Рикье, вместе с которым отмечал Пасху. В тот момент положение папы было более чем деликатное, поэтому как никогда прежде требовалось тонкое чутье короля. Между тем Алкуин получил из Рима от близкого ему человека, архиепископа Арна Зальцбургского, послание. Сразу же после прочтения, к которому он при­влек секретаря Кандида, Алкуин предал его огню, чтобы, как это сформулировано в ответном послании, «из-за моей неаккуратно­сти при сохранении послания не получился скандал». По-види­мому, обвинения в безнравственности святейшего отца были бо­лее предметными, чем предполагалось ранее.

После посещения Руана Карл переправился на другой берег Сены и, предположительно, в сопровождении Алкуина, поспе­шившего ему навстречу, направился к месту захоронения святого Мартина в Туре, чтобы помолиться. Рядом с монархом мы видим сыновей Карла — Пипина и Людовика. Хорошо информирован­ные хроники Муассака, к слову сказать, в этом разделе базирую­щиеся на хрониках Лорша, комментируют данную семейную встре­чу следующим образом: «И здесь у него был большой разговор и собрание, где он определял правление [империю?] для своих сы­новей». Если к этому присовокупить еще значительно более позднее свидетельство из жизнеописания Алкуина о том, что имен­но тогда король и император (!) отвел аббата Турского в сторону и спросил, кто из его сыновей станет преемником, Алкуин сказал то, что, по-видимому, услышал только Карл: «Твоим выдающим­ся преемником будет благочестивый .Людовик». Это предсказа­ние легко можно квалифицировать как последующее включение. Неизменным остается утверждение: именно тогда Карл всерьез задумался о преемстве. Учитывая его возраст, по средневековым понятиям в 52 года он уже приближался к старческой границе, и предстоящий визит в Вечный город, посетившие его мысли пред­ставляются более чем уместными.

Присутствие имеющих право на преемство сыновей на мо­гиле святого Мартина, возможно, подтолкнуло короля просить святого о просветлении. Фактически свой шаг к политическому завещанию Карл сделал лишь в 806 году. Правда, тогда это ре­шение было отягощено проблемой, по сути, неделимого импе­раторского достоинства и его продолжения тремя равноправны­ми сыновьями.

Наполненное благочестием паломничество как исходный пункт для последнего визита Карла к могилам апостолов в 800 году резко контрастирует с многообразными спекуляциями старых и новых исследований насчет императорской власти, о чем Карл уже говорил на встрече с папой Львом III в Падерборпс или не­посредственно после нее. Соответствующие источники не дают однозначного ответа. Для Алкуина и других наиболее близких к королю людей Карл скорее не второй Константин, а «новый Да­вид», от крепких рук которого ожидают оздоровления христиан­ской империи.

К политическим трудностям этих месяцев и дней добавилась личная драма. Из-за нее монарх дольше, чем планировалось, за­держался в Туре. Вновь, но теперь уже в последний раз, он стал вдовцом. Королева Лиутгарда, заболевшая еще во время путеше­ствия, 4 июня умерла в аббатстве Святого Мартина и там же была предана земле.

Скончавшаяся королева происходила из аристократического алеманского рода. После смерти Фастрады в 794 году Лиутгарда возглавила солидный ряд официальных наложниц. Дочь Карла Ротруда, согласно тексту Падерборнского эпоса, открывала коро­левский выезд на охоту, опережая дочерей Фастрады, Теодраду и Гильтруду. Из этой иерархии вытекает ее статус. Вероятнее всего, король связал себя законными брачными узами с Лиутгардой не­задолго до прибытия папы Льва III из уважения к понтифику и к требованиям церемониала. Придворные восхищались молодой женщиной. Алкуин и Теодульф славили не только ее красоту, шарм и любезный нрав, но и проявляемый ею большой интерес к свободным искусствам и изящной словесности. Утверждалось, что она днем и ночью с пользой находилась рядом с королем и сла­вилась как радетельница интересов аристократии. Детей у нее не было. В отличие от Гильдегарды и Фастрады она не оказала за­метного влияния на политику Карла. Для своего господина — короля и друга Алкуин сочинил вполне традиционное послание, которое завершалось словами утешения: «Желаю, чтобы в вечно­сти ей даровалось счастье; она — мне дорогая дочь. Но я молитвы возношу, чтоб Господу она была угодна».

После кончины Лиутгарды Карл уже больше не женился. Известны имена четырех наложниц, подаривших Карлу пятерых детей — двух девочек и трех мальчиков, о которых после смерти отца Людовик Благочестивый позаботился по-своему. Никто не возмущался интимной жизнью Карла, хранили молчание и цер­ковные инстанции. Только радикальная чистка дворца вскоре после прибытия Людовика в Ахен в 814 году дает представление о настроении в кругу Бенедикта Анианского и реформаторов. Лишь десятилетие спустя в Рейхенау прозвучала уже упомянутая откро­венная критика, да и то через призму видений потустороннего мира.

С большой долей вероятности можно утверждать, что после кончины Лиутгарды король сознательно уклонился от заключе­ния еще одного брака. Поскольку после визита папы в 799 году не намечалось больше никаких мероприятий такого высокого ранга, не было необходимости умножать число законных, то есть имеющих право на наследство, сыновей, рожденных в законных браках, усугубляя тем самым проблему правопреемства. Хотя ос­новополагающим критерием легитимности рождения при реше­нии вопроса о правопреемстве впервые стали считать Ordinatio imperii 817 года, определяющим до того времени оставалось воле­изъявление отца независимо от происхождения сына. И все же в отказе от имен «Пипин», «Карл» и «Карломан», а также «Людо­вик» и «Лотарь» значимость более поздних детей явно отличалась уже своим наречением от имен потомков Гильдегарды.

В Туре за два дня до кончины Лиутгарды Алкуин получил таможенные льготы для приданного аббатству Святого Мартина монастыря Кормей. Привилегия касалась перевозки соли и про­довольствия на двух судах по Луаре и ее притокам. Данный факт позволяет сделать вывод о том, что и в Галлии традиционное взимание пошлин теоретически пополняло королевскую казну. Важнее, чем эта грамота, представляется указ Карла, посвящен­ный жалобам церковных да и королевских лично зависимых крестьян, роптавших из-за непомерных тягот, связанных с су­ровым каждодневным трудом. Посовещавшись со своими со­ветниками, монарх составил «нормативный каталог», с того мо­мента ставший обязательным для исполнения. Согласно этому указу, например, безземельный крестьянин на землях, принад­лежащих церкви или королю, был обязан отработать целый день на пашне с четырьмя волами. Тот, кто не имел воловьей упряжки и плуга, обязан был отработать соответственно три дня в поле с использованием лопаты. Градация отработки продолжитель­ностью от недели до двух дней соответствует правовому статусу лично зависимых крестьян, правовой форме и величине владе­ния. Наверняка присутствовавшему при этом пфальцграфу Адельгарду было поручено публично объявить об этом указе и прика­зать всем его исполнять.

С королевским волеизъявлением, призванным определить надежные правовые рамки крестьянских трудов, связан весьма любопытный факт внедрения «двухпартийной» системы сеньери-альной власти, в том числе на территориях между Сеной и Луа­рой. Этот процесс шел параллельно распаду прежней феодальной власти сеньера и передаче высвобождающейся господской земли в виде земельных наделов закрепленным за дворами лично зави­симым крестьянам. Эти наделы они обрабатывали затем как са­мостоятельные работники. Очевидно, было не так-то просто оп­ределить эквивалент «нагрузки» для частного крестьянского хо­зяйства, с одной стороны, и государственных имений, с другой. Тем более что техническое оснащение дворов плугом и воловьей упряжкой давало наглядный пример хозяйствам, выполнявшим сезонные работы только с помощью мотыги и лопаты или сооб­разно своему правовому статусу батрачившим всю неделю на гос­подской земле. Король как пользователь государственных и цер­ковных владений наверняка был заинтересован в отыскании при­емлемых решений, служивших повышению количества и каче­ства сельскохозяйственного труда.

Между тем Карл вернулся из Тура через Орлеан, где творил его князь поэтов Теодульф, в Ахен. В какой мере исторически значимое в годичных летописях стоит рядом по современным понятиям со сравнительно малозначительным, показывает запись в имперских хрониках. 6 и 7 июля был отмечен обильный иней, который, правда, не нанес большого ущерба плодовым деревьям. В начале августа король прибыл в Майнц, где, согласно хроникам Лорша, «собрал верную ему знать, напомнив о несправедливости, нанесенной римлянами папе; и он повернул свое лицо, дав по­нять, что отправляется в Рим, что и случилось». Аббат Рихбот, наиболее вероятный автор этих записей, разъясняя смысл пере­хода через Альпы, не упускает случая, чтобы подчеркнуть мирное состояние королевства. Забота о понтифике, а не принятие импе­раторского достоинства побудило Карла отправиться в Рим. Он исполняет свой долг защитника Римской церкви как союзник папы, как «патриций римлян», а может быть, и как новый Кон­стантин.

Эйнхард связывает этот визит Карла с особо трепетным отно­шением к могиле апостола Петра, которую монарх постоянно стремился защищать и оберегать, облагораживать и обогащать. Правда, «его последний визит имел не только эти основания, но и то, что римляне... заставили папу Льва умолить короля о верной преданности. Поэтому он прибыл в Вечный город, чтобы восста­новить состояние церкви, которое оказалось чересчур расшатан­ным. Визит продолжался всю зиму». Текст очистительной клят­вы, принесенной Львом III перед собранием в соборе Святого Петра 23 декабря 800 года, обнаруживает ту же тональность: «Чтобы обсудить этот правовой случай [то есть предъявленные папе об­винения в тяжких преступлениях], исключительно милосердный и исключительно величественный господин король Карл в со­провождении духовенства и знати прибыл в этот город». И в ци­тируемых свидетельствах не прослеживается даже намека на им­ператорское достоинство и его реализацию.

В поэтическом произведении, которое Алкуин, можно ска­зать, по традиции посвящает в эти месяцы своему господину и хозяину, хоть и говорится о Риме как о голове мира, но исключи­тельно в христианском смысле, как о месте, в котором сосредо­точены священные сокровища. Пусть король поскорее исцелит израненные члены, «дабы Отец [папа] и народ [римляне] жили в духе мирного согласия...» И продолжает: «Голова мира [Рим] ожи­дает тебя как покровителя [!], который призван служить восста­новлению нарушенного мира. Предстоятель церкви должен с его помощью обрести праведное начало в управлении церковью». И наконец: «Дабы он оставался с тобою денно и нощно, целительно воздействуя на тебя, о король: пусть направляет и защищает тебя на обратном пути, дабы в радости встретили тебя дома как побе­дителя». Рим, голова мира, вечная обитель князя апостолов Пет­ра, хранительница спасения, не может не притягивать Карла как патрона, несущего защиту, право, спокойствие и согласие. Не­ясно только, сталкиваются ли в понятии «патрон» представление о защитнике и «патриции римлян», носителе административной власти. Целью визита в Рим было главным образом урегулирова­ние сложившегося там положения, избавление папы от его про­тивников и восстановление Рах Rоmanа[10] на базе общехристиан­ского согласия.

Отправляясь в Рим, король планировал взять с собой и сына Людовика, с которым простился в пфальце Фер при возвращении из Тура в Ахен. Однако, немного поразмыслив, Карл отказался от этой идеи. В результате, как свидетельствует только книга папств, при переходе через Альпы его сопровождали лишь Пипин, Карл и дочери. Нам неизвестно, через какой перевал, Сени или Граубюнденский, добрались они до Северной Италии. В любом слу­чае была сделана остановка в Равенне, видимо, для того, чтобы, прежде чем продолжить путь, спросить совета у тамошнего архи­епископа, а может быть, и у высокочтимого епископа Аквилейского Павлина.

Из портового города Анкона, где войско разделилось на две половины, Карл отправил Пипина, короля Италийского, в раз­бойничий поход на территории Беневенто, герцог которого, ви­димо, так и не признал господство франков. При этом скорее всего в 795 году герцог отправил в Константинополь свою супру­гу, византийскую царевну Евнатию, снабдив ее посланием о рас­торжении брака. Более поздние хроники намекают, что причи­ной этого могло служить отсутствие ожидаемого наследника. Бе­невенто сумело сохранить нейтралитет между великими держава­ми, и франкская политика булавочных уколов в этом и следующем годах почти ничего не изменила в сложившейся тогда расстанов­ке сил.

Среди жертв этой кампании был казначей Магинфред, кото­рого искренне оплакивал Алкуин. Согласно историческим свиде­тельствам, Магинфред проявил себя бесстрашным воином еще во время похода против аваров в 791 году. Аббат Турский, предпочи­тавший струящийся дымок камина бряцанию оружием, во фран­ко-италийской вылазке на земли византийского Беневенто не видел продуктивного начала в королевской политике. Он спра­ведливо предостерегает от опасности заболевания малярией и в надежде на успех уповает не столько на военное вмешательство, сколько на Бога, который вовремя призвал к себе отца и брата Гримоальда и теперь может поступить подобным же образом. Терпением и мудростью можно добиться большего! Вместе с тем не вызывает сомнения, что для Карла, который скорее всего с улыбкой воспринимал робость и пораженческие настроения Алкуина, Беневенто все еще оставалось шипом в теле его христиан­ской империи, который необходимо было выдернуть. Пока Пи­пин двигался со своими отрядами строго в южном направлении, Карл от Анконы направился прямо в Рим.

КОРОНАЦИЯ ИМПЕРАТОРА

В ПЕРВЫЙ ДЕНЬ РОЖДЕСТВА 800 ГОДА В РИМЕ

Четвертый визит в Вечный город, поначалу преследовавший цель умиротворения Римской церкви, стал событием всемирно-исторического значения, которое оказывало неизменное влияние на историю Центральной Европы. Что касается фактов и первых оценок происходивших в то время событий, мы располагаем тре­мя одинаковыми по времени источниками: книга папств, импер­ские хроники и так называемые хроники Лорша, являющиеся своего рода автографом того времени в виде исторических сочи­нений Рихбота, аббата монастыря Лорш и Трирского архиепис­копа. Свидетельства этих анналов представляют тем большую цен­ность, что их не коснулось перо цензора и одновременно с высо­кой степенью вероятности они однозначно и объективно отража­ют взгляды Карла и его окружения.

Несмотря на сравнительно не только благоприятную, но и доступную градацию источников в контексте обстоятельств дан­ного визита в Рим, во всей истории средневековья насчитывается не так уж много событий, получивших столь широкий спектр крайне противоречивых интерпретаций и смелых толкований и до сих пор вызывающих самые многообразные реакции, как при­нятие Карлом Великим императорского достоинства в день Рож­дества 800 года. Это касается характеристики определяющих ин­тересов главных участников, а также обстоятельств и самого хода событий. Огромное число тезисов и антитезисов заслоняет взгляд на существенное, поэтому только осторожное обращение с пер­воисточниками открывает в большей или меньшей степени перс­пективы для исследований.

Вначале следует отметить, что прежде чем Карл ступил на территорию Вечного города и округа, где расположен собор Свя­того Петра, монарху были оказаны особые почести. Прием, ко­торого удостоился Карл со стороны папы и римлян 24 ноября 800 года, вышел далеко за рамки положенного ему как патри­цию церемониала, процедурные моменты которого были уста­новлены по случаю первого посещения Карлом собора Святого Петра в 774 году. Так, согласно имперским хроникам, понтифик и римляне приветствовали короля у двенадцатого, а фактически даже у четырнадцатого придорожного камня в Ментане «со сми­рением и благоговением и последующей трапезой». А вот книга папств повествует лишь в самом общем виде об исключительно почетном приветствии гостя папой Львом III в стенах собора Святого Петра, что предшествовало заседанию суда. О торже­ственной встрече за городскими воротами не сказано ни слова. После этого Лев III поспешил на официальный прием в честь короля, а на следующий день приветствовал гостя на ступенях атриума собора Святого Петра. Навстречу Карлу были отправле­ны флаги, на некоторых участках дороги заняли место группы людей, приветствовавших въезжавшего гостя хвалебными гим­нами, представлявшими собой смесь из одобрительных возгла­сов и литании. Если в 774 году Карл как смиренный паломник : приблизился к месту захоронения князя апостолов, то сейчас, прибыв к собору Святого Петра, король спешился и в сопро­вождении своих епископов и священнослужителей поднялся по ступеням к притвору, где его встретил понтифик, и после мо­литвы под пение псалмов пригласил Карла проследовать в храм. «Это произошло 24 ноября».

Изучение материалов летописей доказывает, что все проис­ходило, видимо, в соответствующий только императорскому дос­тоинству Филиппов пост. Не вызывает сомнения, по своей тор­жественности церемониал выходил за рамки, предусмотренные для высших византийских придворных сановников. Сопровож­дал ли понтифик своего гостя по императорскому чину? Что мог­ли в ту пору знать в Риме или в соборе Святого Петра о ритуале встречи императора? Последним императором, которого прини­мали в Риме, был Константин II. Ему навстречу, согласно книге папств, в 662 году «обладатель папского престола в сопровожде­нии духовенства вышел к шестому придорожному камню». Кро­ме того, нам известно, что по случаю пребывания папы в Кон­стантинополе в 711 году Юстиниан II приказал принимать его как императора. Это произошло у седьмого придорожного камня перед городскими воротами Константинополя. В церемонии при­нимали участие вице-император, патриарх, сенат и духовенство. В таком плане книга папств могла содержать церемониальную подсказку, только вот никаких сведений о двенадцатом придорожном камне в книге не было, поэтому в этом отношении едва ли можно говорить об имитации указанного церемониала. Посо­бия о характере церемоний, написанного ученым императором Константином VII Багрянородным только в середине X века, тог­да еще не существовало, а об историко-филологических изысках из-за весьма напряженной ситуации в Риме задумываться было явно не с руки.

Пожалуй, легче всего эта проблема решается, если предполо­жить, что папа Лев III решил оказать «своему» судье и покровите­лю особый торжественно-впечатляющий прием, выходящий да­леко за рамки отмеченного в книге папств церемониала 774 года, одновременно давая понять антипапским заговорщикам, что всем их проискам пришел конец. Равным образом все проявления хва­лы в сочетании с громко выраженным одобрением в литании вос­приняты уже в период королевского правления Карла и поэтому не являются убедительным доказательством какого бы то ни было толкования в пользу повышения достоинства короля франков и лангобардов и «патриция римлян». Хотя и в прозвучавшем вос­хвалении уже содержатся красочные эпитеты, изначально адре­сованные Василию Великому, к примеру, «увенчанный Богом, великий и миротворящий», правда, неизменно в сочетании с ти­тулом Карла — король и «патриций римлян».

Очевидную взаимосвязь почетного, имперскими хрониками детально расписанного приема и соседствующего с последним заседанием суда в более сжатом виде воспроизводит и книга папств, словно раскрывая, по мнению Льва III, настоящую причину ви­зита Карла в Рим, на ожидание которого, правда, было потрачено более года. А вот хроники монастыря Лорш, отметив собрание в Майнце, где объявили о намерении короля посетить могилу кня­зя апостолов, medias res, указывают на безотлагательные перего­воры «здесь», то есть в Риме, относительно папы Льва III и его обвинителей. И Эйнхард десятилетия спустя увязывает смиренную мотивацию Карла, связанную с расстройством Римской церкви.

Хотя книга папств ставит вопрос о незамедлительном начале переговоров, Карл только через неделю после прибытия на мес­то, 1 декабря 800 года, занялся деликатным делом, связанным с урегулированием внутрицерковных проблем и завершением рас­следования происков в отношении Льва III.

Не папа, а король провел собрание в соборе Святого Петра, превратившееся в трибунал. В нем, по-видимому, участвовали также представители франкской знати и римской аристократии. В подражание античным образцам имперские хроники пишут даже о «соntio» — древнеримском народном собрании. Описывая ди­лемму языком имперских хроник, собранию было поручено, что представлялось важнейшим и труднейшим делом и уже было на­чато, обсудить преступления, в которых обвинялся папа. В отли­чие от предварительного следствия, проведенного годом раньше королевскими легатами, в ходе которого брали слово и заговорщики, на этот раз предметного обсуждения упреков в форме вопросов и ответов не произошло. Собравшиеся отцы, рассевшиея, подобно королю и понтифику, по кругу, а остальные участни­ки по сторонам, пришли к выводу, что не могут взять на себя смелость судить папский престол: «Его не вправе судить никто». Это прозвучало со ссылкой на псевдосиммахические фальсифи­кации, проникшие и в широко распространенное собрание цер­ковного права, в том числе в «Дионисии-Адриане» на территории государства франков.

На это признание папа ответил следующим заявлением: «По примеру моих предшественников я готов очиститься от этих ложных преступных обвинений, лживым образом распространяемых против меня». Поскольку никто не посмел возразить против данной процедуры, а король из соображений политической целесообразности уже давно принял решение взять сторону Льва и, кроме того, покончить с происками его оппонентов, по свидетельству анналов монастыря Лорш, монарх призвал папу «осуществить очищение на основе не их приговора, а своей свободной «воли». Если верить Алкуину, и тогда на стороне притесняемого понтифика был архиепископ Майнца Рикульф, который наряду с Арном Залыдбургским, Теодульфом Орлеанским и епископом Ионой Оксерским совершенно определенно состоял в свите Карла.

По истечении трех недель, пока предположительно велись  мучительные переговоры по составлению формулы присяги, 23 декабря Лев с Евангелиями в руках поднялся на амвон собора Святого Петра и перед криптой князя апостолов, взывая к Святой Троице, произнес перед собравшимися следующую очистительную присягу: «Общеизвестно, дорогие братья, что злые люди восстали против меня и возжелали меня изувечить; они нагромоздили против меня тяжелые обвинения. Для выяснения обстоятельств происшедшего в этот город вместе со своими епископами и знатью прибыл милостивейший и сиятельнейший король Карл. Никто не осуждал и не побуждал меня к этому. Я по собственной доброй воле в вашем присутствии клянусь перед Богом, которому известно, что у меня на совести, а также перед святым  князем апостолов Петром, в чьем храме мы находимся, что не запятнан никакими предъявленными мне преступлениями, кото­рые я не совершал по собственной или чужой воле. На то Бог — мой свидетель, перед судом которого мы предстанем и перед ли­цом которого мы стоим. Я действую так по доброй воле, дабы покончить с любым подозрением. И совсем не потому, что так сказано в церковных законах, или потому, что тем самым я хочу создать прецедент или установить правило поведения для моих преемников или наших братьев и епископов». Возможно, при этом Лев III вспоминал папу Пелагия I, которому в 555 году таким же образом пришлось очищаться от подозрения в том, что он физи­чески устранил своего предшественника.

Согласно анналам монастыря Лорш, в полном соответствии с книгой папств, после этого самоочищения Льва все присутствую­щие во главе с Карлом запели «Те deum Laudamus» («Тебя, Госпо­ди, хвалим!»), поскольку, как говорилось, папа телесно остался невредимым и «Бог его духовно сохранил».

Возможно, случайно, однако, безусловно, символично, что в тот же день накануне рождественского сочельника со Святой земли вернулся королевский эмиссар, придворный священнослужитель Захарий. Его сопровождали два монаха из монастыря Святого Саввы, расположенного на горе Элеонской. Они передали коро­лю франков по случаю интронизации ключи от Гроба Господня, от Голгофы и от Сиона вместе с флагом «града Иерусалим». Можно представить, какое волнующее впечатление произвели эти дары из геофафического и духовного центра тогдашнего мира на со­временников, тем более в преддверии Рождества Спасителя.

Два дня спустя, то есть в первый день Рождества, произошло событие, которому суждено было сыграть выдающуюся роль в европейской истории. Во время торжественной мессы в соборе Святого Петра папа Лев III совершил императорскую коронацию Карла. Сопутствующие обстоятельства, причины и следствия этого события неизменно вызывали споры. Обратимся вначале к на­шим важнейшим источникам, дающим ключ к пониманию во­проса. Книга папств отмечает: «Затем [после очистительной клятвы папы Льва] с наступлением праздника Рождества Христова вес снова собрались в указанном соборе Святого апостола Петра. И вот достопочтенный и досточтимый папа собственноручно воз­ложил на него [Карла] чрезвычайно дорогую корону. И все вер­ные римляне, видевшие, сколь велико его покровительство и любовь к Святой Римской церкви и ее наместнику, воскликнули все разом по знаку Божию и обладателя ключей от небесного царствия: «Карлу, смиреннейшему Августу, коронованному Богом, великому и мироносному императору — жизнь и победу!» Перед священной криптой с могилой апостола Петра они трижды воззвали к разным святым и все назвали Карла императором римлян. В заключение святейший епископ и папа помазал Карла, своего выдающегося сына, на царствие в этот день Рождества  нашего Господа Христа Иисуса». После торжественной мессы Карл со своими сыновьями и дочерьми возложил на крипту апостола Петра различные дары, среди них усыпанную драгоценными камнями золотую корону, ценный массивный дискос, на котором выгравировано имя «Карл», и такую же чашу, а также иную литургическую утварь и еще серебряный столик. Латеранская базилика, именуемая «Константиниана», получила богато украшенный крест. Кое-что досталось и церкви Божией Матери.

Имперские хроники посвящают происшедшему событию следующее описание: «В тот священный день Рождества Христова, когда в ходе торжественной мессы перед криптой святого апостола Петра король поднялся после молитвы, папа Лев возложил ему на голову корону, и весь римский народ воскликнул с ликованиeм: «Благороднейшему Карлу, коронованному Богом, и мироносному императору римлян — жизнь и победу!» После хвалебного песнопения наместник Христа по обычаю старых императоров удостоил Карла земного поклона (Рroskynese). После того как король отказался от имени «патриций», он был наречен императором и Августом».

Таково двойное изложение фактов. Различие заключается лишь в том, что книга папств отмечает выполненное после император­ского коронования и одобрительной реакции помазание старшего сына Карла, в то время как франкские анналы повествуют о церемониальном поклоне понтифика и об отказе от старого титула.

В противоположность этому двойному изложению, которое тем не менее демонстрирует инициативу Льва III при совершении коронации, по-иному воспринимаются записи аббата Рихбота из монастыря Лорш, имевшего непосредственный доступ ко двору Карла и поэтому располагавшего более достоверными сведениями о действующих лицах и их мотивах. Его версия проис­шедшего помещает это выдающееся событие в более широкий исонтекст и одновременно обосновывает повышение прежнего  королевского титула: «И поскольку тогда со стороны греков императорское достоинство перестало существовать [то есть оказалось вакантным], как понтифику, так и всем святым собравшимся на этот собор отцам, а также прочему люду показалось уместным признать императором того самого Карла, короля франков, в руках которого был Рим, где всегда находились цезари, и прочие места, принадлежавшие ему в Италии или в Галлии или на землях франков. И поскольку Господь отдал эти места под власть короля Карла, сочли справедливым наречение его этим титулом — с Божией помощью и по воле народа. Король не мог отвергнуть это желание. Смиренно покорившись воле Божией, Карл в день Рождества нашего Господа Христа Иисуса по просьбе духовен­ства и всего христианского народа принял императорское звание с благословения и молитвенного согласия господина папы Льва III. И здесь он прежде всего отдалил Святую Римскую церковь от раздоров к миру и согласию». Коронации в то рождественское утро, которая здесь сведена даже до папской молитвы, предше­ствует договоренность по деловым вопросам. Речь шла о вакан­сии императорства и праве распоряжаться античными импера­торскими местами. Заметим, упоминание о ликовании римлян в этой связи отсутствует.

Другим аутентичным комментарием по поводу событий в то рождественское утро следует считать указание Эйнхарда в его житии правителя. Оно, правда, встречается в связи с описанием характера Карла, особенно с учетом его способности сдержанно переносить недоброжелательство и ревность. В этом разделе к тому же идет речь о глубокой приверженности Карла святому Петру и о его стремлении украсить этот храм с местом захоронения апо­стола. Еще речь идет о том, что последний визит Карла в Рим прежде всего служил цели упорядочить расшатанное состояние церкви, и этому были посвящены все зимние месяцы. В те дни он принял звание императора и Августа. Поначалу это настолько претило ему, что в тот праздничный день он даже не переступил бы порог храма, если бы предвидел решение папы. Карл с боль­шой выдержкой перенес зависть и возмущение римских импера­торов из-за его нового титула. Он великодушно пережил их пре­зрение — в этом отношении Карл, несомненно, оказался на вы­соте, направив к ним многочисленных эмиссаров и называя их в своих посланиях «братья».

Становится понятно, что только из монастыря Лорш аргу­ментирование обосновывают принятие императорского достоин­ства и смену титула, в то время как параллельные источники лишь с некоторым смещением акцентов в самых общих чертах пишут о характере самой церемонии в соборе Святого Петра. В итоге по прошествии более чем четверти столетия Эйнхард постулирует, что его читатели и без того знакомы с деталями происходившего в 800 году, или расценивает их как незначительные, резюмируя критику своего хозяина задним числом.

Тем не менее значение данного свидетельства трудно пере­оценить. Эйнхард был не только придворным, поэтом и зодчим у Карла в Ахене. Он нашел свое признание еще как дипломат на службе короля и императора, оказывая значительное влияние на политическую линию Карла на последнем этапе его правления. Именно Эйнхард в 806 году передал на подпись папе политиче­ское завещание Карла, известное под названием Divisio rtgnorum, а в 811 году вдохновил Карла на составление собственно завеща­ния, полный текст которого предание донесло до нас в житии монарха. Он был одним из тех, кто инициировал признание за Людовиком Благочестивым статуса соправителя в 813 году. Та­ким образом, слово Эйнхарда, деятельного участника многочис­ленных событий, находившегося в ближайшем окружении Карла, приобретает особый вес.

Из разных источников, представленных на манер китайской головоломки, вырисовывается, по сути дела, следующая картина: при всей неопределенности того, о чем договорились Карл и Лев в связи с принятием императорского достоинства уже в Падерборне (Саксония), с уверенностью можно утверждать, что реше­ние папы в то рождественское утро не застало Карла врасплох. Невозможно экспромтом организовать хвалебное песнопение и возгласы одобрения, а также скрыть от взгляда короля положен­ную перед криптой корону. Да и сам Карл едва ли мог облачиться в одеяние императора лишь непосредственно перед актом посвя­щения, в котором, и по свидетельству Эйнхарда, он, безусловно, появлялся в Риме, не говоря уже о том, что, оказавшись в слож­ной, только-только упорядоченной ситуации, папа едва ли риск­нул бы провоцировать своего покровителя, влиятельного короля франков, да еще сразу после принесения очистительной клятвы. Раздражение, охватившее Карла скорее всего сразу после церемонии в соборе Святого Петра, отдаленное эхо которого докатилось до нас благодаря Эйнхарду, по-видимому, проистекало из формы акта, обеспечивавшей папе доминирующую функцию, а возно­сившим одобрения жителям Рима государственно-правовой пе­ревес. Тем самым, как полагают более поздние исследователи, римская идея императорства вовсе не противоречила ахейскому императорскому достоинству. А вот характер церемонии, а также роль совершавшего коронацию и присутствующих в храме поро­дили серьезные возражения.

Хотя в Риме VIII века, уже многие десятилетия подряд уда-; лявшемся от Византии и ее правителей, даже несмотря на то что организованный при участии патриарха Запада Никейский со­бор 787 года, вернувшись к вопросу о почитании икон, вновь привел к определенному сближению, имели весьма смутные пред­ставления и поэтому располагали более чем ограниченными де­тальными сведениями о формах возведения в императоры на Босфоре, тем не менее было достаточно хорошо известно, что для этой процедуры (не назначения отцом сына в соправители!) конституционно достаточно избрания и назначения войском, сенатом и народом. К этому по большей части (впервые это подтверждено возведением Льва I в 457 году) добавлялась коро­нация патриархом Константинопольским. Однажды этот акт был исполнен даже присутствовавшим римским папой, когда в 526 году Иоанн I находился в городе императоров и короновал Юс­тиниана I. Через это благословение император воспринял «мис­тическое освящение его служения». Подробности той корона­ции, очевидно, произошедшей в рамках торжественной мессы после вступления правителя на престол, до X столетия не отме­чены, а в последующий период времени отражены в император­ской церемониальной книге.

Без малого двумя десятилетиями ранее в соборе Святого Петра прошла коронация с участием понтифика: тогда Адриан I помазал на королевское правление сыновей Карла — Людовика и Пипина (Карломана), на которых тем самым распространилось покровитель­ство святого апостола Петра. В результате помазания и коронации понтифик вновь однозначно легализовал династию «выдвиженцев». Эту традицию, по-видимому, подхватил его преемник Лев III в рож­дественское утро 800 года, когда понтифик помазал старшего сына Карла, тоже Карла, да еще короновал его, как сказано в одном послании Алкуина. Вполне вероятно, что это вызвало злобную ус­мешку византийского хрониста Феофана Конфессора, в связи с 797 годом отмечающего, что тогда, когда изувеченный папа обра­тился за помощью к Карлу, королю франков, Рим оказался под господством франков, а Лев III «в оправдание своей вины перед Карлом» короновал его в соборе Святого Петра императором рим­лян, а потом еще помазал с головы до пят, облачил в император­ские одеяния и возложил корону».

Помазание императора для Византии было делом необычным. Низкий поклон перед императором (Рroskynese) являлся состав­ной частью византийского придворного церемониала. Исполнять его обязаны были также патриарх и Роntifex maximus[11] Запада. B любом случае начиная с 669 года папа выражал готовность следо­вать этому правилу в своих приветственных посланиях. По крайней мере в отношении этого жеста смирения, коронации и облачения Карла в императорские одеяния, а также возгласов одобрения пример Константинополя имел решающее значение. Этим эле­ментам противоречат последовательность и акценты отдельных компонентов процедуры возведения, очевидно, вызвавших огор­чение Карла и более чем сдержанную реакцию аббата Рихбота в его записях. Речь шла об экзальтированной роли папы и римлян, потребовавших для себя конститутивных актов. Карл как король и «патриций римлян», видимо, не мог примириться со столь не­ординарной формой реализации. Разве нe являлся он и без учас­тия папы или жителей града Рима, на взгляд его окружения, «но­вым Давидом» и властителем христианской империи в качестве преемника Римской империи? Разве не был он уже давно хозяи­ном резиденций прежних императоров (как нам дает понять аб­бат монастыря Лорш и архиепископ Трирский), например Рима и Равенны, Арлеса и Трира? Как уже Libri Carolini «списали» Рим­скую империю, так и короли и даже греческие императоры уже не правители всего мира, в то время как Карл «по знаку Божию является королем франков, который правит Галлией, Германией, Италией и теми бесчисленными провинциями».

Распространению ветхозаветно оправданного королевского правления на христианскую империю Запада, чему упорно про­тивилось только Беневенто, соответствовало вытеснение визан­тийцев из Средиземноморья. Правда, данная тенденция не кос­нулась Сицилии и побережья Адриатики от Венеции до Зары. Это связывали на Западе с узурпацией власти императрицей Ири­ной, в 787 году велевшей ослепить сына и сместить его. Наши источники умалчивают, стала ли при этом Ирина орудием двор­цовой камарильи или поступила так по собственному убеждению. Такого рода правление расценивалось как неприемлемый власт­ный матриархат и, таким образом, как вакансия в имперской си­стеме власти, возможно, даже как требование настоящего момен­та: король франков, гарант и покровитель папства, соединяет свою персону со свободным титулом, вакантным достоинством. Карл не мог прекословить этому, ведь достоинство императора и Авгу­ста было единственным, которое с античных времен возвышало и выделяло его носителя над королевством. Ведь королевский ти­тул, а им обладали также правители Астурии, Мерсии и даже славянские вожди, соответствовал полноте власти господина над многими народами от Атлантики до Венского леса, от Эльбы до ворот Вечного города. Разве в результате принятия более высоко­го титула, нового монаршего звания одновременно не был вос­становлен богоугодный порядок, требующий, по Августину, со­ответствия «обозначения» и «дела» («nomen» и «res»), согласно которому именно самый влиятельный и единственный правитель христианской империи удостоился положенного ему император­ского достоинства и в виде титула?

Разве однажды папское решение уже не обосновало необхо­димость праведного порядка, когда римское юридическое заклю­чение указало на неотложность смещения последнего короля ди­настии Меровингов, объявив богоугодным делом возведение в королевское достоинство всемогущего мажордома и принцепса? Несколько позже с этим возвышением короля оказалась свя­зана известная идея так называемой трансляции. Согласно ей, как свидетельствует составленное примерно в 840 году житие свя­того Виллихеда, первого епископа Бременской церкви, «в резуль­тате выбора римского народа на соборе епископов из-за власти матриархата императорская власть была отдана господству фран­ков». Начиная с XI века, по мнению столь же современных авто­ров, именно папа забрал империю у греков и передал ее франкам. Критический взгляд Карла на чересчур доминирующую, как ему казалось, роль преемника апостола Петра получил здесь свое ис­торическое оправдание. Может быть, он размышлял даже о само­коронации, как по крайней мере сообщает один надежный ис­точник о назначении и коронации Людовика в 813 году как со­правителя в Ахене. Наконец, следует отметить, что ни в Ветхом, ни в Новом Завете нет образца церемониала коронации импера­тора.

Согласно важнейшим свидетельствам того времени, Карл при­нял достоинство императора и Августа, и только в книге папств он представлен как император римлян (Imperator Romanorum). При этом речь идет об одном титуле, который, очевидно, образован по аналогии с титулом patricius romanorum и также не имел соответствия в официальном языке Византии. Лишь после протокольной договоренности византийского императора с франк­ским узурпатором в 812 году Василий добавил к своему титулу указание на принадлежность к римлянам, в то время как Карл впоследствии именовался только императором, однако не уставал подчеркивать необходимость восстановления «мира между Восточной и Западной империями».

Церемониальный момент и титулование, по сути, сближают­ся с унаследованным византийским примером, однако совершенная папой коронация как конститутивный акт и заимствованный из римской действительности императорский титул, соответству­ющий «римскому патрицию», в первый день Рождества 800 года фактически породили западную императорскую власть, которая в Р удущем, конкурируя с Византией, стянула в один крепкий узел  правление и священство, установив своеобразное равновесие меж­ду обеими властями, управляющими миром, причем чаша весов после так называемого спора о пожаловании качнулась в пользу папства. Этот союз духовного Рима с франками, идейными носи­телями создания Западной империи, за которыми последовали немцы, наметился уже при Пипине, отце Карла. Однако прочность он приобрел в результате деятельности понтифика Льва III. Это соответствовало праведному порядку: король франков, кото­рого впредь именовали «новым Давидом» или Константином, обрел императорское достоинство, превосходившее любое королевское. Официальное употребление этого титула подвергалось многократным изменениям и характеризовало начальные труд­ности, с которыми столкнулась канцелярия.

Если попробовать вникнуть в государственно-правовое со­держание этого понятия, то откроется масса трудностей. Папа, о чем однозначно свидетельствует добавка «Котапошт» к импера­торскому титулу, связывал с этим достоинством особое покрови­тельство Карла в отношении Рима, благодаря чему город получал большую свободу действий по сравнению с функциональными возможностями патриция города и дуката Рим. Лев III едва ли задумывался о возрождении западной императорской власти, фак­тически исчезнувшей после Ромула Августула (476 год). Ведь срав­нительно недавняя фальсификация от имени Константина Вели­кого возложила ответственность за судьбу Запада на плечи понтифика как императора с предоставлением ему императорских знаков отличия и почетных привилегий, а также с включением в его империю Гесперии[12] вместе с островами: рядом с князем апостолов в Риме не должно быть никакого императора. Поэтому император удалился в Константинополь. Таким образом, новый император Запада невольно превратился бы в угрозу для последующей консолидации церковного государства апостола Петра, основой которого являлись главным образом дарения Пипина и Карла, но широкой правовой базой оно было привязано к Соnstitutum Constantini. Что касается точки зрения Карла и его советников, однозначный ответ здесь неуместен. Титул и досто­инство стали наполняться конкретным содержанием лишь в по­следующие годы. Пока же в самосознании Карла к Восточной не приросла Западная, то есть «своя» империя, которая не была За­падной в духе позднеантичной эпохи, а являлась средневековой, новой, хотя она и подпитывалась и обогащалась старыми тради­циями. Император Карл — это «новый Давид» и одновременно «новый Константин». Хотя эта империя возвращает нас во време­на Западной части старой Римской империи, другими словами, Рима, который теперь благодаря погребению в нем князя апосто­лов считается священным градом и резиденцией его преемника, тем не менее Рим перестал быть единственным ядром мировой империи. В понимании франков к Риму тяготеют резиденции монархов Италии, Галлии и Германии (!). Новая империя пере­крывает своим сводом западную христианскую империю. Пред­сказаниям Феофана, что Карл нападет на Сицилию, не суждено было осуществиться. Для новой империи несвойственна любая политика экспансии в ущерб Византии. Спорные территориаль­ные вопросы в отношении Венеции и Истрии во времена Карла решались в духе согласия. Империя франков даже под новым флагом не стала великой державой Средиземноморья по причине отсутствия у нее морского флота.

[1] Вопрос о сущности и содержании работы седьмого Вселенско-Никейского собора 787 года и причинах раскола церквей более  сложен, чем это излагает автор. — Примеч. науч. ред.

[2] Священные дела (лат.).

[3] Имеется в виду канал Рейн — Майн — Дунай. Фосса Кароли­на — ров, канал Карла (лат.).

[4] Помни о смерти (лат.).

[5] Усопший, вы умирали от жажды и у этого источника бросили якорь (ит.).

[6] Дословно: келья, кладовая (лат.).

[7] Салическое право (лат.).

[8] Христианская империя (лат.).

[9] Изречения папы (лат.).

[10] Римский мир (лат.).

[11] Дословно: великий понтифик. Здесь: папа римский (лат.).

[12] Древнегреческое название Испании и Италии.