ВНУТРЕННИЕ РЕФОРМЫ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА

808-811 ГОДЫ

ИМПЕРСКОЕ СОБРАНИЕ В ИНГЕЛЬГЕЙМЕ-НА РЕЙНЕ

В самом конце весны император вновь отправился в свой пфальц Ингельгейм-на-Рейне. Здесь 7 августа он официально удостоверил договор между вюрцбургской церковью и графом Аудульфом. Сделка представляла собой обмен храмами вместе со всеми культовыми предметами. Один из этих храмов являлся бе­нефицием графа, передача которого или обмен церковным владе­нием зависели от согласия на то короля, тем более что остальные казенные владения графства, остававшиеся в руках священнослу­жителя (как сына бывшего владельца), составляли предмет обме­на. И вновь видна чрезвычайная тщательность, с какой Карл от­слеживал раздачу и передачу казенных владений вместе с церков­ной собственностью, а также важность для него принципа ком­пенсационного урегулирования. Таким образом Карл сохранял свой экономический базис, пресекая расхищение казенного иму­щества, хотя иногда, как в случае с Прюмом, он превращал меры наказания в благодеяния для религиозных институтов.

В пфальце Ингельгейм-на-Рейне в его вместительном зале со­стоялся всеобщий рейхстаг, в рамках которого аристократия и осо­бенно церковные сановники преподносили ежегодные дары, имев­шие не только культовую ценность. Монарх возложил на собрав­шихся «обязанность проявлять заботу о правосудии (справедливо­сти) в его королевстве», как свидетельствуют обычно хорошо информированные анналы южнофранцузского монастыря Муас-сак. Эта забота о правосудии во имя справедливости особенно ак­тивно проявляется в последние годы правления Карла, пронизы­вая буквально все его действия. Написанное примерно в 798 году стихотворение Теодульфа Орлеанского «Против судей» является суровым доказательством их предвзятости и продажности на фоне поверхностных знаний правовой материи и общеизвестных про­цессуальных затяжек. Послание Алкуина архиепископу Арну Зальцбургскому, в своей митрополии назначенному королевским эмис­саром и тем самым получившему право контролировать графов, судей и епископов, откровенными ссылками на коррупцию и ку­мовство срывает покров с нередких случаев исполнения обязанно­стей теми императорскими «администраторами», которые игнори­ровали служение в интересах всеобщего благосостояния.

Возможно, подобные деликты частично объясняются неоди­наковым уровнем собственности между легитимными частными интересами семьи и объективными требованиями исполнения служебных обязанностей. Однако не вызывает ни малейших со­мнений, что коррупция глубоко потрясала и без того хрупкие ос­новы правопорядка. Задачам правовой защиты и правового обес­печения еще не соответствовала лабильная система «помощи», опиравшаяся именно на те круги, интересы которых переплета­лись на имущественной и родственной основе и которых, воз­можно, только в малой степени волновала объективная оценка соответствующего положения вещей, что способствовало патро­нажу, растратам и просто отказу суда от правовой защиты. Для высокорангированных королевских эмиссаров исключение не делалось. Эта эрозия ростков государственности как самостоя­тельной сферы, видимо, получила импульс в последнее десятиле­тие правления Карла после победы над аварами, которая в ре­зультате ограбления известного «кольца» пополнила дарами ко­ролевскую казну. Конкурирующие друг с другом аристократия и церковь, лишившись выхода вовне, подчинили себе «государство» изнутри и впредь стали рассматривать его как доставшийся им трофей.

Это забвение права проявлялось и в королевском суде. «Так, какой-нибудь представитель аристократии мог... похвастать: "Когда в пфальце мне предъявляют иск, у меня там всегда есть свои пра-возаступники. Там у меня сколько угодно сродников и друзей, которые, без сомнения, все так устроят, чтобы избежать гнева монарха"».

Жизнеописание Валы, брата аббата Корби Адаларда и, сле­довательно, кузена императора, повествует о невероятном уго­ловном деле в Италии, ставшем предметом расследования с уча­стием Валы при дворе: истица — вдова явно не из самого низко­го сословия была лишена своего владения судьей, который, соб­ственно говоря, должен был управлять этой собственностью от ее имени. Иск вдовы, направленный самому императору, пона­чалу окончился ничем, так же как и разбирательство на месте. Когда пострадавшая решительно добивалась понимания при дво­ре, с ней расправились наемные убийцы, причем последних как свидетелей совершенного преступления постигла та же участь. Лишь с большим трудом, преодолевая упорное сопротивление покровителей разбойника и подстрекателей к убийству, Вале удалось раскрыть заговор и довести это судебное дело до успеш­ного завершения, что, кстати сказать, стало возможным благо­даря его высокому положению и не вызывавшей ни у кого со­мнения честности.

Таким образом, согласно нашим источникам, жертвами по­литического, военного и экономического давления оказались часть свободного населения и бедняки, попавшие в полную зависи­мость от аристократии. Они во все большей степени вместе со своими земельными участками интегрировались в сеньериальную систему жизни и труда, дававшую право распоряжаться землей и обрабатывающими ее людьми. Народ, понимаемый как совокуп­ность сторонников короля и императора и связанный с ним клят­вой верности, фактически оказался отстраненным от власти, в результате чего особенно воинский призыв во все большей степе­ни вступал в противоречие с собственными интересами аристо­кратов в администрации и обществе. Мало что или вообще ниче­го не могли изменить в этом ни угрозы наказания, ни духовные покаяния, ни постоянные увещания, обращенные к королевским эмиссарам и графам. Окончание экспансии невольно привело к усилению центробежных тенденций. По крайней мере на востоке границы империи проходили по Эльбе и Заале. Во все большей степени стали проявляться внутренние противоречия. Нацелен­ная на умиротворение и компромисс политика Карла в начале нового столетия — это следствие, говоря современным языком, смены парадигмы извне вовнутрь.

Слой средних землевладельцев тоже относился к потребнос­тям королевства выжидательно и даже отрицательно. В одном капитулярии (летом 807 года), очевидно, в связи с обрушившим­ся на страну голодом, никак не отмеченным в источниках, Карл напоминает всем бенефициариям об их воинской обязанности и излагает детальные квоты и правила призыва, в которых прово­дится различие между мелкими землевладельцами и «нормальны­ми» крестьянами. Свободные крестьяне, владеющие более чем тремя и не более пятью дворами, согласно установленным прави­лам, обязаны участвовать в военных походах. При числе дворов менее трех контингент призываемых составляется из менее иму­щих. Так примерно (число «три» рассматривается как исходное) шесть владельцев на полдвора сводятся в одну расчетную едини­цу. «Тот же, кто оказывается настолько бедным, что не обладает ни батраками, ни собственной землей, обязан отчислить один шиллинг». Тем самым к владельцу шестого двора поступают пять шиллингов как базовая сумма для экипировки одного воина во исполнение воинской обязанности.

Хотя в 807 году не было никаких военных походов, предпи­сывается, чтобы «верные нам «капитаны» до середины августа собрались на Рейне вместе со своими людьми, повозками и дара­ми на объявленный смотр». Для этого королевские эмиссары в своих регионах должны призвать вассалов и обеспечить необхо­димое пополнение согласно повелению монарха. Неуверенность в отношении числа участников, по-видимому, возрастала вместе с неодобрительным отношением к военным походам вообще.

Характер предания позволяет говорить еще об одном тексте того же года. Судя по всему, он появился также на этом импер­ском собрании в Ингельгейме-на-Рейне. Речь идет о соблюдении сроков судебного разбирательства, ибо графы, очевидно, вместо того чтобы явиться в суд, предпочли охоту и прочие развлечения. В документе говорится, что им следует брать пример с королев­ского суда. И вновь главным в постановлении является вопрос о военном призыве, ибо разногласия возникли, по-видимому, на­счет участия фризов и саксов. Поэтому император разъяснил, что при подготовке экспедиций в Испанию и в земли аваров мобиль­ные призывные группы в составе шести саксов должны выделить из своей среды одного «призывника» и соответственно экипиро­вать его. Если же речь идет о походах против их непосредствен­ных соседей, встать на защиту своего отечества обязан каждый без исключения.

В отношении фризов в тексте говорится, что на военные смот­ры-парады графы, королевские вассалы и все кавалеристы долж­ны являться во всеоружии, в то время как остальные воины, то есть пехотинцы, обязаны выделять опять-таки одного из шести предполагаемых призывников. Видимо, такой строго дифферен­цированный количественный и качественный призыв в соответ­ствии с имущественным статусом и удаленностью смотров был тогда нормой. Ополчения в классическом смысле слова не суще­ствовало. Данные о 35 000 конников и 100 000 пехотинцев, якобы имевшихся в распоряжении Карла, представляются откровенным вымыслом. Даже если бы эти цифры были столь значительны, подобный призыв вступил бы в непримиримое противоречие с принципами структуры командования, военного обеспечения и характера военных действий того времени. «Международное» вой­ско, появившееся в июле 1099 года у стен Иерусалима, по досто­верным данным, насчитывало не более 1300 или 1500 кавалерис­тов и 22 000 пехотинцев вместе с обозом.

Далее этот важный капитулярий как бы ревизует реальное состояние королевских бенефициев, главным образом поместий. Осуществляется их инвентаризация и подвергается контролю со­стояние от погреба до крыши, включая освещение. Как и в Ним-вегенском капитулярии, указывается на запрет из прекариев де­лать аллоды, а арендуемую землю считать своей собственной. С этим увязываются доходы и дополнительные прибыли бенефици­ев, которые фиксируются в специальном перечне и через коро­левских эмиссаров направляются в королевский двор и еще вика­рию соответствующего графа. Кроме того, все пользующиеся при­вилегиями обязаны докладывать, «чтобы мы знали, кто они и как обстоит дело с их бенефициями». Еще один деликатный момент касался выяснения, какие участки земли в лучшем состоянии — арендованные или владения на правах собственности: «Дело в том, что нам стало известно: некоторые вассалы, забросив бенефиции, обновляют свои аллодиальные владения». Эта жалоба прозвучала уже в 789 году и только в 802 году получила отражение в королев­ских указах.

Указанным капитуляриям созвучно напоминающее поруче­ние послание императора своему сыну Пипину, королю Италий­скому, который также обличает безобразия, связанные с проти­воправным притеснением свободных крестьян и церквей герцо­гами, гастралдами, судьями и прочими сановниками, типа со­кольничих и егерей, в своих районах претендовавших на постой и пристяжную лошадь. Они наносили немалый ущерб храмам и монастырям, требуя для себя мяса и вина, одновременно подчи­няя их своей власти. Карл призывает сына покончить с этими безобразиями во имя восстановления «мира церквей» и тех, кто им служит, а также на благо спасения души тех и других. Кроме того, правитель повелевает «официально ввести в действие и об­народовать» добавленные в 803 году к законам лангобардов гла­вы, чтобы упредить «ваше и наше возражение» насчет того, что данные предписания изданы в нарушение правовой формы и по­тому недействительны. В соответствии с этим за убийство свободнорожденного священнослужителя полагается тройной выкуп (вергельд), также тройной штраф предусматривается за нанесен­ное телесное повреждение. Даже по другую сторону Альп чело­век, имевший священнический сан, в этом архаичном обществе часто оставался беззащитным и уязвимым.

ВЕНЕЦИЯ И РИМ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ ФРАНКОВ

 Перед лицом явного превосходства Византии на море король Пипин до августа 808 года был вынужден поддерживать переми­рие с командующим Адриатическим флотом Восточной Римской империи Ницетасием. Но даже несмотря на отсутствие собствен­ного флота в Западной Адриатике, позиции франков в этом регионе были крайне слабыми еще потому, что олигархии в торговых центрах ориентировались на Византию. Несмотря на все усилия Карла (и Пипина), империя франков оставалась «сухопутной дер­жавой».

И в остальном дела на юге складывались для императора не лучшим образом. Если судить по двум посланиям папы Льва III, отправленным Карлу в конце марта и в конце апреля 808 года, уже годом раньше выявились разногласия между римским пон­тификом и королем Пипином. Они касались как охраны побережья от пиратов-сарацинов, так и требований Римской церкви о реституции патримониев на острове Корсика, побережье которой было освобождено лишь мавританским флотом.

На эти патримонии папа Адриан I обратил внимание короля франков еще в 778 году. Опять же судя по переписке с папой, возможно, еще в конце 807 года Карл направил в Рим миротвор­ческую миссию в составе высокопоставленных деятелей, среди них были граф Гельмгауд, которого Карл еще в 802 году вместе с епископом Амьенским Иессе послал к императрице Ирине, и граф Гунфрид, первый сановник недавно включенного в так называемое Каролингское графство швейцарского кантона Граубюнден с центром Кур, в результате чего было покончено с единоличным (епископским) правлением Викторидов. Получив мандат своего господина императора, эмиссары дали понять папе, что не ис­ключена возможность его встречи с королем Пипином во время поста 26 марта 808 года. Однако король не долго думая отверг эту дату и перенес встречу на 16 апреля, то есть уже после Пасхи. Но и этот срок соблюсти не удалось, ибо, согласно новой инструк­ции Карла, эмиссары направились к королю Пипину, чтобы до­говориться с ним о более подходящем месте встречи. Таковым, по-видимому, едва ли мог быть Рим.

Император решил не пускать дело на самотек и, судя по все­му, стал лично контролировать все детали этой дипломатической инициативы, прежде всего время и место встречи, от которых в значительной степени зависели ход переговоров и характер при­нимаемых решений. Наверное, Карлу припомнился собственный опыт, приобретенный им самим несколько лет и даже десятиле­тий назад на могилах апостолов, у гробницы апостола Петра. Наверное, монарх не мог не погрузиться в воспоминания о мистическо-сакральной ауре того места, которое по крайней мере помогло пойти на столь серьезный для его сознания компромисс. Намеченная встреча закончилась ничем. А папа, как и прежде, был вынужден обращаться к императору за советом и поддерж­кой для себя и для короля. Политические полномочия «промежу­точной власти» однозначно определялись волей императора, их отца и господина, особенно в «римских» делах. Сам вопрос о реституции патримониев на Корсике так и не сдвинулся с места. Королевские эмиссары через Равенну вернулись домой. По сви­детельству папских источников, которые прямо источают непри­язнь к древнему экзаршему городу, эмиссары стали якобы свиде­телями «постыдных действий» со стороны архиепископа во время трапезы в Вербное воскресенье. Видимо, местный архипастырь стал откровенно агитировать против святого отца и его амбиций в отношении Равенны.

Рождество 807 года и Пасху 808 года Карл по традиции про­вел в Ахене. По свидетельству хрониста, зима выдалась более чем мягкая, что стало благоприятной питательной почвой для воз­никновения разных эпидемий. Эти природные наблюдения опять-таки дают объективные объяснения вопиющих проблем со снаб­жением. Первое десятилетие нового миллениума было отмечено обнищанием широких масс населения. Социально-экономическое давление на свободное крестьянство возрастало, и одновременно сокращался военно-политический потенциал монарха, что огра­ничивало свободу его действий.

С наступлением весны 808 года император вновь отправился в Нимвеген, где провел предпасхальное время, прежде чем снова вернуться в Ахен на праздник Воскресения Христова.

ВМЕШАТЕЛЬСТВО В СОБЫТИЯ НА БРИТАНСКИХ ОСТРОВАХ

Еще будучи в Нимвегене, Карлу пришлось заниматься судь­бой изгнанного короля Северной Умбрии Эдвульфа, который, согласно одному посланию папы, относился к числу преданных своему императору. В 796 году Эдвульф стал преемником Этельреда. Так называемые анналы Линдисфэрне даже утверждают, что король в следующем году взял в жены дочь Карла. Это, разу­меется, ложное утверждение, однако речь могла идти о какой-то франкской аристократке. Тогда советник Карла — англосакс Алкуин переписывался с соотечественником королевского зва­ния и затем сообщил, что тот, как и все «короли шотландцев», под воздействием щедрости Карла согласился стать его поддан­ным и рабом.

Алкуин вновь дал волю своему дидактико-педагогическому таланту и переправил королю (и соотечественнику) с целью озна­комления своего рода кодекс поведения, правда, без особого ус­пеха. Эдвульф супруге предпочел наложницу, из-за чего разго­релся спор с архиепископом Йоркским. После смерти Алкуина в 804 году контакт оборвался. Король был вынужден бежать, но в начале 808 года он объявился в Нимвегене, чтобы поведать импе­ратору о своем бедственном положении. В свою очередь, Карл поставил в известность об этих событиях папу, который для изу­чения вопроса отправил на остров своего легата. Тот также сделал промежуточную остановку при дворе, а потом был с почетом пре­провожден на судно для Переправы на другой берег. Несмотря на договоренность, папский легат на обратном пути не появился больше у императора, равно как и приданный ему человек от архиепископа Йоркского.

Видимо, неспроста Карл почувствовал, что против него пле­тется какая-то интрига, — до его сознания дошло, что Льву III, наверное, важно было сыграть на опережение в смысле облада­ния информацией в столь деликатном деле, при рассмотрении которого Святейший престол желал играть первую скрипку. Пон­тифику пришлось использовать все средства, чтобы рассеять со­мнения правителя франков. Поэтому папа счел уместным предо­ставить своему союзнику «в оригинале» всю информацию, полу­ченную по данному вопросу непосредственно из Англии, да еще сопроводил это просьбой вернуть все отправленные из Рима до­кументы. Одновременно понтифик извинился за неподобающее поведение легата, плохо ориентировавшегося в окружающем мире. Согласно нашему надежному источнику, столь странный инци­дент разрешился таким образом, что примерно в конце того года представители папы и императора (среди них называют нотариу­са Ротфида, который, будучи аббатом влиятельного фландрского монастыря Святого Арманда, скончался в 827 году) «возвратили изгнанного короля в его королевство».

Джон Майкл Уэллис-Хэдрил, крупный знаток раннего этапа истории средневековья не только Британских островов, выдви­нул серьезную гипотезу о том, что король франков видел в Эд-вульфе не столько «преданного и верного» себе, как доказывает Эйнхард, сколько прежде всего «помазанника Господня», члена семьи королей, которому он обязан был помочь из чувства соли­дарности. Впрочем, восстановление изгнанного короля в правах было следствием главным образом демарша папы перед архиепис­копом Йоркским, а не проявления «мощного слова» Карла. Тем не менее в этом эпизоде не в последнюю очередь проявляется влияние императора франкского и императора христианского, который, за исключением Беневенто и Астурии, владел всей За­падной ойкуменой континента, разумеется, с неодинаковой сте­пенью воздействия на жизнь его народов.

РЕФОРМАТОРСКИЕ КАПИТУЛЯРИИ ПОСЛЕДУЮЩЕГО ПЕРИОДА

В противоположность относительному спокойствию во внеш­ней политике в эти годы заявил о себе целый поток капитуляри­ев, посвященных внутренним делам. Число их, согласно все еще сохраняющему свою достоверность источнику Моnumenta Germaniae Historica[1], составило целых тридцать пять, хотя, разумеет­ся, все издания поддаются четкому датированию.

Именно эта сплошная полоса законодательных и админист­ративных мер убеждает потомков в распаде империи Карла на ее конечном этапе существования, в то время как многое фактиче­ски указывает на то, что только в ослаблении внешнеполитиче­ских военных устремлений император вновь обретает силы для того, чтобы беспощадно вскрывать давно уже обнажившиеся не­порядки и настаивать на их устранении. Это касалось управления, прежде всего правосудия и военной сферы, но также обшир­ной области церковных и вообще религиозных отношений, зат­рагивавших фундаментальные аспекты христианского сообщества, образа жизни и морали, а также ответственности монарха в поту­стороннем мире.

И вновь в монарших указах рассматриваются вопросы воин­ского призыва, отлучения в случае сознательного неисполнения воинской повинности. Судя по всему, особенно трудно было по­будить к участию в воинском призыве «придомных» вассалов гра­фов, епископов и аббатов, а также самого монарха, ибо они при­водили в свое оправдание, как правило, «служебные» обязаннос­ти при соответствующем дворе. Еще одна проблема была связана с выкупом этих обязанностей, который, с одной стороны, озна­чал желанное обогащение графов и их управляющих, а с дру­гой — часто оборачивался своего рода двойным бременем, по­скольку с тех, кто уже внес свою долю на вооружение и экипи­ровку воина, вновь требовали выкупные платежи.

Новая система воинского призыва показалась императору настолько значительной, что он распорядился изготовить не ме­нее четырех экземпляров соответствующего постановления: один предназначался для королевских эмиссаров как контролирующей инстанции, второй — для графов на исполнительном уровне, тре­тий — для чиновников, отвечавших за соответствующий воин­ский контингент, и, наконец, один экземпляр для канцлера. Этот дифференцированный процесс письменного распределения обя­занностей франкской администрации на центральном этапе прав­ления династии Каролингов потребовал, по крайней мере в севе­ро-восточной части огромной империи, резкого повышения эле­ментарной грамотности — чтения и понимания латыни как Lingua franca[2], в то время как прежде письменные навыки долгое время оставались уделом специалистов. Сам Карл, предпринимая соот­ветствующие усилия, служил примером для своих современни­ков, о чем нередко упоминалось в разных источниках.

Многочисленные предписания тех лет, вновь связанные с необъятной сферой юриспруденции, судопроизводства и справед­ливости в широком смысле слова, решительно отвергают лжесви­детельство, клятвопреступление, а также самосуд, который долж­но исключать путем общепринятой процедуры и уплаты выкупа (вергельда).

Обращается внимание на разбойников и лиц, скрывающихся от суда и следствия; упоминаются волнения в обществе, которые неизменно вновь и вновь подавляются. Вместе с тем впечатляют положения об охране побережья и строительстве судов. Это свидетельствует о неожиданном появлении в то время на боеспособ­ных быстроходных судах норманнов из Скандинавии, наводив­ших страх своими набегами на селившихся в нижнем течении таких крупных рек, как Рейн, Маас, Шельда, Сена и Луара. Так­же встречаются списки жалоб на притеснение людей, приписан­ных к сыновьям и дочерям Карла, со стороны графов и королев­ских эмиссаров (!). Окончание экспансии привело к тому, что во всех областях обострилась конкуренция элит, для которых мало что значили интересы королевства.

Под рубрикой «О мире в отечестве» упоминается широко рас­пространенное фальшивомонетничество. Предотвратить или ог­раничить его можно только в том случае, если пускать в обраще­ние отчеканенные при дворе пфенниги, которые тогда именова­лись «дворцовыми денариями». Правда, монопольного положе­ния королевские монетные дворы добиться не смогли ввиду обширности империи, отсутствия общепризнанной денежной еди­ницы и множества конкурентов в борьбе за доход от чеканки де­нег. Впрочем, строгое соблюдение этого предписания оказалось бы контрпродуктивным и нанесло бы торговле в целом серьез­ный урон. Зато в сложившейся ситуации удалось отчеканить но­вый денарий весом 1,7 г серебра и таким образом обзавестись монетой, получившей распространение на всей территории им­перии франков, несмотря на незначительные колебания в весе и огромное число монетных дворов к западу от Рейна и к югу от Альп. Как уже говорилось выше, этот денарий стал «евро» эпохи средневековья.

Борьба с подделкой монет, за которую фальшивомонетчику отрубали правую руку, сочеталась с регулирующими вмешатель­ствами в торговые операции, которые представляли собой нечто среднее между предложениями «черного рынка» и откровенным мошенничеством. Так, например, запрещалось торговать ночью чем-либо, кроме продовольственных товаров и фуража. Катего­рически возбранялось выставлять на продажу золотые и серебря­ные сосуды, драгоценные камни, рабов, лошадей и животных. Видимо, эти меры были призваны исключить последующие му­чительные споры о предметах, приобретенных в полумраке.

Также императору хотелось сохранить за собой право уста­навливать максимально высокие цены на одежду, мех куницы и выдры, подобно тому как однажды он согласовывал с королем Оффой уровень цен на теплую одежду, а также договаривался о ее допустимой длине. Из этих предписаний, безусловно, нельзя делать вывод о глубоком понимании Карлом и его советниками вопросов экономики.

Стародавние церковные нравоучения и предписания мешали пониманию глубинных закономерностей торговли, и эта дилем­ма в перспективе не могла не оказать отрицательного воздействия на общее развитие экономических процессов. Равным образом запрет на введение новых пошлин или новых дорожных сборов доказывает, что экономика в основном рассматривается как ста­тичная сфера, находящаяся под чьим-либо покровительством, а не как экспансивный сектор с дополнительными возможностями для фискальных доходов.

Обширное место в капитуляриях отводится беглым крепост­ным, на возвращении которых настаивают их хозяева или кото­рые вынуждены покинуть двор, поскольку в результате их хозяин получает возможность уклониться от требования о возмещении ущерба со стороны третьих лиц в связи с совершенными злодея­ниями. И вновь к графам обращено увещевание не притеснять свободных крестьян и не требовать от них неправомерных услуг, за исключением, пожалуй, службы королю и воинского призыва. От них ожидается знание законов, сообразно которым они обяза­ны действовать, чтобы никто не подвергся недопустимому об­хождению и чтобы закон не стал предметом самовольного изме­нения.

С тех давно минувших времен до нас дошел письменный за­прос одного королевского эмиссара, пытавшегося составить оп­ределенное мнение по некоторым правовым вопросам. Во главе его списка — проблемы взимания пошлины и вопрос о правовом статусе детей, родившихся от брачных уз холопов и крепостных со свободными женщинами. Эти «franca» или «соlоnа» являлись составной частью сеньериальной власти, статус которых по про­исхождению (когда-то они считались свободными крестьянками) был несравним с положением закрепленных за хозяйственным двором служанок. Далее следует характерное правовое разъясне­ние, что на территории империи существуют только «свободные или холопы». Поскольку «соlоnа» фактически же не свободны, так как сохраняют статус зависимых крестьян.

Реальное положение все больше определяется правовым ка­чеством двора как хозяйственной единицы, а не изначальным личным статусом. Прочие вопросы определяются принадлежно­стью лиц, рожденных от связи холопа с «соlona», которые, в свою очередь, привязаны к разным господам. Вместо конкретного ре­шения следует рекомендация: «Разбирайтесь и поступайте исходя из того, что нет никого, кроме свободного и холопа».

Также обсуждается и репрессивно ограничивается правовая возможность отпускной процедуры: если лица, претендующие на получение отпускной грамоты, рождены холопом и свободной женщиной, это должно происходить в присутствии их господина; если же они появились на свет после его смерти, то остаются несвободными, как и их родной отец. Законодатель вовсе не спо­собствует появлению таких мезальянсов, скорее, они должны ос­таваться исключением. Так, холоп не имеет права доказывать пе­ред судом шеффенов подлинность своей отпускной грамоты, в то время как господину предоставляется шанс, «если он это может», доказывать, что соответствующий документ сфальсифицирован, чтобы вновь стать обладателем холопа.

Наконец, встречается констатация положения об отказе от подчинения епископов, аббатов и других представителей знати, не желающих признавать вердикт суда королевских эмиссаров или даже игнорирующих обязанность своего появления при дворе. В этом случае их имена должны фиксироваться и доводиться до сведения императора. Надежда на улучшение положения связана с увещеванием королевских эмиссаров, которое по своему эмо­циональному настрою представляет смесь отчаяния и увереннос­ти: «Мы также приказываем нашим эмиссарам делать то, что многие годы повелевали делать в наших капитуляриях на терри­тории всей нашей империи — учиться, соблюдать и обращать в навык то, что они сейчас тщательно познают и стараются обно­вить к нашей пользе и ко благу всех христианских людей, по мере возможности оценивая приобретенный опыт и доводя его до со­вершенства. И пусть они ежегодно извещают нас, кто хотел бы исполнить в этих благих трудах благодарение, воспринятое Богом и нами. А кто проявит небрежение, против того будут приняты меры наказания, сообразные степени небрежения, дабы это дру­гим страхом обернулось». Очевидно, что данное предостереже­ние оказалось тупым оружием в борьбе за учреждение порядка и справедливости.

ДАТСКИЙ КОРОЛЬ ГОТФРИД И ВОЛНЕНИЯ НА СЕВЕРНОЙ ГРАНИЦЕ

Между тем на севере империи франков назревали определен­ные события: в лице датского короля Готфрида на горизонте вновь появился противник, который стал угрожать подрывом с таким трудом отлаженной политики взаимопонимания с саксами. Не случайно, что последний раздел своей «военной главы» биогра­фии Карла Эйнхард посвящает конфликту франков с норманна­ми, которые вначале занимались морским пиратством, а потом, используя огромную флотилию, принялись опустошать побере­жье Галлии и Германии. Если верить Эйнхарду, датчанин Готфрид страдал манией величия. Так, он объявил Саксонию и Фрисландию своими провинциями и даже стал готовиться к военной экспедиции против Ахена. Это был своего рода пролог драмы викингов всего IX столетия.

Вначале Готфрид, причалив к побережью, напал на ободритов, языческих союзников франков на другом берегу Эльбы, вождь которых Дражко характеризуется в анналах Лорша даже как «вас­сал господина короля». Это нисколько не противоречило фактам, ибо по окончании войны с саксами в 804 году Карл передал зем­ли разбитых трансалбингеров их непосредственным соседям. Не­смотря на военные успехи, войска датчан были рассеяны и вско­ре агрессор был вынужден снова отступить. Среди погибших ока­зался и брат короля — Регинальд, однако датчанам удалось за­нять несколько славянских укрепленных пунктов. Кроме того, они обратили в бегство князя Дражко и взяли в плен еще одного предводителя, которого вздернули на виселицу. При поддержке вильцев, заклятых врагов ободритов, этот регион продолжал пла­тить Готфриду дань.

Прежде чем вернуться в Данию, Готфрид разорил еще один торговый пункт, Рерик, а тамошний купеческий люд, хотя они предлагали ему серьезное отступное, норманны увели с собой, возможно, в Шлезвиг на реке Шлей, а скорее всего в Ганшхабу на противоположном берегу, который тем самым приобрел еще большее значение как перевалочный пункт в отношениях между Северным и Балтийским морями. Рерик был расположен на зем­лях ободритов, неподалеку от главной крепости Мекленбург. Не­давние раскопки доказали существование канувшего в Лету Рерика, находившегося, несомненно, вблизи Гросштрёмкендорфа, примыкавшего к Висмарской бухте. Современные исследователи полагают, что погибший торговый центр представлял собой муль-тиэтнический торговый порт на побережье Балтийского моря и, таким образом, относился к тому же типу поселений, что и Бирка на озере Меларен в Швеции или Старая Ладога.

В Шлезвиге Готфрид принял решение построить так назы­ваемый Даневерк (пограничный вал) для укрепления границы в южном направлении. Это сооружение представляло собой как бы «засов» между Северным и Балтийским морями, располо­женный на северном берегу реки Эйдер (в Шлезвиг-Голштинии), перекрывавший доступ в Ютландию между реками Шлей и Эйдер. Вытянутая искусственная граница состояла из несколь­ких участков в виде могучих земляных валов, частично укреп­ленных деревянными палисадами, а впоследствии замененных на стены из булыжника и рвы. Граница представляла собой сплошную линию и прерывалась там, где ставили ворота для проезда. Состоявшую из трех валов старейшую систему можно датировать 737 годом. Вторая очередь строительства, возможно, основного вала, осуществлялась при Готфриде. А третий этап по укреплению и усовершенствованию этих сооружений приходит­ся на период напряженности датско-франкских отношений при­мерно в 968 году.

Получив эти сообщения с другого берега Эльбы, Карл среа­гировал незамедлительно, ибо подобное развитие событий могло иметь серьезные последствия для империи в бассейне Эльбы и за его пределами. В район «мокрой границы» монарх направил сво­его уже испытанного в военных походах сына Карла с сильным воинским контингентом, состоявшим из франков и саксов. Пе­ред ними была поставлена задача «оказать сопротивление безум­ному королю, если тот вздумает напасть на саксонскую границу». Когда Карл добрался до Нижней Эльбы, Готфрид после крово­пролитных столкновений, вероятно, уже стал отступать. Однако вместо того чтобы ограничиться боевым охранением, король ве­лел навести переправу через Эльбу. Оказавшись на другом берегу реки, войска опустошили земли линонов и смелдингов, племен, населявших земли близ Эльбы между ободритами и вильцами. Затем якобы без потерь Карл вернулся на земли саксов. Факти­чески же эта кампания успеха не имела. Кроме того, в ходе ее погибло немало франков. В итоге не получилось умиротворения племен, которые из неприязни к ободритам предпочли примк­нуть к датчанам, не удалось приобрести и союзников для заклю­чения нового пакта. Эта военно-политическая неудача, видимо, усилила недовольство, которое вызвали воинский призыв и его осуществление с помощью суровых штрафов.

Безуспешность этой военной операции нашла отражение в монаршем приказе, написанном после возвращения войск в кон­це года, о создании двух укрепленных пунктов на другом берегу Эльбы. С определенной долей уверенности можно утверждать, что одним из них был Хобуки, который, несмотря на сопротивле­ние монаршего эмиссара и восточносаксонского отряда, был за­хвачен и разрушен вильцами. О втором пограничном укреплении ничего не известно. Даже Эйнхард два десятилетия спустя вы­нужден признать, что вовсе не военные успехи франко-саксон­ских отрядов стали временным заслоном для угрозы вторжения норманнов, а насильственное устранение воинственного и над­менного короля датчан одним из его «сателлитов».

Насколько опасным было плавание в Северном море, из-за того что в нем пиратствовали норманны, датчане или викинги, видно из свидетельства о возвращении изгнанного из Северной Умбрии короля Эдвульфа, в ходе которого римский диакон Адульф на обратном пути попал в руки пиратов. Они вновь переправили его на остров, где диакон был выкуплен одним из дружинников восстановленного в своем монаршем достоинстве правителя. Эта история дает также пример широко распространенной в ту эпоху работорговли.

Хронист завершает свое годичное свидетельство стереотип­ным замечанием, что Рождество 808 года и Пасху 809 года импе­ратор провел в Ахене.

ПОЛИТИКА, ПРОВОДИМАЯ ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ АЛЬП И ПИРЕНЕЕВ, А ТАКЖЕ НА ДРУГОМ БЕРЕГУ ЭЛЬБЫ

В водах Адриатики по истечении перемирия в августе 808 года возобновился военный конфликт между греками и франками. Византийская флотилия, появившаяся вначале у Далматского побережья, а потом бросившая якорь в Венеции, проверила свою боеспособность на расположенном к югу от Венеции торговом центре Комачо, впоследствии непримиримом конкуренте Серениссимы, который долгое время пользовался расположением пра­вителя франков. Тем не менее соединение кораблей было обра­щено в бегство и вернулось в Венецию. Как и его предшественник, этот командующий византийской флотилией тоже добивал­ся согласия с королем Пипином, чему, однако, помешала жест­кая позиция дожей, пытавшихся извлечь для себя максимальную политическую выгоду из напряженности в отношениях между Во­стоком и Западом. Между тем этой опасной игре вскоре было суждено закончиться, поскольку деятельный император Никифор, который решительно противился стремлению Карла добиться признания как кесаря Запада, устремил взгляд на Балканы, где пытался по мере сил воспрепятствовать продвижению паннонских болгар на юг. Под началом своего вождя Крума болгарам уже удалось разрушить пограничное укрепление Сердику. На во­сточном же фланге для византийцев напряженность спала в ре­зультате смерти великого халифа Харуна ар-Рашида и последо­вавших за ней внутриарабских трений. Что Адриатика находилась где-то на обочине византийской политики, доказывает хроника свидетеля того времени Феофана, которая вообще обходит сторо­ной события, происходившие у побережья Истрии и Далмации.

По другую сторону Пиренеев, в Испанской марке, на юго-востоке возобновились столкновения. Поэтому король Людовик с войском выдвинулся к Тортосе, расположенной в устье реки Эбро. Однако помышлять о победном овладении укрепленным городом в обозримом будущем не было оснований. Очевидно, это передвижение войск было нацелено на то, чтобы после взя­тия Барселоны создать простирающуюся до самой реки Эбро свое­образную буферную зону для изоляции эмирата Кордова. По сви­детельству так называемого Астронома, автором этого плана был сам король Людовик, решивший штурмовать Тортосу с помощью осадных приспособлений, таранов и метательных машин. Тогда жители города («военная удача явно была не на их стороне») пред­почли отдать ключи от города, которые король передал своему отцу. Фактически же осада однозначного успеха не имела. Со­гласно арабским источникам, Людовик даже потерпел неудачу. В любом случае возвращение его не было отмечено особым триум­фом. Следующий поход против исламского противника, состояв­шийся предположительно в 811 году, был связан со взятием Уэски. Его вновь возглавил один из монарших эмиссаров.

809 год был небогат на значительные события. Это видно из одного свидетельства, в котором говорится, что тогда «греческие горные жители» разграбили «морской город» Популонию, распо­ложенную неподалеку от Пиомбино. Кроме того, испанские са­рацины вновь совершили набег на Корсику. Они полностью опустошили епископскую резиденцию, не тронув лишь самого епис­копа, стариков и больных.

Внимание хронистов вновь привлекают к себе Север и Северо-Восток империи. Так, Готфрид, который еще годом раньше своими вылазками против ободритов серьезно угрожал интересам франков, дал знать императору через своих купцов, что ищет с ним согласия, а нарушение мира произошло по вине ободритов. Поэтому послам обеих сторон надобно встретиться на границе его империи на берегу Эльбы для обсуждения и выяснения воз­никших проблем. Карл согласился с этим предложением. На реке Штёр состоялась встреча, но никаких практических результатов она не дала. Зато определенную пользу из этого мероприятия из­влек изгнанный князь ободритов Дражко, который заключил с норманнами нечто вроде сепаратного мира, передав им своего сына в качестве заложника.

Благодаря саксонскому пополнению он покорил своих ста­рых противников — вильцев и смелдингеров и еще, наверное, линонов, в результате чего в нижнем и среднем течении Эльбы был восстановлен прежний политический порядок.

Карл воспользовался сложившейся ситуацией и заложил на другом берегу реки крепость и разветвленное укрепление, чтобы быть во всеоружии на случай новых датских набегов. Справа и слева по течению Рейна были сформированы отряды и одновре­менно своего рода гарнизон, обеспеченный оружием и всем не­обходимым. Было выбрано подходящее место — расположенный на реке Штёр Эзесфлет, из которого впоследствии вырос Итехо. Возглавил все это «предприятие» граф Эгберт, вместе с другими саксонскими графами примерно в середине марта приступивший к строительным работам. До того подобные укрепления уже были возведены в среднем течении Эльбы близ Магдебурга и Халле и кое-где еще. Можно предположить, что в целях обеспечения пе­реправы через Эльбу была построена крепость Артлен в районе Бардовика.

Эта переправа была крайне важна, поскольку Дражко убил один из вассалов датского короля в разрушенном Готфридом тор­говом Рерике в висмарской бухте, в результате чего хрупкий мир грозил вылиться в открытые столкновения.

Последним внешнеполитическим свидетельством, которое одновременно обрамляет немногие замечания нашего хрониста по внутриполитическим делам 809 года, является указание на кри­тическое положение по другую сторону Пиренеев. Когда там скончался командующий пограничной марки граф Ореол, энергич­ный наместник Сарагосы и Уэски Аморес, не теряя времени, за­владел франкскими укреплениями. Правда, одновременно он на­правил императору посольство с предложением мира и готовно­стью признания верховной монаршей власти, на что, учитывая тогдашние властные отношения, особого мужества вовсе не тре­бовалось. Год спустя Карл согласился с этим предложением. Может быть, неудача Людовика при штурме Тортосы послужила ему предостережением не переоценивать собственные силы. Поэтому в Северную Испанию отправилась целая миссия, к которой Амо­рес обратился с просьбой о помощи в проведении встречи с «блю­стителями испанской границы», подтвердив свою готовность при­знать главенство императора. Эту идею не суждено было реализо­вать. Как было неоднозначно заявлено: «Хотя император дал свое согласие, эта идея по разным не зависящим от нас причинам своего логичного завершения не получила». Последняя инфор­мация годичного свидетельства хронистов касается очередного полного лунного затмения 26 декабря 809 года.

СОБОР 809 ГОДА

Значительное явление 809 года хронист отмечает настолько лаконично, что из его записи нельзя составить глубокого пред­ставления о самом событии: после своей осенней охотничьей прогулки в Арденнах император вернулся в Ахен и там «провел собор об исходе Святого Духа — что есть весьма спорный вопрос, первый импульс которому дал некий монах из Иерусалима по имени Иоанн. Чтобы сформулировать вероучительный взгляд на сей вопрос, к папе Льву в Рим были направлены епископ Вормский Бернар и Адалард, аббат монастыря Корби. Кроме того, на этом соборе обсуждался вопрос о состоянии церквей и происхо­дящих в них переменах, о которых утверждают, что в храмах слу­жат Богу, но об этом ничего не было, решено по причине мас­штабности вопроса». Так, в ноябре в Ахене произошло церковное собрание, которое, с одной стороны, взялось дебатировать об исходе Святого Духа, а с другой — вознамерилось обсуждать об­щие темы церковного устройства и образа жизни клириков, мо­нахов и монахинь. Учитывая необъятные рамки ожидаемого уре­гулирования, усилия оказались безрезультатными, ибо времени оставалось слишком мало — зима была уже на пороге.

В богословском плане речь шла о догмате веры как комплекс­ной проблеме проистекания Святого Духа — только ли от Отца или же от Отца и Сына. Споры вокруг так называемой формулы филиокве уже на Франкском соборе 767 года под председатель­ством короля Пипина привели к столкновению местных еписко­пов с греческими представителями. Символ веры II Вселенского собора в Константинополе содержал следующую формулу симво­ла веры, которая еще потому была обязательной, что III Вселен­ский собор 431 года в Эфесе, а вслед за ним и Халкидонский собор 451 года, категорически запретил вносить какие-либо по­правки в Symbolum Niceanum-Constantinopoliyanum[3] «[Я верую] во Святой Дух, Господа и Подателя жизни, исходящий от Отца. Вместе с Отцом и Сыном почитаю и поклоняюсь Духу Святому, изреченному устами пророков». Отец церкви Амвросий и некото­рые другие в IV—V веках дали богословское предвосхищение по­следующей католической формулы филиокве, которая впервые получила свое законченное обоснование на третьем соборе в То­ледо 589 года: «Святой Дух равным образом требует от нас почи­тания, причем следует научать, что он проистекает от Отца и Сына».

Символ веры Ошгщие конца VI столетия доказывает, что это учение почти одновременно укоренилось в галльской церкви. Свидетельства включения этого добавления в символ веры встре­чаются также в англосаксонских текстах последней четверти VII века. На упоминавшемся Франкском соборе в Жантии 767 года возникли споры между «римлянами и греками» о Святой Троице, формуле филиокве и о почитании икон. В источнике Libri Carolini, который прежде всего преследовал цель непринятия решений вто­рого Никейского собора 787 года и выражения критического от­ношения к соборным положениям о почитании икон, основной удар направлялся против патриарха Константинопольского Тарасия и его мыслей о том, что Святой Дух через Сына проистекает из Отца. Это утверждение подверглось осуждению как лжеуче­ние, бросающее вызов истине.

Для отцов Регенсбургского (792 год) и главным образом Франк­фуртского (794 год) соборов, увлекшихся опровержением и осуж­дением так называемого адоптианства, то есть учения, согласно которому Христос как человек может быть лишь приемным сы­ном Бога-Отца, именно формула филиокве имела решающее значение как доказательство безграничной божественности Христа в Святой Троице[4], которая одновременно опровергла его расщеп­ление на две сущности и, таким образом, отвергла адоптианство как таковое. Советчик Карла Алкуин по желанию своего госпо­дина составил трактат на эту тему, который в живой и ученой манере отстаивал франкский символ веры. В том же ключе аргу­ментировал свои взгляды на Сивидальском соборе 796—797 годов епископ Аквилейский Павлин, который даже потребовал от каж­дого выучить наизусть обогащенный тем самым символ веры во имя собственного спасения души. В отношениях с Римом этот важный вопрос в любом случае не вызвал особых разногласий, хотя в качестве символа веры матери всех церквей только апроби­рованный соборами символ, а именно без добавки о филиокве, пробивал себе дорогу.

Чрезвычайно актуальный вопрос вновь занял свое место в сознании богословов и самого Карла, толчок этому дала сфера, в которой непосредственно столкнулись греческое вероучение и его франкское толкование. В Иерусалиме разгорелся ожесточенный спор, о деталях которого мы достаточно хорошо информированы из нескольких посланий, адресованных папе и императору, из сборников материалов, например из характерного для римских нравов составлявшегося по памяти протокола, а также из жизне­описания грека Михаила Синкеллоса. Эти документы помогают пролить свет на сомнительное решение Ахейского собора 809 года.

Спор вокруг формулы филиокве был инспирирован гневны­ми обвинениями священника и монаха Иоанна из греческого монастыря Святого Саввы близ Иерусалима. Иоанн упрекнул франкскую конгрегацию монастыря на Элеонской горе именно в этом добавлении к символу веры как составной части божествен­ной литургии, квалифицировав данный факт как откровенную ересь. Кроме того, обличитель назвал всех франков без исключе­ния еретиками, скорее всего из-за того, что они бросили вызов второму Никейскому собору как общеобязательному Вселенско­му церковному собранию. После наступившего было кажущегося мира спор разгорелся с новой силой, причем патриарху Иеруса­лимскому не удалось примирить конфликтующие стороны. Иоанн ссылался на Symbolum Niceanum-Constantinopoliyanum, в то время как конгрегация Элеонской горы обращалась к высшему вероучительному авторитету папы римского, чтобы опереться на него в столь деликатном вопросе. В послании папе Льву III мо­нашествующие напоминают о том, что один из них, однажды сидя у ног Льва и монарха в капелле, то есть в Ахене, в произно-.симом нараспев символе веры услышал следующие слова: «...ис­ходивший от Отца и Сына» (то есть Святой Дух). То же самое произносилось в толкующей Священное Писание проповеди и в диалогах Григория Великого, а также в приписываемом святому Афанасию символе и в уставе ордена бенедиктинцев, текст кото­рого вручил им сам император.

Этот запрос поставил Святейший престол между двух огней, поскольку сам Рим в противоположность империи франков, Анг­лии и Испании продолжал использовать старый неизменный со­борный символ, и даже после 787 года формулировку патриарха Константинопольского Тарасия, подвергавшуюся резким напад­кам в Libri Carolini, о том, что Святой Дух через Сына проистека­ет от Отца, следовало для успокоения страстей воспринимать тол­ковательно, но ни в коем случае как добавление к первоосно­ве. В своем ответе Лев III настаивал на римском статус-кво, пере­правив вопрошавшим в Иерусалиме правоверный символ веры без вызвавшего столько споров добавления. Гонцы из Иерусали­ма, скорее всего представители монастыря на Элеонской горе, после этого прибыли в Рим с ответным посланием патриарха Фомы[5]. Заручившись подробным письмом понтифика, они от­правились к Карлу. Лев III, чье положение было несравнимо с влиянием его предшественника, не рискнул занять однозначную позицию, которая, с одной стороны, резко противопоставила бы его франкской церкви и ее хранителю императору Карлу, а с дру­гой признание формулы филиокве повлекло бы за собой отказ от римской традиции и, кроме того, осложнило бы, если вообще не перечеркнуло бы возможное сближение с Восточной церко­вью. Даже Адриан I предпочитал осторожно воздерживаться от богословских толкований Libri Carolini с отказом от решений вто­рого Никейского собора.

Таким образом, данная проблема переместилась на другую сторону от Альп — в Ахен. Карл не стал уклоняться от брошен­ного ему вызова и в ноябре 809 года созвал тот самый собор, которому было суждено заняться прежде всего вопросом проис­течения Святого Духа. Карл вновь обратился к окружавшим его сведущим носителям учености. Хотя Алкуин скончался в 804 году, его место заняли архиепископ Зальцбургский Арн, аббат монас­тыря Сен-Мишель Смарагд, епископы Орманский Теодульф, Базельский — Хейте и Регенсбургский — Адальвин, которые в более или менее компактном виде собрали воедино соответству­ющие библейские цитаты, соборные декреты, но прежде всего свидетельства отцов церкви, главным образом Иеронима и Августина, чтобы продемонстрировать богословскую несостоя­тельность формулы филиокве. Особенно тщательно отредакти­рованное и хронологически выстроенное обширное собрание до­казательных аргументов епископа Арна составило текстовую ос­нову так называемого Ахейского декрета о проистечении Свято­го Духа от Отца и Сына.

Тем самым решающим оказалось слово, прозвучавшее из Ахена, а не бесспорный авторитет Рима в вопросах вероучения, на главенствующее положение в котором Карл никогда не претен­довал, несмотря на глубоко укоренившееся в нем чувство ответ­ственности за судьбы церкви. Как аббат монастыря Сен-Рикье Ангильбер в 792 году повез в Рим решения Регенсбургского собо­ра, так теперь досточтимые посланники отправились в Вечный город, чтобы подтолкнуть папу к принятию окончательного ре­шения насчет формулы филиокве. Упоминаются в этой связи епископ Вормский Бернар, аббат монастыря Корби Адалард, в ту пору наиболее влиятельный деятель при дворе, а также эксперт по отношениям с Востоком епископ Амьенский Иессе.

Видимо, в первые месяцы 810 года в ризнице старого собора Святого Петра в присутствии папы и посланников состоялся «кол­локвиум», продолжавшийся два дня. Предание отразило его свое­образным образом. Представители императора положили в осно­ву своей аргументации текстовые свидетельства архиепископа Зальцбургского Арна, в духе которых понтифик и открыл этот диалог. Надо сказать, что данное мероприятие не принесло франк­ским представителям желаемого результата. Хотя римский пон­тифик дал понять, что разделяет точку зрения императора отно­сительно проистекания Святого Духа от Отца и Сына, тем не менее он не проявил готовности к расширительному вторжению в достопочтенный текст символа. Чисто софистически он считал, что не все относящееся к вере следует непременно включать в текст. Однако папа не привел в подтверждение своего взгляда никакого аргумента и пообещал собеседникам вернуться к затро­нутой теме на следующий день. Решение столь важных для госу­дарства франков проблем понтифик переложил на плечи императора, который, следуя примеру Римской церкви, должен был про­следить за тем, чтобы отныне во время мессы в пфальце символ больше не пропевали. «Если вы изымете символ из службы, то вслед за вами и все это отменят». На том и заканчивается столь своеобразное свидетельство.

Судя по всему, святой отец с облегчением воспринял отъезд неугодных посетителей. В доказательство своей правоверности, по свидетельству книги папств, понтифик велел отчеканить текст символа веры, разумеется, без добавления формулы филиокве, на трех серебряных пластинах, закрепленных на деревянных досках. Они были установлены по обе стороны склепа апостола Петра, а также в месте захоронения апостола Павла. Обе пластины в собо­ре Святого Петра содержали текст символа веры на греческом (!) и латинском языках, а экземпляр в соборе Святого Павла — толь­ко на латинском. Итак, франкская экзегетика споткнулась о пре­емника апостола Петра!

Несмотря на сдержанность Рима в вопросах веры в середине IX столетия, патриарх Константинопольский Фотий подхватил распространенную на Западе формулу филиокве как существен­ный элемент обвинения против Западной церкви. С тех пор дан­ная субстанция остается одним из главных элементов схизмы между обеими христианскими церквами. В заключение отметим, что эта расширительная формула была включена в Римский сим­вол веры лишь в 1014 году по настоянию императора Генриха II.

Ахенское собрание в ноябре 809 года целиком и полностью было посвящено обсуждению этого сложного богословского во­проса, так что из-за нехватки времени и напряженности повестки дня до обсуждения общих проблем церковного устройства и об­раза жизни клириков и монашествующих дело не дошло. Однако новейшие исследования, в особенности Арно Борста, позволяют утверждать, что, несмотря на нехватку времени, отцы собора ин­тенсивно обсуждали вопрос о концепции и построении энцикло­педии, основы которой, по-видимому, заложил еще аббат и друг Карла Алкуин, скончавшийся в 804 году. Эта так называемая эн­циклопедия представляла собой, насколько подтверждают руко­писные описания, главным образом собрание материалов по ле­тосчислению, то есть Venerabilis, в то время как средневековые энциклопедии в соответствии со своим названием действительно охватывали всю полноту или претендовали на полноту накоплен­ного знания. В этой связи можно напомнить об Исидоре Севильском или об ученом Рабане Мавре.

Конечно, после того широко известного солнечного затме­ния 1 апреля 740 года, которое внесло немалую путаницу в точ­ность датирования пасхальных праздников на основе расчетов, проделанных Бедой и Викторием Аквитанским, повсеместно воз­рос интерес к астрономическим наблюдениям и летосчислению. Однако пока рано было говорить о появлении принципиально новых моделей, сводивших бы в единую научную систему, так сказать, культовые данные и небесные явления.

Карл и Алкуин в своей переписке с трудом находили общий язык по элементарным проблемам, а в сохранившемся протоколе 809 года об ответах экспертов по проблематике летосчисления обсуждаются общеизвестные аспекты фаз Луны в марте и апреле и их значение для датирования праздника Пасхи. При этом со­держится указание на лекцию, «составленную достопочтенным аббатом Адалардом». В рукописях того времени, местом проис­хождения которых был монастырь Корби, прослеживаются фак­тические изображения разных фаз Луны. Но эти усилия не поро­дили должного энциклопедического импульса. Собирание извест­ного материала по проблематике летосчисления напоминает ско­рее свидетельства церковных авторитетов в связи с преодолением актуальных догматических проблем. «Имперский календарь» из монастыря Лорш, с большим апломбом представленный недавно Арно Борстом, не заслуживает такого претенциозного наимено­вания, ибо скорее всего оно объясняется близостью Карла к это­му королевскому монастырю, а также тем, что в календаре отме­чен день рождения императора.

Еще более примечательными, нежели эти усилия связать все культурные проявления эпохи с центральной личностью Карла и его двором, является то, что в этом календаре, как, впрочем, и во всех других, просматривается попытка обогатить древнее деление года на двенадцать месяцев главными христианскими праздника­ми, днями конкретных святых, астрономическими наблюдения­ми, данными летосчисления и впечатлениями от прочитанных произведений античных авторов, к примеру Naturalis historia[6] Плиния-старшего, а также осознать и понять как бы уже ставшие библейскими числа, меры веса и длины как проявление заданно­го божественного порядка на основе ученого знания и автопсии. Сюда же относятся наблюдения за небесными явлениями. Поводом для такого заключения стал главным образом 807 год, но вместе с тем конец 809-го и начало 810 года. Этот интерес, безу­словно, разделяли король и император. У Карла был серебряный стол «изумительной красоты и размера, на котором независимо друг от друга были нанесены три изображения — карта мира, кар­тина звездного неба и заключенные в окружности орбиты пла­нет». А Алкуин в своей монастырской школе в Туре специально для обучения юных клириков велел нарисовать красками своеоб­разное подобие небесного свода. Но изо всего этого делать вывод о законченной концепции «имперских календарей» или даже эн­циклопедий в связи с собором 809 года означало бы выдавать желаемое за действительное.

Сколько бы ни пытались «дистиллировать» поэтические ста­рания панегиристов в ахенском дворце или переписку интеллек­туалов со своим господином и хозяином в академию, своего рода «новые Афины», сколько бы ни говорили, что кодексы, которые можно привязать к Карлу и его двору, породили придворную школу как постоянно действующую структуру, и, наконец, сколько бы ни доказывали, что архитектурные реликты или даже награблен­ные памятники этой эпохи позволяют говорить о существовании придворного искусства, первоисходные ахенские инициативы при всем желании не дают основания для составления из них всеобъ­емлющей энциклопедии. Видимо, прав Эйнхард, когда он пишет лишь о том, что во всех своих многообразных усилиях Карл, соб­ственно говоря, не вышел за рамки «франкизации» и «христиани­зации» языческо-латинского календаря, называя по англосаксон­скому образцу месяцы соответственно событиям церковной жиз­ни или основным выполняемым сельскохозяйственным работам. Так, апрель стал месяцем Пасхи, а декабрь перекрестили в рожде­ственский месяц. Кроме того, Карл присвоил ветрам франкские названия. Но даже эта минимальная программа, связанная с пе­реименованием месяцев, споткнулась о традицию. Даже сборни­ки, содержащие принципы летосчисления, не смогли заменить центральное произведение Беды по проблематике времясчисления. Более чем спорным представляется вопрос о том, появились ли ученые труды Дикуила, и прежде всего его инновативная кос­мография, еще при жизни Карла и можно ли вообще связывать их со всем происходившим при дворе.

На протяжении осени и зимы в Ахене, несмотря на нехватку времени, появилось несколько капитуляриев, нацеленных на то, чтобы вплотную заняться проблемами церковной реформы. И вновь основное место в предписаниях занимает осуществление правосудия. На этот раз в центре внимания — правовой статус приговоренных к смертной казни, но затем помилованных. Им разрешается вести судебную тяжбу, но запрещается выступать в качестве свидетелей или даже в роли шеффенов. Учреждение ин­ститута шеффенов по праву считается важным нововведением в системе правосудия, которое связывают с именем Карла. Шеффены впрямую причастны к вынесению вердикта в качестве по­стоянных судебных заседателей; на фоне прежних, постоянно менявшихся обстоятельств в суде свежеиспеченные служители Фемиды действительно творят право. Этот институт делает став­ку на личную преемственность (и опыт) в процессе. В отношении получившего помилование выносится постановление, что в слу­чае совершения новых преступлений он должен предстать перед судом, причем ему не дозволено ссылаться на то, что (говоря юридически) он уже умер и поэтому не может быть привлечен к судебной ответственности. За это он должен подвергнуться соот­ветствующему наказанию.

Смертная казнь, во многом чуждая так называемому народ­ному праву (за исключением «оккупационного права» саксов), внедрилась в судопроизводство и в систему назначения меры на­казания через королевское право. Смертная казнь считалась ка­рой за оскорбление величества, например за «herisliz», то есть за дезертирство, ограбление церкви, убийство в церкви или неодно­кратное ограбление. Другие параграфы касаются отношения к раз­бойникам, которым никто не вправе предоставлять свой кров, если они объявляются вне закона графским судом. Также затра­гивается суть процессуального порядка. Графам не дозволяется привлекать к суду свободных, за исключением шеффенов и их вассалов, если рассматриваются дела, к которым они не причаст­ны. Свидетели должны давать показания или приносить присягу в трезвом состоянии, тщательно взвешивая характер показания по конкретному делу. По вопросу коррупции предусматривается косвенное порицание королевских эмиссаров, графов и шеффе­нов за отказ от возложенных на него обязанностей.

Две главы посвящаются юридическому урегулированию эко­номических отношений. По воскресным дням запрещается ры­ночная торговля, лишенная древней традиции. Недопустимо при­нуждение при переправе через реку по мосту с уплатой мостового сбора, если перевоз можно осуществить в другом месте. Равным образом, согласно обновленной версии Нимвегенского капитулярия, нельзя взимать дорожную пошлину в «чистом поле». В заключение излагается предписание касательно священнослужителей, которые откупаются освященным миро, чтобы избежать приговора суда. За это им отрубается правая рука.

Встречаются и «смиренные» пожелания, к примеру, проше­ния за благочестивых судей, фогтов, благочинных и шеффенов, исполняющих свое служение в духе справедливости, а не из ко­рыстолюбия, увеличить отчисляемую им долю от взимаемых де­нежных штрафов до одной трети от допустимой торговой сто­имости; нередко попадается предписание подводить под крышу помещение суда, чтобы заседания проходили и зимой и весной. Принесение присяги надлежит совершать в пфальце, тех же, кто отказывается от присяги, следует доставлять в королевский суд вместе с другими отступниками согласно скрепленному печатью ; письменному приказу монарха.

Этот капитулярий общего свойства был дополнен двумя слу­жебными инструкциями специально для королевских эмиссаров. В двенадцати или тринадцати отдельных параграфах лишь в об­щем виде излагаются неустройства того времени в юриспруден­ции, в церковном благочинии, хозяйстве и политике в твердой уверенности, что королевским эмиссарам, которым положено проявлять «достойную мужественность во всем», уже давно из собственного опыта знакомы преступные деяния. Еще раз указы­вается на ордалию, «суд Божий», главным образом в виде испытания крестом как средства обнаружения истины. По-видимому, это диктуется небеспочвенным недоверием к распространенной  традиции принесения присяги, что нередко оборачивалось клят­вопреступлением.

Из второго предписания следует отметить прежде всего три его отдельных раздела, выходящих за рамки вновь упоминаемых жалоб: в связи с решением Франкфуртского собора 794 года отказ от денежных расчетов карается именем короля штрафом в шестьдесят шиллингов или телесным наказанием, а епископам, графам и аббатам, в сфере власти которых обнаруживается этот деликт, грозит отстранение от должности, если с их стороны не выражается желание противодействовать такой практике. Второе предписание требует оказания всестороннего содействия коро­левским эмиссарам и прочим «добрым людям» по поручению монарха. И наконец, последняя глава посвящается процессуаль­ным моментам поведения иудеев и христиан в суде, причем христианам для доказательства достоверности их сведений, согласно салическому праву, достаточно трех свидетелей, а иудеям — че­тырех, восьми или семи ходатаев по собственному усмотрению. Кроме того, в этом разделе иудеям воспрещается заставлять хри­стианина работать на себя в воскресный день. При невыполне­нии этого требования иудей лишается оплаты, а христианин под­вергается наказанию, чтобы не подавал дурной пример другим. Откровенно антииудейский акцент в этом предписании отсутству­ет. Два десятилетия спустя архиепископ Лионский Агобард не раз имел повод проявлять свое несогласие в связи с проиудейской политикой Людовика Благочестивого и агитировать против нее, к неудовольствию двора и всех умеренно настроенных сил.

«СТРАШНЫЙ» 810 ГОД – ГИБЕЛЬ ЛЮДЕЙ,

ВОЕННАЯ ОПАСНОСТЬ, КРИЗИСЫ

810 год стал поистине настоящим «аnnus horribilis», то есть страшным, ужасным годом в долгом по протяженности правле­нии императора франков. Во внешнеполитической сфере новый год начался, в общем, ни шатко ни валко, по крайней мере на взгляд так называемых имперских хронистов, которые, как и в минувшем году, начинают свой отчет с относительно подробного рассказа о политике в бассейне Средиземного моря. Наместник Сарагосы Аморес согласился признать главенство франков, прав­да, без подписания соответствующего акта: неудача объясняется «многочисленными привходящими обстоятельствами». В запад­ном Средиземноморье спокойствие вновь было нарушено по вине сарацинов — они заняли сначала Сардинию, а потом и Корсику, сдавшуюся им без сопротивления. Последние успешные контр­атаки франков не привели к длительному избавлению островов от мавританского давления.

Между тем крупный успех записал себе в актив король Ита­лийский Пипин, в итоге, по-видимому, заставивший пойти Ви­зантию на попятную и тем самым дипломатически примириться со статус-кво двух империй. Эта уступчивость со стороны Вос­точной Римской империи объяснялась, однако, насильственной смертью энергичного Никифора и связанной с этим сменой вла­сти на Босфоре.

По свидетельству источника, король Пипин настолько был раздражен вероломством венецианских дожей, что отдал приказ атаковать поселение в лагуне с суши и с моря. По венецианским и византийским источникам, атаковавшим удалось занять вра­жескую территорию, а также с помощью военных кораблей выса­диться на островах (предположительно из Комачо), в то время как венецианцы окопались на Риалто и Маламокко, упорно сра­жаясь за каждый канал. Спустя полгода после значительных по­терь, причем с обеих сторон, дожи капитулировали и были вы­нуждены вновь признать свою зависимость от франков. Патриарх Иоанн, противник верного королю Фортуната, был смещен, и Фортунат опять занял свое место в Градо. Опьяненный собствен­ным триумфом, Пипин направил флотилию к далматинскому побережью, чтобы умножить там счет своим победам. Однако с приближением византийских кораблей под командованием пре­фекта Кефалонии Павла, еще в прошлом году сорвавшего планы Пипина, последний приказал немедленно приостановить опера­цию. Тем не менее подчинение Венеции франкам и италийскому влиянию создало предпосылку для грядущего дипломатического сближения императоров Востока и Запада, хотя хронист из Кон­стантинополя и обходит эти события стороной.

Между тем по достижении преклонного возраста император Карл сделал для себя вывод о бренности всего земного — «нас со всех сторон окружает смерть». 7 июня 810 года умерла его стар­шая дочь Ротруда, родившаяся от брака с королевой Гильдегардой. Ротруда, когда-то на короткое время обрученная с престоло­наследником и сыном императрицы Ирины — несчастным Кон­стантином, как и все остальные дочери, проживала под покрови­тельством отца-императора в отчем доме. Особенно в Ахене император, который, по убеждению Эйнхарда, не желал расста­ваться со своими «дщерями», не был столь уж щепетилен в отно­шении морального облика «коронованных голубок», от воркова­ния которых предостерегает биограф. Отец, после смерти своей последней супруги оказавшийся в окружении наложниц, сам едва ли подавал пример богоугодного и воздержанного образа жизни. Поэтому и Ротруда не сумела избежать неофициальных связей при дворе, став любовницей Рорикона, представителя известной аристократической фамилии, которая, имея графский титул, об­ладала значительным влиянием в дукате Мен, поддерживала кон­такт с монаршей семьей еще при жизни Пипина, отца Карла. В хрониках Рорикон начиная с 819 года упоминается как граф Реннский. Их общий сын носил имя Людовик, хотя, по мнению церк­ви, он считался внебрачным ребенком. Людовику была уготована блистательная духовная карьера — вначале в роли аббата монастыря Сен-Дени, Сен-Рикье и Сен-Вандрилл, а по ее завершении он сподобился стать заведующим канцелярией своего кузена Карла Лысого. Этой влиятельной фамилии в Нейстрии в конце IX сто­летия робертинцы в немалой степени были обязаны, правда еще несколько преждевременным, своим превращением в западно-франкское королевство.

К Ротруде особенно благоволил Алкуин, называя своей доче­рью. Он просил ее молиться за него, посвятив ей вместе с един­ственной сестрой Карла Гизелой, аббатисой монастыря Шелль, комментарий к Евангелию от Иоанна. В эпосе императора Карла Ротруда возглавляет монарших дочерей при выезде дворовой зна­ти верхом на охоту, а именно впереди Берты, Гизелы, Рудгейды и Теодерады: «Она статно гарцует на ретивом коне... над ее белоку­рыми волосами развевается аметистового цвета лента, на которой ярко поблескивают драгоценные камни; голову облегает золотая диадема, усыпанная дорогими украшениями, удивительной кра­соты мантилью скрепляет изящная брошь».

Смерть своих любимых детей Карл воспринимал без хлад­нокровия и величия духа, неизменно отличавших его во всех про­чих жизненных ситуациях. «Пиетет и скорбь заставили Карла прослезиться — от привычной невозмутимости и жестокосердия» не осталось и следа. Со страниц хроники предстает скорбный образ опечаленного отца. В этом разделе биографии Эйнхард до­стоверно представляет исходный оригинал — биографию римского императора Августа — в его абсолютно противоположном виде. Так, в отношении безнравственности ближайших родственников принципса, особенно дочери и внучки (обе — Юлии), сказано более чем резко и хлестко: «Смерть своих родственников он (Ав­густ) с ярко выраженным самообладанием воспринял как их по­зор». Карл же, наоборот, пресек всякую молву о поведении своих дочерей, «не допустив даже тени подозрения на этот счет», не­смотря на многократное разрешение от бремени незамужних кра­савиц. Таким образом, и с этой стороны пресекался даже намек на критику. Впрочем, когда Людовик Благочестивый взошел на трон, он сразу же принялся наводить порядок в ахенском дворце, который представлялся ему авгиевыми конюшнями.

Рождество 809 года и последующую Пасху Карл по традиции провел в Ахене. Имперские анналы считают данную информа­цию избыточной. Вместо этого они уже в который раз повеству­ют о таких небесных явлениях, как лунные и солнечные затме­ния; к данной теме биограф Эйнхард снова вернется в последней части жития Карла, чтобы по античному образцу представить эти явления как предвестники скорой кончины своего героя.

Весной 810 года до монарха, который «размышлял» о воен­ном походе против своего главного противника на севере, до­шла весть о том, что в Фрисландию вторглись 200 судов из «Норманнии». Высадившиеся отряды разорили выдвинутую в море цепь островов, а самих фризов разбили в трех столкновениях. В счет затребованной дани уже было выплачено сто фунтов сереб­ром. На этот раз король Готфрид остался дома. Роковое извес­тие вызвало у Карла приступ гнева: «Гонец настолько вывел монарха из себя, что он отправил во все земли эмиссаров с при­казом собирать войско, сам же Карл немедленно покинул дво­рец, чтобы сначала дать отпор флотилии, а затем переправиться через Рейн и уже на другом берегу близ местечка Липпенхем бросить в бой пока еще не объединившиеся отряды». Предполо­жительно в то самое время был отдан приказ перед лицом агрес­сии норманнов приступить к строительству кораблей и созда­нию флота на всех реках, впадающих в Северное море и в Ат­лантический океан. Согласно этому приказу, Людовик Аквитанский должен был исполнить волю императора на Роне, Гаронне и Луаре. Судя по всему, особого успеха такие мероприятия не имели, ибо один обращенный к эмиссарам капитулярий отра­жает в этой связи жалобу — «О лесе, необходимом для строи­тельства судов». Однако нам известно, что уже через год сам Карл проверял на реке Шельде в Генте, как работают его кора­белы, с целью повышения военной готовности империи. Здесь нет даже намека на разочарование.

На форпостах в Липпенхеме Карла настигла еще одна мало­приятная весть, которая хронисту показалась очень даже значи­тельной. В те дни приказал долго жить известный слон Абу-ль-Аббас (подарок недавно скончавшегося Харуна ар-Рашида) — без преувеличения настоящая достопримечательность ахенского зверинца, вдохновившая оформителей рукописей на ценные ини­циалы.

Когда отряды сошлись в единое войско, Карл, по свидетель­ству нашего хрониста, во главе объединенного контингента на­правился в земли саксов и севернее Вердена, на месте слияния рек Адлера и Везера и предполагаемой кровавой схватки, разбил свой лагерь. Учитывая серьезность нависшей угрозы, император на этот раз не стал передавать командование отрядами своему сыну Карлу, хотя тот и находился рядом с отцом. В Вердене в августе Карл выдал грамоту эльзасскому монастырю Эберсгейму и провел заседание суда, на которое явилась также целая делега­ция ободритов. Признавая главенствующий статус императора франков, они выразили пожелание назначить им нового правите­ля, поскольку год назад на их короля Дражко совершил покуше­ние один из вассалов Готфрида. Преемником Дражко стал Славомир. Судя по всему, Карл находился в укрепленном лагере на южной границе округа Вихмодии в ожидании дальнейших шагов Готфрида, о котором было известно, что он тоже пережидает со­бытия где-то на другой стороне рек Эльбы и Шлей.

В Вердене на правителя обрушилась масса разных вестей, часть которых его обрадовала, а часть глубоко взволновала душу. Была отведена угроза военного столкновения с датчанами, поскольку флотилия, разорившая и разграбившая Фрисландию, вернулась на Ютландский полуостров. Так что о длительном подчинении этого прибрежного региона и земель по периметру империи речь не шла. Кратковременные набеги с попутным захватом трофеев на десятилетия стали отличительной чертой викингов. Но еще более важным, чем отход противника, стало сообщение, что. чес­толюбивый и воинственный Готфрид стал жертвой чьей-то мес­ти. По франкским источникам, он хвастливо угрожал завоевать Ахен, подталкивая императора и его войско на открытую воен­ную конфронтацию. Менее отрадным было то, что вильцы, враж­дебно настроенные соседи ободритов в среднем течении Эльбы, несмотря на захват земель восточных саксов отрядами во главе с эмиссаром Одоном, овладели опорной крепостью Хобуки и раз­рушили ее.

Однако эти новости затмило сообщение о неожиданной кон­чине короля Италийского Пипина. По мнению потомков, Пипин по масштабности своего подхода к государственным делам и по­ниманию военного дела был ближе всего к отцу. Этот же вывод подтверждают стихотворные строки из так называемого Падерборнского эпоса. Если о монаршем старшем сыне Карле автор пишет всего лишь: «Из сопровождающей многочисленной сви­ты... Карл выделяется одинаковым именем с отцом, он скачет обычно на своем огненном коне», то Пипин удостаивается автор­ского комплимента: «За ним следует Пипин, нареченный в честь своего деда (!); он умножает славные дела своего отца, могучий воин, бесстрашный герой, с оружием в руках неодолим — таким он возглавляет свое несокрушимое войско. Пипин гарцует на коне, высокорослый, полный утонченного благородства, копна волос на красивой голове перехвачена золотым обручем». Король Аквитанский Людовик в этом разделе вообще не упоминается.

Пипин одержал значительную победу над аварами, доставив в 796 году своему отцу легендарные аварские сокровища. Совсем недавно он покорил Венецию, что стало предпосылкой нового сближения между Востоком и Западом. Пипин, который до 781 года носил имя Карломан в память о своем деде, родном брате Карла, скончался 8 июля на тридцать третьем году жизни в мес­течке южнее Альп. Тем самым император лишился своей основ­ной опоры на Апеннинском полуострове. Из порядка наследова­ния, который Карл тщательно разрабатывал целых четыре года, выпал главный стержень.

У короля Италийского остался сын Бернгард предположи­тельно 797 года рождения. Его имя указывало на отца двоюрод­ных братьев Карла — Адаларда и Валу. Старший Бернгард родил­ся от внебрачной связи Карла Мартелла с Рудгейдой. Такое имя в этом или переиначенном виде встречается среди потомков Кар­ла. Тем самым вновь подтверждается, что и в первые десятилетия IX века именно отцовское признание оставалось определяющим критерием, а не принцип брачного или внебрачного происхожде­ния ребенка согласно церковной доктрине. Кроме Бернгарда, Пипин оставил после себя еще пять дочерей, которых Карл велел перевезти в Ахен, где они пополнили его «голубятню».

О матери этих детей Пипина почти ничего не известно. В одном послании конца 796 года аббат Турский советует Пипину по примеру псалмопевца «утешаться женою юности своей», что вовсе не говорит в пользу или против законного брака. И когда биограф Людовика Теган десятилетия спустя называет мать Бернгарда наложницей, однозначно выявляется смысл этого доноси­тельства. Даже имя «Бернгард» не выражает четкого смыслосодержания, ведь внебрачный сын дочери Карла Ротруды, как и ее брат, был наречен Людовиком.

Поскольку Карл оставил за собой право вносить в свое поли­тическое завещание добавления и поправки, уже в следующем году он обнародовал новые распоряжения. Вновь пробил час аб­бата Адаларда из монастыря Корби. Он уже в мае председатель­ствует на заседаниях суда в Модене и Нонатуле. Кончина короля Пипина, погребение которого состоялось в миланском Сен-Амброжио, похоронила надежду Карла на бесконфликтный переход всего правления в руки трех опытных преемников, из которых двое уже почти три десятилетия управляли внешними территориями в королевском звании. Формальное и содержательное пере­оформление его преемства являлось, по-видимому, основным моментом дискуссии в последующие годы, которая вместе с во­просом о передаче императорского титула приобрела концепту­ально новое измерение.

На первых порах ощущалось отсутствие опытного наместни­ка, представлявшего бы франкские интересы на юге империи. Это стало очевидно, когда почти одновременно с делегацией из Кордовы при дворе появилось дипломатическое посольство из Константинополя. Все происходящее побудило императора (тем более что на северной границе обстановка вроде бы стабилизиро­валась) ликвидировать опорный лагерь на Везере и вернуться в Ахен, куда он прибыл в октябре. К личной беде монарха в том году добавилась чума крупного рогатого скота, обернувшаяся многочисленными бедами и дороговизной.

Из резиденции исходили капитулярии, содержащие важные приказы и назидания для эмиссаров-администраторов. Они вновь обнажили тревожное внутриполитическое положение, которое объяснялось не столько личной неспособностью монарха управ­лять, сколько структурным дефицитом правления. Тематически эти документы напоминают прежние увещевания. Осознание об­щей греховности и вины за сложившееся положение дел прояв­ляется главным образом в следующем заклинании: «Дабы воца­рились мир и справедливость в отечестве, как и в других главах предписано!» Еще в одном тексте как главное отмечаются упомя­нутый выше падеж скота и прочие испытания суть «общее бед­ствие, свалившееся на нас».

Специальное предписание характерным образом посвящено задачам королевских эмиссаров. И этот универсальный механизм контроля, рассчитанный на непосредственное воздействие на ад­министративные функции графов и епископов, явно не избежал кризиса, так как эмиссары или не располагали соответствующей полнотой власти и, стало быть, необходимым авторитетом, или под воздействием семейных или сословных интересов солидари­зировались с должностными лицами, предавая забвению возло­женные на них обязанности. При этом эмиссары как «сильные» личности призваны обеспечивать реализацию императорских при­казов, информируя двор о том, какие трудности встают на пути выполнения возложенных задач. Вместе с тем им не дозволено окружать себя людьми более низкого сословия, «неизменно стре­мящимися затягивать решение правовых дел», но рекомендуется подыскивать себе деятельных помощников. Кроме того, они имели право карать за отказ суда от возложенных на него обязанностей, оказывать помощь «бедным», взимать штрафы за нарушение юрис­дикции и определяемые мировым судом поборы и, наконец, доби­ваться открытия судопроизводства в отношении любого, «будь то человек господина императора или кто-либо из его сыновей или дочерей, или иных власть имущих в стране», сообщать о несо­гласных императору или налагать на них предусмотренный зако­ном штраф.

Не без влияния фрагмента из жития римского императора Августа, в котором Светоний сообщает о том, что цезарь часто до глубокой ночи продолжал судить, а с наступлением физического изнеможения приказывал относить свой паланкин к судейской трибуне, Эйнхард свидетельствует, что его герой принимал дру­зей не только пробуждаясь ото сна, но и по предложению пфальц­графа в присутствии истцов и ответчиков решал исход судебных дел даже в своих покоях «как в судилище», давая соответствую­щие указания и приказы в связи с конкретным делом на день грядущий.

Как нелегко порой складывалось исполнение обязанностей монарших представителей, показывает капитулярий 810-го или 811 года, устанавливающий даже смертную казнь для тех, кто с  применением силы или с помощью вооруженных отрядов пытается не допустить представителя в его административный район или же создает помехи для исполнения им возложенных на него обязанностей. Если не менее двенадцати свидетелей со стороны обвиняемого заявят в суде, что оказание сопротивления не вхо­дило в намерение ответчика, последний хоть и освобождается от высшей меры наказания, однако из-за вооруженного сопротив­ления монаршему представителю обязан уплатить штраф за нару­шение королевской юрисдикции. Эта правовая норма применима и к вассалам самого императора, если они претендуют на особые права по причине правовой близости к монарху. Также за нару­шение неприкосновенности жилища, связанное с разбоем и ма-одерством, разорение движимого и недвижимого имущества участников объявленного военного похода предусмотрено денежное возмещение размером тридцать процентов от суммы причинен­ного ущерба и, кроме того, уплата штрафа за нарушение королев­ской юрисдикции.

Эти предписания, касающиеся главным образом «грабителей», к которым следует отнести также разбойников с большой дороги, скрывающихся от суда беглых преступников и «странствующих людей» в самом широком смысле слова, короче говоря, каждого, кто является грабителем и «неверным франкам», доказывают, что, несмотря на учреждение института королевских администрато­ров, социальные столкновения нисколько не смягчались, а спо­койствие и порядок так и оставались недостижимой сокровенной мечтой. Разрушительные, отдалявшие от центра силы угрожали взять верх, а уход в состояние анархии заключительного этапа правления династии Меровингов приобретал черты реальности. Отдавая себе отчет в происходящем, король «обращался ко всем с евангельским назиданием, дабы ваши труды светили людям, про­славляя Отца вашего небесного». Судя по всему, такие молитвен­ные обращения никак не сказывались на нараставшей в государ­стве напряженности. Королевско-императорская власть несла значительные утраты и серьезные материальные потери.

В этом водовороте бедствий и смуты, отягощенном личным потрясением, внимание монарха переключилось на гостей из Кордовы и Константинополя. На посольство из эмирата, види­мо, сильное впечатление произвели действия наместника Амореса, взявшего Сарагосу и одновременно намекнувшего франкам на возможность союза. Поэтому гостям хотелось опередить Амореса своим появлением при императорском дворе. Если из согла­шения с Аморесом ничего путного не вышло, то теперь родился договор с эмиром аль-Хакимом — его основным содержанием стало перемирие, хрупкость которого подтвердило нападение на Уэску. По этой причине потребовалось обновление соглашения 812 года. Возникшая тогда граница Испанской марки с тех пор проходила южнее Барселоны, однако не доходя до «мокрой гра­ницы» по реке Эбро. На основе этого мирного соглашения сыну эмира Абдрахману удалось изгнать из Сарагосы якобы «франко­фила» Амореса и отбросить его в Уэску. В этом году уже вторич­но подверглась разорению Корсика, причем беззащитный остров и впоследствии не раз оказывался мишенью для ограблений со стороны сарацинов.

К соглашению с эмиром Кордовы добавилось заключение своего рода прелиминарного (предварительного) мира с влиятель­ным противником Данией, новый король которой Хемминг (пле­мянник короля Готфрида) стремился к заключению мира с сосе­дом при условии признания сложившегося политического ста­тус-кво и, таким образом, выхода франков на другой берег Эль­бы. Сама процедура заключения мира произошла во время встречи франкской и датской делегаций на Эйдере. Ведение переговоров было возложено на делегацию графов во главе с Валой, который, являясь единокровным братом аббата монастыря Корби Адаларда, сыном Бернарда и жительницы Саксонии, приходился еще и единокровным двоюродным братом императору. При дворе Вала стал преемником Адаларда, который после кончины Пипина при­нял на себя административные обязанности в Италии.

По истечении этого договора священник Геридак, рукополо­женный епископом Трирским, по-видимому, был направлен в Хаммабург (ставший впоследствии Гамбургом) — центр миссио­нерской деятельности на территориях на другом берегу Эльбы. По всей вероятности, ему отводилась кафедра епископа специ­ально по миссионерству, но он вскоре умер. Его потенциальную епархию принял епископ Бременский Виллирих, который после окончательного умиротворения саксов в 805 году совершил за­фиксированную в анналах инспекционную поездку в Дитмаршен (Мелдорф). Однако наличие христианства здесь было зафиксиро­вано только более чем два десятилетия спустя — во время понти­фиката Ансгара, пока в 845 году очередное внезапное нападение датчан не покончило с этим юным насаждением на франкской почве.

СИГНАЛЫ О ПРИМИРЕНИИ С БОСФОРА

Таким образом, Карл заключил перемирие или даже мир со всеми агрессивными приграничными племенами своей империи. Исключение составляло Беневенто — фактор нестабильности по периметру Италийского королевства и папского патримония. Несравненно более серьезной, чем Беневенто, представлялась нерешенная проблема «государственно-правовых» отношений с Византией в контексте территориальных споров в Адриатике. Повторное сближение Востока и Запада, религиозно-политиче­ский аспект которого был подготовлен, несмотря на франкское сопротивление, на втором Никейском соборе 787 года, хотя и прекратилось в результате свержения императрицы Ирины в 802 году, однако не было полностью перечеркнуто в связи с военны­ми столкновениями и даже приобрело теперь серьезный новый импульс.

Складывалось впечатление, что императору Никифору уда­лось-таки найти общий язык с франкским «императором варваров», соперничавшим с Византией на побережье Западной Ад­риатики. Такому позитивному развитию событий, несомненно, способствовало то обстоятельство, что король Пипин сумел под­чинить себе Венецию, важный торговый центр, где пересека­лись многообразные контакты между империей на Босфоре и Апеннинским полуостровом, причем особенно лавирование по­следних дожей, по-видимому, вызывало откровенное неудоволь­ствие при дворе в Константинополе. Византийский двор, не­сомненно, стремился к устранению этого раздражителя. В лю­бом случае в 810 году византийский император направил к Ита­лийскому королю Пипину своего эмиссара спатара Арсафия. С одной стороны, предмет переговоров мог ограничиться Венеци­ей, но с другой — император мог побаиваться самим фактором направления официальной делегации «девальвировать» своего не­давнего противника на Западе, который считал себя вправе но­сить такой же титул, как и правитель на Босфоре, ибо тем са­мым, по крайней мере косвенно, было бы подтверждено равен­ство титулов. В любом случае посреднический разговор на более низком уровне, касавшийся исключительно вопроса о передаче Венеции (и Далмации), не мог не затронуть хотя бы вскользь проблему «двух императоров».

Заручившись посланием и устными инструкциями, спатар высадился в Италии. Но он не мог знать, что его партнер по переговорам король Пипин 6 июля отправился к праотцам, в результате чего миссия высокого представителя оказалась под угрозой срыва. Карл, которого спешно поставили в известность о прибытии византийской делегации, не допустил такого пово­рота событий и незамедлительно пригласил сановника к себе в Ахен. Тот прибыл во дворец в конце 810 года. Поскольку Арсафий не обладал полномочиями, достаточными для заключения обширных и обязательных соглашений, в начале 811 года он был отправлен домой вместе с франкской делегацией, возглав­ляемой Хейте, епископом Базельским и аббатом монастыря Рейхенау, графом Турским Гуго и лангобардом Лионом, который теперь считался «экспертом по итальянским делам». Граф Гуго происходил из семьи эльзасских герцогов Этихонов. При Людо­вике Благочестивом (наряду с графом Матфридом Орлеанским) он сделал блестящую политическую карьеру и даже стал тестем императора Лотаря I. В 824 году перу ученого епископа и аббата Хейте, видимо, принадлежала резкая критика порядков того вре­мени, причем его не смущал авторитет Карла, неразборчивость в половых связях которого он обличал. Что касается Айо, он известен лишь как лангобардский бунтарь, вновь принятый ми­лостиво при дворе.

В делегацию еще был включен дож Обелир, который «из-за предательства был смещен, отправлен в Константинополь и там выдан своему (!) господину». Не без основания так называемые имперские анналы свидетельствуют о заключении мира, суть ко­торого определяет прежде всего отказ франков от Венеции. Одна­ко этот отказ распространялся также на прибрежные города Истрии и Далмации, как резонно добавляет биограф Эйнхард.

Об обстоятельствах и прелиминариях этого акта о заключе­нии мира мы узнаем кое-что из официального послания Карла императору Византии, которое, очевидно, было передано сме­шанной делегации. В нем как в зеркале отражаются восприим­чивость и надежды правителя франков, свойственные прежде всего его императорскому достоинству. Своего соперника Карл называет «братом» и таким образом с точки зрения протокола ставит себя в один ряд со святым Василием, что, по мнению Эйнхарда, характеризует Карла как великодушного и благород­ного человека, который путем посылки многочисленных высо­кородных эмиссаров своим долготерпением преодолевал зависть «римских императоров». Однако в политическом самопонима­нии Византии мог быть только один «римский» император: пре­емник Константина и Юстиниана как наследник цезарей. Карл же, наоборот, по ироничному выражению монаха Феофана о вероотступнике, патриархе римском Льве, помазанном с головы до пят, «смешном и противоречащем любому происхождению во имя искупления своих собственных долгов», оставался для греков, как формулирует хронист, и впредь всего-навсего «ко­ролем франков» или лишь «Карлом».

Послание как первое донесенное преданием свидетельство, адресованное императором Запада своему визави на Востоке, пред­ставляет собой стилистически безупречный, дипломатически сба­лансированный и тщательно отделанный образец Сарtatio benevolentiae[7], которое льстит получателю, располагает его к себе, но одновременно предвосхищает согласие, которое еще только предстоит достичь в будущих переговорах. Эти строки отражают характерную черту психики Карла. Так, император Запада во имя исполнения общей задачи пребывает в ожидании содействия Христа Иисуса, «именем которого мы наречены», и надеется, «что таким образом мы доведем начатое нами до честного и полезного кон­ца». Вместе с тем в послании излагается предыстория этой миссии, перед которой поначалу стояла лишь одна цель — достичь двора Италийского короля. Послание прежде всего демонстрирует, в ка­ком состоянии духа пребывал Карл из-за неудачи его посольства, в 803 году добравшегося до Константинополя лишь после сверже­ния Ирины и после безуспешного пребывания там вынужденного отправиться в обратный путь. С тех пор Карл, «словно затаившись в норе», находился в ожидании ответа через гонца или в виде по­слания. Теперь, после встречи со спатаром, он надеется на выяс­нение еще нерешенных вопросов и на скорый ответ. Послание заканчивается настоятельным замечанием, чтобы «Всемогущий Господь Бог вдохнул волю к миру в сердце Твоей любви, как мы того возжелали». Карл без промедления дал инструкции своим ле­гатам и, невзирая на все колебания, «отправил их навстречу Твое­му наполненному любовью братскому расположению».

Не вызывает сомнения: Карл видел поставленную цель — осу­ществлять свое правление в качестве равноправного императора наряду с «братом» в далеком Константинополе. Как бы в качестве аванса он уже пошел на отказ от Венеции и от городов на Адри­атическом побережье. В этих же целях Карл велел препроводить ко двору византийского императора нерешительного дожа, чтобы подвергнуть его наказанию, в то время как его брат находился в Заре (Далмация) как бы в положении изгнанника.

В согласии с Арсафием Агнелл стал преемником дожей. По решению народного собрания его резиденция была перенесена в глубь материка, в Риалто, где Агнелл приказал построить дворец дожей. После завершения переговоров Венеция получила возмож­ность расширить свою функцию посредника в отношениях меж­ду странами Ближнего и Среднего Востока, с одной стороны, и странами Западной Европы, с другой. На первых порах Венеция стала несравненной «светлостью» под сенью Византии: «Так при­знание новой империи старой оказалось основой величия Вене­ции» (Лудо Мориц Хартман). Правда, профранкское влияние в Венеции возрастало по мере того, как смена власти в лагуне соче­талась с процессом возвращения преданного Карлу и недавно смещенного патриарха Фортуната в Градо.

Поздней весной 811 года Карл провел в Ахене рейхстаг (сейм), который по своей содержательности и динамике стал важнейшим событием заключительного этапа правления Карла. Очевидно, в непосредственной связи с расчисткой политических структур на Адриатическом побережье Карл урегулировал не только скрытый спор между епископом Аквилейским Максентием и его старым соратником и доверенным лицом архиепископом Арном Зальц-бургским относительно разграничения их епархии на территории Каринтании, в последующем — Каринтии. Карл вновь высказал­ся в пользу «мокрой границы» по реке Драва, включив южную  часть региона Аквилея в состав Северного Зальцбурга без ущерба для прав владения отдельных церквей на другом берегу. Согласно более позднему документу, еще король Пипин примерно в 796 году выпустил постановление о проведении этой границы, подтвержденной в 803 году его отцом. Видимо, это всего лишь пред­положение, хотя и весьма лестное.

«Связь Карла с практикой», которая одновременно охватыва­ла должную оценку диагностических способностей его советни­ков, не в последнюю очередь проявляется в том, что он отказы­вался от материального изучения изложенных аргументов обеих сторон при появлении объемных притязаний на миссионерских территориях. Он не мог дать критическую оценку ни прежним провинциальным решениям, на основе которых регион Каринтии якобы был включен в состав патриархата, ни более поздним папским привилегиям в пользу Зальцбурга, «так как мы не желаем объявлять их правомочность (авторитет) ни ошибочной, ни сомнительной, поскольку над одним правовым актом довлеет возраст (временной фактор), а над другим — величие и благород­ство Римской церкви». В пользу определенного преобладания Зальцбурга в спорном регионе говорили весьма значительные миссионерские усилия, исходившие с середины VIII века от епис­копа Вергилия и баварских герцогов и получившие свое последнее видимое проявление в факте создания монастыря Иннихен в 769 году. Возможно, что обретение митрополичьих прав на епархии в пределах Истрии Аквилея одновременно восприняла как импульс для расширения своих действий и прав в северном на­правлении уже вне бассейна Дравы. В любом случае Карл разру­бил гордиев узел этих церковно-политических споров. Как бы в утешение Максентий Аквилейский получил из рук императора дарственную. Она касалась главным образом владений, когда-то принадлежавших двум братьям, которые участвовали в восстании герцога Ротгауда 778 года и погибли на поле брани. Эти объекты имели теперь хозяйственное значение для храма в Аквилее, раз­рушенного и затем заброшенного готами и аварами.

«ЧАСТНЫЕ» РАСПОРЯЖЕНИЯ КАРЛА: ЗАВЕЩАНИЕ

В связи с переговорами о судьбе Адриатического побережья Карл, который, видимо, все еще испытывал глубокие пережива­ния из-за смерти короля Италийского Пипииа, велел составить свое «завещание», полный текст которого разработал и стилизо­вал Эйнхард.

Поскольку епископ Базельский Хейте возглавил направлен­ную в Константинополь делегацию, отправившуюся в путь в на­чале года, и кроме того, по крайней мере четверо графов, став­ших свидетелями возникновения этого документа, весной 811 года находились на Эйдере с целью заключения мира с датчанами, текст завещания скорее всего родился в первые недели 811 года, хотя вовсе не исключается добавление в него некоторых имен по случаю проведения имперского собрания весной того года.

Эйнхард, который обычно не отходит от оригинала, в отли­чие от жития императора Августа завершает биографию Карла, за исключением краткого дополнения, последним предписанием Карла. Вместе с тем он не упускает возможности подчеркнуть, что хотя правитель франков намеревается составить завещание, чтобы его дочери и сыновья от наложниц в определенной степе­ни тоже стали наследниками, этого, однако, не произошло под воздействием разных обстоятельств и, может быть, из-за сопро­тивления определенных сил.

Тем не менее появилось детальное предписание относитель­но использования движимого имущества монарха как части его в качестве дарения среди живущих с момента объявления, но кото­рое может быть выдано пользующемуся покровительством без материального изменения лишь после смерти завещателя. Другая часть движимого имущества распределяется роst mortem[8] с при­совокуплением к первому дарению. Тем самым юридическая сделка в целом могла вступить в силу только после смерти императора.

Если свою последнюю волю Карл облек не в форму римского завещания, а представил в виде краткой папской грамоты, это, очевидно, определялось его намерением распорядиться лишь сво­им движимым имуществом, детали раздела которого (соответству­ющие объекты и группы объектов) содержались в списке. Послед­ний был призван разъяснить наследникам, что им следует разде­лить между собой подобающим образом без споров и противоборства после повсеместной «надлежащей и разумной» раздачи подаяний. Что же касается содержательной стороны предписа­ния, оно заключается главным образом в обильном пожертвова­нии на помин души (еlemosyna) в пользу церкви и бедных. Эти подаяния значительно превосходили уже тогда утвердившийся уровень «свободной части», предназначавшейся для духовных учреждений (и неимущих) и обеспечивавшейся из общей наслед­ственной массы.

Таким образом, прямые наследники Карла получили лишь малую долю от богатого «движимого имущества» императора. Эта процедура соответствовала кровным желаниям Карла, который, по-видимому, в своей щедрости продолжал семейную традицию. В конце концов им же самим инспирированная история меценских епископов Павла Диакона, возникшая в восьмидесятые годы VIII века, повествует о том, что предок Карла Анзежизель, один из сыновей святого Арнульфа и, стало быть, основатель новой королевской династии, в отличие от своего брата Клодульфа от­казался от собственной доли отцовского наследства в пользу церк­ви. Согласно пророчеству отца, ему вернулось за это несравненно больше, чем он отдал, «и в этом заключалась отеческая благодать, что из его потомства сформировались сильные и смелые мужи. Поэтому такой род и породил королевство франков». Если верить Павлу Диакону, он воспринял эту домашнюю традицию от само­го Карла.

Итак, грамота, начинающаяся с «правоверной» формулы Свя­той Троицы, содержит подробнейшее описание условий распре­деления, его процедуры вплоть до окончательного выделения до­лей пользующимся покровительством, а также определяет роль свидетелей и гарантов юридической сделки. Детально расписан­ный характер действия и сам дух предписания отражают принци­пиальную позицию Карла, которая прослеживается в подавляю­щем большинстве его королевских и императорских постановле­ний: ничто или лишь немногое предоставлять случаю, иначе от­крывается простор для непредсказуемых и непланируемых вещей. Так, эта «Последняя воля» наполнена духом политического заве­щания 806 года, который не случайно проявляется в повторении терминов «divisio» и «ratio», то есть «раздел» и «исчисление» или «расчет», и одновременно придает волеизъявлению правителя за­конную силу. Данный документ постольку приближается к рим­ской правовой норме, поскольку он в объективном воспроизве­дении определяет завещателя согласно привычному титулованию, содержит датирование в соответствии с годом воплощения Хрис­та, годами правления в качестве короля и императора, а также в соответствии со средневековым пятнадцатилетним циклом. Прав­да, без указания конкретного дня. Кроме всего прочего, прилага­ется список свидетелей и гарантов. Материальная сторона заве­щания, предусмотренная распределительная масса слагается из «сокровищ и имущества, наличествующих в тот день в его храни­лище».

Часть распоряжения, вступающая в силу немедленно в каче­стве дарения, выдача которого, правда, откладывалась до смерти завещателя и одновременно составляла собственное пожертвова­ние Карла на помин души, касалась всех обнаруженных в тот указанный день ценностей из золота и серебра, драгоценных кам­ней и королевских облачений. Эта масса, включая «королевские сокровища», подлежала разделу на двадцать одну долю. Эти доли предназначались для двадцати одной митрополии империи и после смерти монарха подлежали выдаче «его наследникам и друзьям», то есть его доверенным лицам, для передачи соответствующему архиепископу в качестве подаяния, предназначенного для его церкви. Мало того, Карл, по аналогии с разделом церковной де­сятины, распорядился насчет раздела этого пожертвования на помин души таким образом, что архиепископ получил одну треть, а епископы две трети от общей массы. В результате столь велико­душного благочестивого пожертвования правитель обеспечил себе в будущем всеобъемлющую молитвенную поддержку на благо спасения собственной души. Эту поддержку создали в том числе монашествующие обителей, которые постоянно и щедро одари­вал правитель.

Указанные доли от обшей массы император тщательно хра­нил в ящике, сундуке или тайнике в разложенном, запечатанном виде, снабдив каждую долю именем соответствующего получате­ля. Список возглавляли митрополичьи резиденции Рима, Равен­ны и Милана, а венчали Тур и Бурж. Между первыми и вторыми находились Кёльн (резиденция его постоянного главного капел­лана Гильдебольда), Майнц, Зальцбург и Трир. В этом списке впервые встречаются все бывшие архиепархии его необъятной империи, к которым в 813 году добавился еще Нарбонн на побе­режье Септимании. Создание или возрождение столь крупных церковных округов стало итогом проводимых Карлом церковно-политических реформ. В результате императорское правление обрело жесткий корсет, одновременно позволивший преодолеть прежнее состояние франкской господствующей церкви, распола­гавшей вплоть до восьмидесятых годов VIII века лишь одной митрополичьей резиденцией в Меце или Сансе. К тому же после получения палии как видимого знака особого достоинства от лица папы римского патриарх Запада устанавливал длительную, в том числе и юридически значимую, связь с соответствующими архи­епископами. Правда, в связи с этим разделом римский понтифик не удостоился особого положения с претензией на соответствую­щую долю от наследной массы. Хотя папа занимает ведущее мес­то, опережая соперничавших с ним Равенну и Милан, речь шла о своего рода почетном «первенстве»; это звание воспринималось как «имперский епископ» в пределах империи правителя фран­ков. Папство как всеобъемлющий и своеобразный институт цер­ковной истории Запада еще не достигло того положения над мит­рополиями и церковными собраниями (и королем!), которое после так называемого спора об инвеституре на многие века превратит Римскую церковь в духовную юридическую и политическую ин­станцию.

Право на третью часть основной наследной массы император пожизненно оставил за собой (на собственные нужды). Правда, после его кончины или «в случае его добровольного отказа от светских благ» — очевидно, в монашеском звании — соответству­ющее имущество подлежало разделу на четыре части, из которых одна опять-таки отходила митрополитам, вторая — семье в узком смысле слова, третья по христианскому обычаю предназначалась неимущим и, наконец, четвертая доля как своего рода завеща­тельный отказ («легат») причиталась на непосредственное пропи­тание дворцовой прислуге мужского и женского пола.

Хотя в духовном космосе средневековья цифровая символика играла немаловажную роль, принципы раздела имущества, при­вязанные к священным числам «три» (Троица, триединство) и «четыре» (четыре книги Евангелия по именам их создателей — апостолов Матфея, Марка, Луки и Иоанна; четыре главные доб­родетели по Платону: мудрость, смелость, благоразумие, спра­ведливость), отвечали практическим подходам Карла сообразно, по-видимому, скорее трезвым потребностям, нежели какой бы то ни было мистической нумерологии.

Доля, причитавшаяся семье, получила, на удивление, точное определение. Получателями становились «его дочери и сыновья, сыновья и дочери его сыновей»; в конкретном случае это означа­ет, что правом на наследство обладали не только его сыновья Карл и Людовик, а также дочери, родившиеся от браков с Гильдегардой и Фастрадой, пока они еще были живы, но и сын и дочери из числа потомков недавно скончавшегося Италийского короля Пипина, то есть Бернгард и его пять сестер. Если в этом, наверное, нельзя усматривать строгое указание на их легитимность, тем не менее данное положение следует расценивать как надежное свидетельство того, что эти дети были «приняты» не только их отцом, но и дедом и теперь рассматривались как равно­ценные наследники.

В любом случае характерным оказывается «право представле­ния внуков и внучек», которое было известно далеко не каждому так называемому обычному праву. Если по прошествии десятиле­тия бурной истории, когда родившиеся в законном браке дети представлялись необходимыми для преемства монархии, Эйнхард философствует о тщетности усилий Карла по составлению «заве­щания» в пользу своих дочерей и сыновей, рожденных наложни­цами, очевидно, имея в виду Дрогона, Гуго и Теодориха, то за этим вполне могла бы скрываться косвенная критика монаршего преемника Людовика Благочестивого, который, отказываясь от воли умершего отца, исключил участие сестер и сводных братьев в наследстве.

Эта третья основная доля, которая хотя и делилась на четыре части, но, несмотря на семейную долю, опять-таки преимуще­ственно отходила церкви и неимущим, также включала золото и серебро, в свою очередь, составлявшие собственно королевские сокровища, на обладании которыми и зижделись щедрость и, сле­довательно, престиж правителя. Сокровища Карла, по масшта­бам сравнимые разве что со сказочными сокровищами Нибелунгов, слагались из легендарных трофеев, добытых в военных похо­дах против аваров (так называемое «кольцо аваров»), из дани по­коренных племен и таких пограничных земель, как Беневенто, из государственных даров папы, эмира и халифа, а также из ежегод­ных «добровольных» даров его аристократии в знак лояльности и преданности. К этой сокровищнице, вызывавшей восхищение современников, следует добавить «все бронзовые и железные со­суды и предметы вместе с оружием и одеждами, а также всякую прочую ценную или малоценную домашнюю утварь, например портьеры, одеяла, стенные ковры, фетр, кожу, уздечки с набором и все прочее, что окажется в тот день в кладовой и в его гардероб­ной, чтобы, таким образом, еще более умножить доли этой треть­ей части, а также подаяние среди страждущих». В этом инвентарном перечне отражается также наличие элемента роскоши в жиз­ни чрезвычайно немногочисленного высшего слоя, каменные дома которого в Южной Галлии и в Италии отличались соответствую­щим пышным интерьером.

В этом контексте особого внимания удостаивается капелла, то есть «что предназначается для совершения богослужения». Речь идет о помещении, в котором хранятся Сарра, полумантия свято­го Мартина — важнейшая франкская святыня, а также прочие мощи и многочисленные культовые предметы как обязательный элемент для совершения богослужения с участием монарха. За все несли персональную ответственность придворные капелланы. Эта капелла представляет собой религиозный и духовный центр королевского института во главе с архикапелланом. Тогда им был архиепископ Кёльнский Гильдебольд, которого ввиду значимос­ти капелл пришлось освободить от его обязанностей в резиден­ции. По поручению монарха капелла выполняет также функцию канцелярии и писарской, готовившей разные грамоты. Здесь хра­нятся предметы сакрального назначения, к примеру, служебни­ки, евангельские тексты, материалы по гомилетике, сборники церковных песнопений, литургическая утварь и, разумеется, бес­ценные святые мощи. Все это, «собранное им самим и его отцом, не подлежит никакому разделу». Если же обнаружатся предметы, сосуды, книги и «прочий декор», о которых точно известно, что они, согласно монаршей воле, не подлежали передаче в распоря­жение капеллы, «то желающий может приобрести их за соответ­ствующую цену». И такой подход считается средством повыше­ния доли подаяния для неимущих по христианскому обычаю.

Последним в ряду этой информации общего порядка оказалось следующее указание: «Равным образом он составил распоря­жение относительно книг, которых в его библиотеке набралось великое множество. Желающие иметь книги могут приобрести их за справедливую цену. Вырученные от продажи средства пусть пойдут на пользу неимущим». К немалому удивлению потомков, Карл не был настоящим библиофилом — он и в случае собствен­ной смерти вовсе не стремился на длительное время сохранить собрание своих книг. Карл не ощущает привязанности к тому, что пожирает ржа и моль. Он без колебаний жертвует древние рукописи из библиотеки или их денежный эквивалент на помин души, несмотря на тот факт, что даже в последние недели перед смертью с помощью ученых мужей не прекращал работать над языковым усовершенствованием библейских текстов.

Намеченное рассредоточение книгохранилища Карла неиз­менно вызывало раздражение потомков, что, однако, опреде­лялось не совсем верным представлением о библиотеке импе­ратора.

Давно не прекращаются разговоры о придворной библиотеке, а также о придворной школе или даже дворцовой школе, плоды которых, в особенности известные старинные рукописи, состав­ляли, по-видимому, основу этой библиотеки. Таким образом, книгохранилище Карла по количеству и качеству приблизилось к библиотеке герцога Августа в Вольфенбюттеле или даже к импе­раторской венской библиотеке и хранимым в ней фондам. Карл стал коллекционером книг, настоящим библиофилом. При более детальном рассмотрении вопроса, в данном случае предания, сразу становится ясно, что с именем Карла фактически связаны две (!) известные, украшенные миниатюрами рукописи, заказчиком ко­торых он был (однажды вместе со своей супругой Гильдегардой). Это Евангелистарий Годескалька, созданный писарем в период между 781 и 783 годами, и Псалтырь Дагелайфа, предназначен­ный для пацы Адриана I, скончавшегося в 795 году и, предполо­жительно, так и не получившего сей дар. Эта так называемая при­дворная школа была привязана к Ахену. Тем не менее король Карл «исполнял свое высокое служение» (по выражению Алоиса Шульте) по крайней мере до 795 года в основном в кочевом ста­тусе без постоянной резиденции. Следовательно, эти рукописи едва ли могли быть написаны в Ахене, ибо Карл только в середи­не девяностых годов IX столетия выбрал этот пфальц, в том числе из-за его термальных источников, в качестве своей зимней рези­денции и принялся его расширять.

По приказу короля возникло еще одно произведение без ил­люстраций — сочинение грамматических текстов Петра Пизан-ского. Оригинал до сих пор сохранился и по титулу заказчика также приходится на время правления Карла до 800 года. К числу этих немногих бесценных рукописей относится и Евангелие, воз­никшее, по преданию, в Ахене, хотя Бернгард Бишофф считает, что оно могло появиться на свет уже после смерти монарха. От­голоском тех времен следует считать также Библию из сокровищ­ницы римской Валичеллианы. По своему происхождению она связана с дошедшим до нас стихотворением Алкуина, написан­ным па указанию Карла. Если опираться исключительно на сти­листический анализ рукописей, происхождение которых связы­вают с придворной школой, например, из Трира (Ада), Суассона, Шелль (известная школа под началом сестры Карла Гизелы!) или монастыря Сен-Рикье, то эти шедевры, равно как и Евангелие Лорша, которое упоминается уже в старейшем собрании рукопи­сей, вполне могли возникнуть на местах, тем более что между отдельными монастырями и епископскими писарскими существо­вали весьма оживленные обмены. Уже упомянутый Бернгард Би­шофф в итоге пришел к выводу, что «на протяжении двух-трех десятилетий, в общем, можно насчитать более десяти пар рук, а это представляется весьма ограниченной основой для того, чтобы составить себе представление о масштабах придворного сочини­тельства на фоне ярко выраженной общественной активности (!)». Впрочем, Бишофф вынужден признать, что явная неодинаковость отдельных групп письменности «в немалой степени затемняет» дальнейшее формирование письменного стиля в «придворной писарской».

Современные термины «придворная школа», «придворная писарская» и «придворная библиотека» в столь же малой степени доказывают внутреннюю сущность подобных институтов, в ка­кой «придворная библиотека», сосредоточившая любые письмен­ные свидетельства о жизни монарха, претендует на право имено­ваться центральным книгохранилищем Ахена.

Литературные потребности двора были весьма многообразны. Капелла, по-видимому, располагала богатым собранием бесцен­ных литургических рукописей. Ей подчинялась «канцелярия»(вме­сте с «архивом») в виде своеобразной «деловой библиотеки», в которой хранились главным образом папская декреталия, всякие правовые акты и «сборники образцов документов и писем». Не исключено, что там же располагалось некое подобие «школьной библиотеки». В ее фондах были произведения античных класси­ков и отцов церкви, которые использовались на занятиях по «три-вию» (грамматика, риторика, диалектика) и «квадривию» (ариф­метика, геометрия, астрономия и музыка). Обучение происходи­ло в крупных монастырях уровня Корби или Рейхенау. Карл, как и аристократы его империи, велел обучать основам наук своих сыновей и дочерей, а также внука Бернгарда и его сестер, а кроме того, приближенных, как Ангильбера (из монастыря Сен-Рикье) или Бенедикта (из монастыря Аниан). При этом главным счита­лись изучение добротной латыни и упражнения по чтению.

Следует также учитывать, что одним из наиболее значитель­ных и обширных литературных произведений, возникших в ок­ружении монарха и одновременно по его желанию, было так называемое Орus Karoli contra synodum[9], ранее именовавшееся Libri Carolini, возникшее в период между 791 и 793 годами без всякого влияния придворной библиотеки, но при участии ученого Теодульфа Орлеанского, по-видимому, пользовавшегося книгами епископской библиотеки Регенсбурга, в основном же цитировав­шего собственные источники, которые представляли ошибочно именуемую мозарабскую, а скорее, староиспанскую библейскую и литургическую традицию.

Фактически библиотека Карла, судьба которой была решена в 811 году, являлась «частным» книжным шкафом, хотя и солид­ных размеров. Среди прочих книг в нем присутствовали произве­дение Августина «О граде Божьем», которое имел обыкновение перечитывать Карл, другие «классики», вероятно, Naturalis historia Плиния, ну и, безусловно, Ветхий и Новый Заветы, Псалтырь и многочисленные сочинения придворных авторов, в особенности поэтические, никак не связанные с «Гомером» (Ангильбер) и дру­гими литераторами, а также достаточно серьезные трактаты, ав­торами которых были Алкуин или Павлин Аквилейский.

Эти книжные сокровища не поддаются количественному под­счету, тем более что крупнейшие библиотеки того времени (здесь опять достойно упоминания книгохранилище монастыря Корби) считали своим достоянием менее полутысячи рукописей. Карл стремился к продаже «частной библиотеки», а не к ликвидации всех книжных собраний на местах.

Особое место среди сокровищ и движимого имущества за­нимали три серебряных и «один очень большой и особенно тя­желый золотой стол». Четырехугольный серебряный стол, на ко­тором был изображен город Константинополь (подарок из Ви­зантии?), вместе с долей из монарших сокровищ предназначал­ся собору Святого Петра в Риме, а обладателем еще одного стола круглой формы с изображением Вечного города должна была стать Равеннская епископия, давно соперничавшая с Римом. Ну а третий стол представлял особо утонченную ценность, поскольку его столешница состояла из трех кругов, согласно более поздним анналам монастыря Святого Бертина изображавших Землю и ее атмосферу в духе системы Птолемея, орбиты планет и систему неподвижных звезд, что свидетельствовало о высокой оценке астрономических интересов обладателя данного произведения искусства. Этот стол вместе с золотым столом добавлялся к трети вступавшего немедленно в силу пожертвования на помин души, предназначаясь для наследников, а также для подаяния неимущим.

Из этих сокровищ Людовик Благочестивый якобы оставил за собой лишь состоящий из трех кругов стол «из любви к сво­ему отцу, но который он все-таки разобрал и вырученные деньги пожертвовал на спасение души отца». Старший сын Людовикзи соправитель Лотарь I в 842 году на пике своих распрей с брать­ями забрал из Ахена этот неповторимый шедевр вместе со все­ми королевскими сокровищами и ценностями ахенского ка­федрального собора, распорядившись распилить ценное про­изведение искусства, а вырученные средства раздать своим сто­ронникам. О судьбе золотого стола, как и обоих серебряных столов, ничего не известно. Подарки Риму и Равенне, судя по всему, были сделаны не просто так. Не исключено, что импе­ратор, указывая на Константинополь, призывал преемника апо­стола Петра к сплочению христианской ойкумены, а архиепис­копа Равенны — признать верховенство Рима, которому долж­на была подчиниться и церковь бывшего экзарха и наместника Италийского Василия.

Цифровая символика средневековья, по-видимому, просле­живается в списке свидетелей, приложенном Карлом к «этому предписанию и этому приказу». В нем содержатся также имена гарантов, доверенных лиц и даже потенциальных «исполните­лей завещания». Общее число свидетелей — тридцать, то есть в десять раз больше «священного числа» «три». Список возглавля­ют семь архиепископов, ибо «семь» также считается «священ­ным числом». В этой семерке первое место занимает архиепис­коп Кёльнский, одновременно архикапеллан и поэтому высшее духовное лицо при дворе. За ним следуют митрополиты Майнца и Зальцбурга, к которым примыкают духовные собратья из Рейм­са, Безансона, Лиона и Арлеса. Епископ Трирский Амалар в списке отсутствует, поскольку, видимо, еще не получил палию из Рима. За митрополитами следуют три епископа: Теодульф Орлеанский, поэт и богослов из Испании, «эксперт по Риму и Иерусалиму» Иессе Амьенский и епископ Базельский Хейте, одновременно аббат монастыря Рейхенау, который сразу после составления этого акта отправился в Константинополь, а также епископ Вальтгауд Льежский. За этими князьями церкви вы­страиваются аббаты важнейших королевских монастырей: Фридугиз из Турской обители, Адалунг — монастырь Лорш, Ангильбер — Сен-Рикье и впервые упоминаемый в тогдашних источ­никах Ирминон из монастыря Сен-Жермен-де-Пре. С его име­нем ошибочно связывают самый обширный сеньериальный спи­сок хозяйств периода раннего средневековья; он прекрасно со­хранился, содержит не менее десяти тысяч имен крепостных крестьян и поэтому остается самым важным источником для исследования наречения крестьян эпохи раннего средневековья. О самом Ирминоне мало что известно; если судить по имени, он мог быть выходцем из семьи Ирминона, имевшей отноше­ние к династии Каролингов (Мец — Трир).

Этим князьям церкви противостоят пятнадцать представите­лей имперской аристократии в лице влиятельных графов. Тем самым обеспечивается баланс сил между духовной и светской элитой, члены которой, как правило, происходили из одних и тех же семей, что оказывалось как бы двойной поддержкой для тро­на. Империя Карла не являлась ни скрытой формой теократии, опиравшейся на высшее духовенство как пособников в исполне­нии своей воли, ни явно военного толка управлением народами как совокупностью сторонников. Франкское королевское прав­ление ориентировалось на унаследованные библейские образцы и прежде всего на Давида и Соломона, а также на христианские максимы осуществления власти в сочетании с духовным пастыр­ством, что и породило неповторимый тип королевского правле­ния, которому было суждено утвердиться в средние века (и по их прошествии).

Список мирян возглавляет Вала, наиболее влиятельный дея­тель при дворе, вместе со своим единокровным братом Адалар-дом. Есть основания считать, что при восхождении на трон в Ахене после кончины отца Людовик Благочестивый был вынуж­ден считаться с влиятельностью обоих братьев. Среди других графов, имена которых лишь в отдельных случаях связаны с оп­ределенными семействами, значатся (будущий) префект Бава­рии Аудульф и граф Стефан Парижский. Его мать Ротруда, судя по имени, могла бы иметь родственные связи с правящим до­мом. Граф Унруок — дед будущего императора Беренгара и отец Эберхарда, маркграфа Фриульского, завещание которого, дати­рованное 867 годом, тоже приобрело определенную известность. Граф Бурхард мог бы оказаться коннетаблем, одержавшим в 807 году победу над флотилией норманнов; Эркангар — это граф в округе Брейс. В 826 году Герольд становится преемником своего дяди в Баварии или в Остмарке. Берон, по-видимому, тот же граф, который правил в Барселоне, а Грокольф мог бы оказаться герольдом где-нибудь в районе среднего течения Рейна или со­стоять в родственных отношениях с архиепископом Майнца Рикульфом.

Как бы то ни было, «завещание» императора засвидетельство­вано и гарантируется представителями духовной и светской руко­водящей элиты, которые как Аmici, то есть друзья, формировали антураж стареющего правителя и вместе с наследниками должны были четко исполнить его последнюю волю.

Хронист Эйнхард завершает своеобразную биографию Карла кратким замечанием: «И все это незамедлительно после кончины отца с величайшим тщанием велел исполнить его сын Людовик, следовавший за ним по божественному зову, после того как про­смотрел бревиарий». Последующие источники разделяли оценку Эйнхарда, хотя нельзя не заметить, что, к примеру, Теган, один из биографов Людовика, и Нитгард, внук Карла и свидетель, опи­савший последующую гражданскую войну, упоминают лишь раз­дел части наследства Карла, причитающейся наследникам, между Людовиком и его сестрами, обходя молчанием Бернгарда вместе с сестрами.

После происшедшего с юным италийским королем, смерть которого ускорила развал правления Людовика, двор, видимо, счел уместным никак не реагировать на столь неприятное обстоятель­ство. И если Нитгард затем подчеркивает, что причитающуюся ему как наследнику долю (скорее всего серебро в монетах) Людо­вик так же разделил на три части, то в этом нет ничего особенно­го, поскольку преемник был вынужден расстаться с первой долей «в связи с захоронением» своего отца. Дело в том, что захороне­ние и связанные с ним последующие события требовали финан­совых вложений. Поэтому своего рода аванс представлялся весь­ма уместным. По свидетельству нашего источника почти три де­сятилетия спустя, остальные две части он вернул для раздела их «между собой и своими сестрами от законного брака (!)». Едино­кровных братьев, «пребывавших еще в юном возрасте» — Дрогона, Гуго и Теодориха, — он объявил «сотрапезниками», а своему племяннику Бернгарду «присудил Италийское королевство». Лю­довик исполнил волю Карла и по отношению к своему племян­нику Бернгарду, на которого в этой связи пока не упало и тени какой-либо неправомерности.

«КРИТИЧЕСКАЯ ИНВЕНТАРИЗАЦИЯ В ЦЕРКВИ И МИРЕ»

При подготовке Ахейского собрания весной 811 года, оче­видно, использовались списки вопросов по целому кругу дел, обсуждение которых представлялось Карлу крайне важным. Не кто иной, как крупный знаток истории церкви Альберт Гаук, Оха­рактеризовал эти вопросы и частично связанные с ними иронич­ные экспликации следующим образом: «Это были самые жесткие и язвительные высказывания, дошедшие до нас». О якобы стар­ческом разочаровании перед лицом явно безутешного положения дел не может быть и речи! Складывается впечатление, что импе­ратор переходит в контрнаступление, разбирая своих врагов по косточкам. Разговоры с епископами, аббатами и графами ведутся не вкупе, а раздельно, дифференцированно, что было характерно вообще и для других собраний, например для Франкфуртского собора 794 года. Такой подход обеспечивал в определенной сте­пени упорядоченное течение переговоров.

Через все текстовые свидетельства красной нитью проходит всеобъемлющий вопрос: «Действительно ли мы христиане?» Как обеспечить нарастающий процесс превращения «смешанного об­щества» в «царство Божие»? Как сделать реальностью видение Августина, которым зачитывался император Карл? При этом на первый план выдвигается главный вопрос о причинах не «оказа­ния помощи», особенно когда речь идет о воинском призыве и защите отечества. Почему миряне то и дело препятствуют свя­щенникам в исполнении их служения? Не надо ли обсуждать, в какой мере епископам и аббатам дозволено вторгаться в светские дела, а мирянам в духовные? Вместе с тем уместно поставить воп­рос относительно образа жизни и нравов духовных пастырей, призванных быть примером для народа. Этот же вопрос касается белого духовенства и монашествующих. Имеет ли право на суще­ствование монашеское сообщество, не подчиняющееся уставу ордена бенедиктинцев? Наблюдалось ли вообще подобное в Гал­лии до введения предписания отцов церкви? На все вопросы на­прашивается положительный ответ. Несмотря на «смешанные правила», соблюдение которых, несомненно, осложняло желае­мое единообразие монашеского существования, против чего рья­но выступали главным образом первые соборы Людовика Благо­честивого, отстаивая абсолютный приоритет устава ордена бене­диктинцев.

Еще один текст, связанный с Ахенским собранием, напоми­нает о заповеди, провозглашенной в предыдущем году, о соблю­дении трехдневного поста в целях самопознания и христианского углубления в самого себя. Это требование содержалось еще в по­слании епископу Гербальду Льежскому от 805 года. Произошло ли осознание столь глубокой по значимости материи? И вновь список вопросов, адресованных епископам и аббатам и вместе с тем достаточно откровенно и порой иронично требующих от них оправдания их образа жизни. Эти вопросы призваны помочь уяс­нить суть Священного Писания не только для священнослужите­лей, но и применять его постулаты для обучения других. Как уда­ры молота обрушивается на головы прелатов вводный призыв «постигать», своего рода «крещендо» (по выражению Ф.Л. Гансхофа): «Что, по сути дела, значит — покидать мир? Чем тогда покидающие его отличаются от остающихся в нем? Может быть, исключительно тем, что не носят оружия и публично не связаны семейными узами? Покинул ли мир тот, кто каждодневно и неус­танно приумножает свое состояние, любым путем, любым обра­зом убеждая блаженством царства небесного или угрожая вечны­ми адскими муками, именем Господа или какого-либо другого святого лишает бедных, равно как богатых, по причине их недо­статочной учености и осмотрительности, имущества движимого и недвижимого, а также причитающегося им по закону наслед­ства, тем самым подталкивая многих из них к совершению от нужды преступлений и злодеяний, побуждая к воровству и грабе­жам?» И далее в продолжение затронутой темы: «Как тот покинул мир, который от алчности и жажды обладания вещами, имеющи­мися у другого, с помощью денег подстрекает людей к клятво­преступлению и лжесвидетельству, обращаясь при этом не к бо­гобоязненному фоггу, а к тому, кто жесток, алчен и бессовестен, кого при совершении очередного приобретения интересует не вопрос «как», а лишь «сколько»?»

Далее речь идет о переносе святых мощей, возведении храмов и благочестивых пожертвованиях, которые с благословения епис­копов служили только росту собственного влияния. Не без сар­казма император поминает духовных лиц, продолжающих дер­жать вооруженные отряды и обладающих независимым наслед­ственным имуществом, и.иронично просит их дать соответствую­щее разъяснение на этот счет. Особое внимание уделяется теперь и святому таинству крещения. Этой темой всерьез занимался Карл, о чем свидетельствуют многочисленные послания и экспертизы архиепископа Санского Магнуса, архиепископа Аквилейского Максентия и архиепископа Лионского Лейдрада. Так, монарха интересует, «кто же тот сатана или супостат, проискам и пышно­сти которого мы бросаем вызов при совершении крещения». Кроме того, он с нескрываемой иронией пытается выяснить, «в каком каноне или в каком наставлении отцов церкви сказано, что кому-то против собственной воли можно определить судьбу клирика или монаха. Или в какой проповеди Христа или одного из его апостолов говорится, что следует формировать в церкви сообще­ство из недовольных, незваных или недоброжелателей, будь то каноник или монах?»

Можно представить себе лица князей церкви, к которым об­ращены упомянутые выше вопросы. Принимая во внимание мно­голетние усилия Карла по составлению и распространению авто­ризованных древнехристианских служебников и средневековых собраний проповедей, в том числе Священного Писания, по об­щей популяризации типовых богослужебных текстов и церков­ных песнопений по римскому образцу, а также учитывая явное стремление к возведению новых и восстановлению старых цер­ковных строений и поддержанию их сносного существования, особую остроту приобретает следующее высказывание, в котором император допускает, что «несовершенство песнопений представ­ляется нам более терпимым делом, чем несовершенство образа жизни. И хотя позитивно то, что церковные строения отличают­ся своей красотой, все же нам кажется, что изящество и блеск благих нравов предпочтительнее изящества и блеска архитектур­ных строений». Многое, почти все, должно предстать в новом облике, если есть желание следовать Христу и апостолам; многое из того, что пробивает себе дорогу, нельзя, как и прежде, практи­ковать бездумно. Христианизация общества исчерпывается во внешних проявлениях, духовный статус монахов и монахинь за­стывает в привычных жизненных формах, а причастность к свет­ским делам значительно превосходит усилия в преемничестве Гос­пода и в следовании Его заповедям. Однако эти проявления зла представляют собой угрозу обществу и самим основам его суще­ствования, поэтому здесь требуется помощь.

Многие жалобы, изложенные в столь акцентированной фор­ме в 811 году, например участие в светских делах, обряд креще­ния, отвержение дьявола, принятие духовного звания малоподхо­дящими для этого людьми, приобщение к монашескому состоя­нию, — все это в 813 году нашло широкий отклик на крупных провинциальных соборах, которым вновь пришлось разбираться в сложных проблемах истинно христианского существования, причем их итоговые решения предположительно были бы вклю­чены в особой значимости реформаторский капитулярий, чему, однако, помешала кончина императора в 814 году.

Третий документ посвящался вопросам дезертирства и отказа от воинского призыва. Общие высказывания опрошенных гра­фов и эмиссаров можно сравнить'С глобальным извинением. Так, епископы, аббаты и их фогты утверждают, что обладают над сво­ими «подзащитными» такой же ограниченной властью, как и над прочими людьми. В подобном же духе высказываются графы от­носительно «раgenses», жителей своего административного окру­га. Тем самым иммунитет ни церкви, ни графства оказался не в состоянии обеспечить надежный призыв. Приводятся и другие аргументы отказа от призыва и, стало быть, дезертирства: ограб­ление неимущих духовными и светскими сановниками или же их уполномоченными; передача независимого наследственного иму­щества (аллода) епископам, аббатам и графам во имя того, чтобы в качестве крепостных, не отягощенных публичной властью, из­бежать довлеющей над ними воинской повинности. Другим вы­ходом для «бедных свободных» была возможность попасть в об­слугу власть имущих в качестве сокольничих, егерей, мытарей, пробстов или деканов. Иные избегали воинской службы, посколь­ку, деликатно говоря, «смогли дать», то есть не поскупились на взятки. Еще одна категория уклонялась от графского призыва на том основании, что они подчиняются только эмиссарам импера­тора. И наконец, еще одна группа утверждала, что, будучи «людь­ми» королей Пипина и Людовика, они готовы служить только этим монархам, возложив участие в воинском призыве на плечи других вассалов.

Это является свидетельством центробежной тенденции в слу­жебных отношениях, особенно в условиях консолидации феода­лизма. Как сеньериальная власть отдаляла королевство в качестве командной инстанции от крестьянина — пехотинца, так и феода­лизм — от кавалериста, что породило процесс, который в суще­ственной степени наложил на средние века печать феодализации общества. В том же духе воспринимается отговорка тех, кто отка­зывался выполнять предъявляемые к ним требования, утверждая, что просто-напросто присоединялись к своим «сеньерам», то есть к господам, которые мирно оставались дома. Иные же предпочи­тали покровительство феодала, чтобы не участвовать в военных походах. Складывается впечатление, что даже убийство родствен­ников не считалось таким уж редким преступлением в целях ук­лонения от тягостной повинности.

Все более явная тенденция неохотного исполнения воинской обязанности вылилась в откровенное неисполнение приказа, вы­званное недостаточной боеготовностью, которая ввиду отсутствия надежды на солидные трофеи и лишилась всяких стимулов. Зама­ячившие на горизонте признаки исходившей от норманнов воен­ной угрозы только усугубили всеобщую усталость от.войны.

ВОЕННЫЕ КАМПАНИИ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ИМПЕРИИ

Надо сказать, что Карла, видимо, не очень смутили скудные результаты выяснения и причин и побудительных мотивов, при­ведших к возникновению столь плачевных условий.

По окончании собрания в Ахене император сформировал три отряда. Несмотря на региональный принцип формирования, на­грузка на отдельные «призывные районы», по-видимому, оказа­лась весьма значительной. Да и вытекающих из этого проблем, как свидетельствуют почти одновременно обнародованные капи­тулярии, было предостаточно. Один отряд, форсировав Эльбу, выступил против лионов и расселившихся к востоку от них сла­вянских племен, которые до того вместе с вильцами противосто­яли ободритам, причем разрушению подверглась восстановлен­ная крепость Хобуки. Заключение мира с датчанами обеспечило большую свободу действий на противоположном берегу Эльбы, где вскоре были отмечены первые миссионерские усилия, фор­постом которых оказался Гамбург.

Еще один воинский отряд был направлен в Паннонию. Здесь под началом постоянно сменяющихся вождей селились остатки аваров. В 805 году Карл предоставил им эти земли между реками Дунай, Раба и озером Нойзидлер-Зе. Аварам угрожали славян­ские племена, что, по-видимому, и побуждало их вождей напо­минать о себе в Ахене. О подробностях этой кампании нам ниче­го не известно, равно как и о возглавлявшем отряд военачальни­ке. Не исключено, что эта задача была возложена на графа Ге­рольда, охранявшего формировавшуюся тогда Остмарку на участке между притоком Дуная Энсом и Венским лесом, а 26 ноября 811 года в Ахене добившегося от императора грамоты в отноше­нии монастыря Нидералтайх. В этом документе речь шла о дарении земли в аварском регионе. Почти одновременно по приказу «командующих» вожди аваров и славян предстали в Ахене перед Карлом, который в духе согласия урегулировал спорные вопросы, другими словами, предоставил славянам как минимум равноправ­ное управление на придунайских совместных территориях, Это урегулирование не было виртуальным. Ведь не случайно Оrdinatio imperii 817 года, кроме Баварии, Каринтании и Богемии, упоми­нает еще аваров и славян, селившихся восточнее Богемии и при­знававших правителем Людовика Немецкого. Лишь в 822 году эти земли оказываются в прямом подчинении у франков, чему предшествовало прекращение действия языческой конституции.

Третий театр военных действий правитель франков открыл в середине 811 года против бретонцев, которые, по сведениям Эйнхарда (в данном случае он лишь перефразирует свидетельство имперских хроник), якобы были повержены еще в 786 году. Во­енный поход 811 года подтверждает беспочвенность этого утвер­ждения. Действия франков и тогда не были чрезвычайно успеш­ными; положение оставалось неустойчивым до тех пор, пока ста­раниями Людовика Благочестивого в 818 году не произошли ре­шительные перемены.

Видимо, одновременно из Аквитании с целью повторной осады Уэски в поход отправился отряд под командованием монаршего эмиссара Гериберта. Скорее всего это произошло с молчаливого согласия эмира Кордовы, который туда же сослал своего заклято­го врага, бывшего наместника Амореса из Сарагосы. Надо ска­зать, что и эта экспедиция особого успеха не имела. Разорив ок­рестности Уэски, отряд бесславно вернулся домой.

ИНСПЕКЦИЯ ФЛОТИЛИИ

НА АТЛАНТИЧЕСКОМ ПОБЕРЕЖЬЕ И НА ШЕЛЬДЕ

Во второй половине года Карла тоже не было в Ахене. После имперского сейма (рейхстага) он направился на атлантическое побережье, чтобы в Булоне самому ознакомиться с уровнем во­оруженности флота, в отношении чего он распорядился годом раньше. В Генте на берегу Шельды он решил провести инспек­цию построенных там судов. Все говорит за то, что тогда же Карл посетил в аббатстве Святого Рихария монастырь Сен-Рикье, где недавно многоречивые споры о Святой Троице, включая форму­лу филиокве, получили воплощение в каменных церковных строениях. Именно там монарх ощутил потребность душевного обще­ния со старым знакомым Ангильбером, отцом своих внуков Нит-гарда и Арднита. .

В Булоне-сюр-Мер Карл позаботился о том, чтобы восстано­вить сохранившийся еще со времен его античного «предтечи» Калигулы, но пришедший в негодность маяк, определявший пункт отправления с материка в Британию и являвшийся символом по­беды. Здесь, по-видимому, реставрационным работам способство­вали интерес монарха к мореплаванию и его тяга к чтению. Маяк простоял несколько веков, рухнув окончательно лишь в 1644 году.

В Булоне Карл распорядился подготовить два значительных капитулярия, посвященных вновь и главным образом воинскому призыву и попыткам ограничить действие уже упоминавшихся центробежных сил путем принятия некоторых контрмер. В соот­ветствии с этим каждый свободный крестьянин обязан участво­вать в воинском призыве, если он не желает выплачивать в пол­ной мере штраф размером в шестьдесят шиллингов; если он от­казывается и от призыва и от уплаты штрафа, то может быть за­ключен в долговую тюрьму до погашения долга. На наследственное имущество и на самих наследников это по крайней мере времен­ное ограничение не распространяется. Указанный выше штраф за неуважение юрисдикции монарха графу взимать не разрешает­ся, даже под предлогом потребности, например, в извозе или в предоставлении пристанища. Правда, после взыскания королев­скими эмиссарами обеспечивается претензия на возмещение од­ной трети от изъятой суммы. Штраф нельзя взыскивать также в форме земельных владений и холопов (!). Эквивалентным выра­жением денежного штрафа могут быть благородные металлы, пред­меты одежды, оружие, животные и прочие полезные вещи, по­скольку сокращение экономического достояния этих средних слоев не отвечает интересам императора. Королевские вассалы, облада­тели honores, то есть земельных наделов и должностей, свое опоз­дание на смотры, предшествующие военным походам, должны компенсировать говением и воздержанием от употребления вина и мяса в зависимости от количества пропущенных дней.

Это была, очевидно, суровая и нелюбимая мера наказания, которая, однако, уже в преддверии походов против аваров в 791 году уступила место платежам наличными. Дезертирство, как и прежде, карается смертной казнью. Особое наказание предусмот­рено за пьянство в военных походах, к ответственности привле­кается и тот, кто провоцирует на это. Служащие при королевском дворе вассалы, хоть и пользуются бенефициями в виде земельных участков и не принимают участия в военных экспедициях, в свою очередь, не должны удерживать собственных вассалов, предо­ставляя их в распоряжение графских военных отрядов.

Что касается обязательства по воинскому призыву, складыва­ется впечатление, что со временем наметилась явная неопреде­ленность относительно требуемого материального вложения, ко­торое опять-таки срочно нуждалось в нормировании. Так, согласно одной старой инструкции, снабженной соответствующим тексто­вым разъяснением, военнообязанный должен иметь при себе оп­ределенный запас съестных продуктов, достаточный соответствен­но на три месяца, а также оружия и предметов одежды сроком на полгода. «Мокрые границы» проходят по Луаре, Рейну и Эльбе. На другом берегу Луары ориентиром для экспедиции в Испанию служат Пиренеи. Поэтому если кто-либо призывается с террито­рий, расположенных между Луарой и Рейном, при пересечении одной из этих пограничных рек должен иметь при себе провиант, достаточный на срок от трех месяцев до полугода. Этот расчет показывает, что общий воинский призыв мог обеспечиваться и благодаря удаленным регионам необъятной империи, хотя в це­лях снабжения кавалерии фуражом и тылового обеспечения отря­ды формировались главным образом из населения, проживающе­го в непосредственной близости от театра военных действий.

Внимание монарха привлекают и отряды, формируемые из призывников. Графам запрещается освобождать от воинских обя­занностей более двух своих служителей. Превышение установлен­ной нормы карается наложением штрафа, за уплату которого несут ответственность графы. Оружейный арсенал церквей подвергается строгому контролю. Епископам, аббатам и аббатисам запрещается передавать или продавать чужакам кольчуги и мечи. Этими видами оружия могут распоряжаться только вассалы, то есть собственные отряды, формируемые из своих людей церквами и монастырями. Эти вассалы, отчасти постоянно жившие на монастырской земле, отчасти нашедшие на ней приют («саsatiert»), достаточно хорошо известны нам из более поздних анналов монастырей Корби и Сен-Рикье, где приводятся впечатляющие цифры.

Поклоняясь ангелу-хранителю и памятуя о непреходящей опасности, Карл выпускает в Булоне предписание, касающееся королевской службы на судах. И здесь подлежат призыву «seniorex», предводители вассалов, которые во всеоружии должны ожидать монаршего приказа.

К этому капитулярию, посвященному конкретным актуаль­ным проблемам правления, добавляется еще один документ, ко­торый явно перекликается с выпущенным в период пребывания Карла на атлантическом побережье и также относится к катего­рии указов, посвященных проблематике «государственной влас­ти». Если важнейшей заботой Карла в эти месяцы было осуще­ствление воинского призыва, то сразу после решения этого жиз­ненно важного вопроса перед монархом вновь встали проблемы исполнения наказания и подсудности, что в итоге служило обес­печению принципа справедливости. Во избежание противоправ­ной волны процессов Карл устанавливает сроки рассмотрения споров, решаемых в судебном порядке. Согласно новому подхо­ду, не допускается более возвращения к судебным делам, связан­ным с периодом правления его отца Пипина. Правовые конф­ликты между епископами, аббатами, графами и прочими власть имущими должны слушаться в императорском суде, чтобы эти споры не стали основанием для приостановления надлежащего судебного разбирательства и, следовательно, лишения неимущих шанса добиться справедливого приговора. Также пфальцграфу как представителю монарха в королевском суде дозволено помогать добиваться справедливости только неимущим, но не власть иму­щим и сановникам, могущим использовать его в своих целях и намерениях. Выступающие в суде свидетели должны отбираться графами и эмиссарами, причем подкуп свидетелей карается вы­сокими штрафами.

Деятельность судей в судебной инстанции ниже графской ограничивается низшей юрисдикцией, не позволяющей выносить ни смертный приговор, ни решение об утрате свободы или о на­ложении штрафа в форме изъятия земли и холопов. Все эти ас­пекты остаются в компетенции суда графов и королевских эмис­саров.

К этому вопросу добавляется еще один, а именно понятное желание иметь представление о пожалованных бенефициях и о лицах, пользующихся долями этих экономических объектов. К их числу относятся светские и духовные сановники, равно как и королевские вассалы. В том же духе опять-таки выдержан монар­ший приказ о важности информации относительно того, кто рас­ширяет свой аллод за счет аренды земли.

Текст возвращается к упущениям в судопроизводстве. «За­висшие», или, точнее сказать, не доведенные до завершения су­дебные дела впредь должны слушаться как бы в ежеквартальном ритме под председательством королевских эмиссаров. В зимнее время на такое слушание отводится январь, весной — апрель, ле­том — июль и осенью — октябрь, а в остальные месяцы свои обя­занности исполняет граф. Кроме того, королевские эмиссары вместе с графами обязаны проводить судебные заседания четыре раза в четырех разных местах. Это нововведение привело не толь­ко к серьезному уплотнению графика судебных слушаний, но и фактически подчинило графскую юрисдикцию надзору королев­ских эмиссаров как представителей монарха, разумеется, при на­личии возможности реализации этих постановлений на практике. Кроме того, на монаршего представителя возлагается обязанность собирания издревле причитающихся королю процентов и штра­фов, а также соответственной отчетности перед двором, чтобы правитель мог распорядиться поступившими доходами.

Текст завершается приказом эмиссарам — вновь привести «народ» к присяге на верность 802 года, доведя до его сознания смысл и суть этой клятвы, «которую они нам должны сохранить», как это им когда-то было внушено.

Из этих документов видно, что королевские эмиссары все больше становятся серьезной опорой для монарха, который вме­сте с ними пытается активно вторгаться не только в правовые вопросы, но и в проблему воинского призыва, чтобы сохранить и укрепить основы общества, интересы которого находят свое выс­шее проявление в личности императора. Перед лицом корруп­ции, отказа от взятых на себя обязанностей, «повреждения иму­щества», бьющей через край корысти, дезертирства и усталости от войн, пораженчества и неудач продвижение вперед представ­лялось отнюдь не простым делом.

В середине ноября 811 года Карл вернулся из инспекционной поездки в свою зимнюю резиденцию в Ахене. В пути он встретил посольство нового датского короля и в знак новой мирной поли­тики получил ценные подарки. В Ахене Карл принял смешанное посольство из Паннонии, сделавшее ставку на посредническую роль императора.

1 декабря потомок одного саксонского аристократа, перешед­шего на сторону Карла, получил из рук императора важный дип­лом, который ярко характеризует сложную ситуацию для саксон­ской знати, заключившей с королем франков союз, который их соотечественники восприняли как противоречащий собственным интересам. Аристократа звали Амалунг. Он приходился отцом графу Бениту, который, как показывает предыстория судебного решения, в отличие от других саксов не поддержал восстание против короля. Покинув родимые места, он поступил на службу к Карлу. Поначалу Амалунг хотел осесть в приграничном районе, населенном франками и саксами. Но из этого плана ничего не получилось. Тогда он перебрался на другое место, расположен­ное между Везером и Фульдой, где занялся корчеванием участка леса, который назывался Букония. Подтверждение права на вла­дение этим bivanc[10] и получил сын, граф Бенит, из рук самого императора. Карл исполнил обращенную к нему просьбу. По­скольку донесенный преданием оригинал грамоты сохранился в архивах монастыря Фульда, крупнейшего землевладельца в Буко-нии, этот документ, скорее всего в виде более позднего акта даре­ния, попал в монастырь.

[1] Воспоминания германского историка (лат.). {Ошибка. На самом деле переводится как «Памятники германской истории» - капитальный свод материалов по истории средневековой Германии. – Прим.выполнившего ОСR}

[2] Наречие франков (лат.)

[3] Никейско-Константинопольский символ (лат.).

[4] Автор излагает католическую точку зрения. — Примеч. науч. ред.

[5] Патриарха Иерусалимского. — Примеч. науч. ред.

[6] Естественная история (лат.).

[7] Благоволение (лат.).

[8] После смерти (лат.).

[9] Сочинение Карла против собора (лат.).

[10] Раскорчеванный участок леса (лат.).