ВОПРОСЫ ПРЕЕМСТВА. МИР С ВИЗАНТИЕЙ

811-814 ГОДЫ

КОНЧИНА СТАРШИХ СЫНОВЕЙ – КАРЛА И ПИПИНА ГОРБУНА

Год 811 завершился печально— 4 декабря скончался Карл юный, старший сын Карла, родившийся от брака с его третьей по счету супругой, Гильдегардой. В этом году отдал долг природе и отверженный Карлом сын, рожденный от связи с Гимильтрудой, — Пипин Горбун, который еще в 781 году de facto был отстранен от преемства в королевстве и после волнений 792 года заточен в домашний монастырь Прюм. Однако со смертью Карла оконча­тельно утратило силу положение о наследовании и преемстве Divisio regnorum 806 года.

Благодаря двум версиям биографии и другим многочислен­ным свидетельствам мы имеем, в общем, глубокое и обстоятель­ное представление о Людовике Благочестивом не только как о государственном деятеле, чьи труды не были отмечены особыми успехами, но и как о представителе своего отца в Аквитании, в далеких образах которой угадываются и проявляются его характер, способности и слабости, его политические концепции и лич­ные амбиции. Пипин Италийский не выходил из тени своего могущественного отца, оставлявшего за собой право на принятие всех важнейших решений, но о нем тем не менее можно соста­вить представление как о политическом деятеле, прежде всего как о военачальнике, снискавшем большое уважение современ­ников. А вот Карл вызывал достаточно скромные похвалы своего окружения, хотя автор так называемого Падерборнского эпоса свидетельствует, что по внешнему облику он не уступал отцу. Ангильбер, аббат монастыря Сен-Рикье и «Гомер» придворного круга, даже льстит Карлу, называя его «украшением дворцовой залы и надеждой империи».

В своих стихах Теодульф Орлеанский и Эрмольд Нигеллий выражают собственное отношение к предпочтительной роли стар­шего сына, что, видимо, объясняется прежде всего частым при­сутствием Карла при дворе. Этому веку было еще далеко до при­знания фактического права первородства в получении наследства. «Тринитарпая» концепция будущего раздела империи, которая одновременно полностью соответствовала принципу франкского наследного права, не допускала такого одностороннего предпоч­тения.

Политическая карьера Карла представляется схематичной. Нам известно лишь о нескольких его военных походах, в которых по­началу он находился рядом с отцом. Лишь после 805 года он самостоятельно повел свои отряды через Эльбу на земли славян и в Богемию.

Не все военные экспедиции имели успех. Матримониальный проект его отца, желавшего соединить сына с дочерью короля Оффа, лопнул еще в девяностые годы VIII столетия. Помазанный и коронованный лишь на Рождество в Риме в 800 году, король фактически оставался в тени своего отца, хотя тот в конце вось­мидесятых годов возложил на него управление округом Мен, «обу­чая» его при дворе тонкостям административного искусства. По-видимому, Карл в меньшей мере, чем его брат Людовик, был вос­приимчив к поучениям Алкуина, на что тот жаловался в одном послании. Возможно, критические слова ученого англосакса, ко­торыми он многократно удостаивает приближенного к Карлу Осульфа, следует воспринимать как косвенную критику в отно­шении господина и его образа жизни.

Карл умер, не оставив потомства. Неизвестно даже место за­хоронения короля. Нет сведений и о достойной его памяти эпитафии. Спор между Карлом и Пипином, о котором свидетель­ствуют чудесные истории святого Гора и который был улажен на могиле святого, возможно, имел отношение к противоборству обоих братьев — Карла и Пипина Горбуна, после 792 года зато­ченного в монастырь.

ГРАМОТЫ ДЛЯ МОНАСТЫРЯ СЕН-ДЕНИ

И ИСПАНСКИЕ «АПРИСИОНЕРЫ»

Зиму, Рождество 811 года и Пасху 4 апреля 812 года, совпав­шие с шестьдесят четвертым днем рождения, император провел в своей резиденции в Ахене. Этим периодом датированы две при­мечательные грамоты, характеризующие правителя как председа­тельствующего королевского суда из-за невозможности исполнять эти обязанности также упоминаемым пфальцграфом Амальрихом.

В одном дипломе, составленном на удивительно грубой ла­тыни и дошедшем до наших дней в оригинале из богатого фонда монастыря Сен-Дени, император 8 марта при участии не менее семи поименно названных графов, пфальцграфа и многочислен­ных последователей осуждает ответчика в присутствии истца из-за несоблюдения срока вызова в суд и, следовательно, неявки в королевский суд, где слушалось дело о предусмотренном зако­ном возмещении нанесенного ущерба. Истец и ответчик, по-ви­димому, принадлежали к тому слою населения, для которого было привычным делом уклоняться не только от графского суда, то есть надлежащей инстанции, но и от суда имперского. О подо­плеке этого судебного спора, по-видимому, связанного с париж­ским монастырем, ничего не известно. Грамота еще и потому приобретает особое значение, что на ней остались на удивление хорошо сохранившиеся следы судебной печати Карла в бытность его императором. Она представляла собой античную гемму с изоб­ражением Юпитера. И от королевского периода правления Карла сохранился лишь один экземпляр судебной печати, о которой и напоминает нам документ 775 года.

За упомянутым судебным решением от 2 апреля, а это была Страстная пятница, последовала грамота, направленная графам юго-западных регионов империи. Документ адресовался не ме­нее восьми сановникам, которые, если последующие подтверж­дения этой грамоты Людовиком Благочестивым в 815—816 годах заслуживают доверия, среди прочих управляли графствами Нарбонн, Каркассонн, Руссильои, Ампуриа, Барселона, Гсрона и Безье. Этим сановникам вменяется в обязанность избавить ис­панских «априсионеров» от всяких притеснений и давления, а также взять их под защиту. «Чтобы избавиться от жестокого ига, которое сарацины взвалили на христиан», «априсионеры» пере­местились в пограничные районы формирующейся Испанской марки, где вскоре после 778 года стали расселяться на казенных землях как крестьяне, занимавшиеся корчеванием лесов и, по сути дела, несшие охрану границ. Согласно подтверждающим грамо­там Людовика Благочестивого, на «априсионеров», в распоряже­ние которых как свободных представлялась земля для обработки и рекультивации, налагалось обязательство участвовать в воин­ском призыве, нести в требуемых объемах караульную службу, а также оказывать необходимое содействие гонцам, курсирующим между Кордовой и империей франков, прежде всего предостав­ляя им лошадей для передвижения.

Переселенцы испытывали к королю особое чувство призна­тельности и верности, несмотря на вынужденность подчинения графам и прочим представителям знати. Они распоряжались по­лученной землей на условиях наследной аренды, которая, правда, могла быть переоформлена и в свободную собственность. Хотя они не платили никаких процентов, обработка некогда заброшен­ных фискальных земель все же приносила королевству непосред­ственную экономическую пользу. Кроме того, в подвергавшемся угрозе пограничном районе у короля появился слой землевла­дельцев, представлявших дополнительный контингент для доро­гостоящей воинской службы и охраны границы, который, по сути дела, подчинялся самому монарху и был ему многим обязан. Су­ществование этих «опекаемых», в сущности не являвшихся ни королевскими вассалами, ни даже свободными по отношению к королю, оказалось под угрозой в результате действий остальной части населения, которое, выступая с притязаниями на собствен­ность, с помощью лжесвидетелей захватывало расчищенную под пашню и рекультивированную землю, тем самым вторгаясь в ко­ролевское право распоряжаться этим недвижимым имуществом. Графы довершили начатое — они также прибирали к рукам иму­щественные комплексы или же силой облагали их всяческими сборами и обязательствами.

С жалобами на это к императору в Ахен в сопровождении двух священников прибыла делегация, состоявшая примерно из сорока одного испанца, между прочим, один из них был лангобардом по происхождению. Карл не ограничился вручением хо­датаям соответствующей грамоты. Он призвал архиепископа Арльского Иоанна посетить короля Аквитанского Людовика и «надле­жащим образом» проинформировать его о происходящем, чтобы тот дал графам соответствующие распоряжения.

Происшедшее характерным образом показывает институцио­нальную хрупкость «промежуточной власти», в данном случае Людовика, к которому как к королю Аквитанскому и непосред­ственному партнеру ввиду географической близости погранично­го района должны были бы обратиться испанцы. Но последние осторожности ради (и не без основания) предпочли апеллировать к дальнему двору в Ахене, что, как свидетельствует уже более поздняя грамота 787 года, вовсе не было исключением. Тогда один испанец по имени Иоанн отличился в столкновениях с сарацина­ми, убив многих «неверных» и захватив огромные трофеи. Часть этой военной добычи, а именно роскошного коня, изящную коль­чугу и «индийский» меч с серебряными ножнами, он завещал «нашему любимому сыну» (Людовику), обратившись к тому с просьбой передать в его распоряжение для обустройства забро­шенную виллу в Нарбонне. Король выполнил эту скромную просьбу, однако отправил просителя с сопроводительным пись­мом к своему отцу. Иоанн предстал перед императором и как «преданный» ему (fidelis) получил из рук монарха желанный объект для себя и своих людей с целью рекультивации и расширения прилегающих к вилле пахотных земель. По некоторым данным, он и его наследники могли владеть виллой безо всяких процентов . и обязательств, «пока они будут хранить верность нам и нашим сыновьям (!)». О каком-либо подтверждении юридической сторо­ны этого дела Людовиком ничего не известно. В любом случае оно не показалось ему «юридически значимым» (Эгон Босхоф).

Как Людовика Благочестивого, так и его сына Карла Лысого в 815 и 816 годах и затем вновь в 844 году занимала непростая судьба этих «крестьян-защитников», которые, правда, вскоре были ассимилированы в другие слои, причем высший слой, то есть «maiores»[1] и «роtentas»[2], в отличие от «minores»[3] и «infirmiores»[4] воспользовался своими контактами с королевским дво­ром, ссылаясь на то, что выданные от имени монарха предписания были сориентированы на «maioresu potentas», которые затем пытались подчинить себе менее состоятельных. Так или иначе все происшедшее за относительно короткий период свидетельствует о значительном росте роли письменности, поскольку уже грамоты Людовика вручались не только просителю, но и соответствующему графу и епископу, в то время как четвертый ее экземпляр сохранялся в архиве пфальца.

ПРИЗНАНИЕ ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ ВИЗАНТИЕЙ

Весной 812 года в центре внимания Карла вновь оказались вопросы северной границы его империи. В Дании вспыхнула граж­данская война, вызванная кончиной короля Хемминга; за осво­бодившийся трон боролись возглавившие своих сторонников Зиг­фрид, племянник Готфрида, и Анулон, племянник бывшего пра­вителя датчан Гаральда. Дело дошло до настоящего сражения, в котором, согласно сверхточным в этом отношении данным, по­гибло якобы 10 940 норманнов. Во время битвы лишились жизни и оба претендента на трон. Вслед за этим партия Анулона объ­явила королями сразу (!) двух его братьев — Гаральда и Регинфрида. Проигравшая сторона согласилась с этим решением в духе так называемого долга очередности. В конце 812 года новоиспе­ченные короли направили в Ахен посольство, подтвердив мирное соглашение с императором. Кроме того, правители норманнов «попросили монарха вернуть им своего брата», который до сих пор удерживался при дворе в качестве заложника.

Остальные военные действия норманнов в этом году почти не имели успеха. После тяжелого поражения на побережье им пришлось отказаться от оккупации или, точнее говоря, разбоя на территории Ирландии и «с позором» вернуться к родным бере­гам. Так или иначе, военные экспедиции позволяли осознать опас­ность, исходившую от их быстроходных и маневренных судов, которым в ту пору континент не мог противопоставить ничего серьезного.

На первый план во внешней политике Карла снова выдви­нулся далекий Константинополь. Франкская делегация, которую сопровождали представители Восточного Рима, из-за кончины короля Италийского Пипина была принята самим императором. Карл напутствовал отъезжавших советами по ведению переговоров. По прибытии на Босфор путешественники столкнулись с произошедшими там серьезными переменами. Между прочим, как показывает вещий сон монаха Ветти из Рейхенау в 824 году, мор­ское путешествие было небезопасным, ибо еще до прибытия в спасительный порт в Дарданеллах корабль чуть не затонул. Оче­видно, это произошло в Боденском озере, о чем стало известно из несохранившегося свидетельства епископа Базельского Хейте, который одновременно был аббатом монастыря Рейхенау.

Знавший толк в военных походах император Никифор, так долго и упорно противившийся компромиссу со столь высоко взлетевшим франкским правителем, после блестящих побед над болгарским ханом Крумом в ходе преследования на территории Мезии вместе со своими вооруженными отрядами попал в засаду и 26 июля 811 года, командуя ими, был убит. Тяжелое ранение получил и его сын и соправитель Ставракий, вследствие чего власть вскоре перешла к его шурину Михаилу. Новый автократор, яв­лявшийся искренним почитателем икон и испытавший на себе мощное влияние студитов, считался слабым правителем. Тем не менее ему хватило ума и дипломатического дара, чтобы, несмот­ря на все государственно-правовые опасения, продолжить наме­тившийся мирный процесс в отношениях между Востоком и За­падом и довести его до конца.

Франкское посольство в сопровождении митрополита Фила­дельфийского и протоспафариев Арсафия и Феогноста было при­нято в императорском дворце и затем немедленно отозвано в Ахен. Византийский хронист тех лет, монах Феофан, даже утверждает, что император Михаил направил к Карлу, «императору (!) фран­ков», делегацию с целью заключения мирного договора и реше­ния вопроса о брачном контракте между дочерью Карла и своим сыном Феофилактом, который 25 декабря был коронован сопра­вителем. Тем самым одновременно была отброшена оговорка в отношении «князя варваров» на Западе. Впрямую встал вопрос о том, чего так упорно добивался Карл, — дипломатическом при­знании его как императора «братом» на Востоке. Новый импера­тор Михаил явно стремился не отягощать тяжкое болгарское на­следие, полученное им от своих предшественников, еще и враж­дой с западным правителем. Весной 812 года болгары продвину­лись вплоть до Черного моря, угрожая захватить важный порт Месембрию.

Демонстративная готовность византийского правителя до­биваться заключения длительного соглашения со своим западным визави, что одновременно включало бы в себя мирное уст­ранение очагов напряженности в Адриатике, Венеции и Далма­ции, была дополнена передачей для папы Льва III синодики вместе с символом веры от имени патриарха Константинополь­ского Никифора. Передаче этого документа на протяжении пяти лет всячески противились предшественники Михаила на импер­ском троне, скорее всего озлобленные активным участием пат­риарха Запада в коронации Карла императором. «Так вы сами удалили себя от церкви» — говорится ретроспективно в посла­нии патриарха Никифора, отстаивавшего неразделимость импе­рии и церкви и соответственно видевшего в папе Льве III схиз­матика. Наметившееся единомыслие между Востоком и Запа­дом помогло преодолеть церковный раскол. Такому развитию событий способствовало то, что в споре насчет формулы фили-окве и ее включения в символ веры папа постоянно избегал уг­лубления противоречий, и без того разделявших Рим и Кон­стантинополь.

Смешанное посольство покинуло Константинополь с соот­ветствующими инструкциями, по-видимому, в начале 812 года достигло берегов Италии и, пройдя через альпийские перевалы, добралось до Ахена. Имперские анналы обстоятельно свидетель­ствуют о том, как развивалось это предприятие: «Прибыв в Ахен к императору, они получили от него в храме грамоту договора, говорили с ним на свой манер, то есть по-гречески, отслужили в честь правителя литию (lаudes) и называли его императором и базилевсом». В торжественной церемонии, в сакральной обста­новке и в присутствии «общественности», которая часто при со­вершении правовых сделок обеспечивала соответствующее обрам­ление в эпоху средневековья, посланники приняли экземпляр документа о заключении мира из рук Карла, а может быть, с алта­ря, совершив тем самым многозначительный акт «дипломатиче­ского признания» короля франков уже в звании императора. От­ныне Карл стал «братом» автократора на Босфоре, преемники которого к своему титулу «басилевс» вскоре должны были добав­лять «римлянин», подтверждая тем самым происхождение и ранг своего достоинства. Между тем Карл и его ближайшие преемни­ки ограничивались титулом «император».

Таким образом, «проблема двух императоров» получила раз­решение ко взаимному удовлетворению. Западную христианскую империю возглавил один император, а Восточную империю, ухо­дящую своими корнями в правление цезарей, — другой. Еще в 813 году, то есть перед окончательным заключением мира, в тща­тельно сформулированном послании Михаилу I монарх назвал себя следующим образом — «Карл, наимилостивейший правитель и милостью Божией король франков и лангобардов» и пожелал «своему возлюбленному и почтенному брату, славному импера­тору вечное спасение в нашем Господе Иисусе Христе». Потом он проникновенно говорил о мире между «Восточной и Западной империями», который необходимо укреплять.

Карл и сейчас не ограничился составлением и вручением гра­моты об установлении мира во время публичного акта в Ахене. В этой связи в имперских анналах говорится: «На обратном пути [греческая делегация в 812 году] они прибыли в Рим и в соборе Святого апостола Петра из рук папы Льва получили письменное свидетельство с текстом договора и союза». Как и в 806 году, папе вновь пришлось подтвердить и благословить важные государствен­но-правовые шаги Карла, предположительно скрепив их своей подписью. Сама грамота, которая не сохранилась, была составле­на духовными и светскими сановниками, то есть высшей франк­ской знатью, причем этот шаг соответствует появлению Divisio regnorum 806 года и завещания 811 года. Правление Карла не в последнюю очередь зиждется на консенсусе «короны» и «импер­ской аристократии». Равным образом Карл потребовал также под­тверждения текста договора византийской знатью, наивно срав­нивая форму собственного правления с правлением своего вос­точного «брата».

В качестве ответа на врученный им и одобренный папой до­кумент Карл ожидал в Ахене полноценную греческую редакцию договоренностей, которая была бы вручена его посольству с со­блюдением такой же церемонии в рамках официального акта в Константинополе.

Договоренности относительно интересов Венеции были со­ставной частью соглашений между Востоком и Западом, что под­тверждается более поздними грамотами правителей из династии Каролингов и хронистами. С одной стороны, наблюдался возврат к договоренностям более поздних «светлостей» с лангобардскими королями. С другой — реализовывались своего рода правовые и имущественные гарантии в вызывавших споры пограничных об­ластях. К этому добавлялись гарантии свободной торговли в глу­бинных, континентальных районах и вдоль побережья от Комачо до Анконы, а также в Истрии и Фриуле с подтверждением соот­ветствующих таможенных привилегий. В качестве ответного шага империи был обещан свободный выход к морю и помощь в борь­бе с морскими пиратами-сарацинами.

Видимо, в то же время эксперт по италийским делам Адалард, действовавший от имени юного монаршего внука Бернгарда, предпринял новую попытку найти общий язык с «князем» Беневенто Гримоальдом и договориться с ним о балансе интере­сов. В пограничном с герцогством Сполето районе Гримоальд отказался от селений Кьети и Ортона и якобы согласился ежегод­но выплачивать дань размером 7000 римских золотых монет, 25 000 он передал в качестве отступного. Кроме того, подобно сво­им предшественникам Гримоальд был вынужден принести при­сягу верности, в результате которой он, впрочем, не стал васса­лом императора, хотя при смене правителя требовалось подтверж­дение этой клятвы. Тем самым временно прекратилось военное противостояние на юге Апеннинского полуострова, определяв­шее политический климат в последнее десятилетие правления Пипина. Правда, Беневенто де-факто оставалось независимым герцогством и плавильным тигелем взаимных культурных влия­ний между Востоком и Западом в Средиземноморье.

ПРЕЕМСТВО БЕРНГАРДА В КОРОЛЕВСТВЕ ЕГО ОТЦА ПИПИНА

Хотя аббат Адалард, будучи императорским эмиссаром, имел определенные обязательства в королевстве Пипина и, по сведе­ниям одного источника из монастыря Нонатула вблизи Модены, курсировал между Италией и собственно франкскими тер­риториями, поддерживая тем самым тесный контакт с двором, император, видимо, считал нецелесообразным оставлять на дол­гое время вакантным место правителя в Лангобардии, входив­шей с 747 года в его империю. По этой причине он весной на­значил королем члена монаршей фамилии, своего внука Бернгарда. Тем самым Карл целиком и полностью отменил действие Divisio regnorum, которое и без того превратилось в клочок бу­маги в результате смерти двух его имеющих право преемства сыновей. Согласно тексту 806 года, юный отпрыск Пипина так и не вступил в права своего отца, для чего как предпосылка требовалось решение («выбор») знати, не получил он и той доли империи, которая после кончины Карла причиталась королю Пипину и в которую входили Бавария и Алемания, расположенные к югу от Дуная. Так, по собственному усмотрению, хотя и в духе обязывающего «пиетета» перед собственным сыном, импе­ратор возводит на королевский престол внука. Ему, таким обра­зом, было суждено в качестве «промежуточной власти» (по вы­ражению Бригитты Кастен) продолжить правление своего отца и новой династии в Италии.

Непрекращающаяся в литературе широкая дискуссия о леги-тимности возведения Бернгарда на престол, продиктованная не­доброжелательным замечанием Тегана, биографа Людовика, ко­торый спустя десятилетия после ряда происшествий с юным ко­ролем объявляет его рожденным от наложницы и, кроме того, ставит под сомнение его королевский титул, не имеет ни малей­шего отношения к вопросу о преемстве Бернгарда в королевстве его отца. Просто сам Карл по собственной воле назначает прави­телем члена своей фамилии, тем самым признавая его «равным по происхождению».

Запись в «братской» книге монастыря Сен-Галлен, вероятнее всего, приходится на период между 807 (год рождения Теодориха, последнего внебрачного сына Карла) и 812 годами (дата смер­ти аббата Вердо) и, невзирая на церковно-правовые критерии, выделяет четыре достопамятных поколения династии «Каролингов»: это Пипин и Карломан (отец и дядя Карла); Карл Великий (воспоминание о брате Карла — Карломане политически нежела­тельно); Пипин Горбун (!), Карл, «опять-таки» Пипин, Лотарь (близнец Людовика, скончался в 788 году), Людовик, Дрогон, Гуго, Теодорих и, наконец, Бернгард — сын Пипина. Поскольку Пи­пин Горбун, который своим существованием был обязан якобы «неформальному» отношению Карла с Гимильтрудой, открывает ряд монарших сыновей, критерий легитимности не мог быть ре­шающим или определяющим для включения в «памятную» кни­гу. Скорее всего записи выстраиваются по принципу элементар­ной очередности дат рождения — такой подход представляется простым и убедительным. Если к этому добавить послание Алкуина Пипину Италийскому, в котором содержится совет королю развлекаться с женщиной своей юности, но только с ней, не мо­жет быть сомнения в праведности брака монаршего сына, тем более что он был сориентирован на перспективу и подарил отцу еще пять дочерей. К тому же сын Бернгарда носит одно из значи­мых для фамилии имен — Пипин. Не исключено, что связь меж­ду Бернгардом и его безымянной супругой, может быть, даже се­строй Адаларда, была узаконена лишь с рождением сына (как и у Людовика Благочестивого с Ирмингардой, который, вероятно, юридически скрепил этот брак еще до того, как она разродилась будущим императором Лотарем).

Сведения имперских анналов относительно возведения Берн­гарда на королевский трон, в Италии предвосхищают так называ­емый бунт Бернгарда конца 817 года. Король Италийский, хотя и был посажен на королевский трон своим дедом, а в 814 году офи­циально подтвержден в этом достоинстве дядей, Людовиком Бла­гочестивым, в Оrdinatio imperii 817 года, регулировавшем поря­док престолонаследия, тем не менее серьезно опасался за судьбу своего правления и преемство собственного сына Пипина. В этом документе автор однозначно высказывается в пользу недавно ко­ронованного соправителя империи Лотаря, правителя без «зем­ли», вообще ни словом ни упоминая о Бернгарде и его притяза­ниях: «Италийское королевство, если это будет угодно Богу, долж­но во всем подчиняться нашему названному сыну [Лотарю], став­шему нашим преемником, как по воле Божьей оно подчиняется [и подчинялось] нам и нашему отцу». Тем самым правление Берн­гарда в преемстве его отца фактически низводилось до усеченно­го королевского правления, предусмотренного Людовиком и его советниками в духе откровенного непонимания реальности, а именно наследного и обычного права, а также соотношения сил, что обернулось и против младших сыновей Людовика и братьев соправителя империи в период после кончины последнего на­следника Карла.

Такой взгляд на вещи разделяют и имперские анналы, сооб­щая о 812 годе лишь то, что Карл направил в Италию «Бернгарда, сына Пипина». В отношении происходившего в следующем году с возведением Людовика в соправители империи тематически тесно связана запись, что Карл приказал «назвать его [Бернгарда] коро­лем». И этот раздел содержит явную привязку к Оrdinatio 817 года, согласно которому младших сыновей Людовика «следует наре­кать королевскими именами». Но если однозначное свидетель­ство хроники из южнофранцузского монастыря Муассак поло­жить в основу оценки происходивших событий, то уже в 810 году, то есть вскоре после кончины Пипина, Карл «назначил королем Италийским Бернгарда, сына Пипина, на место его отца», и если юный король отправился в свое королевство лишь в 812 году (как свидетельствует история святого Вита), это, по-видимому, объяс­няется тем, что именно в том году правитель достиг совершенно­летия. В связи с таким извращением и сознательным передергиванием исторических реалий в имперских анналах (и если будет позволено добавить, еще в большей степени у Тегана в его житии Людовика) Иоганн Фрид недавно по праву говорил о том, что все это «ни в коем случае не является простым толкованием прошло­го; это было его новое сотворение, питавшееся как воспомина­нием, так и откровенными измышлениями». Не об исторических истинах, «как это, собственно, и происходило», идет речь в им­перских анналах в этой связи, а, безусловно, о политических по­следствиях, связанных с возвышением, признанием, принижени­ем и, наконец, устранением неугодного племянника Людовика Благочестивого.

Убедительность этих событий наложила свой отпечаток и на их современников. Это проявляется как «политическая критика» в ночных видениях, например в «Видении бедной девы Лаонской», которой у стены земного рая привиделись сияющие буквы имени короля Бернгарда, что указывает на последующее обрете­ние им блаженства, в то время как имя Людовика, воссиявшее прежде ярче всех других, теперь угасло. Это угасание связывается с убийством Бернгарда.

Независимо от литературных источников, к которым следует причислить и житие Карла его биографа Эйнхарда, имеется не вызывающее сомнения свидетельство в пользу королевского ти­тула Бернгарда, полученного им еще при жизни его деда в так называемом Мантуанском двойном капитулярии 813 года, содер­жащем указ в связи с Бернгардом в соответствующей рубрике. Этот документ датируется январем в первый год пребывания Берн­гарда в королевском достоинстве. То же самое касается извест­ного кодекса из монастыря Сен-Паул, в котором содержится ми­ниатюрное изображение короля Бернгарда как творящего спра­ведливость. А вот так называемый Астроном характерным обра­зом выпускает почти всю эту деликатную главу в своей биографии Людовика.

С возведением Бернгарда на трон короля Италийского и с отбытием его в свое королевство действовавший прежде порядок 806 года окончательно рухнул. Судя по всему, Людовик мало что приобрел от возвышения Бернгарда. Так, Астроном безапелляци­онно свидетельствует: «Еще раньше скончался король Италий­ский Пипин, а теперь отошел в мир иной и его брат Карл. Тогда в нем [Людовике] пробудилась надежда на управление всей им­перией [spes universitatis[5]]».

813 год был отмечен стремлением Карла выработать модус вивенди между честолюбием его единственного оставшегося в живых сына от брака с Гильдегардой и политическими императи­вами, к которым, несомненно, относилось появление нового ита­лийского короля. Неопределенной оставалась также судьба неза­мужних дочерей Карла и сыновей его наложниц, лишенных пра­ва на правление (Гуго, Дрогона и Теодориха), ибо, по свидетель­ству Эйнхарда, завещание в их пользу никак не получалось. Решение столь щепетильной проблемы было возложено, таким образом, на единственного преемника. Поэтому не случайно в источниках встречаются ссылки на увещания Карла в адрес Лю­довика — позаботиться о дальних сродниках сообразно его поло­жению и обязательствам перед ними.

Если Адалард вел как бы текущие дела в Италийском коро­левстве, к примеру, председательствовал на слушании важных дел в суде Нонатулы, а впоследствии в герцогстве Сполето, к юному королю в качестве советника (и соправителя) был приставлен свод­ный брат Адаларда, младший граф Вала. Будучи сводным двою­родным братом императора, Вала в последние годы стал играть при дворе доминирующую роль, что ярко проявилось при пере­даче власти в руки Людовика в Ахене в 814 году. Появление ново­го правителя в лице Валы было равнозначно подтверждению прош­логоднего порядка преемства.

ПРОТИВОСТОЯНИЕ В СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ

И ВНУТРИПОЛИТИЧЕСКАЯ АКТИВНОСТЬ

Приставляя Вала к юному королю Бернгарду в качестве со­ветника, императором не в последнюю очередь преследовалась цель с помощью этого опытного воина покончить с набегами сарацинов и мавров из Африки и Испании на западные острова в бассейне Средиземного моря, которые использовали и продол­жали использовать конфликт между Востоком и Западом вокруг Венеции для проведения весьма успешных грабительских похо­дов. Послание папы Льва III императору, отправленное после 26 августа 812 года, дает достаточно глубокое представление об этом бедствии и противодействии ему. В то время как понтифик, ука­зав на возрастающие угрозы, стал укреплять побережье патримо­ния, направленному императором Михаилом патрицию и несколь­ким опатарам не удалось организовать необходимую помощь византийскому флоту, чтобы дать отпор бесцеремонным пришель­цам, покушавшимся на Южную Италию и Неаполь. Такое поло­жение дел привело к тому, что Лампедуза, Понция и Ишия под­верглись разорению и разграблению сарацинами, причем в поле их зрения попала даже Сицилия. В сложившейся ситуации от­дельные успехи на море решающего значения не имели;

Карл отдавал себе отчет в нестабильности обстановки и в 813 году обратился к патрицию Сицилии, чтобы побудить его к со­вместным действиям, нацеленным на объединение усилий Вос­тока и Запада в бассейне Средиземного моря. «Исключительно показательной была реакция на эту инициативу», как выразился Петер Классен. Высокопоставленный сановник не рискнул одно­значно ответить правителю франков без согласования с Констан­тинополем и поэтому обратился за посредничеством к папе как к своего рода нейтральной инстанции. Понтифик же, в свою оче­редь, переправил адресованное ему послание, не вскрывая кон­верт, хотя не мог не знать, о чем идет речь, самому Карлу. Скорее всего папа боялся, что его могут заподозрить в заговоре с Визан­тией. В любом случае план совместных действий потерпел неуда­чу. Византия почти полностью потеряла Италию, которая еще теснее, чем прежде, оказалась связанной с Западной империей.

Решающее значение имело то обстоятельно, что Восток и Запад, политически организованные в рамках двух империй, не смогли разработать общую политику в Средиземноморье. В ре­зультате больше чем на сто лет не только Сицилия, но и побере­жье Италии, Прованса и Септимании стали объектом агрессив­ных вылазок морских пиратов, вторгавшихся даже в глубь стра­ны. Империя франков, лишенная флота континентальная держа­ва, была не в состоянии предотвратить оккупацию Сицилии арабами. Лишь появление опытных мореходов норманнов в кон­це XI века положило конец этому состоянию.

Хотя внешнеполитические вопросы отнимали у Карла много времени, все же основное внимание на протяжении целого ряда лет он уделял правильному восприятию христианского учения и вытекающих из него нравственных правил на необъятных про­сторах империи. Самое позднее в конце 812 года он издал обра­щенный к архиепископам циркуляр, экземпляры которого, пред­назначенные для Милана и Трира, дошли до нас. Судя по ответ­ной реакции из Аквилеи, Лиона и Санса, к ним можно присово­купить еще некоторые идентичные послания. В этом циркуляре император требует отчета — персонально или в письменном виде — относительно соответствующей практики исполнения обряда кре­щения, проверки крестников, прежде всего символа веры и его истолкования «на латыни (!)» с акцентом на Святую Троицу и проистекание Святого Духа. Обращает на себя внимание увеща­ние, связанное с неприятием дьявола и экзегеза его проявления и «обманчивого блеска». Искаженное, ложное и поверхностное нра­воучение «испытуемых», по мнению Карла, не способствует ис­тинно христианскому образу жизни. Только верное истолкование и соответствующие ему проповеди способны наставить народ на путь истинный, не позволяя сбиться с.него. Но этой целенаправ­ленности многим как раз и недостает, ибо дьявол торжествует в своей «пышности», что оборачивается пороком, грозящим разру­шить общественное и частное бытие. Между прочим, нам стано­вится известным из официального источника, что Карл испыты­вает «физический недуг», не позволяющий ему чаще встречаться с адресатами для доверительных разговоров.

Ответное послание архиепископа Миланского Одильберта в отшлифованной редакции обходит чрезвычайно актуальные дета­ли опроса, предвещает в недалеком будущем обстоятельное рас­смотрение затронутых вопросов в тесной связи со святоотеческими произведениями и испрашивает «сладких даров Вашего бес­примерного красноречия». «Как лучи солнца освещают мир, так и наше знание повсюду молниеносно освещается даром Вашей святой доктрины», — сказано в духе того времени. По ревности в деле веры Карл превосходит всех правивших до него христиан­ских императоров — Константина, Феодосия (Милан!) и Юстини­ана. В этом августейшем ряду примером может служить и Давид.

Очевидно, Карл не без удовольствия воспринял эти похвалы из старинного Милана. Особой благодарности за свое послание удостоился между тем архиепископ Амальрих Трирский, который в начале 813 года в качестве монаршего посланника отбыл в Кон­стантинополь, в то время как его «собрат» архиепископ Лион­ский Лейдрад, коренной баварец, к сожалению императора, не­много сказал об отвержении дьявола и дьявольского дела, что вызвало необходимость ввести дополнительный фрагмент. Архи­епископ Магнус из Санса даже дал поручение провести экспер­тизу, возложив ее на признанного специалиста по проблемам бо­гословия епископа Орлеанского Теодульфа, который, несмотря на занятость, написал сочинение о совершении обряда креще­ния. Ту же тему разработал и епископ Амьенский Иессе в виде капитулярия для своего духовенства. На фоне такого радения об истинной вере, ее корректном и единодушном восприятии, оп­равданны появление монарших указов и созыв провинциальных соборов во время заключительного этапа правления Карла.

Чувство личной ответственности правителя за словесное оформ­ление, экзегезу и проповедь христианской веры как ориентир истинно христианского образа жизни духовенства и мирян не дает покоя стареющему императору. В своей последней попытке Карл стремился превратить современное ему общество в подлинно хри­стианское, словом и делом преданное истинной вере, а также примирить пронизанную богословием теорию правления с про­тиворечившей этому посылу каждодневной практикой, в чем, очевидно, не преуспели ни администрация, ни судопроизводство.

Как внимательно и обстоятельно император вникал не толь­ко в догматы веры и их восприятие в митрополиях его огромной империи, но и в строительно-архитектурное состояние храмов и их финансовое положение, от которого в значительной мере за­висели ресурсы королевства, показывает послание архиепископа Лионского Лейдрада, по-видимому, также относящееся к 813 году. Нам известно, что это послание было отправлено в Лион через Карла одним клириком из Меца, в лионском храме по образцу «священного дворца» внедрившим пение псалмов и тем самым способствовавшим полной интеграции Лиона в лоно франкской церкви, что позволило затем открыть ряд других школ пения. Кроме того, следует отметить, в лионской архиепископии в ту пору стали серьезно и глубоко изучать Евангелия, а также Деяния апостолов и части Ветхого Завета. К тому же, по признанию са­мого Лейдрада, в его епархии по мере сил старались наладить книгопечатание.

Эти лаконичные замечания позволяют составить представле­ние о положении дел в церковных провинциях империи, в значи­тельной мере превосходивших отмеченный в предании уровень образования в митрополии на Роне. Вместе с тем еще большего восхищения в эти годы заслуживают усилия архиепископа Кёльн­ского Гильдебольда по созданию библиотеки при соборе.

Послание Лейдрада, которое представляет собой, в сущнос­ти, отчетный доклад о реальном положении дел, содержит, кроме того, сведения о ремонте и восстановлении епархиальных храмов и монастырей, особенно в самом городе Лион, и завершается приложением в виде объективно сформулированной справки о землевладениях лионской церкви, ее викариев и церковных уч­реждений. Так, сама епископская резиденция располагает более 727 функционирующими и 33 заброшенными дворами; кафед­ральный храм с 52 священнослужителями имеет 83 действующих и 15 заброшенных дворов, что, в общем, не так уж богато, если вспомнить о том, что епископия Аугсбурга в 807 году, то есть почти в то же время, имела в своем активе соответственно не менее 1427 и 80 дворов. Вместе с тем важно учитывать, что Лион как торговый центр на одной из важнейших рек империи Каролингов, по-видимому, приносил немало побочных доходов и церк­ви (таможенные сборы и чеканка монет), в то время как Аугсбург, хоть и был расположен в конечной точке альпийских пере­валов, в этом отношении (пока) не мог конкурировать с Лионом.

НАПРЯЖЕННОСТЬ В ОТНОШЕНИЯХ

МЕЖДУ АББАТОМ И КОНВЕНТОМ В ФУЛЬДЕ

Как непросто в конце правления Карла формировались цер­ковное благочиние и монашеский порядок в каждодневной дей­ствительности — об этом говорит правителю (и его современни­кам) характерный пример авторитетного монастыря Святого Бо­нифация в Фульде. После первых мучительных усилий располо­женный в дикой глуши Буконии монастырь под началом аббата Стурма, умудренного жизнью практика, одаренного благочести­выми пожертвованиями монарха, среди прочего даровавшего оби­тели богатое фискальное владение Хаммельбург, уже в IX веке располагал менее чем 10 000 земельных участков и 7000 га сель­скохозяйственных угодий. При разумном хозяйствовании таких землевладений было достаточно для того, чтобы обеспечить мо­нашествующих (их число достигло почти четырехсот человек), согласно правилам, предметами питания и одежды, поддержи­вать в должном состоянии монастырские постройки и исполнять многообразные поручения короля. Что в этой процветающей мо­литвенной и экономической общине не могло не возникнуть тре­ний между аббатом и конвентом хотя бы в рамках простых пра­вил настоятеля Бенедикта Нурси, проявилось почти невольно в осознании понятия «familia»[6] и объема выполняемых задач. Фи­зический труд и строгое затворничество, введение которого в Фульде было связано еще с самим святым Бонифацием, уже не могли соответствовать больше новой ситуации. Если к этому добавлялись особые обстоятельства, настроение в монастыре напоми­нало пороховую бочку и самый незначительный повод мог вы­звать «революционный взрыв».

После ухода из-за преклонного возраста преемника Стурма, аббата Баугульфа, руководство монастырем Фульда было едино­душно возложено на монаха и зодчего Ратгера, который своей причастностью к возведению восточного храма на территории монастыря потрафил стремлению монашествующих к обладанию репрезентативным строением. После обретения достоинства аб­бата и соответствующего права распоряжаться Ратгер вскоре пос­ле вступления в должность еще активнее стал потворствовать своей подлинной страсти и велел в качестве пристройки к восточной церкви возвести огромный храм в качестве места погребения свя­того Бонифация. Тем самым аббатство стало обладать первым храмом на всем Западе с двумя алтарями (восточным и запад­ным). Эти огромные финансовые затраты не остались без по­следствий. С одной стороны, они проявились в напряженном труде монашествующих по возведению и надзору за грандиозным стро­ительством и привели к «профессионализации» монастырских структур, расположенных на крупных внешних владениях, насе­ленных опытными мирянами. С другой — Ратгер неоднократно предпринимал попытки в соответствии с уставом бенедиктинцев укрепить положение благочинного как второго лица в духовной иерархии после аббата за счет назначаемых в Фульде деканов, чтобы тем самым значительно ограничить влияние конвента на общее управление делами.

Учитывая размеры монастырских владений и их региональ­ную раздробленность, следовало ожидать возникновения децент­рализованных структур управления, которые, по крайней мере внешне, производят впечатление приватизации и индивидуаль­ной раздачи объектов (и прав) в руки мирян и предположительно отдельных членов монашеского сообщества. Это произошло при разделе земель аббата и конвента. Если к этому добавить, что, судя по искам, аббат Ратгер при отборе послушников не обращал особого внимания на годность и характер принимаемых на испы­тательный срок, а учитывал прежде всего массу приносимого с собой имущества, становится ясно, что над монастырем сгуща­лась атмосфера недовольства и чрезмерности предъявляемых тре­бований к его насельникам, ибо они отвергали непомерные тяго­ты, связанные со строительными работами. Досада усугублялась также нарушением монастырского распорядка дня, заполненного главным образом молитвой и медитацией, а также ритма празд­ничных дней. Дело в том, что Ратгер ограничивал время, отводи­мое на выполнение послушаний и молитву, а праздничные дни объявлял рабочими днями, короче говоря, заполнял будние дни работой по осуществлению своего намеченного проекта. Кроме того, к огорчению монахов, он стал ограничивать масштабы при­вычного гостеприимства братии, издевался над неимущими и болящими, прежде всего над конвснтуалами-инвалидами, отправ­ляя их в отдаленные структуры монастыря и одновременно навя­зывая конвенту абсолютно негодных кандидатов. Кроме того, он грешил неоправданным расширением сферы церковного права убежища.

Все эти жалобы, продиктованные желанием избавиться от аббата Ратгера, подыскать нового наместника и одновременно содержащие просьбу о восстановлении прежних порядков и тра­диций, в 812 году в Ахене изложила императору делегация из двенадцати монахов. Они сделали это устно и еще в памятной расширенной записке, предназначенной специально для Людо­вика Благочестивого и датированной 816-м или 817 годом. Эк­земпляр этого документа сохранился до нашего времени. Чтобы прежде заручиться благосклонным отношением правителя, Либеллий начинает список предложений с прошения снова разре­шить им, монахам, после традиционной утренней молитвы вер­нуться к псалму 50 «за Тебя, господин император, и за чад Твоих и за весь народ христианский». Подобное уже происходило в 809 году, когда для урегулирования спора в Фульде явился архиепис­коп Майнца Рикульф. Но жалоба увязла в словопрениях, и епис­копская комиссия так ничего и не добилась. Только в 817 году с деспотизмом, как его понимали монашествующие, было покон­чено. Ратгер перегнул палку. Его убрали, хотя действия намест­ника, собственно, не противоречили политической линии Людо­вика Благочестивого по отношению к монастырским обителям. Совпадали они и с концепцией так называемого имперского аб­бата Бенедикта Анианского, причем оба стремились по образцу монастыря Монтекассино укрепить положение благочинного и отменить специфический институт деканов. Преемником Ратгера в 818 году стал прежний «главный обвинитель» Эйгил, который, однако, сообразно ахенским реформаторским решениям вновь изменил правила, введенные летом западными монахами из чис­ла преданных Бенедикту на франкских землях. Так, например, на монахов снова было возложено внешнее служение.

На примере Фульды видны трудности организации, внутрен­ней структуры и правил монашеских сообществ: строительные дела, ремесла, гостеприимство, работы по поручению королев­ского двора, но главным образом увеличение экономических ре­сурсов. Однако порой и собственные привычки создавали перед аббатом и конвентом прямо-таки неразрешимые проблемы в от­ношении религиозного существования и монастырской оторван­ности от мира. Причем проблемы приводили к тому, что пере­плетение внешних факторов и религиозной внутренней жизни порождало нездоровое противостояние. Численность монашеству­ющих, объемы владений, способы экономического хозяйствова­ния, «публичное» давление и не в последнюю очередь планирова­ние и возведение репрезентативных сооружений не позволяли монашеским сообществам в начале IX века с благочестием воз­вращаться к правилам, по которым скромно жили отцы в Субьяко, Люксёй-Боббио или в бывшей глухомани Буконии. Претен­зии королевства и аристократического общества расходились со старыми монашескими идеалами. Даже ученая деятельность в писарских и библиотеках, которой Запад в значительной мере обязан своей образованностью, могла лишь смягчить, но никак не ликвидировать этот разрыв. На заключительном этапе правле­ния Карла крупные монастыри испытывали на себе значительное реформаторское давление, которое лишь частично смягчилось с приходом волны обновления, сформировавшейся в бургундском аббатстве Клюни в первой половине следующего столетия.

РЕФОРМАТОРСКИЕ СОБОРЫ И ПОСЛЕДНИЕ ПРОГРАММНЫЕ УКАЗЫ

Согласно имперским анналам, император провел зиму 812— 813 годов снова в Ахене. Праздники с циклами года по месяцам вновь не упоминаются, а вот конец 812 года округляется в соот­ветствии с солнечным затмением 15 мая. Согласно современной компьютерной симуляции, это явление произошло в 14 часов накануне и было видимо в Ахене примерно на пятьдесят процен­тов (покрытия светила Луной). Очередное указание на небесное явление при подведении итогов за год (в 807 году был обеспечен обширный задел) подтверждает впечатление, связанное с акцен­тами вокруг преемства Бернгарда в Италийском королевстве, — весьма вероятно, что после смерти Карла имперские анналы подверглись корректировке. Что касается сведений об астрономи­ческих явлениях, они лишь указывают на скорую кончину Карла, что подтверждает возникшая приблизительно десятилетие спустя биография Эйнхарда.

В начале весны 813 года Карл снова направляет посольство в Константинополь. Его возглавили епископ (архиепископ?) Трирский Амальрих, который, представив детальный взгляд на обряд крещения и неприятие дьявольского дела, был уверен в монаршем к себе благоволении, и аббат Петр из Нонатулы, приближен­ный к эксперту по итальянским делам Адаларду из Корби. На обоих было возложено получение из рук императора Михаила на «греческом языке» грамоты договора, подписанной им самим и «завизированной» его «священнослужителями, патрициями и зна­тью», причем с алтаря Святой Софии, как знак укрепления мира «между Восточной и Западной империей» под всеобщим покро­вом «Святой церкви». Это следует из уже упомянутого послания Карла Михаилу, которое посланцы правителя франков везли с собой в Константинополь. Таким образом Карл хотел, чтобы его визави на Босфоре по примеру Никифора подтвердил факт лич­ного обязательства.

Однако над переговорами взошла несчастливая звезда. Когда западная делегация прибыла в Константинополь, там снова про­изошла смена власти. После тяжелого поражения 22 июня 813 года под Адрианополем, полученного от объединенных отрядов болгарского хана Крума, Михаил I 11 июля был свергнут и вместе со своей семьей отправлен в монастырь. Его преемником стал анатолийский стратег, армянин Лев, не имевший отношения к решающему сражению.

В отличие от Михаила I Лев V являлся энергичным воена­чальником и принадлежал к кругу рьяных иконоборцев. Между тем он следовал начертанной его предшественниками концепции «восточно-западного сосуществования». Но его эмиссары, кото­рые в августе следующего года появились при ахенском импера­торском дворе, чтобы просить Карла о содействии в борьбе с бол­гарами, уже не застали своего прежнего партнера по переговорам в живых. Поэтому пришлось повторить растянутую процедуру об­мена договорными грамотами уже между Львом V и новым импе­ратором Людовиком. Трирский первосвященник после возвра­щения сочинил малосодержательное произведение из восьмиде­сяти стихов о путешествии по поручению Карла в Константино­поль. Свое сочинение он передал другу и попутчику Петру. В этом произведении автор уже оплакивает кончину императора Карла. Поэма заканчивается следующими словами: «Пусть нас обоих навсегда соединит Бог с бывшим королем и возлюбленны­ми братьями».

На созванном в начале года рейхстаге (по-видимому, в марте 813 года, Пасха приходилась на 27-е число этого месяца) Карл распорядился провести соборы, скорее всего провинциальные, по вопросам церковной реформы «по всей Галлии». Под руковод­ством митрополитов и монарших эмиссаров почти одновременно должно было собраться высшее духовенство, прежде всего епис­копат, для углубленных обсуждений и принятия решений. Види­мо, на манер позднеантичных Notitia galliarum[7] эти собрания со­стоялись в Туре (Аквитания), Арле (Галлия Нарбоннская), Рейм­се (Бельгика) и Майнце (Германия, Восточная Франкония в ши­роком смысле слова). Почему собор провинции Люгдунум (Лидннэ) заседал не в Лионе, а в Шалоне, труднообъяснимо.

Этим предписанием Карл демонстративно вернулся к позднеримскому административному делению империи. Одновремен­но он использовал восстановленные или заново учрежденные им митрополии как функциональную духовную промежуточную власть между двором и отдельными епархиями (и аббатствами). Учитывая соответствующие условия на местах, только в отдель­ных церковных провинциях оказалось возможным обсуждение и принятие решения на основе предложенных комплексов во­просов и тем. Результаты этих отдельных встреч, которые, к при­меру, в Майнце, были отмечены активностью светской секции с участием графов и судей (что свидетельствовало о структурных особенностях влияния аристократии в «Германии»), подлежали обсуждению с императором в рамках очередного имперского собрания с последующим включением в общий реформаторский капитулярий.

Дошло ли до этого дело, учитывая обилие материала, много­плановость тем и разночтение в квалификации проблематики, несмотря на обширные текстовые свидетельства, нам неизвестно. По сведениям опять-таки хорошо информированной хроники монастыря Муассак, был принят документ, состоявший пример­но из сорока шести глав. Не исключено, что именно он лег в основу капитулярия, обнаруженного приблизительно два десяти­летия назад в собрании Тегернзейских рукописей. Бросается в глаза, что этот документ тесно увязан с соборным постановлени­ем Майнца и насчитывает не менее сорока трех глав, содержание которых имеет, безусловно, церковно-правовую и церковно-политическую направленность. Второй в этой связи дошедший до нас текст капитулярия в отличие от первого характеризуется яв­ной пестротой содержания, так как посвящается главным обра­зом актуальной проблематике правосудия, то есть теме, по кото­рой в Майнце в присутствии графов и судей велись обсуждения и принимались практические решения на примере предположитель­но затянутых судебных дел.

Соборы состоялись в указанных местах в мае или июне 813 го­да — в Майнце под председательством главного капеллана Кёльн­ского Гильдебольда, архиепископов Майнца — Рикульфа и Зальц­бурга — Арна, а также епископа Вормского Бернара, являвшихся одновременно монаршими эмиссарами. Собралось не менее три­дцати епископов и двадцати пяти аббатов, которые по традиции за­седали раздельно в собственных «куриях», а именно в церкви Святого Албания неподалеку от города, места захоронения четвертой супру­ги Карла — Фастрады. Согласно обычаю, в преддверии важных со­браний и решений соблюдался трехдневный пост с молитвами.

Скорее всего основой дискуссии был полученный от монар­шего двора список вопросов. Ответы на многие из них отцы церк­ви черпали из авторитетных источников — Евангелий, Деяний апостолов, а кроме того, из Посланий Нового Завета, канонов, святоотеческих произведений, Regula pastoralis[8] Григория Вели­кого, ставшего настольной книгой в эпоху раннего средневеко­вья. Что касается предстоятелей монашеских обителей, отправ­ным источником считался устав святого Бенедикта. Количество и качество ответов вовсе не отличались единообразием и содер­жательностью. К примеру, в Майнце было отработано 56, а в Арле всего лишь 26 глав. Характерно, что, кроме ссылок на Библию, святоотеческие высказывания, на более поздние сборники пап­ских декреталий и соборные указы, упоминаются прежде всего подробные фрагменты из Аdmonitio generalis («Общее увещание») 789 года; данный источник с тех пор стал своего рода «основным законом» франкских реформаторских намерений, который, в свою очередь, во многом базируется на римском сборнике, так называ­емом «Дионисии-Адриане», который в аутентичной редакции сам Карл получил в Риме от Адриана I в 774 году.

Общей основой отличаются все тексты, через которые крас­ной нитью проходит стремление подчинить действия сословий империй созиданию мира и согласия. Существование всех долж­но основываться исключительно на христианских критериях. За­поведи индивидуального образа жизни дополняются молитвой во имя благополучия императора. Существенное значение в христи­анской практике придается символу веры, молитве «Отче наш», отвержению дьявола и дьявольского дела, которое, к примеру, в Туре раскрывается в деталях, чтобы в легкодоступной форме до­нести до каждого сатанинские происки и суть их разрушительно­го наваждения.

Если следовать принципу систематического распределения материала, то, согласно Вилфриду Гартману, четко выстраивают­ся четыре круга тем. Прежде всего это догматы, таинства и литур­гия, к которым относятся также праздники, освящение Воскре­сения и эмбарго на рыночную торговлю. Сюда же относится про­поведь на народном языке, именуемом «rustica Romana lingua» или «thiotisca», как звучит это характерное название в соборном декрете Тура. Речь идет о так называемой вульгарной, то есть народной, латыни, на основе которой сформировался романский язык, а также о нероманском, в данном случае «франкском» язы­ке, которые ни в коем случае нельзя воспринимать как «язык верноподданных»; что до «thiotisc», то он не имеет ничего общего с «господским» или даже «военным языком». При этом имеются в виду лишь идиомы, употребляемые романскими и германскими народами империи Карла. Характерно при этом, что данные иди­омы противопоставляются латинским уже в качестве употребляе­мой в церкви lingua franca, языка ученых клириков, монахов и не столь образованных мирян, к которым, безусловно, принадлежал и сам Карл.

Второй пункт касается сферы, увязанной с духовенством; здесь же подчеркивается важность образцового поведения епископов и безукоризненного исполнения возложенного на них служения — упоминается запрет на сожительство с женщинами, на посеще­ние трактиров, а также на вовлеченность в сомнительные сделки («Лаонский ростовщик»). Присутствуют указаний на строгое со­блюдение устава святого Бенедикта и важность недопущения пе­реполнения монастырей, однако прежде всего подчеркивается необходимость строгого порядка в женских монастырях. Третья рубрика посвящается охране церквей и церковного имущества, связанного по своему происхождению с дарением. Так, подчеркивается общепризнанное обязательство по несению расходов, связанных со строительством церковных зданий, а также уваже­ние права на церковное убежище. В четвертом пункте делается акцент на ответственности духовенства за праведный образ жиз­ни мирян; этому противопоставляется целый набор пороков, би­чующий безобразия в системе правосудия, клятвопреступления, распри, кровосмешение и пьянство.

На всех соборах обсуждались вопросы об уплате десятины, о важности проповеди в целях разъяснения заповедей с главным акцентом на освещении воскресного дня.

В том же «народно-педагогическом» духе были выдержаны указанные, недавно обнаруженные капитулярии, не менее двад­цати шести отдельных глав которых отражают попытку с помо­щью широко известных и нередко повторяющихся требований и назиданий направить рорulus christianus на путь спасения, пре­исполненный состоянием мира и согласия. Людовику Благочес­тивому было суждено вновь с удвоенной энергией поддержать эти усилия на Ахенских реформаторских соборах 816—817 го­дов, которые следует рассматривать в тесной связи с трудами его отца.

Обращенное к епископам и священнослужителям требование следовать образцовому христианскому поведению, а также уси­лия по достижению справедливости являются существенными прагматическими целями этого «законодательства»: «Мы желаем и повелеваем словом Божьим и нашим собственным (!), чтобы каждый, благородный и неблагородный, сильный и несильный, бедный и богатый, чтобы каждый в полной мере обладал своими правами!» К этому призыву вновь добавляется забота о должном осознании и понимании символа веры и молитвы «Отче наш»; отвержение дьявольского дела должно привести к формированию соответствующего образа жизни. «Нет такой сферы жизни, кото­рой не коснулся бы правитель. Происходящее — суть христиани­зированного монаршего сознания. Правитель Каролингов ответ­ствен не только за укрепление мира и спокойствия, за соблюде­ние судопроизводства, но и за личный образ жизни и за индиви­дуальное душеспасение всех сознающих его правление» (Губерт Мордек и Герхард Шмитц). Вновь призыв к эмиссарам предпри­нять все, что в их силах, во имя успеха реформы и чтобы донести до сознания всех тех, «кто принес нам присягу» и «если они же­лают ощутить нашу милость», смысл отдельных глав указов и важ­ность их исполнения.

Эти обширные декреты, фактически охватывающие все обла­сти публичного и частного бытия, подготовленные и принятые на провинциальных соборах и общем имперском собрании, вовсе не производят впечатления статичности, отчаяния и тем более «разложения» заключительного этапа правления. Карла. Как ни­когда прежде император был полон желания через соборы и рейхстаги побудить высшее духовенство, архиепископов и епископов, аббатов и, наконец, графов и судей к исполнению долга, чтобы во имя общего блага и блага своего правителя с большей строго­стью отнестись к собственному поведению и исполнению слу­жебных обязанностей, руководствуясь прежде всего принципом справедливости. Видимо, предчувствуя надвигающееся оконча­ние жизненного пути и неизбежность держать в потустороннем мире ответ за свои деяния в качестве короля и императора, Карл еще раз выступил с инициативой направить народ на праведный путь к миру, согласию и любви (саritas), то есть к такому состоя­нию, при котором можно ликвидировать социальные и полити­ческие очаги напряженности и споров в условиях расколотого общества, в то время как насилие, неподчинение, коррупция, вынесение несправедливых приговоров и отказы суда от возло­женных на него обязанностей грозили подорвать сами основы королевского правления. Такие планы в итоге оказались утопией.

Как свидетельствует одно новейшее исследование, трудно с определенностью сказать, требовался ли этот всплеск активности Карла во имя мира, единения и справедливости, дабы запустить в действие механизм преемства. Однако не вызывает сомнения, что стремление к миру и согласию создавало благоприятную атмо­сферу для достижения поставленной цели. Вместе с тем следует заметить, что сориентированная только на эту цель «инсцениров­ка» действительно не позволяет видеть в ней какое-то подобие «движения в защиту мира».

ОЗАБОЧЕННОСТЬ О ПРЕЕМСТВЕ ПРАВЛЕНИЯ

После смерти Карла юного 4 декабря 811 года потребовался совершенно иной порядок преемства, который после назначения Бернгарда королем Италийским позволил императору, как в 806 году в отношении сына, оставить внуку половину империи, а вто­рую передать сыну Людовику, который после кончины старших братьев льстил себя надеждой на обладание всей империей.

В мае 813 года сгорел деревянный мост через Рейн близ Майнца, который Эйнхард наряду с ахенским кафедральным собором и пфальцами в Нимвегсне и Ингельгейме-на-Рейне считал самы­ми выдающимися произведениями зодчества времен правления своего героя. Его длина составляла 500 футов, или без малого 170 метров. По своей конструкции мост справедливо считался значи­тельным инженерным сооружением того времени. Случайно вспыхнувший пожар всего за три часа разрушил уникальное дере­вянное строение, фундамент которого из земли и камней еще в конце IX века был виден в русле реки. Тем самым были уничто­жены плоды десятилетнего труда. Казавшееся построенным на века рухнуло и сгорело за один день. В этой катастрофе Эйнхард увидел зловещее предзнаменование, мрачное предчувствие на­двигающейся беды — кончину императора. Карл между тем пла­нировал восстановление переправы через реку из камня. С этим методом постройки мостов он познакомился главным образом в Италии, к примеру в Риме и Вероне. Правда, монаршим планам не суждено было сбыться.

Охота весной 813 года не принесла удовлетворения Карлу, так как при этом он заболел подагрой. В средние века это было весьма распространенное заболевание; по свидетельству Эйнхарда, в последние годы жизни Карл даже волочил ногу.

Пожар и заболевание, несомненно, сказались на монарших планах преемства, реализация которых по крайней мере ускори­лась. В нарушение традиции Карл после выздоровления объявил летом о созыве в сентябре 813 года в Ахене имперского собрания. В конце июля или в начале августа он вызвал к себе Людовика Аквитанского, продолжавшего воевать с басками и, как его отец более тридцати лет назад, при отступлении попавшего к ним в засаду. Это не вызвало особых тревог, поскольку южная граница с эмиратом Кордова, несмотря на столкновения в районе Уэски в 812 году, была надежно защищена в результате продления мирно­го соглашения на два года.

Людовик, хотя и не скрывал своих откровенных амбиций, до сих пор вел себя благоразумно и дипломатично. По свидетельству источника, вместо того чтобы прислушиваться к нашептываниям некоторых придворных (как франков, так и германцев) и «под­держивать» отца «в его старческом состоянии», Людовик воздер­жался от подобного маневрирования, чтобы, согласно характер­ному свидетельству анналов, не вызвать тем самым подозрения у своего родителя. Король занял выжидательную позицию, как и прежде, смиренно и безропотно подчиняясь приказам отца и им­ператора.

Между тем Людовику исполнилось уже 35 или 36 лет. Начи­ная с 781 года он представлял собой «промежуточную власть», являясь королем Аквитанским. Видимо, с 794 года он был женат на Ирмингарде, дочери графа Инграма, являвшегося племянни­ком Хродеганга из Меца. Таким образом он был связан с одной из наиболее известных семей имперской аристократии, которая, в свою очередь, состояла в родственных отношениях с предками Каролингов и с робертинцами, проживавшими на землях средне­го Рейна. До заключения брака Людовик уже имел от одной или двух наложниц дочь и сына, носивших фамильные имена, а именно Альпаис в честь матери Карла Мартелла и Арнульф из почтения к основателю династии. После 795 года Ирмингарда родила ему сыновей Лотаря, Пипина и, наконец, примерно в 806 году — Людовика, а кроме того, дочерей Ротруду и Гильдегарду, наре­ченных в честь сестры и матери Людовика.

Поначалу правление короля Аквитанского проходило под опекой важных паладинов Карла во главе с Ангильбером, затем под контролем отца, который временами определял Людовику роль представителя королевства, неоднократно ограничивая его «про­межуточную власть» прежде всего как военачальника и диплома­та. В отличие от брата Пипина, короля Италийского, ему не суж­дено было проявлять свои соответствующие таланты и способно­сти, вследствие чего период его правления лишен ярких красок. Все источники отмечают его глубокую религиозность, духовность, анналы сетуют на зависимость короля от своих духовных совет­ников во главе с Бенедиктом Анианским. Между прочим, этой близостью к духовенству определяется расцвет монастырской куль­туры в Аквитании. По свидетельству одного источника, Людовик хотел стать монахом, что означало бы уход из мира. По понят­ным причинам его отец не допустил бы этого, но, кроме того, такой шаг вступил бы в противоречие с ярко выраженной чув­ствительностью натуры Людовика. В любом случае Людовик пред­ставляет то ответвление монаршей фамилии, которое в духе его двоюродного деда, брата короля Пипина, активно стремилось к христианской углубленности и последовательно отражало такой подход в принципах своей политики, во все возрастающей степе­ни попадавшей под влияние клерикальных кругов и их претензий на власть. Лишенный внутренней твердости и поэтому подвер­женный колебаниям в момент принятия решений, Людовик уже в 817 году поддался форсированной системе преемства и некото­рое время спустя вынес жестокий приговор собственному пле­мяннику, выступившему против этого «положения». Возникший конфликт стоил Бернгарду жизни, а сам Людовик подвергся цер­ковной цензуре. Рождение в 824 году четвертого сына Карла от брака со второй супругой Юдифью, библейской «Иезавелыо» ее противников, и начало борьбы за власть в империи и наследие знаменовали закат преемника Карла и его правления, погрязшего в распрях с собственными сыновьями.

Людовик не обладал масштабностью мышления своего отца, но на этом основании он не заслуживает упрека. Однако факты, которыми следует измерять предполагаемый звездный час его правления, снимают вопрос о приукрашивании его духовных и религиозно-политических целеустановок, не позволивших в ито­ге справиться с хаосом, порожденным им же самим. Безусловно, общие тенденции христианизации империи во всех публичных и частных сферах, фактически не оставлявших больше места для политических маневров, по сути дела, были заложены на заклю­чительном этапе правления Карла, вследствие чего контраст между «великим» Карлом и «маленьким» Людовиком проявлялся не в намерениях, а в реализации идей. Карл никогда не уступал пре­рогативу принятия решений или инициативу действий ни цер­ковным властям, ни даже папству, не говоря уже о его тогдашнем главе Льве III. Свое высокое призвание в качестве короля и им­ператора он воспринимал не как «ministerium», то есть служение, за которым должны были следить духовные пастыри, в первую голову епископы, а как правление «милостью Божией», за кото­рое он один был в ответе.

Может быть, именно Пипин больше других сыновей был по­хож на своего отца. Учитывая покров таинственности, окружав­шей Карла, о нем как о личности известно не так уж много. Из Людовика, наверное, мог бы получиться великолепный аббат и епископ, но он обладал весьма ограниченными способностями для того, чтобы продолжить дело своего всемогущего отца. Тут ему не помогло и его бесконечное честолюбие.

Вероятно, этот недостаток видели также некоторые современ­ники и поэтому явно старались доказать особую избранность этого сына Карла на столь деликатное служение. Об этом свидетель­ствуют житие Алкуина и воспевавшее ЛюДовика поэтическое про­изведение Эрмольда Нигеллия. Как бы Карл ни относился к сво­ему младшему сыну, существовало между ними согласие или нет, но мучимый болезнью, престарелый император летом 813 года решил вызвать Людовика к себе во дворец и показать, по выска­зыванию так называемого Астронома, «как следует жить, править, распоряжаться и проверять исполнение распоряжений», что, та­ким образом, составляло жизненные привычки при монаршем дворе в императорском стиле, в правовом механизме и в самой системе контроля» (Бригитта Кастен).

ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ ЛЮДОВИКА СОПРАВИТЕЛЕМ

Назначенное на сентябрь 813 года имперское собрание при­ступило к своим заседаниям в начале месяца. Согласно хронике монастыря Муассак, которая по данному вопросу вызывает боль­шее доверие, чем подкорректированные имперские анналы, со­бравшиеся епископы, аббаты и графы, а также «сенат франков» обсудили вначале представленные с мест договоренности про­винциальных соборов, после чего «приняли решение относитель­но 46 глав, посвященных принципиальным сферам активности церкви и народа Божия». Хронист пишет о происходившем сле­дующее: «Затем он [Карл] посовещался с поименованными епис­копами, аббатами и графами, а также с чистокровными франка­ми [сенатом?], дабы они назначили королем и императором его сына Людовика». Теган, викарий Трирский и биограф Людовика, добавляет в этой связи: «И он [Карл] опросил их всех, от высшего до низшего [из числа аристократов], согласны ли они с тем, что­бы свое имя, то есть имя императора, он передал сыну Людови­ку». По сведениям хронистов из Муассака и Лорша, все согласи­лись и заявили, «что это достойно, и при одобрении всех народов он [Карл] назначил своего сына императором и передал ему золо­тую корону империи. И народы одобрительно произнесли: «Да здравствует король Людовик!» В тот день в народе была большая радость. Ибо император также славил Господа, проговорив [на библейский манер]: «Слава тебе, Господи!» И далее: «И наставлял его также отец, дабы во всем он слушался заповеди Божией и поручил его покровительству своих сыновей Дрогона, Теодориха и Гуго, и когда все произошло, он отпустил каждого, а сам остал­ся в своем пфальце в Ахене».

Как свидетель всего происходившего Эйнхард уже некоторое время спустя следующим образом в классической манере подвел итог: «После того как монарх со всей империи собрал самых достойных франков, он по всеобщему совету назначил Людовика управлять империей и сделал его наследником королевского дос­тоинства, возложив ему на голову венец и повелев именовать его впредь императором и августом». Впоследствии биограф Теган преподносит всю процедуру в чуть приукрашенном виде, сооб­щая, что коронация Людовика произошла в воскресенье, 11 сен­тября, у алтаря в верхней галерее ахенского кафедрального собо­ра, в так называемом верхнем соборе приходской церкви казны и виллы Ахена. Там император в королевском (!) облачении с коро­ной на голове положил на алтарь Спасителя еще один королев­ский венец; в заключение он произнес длинную назидательную речь своему сыну и повелел ему возложить себе самому эту коро­ну. Когда все свершилось, император вместе с сыном удалился в пфальц.

Этот акт, несомненно, имел историческое значение. Он оз­начал стремление Карла к продолжению существования Запад­ной империи во главе с собственным сыном. На этот путь он мог ступить, только договорившись со своим восточным «бра­том» и после разрешения так называемой проблемы двух импе­раторов. Давно замечено, что для продолжения этого нового достоинства Карл воспользовался византийским институтом со-правления, которое начиная с 365 года обеспечивало преемство правления в Константинополе. Восточное соправление — это, как правило, своего рода вознаграждение сына или одного из сыновей и означало лишь претензию на будущее. Сам же импе­ратор оставался автократом. Это положение никак не ограничи­вает коронацию Людовика Благочестивого императором: «Воз­ведение в соправители Карл Великий воспринимал не как не­медленно вступающее в юридическую силу сорегентство, а как наследственно-правовое распоряжение о преемстве на случай его смерти» (Бригитта Кастен).

Настоящего церемониала возведения в соправители и в Ви­зантии на протяжении столетий так и не разработали. Император неизменно сам короновал своего сына, хотя при этом ему неред­ко ассистировал патриарх Константинопольский или же совер­шал это действо рядом с монархом. Изначально для этого акта, как и для коронации императора, церковного обрамления вовсе не требовалось. Тем не менее в 776 году по случаю назначения Константина VI соправителем на ипподроме был установлен ал­тарь, патриарх произнес молитву, после которой император со­вершил коронацию собственного сына. Последующие назначения 803 и 811 годов, касавшиеся Ставракия, сына Никифора, и Феофилакта, сына Михаила I, происходили на амвоне Святой Софии и совершались патриархом Тарасием или при его учас­тии. Скорее всего о последнем акте ахенский двор мог распола­гать более точной информацией, поскольку посольство, направ­ленное Карлом в 811 году на Босфор, находилось в столице Во­сточной империи. В основном же информация о византийской процедуре коронации сопровителя в начале IX века скорее всего была крайне скудной, поскольку соответствующая книга цере­моний в Византии, как известно, была составлена лишь в сере­дине X века, поэтому о каких-либо архивно-дипломатических исследованиях и изучениях источников при дворе Карла не мог­ло быть и речи.

В отличие от его собственной коронации в день Рождества 800 года в соборе Святого Петра при назначении его преемника в этом достоинстве в Ахене не было ни понтифика в качестве коронатора, ни римлян для избрания раr acclation, то есть путем громко выраженного одобрения явного большинства. Тем самым западная императорская власть как институт явно удалялась от глубинных корней римского папства. Своим продолжением им­перия была обязана исключительно политической воле короля, императора и отца в тесном взаимодействии с духовными и свет­скими руководящими элитами империи, согласие которых одно­значно воспринималось как нечто основоопределяющее. Ни в правовом, ни в фактическом плане церемония не была привязана ни к папскому согласию или его действиям, ни к одобрению рим­лянами. Предполагаемое выражение одобрения знати, существен­ное в правовом отношении, происходило в виде и по образу «landes regiae», то есть королевской литании, причем в храме и перед одним из главных алтарей, к тому же в рамках большой воскрес­ной мессы.

Ахен, его дворец, но прежде всего неповторимый по своему архитектурному стилю и конструкции купола кафедральный со­бор возвышался как «первая резиденция франков», оттеснившая Вечный город, некогда местопребывание языческих императоров, а ныне преемников князя апостолов Петра. К тому же именно Ахен бросил вызов «второму Риму» — Константинополю. Это смещение еще несколько лет назад отметил автор так называемо­го Падерборнского эпоса, прославляя Ахен как новый Рим стиха­ми Вергилия. Резиденция Карла занимает достойное место рядом с двумя всемирными митрополиями на юге и на востоке. Отныне новая триада городов определяла судьбы христианства — папство как высшая духовная инстанция в Риме, ярко выраженная «Рим­ская» империя в Константинополе и «Западная» империя с цент­ром в Ахене.

«Отчуждение Рима», лишенное всякого «германофильства» и якобы достигшее своего апогея в особой ахенской идее император­ской власти, продолжалось совсем недолго. Уже преемник Льва III папа Стефан IV (V) поспешил повторить коронацию Людовика императором в 816 году в Реймсе. Он осторожно возложил ему на голову якобы корону Константина, при этом совершив также обряд помазания (!) и коронации супруги Людовика. Помазание, безус­ловно, подчеркнуло сакральный аспект укоренившейся в Визан­тии светской церемонии, если только современники были спо­собны воспринять соответствующие нюансы. Начиная с 816 года папа считается единственно правомочным коронатором, а с 823 го­да собор Святого Петра в Риме становится единственно подходя­щим местом для коронации императором Запада. Этого принци­па придерживался и Оттон I, когда в 962 году подтвердил импера­торскую власть.

Однако не только переход этого достоинства от одного к дру­гому был связан с ахснским назначением Людовика Благочести­вого соправителем. Намеченная еще в 806 году как бы на гори­зонтальном уровне «трехчастная» система преемства, которая из-за планируемого уравнивания наследников исключала проблему неделимой императорской власти и в братском сообществе Кар­ла, Пипина и Людовика пропагандировала будущую троицу рав­ноправных и в идеале равноценных королевств, в 813 году была принесена в жертву вертикально структурированной системе прав­ления. Возглавить ее должен был единственный оставшийся в живых сын — Людовик, который, как и его отец, стал королем и императором, в то время как монарший внук Бернгард, наслед­ник и преемник своего отца в Италийском королевстве, будучи королем одной из частей империи, оставался в подчинении у сво­его дяди-императора. В этой модели дифференцированного прав­ления уже прослеживаются установки Оrdinatio imperii 817 года, когда впервые по праву именуемых «соправителями» младших сыновей Людовика предполагается подчинить старшего Лотаря императорской власти, основанной как бы на постоянно действу­ющих устных полномочиях.

Против этой попытки иерархизированного правила преемства восстали Пипин и Людовик, к которым присоединились Карл Лысый и его мать Юдифь. В результате в 831 году вновь взяли верх принципы равноправного братского сообщества, созвучные Divisio regnorum 806 года. Поначалу, однако, король Бернгард Италийский почувствовал угрозу своему статусу, тем более что слишком уж очевидным казалось притязание на его королевство со стороны безземельного соправителя Лотаря.

Возражения Бернгарда стоили ему жизни. Людовик же отде­лался угрызениями совести и ущемлением своих политических действий. Уравновешивание власти в королевской фамилии ста­ло одной из сложнейших задач особенно для правителей раннего и зрелого средневековья. В итоге сформировалась монархия, ко­торую представлял один сын, в то время как другие сыновья по­свящали себя церковному служению и принимали герцогское достоинство, как это после первых неудач с определенным успе­хом стал практиковать император Отгон I.

Обещания, которые Людовик дал и присутствующим и отцу относительно собственного благонравного поведения, не поме­шали ему в 814 году после восшествия на престол противопоста­вить себя сводным братьям и сестрам, но прежде всего племян­нику Бернгарду. Соперничество между братьями, племянниками, зятьями, но главным образом сыновьями оставалось характерной приметой правления династии Каролингов.

По окончании торжественного акта в ахенской церкви Божией Матери Карл хотя и одарил Людовика высокими почестями и дорогими подарками, тем не менее «отправил» его в Аквитанию. В данном факте проявилась внутрисемейная конкуренция, кото­рой император старался избежать. После кончины отца Людови­ку пришлось еще фактически завоевывать Ахен как ключевой пункт империи. В этом ему значительно помог влиятельный Вала, вна­чале колебавшийся, но затем решительно вставший на сторону правителя. В отличие от подобострастных имперских анналов «о радостном одобрении всеми франками» восшествия Людовика на престол не могло быть и речи; скорее наоборот, были жертвы, а «чистка дворца» коснулась также сестер Людовика и наложниц Карла и, может быть, даже пятерых племянниц Людовика, доче­рей Пипина Италийского.

Впрочем, в 814 году Людовик все же соблюдал указания, по­лученные в минувшем году от отца. В том же году и Ахсне по­явился Бернгард, которого Людовик принял, согласно правилам, как короля и отпустил с подарками, то есть продемонстрировав ему в полной мерс монаршее благорасположение. В источниках нет и намека на вассальную зависимость Бернгарда от императо­ра; равным образом ничто не дает основания говорить о принесе­нии им клятвы верности. Теган же более двадцати лет спустя со­общает о подобном факте, что, безусловно, призвано смягчить последующее жестокое наказание со смертельным исходом вслед­ствие клятвопреступления. Бернгард был королем по милости Карла, а не герцогом, как в свое время несчастный Тассилон Ба­варский, судьбу которого косвенно предопределил трирский ви­карий.

КОНЧИНА

Преклонный возраст и болезнь явно сказались на состоянии здоровья императора. Хотя он, как и прежде, увлекался осенней охотой (страсть, которая сближала его со своим наследником), однако, согласно Эйнхарду, это происходило исключительно в лесистых окрестностях Ахена. Уже в первые ноябрьские дни он вернулся в резиденцию. Теперь его жизнь посвящалась только молитве и раздаче подаяния, если верить слегка стереотипным свидетельствам викария Тегана. Хватало времени и на «заботу о правильности текста»; его старания были связаны с исправления­ми четырех Евангелий с помощью ученых греков и сирийцев. Эти усилия с самого начала он посвящал важнейшим свидетель­ствам христианского существования, проповедям, уставу святого Бенедикта, сборникам церковного права и вообще Священному Писанию, дабы праведным словом подготовить истинный путь. В этом отношении ему оказывали содействие главным образом Алкуин и Теодульф.

В одной портретной зарисовке Эйнхард дает нам достаточно точное представление о состоянии здоровья Карла на фоне его почти сорокашестилетнего правления. Между тем у императора прогрессировала подагра, или артрит. Данное заболевание, осо­бенно вследствие постоянного употребления мяса и злоупотреб­ления алкоголем, вызывает нарушение обмена веществ в орга­низме и заключается в отложении солей — это так называемые подагрические узлы прежде всего на суставах пальцев рук и сус­тавах пальцев стопы. Такое воспаление нередко сопровождается лихорадкой и крайне болезненными приступами. Артрит — это классическое заболевание высочайших особ и высших кругов эпохи позднего средневековья. Подобное нарушение обмена веществ было отмечено также у Карла V, а до и после него у многих австрийских эрцгерцогов.

Хотя Карл проявлял повышенный интерес к распростране­нию античных первоисточников по медицине, он не прислуши­вался к советам собственных врачей, которых, по свидетельству Эйнхарда, «почти ненавидел, потому что они пытались его убе­дить отказаться от привычного жаркого и есть только вареное мясо». Он, как и прежде, велел каждый день жарить на вертеле дичь, которой снабжали его охотники. Хотя Карл, как и святой Августин, проявлял умеренность в еде и питье, ничто так не раз­дражало монарха, как вынужденный пост, который, как он счи­тал, только вредил его здоровью. Поэтому и без того ограничен­ное в своих возможностях искусство врачевания не могло ничего поделать с его подагрой, которая с наступлением старости на­столько обострилась, что император при ходьбе даже стал воло­чить ногу.

Разумеется, одни приступы подагры не свели бы императора в могилу. В суровую зиму 813—814 годов (это случилось в янва­ре) его поразила мучительная лихорадка от воспаления легких, которое, как правильно и со знанием дела отметил Эйнхард, повлекло за собой плеврит. Один из биографов Людовика, Теган, дал точное описание последних дней жизни правителя: «В январе следующего, 814 года на сорок шестом году правления после купания господин император получил лихорадку. Посколь­ку слабость с каждым днем возрастала (к тому же он ничего не ел и не пил, кроме нескольких глотков воды для свежести тела), на седьмой день после заболевания он приказал послать за Гильдебольдом (епископом Кёльнским и одновременно главным ка­пелланом), с которым был тесно связан. Чтобы набраться сил перед надвигающейся развязкой, епископ причастил его Святых Тайн. После причащения агония продолжалась этот день и еще следующую ночь. Наутро следующего дня (это было 28 января) он в полном сознании неотвратимого вытянул правую руку и из последних сил перекрестил лоб, грудь и все тело. Наконец сло­жил ступни ног, распростер руки над телом, закрыл глаза и едва слышно пропел стих из псалма: «Отче! в руки Твои предаю дух Мой». Сразу же после этих слов он с миром скончался, на ста­рости лет и в исполнение своих дней. Еще в тот же день его тело было предано земле в храме, который он сам воздвиг в ахенском пфальце, на 72-м году жизни (!) на 7-м году пятнадцатилетнего летосчисления».

По свидетельству Эйнхарда, Карл скончался в третьем часу, то есть ранним утром 28 января, которое пришлось на воскресе­нье. Когда, повествуя о кончине монарха, биограф говорит о не­уверенности своего окружения относительно места захоронения Карла, здесь следует проявлять осторожность. Фактически неза­медлительное погребение уже в день кончины предполагает ско­рее обратное. Конечно, в собственном завещании Карл ни сло­вом не обмолвился о средствах на его последнее пристанище, однако еще за несколько десятилетий в самом начале своего прав­ления в одной из грамот он выразил пожелание когда-нибудь быть захороненным рядом с родителями в монастыре Сен-Дени. Меж­ду тем своеобразное зодческое исполнение его церкви Божией Матери в Ахене, возможно, поставило под вопрос реализацию данного намерения. В этой церкви пфальца, на возведение кото­рой его однажды вдохновила Сан-Витале в Равенне, церкви, ко­торую он украсил римскими дарами и которую Алкуин даже срав­нивал с храмом «премудрого Соломона», он и мечтал обрести свое последнее упокоение.

ПОГРЕБЕНИЕ

В империи франков не сложился или, точнее, еще не сло­жился, хотя бы по византийскому образцу, королевский или тем более императорский церемониал погребения. Как любого друго­го христианина, покойников обмывали, облачали в погребальные одежды, устанавливали гроб с телом для торжественного проща­ния и затем «предавали земле», то есть закапывали в землю, что понималось в буквальном смысле даже с точки зрения Эйнхарда.

Биограф, живо следуя оригиналу, то есть античным книгам жития императоров, настоятельно указывает на якобы реальные предзнаменования скорой кончины Карла. Среди прочего в од­ной начертанной красными буквами надписи между верхними и нижними аркадами в интерьере дворцовой церкви стих заканчи­вался — «Каrolus princeps»[9] как основатель храма. Так вот, слово «princeps» со временем настолько поблекло, что его едва ли воз­можно расшифровать. Здесь как основа прослеживается житие императора Августа, повествующее о почти идентичном событии незадолго до кончины императора. Однажды в его изображение попала молния и выжгла на надписи цоколя инициалы цезаря. Из литературных толкований автора в любом случае можно сде­лать заключение об общем душевном состоянии Карла (между прочим, и его биографа!) в последние месяцы его земного бытия. При этом размышлять серьезно о монарших страхах и страстях не приходится. Не языческое толкование снов довлело над послед­ней фазой его жизни, а христианское обращение к евангельским текстам как вратам в вечность.

Дата, место и прочие обстоятельства рождения Карла вызы­вают споры, зато нам известны день и даже час, а также место его кончины. Вместе с тем мы мало что знаем о его погребении и могиле. Источники удивительно немногословны о точном месте захоронения.

С 27 июля 1215 года, Дня святого Иакова, когда Фридрих II, так сказать, собственноручно забил последний гвоздь в широко известную гробницу Карла в пределах ахенскогo кафедрального собора, мощи этого великого человека покоятся в драгоценном ларце, изготовление которого было начато по завершении послед­них дендрохронологических исследований примерно в 1182 году. О длительном периоде между кончиной Карла и этим событием нам известно лишь то, что в 1000 году Оттон III после долгих поисков вскрыл гробницу своего предшественника и снова ее за­крыл и что ему даже потребовалось видение, чтобы по случаю канонизации и связанного с ней освящения мощей 29 декабря 1165 года побудить Фридриха I Барбароссу разыскать последнее пристанище своего высокочтимого идеала.

Еще современники видели в действиях Оттона III надруга­тельство над захоронением. Анналы монастыря Гильдесгейм критически отмечают, что хотя император посетил Гнезно, по­следнее пристанище канонизованного во славу алтарей Адаль­берта Пражского, чтобы там помолиться, могилу своего великого предшественника в Ахене он почтил из «восхищения», то есть в погоне за сенсацией. Хронист епископа Мерзебургского Титмара свидетельствует, что император втайне ото всех велел вскрыть пол в церкви (!) и разрыть слой земли (!). Монах Райнер из монасты­ря Сен-Иаков в Льеже сообщает в своем свидетельстве в 1215 году, что однажды Фридрих I Барбаросса вырыл из земли (!) труп Кар­ла, который его внук затем поместил в «саркофаг из золота и серебра», в то время как анналы монастыря Камбре, равно как и так называемая Кёльнская королевская хроника и хронист Зигиберт из монастыря Жамблу, уже приблизительно в 1170 году свидетельствуют, что Фридрих I извлек останки Карла из саркофага и захоронил их тщательно и с почетом в золотом ларце. Этот ларец, поскольку к изготовлению гробницы Карла приступили только после 1182 года, по-видимому, представлял собой сохра­нившийся ценный ковчег, в котором находилась часть мощей нового святого.

Безусловно, подлинная грамота штауфера Фридриха I, вы­данная монастырю и городу Ахену от 8 января 1166 года, содер­жит дополнительную информацию о том, что «пресвятое тело Карла, тщательно сохранявшееся из страха перед внешним вра­гом и ближним противником», теперь найдено благодаря про­мыслу Божию. Таким образом, эти сведения в своих существен­ных деталях совпадают со скромной записью Эйнхарда (и Тегана) о том, что тело Карла покоится в его церкви под землей. Скромность погребения не вызывает сомнения хотя бы из-за ог­раниченности времени для открытия могилы и мерзких погод­ных условий в холодном январе, ведь оно произошло в день смерти и, безусловно, до субботней Вигилии и до рано опускающихся сумерек. По свидетельству Эйнхарда, над могилой была установ­лена позолоченная арка с портретом Карла и надписью с обозна­чением титула маюскулами по античному образцу: «Под этим стро­ением (соnditorium) покоится тело Карла, великого и правовер­ного императора, который благородным образом расширял гра­ницы империи франков и который счастливо управлял ею в течение сорока семи лет. Он скончался семидесятилетним в 814 году по Рождестве Христове, на 7-м году пятнадцатилетнего ле­тосчисления, января 28 числа».

Вызывает удивление отсутствие в тексте обращения к посети­телю с просьбой о вознесении молитвы для спасения души усоп­шего подобно составленной Карлом эпитафии на могиле папы Адриана I. Очень может быть, что этим сугубо политическим тек­стом его автор, а именно сам Эйнхард, раскрыл, кто он такой. Следуя данному принципу, он почти полностью опускает «рели­гиозную добавку» в своей биографии. Кстати сказать, Карл скон­чался не в семидесятилетнем библейском возрасте и не в 72 года, как свидетельствует Теган, а на шестьдесят шестом году жизни. Сроки королевского и императорского правления в датировании титула вообще не играют никакой роли. Зато обращают на себя внимание мало употребительное указание времени, связанное с Рождеством Христовым, и «античное» обозначение года по сис­теме пятнадцатилетнего налогового цикла с диоклетиановских времен. Слово «magnus» (великий) вскоре слилось с именем мо­нарха: Сharlemagne, Саrlemagno, Каrlmeinet, кроме них, «оrthodoxus»[10] — единственный употребленный эпитет, причем почетный титул «оrthodoxus» вызывает воспоминание о споре относительно икон, адоптианстве, формуле филиокве и вместе с тем является свидетельством строгой ориентации на Рим и князя апостолов Петра.

Для возведения мемориала из камня с соответствующим де­кором требовались определенное время и в общем-то немалые финансовые средства. Поэтому совсем не случайным представля­ется указание одного из наших источников на то обстоятельство, что одну треть наследной массы, причитающейся монаршей фа­милии, Людовик Благочестивый потратил на похороны своего отца, что, безусловно, предполагало не скромное погребение в день его кончины, а установку надгробного памятника.

В противоположность императорам Оттону III и Фридриху I поиск подлинного захоронения августейшего представителя ди­настии Каролингов особого успеха не имел. Из многообразия всяких гипотез наиболее серьезным кажется предположение, в общем-то подкрепленное результатами археологических раскопок. Авторы этой гипотезы считают, что Карл был захоронен в быв­шем атриуме старой церкви Божией Матери, под современной западной постройкой, над полом которой и возвышалась та са­мая напоминающая беседку позолоченная аркада. Когда участи­лись набеги норманнов, которые в 882 году вторглись также в Ахен и занимались в нем мародерством, аркада скорее всего была демонтирована, чтобы уберечь от разграбления столь дорогую франкам могилу.

Более спекулятивным представляется утверждение, что один из украшавших собор королевских престолов впоследствии воз­вышался над могилой именно в этом атриуме. Подобное утверж­дение добавило бы достоверности упоминавшемуся ранее Титмару Мерзебургскому, который доказывал, что останки Карла были обнаружены в результате эксгумации, проведенной Отгоном III под «solium regium»[11].

Дополнительным, хотя и косвенным свидетельством перво­начального более чем скромного погребения Карла в атриуме его церкви, на пороге собора, являются сведения о захоронении в монастыре Сен-Дени его родителей Пипина и Бертрады. Эга пара также была похоронена в атриуме тамошней аббатской церкви, существование которой надежно подтверждаег опубликованный несколько десятилетий назад источник Descriptio[12], дагировапный еще 799 годом. Не исключено, чго сын вознамерился последовагь эгому убедигельному примеру скромности. Согласно более позд­ним данным извесгного аббага монастыря Сен-Дени Зугера, с именем когорого связано зарождение ранней готики, Карл сам расширил месго захоронения своих глубокочтимых родителей, позаботившись о своего рода пристройке (аugmentum). И эга вы­ступающая часть ансамбля впоследствии была выделена на об­щем фоне нанесением на нее соотвегсгвующих гигулов и изобра­жений.

Что же касается часто цитируемых, якобы даже подтвержден­ных свидетелями данных примерно 1030 года хрониста Адемара Хаванского, автора той же по времени хроники монастыря в Но-валезе, которая даже насгаиваег на факге погребения Карла в полном параде (эго, по-видимому, увязывается со свидетельсгвом Титмара), чго Карл, мол, был обнаружен в самом пресголе, то такие сведения скорее из разряда фантастики. В любом случае, опять-таки обращаясь к Титмару, есть основания считать, чго маленький золотой крест, который монарх носил на шее, был «талисманом Карла Великого». Этог золотой крестик, фактически представляющий собой наперсную дароносицу, в 1804 году был торжественно преподнесен от имени ахейского капитула императрице Жозефине, а в 1919 году перекочевал в собрание сокровищ Реймского собора.

Остается невыясненной проблема так называемого саркофага Прозерпины в ахенском кафедральном соборе, в котором до 1165 года якобы хранились святые мощи Карла. Современные собы­тию источники об этом хранят молчание. Кроме того, маловеро­ятно, что мощи Карла поместили сразу же после его кончины в ценный мраморный саркофаг с богатыми трехсторонними релье­фами, чтобы потом закопать его в землю. Правда, есть основания для утверждения, чго и при погребении брага Карла — Карломана в Реймсе, его сына Людовика в монастыре Сен-Арнульф в Меце, Людовика Немецкого в монастыре Лорш использовались саркофаги, а при похоронах Карла Лысого в Сен-Дени даже пор­фировая ванна. Но чго их когда-либо зарывали в землю — таких свидетельств нет. Это к тому же решительно противоречит дан­ному способу погребения, ибо оформление саркофагов с релье­фами или, как в случае с саркофагом в Лорше, с каннелирован-ными колоннами спереди в подражание античным образцам де­лало композицию обозримой со всех сторон или же простран­ственно сдвигало фронтальный фасад в нишу. В этой связи напрашивается вопрос: почему же тогда Эйнхард и Теган в своих свидетельствах скромно умалчивают факт помещения тела вели­кого человека в ценный саркофаг? Римский саркофаг II века по­лучил реальное подтверждение лишь в XII столетии. Поэтому можно предположить, что его доставил из Рима (или Равенны) в Ахен Оттон III или даже Фридрих I Барбаросса. На закате сред­невековья этот саркофаг в нише катакомб со статуей рассматри­вается как надгробный памятник императору. Вероятнее всего, император Фридрих I, как свидетельствует в 1215 году упомяну­тый льежский монах, велел поместить в этот саркофаг после их обнаружения все святые мощи Карла, кроме одной плечевой ко­сти. Служивший Карлу примером император Константин Вели­кий был захоронен в соборе Святой Софии в порфировом гробу, а правитель франков предпочел скромное погребение в духе его отца и короля. До сих пор, несмотря на все усилия, нет абсолют­но точных данных о расположении этого захоронения в прежнем атриуме; новейшие раскопки могут дать ожидаемый ответ, но от­правным моментом все еще остается убеждение, что Карл был похоронен в саркофаге.

Саркофаг Прозерпины, ниша для погребения в катакомбах и гробница Карла, а также престол на эмпоре уже стали составной частью легенды. Бренные останки императора по примеру его глубокочтимых родителей обрели пока что свое последнее при­станище на пороге храма, однако в сакральном пространстве свя­тых-покровителей, прежде всего Спасителя и Его матери, в честь которых и названы оба главных алтаря. Уместно задать вопрос: а пожелал бы Карл вообще такого погребения в контексте подоб­ного языческого свидетельства, несмотря на все попытки христи­анских толкований? Сия тайна сокрыта в рождении и кончине Карла.

Кончина влиятельного правителя получила в тогдашней по­эзии весьма скромный резонанс. Поэтическая эпитафия, автор­ство которой приписывают Гибернику Эксулу, представляет со­бой традиционный монарший панегирик, в котором Карл про­славляется как «украшение» франков. В дошедшем до нас скорбном поэтическом произведении из Фульды за каждым двустиши­ем повторяется плач: «Неu mihi misero!»[13] Кроме того, говорится, что весь свет оплакивает кончину великого человека, которого «Христос со своими апостолами как благочестивого готов при­нять в царствие свое». В скорби Рим, Италия и земли франков.

Мысли современников и последующего поколения, уже по­знавшего распад власти и братоубийственные войны, точно и хле­стко обобщил вскоре после 840 года внук Карла Нитгард, являв­шийся сыном его дочери Берты: «Когда блаженный памяти им­ператор Карл, по праву названный всеми народами великим пра­вителем, скончался в преклонном возрасте на третьем часу, он оставил всей Европе добро, ибо он был человеком, который в любом виде премудрости и добродетели настолько превосходил людей своего времени, что его страшились все жители земли и вместе с тем считали его достойным любви и восхищения... Он счастливо правил как король тридцать два года и еще так же сча­стливо стоял у кормила империи четырнадцать лет».

[1] Дословно: старшие (лат.).

[2] Дословно: могущественный, владеющий чем-либо (лат.).

[3] Дословно: незначительный, слабый (лат.).

[4] Дословно: бессильный, слабый (лат.).

[5] Целостность, совокупность (лат.).

[6] Семья, хозяйство (лат.).

[7] Список митрополий (лат.)

[8] Пасторское послание (лат.)

[9] Князь Карл (лат.).

[10] Правоверный (лат.).

[11] Королевский трон (лат.).

[12] Описание, устройство (лат.)

[13] Горе мне, бедному! (лат.)