Эпилог

КАРЛ ВЕЛИКИЙ И ОКРУЖАВШИЙ ЕГО МИР

ЛИЧНОСТЬ КАРЛА

Кончина императора Карла позволяет на фоне его «геs gestae»[1] поначалу нарисовать портрет, общее впечатление от которого сла­гается из деяний и характера  Правда, этого можно достичь осто­рожными мазками с использованием приглушенных тонов. Раз­ница по времени и совершенно изменившиеся с тех пор социаль­но-политические и технико-экономические условия требуют ос­торожного подхода.

В противоположность чаще всего смутным силуэтам его преем­ников на королевском или императорском троне вплоть до XII столетия Карл предстает перед нами как исключительно своеоб­разная личность во всех ее многочисленных проявлениях: как пра­витель, военачальник, дипломат, кредитор, «экзегет» (толкователь Священного Писания) и «реформатор образования», а также как сын, отец, дед и супруг и при случае как «частное лицо». Этим спек­тром образов мы обязаны прежде всего гениальной биографии мо­наршего воспитанника Эйнхарда, которая, следуя образцу жизне­описания цезарей Светония, отводит обширное место, так сказать, «интимному» существованию своего героя и в насыщенных главах детально разбирает публичную деятельность Карла прежде всего в роли военачальника. На этом фоне внутриполитическая действен­ность усилий короля франков производит на редкость расплывчатое впечатление. Дело в том, что структура управления его империей ни в коей мере не соответствовала модели античного властно-военного государства, которой, разумеется, руководствовался Светоний, но которой не было перед глазами у Эйнхарда (и у Карла!).

Следуя модели своего античного образца и в противополож­ность традиции средневековья, которая не уделяет почти никако­го внимания формально персональным моментам, если они не являются отклонением от нормы или особыми чертами характе­ра, Эйнхард знакомит нас также с объективными критериями оценки и внешним впечатлением от своего героя. Если при этом, как известно, он почти дословно воспроизводит свой «оригинал», такой имитационный прием сам по себе нисколько не умаляет достоверность его манеры высказывания, ведь, что касается фи­зического феномена Карла, биограф едва ли мог позволить себе всякие выдумки или грубые преувеличения, ибо многие потенци­альные читатели или слушатели имели собственное реальное пред­ставление об идоле Эйнхарда.

«Он был солидного и крепкого сложения, достаточно высо­кого роста, однако не выше среднего (в этом отношении Эйнхард почти буквально воспроизводит биографию Тиберия, который, однако, согласно Светонию, не отмечает у монарха высокого ро­ста). В любом случае рост Карла составлял семь футов. У него была круглой формы голова, очень крупные и живые глаза. Нос выдался несколько длинноватый, зато красивые седые волосы и улыбчивое открытое лицо. В любом положении, сидя или стоя, Карл неизменно производил сильное впечатление, излучая авто­ритет и достоинство. Хотя шея у Карла была утолщенная и чуточ­ку короткая, а живот немного выступал впредь, это не могло скрыть симметрию его членов. Карл обладал уверенной манерой держать себя и мужественной осанкой, а также звонким голосом, хотя он и противоречил всему монаршему облику. У Карла было отмен­ное здоровье, и только в последние четыре года жизни его неред­ко мучили приступы лихорадки, а незадолго до кончины он волочил ногу». К этому внешнему облику примыкает уже отмеченное Эйнхардом наблюдение, что Карл игнорировал совет врачей, ко­торые с точки зрения диеты рекомендовали ему потреблять варе­ную, а не жареную пищу. Кстати сказать, монарх вообще прези­рал обязательный характер поста, но зато проявлял чрезвычай­ную сдержанность в употреблении вина в противоположность своему окружению и своим соотечественникам, которые преда­вались этому пороку и, если верить Тациту, издревле служили Бахусу. Не случайно в монарших указах сплошь и рядом встреча­ются негативные суждения относительно пьянства, особенно среди официальных лиц.

Импозантность Карла, которую, по мнению Эйнхарда, ни­сколько ие портила «бычья шея» монарха, подтверждает также анонимный автор произведения Падерборнского эпоса, который констатирует, что во время охоты король превосходит всех других ее участников «своими огромными плечами». И наконец, замеры останков Карла в его ахенской гробнице, которую вскрывали и в позапрошлом столетии и совсем недавно, позволяют сделать вы­вод: рост императора составлял примерно 190 сантиметров, что вполне соответствует данным Эйнхарда о семи футах (один фут в те времена был равен 25—30 сантиметрам).

Эйнхард описывает родившегося в 748 году правителя фран­ков в зрелом возрасте, каким он сам узнал его в середине девяно­стых годов после переселения из Фульды во дворец, где и про­никся уважением к монарху. Указание на «седые» волосы Карла также говорит о том, что речь идет о мужчине средних лет на закате жизни.

Портретные изображения Карла на монетах и фресках (мо­заиках), причем под ними понимается не индивидуальное вос­произведение, а обобщенный типологический образ, при всей «сглаженности» позволяют сделать вывод, что в отличие от сво­их предшественников из династии Меровингов — «длинноволо­сых королей» (по выражению Джона Майкла Уоллис-Хэдрила), Карл имел довольно короткую прическу, а благообразие его лицу придавали короткие, но свисающие усы. Это вполне соответ­ствует облику малой статуи на коне (город Мец), точное датиро­вание которой вызывает споры. Считается, что это произведе­ние искусства изображает правителя франков, предположитель­но Карла, внука Карла Великого. Такая форма усов характерна для этого потомка и в посвященном ему изображении в извест­ной Библии, хранящейся в церкви San Paolo fuori le mura. По­добным же образом автор миниатюры в Модене изобразил в ко­пии конца X столетия на основе примерно в 830 году утрачен­ного оригинала Карла как законодателя в противоположность его сыну Пипину.

Возникшие в середине XVI века после значительных повреж­дений мозаик в триклиниуме Латеранского дворца в Риме копии и гравюры такие выводы исключают, не говоря уже о новомод­ных творениях XVIII века и последующего времени в Рiazza san Giovanni[2]. То же самое относится и к копиям утраченной в 1595 году мозаики церкви Santa Susanna[3] на Квиринале, на которой так­же был изображен Карл. Более позднее по времени предание по­казывает правителя франков с бакенбардами, эспаньолкой и уса­ми. Копиист XVI—XVII веков, по-видимому, не мог не испытать на себе влияния моды на ношение бороды.

На имперских монетах, датированных скорее всего после 812 года, когда Византия признала Западную империю, Карл изображен в профиль. Голова императора в античной манере увенчана лавровым венком с распущенными концами. Ярко вы­раженный контур носа и усы дополняют характерный образ, для которого, по мнению знатоков, образцом является монета вре­мен Константина I, правда, без усов. Из этой серии имперских монет известно примерно тридцать штук серебряных и до сих пор лишь одна золотая. Они были найдены в результате раско­пок 1996 года в районе пфальца Ингельгейм-на-Рейне, причем две другие монеты были признаны более поздними по чеканке мемориальными монетами в честь императора Карла. Этот зо­лотой денарий был отчеканен на монетном дворе в Арлесе на основе оригинала из Павии или Милана, которые считались ита­лийскими центрами во время правления Карла. Конечно, и эти штампы и их чеканка не могут претендовать на портретное сход­ство, что воспрещает уже позднеантичный образец, по стилиза­ция императора франков под типаж, который своим внешним видом сознательно отличается от длинноволосых представите­лей династии Меровингов, для изображения его на имперской монете вполне оправданна. Что касается «образа государства», ориентиром для Карла и его окружения служит первый христи­анский император Константин. Карл изображен в профиль с лавровым венком и пряжкой, соединявшей короткую импера­торскую мантию (раludamentum). Профиль приобретает харак­терные «франкские» черты внешности благодаря специфиче­скому, свойственному тому времени контуру бороды. Тем са­мым спор из-за пустяка[4] однозначно завершился в пользу слегка свисающих усов.

Для оттиска знаков печати на воске Карл в свою бытность королем, как и его отец, использовал античные геммы. Так, при­кладывая печать к судебным актам, в качестве основного «клей­ма» Карл применял гемму с изображением верховного бога Юпитера или гемму с портретом цезаря II века. О фактической внеш­ности и традиционной одежде Карла эти оттиски соответству­ющего представления не дают. В дополнение к этим печатям на воске уже в качестве императора Карл, следуя византийским обы­чаям, прибегал к использованию грамот на металле. Существует очень плохо сохранившийся экземпляр королевской буллы на свинце. На ней Карл изображен увенчанным короной, голова повернута вправо. На одной копии король с бакенбардами, а вот па более поздней копии эта деталь отсутствует. Вторая грамота (булла) уже после обретения императорского достоинства на пе­редней стороне сохранила облик правителя анфас со щитом и копьем, увенчанного трехчастным налобником. Образцом для дан­ного изображения, причем это же относится и к надписи, являет­ся позднеантичная монета, на реверсе которой изображение го­родских ворот Вечного города символизирует возрождение Рим­ской империи, или империи римлян. В отношении бороды дан­ный источник ничего нового не добавляет, так как и эта грамота на свинце страдает такими утратами за давностью лет, что всякие размышления на данную тему вылились бы в неоправданные спе­куляции.

Тщательное изложение биографом Эйнхардом внешнего об­лика Карла — высокий рост, твердый шаг, мужественная осанка, уверенность в своих силах и правоте и при этом полный радости, ясный взгляд — является предпосылкой проникновенного анали­за характера: описание существенных черт характера Карла, его предпочтительных склонностей и интересов, его существования в широком смысле слова, не в контексте дифференцированной психограммы, а с постоянным учетом позитивно воспринимае­мых персональных качеств, которые почти полностью исключа­ют абстрагированное рассмотрение его натуры. Такая характерис­тика считается традиционной, стереотипно ориентированной на общеобязательные добродетели императора и истинно христиан­ского правителя. Очерченному таким образом недостает отправ­ного начала, отталкиваясь от которого жил и действовал Карл. Поэтому Эйнхард довольствовался перечислением аристотелевско-стоических понятий — это самообладание, терпение, инер­ция и благородство. В данном перечне присутствует также мило­сердие («сlementia») как основная монаршья добродетель.

Все это может показаться вполне традиционным. Упомина­ние общеизвестных, таких отправных добродетелей, как мудрость, справедливость, смелость и умеренность, не выходит за рамки обычного и заурядного. Если приглядеться внимательнее, нельзя не заметить, что в своем утонченном стремлении воздать долж­ное характеру Карла Эйнхард отходит от намеченных параметров Светония (и Тацита). В результате выдающейся чертой характера своего героя, определяющей его действия, биограф называет по­нятия «magnitudo animi» и «magna-nimitas», то есть силу духа и великодушие. Как Зигмунд Гелманн отметил еще: несколько де­сятилетий назад, это понятие отмечается глубоким политико-эти­ческим содержанием, которое, будучи заимствованным из трак­тата Цицерона «О должностях», входит в «систему социальных добродетелей, проистекающих из требований подчинить семью и государство человеку». Такая привязка к характеру чужда Свето-нию, который, кстати сказать, вовсе не стремится нащупать «серд­цевину» своих цезарей, за исключением тех случаев, когда их без­удержный и жесткий нрав и без того очевиден.

Хотя раннее средневековье оказалось не в состоянии постичь и выразить личность как индивидуальность в переплетении ха­рактерных сильных и слабых ее сторон и одновременно как нечто развивающееся, тем не менее Эйнхард выделил центральную доб­родетель правителя, которая как вершина мировоззрения, выдерж­ки и превосходства определялась не первично религиозной моти­вацией, а «имела социально-политическую ориентацию» (Зигмунд Гелманн). Именно это позволяло ему проявлять твердость и не­сгибаемость в достижении поставленных и осознанных им целей. Хотя столь однозначный подход Эйнхарда не позволяет ему на­рисовать яркую картину душевного состояния, тем не менее рас­крытый им характер значительно превосходит более позднюю агио­графию или историографию, которая крайне редко демонстриру­ет нам личность иначе чем в духе апробированных христианских добродетелей, не говоря уже о точности мысли и языковом мас­терстве автора жития Карла.

Глубинная сущность монарха определила все прочие черты его характера — открытость, общительность, привязанность к се­мье, «гениальность в дружбе» (Йозеф Флекенштейн), надежность, религиозно обусловленное отношение к папам, способность скор­беть в связи со смертью сыновей (и, видимо, жен) и пережива­ния, вызванные кончиной папы Адриана I.

Политический монумент, который биограф Эйнхард воздвиг для стороннего наблюдателя как свидетельство несравнимого ве­личия, в кругу семьи и друзей приобретает черты человечности, вызывающей нашу симпатию,. К этому человеческому аспекту имеет отношение и чувство юмора Карла, о котором за отсут­ствием летописных свидетельств лишь иногда становится нам известно. Например, уже будучи взрослым, он вспоминает о слу­чае, произошедшем с ним в семилетнем возрасте, когда при захо­ронении мощей святого Ирминона в монастыре под Парижем будущий император прыгнул в свежевырытую могилу и от не­осторожного движения лишился своего зуба! Некоторые дошед­шие до нас благодаря «академикам» дерзкие замечания позволя­ют сделать вывод, что Карлу были по душе смачные остроты, хотя они могли обернуться и против него самого.

Судя по всему, мстительность не являлась чертой его харак­тера. Строгость и временами даже жестокость при подавлении мятежей и наказании опасных противников считались приемле­мыми в тот век. Кстати сказать, Карл прибегал к этим методам исключительно редко. Эйнхард, словно извиняясь, свидетельству­ет, что подобное случалось исключительно под дурным влиянием его предпоследней супруги Фастрады, которого король не мог избежать.

РАМКИ ПРАВЛЕНИЯ

Отношение к близким, то есть к семье в узком смысле слова, определялось любовью и «рietas», то есть более тесной привязан­ностью, включая скорбь в случае смерти близких, в противопо­ложность тому, как вел себя Август, который дочь и внучку (обе Юлии) за неприличное поведение отправил в ссылку, ибо «смерть ближних ему было легче перенести, нежели их позор» (Светоний). Карл же, наоборот, игнорировал то, что косвенно порицает Эйнхард, а именно поведение его «коронованных голубок» при дворе, возможно, не только потому, что его собственная сексу­альная жизнь, наложницы и внебрачные дети начиная с середи­ны девяностых годов, мягко говоря, не очень соответствовали морально-этическим представлениям церковных кругов. Сам Карл всячески противился замужеству своих дочерей, поскольку, по мнению биографа, не мог обойтись без «общинного жития», то есть без совместной жизни под одной крышей. Вместе с тем, как отмечает Эйнхард, в повадках дочерей обычно счастливому Кар­лу виделось проявление ехидства богини счастья Фортуны.

Однако забота о благополучии ближних не ограничивалась узким семейным кругом. Необеспеченная в момент кончины императора наверняка многочисленная обслуга получает все не­обходимое, согласно политическому завещанию 811 года.

Нежное отношение Карла к женскому полу, безусловное сла­дострастие их господина (и героя) стало тяжким бременем для церковнослужителей (и впоследствии буржуазных историков). Если современники Карла не осмеливались открыто критиковать его распутную жизнь, то новейшие историки, зная о выдающейся жизнеспособности императора, обходили молчанием его слабос­ти в своих исследованиях и незамедлительно переходили к поли­тическим деяниям.

Правитель франков являлся отцом не менее восемнадцати поименно известных детей. У Карла было пять законных жен. Гимильтруда и дочь Дезидерия, имени которой мы не знаем, по политическим соображениям из брачных связей исключались. Гильдегарда, мать троих имеющих право на преемство сыновей — Карла, Людовика и Пипина (Карломана), скончалась после по­чти двенадцатилетнего, а Фастрада — десятилетнего пребывания в браке, и, наконец, Лиутгарда умерла всего через несколько лет после вступления в брак с Карлом. Есть основания считать, что, кроме всего прочего, Карл пошел с ней под венец только для того, чтобы во время визита понтифика в Падерборн в 788 году не держать около себя фаворитку. После ее кончины год спустя король нашел утешение в связях с наложницами, которых было не менее четырех. Все вместе они подарили ему еще четверых детей — троих сыновей и дочь. Упоминаемая в некоторых родо­словных в качестве шестой супруги Регина, по свидетельству Эйнхарда, была одной из этих четырех поименно известных любов­ниц. Родившиеся от этих связей Дрогон, Гуго и Теодорих, как показывают сами имена, их отцом не были узаконены. Право на престолонаследие имели только сыновья Гильдегарды. Лиутгарда скончалась бездетной. К двум дочерям Фастрады, из которых по крайней мере одна впоследствии постриглась в монахини, и к дочери одной из наложниц после 811 года присоединились еще пять малолетних дочерей италийского короля, то есть внучек Карла. Тем самым они влились в и без того многочисленную группу уже повзрослевших представительниц женского пола, родивших­ся от брака с Гильдегардой, а также от связей Карла, имевших место еще при жизни Фастрады. Это, по выражению Жане Нелсона, «бабье царство» после коронации Людовика в 814 году сра­зу же стало жертвой дворцовой «чистки», распространившейся даже на жилые кварталы Ахена.

Характерными представляются требования, которые Карл предъявлял к воспитанию и образованию. Так, правитель, по сви­детельству Эйнхарда, заставлял св§их детей, как мальчиков, так и девочек, изучать свободные искусства, постижению которых, уже будучи взрослым, он посвятил немало усилий. Как правило, за­нятия начинались с чтения коротких латинских текстов, к ним могли добавляться основы письма на восковых дощечках или пер­гаменте, а также с решения несложных арифметических задач в духе приписываемых Алкуину «рropositiones»[5] с целью расчета важнейших календарных дат христианства, а именно Пасхи и Троицы. Надежным ориентиром служил юлианский календарь из двенадцати месяцев с началом года первого января, хотя христи­анский год начинался с рождения Господа, то есть с праздника Рождества, или с Пасхи, дня Воскресения Христова и спасения человечества.

Согласно принципам этой пропедевтики, более глубокие за­нятия включали в себя «свободные искусства», которые образно представил Теодульф Орлеанский в своем епископском дворце: грамматика, риторика и диалектика. Эта триада обеспечивала на­выки более или менее свободного владения латынью — устно и письменно, а также помогала формированию способности утон­ченно излагать свои мысли. Сердцевиной занятий являлся квад-ривий — арифметика, музыка, геометрия и астрология, причем последняя применялась опять-таки для расчета календарных дат и для понимания звездного неба, для чего использовались столы, принадлежавшие Карлу и являвшиеся элементами наследства.

Известно, что некоторые члены семьи получили образование в монастыре Сен-Дени. Не исключено, что, как и его брат Карломан, будущий монарх в юности получил это «классическое» обу­чение, которое совсем необязательно включало в себя занятия письмом, как следует из одного чаще всего упоминаемого и лож­но трактуемого пассажа из жития Карла. В нем утверждалось, что якобы уже в солидном возрасте император безуспешно старался освоить премудрости письма на дощечках и листочках. Факти­чески же необходимая для этого специальная техника и сферы ее применения в быту не могли обеспечить одновременное усвое­ние чтения и письма. Именно каллиграфия на пергаменте с ис­пользованием ствола птичьего пера и чернил требовала особой сноровки, чего, конечно, нельзя было ожидать от каждого, в том числе и от сыновей монарха. Владение премудростями письма было уделом писарских, «канцелярии» и их работников. Не слу­чайно у англосаксов до сих пор сохранилось обозначение про­фессии «клерк» (clericus), предполагавшей функциональную связь между ремеслом письма и клерикальным началом. Интересы ари­стократии же были связаны с охотничьими забавами и оружием. Когда Карл старался освоить премудрости письма, скорее всего он думал о том, чтобы в предстоящей работе по корректировке текста Священного Писания, которое занимало его на закате жизни, самому приложить к этому руку.

В отличие от императоров античности, поздних византийских императоров, римских пап и предшественников из династии Меровингов, которые свои послания и грамоты почти исключитель­но удостоверяли собственноручной подписью, Карл предпочитал известную монограмму, составленную из букв его имени — «КАROLUS». «Имеющее форму ромба «О» своей верхней поло­винкой одновременно призвано было изображать «А», а нижней — «V», в то время как к его четырем уголкам в твердой последова­тельности прибавляются согласные К, R, L, S» (Вильгельм Эрбен). Так, отходя от традиции отца и дяди, которые в качестве подписи использовали знак креста, широко применявшийся при совершении юридических сделок вплоть до окончания эпохи сред­невековья, Карл ввел в обиход монаршыо монограмму, особенно при оформлении крупных торжественных привилегий. Если впо­следствии король в лучшем случае делал графическую отметку, подтверждавшую его причастность (или засвидетельствование) к чему-либо, то Карл, по мнению Теодора Сиккеля, собственно­ручно обозначал на бумаге весь срединный ромбик с составляю­щими его имя гласными. Таким образом, эту разновидность под­писи нельзя истолковывать как доказательство малограмотности монарха. Кроме общепонятного знака креста, монограмма обо­значает авторитет монаршей власти, причем одного взгляда не­грамотных людей на монограмму, как на печать и «продолжен­ный шрифт» протокола и эсхатокола вместе с «улсем», было до­статочно, чтобы убедиться в королевской значимости документа.

Вместе с тем описанная Эйнхардом система обучения подра­стающего поколения доказывает, что в осуществлении претензий на образованность королевская семья давала своему окружению пример для подражания, причем программа воспитания не отли­чалась узкоклерикальной направленностью. Так, уже в конце VIII века, а особенно в первой половине IX столетия появились вполне образованные миряне, среди них маркграф Эрик Фриульский, воспринявший написанное Алкуином «Искусство жизни», и его преемник Эберхард, который в 867 году в своем завещании отдал распоряжение насчет собственной богатой библиотеки. К этой же когорте принадлежала Джуда, составившая для своего сына свод правил поведения на основе многочисленных цитат из Библии и святоотеческих произведений, полученных от одного священнослужителя. Своей образованностью славились также Гизела, сестра Карла, аббатиса монастыря Шелль под Парижем, а также его дочь Ротруда. В этой связи нельзя не вспомнить кузину Карла Гундраду, ставшую монахиней обители Стекруа (Пуатье) в 814 году. Именно ей ученый англосакс Алкуин презентовал трак­тат «Природа души».

Вопиющее противоречие между письменной цивилизованно­стью и устной архаикой было, без сомнения, характерно для мно­гих областей сельского общества эпохи династии Каролингов. Но монарший двор, а порой и резиденции аристократии и монасты­ри, имевшие школы по образцу Рейхенау, а также соборы со сво­ими учреждениями, находившиеся под влиянием церковных ре­форм в области воспитания, с переменным успехом закладывают ориентированную на христианский позднеантичный период ос­нову воспитания и образования на Рейне и Дунае, оно распрост­раняется на восточные и юго-восточные земли в некогда «варвар­ских» регионах! Хотя в урбанизованных районах Италии или Гал­лии культурный уровень, начиная с так называемого великого переселения народов, заметно упал, но не полностью, как убеди­тельно и вне всякой временной связи доказывает, например, биб­лиотека соборного капитула Вероны.

В возвращении «корректно» дошедших по преданию и ско­пированных текстов из классической античности и позднеантичных святоотеческих произведений латынь, один из трех священ­ных языков, приобрела свое качество lingua franca, под защитой которой, сравнимой разве что с находящимся в обращении дена­рием и римской ориентацией церкви и общества, Запад сумел утвердиться в его культурно-этическом многообразии.

Образование, дарованное Карлом своим чадам, детали кото­рого нам, правда, неизвестны, было расширено и обогащено впол­не традиционным образом: сыновьям монарх, как водится, велел осваивать верховую езду, охоту и военное дело. По свидетельству Эйнхарда, в этом отношении франки были недосягаемы для всех. Эти навыки до самого XX века повсюду объединяли высшую аристократию с правящими династиями. В военных походах и на охоте человек и лошадь образуют нерасторжимое единство, в боль­шой степени определявшее внутренний мир и самоценность ари­стократии.

Девочки же, то есть дочери и внучки Карла, осваивали прядильно-ткацкие ремесла. В биографии Августa, которая довлела над житием Карла в исполнении Эйнхарда, обучение в указанных сферах является свидетельством особой строгости разочарован­ного цезаря по отношению к дочери и внучкам, а также доказа­тельством его стремления к возрождению древнеримских добро­детелей. В жизнеописании IX века, наоборот, присутствует иная содержательность: освоение прядильно-ткацкого ремесла в гла­зах Карла, равно как и его биографа, вовсе не является занятием простолюдинов, заслуживающим осуждения. Это, наоборот, как бы абсолютно естественный процесс подготовки молодых деву­шек к брачной жизни и к будущему положению хозяйки дома. На это же указывает закон франков Lex salica, квалифицирующий как состав преступления похищение свободной девушки из ткац­кой мастерской.

Система образования и воспитания обнаруживает стремление отца уберечь подрастающее поколение обоего пола от безделья, развращающего души. В качестве основополагающей задачи этих процессов проступает сохранение «народных» основ королевско­го правления. Кроме того, практически ориентированное обуче­ние и воспитание подрастающего поколения, по-видимому, было призвано предотвратить внедрение специального придворного церемониала по византийскому образцу, таившего опасность вы­сокомерия и изоляции от общества. Карл делал ставку на откры­тый, непретенциозный характер правления и такую форму обще­ния, которое, к примеру, допускало совместное купание в ахенских термах вчетвером. Вероятно, это объяснялось прежде всего индивидуальными чертами его натуры и его «гением дружбы», но вместе с тем содержало осознанный благостный принцип прав­ления.

Неприязненное отношение Карла к «торжественному цере­мониалу» и к приспособлению к чужим нравам и подходам, а также его решимость сохранить унаследованное проявляется во внешнем облике монарха. Он предпочитал носить национальные франкские одежды: это — холщовая рубашка и панталоны, об­шитые до голени полосками материи; туника в виде накидки с шелковой каймой и неизменные сапоги. Зимой к этому наряду добавлялись теплые шкуры и голубого цвета пелерина. Кроме того, монарх опоясывался мечом, который при возложенной короне в торжественные дни и по случаю государственных приемов заме­нялся на усыпанный драгоценными камнями экземпляр в комп­лекте с тканными золотом одеждами и украшенными драгоцен­ными камнями башмаками. Эйнхард особо подчеркивает, что Карл лишь два раза появлялся в византийской хламиде и римских баш­маках — в первый из уважения к папе Адриану, а во второй — к папе Льву, предположительно в 781 году по случаю помазания и коронации своих сыновей Людовика и Пипина и в 800 году на Рождество в связи с обретением императорского достоинства.

Карл принципиально воздерживался от пирушек и церемо­ниальных трапез. Если же он устраивал какие-то торжественные пиршества, то такие мероприятия носили неизменно всеобщий характер. Все это монарший биограф воспринимает как отличие от традиций Августа. Еще одно отличие от первоправителя, на которого Карл походил в плане воздержания от обильных возли­яний и обжорства, проявляется в общем фоне этих пирушек. Если у Августа при поедании яств играли музыканты, выступали арти­сты и цирковые шуты, то Карл отдает предпочтение историче­ским экскурсам и повествованиям о деяниях древних. Тут, по-видимому, исполнялись «варварские и древние песни, воспевав­шие деяния и военные походы королей былых времен; их Карл как император велел записывать для памяти [потомков]»; на этой единственной текстовой основе, донесенной преданием, возник­ла так называемая песнь Гильдебранда. Это также можно истол­ковывать как сознательное указание Карла (и Эйнхарда) на «на­родные» основы правления королевства франков, как проявление языческого самосознания и культурной самоценности, натураль­ным образом вписывающейся в передаваемые из поколения в по­коление ценности латинского мира.

В отличие от Людовика Благочестивого, увлекавшегося чте­нием жизнеописаний святых, являвших образец праведного об­раза жизни как преемников Иисуса Христа, Карл отдавал пред­почтение святоотеческим писаниям Августина, главным образом его известному творению «О граде Божьем», которое было для Карла великим образцом, как и библейский царь Давид с его доб­родетелью.

Интерес к святому Августину и его произведению «О граде Божьем» перебрасывает мостик к еще одному аспекту должного восприятия императора франков. Не только в литературных источниках Карла язвительно-высокомерно называют полуграмот­ным князем варваров, фактически приравнивая его к аварским ханам и мелким славянским вождям. Карл, предположительно родившийся в Сен-Дени, обладал, однако, крепким языковым фундаментом. «Франкский язык», то есть свой родной, Карл по­нимал при всем его региональном многообразии. Кроме того, по свидетельству его современника Эйнхарда, монарх в совершен­стве владел латынью (разговорной). Нам известно, что в Регенс-бурге, Франкфурте и Ахене в его присутствии и под его председа­тельством проходили многочисленные дискуссии по поводу слож­ных богословских проблем. В них он принимал участие со знани­ем дела или предлагал их конкретное разрешение в заключительных продолжительных проповедях. Положительные оценки типа «наи­лучшим образом» или «как верно», которые старательный ком­ментатор поместил на полях «рабочего экземпляра» Libri Carolini в качестве франкского ответа на решения второго Никейского собора 787 года, свидетельствуют о глубоком понимании вопро­са. По мнению Эйнхарда, Карл знал даже греческий язык, прав­да, владел им пассивно. Если данное замечание соответствует дей­ствительности, то Карл и в этом отношении превосходит своих современников. Только в следующем поколении и прежде всего под влиянием полученных письменных сочинений Дионисия Ареопагита в Сен-Дени и в Корби сформировались островки на­выков чтения и изучения греческого языка.

Трудно сказать, владел ли король галло-романским, сформи­ровавшимся на базе вульгарной латыни в возникшей позже «фран­цузской» языковой области, несмотря на его родственные узы с семьями, проживавшими на территориях, прилегающих к бассейну реки Мозель. Эти способности вовсе не так уж очевидны. Так, Валу за его «двуязычие» вовсю расхваливает биограф Пашасий Радберт. Можно предположить, что такими по меньшей мере дву­язычными навыками вполне могли обладать внуки монарха Карл и Людовик, в то время как в 842 году тексты взаимных присяг правителей в Страсбурге их войскам пришлось зачитывать и пе­реводить соответственно на «восточиофранкском» и «западноро-манском» языках.

О расширении кругозора Карла заботились ученые люди того времени — грамматик Петр из Пизы, но главным образом англо­сакс Алкуин, который был знатоком во всех сферах духовных зна­ний, а кроме того, предложил многочисленные руководства по изучению свободных искусств. Больше всего Карл интересовался астрономией, включавшей в себя также астрологию как основу вычисления календарных дат, важнейших христианских праздни­ков — Пасхи и Троицы, от которых зависели «скользящие» празд­ники христианства. Летосчисление вовсе не было проявлением чудачества. Унификация календаря в связи с римским солнеч­ным годом и юлианскими месяцами являлась предпосылкой еди­нообразного соблюдения в разных местах христианской империи высших проявлений церковной жизни. Тем самым создавалась единая основа для региональных церковных календарей. Правда, двор лишь при Людовике Благочестивом, примерно в 820 году, получил таблицы летосчисления, составленные еще столетием раньше Бедой Достопочтенным на Британских островах.

Эйнхард показывает Карла блистательным оратором, умев­шим ясно выражать собственные мысли, любившим, чтобы его внимательно слушали. Не случайно он требовал серьезного к себе отношения, когда речь заходила о сложных богословских вопро­сах. И эту чертy следует понимать как одну из граней его обра­щенного вовне характера. Причем именно она неизменно сильно воздействовала на его окружение.

Дидактическо-нравственный пыл Карла, тяга к народной пе­дагогике выходят далеко за традиционные рамки сугубо полити­ческого аспекта. Это относится к разработанным им и его окру­жением правилам жизни всех сословий и народов на нравствен­ной основе, касается судопроизводства и письменной фиксации правовых норм, связано с регулированием культового аспекта в богослужебных текстах и пении псалмов, а также с догматикой и распространением веры. Все несет на себе печать «исправления» как предпосылки добра.

Как верно заметил еще Генрих Фихтенну, религиозность Кар­ла, видимо, заключается главным образом в правильной органи­зации будущего спасения души, так же как у большинства его современников. Привычный менталитет по принципу «Do-ut-des»[6] ускорил строительство и украшение монастыря Святой Марии в Ахене, явился основой почитания Карлом гробницы апостола Петра в Риме, побудил его к совершению благородных деяний в духе милосердия, в чем он хотел оставаться никем не превзой­денным, в том числе и в своем завещании. С другой стороны, Карл рассчитывал на постоянные молитвы за собственное здравие, за благополучие своей семьи и всей империи прежде всего от духовных институтов, получивших от него дары и привилегии. Непрестанная внутренняя рефлексия и даже погружение в тайны веры были далеки от этой скорее внешне ориентированной рели­гиозности.

Обращенность к сугубо внешним проявлениям также присут­ствует непосредственно и косвенно в его принципах правления и политических действиях. Карл-император основополагающим для монаршей концепции правления считал «должность» вождя фран­ков и лангобардов, стоящего во главе других народов. Именно после обретения императорского достоинства, которое Эйнхард явно сравнивает с титулом роntifex maximus Августа, Карл возвра­щается к «народным» базовым основам в виде до сих пор не на­писанных законов, так называемого обычного права, и «варвар­ских, древних» эпических поэм. Карл самоуверенно ссылается на ценность традиций. В их рамках продолжало существовать пре­жнее, унаследованное от Меровингов франко-германское коро­левство, одним из главных корней которого был военачальник. Христианизация королевской власти после обретения император­ского достоинства была чревата дополнительными опасностями для столь необходимого закрепления собственного прошлого. Если Карл не ограничился фиксацией законов и эпических песен се­дой старины, а принялся закладывать основы грамматики «франк­ского языка» с акцентом прежде всего на орфографию, то данная инициатива указывает на осознание идентичности, культурное обо­снование которой было связано не только с христианством и позд­ним этапом античности.

Следуя Августу и цезарям, с одной стороны, и англосаксон­скому примеру, с другой, Карл стал корректировать и унифици­ровать названия месяцев в народном языке. Согласно Эйнхарду, до того времени месяца фигурировали частично под их латински­ми, частично под варварскими названиями. Карл выбирал време­на года и виды деятельности крестьян и виноделов для более точ­ного обозначения сущности конкретного месяца: январь, март и ноябрь именовались соответственно месяцами зимы, весны и осе­ни; май —  месяц пастбищ, июнь — пашни под паром, июль — сенокосов, август — жатвы, сентябрь — рубки дров и октябрь — сбора винограда. Месяца, на которые приходились Рождение и Воскресение Христа, то есть основные христианские праздники, Карл именовал соответственно священными и пасхальными ме­сяцами. Только февраль — «темное время» года, когда прекращались всякие сельскохозяйственные работы, сохранил свое изна­чальное название. И это «введение в немецкий язык» указывает на симбиоз антично-позднехристианских основ и народных эле­ментов в единый помесячный календарь, которому, впрочем  не суждено было войти в обиход. Зато календари в виде месячных картинок, впервые появившиеся в 820 году в Зальцбурге, вплоть до Нового времени в основном сохранили свою аграрную окрашенность и сельскохозяйственную содержательность.

Как ни странно, император не интересовался обозначением дней недели, которые, очевидно, из-за близости границ франков (и других германских племен) к романским землям еще до IV сто­летия были введены в языковой оборот путем заимствования и переименования языческих божеств (например, Venus (Венера), Venerdi превратилось в Freia и в итоге — в Freitag[7]). Только день Меркурия под церковным влиянием позже обернулся бледным Mittwoch[8].

Характерно указание Эйнхарда на то, что Карла занимали так­же наименования ветров. Его двенадцатичастная роза ветров из четырех основных и восьми второстепенных была явно связана с этимологией Исидора Севильского и Naturalis historia Плиния, обозначения которой отличаются от употребляемых Эйнхардом терминов. Трудно понять практическую цель этого вмешатель­ства. «Император — господин над временем (календарь) и про­странством (ветра), которые он определяет и распределяет с Божией помощью» (Бригитта Энглиш).

Что произвело самое большое впечатление на современников и до сих пор восхищает потомков, а также вызывает похвалу в адрес монарха, так это увеличение территории империи франков в период правления Карла. По свидетельству современника им­ператора, его биографа Эйнхарда, Карл «благородным образом» почти в два раза приумножил полученную им в наследство от своего отца Пипина «огромную и крепкую» империю франков. Его власть простиралась от Северного моря до реки Эбро, от до­лины Аосты до Калабрии, от Атлантики до Паннонии в долине Тисы. Власть Карла распространялась на Истрию и Далмацию, за исключением городов, расположенных на побережье, а также на Германию, то есть «земли между Рейном и Вислой (!), Балтий­ским морем и Дунаем с разбросанными в его бассейне дикими варварскими племенами велатабов, лужичан (лужицких сорбов), ободритов и богемцев», которых он в результате военных походов заставил платить ему дань. Империя Карла раскинулась с севера на юг на 1500 км, а с востока на запад на 1200 км. Население его империи составляло предположительно не менее восьми милли­онов человек. Здесь Эйнхард, чтобы должным образом выделить своего героя, вновь прибегает к явным заимствованиям из био­графии Августа.

Но не только ратные деяния, не только искусство государ­ственного управления и дипломатические способности, направ­ленные на заключение союзов и поддержание дружеских отно­шений в духе античной «аmicitia»[9], вызывали восхищение его со­временников. Он установил тесные связи с королями Астурии, Северной Умбрии и Мерсии, с Багдадским халифатом и с Визан­тией. Последние добивались его благосклонного расположения. В обретении Карлом императорского достоинства они увидели опасность для своего правления, однако Карлу удалось привлечь их на свою сторону путем установления прочного союза. Только у Эйихарда мы находим скорее всего греческую по происхожде­нию пословицу: «Франк должен быть твоим другом и совсем не обязательно соседом!»

Территориальное увеличение империи франков, обретение второй королевской короны, «включение саксов», заключавшее­ся в расширении территорий в бассейне Эльбы и на ее другом берегу, учреждение маркграфств как административных округов в юго-восточных и южных пограничных зонах, благоразумная политика альянсов, втянувшая в свою орбиту даже далекие Баг­дад и Иерусалим, — все это определило особое место Карла среди правителей средневековья, чем мог похвастать впоследствии только Фридрих II Гогенштауфен.

Относительно внутриполитических достижений Карла, кото­рые, на наш взгляд, являлись составной частью внешней полити­ки, оценка потомков резко отличается. Даже Эйнхард не мог вы­вести образец для подражания из своего античного оригинала. Поэтому он указывает на «украшение (приукрашивание) импе­рии», о чем Карл заботился подобно римским цезарям. В каче­стве доказательства упоминаются значительные произведения зод­чества — церковь Богоматери в Ахене, деревянный мост через Рейн близ Майнца и пфальцы Ингельгейм-на-Рейне и Нимвеген, а также строительство и расширение флота на побережьях Галлии, Германии и на Средиземном море.

Если описание жития Карла в области внутренней политики остается сдержанным и схематичным, то это определяется глав­ным образом тем, что еще сырые, случайные и импровизацион­ные аспекты «системы помощи», которые в значительной степе­ни определяли политический быт при Карле, Эйнхард едва ли мог представить в виде принципов внутриполитического правле­ния. В сравнении с этим структуры военного и «властного» госу­дарства римского происхождения представляются явно предпоч­тительнее. Цезарь располагал войском и чиновничьим аппара­том, отлаженной системой провинциального управления и, сбора государственных доходов, позволявшей делать долгосрочные рас­поряжения. К тому же существовал Рим как всемирный центр.

Карл, а в еще большей степени его преемники, при осуще­ствлении своих и без того ограниченных властных полномочий всегда принципиально зависел от крупных аристократических кланов, связывавших свою власть и влияние лишь частично, если вообще правомерно об этом говорить, с арендой и дарованиями из королевских рук, с должностями, к примеру, графа или судьи, которые в основном использовали в корыстных целях и весьма редко руководствовались высшими интересами. Церковь, в лице епископов и аббатов, также принадлежавших к этому слою почти автономных носителей правления, разрывалась между духовным и королевским служением. Дополнительные структуры управле­ния, возникшие в результате учреждения «промежуточной влас­ти» в лице сыновей Карла — Людовика и Пипина в Аквитании и Италии, с опозданием получили свое дополнение в виде созда­ния церковных митрополий в 21 или 22 сivitates империи под духовным началом архиепископов и почти одновременно в виде назначения королевских эмиссаров. И все же предпринятые меры не гарантировали исполнения властных предписаний сверху до­низу. Должностные лица этих missatica в центральных регионах империи оказывались теми же самыми митрополитами и графа­ми соответствующей епархии, которые прежде всего были при­званы помогать в устранении пробелов в судопроизводстве, а также оказывать содействие бедным в их многообразных нуждах. Сви­детельством такой политики, ориентированной на рах и соncordia[10], являются прежде всего соборы 813 года, представлявшие попытку короны обсудить назревшие проблемы и устранить вопиющие недостатки.

Такая манера правления, создававшая для короля и импера­тора своеобразный защитный барьер, который, правда, избавлял монарха от вовлеченности в пустые региональные хлопоты и спо­ры и делал его вмешательство необходимым только в случае не­удачи в поиске решений на среднем уровне, однако, не являлась благоприятным фоном для выводов об успешности внутренней политики Карла. Соответственно монарх ограничивался внесе­нием корректив в вопросы права, ведения хозяйства и религиоз­но-нравственных стандартов.

По прошествии не менее десятилетия после кончины своего кумира и после приобретения мучительного опыта в период прав­ления Людовика, сына Карла и его преемника на троне, Эйн­хард, видимо, не считал нужным анализировать элементы внут­риполитической программы реформ первого императора, суть которой проявлялась в девизе «Сhristiana religio»[11], начертанном на имперских монетах, а также представлять потомкам взгляд Карла на общество как преимущественно религиозно мотивиро­ванный, что характерно именно для более поздних по времени капитуляриев и уже упомянутых выше соборных решений. Не царь Давид и не царь Соломон главные для Эйнхарда, взирая на которых он определяет мерило для оценки деяний Карла, а ан­тичные цезари. В противоположность богато возделанному полю внешней политики историк, пытающийся вникнуть в сферу внут­ренней политики, вынужден составлять из мозаичных камуш­ков более или менее случайно дошедших по преданию источни­ков очертание институтов и структур, которые за рамками про­стого ведения войны и набегов позволяют составить представле­ние о государственных делах и монаршем правлении в условиях полуархаичного общества.

ДВОР И «АКАДЕМИЯ»

Семья в узком смысле слова во главе с седовласым патриар­хом Карлом в качестве отца и деда является естественным цент­ром двора. Двор — это прежде всего передвижной центр власти, хотя после 796 года он во все возрастающей степени становится локальным ядром, превращающимся в резиденцию, особенно на долгие зимние месяцы.

Ахен располагался посреди богатого королевского землевла­дения, с термами, огромной виллой, с прилегающими к ней стро­ениями, среди которых вскоре вознеслись ввысь кафедральный собор, соборный храм и приходская церковь Святого Мартина; здесь же имелись великолепные возможности для охоты. Весь этот комплекс, видимо, стал адекватной заменой пфальца, разру­шенного в результате пожара в рейнском Вормсе. Раскопки и нынешнее состояние строений не могут ввести в заблуждение относительно того, что их габариты, несмотря на своеобразие кафедрального собора, не идут в сравнение с протяженностью и оформлением античных или византийских имперских дворцов. Ахенский Палатиум, воплощенный в современной позднеготи-ческой ратуше, не допускал наличия византийского придворного штата. Все было спланировано таким образом, что из окна в верх­нем этаже дворца Карл мог обозревать дома духовенства, долж­ностных лиц и придворных, включая пристанище Эйнхарда.

Ахен не был ни Римом, ни Константинополем, хотя Карлу удалось собрать при своем дворе, правда временно, лучшие умы. Обычно они некоторое время спустя покидали двор, однако под­держивали постоянный контакт с монархом, обмениваясь с ним посланиями и письмами. Алкуин, аббат Турский и Теодульф Ор­леанский продолжали подвизаться в качестве советников и экс­пертов Карла по богословским, морально-этическим или астро­номическим вопросам. Следует отметить, что объявленная не­давно принадлежность ученых из разных регионов к некой ко­горте, якобы основавшей придворную или придворцовую школу в Ахене, является не больше и не меньше как писательским вы­мыслом. Якобы наиболее известные люди этого круга — Павлин Аквилейский, Алкуин, Теодульф Орлеанский и Ангильрам из Сен-Рикье, не говоря уже о Петре Пизанском или о Павле Диаконе, никогда не принадлежали к этому так называемому ахейскому кружку. Дело в том, что они частично еще задолго до осуществ­ления строительных проектов в Ахене вернулись в свои родные края, где получили новые назначения и занялись новым делом.

От этой блистательной когорты носителей программы ре­форм и ее «школьной» реализации следует отличать членов той структуры, которая составляла ядро двора. Речь идет о придвор­ной капелле. Предметом ее заботы было богатое собрание мо­щей, прежде всего святого Мартина. Капелла подготавливала богослужение с участием императора, а также несла ответствен­ность за составление грамот и прочих документов, включая ка­питулярии. Во времена Карла капеллу возглавлял высший ка­пеллан (summus capellanus), руководивший писарской (канцеля­рией). Этот институт и его члены, то есть канцелярия, персо­нальное насыщение которой произошло лишь в 80-е годы VIII столетия, сопровождают глав так называемых дворовых учреж­дений, то есть министров (ministri). Их деятельность достаточно многообразна, ибо они часто выступают в роли посланников и военачальников на службе короля.

В круг этих министров входили: казначей, который вместе с королевой отвечает за состояние казны; виночерпий — организа­тор королевской трапезы; пфальцграф — председатель и одновре­менно представитель монарха в королевском суде; сенешал («уп­равитель») — старший надо всем персоналом двора, маршал («ко­нюх»), на которого возложена ответственность за военные вопро­сы, особенно за боеготовность конницы, и «тапзюпагшз», другими словами, квартирмейстер, обеспечивающий путешествия, вклю­чая выезды на охоту, всем необходимым. В программатическом плане об этих внутренних структурах свидетельствует сочинение «О порядке дворца» (Dе оrdine palatii) Гинкмара Реймского (вто­рая половина IX века) — оно основано на «памятке» известного нам монаршего советника и аббата монастыря Корби Адаларда и поэтому вполне достоверно отражает условия жизни при дворе Карла и Людовика.

Таким сановникам, как сенешал, виночерпий и квартирмей­стер, придавались асtores, то есть управляющие земель, принад­лежавших короне, на которых была возложена задача обеспечи­вать прием короля и его свиты на местах. Если капелла как изна­чально мобильная структура, призванная заботиться о сохранно­сти святых мощей, имела отношение к сакральной сфере, то упомянутый выше круг министров нес ответственность за хозяй­ственные и бюджетные вопросы. Королевское правление и до­машнее управление имеют одни и те же корни. Королевское прав­ление — это прежде всего ярко выраженное управление семей­ством в узком смысле слова и в широком понимании, предпола­гающем причастность сановников, духовенства и обслуги, а также подданных как совокупности приверженцев.

С наступлением долгих зимних месяцев к постоянному пер­соналу, то есть к обладателям придворных должностей (капелла­нам и нотариусам), добавлялись соnsiliarii (советники), которые готовили программные тексты, но в первую очередь имперские собрания, запланированные на весну или середину лета. Еще одну группу королевского двора составляли придворные — раlatini, уже с юных лет приписанные ко двору, получавшие здесь воспитание и обучение, нацеленные на помощь королю. К их числу принад­лежали Ангильбер, аббат монастыря Сен-Рикье, а до того воз­любленный дочери короля Карла— Ротруды, Витиза-Бенедикт из Аниана, который при Людовике Благочестивом сделал блиста­тельную карьеру реформатора, и, разумеется, Эйнхард, на кото­рого уже несколько лет спустя после появления при дворе благо­даря его недюжинным способностям было возложено руковод­ство школой и мастерскими, а также центральным «штабом» по строительству великолепного кафедрального собора.

В отношении самой так называемой придворной школы ле­тописные источники не сообщают ничего существенного, свиде­тельствуя лишь о ее последующей известности. Кое-что о ее струк­туре можно почерпнуть из стихов Алкуина и Теодульфа, а Дидетховенский капитулярий 805 года можно рассматривать даже как своеобразный учебный план этого заведения. Сомневаться в су­ществовании придворной школы не приходится, ведь в ней обу­чались молодежь, которой предстояло служить в капелле (и кан­целярии), дети и внуки Карла, а также она обеспечивала духов­ную закалку юных паладинов для решения грядущих задач, хотя были и такие, кто в этом не нуждался, например биограф Карла Эйнхард из Фульды.

По правилам этой придворной школы в 805 году преподава­лись следующие предметы: чтение, церковное песнопение (на римский манер), письмо (грамоты, литургические тексты), сво­бодные искусства, летосчисление и врачевание. В циркулярном стихотворении, написанном в 796 году, Алкуин среди обучаю­щихся в придворной школе называет духовенство и «гиппократи-ческую секцию», высказывая при этом пожелание расширить па­литру обучения путем создания своего рода поэтической школы во главе с искусным и владеющим языками Эйнхардом. Далее он приводит целый список «lectores», студентов, занимающихся му­зыкой, и нотариусов, последнюю группу которых специально от­слеживает возглавляющий канцелярию Эрканбальд. Он имеет две восковые дощечки, на которых при необходимости делает соот­ветствующие отметки. Таким образом, школа представляет собой «филиал» придворной капеллы. Здесь готовят прежде всего рueri — элитных писарей, о привлечении которых самим Карлом в ахенскую писарскую впоследствии сообщает Ноткер из монастыря Сен-Галлен в известном историческом анекдоте. Свои «университе­ты» прошел здесь и Рабан Мавр, ученый-энциклопедист, при­надлежавший к поколению, пришедшему на смену Эйнхарду.

Что двор, особенно в период его становления до самого конца VIII столетия, являлся местом расположения посвятившей себя истории искусства придворной школы как колыбели ценных, иллюминированных кодексов, то есть раскрашенных картинка­ми и инициалами, вызывает серьезные сомнения. Достаточно привести лишь две широко известные рукописи. К примеру, им­перский календарь претендует на то, что местом его происхож­дения был Лорш, равно как и известная врачебная книга, появ­ление которой, видимо, по праву связывают с аббатом Рихбо-том. Учитывая географические перемещения резиденции двора до 795 года, где еще мог бы стабильно обосноваться центр досу­га и письма столь трудных для исполнения и богато иллюмини­рованных текстов?

Поэтому совсем не случайно местом появления и старейшей редакции имперских анналов называют Лорш, располагавшийся по соседству с Вормсом. Достаточно вспомнить, что именно Лорш благодаря аббату Рихботу, инициатору написания так называе­мых анналов Лорша, поддерживал теснейшие контакты с двором и с монархом. А самые известные кодексы, составленные в окру­жении Карла и разработанные, как свидетельствуют хроники, по его высочайшему повелению — Евангелистарий Годескалька и Псалтырь Дагелайфа, — возникли задолго до превращения Ахена в резиденцию империи. Не исключено, что возникновение руко­писей, якобы написанных в королевской писарской, также свя­зано с образовательными центрами монастырей Корби, Шелль, Сеп-Рикье или иными, менее известными местами. Это наверня­ка относится и к закономерно упоминаемому так называемому Лоршскому Евангелию, которое уже в первом библиотечном ка­талоге аббатства в середине IX века заняло свое достойное место. Если верить Алкуину, так называемая академия, возникшая в Ахене, представляла собой эфемерное образование, которое в ка­честве института хотя и вышло далеко за рамки структуры герма­но-франкского образца, но как идея воплощало богословски мо­тивированную властную и образовательную программу, проявив­шуюся в псевдонимах отдельных членов обновлявшегося состава пиршественного застолья. При этом Карл считался Давидом, Ал­куин — Горацием, Ангильбер — Гомером, высший придворный капеллан и архиепископ Кёльнский Гильдебольд представал в роли старшего брата великого Моисея — Аарона, а Эйнхард — в образе Беэршивы, строителя Соломонова града. Но вот именно новый Август, которых Карл ничтоже сумняшеся пожелал бы заполу­чить сразу целую дюжину в свое окружение, характерным обра­зом среди академиков отсутствовал, хотя наряду с Алкуином по­разительной ученостью отличался еще Павлин Аквилейский или, например, Теодульф Орлеанский. Им, правда, так и не довелось обрести святоотеческую неповторимость. Это и не входило в их планы, ибо преследуемая ими цель заключалась в том, чтобы преж­де всего восстановить утраченное и заброшенное, как точно вы­разил эту мысль один из принадлежавших к этому кругу: «Пол­ные неугасимого тщания, мы заняты восстановлением мастер­ской наук, которая почти оскудела из-за небрежения наших пред­ков, и призываем собственным примером, по мере сил, изучать свободные искусства».

Программным аспектом стала не оригинальность или непов­торимость, а возрождение. Учебники, сборники и антологии на базе Священного Писания, святоотеческих произведений и «клас­сической» литературы не позволяют обеспечить подлинный им­пульс возрождения античности как самоцели. Однако и простые «коррективы», которые были бы созвучны сухому менторскому подходу, не являлись целью провозглашенного стремления к воз­рождению античной учености. Речь шла о кропотливом построе­нии собственного фундамента воспитания и образования, объ­единявшего различные компоненты прошлого в нечто цельное и поэтому новое. Наиболее яркое выражение эта программа полу­чила в оригинально написанной Эйнхардом биографии Карла. Не имеющая себе равных в эпоху средневековья, она свидетель­ствует о таком культурном уровне, которого двор Карла достиг собственными усилиями, питаясь соками античности, христиан­ства и «духом времени».

В центре этого двора и его культурных институтов находит­ся сам король, который еще незадолго до своей кончины при поддержке сирийских и греческих экспертов занялся корректи­ровкой текста Библии. Правильность самого текста и его интер­претации теснейшим образом связаны друг с другом. Они явля­ются единственным критерием праведного жития и богоугодно­го поведения. Филология и этика — это две сестры. Орфогра­фии соответствует правопорядок, причем и орфография и правопорядок восходят к божественным планам спасения. Достижению этого служат грамматика, риторика и диалектика как искусство выражения мысли. Летосчисление и астрономия спо­собствуют познанию «предопределенной гармонии» в космосе, а музыка позволяет услышать гармонию сфер. Ну а король (Rех), согласно этимологии (ложной) Исидора Севильского, тот, кто «правильно действует» (recte agit) и побуждает народ к правиль­ному формированию бытия.

РЕЗИДЕНЦИЯ, ПФАЛЬЦЫ И «КЁНИГСВЕГ»

Христианская империя уходит своими корнями в предшеству­ющий мир. подобным же образом королевская власть привязана к инструменту своей реализации, нуждаясь в экономической ос­нове.

Если средневековый правитель осуществляет «свое высокое ремесло в кочевом состоянии» (по высказыванию Алоиса Шульте), то превращение Ахена в резиденцию или столицу империи отражает не только привязанность правителя к теплым источни­кам, но и размеры огромной империи на пике правления Карла, из-за чего король уже физически оказался не в состоянии вы­полнять властные полномочия фактически в кочевом состоя­нии. Кроме того, после 795 года его королевское правление по­лучило персональное и институциональное обоснование, позво­лявшее управлять обширными регионами империи на расстоя­нии путем обширных контактов на горизонтальном уровне — «промежуточная власть» (его сыновья, архиепископы и эмисса­ры), графы, епископы, аббаты и королевские вассалы, — все они подчинялись его приказаниям. Руководящее положение Карла было неоспоримым, взошедшему на королевский трон сыну Пипина не приходилось опасаться конкурентов в борьбе за ко­ролевское достоинство.

Карл хорошо знал свою империю. Его путеводитель, «марш­рут его странствий и познаний» по сравнению с любым правите­лем средневековья отличался неслыханной масштабностью и ин­тенсивностью. От побережья Северного моря до Капуа на терри­тории Беневенто, от берегов Атлантики — Булонь-сюр-Мер до устья реки Раба (притока Дуная) на юго-востоке и Чивидане во Фриуле простиралась империя Карла. Преодолевая Пиренеи, ее просторы упирались в Сарагосу на реке Эбро. Все это собиралось главным образом в военно-дипломатических целях, однако служило и молитвенному началу и почитанию святого Мартина, к примеру, в Риме или в Туре. Если добавить еще многообразные внешние контакты с датчанами, славянами и предводителями ава­ров, с патриархом Иерусалимским, византийскими императора­ми и патрицием Сицилии, исламскими наместниками Иберий­ского полуострова и как вершина всего — отношения со страна­ми Ближнего и Среднего Востока, с Багдадским халифатом, то из этого складывается такой масштаб политического бытия и опыта, который, по-видимому, является уникальным и неповторимым. В зените своей мировой значимости, которая проявилась в обре­тении императорского достоинства, Карл окончательно обосно­вался в Ахене. Карл был вполне удовлетворен своей империей, ибо постоянные экспедиции на Север и Восток за пределы бас­сейна Эльбы, видимо, противоречили здравому смыслу (и факти­ческим военным возможностям) императора, а об экспансии на исламском юге после горького опыта вдали от границы по реке Эбро пришлось забыть. Беневентское герцогство так и не подчи­нилось, а Венеции, Истрии и Далмации пришлось предоставить независимость или снова вернуть их византийской короне. Карл был вынужден заняться укреплением мира внутри страны. Уве­личение числа капитуляриев по вопросам наведения порядка и настоятельных призывов к королевским эмиссарам нельзя истол­ковывать как признак дезинтеграции. Это было скорее доказа­тельством неустанных королевских усилий по решительному до­стижению рах еt concordia[12] в его империи.

Однако по мере надобности Карл и в последние годы жизни покидал служивший ему главной резиденцией Ахен, например в 807 году, когда надо было произвести инспекцию верфей на ат­лантическом побережье, где строились корабли для отражения нападения викингов, или когда надо было разобраться в спорах с датчанами неподалеку от бассейна Эльбы.

Имперские собрания при дворе, собиравшие порой влиятель­нейших представителей аристократии в качестве советников, а также региональные мероприятия в ранге соборов под началом архиепископов (нередко вместе с эмиссарами) определяли стиль правления в последние годы. В этом же духе в Ахене правил и сын Карла — Людовик вплоть до 822 года, когда в целях большей надежности правления он предпочел отказаться от стационарно­го центра.

Если внимательно проследить маршрут передвижений пер­вых десятилетий правления Карла, станет очевидно, что из нейстрийских пфальцев и епископских опорных пунктов в долине рек Ойз и Эйс с Компьеном, Лаоном и Реймсом или Клиши не­подалеку от Сен-Дени и Парижа маршрут Карла сместился на северо-запад, хотя Керси на реке Ойз и Аттиньи на реке Эйс еще не раз использовались как своего рода плацдармы. Близость Ма­аса, Рейна и Мозеля, Дидетховена близ Меца, центра старого вла­дения Арнульфингов, и Геристаля неподалеку от Льежа, некогда фамильного владения Пипинидов в пределах Арденн, отныне чаще других определяют внутренние маршруты Карла. В Геристале от­мечено двенадцать случаев остановки монарха, еще семь в Дидетховене, где зимой с 805 на 806 год к тому же было составлено политическое завещание Divisio regnorum.

Иные места часто посещались из-за военных операций или же из-за близости к театру боевых действий. Например, Эрес-бург (6), Падерборн (4), Липпспринг (4), Дюрен (3) или как пред­ставительская резиденция — Регенсбург (6), где Карл порой ос­тавался надолго, ибо он располагался недалеко от недавно вклю­ченного в состав империи герцогства Бавария. Однако чаще всего Карл останавливался в Вормсе (16 раз) и Ахене (27 раз), что свидетельствовало о значимости этих зимних «квартир» (и рези­денций), где к тому же и прежде всего отмечались праздники и проводились имперские собрания. Вормс располагал возможно­стями для монаршего представительства не только из-за его до­ступности благодаря водному пути по Рейну, наличию пфальцев и епископской резиденции. Его привлекательность объяснялась также близостью к Лоршу, признанному центру образования и учености в среднем течении Рейна. Кроме того, недалеко от Лорша вверх по Мозелю располагались Дидетховен, Мец, а на Рейне также Ингельгейм, в верхнем течении Майна — Майнц, Франкфурт и еще Зальц во франкском округе Грабфельд. Толь­ко пожар его пфальца в городе, являвшемся резиденцией епис­копа, заставил Карла искать себе новую обитель, причем в поле его зрения попали прежде всего Ингельгейм, а также располо­женный напротив Майнца Костхейм. Разумеется, выше всего котировался Франкфурт, в котором в 794 году проводился боль­шой антиникейский собор. Не исключено, что, наверное, при­влек к себе внимание и Нимвеген, прелесть которого Эйнхард сравнивает с Ингельгеймом. Так или иначе Карл останавливал­ся в нем не менее четырех раз.

В конце концов выбор пал на Ахен, хотя и располагавшийся на периферии, но своими богатыми коронными землями и охот­ничьими угодьями на фоне других выглядевший предпочтитель­нее. В пользу Ахена говорили также теплые источники, широкое использование которых было отмечено еще в период поздней ан­тичности. На этой вилле Карл как глава церкви империи мог вме­сте со своими зодчими беспрепятственно воздвигать такие пред­ставительские здания, как Латеранский дворец и дворцовый мо­настырь с собором Богоматери, не опасаясь возражения со сто­роны епископов или аббатов.

Пфальцы, особенно во времена Карла, начинали в большей или меньшей степени утрачивать былое наименование. Их назы­вают «раlаs», «раlatium», если «публичный характер» последних оказывается в центре внимания наших источников, или же «сurtis» («двор») и «villa» в контексте их экономического окружения. Это были места казни, дипломатических встреч, политических пере­говоров, имперских собраний, пребывания королевской семьи по праздникам, во время охоты, но главным образом — центры снаб­жения нередко весьма обширных королевских землевладений.

В состав пфальца входил дворец — «раlatium» вместе с «аula regia» (королевская приемная зала), которая, судя по результатам раскопок, традиционно отличалась средними форматами. Так, во Франкфурте королевская приемная зала (двухэтажная) имела раз­мер 17 x 44 м, в Ингельгейме-на-Рейне — 14,5 x 33 м, а в Падерборне — примерно 10 х 30 м. Таким образом, по сравнению с ан­тичными, позднеантичными или византийскими государственны­ми строениями речь идет о довольно скромных габаритах. Эти залы составляли единое целое с жилыми и хозяйственными постройка­ми, а также с культовыми сооружениями. Таковы в Ахене башня Гранус и известная двухэтажная капелла с ее необычной архитек­тоникой в виде шестнадцатиугольника с помещенным в него вось­миугольником и двумя алтарями, к тому же с богатым декором, как об этом свидетельствуют хроники Муассак. Во Франкфурте же капелла пфальца в виде скромной залы имела размеры 7 х 17,5 м, а в Падерборне — 9 х 22 м. В Ингельгейме-на-Рейне поначалу в ка­честве капеллы пфальца использовался даже соседний храм Ремигия. Дворцовый комплекс составляли жилые дома придворных и высокопоставленных сановников, достаточно часто делавших ос­тановку в пфальцах, например в Ахене. К тому же здесь сформиро­вался своего рода «suburbium»[13] с торговцами, среди которых были евреи. Но и в Ахене не было особой роскоши, столь характерной, например, для Большого дворца времен Константина I и пристро­ек при Юстиниане I в Константинополе. Впрочем, дошедшие до нас архитектурные «остатки» показывают, в какой степени вос­принимались античные строительные формы, особенно такие эле­менты декора, как капители и архитравы, покрытие пола и настен­ные украшения из давно минувших веков, не говоря уже о повтор­ном использовании позаимствованного из Рима и Равенны.

Пфальцы осуществляли снабжение двора, опираясь при этом на густую сеть так называемых столовых хозяйств на местах, но не отказываясь и от других «королевских источников». Надзор над системой снабжения и обеспечением ее функционирования осуществлял сановник, именовавшийся «mansiunaris», то есть квартирмейстер.

Если не учитывать более чем скромные результаты археоло­гических раскопок в отмеченных пфальцах, чаще всего не даю­щие однозначных толкований и конкретного датирования, в се­редине царствования Каролингов только один источник в виде инвентаризационной описи дает представление о строительной активности некоторых королевских дворов обоих фискальных округов Анапп (близ Грузона) и Треола на территории современ­ной Бельгии, которые наряду со зданиями из дерева имели ка­менные дома; они состояли из покоев, обогреваемых комнат и балконов, инфраструктура включала в себя кухни, хлебопекарни, кладовки, сараи и хлев. К этому следует добавить сады, пруды для разведения рыбы и подвальные помещения. Крестьянские дворы, если в качестве основы для сравнения не ориентироваться на богатые пфальцы, скорее всего не очень отличались по своей оснащенности от господских дворов знати или духовных сановников в условиях феодального строя.

ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ФОН

И ОСНОВЫ «ГОСУДАРСТВЕННОГО БЮДЖЕТА»

Комплексная тема экономического базиса королевства тре­бует хотя бы краткого разъяснения уже потому, что это правле­ние вновь обнаруживает отличие от античного, а также византий­ского государственного управления.

Для покрытия ежедневных расходов — бюджета из «налого­вых средств» с фиксируемыми доходами и планируемыми расходами не существовало, — как говорится в завещании Карла от 811 года, имелись королевские «сокровища», то есть казна, кото­рой управлял казначей. Из этого источника покрывались все без исключения частные и общественные расходы.

Королевские сокровища, ранее обраставшие всякими мифа­ми, а во времена Карла, видимо, в последний раз представшие как нечто значительное в виде «кольца» аваров, своим источни­ком имели прежде всего военную добычу. Приумножению коро­левских сокровищ способствовали также богатства лангобардских правителей и наследство баварских Агилольфингов, но главным образом привезенные в 786—797 годах на воловьих повозках тро­феи из аварской Паннонии. Благодаря богатому источнику и дани, которую Беневенто выплачивало Ахену до 811 года, Карл сумел осуществить огромную и уникальную программу создания соб­ственной резиденции в Ахене, покрыть расходы на цветные ме­таллы и прочие материалы, оплатить труд ремесленников и транс­портировку трофеев из Рима и Равенны, не говоря уже о декоре для дворцовых построек и культовых помещений. Свою немалую цену имели также кодексы, которые золотыми и серебряными чернилами частично были начертаны на пропитанном пурпуром тончайшем пергаменте и еще защищены драгоценными дощеч­ками из слоновой кости. Это касается также истинно королев­ских даров для собора Святого Петра и других хранителей веры и почтительного отношения к его империи, например Сен-Дени и Сен-Рикье. Вместе с тем накопленные сокровища использова­лись прежде всего для того, чтобы щедро отблагодарить королев­ских приверженцев и умножить ряды новых сторонников. Заме­тим, что в архаичных и полуархаичных обществах дарению отво­дится особое место как средству обеспечения основ правления и общественного согласия.

Королевская щедрость как одна из важнейших монарших доб­родетелей предполагала взаимность. Ежегодно король ожидал «dona»[14] прежде всего от церквей и аббатств. Они говорили о пре­данности и одновременно представляли собой вклад в финанси­рование королевского правления, означавшее поддержание «го­сударственности». Эти дары могли состоять из изделий из благо­родного металла, материй или пряностей или же золотой чекан­ки, предварявшей в эпоху немецких императоров появление стандартизированной «servitium regis»[15] королей салических франков. Вместо преподнесения даров или в дополнение к ним могли оказываться и разные услуги: так, например, епископ Тулский был обязан направить в Ахен три большие бочки вина; архиепис­копу Реймскому полагалось оказывать транспортные услуги с по­мощью своих волов, которые затем пошли на пользу самой церк­ви. Что касается аббатств, то соответствующий призыв Карла в отношении объема и сроков дара, обращенный к настоятелю Сен-Кентина, дошел до нас в первоначальном виде. И если после 817 года поборы с храмов стали иными, в зависимости от того, доба­вились ли к молитвенной поддержке монарха и воинской службе еще ежегодные дароприношения, которые, очевидно, отмечались при дворе как фиксированные доходы-поступления, то это, по-видимому, воспринимается уже как некое тягостное, обязатель­ное для исполнения бремя.

Иными государственными поступлениями в казну считались штрафы и «мирные» оплаты, а также пошлины с оборота и тран­зитные, дорожные пошлины, мостовые сборы и еще доходы от чеканки монет. Вместе с тем более чем сомнительно, что все упо­мянутые финансовые средства, учитывая специфику местного управления и собственных потребностей сановников на местах, перекочевали в королевскую казну. Эта разновидность налогооб­ложения в значительной степени является производной от при­вилегий для церковных институтов, которые полностью или час­тично отстраняли получателей именно от вышеупомянутых по­ступлений или даже позволяли им воспользоваться последними в собственных интересах.

По-иному, по крайней мере на пергаменте, обстояло дело с обратным притоком средств из управления земельной собствен­ностью. Так, известный документ Сарitulare de villis, по сути дела, предписание о хозяйственных дворах, от которого пришлось от­казаться в период правления Карла (или Людовика), поскольку в заглавии речь шла об «императорских дворах» или «дворах им­перии», предусматривает ежегодные отчеты управляющих о реа­лизации излишков сельскохозяйственной продукции. Получен­ные таким образом доходы надлежало перечислять в централь­ную казну.

На протяжении нескольких десятилетий под влиянием опре­деленной части французских исследователей сложилось представ­ление о том, что экономика династии Каролингов представляла собой сплошную полосу несчастий, бед и нищеты, что наглядно проявилось в момент голода и эпидемий и объяснялось в том числе фактором технической отсталости. Лишь в конце X столе­тия с возвышением Капетингов наблюдаются сдвиги, вызвавшие подъем экономики. Только к этому периоду перестала оказывать влияние социально-экономическая сущность позднего этапа ан­тичности. Именно так воспринимаются новейшие положения Ги Буа, которому, впрочем, решительно возражают компетентные исследователи Адриан Фергульст и Пьер Деврёй.

Между тем дошедшие до нас документы эры Каролингов, прежде всего инвентаризационные описи крупных хозяйств (вилик), союзов хозяйственных дворов, разбросанных между Рей­ном и Сеной, а также в предгорьях Альп и Верхней Италии, ос­тавляют совсем иное впечатление. Согласно поземельным кни­гам Штаффельзее (Верхняя Бавария, 807 год), Сен-Жермен-де-Пре (Париж, приблизительно 830 год) и Прюм (Эйфель, 893 год), так называемая сеньериальная власть как основная форма произ­водственной активности и самого уклада жизни широких слоев крестьянского населения была явно на подъеме, что подтвержда­ет интенсивное возделывание зерновых культур, особенно пше­ницы, на подходящих для них почвах, например, на лёссовых землях бассейна Сены, Пикардии и Нижнего Рейна.

Обработка почвы осуществляется с помощью обитого желез­ной полосой грядкового или колесного плуга, который повышает эффективность трехпольного хозяйства в полосах пашни и об­ширных местах покоса. Дело в том, что одна треть поля под па­ром проходит ежегодную регенерацию и чрезвычайно расширяет севооборот, урожайность яровых и озимых культур, а также обес­печивает диверсификацию сельскохозяйственного производства. Наряду с использованием новой техники, например плуга с раз­ными видами железного лемеха для улучшенной обработки по­чвы, строились водяные мукомольные мельницы, что означало не только существенную экономию сил женщин, но и качествен­ное улучшение обмолоченного зерна. Землевладелец (король, знать и монастыри) вкладывал средства в создание этих «машин», ко­торые окупались в мукомольном производстве, выполнявшем собственные работы или заказы со стороны. Уже в конце VIII сто­летия и с нарастанием в последующем IX веке в бассейнах мно­гих рек формируются настоящие мельничные производства.

Мельница, вначале приводимая в движение водяными коле­сами, затем в результате внедрения распределительного кулачко­вого вала предстала в диверсифицированном виде сукновальни и кузнечного меха, что в условиях зрелого средневековья произвело настоящую революцию в характере промыслового и «промыш­ленного» производства при изготовлении текстильных изделий, а также в горном деле с серьезными последствиями для всего об­щества эпохи средневековья. Зачатки этой первой так называе­мой протоиндустриализации возникли в середине правления ди­настии Каролингов. Тогда железо вовсе не было редкостью. На­ряду с его использованием в сельском хозяйстве, а именно в куз­нечном ремесле, которое уже в баварских законах середины VIII века считается составной частью внутренней структуры де­ревни наряду с церковью и герцогским двором, железо получает широкое использование в оружейном производстве. Из него из­готовляют мечи, копья, ножи, кинжалы и кольчуги. О качестве франкских изделий из железной руды можно судить по введенно­му эмбарго на их продажу, а также по широчайшему распростра­нению так называемых ульфберт-мечей. Боеспособность франк­ских воинов не в последнюю очередь определялась их вооруже­нием. Так, в 773 году лангобарды спасались бегством от закован­ных в железо эскадронов Карла. А уже вскоре после 800 года автор Падерборнского эпоса прославляет «холодную сталь» миссионерствующего завоевателя. А самого Карла звали «проповед­ником с железным языком».

С успешным возделыванием зерновых культур, а также с раз­витием других отраслей сельского хозяйства, в первую очередь винодельства, распространившегося вплоть до бассейна реки За-але близ Хаммельбурга, связана заметная активизация региональ­ной и межрегиональной торговли, охватившей прежде всего круп­ные реки и их устья на побережье Атлантического океана и Се­верного моря: Роrtus (гавани) и Vici (Wike) стали предвестниками средневековой урбанизации и расширения торговых маршрутов. Водная система Роны, Рейна, Дуная, а также Сены, Мааса и Шельды, даже Везера и Эмса соединяла континент севернее Альп с Англией и частями Скандинавии, в том числе с регионами сла­вянского востока, а через Рону и со Средиземным морем.

На северо-западе прежде всего фризы, поселения которых отмечены, к примеру, в Кёльне, Майнце и Дуйсбурге, поддержи­вали торговые связи с Англией, Скандинавией. На франкских землях вплоть до Бремена они продавали фризские ткани, кера­мику, а также снабжали популярным экспортным товаром — ви­ном, о чем свидетельствуют многочисленные обнаруженные в Северной Европе амфоры, и не в последнюю очередь живыми людьми. Самыми известными центрами межрегиональной торговли были Дорестад и Кентовик на атлантическом побережье, Хаитхабу на реке Шлей и Бардовик близ переправы через Эльбу в Альтенбурге.

Об экономическом застое и тем более о «производстве на уров­не каменного века» не может быть и речи. Как же объяснить тогда повышенную строительную активность в таких монасты­рях, как Лорш, Сен-Дени, Сен-Рикье, а также в Фульде? Как понимать широкое книгопроизводство и все большее количество писарских, которые заявляли о себе повсюду, не говоря уже об изготовлении ковчегов для мощей и ценной алтарной утвари? Если все было так скудно, зачем тогда норманны или викинги совер­шали свои внушавшие страх набеги по рекам континента, вплоть до самого Ахена?

Конечно, неурожай, голод, эпидемии наносили ущерб мно­гим людям — однако в сугубо региональных и неодинаковых мас­штабах. Прогресс отмечается и на землях восточнее бассейна Рей­на. Есть свидетельства о переходе от прежнего лесопастбищного хозяйства к возделыванию зерновых культур на основе севообо­рота. В результате опорной зерновой культурой становится рожь как наиболее подходящая на тяжелых и влажных почвах, особен­но к востоку от Рейна. А вот на юге Галлии еще встречаются дворы с землевладением позднеантично-меровингского периода. Впрочем, они значительно меньше по размерам и в своей эконо­мической активности обнаруживают зависимость от «колоний» более мелких, частично самостоятельных крестьянских структур. Фаза раннесредневековой экономической экспансии и техниче­ского обновления развивается прежде всего на коренных землях империи Карла, расположенных между Сеной и Рейном. Здесь же, естественно, формируется новый постмеровингский центр тя­готения королевства и правления Карла Великого.

Этот подъем во Франконии (а также в долине реки По в Верх­ней Италии!) был связан с так называемой сеньериальной вла­стью землевладельцев, которая начиная с середины VIII столетия все больше утверждается как прогрессивная аграрная форма хо­зяйствования. Она определяет в перспективе не только способы сельскохозяйственного производства, но и одновременно регу­лирует социальную, экономическую и правовую форму жития зависимого сельского населения. Это право знати распоряжаться землей и людьми поначалу создает крупному землевладению (глав­ным образом в разбросанном виде) короля и церкви, а также ари­стократии крепкую структуру. Закрепление широких слоев некогда «свободного» крестьянства, то есть его подчинение власти высших слоев, ставит под угрозу воинскую повинность, призыв свободных, которые не в последнюю очередь в целях «освобож­дения» от него идут в подчинение знати. Королевство среагиро­вало на это созданием союзов призывников, к примеру, с опорой на четыре мызы (небольшое имение) на предмет совместной эки­пировки одного воина. Одновременно один землевладелец был обязан позаботиться о двенадцати крестьянских опорных пунк­тах, которые обеспечивали экипировку одного кавалериста.

Наряду с расширением возделывания зерновых, а также тех­нических культур на собственных землях (сиалические почвы) землевладелец привлекал сезонных рабочих для производства па­хотных и посевных работ, уборки урожая, молотьбы и транспор­тировки с крестьянских дворов. Их обладатели или пребывали в зависимости от землевладельцев или попадали в крепостную за­висимость, или как бывшие крепостные-батраки закреплялись за крестьянским двором, который своим существованием был обя­зан «вычленению» из господского землевладения, а еще чаще корчеванию и расширению земельных угодий. Наряду с опреде­ленными повинностями, которые отчасти были сообразны стату­су (например, курятина и яйца), эти хозяйства (в наших источни­ках они именуются гуфы) были обязаны отрабатывать барщину. За так называемые свободные гуфы, обладатели которых по сво­ему сословному происхождению были свободными, предусмат­ривалось выполнение сезонных работ, включая пахоту с помо­щью волов, а также барщинный труд и извозную повинность в течение нескольких недель года (обычно этот срок измерялся шестью неделями). А вот за батрацкие гуфы бывшим дворовым людям приходилось отрабатывать трехдневную барщину, в то время как их жены, бывшие служанки, сверх того были обязаны выпол­нять прядильные и ткацкие работы или же подвизаться в качестве уборщиц при дворе. Последних часто называли «тапорегаш», то есть «выполнявшими ручную работу», ибо они, по-видимому, не имели в достаточном количестве пристяжного скота и плугов и поэтому трудились с помощью лопаты и кирки, выполняя к тому же извозную повинность.

Сеньериальная власть сближает противоположные интересы сеньера и холопа в той мере, в какой феодальный владелец в про­тивовес рабовладельцу античности избавлен от расходов и тру­дов, связанных с размещением рабов, их содержанием и охраной, тем более что потребность в батраках ощущалась лишь на протяжении нескольких недель в год в соответствии с технологией воз­делывания зерновых культур. Кроме того, сеньер в основном мо­жет отказаться от собственных «повозок», орудий труда и при­стяжного скота. А вот крепостной крестьянин, примерно полови­ну доходов которого забирает сеньер, ведет собственное хозяй­ство самостоятельно, причем, как правило, им владеет его семья на правах «hereditas», то есть наследства. Излишками, получае­мыми в результате работы на собственном дворе, он может сво­бодно распоряжаться, например продать их на ближайшем рын­ке, а вырученные от продажи деньги вложить в сельскохозяй­ственное и ремесленное производство. Распашка целины и трех­польное хозяйство в равной мере шли на пользу как помещичьей, так и крестьянской пахотной земле. А (господская) мельница, в техническое совершенствование которой делались капиталовло­жения, связывала хозяйственные дворы в единое целое, обеспе­чивая высокую доходность для обеих сторон.

Правда, идеально-типическая оценка не должна вводить в заблуждение насчет того, что сеньериальная власть не представ­ляет собой договорные отношения между равноправными парт­нерами, даже отдаленно не напоминая договор об аренде. В об­щем и целом речь идет об отношении между властителем и под­властным, суть которого определяет правитель-господин. Для подвластного — это крепостная зависимость, лишающая крепост­ного свободного передвижения, предполагающая согласие сеньера на женитьбу своего холопа и подчиняющая его своей юрис­дикции. Исключение составляли только тяжкие преступления, ибо они находились в компетенции графских судов. Короче говоря, система, которая по меньшей мере вела дело к сглаживанию раз­рыва между рабством и самоопределением, между эксплуатацией и своекорыстием и нередко достигала поставленной цели, полу­чала широкое общественное признание. Прежде всего это было связано с достигаемым экономическим эффектом, хотя бы на примере хлебопашества, обеспечивавшего демографический рост на основе увеличения ресурсов питания, чему способствовало также внедрение таких технических новшеств, как колесный плуг и водяная мельница.

Разделенная на две части форма производства, которая в «го­сударственно-правовом» и политическом плане как форма жития отсекала часть доселе свободных крестьян-франков от королев­ства и подчиняла их сеньериалыюй власти, оказала решающее влияние и на структуры королевских вилл (поместий). Хотя из королевского архива или «палаты» до нас не дошло никаких серь­езных свидетельств насчет инвентаризации подобных землевла­дельческих комплексов, грамоты о дарениях обширных владений дают представление о подобных экономических процессах. Так, например, монастырь Фульда в 760 и 777 годах получил из казен­ных владений виллы Диенхейм в дунайском Рисе и Хаммельбурге, расположенном в среднем течении реки Заале. Инвентариза­ция этих объектов датирована 830 годом, когда еще здравствовал ученый аббат Рабан Мавр. Так, в Хаммельбурге от 2500 до 3000 мор­генов господской пашни противостояли примерно 660 разным по своей сословной принадлежности зависимым крестьянским дво­рам, обрабатывавшим около 20 000 моргенов земли. «Следова­тельно, в Хаммельбурге два вида землевладения уже утвердились в полной мере» (Ульрих Вейдингер).

Еще один пример — это хозяйственный двор Фримерсгейм на левом берегу Рейна на уровне Дуйсбурга, который, вероятнее всего, в период между 809 и 814 годами сменил хозяина и тогда волею императора оказался под властью монастыря Верден на реке Рур. В одном более позднем тексте о земельных площадях в Фримерсгейме конкретно ничего не говорится в отличие от зави­симых дворов, общее число которых составляло сто один, из них тридцать соотносятся с Фримерсгеймом как центром поместий. В противоположность Хаммельбургу (и Диенхейму) в тексте чет­ко прописаны повинности и сборы с крестьян с земельными на­делами (гуфы). По некоторым праздникам получали хождение небольшие суммы металлических денег как указание на распрост­ранение денежного хозяйства и в восточном аграрном секторе — в основном же показателем статуса служила повинность, состав­лявшая три курицы и десяток яиц. Фактическая заинтересован­ность землевладельца отражалась в списке поборов с его дворов. Этот список выглядел следующим образом: две недели пахотных работ осенью (озимая пшеница), две недели ранней весной (яро­вое зерно), две недели в июне (пашня под паром). Иногда пред­писывались прочие сельскохозяйственные работы, к примеру про­полка на полях и уборка урожая.

Учитывая отсутствие точных данных, невозможно хотя бы приблизительно определить количественное соотношение между господскими хозяйствами, а также дворами прежних землевла­дельцев с преимущественно лесо- и пастбищными хозяйствами или же занимавшимися луговодством и свободными крестьян­скими поселениями на раннем этапе средневековья. С уверенностью можно утверждать, что именно сеньериальная власть в эко­номической сфере дала импульс общему подъему в течение деся­тилетий до и после 800 года.

КАРЛ КАК РУКОВОДИТЕЛЬ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ СФЕРЫ

К важнейшим документам по практической экономике в эпо­ху Карла наряду с инвентаризационным списком экономически крепкого, преимущественно сеньериально организованного вла­дения аббатства Сен-Вандрилл при участии королевских эмис­саров в 787 году относится источник из сборника второй четвер­ти IX века под названием Сарitulare de villis vel curtis imperialibus (imiperii?) — то есть капитулярий об «Организации коронных зе­мель и императорских дворов и имений», или «О дворах и име­ниях империи».

Этот своеобразный текст оказался в соседстве с другими со­ответствующими записями, а именно в составе сборника, на­званного издателями «Вrevium exemplar»[16]. В нем содержится ин­вентаризационный список церкви Штафельзее, которая при­мерно в 807 году была включена в состав Аугсбургской епископии, «сумма» этой епархии, прекарий эльзасского монастыря Вейсенбург и упомянутый перечень королевских дворов в бель­гийском Анаппе. И наконец, здесь же приложены десять посла­ний папы Льва III Карлу Великому за период с 808 по 814 год. По крайней мере эта часть рукописи исключает ее использова­ние в качестве «рабочего экземпляра», а также образца доказа­тельства и инвентаризационной значимости. Эта гипотеза ско­рее всего порождена «форматом в двенадцатую долю листа» ру­кописи оригинала (130,8 x 12,5 см).

Исследователи расходятся в оценке авторства, датирования и территории, на которую распространяется действие текста. Ссылка на «императорские дворы» или «дворы империи» («сurtes imperiales» или «сurtes imperii»), упоминание Штафельзее, включенного в 807 году в состав Аугсбурга, а также папские послания свидетельству­ют о заключительной стадии правления Карла и о 800 годе гак о временной точке отсчета записи. Был ли сам Карл инициатором «положения о коронных землях», остается только гадать. Указание в 59-й главе на праздник святого Андрея как единственное однозначное упоминание Дня святого, отмечаемого 30 ноября, можно было бы толковать как связь с сыном и преемником Кар­ла Людовиком, который с особым почтением относился к брату князя апостолов Петра. Так, в 829 году засвидетельствовано пер­вое торжество, устроенное императором в честь апостола Андрея, а престольные праздники учрежденных Людовиком епархий в Вердене и Гильдесгейме также посвящены этому святому. К тому же если всерьез отнестись к многократной ссылке Сарitulare на королеву, то датирование постановления придется на время до 816 года. Ведь первая супруга Людовика — Ирмингарда в том году волею папы Стефана IV (V) обрела в Реймсе достоинство импе­ратрицы.

Между тем в данной текстовой связи королеву следует отож­дествлять не с каким-то конкретным индивидом, а с облада­тельницей высокого звания рядом с монархом, особенно в «до­машнем хозяйстве». Равным образом во всем тексте, почти в противовес заголовку, монарх упоминается именно как хозяин королевских владений. Написание Сарitulare в самом начале правления Людовика Благочестивого было бы вполне созвучно его многообразным уйилиям по укреплению имперских владе­ний и всесторонней вовлеченности в государственные и цер­ковные дела.

Менее убедительным представляется утверждение, что пере­чень коронных земель возник во времена голода, жертвой кото­рого главным образом в середине девяностых годов VIII столетия стала империя франков, и поэтому может считаться попыткой устранения дефицита продовольствия и трудностей распределе­ния как бы «сверху». О системе общего социального обеспечения в документе вообще речи нет. Все внимание посвящается пробле­мам изъятия, присвоения и бесхозяйственности на королевских дворах, об их правильном управлении, о создании запасов, их раздаче и об отчетности управляющих в пользу двора об имениях, созданных «аd opua nostrum», то есть «в нашу пользу».

Эти хозяйственные объекты образуют необходимую матери­альную основу каждодневного существования королевства. Их поставками и доходами живет двор, связанный с хозяйственны­ми объектами четкой системой снабжения. Поэтому общие ас­пекты благотворительности никак не привязаны к этому прагма­тическому проекту, хотя не исключено, что особенно к много­численным (королевским) храмам на государственных владениях был обращен призыв в кризисные годы активизировать благотво­рительную деятельность, направленную на помощь бедным.

Однако главным девизом и основным ориентиром предписа­ния являются следующие слова: «Мы хотим, чтобы наши дворы, созданные к нашему благу, служили всей нашей полноте, а не другим людям», то есть не графам или прочим сановникам. Это­му принципу созвучно еще одно требование, известное из целого ряда капитуляриев, составленных в последние годы правления Карла, а именно чтобы «наша семья», то есть крепостные вла­дельцы дворов, крестьянская прислуга и наделы «пребывали в хорошей сохранности и не оказывались в нищете (!)». Такой путь развития возможен только в том случае, если судьям, управляю­щим поместьями и эмиссарам будет запрещено использовать кре­стьян в своих интересах, например, «принуждать их к выполне­нию пахотных работ или заготавливать строевой лес или же при­нимать от них подношения». В другом месте им к тому же запре­щается требовать приюта для себя и своры собак (на пахоте!) у крепостных или в королевских лесных округах, которые исполь­зовать как охотничьи угодья было запрещено даже графам. Рав­ным образом возбраняется постой королевским эмиссарам, на­правляющимся в пфальц или возвращающимся из него, в имени­ях, включая сопутствующие им пирушки. Позаботиться об этом было всецело задачей графов.

Эти имения, которые ввиду их односторонности ошибочно организовывались как вилики и фискальные округа, не являются структурами на манер более поздних ленов (нечто вроде дворян­ских поместий). Скорее всего они перемежаются с владениями других собственников, включая свободных крестьян, не принад­лежавших к числу монарших крепостных. Они, франки капиту­лярия, пользуются особым покровительством монарха. Поэтому основой судопроизводства считалось франкское право, а налага­емые штрафы оседали в королевской «кассе». Собственные же люди сеньера-землевладельца подлежали главным образом телес­ному наказанию розгами, ибо уплата штрафов судьям и управля­ющим обернулась бы лишь потерями для казны.

Важнейшей задачей для судей и их заместителей считался надзор надо всеми полевыми работами, начиная с засева и кон­чая уборкой урожая, включая передачу церковной десятины ко­ролевским храмам. Кстати сказать, служить в них имели право только клирики из придворной челяди, то есть вольноотпущен­ные, а также клирики придворной капеллы.

К числу существенных обязанностей, возложенных на управ­ляющих имениями, то есть возглавлявших такие фискальные ок­руга, как Ахен, Геристаль или Франкфурт, относилась прежде всего забота о виноградниках, о хранении высококачественных вино­градных вин и, в случае необходимости, пополнении их запасов. В королевских погребах должны были также храниться вина, про­изводимые и поставляемые крепостными виноделами. Вслед за управляющими и их обязанностями в тексте дается перечень про­чих «министериалов», которые здесь предстают в роли монаршей прислуги. Это — мызник, лесничий, шталмейстер, келар (смот­ритель винного погреба), декан и сборщик податей (мытарь), обя­занности которых даже не отменяют их занятости в сельскохо­зяйственной сфере, предусмотренной их социальной и правовой принадлежностью, а также не освобождают от уплаты соответ­ствующей их статусу повинности. Поэтому все они, как и преж­де, обязаны заниматься хлебопашеством на господской земле и ежегодно платить оброк за помёт поросят.

Особая глава предписания посвящается коневодству и выра­щиванию лошадей. Не случайно франкская кавалерия пользова­лась хорошей репутацией, даже римский понтифик просил свое­го союзника прислать ему породистых лошадей, правда без осо­бого успеха.

Большое число предписаний касается «командной структу­ры» и снабжения двора. Под угрозой наказания управляющие, равно как и их подчиненные, обязаны выполнять приказы сенешала как надзирателя за королевским хозяйством или виночер­пия так же, как и указания самого короля и королевы, обеспечи­вать реализацию заказов по снабжение двора продуктами высо­кого качества, особенно когда правитель посещает соответствую­щее имение или оказывается неподалеку от него. Следует указать на регулярное посещение четырех зимних пфальцев в Аквитании, к которым сын Карла Людовик испытывал особый интерес. Да­лее текст преподносит массу всяких деталей о снабжении двора. Говорится о необходимости устанавливать пчелиные ульи, по­скольку мед являлся единственной разновидностью сладостей. Вблизи мельниц (!) следует разводить кур и гусей. Рекомендова­лось также устройство прудов для разведения рыбы.

Однако настоятельное обращение к ответственным сановни­кам имело своей целью не только получение провианта для коро­левских кругов через систему снабжения хозяйственных дворов. Сообразно структурам и задачам двухчастной системы производства и в целях обеспечения собственной доли в труде на виликах важно обеспечить тягловый скот для пахотных работ и гужевой повинности. Упоминается дубовый корм для свиней, подчерки­вается необходимость того, чтобы мызники (управляющие поме­стьями) имели возможность обойти днем свои владения.

Далее следует весьма важное указание на, видимо, уже став­шее привычным денежное обращение, которое одновременно свидетельствует об излишках продуктов, в тесной связи с прика­зом о передаче в распоряжение двора избыточных запасов налич­ных денег именно в Вербное воскресенье, то есть за неделю до Пасхи, а также о своего рода перспективной отчетности за теку­щий год. Затем король предписывает необходимость ведения от­дельной «бухгалтерии» по учету всего, что поступает на королев­ский двор из доходов самих сельскохозяйственных имений. Что касается «военной техники», здесь тоже требуется отдельный учет, включая список имеющих бенефициарий и владельцев прядиль­ных и ткацких мастерских, получающих сырье от хозяйственных дворов. Полученный или вычисленный таким образом излишек или сохраняется после вычета соответствующих статей «бюдже­та», или по решению короля подлежит продаже. Подобные из­лишки, выявленные при инвентаризации королевского имения в Анаппе, воспринимались как часть общего дохода, но не как сумма последнего.

И вновь предписание возвращается к вопросам снабжения отдельными видами продовольствия — от свиного сала до муки, предлагая тем самым целую палитру откровенно «крестьянского» образа жизни, изымая из него вопрос о спиртном. Во время по­ста, особенно в предпасхальную четыредесятницу, имения были обязаны иметь постное кушанье, особенно овощи, рыбу и сыр. Необходимо тщательно беречь леса, эти «исключительные сферы под королевской юрисдикцией в отношении землепользования, охоты и рыболовства» (Томас Зотц). Равным образом важно бе­режно обходиться с землями, полученными в результате корчева­ния леса. Нельзя допустить их повторного превращения в пус­тошь. Недопустимо изводить лесную дичь в охотничьих районах, с этим же вопросом связано разведение соколов и ястребов-пере­пелятников. О птице для откармливания уже говорилось выше, «во имя достоинства короля (и его правления) следует держать павлинов, фазанов, уток и голубей».

Текст, подчеркивает важность сохранения зданий и соответ­ствующего инвентаря. Это касается обеспечения постельным бельем, сосудами из меди, свинца, железа и дерева, а также соответ­ствующим инструментом, что немыслимо без существования ма­стерских. Необходимо также иметь в запасе военное снаряжение, о чем известно из приводившегося ранее послания Карла аббату Сен-Кентина. Этому указанию соответствует требование об обя­зательном присутствии на хозяйственных дворах различных ре­месленников, главным образом кузнецов, без которых нельзя пред­ставить производство не только разных видов оружия, но и мель­ничных валов, лемехов и сошников плуга, топоров, секир и оков­ки для лопат. Далее, как и в отношении мастерских известного Сен-Галленского монастыря, указывается на необходимость иметь следующих ремесленников: ювелиры (золотых и серебряных дел мастера), сапожники, токари, плотники, мастера по производ­ству щитов, а также хлебопеки, пивовары и еще знатоки по пле­тению рыболовных сетей.

И вновь автор возвращается к диким заповедным лесам («ого­роженным сырым местам, покрытым растительностью») и подво­дит к сложному переплетению приказа и повиновения, определя­ющих поведение егерей, сокольничих и прочих «охотников». На них налагается обязанность по приказу двора подготавливать как «государственный акт» охоту в лесных массивах коронных име­ний и организовывать ее проведение. Снова говорится о виноде­лии. В одном месте содержится категорический запрет выжимать виноград ногами. Можно предположить, что этим занимались женщины, равно как и прядильно-ткацкими работами, требовав­шими особого старания. Если в первом случае в центре внимания оказывались вопросы гигиены, то во втором — автор предписа­ния обеспокоен вероятностью кражи ценных материалов.

Многие отдельные приказания адресованы судьям и другим сановникам, обязанным следить за тем, чтобы их крепостные не «слонялись» на рынках, что опять-таки является указанием на то, что сеньериальная власть и торговля тесно взаимосвязаны и яко­бы «замкнутое натуральное хозяйство» раннего средневековья является выдумкой более поздних исследований.

Король предписывает вести раздельный «бухгалтерский» учет, который фиксирует расходы королевского двора и прочие затра­ты. Отдельно учитываются излишки, о которых должно быть до­ведено до сведения двора. Такой вид учета включает в себя и общую инвентаризацию, которую можно продемонстрировать на примере ежегодной отчетности: «О том, как быки пасутся в стадах, как они вспахивают гуфы; какие повинности взимаются со свиней, какие штрафы налагаются за вероломство, какими сум­мами измеряются компенсации [судебные издержки!]... чем обер­нулась охота на дичь, происшедшая против нашей воли; каковы поступления в казну от общего взимания штрафов; сколь велики доходы от лесоводства и землепашества, от мостового и кора­бельного сбора; сколько получено от вольноотпущенных... от обмолота зерна на мельницах, от виноградарства, от указанных ремесленников, от кузнецов, от железных и свинцовых рудни­ков [!]» — обо всем этом и многом другом хочет знать король еще до окончания года, то есть до Рождества, в упорядоченном и от­дельном изложении. Видимо, речь идет о целенаправленной по­пытке до истечения календарного года получить определенное представление о доходах и расходах отдельных фискальных окру­гов, чтобы на этой основе, может быть, составить «проект обще­государственного бюджета». Нам доподлинно неизвестно, приве­ла ли эта попытка на основе «малых шагов» к разработке глобаль­ного бюджета. Тем не менее налицо определенная тенденция к письменной фиксации и в сфере управления королевскими име­ниями, которая для нас почти исключительно связана с записью складных алтарей (Реlурtycha) и кадастра крупных церковных зем­левладельцев.

В круг обязанностей управляющих входит забота о праведном образе жизни «семьи», которой, правда, не возбраняется обра­щаться с жалобой на управляющих к королевскому двору. Тем самым король сохраняет в своих руках оружие против влиятель­ной олигархии управляющих. Косвенно это имело отношение и к положению о том, что мызники рекрутируются из «mediocres», то есть «средних слоев», отличающихся «верностью».

В конце текста говорится о собственных потребностях коро­ля и обеспечении его военных экспедиций. Так, упоминаются военные повозки, которые должны отвечать определенным тре­бованиям, например водонепроницаемости. Провиант на одного воина включает в себя двенадцать шеффелей муки в сочетании с определенным количеством вина. Насыщенное деталями пред­писание в своей заключительной части подчеркивает уместность располагать и при дворе и в отрядах крепкими бочками. Бросает­ся в глаза требование отстреливать волков. А в самом конце речь идет о списке целительных трав, овощей и деревьев, который в значительной мере отвечает климатическим особенностям Юж­ной Галлии (или Италии).

Вместо социально-политических подходов по преодолению нередко случавшегося голода как массового бедствия с помощью экономических ресурсов монарха текст содержит существенные принципы обустройства хозяйственных дворов на основе само­достаточности, что одновременно обнажает важнейшие элемен­ты и структуры комплексной системы хозяйства в королевстве. В экономической сфере даже это предписание соответствует наблю­давшемуся в последние годы правления Карла стремлению к «соrrectio»[17] всех областей жизни.

Эти комплексы имений, сосредоточенные в соответствующих союзах или «министериях» под началом управляющих или «асtores», поначалу были призваны обеспечить основные потреб­ности двора, например, при посещении расположенного по со­седству пфальца или королевского имения с прилегающими к нему постройками, причем в соответствии с указанием короля, коро­левы или высших сановников. По этому же принципу осуществ­лялись приготовления к государственной охоте. Еще один вектор связи с резиденцией в Палатиуме определяется предписанием о пополнении королевских погребов винами, удовлетворительны­ми по количеству и качеству, а также о предоставлении вола для употребления его в качестве пищи на месте или при дворе. Похо­жие предписания касались цен на продукты в период поста.

Помимо выполнения снабженческих функций, нацеленных на удовлетворение потребности двора на территории имений и вблизи последних, а также на обеспечение резиденции специаль­ными сельскохозяйственными продуктами, эти поместья (вилики) в полной мере были интегрированы в «военную экономику» того времени. Речь шла о коневодстве, производстве необходи­мых для военных походов повозок, оружия и прочих видов воен­ного снаряжения.

Наряду с конкретными требованиями обустройства и поста­вок текст подчеркивает обязательный характер конкретного вида «бухгалтерского» учета с фиксацией данных о доходах и расходах, с дифференцированными сведениями об их происхождении и тратах, с однозначными указаниями, сколько сельскохозяйствен­ной продукции потрачено на собственные нужды, сколько про­дано и каковы излишки, чтобы таким образом дать королевскому двору представление о положении вещей и одновременно снаб­дить его инструментом контроля за происходящим. Указанная система отчетности содержит также данные о всякого рода процентах, отступных суммах, штрафах и судебных издержках, тран­зитных пошлинах и дорожных сборах, что в совокупности свиде­тельствует о якобы «суверенных» задачах управляющих и их фун­даменте. Вопрос о том, что эта попытка создания фискальных, то есть государственных, имений, подкрепленных «письменной фик­сацией» управления, увенчалась успехом, вызывает массу сомне­ний. Центробежные силы значительно превосходили тяготение ко двору. Непоследовательность политики преемника Карла — Людовика, особенно ближе к тридцатым годам IX столетия, в значительной мере способствовала тому, что королевские владе­ния все больше отдалялись от двора в результате раздачи земли аристократам и церковным учреждениям. Эти утраты с сожале­нием отмечали современники происходившего в ту пору.

Тем не менее текст Сарitulare de villis ясно показывает, в ка­кой мере королевство в своем экономическом обустройстве зави­село от собственных имений и дворов, ибо без них оно столкну­лось бы с острейшей нехваткой важнейших видов продовольствия. Как и окружавшая его знать, король тоже был, по сути дела, зем­левладельцем, живущим на доходы от своих сельскохозяйствен­ных угодий. Лишь весьма немногими, выстроенными из камня и хорошо оборудованными пфальцами, а также охотничьими угодь­ями жизнь короля отличалась от жизни окружавшей его аристо­кратии. А дополнительные и яркие краски особому королевскому статусу придавали, по-видимому, лишь торжественные корона­ции («хождение под корону»), имперские собрания, судебные за­седания и государственная охота.

ИСКУССТВО УПРАВЛЕНИЯ НА РАННЕМ ЭТАПЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Концентрация пфальцев и хозяйственных дворов между бас­сейнами рек Эна и Уаза (приток Сены) быстро привела к форми­рованию так называемого королевского феодального сословного представительства на владениях династии Меровингов как главной опоры власти. На Мозеле, Маасе и в среднем течении Рейна таковой стали владения мажордомов, а также владения, получен­ные в порядке фамильного наследия.

Эти центры служили прежде всего местом пребывания и ис­точником снабжения двора. Здесь же происходили многообраз­ные военные действия.

Управление огромной империей, возникшей при Карле Ве­ликом и составлявшей более одного миллиона квадратных кило­метров, осуществлялось главным образом через «систему помо­щи», которая лишь в отдельных случаях компенсировала отсут­ствие управления, построенного по принципу вертикальных ком­петенции и полномочий. Во главе этой системы стоял король (император) со своим двором и его внутренними структурами, состоящими из разных подструктур, которые, правда, по-разно­му могли быть задействованы, к примеру, во время военных по­ходов или при выполнении соответствующих миссий от имени монарха, но у которых, строго говоря, отсутствовало продолже­ние «в низах». Впрочем, функции канцлера и гофмаршала в кон­тексте средневекового управления укоренились настолько глубо­ко, что до сих пор во многом выражают высшее функциональное положение в исполнительной власти и в военной области.

По большей части архаично-наследственные формы королев­ского правления как руководящего начала для своих привержен­цев в ходе военных походов и в мирное время, выполнявшие оп­ределенное защитное и правовое назначение, поразительно кон­трастировали с величием империи, с ее этническим и культур­ным многообразием и с вытекающими из этого задачами по управлению. Независимо от попыток дать наиболее точное опре­деление понятия «централизованное управление» о таковом не может быть и речи, но с трансгосударственными единицами в виде герцогств как возможных промежуточных структур было по­кончено, что видно на примере Тассилона Баварского в 788 году. Хотя в Аквитании и Италии (на периметре империи Карла еще при его жизни) возникла «промежуточная власть» в лице обоих сыновей короля — Людовика и Пипина, их круг полномочий во всех существенных вопросах определялся волей стоявшего над ними монарха и отца. Именно по этой причине им так и не уда­лось трансформировать свое правление в крепкую инстанцию между «центром», то есть королевским дворцом, и регионами, которыми они имели право распоряжаться.

Карл по позднеантичному образцу вновь учредил почти все­объемлющие митрополичьи округа, на которые, по крайней мере на франкских землях между Сеной и Маасом, в Нейстрии (Сена и Луара) и в Бургундии в 802 году, поначалу также в Баварии, в Зальцбурге, а потом одновременно в Кёльне и в Майнце, возло­жил постоянные административные задачи и, помимо традици­онных управленческих функций, снабдил контрольными и руководящими полномочиями при устранении нарушений в систе­ме правосудия, в военном призыве и при управлении фискальны­ми имениями. Разделение империи на митрополии как ответствен­ные инстанции в нижнем ярусе структуры, нечто вроде эрзаца светского герцогства, явно прослеживается в завещании Карла 811 года, а также в проведении региональных реформаторских соборов в 813 году.

Что касается уровня ниже митрополичьего, затрагивавшего функции духовного и светского управления, то начиная с девя­ностых годов VIII века королю удалось покончить с остатками «епископских республик» периода поздних Меровингов, которые сосредоточили в руках одной сверхвлиятельной семьи священнослужение и значительные полномочия в правосудии, взыска­нии налогов и управлении казенным имуществом, а также суще­ственно обновить состав обладателей графского достоинства как институт королевского управления (например, в 791 году в Трире и в последний раз в Куре уже после 806 года). Графы, некогда связанные с галльскими «сivitates»[18], затем даже в саксонских ок­ругах к востоку от Рейна, обязаны были проявлять заботу о су­дебном управлении, воинском призыве и нередко об «обществен­ном» строительстве укреплений, мостов, а также дорог. Довольно часто король возлагал на графа обязанности судьи в его админи­стративном районе. Их исполнение и продолжение изначального служения в значительной степени зависели от не совсем понят­ного нам соотношения сил между королевством и знатью регио­на, в котором очень непросто было разобраться. Поэтому обра­щенные к графам и их «ученикам» призывы и запреты носили главным образом апелляционный характер — должностное мес­то, семейное владение и аристократическое самоосознание сли­вались в одно нерасторжимое целое почти «автохтонного» проис­хождения, к которому даже такой король, как Карл Великий, был вынужден с уважением относиться в собственных же интересах. Учрежденный институт королевских эмиссаров с обширными полномочиями также был бессилен что-либо изменить в сложив­шемся положении вещей.

О федеральных отношениях, которые породили целый слой «королевских вассалов» и вознесли их на высшую социальную ступень аристократической иерархии, говорилось уже неодно­кратно. Вместе с тем скрепляемая присягой на верность широкомасштабная аренда земли обладала институциональной способ­ностью, которая через раздачу должностей (граф, епископ и аб­бат) могла привязать определенные круги аристократии к «вер­хам» на договорной основе (и тем самым обрести право обраще­ния в суд), чтобы действовать уже как ферментативная субстан­ция в отношениях между королевством и аристократией.

Видимо, в противовес назначению на графские места, кото­рые еще со времен Хлотаря II заполнялись из их будущих окру­гов, Карлу, несмотря на иные канонические правила при запол­нении епископских вакансий, удалось добиться немалых успехов в достижении поставленной цели — «пристроить» своих фавори­тов. Причем не важно где — в Лионе, Орлеане, Трире или Кёль­не. Это были сплошь его приверженцы, которые в значительной мере выражали взгляды монарха и помогали осуществлять его по­литическую линию. Трудностей с назначением именитых прела­тов король старался избегать с помощью долговременных вакан­сий, позволявших ему использовать финансовые возможности бо­гатых церковных владений.

В самые важные монастыри, особенно в королевские аббат­ства, которыми монарх распоряжался непосредственно, он на­значал своих «придворных». Карл мог полностью рассчитывать на их верность и материальную поддержку. Так, после смерти влиятельного Фулрада Сен-Дени перешел под начало заведующе­го канцелярией Магинария, преемником которого стал лангобард Фардульф, предупредивший своего господина о заговоре Пипина Горбуна в 792 году. Сен-Мартин в Туре достался монаршему мен­тору Алкуину, преемником которого в 804 году, к скорби насель­ников монастыря, стал его земляк Фридугий, между прочим, тоже выходец из капеллы. Рихбот, автор известных анналов монастыря Лорш, а впоследствии аббат Метлаха и епископ Трирский, еще в 784 году из рук самого короля получил грамоту о вступлении в права настоятеля обители Лорш. Миссионерские центры в Фульде и Герсфельде пользовались наибольшим покровительством монарха, так же как Сен-Дени, место захоронения родителей Карла, Лорш, известнейший культурный центр, расположенный в среднем течении Рейна, включавший в себя огромную марку в Геппенгейме. Нельзя не упомянуть также привилегии, дарован­ные итальянским монастырям, и в первую очередь Монтекасси-но, плацдармам власти короля франков в Италии.

Наряду с графствами епископии и аббатства являлись своего рода хребтом королевского правления: они должны были реагировать на воинский призыв, предоставляя графу или королю соб­ственных вассалов для военной службы, а также ежегодно яв­ляться к монарху с обильными дарами. Воинский призыв, право­судие и защита королевских владений как бы заполняли пробел в реформаторских капитуляриях последних лет жизни Карла в кон­тексте стремления ко всеобщей «христианизации» общества.

Трансрегиональная концентрация правления, по-видимому, также подлежавшая контролю со стороны короля, осуществля­лась под началом «промежуточной власти» и обширных митропо­лий с помощью префектов, которых называли еще герцогами, в Баварии, Испании, Сполето, в Бретани или Фриуле. Это было предвосхищение должности будущих так называемых маркграфов, военных командующих, полномочия которых простирались за пределы марки или нескольких (пограничных) графств. Самым известным префектом был Хруотланд — Роланд, герой названной в его честь песни. Он являлся военным властителем Бретани, а погиб в 778 году в ходе неудачного похода в Испании.

В общей сложности эти структуры отличались хрупкостью и уязвимостью.

Королевские эмиссары, выдвинувшись из высших слоев об­щества (митрополиты, епископы и графы), в политической сфере напоминали двуликого Януса, поскольку над ними довлели обя­зательства как перед монархом, так и собственными династиче­скими интересами. Равным образом развивающаяся система фео­дальных отношений лишь в малой степени способствовала уси­лению королевской власти, так как и эти вассалы, подобно гра­фам, епископам и аббатам, будучи чаще всего представителями землевладельческой аристократии, были подвержены центробеж­ному порыву, напоминавшему им о владениях собственной фа­милии. Удалось ли королевству выстроить «иерархию» аристо­кратии (как недавно выразился Режин Ле Жан), подчинив арис­тократическую пирамиду собственным интересам? Ввиду ограни­ченности конкретных данных говорить об этом сложно, но подобное утверждение представляется более чем сомнительным. Дальнейшее существование горизонтальных связей в рамках этой лишь предполагаемой структуры никак не подкрепляет данный тезис.

Как бы ни ориентировался Карл на ветхозаветных царей Да­вида и Соломона, как бы ни стремился подражать позднеантичной концепции «О граде Божьем» святого Августина, как бы ни пытался привязать свое идеальное начало к легитимизму и утвердиться в духовном союзе с римским понтификом, искусство уп­равления в его время, по сути, являлось искусством договари­ваться с влиятельными семьями, с аристократическими кланами империи, что обеспечивало своего рода политическую стабиль­ность в интересах королевства. Церковь как «аристократический институт», подобно графскому достоинству, была поставлена на службу монарху. Условия заполнения вакансий обеспечивали пра­вителю широкий маневр и создавали неограниченные возможно­сти обоснования и укрепления лояльности, чтобы в итоге сплес­ти целую сеть взаимопонимания и сотрудничества, которая на протяжении долгих десятилетий демонстрировала надежность уп­равления и его стабильность.

По-видимому, в традиционном сотрудничестве политических элит, отраженном в политическом завещании 811 года и пред­ставленном одинаковым количеством соответственно архиепис­копов, епископов, аббатов и графов, Карл видел надежный фун­дамент своего правления, которое зиждется на легитимизме, а может быть, и императорском достоинстве.

Впрочем, этот баланс оказался недолговечным. Семейные распри, соперничество между аристократическими кланами, воз­росшее самосознание князей церкви и их стремление к власти очень скоро привели к эрозии королевского правления, заключи­тельный этап которого характеризуется братоубийственной вой­ной и «распадом» империи Карла.

КАРЛ - ВЕЛИКИЙ?

Правомерна постановка вопроса об историческом величии, ответ на который предыдущим поколениям представлялся более простым делом. Наш век с непрекращающимися войнами, разру­шениями, массовыми убийствами и изгнаниями людей с наси­женных мест уже не может больше взирать на проблему истори­ческого величия непредвзятым взглядом. Если мы можем руко­водствоваться тем, что «величие есть то, чем не являемся мы сами», то неизбежен вывод об утрате нами общеобязательных критериев «величия», представлявшихся вполне естественными буржуазно­му веку и его историкам. Величие связывали прежде всего с вла­стью, сумятицей боя и экспансией. Если отмечалось не только откровенное «стремление к власти» или, говоря более конкрет­ным языком, к созданию «властного государства», но и, кроме того, обращенность монарха к культуре, будь то архитектура, са­доводство, литература, философия или даже музыка, то обозна­чение «ярчайшее величие» вполне можно считать оправданным. О проявлении подобного величия в минувшие времена можно говорить не только в связи с Александром Македонским или им­ператором Оттоном I, но и с прусским королем Фридрихом II или русским царем-реформатором Петром Великим. Такой раз­говор об исторических персонажах позволяет отбросить черные тона, вывести за скобки страдания собственных и иных народов. «Величия» как абсолютной и обязательной категории человече­ского существования не бывает. «Величие» — это неизменно цен­ностное суждение, обусловленное эпохой, причем почти исклю­чительно в контексте соотносимых политических понятий. Кто посмел бы в противовес этим рассуждениям отказать в «вели­чии», например, Микеланджело или Бетховену в соответствую­щих сферах духовной деятельности?

Что касается Карла, уже вскоре после кончины многообразие его личности породило феномен «исторического» величия, кото­рое в конце IX века стало фоном для оценки его преемников. Императорский эпитет «magnus» поначалу соединяется с его ти­тулом, затем с именем, продолжая жить в словосочетаниях Сharlemagne и Саrlomagno, что представляло собой, по-видимо­му, своеобразное слияние имени и ценностного суждения. Па­мятник, воздвигнутый биографом Эйнхардом монарху, превра­щается в несравнимый образ из недостижимой дали, становится легендой и мифом.

Миф, ставший одновременно историческим конструктом, вплоть до нашего времени созидали многие поколения. В XII веке он породил основателя французской нации и почти одновременно подарил имперского святого эпохи средневековья. С Карлом по­стоянно ассоциировались военная удача и территориальные при­обретения, в том числе и «включение» Саксонии в состав сначала «восточнофранкской», а затем как региона трехчастной «Священ­ной империи»; В эпоху расцвета средневековья и его заката прави­тель Карл напоминал о себе в преимущественно сфальсифицированных грамотах, вымышленных уставах и придуманных законо­положениях, а также в виде Роланда из дерева и камня[19] как сим­вол свободы и права суда. Еще Эйнхард в биографии монарха посвящает много места заботе Карла о праве и правосудии.

Именно фризы примерно в 1100 году первыми в своих «кёрах» ссылались на Карла Великого. В эпоху расцвета средневеко­вья мифология породила бездну всяких подделок и фальсифика­ций духовного наследия «отца Европы». Из 264 грамот, приписы­ваемых Карлу, не менее 104 следует считать подложными. По­добным же образом имя Карла связывали с многочисленными культовыми предметами, оружием, прядильными и ткацкими из­делиями. Они тоже в основном имеют более позднее происхож­дение, будучи выражением пиетета к Карлу Великому и ретро­спективного осмысления якобы «золотого» века. Правление Кар­ла потомкам казалось проявлением непререкаемой законности, которая в итоге была обязана соответствию его правления боже­ственному правопорядку. В этом правлении видели всеобщее стремление к правопорядку и спокойствию.

Встает вопрос: а соответствует ли это сплошь позитивное пред­ставление потомков облику Карла как исторического персонажа? Разумеется, Карл и его действия не были идеальными. Хотя вой­ны, в ходе которых случались грабежи, казни и депортации, были характерны для его века и считались не только в то время допус­тимым политическим средством, все же некоторые действия, к примеру, казнь, вошедшая в учебники истории под названием «Верденская резня на реке Аллер» (несмотря на то что называе­мое число казненных — 4500 человек — явно завышено), как не­обходимая мера наказания смутьянов явно за гранью разумного. Или то, как монарх обошелся с семьей Тассилона, лишив всех прав и состояния ни в чем не повинных детей и супругу и заточив их в монастыри, при всей серьезности политических последствий этого шага было очевидным перебором. Однако было бы логично и здесь вспомнить умное замечание Мишеля де Монтеня из его второй книги «Опытов»: «Так что прежде чем давать оценку от­дельному поступку, необходимо оценить сопутствующие обстоя­тельства и человека, его совершившего, в целом».

В военной сфере для политической линии Карла были харак­терны прежде всего осмотрительность, готовность прислушаться к советам других, осторожность и мысли о будущем. Спонтан­ность при отправлении в поход без достаточной информации и без стратегического плана действия, подтолкнувшая монарха в 778 году на испанскую авантюру, в результате которой был унич­тожен его военный обоз в Пиренеях, а сам король и его королев­ство оказались в более чем сложном положении, больше не по­вторялась. Когда Карл действовал быстро и целеустремленно, особенно при столкновениях с саксами, его решения поражали продуманностью и уверенностью в своей правоте. Карл тщатель­нейшим образом взвешивал детали экспедиции против аваров в 794 году. Продвижение двумя колоннами по обоим берегам Ду­ная и поддержка силами корабельного конвоя со стороны реки с самого начала свели до минимума риск для войска на неизвест­ной для него местности.

Но не только в военной области обращает на себя внимание спокойный и рассудительный образ действия правителя. Это про­является также в его реакции на происшедшее с папой Львом III. Тщательные расследования в Падерборне и Риме запустили про­цедуру реституции. Она продолжалась до тех пор, пока «добро­вольная» очистительная присяга папы накануне рождественских праздников в присутствии монарха не позволила выступить с юридическим осуждением заговорщиков некоторое время спустя после обретения Карлом императорского достоинства.

Политическое завещание 806 года показывает сбалансирован­ность трехчастного раздела империи между его сыновьями на ос­нове сформировавшихся за четверть века Аквитании и Италии, а также расширенных и приумноженных земель франков, включая обязательства по совместной защите собора Святого апостола Петра в Риме. Проницательный государственный деятель, Карл с помощью соответствующих предписаний старается избежать ожи­даемых внутри- и внешнеполитических трудностей, возникавших в возглавляемых обоими братьями сообществах. Осмотрительность была характерна и для монарших действий по «correctio» обще­ства во имя сохранения и укрепления разумных привычек и пра­вовых обычаев. Отношения Карла с мирской и церковной зна­тью, согласно всем правилам, отличались рассудительностью, го­товностью к компромиссам, расположенностью к примирению и повторному сближению.

Конечно, в Карле «сгущается» история, а согласно другому толкованию, в нем соединяются созвучные тенденции того века. Скорее всего Карл сам их определил: экспансия его империи, от которой берут начало современные Франция, Германия и Ита­лия; создание на основе единой валюты обширного экономиче­ского пространства; «всемирные» контакты через Средиземное море с Багдадом, Иерусалимом и Византией; расширение ойку­мены и прочный союз с папством, похожая на римскую литургия и реформа «образования» с опорой на лучшие умы того времени; обновление и исправление, превращение разговорной и письменной постклассической латыни во франкский язык формирующе­гося «латинского» Запада.

Упрочение обновленной империи Запада в эпоху раннего сред­невековья, а также впечатляющие «усилия по умиротворению» на заключительном этапе правления Карла еще при его жизни снис­кали ему звание «отца Европы», позволившее именовать его мая­ком континента.

Сохранилось не так уж много материальных свидетельств су­ществования Карла: грамоты, печати, монеты, несколько редких бесценных рукописей и, разумеется, прежде всего останки коро­ля, сохраняемые в соборе Богоматери в Ахене, хранилище памяти монарха. Действительно, нет необходимости в этих осязаемых и видимых свидетельствах: «Ведь со временем великие люди осво­бождаются от спорности оценок, от ненависти со стороны тех, кому они причиняли страдания; на этом фоне может происхо­дить их идеализация, что и произошло с Карлом Великим, став­шим героем, князем и святым» (Якоб Бурхард).

Все, связанное с жизнью и деятельностью монарха, состав­ной частью входит в историю нашего континента — Европы, у истоков которой стоял Карл Великий.

[1] Труды (лат.).

[2] Дворец Сен-Джованни (ит.).

[3] Святой Сусанны (ит.).

[4] По-нем. букв. «из-за бороды императора».

[5] Основные положения (лат.).

[6] Древнеримская юридическая формула при операции обмена «даю, чтобы и ты мне дал».

[7] Пятница (нем.).

[8] Среда (нем.).

[9] Дружба (лат.).

[10] Мир и согласие (лат.).

[11] Христианская религия (лат.).

[12] Мир и согласие (лат.).

[13] Предместье (лат.).

[14] Дары (лат.).

[15] Королевский оброк (лат.).

[16] Краткий список, экземпляр (лат.).

[17] Исправление, улучшение (лат.).

[18] Поселение (лат.).

[19] Скульптура на площадях старых городов Северной Германии.