КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

ОСАДА АККИ

7 мая 1191 года в лагере под Аккой Конрад Монферратский подтверждает привилегии венецианцев в отношении Тира, а также открыто объявляет, что они могут рассчитывать на подобные льготы и в отношении всех будущих завоеваний.²⁹⁹ При этом он величает себя «rex Jerosolimorum electus»* (* «Избранный король Иерусалима» (лат.).), и тот­час возникает вопрос о законности подобного титула.³⁰⁰ В австрийском изложении истории крестового похода, а имен­но, в «Historia de expeditione Friderici imperatoris» псевдо-Ансберта, читаем, что Конрад был выбран «всеми», и только Ричард высказался против, В то время как летописное свиде­тельство, казалось бы, подтверждает самонадеянный обструктивизм Ричарда, из датированного документа видна также и предопределяющая роль Филиппа. Мы читаем, что он дей­ствовал «auctoritate et consensu domini Phylippi, dei gratia serenissimi regis Francorum»** (** «По повелению и с согласия его светлости Филиппа, Божьей мило­стью короля Франции» (лат.).). Среди немногих названных по имени электоров, выступивших в поддержку Конрада, выделя­ется герцог Австрийский, что показывает его партийную при­надлежность. По тете, Джульетте, на которой был женат отец Конрада, Вильгельм Монферратский, он приходился ему двоюродным братом. В списке свидетелей документа помимо Балиана Ибелинского значится еще и Паган Хайфский, — интересная деталь, позволяющая предположить, что, по край­ней мере, в момент высадки Ричарда на Кипр этот барон еще не входил в состав советников Исаака.

Итак, одна фракция избрала Конрада, поставив тем самым другую перед выбором: принять это как должное или пойти путем конфронтации. Подобное поведение едва ли походило на старательные поиски компромисса, которые столь охотно приписывают Филиппу, а его поспешная и демонстративная ставка на Конрада выглядела тем более провокационной, что сам он, в отличие от прочих приспешников Конрада, все еще состоял в союзе с Ричардом, Впрочем, страна в эту минуту больше всего нуждалась не в короле, а в завоевателе, а эта роль ни Конраду ни Гвидо была не по плечу. Признание Фи­липпом практически не помогло Конраду, оно лишь обостри­ло поляризацию сил, так как Ричард не принял политического решения, предложенного французским королем, Гвидо по­спешно отправился на Кипр искать поддержки английского короля. И поскольку Ричард не отказал ему, Конрад стал счи­тать последнего своим открытым врагом. Так была запущена цепная реакция, и между Конрадом и Ричардом начала расти пропасть. Когда она стала достаточно глубокой, Филипп по­кинул ряды крестоносцев и, бросив своего протеже на произ­вол судьбы, отплыл восвояси, но речь об этом еще впереди.

Хотя решение Ричарда в вопросе выбора кандидата, веро­ятно, следует рассматривать как акт политического самоутвер­ждения, взгляд на историю королевства Иерусалимского по­зволяет считать притязания Гвидо и в самом деле законными. При этом не следует забывать о династических связях Анжу с христианским Востоком, ведь анжуйский прадед Ричарда, Фулько, после женитьбы его сына Готфрида на Матильде, английской наследнице, в 1128 году передал тому свои фран­цузские владения, чтобы, женившись на Мелизанде, дочери и наследнице Бодуэна II Иерусалимского, в 1131 году наследо­вать его трон. Таким образом, он оказался первым в длинном списке чужеземных мужей, обеспечивших богатой на дочерей династии порядок наследования.

Родственник Ричарда по материнской линии Раймунд Пуатьерский, современник Фулько, в 1136 году также с помощью брака становится правителем норманнского княжества Антиохского. Этот младший сын Вильгельма IX Аквитанского был, как уверяют, любимым дядей Элеоноры. С сыном Раймунда, Боэмундом III, мы встречаемся на Кипре, когда тот приносит присягу на верность Ричарду.

Сыновья Фулько, Бодуэн III и Алъмарих, закрепили дина­стический принцип наследования в Иерусалимском королевст­ве и подняли королевскую власть на значительную высоту, что нашло отражение в брачных связях с Византией, а также в стремлении к экспансии и интервенции в Египет. Правда, в это время в Сирии уже концентрировались силы ислама для ответного удара, 1174 год был отмечен драматическим поворо­том событий: смерть Нур ад-Дина расчистила путь к власти курду Салах ад-Дину, тогда как преемником Альмариха стал его больной проказой сын Бодуэн IV. В то время как Салах ад-Дин, отстранив от власти династию Фатимидов, превратил, Египет в центр своего правления, после чего, в качестве поли­тического наследника Нур ад-Дина, прибрал к своим рукам Сирию, распространив свое влияние до Тигра, королевствоу Иерусалимское, которым правил хотя и мужественный, но катастрофически слабеющий молодой король, превратилось а игрушку з руках враждующих клик.

Безбрачие и бездетность этого четвертого анжуйского коро­ля подводит вплотную к предыстории решавшегося в лагере под Аккой спора о престоле. Король мог повлиять на порядок престолонаследия только через своих сестер или путем полити­ческого волеизъявления. Старшая из них, Сибилла, в 1176 году вышла замуж за Вильгельма Длинный Меч³⁰¹, старшего сына маркграфа Вильгельма Монферратского, то есть, за брата Кон­рада. И хотя в 1177 году Вильгельм умер, родившийся уже после его смерти сын, Бодуэн V, казалось, обеспечивал уста­новившийся порядок престолонаследия. Но так как королем он становился в младенческом возрасте, об интересах королев­ства должен был позаботиться деятельный регент. Эту роль отвели члену королевской династии, графу Раймунду III Триполийскому. Будучи потомком Раймунда IV Тулузского, он тем самым принадлежал к обосновавшейся здесь уже со вре­мен первого крестового похода династии. Опытного и често­любивого Раймунда назначил регентом своему племяннику еще Бодуэн IV, в случае своей близкой смерти. Однако после того, как Сибилла в 1180 году вновь вышла замуж за Гвидо Лузиньяна, предпочтение было отдано последнему. Все же в 1185 году, умирая, Бодуэн отстраняет его от должности вре­менного регента, как говорили, в виду отсутствия у него необ­ходимых деловых качеств, и вновь наделяет этими полномочиями графа Раймунда. В своем завещании он указал, что в случае ско­ропостижной смерти племянника решение о правах его сестер должны коллегиально приниматься папой, императором и коро­лями Франции и Англии. Возможно, именно на это завещание опирался позднее Конрад Монферратский, обосновывая свой отказ признать Гвидо королем ссылкой на то, что он действует в качестве представителя западных королей.³⁰² Но очень скоро вопрос о престолонаследии вновь стал актуальным, так как несовершеннолетний Бодуэн V скончался спустя всего лишь год после смерти своего дяди.

К этому моменту у Запада появились все основания для тревоги. В 1184 — 1185 годах патриарх Ираклий Иерусалим­ский находился в Европе, и ожидалось, что, по крайней мере. Генрих II активно вмешается в ход событий. Но тот не пожелал не только принять личное участие, но и отказался снаря­дить туда одного из своих сыновей, ограничившись денежны­ми пожертвованиями. Деньги посылал он и позднее, и Тир удалось отстоять отчасти благодаря английским деньгам, ³⁰³ о чем, несомненно, вспомнит впоследствии и Ричард,

Таким образом, наряду с завещательным распоряжением Бодуэна IV, существовало и право наследования его старшей сестры. Разумеется, Сибилла не стала дожидаться решения европейских государей и не обращала внимания на амбиции Раймунда Триполийекого, В сентябре 1186 года она коронова­лась, а затем возвела на трон своего супруга Гвидо Лузиньяна. Так он стал королем, и хотя это роковым образом отразилось на его судьбе, действия супругов никак нельзя назвать неза­конными. Незаконным и в то же время безрезультатным был ход, с помощью которого Раймунд Гриполийский вознамерил­ся убрать Гвидо с политической арены и он заключался в том, чтобы возвести на трон вместо него мужа сводной сестры Си­биллы, Изабеллы, молодого Гомфрида Торонского. Но по­скольку тот отказался от подобной чести, более того, принес присягу на верность своему свояку, то альтернативы Гвидо больше не было. Его поддерживали тамплиеры, а также мест­ный сорвиголова, Райнальд Шатильонский, который некоторое время — после женитьбы на вдове Раймунда Пуатьерского — княжил в Антиохии. Именно он спровоцировал Салах ад-Дина, нарушив перемирие, и стал виновником гибели Иеруса­лимского королевства.

Историческая вина Гвидо заключается в том, что летом 1187 года, после того как Садах ад-Дин пошел в наступление и осадил Тивериаду, крепость графа Триполийского, он пре­небрег настоятельными советами осажденного и повел армию в адскую жару через безводную местность к Генисаретекому озеру. В битве под деревней Хаттин 4 июля 1187 года его из­нывающую от жары армию и королевство Иерусалимское по­стигла катастрофа. Лишь немногим, и в том числе графу Рай­мунду, удалось прорваться к озеру» оставшиеся в живых стали рабами. Плененный Райнальд Шатильонский был собственно­ручно убит султаном, казнены были также все попавшие в плен члены рыцарских орденов, за исключением гроссмей­стера ордена тамплиеров. Сам Гвидо целый год провел в плену у Салах ад-Дина. То, что он отправился снимать осаду с кре­пости своего врага, определенным образом характеризует это­го, по всеобщему признанию, горе-короля. Если верить Амбруазу и Itinerarium, однажды под Аккой он даже выручил Конрада, оказавшегося в опасной ситуации. Источники эти с сожалением приписывают ему прямолинейность и душевную простоту, однако указывая, что это не королевские достоинства, и уж Конрада в них никто бы не смог упрекнуть.

Так началось победоносное наступление Салах ад-Дина, в хо­де которого он еще летом овладел всем побережьем, а 2 октя­бря 1187 года, после непродолжительной осады, взял Иеруса­лим. Из всего Иерусалимского королевства выстоял только приморский Тир, за пределами королевства держались Антиохия и Триполи. И чтобы поправить положение, нужен был новый крестовый поход, за который активнее всех ратовал именно Конрад Монферратский. Он посылает архиепископа Тира в Европу, и тому, с помощью других высокопоставлен­ных церковных деятелей, в январе 1188 года удается склонить королей Англии и Франции к участию в крестовом походе, Ричард принимает крест еще накануне осенью. Усердие Кон­рада, однако, было далеко не бескорыстным. Вернувшись ле­том 1187 года из Византии в Святую Землю, он блестяще спа­сает уже подготовленный христианами к сдаче Тир, после чего оставляет его себе. В то время как Гвидо до своей женитьбы был лишь незначительным пуатунским дворянином, Монферраты состояли в родстве со всеми царствующими домами Ев­ропы, включая двух императоров и французского короля. Его старший брат, Вильгельм, как уже упоминалось, был женат до Гвидо на Сибилле и был отцом умершего в младенчестве принца, его младший брат, Ренье, как и он сам, состоял в родстве с византийской императорской семьей. Так как Гви­до находился в плену у Салах ад-Дина, а граф Триполийский скончался вскоре после битвы при Хаттине, то уже немолодой Конрад начинает, действуя незаконными средствами, активно формировать свой центр власти.

В июле 1188 года Салах ад-Дин освобождает Гвидо, взяв с него обещание никогда больше не выступать против него с оружием в руках и навсегда покинуть Святую Землю. Но Гвидо был не настолько наивен, чтобы сразу же не воспользо­ваться возможностью нарушить клятву, и «великодушие» Са­лах ад-Дина вновь оказалось катализатором раздоров, по­скольку Конрад и его сторонники отказались признать Гвидо королем. Законность власти не утрачивается вместе с потерей страны, так как военное поражение не влечет за собой автома­тически потерю права на престол, а успешная оборона одного города не дает еще права на корону. Вместе с правами мужа de facto оспаривались и права на трон Сибиллы, хотя показательно, что в тот момент никто не вспомнил об Изабелле и Гомфриде Торонском. И только после смерти Сибиллы и ее дочерей осенью 1190 года под Аккой вспомнили о ее правах, и партия Конрада добилась того, чтобы брак Изабеллы был признан недействительным и ее выдали замуж за Конрада. С этих пор наряду с выдающимися деловыми качествами Конрад мог до­писать в свой актив еще и законность, что он и не преминул сделать. Так как Гвидо был не только супругом правительни­цы, но и сам носил королевскую корону, то после смерти Си­биллы не так то просто было признать его права незаконными. Разумеется, с незапамятных времен право лишь служило ору­жием в борьбе за власть, и обе партии принимали совершенно прагматические решения.³⁰⁴ Во всяком случае, права Гвидо на корону были обоснованными, тогда как сторонникам Конрада приходилось не только утверждать его право, но и искать оп­равдания нарушению закона, совершенному этим «скандаль­ным» браком. Что касается способностей Гвидо, то, после того как Конрад в апреле  1189 года вторично не пускает его в Тир, он принимает решение создать собственную базу для организации военных действий и выбирает для этой цели сильную Акку, которую, конечно же, еще предстояло отвое­вать у Салах ад-Дина. Итак, при поддержке пизанского флота в августе 1189 года он начинает осаду города. Соотношение сил поначалу было настолько неравным, что операция Гвидо выглядела как совершенно безнадежная. Но поразительным образом Салах ад-Дину не только удалось остановить наступ­ление на Акку, но и в периоды ослабления двухгодичной оса­ды отбросить осаждавших от города. Эмирская оппозиция, зимнее сокращение численности его армии, а также непри­вычная для него позиционная война, создавали трудноразре­шимые проблемы, тогда как ряды христиан стремительно по­полнялись свежими многонациональными отрядами. Еще осе­нью 1189 года прибыли датчане, фризы, французы и группа немцев во главе с ландграфом Людвигом III Тюрингским. В июле 1190 года прибыл граф Генрих Шампанский, в октябре того же года — герцог Фридрих Швабский с остальной частью германского войска, И всякий раз, когда среди новоприбыв­ших оказывался видный полководец, осаждавшие тотчас же возлагали на него все надежды и выбирали его главнокоман­дующим, что создавало напряженность, и прежде всего в от­ношениях между французами и германцами. После прибытия Ричарда повторилось то, что уже вошло в привычку, ибо в глазах армии неоспоримый с 20 апреля 1191 года авторитет и неоспо­римое верховенство Филиппа оказались под сомнением,

Конрад появился в лагере под Аккой вместе с Филиппом, но после (сначала временно, а затем навсегда) покинул лагерь крестоносцев. И в этом не было ничего удивительного. Со времени приезда ландграфа и до появления Филиппа его пре­бывание в лагере не было постоянным, и, в конце концов, он отказался сотрудничать с Гвидо и поставил на германскую карту. Его отношения с Фридрихом Швабским очень сильно напоминали его неестественную привязанность к Филиппу. Однако с немцами Конраду не повезло. 20 января 1191 года скончался Фридрих, покинувший незадолго до этого армию ландграф Тюрингский тоже умирает в пути. Теперь Конрад поставил все на Филиппа, но вскоре ему вновь пришлось ли­шиться своего покровителя.

Осада выглядела следующим образом: город, треугольником выступавший в море, с третьей стороны_; с суши, был блокиро­ван осаждавшими,³⁰⁵ в то время как Садах ад-Дин занимал окрестные холмы, тем самым окружив самих осаждавших. Важную роль играл порт — захватив его ненадолго, христиане вынуждены были отдать его зимой с 1190 на 1191 год Салах ад-Дину, благодаря чему тому удалось обеспечить снабжение города и в феврале 1191 года даже заменить гарнизон. Как известно, новый состав включал в себя только добровольцев и по численности был чуть больше одной трети от первона­чальной.³⁰⁶ Подошедший флот Ричарда мог теперь эффективно блокировать порт. И если Салах ад-Дину никак не удавалось облегчить участь города до этого времени, то и крестоносцы до прибытия Ричарда не могли взять его, хотя благодаря осад­ным машинам Филиппа стены были уже сильно разрушены. Французские источники, которые утверждают, что Филипп сам бы смог взять Акку, не замечают, из-за сильно повреж­денных стен, что именно войско Салах ад-Дина неизменно устремлялось на нападавших, когда те предпринимали очеред­ную попытку штурма. А для решения двойной задачи — штур­ма и защиты собственного лагеря — сил действительно не хва­тало, и необходимо было своеобразное разделение труда, чтобы Акка созрела для падения.

С прибытием в лагерь Ричарда разногласия между королями вновь выходят на поверхность, но трудно упрекнуть Ричарда в том, что на первенство он претендовал не по праву. Его сла­ва и огромные денежные средства, пущенные им в ход, авто­матически выдвигали его на передний план. И не только для Амбруаза Ричард был «Richard le non per»* (* «Ричард, не знающий страха» (старофр.).) и «le quor de lion»** (** «Львиное сердце» (старофр.).),³⁰⁷ даже враги отмечали его неординарность: «очень храбрым, мужественным и решительным» называет его Баха ад-Дин³⁰⁸, указывая на то, что слава его побед давно обогнала его самого. Тот же автор вскоре отмечает «здравый рассудок, опытность, отвагу и честолюбие» Ричарда, и признает, что с его прибытием мусульмане пали духом. И Ибн аль-Атир³⁰⁹ отдает должное его «мужеству, хитрости, настойчивости и тер­пению», сокрушаясь о тех неисчислимых несчастиях, которые он принес мусульманам. Этот же автор свидетельствует, что прибытие Филиппа, напротив, не оправдало ожиданий,³¹⁰ так как тот привел с собой только шесть грузовых кораблей, что подтверждают Баха ад-Дин и Имад ад-Дин.

Вместе с Ричардом в гавань вошли 25 кораблей, часть фло­та уже ожидала его там, пять грузовых кораблей были захваче­ны в пути врагом, остальные из-за неблагоприятного ветра еще не подошли. И когда Филипп отдал общий приказ к штурму го­рода, Ричард не подчинился, сославшись на то, что прибыло еще не все его военное снаряжение. Поэтому французы атако­вали одни и были отброшены, при защите лагеря в это время отличился брат Гвидо, Готфрид. На дальнейшее короли дого­ворились между собой о том, что в случае штурма города од­ним из них, другой будет защищать лагерь от нападений Салах ад-Дина. Как военачальника Филиппа постигла еще одна не­удача: все его осадные машины были сожжены противником, потому что он снял часовых. И в этом обвинили Ричарда.³¹¹ Сразу после прибытия Ричард принялся вербовать в свою армию людей и при этом переманил некоторых воинов Филиппа. Согласно Амбруазу, Ричард будто бы предложил каждому ры­царю, пожелавшему поступить к нему на службу, месячное жалование в четыре безанта ³¹² Филипп мог предложить только три, но даже на такие деньги он мог бы все-таки обеспечить надежную  охрану своего  военного  имущества.  Обвинители Ричарда, таким образом, принимают во внимание только жа­лобы Филиппа, не замечая того, что причиной бед была ско­рее его скупость, и не давая реальной оценки этому, с позволения сказать, «преступлению» Ричарда. Впоследствии Ричарду достались осадные машины скончавшегося 1 июня графа Фландрского. Генрих Шампанский, доводившийся пле­мянником обоим королям, сразу же перешел на сторону Ри­чарда и был щедро наделен всем необходимым,³¹³ что оказа­лось для него весьма кстати, поскольку его собственные сред­ства были исчерпаны, а в Филиппе, к которому он первым Делом обратился, он полностью разочаровался. Девиз прежде всего отмечает щедрость Ричарда и хорошее  материальное снаряжение его армии, констатируя при этом, что у францу­зов, напротив, всего не хватало. И это действительно так, поскольку Ричард, не упускавший случая поживиться, не колеб­лясь тратил полученные средства на крестовый поход и на своих людей, Разумеется, взамен от требовал лояльности и пристально следил за тем, чтобы французские дворяне, стремившиеся к нему на службу, получая от него деньги, не выполняли при­казов Филиппа.³¹⁴ Пизанцы и генуэзцы предложили ему hominium. Но так как генуэзцы уже были связаны обязательст­вами перед Филиппом и Конрадом, Ричард отказался от предло­жения последних и принял hominium только от пизанцев. Непосредственно перед походом на юг, в начале августа 1191 года Ричард еще принял на свою службу всех лучников армии.

Несомненно, Ричард использован деньги для того, чтобы расширить свое влияние, и конечно же, он совсем не стремил­ся зарывать в землю свои таланты, С помощью привезенных осадных машин, использовавших морские булыжники из Мес­сины, и осадной башни, превышающей высоту стен и надежно защищенной от внушавшего страх «греческого огня», который невозможно было потушить водой, круглосуточно бомбардирова­ли город, обеспечивая поддержку штурмующим. Христиане укрывались за земляным валом, который передвигали все ближе к городу, одновременно активизировались подрывные работы. Ричард и Филипп не принимали непосредственного учас­тия в боях. Вскоре после прибытия Ричарда оба заболели, причем последний болел серьезнее и продолжительнее, В пе­риод выздоровления, который пришелся на первую неделю июля, Ричард, укутавшись в шелковое одеяло, приказал под­вести его к тому участку стены, который должны были штур­мовать его люди, чтобы, по примеру Филиппа, по крайней мере, сражаться в качестве стрелка. Когда вопрос встал о том, чтобы повалить уже пошатнувшуюся башню, он, как говорят, предложил за каждый выбитый камень по четыре безанта. Но это предприятие было сопряжено с большими потерями, так как противник, несмотря на усталость, не терял бдительности. Снова и снова разрушенные участки стены спешно восстанав­ливались, и эта эффективная и героическая оборона вызывала у христиан восхищение. Но, в конце концов, гарнизон, ре­шивший, что Салах ад-Дин бросил его на произвол судьбы, по своей инициативе приступил к переговорам о капитуляции. 4 июля 1191 года комендант аль-Маштуб прибыл в расположе­ние крестоносцев и предложил сдать город взамен на беспре­пятственный вывод из него всех защитников. Из английских источников мало что можно почерпнуть о внутренних разно­гласиях, вызванных этим событием, и это еще раз доказывает, что Ричард не был заинтересован в огласке. Согласно Itinerarium, Ричард наложил вето на вывоз осажденными личного имущества. Он не хотел, как утверждалось, после такой доро-гостояшей и длительной осады вступать в пустой город. Не вызывает сомнения то, что именно Ричард настоял на ужесто­чении требований. Взятие города должно было принести как можно больше прибыли, и гарантией жизни должен был стать денежный выкуп. Читая Эракла, Philippidos Сикарда, Баха ад-Дина и  Ибн аль-Атира,  можно  предположить,³¹⁵ что  аль-Маштуб встречался только с Филиппом, вероятно, не зная иерар­хии командования противника. Поскольку Филипп несколько месяцев до этого был бесспорным главнокомандующим хри­стианской армии, мусульмане, должно быть, все еще считали его таковым. Уже по прибытии Ричарда Баха ад-Дин, сравни­вая обоих королей, отмечает личное и финансовое превосход­ство Ричарда, но в то же время указывает на его более низкий ранг. Мы читаем у него, как аль-Маштуб пошел к француз­скому королю, «командующему армией».³¹⁶ Но тот не вызвал английского короля. И Ричард счел необходимым продемонст­рировать как противнику, так и своим боевым соратникам, что действительность    несколько     отличается     от    протокола, и утвердить тем самым свое политическое равенство. Согласно Эраклу, во время переговоров он пошел на штурм города. Группа источников Эракл-«Эрнуль» считает само собой разу­меющимся превосходство Филиппа в политическом отноше­нии: город должен был быть сдан только ему, ему он как раз и сдается, он ведет переговоры, принимает решения — всех остальных он лишь ставит перед свершившимся фактом, грубо отчитав, вызывает к себе в шатер Ричарда и «прочих баронов». Благодаря сообщению о демонстративном штурме Ричарда, мы хорошо различаем, какие источники, вместо того чтобы гово­рить о  «королях»,  как это делает  Говден,  говорят только о Филиппе, как о единственном, кто принимал решение. Это французские источники, а также принявшие французско-монферратскую точку зрения Ригор, Гийом Бретонский, флан­дрская  Continuatio Aquicinctina,  итальянец Сикард Кремонский,³¹⁷ Подробности сдачи Акки неизвестны, но, возможно, что в этих утверждениях находит свое отражение не только мнение о первостепенном значении Филиппа, но и реальные события   капитуляции.   Во  всяком   случае,   здесь  освещается ситуация, в которой Ричарду важно было не захватить командо­вание над равными  себе  по рангу князьями,  а вырваться из отводившейся ему роли чисто финансового спонсора и военного  помощника. Чересчур   резкая   манера   поведения при  этом  объясняется  защитной реакцией. Строго ленно-иерархическую точку зрения, которую биограф Филиппа Картелльери заимствовал в качестве нравственной нормы поведе­ния из французского провокационного арсенала, Ричард, по-видимому, не разделял. Биограф сообщал: «Филипп Август делал все, что входило в его обязанности главнокомандующего, а Ричард не исполнял свой долг, а именно, не подчинялся».³¹⁸ И действительно, Ричард не подчинился, а самостоятельно начал переговоры с противником, причем с самим Салах ад-Дином.

Из сообщений Баха ад-Дина об этих инициативах Ричарда — их было пять за пять недель его участия в осаде — может соз­даться впечатление о его чрезвычайной назойливости. Так, Ричард желал непременно встретиться с султаном лично, но получил отказ, тогда он решил начать переговоры с его бра­том, аль-Фадилом (Сафадином), и это ему удалось. Он выпро­сил себе кур, ссылаясь на то, что эта пища больше всего под­ходит для восстановления сил после болезни, и добился раз­решения для своих людей делать покупки на рынке в мусуль­манском лагере. Они обменялись подарками. Филипп, разу­меется, также получил почетный дар. Для чего нужно было принимать подарки от врага и вступать с ним в контакты ина­че, чем с оружием в руках, — это упорно отказывались пони­мать и фанатики в лагере крестоносцев и многие хронисты, то­гда как местное дворянство уже давно привыкло к этому. Уп­реки в предательстве были вполне естественны, причем не щадили и Ричарда. Недоверие, с которым основная масса кре­стоносцев относилась к проявлениям восточной вежливости, зачастую было обоснованным, поскольку целью ее, в чем мы можем убедиться, изучая хитроумное коварство арабов того времени,³¹⁹ были коррупция и подкуп. То, что на первый взгляд выглядит как сверхгуманность Салах ад-Дина, снова выступает в упомянутом эссе, где, конечно, не отрицаются ни благородные побуждения, ни военная хитрость. Автор советует обращаться с врагами, не с устрашающей жестокостью, а с расчетливым великодушием, доказывая тем самым свою куль­турность. Он также перечисляет ряд предпринятых мер, едва ли совместимых с рыцарским идеалом ведения войны. Необходимо не только засыпать и отравлять колодцы, способствовать рас­пространению эпидемий, но и заниматься систематической дезинформацией, сеять раздоры во вражеском стане. Следова­тельно, каждый контакт с противником был желанным, так как давал возможность для шпионажа. И, вероятно, поэтому Салах ад-Дин охотно разрешил людям Ричарда посещать свой базар. ³²⁰ Ричард тоже не брезговал шпионажем и даже вербо­вал бедуинов,³²¹ но чтобы лучше узнать противника, необходимо было лично с ним познакомиться. Такое оружие как утонченное общение, которым пользовался враг, могло быть направлено и против него самого: постоянные контакты Ри­чарда с аль-Адилом можно рассматривать в этой связи как смесь политической необходимости и «военной хитрости», а также как проявление получавшего все большее распростране­ние в высших слоях общества мировоззрения, позволявшего замечать в равном противнике не открытые еще человеческие достоинства.

Баха ад-Дин передает нам знаменитое послание Ричарда, относящееся к начальной фазе его переговоров с аль-Адилом. Когда тяжелая болезнь заставила его прервать их, прошел слух, что христианские князья выступили против его переговоров с аль-Адилом. В ответ на это Ричард писал: «Не верь слухам, которые распространяют о причинах моей медлительности, так как бразды правления находятся в моих руках, властвую я, и ни­кто не властвует надо мной».³²² Принижая практический суве­ренитет Ричарда и подчеркивая его вассальное положение по отношению к Филиппу, — ведь с вассалом, каким бы он ни был могущественным, невозможны были никакие соглашения, — внутренние недруги пытались добиться преимущества в пере­говорах с врагом. Когда по фактам, приведенным Баха ад-Дином, Ибн аль-Атиром, Сикардом, Бурхардом Урсбергским и Хаймаром Монахом,³²³ мы узнаем о том, что выторгованная в конце концов капитуляция Акки происходила без учета ин­тересов Конрада Монферратского, становится совершенно понятно, почему Ричард вел переговоры самостоятельно. Вскоре мы узнаем более подробно о том, что враждебность Конрада по отношению к Ричарду в последнее время еще бо­лее усилилась. Устроив шумную сцену, он покидает лагерь, обвиняя Ричарда в намерении совершить акт насилия над ним, но Филипп возвращает его. Заклятого врага в качестве посред­ника Ричард, само собой разумеется, признать не мог, так же не удовлетворял его и Райнальд Сидонский, который, согласно Абу Шаме, 5 июля входил в состав христианской делегации, направленной к Салах ад-Дину.³²⁴

Его доверенным лицом стал гроссмейстер ордена иоаннитов, отъезд которого, согласно Баха ад-Дину,³²⁵ он назначил на 5 июля, причем мы не знаем, был ли он потом среди трех ле­гатов, которые в тот же день, согласно тому же автору, прове­ли безрезультатные переговоры с аль-Адилом, и был ли в их числе Райнальд Сидонский.

Во всяком случае, переговоры велись с Салах ад-Дином и с гар­низоном Акки, кроме этого, Ричард самостоятельно вел переговоры с Салах ад-Дином, а Филипп с осажденными, происхо­дил обмен мнениями о возможности заключения «мира» на общих условиях, велась пропаганда и выдвигались тактические предложения, а также конкретизировались условия капитуляции. Каким образом при этом Филипп вступил в сношения с Салах ад-Дином и каково участие Ричарда в переговорах с предста­вителями Акки, неизвестно. Не исключено, что именно Ри­чард в переговорах с Салах ад-Дином настаивал на том, чтобы судьба населения Акки рассматривалась как часть общих усло­вий мира, Арабским источникам ничего неизвестно о сдер­жанной позиции Филиппа. Складывается впечатление, что на этот раз столкнулись прежде всего интересы не Ричарда и Филиппа, а Ричарда и Конрада. Человек, считавший себя избранным королем страны, должно быть, принимая во вни­мание необходимость будущего сосуществования с врагом, настаивал на более умеренных по сравнению с требованиями Филиппа, условиях капитуляции. Сообщение Говдена будто защитники Акки демонстративно пощадили Конрада во время французского штурма 3 июля и даже водрузили на башню его боевой вымпел, который он отдал им «in signum pacis»* (* «В знак мира» (лат.).), веро­ятно, действительно можно считать признаком того, что они считали Конрада своим защитником против усердст­вующего Ричарда. Французская атака 3 июля, с многократно описанной гибелью маршала Альберика Клемана, во всяком случае, знаменует начало интенсивных переговоров по всем направлениям.

Далее хронология, похоже, сохраняется, а вместе с ней и взгляд на действия и противодействия. Описанный Эраклом демонстративный штурм, предпринятый Ричардом во время переговоров, которые начались с визита аль-Маштуба к Фи­липпу, сопоставим с тем, как его изображают Амбруаз и Itinerarium, где перед нами в шелковом одеяле предстает Ричард, предлагающий золото за камни. Этот штурм, как известно, был предпринят в обеденное время, и поэтому не был успеш­ным, так как «большинство» не принимало в нем участия.³²⁶ Gesta и Chronica Говдена называют 6 июля как дату англий­ского штурма Акки, а Chronica отмечает, что 4 июля аль-Маштуб и Каракуш просили о трехдневном перемирии, чтобы посоветоваться с Салах ад-Дином. О такой же продолжитель­ности перемирия в этот период времени говорит и Баха ад-Дин.³²⁷ 6 июля оба коменданта снова появляются в христиан­ском лагере, чтобы с «regibus»* (* «Королями» (лат.).) — но Говден, к сожалению, и раньше не различал королей — провести переговоры о сдаче с учетом возникшей после штурма Ричарда новой ситуации, на что указывают и другие источники.

Сикард ограничивает посредничество Конрада самыми по­следними часами, что, вероятно, не соответствует действи­тельности. Мы узнаем, что алъ-Маштуб получил разрешение Филиппа на свободный проезд, для того чтобы на следующий день согласовать условия капитуляции с королями, «adveniente nocte Marchioni custodia denegatur»** (** «С приходом ночи завершалась караульная служба маркиза» (лат.).) (здесь, очевидно, описка, и должно быть «delegatur»*** (*** «Начиналась» (лат.).))³²⁸, следовательно, в то время как Конрад нес караульную службу (или не нес, потому что вел переговоры). Хронологическая путаница возникает из-за того, что Ричард штурмовал «dum haec agerentur»**** (**** «Пока это свершалось» (лат.).). Особое поло­жение Конрада подтверждается дальнейшими подробностями, приводимыми Баха ад-Дином и Ибн аль-Атиром.³²⁹ Именно он водружает королевские штандарты на башнях Акки, и ему за его посредничество выделяется дополнительное вознаграж­дение наряду с общей суммой денег, полученной в качестве выкупа. Капитуляция, о которой он договорился, в конце концов оказывается иллюзорной: для принятия окончательно­го решения ему не хватает полномочий, Филипп уже уехал, а гарнизон сам не мог выполнить условий. Получается, что переговоры вели не те люди. Те же, у кого были полномочия, не встретились.

В переговорах между «королями» и Салах ад-Дином по­следнему были предъявлены явно завышенные требования. Баха ад-Дин и Говден согласны в том, что за свободный вывод гарнизона и жителей христиане требовали всех находившихся в руках мусульман пленных и «всю страну». На передаче всей страны особо настаивал, по-видимому, именно Ричард, так как он повторяет это требование после отъезда Филиппа в сентябре 1191 года. Он не верит, что это возможно. Ричард просто хочет показать, что ему не нужна капитуляция, ибо падение города уже ни у кого не вызывало сомнений, и, сле­довательно, предложение должно было быть предельно выгод­ным для него. Но Салах ад-Дин, по-видимому, не воспринял ситуацию всерьез. Он то прибегал к риторике, витая в облаках, то предлагал условия, которые были менее выгодны христиа­нам, чем выторгованные Конрадом, из чего можно сделать вывод: окончательная сумма, назначенная за свободный вывод его людей, для него была слишком высока, Говден сообщает, что Салах ад-Дин готов был уступить всю страну с Иерусали­мом за военный союз с королями против своих внутренних врагов. Вероятно, подобные фантастические предложения имел в виду Баха ад-Дин, когда писал, что они уже не знали, как обращаться с этим врагом.³³⁰ Если говорить о более серь­езных предложениях, то от Баха ад-Дина и Абу Шамы мы узнаем о готовности передать город со всем имуществом и крестными реликвиями, а у Ибн аль-Атира наряду с этим еще и об обмене пленными в соотношении 1:1³³¹.

Деньги были тем, чего, вероятно, не хватало Ричарду в этих предложениях.

Отчаявшийся гарнизон предлагал все чем располагал, но у него не было ничего, что осаждавшие уже не рассматривали бы как свою собственность, поэтому они заключили договор в надеж­де на ратификацию его Салах ад-Дином. Тот же не одобрил его, но и не отверг открыто как свершившийся факт. Более того, он намеревался выполнить условия, что, учитывая обще­ственное мнение, было необходимо. Он понимал: положение города безнадежно. Нападение на христианский лагерь стало невозможным, ночная попытка вывести население из осажденно­го города не удалась, И в последние дни перед сдачей Акки он начал опустошать окрестности города и разрушать Хайфу.

Основные источники едины в изложении главных пунктов условий капитуляции.³³² Город подлежал сдаче со всем имуще­ством, тогда как Салах ад-Дин должен был отпустить около 1500 пленных христиан, 100 или 200 из которых были названы поименно. Необходимо было передать Святой крест распятия и заплатить 200000 динаров. Если сравнить эту сумму с той, которая была названа при выводе христиан из Иерусалима в 1187 году и, вероятно, составляла 100000 или 220000 дина­ров, то она может показаться чрезвычайно высокой. Если же принять во внимание продолжительность осады и рассматри­вать эти деньги не только как выкуп, но и как возмещение военных расходов, то надо признать соразмерность выдвину­тых требований.³³³

Если исчислять стоимость айюбидского динара в 4 грамма золота, то вся сумма была эквивалентна 35000 марок³³⁴, поло­вина ее полагалась Ричарду, Это было не так уж много в сравнении с другой военной добычей Ричарда, и это обстоятельст­во необходимо принимать во внимание, рассматривая драму заложников. Впрочем, не следует забывать, сравнивая установ­ленные для свободного вывода населения из Иерусалима и Акки суммы, о совершенно различных ситуациях: в одном случае деньги были получены из города, в другом — должны были поступить извне. Когда речь идет о побочных обстоятельствах, одно из которых должно было оказаться решающим, в христи­анских и арабских источниках существует очень много разли­чий. Абу Шама и Ибн аль-Атир³³⁵ видят нарушение христиа­нами договора уже в том, что жителям Акки мешали свободно покидать город и сделали их заложниками доброй воли Салах ад-Дина. Естественно, мусульманская сторона рассчитывала, что в заложники возьмут отдельных лиц, а не большое число жителей. Оба автора, как и Баха ад-Дин,³³⁶ считали согласо­ванным,  что, покидая город, жители могут брать с собой деньги и личное имущество. То, что было обычным для одних и необычным для других, а также разногласия, вызванные отсутствием точности в определении условий договора, также могут объяснить совершенно различную в обоих лагерях оцен­ку перспектив, открывавшихся для жителей Акки в случае неуплаты Салах ад-Дином условленной суммы. Говден гово­рит, что их судьба оказалась в полной зависимости от «misericordia regum de vita et membris»* (* «Милосердия королей, которые были вольны казнить или мило­вать» (лат.).)³³⁷ — положение, которое не вызывало у христиан чувства сострадания, тогда как вышеупо­мянутые мусульманские источники усматривают вероломство Ричарда в том, что заложники были казнены, а не проданы в рабство, как якобы предусматривалось достигнутой договорен­ностью⁶¹⁰. Христианские источники вовсе не дискутируют по этому поводу, очевидно, не находя в этом случае предмета для дискуссий. Исключением является приближенный Конрада Сикард, если не принимать во внимание сообщения Эракла об альтернативном предложении Каракуша, которое вступало бы в силу в случае, если бы Салах ад-Дин категорически отверг договор о капитуляции: «nos remaindrons en vostre merci de faire de nos come de vos esclas»** (** «Предаемся Вашей милости и распоряжайтесь нами, как своими рабами» (старофр.).). К этому следует еще добавить, что, согласно тому же источнику, Филипп при первой встрече с делегацией Акки пообещал осажденным сохранить жизнь, если они сдадутся в плен «en sa merci»* (* «На милость победителя» (старофр.).).³³⁸ Но в разных версиях Эракла эти сведения не анализируется, и поэтому итальянец, соглашаясь с арабскими источниками, говорит о сознательном нарушении соглашения христианской стороной. Не получив обещанных денег, английский король «contra fas et licitum»** (** «Вопреки людским и высшим законам» (лат.).) приказал казнить пленных, которых, скорее, следовало бы пощадить и продать в рабство.³³⁹ Однако возникает вопрос, пришли ли короли к окончательному соглашению, что альтер­нативой смертной казни будет рабство, — ведь в отличие от Салах ад-Дина в их распоряжении не было рынка рабов — или это было сознательно двусмысленным поведением, аналогич­ным игре слов Ричарда о серебряных цепях Исаака, или же обвинение Ричарда в нарушении данного слова просто являет­ся следствием того, что роль посредника исполнял Конрад. Со слов Сикарда, по крайней мере, можно сделать вывод, что он, должно быть, заключил недвусмысленное соглашение, причем, вероятно, едва ли мог предвидеть, что в дальнейшем утратит всякую возможность участвовать в принятии общих решений. Так как ему, по-видимому, согласно тайному соглашению полагались комиссионные,³⁴⁰ — христианские источники ничего не знают об этом, — возможно, были и другие, неофици­альные договоренности. В итоге судьба заложников роковым для них образом оказалась связанной с конфликтом между Ричардом и Конрадом.

Полная путаница царит в христианских и арабских источ­никах о первоначально согласованном сроке выполнения взя­тых обязательств. Говден говорит о 40, а Itinerarium о 30 днях, но туг же сами себе противоречат, точную дату невозможно установить также из других источников. Все же одно не вызы­вает сомнения: срок платежа был передвинут на начало августа; согласно Баха ад-Дину, христианские князья согласи­лись, что обязательства будут выполняться в течение трех ме­сяцев. 6 августа, спустя 25 дней после взятия Акки, Ричард был уверен, что сделка еще может состояться, так как писал домой, что вместе с Аккой был возвращен и Святой крест.³⁴¹ На сороковой день после подписания договора о капитуляции, то есть 20 августа, заложники были казнены. Стало быть, за эти дни возможность договориться была потеряна.

В новейшей литературе Ричард осуждается почти всеми из-за казни заложников³⁴² — да и кто бы оправдывал резню? — но осуждение основывается на предположениях, не подтверждае­мых источниками, Так, нигде не ставится под сомнение, пря­мо или косвенно, «честность» Салах ад-Дина и его желание заплатить, в то время как Ричарда упрекают в том, что он не по­желал признать уважительными практические трудности при исполнении мусульманами своих обязательств; более того, он, соблюдая формальности, использовал возникшие при исполнении условий договора проблемы для того, чтобы, наказав одних, преподнести наглядный урок другим. Так, согласно Рансиману, полюбовное соглашение не состоялось³⁴³ потому, что Салах ад-Дин не смог выдать всех требуемых поименованных христиан, подробность, передаваемая Баха ад-Дином, который, однако, не придал ей значения. Далее мы слышим о том, что вследствие жестокости и глупости Ричарда больше не могло быть и речи о возврате Иерусалима (Груссэ, Ваас)³⁴⁴ — как будто бы Салах ад-Дин вообще имел подобные намерения — в жертву  были  принесены,   кроме ожидаемых денег, еще и пленные христиане и Святой крест. И когда Ваас замечает: «Вне всякого сомнения, это не только зверство и преступление, но и крупная политическая ошибка. Так как в глазах мусуль­ман европейцы стали виновны в этом массовом убийстве», — в его высказывании вновь чувствуется знакомое уже недоверие к политическим способностям Ричарда. Далее автор делает вывод, что это, «пожалуй, самый большой вред, когда-либо причиненный делу крестоносцев отдельным лицом из их соб­ственного лагеря».³⁴⁵ Так мы переносим свои представления о гуманности на вообще негуманное время. Наверняка, в лаге­ре Салах ад-Дина все были шокированы казнью заложников, но и там знали, что такое массовое уничтожение пленных: это подтверждают события после битвы под Хаттином, и после подобных трагедий политика всегда быстро возвращалась в свое обычное русло. Тем не менее наше современное сознание вправе подсказывать нам иную оценку; для истории крестово­го похода не столь важно, как для биографии Ричарда, более точное понимание обстоятельств, приведших к резне, следова­тельно, наше внимание должно еще ненадолго задержаться на деталях, которые они нам все-таки сообщают, но для совре­менников не таких уж важных.

Лучше всего оправдывает Ричарда, сам того не желая, Баха ад-Дин,³⁴⁶ сообщая о том, как Салах ад-Дин сразу же после продления срока платежа пожелал дальнейших изменений условий — так, после частичного исполнения обязательств должна быть освобождена большая часть пленных или обеспе­чена их будущая свобода христианскими заложниками, — этим подтверждается, что султан не был готов выполнить первона­чальные условия. Святой крест, 1600 христианских пленных и 100000 динаров были доставлены — и Имад ад-Дин, Абу Шама и Ибн аль-Атир подтверждают завершение всей подго­товки к их передаче,³⁴⁷ — но Салах ад-Дин ничего не переда­вал. Он настаивал на пересмотре гарантий соблюдения хри­стианами условий договора и не хотел выполнять обязательст­ва уже достигнутого соглашения, пойти на которое он был вынужден в силу необходимости. Арабские источники вовсе не скрывают того, что Салах ад-Дин не выполнил условий дого­вора, напротив, защищают его настойчивость в вопросе внесе­ния изменений в соглашение, считая это разумным актом. Баха ад-Дин пишет, что султан отказался выполнить требова­ния о передаче того, что подлежало оплате в первый срок, «зная, что, если он отдаст деньги, Святой крест и пленных, оставив соотечественников в руках врага, ничто не сможет защитить его от обмана». Изначально предполагалось коварство Ричарда. «Король... сделал бы то, что он намеревался сделать, — слышим мы комментарий к казни заложников, — даже если бы ему были переданы деньги и пленные христиане. Ибо так го­ворили впоследствии его собственные единоверцы».³⁴⁸

В связи с этим вспоминается, что Конрад позже по собст­венной инициативе начал переговоры с Салах ад-Дином, и Ричард был обвинен арабами в измене также и христианам,³⁴⁹ а именно, Исааку Кипрскому и Конраду во время пре­бывания под Аккой. Если мы нигде не читаем о том, что по­ведение Конрада истолковывалось как предательство по отно­шению к своему собственному лагерю, то это, конечно, указы­вает на существование осведомителя, сообщавшего мусульма­нам о внутренних раздорах христиан. Не уместно ли предпо­ложить, что предупреждение о предстоявшей измене вызвало крайнее недоверие к Ричарду со стороны партнера по перего­ворам и заставило его действовать соответствующим образом? Но чтобы утверждать подобное, недостаточно приведенных цитат. Арабские источники хотят оправдать Салах ад-Дина, поэтому, само собой разумеется, противнику приписывается намерение совершить предательство. Конечно же, столь же неправомерно утверждать, что Салах ад-Дин совсем не наме­ревался выполнять условия соглашения, а только искал пред­лог, чтобы свалить вину за срыв договора на противника. Тем не менее, достоверно известно, что в течение 40 дней не были даже частично выполнены обязательства, в то время как в христианском  войске с нетерпением ждали  прежде  всего  Святой крест, который, по словам Баха ад-Дина,³⁵⁰ был показан двум посланникам Ричарда. Правда также и то, что Ричард нахо­дился в двойном цейтноте: ему пора было начинать поход на юг, а также ввиду отъезда Филиппа готовиться к своему собст­венному возвращению домой. К тому же наличие большого количества пленных представляло угрозу безопасности — обстоя­тельство,   которое,  как допускает  Баха ад-Дин³⁵¹,  возможно, и побудило Ричарда к решительным действиям. Кроме Акки содержать их было больше негде, к тому же не хватало охран­ников, так что бегство пленных становилось обычным явлением. К тому же, необходимо было предотвратить ожидаемое вмеша­тельство внутреннего врага, — вполне реальное опасение, так как позже была предпринята попытка передать Акку во владе­ние Конраду. В этой ситуации, когда Ричарду нужно было быстро решить этот вопрос, Салах ад-Дин стремился выиграть время. Можно, по крайней мере, утверждать, что, поступая таким образом, он шел на очень большой риск.

Но время еще не пришло. Тогда как вновь освящались церкви, а купцы и банкиры итальянских приморских городов занимали свои кварталы, возник еще один внутренний кон­фликт. После 12 июля, дня ее взятая, Акка была разделена на два сектора, и прежнему христианскому населению были воз­вращены их дома взамен на обязательство расквартировать крестоносцев, которые, в зависимости от их принадлежности к войскуэ жили в английской или французской частях города. Короли договорились о том, чтобы разделом их добычи зани­мались рыцарские ордена, что и происходило, В качестве ре­зиденции Ричарду был отведен королевский дворец, и он пе­ребрался туда еще 21 июля, когда впервые вступил в город со своими дамами, Беренгарией, Иоанном и юной кипрской принцессой. Филипп расквартировался во дворце тамплиеров.

Значение рыцарских орденов в условиях борьбы за трон и столкновений между партиями все возрастало. Они одни играли роль уравновешивающего фактора, используя в вопросах иерархии и для достижения согласия свой авторитет, которому оба короля могли подчиняться без потери престижа⁵⁵². Так, мы узнаем о том, что формальности, связанные с передачей Акки во время ее капитуляции, были улажены в шатре там­плиеров.³⁵³ Близкие отношения гроссмейстера ордена иоаннитов Гарнье де Наблто с Ричардом имели значение уже в начале крестового похода. Судя по некоторым источникам³⁵⁴ к концу похода у Ричарда устанавливаются особые отношения и с там-плиерами: в их обществе и в их одеянии, как утверждают, он и начал свое полное опасностей возвращение домой. Именно тамплиерам он также первоначально собирался передать во владение остров Кипр. То, что гроссмейстером ордена был выбран Роберт Сабльский, доказывает возможности Ричарда в вопросах назначения на должности на христианском Востоке. Отношения с обоими орденами ничем не были омрачены,, и это опровергает утверждения о его несносном характере. Таким обра­зом, рыцарские ордена состояли с ним в близких отношениях, образуя противовес монферратскому клану. Прежде всего, они не только урегулировали раздел военной добычи между короля­ми, но также и утвердили его — а именно, исключив из него всех остальных участников похода. Сикард сообщает, что ко­роли выставили посты у ворот, которые под угрозой примене­ния силы не пускали в город никого, кроме своих. 19 июля, согласно Говдену, в чистом поле состоялась общевойсковая сходка тех, кого не допустили к разделу добычи. Протест был направлен против обоих королей, и оба дали невразумительный ответ. В популярных же изложениях в корыстолюбии упрекают только Ричарда. Как и в Мессине, французам удалось перело­жить вину за межнациональную напряженность, в чем были повинны и они, на Ричарда. Филипп уже готовился к отъезду, показывая всем, что он и сам пострадал от незаконного при­своения Ричардом его доли военной добычи, очевидно, поза­быв, что уже получил свою часть. Для Ансберта было несо­мненным то, что Ричард оставил всю добычу себе.³⁵⁵ Как, с одной стороны, понятно возмущение ветеранов Акки, недопущенных к разделу добычи, так, с другой, понятно стремле­ние взять под контроль рядовых крестоносцев, в среде кото­рых началось брожение. Ричард не считал необходимым ком­пенсировать затраченные усилия толпе ненадежных в смысле военной дисциплины солдат, готовых в любой момент перейти на сторону его противника. Учитывался только коэффициент полезного действия, а он определялся исключительно лояль­ностью. Участие в разделе добычи было поставлено в прямую зависимость от подчинения военной дисциплине. О примене­нии этого принципа речь вновь зашла в середине августа, ко­гда Ричард приказал выступать на Аскалон. В Gesta Говден сообщает, как в интернациональной армии не хватало лоша­дей, оружия и других жизненно необходимых вещей, и солда­ты роптали на Ричарда: «Он нам ничего не дает». Так как Фи­липпа уже не было, жаловались только на Ричарда.

Наглядным примером, раскрывающим сущность этих кон­фликтов, может служить ссора с Бабенбергом: Герцог Леопольд V Австрийский, находившийся в осаждавшей армии под Аккой с весны 1191 года, принимал участие в боях, как сооб­щает Ансберт, имея в своем подчинении 8 человек, и, следова­тельно, с военной точки зрения, не имел никакого значе­ния ³⁵⁶ Но, выдвигая свои притязания на военную добычу, он был не каким-нибудь недовольным участником боевых дейст­вий, а, как мы увидим, приверженцем Конрада Монферратского. Это позволяет понять, что причиной инцидента были не финансовые разногласия, а политические, возможно, даже сознательная провокация. Что же произошло? Если мы отбро­сим в сторону все вариации на эту тему, получается, что после взятия Акки Леопольд водрузил свой боевой вымпел³⁵⁷ на од­ном из зданий — и это, скорее всего, была не башня, а жилой дом, в котором он собирался расквартироваться. Люди Ричар­да сорвали его и бросили в сточную яму или втоптали в грязь, или обесчестили каким-то иным образом.³⁵⁸ Вскоре после этого происшествия Леопольд вернулся домой, так и не полу­чив удовлетворения. Его притязания на военную добычу были также отклонены, и только впоследствии в иных обстоятельст­вах и иным способом ему удалось восстановить свое право на добычу. Хотя эти события, о которых умалчивают английские источники, достаточно хорошо освещены, некоторые вопросы все же остаются открытыми.

Со слов, к сожалению, лишь поверхностно информирован­ного Отто Сен-Блазьенского, Ричард, когда увидел чужой бое­вой штандарт, прежде всего осведомился, кому он принадле­жит, и только узнав, что это знак Бабенберга, в приступе гнева отдал распоряжение поступить с ним надлежащим образом. В Gesta Гервасия рассказывается о шатре Леопольда, который тот разбил «in confinio regis Angliae»* (* «В секторе английского короля» (лат.).),³⁵⁹ то есть на границе лагеря Ричарда, поэтому он и был снесен. Эракл снова сооб­щает, что герцог занял дом в Акке и был выброшен оттуда маршалом английского короля. Английский маршал — Говден говорит о комиссии из 100 рыцарей, которую создал каждый из королей для решения частных вопросов раздела добычи, — мог действовать только в английском секторе города, и поэто­му встает вопрос, не сознательно ли Леопольд пошел на нару­шение прав Ричарда после раздела города, выдвигая требова­ния исключительно к нему. На чужой полевой знак во фран­цузской части Акки тот, конечно, не обратил бы внимания, но в своей он, вероятно, не желал терпеть сторонников Конрада, кем бы они ни были. Если бы речь шла только о деньгах, то конфликт возник бы и между Леопольдом и Филиппом, чему, однако, нет подтверждений. Этот случай использовался как доказательство национального предубеждения Ричарда по от­ношению к германцам вообще. «Richardus rex suspectam semper habens virtutem Alamannorum»* (* «Король Ричард всегда относился с подозрением к доблестным гер­манцам» (лат.).) — он никогда не доверял гер­манской добродетели, сообщит «Кельнская хроника»,³⁶⁰ а поз­же и сам император_; как говорят, обвинил его в том, что он всегда обделял германцев.³⁶¹ Однако источники приводят не­достаточно доказательств, хотя вновь о германце в окружении Ричарда мы услышим только в связи с битвой под Яффой, им был его знаменосец. Накала политических страстей герман­ские источники, видимо, не понимали. Если верить Айсбер­гу, у Ричарда был совершенно несносный характер; он пре­зирал французского короля, вовсе не уважал маркграфа Кон­рада и смотрел на светлейшего герцога Австрийского «pro abiecto»** (** «Презрительно» (лат.).)³⁶². Но все это свидетельствует лишь о том, что Ри­чард просто не любил своих врагов.

Свой несомненно упрямый и «высокомерный» характер Ричард, похоже, успел показать дважды за время пребывания под Аккой: во-первых, он не согласился предоставить врагу легкие условия капитуляции, во-вторых, обошелся с австрий­ским герцогом pro abiecto. С политической точки зрения обе ситуации были схожи и позволяли ему действовать подобным образом. В то время герцог австрийский был не слишком зна­чительной фигурой, а гарнизон Акки, не имея базы для пере­говоров, был просто вынужден принять предлагаемые условия; кроме того, великодушие по отношению к нему пошло бы исключительно во вред Ричарду. Можно также сказать, что, обращаясь с Леопольдом и заложниками в соответствии со сложившимися обстоятельствами, он дал выход своей недю­жинной агрессивности, потенциал которой, конечно, был огромен. При этом не важно, произошло это в «multum iratus»*** (*** Здесь: «порыв гнева» (лат.).) или нет. Эпитеты хронистов не дают нам права, вос­создавая образ Ричарда, отказаться от поиска наиболее показа­тельных ситуаций и «анализа поведения». Кроме того, приступ королевского гнева мог быть просто очень эффективным сред­ством запугивания, и, согласно Коггесхэйлу, можно предположить, что Ричард и впоследствии целенаправленно инсцениро­вал порывы ярости.³⁶³ Если же приравнять multum iratus к необузданной спонтанности, то следует также предположить и целый ряд других качеств, включая и то_э что им можно было манипулировать. Однако поведение Ричарда по отношению к Конраду доказывает, что его нельзя было заставить реагиро­вать тем или иным образом. Хотя тот выступал против него как враг, совершенно не склонный к компромиссам, — и по мнению Филиппа, себе во вред, — Ричард мог поступать ра­ционально. Он принимал во внимание политическое значение противника и его силу причинять зло.

В споре за трон Филипп безоговорочно признал маркграфа своим кандидатом. В результате анжуйским протеже становит­ся Гвидо. С прибытием Ричарда в Акку начались поиски вы­хода из затруднительного положения. Вскоре после 8 июня было решено, что доходы королевства, в тот момент ограни­ченные рыночными, судебными и портовыми сборами в Акке, должны поступать тамплиерам и рыцарям ордена иоаннитов до выяснения, кто из претендентов одержал победу. Таким образом, было найдено удобное половинчатое решение, позво­лявшее одновременно решать актуальные вопросы и отложить решение основного вопроса на будущее. Чаша весов, до этого момента клонившаяся в пользу Конрада, снова вернулась в горизонтальное положение. Гвидо по всем правилам обра­тился с иском в «curia regum»* (* «Королевский суд» (лат.).), его брат, Готфрид, обвинил Конрада в государственной измене и вызвал на поединок. Но так как тот отклонил вызов и бесславно отступил, Гвидо теперь пустился за ним вдогонку в пропагандистской войне. Но это был не боле чем формальный шахматный ход, так как Ричард не настаивал на борьбе как средстве решения проблемы, ско­рее опасался заставить Конрада остаться. Никто не послал за ним, чтобы избежать народного волнения, пишет Говден. Но сдержанность не помешала новости о том, как Конрад бежал в Тир от гнева Ричарда, дойти до лагеря Салах ад-Дина³⁶⁴ Из Тира Конрад был тотчас же возвращен Филиппом и выступил в роли посредника в переговорах с мусульманами. Если Ричард и не доверял ему, то, в конце кондов, молча согласился с этим, приняв выторгованные условия капитуляции.

Когда Филипп 22 июля объявил о своем отъезде домой, можно было ожидать, что Конрад больше не будет иметь ни­каких шансов, в то время как для Гвидо, казалось, наступил звездный час. Однако Ричард согласился на проведение встре­чи, на которой, как говорит Говден, 27 и 28 июля должен был еше раз рассматриваться вопрос о притязании на трон Гвидо и Конрада. При этом в неотложности ее проведения был заин­тересован только Конрад. Находясь в тяжелом положении, он получил совет от Филиппа помириться с Ричардом. «Реr соnsilium regis Franciae»* (* «По совету французского короля» (лат.).) отправляется он в путь, чтобы просить прошения у Ричарда за свое прежнее поведение. Легко пред­положить, чего ожидала противоположная сторона от колено­преклонения Конрада. Что бы Ричард ни сделал, было бы ему не на пользу: если бы он не поддержал Гвидо, это дискредити­ровало бы его в собственном лагере как властителя, служба которому никак не вознаграждалась. Вероятнее было, что все останется по-старому. Тогда Конрад мог считать законными все свои будущие инициативы, и это также доказывало, что не имело смысла покорностью успокаивать гнев Ричарда, Но вместо ожидаемого определенного решения появился компро­мисс. Он, главным образом, учитывал ситуацию, в которой оказался Ричард, не позволивший поймать себя в ловчую сеть и поставить перед дилеммой «либо — либо». Компромисс вы­глядел следующим образом: Гвидо должен был оставаться ко­ролем, так как он им был, но в случае появления у него детей при новом вступлении в брак, они бы лишались права насле­дования; более того, оно переходило к Конраду и Изабелле и их потомкам. При жизни обоих претендентов, доходы коро­левства должны были делиться между ними. Во владение Кон­раду передавался Тир, а также были обещаны Сид и Бейрут, которые, однако, еще предстояло отвоевать, тем самым его положение на севере страны значительно усиливалось. Это решение было принято в присутствии обоих королей и пред­водителей войска после того, как еще раз были выслушаны кандидаты, и те дали клятву уважать это решение. Но так как Ричард должен  был с помощью военной  силы  воплотить в жизнь признанные здесь права, он, вероятно, позаботился о том, чтобы его воля нашла свое отражение в этом соглаше­нии. В данной ситуации уступок от противоположной стороны не добивались силой» следовательно, ее согласие было добро­вольным. Но компромисс не устраивал Конрада.

Конечно, он едва ли подходил в качестве окончательного решения. Но так как само королевство еще не было восстанов­лено в политическом смысле, и ситуация все время менялась, то такое решение еще не было объективно необходимым. Отсутствие терпения у кандидатов, или у одного из них, вероят­но, вынудило бы к принятию конфиденциального соглашения. Для Ричарда же приоритетным было объединение всех сил для крестового похода. Участвуя в нем, претенденты на трон могли показать себя на деле. Конраду дали понять, что Ричард не рассматривает его как своего непримиримого врага, более то­го, за ним признавалось положение, дающее ему возможность в будущем отказаться от этого компромисса. Подобное реше­ние в конце крестового похода имело бы плохие последствия, но это было не последнее слово Ричарда, а первое. При веде­нии им дальнейших переговоров с Салах ад-Дином права Гви­до на королевство не играло больше никакой роли.

29 июля Филипп передал Конраду свою часть Акки, что, согласно Chronica Говдена, равнялось половине города,³⁶⁵ до этого, как раз перед упоминавшейся конференциейполовину Кипра. 31 июля в обществе Конрада он отправляется в , он, как говорят, еще раз потребовал себе Тирпервый установ­ленный срок исполнения Салах ад-Дином условий , прихватив с собой свою часть заложников. Так как приближался договорабертом Уолтером, чтобы вернуть французскую часть заложни­ков в , то 5 августа Ричард посылает в Тир делегацию во главе с Хью­расположение войскаврага продлить срок внесения выкупа. Неза­долго до этого в Тир . В этой ситуации он согласился с предложением отправился посланник чтобы также и с ним провести переговоры о заложниках.³⁶⁶ Но Салах ад-Дина с подарками для французского короля, он залож­ников он передал Конраду на сохранение («in custodiaне застал Филип­па. Для того крестовый поход уже закончился. Своих лийского короля, и поэтому не должен их ему возвращать. Он »). Кон­рад был вправе утверждать, что он не получал пленных от анг­отказался присоединиться к войскурядом с Ричардом он считал слишком большим риском для , и мы снова слышим о том, что находиться себясотрудничать с Ричардом. Конрад больше не участвовал в боевых . Стало ясно, что он бойкотирует компромиссное решение и не будет действияхРичарда. В дальнейшем он блокировал его в политическом и военном , но все еще был готов захватить в конце часть завоеваний отношении икоторой сам постоянно стремился: ведь если бы действия Ричарда не были , таким образом, препятствовал достижению це­ли, к успешнымиЭтот факт показывает предел прослав­ленной хитрости Конрада и то, что он, , то ему, вероятно, достался бы только титул короля. несмотря на всю свою пронырливость и ловкостьполитиком-реалистом пер­вой величины., не был

Французский историк крестовых походов Груссэ сожалеет об отъезде Филиппа: его способности, самообладание и муд­рость были бы очень нужны крестоносцам.³⁶⁷ Но на это можно посмотреть и с другой стороны: уезжая, Филипп успел подло­жить мину, которая вскоре должна была взорваться. В соответ­ствии с соглашением о крестовом походе, содержание которо­го Говден датирует 13 января 1190 года, в случае смерти одно­го из королей в Святой Земле, средства умершего переходили к другому для продолжения крестового похода. Нельзя было ожидать, что в сложившейся ситуации сохранится дух согла­шения и его целесообразность. Конечно, французский король не умер, и, следовательно, Ричард должен был также согла­ситься с тем, что Филипп оставлял свои деньги и армию гер­цогу Бургундскому, а не ему. Но в то же время, передавая Конраду одну из важных частей своего имущества, заложни­ков, он сознательно давал врагу Ричарда средства, которые тот мог применить против него. Ссылка на принятый сообща компромисс, предусматривавший раздел доходов страны между Гвидо и Конрадом, не может послужить оправданием этому. Эти действия были бы оправданы только как компенсация, если бы Ричард свои приобретения точно так же передал Гви­до, но тот не сделал этого ни до того, ни после. Раздел дохо­дов предполагал, конечно, и участие в крестовом походе. Пре­жде всего благодаря этому маневру был заменен один из парт­неров по договору с гарнизоном Акки, а, соответственно, и с Салах ад-Дином, и его место занял посредник, участвовавший в подготовке этого соглашения. Ричард, должно быть, опасал­ся, что Салах ад-Дин выполнит условия договора, в то время как он сам будет не в состоянии освободить заложников. То­гда его положение было бы сильно подорвано внутренними недругами, Конрад, не имевший крупных военных сил, но с заложниками в качестве козырной карты, мог выступать как равный ему и самостоятельно начать переговоры с Салах ад-Дином. Хотя, как сообщает Говден, французское право собст­венности на заложников сохранялось (custodia) — и здесь мы должны верить ему, а не Амбруазу-Itinerarium, потому что эти источники, напротив, подчеркивают большое значение выкупа для французской военной казны, а также потому, что после­дующие события созвучны с этим мнением, — однако полити­ческое значение перевода заложников не было главным: с по­литической точки зрения герцогу Бургундскому заложники были не нужны, следовательно, он мог оставить их в распоря­жении Конрада, чтобы потом когда-нибудь получить от него выкуп или денежное вознаграждение за них.

Ричард твердо решил не оставлять Конраду заложников и не начинать свой поход с подобной политической заклад­ной. Он объявил, что сам пойдет на Тир, чтобы получить за­ложников, и в этой ситуации в качестве посредника вмешался герцог Бургундский. Он, вероятно, объяснил Конраду, что придуманный с Филиппом план может дорого ему обойтись. Если бы Ричард действительно пришел в Тир, это могло бы означать для Конрада потерю города и власти, произошло бы действительно то, чего боялись, или точнее — сделали вид, что боялись. Конрад, получив заложников, был подготовлен к очередной провокации, как и противники Ричарда в преды­дущих случаях. Но даже принимая во внимание связанный с этим риск для Конрада, это, пожалуй, еще слишком без­обидная трактовка действий Филиппа, если предположить, что крестовый поход был нужен ему только для того, чтобы по­мочь маркграфу Монферратскому — в большой или малой стране — стать королем.

8 августа Гуго Бургундский отправился в путь, 12 августа он с заложниками вернулся в Акку, В это время Салах ад-Дин старается оттянуть срок уплаты выкупа. Согласно Амбруазу и Itinerarium на военном собрании Ричард поднимает вопрос о том, как в конце концов поступить с заложниками, и даже у герцога Бургундского не находится никаких возражений про­тив их смертной казни. Но можно верить сообщению Баха ад-Дина, относящемуся к более позднему времени, в котором христианский пленный говорит: только Ричард требовал казни заложников.³⁶⁸ После того как герцог Бургундский согласился, тотчас возникла новая проблема, так как Ричард, пожалуй, мог отказаться от денег, в то время как для французской армии очень скоро встал вопрос о финансировании, однако сейчас мы не будем рассматривать этот конфликт.

Осветив, таким образом, в меру наших возможностей путь, приведший к массовой казни заложников, теперь мы можем отважиться на краткий психологический портрет ее инициато­ра. Насилие в середине того века было повсеместным и могло быть центральной темой в биографии каждого завоевателя. Нас же больше интересуют обстоятельства, характеризующие личность, а также различие между актами насилия. Важным отличительным признаком является то, что жертвы не были простыми пленными, а заложниками. К тому же речь шла не о всем гарнизоне или населении Акки³⁶⁹ — короли задержа­ли только самых знатных и богатых. Отпускали тех, кто пере­ходил в христианскую веру, пока фиктивный переход в другую веру не стал настолько явно использоваться как возможность бегства, что его запретили, В конце концов, перед казнью пощадили самую платежеспособную элиту, в том числе и комен­дантов, так как сохранилась надежда получить за них выкуп в порядке частных соглашений. Точно так же, вероятно, ушли все бедные, то есть большая часть населения. Так, Ибн-алъ-Атир говорит: «Отпускали только обозных слуг, бедняков и курдов, и, вообще, людей незначительных»,³⁷⁰ следователь­но, людей, смерть которых не могла произвести никакого впе­чатления на противника, Таким образом, казнить должны были, прежде всего, представителей среднего слоя общества: тех, чьи родственники могли добиться аудиенции у султана, Об их коли­честве наиболее правдоподобно говорится в письме Ричарда, и это число, в отличие от других сообщений, подтверждает Баха ад-Дин,³⁷³

1 октября 1191 года Ричард пишет аббату Клевро и инфор­мирует его, среди прочего, также и об условиях капитуляции Акки. Дальше мы читаем: «Sed³⁷² еоdem fermino exspirato, et pactione quam pepigerat penitus informata, de Sarracenis, quos in custodia habimus, circa duo millia et sexcentos, sicut decuit, fecimus exspirare»* (* «И согласно заключенному договору, о котором я тебя уже инфор­мировал, из сарацинов, находящихся у нас под стражей, примерно две тысячи шестьсот, среди которых не было женщин, были выведены за город и нами умерщвлены» (лат.).).

Теперь мы можем установить, чем не была массовая казнь. Это не была допущенная командованием спонтаннная массо­вая акция, как при взятии Иерусалима во время первого кре­стового похода, так же мало она была похожа на акт террора, вызванного лишь припадком гнева Ричарда, — как это желают представить некоторое источники.³⁷³ Уже наличие соглашения с герцогом Бургундским во многом ставит под сомнение спонтанность его действий. Да и на проведение пе­реговоров о выкупе пленных были затрачены определенные усилия и время. Достойно внимания также отсутствие какого-либо указания на религиозные мотивы этих действий, а ведь письмо было адресовано духовному лицу. К тому же нет ника­ких оснований полагать, что с христианскими заложниками поступили бы по-другому. Следовательно, религиозный фана­тизм, как мотив, отпадает. Для Ричарда оправданием служила ссылка на «уместность»: «secut decuit» — как подобает, — по­следовал ответ на нарушение соглашения. Сознание несправед­ливости отсутствовало. Христианская сторона — Ричард — не чув­ствовала себя, с точки зрения гуманности, ответственной за заложников. По мнению Амбруаза-Itinerarium, только Салах ад-Дин виновен был в массовой казни: он пожертвовал врагу храбрых защитников Акки. Карать подданных за вину их гос­подина с тем, чтобы предостеречь его на будущее, это отвеча­ло общей военной логике и было жестоким военным право­судием; и лицемерно утверждать, что когда-либо существовал другой военный принцип.

То, что в письме Ричарда фигурирует как «fecimus exspirare»* (* «Нами умерщвлены» (лат.).), происходило следующим образом: 2600 заложников были выведены за город, где на глазах у вражеского передово­го отряда христианское войско с копьями и мечами бросилось на связанных людей. При всем принципиальном одобрении, источники разнятся в эмоциональной оценке события. Так, ликующий Хаймар Монах³⁷⁴ тем не менее не скрывает своего отвращения к бойне. Говден оправдывает массовую резню как ответную меру за предшествующее — скорее, вымышленное — убийство христианских пленных Салах ад-Дином.

По другому поводу мы еще вернемся к вопросу о том, на­сколько «милость», «сочувствие» или диктуемое нормами по­ведение были присущи характеру Ричарда и что могло бы его остановить. Конечно, следует выделить такую важную черту характера, как беспощадность, суровость, которая, не прояв­ляясь в особой жестокости, находила свое выражение в презрении к жизни окружавших его рядовых людей. Эта черта является одним, причем не субъективным фактором, послужившим причиной его смерти. Другой, индивидуальный фактор – это безрассудство, проявившееся при определенных обстоятельствах. Своеобразное безразличие к жизни, в том числе и к своей собственной. Его судьба была решена во время оса­ды другой крепости, гарнизон которой оказался в таком же положении, что и защитники Акки. Сюжет, ускользнувший от трагиков классической эпохи: королевской заносчивости дает отпор случайно появившийся на сцене персонаж.

Займемся теперь отъездом Филиппа и его возвращением домой. 20 августа 1191 года Ричард пускает пробный шар: он предложил, чтобы они с Филиппом взяли на себя обязательст­во не покидать Святую Землю три года. Филипп отказался и через два дня объявил о своем намерении вернуться домой. При этом он счел необходимым просить согласия у Ричарда, так как у него с ним был договор. Ричард не скрывал своего мнения об отъезде, но, в конце концов, согласился расторгнуть союз на основании формального договора. В качестве официаль­ной причины Филипп привел свою болезнь и нездоровый климат: он боялся, что умрет, если задержится, Это вызвало возмущение в лагере даже в рядах его сторонников, так как кто не страдал от изнурения и не находился под постоянной угрозой смерти? Сикард Кремонский, которого трудно заподозрить в симпати­ях к Ричарду, сообщает, как все ужасно ругали Филиппа, ко­гда тот уезжал ³⁷⁵ Важно установить царившее в то время в лагере настроение, потому что позже мы столкнемся с отно­сящимися к этому времени слухами, и это подтверждает, что речь в них идет о более поздних вымыслах.

Представительная группа нефранцузских хронистов³⁷⁶ пола­гала, что заглянула в карты Филиппа, утверждая, что истинной причиной его возвращения было желание уладить проблему, связанную с фландрским леном. Он должен был снова пере­дать его, а кроме этого, в качестве наследства получить во владение Артуа, часть Фландрии, граничащую с северо-вос­точной Нормандией. Ричард не верил, что Филипп только из-за этого поспешил домой, и передал на родину распоряжение принять оборонительные меры.³⁷⁷ Свое согласие на отъезд Филиппа он поставил в зависимость от принесения присяги, гарантирующей безопасность, Итак, Филипп дал присягу, что в течение 40 дней после своего возвращения не будет нападать на владения Ричарда. И последний получил преимущество в пропагандистской кампании. Филиппу не оставалось ничего другого. Он предпочел не вызывать слишком большой подоз­рительности у своего компаньона и создать видимость друже­ской атмосферы при расставании. Филиппу пришлось при­знать при прощании, что они больше не были ничего должны друг другу, — помолвка с Алисой также была расторгнута дого­вором, — и это означало, что предстояло теперь решить поли­тико-стратегическую проблему: как Ричард, находясь от него на расстоянии, равном ширине всего открытого европейцами мира, мог бы предоставить ему повод для задуманной войны. И на этой почве скудных возможностей расцвели вскоре дико­винные цветы клеветы. Слухами, плодящимися с тех пор с неимоверной быстротой, мы еще займемся, несмотря на свою распознаваемость, они достигли своей цели: основные упомя­нутые обвинения еще столетия будут висеть на Ричарде, тогда же они окончательно потопили в злобе и без того неприязнен­ные отношения между королями. Считалось, что в конце сво­ей жизни Ричард несколько лет не причащался, потому что требуемая для этого обряда готовность к примирению с врага­ми была несовместима с его ненавистью к Филиппу.³⁷⁸

Благодаря быстрому завершению осады Акки опасения Фи­липпа  пропустить  из-за  непредвиденных действий Ричарда в Мессине и на Кипре наиболее благоприятное для морепла­вания время года для возвращения домой оказались напрас­ными. Возвращался он вдоль побережья Малой Азии, через Корфу и Италию, и на Рождество мы встречаем его целым и невредимым в Фонтенбло. Многие вернулись вместе с ним, его сопровождал также наш магистр Говден, который, за не­имением более интересных событий и фактов, описал все мес­та, где король останавливался в пути. Следовательно, можно предположить, что он правдиво описывает пребывание Фи­липпа в Риме. От него мы узнаем, что Филипп выдвинул серь­езные обвинения против Ричарда перед папой и коллегией кардиналов. Как это сообщается в уже упоминавшемся письме Иннокентия от 1198 года, Филипп возлагает на него ответст­венность — из-за его заносчивости и высокомерия — за то, что он сам, Филипп, нарушил свое клятвенное обещание уча­стия в крестовом походе.³⁷⁹ Подбор косвенных улик, изобли­чающих заносчивость и высокомерие Ричарда, уже разоблачает цель: снять с него самого, Филиппа, обвинение в преждевре­менном возвращении домой. Нерешенным остается вопрос, хотел ли он, как утверждает Говден, освободить себя от дан­ной Ричарду присяги, гарантирующей безопасность его владе­ний. Перед крестовым походом Ричард передал свои земли под защиту церкви,³⁸⁰ во всяком случае, Целестин III не был настроен поощрять Филиппа к войне. Но во время восьми­дневного почетного пребывания в Риме тот добился, чтобы папа признал его обет участия в крестовом походе выполнен­ным. Ему также удалось, по крайней мере, вызвать сомнения по поводу доли добычи его еще находившегося в Святой Зем­ле противника и нейтрализовать церковь. Быть может, ему гакже посчастливилось добиться назначения неофициальной церковной миссии на следующий год. После посещения ду­ховного главы христианского мира Филиппу удалось еще, по­сле первоначальных разногласий, встретиться со светским гла­вой. В конце ноября—начале декабря он встречается в Милане с императором Генрихом VI.³⁸¹ Главное подтверждение этому мы находим у Ансберта, который замечает и  пребывание Фи­липпа в Риме, тем самым обнаруживая свою хорошую осве­домленность в дорожной дипломатии французского короля; не случайно в качестве основной причины возвращения домой он приводит выдвинутые Филиппом перед папой обвинения про­тив Ричарда. Говден в своей хронике обобщает результаты переговоров между Генрихом VI и Филиппом следующим об­разом: «Тогда французский король уговаривал римского импе­ратора взять в плен короля Англии, если тот будет возвращаться через его страну».³⁸² Каким образом Филипп повлиял на намерения Генриха, мы, конечно, не можем знать, ясно толь­ко, что список промахов Ричарда, должно быть, увеличился, особенно за счет допущенных в Сицилии. Впрочем, Генрих мог отлично воспользоваться клеветнической кампанией Фи­липпа.

После такой подготовки на международном уровне Филипп взялся за medias res* (* Главные дела (лат.).). В январе 1192 года он организовывает встречу с сенешалем Нормандии Вильгельмом Фитц Радульфом и другими нормандскими баронами и предъявляет им «хирограф»³⁸³ своего договора с Ричардом в Мессине. На ос­новании сделанных в мнимо документальном тексте уступок Филипп требовал выдачи Алисы, Жизора и нормандского Вексена, а также Ю и Омаль. Рассматривая Мессинский договор, мы уже показали, что все эти якобы отказы Ричарда в пользу Филиппа не что иное, как грубая фальсификация. Так как сенешаль не получал соответствующего распоряжения от Ри­чарда, то требования Филиппа были отклонены, и тот покинул встречу, угрожая войной.

Филипп сделал следующий шаг, пригласив Иоанна прие­хать к нему во Францию и предложив ему, женатому на на­следнице Глостерской, как и следовало ожидать, вместе с ру­кой Алисы принять от него в качестве лена все континенталь­ные владения Плантагенетов. Но королеве-матери и Вальтеру Руанскому удалось удержать уже собравшегося в дорогу Иоан­на, пригрозив ему конфискацией его английского лена, если он поедет к Филиппу, — щедрое наделение Иоанна поместья­ми в Англии оказалось хорошим средством давления на него.

В 1192 году Филипп делает третью попытку использовать сложившиеся обстоятельства — начинает военное вторжение в Нормандию. Но его дворяне отказались идти вместе с ним, мотивировав свое нежелание тем, что они поклялись не под­нимать оружие против Ричарда, пока тот находится в кресто­вом походе.

К напрасным усилиям и уловкам, направленным на то, чтобы с помощью других покорить Нормандию, можно отне­сти и сомнительную миссию двух папских легатов в Норман­дию в начале 1192 года. Ее следует рассматривать в связи с замешательством, царившим на папском дворе из-за не со­всем понятных причин смены власти в Англии. Мы должны вспомнить о том, что возвращение Филиппа совпало по вре­мени со стабилизирующим обстановку в Англии освобождением от должности Уолтером Руанским Лоншана. Папе Целести­ну, который старался соблюдать интересы Ричарда, не давали покоя миссии Лоншана и Уолтера, и каждая ссылалась на подлинную волю Ричарда, так что только его специальные посланники из Святой Земли должны были прояснить, что смещение ставшего уже ненужным Лоншана было волей коро­ля.³⁸⁴ До того как это выяснилось, отправка папских легатов для примирения бывшего и нового верховных юстициариев могла расцениваться как жест доброй воли по отношению к Ричарду. Девиз утверждает, что тайным инспиратором этой якобы заботящейся о примирении делегации был Филипп, который, верно, мог воспользоваться случаем для проявления инициативы за спиной пожилого папы во время своего пребы­вания в Риме. Во всяком случае, бросается в глаза, что легаты, требовавшие доступа в Жизор и Руан, стремились к тому же, что и Филипп. Так как сенешаль не дал разрешения — уже с 1189 года было известно, что Ричард не хотел никакого вме­шательства легатов, — один из кардиналов, епископ Октавиан Остийский,³⁸⁵ прибег к жестким мерам: непокорившийся Фи­липпу Фитц Радульф был вместе со своими сторонниками отлучен от церкви и — плохая дестабилизирующая мера, кото­рая могла создать хорошую питательную почву для государст­венного переворота — на всю Нормандию был наложен интер­дикт; призванный в качестве посредника епископ Гуго дю Пюисэ Данхемский встретил легатов в Париже, но ничего не добился, поэтому требовалось вмешательство папы, для того чтобы отменить церковные меры наказания.

В конце 1192 года Ричард окончил свой крестовый поход, а Филипп во время его отсутствия не сумел воспользоваться представившимся ему шансом. Казалось, впустую были рас­трачены многолетние политические усилия. Интриги Филиппа навредили крестовому походу, но все усилия оказались на­прасными: ему не удалось решить поставленную задачу — вы­бить Ричарда из седла. Так, эффективности назначенной Ри­чардом администрации он мог противопоставить лишь свои собственные неэффективные подножки. Правда, он пустил в ход столько средств, что одно из них принесло желаемый результат. Благодаря счастливому случаю Ричард попал в плен на чужой территории, тем самым дал Филиппу в 1193 году еще раз, как ему, должно быть, казалось, шанс всей его жизни. Но мы пока возвращаемся назад в Святую Землю к Ричарду и к фран­цузской верхушке армии, которые, следуя указаниям Филиппа, продолжали в союзе с Конрадом Монферратским политику защиты французских интересов.

ПОХОД НА ЮГ

Полководец

22 августа 1191 года в качестве общепризнанного главноко­мандующего объединенной армией крестоносцев Ричард по­кидает Акку и, следуя вдоль побережья,, 10 сентября выходит к Яффе_э расположенной примерно в 100 километрах южнее. Стояла невыносимая жара и местность была труднопроходима, к тому же без конца досаждал неприятель, поэтому продвига­лись медленно, делая длительные, иной раз на целый день, привалы. Войска Салах ад-Дина неотступно следовали за хри­стианской армией по близлежащим, протянувшимся по взмо­рью холмам. Крестоносцы были готовы к сражению, но стара­лись его избежать, так как это не отвечало их интересам, Его должен был дать Салах ад-Дин, коль скоро ему по-другому не удалось сорвать очевидный замысел противника — завоевать надежный плацдарм на побережье для наступления на Иеруса­лим. Непосредственной целью Ричарда был Аскалон. Это были южные ворота Иерусалима, тогда как Яффа — была северными. Надо сказать, первоначально Ричард намеревался проникнуть гораздо дальше на юг, чем получилось на самом деле.

Завоевание побережья происходило без боя. После падения Акки и вести о гибели ее гарнизона защитники крепостей утратили волю к сопротивлению. Хайфа и Кесария были сда­ны, и их окрестности опустошены в соответствии с тактикой выжженной земли. Незамедлительными последствиями оказа­лись нехватка и дороговизна продовольствия. Чтобы пресечь безудержный рост цен на мясо, Ричард распорядился выдавать каждому, кто не станет продавать убитую лошадь, а сдаст ее, взамен новую. Запас лошадей пока позволял ему такую рос­кошь, тем более что подобная мера способствовала улучшению санитарных условий и профилактике эпидемических заболева­ний. Основная тяжесть перехода ложилась на плечи пехотин­цев. Закованные в латы и обремененные тяжелой ношей — помимо всего прочего, они были вынуждены носить при себе огромное количество стрел — из-за полчищ москитов и таран­тулов они и по ночам не могли найти себе покоя. И тем не менее, они упорно и не размыкая рядов шли вперед. Пехоте Ричард уделял особое внимание. Это был тот оборонительный элемент, без которого чудо-оружие франков, кавалерия, яв­лявшаяся наступательным элементом, вообще не могла быть использована. И шагали, прикрывая фланги, арбалетчики и лучники, разделенные на две колонны, попеременно меняясь местами, — одна двигалась, отдыхая на ходу, в обозе со сторо­ны моря, пока ее не сменяла другая, державшая на дистанции наседавшего противника. Стрелковое оружие крестоносцев, и в первую очередь, короткие стрелы арбалетов, наводивших ужас на врага, были намного эффективнее стрел турецких всадников, облаченных к тому же в легкие доспехи. И хотя кольчуга неплохо защищала конников, стрелы безжа­лостно косили под ними лошадей, которые ввиду их особой важности в бою служили первоочередной целью. Для двигав­шейся посредине конницы Ричарда, защищенной с одной стороны морем и флотом, а с другой - в высшей степени бое­способной пехотой, главной опасностью на марше был вовсе не неприятель, а жара. Путь на юг был «обильно полит потом и усеян трупами наших товарищей», писал Ричард ³⁸⁶ об этом марш-броске. Больных он приказал переправлять на корабли, которые перевозили их до следующего места привала. И еше одна из многочисленных функций флота состояла в том, что­бы перевшить из Акки отставших, которые все-таки, нако­нец, вспомнили что приплыли в Святую Землю вовсе не ради восточного комфорта. Темп, безусловно, задавала пехота, так что о том, чтобы двигаться быстрее, не могло быть и речи. Организация, как и тактическое взаимодействие оборонитель­ных и наступательных сил были образцовыми. Каждая из трех колонн - авангард, арьергард и центр — не только представляли собой завершенное целое, которое могло самостоятельно дей­ствовать, но и все войско на всю глубину действовало как единый организм. Если не считать одного неприятного случая в самом начале перехода, когда арьергард под началом герцога Бургундского отстал и его чуть было не отсекли от главных сил, все части армии держались вместе, причем настолько плотно, что, по утверждению Амбруаза, яблоку негде было упасть. В минуты опасности, например при отставании арьер­гарда, положение спасала конная элита армии под предводи­тельством самого Ричарда или его французского недруга де Баррэ, который в подобных ситуациях неоднократно доказы­вал полезность своего присутствия в рядах крестоносцев. По восточной традиции Салах ад-Дин не переставая обстреливал армию Ричарда, не теряя надежды вывести рыцарей из равно­весия и спровоцировать их на вылазку, Ему очень хотелось, чтобы рыцари сами прорвали железную стену пехоты и устре­мились на докучливых стрелков. Бросившись врассыпную, те бы без труда увели в сторону преследователей, а в образовавшиеся бреши в обороне христиан он бы тут же бросил свои ударные отряды, которые бы реализовали свое численное пре­имущество. Таким образом теоретический вопрос о том, насколько реально было в подобных условиях соблюсти дис­циплину и не поддаться на провокации, для крестоносцев превратился в вопрос жизни и смерти. Особенно внимательно приходилось следить за тем, чтобы не допустить опасного поредения фланга со стороны неприятеля, что ввиду растянуто­сти колонны вполне могло случиться. С трех сторон: с фланга, спереди, там где шли тамплиеры, и с тыла налетала турецкая конница. Выпустив по крестоносцам весь запас своих стрел, они отступали, но на их место тут же накатывала новая волна, чтобы дать свой залп и немедленно отхлынуть назад. Больше всех доставалось, естественно, арьергарду — его одновременно атаковали и с фланга и с тыла. И поэтому, кроме иоаннитов, туда посылали еще и отличавшихся боевой доблестью францу­зов. Именно в связи с этим береговым походом мы узнаем впервые те знаменитые имена, которые затем будут мелькать все чаще и чаще: кроме Ричарда, чаще других, пожалуй, упо­минается юный граф Лейчестерский. Отличились и некоторые французские рыцари, но среди покрывших себя славой героев не сыскать короля Гвидо. И в армии Ричарда ему не довелось сыграть сколько-нибудь значительную роль. Попав под шквальный обстрел в Арсуфском лесу, Ричард вскоре после этого построил свое войско в боевой порядок и вместе с гер­цогом Бургундским гарцевал перед фронтом, а герцог Шам­панский пытался организовать оборону флангов, что было крайне сложно. Гвидо же маршировал среди оставшихся ему верных войск Святой Земли и родных пуатунцев, и лишь по­сле поворота в сторону гор отважился вступить в бой, да и то на правом 4уганге.

Салах ад-Дин, наконец, убедился, что провокациями не на­рушить сплоченность войска крестоносцев, Когда он усиливал давление на маршевую колонну, Ричард с небольшим отрядом отобранных рыцарей совершал неглубокие вылазки, тогда как остальная армия без остановки и плотным, как стена, строем продвигалась вперед. Так что султану пришлось в конце кон­цов отважиться на сражение по всем правилам, и после долгих колебаний он выбрал для него, как ему казалось, наиболее подходящее место: равнину у Арсуфа. При этом арьергард крестоносцев попал в настолько невыгодное положение, что рыцари-иоанниты могли потерять всех своих лошадей и позорно лишиться возможности обороняться. Гроссмейстер Гарнье де Наблю несколько раз подъезжал к Ричарду, докла­дывал ему обстановку и просил разрешения атаковать. Разре­шения, однако, не получил. Ричард дал ему понять, что не может одновременно быть повсюду и что пока не пришло время. С непоколебимой последовательностью Ричард при­держивался избранной им тактики — не прерывать движения до последнего и вынудить врага атаковать всеми силами. Те­перь речь шла уже не о том, чтобы отбить нападение врага, а, напротив, чтобы спровоцировать его начать сражение и заста­вить его развернуть все свое войско. И если уж суждено состо­яться решительному сражению, должен был думать Ричард, то он доберется до самого ядра неприятельской армии, а не будет тратить энергию атаки на его вспомогательные силы. И он уже наблюдал, какие войска вводятся в бой. Вперед выпускались лег­ко вооруженные пешие стрелки — негры и бедуины. И лишь по­сле появления закованных в доспехи мамелюков из Египта и отборных войск из Сирии и Месопотамии³⁸⁷ имело смысл вводить в бой свою конницу. Салах ад-Дин уже начал сраже­ние, а армия крестоносцев еще продолжала движение. По сви­детельству Амбруаза, солнце скрылось за тучей стрел, и к небу поднялись столбы пыли. В типичном для сражений гвалте за дело взялись отряды барабанщиков. Бой барабанов, гром труб и боевые кличи врага заполонили все вокруг. Было 7 сентября 1191 года.

Ричард находился в центре, в окружении нормандцев и англичан. Там, высокий, как минарет, по сравнению очевид­ца-араба, и как мачта корабля, по свидетельству английского летописца, высился, закрепленный на тележке и окованный железом флагшток³⁸⁸, на котором развевался английский штандарт в виде дракона. Здесь было место сбора рыцарей. У маршала ордена иоаннитов, а также у одного из рыцарей Ричарда, которого он перевел в арьергард, наконец, не выдер­жали нервы. Они бросились в атаку, увлекая за собой фран­цузских рыцарей. Это случилось как раз перед тем, как Ричард собирался уже отдать общий приказ к наступлению, и поэтому не принесло много вреда, тем не менее все же произошло до того, как прозвучали шесть труб, по сигналу которых пехота должна была разомкнуть свои ряды. И пехотинцы оказались на пути рыцарей из арьергарда. Моментально оценив ситуа­цию, Ричард тут же отдает приказ всем наступать, и сам устремляется на помощь оказавшемуся в опасности, на этот раз левому флангу, арьергарду. Благодаря быстрому вмеша­тельству удалось предотвратить отсечение и рассеяние левого фланга. С копьями наперевес устремились рыцари на врага, который также пустил в ход оружие ближнего боя. Но против силы натиска крестоносцев турки уже не могли устоять.

За бегством своего войска Салах ад-Дин наблюдал с близ­лежащего холма. В толпе бегущих, от одного фланга к друго­му, в поисках своего князя носился кади Баха ад-Дин. Он не приукрашивает ничего. То, что он остался в живых, — большая удача для историографии, точно так же нам следует благодарить судьбу за то, что она сохранила жизнь главного свидетеля из христианского лагеря, Амбруаза, который боль­шую часть дня провел среди рядовых воинов. И в том, что касается, по крайней мере, этого похода, их описания практи­чески совпадают. Так что об этом периоде истории крестового похода мы достаточно хорошо осведомлены. Впрочем, другие этапы войны у них отражены абсолютно по-разному, и это тоже большая удача для нас. Например, только Баха ад-Дин сообщает, что за несколько дней до этой битвы, 3 сентября, Ричард вступил в переговоры с братом Салах ад-Дина, аль-Адилом Саиф ад-Дином, которого христиане называли Сафа-дином. Переводил Ричарду юный красавец Гомфрид Торонский, бывший супруг Изабеллы, который со своими знаниями арабского мира представлял местную культурную элиту в вой­ске Ричарда.

Арсуфское сражение не стало решающим. Армия Салах ад-Дина потерпела поражение, но она не была уничтожена. Ри­чард не решился долго преследовать неприятеля. Крайне под­вижные турецкие части, перед которыми открывались широ­кие степи, вновь собрались, так что с ними и в дальнейшем приходилось считаться. Среди бесчисленных подвластных Са­лах ад-Дину народов только они являли собою серьезную силу в военном отношении. И теперь вместе с остальным войском турки отходили в глубь страны, к Рамле. Все же битва имела значение — это было очередное поражение Салах ад-Дина, показавшее, что он не только не способен удержать крепость или захватить ее, но и что он не в состоянии победить про­тивника в чистом поле. Христиане же смогли справиться с травмой, полученной под Хиттином. Потеря престижа Салах ад-Дином оборачивалась ростом престижа Ричарда. Эта победа венчала непрерывную череду военных удач, которыми он на­чал свой крестовый поход. Потери обеих сторон были умерен­ные. Сам Ричард вышел из битвы невредимым, легкое ранение дротиком в левый бок он получил за пару дней до этого.

Как же характеризуют поведение Ричарда и Салах ад-Дина оба наших главных летописца. Но, прежде чем углубиться в рассмотрение этого похода Ричарда, попробуем выяснить, что мог знать о нем каждый из них, и на чем они концентри­ровали свое внимание. Для Амбруаза его король — воплощение всех рыцарских добродетелей. Приводимые им детали важны уже потому, что позволяют приблизиться к повседневной ре­альности того времени, а не только к глобальным стратегиче­ским и дипломатическим проблемам. Повседневная реальность заключалась в убиении. Покидая поле боя, Ричард часто брал с собой, по турецкому обычаю, головы павших, — хотя, случа­лось, брать и пленных — как доказательство, что он не предает христианского дела, подозрение, которое легко могло возник­нуть. Ореол, окружающий героические дела,  неотделим от смерти, и нередко Ричард сам оказывался в большой опасно­сти. Сколько раз он выезжал в разведку и на охоту с небольшим сопровождением, сколько раз при этом он подвергался напа­дениям и нападал сам, и как часто он бывал неосмотритель­ным. 29 сентября, во время одной из таких вылазок он отды­хал в саду под Яффой и уснул. Нападение было настолько внезапным, что он едва успел вскочить на коня, но тут же бросился преследовать неприятеля. Вскоре он наткнулся на засаду, и неожиданно вокруг себя Ричард увидел такое количе­ство турок, что о победе и думать не приходилось, - надо бы­ло спасаться. Кроме основных источников, об этом случае упоминают и другие: тогда Ричард наверняка попал бы в плен, если бы не самоотверженный поступок одного из спутников, рыцаря Вильгельма Прео - тот отвлек внимание на себя, вы­крикнув: «Я король!». Рыцаря пленили, но в конце крестового похода Ричард его выкупил. Несколько его спутников было убито, королю удалось спастись. В лагере крестоносцев только руками разводили,  сетуя на такую бесшабашность короля, усовещевали его как могли и упрашивали впредь воздержи­ваться от авантюр, но все напрасно. Отражая настроения рядо­вых крестоносцев, Амбруаз писал, что те вопрошали друг дру­га: неужели король не понимает, что, пренебрегая собственной безопасностью, он тем самым подвергает опасности все вой­ско? Последнее слово по этому поводу принадлежит Салах ад-Дину: в частной беседе с посланником Ричарда Хьюбертом Уолтером он отметил, что английский король слишком отва­жен и часто подвергает свою жизнь излишнему риску. По крайней мере так передали это Ричарду. И вновь узнаем, что 20 декабря 1191 года он чудом избежал плена. А до этого 6 ноября, он счел ниже своего достоинства не прийти на помощь своим товарищам. В тот день отряд пехотинцев под прикрытием тамплиеров отправился на заготовку фуража и был окружен турецкими всадниками. Узнав об отчаянной схватке занявших круговую оборону тамплиеров, Ричард по­слал подкрепление, которое, однако, из-за своей малочислен­ности, оказалось недостаточным. Когда он, наконец, сам су­мел поспешить на помощь, то при нем оказалось лишь не­сколько рыцарей и вновь автор дает слово негероическому разуму из окружения Ричарда: «Пусть лучше они погибнут. Никому не пойдет на пользу, если он с ними умрет и от этого пострадает общее дело христиан». На что, побагровев от гнева, Ричард возразил: «Я их туда послал, и если они умрут без ме­ня, то пусть никто не назовет меня больше королем!» И он, разумеется, одержал победу, а среди спасенных был граф Лейчестерский. Но не всех удавалось спасти - одного рыцаря из его свиты прямо у него на глазах унес в плен быстрый конь. И все же каждый из круга «compagnons du roi* (* «Товарищей короля» (старофр.).)» мог положиться на своего короля, и Ричард знал, что они в него верят.

Се³⁸⁹ sevent bien mi honme et mi baron,

Englois, Normant, Poitevin et Gascon,

que je n`avoie si povre compagnon,

cui je laissase por avoir en prison**

(** Хорошо известно и простому люду, и моим баронам,

Англичанам и нормандцам, пуатуниам и гасконцам,

Что не найдется среди них ничтожного настолько,

Чтоб смог оставить я в плену врага позорном (старофр.).).

Такие стихи он написал по этому поводу в плену: «Ни один из моих спутников не был для меня настолько малозначитель­ным, что я пожалел бы денег на освобождение его из плена». И из его свиты за время крестового похода выкристаллизова­лась элита, которой он впоследствии не раз поручал важные политические задания.

И когда ниже мы будем рассматривать причины двукратно­го отказа Ричарда от осады Иерусалима, вспомним жанровые картинки, нарисованные Амбруазом; дело было, по крайней мере не в робости и боязни смерти. Среди часто упоминаемых черт характера Ричарда не последнее место занимает разитель­ный контраст между личной отвагой воина и крайней рассуди­тельностью военачальника. Результаты его всегда эффектного вступления в бой отмечали и арабские источники: появление «Меlес Ric» непременно вызывало панику. Так что немало­важным фактором был страх перед одним его именем. В конце крестового похода его имя, безусловно, стало уже знаменем победы, но даже в самом его начале оно кое-что значило. Эракл и «Эрнуль» сообщают, что именем Ричарда мусульмане пугали детей и проклинали понесших лошадей.³⁹⁰ Амбруаз добавляет еще несколько штрихов к портрету Ричарда, впро­чем, подобное говорят обо всех популярных полководцах: по­вернув от Иерусалима, Ричард заботился о том, чтобы не бро­сали больных и ослабевших, а в Аскалоне принимал личное участие в восстановлении города и на своих плечах носил с корабля балки для сооружения осадных машин перед штур­мом крепости ад-Дарум.³⁹¹ Однако несправедливо считать сол­датские качества Ричарда доминирующими, хотя христианские источники так много о них говорят. Баха ад-Дин, напротив, на них останавливается лишь вкратце, зато знакомит нас с Ричар­дом-дипломатом. И, поскольку кади принадлежал к ближай­шему окружению Салах ад-Дина³⁹², ему были известны такие подробности, о которых Амбруаз даже понятия не имел. То, что Ричард так долго и совершенно не вовремя вел перегово­ры, по его мнению, было достойно сожаления. Впрочем, он в данном случае излагает общую концепцию своего государя так, как он ее слышал, а прислушиваться к мнению своего господина он, несомненно, научился давно. Для Ричарда, как он считает, было главным, чтобы его однозначно поняли именно в тот момент, когда это было необходимо, но автор может передать лишь то, что предназначалось для широкой публики, и то лишь постольку, поскольку это считалось целе­сообразным. Ричард вел тайные переговоры, хитро, умело и жестко, как находила арабская сторона, прибегая при этом ко всевозможным уловкам и доводя противоречивыми пред­ложениями и неожиданной сменой манеры общения своих партнеров по переговорам до раздражения. По их мнению, он использовал все возможности тактики проволочек — Амбруаз же считал, что он действовал неумело или даже поймался на хитрости арабов — хотя тертые арабские царедворцы так не дума­ли. И с этим следует считаться. Баха ад-Дин заставляет нас усомниться в том, что в Ричарде преобладали военные дарова­ния. От средневекового правителя требовалось, чтобы он объ­единял в себе черты не только полководца, но и политика, поскольку ему приходилось действовать в обоих качествах! И оступись он на одном из поприщ, положение уже едва ли можно было поправить. Когда, спустя всего несколько недель после резни заложников в Акке и вскоре после Арсуфа, мы не­ожиданно слышим, как, обращаясь к Салах ад-Дину, Ричард про­клинает зло и бессмысленность войны и заявляет, — а не пора ли покончить с напрасным кровопролитием, все уже изнурены и не лучше ли разойтись по домам, - то не следует восприни­мать эти слова буквально. Но почему на вершине славы и успеха он внезапно останавливается и, как всем кажется, напрасно теряет бесценное время на переговоры? В этом мы как раз сейчас и попытаемся разобраться. И хотя все нюансы процесса принятия решений нам, по понятным причинам не­доступны, учитывая имеющиеся факты, сомневаться в рацио­нальности решений  не  приходится.  Разумеется,  и арабским источникам не следует слепо доверять. Совершенно очевидно, что Ричард не делился с врагами, как, впрочем, и со своими, - что в виду изобилия шпионов свелось бы к тому же,  — последними планами, а если и отступал от этого правила, то выбирал нужный момент. Но Баха ад-Дин дает нам, так ска­зать, ценную наводку — политические интересы были для Ричарда все же приоритетными. Ему и другим арабским ис­точникам мы должны быть благодарны еще и за то, что они дают нам возможность заглянуть в сферу рьщарско-придворного общения с аль-Лдилом, которое определяло специфическую ди­пломатию крестового похода. Осенью 1191 года Ричард и брат Салах ад-Дина попеременно навещали друг друга в ставках, устроен был даже многочасовой пир. На нем Ричард проявил интерес к арабской музыке, пожелал познакомиться с творче­ством Ибн аль-Атира, попросил исполнить его музыку и сказал, что ему очень понравилось. Учитывая столь интен­сивные связи, не вызывает недоумения сообщение в Itinerarium о том, что весной 1192 года Ричард намеревался произве­сти в рыцари сына аль-Адила.³⁹³   Предложение Ричарда о заключении брака между его сестрой и самим Аль-Адилом воспринимается в этой связи, как вполне естественное.

Если верить арабским источникам, к своим партнерам по переговорам Ричард относился сердечно и приветливо и, каза­лось, совершенно не испытывал личной ненависти к врагам веры. В отличие от него, Салах ад-Дин является нашему взору далеко не добродушным: он постоянно отказывается лично встретиться со своим врагом для переговоров, каким бы льсти­во вежливым тот не представал перед ним. Описывая этот поход, Баха ад-Дин сообщает ряд подробностей, которые мало соответствуют образу идеального правителя, каким султан вы­ступает у прочих арабских авторов. На этих страницах не встретить великодушного, кроткого и гуманного Салах ад-Дина. В отличие от Ричарда, больной и чувствующий прибли­жение смерти султан сам не воюет, не убивает, а только посы­лает других убивать. Производит впечатление, когда читаешь о том, как во время этого похода к нему на допрос приводят одиночных пленных, допрашивают, а затем уводят на казнь. Конечно же, это месть за Акку, она не касалась знатных пленников, за которых как раньше, так и тогда можно было полу­чить выкуп. Салах ад-Дин встречался с послами, роскошно их угощал, принимал решения, вел переговоры так же жестко и умело, но видел, как к концу его жизни рушилось все им созданное, поэтому и принуждал себя и свое уставшее от вой­ны войско еще раз добиться успеха. С раздражением и вспыль­чиво реагировал он на разнообразные, нередко возникавшие на почве внутренних разногласий проблемы. Ожидание нападения на Иерусалим довело его до нервного срыва. Баха ад-Дин расска­зывает о том, как ночь кризиса он провел с султаном в молитвах, и рисует образ набожного мусульманина на молитвенном коврике: по седой бороде старца, ищущего утешения у Аллаха, текут слезы³⁹⁴.

У Амбруаза отчаяние Салах ад-Дина соседствует с депрес­сией Ричарда. Отрешившись от великих дел, английский король молча уединяется в своей постели, чтобы, как говорит автор, «поразмышлять». Поразительно, но в этом христианском источнике вокруг предводителя крестового похода на­прочь отсутствует атмосфера религиозности. Показан только рыцарский, светский Ричард — никогда перед нами он не пред­стает молящимся, из чего можно сделать вывод о том, что, по крайней мере, соответствующие жесты были ему не свойст­венны. Ведь если бы за ним наблюдалось что-нибудь в этом роде, автор по своей простолюдинской набожности едва ли стал бы скрывать это от потомков. Молча принимает к сведе­нию король проповедь своего земляка из Пуатье, который, живописуя благодеяния Божьи, пытался подвести его к осоз­нанию необходимости отблагодарить Бога осадой Иерусалима. Просто Ричард вновь меняет тактику — начинает прикрывать свои карты. Настроения, бытовавшие на ту пору в армии, ру­пором которых и выступил этот проповедник, не предоставля­ли другой возможности. Хотя в свите Ричарда находилось немало клириков, похоже, у него даже не было своего духов­ника или наставника. Ричард постоянно окружен рыцарями своей свиты или беседует с представителями духовно-рыцарских орденов, оперирующих совершенно прагматиче­скими понятиями. Не так уж мы погрешим против истины, если скажем: из двоих, Ричарда и Салах ад-Дина, «свя­щенную» войну вел только последний, тогда как первый — самую обычную. Об этом, между прочим, свидетельствует и постановка главных задач. Для Салах ад-Дина главным было спасти «священный город» Иерусалим, хотя некоторые эмиры были убеждены, что ислам, в крайнем случае, выстоял бы и без него.³⁹⁵ И хотя в стратегическом отношении Аскалон был важнее, с обливающимся кровью сердцем он разрушает его, полагая, что оба города, Иерусалим и Аскалон, ему не удержать. Иерусалиму было отдано предпочтение, несмотря на то, что тот не имел ни стратегического, ни даже сколь-нибудь существенного хозяйственного значения.³⁹⁶ У Аскалона же было и то, и другое. Для Ричарда же первостепенное зна­чение имели береговые крепости, поэтому он и отдал им предпочтение перед Иерусалимом, еще из Яффы он хотел идти прямо на Аскалон и, в конце концов, пришел туда, не в Иеру­салим, отстроил город и упорнее всего торговался с Салах ад-Дином именно из-за него, а не из-за Иерусалима. В этом и заключалась разница между преимущественно стратегической и преимущественно религиозной мотивацией ведения войны.

Цель войны

Остановимся вкратце на хронологии крестового похода. Прибыв в Яффу 10 сентября 1191 года, Ричард хотел сразу же отправляться дальше на Аскалон, который незадолго до его прибытия был разрушен Салах ад-Дином, но уступил требова­ниям большинства и взялся за восстановление Яффы. Работы продолжались до 31 октября, после чего армия двинулась в глубь страны, чтобы возле Язура отстроить еще две неболь­шие крепости, Салах ад-Дин тем временем организовал оборо­ну Иерусалима. Впоследствии в среде христианского войска по­лучило распространение мнение о том, что Иерусалим удалось бы взять, если бы Ричард повел их туда сразу, не задерживаясь в Яффе. А он вместо этого начал переговоры, естественно, так ни к чему и не приведшие. И специальная литература зачас­тую весьма некритично следует за суждениями, высказанными Амбруазом.³⁹⁷ Во второй половине ноября армия двинулась дальше, на Рамлу, где Ричард разбивает на неделю лагерь. На Рождество крестоносцы перебрались в Баит-Нубу, сам же Ричард останавливается в Латруне. Несмотря на ужасную погоду — про­ливные дожди и бури — и непрерывные набеги турок с близле­жащих холмов, настроение у всех было приподнятое. 6 января 1192 года на общевойсковом сборе было поддержано мнение Ричарда, которое совпадало с точкой зрения рыцарских орде­нов и местных баронов, о том, что осада Иерусалима в данный момент невозможна и что следует поворачивать к побережью. Несмотря на протесты французов, 13 января армия тронулась в обратный путь. Ричард, наконец, пошел на Аскалон, и ему удалось привлечь недовольную французскую армию, из кото­рой уже началось дезертирство, к восстановлению города, по крайней мере, до начала апреля, до Пасхи. Из Аскалона Ри­чард производит разведовательные вылазки в сторону Газы и ад-Дарума, который он взял в конце мая 1192 года. Это была самая южная крепость Палестины, и у нее проходила граница с Египтом. В первых числах июня Ричард против своей воли вновь ведет армию на Иерусалим, но в Байт-Нубе останавли­вается и 4 июля окончательно поворачивает к побережью. И вновь на общевойсковом совете принимается решение о невозможности осады Иерусалима. С новой силой Ричард пытается убедить собравшихся в необходимости похода на Египет и даже заявляет о своей готовности принять на себя все расходы по содержанию французской армии, однако встречает отказ. Последней совместной акцией стало нападе­ние на огромный караван, при этом им пришлось зайти далеко в глубь пустыни Негев.

Конечно, даже из столь схематичного описания можно сде­лать вывод о массе просчетов и упущенных возможностей, но все же сегодня преобладает мнение о благоразумности и целе­сообразности избранной стратегии,³⁹⁸ хотя окончательные выводы из этой оценки не сделаны. Достаточно четко выделя­ется на общем фоне стремление закрепиться на побережье и желание нанести удар на юге. Отсеяв обманные маневры и компромиссные решения, попытаемся выделить истинные намерения Ричарда и определить таким образом основную цель войны. Похоже, не следует отождествлять конечную цель с общим направлением военных действий, ибо, судя по всему, не силой оружия хотел он овладеть Иерусалимом, а напав на Салах ад-Дина в Египте.

11 октября 1191 года Ричард пишет из Акки в Геную³⁹⁹ о том, что ближайшим летом планирует поход в Египет. Два письма датированы одним и тем же числом, и в них делается ссылка на договоренность, достигнутую еще на начальном этапе подготовки крестового похода, согласно которой Генуя брала на себя обязанности по транспортировке войск в Святую Землю. Теперь необходимо было лишь подкорректировать договор и согласовать сроки, и руководство переговорами было возложено на уполномоченного представителя, консула коммуны в Сирии в минувшем году. Таким образом, докумен­ты выглядят вполне серьезно. Вспомним, что по прибытии в Акку Ричард отказался от услуг генуэзцев, поскольку к тому времени они уже заключили договор с Филиппом и Конрадом, но вскоре Филипп сошел со сцены. И если бы о египетских планах Ричарда не сообщали другие источники, то их было бы счесть всего лишь маневром, направленным на отваживание чересчур ретивых сторонников Конрада, генуэзцев, однако против подобного предположения говорит то, что о выборе Египта в качестве направления главного удара стало общеизвестно лишь после смерти Конрада. Бдительные же генуэзцы, должно быть, отнеслись к этому плану со всей серь­езностью. В апреле 1192 года они добились от Конрада грамо­ты, жаловавшей им особые привилегии.⁴⁰⁰ В ней Конрад пре­доставлял им такой же правовой статус, каким они пользова­лись в Акке и Тире, «in omnem terram quam de cetero, Deo largiente, adquisiero»* (* «Во всех прочих землях, которые, Божьей милостью, приобретем» (лат.).), то есть во всех будущих владениях в Святой Земле. Но поскольку ни о каких приобретениях в чужой стране сам Конрад, имевший к тому же кабальный договор с Салах ад-Дином, и подумать не мог, то включение в текст документа подобного пункта может свидетельствовать лишь о том, что генуэзцам должны были быть известны упо­мянутые планы Ричарда. Конрад пообещал Генуе третью часть своих будущих завоеваний. Более того, речь шла о том, чтобы подобными обязательствами был связан именно будущий владе­лец, — предполагалось, что Конрад, который уже либо считался официальным кандидатом Ричарда, либо несомненно должен был стать таковым в ближайшее время, своевременно позаботится о присоединении этих приобретений к своему королевству. Нелишне вспомнить, что на 1192 год у Генуи уже были дого­ворные обязательства о помощи флотом с Генрихом VI⁴⁰¹, следовательно, два этих широкомасштабных проекта — отло­женная экспедиция Гогенштауфена на завоевание норманн­ского государства и египетский поход Ричарда — оказались конкурентами.

Следует иметь в виду, что еще 11 ноября 1191 года Ричард заявил о своем желании с помощью Генуи двинуться «in Egyptum apud Babiloniam et Alexandriam»** (** «В Египет, который рядом с Вавилоном и Александрией» (лат.).), то есть напасть на Каир и Александрию. План этот держался в глубокой тайне. Только в июне следующего года, во время второго похода на Иеруса­лим, об идее египетского похода стало известно армии. Амбруаз рассказывает, как военный совет одобрил каирский план, который Ричард представил на его рассмотрение вместе с другими проектами. Еще во время зимнего марша в направ­лении Иерусалима, сообщает тот же источник, рыцарские ордена и местные части армии проголосовали за прекращение осуществляемого предприятия и восстановление Аскалона.⁴⁰² Это преподносится нам так, будто Ричард позволил себя убедить спонтанно выдвинутыми аргументами, хотя этот же автор ранее уверял нас, что Ричард хотел идти в Аскалон еще в сентабре. О намерениях Ричарда от Амбруаза мы узнаем с таким рачительным опозданием, что создается впечатление о вне­запном изменении первоначальной цели и о том, что автору и в голову прийти не могло, что целью может быть не Иеруса­лим. По его мнению, король просто не ориентировался на местности. В действительности же Ричарду нужно было зару­читься максимально широкой поддержкой своим вынашивае­мым втайне планам. Совет армии решил именно так, как, по достоверным сведениям, он и должен был решить, предвари­тельное согласие, вероятно, было получено заранее. Такая линия поведения Ричарда, по всей видимости, была обуслов­лена, с одной стороны, стремлением не оттолкнуть от себя основную массу крестоносцев и постепенно подвести ее к осознанию намеченной им стратегической цели как единст­венно разумной, а с другой стороны, в какой-то мере снять с себя ответственность за непопулярное решение, и тем самым лишить своих внутренних недругов дополнительного повода для критики. О египетском плане было известно и Баха ад-Дину, а Сикард сообщает о том, что враги боялись нападения на Египет. Любопытны также замечания по этому поводу в двух вариантах Эракла, где говорится, что своим египетским проектом Ричард хотел оказать давление на Салах ад-Дина, с тем чтобы тот уступил Святую Землю, и чрезвычайно важ­ным в смысле определения приоритетных направлений поли­тики Ричарда представляется обнаруживаемое в группе Эракл-«Эрнуль» его заявление на этот счет, сделанное незадолго до смерти: сначала он хотел бы отвоевать потерянные француз­ские владения, затем отправиться в Египет и только потом взять Иерусалим, чтобы наконец, завоевать Константино­поль⁴⁰³.

В XIII веке нападение на Египет приобрело приоритетное значение, отодвинув на задний план завоевание Иерусалима. Это стало аксиомой, и показательно, что перед тем как идти на Константинополь, четвертый крестовый поход был направ­лен в Египет, но его предводители держали это в тайне от войска. При выработке такой стратегии организаторы кресто­вого похода, готовившегося еще при жизни Ричарда, опира­лись на оперативные разработки, появившиеся всего какое-то десятилетие назад, во время третьего похода. И в 1218 году, как впрочем и в 1249 году, в первом крестовом походе Людо­вика IX, дельта Нила уже была официально провозглашенной целью. Убеждение в том, что необходимо прежде всего ударить в самое сердце государства Айюббидов и подавить его мощь, прежде чем можно будет отправиться на завоевание Иерусали­ма и Палестины, становится всеобщим. Получила развитие эта стратегия во время третьего крестового похода, хотя латиняне и прежде проявляли интерес к Египту⁴⁰⁴, но только после объ­единения Салах ад-Дином Египта с Палестиной появилась возможность, победив в Египте, осуществить цель всех кресто­вых походов — взять Иерусалим и укрепиться в нем. И когда мы слышим, что в 1219 году султан аль-Камил победителям Даммьена предлагает за уход из Египта Святую Землю вместе с Иерусалимом, и если вспомнить, что он был сыном аль-Адила и только что пробился к власти, и что даже самому аль-Адилу, который немало знал о планах Ричарда, еще пришлось столкнуться с ситуацией, которой он опасался 26 лет назад, возникает вопрос, а не было ли это предложение именно тем, чего добивался Ричард, отстаивая поход на Египет? Хотел ли он вынудить султана пойти на такой обмен, который был завоеван крестоносцами под Дамьеном, и не встретил впо­следствии одобрения, и таким образом завоевать Иерусалим на Ниле? В то время, однако, его планы не встретили ни у кого поддержки. И не только потому, что Генуя, вероят­нее всего, предъявила бы свои права и не позволила бы отказаться от египетских завоеваний, но и потому, что по­ложение Иерусалима в военном отношении оставалось бы весьма шатким.

Это не означает, что планируемые завоевания в Египте яв­лялись самоцелью; пока в рядах крестоносцев существовало страстное желание отвоевать Иерусалим, за этим первым ша­гом мог все еще последовать и второй. И даже если при этом не подразумевалось меновой сделки, то выбор Египта в каче­стве цели не следует рассматривать как отклонение от основ­ного направления крестового похода, но, скорее, как хотя и окольный, но все же ведущий к стратегической цели путь. Полководца, отстаивавшего эту концепцию, во всяком случае, невозможно упрекнуть в стремлении удовлетворить свое чес­толюбие блестящими легкими победами.⁴⁰⁵ Ведь Ричард при этом прерывал цепь побед, питавших боевой дух армии. По его оценке, продолжение этого курса должно было привести к перелому в ходе войны,  и он не стал дожидаться чуда, позволившего бы ему избежать этого, но использовал армию как средство нажима при переговорах. Он достаточно рано понял,  что,  если  он изнурит свою армию нескончаемыми победами, условия мира будут диктовать ему. Именно отсутст­вие драматического перелома в ходе  войны  —  от блистательных побед до безоговорочной капитуляции - выгодно отличает крестовый поход Ричарда от других подобных пред­приятий. Если же вернуться к намеченному на 1192 год еги­петскому походу, получается, что осень 1191 года Ричард про­вел в выжидательной позиции. Бездействие этой осенью, вы­зывавшее недоумение у его критиков, и поход на Иерусалим, выглядевший не более как трудотерапией, — неоспоримые факты. Только при этом он вовсе не терял времени, напротив, использовал его для реализации второго варианта — решения проблемы путем переговоров. На самом деле он пытался запо­лучить Иерусалим, как впоследствии император Фридрих II, чисто политическим путем. То, что он не стремился сделать это военными средствами, представляется мне установленным. При этом он мог исправить ошибки в дипломатической сфере, так как располагал военной альтернативой, имевшей другую цель. Эта двойная стратегия, ориентированная в политическом плане на королевство Иерусалим, а в военном — на Египет, и составляла суть стратегической концепции крестового похо­да Ричарда. Если бы Салах ад-Дин отдал Святую Землю с Иерусалимом, крестовый поход, естественно, на этом бы и за­кончился и обошелся бы сравнительно дешево, если же он не пожелал бы этого сделать, то, возможно, уже в следующем году жестоко пожалел бы об этом — альтернативой мирному овладению Иерусалимом было не завоевание его силой, но удар в сердце вражеской державы. С учетом последующих кре­стовых походов необходимо признать, что в принципе такой подход был верен, хотя Салах ад-Дин и думать не желал о сдаче Иерусалима без боя. С этих позиций общие требова­ния Ричарда в начале его переговоров с Салах ад-Дином при­обретают несколько иной смысл. Теперь они представляются как декларация вполне умеренных, совершенно приземленных целей войны. Ричард мог предположить, что его противник постиг, — такой человек, как он, к тому же добившийся целой вереницы побед, будет преследовать экспансионистскую воен­ную цель. И если при этом он без устали клялся в желании вернуться домой и в своих миролюбивых намерениях, не сле­дует воспринимать это как обращение наивного простачка к великодушию султана. Скорее, между строк следует читать предложение выбрать из двух зол меньшее. Панические на­строения во вражеском стане и нежелание подданных султана воевать, к тому же расхождения в оценке значения Иерусали­ма между Салах ад-Дином и его эмирами, по-видимому по­зволяли считать подобное политическое решение вовсе не таким безнадежным.

Поэтому не следует удивляться, что в письмах Ричарда отсутствуют упоминания о Египте, поскольку проект до последнего момента держался в тайне, да и официальные сообщения не всегда выполняют чисто информационные функции. В марте 1193 года в германском плену для Ричарда не было ничего важнее, чем укрепить веру в свое скорое возвращение, и с этой целью он даже потребовал корабль со своим капитаном, хотя наверняка знал, что до выплаты выкупа его никуда не отпустят. Когда он 6 августа 1191 года, вскоре после отъезда Филиппа, писал домой,⁴⁰⁶ что на следующую Пасху непременно будет дома, то наверняка преследовал этим цель расстроить планы заговорщиков.  Когда 1  октября он сообщал аббату Клерво,⁴⁰⁷ что после Пасхи он никак не может задерживаться в Палестине, следует принять в расчет, что главный смысх письма состоял в том, чтобы поторопить орден цистерцианцев с предоставлением денег и воинов. Через несколько дней он ставит, по крайней мере, генуэзцев в известность о своих египетских планах на ближайшее лето. Значение этих писем не в том, что они должны были выглядеть целенаправленными сообще­ниями о продолжительности крестового похода, но в опреде­ленных попутных замечаниях. «Infra viginti dies post Natale Domini speramus recuperare sanctam civitatem Jerusalem»* (* «В январские дни после Рождества Христова надеемся завоевать свя­той город Иерусалим» (лат.).), — пишет Ричард 1 октября 1191 года домой.⁴⁰⁸ Это значит, что только в январе следующего года он надеялся «отвоевать» Иерусалим, тогда как нам известно, что еще перед началом интенсивных дипломатических сношений с аль-Адилом он решил не предпринимать осады Иерусалима текущей осенью. Из письма аббату Клерво явствует, что Ричард с самого начала понимал острейшую проблему Святой Земли — острую нехват­ку поселенцев.⁴⁰⁹ Аргумент о том, что нет смысла брать Иеру­салим, если его невозможно будет удержать, приводит Амбруаз по поводу первого отхода от Байт-Нубы, но Ричард знал его еще до выступления крестоносцев в направлении Иерусалима. После выполнения цели паломничества — взятия святого горо­да — предполагалось, что армия крестоносцев будет тут же распущена, значит,  Салах ад-Дину необходимо было лишь подождать, пока крестоносцы уплывут, и тогда можно было бы вновь овладеть городом. Но не только бессмысленность чисто временного успеха говорила против осады, — ответст­венным лицам казалось в высшей степени невозможным до­биться такого успеха. Существенным отличием от ситуации, имевшей место во время первого крестового похода, в ходе которого был завоеван Иерусалим, было то обстоятельство, что тогда в окрестностях города не было мусульманского вой­ска и удерживать в своих руках дороги, связывавшие Иеруса­лим с побережьем, не приходилось. Прежде всего последнюю проблему невозможно было устранить с помощью храбрых деяний, ограниченных сил не хватало, чтобы обеспечить безо­пасное движение по дорогам. Как свидетельствует Баха ад-Дин, Салах ад-Дин не скрывал своей цели — лишить христи­анскую армию снабжения всем необходимым, и руководите­лям крестового похода это было хорошо известно. Насколько реальной стала угроза голода, показало зимнее отступление: из-за сырости приходило в негодность подвезенное продоволь­ствие, и в ход пошли вьючные животные. Совершенно без содействия Салах ад-Дина при возвращении армии крестонос­цев к побережью христианам пришлось пережить голодную неделю, поскольку из-за бури в море корабли с провиантом не могли подойти к берегу. Это показало, что без надлежащего подчинения соседних  государств содержать армию внутри страны невозможно. Летом здесь почти не было воды — вдоба­вок к сезонной засухе Салах ад-Дин еще и засыпал все колод­цы вокруг города, — что делало его осаду невозможной. Каза­лось, словно само время похода на Иерусалим было избрано именно с таким расчетом, чтобы нагляднее продемонстриро­вать армии причины, препятствующие осаде города. Может быть, Ричард таким образом и обманул армию — дважды про­буждая в ней радужные надежды и столько же раз разочаровы­вая ее. По меньшей мере, так это выглядит со стороны. Но разношерстная армия крестоносцев не была армией наемни­ков, которой легко приказать, и страстное желание совершить паломничество в Иерусалим не подчинялось доводам разума. В этой ситуации Ричард проявил себя гениальным полковод­цем, которому досталась армия мечтателей, религиозный фа­натизм которых к тому же еще и подогревался группой под­стрекателей. Это был конфликт между профессионализмом, с одной стороны, и дилетанством, усугубленным интриганст­вом, с другой.

Клеветническая кампания

Остается рассмотреть еще один принципиальный вопрос, а именно, повлияли ли на решение Ричарда воздержаться от осады Иерусалима враждебная позиция Конрада Монферратского и обструктивизм французов. Хотя названные причины отказа от этой цели представляются вполне достаточными, тем не менее, теперь самое время проанализировать интриги внутренних недругов в то время и взглянуть на них в связи с данным решением Ричарда. По свидетельству Амбруаза, перед вторым отходом от Баит-Нубы Ричард заметил: ему хорошо известно, что не только в Святой Земле, но и во Франции есть люди, которые только и ждут того, чтобы он впутался в такую авантюру, как осада Иерусалима, и опозорился навеки. И действительно, все происходящее в Святой Земле планомерно использовалось французами в клеветнических целях,  и тут большую помощь Филиппу оказывали высшие французские военачальники. При этом клевета и сплетни как нельзя лучше отвечали потребностям Филиппа. Особую роль в этой кампании играл кузен Филиппа, епископ Филипп Бовэский. Этот не в меру воинственный муж впервые появляется перед нами в 1188 году в качестве врага Анжу во время нападения французов на Нормандию, затем мы слышим, что он был одним из посланников Филиппа, который в грубой манере передал Ричарду на Кипре приказ Филиппа прекратить завоевание острова. Уже с самого начала крестового похода он исполняет функции связного между французами и монферратской парти­ей, а осенью 1190 года он венчает Конрада с Изабеллой, вы­ставляя себя уже вовсе в неприглядном свете. Вероятно, также находился у смертного одра Конрада и принимал самое деятельное  участие  в  первых  попытках  расследования  его убийства. После возвращения из крестового похода епископ, должно быть, действовал в качестве агента Филиппа по рас­пространению клеветы против Ричарда на территории Герма­нии.⁴¹⁰ Показательнее этих утверждений является та потреб­ность в мести, которую испытывал по отношению к нему Ри­чард, и то, каким образом он удовлетворил ее впоследствии. Когда в ходе одной военной операции воины Ричарда поймали епископа Бовэского,⁴¹¹ Ричард приказал приковать его креп­кой цепью, и сколько бы ему не предлагали денег, и кто бы не просил за него, — не помогло даже заступничество королевы-матери — он наотрез отказался освобождать ненавистного епи­скопа. На волю Филипп Бовэский вышел только после смерти Ричарда.

Так что, когда мы слышим о происках французов и о рас­пускаемых ими слухах, необходимо, помимо герцога Бургунд­ского, иметь в виду еще и этого родственника и доверенное лицо Филиппа. Слухи вокруг смерти Конрада и обвинения в предательстве Ричарда на Святой Земле появились, надо полагать, несколько позднее, в связи же с общей стратегией крестового похода — поскольку подобного союзника иначе как фактором риска назвать нельзя — мы рассмотрим здесь только те измышления, которые по двум различным поводам обвиня­ли Ричарда в покушении на жизнь Филиппа. Вскоре мы услы­шим что и английские летописцы передают ложные слухи, но они при этом не только не опускаются до такой злобы — ни один английский источник не утверждает, что Филипп зло­умышлял против жизни Ричарда, — и не занимаются распро­странением заведомо ложной информации. К тому же это все же второстепенные источники, которые не особо и информи­рованы, так что их можно скорее заподозрить в неумышлен­ном заблуждении, чем в преднамеренной фальсификации. О французских и профранцузских источниках, напротив, учи­тывая их подобную целевую установку, можно с полным осно­ванием сказать, что они сознательно распространяли дезин­формацию.

Начнем с тех сообщений, — будь то факт, будь то слух, — в которых Ричарда обвиняют в болезни Филиппа в лагере под Аккой. Ни в одном источнике не упоминается то, что досто­верно установлено, а именно, что в это время Ричард не толь­ко сам был болен, но и болел серьезнее, чем Филипп. Ригор и Гийом Бретонский, соответственно придворный лекарь Фи­липпа и его духовник, являются теми официальными француз­скими хронистами, которые усматривают здесь начало якобы будущей мести Ричарда. Но, как мы уже знаем, Филиппу нуж­на бьша не только уважительная причина, оправдывающая его поспешный отъезд домой, но и, прежде всего, повод для раз­вязывания войны против Ричарда в его отсутствие. Для этого недостаточно было общей «измены христианству» — требова­лось инкриминировать Ричарду тяжкое преступление, против него самого, его сюзерена. Так, у Ригора мы читаем, что, с одной стороны, Филипп был тяжко болен, а с другой, сильно мучился подозрениями по поводу обмена дарами между Ри­чардом и Салах ад-Дином. При этом осторожный автор, одна­ко, отмечает, что тень подозрения на Ричарда бросил не кто иной, как сам Филипп. Определеннее высказывается Гийом Бретонский в своей Chronica: из-за обмена подарками между Ричардом и Салах ад-Дином у Филиппа зародились против него подозрения. После этого он сильно заболел. «Поскольку, как поговаривали, он вкусил яда, поднесенного ему изменником». Этот же автор в Philippidos утверждает, что бытовало мнение - и никогда этот слух не умолкал, — что болезнь Филиппа была вызвана ядом. ⁴¹² Кто же из подозрения сделал доказанную вину, было известно не только англичанину Вильгельму Ньюбургу, об этом слышал и Жильбер Монский, и, возможно, еще в ту пору, когда в качестве посланника Бодуэна Хеннегауского находился осенью 1191 года при дворе Генриха VI в Верхней Италии, где он узнал о смерти графа Фландрского под Аккой: «Поговаривали, что смерть его ускорил с помощью яда король английский».⁴¹³ Новый оттенок версии об отравлении придают тексты группы источников Эракл-«Эрнуль»,⁴¹⁴ в которых, хотя и без упоминания имени Ричарда, говорится о том, как перед своей смертью граф Фландрский раскрывает заговор против себя. И злоумышленник никак не мог больше отрицать свою вину. Наиболее важные из редакций Эракла на этом месте останавливаются особенно подробно: в результате раскрытия направленного против его жизни заговора и непосредственно из-за возникших на этой почве переживаний, Филипп тяжело занемог. И наконец, и это, пожалуй, самый ценный реквизит всей кампании - в самый разгар болезни из тьмы является злой гений. Но, прежде чем совершить коварное убийство, он лицемерно справляется у Филиппа о его здоровье. Совершен­но в духе шиллеровского Франца Моора из «Разбойников», который хотел сразить тело, убивая душу, — «laide felenie fu cele»* (* «Гнуснейшее преступление под небом» (старофр.).), говорит источник — Ричард сообщает Филиппу о смерти его единственного сына, Людовика. А перед этим автор выра­зительно описывает его раздумья о том, как бы так подстро­ить, чтобы свести французского короля в могилу, «sans metre en lui main»** (** «Не прикладывая собственной руки» (старофр.).). Да и о мотивах этого трюка негодяя нам сооб­щается. Вновь всплывает история с Алисой. Из-за нее и из-за того, что переманил под Аккой людей Филиппа к себе, Ричар­да якобы терзали угрызения совести. Но распространитель слухов и автор этой версии не одно и то же лицо. У Эракла, собственно, далее говорится, что Филипп после этого, естест­венно, заторопился домой, но по пути сделал остановку в Риме, чтобы сообщить святому отцу, - нет, не о том, что мы только что прочли, — а о том, что ему пришлось вернуться из-за неожиданно открывшегося наследства графства Фландр­ского. Точно в том же ключе звучит история о яде и заговоре у реймского менестреля XIII века.⁴¹⁵ Совершенно излишне говорить, что подобные измышления не могли ходить в лагере под Аккой, поскольку участникам осады было известно о бо­лезни самого Ричарда, да и сама подобная болезнь не могла рассматриваться ими как нечто особенное. Следовательно, речь идет о выдумках задним числом. Что касается последне­го слуха, то можно попытаться определить примерное вре­мя его возникновения, опираясь на сведения о перенесенной четырехлетним французским наследником болезни. Ригор про­странно описывает религиозную церемонию возложения свя­тых даров на чрево смертельно больного дизентерией наслед­ника, сообщая, что болезнь началась 23 июля 1191 года.⁴¹⁶ С этим согласуется рассказ о болезни Людовика в августе в СЬгошса Гийома Бретонского.⁴¹⁷ Следовательно, в Святой Зем­ле узнать об этом могли лишь в начале осени, когда Филипп уже давно был на пути домой. Но для выдумавшего эту исто­рию подобные детали не имели значения — ему было достаточ­но приблизительного совпадения по времени болезни отца и сына. В армии Ричарда подобная басня не могла получить широкого хождения, но то, что она возникла еще во время крестового похода, сомнения не вызывает. Указание на то, что этот абсурдный слух не был измышлением описывающего старину хрониста, а актуальным пропагандистским оружием, можно обнаружить по одной из спонтанных реакций Девиза. Поскольку его информированность не простиралась далее 1192 года, свою историю крестового похода он скорее всего писал сразу же после того, как Ричард очутился в плену. В связи с возвращением Филиппа из крестового похода он пишет, что якобы в шатер французского короля принесли подметное письмо из Франции, в котором сообщалось о без­надежной болезни наследника, что дало французскому королю долгожданный повод для возвращения домой.⁴¹⁸

Таким образом, недруги английского короля использовали любую возможность, чтобы опорочить его имя. Недуг Филип­па, болезнь его сына, смерть графа Фландрского и, разумеется, обмен подарками между Ричардом и Салах ад-Дином исполь­зовались с завидной фантазией, причем самые сказочные вер­сии берут начало из группы источников Эракл-«Эрнуль». Весть о болезни Людовика должна была достичь христианского Востока⁴¹⁹ раньше, чем Филиппа, — тот мог узнать о ней только по возвращении в Европу, — поскольку, когда состояние на­следника стало критическим, туда наверняка сразу же послали гонца, который уже не застал Филиппа в лагере.

Местом рождения второго комплекса слухов можно с большой степенью вероятности назвать Святую Землю, при­чем определение точного времени их появления также не со­ставит особого труда. Речь идет о выдумках, утверждающих, будто Ричард послал во Францию ассасинов, чтобы те убили Филиппа, подобно Конраду. Сразу же после смерти Конрада, 28 апреля 1192 года, говорит Амбруаз,⁴²⁰ этот слух пустили тe, кто приписывал Ричарду смерть маркграфа, что нашло отражение в текстах Эракла-«Эрнуля»⁴²¹ в виде ссылки на слухи. У Ригора и в Chronica Гийома Бретонского⁴²² удивительно похоже говорится о том, как Филипп получил из-за моря письмо, где сообщалось, что к нему направляются подосланные Ричардом ассасины. Перепугавшись до смерти, — Ньюбург, единственный английский автор, специально занимав­шийся расследованием этих слухов, полагал, что страх этот был притворным⁴²³ — Филипп созывает совет, после которого к нему были приставлены вооруженные палицами телохрани­тели, да и сам он становится неразлучен с палицей. Эта игра на публику, однако, достигла своей цели, продемонстрировав крайнюю озабоченность Филиппа.  Как известно, даже его собственные дворяне отказались идти войной на Ричарда, пока он находился в крестовом походе. Но теперь, как того и хоте­лось Филиппу, никто не смог бы оспаривать его права на са­мооборону, пусть даже путем превентивного нападения. Позд­нее, разумеется, стала очевидной вся безосновательность опа­сений. Оба французских хрониста сообщают о делегации, ко­торую Филипп якобы послал Старцу Горы, предводителю ас­сасинов, чтобы разузнать у того правду. Эта мнимая инициа­тива  Филиппа, которая его полностью успокоила, просто курьезна сама по себе. Разве не достаточно было бы ему заве­рений  Ричарда? Возможно, последний сделал свою полную реабилитацию   условием   заключения   мирного   договора    в 1195 году, и для Филиппа оказалось проще подыграть в этом фарсе, поскольку почва для этого уже была подготовлена тон­ким коварством: тем самым давалось понять, что слову главаря ассасинов, который, несомненно, лично отдавал распоряжение об убийстве Конрада, верили больше, чем слову английского короля. И подобной хитрости не помешала былая дружба с Конрадом. Филипп мог смотреть на себя как на жертву злых козней. Сердобольный Гийом Бретонский осуждает тех, кто так запугал Филиппа. Телохранителей, разумеется, оставили, и большинство историков верили в особенную боязливость Филиппа, даже  в его  ипохондрию.  Но Гийом умалчивает о том, каковы были мотивы автора предупредительного пись­ма. Тем временем клевета, разумеется, достигла своей цели,

Несмотря на все опровержения, французы до сих пор упорно верят в то, что Ричард был связан с ассасинами, и в XIV веке у Гийома Гийара обнаруживаем особенно впечатляющую интерпретацию этой басни. В ней в качестве главаря ассасинов выступает сам Ричард, который, психологически обрабатывая маленьких мальчиков, воспитывает из них профессионалъных убийц, причем одной из жертв, конечно же, должен был стать Филипп. Правда, здесь мы имеем дело с одной разновидностей ходячего сюжета, который не обошел и императора Фридриха II.⁴²⁴ Как требование ответных мер, читается у Говдена странный слух начала 1195 года. Тогда якобы в Шинон к Ричарду были отправлены 15 ассасинов, и нескольких из них поймали. На допросе они показали, что были подосланы французским королем, чтобы убить Ричарда. Быть может, слух этот был пущен, чтобы, выдвинув обвинения в покушении на свою жизнь, тем самым как бы уравновесить обвинения своих недругов. Тогда, надо полагать, замысел не удался, поскольку он тут же объявил, что не верит в это, и мы больше ничего об этом не слышим. Правда, как раз в это вре­мя в южной Нормандии в Домфроне действительно находились «сарацины», более того, они кочуют в качестве наемников по сохранившимся учетным книгам нормандского казначейст­ва,⁴²⁵ из которых мы о них и узнаем. И Эракл⁴²⁶ утверждает, что Ричард из огромного числа мамелюков, которых он при­нял на службу в Святой Земле, 120 пригласил во Францию. Определенные люди даже сами видели «ассасинов» во Фран­ции, других же возмущало то, что король крестоносец руками неверных боролся против своих бывших соратников по кре­стовому походу.

Возможно, что в различных источниках фиксируются отго­лоски и других слухов, приписывающих Ричарду убийство очередного князя. Позже, когда нужен был живой Исаак Кипрский, его даже отпустили на свободу, тем самым опро­вергнув слухи о его смерти, но в связи с завоеванием Кипра от Никиты Хониата мы слышим, что в то время из уст в уста передавали слух о трагической кончине несчастного,⁴²⁷ «Эрнуль» и Эракл⁴²⁸ сообщают о смерти Исаака в плену у Ри­чарда как о свершившемся факте. Более поздний документ, в Chronique d`Amadi резюмирует: «Il (Richard) quale lo fece morire»* (* «Именно по его (Ричарда) воле тот умер» (старофр.).)⁴²⁹. Подозрительно то, что фальшивая деталь о смерти Исаака в цепях достигает Германии: она встречается у Арноль­да Любекского, который, описывая этот крестовый поход, явно опирался на профранцузские источники⁴³⁰ и, соответст­венно, был враждебно настроен по отношению к Ричарду.

Мы исследуем здесь вопрос о том, как могло случиться и от кого зависело, что в третьем крестовом походе отказались от осады Иерусалима, и остановимся прежде всего на взаимоотношениях между Ричардом и высшими французскими военачальниками. Необходимо представить себе атмосферу злонамеренных подтасовок, чтобы вскрыть реальную подоплеку принятых решений. Занявшись изучением клеветнической кампании французов, обратимся к сообщениям, содержащим обвинения в конкретных неудачах крестового похода. Наши основные христианские источники — Амбруаз и вслед за ним Itineraium — усматривают причину обоих отходов от Иерусалима — французы были против — в том, что Ричарду удалось привести для этого достаточно необходимых аргументов, и это совпадает с арабской версией событий. Но все же имеется ряд источников, утверждающих прямо противоположное, а именно, что как раз французы бросили Ричарда в опасную минуту перед самым Иерусалимом, из-за чего тому и пришлось отказаться от своего первоначального плана осады города. Если не принимать в расчет Девиза, который едва ли располагал дос­товерной информацией об этом периоде, к подобным источникам можно причислить англичан Говдена и Коггесхэйла⁴³¹. Говден больше не был непосредственным участником событий в Святой Земле, и его Gesta заканчивается, так и не дойдя до опи­сания того, чего все ожидали с таким нетерпением, - осады Иерусалима.  Записывая свою Chronica, он уже не был в состоянии различать, где правда, а где ложь, и объясняет отход от Иерусалима то колебаниями герцога Бургундского, то результатами совещания Ричарда с рыцарскими орденами и армией. Очень подробным и весьма неблагоприятным для герцога Бургундского является дополнение рукописи Коггесхэйла, в которой герцог обвиняется в самой настоящей измене. Другие английские источники настолько плохо осведомлены о крестовом походе, что вообще не рискуют заводить речь о событиях, связанных с Иерусалимом. Плохо информированные англичане, получавшие лишь вести о победах своего ко­роля и письма, в которых тот сообщал о своем желании завое­вать Священный город к Рождеству, вполне резонно полагали, что только из-за происков французов Ричарду не удалось осу­ществить своих планов. К тому же общеизвестны были тяга к сплетням и принципиально негативное отношение францу­зов к Ричарду, более того, они дважды объявляли ему о выходе из армии крестоносцев, пусть даже и по причине отступления от Иерусалима и в связи с постигшим их из-за этого разочаро­ванием. Во второй раз, при обороне Яффы, Ричард и все кре­стоносное воинство оказалось в настолько опасной ситуации, что дезертирство французов можно было квалифицировать как предательство, так что точку зрения англичан вполне можно было бы признать оправданной. Тогда вызывает удивление сходство  «обоснования»  поведения  герцога Бургундского у Коггесхэйла и в текстах Эракла и «Эрнуля»⁴³². Надо полагать, последние, как, впрочем, и Коггесхэйл, не проводили разли­чий между двумя походами на Иерусалим, и знали только о приготовлениях к осаде, что в связи со сменой власти после смерти Конрада виделось уже в ином свете, более выгодном для Ричарда. И все же: Эрнуль был настолько близок к недру­гам Ричарда, что ему должны были быть известны их оценки основных политических событий. Поведение герцога Бургунд­скою однозначно оценивается как измена, нас подробно зна­комят с его аргументацией: способствуя с помощью элитных войск французской армии победам военачальников Ричарда, он тем самым наносил урон интересам и чести французского короля. Вероятно, не все французские рыцари разделяли это мнение, но герцог Бургундский приказал своим частям отсту­пать, что и вынудило Ричарда отойти от Иерусалима. Кон­текст, в котором приводятся данные аргументы, столь же фальшив, как и у Коггесхэйла, но сами аргументы слышал Эрнуль. Похоже, определенное отражение этой точки зрения сохранилось у Альберика де Труа-Фонтэнского,⁴³³ пересказав­шего письма одного из участников крестового похода Гвидо Базохского. От него мы узнаем, что Ричард плохо обращался с французами, «quorum virtute victor extiterat»* (* «Чьей доблестью завоевана победа» (лат.).).

То, что находившиеся на службе Филиппа военачальники французской армии не желали играть на руку Ричарду, это еще можно понять, но следует ли из этого делать вывод о том, что они не отдавали себе отчета в опасности, которой подвергали себя лично и вверенные им войска? Они действительно высту­пали за осаду Иерусалима, и надо отдать им должное, вполне были способны понять то, что называется военной необходи­мостью. Быть может, герцог Бургундский и епископ Бовэский совершенно осознанно выступили в роли глашатаев простых крестоносцев, выражая религиозные чувства и чаяния послед­них, поскольку это давало им возможность настроить армию против ее командующего, зная, что тот останется при своем мнении. Иначе остается предположить действительно запла­нированную измену. Но Амбруаз, упоминая о том, как Ричард заметил: ему, мол, хорошо известно, что некоторые желают его разгрома под Иерусалимом, забывает подсказать, где ис­кать недостающее звено в логической цепочке рассуждений: французское войско необходимо было бы отвести в безопасное место, после того, как его командование осуществило осаду и прежде, чем разразилась бы катастрофа. К этим выводам тяготеет изложение Коггесхэйла, не будучи логически последовательным. Если верить ему, герцог Бургундский принимает послов и дары Салах ад-Дина, о чем становится известно Ричарду, но тот ничего не сообщает армии. Когда же герцога призвали к ответу и он узнал, что его связи с врагом раскрыты, Гуго Бургундский поворачивает в Акку. Это не только не соответствует фактам, но и выдает недостаточное понимание сложившейся ситуации.  Разрозненное передвижение воинских соединений по контролируемой врагом местности грозило неминуемым разгромом. Таким образом, в своем насыщенном живописными подробностями рассказе автор забывает сделать существенный вывод или предположение о том, что целью тайных контактов с врагом было договориться о беспрепятственном отводе французского контингента от   Иерусалима к побережью. Иначе же уже после начала осады измена была бы просто немыслима, поскольку явный переход на сторону противника исключался из соображений потери престижа.

В действительности, предательские сношения герцога Бургундского с врагом недоказуемы, и после первого отхода от Иерусалима на Тир он определенно не ездил к Конраду Монферратскому  Правда, в феврале 1192 года он случайно появляется у Акки, когда генуэзцы вознамерились передать город Конраду; в отношении Аскалона  французы  выявляли  свой обструктивизм с самого начала - и Конрад настаивал на том, чтобы при заключении договора с Салах ад-Дином отказаться от Аскалона, когда Ричард еще долго надеялся, что все сможет его удержать. Ричард выступал за то, чтобы завоеват прежде всего побережье, французы же хотели двигаться в страны - тогда как Конрад надеялся на то, что пока Ричард завязнет под Иерусалимом, он сможет договориться с Салах ад-Дином о том, чтобы ему достались прибрежные города. Играли ли французы какую-либо особенную роль в отношениях Конрада с Салах ад-Дином? Согласно Ибн аль-Атиру, Конрад якобы ожидал сигнала французского короля, поэтому хотел дождаться ухода французов, прежде чем отважиться на открытое выступление против Ричарда. И молчание источни­ков о конкретных условиях сговора еще ничего не означает. Сам Ричард мог быть заинтересован в том, чтобы не предавав огласке то, что стало ему известно. Однако напрашивается вопрос, а могли он, не доверяя французам, изо всех сил стре­миться заручиться их военной поддержкой? Но, с одной сто­роны, он желал ее по возможности без участия французскю военачальников, а, с другой стороны, оперативные условия на марше и при строительстве укреплений отличались от тех, которые сложились бы при осаде Иерусалима. Прекрасному описанию второго отхода от Иерусалима мы обязаны хорошо ориентировавшемуся на местности Баха ад-Дину.⁴³⁴ Тот якобы узнал у шпиона, как Ричард высказывался против осады глав­ным образом из-за нехватки воды. На его вопрос, где можно будет напоить лошадей, сторонники осады якобы отвечали, что поблизости, мол, протекает речушка; правда, вскоре мы узнаем, что она за восемь миль. И уже в этом отличие от со­общения Амбруаза, которому было известно лишь о каком-то пруде неподалеку. Пока одна часть войска держала бы осаду, другая могла бы отвести животных на водопой. На это Ричард возразил, что в тот же миг гарнизон сделал бы вылазку. И что Баха ад-Дин не вложил в уста Ричарда, лежало прямо на по­верхности: на подобном удалении главнокомандующий уже не мог бы осуществлять руководство отдельными подразделе­ниями, а отправившийся на водопой французский контингент мог бы уже и не вернуться. И измену уже невозможно было бы доказать. Никто не смог бы усомниться, что французы были отрезаны от основных сил неприятелем, который  не позволил им воссоединиться, и поэтому им пришлось проби­ваться к побережью. Но тогда Ричард с осаждавшими оказался бы в такой ловушке, которой всегда опасался. И в какой мере соображение, что без насчитывавшей примерно 700  рыцарей французской армии он не чувствовал себя в безопасности, могло определять стратегическое направление крестового похода, оста­ется неизвестным. В любом случае, аргументом против осады Иерусалима всегда оставалась недостаточная численность ар­мии. И дело не в том, что некоторые источники пытаются навязать нам свое мнение, а скорее в том, что в описанной атмосфере ненависти, рассуждения, мотивированные осторож­ностью, были вполне естественны, и здесь открывались широ­чайшие просторы для спекуляций. Один французский историк крестовых походов, удостоенный премии Груссэ, сильно уко­рял Ричарда за его стратегию промедления в отношении Иеру­салима⁴³⁵,  поэтому не  следует удивляться,  что  масштабам внутренних разногласий не было уделено должного внимания.

Дипломатия крестового похода

Попытаемся теперь отфильтровать самое существенное из интенсивнейших шестимесячных переговоров между Ричардом и Салах ад-Дином.⁴³⁶ В период между 3 сентября и 15 ноября Ричард берет инициативу в свои руки и выступает с предложе­ниями мирного урегулирования, из которых самым умеренным было выдвинутое 11 сентября требование уступки прибрежных городов. Салах ад-Дин принял его предложение в  качестве основы для дальнейшего обмена мнениями и назначил свои полномочным  представителем на мирных переговорах  аль-Адила. Но 17 октября он получает от английского короля по­слание, в котором тот, как это было во время осады Акки, вновь требует всю страну, «включая земли за рекой Иор­дан».⁴³⁷ Еще со времен Акки сохранился фантастический рас­сказ Говдена на эту тему: Салах ад-Дин якобы на определен­ных условиях уже был готов уступить крестоносцам Святую Землю, за исключением трансиорданского  Карака и  (или) Шаубаха. Об осенних переговорах Амбруаз знает лишь то, что Ричард потребовал всю Сирию и «вавилонскую дань».⁴³⁸ По­следнее относится к плате, которую взимало королевство Ие­русалимское в конце правления династии Фатимидов. Соглас­но Амбруазу, переговоры тогда не увенчались успехом (за исключением вопроса об Аскалоне), поскольку Салах ад-Дин не пожелал уступить «Крак Монреальский» (Шаубак), что и по­нятно, так как это укрепление, расположенное на северном берегу Акабского залива, позволяло контролировать путь па­ломников в Мекку и Медину. С другой стороны, Трансиордания имела огромное значение для обороны Иерусалимского королевства. В обеих версиях Эракла⁴³⁹ Ричард также требует все королевство, причем речь идет даже о возврате к границам, существовавшим до завоеваний Нур ад-Дина в Антиохии во время второго крестового похода, что совпадает с данными, содержащимися в Gesta Говдена и относящимися ко времени осады - Акки. Данные сообщения отражают уровень осведом­ленности христианской армии о целях переговоров. Главное требование Ричарда подтверждает и Баха ад-Дин, указывая на то, что тот пытался отодвинуть границу за реку Иордан.

Как уже отмечалось, ввиду запланированного на следующее лето египетского похода осенью 1191 года у Ричарда имелось достаточно свободного времени, чтобы испытать Салах ад-Дина на прочность. Конечно, держаться за типичное требова­ние возврата всей страны бесконечно долго он не мог, но дол­жен был в конце концов предложить что-нибудь такое, что по­зволило бы ему составить конкуренцию Конраду в качестве партнера по переговорам. И ему это удается. Да еще и как!

20 октября аль-Адил лично инструктирует Баха ад-Дина о по­следних предложениях Ричарда в рамках мирного урегулирования, которые тот должен передать Салах ад-Дину: аль-Адилу пред­лагалась в жены сестра Ричарда, Иоанна, и супруги могли обосноваться в Иерусалиме, Ричард при этом передает Иоанне прибрежные города Акку, Яффу и Аскалон с прилегающими землями, Салах ад-Дин отдает брату остальную часть страны и возводит его в короли, при этом аль-Адил сохраняет за собой все свои прежние владения (в сирийско-курдском регионе).⁴⁴⁰

Святой крест возвращается к христианам, деревни отходят к тамплиерам и иоаннитам, крепости — к королевской чете, а после обмена пленными Ричард возвращается в Европу. Как сообщает Баха  ад-Дин, аль-Адил нашел это предложение вполне приемлемым, а почему бы и нет? Салах ад-Дин сразу же принял этот проект, но, как предполагал Баха ад-Дин, сде­лал так лишь потому, что воспринял это не более как шутку английского короля, что-то вроде тактического маневра, ре­шив отразить его таким же тактическим согласием в целом, и действительно, уже через три дня Ричард предпринял отсту­пление на дипломатическом фронте. Он заявил, что принцесса гневно отклонила предложение о браке с мусульманином. Вот если  бы аль-Адил пожелал креститься,   препятствия к браку были бы устранены. Это было воспринято как намек на возможность дальнейших переговоров. Затем состоялась подчеркнуто  дружественная  встреча  Ричарда с аль-Адилом в Язуре, за которой последовали уже упоминавшиеся обоюд­ные визиты, сопровождаемые пирами. Эти репетиции «торжеств по поводу породнения» с недоумением воспринима­лись в христианском лагере даже самыми стойкими привер­женцами Ричарда, потому что никто не мог понять, что же происходит на самом деле. Об этом можно судить не только по Амбруазу и Itinerarium⁴⁴¹, доказательство тому — странное молчание об этом брачном проекте многих негативно относив­шихся к Ричарду источников. Единственным христианским источником, сообщающим о нем, являются близкие к пра-Эрнулю версии Эракла,⁴⁴² но они связывает его с переходом алъ-Адила в христианство. О подобном переходе, разумеется, не могло быть никаких переговоров, и если Ричард и привязал этот вопрос к своему предложению, все же в первоначальном его варианте он отсутствовал. И в дальнейшем этот вопрос боль­ше не обсуждался, но речь шла исключительно о процедуре смешанно-конфессионного брака, в чем и заключалась особен­ность этого предложения. На том пиру Ричард вновь обратился с просьбой к аль-Адилу устроить ему встречу с султаном, од­нако тому она вновь показалась излишней. По утверждению Баха ад-Дина,  Салах ад-Дин якобы вовсе не желал мира, и даже делал все возможное, чтобы сорвать переговоры.

После того, как в лагере Салах ад-Дина замечают послан­ника Конрада, Райнальда Сидонского, тем же вечером у му­сульман появляется и посол Ричарда, Гомфрид Торонский.

«Всегда, как только король Англии узнавал, что посол маркиза находится у султана, он тут же посылал к нему своего посла,, чтобы засвидетельствовать тому свое глубокое почтение и возобновлял мирные переговоры», — констатирует Имад ад-Дин,⁴⁴³ а Баха ад-Дин рассказывает, что правитель Сидона иногда выезжал в обществе аль-Адила на высокий холм, чтобы обо­зреть позиции франков. Если верить ему, вскоре Ричард на­правил к султану еще одно посольство, так как опасался, что Салах ад-Дин пойдет на союз с Конрадом. И опасения не бы­ли напрасными. 11 ноября Салах ад-Дин представил предло­жения обоих христианских конкурентов совету эмиров, на котором предстояло решить, с кем заключать договор. Благо­даря этому истории становятся известны подробности предло­жения Ричарда, которое предусматривало два варианта раздела страны: христианам должны были достаться определенные деревни (конкретно указанные), мусульмане получали всю горную местность, либо предлагалось разделить каждую дерев­ню на два сектора, передав в распоряжение представителей различных вероиповеданий равную долю имущества. Совет эмиров высказался за предложение Ричарда и отклонил вари­ант Конрада. Тут бы ему и претворить в жизнь свое брачное предложение, да вот незадача: «Весь христианский мир меня осуждает, — хотя у нас не имеется ни малейших указаний на то, что об этом вообще было кому-либо известно, — за то, что моя сестра выходит замуж за мусульманина, не получив согла­сия папы»⁴⁴⁴. И Ричард объявляет о своем желании направить в Рим посольство, которое должно было бы принести ему от­вет через шесть месяцев. На случай отказа в качестве запасно­го варианта он предложил свою племянницу Элеонору Бретон­скую, поясняя, что для девушки, в отличие от вдовы Иоанны, ему не потребуется просить позволения у папы. Двойная игра Ричарда очевидна: в сознании христиан его официальным кандидатом на иерусалимский трон в ту пору все еще оставал­ся Гвидо Лузиньян. 26 октября 1191 года тот в качестве короля и в соответствии с «рrесе еt voluntate»* (* «Пожеланием и волей» (лат.).) Ричарда подтверждает в Акке генуэзцам их права.⁴⁴⁵ За неделю до этого Ричард его дезавуирует перед врагом как своего кандидата и заменяет на аль-Адила. И действительно, присутствие в Риме в марте 1192 года посланника Ричарда, Андрэ Шовнинского, подтверждается документально⁴⁴⁶, хотя нет никаких доказательств того, что он прибыл именно с этой миссией. План был рассчитан на то, чтобы выиграть время: через полгода снова начинался военный сезон, и тогда стало бы ясно, насколько реален египет­ский поход. В случае отказа папы можно было бы еще оттянуть время, ведь даже если новую невесту и не надо было спраши­вать о ее согласии, ее все же еще необходимо было привезти. Что же крылось за сопротивлением Иоанны? Отказалась ли она от брака, или дело было только за согласием папы, или просто одну отговорку заменили другой? Но мусульманская сторона настаивала на первоначальной договоренности, а именно, на браке с сестрой Ричарда, либо она вообще отказывалась от брака. В результате привлечения папы переговоры были на время отложены, и дело приобретало выгодный для Салах ад-Дина оборот. Его брат, аль-Адил, главное заинтересованное лицо, должно быть, почувствовал себя обиженным и для по­добных контактов с Ричардом следующей весной уже не нахо­дил времени, хотя отношения с ним и поддерживал. Об этом брачном проекте мы больше не услышим.

Поведение Ричарда в этой ситуации позволяет лучше по­нять характеристику, которую ему дает Ибн аль-Атир: «Этот князь крайне непостоянен: договоры он заключает лишь за­тем, чтобы их нарушать, договаривается о чем-то с тем, чтобы самому же все разрушить, дает слово, чтобы тут же взять его назад, просит о соблюдении тайны и сам же ее разглашает».⁴⁴⁷ О завершающем этапе переговоров Баха ад-Дин сообщает: «На пути к своей цели он то шел на уступки, то прибегал к дикта­ту, и, прекрасно осознавая необходимость возвращения домой, ни за что не хотел менять свою прежнюю позицию на перего­ворах. Один Бог мог уберечь мусульман от его коварства; ни­когда судьба не посылала нам такого хитрого и дерзкого врага, как он».⁴⁴⁸ Об этом «коварстве» Ричарда мы еще столько ус­лышим в будущем. Вновь и вновь он будет представать пред нами истинным сыном своего отца, унаследовавшим все те уловки и трюки, которые Генрих II мастерски использовал как по отношению к друзьям, так и к врагам. Но, в отличие от отца, сын не применял их против кого попало. Салах ад-Дин, сам искуснейший политик, был его врагом.

Означает ли это, что брачное предложение Ричарда было заведомо несерьезным? Во всяком случае, неразумно считать что-либо невозможным лишь потому, что оно не вписывается в сложившиеся у нас представления об этой эпохе, от которой нас отделяет 800 лет, И то, что Салах ад-Дин воспринял это предложение как шутку, еше ничего решительно не доказыва­ет, и даже тот факт, что этот мотив вошел в арабский сказоч­ный роман,⁴⁴⁹ еще не свидетельствует о безнадежном романтизме всей этой затеи. Главное действующее лицо, Иоанна, якобы не нашла ничего романтического в предложении своего брата и гневно отреагировала на его политический прагматизм. Не следует забывать, что в мировой практике брак всегда представлял  собой  обычное  средство достижения  мирного сосуществования с врагом, которого не могут победить. Разве не мог Ричард полагать, что у Святой Земли, находящейся в постоянной зависимости от внешних сил и во враждебном окружении, еще на долгие времена не было никаких шансов на выживание, если не привлечь в нее мусульманские интересы? Был ли Ричард первым крестоносцем, понявшим, что крестовые походы себя уже полностью изжили и что конфронтация могла привести только к поражению? К подобным выводам легко прийти, если не знать о египетских планах, но даже с учетом возможной военной альтернативы подобный взгляд на вещи вовсе не исключается. Ричард вполне мог обнаружить, что лучше примириться и связать обязательствами могущественного врага, — нежели его раздражать, — если страна оставалась столь же явно слаба, как и в прошлом, либо действовать совер­шенно в ином направлении, чем доныне, чтобы обеспечить безо­пасность королевства военным путем: надо было попытаться сло­мить мощь врага в его собственном доме.

Учитывая тогдашнее положение Святой Земли и ее пер­спективы на будущее, о чем нам судить легче, чем Ричарду, нельзя сказать, что поиск решения путем женитьбы и заключения союза был совершенно бредовой идеей. Другой вопрос, готов ли был Запад принять конструкцию смешанно-конфессионального государства под мусульманским руководством, даже если допустить, что на это был готов мусульманский мир. Довольно часто пришельцы и крестоносцы создавали угрозу издавна   практикуемому   местными   жителями   прагматизму и провоцировали конфронтацию, не будучи в состоянии защи­тить страну. Защиту мог бы обеспечить мусульманский прави­тель, и даже против агрессии фанатиков-крестоносцев: его христианские подданные были бы благодарны этому правите­лю за свой широко автономный статус, и в этом для них за­ключалась бы гарантия их прав собственности и права на власть. Мысль о джихаде, то есть о священной войне, могла возникнуть у подобного правителя только в том случае, если бы он решил уступить свою власть исламской центральной вла­сти. Под его владычеством Иерусалимское королевство значи­тельно отдалилось бы от Европы и сильно изменилось, по­скольку не бьшо бы больше чисто христианским государством, но все же христианство в нем занимало бы должное место, и такое государство существовало бы независимо от ненадеж­ной и погрязшей в раздорах Европы. Разумеется, мы далеки от утверждений, что именно таков был ход мыслей Ричарда, но фанатичным крестоносцем Ричард тоже не был. И мог ли он себе представить мусульманина на иерусалимском троне, су­дить об этом мы не можем. В любом случае мусульманский характер государства еще должен был бы закрепиться, по­скольку вероисповедания членов королевской четы все еще были различны — аль-Адил мог получить свое наследство только как мусульманин, а не как христианин. Это, должно быть, и вызывало наибольшие подозрения у христиан и больше всего привлекало мусульман в этом проекте — третьего бьшо не дано. Во всяком случае, представление о религиозно индиффе­рентном государстве было бы настоящим анахронизмом.

Предложенный Ричардом брачный проект не имел преце­дентов: хотя в прошлом были известны брачные предложения, с которыми Салах ад-Дин и Кылыч Арслан обращались к Бар­бароссе.⁴⁵⁰ Источники, однако, лишают эти предложения всего их заряда, связывая домогательства руки дочери императора с готовностью принять христианство, что, естественно, абсурдно. Мысль о возможности брака представителей различных веро­исповеданий превосходила силу воображения хронистов, даже таких как компиляторы Эракла, хотя с точки зрения церкви в этом не было ничего невозможного. Правда, поэтам она оказалась совершенно по силам. Широко известна концепция «благородных язычников» Вольфрама Эшенбахского, своеоб­разно воплотившаяся в образе Файферица, сводного брата Парцифаля. Гораздо менее известно, что отец этого персона­жа, Гахмурет, в определенном смысле является зеркальным отражением Ричарда. От внимания современников не могло укрыться то, на кого намекал автор, повествуя об анжуйском герое, который совершал подвиги на Востоке и легко находил общий язык с язычниками, к тому же, будучи обручен с фран­цуженкой Амфлизой, женился затем на испанке.⁴⁵¹ Поэт пре­ображает героя в носителя идей средневекового гуманизма. Но нас интересует не поэтическое достоинство его творений, а то, какой отклик автор рассчитывал вызвать у своих читателей и, как показало   широкое   распространение   произведения,   очевидно нашел. Если через несколько лет после третьего крестового похода высшие слои германского общества уже были готовы к восприятию идеи о равноценности культур, то не столь трудно предположить, что и в Святой Земле во время третьего крестового похода правящие слои могли смириться с идеей заключения брака с врагом, гарантировавшим им выживание. Признаки открытости во взглядах на культуру стали появляться еще задолго до этого: достаточно вспомнить крупного восточно-средиземноморского историка и воспитателя Бодуэна IV — Вильгельма Тирского, владевшего арабским языком и написавшего труд по арабской истории. Во Франции еще в середи­не XII века кроме соперничавших между собой Бернхарда Клервоского и Пьера Достопочтенного жил настоятель Клюни, который стал инициатором перевода Корана и призывал сна­рядить мирную миссию к язычникам. Все это свидетельствует о том, что выдвинутая Ричардом идея брака имела почву, хотя и узко отмеренную, но с глубокими духовными корнями. И даже если его предложение было сделано без серьезных намерений, показательно тем не менее само направление мышления, по­скольку всегда существуют мысли, которые даже в качеств шутки не каждому могут прийти в голову.

Усомниться в серьезности намерений Ричарда, — теперь уже с учетом обрисованного выше политико-культурного фона, — заставляет не столько содержание предложения, сколько сама манера ведения переговоров. Препятствия на пути его реализации были известны заранее. Папа в качестве препятствия браку с се­строй Ричарда, попытки заменить ее племянницей Ричарда, от­кладывание всего дела на полгода — все это выглядит как так­тика проволочек. Но из-за дефицита информации придется оставить этот проект во всей его сверкающей многогранности. И, тем не менее, его показательность не умаляется. Помимо использования вместо религиозного, конъюнктурно-прагма­тического подхода, бросается в глаза и попытка утвердить ди­настические принципы наследования. Ричард всецело был поглощен мыслями посадить на иерусалимский трон члена своей семьи. Не выступал ли Гвидо все это время лишь в роли прикрытия?

Несомненно, брачный проект оказался весьма неординарным средством реагирования на актуальные проблемы, и функции его были двоякого рода. С одной стороны, он должен был произвести эффект разорвавшейся бомбы в семье Салах ад-Дина, с другой стороны, он был направлен на срыв намерений Конрада. В этой связи весьма убедительно звучат замечания сирийского историка XIII века:⁴⁵² «Предложение Ричарда вы­звало раскол в стане врага. Брат Салах ад-Дина, которого про­чили в его наследники, был, как, впрочем, и другие члены семьи, заинтересован в укреплении своих позиций. Сильного раскола, правда, не произошло, поскольку Салах ад-Дин вско­ре понял, что и сам сможет дать своему честолюбивому брату то, что предлагал ему его противник, но определенное действие предложение Ричарда все же возымело. Уже то, что на определенном этапе ведения переговоров аль-Адил и его пар­тия возлагали свои надежды на Ричарда, было весьма ценным достижением. Но особое значение брачное предложение Ри­чарда приобретало потому, что срывало планы Салах ад-Дина получить максимальную выгоду из конфликта между Ричардом и Конрадом. Мы слышали, Салах ад-Дин хотел заключить мирный договор не с Ричардом, а с Конрадом. Тем самым он стремился спровоцировать открытый военный конфликт меж­ду двумя христианскими врагами. Чего лучшего он мог поже­лать себе, как не связать силы Ричарда в обороне от Конрада прибрежных городов. Но своим предложением — отдать всю страну мусульманину аль-Адилу и незамедлительно заключить мир — Ричард как бы обошел Конрада на повороте, да на­столько эффектно, что совет эмиров, — вопреки воле и инте­ресам Салах ад-Дина, что лично для него могло служить пре­достережением об ослаблении центральной власти, — высказался за заключение мира с Ричардом. Таким образом, напрасными оказались усилия Конрада, стремившегося нанести Ричарду сначала политическое, а затем и военное поражение. Тому же необходимо было использовать свободу действий, чтобы в относительной безопасности готовиться к неизбежному насту­плению в глубь страны. Если бы он начал готовить его раньше и не прибег к столь эффектному предложению, то он бы спо­собствовал политическому сближению Конрада с Салах ад-Дином.

Параллельным курсом: Конрад Монферратский

Выдающиеся политические и военные способности Конра­да общепризнаны.⁴⁵³ Арабские источники приписывают ему исключительную храбрость, ум, энергию. Вместе с тем он представляется им воплощением зла, дьяволом, князем обмана и преступником, чье низвержение в ад с таким наслаждением изображал⁴⁵⁴ Имад ад-Дин. Но для щедрого на похвалы автора он еще и «simulator et dissimulator in jmnire»* (* «Притворщик и обманщик во всех делах» (лат.).)⁴⁵⁵, к тому же красноречивый полиглот. Таким образом, он определенно был опасным врагом. Лучшего знатока по вопросам его перегово­ров с Салах ад-Дином, чем Амбруаз, нам, кажется, не найти. Незадолго до того, как в апреле 1192 года он сообщает об убийстве Конрада, Амбруаз утверждал, что тот заслужил свою судьбу, поскольку уже давно вел с Салах ад-Дином переговоры о заключении сепаратного мира, и только выступление в каче­стве партнера по переговорам с Ричардом Сафадина, то есть аль-Адила, расстроило его планы. Можно еще вспомнить Сте­фана Торнхэмского, который, находясь в качестве посланника Ричарда в Иерусалиме, видел там делегатов Конрада - Балиана Ибелинского и Райнальда Сидонского, тех, которые должны были заключить этот грязный и позорный мир.⁴⁵⁶

Амбруаз знал, что Конраду среди прочего должны были быть переданы Сидон и Бейрут, это соответствовало положению вещей на прошедшую осень. С этого требования и начал мар­киз в конце сентября — начале октября 1191 года свои перего­воры. При этом речь шла о тех же еще не завоеванных горо­дах,⁴⁵⁷ которыми его наделили короли при заключении ком­промисса с Гвидо 28 июля 1191 года. Различие заключалось лишь в том, что в ту пору он получил только право притязания на то, что еще предстояло сначала завоевать, тогда как Салах ад-Дин мог отдать ему их сразу же. И ради немедленного при­обретения «частного владения царствующего дома» и королев­ского титула принял он на себя позорное звание предателя, заявив, что готов открыто порвать с «франками», и, осадив Акку, завоевать ее себе в том случае, если султан предвари­тельно ратифицирует все прочие условия. Это обещанное на­падение на Акку почему-то не нашло должной оценки в лите­ратуре. Нежелание Ричарда путем осады Иерусалима связать свои силы на другом конце страны, должно быть, сильно раз­дражало Конрада. Условия мира, на которые первоначально был готов пойти Салах ад-Дин, были не бог весть какими, но это было лучшее, на что он мог рассчитывать; его позиции на переговорах все ухудшались, впрочем, и для Ричарда они не становились лучше. То, что Конрад никогда не скрывал своей враждебности к Ричарду, наверняка существенно умаляло его значение в качестве союзника. Ясно, что Салах ад-Дин не был готов столь же высоко оценить уже свершившийся разрыв с Ричардом, как, например, совершенно неожиданную смену фронта союзником. 3 октября, как мы узнаем, Конрад осво­бождает в Тире и Акке пленных мусульман — речь идет об уцелевших после резни знатных особах, — и это заставляет нас вспомнить о его попытках в августе 1191 года заполучить в свое распоряжение французскую часть заложников. К началу нояб­ря 1191 года, как утверждает Баха ад-Дин, встречи с послан­цами Конрада уже стали «многочисленными», и в то время, когда отношения аль-Адила и Ричарда достигли своей верхней точки, а Салах ад-Дин отстаивал на совете эмиров договор с Конрадом, ему удалось несколько сдержать аппетиты своего протеже: теперь речь идет скорее о передаче Сидона, из чего можно заключить, что Салах ад-Дин больше не был готов отка­зываться от Бейрута. Когда же 20 марта 1192 года после зимнего перерыва Ричард возобновляет переговоры с Салах ад-Дином, мы вновь слышим о его контактах с Конрадом. Правда, за военное выступление против Ричарда теперь он мог получить значительно меньшую награду. За ним остались бы только те города, которые он сумел бы отобрать у Ричарда, при этом он обязан был отдать султану все цитадели с хранящимся там имуществом и пленных мусульман; о приобретении без боя Сидона уже совершенно не могло быть и речи.⁴⁵⁸ К Салах ад-Дину отходило также все, что ему вновь удалось бы завоевать. Таким образом, Ричарду навязывалась необходимость войны на два фронта. Другая особенность ситуации состояла в том, что, двигаясь с севера, Конрад не смог бы продвинуться вдоль побережья настолько далеко на юг, чтобы захватить хотя бы все те места, которые уже были у христиан благодаря Ричарду, если бы Салах ад-Дин одновременно пошел с юга. А султан хотел, чтобы первым актом их совместных с Конрадом дейст­вий стало нападение последнего на Акку, при этом предпола­галось, что Ричард поспешит туда, а это позволит вновь овла­деть прибрежными городами. Возможность победы Ричарда в этих соглашениях вовсе не предусматривалаеь, только его полная капитуляция: если бы он все же попытался договориться с Конрадом, последний присоединился бы к выторгованным между Ричардом и Салах ад-Дином условиям мира, разумеет­ся, за исключением Аскалона и всех расположенных южнее территорий. К этому времени Ричард восстанавливал Аскалон и был полон решимости его удерживать, так как отсюда он мог еще напасть на Газу и ад-Дарум, от чего Конрад уже давно отказался. Таким образом, Конрад был готов пожертвовать всеми преимуществами, которые он мог бы извлечь из своего возможного звездного часа, лишь бы Ричард признал его и поставил бы ему на службу свои силы, — даже довести дело до того, что результат объединения христианских сил выглядел бы менее привлекательным, чем последствия раскола. Салах ад-Дин показал себя искусным политиком: расчет делался на то, чтобы, оставив в силу необходимости Аскалон Ричарду, вернуть его с помощью Конрада. Именно настроенные благо­склонно к Конраду французские и германские источники впо­следствии обвиняли Ричарда в измене за то, что ему в конце концов пришлось сдать Аскалон. Редко столь идеальные требова­ния так явно сводились к чисто эгоистичной сущности: партия Конрада устранила Гвидо Лузиньяна и Гомфрида Торонского, чтобы расчистить путь для «сильного» короля Конрада, и это, стало быть, ради территориальных владений, которые можно было бы приобрести только при содействии Ричарда и которые не мог бы обеспечить ни один из них.

Если Ричард знал о состоянии дел, он мог догадываться, что Конрад теперь стремится так или иначе завершить его крестовый поход. После заключения договора оба его врага объединенными силами изгнали бы его из страны, и если бы, полностью капитулируя, Ричард признал Конрада королем, его бы вежливо отослали домой: спроса на дальнейшие завоевания больше не было, — они были совершенно бессмысленны, по­скольку Конрад уже заранее от них отказался. И это при на­мечавшемся на лето походе на Египет.

16 апреля Ричард делает неожиданный шаг — он признает Конрада правителем. А 28 апреля тот уже был мертв. Даже без злокозненной помощи французов это совпадение должно было бросить тень подозрения на Ричарда, и, учитывая описанную выше ситуацию, едва ли можно было найти более очевид­ные мотивы. Но послушаем еще раз Баха ад-Дина:⁴⁵⁹ 21 апреля к Салах ад-Дину является Юсуф, посланник Конра­да и сообщает ему, что его господин уже почти договорился с Ричардом, и если соглашение будет достигнуто, французы вернутся домой. Так что, если Салах ад-Дин будет и дальше затягивать заключение договора, все их прежние договоренно­сти теряют силу. Непонятно только, зачем в подобной ситуа­ции Конраду было еще думать о заключении договора с Салах ад-Дином, но это дает основания утверждать, что та­кого договора еще явно не существовало. Естественно, Салах ад-Дин поражен известием и дает понять о своем согласии — нам, правда, неизвестно, с чем, — но отсутствуют какие-либо указания на то, что Конрад предъявил ему более высокие тре­бования. Самое правдоподобное объяснение, и не только с точки зрения Салах ад-Дина, следующее: если до этого момен­та не было никакого договора, то его вообще больше не могло быть — столь, казалось бы, выгодная сделка сорвалась. Своим неожиданным поворотом на 180 градусов Ричард в последнюю минуту расстроил планы Салах ад-Дина и своей инициативой вновь открыл перспективы и дал шанс крестовому походу. Будущие завоевания вновь приобретали смысл - они не были заранее преданы и проданы. Если исходить из того, что своим маневром Ричард желал предупредить угрожающе близкое заключение договора между Салах ад-Дином и Конрадом, сле­дует признать, что он не только был хорошо информирован, но трудно не поддаться искушению усмотреть в этом оправды­вающий его момент. Надо полагать Ричарду, если бы он был заказчиком убийства Конрада, в конце концов, было все равно, успел бы Конрад заключить договор с Салах ад-Дином или нет. Только если бы тот остался жив, никак нельзя было бы предотвратить фатальные последствия сделки, ведь даже если бы Конрад и захотел после отъезда Ричарда отказаться от достигнутой договоренности уступить Аскалон, то цена за это оказа­лась бы непомерно высокой. Это означало бы новую войну с Салах ад-Дином - уже после завершения крестового похода. Подобная аргументация, однако, не учитывала бы того, что договор этот имел бы правовые последствия не только в буду­щем, но и мог привести к войне непосредственно после его заключения. Следовательно, как потенциальный заказчик убийства, Ричард мог все еще этого опасаться, даже если его и не волновали бы правовые последствия, равно как и усиление подозрений на его счет в том случае, если бы Конрад умер после начала новой войны.

Какой остроты достигла ситуация весной 1192 года, можно судить по событиям в Акке. Кульминацией открытого разрыва с Ричардом, о чем мы слышим от Баха ад-Дина⁴⁶⁰ еще осенью 1191 года, должно было стать нападение на Акку, но граждан­скую войну Конрад хотел развязать только после ратификации Салах ад-Дином договора. Между тем, Салах ад-Дин, должно быть, решил сделать нападение на Акку предварительным условием соглашения с Конрадом. Но в апреле 1192 года он мог обнаружить, что, плетя слишком тонкую интригу с тем, чтобы добиться от Конрада еще больших уступок, он упустил наиболее благоприятный момент для торга. Возможно, из-за своего великодушия он не добился падения Конрада еще в начале осени 1191 года. Во всяком случае, с тех пор Ричард был готов ко всему в Акке, и в феврале 1192 года ему удалось в последний момент подавить там очаг смуты. Теперь самое время обратиться к событиям в Акке, о которых нам повествуют английские летописцы. Но истинное значение происшедшего там раскрывается лишь, если рассматривать его в тесной связи с дипломатической активностью Конрада, о которой сообщает Баха ад-Дин. Тогда становится ясно, что речь идет не об изо­лированном событии, но, скорее, о согласованном между Кон­радом и Салах ад-Дином первом шаге по совместному пути, о своеобразном стимулировании Салах ад-Дина к заключению Договора. Союз этот, таким образом, не представлял в тот мо­мент для Ричарда теоретической угрозы, поскольку уже пони­мался как заключенный, и исходя из этих предпосылок он и изменяет так резко свой политический курс.

И когда мы теперь слышим, что Конрад должен был на­пасть на Акку, что генуэзцы хотели открыть ему городские ворота и что Ричард выжил французов из города, то сразу же вспоминаем сообщение Говдена о том, что Акка была разделе­на между королями и, более того, что Филипп передал свою часть маркграфу.⁴⁶¹ Но теперь мы видим, что Конрад не толь­ко не имел доступа в город, но и что в начале весны 1192 года там вовсе не было французской военной администрации. Та­ким образом, «передача» Конраду состоялась, видимо, только на словах, причем тот же автор сообщает, что заложники были переданы под охрану Конрада, — ему и никому другому, — и если Филипп, как бы невероятно это ни звучало, половину Акки все таки «передал», то передача эта так и осталась всего лишь формальным актом, так как фактической передаче сумел вос­препятствовать Ричард. Но и это еще не все: французы, должно быть, в какой-то момент были вытеснены из военной комендату­ры города, поскольку после падения Акки раздел между короля­ми, несомненно, включал в себя и командную власть. Но прав ли в этом случае такой автор, как Ансберт, упрекавший Ричарда в заносчивости на том основании, что после падения Акки тот якобы потребовал единоличной власти над завоеванным городом?⁴⁶² То, что, как мы увидели, во время присутствия Филип­па было невозможным, сбылось после его отъезда.

В первой половине октября 1191 года Ричард отправляется по различным делам из Яффы в Акку. Он вел за собой от­ставших от войска, а также, по сообщению Баха ад-Дина,⁴⁶³ прихватил все, что ему принадлежало в городе. От Амбруаза мы узнаем, что Ричард еще взял с собой в армию Иоанну и Беренгарию.⁴⁶⁴ Это наводит на мысль о том, что он больше не считал город безопасным местом, и, так как в то время он, вероятно, узнал о контактах Конрада с Сапах ад-Дином, эти меры предосторожности вполне понятны. Самое позднее с этого момента гарнизон, впрочем, очень слабый, — как узнал Баха ад-Дин⁴⁶⁵ от бежавших пленных — находится, как нам представляется, исключительно под командованием англичан. Но еще и после выхода армии из Акки 21 августа Говден со­общает нам, кому Ричард передал власть в городе, об участии в командовании французов ничего при этом не говорится. Уже в это время, то есть через три недели после отъезда Филиппа, французское командование по финансовым причинам оказа­лось в положении, позволившем Ричарду исключить его из военной администрации Акки. Утверждения французских и профранцузских источников о том, что перед отъездом Фи­липп якобы оставил приличную сумму,⁴⁶⁶ следует рассматри­вать как нелепую басню, равно как и заявления английских источников о том, что щедрость Ричарда простиралась на всех, в том числе и на французов. На самом деле, это могло касать­ся только отдельных, присоединившихся к нему французских дворян и рядовых солдат, но не верховного французского ко­мандования.⁴⁶⁷ Герцог Бургундский одобрил казнь заложни­ков, но неполученный за них выкуп существенно сказался на полевой казне французов. Еще летом 1191 года Гуго Бургунд­ский, как сообщает Амбруаз,⁴⁶⁸ обратился к Ричарду за зай­мом, в обеспечение которого он якобы должен был выставить тех заложников из французской доли, которых пощадили. Речь шла о 5000 марок серебром. Говден сообщает, что в феврале 1192 года Ричард потребовал у герцога возвратить 1500 фунтов, что соответствовало 2250 серебряным маркам. Поскольку гер­цог не мог заплатить, то должен был отдать в залог Каракуша, бывшего коменданта Акки. Случайно Баха ад-Дин сообщает нам сумму выкупа, полученного в конце крестового похода Ричардом за освобождение Каракуша - 80000 динаров,⁴⁶⁹ а его коллегу, аль-Маштуба, по утверждению Имад ад-Дина, освободили за 50000 динаров.⁴⁷⁰ Эти суммы разительно несоразмерны со скромной величиной займа, но, в конце концов, Амбруаза нельзя признать авторитетом в денежных делах, а Говден информацию о событиях 1192 года получал уже не из первых рук.

Но все-таки сведения об этом займе весьма показательны: они согласуются с тем, что писал Ричард 1 октября 1191 года аббату Клерво — французы, дескать, уже поистратились, — и с недруже­любным замечанием Девиза об их весьма скромной экипиров­ке, а также с участливым замечанием Амбруаза об ужасающей бедности французского рыцарства, принимавшего участие в восстановлении Аскалона и напрасно обращавшегося к гер­цогу Бургундскому с требованием выплатить причитавшееся им жалование.⁴⁷¹ О численности французского рыцарского контингента мы достаточно хорошо информированы. Нам известно не только о тех 650 «milites»* (* «Мелких рыцарях» (лат.).) и вдвое большем коли­честве пехотинцев, для перевозки которых в Святую Землю Филипп в свое время зафрахтовал генуэзские корабли; фран­цузские источники довольно единодушно твердят также о 500 рыцарях, которые остались в Палестине после отъезда Филип­па - и у Говдена можно встретить упоминание об отряде из 100 рыцарей, который Филипп, подобно Ричарду, перед своим отъездом передал в распоряжение князя Антиохского. Говоря о 700 французских рыцарях, Амбруаз, по всей видимости, весьма близок к истине.⁴⁷² Благодаря Говдену, по антиохекому контингенту мы обладаем достоверными данными о размере жалования во времена его пребывания в Акке, 100 рыцарям и 500 «servientes»* (* «Оруженосцам» (лат.).) на полгода Ричард выдал 4000 марок. Это составляет на одного рыцаря вместе с пятью servientes по 3 шиллинга в день. Поскольку по записям в нормандских пла­тежных ведомостях за 1195 год дневное жалование рыцаря со­ставляло от 3 до 4 шиллингов,⁴⁷³ выдавая три шиллинга, Ри­чард добавлял еще половину этой суммы в качестве подарка — на 1198 год Говден сообщает о трехшиллинговом дневном жало­вании рыцаря, а в Англии в 1180 году рыцарь обходился в 8, а пехотинец в 1 пфенниг⁴⁷⁴; с учетом этого соотношения во время крестового похода мы выходим на такую цифру, ко­торая подтверждает сообщения Говдена. Это означает, что названной Амбруазом и Говденом суммой займа можно было бы профинансировать лишь часть жалования французов. До­быча вновь появится только после нападения на караван в июне 1192 года, так что жить приходилось на то, что оставил Филипп и на остатки от аккской добычи. А этого едва-едва хватало. Естественно, Ричард вовсе не был обязан финансиро­вать своего союзника-интригана, и он, очевидно, и не стре­мился сделать больше, чем поддерживать его на плаву. Чего он хотел этим добиться, не вызывает сомнений — переманить на свою сторону как можно больше дворян; и после шестине­дельного пребывания в Аскалоне Ричард, по утверждению Амбруаза, соблазнил многих высоким жалованием — так что в распоряжении французских военачальников, герцога Бур­гундского и епископа Бовэского для проведения политики обструктивизма остались поредевшие ряды их воинства. Рас­чет, однако, не оправдал себя: французскому контингенту уда­лось сохранить завидную сплоченность рядов. Не подлежит сомнению, что Ричард купил бы французское руководство, если бы ему представилась такая возможность. Но политиче­ская нетерпимость его с самого начала превратилась в навяз­чивую идею. Раскольническая политика Филиппа и пляшущих под его дудку герцога Бургундского и епископа Бовэского позволяют исключить, что Ричард мог бы своей финансовой предупредительностью улучшить отношения с французами. Вначале его финансовые отношения с Филиппом не отлича­лись даже особой сдержанностью. Но решимость Филиппа использовать любой подходящий момент для возвышения ди­настии Капетингов невозможно было сдержать никакими де­нежными подачками. И Ричард был не настолько глуп, чтобы продолжать финансировать подобную политику.

В феврале 1192 года герцог Бургундский вновь обращается к Ричарду за ссудой и встречает категорический отказ. Вспы­хивает ссора, после чего герцог покидает армию и отправляет­ся в Акку. После этого следует целая цепочка совпадений, В самом ли деле случайно он попадает туда именно в тот мо­мент, когда происходят столкновения между пизанцами и ге­нуэзцами, которые хотели впустить Конрада в город? Галеры Конрада стоят у самого города, но из квартала генуэзцев нет прямого выхода к морю⁴⁷⁵, и пизанцы обстреливают корабли, ловят за городом Гуго Бургундского, убивают под ним лошадь, и, в конце концов, не позволяют ему войти в город. Была ли просьба Гуго о деньгах лишь поводом для размолвки, позво­лившей ему покинуть лагерь Ричарда? От стен Акки он от­правляется дальше, в Тир. Но в момент вспышки борьбы за Акку Ричард также выступает на север. Его партнером по возобноааен-ным переговорам с Салах ад-Дином становится в то время Абу Бакр из свиты аль-Адила, который представлял партию, отдавав­шую предпочтение заключению мира с Ричардом, а не с Кон­радом. Получил ли он сигнал оттуда или у него были иные источники информации? Призыв пизанцев о помощи, во вся­ком случае, настиг Ричарда, когда он уже находился в Кеса­рии, так что до Акки оставалось рукой подать. В город Ричард вошел ночью, и когда Конрад узнал о его прибытии, то тут же развернул галеры назад. Официально Ричард направлялся в Казаль-Имбер для встречи с Конрадом. И сейчас он вновь приглашал его для беседы. В прошлом он неоднократно при­зывал Конрада вернуться в армию и сражаться за обещанную ему часть королевства, И на этот раз Ричард шел ему навстре­чу почти до ворот Тира. Но эта демонстрация доброй воли могла показаться Конраду простой военной хитростью, на­правленной на то, чтобы заманить его в ловушку к северу от Акки. Потребности в беседе он явно не испытывал, и встреча прошла совершенно безрезультатно, может быть, еще и пото­му, что Ричард и не собирался предлагать ему ничего особен­ного: корону он ему наверняка не предложил. После встречи он заморозил часть местных доходов, получаемых Конрадом, тем самым повернув от официального курса снисхождения и увещеваний к открытому противостоянию. Теперь меньше всего можно было ожидать, что вскоре после этого он высту­пит в его поддержку. Восстановив порядок в Акке, Ричард счел нужным оставаться там целых шесть недель.

Когда в страстную неделю он вернулся в Аскалон к армии, то узнал, что французы решили с ним распрощаться, и ничто не могло склонить их к продлению своего пребывания. Ричард выделил им обещанный эскорт, но запретил пускать их в Акку. На Пасху в лагере у всех было подавленное настроение, ибо все понимали военное значение этого «кровопускания». По распоряжению Ричарда праздновали только один день — воскресенье 5 апреля, после чего сразу же возобновили работы по возведению укреплений. Сам же Ричард все чаще стал вы­езжать на рекогносцировку на юг от Аскалона в направлении Газы и ад-Дарума. Даже если все теперь складывалось против похода в Египет, приготовления к нему шли полным ходом.

15 апреля приор Роберт Херефордский принес в армию вести из Англии о жалобах Лоншана на Иоанна. Амбруаз ши­роко распространяется о том, что Ричард понял: пора возвра­щаться домой, представляя это как реакцию на эти новости. Но жалобы смещенного с его согласия Лоншана, свидетельст­вовавшие, что смена власти в пользу Уолтера Руанского про­шла гладко, могли только порадовать Ричарда, тогда как известия о последних шагах Филиппа и готовности Иоанна сотрудничать с последним не были для него неожиданностью; В итоге, несмотря на столь, на первый взгляд, тревожные вести, Ричард остался в Святой Земле еще на полгода. Таким об­разом, миссия приора должна была стать поводом для наме­тившегося теперь радикального изменения политического курса. Отмечалось,⁴⁷⁶ что ответ на вопрос, который Ричард 16 апреля поставил на общевойсковом совете, а именно, кому быть королем, Гвидо или Конраду, был уже предрешен. Опро­са по Гвидо проводить не понадобилось — он все еще оставал­ся официальным кандидатом, — по Конраду его невозможно было бы провести: тот уже вел переговоры и выбор большинством Гвидо не смог бы помешать Конраду заключить договор с Салах ад-Дином. Таким образом, речь шла не о желании, а о необхо­димости. Кроме того, после Пасхи начинался сезон мореплава­ния, и надо было помешать французам отплыть, поскольку после того, как они покинули бы страну, и речи не могло быть о каких-либо крупных военных операциях. Таким образом, вопрос надо было решить немедленно, и Ричард предпочел уступить угово­рам и согласиться на кандидатуру Конрада.

После избрания Конрада королем Иерусалима, Ричард по­сылает к нему своего племянника, Генриха Шампанского, чтобы передать тому известие об этом. Для Конрада и францу­зов наступил миг торжества, блистательного оправдания со­вершенно эгоистичной политики. Граф Генрих затем задер­жался примерно на неделю в Акке якобы по денежным делам и, стало быть, в момент убийства находился где-то поблизости. После смерти Конрада он отправляется в Тир, и так как не только Амбруаз, но и весь народ видел в нем красивого моло­дого человека, тут же оказалось, что он неплохо подходит Изабелле; в тексте Itineraium «populus»* (* «Народ» (лат.).) Тира избирает его правителем страны. Но тот не хочет принимать решение без согласия Ричарда. Последний одновременно узнает о смерти Конрада и избрании своего племянника его приемником. Брак с Изабеллой в тот момент показался Ричарду не совсем свое­временным⁴⁷⁷, но к избранию Генриха королем он отнесся весьма одобрительно. Оно и понятно. После того, как еще несколько недель тому назад положение представлялось ката­строфическим, решение нашлось почти идеальное. Новый правитель был признан всеми сторонами, Ричард лично при­сягнул ему и передал в его распоряжение войска страны.⁴⁷⁸ Когда через месяц тот снова пришел к Ричарду, он привел с собой и французскую армию. Внутренние конфликты отняли много времени, но сейчас, казалось, сложились предпосылки для того, чтобы дать крестовому походу великий поворот.

Но сначала бросим взгляд назад и попытаемся разобраться, не принимал ли Ричард личного участия в этом столь благо­приятном для него повороте событий.

Убийство Конрада и поиски инспиратора

Само убийство описывается единообразно.⁴⁷⁹ 28 апреля 1192 года маркиз заехал пообедать к епископу Бовэскому. Ко­гда он возвращался домой верхом в сопровождении небольшо­го эскорта, на узкой улочке в рядах менял на него набросились двое мужчин и нанесли ему множество ножевых ран. Это были ассасины, члены секты исмаилитов, распространенной на тер­ритории Персии и Сирии.⁴⁸⁰ Их сирийский глава, Рашид ад-Дин, Старец Горы, как называли его христиане, еще задолго до этого события внедрил обоих в окружение Конрада, где они, как мнимые христианские обращенные, благодаря на­божности пользовались всеобщей любовью. Одного из убийц, должно быть, прикончили на месте, другой под пытками при­знался, что заказчиком убийства был английский король. Счи­тается, что на допросе присутствовал епископ Бовэекий. По­нятно, что вытянуть желаемые показания не составило боль­шого труда, но еще вероятнее, что этим мнимым признанием преследовалась цель вновь посеять раздор между врагами. О Старце Горы рассказывали, будто своих последователей он превращал с помощью наркотиков — слово ассасин было вы­ведено христианами от слова гашиш — в послушные орудия своей воли, беспрекословно выполнявшие все приказания своего вождя, не заботясь о своей собственной безопасности и в ожидании вознаграждения на небесах за мученичество на земле. А вождем в ту пору был Синан, и только с его благо­словения можно было воспользоваться таким средством терро­ра. И если это служило политическим целям вождей исмаили-тов, политическое убийство могло быть применено и к врагам союзников, причем определенную роль должны были играть денежные подношения.⁴⁸¹ Так что, если убийца сказал правду, то Ричард должен был не только связаться с Синаном, так как сам нанять ассасинов он не мог, но и указать их предводителю какую-нибудь политическую выгоду в устранении Конрада; при этом пришлось бы допустить, что простого исполнителя посвятили в политические планы его вождя.

Поэтому так называемое признание, на котором французы впоследствии построили целую клеветническую кампанию против Ричарда, представляется несостоятельным. Поскольку свидете­лей обвинения сразу же убрали со сцены, возникает подозре­ние, что французов интересовало не столько выяснение исти­ны, сколько неопровержимое обвинение. В любом случае, епископ Бовэский упустил возможность оптимально использо­вать обоих убийц. Незатейливость признания, удовлетворяв­шая очевидцев преступления, способствовала тому, что приве­денные доказательства по причине своей недостаточности не дали нужных результатов: история не предъявляет Ричарду никаких обвинений в причастности к смерти Конрада. Абсурдным утверждением, что он будто бы вынашивал планы убийства Филиппа, клеветники перегнули палку. Известно, что французская верхушка не упускала ни единого случая, который можно было бы использовать против Ричарда, и дан­ное обвинение в убийстве Конрада просто становится в ряд с другими, что уже само по себе губительно сказывается на его правдоподобности. Поспешной казнью убийцы францу­зы не только лишили себя пропагандистского средства, но и источника, из которого можно было бы почерпнуть правду. Другими словами: даже если бы Ричард действительно прило­жил свою руку, французы сделали все, чтобы никогда не до­копаться до истины. То, что они не обратили внимания на обстоятельства, которые, на наш взгляд, могли действительно указывать на его участие, остается их просчетом, но никоим образом не доказывает невиновность Ричарда. Перед нами открывается два пути: рассмотреть кампанию против Ричарда, построенную на старых образцах, с одной стороны, и, отвле­каясь от нее, проанализировать ее достоверность, с другой.

Примечательно, что официальные французские источники, даже те, которые подробно останавливаются на страхе Филиппа перед покушением на его жизнь, не скупясь при этом на подозрения в этой связи в адрес Ричарда, вовсе не упоминают об обвинениях Ричарда в смерти Конрада. Ригор лапидарно констатирует, что Конрада убили ассасины. Это как нельзя лучше указывает на то, что кампания потерпела фиаско, и этой темы больше не хотели затрагивать. Иначе дело обстоит с неофици­альными   французскими   источниками.   Альберик   де   Труа-фонтэнский говорит о вине Ричарда как об установленном факте. Автор Continuatio Aquicintina, из совсем недавно пере­шедшей под суверенитет Филиппа провинции Артуа, не толь­ко слышал от авторитетных французов об обстоятельствах смерти Конрада, но и о том, что она произошла «machinatione cuuisdam potentissimi principis Christiani»* (* «В результате махинаций некоего могущественного христианского властелина» (лат.).), хотя относит это обвинение в другое место, из-за чего его свидетельство нельзя принять за достоверное.⁴⁸² Ломбардский автор, Сикард Кремонский, приводит признание убийцы, и в связи с пленением Ричарда замечает, что его считали виновным («credebatur»** (** «Верили, что он был» (лaт.).)).⁴⁸³ Арабские источники Баха ад-Дин и Имад ад-Дин,⁴⁸⁴ воздер­живаясь от комментариев, приводят только признание убийцы, а Ибн-аль-Атир⁴⁸⁵ свидетельствует, что по убеждению франков организатором убийства был Ричард, тогда как на самом деле за ним стоял Салах ад-Дин. Источники христианского Восто­ка,  Эракл и  «Эрнуль»⁴⁸⁶ замечают,  что некоторые  верили в вину Ричарда, но сами обрисовывают ситуацию так, что снимают подозрения с английского короля о подробностях совершенного   убийства.   Хорошо   осведомлены   германские источники, и снова перед нами словно зеркальное отражение французской версии. Ансберт из Австрии пишет, что Ричарда считали виновным, и дословно передает содержание письма, якобы написанного Филиппом Леопольду⁴⁸⁷, в котором как об общеизвестном факте говорится о том, что заказчиком убий­ства Конрада был Ричард, воспользовавшийся услугами асса­синов, к чему мы еще   вернемся в другом месте. Для «Кельнских Хроник» вина Ричарда не вызывает сомнений.⁴⁸⁸ Арнольд Любекский в Chronica Slavorum сообщает любопыт­ные сведения о методах Старца Горы, — ему известно кое-что о событиях в Святой Земле, он знает историю с Алисой и счи­тает, что Конрад погибает «dolo ut decetur Regis Anglie et qourundamTemplariorum* (* «По наущению и злой воле короля английского и членов ордена тамплиеров» (лат.).)⁴⁸⁹. Последнее сообщение содержит интересную деталь. Кому принадлежит авторство этих изобли­чающих Ричарда слухов, выдают английские источники. Не назы­вая имен, Амбруаз и Коггесхэйл прозрачно намекают, тогда как Itinerarium, Говден, Девиз и Ньюбург открыто указывают на французов. «Per omnem fere orbem Latinum** (** «Почти во всех городах латинских» (лат.).), - пишет Нью­бург,⁴⁹¹ - они оклеветали Ричарда, и если не во всем латин­ском мире, то, по меньшей мере, в Германии кампания имела значительный успех и обещала принести политический капи­тал». Обвинение это вошло в каталог обвинений, предъявлен­ных Ричарду Генрихом VI.⁴⁹² Английский король, игнориро­вавший многие прежние клеветнические выпады французов, счел все же необходимым это, — как позже обвинение в подготовке покушения на жизнь Филиппа, — любым способом снять.

Поэтому, восстанавливая предысторию убийства, необхо­димо учитывать личную заинтересованность Ричарда и, соот­ветственно, его инициативы. По крайней мере те, которые были ответом на кампанию французов, подхваченную импера­тором. Документы, появившиеся в этой связи, предназнача­лись для непосредственного и сиюминутного употребления, а не для того только, чтобы путем включения в летопись реа­билитировать Ричарда перед будущим. И все же у них была двоякая функция. Успех был поразительным, что довольно любопытно, поскольку практически все без исключения на­званные документы считались английскими фальшивками. При этом, однако, предполагается, что изображенное в этих — заметим, фальшивых — письмах положение вещей соответству­ет действительности.⁴⁹³ Это хоть и вероятно, но правда, а priori, малоубедительно. Но, в любом случае, перед нами поучи­тельный пример того, какое- значение имела пропаганда для нашей исторической картины.

В нашем распоряжении два приписываемых Старцу Горы письма. Текст второго, более позднего, адресованного всем князьям и всему христианскому миру, передает нам только Ньюбург.⁴⁹⁴ Оно содержит без подробностей заверения в том, что Ричард не имеет отношения ни к смерти Конрада, ни к подготовке покушения на Филиппа с помощью ассасинов. Хронист утверждает, что его содержание, — написанное пур­пурными чернилами, изложено в письмах на иврите, греческом, латыни и в конце 1195 года было торжественно зачитано в Париже.  В  подтверждение  своих слов  Ньюбург призывает в свидетели надежных очевидцев. То, что в этот момент в реа­билитации Ричарда были заинтересованы и французы, о чем свидетельствует соблюдение всех надлежащих формальностей, вспоминается здесь только мимоходом. Излагаемый Ньюбургом текст по своей стилистике ничем не отличается от осталь­ной части хроники, что свидетельствует о написании его са­мим автором. Быть может, хронист лишь добросовестно изло­жил то, что сообщил ему его референт. Если, как мы уже слышали, французские источники позднее определяли отно­сящиеся к Филиппу слухи о покушении как полностью опро­вергнутые, то наверняка было проведено какое-то мероприя­тие, позволившее обосновать новую точку зрения. Но мы бу­дем  несправедливы  к автору,  если  обозначим  его  письмо как фальшивку. Ведь он только утверждает, что его источник сам видел и читал то письмо, содержание которого он переда­ет («quarum continentia haec erat»* (* «Содержание которого здесь передаю» (лат.).)). Примечательно, что в вер­сии Ньюбурга отсутствует то, что сам хронист до этого отме­чал как особенность оригиналов, а именно: в самом тексте упоминалось о написании его чернилами, изготовленными из пурпурных моллюсков.

Иначе обстоит дело с более ранним, приписываемым Стар­цу Горы письмом, которое было адресовано Леопольду Авст­рийскому⁴⁹⁵, в нем указывается дата и место написания. Под­робно описывая предысторию убийства, оно стремится дока­зать:  глава  ассасинов  руководствовался  мотивами  личной мести по отношению к Конраду. Тем самым подводился фундамент под торжественные заверения в том, что Ричард не имел ничего общего с убийцами Конрада. При этом о слухах про подготовку покушения на Филиппа совершенно забывают,  оно и понятно,  поскольку адресата, Леопольда, должно было интересовать лишь выяснение истины, касающейся его родственника. В отличие от письма, приводимого Ньюбургом, нельзя утверждать, что в данном случае речь идет снова только о передаче содержания документа, пусть и в форме письма. Его текст почти дословно передают Дицето и Itinerarium. Радульф Дицето, поддерживавший тесную связь как с Уолтером Руанским, так и с Лоншаном, утверждает, что пись­мо было получено самим канцлером, и даже цитирует сопро­водительный текст Лоншана: «Mittimus ad vos litteras, quas Vetus de Monte misit duci Austriae de morte marchisii in haec verba»* (* «Направляем Вам письмо, которое Старец Горы послал герцогу Ав­стрийскому по поводу смерти маркиза» (лат.).). Далее следует текст, который по стилю выделяется из произведения Дицето, а, значит, определенно не принадлежит его перу, а затем приписка, якобы от Лоншана, в которой ад­ресата просят использовать документ в своей летописи. И тем не менее, письмо считается фальшивкой.

В настоящий момент, интерес помимо личности подателя письма, представляет и место указанной вставки. Письмо, которое, должно быть, было написано в 1191 году, Дицето предает огласке в марте 1193 года, то есть именно в то время, когда из австрийского плена возвращались на родину англий­ские заложники. Если дело хотели представить так, — хоть это не утверждалось, — будто речь идет об оригинале, который возвращающиеся домой заложники после смерти Леопольда истребовали от его наследника, которому он был уже ни к чему, то время помещения его в хронику было выбрано удач­но. Но ситуация позволяет также думать о том, что в Австрию была привезена копия с оригинала. К тому же, вполне вероят­но, что Лоншан мог проявлять особый интерес к документу, оправдывавшему Ричарда. В апреле, мае и июне 1193 года он находился с королем в Германии. Еще задолго до этого Ри­чард, должно быть, дал честное слово, что докажет свою неви­новность в смерти Конрада. Хотя данная тема после Пасхи явно потеряла свою актуальность, тем не менее Ричарду все же было необходимо представить доказательства, а при нем находил­ся канцлер Лоншан, который в этих вопросах, несомненно, был самым компетентным советчиком. Письмо Старца Горы датировано серединой сентября 1193 года: при этом надо учи­тывать по крайней мере двухмесячную дорогу в Сирию и приготовления к ней, если план подобной делегации действи­тельно возник во время пребывания Лоншана в Германии. А почему, собственно, Леопольд не мог получить подобного письма? Полностью снять с себя обвинения Ричард мог лишь в том случае, если бы представил настоящих виновников. Не­сомненно, к этому времени Леопольд был весьма заинтересо­ван в том, чтобы английский король смог оправдаться в убийстве Конрада и выгодный брачный союз не сорвался бы из-за последствий «виновности» Ричарда. Оправдательный документ становился теперь простой условностью, и даже если он запо­дозрил, что его корреспондентом был вовсе не Старец Горы, формальное улаживание дела его вполне устраивало. На то, что это всего лишь оправдательная фальшивка, явно указывает и то, что в качестве адресата был выбран герцог Австрийский, тогда как второй документ, о котором сообщает Ньюбург, на­против, как мы уже слышали, адресован всему христианскому миру. Уже из-за того, что данное письмо на самом деле было документом, направленным с определенной политической целью именно Леопольду, оно может быть «подлинным».

Конечно, возникает вопрос, почему английский король не мог и вправду направить посольство с указанной миссией в Си­рию; примерно в то же время, о котором идет речь, он отправ­ляет гонцов с приказом об освобождении Исаака Кипрского, что было одним из условий его собственного освобождения. В связи с выходом того на волю мы вскоре услышим о гонце, которого он послал к Генриху Шампанскому. Следовательно, сообщение с христианским Востоком было уже отлажено, а Ста­рец Горы был, в конце концов, личностью далеко не мифиче­ской, как, похоже, считали те, кто не допускал даже мысли о возможности отправки к нему делегации. Он был одним из сирийских властелинов, и быть может, Ричард даже установил с ним связь еще в ту пору, когда стоял лагерем под Аккой. Преемник Старца в 1194 году — как раз перед тем, когда с помощью писем ассасинов Ричард с молчаливого согласия Филиппа оправдывался перед всем миром, — пригласил к себе Генриха Шампанского и в знак дружбы предложил ему свои услуги, смысл которых сводился, надо полагать, к устранению его врагов в порядке личного одолжения⁴⁹⁶. Поскольку ассасины убивали демонстративно открыто и никогда не скрывали своего участия в убийстве, то вполне могло случиться, что к шейху аль-Джабалу,   Господину  Горы,  могли  обратиться с дерзкой просьбой письменно признать свою причастность к содеянному, сопроводив ее подарками. Если столь могуще­ственный и известный на Ближнем Востоке властелин, как Ричард, обращался за такого рода услугой, главе ассасинов это было только на руку, так как предоставлялась возможность подчеркнуть, что они никогда не убивали за деньги, но ис­ключительно ради справедливости. Происхождение данного источника доказывает, что область распространения и, соот­ветственно, зона действия пропаганды в данном случае охватывала не только далекий Запад, но и латинский Восток, то есть непосредственно соседствовала с местом обитания асса­синов. Ввиду указанного обстоятельства, можно сказать, что Генрих сильно рисковал бы, если бы под носом у ассасинов вел от их имени кампанию, о которой они не подозревали. Как бы там ни было, — считаем мы Ричарда виновным или нет, — но он вполне мог заказать письмо у ассасинов и заплатить за него. И уж совсем маловероятно, что тот же шейх, в знак дружбы предлагавший племяннику Ричарда совершить заказное убийство, отказал бы в какой-то паре писем его лю­бимому дяде.

Можно возразить, что сомнения вызывает не столько сама возможность подобного посольства, хотя, по большому счету она весьма спорна, сколько исключительно и откровенно не­восточный характер письма к Леопольду. На первый взгляд перед нами оригинальный латинский текст, а вовсе не перевод с арабского. Оригинальным считается письмо ассасинов из XIII века к королю Манфреду,⁴⁹⁷ но вывод о его подлинности делается на основании употребленных в нем якобы «восточ­ных» оборотов, хотя в современном арабском нельзя найти соответствия ни греческому собственному имени, ни дате и месту. Письмо начинается тем, что в Intitulatio* (* Титул письма (лат.).) приводится малопонятная геометрическая притча, которая в передаче ре­дактора звучит примерно так: «Поскольку равным образом равенство углов равнобедренного треугольника и действитель­ное неравенство данного равенства взаимно уравниваются...». Вполне возможно, что именно так выражались ассасины, но при этом ясно и то, что Ричард, если он все-таки посылал делега­цию в Сирию дабы получить оправдательный документ, пригод­ный для политических и пропагандистских целей, наверняка позаботился бы о том, чтобы и его письмо содержало подоб­ные оригинальные обороты. Также ясно, что ему не нужно было письмо, написанное по-арабски, так как в этом случае над его переводом пришлось бы потрудиться в Вене самому Леопольду. И если Ричард в самом деле проявил подобную инициативу, то руководитель делегации, должно быть, четко понимал, что от него требовалось привезти назад простой рассказ, действительный или вымышленный, на всем понятном языке. Весьма вероятно, что инструкции сводились к следующему: разыскать главу ассаси­нов и достичь с ним взаимопонимания, после чего поручить написать письмо собственному канцеляристу и дать его на подпись Старцу Горы.

Впрочем, необходимо помнить о том, что в то время пред­ставления о подлинности совершенно отличались от нынеш­них. Так, в сборник «Ерistolae Cantuarienses» за 1191 год вклю­чены два письма к Кентерберийскому капитулу,⁴⁹⁸ которые из-за вступления «Richardus Dei gratia rex Angliae»** (** «Ричард, Божьей милостью король Англии» (лат.).), считают­ся королевскими грамотами, но по дате и подписи их автором считается Уолтер Руанский. Читатель того времени и подумать не мог, что это фальшивки, хотя всем было понятно, что их отправителем не мог быть Ричард, находившийся в то время в Святой Земле. Есть также ряд писем, которые в прямом смысле нельзя причислить ни к фальшивым, ни к «под­линным» в современном понимании.⁴⁹⁹ Уолтер Руанский пи­шет как представитель короля и уполномочен вводить в за­главную часть его имя. Но если бы отсутствовала строка «Теstе Walter Rothomagensi»* (* «Засвидетельствовано Уолтером Руанским» (лат.).), — хронисты имели обыкновение усекать окончания писем, а авторство Ричарда по каким-то критериям исключалось бы, — мы бы без колебаний заклеймили этот до­кумент как фальшивку. В этой связи, не трудно было бы оп­ровергнуть основной довод против «подлинности» письма Ле­опольду, а именно, то, что в 1193 году Рашид ад-Дин Синан был уже мертв. По письму из Святой Земли, о котором нам сообщает «Сошшиайо Адшсшсйпа», дату его смерти можно приблизительно отнести к периоду между смертью аль-Маштуба и Салах ад-Дина. Таким образом, он умер между сен­тябрем 1192 года и мартом 1193 года.⁵⁰⁰ Но в письме Синан нигде не называется по имени и на него прямо не ссылаются. Кроме того, его преемника также величают «Vetus de Monte»** (** «Старец Горы» (лат.).), и ясно, что посланники Ричарда, если они действительно не хо­тели провалить свою миссию из-за случайной смерти, и, быть может, также — как указывалось выше — вовсе не усматривали в ней препятствия, и поэтому даже не стали усложнять ситуацию упоминанием о смене руководства у ассасинов.

В заключительном предложении письма содержится указа­ние о месте его отправления и дате: «Еt⁵⁰¹ sciatis quod litteras istas fecimus in domo nostra ad castellum nostrum Messiac in dimidio Septembris, coram fratribus nostris, et sigillo nostro eas sivillavimus, anno ab Alexandro М^mo еt D.I.V¹⁰». *** (*** «И знайте, что мы составили то письмо в нашем дому, нашем зам­ке Меssiac, в середине сентября перед нашими братьями и скрепили нашей печатью в году 1504 после Александра» (лат.).)⁵⁰² Под «castellum nostrum Messiac» следует понимать известную центральную крепость ассасинов Масьяф, 1504 год указан в соответствии с употребляемым на Востоке лунным календарем и соответствует 1193 году.

Является ли это письмо фальшивкой, и даже не в совре­менном узком, а в тогдашнем, соответственно, вневременном смысле? Сделать определенный вывод можно было бы только тогда, когда перед нами лежал бы оригинал с печатью и нам были бы известны канцелярские обычаи ассасинов. Здесь воз­можны следующие варианты. Это может быть фальшивка во всех отношениях, то есть содержание письма — чистый вымысел, печать поддельная и с ассасинами никогда не встречались. Но при этом письму, как говорится, все еше отводится опре­деленная роль по отношению к Леопольду Австрийскому, так что хронисту был передан «подлинный» политический доку­мент. Надо признать, что подобная фальшивка в формальном и, как мы еще увидим, содержательном смысле не была бы лишена определенной изысканности. Но можно еще допус­тить, что вовсе не имелось ни оригинала, ни копии, но кто-то настолько хорошо запомнил содержание, что перефразировал его в свободном изложении по аналогии с письмом, приведен­ным Ньюбургом. Затем, возможно, действительно была сдела­на канцелярская копия, которая по понятиям того времени воспринималась скорее как необходимость, чем фальсифика­ция. В обшем, предполагается, что имеется письменный доку­мент, к которому никогда не прикасалась рука ассасина, но который появился на свет лишь в результате затеянного Ри­чардом расследования. Разумеется, в том, что касалось описы­ваемых событий, то расследование вполне можно было про­вести и в бывшей вотчине Конрада, так что не понадобилось бы обращаться с расспросами к ассасинам. Соответствовало ли содержание письма истине или нет, но получить письмо (или несколько писем) от настроенного дружелюбно по отношению к Генриху Шампанскому Старца Горы не составило бы для Ричарда никаких проблем. В любом случае, по моему мнению, само по себе письмо менее подозрительно, чем его содержание.

Итак, обратимся теперь к более позднему, как нас уверяют, расследованию предыстории убийства, то есть к тем событиям, которые имели непосредственное отношение к убийству Кон­рада. По существу мы располагаем тремя версиями:

— только что рассмотренным и датированным серединой сентября 1193 года письмом Старца Горы в адрес Леопольда Австрийского, которое приводит Дицето в своей хронике за 1195 год,

— рассказом в «основном» тексте Эракла,

— соответствующими сообщениями во многих вариантах Эракла и в «Эрнуле».⁵⁰³

Попытаемся проанализировать эти версии на предмет их внутреннего единства и прочесть между строк.

Вполне резонно начать именно с версии, преподносимой в письме. Фальшивка это или нет — но с помощью письма Ричарду пришлось доказывать современникам и потомкам свою непричастность к убийству Конрада. Для решения этой задачи определенно пришлось привлечь занимающего доволь­но высокое положение в обществе «адвоката», утверждают даже, что им стал сам канцлер. И вот его содержание. После пышных заверений в невиновности Ричарда Старец Горы рас­крывает мотивы преступления — личная месть. Один ассасинский «брат» (только один!) плыл из залива Антакия в неука­занное время домой в страну ассасинов, когда налетевшая буря прибила его корабль к Тиру. Конрад приказал арестовать по­терпевшего, затем убил и ограбил, присвоив при этом немалые деньги. (Какие у Конрада могли быть мотивы, не сообщается.) Требование Старца вернуть деньги и выплатить компенсацию за убитого Конрад удовлетворить отказался, более того, он попытался свалить вину в убийстве ассасина на Райнальда Сидонского. Расследовав обстоятельства дела, глава ассасинов вторично посылает к Конраду гонца, — на этот раз даже назы­вается его имя — Эдрис, — которого по распоряжению Конра­да утопили бы в море, если бы «друзья» из Тира его не укрыли в безопасном месте и затем не переправили дальше, чтобы он мог сообщить о случившемся своему господину. И после этого Старец приказывает убить Конрада. Он посылает, когда именно не уточняется, в Тир двух «братьев», которые на глазах у всего люда убивают Конрада. (Об этом упоминается очень кратко, одним предложением.) И вновь подчеркивается невиновность Ричарда. Затем следует пассаж, скорее напоминающий преда­тельский ляпсус: «Sciatis pro certo quod nos nullum hominem hujus mundi pro mercede aliqua vel pecunia occidium, nisi nobis malum prius fecerit»* (* «Истинно говорю вам, что мы не убиваем особ такого ранга за плату, если они не причинили нам зла» (лат.).). Если переводить дословно, получается, что ассасины охотно убивали за деньги, но, конечно, если у них при этом были еще и личные мотивы.⁵⁰⁴

Определим то, чего нет в письме: точных дат и указания на мотивы действий Конрада (хотя, разумеется, это не входило в задачи автора письма). Весьма существенно, что письмо об­ходит молчанием факт, который несомненно признается всеми без исключения источниками, а именно, что между моментом засылки тех ассасинов, которым предстояло в конце концов убить Конрада, и самим убийством проходит много времени — по арабским источникам шесть месяцев, — в течение которого оба жили рядом с Конрадом и пользовались его доверием. Напротив, письмо предполагает непосредственную последова­тельность между прибытием убийц и исполнением ими своего задания. Это сбивает с толку и вызывает подозрение в попыт­ке скрыть  обстоятельства,   которые   могли  бы   представил, в невыгодном свете Старца  Горы или заказчика убийства.⁵ Здесь мы подходим к сути вопроса. Почему убийцы так долго находились подле Конрада, прежде чем выполнить свое зада­ние? Кому это было выгодно? Почему убийство было совершено  в столь примечательный  в  политическом отношени момент?

Но попробуем заглянуть чуточку глубже. Установим, какие существенные сообщения, помимо воли авторов, оказались в письме, и какие оно позволяют сделать выводы. Откуда Ста­рец мог дознаться, что шторм выбросил брата-ассасина имен­но к Тиру? Если это не простое предположение, тогда это либо отговорка — и высадка вовсе не была случайной, либо указание на то, что уже к тому времени в городе находились агенты Старца, которым позже убитый мог поведать о своем несчастье, забросившем его в те края. Разумеется, главарь ассасинов мог бы так никогда и не узнать о том, что по приказу Конрада в Тире был лишен жизни один из членов секты, если бы в городе не находились надежные информаторы, например, другие ассасины. Убийство ассасина должно было свершиться тайно, то есть не могло быть и речи о публичной казни с оглашением приговора, поскольку иначе Конрад не мог бы сваливать вину на Райнальда Сидонского.  В письме также подразумевается, что первого гонца Старца Конрад принимал тайно, иначе как бы он посмел предложить Райнальда в каче­стве козла отпущения. Но то, о чем не предполагалось гово­рить в письме, все же выходит наружу, причем даже в двух местах: «per amicos nostros»* (* «С помощью наших друзей» (лат.).) проводит Старец в Тире расследование тщательно скрываемого преступления, и второму гонцу, Эдрису, помогают спешно исчезнуть из Тира «amici nostri»** (**  «Наши друзья» (лат.).). Следовательно, еще до инцидента с кораблем Конрад, должно быть, был просто окружен ассасинами или иными агентами Старца, которые, по меньшей мере, за ним шпионили. Это значительно умаляет ценность данного инцидента. Но наши предположения, однако, могут завести нас еще дальше. Если допустить, что Конрад не какой-то там разбойник-душегуб, убивающий первых встречных из-за их кошелька, даже не поинтересовавшись, кто они такие, следует признать, что вы­садку на берег ассасина он счел вовсе не случайной, но предпринял превентивные меры, которые, по его мнению, должны были предотвратить готовившееся на него покушение. Не путем переговоров — он хотел и Эдриса (по-арабски Идрис) убить, — а исключительно своими решительными действиями надеялся он, надо полагать, обеспечить свою безопасность. Конечно, с этим плохо согласуется попытка заслониться Райнальдом Сидонским; если в качестве объекта покушения Конрад видел са­мого себя, — а в Тире, безусловно, он был самой вероятной мишенью, — предлагать замену было просто бессмысленно. Появление на сцене указанных агентов и названные последст­вия их действий и обозначили ту сюжетную линию, которая впоследствии подробно будет развита Эраклом. Подводя итог рассмотрению письма, следует признать, что не воровские мотивы определяли поведение Конрада, — определенные об­стоятельства подводят нас к мысли о политической подоплеке убийства ассасина и вероятности самообороны. Такая череда событий представляется весьма правдоподобной, если рассмат­ривать письмо не как чистую выдумку и признать действия Конрада разумными.

Внимание наше должно еще задержаться на Ричарде, по­скольку нас интересует не только степень правдоподобности всей этой истории, но и тенденции в ее изложении. Сам Ри­чард даже не фигурирует в рассказе, зато его враг Конрад представлен убийцей из-за угла, да к тому же в роли коварного клеветника на своего друга Райнальда, жизнью которого он готов пожертвовать. Старец выступает в роли мстителя. Инте­ресная деталь: не только Ричард, но и главарь ассасинов мо­рально оправданы. Теперь ясно, что в этом подлинном или сфабрикованном письменном «признании» заказчик убийства не намерен опорочивать себя самого ради третьих лиц, однако, не совсем понятно, почему в целях оправдательной кампании была избрана стратегия, которая, вместо того чтобы заклей­мить позором ужасного «главаря террористов», была, напро­тив, направлена на выгораживание его и обвинение в низмен­ных мотивах самой жертвы. И что же получается: по одну сто­рону стоят оправданные Ричард и главарь ассасинов, а по другую Конрад, уже мертвый. Сущществование союза — здесь, по крайней мере, выглядит фикцией. Ричард его не отрицает, скорее, говорит даже о своей причастности к нему. Ему ничего не стоит из далекой Европы просить главаря ассасинов об одолжении, — именно этот эффект достигается письмом, — и если Филипп действительно до смерти напуган «терро­ристами», а не притворяется, то документ этот совсем не предназначен для того, чтобы эти страхи рассеять. При этом у письма две функции: оно одновременно и оправдание и угроза. К сожалению, мы не только досконально не знаем, было ли оно действительно от ассасинов, но и неведомо, вос­принималось ли это послание влиятельными современниками, такими как Филипп, как подлинное, или они просто были вынуждены так сказать, делать хорошую мину при плохой игре. Если же не исключать возможность того, что встреча с ассасинами все же имела место и в результате появились на свет соответствующие документы, а, учитывая потребность Ричарда в решительных действиях и эффективность его кам­пании, полностью исключить ее невозможно, возникает новый поворот в его политической игре. Может оказаться, что вы­двинутые против Ричарда подозрения в связях с ассасинами только потому столь упорно замалчивались и даже опроверга­лись, так как ему удалось заставить всех поверить в то, что он действительно был с ними связан. Начавшаяся с фривольного вызова дьявола игра должна была обеспокоить Филиппа, когда нечистый откликнулся на зов. И этот облаченный в одеяния невинности прием запугивания уже сам по себе мог стать при­чиной, побудившей Ричарда стремиться заполучить подлинные свидетельские показания ассасинов. В любом случае, каждое представляемое как подлинное письмо Старца Горы, передава­ло двойную весть, содержание которой отрицало то, что фор­мально было всем очевидно. Иными словами: Ричард отрицал свои связи с ассасинами и одновременно намекал на них.

Посмотрим теперь, как эти события отображаются в «основной» версии Эракла. В то время, читаем мы, когда Конрад с Изабеллой приехали в Тир, бальи города, Бернхард дю Тампль, - человек, в документах проходящий как виконт Тирский⁵⁰⁵, - доложил маркизу о том, что задержан «купе­ческий» корабль с богатым грузом из страны ассасинов. Кон­рад проявил интерес к грузу, и бальи согласился, при условии сохранения тайны, устранить пассажиров. После этого однаж­ды ночью он утопил их в море. (В письме говорится о планировавшемся «утоплении» гонца Эдриса!). Узнав об этом, Старец посылает гонца (только однажды и одного), по­требовав через него вернуть людей и груз. На это Конрад зая­вил, что у него нет ни того, ни другого, после чего под угрозой расправы гонец возвращается домой. Сейчас мы познакомимся с привычкой Старца окружать всех высокопоставленных особ своими людьми в целях шпионажа. Так было и в этом случае. Уже ко времени инцидента с кораблем в городе находились двое ассасинов, которые в свое время явились сюда под пред­логом перехода в христианство и служили в Тире «мамелюками»; согласно их желанию они были крещены, причем Конрад даже стал одному из них крестным отцом, тогда как крестным отцом другого стал Балиан Ибелинский. (Об этих подробностях сообщают и арабские источники) И эти нахо­дившиеся уже в Тире ассасины теперь получают приказ убить. В качестве мотивов действий Конрада фигурирует только разбойничий инстинкт; но так как ему наверняка доложили, кем были «купцы», то между преступлением и попытками его объяснения зияет огромная пропасть — уж очень неправдопо­добно все это выглядело. Но есть еще более разительное несо­ответствие: приказ и исполнение его следуют практически сразу же одно за другим (как в письме), тогда как случай с кораблем переносится на гораздо более раннее время. Не так часто «Конрад с Изабеллой въезжают в Тир», поскольку здесь все же историческое, а не сказочное определение времени. Самую раннюю дату, можно определить временем после его женитьбы в октябре 1190 года, самая поздняя - периодом по­сле отъезда Филиппа домой 1 августа 1191 года, когда Конрад навсегда покидает армию крестоносцев. И между этими дата­ми не было таких приездов, которые были бы достойны особо­го упоминания. Вновь привлечем на помощь арабские источ­ники,⁵⁰⁶ которые исчисляют срок необнаруженного пребыва­ния обоих ассасинов в Тире примерно шестью месяцами. Если отсчитать это время от момента убийства,  получается,  что впервые они появились здесь в октябре 1191 года, то есть то­гда, когда нам становится известно о первых переговорах Кон­рада с Салах ад-Дином. С этим никак не вяжется то, что ко времени инцидента с кораблем об обоих ассасинах прямо го­ворится как об уже находящихся в городе. Временной интер­вал между их засылкой и совершением убийства таким обра­зом еще больше увеличивается, и в него втискивается эпизод с кораблем, но преподносится он как непосредственно пред­шествовавший убийству Конрада.

Если допустить, что на разведку и посылку гонцов понадо­билось определенное время, можно в определенном смысле привести к общему знаменателю письмо и версию Эракла, а так­же арабские источники, и предположить, что инцидент с ко­раблем имел место летом 1191 года, — когда Конрад с Изабел­лой прибыли в Тир, — а убийцы были засланы осенью, как того желают арабские источники. Одно весьма существенное общее место у Эракла и в письме состоит в том, что Эракл прямо высказывает то, к чему нас только подводит письмо, а именно: к моменту инцидента с кораблем ассасины уже на­ходились рядом с Конрадом. Эракл говорит, что это были будущие убийцы. Письмо допускает возможность того, что речь могла идти о других ассасинах и даже о не принадлежащих к ассасинам агентах Старца. О возможности существования отно­шений зависимости между письмом и этой версией Эракла можно теперь высказывать различные догадки, но все же по­следняя представляется вполне самостоятельной уже хотя бы потому, что рассматривает события под другим углом зрения,. В письме содержится материал, отражающий уровень осведом­ленности главы ассасинов (имя гонца — Райнальд Сидонский!). Автора же Эракла, заменяющего Райнальда Сидонского Бернхардом дю Тамплем лишь для того, чтобы перспектива выглядела правдоподобной, не упрекнешь в излишней изы­сканности, очевидно, он черпал сведения из иных имевшихся в Святой Земле источников. Можно сказать, что письмо и Эракл предлагают взаимодополняющие варианты событий. Тот же источник, который перед этим передает в мельчайших под­робностях компрометирующие Ричарда слухи и впоследствии по  поводу  пленения   Ричарда  придерживается  французской точки зрения, описывая указанный инцидент, отвергает как ложь то, что «какие-то люди» говорили о Ричарде, характери­зуя это как злые наветы. Не выдерживает критики оправда­тельный момент, который, как представляется, содержится в том, что, проведенные с двух сторон независимые расследова­ния обстоятельств смерти Конрада (Ричардом при дворе асса­синов и приверженцами Конрада в Тире) дали по существу одинаковые результаты. Расследования, которые могли прово­диться после его смерти лицами из его ближайшего окружения должны были учитывать то обстоятельство, что правителем страны стал племянник Ричарда, который только выиграл от смерти Конрада.⁵⁰⁷ Уже через несколько дней после смерти последнего Генрих женился на представительнице клана Монферрат-Ибелинов. Вдова убитого стала теперь его женой, Балиан Ибелинский, бывший тесть Конрада, — его тестем. О мертвом Конраде в Малой Азии больше никто не помнил. Таким образом, после столь скоропостижной смены власти от бывшего двора Конрада едва ли можно было ожидать сотруд­ничества со следственными органами, решившими выдвинуть Ричарду обвинение. А французам в доступе и вовсе было отка­зано. То, что к истории с кораблем они не смогли добавить даже самой скромной версии, связано прежде всего с тем, что она появились на свет божий довольно поздно и с большими потугами. До конца крестового похода взгляды Эракла-автора получили новое направление: насколько хватало французского влияния — до Германии — мы читаем, что Ричард предал христианское дело и продал Аскалон Салах ад-Дину,⁵⁰⁸ — но на двор королевы Изабеллы это влияние не распространялось. Эракл повествует о том, как горько сожалел Ричард, что не удалось сохранить за собой Аскалон по договору о перемирии с Салах ад-Дином.

Имеются и другие версии истории с кораблем, но они намно­го прозаичнее. В четырех других редакциях Эракла и в «Chronique d`Ernoul» никого не убивают, и только в одном варианте ко­манду арестовывают, а груз конфисковывают.⁵⁰⁹ Вначале Кон­рад полностью или частично конфискует груз корабля,⁵¹⁰ после чего пострадавшие обращаются к нему с жалобой. В последнем случае он отвечает, что конфискованное они назад не получат, но оставшимся могут распоряжаться. «Купцы-ассасины» тогда заявляют, что пожалуются своему господину, но несмотря на эти угрозы, им дают спокойно уйти. После этого (как в письме) следуют два посольства Старца к Конраду, в которых тот тре­бует возврата «награбленного». Конрад отказывается — но и ничего не оспаривает — и через второго гонца Старец угрожает ему в случае повторного отказа смертью. Конрад только по­смеивается над угрозами. И после этого главарь ассасинов подсылает убийц.

В подобном «бескровном» изложении можно было бы ско­рее усмотреть обычный портовый конфликт, можно также, если вспомнить упоминавшийся в письме шторм, подумать, что произошло крушение и Конрад просто воспользовался своим правом собственности на выброшенные на берег ве­щи.⁵¹¹ Общее содержание этих рассказов сводится к тому, что с Конрада снимается обвинение в преступлении, и прикарманивание крупных денежек сводится к спорам о надлежащей подати. Во всех этих историях об ассасинах есть пара общих мест, заставляющих предположить, что все происходившее было делом случая: корабль, конфискация, вмешательство Старца через своих гонцов, приказ об убийстве. Диапазон воз­можностей, однако, простирается от криминала Конрада, со­стоявшего в убийстве всего экипажа судна, до превентивных мер и даже безобидных придирок и рутинному администра­тивному разбирательству. Если воспринимать эти версии до­словно, спектр толковании в отношении действий ассасинов охватывает умеренную расплату и совсем неадекватную реак­цию на акт несправедливости. Оценки, таким образом, могут быть совсем неоднозначные, и единодушная вера в то, что история с кораблем таит в себе единственный ключ к тайне смерти Конрада, не имеет под собой особо прочного основа­ния. Предполагаемый мотив мог выступать лишь в качестве предлога. Все версии твердят о личной мести, но специфиче­ские обстоятельства убийства — многомесячное ожидание, вы­бор времени исполнения — указывают на политический мотив. Подобный подход даже косвенно подтверждается в той вер­сии, согласно которой Конрад выступает негодяем, и Старцу Горы приписываются особенно ярко выраженные личные мо­тивы (письмо и «основная» версия Эракла), причем она, — независимо от инцидента с кораблем, - показывает, что за Конрадом уже давно вели наблюдение.

Камаль ад-Дину⁵¹² мы должны быть благодарны за впечат­ляющий эпизод, имеющий отношение к личности Салах ад-Дина, который подтверждает то, что, по мнению христианских авторов, составляло отличительную особенность способа дейст­вий ассасинов: свои нападения они обычно совершали не извне, а изнутри, настигали свою жертву в ее собственном доме. Од­нажды Рашид ад-Дин Синан, когда он еще враждовал с Салах ад-Дином, послал к тому гонца, чтобы попросить у султана аудиенции. Она была предоставлена, и султан оста­вил при себе только двоих телохранителей, которым беспредельно доверял. Но именно те и оказались ассасинами и были готовы по первому приказанию гонца тут же убить Салах ад-Дина. И после того, как оба его верных телохранителя призна­лись в своей принадлежности  к ассасинам,  Салах ад-Дин в корне изменил свою политику по отношению к исмаилитам. История эта призвана была продемонстрировать власть и все­лять ужас перед сирийским шейхом, но она еще подтверждает мнение о том, что присутствие ассасинов не всегда было рав­носильно смертному приговору. Нечто подобное могло иметь место и в случае с Конрадом, поскольку, даже если допустить наихудшее поведение Конрада в истории с кораблем и наличие у Синана убедительных личных мотивов, все же слежка и выбор времени совершения убийства выдают интересы третьей сто­роны. Поэтому нелепо звучит мнение Амбруаза о том, что оба убийцы так долго находились возле Конрада потому, что вы­жидали  наиболее  благоприятного  момента для  совершения убийства. Для того чтобы заколоть прямо на улице и без всякой оглядки на собственную безопасность, не требуется время для выжидания. Все это приобретает смысл лишь в том случае, если еще не было решено, должен Конрад умереть или нет. При этом, надо полагать, Синан принял в расчет политические обстоя­тельства — интересы заказчика, — что предполагает отсрочку личной мести, если причины для таковой имелись, до конца крестового похода, когда бы этого требовали высшие интересы.

Но мы, возможно, так никогда бы и не узнали об инциденте с кораблем, если бы Ричарду однажды не понадобилось заглянуть в прошлое Конрада. И если инцидент действительно имел место, то должен был случиться задолго до смерти Кон­рада, так как вначале никому и в голову не приходило устано­вить какую-либо связь между этими двумя событиями. По этой же причине можно допустить, что он не был слишком серьезным. Ведь если бы при дворе Конрада, ставшего теперь двором племянника Ричарда, сразу же вспомнили о кровавых злодеяниях Конрада по отношению к ассасинам, то не было бы ничего проще, чем противопоставить эту историю фран­цузской пропаганде против Ричарда, и, уж по крайней мере, Амбруаз знал бы что-нибудь об этом корабле. Поразительная задержка, с которой «правда» о смерти Конрада увидела свет божий, доказывает не только то, что сначала никто в ней не был заинтересован, но и возбуждает подозрения, что это не более, как построенная по чьему-то заказу из кирпичиков правды ложь. На основании расхождений в историях о корабле нельзя обвинить Ричарда, но и оправдать его из-за существования различных версий также не представляется возможным.

Не исключено, что у Говдена нашли отражение действи­тельно имевшие место во время крестового похода контакты между Ричардом и Синаном. Амбруаз и Itinerarium говорят о Старце Горы как о повелителе Музэ или Муссэ, при этом, должно быть, имея в виду, конечно, весьма вольное производное от персидского Аламут.⁵¹³ В Gesta и Chronica Говдена также можно встретить dominus Muscae* (* Повелитель Муссэ (лат.).) и, соответственно, Мusse, но без какой-либо связи с главой ассасинов. Тот же в Chronica, напротив, предстает, как «Regis Accinorum id est de Assasis»** (** «Король Акки, он же повелитель ассасинов» (лат.).).⁵¹⁴ Повелитель Муссэ (Muscae) Говдена играет определенную роль в посольствах Салах ад-Дина во время осады Акки, то есть в июне и июле 1191 года, он и сам однажды посылает посольст­во к христианским королям. В первом качестве он не пред­ставляет для нас никакого интереса. Издатель Говдена Стаббс переводит Muscae и, соответственно, Мusse, как Мосул, и при этом утверждает, что летописцы здесь допустили ошибку, так как повелитель Мосула в то время был лоялен по отношению к Салах ад-Дину и не мог быть последним назван врагом айюбидо-христианского союза.⁵¹⁵ Содержание предложения о предпола­гаемой готовности отдать всю страну в качестве платы за за­ключение союза, нереально, так что предложение редактора исправить ошибку не проходит: о главе ассасинов он не думал, и это не удивительно, так как описываемая в тексте политическая ситуация в то время, о котором идет речь, ему видится совершенно в ином свете. На этом можно было бы и завершить рассмотрение вопроса о том, каким образом посольство Салах ад-Дина по пути в Chronica Говдена оконфузилось.

Иначе обстоит дело с известием, датированным 16 июля 1191 года, сообщающим, что в этот день посланник «ех parte domini Muscae et filii Noradini»* (* «Из страны повелителя Мусце и сыновей Нур-ад-Дина» (лат.).) (согласно Gesta), «ех parte domini Musse et filiorum Noradini»** (** «Из страны повелителя Муссэ и сына Нур-ад-Дина» (лат.).) (согласно Chronica) пришли к Ричарду и Филиппу, чтобы просить у них помощи против Салах ад-Дина. Ситуация обратная вышеупомянутой. Менее вероятно, что Говден изобрел посольство, чем неверно передал содержание послания. Но так как определенно никто тогда не мог прийти из Мосула и это не мог быть родственник Нур ад-Дина, то, вероятнее всего, на контакт с крестоносцами впервые пошел тот шейх, чье имя через пару месяцев, — когда Говден уже давно был дома, — оказалось у всех на устах и которого посвященные могли прямо связывать даже с персидским Аламутом. Записанные на месте событий Говденом в форме дневниковых заметок строчки отражали несовершенный уро­вень знаний, для которого повелитель Муесэ все еще оставался пустым звуком. Но поскольку летописец интересовался исто­рией, он мог подхватить информацию, которая когда-то соот­ветствовала реальности: примерно за двадцать лет до этого действительно был союз между повелителем Муссэ, то есть Синаном, и сыном Нур ад-Дина. И то, о чем дальше пишется в Gesta, а именно, что посланники изъявили желание перейти в христианство, вначале представляется обычной игрой вооб­ражения христиан, считавших, что все проблемы можно было бы решить, если бы язычники крестились, приобретает иной оттенок, если вспомнить сообщение Вильгельма Тирского от 1172 года: тогда ассасины — Синан с 1169 года был их сирий­ским главой — стремились к союзу с королем Амори, и даже против Нур ад-Дина, и выразили желание перейти в христиан­ство. Однако тамплиеры, которым те были обязаны платить дань, сорвали заключение союза, убив посланников.⁵¹⁶ Вскоре после этого Синан выступает защитником сыновей Нур ад-Дина против пришедшего к тому времени к власти Салах ад-Дина. Теперь он с ним примирился.⁵¹⁷ Эти два факта не толь­ко иллюстрируют политические метания Старца Горы — для еще незнакомых с местными условиями христианских лето­писцев соотношение сил в мусульманском мире не поддава­лось логическому обоснованию. Враг Салах ад-Дина мог пред­ставлять для него особый интерес, и, поскольку Синан, пове­литель Муссэ, однажды уже был врагом, то сказочное сообще­ние Говдена приобретает долю правдоподобия — в отношении прошлого. Если же думать о будущем, предложение о креще­нии приобретает подспудный смысл: появившиеся вскоре в Тире будущие убийцы Конрада симулируют особенно убеди­тельно приверженность христианству.

Значение данного места не следует переоценивать — опре­деленность не достигается, но на сцене появляется Синан, действующий в интересах Салах ад-Дина и встреченный им еще во время крестового похода. Ибн аль-Атир утверждает,⁵¹⁸ что будто бы Салах ад-Дин заказал ему в первую очередь убийство Ричарда, и уже попутно Конрада, для чего и посыла­ется посольство. И добавляет, что главе ассасинов показалось нецелесообразным одновременно избавлять Салах ад-Дина от обоих врагов, что вновь показывает его как гибкого тактика. Если посланцы повелителя Муссэ Говдена действительно были ассасинами, то Ричард мог впоследствии сам без стеснения послать посольство к их главе. Между тем, могли существовать контакты, о которых в летописях нет и тени намека; ассаеины были постоянно заинтересованы в сотрудничестве с христиан­скими правителями.

Удивительным остается отнесенный всеми редакциями Эракла и «Эрнулем» к 1194 году и местами подробно описан­ный визит Генриха Шампанского к преемнику Синана, выслан­ному из Персии и сейчас фактически зависимому от Аламута, предводителя ассасинов. Тот пригласил к себе Генриха и про­демонстрировал ему свою власть, приказав нескольким юно­шам броситься с обрыва в пропасть, где они разбились на­смерть. После чего, в соответствии с этой версией, якобы и бьшо сделано предложение: кинжал ассасинов в его распоря­жении, если он пожелает избавиться от своих врагов.⁵¹⁹ Даже если скептически отнестись к отдельным деталям, нет основа­ний сомневаться в самом факте визита. Был ли Генрих чем-то обязан ассасинам или должен был чувствовать себя чем-то им обязанным? Даже если его, изображаемого еще довольно мо­лодым и кротким юношей, и невозможно представить себе заказчиком убийства Конрада, он все же был тем, кому это преступление принесло выгоды. Ни он, ни Ричард не делают публичных, хотя бы формальных жестов протеста в сторону ассасинов по поводу убийства всеми избранного короля и, в данном случае, предшественника по должности, Конрада. Генрих посещает двор главы ассасинов, а Ричард по просьбе Салах ад-Дина открыто включает ассасинов в условия перемирия. Последнее, по крайней мере, доказывает, что с его стороны, во всяком случае, вновь создается видимость, что между кресто­носцами и ассасинами не существует никаких счетов — и что, еще до обнаружения подлинных причин, есть убежденность справедливости дела Синана.

Последующее развитие событий, связанное со случайным характером предыдущих, несуразности в оправдательной кампании, счастливое решение проблемы, династическая точка зрения и тот факт, что Ричард так и не сделал Гвидо королем, очевидная параллель с Лоншаном, которого он оставил на службе уже после того, как назначил ему преемника, так что Уолтер Руанский аналогичным образом вышел из тени, чтобы взять власть, как впоследствии Генрих, — все это обстоятель­ства, далеко не способствующие укреплению нашей убежден­ности в невиновности Ричарда в деле Конрада. И, наконец, намечавшееся сближение Конрада с Салах ад-Дином не было для Ричарда неожиданностью - он давно знал об этом, и его поведение убедительно свидетельствует о том, что он даже был неплохо осведомлен о ходе их переговоров. Таким образом, у него было достаточно времени, чтобы принять меры предосторож­ности в случае крайней необходимости. Разумеется, ничто не говорит убедительнее против презумпции виновности Ричарда, чем состояние интересов Салах ад-Дина на момент убийства.

Баха ад-Дин⁵²⁰ предоставляет нам неопровержимое доказа­тельство того, что Салах ад-Дин был поставлен в известность самим Конрадом о предстоящем соглашении с Ричардом и это известие застало его врасплох. Выдвинутое Имад ад-Дином⁵²¹ и охотно повторяемое другими утверждение, что убийство Конрада было невыгодно Салах ад-Дину уже потому, что тот был врагом Ричарда, не отражает сложившуюся к моменту преступления ситуацию и не учитывает новую расстановку сил: дипломатия, направленная на то, чтобы, натравливая друг против друга христианских врагов, заставить их понизить свои требования, вопреки всем ожиданиям потерпела фиаско. И едва ли правомерно пренебрегать столь сильным политиче­ским мотивом, как срыв такой опасной коалиции посредством выведения из игры Конрада.

Внимание привлекает не только противоречивость показа­ний двух главных свидетелей Салах ад-Дина, разногласий го­раздо больше, и, прежде всего, у самого Баха ад-Дина. Перед нами целый поток информации, обозначенный точными датами: 21 апреля в Иерусалим прибыло послание, перечеркнув­шее все расчеты Конрада, 24 апреля Салах ад-Дин передает свой ответ, 28 апреля Конрада убивают, 1 мая султан узнает об этом от своих посланников в Тире. Две последние даты позво­ляют установить, что для передачи крайне важной новости из Тира в Иерусалим почте того времени понадобилось три дня. Если предположить, что гонец Конрада к Салах ад-Дину нахо­дился в пути такое же время, то ему нужно было бы отпра­виться из Тира 18 апреля. 16 апреля на общевойсковой сходке в Аскалоне Конрад был избран королем. Уже через два дня он мог бы получить официальное извещение. Но даже если пред­положить, что сначала до него дошло неофициальное под­тверждение или слух, все же невозможно представить, и мы уже это обосновали, каким образом он мог бы теперь склонить Салах ад-Дина к мирному договору на прежних условиях. В бла­госклонности последнего он больше не нуждался, да и теперь, после полной политической победы над Ричардом, не мог позволить себе выглядеть перед избравшей его армией кресто­носцев как военачальник, разбазаривший успехи этой же ар­мии. Таким образом, нельзя не признать абсурдным то, как изобразил реакцию Конрада Баха ад-Дин, но он, видимо, за­дался целью убедить всех в том, что соглашение между Салах ад-Дином и Конрадом непрерывно действовало вплоть до смерти последнего. Однако автору не удается отвлечь наше внимание от того факта, что Конрад был убит непосредствен­но после прибытия посланцев Салах ад-Дина в Тир.

Ни Баха ад-Дин, ни Имад ад-Дин не мудрствуют лукаво относительно того, кто стоял за убийством Конрада: они про­сто констатируют принадлежность убийц к секте, тем самым указывая на непосредственно ответственное лицо, и передают, что в христианском лагере заказчиком убийства считали Ри­чарда. Об истории с кораблем они ничего не сообщают. Имад ад-Дин ⁵²² заставляет нас взглянуть на рассматриваемый во­прос под несколько иным углом зрения, рассказывая о том, как сожалел Ричард о передаче Кипра Гвидо, а не Генриху: «Но когда маркиз умер, ему стало ясно, что неправильно было укреплять Гвидо...». Впрочем, у Эракла⁵²³ звучит тот же мотив: Ричард, мол, питал надежды Генриха на будущее владение Кипром, и с помощью восточно-средиземноморского источ­ника можно легко восполнить то, о чем умалчивает секретарь Салах ад-Дина: передав Кипр своему племяннику, король мог бы существенно упрочить его позиции. Необходимо только отметить, что из-за хронологической путаницы и недостаточ­ной точности соответствующих вариантов Эракла невозможно сделать вывод о том, что возникшая вскоре напряженность в отношениях между Генрихом и Лузиньянами была связана с намерениями Ричарда. Наиболее вероятным представляется сле­дующее толкование: после неудачи, которую потерпели на Кипре тамплиеры, Ричард счел целесообразным пойти на ком­промисс с Гвидо, не желая отвлекать силы Генриха на решение проблем, связанных с только начавшейся колонизацией остро­ва переселенцами со Святой Земли. Более того, если бы Ри­чард хотел присоединить Кипр к Святой Земле, то должен был бы держать его в своих руках до решения вопроса о престоле, а не отдавать его тамплиерам. Здесь, как мне кажется, нельзя не согласиться с утверждением Имад ад-Дина: он не смог бы его высказать, если бы в самом деле считал Ричарда винов­ным. Разумеется, при указанном положении вещей Ричард не стал бы передавать Гвидо власть над Кипром (такую при­чинно-следственную связь устанавливает здесь Имад ад-Дин вопреки христианским источникам, которые не очень то утру­ждают себя хронологией, но убеждены в обратной последова­тельности), если бы он знал, что Конрад вскоре будет убит и Генрих станет его преемником. И если бы Ричард был заказ­чиком убийства, которое так долго подготавливалось, как мог он здесь допустить такую ошибку?

Оставим в стороне «кипрский» аргумент — за недостаточ­ностью информации его следует признать непродуктивным. Имад ад-Дин вновь привлекает наше внимание к Садах ад-Дину. К тому же есть еще один арабский автор, Ибн аль-Атир, для которого подлинным инициатором убийства был не кто иной, как Садах ад-Дин, хотя, конечно, недоброжелательности к султа­ну он совершенно не испытывал и писал только в XIII веке⁵²⁴, при этом источник для своего утверждения он нам не сообща­ет и вдобавок вводит в рассказ одну совершенно невероятную деталь. Дескать, с Синаном договорились убить короля Анг­лии, а за убийство Конрада, если ассасины согласятся выпол­нить и это задание, обещано было заплатить 10000 динаров. Почему Салах ад-Дин хотел заплатить только за первое убий­ство, а за второе нет, остается совершенно непонятно. По мнению автора, на решение Синана лишь о частичном удовле­творении просьбы определяющим образом повлияли, с одной стороны, возможность исполнения своего политического приговора, а с другой стороны, корыстолюбие. Мы вправе исключить из спекуляций спорадически упоминаемых в ис­точниках и литературе подозреваемых, — как Гвидо, Гомфрида Торонского, Генриха Шампанского.⁵²⁵ При данной расстановке сил и в указанной политической обстановке возможными инспираторами остаются Ричард и Салах ад-Дин.

Поскольку Салах ад-Дин был крайне заинтересован в том, чтобы Ричард не испытывал недостатка во внутренних врагах, отсрочка исполнения и выбор времени убийства Конрада сви­детельствуют против него; Ричард же, напротив, должен был бы стремиться убрать со своей дороги помеху как можно раньше. Этим тоже можно объяснить длительное пребывание ассасинов у Конрада. Как и у Салах ад-Дина, у Ричарда по­всюду были осведомители, а знать о том, что происходит в Тире, для него было куда важнее, чем то, что замышлял Салах ад-Дин, обладавший ограниченными возможностями, чтобы преподнести сюрприз. Признание Конрада королем тогда было бы лишь фарсом, направленным на то, чтобы отвести от себя подозрения. И он удался уже постольку, поскольку без этого маневра никому бы и в голову не пришла мысль о причастно­сти Салах ад-Дина. Но теперь мотивы последнего преподно­сятся нам на тарелочке. Во всяком случае, личная месть Сина­на должна быть исключена. Не исключено, однако, что он установил связи с обоими противоборствующими лагерями, даже предлагал им свои услуги, и в итоге удовлетворил и тех и других, расположив их при этом в свою пользу.

Что касается Салах ад-Дина, то его неспособность к поли­тическому убийству выводилась просто из его якобы «благо­родства»,⁵²⁶ что невероятно наивно. Для истории совершенно не важно то, что может иметь значение для обвиняемого в обыч­ном суде. С этих же позиций чести причастность Ричарда к этому преступлению единодушно отрицается в исторической литературе, поскольку «благородного» Ричарда столь же трудно представить себе в роли пособника убийц из-за угла. При этом характер Ричарда искажается не меньше, чем характер Салах ад-Дина. На него было бы больше похоже, если бы он убил своего врага средь бела дня на улице, чем пытался бы устра­нить его тайно, примерно так считает Картелльери⁵²⁷, не по­дозревая, что при этом попадает во власть предубеждения о полной противоположности политических способностей Ри­чарда и Филиппа, а именно, о хитрой расчетливости последне­го и активной неуравновешенности первого. Подобному пред­ставлению о Ричарде способствует также и сложившееся мнение о его несгибаемой принципиальности и прямоте. Но с другой стороны, в этом историческом труде как-то упускается из виду то обстоятельство, что выводы о принципах Ричарда в связи с делом Конрада могли бы быть куда менее положительными, если бы он не взял собственное оправдание в свои руки, распространив по всему миру путанную историю с кораблем, причем настолько успешно, что его политические враги сочли целесообразным снять с него официальные обвинения.

Действительно, насколько известно, Ричард обычно не ис­пользовал в качестве политического средства убийство. И что­бы кровавое злодеяние превратилось в убийстве, необходимо, чтобы у жертвы был соответствующий ранг, а многочисленные враги Ричарда физически пережили конфронтацию с ним. Жизнь простого люда в расчет не принималась — маркграф же Монферратский занимал такое положение, в котором кодекс рыцарской чести почти гарантировал ему неприкосновенность. Даже мы, не столь педантичные, как люди в XIX веке, чтобы делать различия между мертвым маркграфом и другим мерт­вым, ни в коем случае не склоняемся к мнению, что в жизни Ричарда Львиное Сердце не имел значения факт — на мертвеца больше или меньше. Самоуважение военной касты требовало, не только в те времена, четкого разграничения ме­жду допустимыми и недопустимыми убийствами, а также спо­собами их осуществления. Наемники убивали иначе, чем ры­цари, да от них никто и не ожидал, что при этом они будут руководствоваться установленными правилами. Поэтому, есте­ственно, следует принимать в расчет теоретически важное для тех, кто дорожил своей честью, а к ним, несомненно, надо причислить и Ричарда, обозначение границ дозволенного, а возможно даже инстинктивное сдерживание убийств, в от­ношении представителей собственного сословия. Генрих VI ради обеспечения стабильного порядка в престолонаследии на Сицилии счел необходимым ослепить и, вероятно, кастриро­вать сдавшегося ему на милость младшего сына Танкреда, Вильгельма III, еще ребенка, после чего тот вскоре умер⁵²⁸. Мы не можем себе представить, чтобы подобное совершил Ричард, Возможно, это связано с его большой уверенностью в себе. Иоанн впоследствии должен был чувствовать угрозу своему существованию со стороны племянника Артура, и как единственному члену династии, вечно не уживавшемуся со своей семьей, ему приписывают убийство родственника. Ри­чард почти всю жизнь прожил, испытывая постоянную угрозу своему положению, но угроза со стороны таких людей, как Алиса, Исаак Кипрский и его дочь, — хотя то, что их все же оста­вили в живых, далеко не само собой разумеющееся, — не выходи­ла за определенные границы. С Конрадом же было иначе. Ис­кусная ловушка, которую тот уготовил Ричарду, его классиче­ская роль предателя с точки зрения общих христианских инте­ресов, и то катастрофическое положение, которое грозило всей армии, — все эти факторы способны удержать нас от пере­оценки сдерживающей силы морали. При этом не плохо было бы спустить как Ричарда, так и Салах ад-Дина с небес на зем­лю и вспомнить, что они были в первую очередь мужами вой­ны, перед которыми в критические моменты истории стояли определенные задачи и которые однажды могли обнаружить, что цель оправдывает средства.

Столь же неубедителен, как и предполагаемый внутренний запрет Ричарда, и другой аргумент, приводимый в подтвер­ждение его невиновности. Как нельзя из-за прибытия гонца от Лоншана сделать вывод об особенном замешательстве Ричарда в связи со смещением канцлера и вывести на этом основании его стремление ускорить свой отъезд — что, дескать, и привело к признанию Конрада королем — так нельзя утверждать о неви­новности Ричарда на основании последовавшей реакции брата Конрада, Бонифация, или его вдовы, Изабеллы, не проявивших видимой подозрительности.⁵²⁹ Согласно Амбруазу и Itinerarium, умирающий маркграф якобы приказал Изабелле передать город только Ричарду или новому королю, то есть он не испы­тывал ни малейших подозрений в отношении английского короля, причем незадолго до этого он к тому же разорвал союз с французами. Как бы там ни было — последовавшее в соот­ветствии с этим источником обострение отношений между Изабеллой и французами из-за передачи власти над Тиром, должно быть, и в самом деле имело место. Французам город не достался, и это, по крайней мере, свидетельствует о том, что Изабелла и ее семья не видели необходимости искать спа­сения от Ричарда у французов. Хотя, возможно, они ошиба­лись, полагая, что опасаться Ричарда нечего. Амбруаз и Itinerarium утверждают, что Ричард якобы отсоветовал своему пле­мяннику жениться на Изабелле, заявив, что сам бы этого ни­когда не сделал, сославшись на ее скандальную свадьбу с Конрадом.⁵³⁰ Учитывая историю с Алисой, нельзя сказать, что это так уж маловероятно, да и нетрудно понять, почему об Изабелле он отзывался без восторга, ведь, в конце концов, именно ей он был обязан возникновению проблем с Конрадом. Хотя, возможно, он желал этим лишь подчеркнуть свое право на наделение властью, право на завоевание, равно как и, согласно Амбруазу и Шпегагшт, свое право главы анжуйской династии на регулирование наследственных вопросов.⁵³¹ Он ни в коем случае не настаивал на том, чтобы Генрих действовал по его указке, и Эракль-«Эрнуль», которые, правда, в этом пункте весьма неточны, видят в нем инициатора этого брака. Сикард утверждает, что Изабелла вынужденно вышла замуж за Генриха, тогда как Амбруаз представляет это событие исключитель­но в романтическом свете.⁵³²

Итак, остается много открытых вопросов, но наше положе­ние выгодно отличается от позиции отдельных хронистов, предлагающих свои скудно обоснованные мнения, так как у нас в руках гораздо большего фактического материала по этому столь отдаленному от нас по времени криминальному делу. В истории с кораблем, вытащенной на свет ради оправдания Ричарда, и в истории, приводимой арабскими источниками, обвиняющими Салах ад-Дина, имеются противоречия, но ведь иначе и быть не могло. Наконец, если спросить себя, имеются ли какие-нибудь  веские  аргументы  против предположения о соучастии Ричарда в смертоубийстве, надо признать, что таковые отсутствуют, более того, некоторые даже утверждают, что оно напрашивается само собой. И эти общие посылки не так просто нейтрализовать обстоятельствами,  бросающими тень подозрения на Салах ад-Дина. Но главная причина, не позво­ляющая полностью исключить причастность Ричарда к убийству Конрада, заключается в факте признания его королем. Этот взгляд на события, в котором скрывалась возможность с со­блюдением приличий отодвинуть в сторону Гвидо и расчис­тить путь к власти Генриху в условиях, когда в противном случае после смерти Конрада уже коронованный Лузиньян, разумеется, стоял бы все же вне конкуренции, странным образом никогда не причинял неудобств биографам Ричарда. И хотя ему приписывали явно выраженную импульсивность, никто не удивился, видя, как он делает резкий поворот, который, если он предполагался всерьез, должен был  свидетельствовать о хладнокровном политическом рационализме. Смена фронта была абсолютно необходима, и только таким образом можно было избежать междоусобицы в христианском лагере и общей катастрофы, все же данный выход из положения был не только трудноосуществим в психологическом плане, но и совершенно противоречил тем чертам Ричарда, которые он обычно прояв­лял по отношению к своим врагам. Хоровые дифирамбы его великодушию, как представляется, не совсем отражают реаль­ность. Это всего лишь дань представлению о рыцарской доб­родетели, которой его наделяют при первой представившейся возможности, тогда как можно привести массу примеров, ко­гда его поведение по отношению к Филиппу и всем, кто при­надлежал к его приверженцам, — а Конрад Монферратский, несомненно, был одним из интимных его друзей, — отличалось страстной ненавистью. Всю свою жизнь он заключал тактиче­ские союзы, которые считал необходимыми: пусть с самим Филиипом или даже Генрихом VI, но он мог делать это в надеж­де, что придет час реванша, и судьба в этом смысле была к нему благосклонна. В Святой Земле подобной перспективы, видимо, не намечалось. Как только он покинул бы Палестину, у него не осталось бы больше эффективных средств политиче­ского воздействия, поскольку само расстояние исключало бы политическое вмешательство. Признать Конрада королем практически означало бы не только предать забвению и про­стить этому человеку все то, что он уже учинил и собирался учинить, но еще своими руками вознести французскую поли­тику к вершинам славы на долгие времена, а под собственной жизнью вывести отрицательное сальдо. А ведь то, что он ста­вил себе в качестве задачи, — крестовый поход, его крестовый поход, — и была та цель, стремление к которой отнимало у него большую часть сил в последние годы жизни. И он, долж­но быть, знал, что о нем всегда будут судить по тому, насколько он справился с этой задачей. Огромные расходы и усилия — неужели все это было потрачено лишь для того, чтобы подса­дить в седло какого-то там Конрада Монферратского, челове­ка, который только и делал, что мешал ему осуществлять цель жизни и не сделал ни малейшего движения ему навстречу? В свое время он решился начать борьбу до победного конца с отцом, так как тот отказался признать его наследником престола, что можно было бы еще стерпеть, если бы Ричард оставался дома, но с чем нельзя было смириться, поскольку он хотел идти в крестовый поход. Так, по крайней мере, в глазах современников, он превратился в «отцеубийцу», что­бы сделать этот поход для себя реальностью, и теперь его результатом должно было стать вручение короны его злей­шему врагу? Одно дело — политическая необходимость, со­всем другое — эмоциональная возможность действовать в соот­ветствии с ней. Ведь он еще не попал в хладнокровно расстав­ленные Конрадом силки, у него еще были деньги и власть, и необратимый шаг был неизбежен. Против него были лишь моральные сомнения, от которых легко можно было бы избавить­ся с помощью аргументов о самозащите и казуистического толко­вания понятия вины.

Итак, каково же могло быть участие Ричарда в смерти Конрада, если таковое вообще можно предположить? Имеется одна гипотеза, учитывающая все более или менее примеча­тельные обстоятельства, даже его столь лихо пущенные в обо­рот заверения в невиновности, и доказывающая, если не его виновность, то, по крайней мере, соучастие. Установлено, кто были убийцы и по чьему приказу действовали: ассасины. Уже это само по себе делает вину инспиратора относительной. В каче­стве последнего можно представить и Салах ад-Дина который, при определенных условиях мог сделать заказ на убийство. И такое условие, каким бы маловероятным оно ни казалось, наступило: Ричард признал Конрада королем. Теоретически, он мог поступить так только потому, что догадывался, какой механизм при этом запускает в ход. И Ричарду совершенно не было необходимости использовать тех двоих вертевшихся вокруг Конрада ассасинов; достаточно было бы. чтобы везде­сущие шпионы Ричарда, завербованные из местных жителей, оказались более наблюдательными, чем окружение Конрада и вскоре узнали, что делают в Тире эти два столь ревнивых в но­вой вере араба. И как только их раскусили, совершенно не­трудно уже было догадаться, в чьих интересах они здесь шпионили. Самого тихого намека от одного из партнеров по переговорам из партии аль-Дцила было бы достаточно, чтобы подозрение превратилось в уверенность. Ричард без устали пропагандировал мир, и эмиры Салах ад-Дина тоже больше не хотели войны, продолжение которой сулил альянс с Конрадом. Проблем хватало и в других частях государства, тем более, что все более актуально стал звучать вопрос о престолонаследии. Будущий султан, аль-Адил, сделал в свое время ставку на Ри­чарда, и хотя брачный проект не осуществился, Конрад мог все же быть его врагом, и еще потому он мог стать на сторону Ричарда, что в сильной позиции его он мог усмотреть гаран­тию того, что Конрад никогда не станет королем. Разглашение тайны, случившееся по причине внутренних политических разногласий, Ричарду удалось компенсировать тем, что он пошел на признание Конрада, хотя сделал это только затем, чтобы окончательно с ним покончить. Во всяком случае, с уче­том описанных случайностей и невероятностей, лично мне какая-нибудь тонкая интрига представляется более вероятной, чем пошлое предположение о невиновности.

Некоторые склонны проводить здесь параллель с его преда­тельством отца. В отличие от своего брата, часто и без особого труда менявшего союзников, Ричард прибегал к этой возмож­ности только как к последнему выходу из совершенно безна­дежной ситуации. Его причастность к смерти Конрада, быть может, также относилась к реализации последнего выхода, и его нельзя рассматривать как бездумное устранение препят­ствия штурмом. В борьбе с отцом он отстаивал свое законное право, домогался утверждения своего права на трон. И он, должно быть, также считал, что имеет право распоряжаться иерусалимским престолом. Отцу он не уступил: не пожелал ни жениться на Алисе, ни отказаться от участия в крестовом по­ходе, так как эти решения нельзя было бы отменить, и самые злокозненные интриги вокруг Алисы сводились к попыткам лишить его власти. Его отец устроил все таким образом, чтобы престолонаследие в Англии зависело от руки французской принцессы. Конрад реализовал свои притязания на престол исключительно путем нарушения права, разыграв юридиче­ский фарс «развода», что едва ли удалось бы ему с такой лег­костью без поддержки французов. И теперь та же самая пар­тия, которая способствовала скандальному аннулированию брака и досаждала ему своим кандидатом, неутомимо обвиняла его самого перед всем миром в разрыве помолвки с Алисой. И стоит ли после всего этого удивляться тому, что он в итоге не пожелал уступить этой стороне без боя?

Борьба за перемирие

Вернемся к хронологии событий. С окончанием внутрен­них разногласий и приходом весны возникли предпосылки для нового крупномасштабного военного наступления. После взя­тия 22 мая 1192 года ⁵³³ад-Дарума, опорного пункта врага на коммуникациях между Сирией и Египтом, на южном побере­жье Палестины, для армии крестоносцев больше не оставалось серьезных целей. И перед армией, к которой через день после падения этой крепости присоединились граф Генрих с местными войсками и граф Бургундский с французами, вновь встал во­прос о дальнейшей стратегии. Общее мнение осталось неиз­менным, мы уже знаем аргументацию и результаты дискуссии. Но обратимся, однако, на какое-то время к Амбруазу,⁵³⁴ на­шему самому компетентному главному свидетелю по части внешних событий, и попробуем проследить за поведением Ричарда в этом деликатном вопросе. В конце мая, когда армия шла в северном направлении от ад-Дарума на Иерусалим, с вестью из дома прибывает вице-канцлер Иоанн Аленсонский. Он приносит новости о происках Филиппа и Иоанна, кото­рые, оказалось, требовали возвращения Ричарда домой. Армия терялась в догадках: неужели он уедет? или останется? Естест­венно, Ричарду никак нельзя было уезжать, ведь о перемирии пока что можно было только мечтать. В упорных переговорах ему еще предстояло доказать, что он никогда бы не посмел поспешным возвращением поставить под угрозу все террито­риальные завоевания. Но за несколько недель до этого, после известий, привезенных 15 апреля приором Херефордским, Ричард публично объявляет о своем возвращении и переходит на сторону Конрада. Своим людям он предоставляет право выбора — возвращаться с ним или оставаться, — и все едино­душно отвечают: если он не даст стране приемлемого для всех короля, то никто не останется. В бесспорных кандидатах на королевский престол недостатка не было, но они никогда, конечно же, не стали бы короноваться, и французская вер­хушка и бароны Ричарда собрались на совет, на котором было решено, что они в любом случае, независимо от того, останется король или уедет, предпримут осаду Иерусалима. Сообщение об этом решении было встречено всеобщим ликованием. Его разделяли все, сообщает Амбруаз, за исключением Ричарда, который мрачно сидел на своем ложе. И на следующий день он был задумчив и молчалив, что было и не удивительно, так как армия все еще горела желанием наступать и он, видимо, опасался оказаться в ситуации, когда его отстранили бы от руководства. И под это настроение появляется каплан Вильгельм Пуатьерский, который собирается убедить короля в необходи­мости  избрать  Иерусалим  военной  целью  из  религиозных и моральных побуждений, но Ричард только молчит в ответ. Заговорил он лишь на следующий день. Ему, должно быть, стало ясно, что на повестке дня уже стоит вопрос не о том, чтобы осуществить что-нибудь, но лишь о том, чтобы предот­вратить катастрофу и попытаться сохранить завоеванное. И хотя его собственные планы еще только предстояло вынести на открытое обсуждение, он, должно быть, почувствовал, что его египетский проект заранее обречен. На следующий день он объявляет, что остается, и даже до следующей Пасхи, это должно было стать известно Салах ад-Дину, и еще, что пойдет на Иерусалим. Дальнейший поход был отмечен проявлениями истинно христианского поведения, деятельной любви к ближ­нему - со стороны военачальников к бедным. 11 июня они вновь оказались в Байт-Нубе, где разбили лагерь. Местный аббат вынес кусочек настоящего креста и началось страстное моление с обильными слезами. Тем временем Ричард посылает к морю Генриха Шампанского, чтобы привести отставших. А время идет. Выезжая в разведку и преследуя врага, который с еще большей злостью досаждал христианскому войску, Ричард однажды подъехал к Иерусалиму. Амбруаз утверждает, что, когда Ричарда и его рыцарей увидали из города, там возникла ужасная паника, так как решили, что пришла вся армия, а у Баха ад-Дина⁵³⁶ можно даже прочитать, что тогда у Салах ад-Дина, похоже, едва не случился нервный срыв. Но волнение было напрасным. Когда в армии его все стали расспрашивать, почему они не подходят к городу, Ричард объявил, что осада Иерусалима невозможна, причем обосновал свое мнение и заявил французам, что ему доподлинно известно, почему те непре­менно хотят толкнуть его на эту авантюру. Затем он предло­жил назначить комиссию из двадцати человек, в состав кото­рой должны были войти представители рыцарских орденов, местной армии и французского контингента и которая должна была решить, осаждать ли Иерусалим, или двигаться на Каир, Бейрут или Дамаск. Об этом сообщает также Баха ад-Дин,⁵³⁶ но называет другую цифру. Как полагается, было объявлено, что выводы комиссии будут обязательны для всех, но, когда было принято решение в пользу Египта, французы заявили, что не подчинятся. Напрасно Ричард пытался их переубедить, заверяя, что его флот, стоящий в Акке, готов подвезти снаря­жение и продовольствие, что можно идти все время вдоль по­бережья и что он дополнительно наймет 700 рыцарей и 2000 пехотинцев, что примерно соответствовало численности фран­цузского контингента. Нам ничего неизвестно о том, как отне­слась к его предложению его собственная армия, но, во вся­ком случае, только своими силами осуществить подобную операцию, видимо, не представлялось возможным. Но и рья­ные защитники похода на Иерусалим, похоже, оказались при­пертыми к стенке. Главнокомандующий забастовал — он объя­вил, что хотя и пойдет вместе со всеми на Иерусалим, но ко­мандовать армией отказывается. Представителей его армии вызвали в шатер иоаннитов, где они должны были объяснить, как они могли бы посодействовать осаде Иерусалима. Это не только указывает на наличие в его собственных рядах сто­ронников осады Иерусалима, но и на наметившиеся проблемы с выплатой жалования английским королем. Из этого тупика, когда Амбруаз уже был убежден в безвыходности ситуации, вывести мог только какой-нибудь толчок извне. И эту роль отвели простому статисту — так на сцене появляется «шпион Бернхард». Он объявляет, что из Египта приближается караван и указывает, где его искать - в двух днях пути на юг, возле «круглых водосборников». С появлением еще нескольких ла­зутчиков сцена оживляется, и взгляды основных действующих лиц устремляются в новом направлении: Ричард туг же объяв­ляет о своем решении напасть на караван и предлагает герцогу Бургундскому составить ему компанию. Тот соглашается при­нять участие со своими людьми в обмен на обещание третьей части добычи. Оно и понятно: успех этому отвлекающему ма­невру был обеспечен простой нехваткой денег у союзника. А речь шла об огромном караване, и, соответственно, велик был соблазн, 24 июня произошло нападение, которого не смог предотвратить Салах ад-Дин, хотя и был предупрежден. Оно принесло огромную добычу, — в руки победителей попали все сокровища Востока. 29 июня Ричард вновь в Байт-Нубе; обоз армии разрастается до невиданных размеров благодаря великому множеству пригнанных верблюдов и других вьючных животных, что начинает превращаться в обузу для христианской армии и дает Салах ад-Дину пищу для волнений: а не занялись ли христиане всерьез подготовкой к нападению на Египет. Одно место у Баха ад-Дина доказывает,⁵³⁷ что ему было хоро­шо известно о тогдашних намерениях Ричарда. 4 июля армия начала отходить из Байт-Нубы к Рамле. Тактика проволочек привела к тому, что у сторонников похода на Иерусалим иссяк почти весь боевой пыл, и оказалось, что они были способны к решительным действиям только на словах. Герцог Бургунд­ский подал сигнал к ниспровержению героев с пьедесталов, пустив в оборот пасквильную песню о Ричарде, который ответил ему той же монетой. Деморализованная, разочарованная и озлоб­ленная, но все еще организованная армия возвращалась к по­бережью. Французы окончательно распрощались с остальной армией крестоносцев и с тех пор покидали Акку только в на­правлении дома. Ближайшей военной целью, которую теперь наметил себе Ричард, стал Бейрут. Эта мелкая операция на севере, представляла собой попытку восстановить сообщение между королевством Иерусалимским и графством Триполийским, и как таковая была еще не лишена смысла.

На это время приходится интенсивная фаза переговоров, было признано полезным, что отход от подступов к Иерусали­му удачно компенсировался успешной операцией по захвату каравана. И снова самым надежным из источников по этому периоду выступает Баха ад-Дин.⁵³⁸ Мы получаем представление о жестокой борьбе, причем позиции противников описываются со всеми подробностями. Теперь речь идет не о том, чтобы обмануть противника с помощью грандиозных проектов и блефов, но о дипломатической малой войне за каждую пядь земли. При этом партнеры по переговорам выступают как со­вершенно достойные противники, осознающие свои преиму­щества и хорошо разбирающиеся в ситуации. Салах ад-Дин «гибок и великодушен», когда речь заходит о незначительных уступках, но непоколебим как скала в том, что касается ос­новного; и Ричарду приходилось отказываться от своих требо­ваний, что он и делал, не упуская при этом все же ни одной возможности получения за это какой-нибудь компенсации. Иногда это принимало форму учтивой просьбы о парочке деревень, за которые он был готов несколько умерить свою гор­дыню. Его дипломатическое отступление было организован­ным, тогда как в упрямом отстаивании ставших нереальными требований таилась опасность бесполезного разбазаривания того времени, в течение которого его армия все еще представ­ляла собой какую-нибудь угрозу и можно было в итоге поте­рять все, что было приобретено во время марш-броска на юг. Настроение у Салах ад-Дина было далеко не пораженческое. Но и он ходил по краю пропасти, и не только из-за возможного выхода его войск из повиновения, но — как впоследствии с чувством благодарности за счастливую волей небес дарован­ную отсрочку, заметит Баха ад-Дин, — и потому, что дни его были уже сочтены. В итоге ни одна из сторон не выторговала себе особых выгод, договор полностью отвечал реальной воен­ной ситуации.

Сразу же после отхода из Байт-Нубы Ричард возобновляет переговоры, причем до середины июля основным камнем пре­ткновения является вопрос о разделе Иерусалима, что соответ­ствовало мартовскому положению дел. Тогда, среди прочего, речь шла о владении цитаделью и соответствующими главны­ми святынями, Церковью Гроба Господнего и Пещерной Ча­совней, причем не было ясности в том, будет ли при разделе жилой части города все еще соблюдаться фиктивный брак и тем самым требование о полном отделении. Теперь, в июле Салах ад-Дин без обиняков дал понять, что его уступки в отношении Иерусалима будут ограничены предоставлением права свобод­ного посещения города паломниками. Еще он потребовал срыть Аскалон, Газу и ад-Дарум. 19 июля Ричард отклоняет требование в отношении Аскалона, но отдает приказ о сносе укреплений ад-Дарума. Салах ад-Дин вновь берется за оружие, нападает на Яффу и овладевает ею, хотя и ненадолго. Тем не менее своими действиями ставит под сомнение возможно­сти христиан удержать за собой этот город, предлагая тем удо­вольствоваться куском побережья между Тиром и Кесарией, Но Ричард и не думает отказываться от Аскалона - он превозно­сит благословение мира, который наступил бы, если бы все зависело только от него, после чего он смог бы вернуться домой, в противном же случае, готовый ко всему, он останется в Святой Земле. Ричард предлагает графу Генриху установить нечто вроде ленных отношений, что по существу напоминало брачное предложение, и даже объявляет о взятии в лен Аска­лона и Яффы со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он, возможно, в конфиденциальной беседе даже признался, что султан наверняка оставил ему Аскалон, чтобы не подмочить его репутацию, так как в любое время мог бы без труда выбить оттуда его небольшой гарнизон. Короче, он не брезговал никакими уловками, лишь бы сохранить за собой город, который Салах ад-Дин в свое время разрушил и который он восстанавливал своими руками. Учитывая его важное стратегическое значение для Египта, Салах ад-Дин уже шел на уступку в том, что не настаивал на его возвращении, а был согласен на то, чтобы данный район, после разрушения всех укреплений, стал нейтральной зоной. Когда 28 августа смертельно больной Ричард, которому донесли об угрожающем положении Яффы, наконец отказался от Аскалона, он тут же потребовал взамен Рамлу и Лидцу, на выделение которых Салах ад-Дин в итоге согласился, хотя Говден сообщает о денежной компенсации. Во всяком случае на глазах крестоносцев Аскалон был разрушен мусульманскими войсками. В переговоры было вовлечено большое число посредников. Так мы слышим о посредничестве Абу Бакра, камергера аль-Адила, к которому Ричард питал особое доверие; одновременно он устанавливает связи с аль-Маштубом, с тем самым, уже получившим свободу комендантом Акки; но упоминаются также и особа, приближенная к сыну Салах ад-Дина, аль-Азизу, и высокопоставленные мамелюки. Баха ад-Дин сообщает, что известие о достижении оконча­тельного соглашения было встречено радостно обеими сторо­нами. Оно отражало такую ситуацию, в которой ни один из противников не мог победить другого. Но равновесие сил в конечном счете держалось исключительно на авторитете Ричарда. По­следний военный козырь остался у него, но обстоятельства побе­ды должны были бы лишь облегчить ему отказ от Аскалона.

В конце крестового похода перед нашими глазами развора­чивается настоящий героический эпос, сходно отображенный очевидцами обеих сторон. Помимо Амбруаза, подробное из­ложение событий можно обнаружить и у Коггесхэйла, ссы­лающегося на поименованных и упоминаемых Амбруазом свидетелей,⁵³⁹ тогда как Баха ад-Дин заверяет,⁵⁴⁰ что драматичен екая высадка короля происходила у него на глазах. Кроме этихз основных источников, краткое изложение случившегося передают нам Говден, Дицето, Сикард и тексты Эракл-«Эрнуль», и даже в таком отдаленном источнике, как «Зальцбургские Анналы» событию этому посвящена далеко не краткая запись.⁵⁴¹ В числе многих подробностей становятся известны имена членов королевской свиты, дата и даже день недели, в который состоялась битва за Яффу. Амбруаз вспоминает, что именно в субботу утром король высадился на берег, и он не ошибается: в ночь с пятницы, 31 июля, на субботу, 1 августа, королевский флот, три дня шедший сюда из Акки из-за скверной погоды, стал на якорь у города, но на некотором расстоянии от берега. На рассвете взору открылась печальная картина. Они пришли слишком поздно: город уже пал, а берег усеян неприятелем, так что атаковать было бессмысленно. Поскольку одновремен­но с флотом отправилась и сухопутная армия под началом Генриха Шампанского, у Ричарда практически не было лоша­дей. Но войска Салах ад-Дина отрезали крестоносцам путь у Кесарии, и к Ричарду удалось впоследствии пробиться лишь небольшому отряду во главе с Генрихом. Этим и объясняется до смешного малая численность коней у Ричарда, названная летописцами. Если верить Баха ад-Дину, которого меньше других можно заподозрить в бахвальстве, у Ричарда было от девя­ти до семнадцати рыцарей на лошадях и от 300 до 1000 пехо­тинцев, которые были распределены по 50 кораблям, из кото­рых 15 оказались галерами. Таким образом, можно сказать, что в его распоряжении находилась практически одна пехота, в рядах которой, конечно, были отменные арбалетчики — генуэзцы и пизанцы. Если не считать французов, участие в общей спасательной операции вновь объединило представителей всех национальностей. Корабли стояли на рейде, и велось ожив­ленное обсуждение сложившегося положения — казалось, Ри­чард был мало склонен чрезмерно рисковать, поскольку еще не было ясно, в чьих руках находилась цитадель.

Но перенесемся на берег и вернемся несколько назад. За неделю до этого, предприняв контрнаступление, Салах ад-Дин осадил Яффу. На следующий день, 31 июля, город был взят, что сопровождалось грабежами и убийствами, но остатки гар­низона укрылись в цитадели. Поскольку Ричард, который как раз собирался выступить из Акки в Бейрут, был немедленно извещен о приближении Салах ад-Дина, защитники не теряли надежды на помощь. Конечно, предусмотрительно велись пе­реговоры об условиях капитуляции, — получить приемлемые условия от Салах ад-Дина, несомненно, было гораздо легче, чем от Ричарда, — но страсть к мести и алчность мусульман­ских ратников серьезно затрудняла султану их осуществление. В предрассветных сумерках 1 августа звуки горнов с кораблей заставили Салах ад-Дина поторопиться. Он посылает комис­сию под руководством Баха ад-Дина для описи имущества цитадели. Засевший в ней гарнизон с растущей тревогой ждал, когда же наконец, высадится Ричард, и, опасаясь кровавой бани в случае штурма, готовился уже к сдаче. Коллега Баха ад-Дина приказывает высечь несколько своих недисциплинированных солдат, мамелюки султана отобрали у мародеров ценную добычу, взятую христианами при нападении на караван и све­зенную в Яффу — за короткое время она уже не первый раз меняла своих владельцев. И тогда арабский хронист неожи­данно видит, как вперед вырывается красная галера короля с такими же красными парусами, и становится очевидцем вы­садки. Он спешит к шатру своего господина, чтобы доложить ему о случившемся — в этот момент тот заносил перо, чтобы подписать грамоту о помиловании и передать ее находившим­ся подле него христианским посланникам. После того, как ему нашептывают о случившемся, он откладывает в сторону грамо­ту и заводит беседу, чтобы отвлечь внимание присутствующих, но уже через несколько секунд все увлекает за собой вихрь пани­ческого бегства, и ему ничего не остается, как узаконить от­ступление своим приказом. Как признается Баха ад-Дин, сул­тан вовсе не рассчитывал на то, что противнику удастся выса­диться на берег, — на стороне мусульман было значительное численное преимущество.

Что же побудило Ричарда ринуться в столь стремительную атаку? Согласно Амбруазу и Баха ад-Дину, из цитадели в море прыгнул гонец, чтобы известить короля о том, что крепость еще в руках христиан. И тогда, как мы узнаем, Ричард, без ножных доспехов первым прыгает по пояс в воду, чтобы под прикрытием арбалетчиков повести своих людей на штурм. Враг был смят поистине викинговским напором. И как только удалось захватить крошечный плацдарм, сразу же на нем вы­росли баррикады, чтобы обеспечить дальнейшую безопасную высадку. Орудуя мечами и секирами, крестоносцы ворвались в город. В тот же миг на крепостной стене взвился боевой штандарт Ричарда, что послужило для гарнизона сигналом к вылазке. Крестоносцы обращали в бегство или убивали по­глощенного поисками добычи врага, и в два счета город был отвоеван. После этого, на том же самом месте, где был разбит шатер Салах ад-Дина при осаде, Ричард приказал поставить свой собственный, затем вновь явил миру образец кротости, убеждая пригнанных к нему бывших мусульманских партнеров по переговорам в целесообразности заключения мира, при этом он говорил о своем глубоком уважении к Салах ад-Дину и своем восхищении им. Переговоры, по утверждению Баха ад-Дина, он вел полушутя-полувсерьез, поинтересовавшись, почему султан убежал, ведь сам-то он вовсе не собирался воевать, свидетельство чему - его корабельные сандалии. Ричард пере­дает привет султану, заклиная его поскорее положить конец этой бессмысленной для них обоих войне и обещая со своей стороны хранить мир. Миролюбивые тона были как нельзя кстати, поскольку стены Яффы были разрушены, на ее улицах невозможно было находиться из-за смрада разлагающихся трупов, а армия Ричарда, даже после пополнения ее приведен­ными Генрихом частями, по сравнению с вражеской все еще оставалась крайне малочисленной. Как удалось бы защититься этому лагерю, в котором Баха ад-Дин мог насчитать только десять шатров, если бы враг вернулся? Ведь первый успех - это не окончательная победа, поскольку мусульманская армия еще стояла поблизости и Салах ад-Дин не отступил бы, не попробо­вав выступить против врага еще раз. Но Ричард был вынужден ждать, если желал, чтобы его действия имели смысл.

На рассвете 5 августа удалось предотвратить нападение на лагерь, но его все-таки удалось окружить. Наши корреспон­денты, Амбруаз и Коггесхэйл, подчеркивают серьезность по­ложения, при этом сообщают, что король произнес речь, чего обычно никогда не делал: они пришли сюда как крестоносцы, чтобы умереть, бегство невозможно. Поэтому они должны дорого продать свою жизнь. Коггесхэйл даже слышал, как Ричард одному своему камергеру, который некстати расхны­кался по поводу того, что в город ворвались турки, пригрозил смертью на месте, если тот не возьмет себя в руки, и еще он приказал под угрозой смертной казни теснее сомкнуть ряды. Несомненно, это было в его духе, равно как и обещание щед­рого вознаграждения; в свое время, как сообщает Амбруаз, он уже грозил повесить команды кораблей, если те упустят добы­чу, захваченную при нападении на мусульманские транспорт­ные суда под Аккой. Правда, это привело лишь к тому, что от смертельного страха рулевые попрятались на несколько дней на своих галерах, стоявших под Яффой, откуда Ричарду при­шлось их вытаскивать. Тактическая концепция, которая при нехватке конницы все еще обеспечивала победу, заключалась в следующем: пехотинцы первой шеренги опускались на колени, упирали щиты в землю и выставляли вперед копья, в то время как в амбразуре, образованной двумя пехотинцами согласо­ванно действовали два арбалетчика — пока один заряжал, другой стрелял. Когда первая волна турецкой конницы, наткнув­шись на эту преграду, остановилась и повернула вспять, Ри­чард, по словам Коггесхэйла, рассмеялся и презрительно вы­крикнул им вслед: «Ну, что, разве я вам не говорил!» Разуме­ется, после отражения первой атаки шансы на победу возрос­ли, но прежде чем Ричард сумел бросить свой малочисленный рыцарский отряд в атаку, наступил вечер. Описывая битву за Яффу, Коггесхэйл четырежды сравнивает Ричарда со свирепым львом. По мнению Амбруаза, именно здесь Ричард одним уда­ром меча снес закованному в латы эмиру голову и отрубил руку, после чего вокруг него образовалась пустота. Хорошо обрисован, хотя я с вариациями, эпизод, в котором алъ-Адил отдает сражавшемуся в пешем строю Ричарду двух коней.⁵⁴² Существенным фактором победы стал также низкий боевой дух армии противника. Баха ад-Дин, который к этому времени уже не был очевидцем событий, слышал, как английский ко­роль с копьем в руке бросил вызов всему мусульманскому войску, но никто не решился выйти на поединок с ним. Брат алъ-Маштуба, видя, как куражится Ричард, отважился порекомен­довать своему султану бросить в бой его мамелюков, которые совсем недавно захватили себе богатую добычу в Яффе. Отказ последнего  заслуживает  особого   внимания,   особенно  если вспомнить тот факт, что вскоре после этого Салах ад-Дин не вос­пользуется тяжелой болезнью Ричарда, чтобы добиться реши­тельного перелома в войне. С застрявшими в кольчуге стрелами, похожий из-за этого на ежа, въезжает Ричард в сумерках в свой лагерь и одновременно в легенду, несомненно укрепив­шись в презрении к своим европейским врагам, которым никогда не довелось да и не доведется пережить подобный день.

Точное документированное описание яффских событий по­зволяет понять определенные составляющие характера Ричарда; помимо всего прочего, мы узнаем, что он никогда слепо не бро­сался в рискованные авантюры, которые только волей случая могли закончиться благополучно. Хотя известны удивительные подробности, такие как дважды подтвержденный факт атаки в корабельных сандалиях,⁵⁴³ и еще история у Амбруаза о том, что внезапное нападение на лагерь удалось  предотвратить лишь благодаря случайному выходу по нужде генуэзца, кото­рому пришлось-таки разбудить спящих, некоторые совершен­но голыми бросились в бой.  Правда, маловероятно, чтобы Ричард забыл выставить караул, и, кроме того, войско уже было готово к битве, что предполагало достаточное время для диспозиции. Как доказывает медлительность его высадки в Яффе, Ричард довольно хорошо все взвесил, а именно, что означали бы в данном случае победа или поражение, и решил не упус­кать единственного шанса, узнав, что цитадель все еще нахо­дится в руках христиан. Таким образом, в связи с крестовым походом  описание  фактов  немыслимой  отваги  ограничено теми эпизодами, где наш хронист передает мнение озабочен­ной камарильи, что он чаще всего и делает. Можно было бы сказать, что при этом до нашего сведения доводятся неизвест­ные второстепенные обстоятельства, если неизменно пекущийся о благополучии армии крестоносцев Амбруаз не приходит в ужас от зловеще звучащих второстепенных обстоятельств. То, что в качестве главнокомандующего Ричард действовал ответственно и с неусыпной бдительностью, лишний раз подтвер­ждают именно яффские события. С таким же достоинством он встречал опасности и на политической арене.

Взгляд на ближайшее будущее Яффы только подтверждает сложившееся при ее отвоевании мнение — обладание этим городом истощило до предела боеспособность христианских сил в южной части побережья. И если впоследствии Яффа вновь оказалась в руках христиан, то Иерусалимское королевство долж­но было благодарить за это любезного аль-Адила, который неожиданно отдал город в 1204 году, отобранный им у христи­ан в 1197 году, то есть еще при жизни Ричарда, - во время германского крестового похода. В конце переговоров аль-Аднл вновь оказался полностью связан обязательствами, и, в отли­чие от Салах ад-Дина, он еще в ту пору был сторонником пар­тии мира, на которую Ричард, имевший обыкновение называть аль-Адила своим братом — и в самом деле у него не было ни­когда лучшего брата, — с самого начала сделал ставку.

Мы располагаем относящимся к концу крестового похода портретным наброском Салах ад-Дина, к которому ввиду чрезвы­чайной компетентности его составителя, секретаря Салах ад-Дина, Имад ад-Дина,⁵⁴⁴ следует относиться с полной серьезно­стью, и который совершенно не противоречит высказываниям Баха ад-Дина на ту же тему. Он также подтверждает, что свя­щенная война перевешивала для султана все прочие интересы, но читая об этом, мы, скорее, видим здесь проявление чувства долга. Имад ад-Дин,⁵⁴⁵ напротив, рисует портрет помешанного на войне человека, способного, спасаясь от собственной смерти, бросить на произвол судьбы целую армию, если бы ему это позволили. А вот совершенно лишенные намека на религиоз­ный фанатизм слова благородного и скромного, чувствитель­ного до слез, наверняка любезного и умного султана, передан­ные нам его секретарем: «Мы привыкли к священной войне ... в силу привычки нам сейчас трудно от нее отказаться... мы не намерены заниматься чем-либо иным, кроме войны. Если мы оставим эти труды, то чем нам тогда заниматься? Если утратим веру в победу, то на что тогда надеяться? Боюсь, что когда стану бездеятельным, за мной явится смерть; кто привык жить в славе, уже не может без нее обойтись». Да, привыкшего к военным доспехам, князем мира не назовешь. Если читать дальше Имад ад-Дина, можно узнать, что, хотя подобную жизненную позицию эмиры находили похвальной, они все же сочли необходимым указать султану на то, что он должен думать не только о себе: «Взгляни, во что превратилась страна, везде запустение и раз­руха». И, приведя цитату из Корана, призывающую к миру, заметили, сколь опасными могут стать франки, решившиеся на смерть, и, утешив его при этом тем, что перемирие позволит пе­ревести дыхание перед следующей войной, - но, в конце кон­цов, сколько еще потребуется таких перемирий — они с большим трудом настроили султана на мир. У Баха ад-Дина⁵⁴⁶ все про­исходит гораздо прозаичнее, поскольку Салах ад-Дин признается своему кади в больших опасениях, как бы франки не отвоевали всю страну после его смерти, если он оставит за ними побережье. Поэтому он был убежден в необходимости их полного изгна­ния из страны, план, от которого он не хотел отказаться, даже отступая от Яффы. «Между вражескими армиями был всего день пути, и облака пыли сгущались уже перед авангардом, — рассказывает Имад ад-Дин и, в отличие от Баха ад-Дина, на­ходит, что в данном случае Ричарду, скорее, повезло с переми­рием. Невозможно было предсказать, кому выдержка принесет победу, а кому поражение., но Ричард наверняка разделял мнение Салах ад-Дина о том, что перелом в войне был близок. Смакуя персики и груши Салах ад-Дина, Ричард настойчиво добивался от аль-Адила содействия в заключении мира, который с уче­том мнений обеих сторон вернее было бы назвать перемирием. И пока Салах ад-Дин наводил справки о положении в Яффе, на него наседали эмиры, требуя от него, чтобы тот дал воз­можность Ричарду убраться наконец восвояси, а они тогда бы смогли покинуть военные лагеря и не торчать здесь еще одну зиму. Допустим ли в данном случае вывод о величии Салах ад-Дина, не позволившего взять над собой верх своей мрачной страсти и уступившего доводам разума? Но, может быть, дей­ствительно хватило бы еще одного, последнего решительного наступления, чтобы в конце августа 1192 года христианский лагерь с его смертельно больным полководцем превратился в пыль под копытами турецкой конницы? В мгновение ока армия крестоносцев лишилась бы своего самого грозного оружия. В этой ситуации, когда все повисло на волоске, определяю­щим явилось не столько то, что из-за его бравады Ричарда считали способным на военные чудеса, но то, что он уже дав­но нашел общий язык с эмирами и алъ-Адилом, рассматри­вавшимся в качестве потенциального наследника престола. Возник союз интересов, одинаково оправдываемый обеими сторонами. Все то, что в качестве аргументов в пользу мира приводят эмиры в пересказе Имад ад-Дина, содержится также и в зачитываемом Баха ад-Дином послании Ричарда Салах ад-Дину, предназначавшемуся для ограниченного круга лиц: как охотно он бы вернулся домой, но, если его здесь задержат, то он может решиться на крайние меры; состояние страны и обоюд­ное истощение сил требует прекратить кровопролитие, Здесь же обращение к совести: «Как тебе не позволено губить всех му­сульман, так и мне — всех франков»⁵⁴⁷. Для всех уставших от войны Ричард с самого начала представлялся миротворцем, и в качестве альтернативы бесконечной войне Салах ад-Дина он показал мирную перспективу, например, возможность обеспечить длительный мир путем установления родственных связей между домами правителей. Каковы бы ни были его последние намерения, он добился нужного эффекта, тем более впечатляющего, что не переставая демонстрировал все ужасы войны: сначала в Акке, затем в Яффе. Начавшуюся там крова­вую вакханалию можно, таким образом, рассматривать в каче­стве абсолютно необходимого средства достижения мира. Его двуликость в данном случае сыграла положительную роль, так как ему не пришлось менять тактику, — можно было по наез­женному пути и с надежным проводником идти на последний раунд переговоров. Так средства войны и политики объедини­лись, как равноценные силы. После Яффы, последнего воен­ного успеха, наступает этап очевидной военной уязвимости крестоносцев. И если бы Ричард просчитался в своей полити­ческой игре, Салах ад-Дин смог бы еще уговорить своих эмиров на решительное военное предприятие, которое могло привести не только к крушению всех трудов его жизни, но и стать кон­цом для Ричарда и остатков королевства.

Перемирие 2 сентября 1192 года было заключено на три го­да и оставляло во владении христиан побережье от Тира до Яффы. По инициативе Ричарда в договор были включены Антиохия и Триполи, а с противоположной стороны — все пограничные мусульманские области. Цель паломничества, таким образом, была достигнута: как для купцов, так и для паломников теперь стали доступны все оккупированные му­сульманами территории, так что основная масса крестоносцев все еще могла посетить Иерусалим. Амбруаз сообщает нам об организации этого паломничества, в котором сам Ричард, од­нако, участия не принимал. Перемирие носило все признаки заключенного мира: граф Генрих, по свидетельству Ибн-аль-Атира,⁵⁴⁸ попросил у Салах ад-Дина и получил от него почет­ное облачение: кафтан и тюрбан, заявив при этом, что, не­смотря на известное неуважение христиан к почестям султана, желает их носить. Еще до этого Ричард попросил своего пле­мянника стать бесспорным владыкой этой части света, и тот объявил, что будет считать его своим отцом.

Последний этап крестового похода кроме обмена рыцарскими любезностями между врагами ознаменовался еще и очередным проявлением злобы между вконец рассорившимися союзниками. Ричарда радовало, — и он этого вовсе не скрывал, — что во время его болезни в Акке умер герцог Бургундский. Ричард даже попытался исключить из делегации паломников в Иерусалим всех французов, которые не только не помогли ему в Яффе, но и осуждали его за перемирие. Он уведомил Салах ад-Дина, что пропускать можно только тех, у кого на руках окажется вы­данный им специальный пропуск. Однако Салах ад-Дин, по утверждению Баха ад-Дина, сославшись на свои религиозные заповеди, вежливо извинился и ответил, что будет пропускать всех, хотя Амбруаз представляет это, как стремление султана взять реванш.⁵⁴⁹ Конечно, из его описания также становится ясно, что большое количество паломников представляло собой определенный фактор риска. Французы же теперь делали все возможное, чтобы разнести по свету свою версию потери Аскалона. Так появляется история о предательстве и подкупе. То, что она исходит от тех, кому лучше других должно было быть известно, почему пришлось отдать юг страны, видно из французских, а также германских источников,⁵⁵⁰ в которых нашла отражение французская информация; правда, кое-кто, от кого этого можно было меньше всего ожидать, а именно, Ансберт и Арнольд Любекский, выдвигают контраргументы против данной точки зрения. Это свидетельствует о стремлении Ричарда внести ясность в дело. Вскоре ему даже представится возмож­ность открыто выступить в свою защиту против обвинений в том, что он первым предал интересы христианства в Святой Земле. Как можно догадаться, в основу недостаточно подтвер­жденных фактами обвинений был положен отказ Ричарда от осады Иерусалима.

В отчет о драматическом периоде германского плена Ри­чарда весной 1193 года Говден вносит письмо венецианского дожа Ричарду, в котором тот извещает последнего о смерти султана и одновременно о борьбе за власть между сыновьями Салах ад-Дина и аль-Адилом. Документ заканчивается слова­ми: «et est dissension maxima inter eos»* (* «И между ними великие разногласия» (лат.).)⁵⁵¹. Когда Ричард мог уже, наконец, возвращаться домой, сезон мореплавания подходил к концу, и ему чуть было не пришлось зазимовать в Палестине, и тогда, быть может, смерть Салах ад-Дина 4 марта 1193 года еще позволила бы ему извлечь пользу из раздоров в лагере противника. Однако 9 октября 1192 года он вышел из Акки в открытое море.