Глава 3

ВНЕШНИЕ ФАКТОРЫ ФОРМИРОВАНИЯ

ЛОКАЛЬНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Вопрос о культурных контактах народов социокультурного региона побережья Бенинского залива — это составная часть более общей проблемы соотношения внутренних и внешних факторов его развития. Исторический опыт человечества пока­зывает значение и роль культурных контактов как необходи­мого условия процветания любого общества. Известно, что культурная изоляция ведет общество к застою, к отставанию и в конечном счете может привести к культурной деградации.

На протяжении известной нам истории система контактов социокультурного региона с остальной ойкуменой развивалась весьма неравномерно. В древнейший период Африка была в авангарде эволюции человечества. Именно на Африканском континенте зародилась человеческая культура, здесь она про­шла первый этап своего развития. В так называемую олдувайскую эпоху раннего палеолита люди жили только в Африке и лишь позднее, в ашеле, расселились по другим континентам. Однако уже в следующую, мустьерскую, эпоху, т. е. примерно 35 тыс. лет назад, началось отставание Африки и «разделение ойкумены на две зоны развития культуры: европейско-ближ-невосточную и афро-азиатскую» [20, с. 193].

По целому ряду причин, включая такие, как долгие годы колониального рабства, реакция на развенчание пресловутой хамитской теории, отсутствие письменных источников у наро­дов стран побережья Бенинского залива в доколониальное вре­мя, эпизодичность археологических раскопок и т. п., проблема контактов этого региона с окружающим миром в период раз­вития здесь неолитических культур и позднее, в эпоху госу-дарствообразования, практически еще не изучена. Однако ис­следование сопредельных, лучше освещенных источниками районов заставляет предполагать, что, несмотря на прогресси­рующее высыхание Сахары и удаленность от древнейших оча­гов циивлизации, страны побережья Бенинского залива с древ­ности не были полностью изелированы от остальной ойкумены, являясь ее дальней периферией. «Густая сеть транссахарских путей убедительно доказывает существование уже с эпохи раз­витого неолита тесных торговых и культурных контактов ев­ропеоидных автохтонов Северной Африки... с негроидным населением Судана и через него с глубинными частями матери­ка...» [90, с. 100—101]. С конца II тысячелетия до н. э. вплоть до первых веков н. з. торговые и культурные контакты Север­ной Африки и Эгеиды с Суданом и глубинными районами За­падной Африки контролировались гарамантами — народом, образовавшимся из ливийского, эгейского и негроидного ком­понентов и загадочно исчезнувшим в первой половине I ты­сячелетия н. э. Второй половиной этого же тысячелетия дати­руется образование древнейших государств Западного Суда­на — тех самых, откуда, согласно традиционным представлени­ям науки, в течение веков «изливался свет» цивилизации на дальнюю южную периферию — страны побережья Бенинского залива. Однако эти представления поневоле носят общий, можно сказать, умозрительный характер, ибо известные исто­рикам источники западносуданских государств, как правило, «ориентированы» на контакты с Северной Африкой и Египтом и более чем скупы на сведения о своих южных соседях. Ни одно из государств, ни один из народов региона побережья Бе­нинского залива не упомянуты ни единым словом в знамени­том труде Льва Африканского (начало XVI в.), лишь мельком сообщившего об особенностях торговли мусульманских купцов с жителями тропических лесов [61, с. 311]. Точно так же, по-видимому, неизвестны страны Бенинского побережья и авто­рам суданских хроник — мусульманским ученым середины XVII в. из важнейшего западносуданского торгового и куль­турного центра г. Томбукту [103].

Что же касается самих стран побережья Бенинского зали­ва, то в главе 1 уже упоминалось о «немом тысячелетии» их истории — почти полном отсутствии источников, по крайней мере на сегодняшний день, до начала II тысячелетия н. э.

Среди стран Бенинского побережья ближе всех к государ­ствам Западного Судана находился Ойо. Зарождение и ран­няя история Ойо гораздо больше связаны с его северными со­седями, нежели с другими йорубскими государствами и Бени­ном. Даже если не принимать в расчет версию о северо-восточ­ном происхождении йорубекой государственности, которая, по крайней мере в изложении С. Джонсона, обнаруживает влия­ние традиций периода фульбского джихада, есть достаточно другого материала о роли северных соседей в историко-куль­турном развитии Ойо. Дворцовые хроники Ойо говорят о тесных контактах первых алафинов с тапа и бариба (йорубские названия соответственно народов и государств Нуле и Боргу).

По преданию, мать Шанго, четвертого алафина, была до­черью Элемпе, царя Нупе. По одной из легенд, Шанго бежал к Элемпе после того, как нечаянно сжег свой дворец, жен и де­тей, пытаясь вызвать молнию [212, с. 151].

Йоруба. Шанго (слева) и его жена Ойя, богиня р. Нигер

Согласно другой легенде, бытующей в Боргу, цари Буссы, главного города Боргу, и алафины, Ойо имеют общего предка, поскольку царские роды обоих государств происходят от Кисры — первопредка династии Буссы [265, с. 615]. Устные хро­ники Ойо говорят, что девятый алафин, Онигбоги, после не­удачной войны с Нуле бежал в Боргу и нашел приют у царя Буссы. Онигбоги поселился в г. Гбере, где и умер [212, с. 159]. (Местоположение «Гбере» не установлено. На современных картах есть г. Гбериа, однако. Р. Смит считает более правиль­ным отождествлять Гбере с Гберегбуру — деревней, располо­женной к югу от р. Теми, в 96 км к северо-западу от Ойо-Иле [265, с. 62]). Его жена — мать десятого алафина, Офинрана, была уроженкой Боргу. В начале правления Офинрана бежен­цы из Ойо вместе с бариба грабили йорубские города Ираво и Оке-Ишеро [212, с. 159]. По преданию, первые жрецы Ифа и культа Эгунгун появились в Ойо при Офинране и были родом из Нупе. Более того, отправление культа Ифа с тех пор было закреплено за выходцами из Нупе '[212, с. 160]. Есть, правда, другие легенды, которые называют основателем культа Ифа искусного предсказателя из Иж-Ифе [222, с. 73—74]. С куль­турным влиянием Нупе на Ойо связана также легенда о рез­чике по дереву Агбомати (родом из Нупе), который своим ис­кусством помог Офинрану обмануть бариба и бежать из Бор­гу в йорубские земли [265, с. 63].

Вполне возможно, что упомянутые устные предания содер­жат вымысел и искажения реальных исторических фактов. Это, однако, не должно нас обескураживать, ибо генеалогические легенды, служащие обоснованию истоков силы и могущества правящей династии, так или иначе отражают главные поли­тические тенденции своего времени. В ранний период истории Ойо очень сильно зависел от своих северных соседей и еле выжил в борьбе с ними. Вполне возможно, что легенды о род­стве йорубских царей с династиями Нупе и Боргу являются позднейшей интерпретацией этой зависимости. Позднее, когда Ойо превратился в «империю», часть бариба и нуле стали его данниками. Бариба освободились от гнета Ойо лишь в 1793 г., нупе — в 1790—1791 гг.

Несмотря на многочисленные военные столкновения с се­верными соседями, контакты с ними несомненно способство­вали возвышению Ойо. Возможно, однако, что, располагая бо­лее чем скудными данными о ранней истории Ойо, мы недо­оцениваем его значение как самостоятельного торгового центра на одном из южных ответвлений транссахарских торговых путей. Ранее уже упоминался торговый путь, связывавший го­родище XII—XIII вв., открытое археологами на территории г. Ойо, с районом Старой Буссы. Вполне вероятно, поэтому прав йорубский историк И. Акинджогбин, датирующий начало участия Ойо в транссахарской торговле временем не позднее XIV в. [204, с. 311].

Как бы то ни было, но после того как четырнадцатый ала­фин Ойо Абипа сумел восстановить столицу на прежнем месте и укрепить северные границы, экспансия Ойо в южном на­правлении, начатая преемником Абипы, Обалокуном, привела к созданию в XVII—XVIII вв. новых караванных дорог, свя­завших великие транссахарские торговые пути с атлантическим побережьем. В XIX в. можно говорить уже о сети караванных дорог, пересекавших территорию социокультурного региона побережья Бенинского залива с севера на юг.

Две такие караванные дороги (точнее, это был один,, час­тично разветвлявшийсся караванный путь) известны по опи­саниям английских путешественников X. Клаппертона, пересек­шего в 1825 г. территорию Ойо на пути в Сокото, и братьев Дж. и Р. Лэндеров, совершивших в 1832 г. путешествие из г. Бадагри в г. Катунгу (название г. Ойо в европейских источ­никах XIX в.) через Иларо, Иджана, Эггуа, Игбохо и далее на северо-восток к р. Нигер. Во времена Клаппертона путеше­ствие на лошадях по дороге, соединявшей Катунгу с побе­режьем Бенинского залива в районе г. Пуки (в 11,2 км от бе­рега моря) занимало 30 дней [166, с. 4]. Это была очень ожив­ленная дорога, скорее тракт, по которому двигались торговые караваны численностью во многие сотни и даже тысячи людей. Они состояли из местных торговцев и не менее часто из «тран­зитников»— караванов северян [214, т. 1, с. 113, 136, 152, 166]. Несколькими десятилетиями ранее Дж. Адаме сообщал о кара­ванной дороге в Ойо с юга на северо-запад от г. Ардра. Ин­форманты Адамса рассказывали ему, что если двигаться по этой дороге, делая по 20 миль в день,    то можно   достигнуть столицы «Эйео»  (т. е. Ойо) через девять дней [127, с.  19].

Лэндеры называют важными центрами международной тор­говли на своем пути города южной Йорубы Джадо, Эгга (Эггуа) и «Этчо» (в кавычках даны названия, настолько искажен­ные, что их не представляется возможным опознать), откуда шла главная дорога из центральной части побережья Бенинского залива в Боргу, Нупе, страны хауса, Яури и Кайаму [214, т. 1, с. 164]. Другим важным перевалочным пунктом для торговцев из стран хауса, Боргу и др. на пути в Гонджу был го­род «Бумбум» к востоку от города «Атоопа». К северо-западу от «Бумбума», в пограничном йорубском г. Киши в XIX в. проживало множество выходцев из Боргу, Нупе, стран хауса, Борну и даже несколько туарегов из Сахары [214, т. 1, с. 202— 204]. «Бумбум» и Киши были не единственными транзитными центрами международной торговли на территории Ойо. В част­ности, С. Джонсон писал, что главный рынок для торговли между йоруба и их северными соседями находился в Огодо, на границе с Нупе к северо-востоку от Ойо-Иле [212, с. 217]. Р. Ло считает возможным отождествлять Огодо с Ракой [216, с. 212]. Вторым важным пунктом торговли между йоруба и их север­ными соседями была Бусса. В начале XIX в. торговые пути, шедшие из Ойо в Нупе и Боргу, соединялись в г. Кулфо (в се­верном Нупе) и оттуда разветвлялись на север — в страны хауса и на северо-восток — в Борну. В г. Кано и сейчас есть квартал выходцев из г. Огбомошо — потомков йорубских тор­говцев, переселявшихся в хаусанские земли начиная с XVIII в. [216, с. 212].

Немногочисленные данные, имеющиеся в нашем распоряже­нии, не позволяют сделать сколько-нибудь аргументированные выводы о специализации торговцев в зависимости от их этни­ческой принадлежности. Возможно, что строгой специализации и не было, ввиду того что жители Ойо сами активно занима­лись посреднической торговлей (в пределах своей страны). Главными товарами, которые африканские торговцы переправ­ляли на юг, к морю, были рабы, местные ткани (главным об­разом из Ойо), покупавшиеся европейцами для перепродажи в обмен на рабов на Золотом Берегу и в других районах Верх­негвинейского побережья, а также продовольствие, поставляе­мое на корабли европейских работорговцев.

Дж. Адамс сообщает, что жители Ойо продавали европей­цам рабов-хауса [127, с. 221—222]. По предположению Р. Ло, о широкой торговле державы Ойо рабами-хаусанцами можно говорить лишь с конца XVIII в. [216, с. 227].

Что же касается внутриафриканского торгового обмена, то в XIX в. основным товаром с севера, пользующимся спросом как в Ойо, так и на всем побережье, были трона — сода из Борну, которую смешивали с нюхательным табаком и употреб­ляли как возбуждающее средство, а также как лекарство [166, с. 59; 214, т. 1, с. 136, 152, 110], шелк-сырец и шелковые нити из Триполи (йорубские ткачи вплетали шелк в местную хлоп­чатобумажную пряжу), шкуры и хлопчатобумажные ткани из Нупе [214, т. 1, с. 91, т. 2, с. 153]. Из Северной Африки через Сахару в Ойо и на побережье попадали также очень ценимые здесь венецианские бусы и каменная соль из Сахары [214, т. 1, с. 136]. На север с побережья и из Ойо поступали слоновые бивни, различные европейские товары и ткани местного произ­водства [214, т. 1, с. 112, 136]. Возможно также, что наличие двух разных систем счета у йоруба отражает тот факт, что до XVII в., т. е. до начала ввоза раковин каури европейскими ра­боторговцами, Ойо получал каури от торговцев-посредников с севера [216, с. 209].

Начало интенсивных торговых контактов Ойо с северными соседями можно датировать (весьма приблизительно, в основ­ном путем анализа устной традиции) XVI в., т. е. концом пе­риода «кочующих алафинов», когда государство достаточно окрепло, чтобы приобретать на Севере лошадей — основу мо­гущества йорубского войска в это и последующие столетия во­енной экспансии Ойо. Кроме того, лошадь была престижным имуществом и своего рода атрибутом власти. Знать Ойо, чи­новники алафина передвигались на лошадях. Вождь Бадагри говорил Лэндерам, что он получает лошадей из Сокото [214, т. 1, с. 23]. В XIX в. на рынке в. г. Ойо лошадь стоила в 3,5— 4 раза дороже коровы и в 2 раза дороже самого лучшего раба [166, с. 59]. О значении севера для снабжения лошадьми обла­стей, пораженных мухой цеце, и об исключительной дороговиз­не лошадей по сравнению с самыми дорогими предметами рос­коши можно судить хотя бы по тому, что во время посещения Лэндерами столицы Ойо, где, как известно, размещались цар­ский двор и знать, там насчитывалось всего несколько сот ло­шадей, в то время как в провинциальном Илорине, отложив­шемся к тому времени от Ойо в результате бунта хаусанских рабов, лошадей было более трех тысяч [214, т. 1, с. 190]. Сбруя, седла, стремена и т. п. поступали в Ойо из Нупе, несмотря на то что в XIX в. в, возможно, ранее того конское снаряжение изготовлялось и на месте, в Ойо [216, с. 216].

Упадок Ойо в конце XVIII — начале XIX в. Р. Смит объяс­няет, в частности, сокращением количества лошадей в йоруб­ском войске в связи с уменьшением караванной торговли меж­ду берберами и государствами Западного и Центрального Су­дана. Борну, которое было главным импортером лошадей из Северной Африки, служило, видимо, главным рынком, откуда жители Ойо могли получать лошадей через торговых посредников — своих северных соседей [265, с. 72].

Помимо торговцев-северян, более или менее регулярно пе­ресекавших по караванным дорогам территорию Ойо и ее юж­ных данников, довольно много выходцев из Нупе, стран хауса, Борну жили в йорубской державе постоянно. Это были прежде всего рабы [166, с. 2—3; 212, с. 123, 193]. Рабов-северян ис­пользовали в управленческом аппарате как сборщиков налогов, наместников алафина в провинциальных городах, в армии (в качестве солдат и военачальников), для прислуживания во дворце и в гаремах царя и знати. Труд большинства рабов-хаусанцев и других выходцев с севера находил применение и в сельском хозяйстве, и в ремесленном производстве. Напри­мер, в северной части Ойо йорубская знать использовала ра­бов и слуг хауса в качестве пастухов. Они занимались приго­товлением сыра и масла, выделкой конской сбруи и седел. Бра­добреями и сучильщиками веревок в Ойо также были по пре­имуществу хауса и фульбе [212, с. 123]. Особенно велика была роль северян в уходе за лошадьми, содержание которых тре­бовало значительных затрат труда и прочных навыков. Кроме того, хаусанцы монополизировали отрасль местной медицины, связанной с хирургией; они отворяли больным кровь, спускали воду, были костоправами, могли удалить катаракту с глаз [212, с. 123]. По справедливому замечанию Р. Ло, порабощение се­верян послужило для державы Ойо способом рекрутирования узких специалистов в те отрасли производства и управления, которые местное население не могло обеспечить выходцами из своей среды [216, с. 206].

В начале XIX в. в Ойо вдоль караванных дорог почти вплоть до побережья можно было видеть поселения фульбе. Жители фульбских деревень занимались скотоводством и тор­говлей молоком, маслом и сыром собственного изготовления [214, т. 1, с. 85, 126, 130, 135, 142, 144, 146, 163]. Вместе с фульбе в землях йоруба появились обширные стада крупного рогатого скота, что было, по-видимому, относительно новым явлением в хозяйственной жизни Ойо, ибо йоруба 30-х годов XIX в., по наблюдению англичан, живя бок о бок с фульбе, не переняли у них скотоводческих навыков [214, т. 1, с. 130].

Очевидно, большинство северян, живших в йорубских зем­лях, были мусульманами. Тем не менее прямых сведений об их влиянии в качестве носителей религии и культуры ислама на жизнь Ойо и сопредельных стран ранее XIX в. сохранилось крайне мало.

В период становления йорубско-бенинской государственности к северу от этого региона лежал широкий пояс исламизированных западносуданских государств. Он тянулся с востока на запад, включая Канем-Борну на востоке, хаусанские города-го­сударства к юго-западу от него, Мали и Сонгай на западе. С точки зрения интересующей нас темы — воздействия ислам­ской культуры на формирование цивилизации в странах побе­режья Бенинского залива — достойны упоминания следующие два обстоятельства: во-первых, этот пояс не примыкал непо­средственно к социокультурному региону побережья Бенинско­го залива; их разделяла широкая полоса — территория госу­дарств Боргу, Нупе и малых народов так называемого Среднего пояса — приверженцев традиционных верований. Во-вто­рых, и Канем-Борну, и государства хауса, и Мали, и Сонгай, в свою очередь, были дальней периферией исламского мира, и процесс их исламизации растянулся на столетия. Со второй половины XV в. началась политическая, военная и торговая экспансия Борну на юго-запад, в страны хауса. С начала XVI в. хаусанские государства и вся территория севера совре­менных Бенина и Нигерии попали в сферу экспансии Сонгай — наиболее могущественного государства всей суданской зоны [39, с. 166, 168].

Далеко идущие изменения в культурно-политической обста­новке в западносуданских странах произошли в XVII в. после разгрома Сонгай марокканцами. В 60-х годах XVII в. создате­ли Суданских хроник, характеризуя расстановку политических сил в мусульманском мире, сочли достойными упоминания среди его владык, во-первых, «величайшего султана» (которого Л. Е. Куббель склонен отождествлять с правителем Сонгай) и, кроме того, «султана Багдада, султана Каира, султана Борну и султана Мали» ([103, с. 41], см. также с. 413). Как бы то ни было, за падением Сонгай последовало перемещение транссахарских торговых путей к востоку и возвышение хаусанских го­родов Кано и Кацины. В XVIII в. они стали не только торго­выми центрами: расширение контактов с Северной Африкой и Египтом способствовало превращению Кано и Кацины в цент­ры исламской культуры Западного Судана [39, с. 197].

Ислам завоевывал позиции в странах Западной Африки медленно и постепенно. Его неторопливое и неуклонное продви­жение к югу осуществлялось на первых этапах через торгов­цев, для которых проповедь ислама была побочной деятель­ностью. Вдоль караванных путей возникали торговые поселе­ния, появлялись общины мусульман-торговцев и ремесленников, вступавших в родство с местными жителями путем заключения браков. Из среды таких поселенцев обычно и выдвигались учи­теля и проповедники ислама. В глазах местного населения они нередко слыли великими чародеями, владеющими средствами против вредоносной магии и колдовства.

Возможно, что первые представления об исламе были при­несены в северные йорубские земли в конце XIV в. из Мали или Сонгай, т. е. одновременно с их проникновением в страны хауса. В это время в Ойо появились мусульманские торговцы диула (вангарава) из Мали. Существует предположение, что йорубское слово имале, или имонле («мусульманин»), происхо­дит от слова «Мали» [202, с. 113]. Вернее всего, что в это вре­мя и тем более позднее мусульмане могли появиться в Ойо как с запада (Мали, Сонгай), так и из стран хауса и из Бор­ну через Нупе.

В конце XVI—XVII в. можно говорить уже о завоевании исламом определенных религиозно-культурных позиций в Ойо. Устная традиция утверждает, в частности, что при дворе девятого царя, Аждибойеде (конец XVI — начало XVII в.), нахо­дился мусульманский проповедник родом из Нупе по имени Баба-Джиги (баба по-йорубски — «отец», употребляется также в качестве почтительного обращения к старшему по возрасту и положению; ср. бабалаво — жрец Ифа, дословно «отец тайны»). Согласно легенде, благодаря его мудрости удалось прекратить бунт народа Ойо против царя.

Не позднее 60-х годов XVII в. на территории Ойо (вернее всего в столице) существовала мусульманская община: в арабо-язычных источниках хаусанских государств, а именно в «Инфак ал Майсур» Мухаммеда Белло, и еще одной, более ранней арабской рукописи имеются ссылки на не сохранившуюся ру­копись Алима дан Мазани, ученого богослова и правоведа из Кацины (умер в 1667 г.), составленную из ответов на вопросы йорубских улемов относительно мусульманского ритуала [202, с. 115].

В Ардре, государстве-даннике йорубской державы, в конце XVIII в. многие жители исповедовали ислам и одевались как мусульмане .[127, с. 18]. В начале XIX в. в г. Ойо мусульмане занимали целый квартал. Большие мусульманские кварталы были и в других йорубских городах, например в Игбохо и в Исейине [216, с. 256]. Некоторые жители Ойо могли вместе с мусульманской религией овладеть и арабским письмом [269, с. 1]. Однако скорее всего при дворе алафина и знати в каче­стве секретарей использовали грамотных рабов-мусульман, о чем более подробно говорится в главе 5.

В XIX в. на территории государства Ойо проживало мно­го северян. Сохранились сведения о существовании общин фульбе и других северян в конце 20-х — начале 30-х годов XIX в. В г. Бадагри Лэндеры общались с мусульманами-хау-санцами — привилегированными рабами, входившими в воен­ную дружину местного правителя. По словам Лэндеров, это были «очень уважаемые люди» [214, т. 1, с. 37], жившие по­среднической работорговлей. В Бадагри же Лэндеры присут­ствовали на мусульманском богослужении по приглашению му­сульманской общины города [214, т. 1, с. 31].

По-видимому, можно говорить об активной исламизации Ойо, включая его южные окраины (по крайней мере близ ка­раванных дорог), еще до падения Старого Ойо. Например, в г. Иларо (т. е. на дальней юго-западной окраине державы, в землях эгба) Лэндерам рассказывали об учреждении там кора-нических школ. Частью официальной церемонии приема ан­глийских путешественников правителем Иларо (рабом-северя-кином) было чтение Корана, к которому «и правитель, и народ питали огромное уважение» [214, т. 1, с. 77].

Вот, пожалуй, и все, чем мы располагаем относительно про­никновения ислама в этот регион ко времени джихада, объяв­ленного Османом дан Фодио в начале XIX в.: культурные и политические позиции мусульман были в целом слабы. Правда, когда каканфо Афонджа, воспользовавшись ослаблением цент­ральной власти в Ойо и заручившись помощью мусульман хау­са и фульбе, поднял мятеж в северном форпосте Ойо г. Илорине, он встретил на первых порах широкую поддержку главным образом среди рабов-хауса и фульбе, привлеченных социальной направленностью лозунгов джихада. Однако, как вскоре выяс­нилось, йоруба не спешили менять свою веру. Илорин был присоединен к халифату Сокото вопреки воле Афонджи, кото­рый не принял ислама и был убит своими мусульманскими приспешниками. Лишь переворот, поставивший на место Афон­джи Абдуссалами, мусульманина, обеспечил окончательное от­ложение Илорина от Ойо. После первых успехов — захвата се­верных районов Ойо — джихад в Йорубе захлебнулся, имея слабую внутреннюю поддержку в лице местных мусульман и, напротив, встречая сильное сопротивление со стороны подавля­ющего большинства йоруба. Царь Ойо Олуэву предпочел смерть измене традиционным верованиям. Самое же главное заключалось, по-видимому, в том, что ко времени распростра­нения джихада на йорубские земли обнаружились его истин­ные цели, такие, как «захват рабов и обложение покоренных народов данью» [36, с. 73]. Йоруба противопоставили джихаду военное сопротивление.

Гораздо менее известно о связях Бенина с северными сосе­дями. В отличие от дворцовых хроник Ойо дошедшая до нас традиционная история Бенина умалчивает о роли северян в истории этого государства. Тем не менее торговые и культур­ные контакты с северными соседями несомненно имели место. В бенинской иконографии (в круглой бронзовой скульптуре и на бронзовых плакетках ама) сохранилось более десятка изображений северян — конных воинов в шапках, форма которых такая же, как у телохранителей фульбских эмиров [190, рис. 30, 31].

О культурных контактах между Бенином и Нупе в ранний период их истории также свидетельствуют предметы искусст­ва. В местечках Джебба и Тада, расположенных на берегах нижнего Нигера на территории Нупе, обнаружены четыре скульптуры из медных сплавов — самые большие из до сих пор найденных в Африке. Среди них особенно интересна фигура лучника почти метровой высоты с изображением сложной та­туировки на лице. По преданию, все четыре скульптуры были подняты по воде вверх по Нигеру из г. Ида (территория совре­менного штата Бендел, т. е. в прошлом сфера влияния Бенин­ской «империи») полумифическим основателем государства Нупе Тсоеде, который водрузил их в городах Нупе в знак утверждения своей верховной власти. Фигура лучника имеет сходство с бенинскими работами; в частности, один из эле­ментов орнамента — птица с крыльями в виде змей на медальоне, прикрепленном к шляпе лучника, — повторяется в бенинских изделиях [190, рис. 57]. Выше, в связи с культурой Ифе, уже говорилось, что некоторые из скульптур Джебба и Тада в сти­листическом отношении, напротив, близки к «бронзам» Иле-Ифе классического периода, а их датировка — неизвестна.

Северная окраина Бенинской «империи» — восточная часть района  Кукуруку,  населенная  этсако   (северными  эдо),  стала подвергаться насильственной исламизации в последний период существования Бенина. Распространение здесь ислама явилось косвенным  результатом двух событий: ослабления централь­ной власти и военной мощи Бенина в XIX в. и включения в первой четверти XIX в. северных йорубских земель и части так называемого Среднего пояса в состав халифата Сокото. Дело в том, что земли, вошедшие в состав халифата, пусть даже насильственным путем, автоматически попадали под за­щиту ислама. Поэтому мусульмане-нупе, промышлявшие охотой на людей и работорговлей, устремились в поисках невольников в «языческие» районы, каковыми и, были северные окраины Бе­нинской «империи». Нуле имели обыкновение оставлять в каж­дой ограбленной ими деревне своих представителей, азени, ко­торые следили за тем, чтобы деревня ежегодно выделяла тре­буемое число невольников. Таким образом, в течение большей части XIX в. в деревнях этсако постоянно находились резиден­ты-мусульмане, враждебные местному населению. По мере прекращения  работорговли и набегов за рабами мусульман­ские торговцы и проповедники нупе и хауса стали селиться в пределах Бенинской «империи» и внедрять ислам среди мест­ного населения — теперь уже мирными средствами [146, с. 23]. В  общем,  итоги  распространения  ислама  в  странах  побе­режья Бенинского залива в доколониальный период были ины­ми, чем в более северных районах. Мирное проникновение му­сульманской религии и культуры проходило здесь менее интен­сивно и было растянуто во времени благодаря географической удаленности всего, социокультурного региона от мусульманских центров.  Когда  же в  результате исламизации северных сосе­дей стран побережья Бенинского залива интенсивность наступ­ления ислама возросла, найдя свое крайнее выражение в джи­хаде, ислам встретился с иной политической и социально-куль­турной средой, нежели в более северных районах. Так, если в странах хауса ислам был одним из факторов государствообра-зования, то в странах Бенинского залива его более или менее широкое распространение происходило в условиях существова­ния уже достаточно сильных   ранних   немусульманских   госу­дарств и сложения немусульманских «империй».

В период формирования цивилизации в странах побережья Бенинского залива главным внешним фактором, в течение не­скольких веков оказывавшим влияние на этот процесс, была трансатлантическая работорговля. На протяжении почти четырех столетий преобладающей формой контактов между афри­канскими народами и передовыми странами Европы была тор­говля людьми, и посланцами европейской цивилизации на за­падноафриканском побережье были торговцы живым товаром, пираты, авантюристы, беглые преступники, солдаты, католиче­ские и протестантские священники, т. е., если иметь в виду идеалы этой цивилизации, отнюдь не всегда лучшие ее пред­ставители, носители ее культурных достижений. Нередко они не заслуживали иного названия, нежели отбросы общества. Права Б. И. Шаревская, усматривая суть трансатлантической работорговли в колониальной эксплуатации Африки, растянув­шейся на целые столетия — начавшейся раньше открытия Аме­рики и морского пути в Индию и завершившейся лишь на гра­ни XX в. [119, с. 147].

И тем не менее — таковы объективные закономерности по­ступательного развития мировой цивилизации — результаты контактов Африки с Европой в эпоху работорговли нельзя сво­дить к моральным и материальным потерям от торговли людь­ми; они многообразнее.

Современное поколение африканцев знает о работорговле только из книг. Какие представления о ее роли в жизни конти­нента получают африканские дети и молодежь, те, кто к концу века будут определять лицо Нигерии и Бенина?

Большинство африканских авторов в 60—70-х годах нашего века связывали попытки апологии работорговли с расизмом. Как справедливо заметил один из основоположников нигерий­ской национальной историографии, К. О. Дике, «существуют по­пытки псевдоэкономической интерпретации африканской исто­рии, которая рассматривает все социальные и политические движения в Африке в XVI—XIX вв. как движения, вызванные исключительно работорговлей. Это, если хотите, другая — „хамитская теория", которая заключается в том, что в этот пе­риод внутри Африки не происходило ничего, не связанного с европейской торговлей на побережье» [254, с. 57]. В те годы африканские исследователи выступали против попыток запад­ных историков оправдать работорговлю тем, что, во-первых, она якобы была торговлей двух равных партнеров — европейских и африканских, одинаково заинтересованных в ней, а во-вторых, тем, что работорговля якобы способствовала политическому и экономическому процветанию Африки. Этой точке зрения про­тивопоставлялся тезис о том, что, хотя работорговля и способ­ствовала становлению и развитию таких, например, государств, как Дагомея, их возвышение было кратковременным и непроч­ным и та же работорговля способствовала их падению: она порождала, как отмечает ганский историк К. Дааку, войны между африканскими народами за рабов и торговые пути, и вся энергия африканских держав уходила на борьбу за выжи­вание, а не на стабилизацию их политических институтов [183, с. 137].

Тот же автор выделяет в качестве побочного эффекта рабо­торговли ее социально-культурное воздействие. Длительное со­трудничество африканских и европейских работорговцев приве­ло к значительной социальной и культурной адаптации к «ев­ропейским нормам» (автор не поясняет, каким именно нормам) части населения Верхнегвинейского побережья. Среди богатых и могущественных африканских работорговцев появилась груп­па образованных африканцев, оказавшая на африканское об­щество влияние, несопоставимое с ее малочисленностью [183, с. 139].

Нигерийский экономист О. Экундаре в качестве социальных и экономических последствий работорговли отмечает обезлюдение многих районов Африки и массовое отвлечение людей от производительных занятий сельским хозяйством и ремеслами. В течение многих веков, считает он, работорговля создавала эффективную преграду на пути развития сельского хозяйства и «промышленности» [178, с. 35]. Трудно также согласиться с тем, справедливо замечает О. Экундаре, что работорговля внесла позитивный вклад в политическое развитие Африки, по­скольку она вызвала межплеменные войны, которые привели к распаду ряда африканских государств [178, с. 36]. Той же по­зиции придерживается И. Акинджогбин — автор нескольких серьезных работ по истории Дагомейского царства.

Приведенные точки зрения представляют лишь часть острой, горячей полемики африканцев с западными авторами, в част­ности с известным английским африканистом Дж. Фэйджем. Последний утверждает, что работорговля не опустошала Аф­рику, поскольку средний ежегодный экспорт рабов будто бы не превышал ежегодного естественного прироста населения, и что вывезенные рабы составляли якобы его «излишки»; рабо­торговля же в целом в Западной Африке была якобы частью непрерывного процесса экономического и политического разви­тия [188].

Углубленное изучение политической и социальной истории доколониальных африканских государств вплотную поставило перед африканскими историками вопрос о главных движущих силах истории, о соотношении внешних и внутренних факто­ров развития. Узкие конкретные исследования лишь усложни­ли проблему. К примеру, книга нигерийского историка С. А. Акинтойе «Революция и политика с позиции силы в стра­не йоруба в 1840—1893 гг.», посвященная войнам йорубских государств 40—90-х годов XIX в., ослабившим страну и в ко­нечном счете создавшим условия для почти бескровного ее за­хвата англичанами, также содержит переоценку роли работор­говли в африканской истории. До работы Акинтойе в африка­нистике бытовала точка зрения, что междоусобные войны ве­лись в странах йоруба для удовлетворения спроса на рабов со стороны работорговцев, иными словами, были одним из след­ствий атлантической работорговли. В отличие от западных авторов Акинтойе, опиравшийся в своих исследованиях на более широкий круг источников, выявил территориальные и идеоло­гические причины войн середины — конца XIX в., рассматривая их не только как следствие работорговли, но и как естествен­ный результат предшествующего исторического развития йоруб­ских государств. В числе последствий этих войн  автор  назы­вает наряду с разрушением  и создание новых больших горо­дов, где смешивались разные этнические подгруппы    йоруба. Исследуемый период был также ознаменован развитием обще-йорубского типа политической организации, усовершенствовани­ем  традиционных форм  войска  и развитием  дипломатических отношений между йорубскими государствами, ускорением про­цессов этнической и политической консолидации йоруба  [136]. Трудно  переоценить  значение  подобных  исследований  для восстановления правды о прошлом великой африканской стра­ны. Однако известная потеря африканцами интереса к изуче­нию общеисторических проблем    в пользу    не менее   важных конкретных исследований в сочетании с неоколониалистским наступлением западной историографии привели к тому, что в оценке роли трансатлантической работорговли в формировании африканских цивилизаций наметился неоколониалистский крен, своеобразная подмена понятий.

В частности, в солидном сводном труде нигерийских исто­риков «Основы нигерийской истории» обобщение многих кон­кретных исследований вылилось в следующую, почти позитив­ную оценку роли работорговли в истории народов Нигерии. Торговля рабами сама по себе была источником взаимодей­ствия между группами не просто в том смысле, что она побуж­дала людей к войне, но также и в том, что она предоставляла источник для рекрутирования квалифицированной рабочей си­лы из других общностей. К концу XVIII в. колонии чужаков, происходящих от таких рабов, существовали в различных ме­стах страны — воины нуле в Лагосе, конюхи и ветеринары хау­са в различных частях страны йоруба, кузнецы авка в Бенине, земледельцы игбо в Калабаре и т. д. Не все чужаки были непременно рабами или рабского происхождения, но именно работорговля обеспечила широчайшую сеть межгруппового об­щения в Нигерии [198, с. 237]. Действительная картина оказа­лась таким образом искаженной.

Португальские корабли впервые появились у берегов Ниге­рии и на островах Гвинейского залива  в 1470—1473 гг. [114, т. 4, с. 217]. В 1486 г. португальцы основали с разрешения пра­вителя Бенина в устье р. Бенин факторию Гвато (Угхотон)  и положили тем самым начало постоянным взаимоотношениям с Бенином. Бенин был первым  западноафриканским  государством, где португальцы  начали закупать рабов  большими пар­тиями [8, с. 10]. В начальный период работорговли значитель­ную часть рабов, купленных в Бенине, португальцы перепро­давали на Золотом Берету золототорговцам     из внутренних районов Западной Африки, постоянно нуждавшимся в рабах для восполнения убыли невольников во время многодневных переходов караванов.

«Так как королевство Бенин находилось вблизи крепости Сан Жорж Дамино и негры, приносившие золото на ее рынок, были рады покупать рабов, для того чтобы уносить купленные ими товары, приказал король (Португалии. — Н. К.) основать факторию в гавани Бенина, которую называли Гато, где выме­нивалось большое количество рабов, благодаря чему в Мине получался большой барыш, так как золототорговцы покупали их по двойной цене... В течение жизни Дона Жоана и Дона Мануэля эта торговля рабами продолжалась между Бенином и Миной, так как обычно корабли, которые оставляли королев­ство (т. е. Португалию. — Н. К.), приходили в Бенин для за­купки рабов и отвозили ик в Мину до тех пор, пока эта тор­говля не была изменена из-за больших неудобств, которыми она сопровождалась, таким образом, чтобы теперь большая каравелла уходила от острова Сан Томе, где соединялись ра­бы с побережья Бенина с рабами из королевства Конго. Здесь они снабжались всем необходимым, что нужно в этих местах, и эта каравелла везла рабов с острова в Мину» (цит. по [119, с. 11]).

Пашеку Перейра сообщает о существовании в конце XV в. налаженной бенинско-португальской торговли рабами-военно­пленными. Он пишет об установившейся цене — от 12 до 15 ла­тунных браслетов за одного человека — и о пункте доставки купленных рабов на золотые разработки Золотого Берега [248, с. 126]. По-видимому, ему же принадлежит самое раннее сведение о работорговле в районе йорубского государства Иджебу в конце XV в. [248, с. 124]. Вслед за португальцами в водах Гвинейского залива появились датские, французские, английские, немецкие торговые корабли. В XVII в. в работор-говых операциях в этом районе преобладали датчане, а с XVIII в. лидирующая роль в торговле живым товаром (особен­но в дельте Нигера) переходит к Англии.

Очень многие народы Нигерии оказались втянутыми в ев­ропейскую работорговлю. Сложилась система прямой и посред­нической торговли невольниками, территория страны покрылась сетью невольничьих рынков, а также сухопутных и водных тор­говых путей из глубинных районов к побережью; у некоторых этносов в силу особенностей их географического расселения появилась специализация «охотников за рабами» или торгов­цев-посредников. Эта «специализация» закреплялась веками, сея семена вражды между народами. Одним из самых крупных невольничьих рынков в глубине страны была Раба (на восточ­ном берегу Нигера, севернее впадения в него р. Кадуны). Она служила перевалочным пунктом для рабов, доставлявшихся из северных районов к побережью. Большие невольничьи рынки» поставлявшие европейцам через многих посредников живой товар, находились в Кано, Кацине, Зарии, Илорине и многих других городах. На побережье Гвинейского залива, в дельте рек Нигер и Кросс работорговля способствовала возникнове­нию и росту своеобразных социально-политических образова­ний, обозначаемых в африканской литературе термином «работорговые города-государства Дельты». Среди них самыми зна­чительными были Варри, основанный племенами итсекири и тесно связанный с Бенином, Бонни, Новый Калабар (Овоме), Брасс (Нембе), выросшие в XV—XVII вв. из рыболовецких де­ревушек иджо, Старый Калабар, основанный эфик — этниче­ской группой народа ибибио. Все эти зародышевые государст­венные образования имели одну общую черту: их экономика, строй жизни, само их существование определялись их местом посредников между европейскими работорговцами и африкан­скими народами, живущими дальше от побережья, у которых они покупали рабов; путем разбоя добывали пленников и они сами. Каждое стремилось развивать систему рынков в приле­гающих внутренних районах.

В конце XVII в. и в XVIII в. крупнейшим поставщиком ра­бов к западу от Бенина и до границ современной Ганы была держава Ойо. Работорговля в западной части побережья Бе­линского залива, т. е. в районе расселения йоруба и аджа, известна с XVI в. Не позднее середины XVI в. отсюда выво­зили рабов в Южную Америку:  рабы из страны аджа засви­детельствованы на территории Перу в  1565 г., йоруба — в 1605 г. [227, с. 289, примеч. 20]. География работорговли меня­лась на протяжении нескольких сот лет.  Главной тенденцией было передвижение работорговых центров с запада на восток. В конце XVI в. самым известным пунктом работорговли в этой части побережья была Ардра  (Аллада). Менее чем через сто­летие, в 70-х годах XVII в., войско Гран-Попо,    небольшого государства к западу от Аллады, захватило алладский город Оффру, где находились фактории европейских работорговцев, после чего голландцы, французы и англичане  перевели свои главные фактории в Сави — столицу  соседнего государства Хуэда (Вида), и вскоре его порт Глехве (Игелефе) стал глав­ным работорговым портом в этой части  побережья. Помимо Виды рабами торговали на всем побережье от Литл-Попо до Экпе. В этом районе система работорговли стала складывать­ся, по-видимому, в 40—70-х годах XVII в. [227, с. 9]. Формиро­вание системы означало, что и этому времени   определились места отлова рабов; была разработана организация набегов за рабами; отлажена система их охраны и доставки к побережью по определенным маршрутам; сложились промежуточные рын­ки; появился штат стражников и сборщиков торговых пошлин; устанавливались размеры и формы пошлин; складывался обы­чай, определявший контингент лиц, которых можно было про­дать в рабство. При этом по мере развития работорговли та­кой контингент ширился и включал (при наиболее широком охвате) военнопленных; украденных; рабов, полученных в со­ставе дани; людей, продаваемых обнищавшими семьями.

Разгром Виды Дагомеей в 1727 г. не убавил притягатель­ности работорговли для европейцев. Вида стала главными тор­говыми воротами Дагомеи, а с середины XVIII в. — Дагомеи и Ойо. В 1750 г. общий экспорт рабов из Виды составил око­ло 9 тыс. человек, в 1765 г. — около 5 тыс. Это примерно столько же, сколько было вывезено в те же годы из работор-говых портов Литл-Попо, Гран-Попо, Эпе, Порто-Ново и Бадагри и Лагоса, вместе взятых [134, с. 140].

Ойо-дагомейский договор 1730 г., установивший демаркаци­онную линию между сферами влияния обоих государств, облег­чил Ойо завоевание земель анаго и эгбадо для непосредствен­ного выхода к побережью. В правление Абиодуна (вторая по­ловина XVIII в.) в дополнение к ранее существовавшей ойо-дагомейской работорговой системе Ойо создал на зависимых территориях анаго, эгба, эгбадо собственную работорговую сеть — цепь опорных пунктов от г. Ойо до побережья. Южны­ми оконечностями этой цепи стали работорговые порты Пор­то-Ново, основанный в XVIII в., и Бадагри, созданный в 30-х годах XVIII в. беженцами попо из государств Виды и Аллады на месте деревушки авори (подгруппа йоруба). В 1784г. Бадагри напал на своего соперника по работорговле — Порто-Ново, но так как ослабление Порто-Ново не входило в планы Ойо, Бадагри был разрушен карательной экспедицией, в кото­рую кроме воинов Ойо входили контингента его вассала — Да­гомеи; в 1787 г. уцелевшие жители Бадагри во главе с их пра­вителем Сессу основали на месте прежнего Бадагри новый город и продолжали заниматься работорговлей.

Десятилетием ранее усилиями Ойо был расширен перева­лочный рынок рабов в г. Абомей-Калави. Он полностью снаб­жался работорговцами Ойо [134, с. 146]. В основном в связи с деятельностью последнего со второй половины XVIII в. веду­щая роль Виды в работорговле на побережье Бенинского за­лива слабеет, а в последней четверти XVIII в. она переходит к Порто-Ново-.

Правителю Ойо Абиодуну удалось превратить последний в главный работорговый порт западной части побережья Бенин­ского залива. Абиодун называл Порто-Ново своей собственной калебасой, из которой никому, кроме него, не позволялось есть [173, с. 96].

Лагос, известный европейцам как место торговли рабами с XVII в., стал крупным работорговым городом лишь в конце XVIII в. и оставался важным центром в XIX в., вплоть до его аннексии англичанами. Иджебу, где португальцы покупали ра­бов еще на рубеже XV и XVI вв., приобрел значение междуна­родного центра работорговли лишь в 20—40-х годах XIX в. в связи с распадом «империи» Ойо и притоком рабов-йоруба, до­бываемых в междоусобных войнах.

Работорговля внесла существенные изменения в жизнь на­селения работорговых городов-портов. Необходимым ее компо­нентом стали войны, гораздо более частые, чем в глубинных районах. История городов западной части побережья Бенин­ского залива — это почти непрерывные военные стычки при не­пременном вмешательстве европейских работорговцев. Мирные занятия населения также претерпели изменения. Европейские наблюдатели XVIII в. неоднократно отмечали отток рабочей силы из земледелия и традиционных ремесел в обслуживание трансатлантической работорговли. На побережье Бенинского залива, у тех мест, где стояли невольничьи суда, и близ евро­пейских фортов развивалась своего рода «индустрия работор­говли». В нее было втянуто множество людей, на африканском берегу была создана работорговая сфера обслуживания, кото­рая включала в себя коммуникации (сухопутные и водные), склады, тюрьмы (постоянные и временные), кухни, службы по доставке воды и продовольствия для рабов и команд неволь­ничьих судов, штаты прачек и носильщиков. В середине XVIII в., например, в прибрежных владениях Дагомеи сущест­вовала четкая специализация среди африканцев, обслуживав­ших трансатлантическую работорговлю.

С момента прибытия в Виду и до отплытия с грузом не­вольников каждый капитан работоргового судна втягивал в свой бизнес целый штат африканцев: на берегу ему требова­лось построить временный навес для грузов и рабов по пути в форт. В Игелефе под стенами форта он строил второй на­вес и за все время стоянки, которая могла длиться не один ме­сяц, использовал труд дагомейцев: носильщиков, гребцов ка­ноэ, гонцов, сторожей, водоносов, прачек, стражников неволь­ничьих тюрем, ночных сторожей.

Высаживаясь на берег, каждый капитан невольничьего суд­на был обязан «дарить» начальнику прибрежной охраны брен­ди и шляпу, а по завершении сделки — верхнюю одежду, боч­ку муки и солонины. Возведение хижины на берегу стоило ка­питану 80 тыс. каури, он должен был также обеспечить строи­телей спиртными напитками.

Африканцы, обслуживавшие работорговлю, хорошо оплачи­вались. В середине XVIII в. плата носильщика в районе Виды составляла 120 раковин каури за доставку каждого груза от берега до форта. Таксой для гребца каноэ были шляпа и верх­няя одежда до высадки капитана на сушу и 8 галлонов брен­ди после высадки. Кроме того, команда каноэ получала 20 тыс. каури и бутыль бренди каждое воскресенье и по завершении торговых сделок. Женщины-водоносы, сторожихи, прачки полу­чали по 80 каури в день с оплатой в конце торговли куском ткани или бренди. Каждому складскому работнику платили 80 каури ежедневно и полкуска ткани в конце. Публичный гла­шатай, который объявлял, что капитан может начать торговлю, мог рассчитывать на 2 тыс. каури и бутыль бренди, а гонец, объявлявший царю о прибытии капитана, — 1 тыс. каури. В то время на берегу можно было хорошо питаться на 3—5 каури в день [134, с. 135—136].

Работорговля способствовала аккумуляции значительных богатств в руках правителей и знати и усилению царской влас­ти у тех народов, у которых к началу европейской работоргов­ли уже имелись предпосылки для зарождения и развития это­го института.

Повсеместно правители африканских государств стремились к установлению монополии на торговлю рабами. В Бенине все рабы, захваченные во время войн, считались, по обычаю, соб­ственностью царя [155, с. 41], и он частично распределял их по своему усмотрению между подданными, а частично продавал европейцам. Царь обладал монополией на экспорт рабов; тор­говля с европейцами велась через его специальных чиновников. Простые люди под страхом сурового наказания не могли за­ниматься торговлей рабами до тех пор, пока царь не завершал свои коммерческие операции [147, с. 361]. В Ойо, не имевшем прямых контактов с европейскими работорговцами и торговав­шем через посредников; царь не имел монополии на экспорт рабов, но стремился к ней, используя свое право по обычаю на получение львиной доли пленников и различные торговые преимущества. Например, правители подвластных Ойо городов не могли взимать торговые пошлины с караванов, принадле­жавших царю, и требовать с них денег за ночлег [214, т. 1, с. 185].

Стержнем политики дагомейских правителей в отношении трансатлантической работорговли было установление царской монополии на нее. Первые шаги в этом направлении были сде­ланы, по-видимому, Агаджей. В 1728 г. он назначил чиновников в каждый из трех европейских фортов в Игелефе; в обязан­ности этих чиновников входило собирать торговые пошлины с судов европейских государств, быть посредниками между ка­питанами невольничьих судов и царем и направлять работор­говлю в русло, выгодное царю. С 1730 г. работорговля в Да­гомее, по крайней мере в теории, велась исключительно через царя и царских представителей в городах Аллада, Вида и Джакин (Оффра). Царь присвоил себе исключительное право на покупку таких европейских товаров, как ружья и порох, белые шляпы с золотыми и серебряными лентами, кораллы и некото­рые другие предметы; определенные виды товаров могли быть проданы только представителям должностной иерархии, дру­гие — всем дагомейцам. Работорговля стала царской монопо­лией, и ее нарушение каралось смертью [134, с. 102—104].

В Виде торговля с каждым европейским судном могла быть начата только с санкции правителя, который сам устанавливал цены на рабов и на европейские товары, предназначенные для обмена на рабов. Европейские торговцы были обязаны до на­чала открытой торговли купить всех рабов, которых предлагал им сам правитель по установленным ценам. За каждого куп­ленного в его владениях раба правитель получал пошлину в размере 5 шилл., или в среднем по 1900 крон, с каждого тор­гового корабля [147, с. 326, 335].

Когда в XVIII в. работорговый корабль приходил к бере­гам Виды, царские агенты договаривались с европейскими купцами о ценах на невольников. Затем грузы с корабля вы­гружали на берег и переносили в факторию соответствующего европейского государства. Агенты правителя (или он сам) по­сещали факторию и отбирали те товары, которые желал при­обрести царь. Затем наступала очередь знати, и только после того как ее желания были удовлетворены, наступала очередь для простого народа [147, с. 326].

По данным, собранным И. Акинджогбином, в середине XVIII в. раб в Виде стоил 6—8 «унций», или 24—32 ф. ст., так что общий доход дагомейского царя от работорговли с Фран­цией и Португалией составлял в 1750 г. примерно 216— 288 тыс. ф. ст. К этому добавлялись ежегодные (и по другим случаям) обязательные подарки царю от капитанов неволь­ничьих судов и торговые пошлины с корабля (в 1790 г. каж­дое трехмачтовое судно за разрешение торговать во владениях дагомейского царя должно было уплачивать ему цену две­надцати рабов в товарах, какие он желал получить) [134, с. 134].

Дж. Барбот приводит данные о более высоких торговых пошлинах в Виде в первой половине XVIII в.: они составляли стоимость двадцати пяти рабов с каждого европейского кораб­ля за право торговли, обеспечение топливом, водой и продо­вольствием [147, с. 325].

П. Мэннинг, анализируя данные о работорговле в Дагомее главным образом в экономическом аспекте, считает, что приво­димые И. Акинджогбином цифры доходов дагомейского царя значительно завышены [227, с. 264, примеч. 62]. Это сомнение кажется вполне оправданным, учитывая характер статистики работорговли.

Что же касается монополии царской власти, то она не была полной. Слабый аппарат раннего государства не мог бы спра­виться с этой задачей. Подсчитано, что из числа невольников, продаваемых европейцам в Виде в правление Тегбесу, утвер­дившего царскую монополию на работорговлю, лишь около 10% приходилось на долю государства. Остальные 90% рас­пределялись следующим образом: примерно 20—30% было про­дано крупными африканскими торговцами; 30—40% —мелкими торговцами, продававшими от одного до десяти рабов каждый; и около 20% —теми, кто продавал одного-двух пленников. Эти цифры говорят о том, что доля государства в трансатлантиче­ской работорговле была очень мала и что государство вместе с торговыми пошлинами получало не более 20% общего дохода от работорговли [227, с. 43]. Вида, например, по существу, оставалась свободным портом и после захвата ее Дагомеей в 1727 г. Частные торговцы продолжали торговать бок о бок с царем. Для портов, меньших, чем Вида, доля государства мог­ла быть еще меньше.

В экономическом отношении раннее государство добилось не монополии, а привилегии в работорговле, причем такой боль­шой, что прибыли от торговых пошлин были примерно равны стоимости всех поставлявшихся государством рабов.

Трансатлантическая работорговля привела к значительным демографическим изменениям в странах побережья Бенинского залива: к обезлюдению обширных районов, м перемещениям масс населения на большие расстояния, к изменению демогра­фического соотношения между отдельными народами.

Специалисты по истории работорговли, политические деяте­ли, историки Африки, журналисты продолжают споры о коли­честве рабов, вывезенных с Африканского материка. Приводи­мые ими подсчеты людских потерь Африки вследствие транс­атлантической работорговли сильно разнятся. По очень скром­ным и, видимо, заниженным подсчетам П. Мэннинга (сам он считает, что приводимые им цифры все же приблизительны и, возможно, завышены или занижены не менее чем на 20%), основанным на данных о перевозке живого товара на судах, переписях рабов в Новом Свете, отчетах консулов и сведениях, оставленных работорговцами, из района расселения йоруба и аджа в период наиболее интенсивной работорговли, т. е. меж­ду 1690 и 1850 гг., было вывезено в общей сложности около 2 млн. рабов, что составило одну пятую часть всего объема трансатлантической работорговли за это время {227, с. 29]. Сравнительно с другими это, повторим, заниженная цифра. С. Ю. Абрамова, например, считает, что за все время работор­говли, т. е. с середины XV в. до 70-х годов XIX в., европейски­ми и американскими работорговцами было вывезено не менее 15—16 млн. человек [8, с. 251].

Как бы то ни было, подсчеты П. Мэннинга заслуживают внимания, тем более что он попытался проследить этнический состав этих двух миллионов, навсегда потерянных для Афри­ки. Оказалось, что 90% рабов из них составляли аджа и йору­ба, захваченные не далее чем в 200 км от побережья; из этих 90% две трети составляли аджа. Это противоречит утвердив­шемуся мнению, основанному на сведениях Долзела и других европейских свидетелей и участников работорговли, о том, что подавляющее большинство рабов поступало из глубинных об­ластей.

Больше всего рабов из района расселения йоруба — аджа вывозили в конце XVII — начале XVIII в. В течение пяти деся­тилетий XVIII в. аджа теряли от работорговли, по самым скромным подсчетам, свыше 3% населения в год, что было в шесть раз выше уровня прироста населения. Иными словами, в результате работорговли земли аджа ужасно, невосполнимо обезлюдели [227, с. 29—34]. На втором месте по потерям на­селения стояли йоруба, на третьем — бариба из северных райо­нов Дагомеи и Нигерии и племена с гор Атакора (в совре­менных Северном Того и Бенине), на четвертом месте — хау­са и нуле (из районов современной Северной Нигерии). И ес­ли в 90-х годах XVII в. аджа составляли примерно 33% на­селения, йоруба — 51, бариба и родственные им племена — 9, пупе — 7% зоны расселения йоруба — аджа, то к 1820 г. доля аджа упала до 12%, а доля йоруба соответственно возросла до 67, бариба и родственных им племен — до 12, нупе — до 9% [227, с. 33].

Как правило, сильные государства старались не продавать своих подданных. Запреты на продажу в рабство соплеменни­ков существовали и поддерживались царской властью в Ойо, в Бенине, в Дагомее. Большой процент вывоза аджа объяс­няется тем, что само становление Дагомейского царства проте­кало в условиях уже налаженной трансатлантической работор­говли в этом районе; Дагомея укреплялась в ходе войн с соседями — родственными племенами аджа и поставляла своих пленников на продажу за океан. Когда в середине XVIII в. Дагомея стала данником Ойо, дальнейшее расширение ее тер­ритории было прервано. Аджа, оставшиеся за. пределами Даго­меи, отчасти сами участвовали в работорговле за счет набегов на Дагомею, отчасти были объектом нападений со стороны Ойо, который во второй половине XVIII в. вышел к побе­режью. Массовый вывоз йоруба за океан начался лишь после распада «империи» Ойо в конце 30-х годов XIX в. и резко воз­рос в середине XIX в., уже после официального запрещения ра­боторговли.

В восточной части побережья Бенинского залива государ­ство Бенин препятствовало продаже бенинцев за океан. Основ­ную массу невольников, вывозимых из этого региона, состав­ляли итбо.

Участие ранних государств в трансатлантической работор­говле и связанная с этим активизация их военной функции по­служили толчком к перемещению целых племен и народов. Так, веме, разбитые Дагомеей в начале XVIII в., покинули свою родину, Абомейское плато, и переселились, спасаясь от дагомейцев, в болотистую местность вдоль р. Веме. Точно так же, спасаясь от нападений Дагомеи, бежали на восток племе­на гу'(гун), где они смешались с западными йоруба и образо­вали города-государства Порто-Ново и Бадагри.

Еще одним важным следствием работорговли было посте­пенное увеличение контингента лиц, которых можно было об­ратить в рабство. Правители, злоупотребляя судебной властью, все чаще стали обращать в рабство своих подданных. Уже во второй половине XVIII в. в Ойо вошло в обычай «обращение в рабство за малейший проступок» [212, с. 186]. Кражи людей, набеги отрядов охотников за рабами на караваны, на небольшие города и деревни стали обыденностью. Во время посеще­ния Лэндерами владений алафина Ойо (30-е годы XIX в.) бы­ло опасно путешествовать даже по большим торговым путям. Не только одиноким путникам, но и вооруженным караванам подчас приходилось пробираться окольными дорогами. В 50—60-х годах прошлого века в местах особенно интенсив­ной работорговли человека могли схватить прямо на улице. «Люди стали такими бессердечными, — писал С. Джонсон, — что когда слышался крик женщины или ребенка: „Спасите, меня схватили", обычным ответом из-за запертой двери было: „Ступай с ним"» [212, с. 246]. Если в какой-либо местности случался недород или голод, людей, просивших милостыню, обращали в рабов и отправляли и а продажу [158, с. 302].

Изредка в рабство попадали и белые работорговцы. При дворе дагомейского правителя Тегбесу среди его главных при­вилегированных рабов был европеец, английский капитан Б. Лэмб, захваченный в плен дагомейцами. С ним обращались хорошо: Лэмб имел слуг — мужчин и женщин и всегда вдо­воль еды и рому. Когда он захотел выкупиться на свободу, царь запросил за него цену в 700 рабов, т. е. 10 тыс. ф. ст. (из расчета 14 ф. ст. за одного раба) [131, о. 56—57],

Работорговля задерживала развитие экономики, вела к со­кращению людских ресурсов, особенно в прибрежных государ­ствах, способствовала росту политической нестабильности в прибрежных районах и на окраинах африканских «империй». Работорговля явилась стимулятором имущественной поляриза­ции общества: она обогащала его правящую верхушку и спо­собствовала обеднению и деградации значительных групп на­селения, оттесненных работорговыми государствами на нездо­ровые и неплодородные земли. Много раз на протяжении исто­рии Дагомеи из-за перенапряжения ее сил в интересах удовле­творения работорговых аппетитов царской власти страну охва­тывали голод и восстания.

Социально-психологическим последствием работорговли бы­ло развитие вражды между народами-работорговцами и наро­дами—источниками получения рабов.

В целом работорговля способствовала упадку крупнейших государств социокультурного региона побережья Бенинского залива — Бенина и Ойо. Однако было бы преувеличением и, более того, ошибкой считать, что она породила хаос и распад доколониальных государств.

В XVI—XIX вв., т. е. в эпоху формирования и развития ран­ней африканской государственности, именно трансатлантиче­ская работорговля насильственным бесчеловечным путем свя­зала народы побережья Бенинского залива с другими конти­нентами. Невольников отправляли главным образом в страны Нового Света, который, в свою очередь, был связан экономи­чески и культурно со странами Западной Европы. Большую часть рабов из земель йоруба и аджа отправляли в Бразилию, главным образом в Байю, оттуда — на сахарные и та­бачные плантации и на золотые рудники. Работорговля с эти­ми районами осуществлялась не столько португальцами, сколько бразильцами, которые везли обратно в Африку табак, выращенный африканскими рабами. В XVII в. наряду с бра­зильцами перевозками рабов из стран йоруба и аджа занима­лись голландцы, которые доставляли невольников в Пернамбуко, откуда они поступали на сахарные плантации. Во вто­рой половине XVII в. место португальцев и голландцев в ра­боторговых операциях заняли англичане и французы. В XVIII в. вторыми после бразильцев работорговцами в этом районе были англичане. Они увозили невольников в основном на Ямайку, в Северную Америку и на о-в Барбадос. Французы отправляли большинство купленных ими рабов на о-в Сан-Доминго и (в начале XVIII в.) на о-в Мартиника.

В XIX в. большинство рабов из земель йоруба и аджа по­падало в Бразилию и на сахарные плантации Кубы. Вывоз, невольников в Бразилию прекратился вскоре после запреще­ния рабства в 1851 г., на Кубу — после окончания Граждан­ской войны в США, однако во второй половине XIX в. рабо-торговые операции на побережье Бенинского залива все еще продолжались.

Общеизвестен огромный вклад африканских рабов в разви­тие экономики и культуры Нового Света. Йоруба оказали осо­бенно сильное культурное влияние на Бразилию и Кубу, ад­жа — на культуру и религию жителей о-ва Гаити.

В свою очередь, расширились торговые контакты стран побережья Бенинского залива с окружающим миром. В эпо­ху работорговли сюда поступали табак и ром из Бразилии и стран Карибского бассейна, хлопковые ткани из Индии, рако­вины каури с Мальдийских островов, промышленные товары из стран Западной Европы — преимущественно предметы рос­коши (с точки зрения африканцев), спиртные напитки, огне­стрельное оружие устарелых образцов и порох.

Европейская работорговля способствовала расширению внутриафриканского обмена: территорию Нигерии и Восточ­ной Дагомеи прорезали новые караванные дороги; на протяже­нии более чем четырех столетий в местах, где проходили не­вольничьи караваны и устраивались невольничьи рынки, разви­валась и укреплялась система устойчивых торговых связей, осуществлялась также торговля продовольствием и частично — выращивание продовольственных культур специально для про­дажи. В наиболее крупных государствах, таких, как Ойо, Бе­нин, Дагомейское царство, создавался специальный аппарат чиновников, связанный со сбором торговых пошлин, с обеспе­чением безопасности торговых путей и т. п.

Вместе с тем развитие обмена под влиянием европейской работорговли носило уродливый характер (не говоря уж о чу­довищной аморальности последней). Сохранились списки европейских товаров, имевших спрос у африканцев. Например, в XVI в. в Бенин в обмен на рабов ввозились различного рода ткани (европейского и индийского производства), большое ко­личество коралловых и стеклянных бус, шляпы разных фасонов, лошадиные хвосты [255, с. 40]. Среди европейских товаров XVII в. упоминаются голландское полотно и лошади [255, с. 85]. Лошади повсюду на побережье играли престижную роль и в хозяйстве не использовались. В конце XVII в. в Бенин вво­зились ткани с золотой и серебряной нитью, «все сорта ситца», льняные ткани, красный вельвет, цветастые ткани, бусы и би­сер разных цветов, фальшивый жемчуг, жестяные кружки, большие латунные кольца, ушные кольца из красного стекла, бруски железа, раковины каури, украшения из, бронзы, зерка­ла. В тот же период в Большую Ардру, которая была торго­вым посредником Ойо, европейские купцы ввозили бруски же­леза, кораллы, кожи, отделанные золотом, различные ткани, медные кубки и бронзовые браслеты, венецианские бусы, раз­ноцветный бисер, агаты, шляпы, зеркала, спиртные напитки, порох, мушкеты, позолоченные тесаки и большие зонты [147, с. 349, 361], т. е. преимущественно предметы роскоши, предна­значенные для царя и энати. Общественную функцию подобных сокровищ наглядно иллюстрирует бенинская традиция; она рассказывает о знатном человеке, который в обмен на рабов выменял у европейцев огромное число золотых монет и выло­жил ими крышу своего дворца, для того чтобы все видели, на­сколько он богаче других.

Правда, по мнению ряда специалистов, ввоз железных брус­ков значительно расширил возможности использования желез­ных орудий в земледелии и способствовал усовершенствованию вооружения народов Нигерии, а ввоз медных брусков обеспе­чил мастеров Бенина сырьем, на котором расцвело местное искусство бронзового и латунного литья.

Дипломатические подарки, которые европейские монархи посылали африканским правителям в эпоху работорговли, так­же состояли почти исключительно из украшений и символов власти. В 1505 г., например, оба Бенина получил от короля Португалии в подарок украшенную попоной лошадь, ожерелье из индийских бус, кусок индийского набивного ситца, корот­кий плащ с капюшоном из оранжевой тафты и белого сатина, шесть льняных рубах и рубаху из голубого индийского шелка [255, с. 41]. Видимо, тому же царю были посланы позднее мед­ный трон, коралловые бусы, большой зонт и католический ка­техизис [177, с. 28, 29].

Если европейцы и оказывали какое-либо влияние на фор­мирование культурных потребностей народов (или хотя бы правящей верхушки) стран побережья Бенинского залива, то в целом их воздействие в сфере культуры оказалось мизер­ным: спустя более трех столетий торговых контактов с передо­выми европейскими державами правитель самого мощного и самого развитого государства побережья Бенинского залива алафин Ойо на вопрос англичанина X. Клаппертона, что он желает получить в подарок из Англии, запросил из передовой промышленной державы Европы латунную корону, желтую и голубую ткань, крупные кораллы, цветастый ковер, английский барабан и около полутонны раковин каури [166, с. 59].

С XV до начала XIX в. Западная Европа прошла путь от эпохи первоначального накопления до эпохи промышленного капитализма, а характер ее торговли со странами Африки практически не претерпел изменений. Отчасти это объясняется уровнем культурных потребностей африканских народов, раз­рывом в уровнях культурного развития Европы и Африки, бла­годаря чему научно-технические достижения Европы не нахо­дили адекватного применения в ранних государствах конти­нента. Например, в конце XVI в. бенинский царь получил в подарок от английского работорговца подзорную трубу. Упо­минание об этом подарке сохранилось в устных дворцовых хро­никах вплоть до XX в. в числе сведений о других важнейших событиях в жизни бенинской династии и государства, но свя­зывались эти события не с техническим прогрессом, а с маги­ческими способностями царя: «Оба Эхенгбуда имел стекло, че­рез которое мог рассматривать предметы, невидимые человече­скому глазу» [177, с. 32]. Иными словами, инструмент для по­знания природы был использован для поддержания веры в сверхъестественные способности царя.

Действовала общеисторическая закономерность восприятия внешних импульсов культурой этноса: внешнее воздействие воспринимается тем полнее, быстрее и легче, чем ближе нахо­дятся друг к другу контактирующие культуры в стадиальном, типологическом, историческом и прочих отношениях, поскольку судьба внешнего импульса во многом зависит от того, насколь­ко он совпадает с тенденциями внутреннего развития этноса или по крайней мере не противоречит им [102 т. 1, с. 13].

Что касается Африки, то дело, однако, заключалось не столько в разрыве культурных уровней, который вполне устраи­вал европейских «цивилизаторов», сколько в том, что их ис­тинной целью был хищнический грабеж людских и природных ресурсов континента, который и составлял сущность европейско-африканскнх контактов в эру работорговли.

Трансатлантическая работорговля сопровождалась ввозом с конца XV в. огнестрельного оружия в страны Африки. Пер­вые пушки появились в Бенине в конце XVI в., к концу XVII в. огнестрельное оружие было широко известно в западной час­ти побережья Бенинского залива и начало распространяться на внутренние районы лесной зоны и далее на север и северо-во­сток, вплоть до стран хауса и Борну, который, правда, еще с XV в. получал какое-то количество огнестрельного оружия по северо-восточным караванным путям из стран Ближнего Востока. Хотя торговля огнестрельным оружием никогда не превышала торговли тканями, пушки, ружья и порох были важной статьей западноафриканского импорта. Они составляли, напри­мер, около одной пятой стоимости груза, отправляемого из Англии в Африку в XVIII в., и их приобретение африканцами в большой степени финансировалось экспортом рабов.

Оружие закупалось африканцами не только для военных целей. Мушкеты употреблялись также на охоте и для отпуги­вания животных от сельскохозяйственных участков, а также для устройства салютов, которые приобрели большую популяр­ность. В Дагомее в XVIII в., например, маленькие пушки ис­пользовались для салютов по большим рыночным дням. Появ­ление в Бенине мушкетов с фитильным замком нашло отраже­ние в бенинском изобразительном искусстве.

Ввоз огнестрельного оружия в Западную Африку, продол­жавшийся несколько веков, не оказал решающего влияния на изменение традиционных методов ведения войны. По-видимому, европейское оружие не увеличило существенно боеспособ­ности африканских войск. Это объясняется не только недобро­качественностью ввозимого оружия, но и неумелым его исполь­зованием — отсутствием навыков меткой стрельбы из мушке­тов и ружей (исключение составляли дагомейские амазонки, умевшие хорошо стрелять), низким качеством пороха, плохи­ми условиями хранения и т. п. Дешевые мушкеты, ввозимые в Западную Африку, служили не более двух-трех лет [267, с. 106—115].

Одним из важных последствий расширения контактов афри­канцев с другими народами в ходе   трансатлантической рабо­торговли было внедрение в земледелие стран   побережья Бе-винского залива американских сельскохозяйственных культур, прежде всего маиса (кукурузы) и маниока. Обе культуры ока­зали чрезвычайно благоприятное влияние на африканское зем­леделие—основу экономики народов исследуемого  региона. Масштабы этого влияния столь велики, что иногда говорят о его «революционном» характере. Маниок, который «способен приносить удовлетворительные урожаи на    почвах с низким плодородием», является в настоящее время важнейшим из выращиваемых  в Тропической Африке корнеплодов — «страхо­вой», гарантированной от неурожаев культурой [97, с. 119, 120], не портящейся, что немаловажно для тропиков, от длительно­го хранения. Что касается маиса, то он «превосходит по кало­рийности и по „урожайности калорий" с единицы площади все другие основные зерновые культуры» Тропической Африки, пре­восходя их также по содержанию питательных веществ в продукте [97, с. 113]. Появление и распространение этих культура странах побережья Бенинского залива с XVI в. способствовало подъему земледелия и  росту прибавочного  продукта,  обеспе­чившего развитие ранней государственности, ясно наблюдаемое как раз в этот период,

Побочными результатами работорговой деятельности европейцев в странах побережья Бенинского залива были попытки христианизации местного населения и распространение евро­пейских языков. Цели и результаты христианизации вскрыты в работах Б. И. Шаревской [119; 121]. Христианизация по своей сути была наряду с торговлей и дипломатией одним из путей для овладения странами побережья Западной Африки, в пер­вую очередь Бенином. Причины неудачи христианизации Бе­нина в эпоху работорговли Б. И. Шаревская видит в общест­венном строе последнего и в< связи царского культа с государ­ственной организацией [121, с. 316].

Попытки активной христианизации Бенина предпринима­лись португальскими миссионерами с начала XVI в. вплоть до второй половины XVII в. В начале XVI в. (в правление шест­надцатого обы Эсигие) в г. Бенине были построены католиче­ские церкви и «тысячи людей были крещены» [177, с. 29]. Миссионеры участвовали в походе Эсигие против Ида: очевид­но, царь рассчитывал на то, что колдовство врагов не сможет сокрушить могущество неизвестного им царского покровителя — христианского бога. В награду за помощь царь после похода велел принять христианство своему сыну, двум придворным и построил церковь.

Португальские священники продолжали проповедовать хри­стианство при неизменном благорасположении бенинских ца­рей на протяжении последующих полутора веков, однако в 40-х годах XVII в. из-за высокой смертности европейцев в климатических условиях Бенина католическая церковь решила отозвать всех священников на родину и оставить храмы на по­печение черных христиан и священнослужителей, которых пред­полагалось инспектировать каждые 5—10 лет. Однако когда в 1651 г. очередной католический инспектор прибыл в Бенин, царь не принял его на том основании, что, по предсказанию оракула, один из бенинских царей должен был умереть от ру­ки европейца [177, с. 36]. Еще через четыре десятилетия мис­сионеры, прибывшие в Бенин, обнаружили, что все тамошние христиане, включая местных священников-африканцев, впали в язычество, обратили церкви в святилища своих старых богов и совершают там жертвоприношения [177, с. 38]. Европейцы, посещавшие Бенин в XIX в., не находили там уже никаких следов христианства.

Очевидно, что в первый период христианизации (второй, как известно, наступил для Бенина в конце XIX—XX в., а по­пытки христианизации государств йоруба вообще начались лишь с 40—50-х годов XIX в.) восприятие христианской рели­гии бенинцами было очень поверхностным. В XV—XVII вв., т. е. в период развития раннего государства, в Бенине шел процесс формирования государственной религии — культа цар­ских предков и слияния многих местных культов в общегосу­дарственный культ. Идеи христианства — мировой религии классового общества — были чужды бенинцам, а, точнее, последние еще не были готовы к их восприятию. Характерно, что в качестве местного и могущественного покровителя христиан­ских миссионеров выступала царская власть, для которой хри­стианство было влиятельным чужеземным культом; с ним свя­зывались богатства заморских стран и работорговля, над ко­торой царь стремился утвердить свою монополию, и, возможно, успехи в войне. Не случайно первым бенинским послом в Португалию был отправлен жрец Олокуна — бенинского божества морской стихии, торговли и богатства.

Упомянутый выше случай антихристианских настроений, вы­раженный в предсказании оракула, имеет некоторые аналогии с событиями в Дагомее в конце XVIII в. В этот период Даго­мея переживала очередной кризис в связи с временным сокра­щением трансатлантической работорговли. Правитель Агонгло отправил посольство в Португалию с просьбой увеличить объ­ем работорговли.   В ответ португальская, королева прислала в Дагомею двух священников, которые установили алтари на бе­регу у Игелефе и приготовились окрестить царя по католиче­скому обряду. Это вызвало такой взрыв негодования в стране, что царь был застрелен одной из своих амазонок во дворце; за этим событием последовал кровопролитный    дворцовый пере­ворот. Взрыв антихристианских настроений в Дагомее произо­шел в период внутриполитического  кризиса и   временного ос­лабления царской власти. Точно так же в Бенине предсказание оракула было   сделано  в  период  правления   двадцатого царя, Ахензае, — первого из шести царей середины — второй полови­ны XVII в., с которыми традиция связывает временный упадок царской власти. Пожалуй, можно сказать, что христианизация в странах побережья Бенинского залива в эру трансатлантиче­ской работорговли имела дворцовый характер и обе стороны — африканские цари и европейцы — равно    (хотя    и по разным причинам) связывали ее с успехами в работорговле.

Одним из последствий работорговых операций и миссионер­ской деятельности было распространение знания европейских языков и грамотности среди народов побережья Бенинского за­лива. Не нужно преувеличивать масштабы этих процессов, но и не обращать на них внимания тоже было бы неправильным. Христианское миссионерство предполагает обучение грамоте новообращенных, ибо кто-то должен уметь читать и толковать Священное писание. Международная торговля требует хотя бы элементарного знания языков и принятой обеими сторонами системы счета. В период активной христианизации Бенина в XVI в. его цари (Эсигие, Орхогбуа и др.) и знать умели говорить, читать и писать по-португальски [177, с. 28—32]. В горо­дах-государствах западной части побережья Бенинского зали­ва умели читать и писать по-португальски большинство носи­телей высших должностей и цари.

В течение всего периода работорговли    существовал    «ма­ленький, но постоянный поток африканских визитеров в европейские поселения в Африке и в Европу, большинство из них имели официальные поручения и могут быть названы, как их обычно именовали современники, „послами"» [267, с. 35]. По-видимому, первым из таких посланцев был упомянутый выше жрец Олокуна, отправленный в Лиссабон из Угхотона в конце XV в. В течение XVI в. царь Бенина неоднократно отправлял посольства в Португалию (в 1514, 1516 и около 1540 гг.) [255, с. 31—32, 45—46, 48, 72].

В XVII в. из Аллады отбыло в Европу два посольства. Оба они были связаны с делами работорговли. Посольство 1658 г. от имени правителя Аллады Токсону к королю Филип­пу IV Испанскому имело цель выразить протест против учреж­дения католической миссии в Виде — работорговом сопернике Аллады. В 1670 г. во Францию было отправлено посольство преемником Токсону — Тезифоном. Посол Аллады был принят в Тюильри и разговаривал с королем Людовиком XIV по-пор­тугальски [267, с. 36].

Царь Дагомеи Тегбесу (середина XVIII в.) по совету ко­мандующего португальским фортом в Виде отправил посольст­во из двух человек к вице-королю Бразилии с просьбой расши­рить бразильскую торговлю в Виде. В подарок вице-королю послы везли четырех женщин, трех мужчин, одного барана и шесть африканских одеяний [134, с. 130]. Однако расширения культурных контактов не произошло.

По мере того как европейские работорговцы «осваивали» западноафриканское побережье, у них отпадала нужда в аф­риканских посольствах в Европу. В то же время в Африке по мере развития местной государственности и расширения меж­дународных контактов появлялись культурные потребности, не связанные с работорговлей. Известно, например, что Тегбе­су мечтал послать своего старшего сына, наследника престола, во Францию для получения образования, однако его планы не осуществились из-за нежелания французских властей поощрять африканцев к получению образований в Европе [134, с. 117].

В 1801 г. Адандозан, другой дагомейский царь, послал двух своих сыновей на учебу в Англию, однако вместо этого их про­дали в рабство в Вест-Индию, царю лишь с большим трудом удалось вернуть их обратно в Дагомею через два года [134, с. 200].

В устных хрониках Ойо сохранилось полулегендарное изве­стие о большом царском посольстве к «французскому королю», проданном в рабство; существует легенда, что раз в году на главной рыночной площади города Ойо начинают звонить не­видимые колокольчики — это души проданных в рабство жалу­ются на свою судьбу.

В 1804 г. Адандозан направил в Португалию миссию с просьбой прислать людей, умеющих делать ружья и порох, и специалистов по добыче золота, так как он намеревался нала­дить в Дагомее производство огнестрельного оружия и открыть золотые прииски. Однако его миссия была безуспешной; Ряд подобных примеров можно было бы продолжить.

Суммируя разнообразные последствия трансатлантической работорговли для судеб народов и культур региона побережья Бенинского залива, нельзя не признать, что период ее наи­большей активности совпадает с возвышением и территори­альным расширением ранних государств, укреплением и услож­нением органов власти (хотя появление государств и развитие характерных для этой части Африки социально-политических структур началось задолго до трансатлантической работоргов­ли). В извращенной, антигуманной, насильственной форме бы­ла осуществлена более тесная связь народов региона с наро­дами других континентов, несколько расширились возмож­ности культурных заимствований. Все это так. Однако разви­тие государственности и формирование цивилизации сопро­вождались огромными людскими потерями, обезлюдением и опустошением обширных территорий, потерей ряда культурных достижений, развитием антигуманных тенденций в местных об­ществах. Взятая в широкой исторической перспективе, транс­атлантическая работорговля была фактором отставания наро­дов Бенинского побережья.

Имеется еще один вопрос, нередко связываемый африкани­стами с трансатлантической работорговлей. Это вопрос о раб­стве. Какое место оно занимало в жизни народов побережья Бенинского залива и какую роль сыграла трансатлантическая работорговля в его эволюции? В какой мере можно говорить о взаимозависимости трансатлантической работорговли и раз­витии отношений рабства в местных обществах?

Рабы и рабство были неотъемлемой частью повседневной жизни, условием развития экономики, государства в странах побережья Бенинского залива; институт рабства оказал мно­гоплановое воздействие на развитие местных культур,

Рабство существовало на протяжении практически всей из­вестной нам истории исследуемых стран. Когда оно возникло, неизвестно. Современные этнография и история признают об­щей особенностью генезиса почти всех форм примитивной экс­плуатации плавную постепенность, с которой они вырастают из институтов первобытнообщинного строя, и относят к начальным формам эксплуатации домашнее рабство, различные виды внутриобщинной эксплуатации и данничество [85, с. 59].

Предметы искусства Ифе (в частности, изображения чело­веческих голов с кляпами во рту) свидетельствуют о сущест­вовании института рабства у йоруба не позднее XII—XV вв., а возможно, и значительно раньше [260, с. 162; 279, с. 269]. В Бенине самые ранние следы ритуальных убийств, обычно ас­социируемых с появлением рабства, датируются XIII в. [169, с. 249]. В письменных европейских источниках самые первые сведения о рабах и работорговле как о вполне устойчивых институтах Бенинского государства и Иджебу-Оде (йоруба) мы находим у Пашеку Перейры (рубеж XV и XVI вв.) [248, с 124]. Самые ранние упоминания о рабах и работорговле в Ойо относятся к XVII в. [174, с. 307]. XV—XVII вв. дати­руется зарождение и развитие института «домов» в работорговых государственных образованиях Дельты (Варри, Бонни, Нового Калабара, Старого Калабара, Брасса и др.), примы­кающих с юго-востока к исследуемому региону. Таким обра­зом, до своего уничтожения в XX в. институт рабства здесь существовал не менее тысячи лет. О рабстве у йоруба можно судить в основном по источникам XIX — начала XX в., но имеющиеся материалы частично позволяют рассмотреть рабст­во в ретроспективе. Источники XIX в. относятся ко времени за­прещения и борьбы против атлантической работорговли. Мож­но поэтому предполагать, что роль работорговли и рабства в них несколько преувеличена, а краски, рисующие положение рабов, несколько сгущены.

Главным источником получения рабов были войны. У йору­ба обычай запрещал обращать в рабство соплеменников, за исключением тех случаев, когда они совершали тяжкие пре­ступления. Как правило, таких людей продавали за пределы страны. Преступники пополняли также ряды царских рабов. Был обычай, согласно которому осужденный на смерть мог избежать казни, если успевал достичь определенного места во дворце [241, с. 70]. Этот обычай был связан с сакральными функциями дворца как места пребывания священного царя. Та­кой человек попадал в пожизненное рабство, и его кастриро­вали.

Обращение в рабство преступников в Ойо засвидетельство­вано в европейских источниках XVII в. Даппер сообщает о двух категориях рабов из «Ульками» (Ойо) — пленных и преступниках. Те же источники рабства отмечает Дж. Барбот в XVIII в. [174, с. 307; 147, с. 327]. В XIX в. отмечаются уча­стившиеся случаи злоупотребления судебной властью, обраще­ние в рабство за малейший проступок [212, с. 188; 214, т. 1, с. 141 —142, 157], что было связано с расширением работорговли в этом районе, несмотря на ее запрет. Есть также много­численные свидетельства XIX в. о похищениях людей на улицах, о нападениях охотников за рабами на путников и на це­лые деревни, о продаже в рабство друзей и родственников [212, с. 189, 246; 214, т. 1, с. 302]. Такие случаи, однако, во-первых, были актами беззакония, противореча обычаям стра­ны и, во-вторых, не имели прямого отношения к местному ин­ституту рабства, ибо захваченные люди предназначались для продажи европейцам. Основным источником получения рабов были все же войны [147, с. 356; 173, с. 74]. Организация похо­дов для захвата пленников являлась частью государственной политики Ойо. По обычаю, каканфо (главнокомандующий) был обязан раз в. три года идти войной на соседей для захвата имущества и людей. Много рабов приобреталось в составе да­ни. Например, вторгшись в Дагомею в 1730 г., войско Ойо со­гласилось уйти лишь после того, как получило в «подарок» 600 рабов [216, с. 161]. После поражения 1748 г. Дагомея свы­ше 70 лет подряд платила ежегодную дань Ойо, в том числе по 40 мужчин и 40 женщин [216, с. 165]. Кроме того, часть ра­бов йоруба, видимо, покупали у соседей. Иными словами, по­давляющее число рабов у йоруба были иноплеменниками. В Бенине источником получения рабов были плененные иджо, итсекири, игбо, выходцы из других народов, а также преступ­ники. Кроме того, рабов покупали на внутренних рынках [217, с. 103; 255, с. 35]. В обычае царей было раздаривать пленни­ков знатным бенинцам за заслуги. На продажу европейцам по­ступали лишь иноплеменники. В этом отношении в Бенинском царстве были более строгие правила, чем в Ойо. Например, с конца XVI в. до конца XVIII в. в Бенине действовал запрет на продажу рабов-мужчин за пределы царства [255, с. 45].

В отношении рабов существовали вполне сложившиеся пра­вовые и моральные нормы. Захват «а войне был основанием для превращения человека в раба, и это было нормой для всех обществ исследуемого региона. Когда йорубский воин от­правлялся в поход, он знал, что должен добыть пленников, и из каждых трех, которых он брал в полон, обычай предписы­вал ему отдать одного пленника царю, второго — своему непосредственному начальнику, а третий был его собственной до­бычей, наградой за ратные труды.

Когда дагомейцы ходили в поход, который был, в сущ­ности, охотой за людьми, ими руководила не только и, может быть, не столько жажда наживы. Согласно обычаю, они долж­ны были продавать по номинальной цене своих пленников ца­рю (за пять раковин каури), который не только наживался на работорговле с европейцами, но и нуждался в рабах, так ска­зать, в интересах народа — для обильных жертвоприношений духам предков, т. е. для поддержания благосостояния государ­ства. Господствующие представления узаконивали порабо­щение одних людей другими — таков был путь становления государства; и цивилизации.

Культ царских предков, возведенный в государственную ре­лигию, способствовал узаконению рабства, его оправданию в глазах всех слоев общества, включая самих рабов. Когда царь Бенина начинал церемонию человеческих жертвоприноше­ний своим предкам, многие жертвы, по свидетельству очевид­цев, говорили ему, что готовы отправиться, в иной мир с «по­сланием» к его^: предкам. Согласно религиозным представлени­ям, жертвенная смерть раба сулила ему воздаяние в ином мире — не в раю, а в грядущем человеческом воплощении его бессмертного духа.

С экономической и социальной точек зрения форму рабской зависимости у йоруба и эдо и предколониальный период сле­дует классифицировать, как мне представляется, как домаш­нее рабство. Этот термин, однако, нуждается в пояснении, несмотря на свою' широкую употребительность, ибо в научной литературе он используется неоднозначно в зависимости от контекста.

Большинство  советских исследователей  считают домашнее рабство начальной формой рабства, однако по-равному опре­деляют его место в эволюции института в    целом. Так, А. И. Першиц видит начало домашнего рабства в  адаптации общиной пленных на правах младших домочадцев, а его ко­нец, или перерастание в «производственное» рабство, — в вы­ходе рабского труда за пределы домашнего    хозяйства и в увеличении численности рабов [85, с. 60]. Кроме того, некоторы­ми исследователями принято выделять две особенности домаш­него рабства: отсутствие особого класса рабов и отсутствие особой сферы применения рабского труда в общественном про­изводстве. Отвергается как устарелый термин «патриархаль­ное» рабство.

Ю. М. Кобищанов разделяет патриархальное и домашнее рабство. Он считает начальной формой патриархальное раб­ство, определяя его как «неразвитое», домашнее же он назы­вает прямым продолжением патриархального в экономическом и историческом отношениях. Отличие домашнего рабства от патриархального Ю. М. Кобищанов видит прежде всего в правовой сфере, а именно в том, что общество не признавало домашних рабов членами семьи господина. По его мнению, тен­денция развития института рабства в целом заключалась в увеличении паразитических элементов в домашнем рабстве по мере того, как большую часть производительного труда гос­пода перекладывали со своих плеч и плеч своих домочадцев (включая патриархальных рабов) на плечи зависимого крестьянства [43, с. 208—209].

Для М. А. Коростовцева домашнее рабство — «несомненно разновидность патриархального», связанного в отличие от ан­тичного с натуральным хозяйством, оно    возникло в недрах доклассового общества [50, с. 81—82]. М. А. Коростовцев справедливо называет «модернизацией» приравнивание домаш­него рабства к домашним услугам, оказываемым рабами и якобы почти не влияющим на производственную жизнь обще­ства. Он подчеркивает, что в древности «домашнее хозяйство» включало, за исключением собственно полевых работ, широкий комплекс производственных процессов (обмолот и помол зерна, уход за скотом, приготовление молочных продуктов, доставку воды, заготовку топлива, ткачество, прядение, изготовление ке­рамической посуды и т. п.). Все эти работы в мелком хозяйст­ве имели, первостепенное значение, никак не меньшее, чем по­левые работы [50, с. 81].

В зависимости от источника порабощения и метода использования рабы различались терминологически. Например, у йоруба любой раб или плохой раб назывался эрукеру; раб-плен­ник — эру (эрукунрин — раб, эрубинрин — рабыня); раб, рож­денный в доме, — эруидиле; раб, подлежащий немедленной про­даже, — арота; кабальный должник из свободных общинников, остававшийся юридически свободным, — ивофа.

На протяжении всей истории рабства первичной производ­ственной ячейкой, эксплуатировавшей рабский труд, была не малая семья, а более широкий по! составу производственный коллектив — обычно большая семья. Попадая в такую семей­ную общину, рабы не привносили кцренвых изменений в ее структуру.

У йоруба рабы вливались в первичные социальные ячейки — агболе, домохозяйства, ядро которых составляла патрилинейная группа родственников, становясь неравноправными парт­нерами свободных. Они получали в пользование орудия тру­да и земельный надел, на котором имели возможность тру­диться часть времени на себя, могли построить себе жилище и обзавестись семьей [132, с. 65]. Однако в отличие от свободных общинников невольники были бесправны, их жизнь и имущест­во считались собственностью хозяина. Не являясь членами об­щины, рабы не имели владельческих прав на общинную землю. Они не владели, а лишь пользовались землей, которую выде­ляли им хозяева. Более того, хотя раб мог купить участок или получить его в подарок, хозяин раба всегда имел право ото­брать эту землю. Когда раба передавали новому господину, последний должен был в течение суток вернуть одежду, бусы и все остальные украшения купленного им человека. Эти ве­щи подлежали возврату прежнему владельцу, в противном случае он имел^: право продолжать эксплуатировать проданно­го раба [132, с. 64]. В случае смерти хозяина раб переходила собственность его родственников. В некоторых районах хозяин имел право убить своего невольника и не нес при этом наказа­ния [132, с. 65].

Рабство, однако, не было вечным и неизменным состояни­ем. Прожив долгое время в хозяйском доме, раб «считался членом семьи» [132, с. 2]. Он мог жениться на свободной жен­щине. Пятое, шестое и седьмое поколения уже мало отлича­лись от свободных. Бывали случаи, когда место главы агболе занимал потомок освобожденного раба [168, с. 288].

В доколониальном: Бенине, по европейским источникам,, положение рабов в рядовых домохозяйствах было сходным. Так же как и йоруба, рабы вели свое хозяйство и могли выку­питься на свободу [155, с. 46].

Юридический статус раба в Бенинском царстве ярко харак­теризует случай, извлеченный Райдером из источников XVIII в.: один из рабов, находившийся на службе у датской торговой компании, убив свободного эдо, покончил с собой. Царь потребовал от датчан отдать ему имущество умершего раба на том основании, что тот жил в Бенинском царстве и был связан его обычаями [255, с. 177], т. е. личное имущество раба принадлежало хозяину (в данном случае — государству), а не его потомкам.

Формы эксплуатации рабов в земледелии были у народов исследуемого региона примерно одинаковыми: рабы кормились с выделенных им участков, которые они могли обрабатывать определенное число дней в неделю, и должны были выполнять отработки (во многих случаях фиксированные) на господском поле. Так, дневная норма раба-земледельца у эдо составляла обработку 200 кучек ямса [217, с. 143]. В экстренных случаях, например при строительстве нового дома, нормы эксплуатации могли быть произвольно увеличены.

Дагомейцы различали рабов, предназначенных для прода­жи европейцам, и рабов, оставляемых внутри    страны    [139, с. 143]. М. Херсковитц считает рабство в Дагомее более жесто­ким, чем где-либо в Африке [200, т.  1, с. 99], и классифици­рует дагомейских рабов по следующему принципу: 1)  рабы, работавшие на царских полях, — их добывали во время набе­гов и продавали царю по символической цене, а также рабы знати и царских чиновников — таких рабов царь дарил своим приближенным за заслуги или же их покупали за пределами Дагомеи; 2)   домашние рабы, преимущественно женщины, не­которые из них достигали высокого положения в качестве фа­вориток царя; 3) рабы, предназначенные для религиозных це­лей, для жертвоприношений. М. Херсковитц   записал устную традицию, согласно которой дагомейский царь каждое утро имел обыкновение приносить в жертву двух рабов, чьи души должны были передать царским предкам его благодарность за то, что они обеспечили ему хороший отдых ночью и дали силы прожить еще один день [200, т. 1, с. 99—100].

Мнение специалистов относительно   положения   рабов    на царских землях расходятся, хотя они пользуются одними    и теми же источниками. М. Херсковитц не склонен видеть боль­шую разницу между рабством в Дагомее на царских землях, с одной стороны, и американским и вест-индским рабством — с другой, противопоставляя его африканскому на том основании, что в «высокоорганизованном дагомейском    обществе»    с его «денежными мотивами» рабы находились под жестким контро­лем надсмотрщиков, целью которых было заставить  рабов «выжать как можно больше дохода» [200, т. 1, с. 99]. Все же, видимо, более прав У. Дж. Арджил, который не отрывает дагомейское рабство' от африканской почвы, от стадиальной спе­цифики раннего государства. В описаниях очевидцев есть све­дения о насильственном переселении дагомейцами жителей за­воеванных деревень и городов на новые земли с целью обра­ботки силами переселенцев царских полей. Переселенцы, как и повсюду в Африке, получали возможность иметь свой дом, свой участок, свою семью. Новые селения носили прежние названия их родных мест, и этим людям разрешалось молиться своим богам [200, т. 1, с. 285, 286; т. 2, с. 68]. Таких рабов продавали европейским работорговцам лишь в исключитель­ных случаях — если они совершали тяжкое преступление [139, с. 143.].

По методам эксплуатации посаженные на землю рабы сбли­жались с кабальными должниками. К этой категории причис­лялись люди, которые, задолжав, должны были работать на кредитора вплоть до выплаты долга. У них, как и у рабов, при­бавочный продукт отчуждался в форме отработок в хозяйстве кредитора. Институт кабального должничества, порожденный возникновением имущественного неравенства в среде свобод­ных общинников в условиях слабого общественного разделе­ния труда, был широко распространен повсюду у народов Верхнегвинейского побережья. У йоруба, как уже говорилось, кабальные должники назывались ивофа.

Условия обращения в ивофа были четко определены обы­чаями: 1) каждый йоруба мог заложить себя, свою жену или ребенка за долги; 2) труд должника в пользу кредитора не был погашением долга. Это была, если прибегнуть к современ­ному лексикону, как бы отработка процентов на ссуженную сумму; 3) если должником был взрослый мужчина, он мог дродолжать жить в собственном доме и часть времени рабо­тать на себя на своем участке, с тем чтобы накопить деньги для освобождения; 4) человек, не выплативший долг при жиз­ни своего кредитора, был обязан работать на его наследников вплоть до погашения долга; 5) ивофа мог переменить хозяина, если новый соглашался выплатить прежнему полную сумму долга; 6) женщины-ивофа (которые использовались в качест­ве домашних слуг) жиля в доме хозяина вместе с его домо­чадцами. Дети тоже жили в хозяйском доме, но им позволя­лось регулярно навещать своих родителей [132, с. 71—72].

Некоторые исследователи считали систему ивофа разновид­ностью рабства [168, с. 36; 194, с. 170], другие не видели в этих двух институтах ничего общего [212, с. 126; 246, с. 17]. С на­шей точки зрения, ивофа и рабы, посаженные на землю, не­смотря на сходство характера экономической эксплуатации, со­ставляли две разные группы зависимого населения [52, с. 123— 129]. Долговая кабала могла длиться пожизненно и в этом смысле ничем не отличалась от рабства. Тем не менее обыч­ное право совершенно ясно противопоставляло бесправных ра­бов и кабальных должников — равноправных членов общины свободных.

Во-первых, ивофа в качестве членов общины сохраняли на­следственные владельческие права на землю, а рабы пользо­вались чужими наделами; если же они приобретали землю пу­тем покупки или в качестве подарка, то хозяин, раба мог ото­брать у него и эту землю. Во-вторых, превращение в кабаль­ного должника не выталкивало ивофа из рядов общины и не приводило к потере им гражданских прав. В случае дурного обхождения с ним хозяина он мог апеллировать к правосудию. Если же, напротив, ивофа не справлялся со своими обязанно­стями, то не сделанную им работу должны были выполнять его официальные поручители (обычно родственники или ближай­шие друзья), т. е. ответственным за его поступки продолжал оставаться коллектив свободных общинников. На практике же многие, делаясь ивофа, могли освободиться за выкуп или же влиться в общину свободных через несколько поколений. Та­ким образом, можно говорить о тенденции к сближению обеих групп зависимого населения, хотя основное деление непосред­ственных производителей — на рабов и свободных — сохраня­лось. В частности, в Дагомее, где условия кабального долж­ничества были очень сходны с йорубскими [200, т. 1, с. 82—85], обычай не допускал заклада раба, ибо это рассматривалось как проявление недостатка доверия к кредитору [200, т. 1, с. 82].

Сфера применения рабского труда в исследуемом регионе, особенно у йоруба и у эдо, была очень велика. Например, в европейских источниках о Бенине XVII—XIX вв. упоминаются рабы-администраторы, рабы-водоносы, дворцовая прислуга, царские конюхи, носильщики, гребцы, земледельцы, ремеслен­ники, торговцы. Большая часть рабов направлялась в земле­делие. Они, как правило, использовались на самых тяжелых работах или заменяли хозяев, когда от тех требовалось выпол­нение таких общественных повинностей, которые в данном об­ществе считались самыми неприятными, непрестижными.

Рабы были ценностью, которой расплачивались за важные услуги, их дарили в знак поддержания хороших отношений. Например, когда в начале XVI в. бенинский оба послал к ко­ролю Португалии посольство, двум послам было придано 20 рабов для платежей в пути по мере надобности, а капита­ну корабля — 4 раба в качестве платы за проезд [255, с. 46]. Возможно, этот случай отражает дипломатическую практику, сложившуюся в Бенине еще до начала широкой работорговли с европейцами.

В Ойо рабский труд находил применение в домашнем хо­зяйстве, земледелии, скотоводстве, ремесленном производст­ве, торговле, управлении, военном деле, обслуживании царя и других носителей высоких титулов. Рабы-носильщики были практически единственным транспортным средством в тор­говле на большие расстояния; рабам-приказчикам были пе­редоверены караванная торговля и сбор торговых пошлин, счи­тавшийся занятием, недостойным свободных людей. Рабы были главным источником формирования дружин при дворцах царей и знати. Из рабов состояла также почти вся дворцовая администрация.

Экономическая зависимость рабов, занятых в торговле и ремеслах, заключалась в уплате хозяевам оброка, а сборщики торговых пошлин могли оставлять себе некоторую долю пош­линных сборов.

Среди рабов в Ойо и других йорубских государствах зна­чительное число составляли выходцы с севера — из государств хауса, Нуле и Боргу [166, с. 2—3; 212, с. 123, 193]. Некоторые из них были заняты в сфере управления или в армии (в каче­стве солдат, военачальников, стражников, наместников ала-фина в провинциальных городах), однако большинство — в сельскохозяйственном и ремесленном производствах.

Насколько можно судить по источникам, в йорубских госу­дарствах в гораздо большей степени, чем в Бенине, рабы служили важным инструментом укрепления института царской власти в государственности в целом. В Ойо привилегирован­ные рабы находились на ключевых управленческих постах, та­ких, как аджеле — резиденты царя в провинциальных городах, илари — личные охранники царя, соглядатаи и сборщики да­ни; рабами были три главных евнуха, замещавшие царя в от­правлении высших судейских, религиозных, военных и экономи­ческих функций, и многие другие.

У знатных людей в государствах Бенинского побережья бы­ли десятки и сотни привилегированных рабов-управителей, телохранителей и личных слуг.

Приближенные рабы знатных Людей обладали большей властью, чем свободные, но рядовые общинники. Они имели гаремы, собственных музыкантов, другие привилегии и блага знатных лиц, а также множество рабов, работавших на них. Вместе с родовой по происхождению знатью они участвовали в отчуждении прибавочного продукта, создаваемого рядовыми общинниками и рабами, занятыми в производстве.

Особую рабскую прослойку составляли служанки и двор­цовые рабыни, карлики, шуты, т. е. категория лиц, служивших для забавы и развлечения царей и придворных.

В целом о рабах в социокультурном регионе стран побе­режья Бенинского залива можно говорить как о правовой ка­тегории лично-зависимых людей. По своему социальному и имущественному положению, по своей роли в создании и при­своении прибавочного продукта, по своему месту в складываю­щейся системе экономической эксплуатации они не составляли единого целого, распадаясь на множество прослоек, или страт.