Величие и падение Древней Ганы

«Страна золота» и гараманты

«Говорит ал-Фазари, что... область Гана, страна золота, имеет размер в тысячу фарсахов на восемьдесят фарсахов». Эти слова взяты из большого исторического труда арабского ученого Абу-л-Хасана Али ибн ал-Хусейна ал-Масуди «Промывальни золота и россыпи драгоценных камней». Книга была в основном закончена к 947 г. (хотя автор вносил в нее дополнения до самой своей смерти в 956 г.), но слова, приведенные в начале этого абзаца, сказаны были на полтора с лишним столетия раньше — около 786 г., когда великий арабский астроном ал-Фазари завершал составление своих астрономических таблиц. До нашего времени эти таблицы не дошли, и поэтому именно ал-Масуди обязаны мы сохранением самого раннего упоминания названия «Гана» в арабоязычной литературе.

Конечно, ал-Фазари сильно преувеличивал размеры «области Гана»: один фарсах (это персидское слово в арабской передаче обозначало расстояние, которое лошадь проходит шагом за час) был равен приблизительно шести километрам, так что такая Гана покрыла бы по долготе не только Западную Африку, но вообще — весь Африканский континент на уровне примерно 16 градусов северной широты. Видный польский историк Тадеуш Левицки предположил, что речь должна была идти не о фарсахах, а о милях. Средняя величина арабской мили (не будем забывать, что здесь и дальше нам придется иметь дело с мерами средневековыми, точные размеры которых далеко не всегда можно бывает установить) составляла около 2 км. Но и с такой поправкой окажется, что Гана ал-Фазари тянулась бы от верховий Сенегала чуть ли не до озера Чад. Это тоже несомненное преувеличение — самое малое втрое,   —   хотя   вторая   цифра   с   такой   поправкой, т.е. 160  км по широте, выглядит более или менее реалистич­ной.   Но  все  же  то,  что   Гана  была  известна  арабскому астроному второй половины VIII в., показывает, что к этому времени  арабы  определенное  представление о  положении дел во внутренних областях Западной Африки уже имели. Ал-Фазари   был  не  одинок.   Другой  великий  астроном и математик средневековья, наш соотечественник (он был уроженцем Средней Азии) Мухаммед ибн Муса ал-Хорезми, умерший   около   846   г.,   тоже   упомянул   Гану   в   своей «Книге   облика   Земли».   Притом   говорит   он   о   ней   так: «Гана, народ, который называют аграмантис». И вслед   за ал-Хорезми астроном первой половины X в. Сухраб, автор «Книги чудес семи климатов», поясняет: «Страна Гана — народ, называемый аграмантис».

Так причудливо переплелась в трудах арабских астрономов античная и эллинистическая традиция, итоги которой как бы подводили труды александрийского ученого II в. н.э. Клавдия Птолемея, с новыми знаниями, которые приносила мусульманам живая практика, торговая и политическая. И такое переплетение было распространено очень широко, отнюдь не ограничиваясь интересующей нас в данном случае Западной Африкой.

Еще   в   V   в.   до   н.э.   грек   Геродот,   прозванный   «от­цом истории», рассказывал о народе гарамантов, населяв­шем область Фазания — нынешний Феццан на юге Ливии. Этот народ, говорит Геродот, «имеет боевые колесницы, запряженные четверкой лошадей, на которых они охотятся за эфиопами-троглодитами» (так греческий историк называл далеких предков современного народа тубу — обитателей нагорья Тибести в Восточной Сахаре). Наскальные роспи­си,   во   множестве   обнаруженные   на   западе   и   в  центре Сахары,  как будто могут служить подтверждением сооб­щений Геродота. И все-таки мы до сих пор очень немного знаем  об  этом  народе.   Сейчас  можно  говорить  о  том, что политическое объединение, получившее, скорее всего, свое название от города Гарама в  Феццане, начало скла­дываться, видимо, на рубеже XIV—XIII вв. до н.э. В него вошли  различные  ливийско-берберские  племена,   какие-то группы негроидного населения Сахары и довольно много­численные выходцы из стран бассейна Эгейского моря. Те же изображения колесниц, например, повторяют стилевые особенности крито-микенского искусства.

Сведения Геродота относятся к эпохе расцвета гарамантской цивилизации. К этому времени в Феццане существова­ла держава с сильной военной организацией, позволявшей ей держать в страхе непосредственных соседей и выступать равноправным партнером в торговых контактах с карфа­генянами, бывшими до конца Пунических войн, т.е. до начала второй половины II в. до н.э., хозяевами всего североафриканского побережья к западу от Египта. Гараманты обменивали золото, страусовые перья, драгоценные камни и черных невольников на ремесленные изделия. Внут­ри гарамантского общества наблюдалось довольно четкое расслоение; в нем верхнюю позицию занимали скотоводы-всадники. Подчинив себе окружавшие их народы землевла­дельцев, часть из них обратив в рабов, они организовали строительство очень крупных и сложных по тем временам оросительных сооружений, питавших гарамантские оазисы в обстановке все ускорявшегося высыхания зеленой Сахары.

Гараманты сумели сохранить независимость и после пере­хода господства над Северной Африкой в руки Рима. Несмот­ря на несколько, казалось бы, успешных походов римских войск в глубину гарамантских владений, на этих землях не стояли римские гарнизоны. Опустошение плодородных оазисов, даже сожжение римлянами столицы Феццана — Гарамы не привели к созданию здесь еще одной римской провинции, как случилось это на всей территории Север­ной Африки. Больше того, гарамантам случалось высту­пать и в роли равноправного союзника, совершая вместе с римскими отрядами походы все на тех же «эфиопов-троглодитов».

Последние дошедшие до нас сведения о гарамантах относятся к VII в. — ко времени арабского завоевания Северной Африки; после этого гараманты бесследно исче­зают из сообщений очевидцев, сохраняясь лишь в астро­номических и географических трактатах, восходящих к Пто­лемею. Как и куда они исчезли — вопрос особый, на который наука пока что еще не нашла ответа. Но в позд­ней эллинистической научной литературе они традицион­но остались могущественными и опасными соперниками римской мировой державы. И ничего нет удивительного в том, что писавшие по-арабски ученые, познакомившиеся с этой научной традицией раньше писавших по другим отраслям знания, связали в своем представлении с древ­ними гарамантами то большое и сильное политическое объединение — созданное и управлявшееся африканцами с черным цветом кожи, — сведения о котором мусульмане начали   получать   от   купцов,   продолжавших   по   стопам своих  предшественников  старинную торговлю с Западной Африкой.

Но переняли они не только сведения. Именно гараманты проложили два главных торговых пути через Сахару, две «дороги колесниц», вдоль которых сохранились до наших дней многочисленные изображения этих колесниц. Один из этих путей ведет от Триполи до нынешнего малийского города Гао, а второй выходит к западной границе внут­ренней дельты Нигера, приблизительно около современного городка Гундам, начавшись в Южном Марокко. К этим дорогам нам еще предстоит вернуться.

Сахель и Сахара — земледельцы и скотоводы

Арабские географы были безусловно правы в одном: у африканских народов, живших ко времени первых контак­тов с мусульманами вдоль южной окраины великой пусты­ни, уже сложились достаточно развитые традиции хозяй­ственной деятельности и социальной организации. И возник­ли эти традиции намного раньше такого контакта. Правда, в Западном Судане новые пришельцы имели дело не с по­томками древних гарамантов: здесь жил не тот народ и существовало, так сказать, не то государство (хотя сам по себе вопрос о том, можно ли считать Древнюю Гану государством в полном смысле слова, т.е. политической надстройкой над сложившимся классовым обществом, оста­ется еще очень и очень спорным, и нам еще придется об этом говорить). Но бесспорно, что самое появление Ганы на карте тогдашней Западной Африки было итогом многовекового хозяйственного, культурного и обществен­ного развития. Так же как бесспорно и то, что деятель­ными участниками этого развития были люди, издавна пред­ставлявшие две разные формы хозяйства — земледельческое и скотоводческое.

Отношения между земледельцами и скотоводами далеко не всегда были идиллическими, хватало и столкновений и кровопролития, но объективно они не могли обойтись друг без друга. К тому же, как уже говорилось, клима­тические условия на границе пустыни и Сахеля не остава­лись неизменными, а потому продолжалось и постепенное движение жителей Сахары в южном направлении. Так что Сахара вошла неотъемлемой частью в историю западно-суданского средневековья.  И лучше всего это можно уви­деть на западе региона, в нынешней Мавритании.

В центральных областях этой страны — Адраре и Таганте — несколько тысячелетий назад жило многочисленное население, которое вело смешанное земледельческо-ското-водческое хозяйство. И там и тут сохранились до наших дней остатки поселений, полей, зернохранилищ. Устная историческая традиция современных обитателей этой части континента связывает их с двумя народами — бафурами и гангара. Причем предание определенно считает бафуров людьми с белым цветом кожи, а гангара — черными.

Большинство современных исследователей склоняются к тому, чтобы первый из этих легендарных народов считать отдаленными предками некоторых берберских групп, и посей­час живущих в оазисах Адрара около современных городов Вадан или Шингетти, когда-то бывших довольно важными этапными пунктами на одном из главных караванных путей между Северной Африкой и Суданом. И, кстати сказать, одним из весомых аргументов в пользу того, чтобы считать бафуров «белыми», служит как раз то, что в этих местах с незапамятных времен возделывается финиковая пальма — культура, типичная именно для берберского населения сахарских оазисов.

Но для нашей книги больший интерес представляют районы, лежащие южнее и носящие теперь названия Тагант, Асаба, Ход. Дело в том, что в последнем из этих трех районов, немного севернее нынешней мавританско-малийской границы, располагалась столица средневековой Ганы — город Кумби, о котором нам еще придется говорить.

В Таганте, Асабе и Ходе все без исключения разва­лины приписывают народу гангара — предкам современ­ных сонинке. В этом отношении полнейшее единодушие отличает исторические предания как самих сонинке, так и их соседей — кочевников-мавров (в нашей литературе их чаще обозначают как арабов Западной Сахары). Разва­лины эти состоят из остатков небольших каменных строе­ний, обычно круглых в плане, в исключительных случаях — квадратных. Внутренний диаметр таких строений не превы­шает 2 м, а высота составляет около 1,70 м; в отдель­ных случаях над круглыми постройками сохранились остат­ки купольных покрытий из плоских каменных плит. На гораздо реже встречающихся -прямоугольных в плане соо­ружениях большего размера — иногда 5X2 м — покрытия не сохранились; для них, видимо, использовали дерево.

Эти строения иногда располагаются целыми поселками, окруженными оборонительной стеной, — такие стены всегда служат безошибочным указанием на то, что заметно ухуд­шился социально-политический климат: обострились отно­шения с соседями-кочевниками, меньше стало безопасности.

Но, пожалуй, интереснее и красноречивее всего оказыва­ются находки внутри оград: жернова, остатки керамики, шлак от выплавки металла. Иными словами, гангара, если создателями поселений были они, представляли собой оседлый земледельческий народ, знавший производство и обработку железа и гончарство.

Тут стоит, наверное, сделать небольшое пояснение. Мы в Европе привыкли к такой последовательности материалов, из которых изготовлялись орудия труда: камень — медь (точнее, бронза) — железо. Так вот, в Африке металлы осваивались, как правило, в обратной последовательности: сначала железо и только потом медь или бронза. И един­ственным известным сейчас исключением из этого правила была как раз Мавритания.

В юго-западной части страны, около поселка Акжужт, французская исследовательница Ни коль Ламбер открыла в 60-х годах развитую металлургию меди; здесь присут­ствовали все необходимые составные части металлургиче­ского производства — рудники, следы добычи руды и ее плавки. Причем Ламбер открыла не только шлаки от плав­ки, но и остатки плавильной печи с дутьевыми трубками.

Расстояние между Акжужтом и местностями, которые населяли гангара, сравнительно невелико — немногим более тысячи километров. И тем не менее, каким это ни может показаться парадоксальным, влияние недальнего металлур­гического центра, относящегося примерно к VI—V вв. до н.э., оказалось не ощутимым ни в Таганте, ни в Ходе. Все связи Акжужта как центра производства меди были ориен­тированы на север, в сторону Марокко. И не случайно мавританский очаг медной металлургии располагался не­посредственно у южной оконечности западной «дороги ко­лесниц», о которой мы только что говорили в связи с гарамантами. «Дорога колесниц» напрямую связывала этот очаг с более ранним по времени центром металлур­гического производства в Южном Марокко. Иначе говоря, можно предполагать, что в район Акжужта эта отрасль производственной деятельности людей пришла из Север­ной Африки (где последовательность металлов была та­кой же, как и в Европе).

Предки   же   создателей   Ганы   знали   уже   и   выплавку, и  использование   железа.   Быть   может,   все дело  было  в хронологии: в Западную Африку железо пришло, видимо, из Средиземноморья не позднее начала второй половины I   тысячелетия   до   н.э.   (рождение   знаменитой   культуры Нок, культуры железного века, в Северной Нигерии дати­руется   V   в.   до   н.э.)   и   могло   появиться   в   сахельских районах Мавритании и Мали еще до сложения очага медной металлургии   в   районе  Акжужта.   К  тому  же  теперь  мы достоверно знаем, что не позднее III в. до н.э. выплавка железа   и   изготовление   железных   орудий   были   хорошо известны   в   междуречье   Нигера   и   его   правого   притока Бани, где около этого времени возник древнейший город­ской центр Западного Судана — Дженне.

Но ведь и гангара не были, вероятно, первооткрывателями земледельческого хозяйства в тех местностях, где предсто­яло  несколько  столетий спустя сложиться Древней Гане. В те же 60-е годы американский археолог Патрик Мансон начал раскопки в Южной Мавритании, в районе скалисто­го уступа Дар-Тишит, и обнаружил здесь множество следов существования оседлого земледельческого населения еще в конце II тысячелетия до н.э. По-видимому, поначалу речь шла, собственно, не о регулярном земледельческом хозяй­стве,  а  о  постоянном сборе зерен дикорастущих  злаков. Лишь позднее обитатели этих мест перешли к сознатель­ному возделыванию отобранных в течение веков растений. Для ранних фаз  заселения Дар-Тишита характерно было и развитое рыболовство: в этом районе сохранилось мно­жество следов существования  озер, а в  кухонных  отбро­сах — немалое количество рыбьих костей: сухость климата позволила им уцелеть, не в пример органическим остаткам в более южных областях Судана.

Выделенные Мансоном восемь фаз развития культуры оби­тателей Дар-Тишита засвидетельствовали нам не просто эволюцию хозяйства ее создателей. Они показывают и то, как менялась жизнь этих людей под влиянием, с одной стороны, изменений климатических, а с другой — вслед­ствие перемещения населения с севера на юг, происходив­шего в конечном счете из-за этих самых изменений климата, проще говоря — из-за все усиливавшегося высыхания Сахары.

Первоначальные поселения размещались на краях впадин, которые когда-то были озерами, т.е. у самой воды. Они могли быть довольно велики по размерам, а главное — не имели оборонительных оград. Именно в таких поселениях и сохранились следы рыболовства. Постепенно поселения становятся меньше, начинают взбираться на холмы, и вок­руг них обязательно возводятся стены. Совершенно очевид­но, что, во-первых, гораздо труднее стало с водой (появ­ляются колодцы, причем чем дальше, тем глубже они делаются, возникают и бассейны для сбора дождевой воды), а во-вторых, заметно осложнились отношения с со­седями: теперь приходилось думать о том, чтобы от них оборониться. Речь явно шла о миграции с севера каких-то скотоводческих народов.

К концу неолитической эпохи, в последней фазе развития культуры обитателей Дар-Тишита, пришедшейся на время между 600 и 300 гг. до н.э. (Мансон назвал ее «фазой Акжинжейр» по названию одного из поселений), археологи­ческие материалы свидетельствуют о все нараставшем давле­нии на Дар-Тишит какого-то народа (или группы народов), знавшего уже железо и, вероятно, рабовладение; скорее всего, это были какие-то берберские племена. Именно с этим натиском мигрантов с севера связаны были легенды о якобы «белых» основателях Древней Ганы, принесших-де полудиким африканцам Судана свет культуры и государ­ственности.

Такими носителями культуры и государственности счита­ли разные народы — от североафриканских берберов до неких выходцев из Сирии и Палестины, которых будто бы изгнали с их родины римские завоеватели и которым якобы и была обязана своим возникновением Древняя Гана. Препятствием на пути к окончательному утверждению таких концепций служило, правда, то, что арабоязычные авторы в один голос и совершенно однозначно утверждали: Гана — стра­на черных людей и правители ее тоже были черными по цвету кожи. Да и общая логика развития науки вместе с изменением всего социально-политического кли­мата в мире после 1945 г. заставляли ученых на Западе с определенной долей осторожности и скепсиса относиться к тезису о «белых» основателях Ганы.

Правда, одно из исторических сочинений, созданных гораздо позднее времен существования Ганы, в XVI—XVII вв. (об этом труде, его авторах и обстоятельствах создания нам еще предстоит говорить подробно), донесло до нас преда­ние о каком-то перевороте, будто бы происшедшем в Гане, когда Аллах-де уничтожил власть ее правителей «и воца-рил самых низких из них над великими их народа». Автор этого сообщения склонен был считать прежних ганских правителей выходцами из берберского племени, точнее — группы племен, чаще всего именуемой санхаджа (хотя весьма вероятно, что это искаженная в арабской передаче форма названия знага, или азнаг). Он, впрочем, не скрыл и того, что иные относили правившую в Гане династию к народам с черным цветом кожи — уакоре (одно из названий современного народа сонинке) или вангара (так обычно именовалась часть народа сонинке, занимав­шаяся торговлей). Но все же предпочел в конечном сче­те сказать, «что они не были из числа черных», однако завершил этот пассаж типичной для средневековой арабо-язычной литературы формулой: «а Аллах лучше знает». И пояснил: «ведь время их и место удалены от нас. И не способен историк этих дней представить истину о чем-либо из дел их».

Основываясь на этом тексте, французский ученый Морис Делафосс, один из основателей научной истории Западного Судана, предположил, что речь идет о свержении и истреб­лении белых потомков основателей Ганы и о приходе к власти правителей из народа сонинке. События эти он относил к рубежу VII—VIII вв. — времени, когда арабы начинали знакомиться с Сахарой и с ее южным «бере­гом».

Археологические исследования Дар-Тишита позволили дать этому преданию более рациональное истолкование. Оно, по всей видимости, отразило усилившиеся еще в последние столетия до нашей эры столкновения земле­владельцев с надвигавшимися с севера кочевниками-ско­товодами. Возможно, на какие-то периоды гегемония в этих местах действительно оказывалась в руках пришельцев. Но те же археологические материалы позволяют утверж­дать, что у оседлых носителей земледельческого хозяйства развитая общественная организация и относительно крупные и сложно построенные структуры власти (назовем их услов­но политическими) возникли еще между 900—700 гг. до н.э., а по мнению некоторых исследователей, даже раньше. Об­щественное развитие оседлого населения шло быстрее, чем у кочевников. И в итоге созданные гангара (ибо речь идет о них), или, если угодно, «протосонинке», структуры власти оказались достаточно развитыми и действенными, для того чтобы надолго воспрепятствовать продвижению кочевников-берберов в эту часть Сахеля и Судана. Именно на базе этих единиц и выросло в первые века н.э. и окончательно оформилось к рубежу IV в. первое крупное раннеполитическое образование — Гана. Его и застали, придя в Западный Судан, арабы. Его-то и прозвали они «стра­ной золота». И именно рассказы арабских путешественников составили основу фонда наших знаний об этой стране в пору ее расцвета — в VIII—XI вв.

Пути через пустыню

Арабы начинали «осваивать» маршруты через Сахару довольно рано. Первое конкретное предприятие такого рода, известное по сочинениям историков и географов, относится уже к 20-м годам VIII в., когда наместник омейядского халифа Хишама — Убейдаллах ибн Хабхаб — отправил из Марокко военную экспедицию на юг, в сахарские оазисы. Вероятно, это было не единственное предпри­ятие военного характера. И все же не военные походы стали основным источником сведений о народах, обитавших к югу от Сахары.

Арабское завоевание, как уже говорилось, не разрушило давнюю традицию торговли с Западным Суданом — те, кто ею занимался раньше, продолжали это и при новых пра­вителях, приняв, во многих случаях чисто формально, новую религию. И более того, с установлением на Севере власти завоевателей в торговле наступило несомненное оживление. А в этом оживлении немалая роль выпала на долю людей, представлявших одно из трех важней­ших политико-религиозных течений в раннем исламе — хариджитов, грандиозное восстание которых в 40-е годы VIII в. на время привело к фактической ликвидации влас­ти халифата Омейядов на всей территории Северной Афри­ки к западу от границ современной Ливии.

Многочисленные общины ибадитов — одного из крупней­ших (а главное, не отличавшегося склонностью к военному решению спорных вопросов политико-правового характера) внутри мусульманской общины ответвлений хариджитства оказались на протяжении VIII в. в конечном счете оттеснены к южной, сахарской, окраине нынешних Алжира и Марокко. Они-то, рассеянные на этой огромной территории, и вступи­ли первыми из мусульман в торговые связи с западными областями Судана и поддерживали эти связи достаточно тесными в течение как минимум трех столетий — пока в Северной Африке не восторжествовал окончательно один из четырех главных толков «правоверного» ислама, маликитский. Можно почти уверенно утверждать, что и самый-то ислам как вероучение впервые появился в торговых поселениях Западного Судана в форме ибадитства.

Во   всяком   случае,   уже   в   конце   VIII   в.   в  сахарских оазисах, а очень скоро и в сахельско-суданской зоне жило множество ибадитов. А придя в Западный Судан, мусульмане (и   ибадиты   и   неибадиты)   застали   на   востоке   региона, там,   где    Нигер   чуть   выше   города   Гао   поворачивает к юго-востоку, уже сложившееся княжество сонгаев — кня­жество, которому предстояло шесть столетий спустя вырасти в одну из могущественнейших держав доколониальной Афри­ки, а к северо-западу от большой излучины реки — круп­ное и сильное политическое образование — Гану. Еще запад­нее, по обоим берегам среднего и нижнего течения Сене­гала,   располагалось  еще одно политическое образование, привлекавшее внимание арабоязычных авторов, — Текрур. Правители   этих   стран,    в   первую   очередь,   конечно, Ганы, держали в руках ту отрасль торговли, которая больше всего интересовала новых хозяев Северной Африки, — тор­говлю золотом (в последующие века заметно увеличилась роль  такой  статьи  экспорта,   как  невольники,  но  первое место все-таки неизменно оставалось за золотом). Как раз это и обеспечило Гане такое усиленное внимание арабских географов.   Больше   всего   и   прежде  всего  старались  они подчеркнуть в своих сочинениях обилие драгоценного метал­ла в «Билад ас-Судан» — «Стране черных», как с самого первого знакомства прозвали арабы необозримые простран­ства   к   югу  от   Сахары.   Золото   надолго  стало  для  них главным отличительным признаком Западной Африки во­обще   и   Ганы   в   частности.   Вот   что   писал,   например, один из ранних и самых серьезных историков и географов Ахмед   ибн   Якуб   ал-Якуби   в   70-х   годах   IX   в.:  «Затем государство Гана. Царь их также велик достоинством. В его стране есть золотые рудники, а под его властью находят­ся многочисленные цари... И по всей этой стране — золо­то».

Здесь, наверно, следует сделать оговорку. Только что мы встретились и будем встречаться во многих местах после­дующего текста с такими понятиями, как «царь», «царство», «княжество» и им подобные. В нашем языке все эти слова имеют многовековую традицию употребления, и мы почти подсознательно связываем с ними определенный комп­лекс черт и особенностей, присущих данным понятиям. ,Так вот, те средневековые африканские правители, которых мы привычно ими обозначаем, за редкими исключениями имели мало общего с тем образом, что возникает в нашем с вами сознании, например, при слове «царь». Уж слишком разным был уровень развития африканских обществ средневековья и тех, которые соответствуют привычному нам понятию. И о такой «условности» терминологии придется помнить все время.

Ал-Якуби не случайно связал Гану с золотыми рудни¬ками. Из нескольких торговых путей, что вели из Средиземноморья в Западную Африку, два выводили прямо в доли¬ну Нигера. Самый западный начинался на юге Марокко, в не существующем в наши дни богатом торговом городе Сиджилмасе, шел через Тегаззу (в этом захудалом поселке посреди пустыни добывался второй важнейший товар западноафриканской торговли — соль), а оттуда разветвлялся на два: одна ветвь выводила непосредственно в долину Ниге¬ра, у западной оконечности большой излучины реки, а другая — через важный торгово-ремесленный город Аудагост, о котором мы еще будем говорить подробно, к столице Ганы, городу Кумби. В наши дни — это необитаемое городище Кумби-Сале неподалеку от современной границы Мавритании и Мали, на мавританской стороне ее. Из столицы же прямой путь шел в золотоносные области в верховьях Нигера и Сенегала.

Из Аудагоста же начиналась дорога в Текрур, т.е. на запад-юго-запад: столица Текрура находилась в районе современного сенегальского города Подор (правда, позднее был проложен еще один путь из Марокко к низовьям Сенегала, шедший недалеко от побережья Атлантики).

Вторая главная торговая артерия вела от побережья Триполитании через оазисы Гадамес и Гат к восточной оконечности большой излучины Нигера. Здесь находился Гао (или Гаогао) — один из главных торговых городов в бассейне среднего течения реки. Основанный, видимо, в VIII в. у выхода к Нигеру сухой долины (уэда) Тилемси, он быстро сделался важным центром торговли через пустыню. Тот же ал-Якуби говорит: «Затем государство Гаогао — это наибольшее из государств черных, славнейшее из них властью и величайшее из них деяниями. Все царства черных повинуются его царю. Гаогао — название города. А кроме того, множество царств повинуется ему и признает его главенство, хотя их цари — цари в своих странах». И далее следует длинный список таких подчинявшихся правителю Гао «царств». Конечно, почти все они были небольшими — территория их чаще всего ограничивалась каким-нибудь одним оазисом. Но вот что в данном случае показательно: все они лежали к северо-западу от Гао — на большой караванной дороге в Триполи, а оттуда — в Египет.

Этот второй торговый путь тоже разветвлялся. Дорога на Гао, о которой только что шла речь, уходила от города Агадес на плато Аир в западном направлении; и от Агадеса же начинался путь на юг и юго-восток — в страны, населенные народом хауса (нынешняя Северная Нигерия), и в район озера Чад. Но примерно до XIV в. это ответвление играло значительно меньшую роль.

Правда, арабы, познакомившись с Западной Африкой, застали еще действующей старинную дорогу, которая некогда напрямую связала Египет с Ганой. Но этот путь уже отмирал; к X в. от него совсем отказались. Абул-Касим Ибн Хаукал, один из крупнейших арабских географов домонгольского времени, человек, объездивший чуть ли не весь тогдашний мусульманский мир как купец (а, может быть, и как негласный агент египетских халифов-Фатимидов), очень наблюдательный и точный, писал об этом пути в своей «Книге облика Земли»: «По этим пустыням проходила дорога из Египта в Гану; но непрестанные ветры обрушивались на караваны и одиноких путников... и погубили не один караван и не одного путешественника. Нападали на них и враги и не раз губили их. И эти народы отказались от той дороги, оставили ее и стали ездить по дороге на Сиджилмасу». Написаны эти слова были в середине 70-х годов X в.

А почти через два столетия, в начале 50-х годов века двенадцатого, другой видный арабский географ — Абу Абдаллах Мухаммед ибн Мухаммед ал-Идриси — вернулся к рассказу о запустевшем пути из Египта в Гану. По его сообщению можно более точно себе представить, как он проходил; начало этого пути лежало в сахарских оазисах к западу от Нильской долины. Эту область в арабо-язычной географической литературе так и называли «Оазисы» — ал-Вахат. Можно себе представить, сколь давними были связи Египта с Западной Африкой, если Ибн Хаукал в последней четверти X в. уже мог говорить о прямом пути Гана — Египет, так сказать, в давнопрошедшем времени. Впрочем, практически на всех караванных путях через Сахару купцам и прочим путешественникам приходилось иметь дело со всеми теми трудностями, которые заставили отказаться от дороги ал-Вахат — Гао. Не говоря уж о недостатке воды и продовольствия, об очень трудных кли­матических условиях, успешный ход торговли и самое пере­сечение Сахары в очень большой степени зависели от хоро­ших взаимоотношений с хозяевами пустыни. А ими были туареги — воинственные племена берберов-кочевников, потомков древних ливийцев. Арабы называли их ал-мулассамин — «завешивающие лицо покрывалом». Дело в том, что лица туарегов-мужчин всегда закрыты особой повязкой, прикрывающей от пыли нос и рот; над повязкой — она называется «лисам» — остаются только глаза.

С незапамятных времен туареги взимали нечто вроде пошлины со всех проходивших караванов за «покровитель­ство», а по существу, — за беспрепятственный проход через районы кочевий. Ибн Хаукал, к примеру, рассказы­вает об одном из крупнейших кочевых племен Западной Сахары — мессуфа: они-де «собирают надлежащую долю с тех, кто проезжает мимо них по торговым делам — с каж­дого верблюда и с каждого вьюка; также и с тех, кто возвращается с золотым песком из страны черных. Это одно из их занятий».

Купцам приходилось беспрекословно платить: без согласия кочевников нечего было и думать пытаться пересечь пусты­ню. Но надо отдать должное и туарегам: они все же старались не отягощать торговлю такими поборами, каких она не смогла бы выдержать (хотя, конечно, не всегда могли устоять перед соблазном пограбить — но это все же были исключительные случаи). Больше того: как бы ни скла­дывались отношения между разными туарегскими племе­нами — а столкновения между ними случались в пусты­не нередко, — столкновения эти, как правило, на торговле не отражались. Ведь и для туарегов торговля была необ­ходимостью. Они нуждались в зерне, а его можно было получить только из областей с оседлым земледельческим населением: зерна из подвластных кочевникам оазисов не хватало. Поставка верблюдов для караванов тоже была важной статьей дохода кочевников Сахары. И в итоге туарегам приходилось соблюдать какие-то разумные пределы в своих претензиях.

Да, трудности на пути тех, кто торговал с Ганой, а потом и с Текруром, встречались немалые. Даже если пустыню удавалось перейти благополучно, в Судане путе­шественника подстерегали многие неожиданности, начиная с непонятных правоверным мусульманам обычаев жителей и кончая встречами с такими представителями животного мира, с какими ему не приходилось иметь дело у себя на родине.

Вот что рассказывает арабский географ XI в.: «Люди дела­ют привал... но там термиты разрушают все, что находят, и портят все, до чего доберутся. Они выходят из земли стаями... И товары кладут только на собранные камни или подложенное дерево. И каждый из этих людей тре­бует для своего товара охраны от термитов...».

Или еще: «Один из путешественников был застигнут врасплох, так как понадеялся на большую скалу и положил на нее богатый груз двух бывших у него верблюдов. Когда же он пробудился ото сна утром, то не нашел ни скалы, ни того, что на ней было. Он испугался и закричал от горя и гнева. К нему сбежались люди, расспрашивая, что с ним случилось. Этот человек им рассказал, но они возразили: „Если бы тебя ночью посетили воры, то они взяли бы товар, но скала бы осталась!". Люди посмотрели — а пред ними след черепахи, уходящий от это­го места. Прошли по следу несколько миль, пока ее дог­нали — и оба вьюка оказались у черепахи на спине. А путешественник посчитал черепаху за скалу».

И все-таки, невзирая на трудности и опасности, все больше и больше купцов стремилось принять участие в транссахарской торговле с Ганой. Уж слишком велики бывали барыши в случае удачи! Уже знакомый нам Ибн Хаукал рассказывает, что ему случилось видеть долговую расписку, выданную в городе Аудагосте (с этим важным торговым центром мы еще встретимся), на сумму сорок две тысячи динаров — около двухсот тысяч рублей золо­том на наши деньги. Таковы были финансовые возможности некоторых участников караванной торговли!

Соль и золото

Ибн Хаукал первым из арабоязычных авторов, сооб­щавших сведения о Западном Судане, правильно оценил характер той торговли, которую увидел на путях в Гану, хотя сам, по всей вероятности, не выезжал за пределы Северной Африки — во всяком случае, дальше упоминав­шегося уже города Сиджилмаса, где и видел, собственно, долговую расписку (или, точнее, вексель), о которой толь­ко что была речь. Он безошибочно угадал жизненный нерв ставшего в его время прочной традицией обмена между Северной и Западной Африкой: обмен соли на золото. Вот что он писал: «Этот царь Аудагоста поддер­живает отношения с царем Ганы. Гана же — богатейший из царей земли благодаря имеющимся у него богатствам и запасам золота, добытого в прежние времена для пред­шествовавших ему царей и для него самого... Они край­не нуждаются в царях Аудагоста из-за соли, ввозимой к ним из области ислама, ибо у них нет возможности существовать без этой соли. И стоимость вьюка соли во внутренних областях страны черных и на ее окраинах отдаленных достигает суммы от двухсот до трехсот динаров».

А вот что рассказывали столетие спустя, в 60-х годах XI в., но уже о Гао: «Торговля жителей страны Гаогао идет на соль, и соль — это их наличные деньги. Ее доставляют из подземных копей страны берберов».

Соли в Западном Судане не было, поэтому она и цени­лась так высоко. Ее везли с севера, из пустыни, где находились богатые соляные копи. Ежегодно караваны верб­людов, навьюченных соляными плитами, приходили в глав­ные торговые центры на Нигере. Отсюда соль доставляли дальше в глубинные районы. И то, что «Книга облика Земли» Ибн Хаукаля рассказывает о соляной торговле, лишний раз показывает нам, что к X в. сложились уже определенные устойчивые формы такого обмена. И вот что любопытно: другой крупный арабский ученый, тоже один из классиков средневековой географической литературы на арабском языке и младший современник Ибн Хаукаля — Мухаммед ибн Ахмед ал-Мукаддаси, писал, что жители «страны черных» при торговле «не пользуются ни золотом, ни серебром. А что касается гарамантов, то они сделки свои заключают на соль».

Единственным исключением был, пожалуй, Текрур. Он получал соль тоже с севера, но не из Сахары, а из рас­положенной почти на берегу Атлантики копи Аулил на территории нынешней Мавритании. Но эти соляные поставки имели лишь локальное значение, и обеспечить за их счет солью весь Западный Судан было просто невозможно. По­этому главная роль многие века сохранялась за сахарскими копями.

Как мы видели, Ибн Хаукал был не одинок в своих оценках того значения, какое придавали торговле солью в Западном Судане. Около двух столетий спустя уроженец Кордовы Абу Убейд Абдаллах ал-Бекри, одна из самых ярких фигур культурной истории мусульманской Испании, включил в свой географический труд — «Книгу путей и государств» — обширный раздел, посвященный описанию «страны черных». Сам ал-Бекри не ездил в Африку, и все же ему принадлежит единственное до сего времени извест­ное подробное описание Ганы. И в этом нет ничего уди­вительного.

X век был временем, когда достигло зенита могущество державы испанских Омейядов со столицей в Кордове. Во второй половине века Кордовский халифат был самой крупной политической силой в Западном Средиземноморье. Кордовские халифы Абдаррахман III (912—961) и ал-Хакам II (961—976) проявляли большой и вовсе не бес­корыстный интерес к событиям, происходившим по дру­гую сторону Гибралтарского пролива. Им удалось устано­вить свой протекторат над прибрежными княжествами Север­ного Марокко, и торговля со «страной черных» привлекала внимание кордовских властей отнюдь не одной только своей познавательной ценностью.

Ко времени, когда ал-Бекри писал свою книгу, в конце 60-х годов XI в., уже не существовало Кордовского хали­фата (последний халиф был свергнут еще в 1031 г.), но сохранились богатейшие архивы его правительственных кан­целярий. Доступ к этим архивам Абу Убейду обеспечивали и его знатное происхождение, и высокое служебное поло­жение. А кроме того, оставались живые контакты с людьми, побывавшими в Судане и многое видевшими собственными глазами: ведь распад Кордовского халифата едва ли сколь­ко-нибудь заметно повлиял на традиционные связи мусуль­манской Испании и Северной Африки с Сахарой и Западным Суданом. И ал-Бекри с честью использовал все предостав­лявшиеся ему возможности.

И вот он-то, рассказывая о Гане, сообщает следующее: «Их царю полагается за ослиный вьюк соли динар золо­том при ввозе в страну и два динара при вывозе. За вьюк меди он получает пять мискалей, а за вьюк другого товара — десять мискалей». В этом отрывке интересно вот что: как отражалось значение соли в торговле на таможен­ной политике правителей Ганы. Теоретическое содержание золота в одном динаре составляло один мискаль — как единица монетного веса он на большей части территории мусульманского мира составлял примерно 4,235 г, а в Север­ной Африке — 4,722 г. Но в Африке Западной, где собственная монета практически не чеканилась и сохра­нялся привычный золотой стандарт византийского солида — монеты, которую арабы чеканили в Северной Африке в почти неизменном виде до 714—715 гг., — вес золотого мискаля оказался «тяжелее» среднемусульманского, но «легче» северо­африканского, составляя 4,4—4,5 г.

Итак, получается, что пошлина на соль была в несколько раз ниже, чем на остальные товары. И в этом нет ничего странного или удивительного. Хозяйственное значение соли не позволяло обложить ее высокими пошлинами: это могло оказаться невыгодным для тех, кто эту соль привозил. К тому же по весу ввоз соли намного превосходил ввоз иных товаров и, значит, это в какой-то степени покрыва­ло недобор. И, наконец, вывозные пошлины на соль были вдвое выше ввозных; другими словами, когда ее везли дальше на юг, в глубинные районы Судана, правители Ганы получали дополнительную прибыль.

Именно дальнейший транзит соли, особенно вывоз ее в те местности, где добывалось золото, во многом определял и положение Ганы в тогдашней Западной Африке, и казав­шиеся чужеземцам несметными богатства ее царей.

Но между этими богатствами и могуществом прави­телей Ганы существовала и более глубокая связь. Когда выше говорилось о традиционном характере золото-соляной торговли в те времена, когда писал Ибн Хаукал, т.е. в последней четверти X в., это вовсе не следует понимать как утверждение об очень древнем ее характере. Правда, такое мнение довольно долго преобладало в научной лите­ратуре и с западноафриканским золотом связывали чекан­ку монеты еще в Карфагене и древнем Риме. Но в последние годы были высказаны убедительные доводы в пользу того, что и карфагеняне, и римляне чеканили свою монету из металла, поступавшего из Испании, Нубии, Феццана(и к тому же серебряная монета была распространена гораздо больше). Западносуданская же золотая торговля реально началась не раньше III в., хотя и успела уже достигнуть значитель­ных масштабов к моменту появления в Северной Африке арабов.

Так не существовало ли связи между началом массово­го обмена золота на соль и сложением Ганы как крупно­го раннеполитического образования? В пользу такого пред­положения говорят два обстоятельства помимо несомненного в общем совпадения по времени.

Прежде всего, не следует представлять себе дело так, будто торговые контакты той части суданско-сахельской зо­ны, где жили протосонинке-гангара, ограничивались только северным направлением. Существовал оживленный обмен между областью Уагаду (на языке сонинке), или Аукар (на языке берберском), или Багана (на языке малинке), — кстати, на всех трех языках это название означает «паст­бище»[1] — и долиной Нигера: там за последнее десятиле­тие работы археологов открыли развитый хозяйственный комплекс, центром которого был город Дженне. О Дженне нам еще придется говорить подробно. А пока запомним, что на соль там обменивали земледельческую и ремеслен­ную продукцию, а из металлов в этом обмене фигурирова­ли лишь железо и позднее, уже около 400 г., медь. Зо­лото в обменах не участвовало.

С другой же стороны, организация обмена соли на зо­лото в такой форме и с такой регулярностью, какие описывают арабоязычные авторы, требовала достаточно сильной и относительно централизованной власти, которая могла бы обеспечить приемлемый для всех участников торговли уровень безопасности — ведь золото - товар специфичный. Появление власти и военной мощи правите­лей Ганы могло обеспечить такую безопасность на суданско-сахельском участке торгового пути — и обеспечило ее. А поступление пошлин от этой торговли в царскую казну, в свою очередь, способствовало укреплению могущества и авторитета правителя.

Как уже было сказано, политический центр Ганы лежал около нынешней малийско-мавританской границы. А глав­ным золотоносным районом в тогдашней Западной Африке было междуречье верховий Нигера и Сенегала. Причем добыча металла началась здесь за много веков до форми­рования Ганы. Не исключено, что торговлю с жителями именно этого района описывал в V в. до н.э. Геродот. Со слов карфагенских мореходов рассказывал он о «немой торговле», которую те вели с каким-то народом за «Стол­пами Геркулеса», т.е. за Гибралтарским проливом.

«Всякий раз, — сообщает Геродот, когда карфагеняне прибывают к тамошним людям, они выгружают свои товары на берег и складывают их в ряд. Потом они садятся на корабли и разводят сигнальный дым. Местные же жители, завидев дым, приходят к морю, кладут золото за товары и затем уходят. Тогда карфагеняне опять высаживаются на берег для проверки: если они решат, что количество золота равноценно товарам, то берут золото и уезжают. Если же золота, по их мнению, недостаточно, то купцы опять садятся на корабли и ожидают. Туземцы тогда вновь выходят на берег и прибавляют золота, пока купцы не удовлетворятся. При этом они не обманывают друг друга: купцы не прикасаются к золоту, пока оно неравноценно товарам, так же как и туземцы не уносят товаров, пока те не возьмут золота».

После того как писал Геродот, прошло почти полтора тысячелетия. И вот в середине X в. уже встречавшийся нам раньше ал-Масуди так описывает торговлю между жителями золотоносных областей и приезжими купцами. «Царство Гана. Его царь также очень влиятелен. Это цар­ство прилегает к стране золотых рудников, и в нем есть многочисленные народы из этой страны. У этих людей есть черта, которую не преступают те, кто к ним направляется. Купцы приезжают к ним, привозя товары. Когда купцы достигают этой черты, они кладут на ней товары и одеж­ды и удаляются. Затем приходят эти черные и приносят золото; они его оставляют около товаров и уходят. По­том приходят хозяева товаров и, если оказываются доволь­ны, забирают золото. Если же нет, то возвращаются. Тогда черные приходят снова и прибавляют им золота, пока не совершится торг — подобно тому как поступают купцы, таким же образом покупающие гвоздику у ее обла­дателей.

Но иногда, когда черные от них уйдут, купцы тайком возвращаются и разводят в земле огонь. Золото плавится, купцы его крадут и обращаются в бегство. Ибо вся эта земля — золото, и россыпи его лежат на ее поверхности.

Порой черные узнают о действиях купцов, выходят по их следам и, если настигнут, убивают их».

Как видите, процедура торговли не изменилась. Зато изменилось — и притом, увы, не в лучшую сторону — пове­дение тех, кто в данном случае определенно считал себя более цивилизованными...

Золотая торговля приносила настолько большие барыши, что становится психологически объяснимо, откуда, собствен­но, пошло расхожее представление, будто «вся эта земля — золото». В Судане сам ал-Масуди не был, сведения свои он получал от каких-то купцов, ездивших в Гану и в при­легавшие к ее владениям золотоносные области. И его рас­сказы, конечно, не могли не отразить в какой-то степени аппетиты его информаторов. Но все же он сохранил нам и такие сведения, которые позволяют более или менее реально оценивать действительное положение вещей. В огромном энциклопедическом сводном труде «Рассказы времени», от­куда взят только что цитированный отрывок, ал-Масуди говорит и следующее: «В их пустынях есть россыпи, и самородки бывают так велики, что видны в песке, словно выступающая зелень».

Наверно, таким же рассказом «бывалого человека» вос­пользовался и другой арабоязычный писатель — живший в конце IX в. Ибн ал-Факих ал-Хамадани. Но у него — а вернее, у его «бывалого человека» — зеленый цвет са­мородка, проступающий сквозь песок, превратился в... золотоносное растение: «В стране Гана золото произрастает в песке так же, как растет морковь. И собирают его на восходе солнца». Так и стал Ибн ал-Факих родо­начальником легенды, которая потом долго держалась в ара-боязычной географической и исторической литературе.

Впервые подробное описание добычи золота в главной золотоносной области Ганы — Бамбуке (Бамбудугу) — дал своим читателям ал-Идриси. Эта область, расположенная, по мнению, разделяемому пока большинством исследовате­лей, между Сенегалом и его притоком Фалеме, образует как бы полуостров[2]. В арабской литературе и остров и полуостров обозначались одним словом — джезира. Потому-то ал-Идриси и назвал Бамбук островом. И вот его описание: «Страна Вангара — это страна золотого песка, известная его тонкостью и обилием. Это остров, длина его — триста миль, а ширина — сто пятьдесят миль. И со всех сторон ее весь год окружает Нил[3]. Когда наступает месяц август, жара становится знойной, а Нил выходит из берегов и разливается. Он заливает этот ост­ров или большую его часть, и затопленная суша остается под водой в течение обычного срока разлива. Потом вода начинает спадать. А когда Нил начинает спадать и убывать, все, кто есть в стране черных, поспеш­но возвращаются на этот остров и ищут золото в течение всех дней спада Нила. И всякий человек из их числа находит там в своих поисках то, чем одарит его Аллах, — много или мало золотого песка, но ни один из них не остается без добычи. Когда же Нил возвратится в свое русло, люди продают тот золотой песок, что попал к ним в руки, перекупая его друг у друга».

Название «вангара» стало впоследствии именем нарица­тельным — по всему Западному Судану так называли на­род сонинке, тот самый народ, что создал Древнюю Гану. Точнее, не весь народ, а ту его часть, которая занима­ется главным образом торговлей и в наши дни часто обоз­начается названием «дьюла». И много позже название это будет встречаться в описаниях Западной Африки (вплоть до начала XIX в.), меняя свое звучание в зависимости от языка автора: «ванкара», «ванджарата», «вангара» у арабов и пишущих по-арабски африканцев, «унгаруш» — у пор­тугальцев. И не раз еще встретимся мы с этим народом, особенно когда речь пойдет о Мали, которое в сравнитель­но недалеком будущем сменит Гану в роли ведущей полити­ческой силы во всем Западном Судане.

Гана глазами очевидцев

Очень нелегко составить себе впечатление о том, какова же была средневековая Гана. Единственное подробное ее описание, как мы уже говорили, оставил нам ал-Бекри. Через без малого сто лет после него ал-Идриси не смог добавить ничего существенного к рассказу своего слав­ного предшественника, хотя сам довольно долго прожил в Испании и Марокко. Мы даже не можем с уверенностью сказать, на какую территорию распространялась в пору расцвета власть правителей Ганы. Скорее всего, четко оп­ределенных границ и не было; приблизительно можно гово­рить о том, что Гана охватывала области Тагант, Ход и земли, лежащие между внутренней дельтой Нигера на востоке и верхним и средним течением Сенегала — на западе. Текрур, окончательно оформившийся как самостоятельная политическая единица, видимо, на протяжении X в., опре­деленно Гане не подчинялся. Более того, это политическое образование оказалось исламизовано одним из первых в Судане: его правитель Уар Н'Дьяй принял ислам еще в первой половине XI в. А в середине следующего столетия ал-Идриси описывал Текрур как сильное независимое цар­ство, правитель которого известен-де своею справедли­востью. Точно так же не подчинялся Гане и золотонос­ный Бамбук. Да, по-видимому, и на территории собственно Ганы власть ее царей в отдаленных от Кумби местностях сводилась к получению дани — золотом или иными товарами.

Арабские историки и географы до обидного мало рассказы­вают нам о положении населения страны и его занятиях. Блеск золотой торговли ослеплял их, все воспринималось через нее, и мало, очень мало внимания уделялось обыч­ной повседневной жизни в «стране черных». И судить о ней можно лишь по отдельным замечаниям.

Вот, например, брошенное мимоходом сообщение ал-Бекри о жителях Ганы: «Они сеют дважды в год: первый раз — по заливным землям Нила, когда он у них вы­ходит из берегов, а вторично — по увлажненной земле». Но поливное земледелие, о котором говорится в этом отрыв­ке, не занимало в то время большого места в Западном Судане. Гораздо чаще люди сеяли дурру — засухоустой­чивую разновидность проса, не требующую полива. «Когда ты отправишься из Ганы на восход солнца, — рассказывает ал-Бекри, — то по дороге, заселенной черными, пройдешь до места, называемого Аугам. Они сеют дурру, и это их пища». Дурру вывозили из Сахеля на северо-восток, в Тадмекку, важный торговый город на плато Адрар-Ифорас, через которое проходит путь от Гао в Ливию. И в XII в. ал-Идриси писал о местностях по северному, левому берегу Нигера: «Это страна риса и дурры с крупными зернами, кушанья из которой превосходны». А ведь речь здесь идет об одном из главных районов рисосеяния в Судане. Здесь же ал-Идриси отмечает и рыболовство как одно из главных занятий жителей прибрежных районов.

Еще одна культура привлекла внимание арабских геогра­фов: хлопок. Ал-Бекри сообщает о местностях по верхнему течению Сенегала, расположенных как раз недалеко от цент­ра Ганы: «В их области хлопка немного, но при доме почти каждого жителя есть хлопковые посадки». Он же рассказывает о «красивых тканях из хлопка», которые производились в этих областях.

Но этими краткими замечаниями и ограничивается все, что можно узнать о сельском хозяйстве и ремесле Западного Судана в XI—XII вв. от главных наших информато­ров — ал-Бекри и ал-Идриси (если не считать еще упоми­наемого ал-Бекри производства бичей из шкур бегемота). А ведь остальные авторы не сообщают и этого.

Но все-таки давайте попробуем прочитать главу из «Книги путей и государств» ал-Бекри, посвященную Гане, — все то же единственное ее описание — и представить себе, что же такое была на самом деле эта «страна золота» — Древняя Гана. Главу эту ал-Бекри так и назвал: «Рассказ о Гане и об обычаях ее жителей».

«Гана — это прозвание их царей, название же страны — Аукар. Имя их царя сегодня — а это 460 год[4] — Тунка Манин... Имя их царя до него было Баси; он ими правил, будучи 85 лет от роду. Баси был прославлен своим обра­зом жизни, любовью к справедливости, предпочтением, оказываемым мусульманам. К концу жизни он был слеп, но скрывал то от подданных своих и делал вид, будто он зрячий. Перед ним клали разные предметы, а он говорил: это-де красиво, а это безобразно. Везиры царя делали это неясным для людей, а царю обиняками объясня­ли, что ему говорить. Простонародье его не понимало.

Этот Баси приходился Тунка Манину дядей по матери: обычай их и способ действия их таков, чтобы царская власть принадлежала только сыну сестры царя. Ибо отно­сительно него несомненно, что тот сын его сестры. По по­воду же сына своего царь сомневается: он не уверен в истинности своего родства с ним...».

Посмотрим, что можно узнать из этого рассказа. Прежде всего о названии области, которая была политическим центром объединения. В арабоязычной литературе нередки бывали случаи, когда ту или иную страну называли по имени или по титулу ее правителя. Так случилось и с Га­ной. Мы видели уже, что Ибн Хаукал употреблял это слово как титул. Впоследствии титул стал обозначать всю державу, и у арабских авторов после ал-Бекри даже не возникало сомнения в том, что слово «Гана» — это именно название страны. И даже больше того: исторические сочинения, написанные намного позже, уже в XVII в., мест­ными западноафриканскими учеными, приписывают правителю Ганы уже совсем другой титул: кайямага. И объясняют его значение: «царь золота». Впрочем, современный гам­бийский исследователь Абдулай Батили, сам сонинке по происхождению, предпочитает иное толкование этого ти­тула — «податель благ; щедрый». Как бы то ни было, в любой форме такого прозвания присутствует слово мага, точнее — маха, а это, по мнению Батили, и было истин­ным титулом правителя Уагаду-Ганы. При этом он подчерки­вает, что историческое предание сонинке самое слово «Гана» не упоминает ни в качестве топонима, т.е. названия страны или ее столицы, ни как титул правителя.

Немалый интерес представляет и сообщение о наследова­нии верховной власти не прямым потомком правителя, а племянником, сыном его сестры. Это сообщение как будто отражает возможный факт сохранения у сонинке, вернее — у правящей группы этого народа (потому что истории известно не так уж мало случаев, когда у народа счет родства велся по одной линии, а у его правителей — по другой) такого явления, как материнский род. Такая форма общественной организации восходит своими корня­ми к очень давним стадиям развития человеческого общест­ва. Материнский род, по мнению большинства исследо­вателей, вообще был первичной формой этой организации, основной ячейкой родового строя на ранних его этапах. Конечно, в Древней Гане мы встретились бы с уже позд­ними вариантами материнского рода, и это подтверждается самим порядком престолонаследия, описанным ал-Бекри.

В самом деле, наследование верховной власти (она в этом случае оказывается как бы особым видом родовой собственности) происходит среди родственников по женской линии. Но, во-первых, передается она не по прямой линии — от матери к детям, — а, выражаясь в привычных нам терминах родства, от дяди к племяннику по женской линии. А во-вторых, при всем при том в число возможных наслед­ников входят только мужчины, так что возглавляет такой материнский род все равно мужчина. Подобное обществен­ное устройство и посейчас существует у довольно боль­шого числа народов Тропической Африки. Обычно оно рас­сматривается в науке как свидетельство определенной архаич­ности социально-экономической их организации, хотя, надо сказать, никогда не служило непреодолимым препятствием на пути распада родового общества и появления начатков общества классового.

Надо, правда, сказать, что некоторые исследователи вы­ражают сомнение в том, что описываемый ал-Бекри порядок наследования власти принадлежал самим сонинке, а не был ими заимствован у соседей-берберов. Выдвигался и такой довод, что эпизод с правителем Баси — скорее исключе­ние, единичный случай, поскольку, как уже говорилось, сонинке родство считают все же не по материнской линии. Однако данные этнографии свидетельствуют, что даже при отцовском счете родства у этого народа узы между братом матери и ее сыном считаются особо социально значимыми. Больше того, дети мужчины по отношению к сыну его сестры считаются (точнее, конечно, имену­ются) «рабами».

К тому же, по обычаю сонинке, правитель — тунка — назначает себе как бы заместителя для ведения, так сказать, текущих дел. Заместитель этот избирается им из числа младших по поколению родственников и именуется «дитя правителя» — тунка леминне. Формально это не наследник верховной власти, но все ее реальные рычаги оказываются в его руках, особенно если сам тунка уже стар и слаб. Не правда ли, последнее обстоятельство очень напоминает то, о чем говорит нам ал-Бекри? Да и фонетическое сходство имени упоминаемого им правителя с титулом заместителя несомненно...

Если же речь шла все-таки о материнском роде, то в сообщении ал-Бекри мы сталкиваемся, как видно будет из дальнейшего, именно с поздним материнским родом как с одним из свидетельств того, что Древняя Гана далеко не покончила еще с остатками родового строя, такой организации общества, при которой оно еще не делилось на враждебные классы. Конечно, это не главный, но все же существенный довод в пользу такого тезиса.

Рассказ ал-Бекри содержит и еще одну любопытную деталь. Я имею в виду то, что «везиры царя делали это неяс­ным для людей, а царю обиняками объясняли, что ему го­ворить» (т.е., попросту говоря, скрывали от поддан­ных слепоту правителя). Дело в том, что у очень многих народов мира, и не только у африканских, физическое здоровье правителя, его, так сказать, телесная полноцен­ность, считались непременным условием отправления им своих социальных функций. Не будем забывать, что на определенной стадии развития правитель, с одной стороны, олицетворяет целостность, благополучие, физическое и нрав­ственное здоровье коллектива, выступая в качестве символа последнего. С другой же стороны, он так или иначе пред­ставлял этот коллектив и как посредник между живыми и предками, между людьми и силами природы, от кото­рых зависели судьба, а нередко и самое существование этих людей. Естественно, что в глазах соплеменников столь многотрудные обязанности он мог выполнять, лишь будучи абсолютно здоровым, сильным человеком.

В то же время смена правителя вносила определенные, порой довольно разрушительные моменты в установленный и привычный порядок вещей, особенно когда имелось несколько в общем-то равноправных претендентов на власть. Не так уж редко вопрос о том, кто станет верховным правителем, решался в ожесточенных военных столкно­вениях. И отсюда понятно стремление ближайшего окру­жения дряхлеющего носителя власти подольше скрывать от соплеменников и признаки такого дряхления, и даже его смерть. Древняя Гана, видимо, отнюдь не была в этом смысле исключением.

«Город Ганы»

Пойдем дальше. «Город Ганы, — продолжает свой рассказ ал-Бекри, — это два города на равнине. Один из них — город, который населяют мусульмане; это большой город, в нем двенадцать квартальных мечетей. Одну из них они сделали соборной, и в ней есть имамы, муэдзины и чтецы Корана; есть в ней и законоведы, и люди науки. Вокруг города располагаются пресные колодцы, из них пьют жители и над ними выращивают овощи.

А город царя расположен в шести милях от этого; называется он ал-Габа. Между обоими городами — сплош­ные жилые кварталы, постройки сделаны из камня и дерева акации. У царя есть дворец и купольная беседка, все то окружено стеноподобной оградой. В царском городе есть мечеть, в ней молятся те из мусульман, кто приезжает к царю; мечеть эта поблизости от помещения царского совета. Вокруг царского города расположены купольные постройки, и рощи, и заросли, в которых живут их кол­дуны — а это те, кто хранят веру их жителей. В этих зарослях находятся их идолы и погребения их царей. Рощи те охраняются, никто не может в них войти, и не­ведомо, что в них такое. И там же — царские тюрьмы; если в них кто-либо бывает заточен, люди не имеют более о нем сведений».

Мы видим по рассказу ал-Бекри, что в Гане стойко сохранялись верования ее жителей, ничего общего не имевшие с исламом. Сохранялся авторитет жрецов, которых араб­ский писатель называет колдунами. Сохранялись и священные рощи, где хранились «идолы» — скорее всего, изображе­ния предков. Все это говорит о том, что в обществе еще сильны были родовые пережитки, что ислам, религия общества классового, почти не затронул коренное население страны.

Нам становится ясно, что ни правитель, ни ближайшее его окружение еще не стали мусульманами. «Город царя» и «город мусульман» составляли два разных, расположенных на значительном расстоянии друг от друга района столицы. Мусульманами в городах Западного Судана были в то время главным образом выходцы из стран, лежащих на среди­земноморском побережье Африки. И первое место среди них занимали купцы. А за купцами потянулись мусульманские законоведы — факихи, священнослужители, просто разно­шерстные авантюристы, привлеченные рассказами о богат­ствах «страны черных». Весь этот пестрый люд селился в особых кварталах, где строил себе дома по привычным образцам, жил своей особой жизнью, совсем иной, чем та, какой жило окружавшее его коренное «черное» население. Такие кварталы существовали и тогда, и много позже во всех крупных торговых центрах Судана. Даже в Гао, где к этому времени, т.е. к XI в., царский род был уже мусульманским, продолжало сохраняться деление на «цар­ский город» и мусульманские кварталы — об этом расска­зывает нам тот же ал-Бекри.

При этом из сообщения ал-Бекри мы хорошо видим, насколько велик был мусульманский город в столице Ганы. Двенадцать квартальных мечетей — это значит, что в го­роде было не меньше двенадцати кварталов. К тому же одна из мечетей служила соборной, общегородской — помните: «и в ней есть имамы, муэдзины и чтецы Кора­на»? Да еще и специальная мечеть для царских гостей в «городе царя». Так что мусульман в ганской столице было довольно много.

И все же они составляли лишь меньшинство населения: ведь на пространстве в шесть миль, т.е. около 12 км, разделявшем мусульманские кварталы и царскую резиден­цию, жили «черные» африканцы, коренные обитатели сто­лицы. К сожалению, африканские жилые районы почти не сохранились, при раскопках ученым удалось обследовать главным образом бывший мусульманский город. Но и эти, раскопки, хотя материал о них датируется временем бо­лее поздним, чем эпоха ал-Бекри, а именно началом XIII в., дали очень много интересного.

Не сразу удалось установить, где располагалась столица Древней Ганы. Руководствоваться приходилось главным образом теми расстояниями, которые приводят арабские географы, сообщая о путях через Сахару и прилегающие к ней районы Западного Судана. И даже название столицы не было толком известно: арабы — те же ал-Бекри и ал-Идриси, — как мы видели, именовали ее просто «городом Ганы» или «городом царя Ганы». Название «Кумби» впервые появляется в исторической хронике, законченной вТомбукту в середине XVII в., через несколько веков после окончатель­ного падения первой средневековой державы Западного Судана. Да и там сказано только: «Городом царя был Кумби — большой город». Так что до того как в начале нашего века с этой хроникой познакомились французские ученые, никто бы не смог с какой-то долей определенности сказать, где же все-таки лежал этот легендарный «город Ганы».

Помещали его и к западу от Томбукту, и в районе сахарского города Валата, и к югу от него, в окрестностях нынешнего селения Нема в южной части Мавритании. Только в 1913 г. жители Валаты проводили французского исследователя Огюста Боннель де Мезьера на городище Кумби-Сале в сотне километров к северо-западу от города Нара почти у самой границы нынешних Мали и Мавритании, на мавританской ее стороне. Боннель де Мезьер, даже произведя пробные раскопки, не решился еще поверить, что перед ним — развалины столицы Древней Ганы. Только 11 лет спустя другой французский ученый, уже упоминавшийся раньше Морис Делафосс, сопоставил место­положение Кумби-Сале с теми маршрутами и расстояниями, о которых сообщали средневековые географы. И такое сопоставление позволило наконец Делафоссу твердо сказать: да, огромное городище Кумби-Сале — это бывшая столица Ганы. Но лишь через 15 лет на городище на короткое время появились археологи, а планомерные раскопки были проведены и того позже: в 1949—1951 гг.

Что же обнаружили во время .этих раскопок осуществляв­шие их археологи Томассе, Мони и Шумовски? Прежде всего результатом их работ стало подтверждение известных по письменным источникам тесных связей, что существовали когда-то между Ганой и Северной Африкой. Архитектура построек мусульманского города, их планировка, орнаменты, которыми они были украшены, — весь облик города удивительно схож с обликом пришедших ныне в глубокий упадок сахарских городов, стоящих на древней караван­ной дороге в Марокко, — таких, как те же Валата или Тишит. Материал, собранный на городище, оказался почти таким же, как и тот, что обнаружили раскопки в городах и оазисах Западной и Центральной Сахары. И говорил он о том, что население обследованной части города было почти исключительно арабо-берберским. Когда начали раскапывать кладбище, на нем не оказалось ни одного немусульманского захоронения. Все подтверждало, что некогда на этом месте стояло крупное, даже очень крупное по местным масштабам, поселение, что в нем жили главным образом мусульмане и родом они были из Северной Африки.

Но раскопки показали и другое. Вокруг центрального ядра, которое составили постройки из камня и обожженного кирпича (и только поэтому они и сохранились), располага­лись обширные предместья. В древности они были застроены, видимо, глинобитными и соломенными хижинами, поэтому судить о них можно лишь по таким сохранившимся предме­там, которые смогли выдержать несколько сотен дождливых сезонов: черепкам, бусам, металлическим предметам. Вероят­но, эти предместья снабжали город продовольствием, т.е. имели сельскохозяйственный характер.

Не удалось обнаружить на городище следов развитого ремесла: не исключено, что его и не существовало здесь в сколько-нибудь заметных размерах. Зато в руки ученых попало множество доказательств той огромной важности, какую имела для Кумби торговля, в частности торговля золотом. Самую, пожалуй, многочисленную группу находок составили гири. Причем в большинстве своем они были настолько мелкими, что возник вопрос: для чего можно было использовать такую мелочь? Что взвешивали с ее помощью? И ответ мог быть только один: гири служили для взвешивания драгоценного металла, для золотой тор­говли.

Раскопки на городище Кумби-Сале обнаружили еще одну любопытную подробность внешней торговли, которую Гана вела с севером. Вы помните, как ал-Бекри рассказывал о пошлинах на медь, которую вывозили отсюда? Так вот, в Кумби-Сале были найдены тонкие медные пластинки двух видов — одни из них вдвое больше других по длине и по весу. Что это такое, помогли понять, во-первых, сообщения гораздо более поздних арабоязычных авторов, относящиеся уже к XIV в. Эти писатели рассказывали, что в местностях, прилегавших к полосе тропических лесов, очень высоко ценилась медь, которую добывали в районе поселка Такедда на плато Аир (нынешняя Тегидда-н-Тесемт); впрочем, о вывозе из Сахеля- меди свидетельство­вал уже ал-Идриси, и к тому же эта медь была одной из главных статей ввоза в Текрур.

А во-вторых, еще в конце прошлого века в некоторых районах Западной Африки такие медные пластинки исполь­зовались как платежное средство — о том же, собственно, писал и один из путешественников XIV в., рассказывая о Такедде. Иными словами, перед археологами были древ­нейшие африканские медные деньги...

Цари, купцы, невольники

Но вернемся к рассказу ал-Бекри. В нем рядом со свидетельствами сохранения древних пережитков появляются и такие нотки, которые явно не могли бы прозвучать, если бы в Гане в неприкосновенности сохранялось доклас­совое общество. Одно упоминание царских тюрем говорит о том, что власть правителей приходилось поддерживать уже и средствами принуждения. Впрочем, мы не вправе забывать и другое. При всей наблюдательности и внима­тельности тех людей, чьи сообщения легли в основу труда ал-Бекри в той его части, что повествует нам о Древней Гане, это были люди своего времени и своей социальной и культурной среды. И то, что они видели в «стране золота», они понимали и оценивали в привычных для себя, для своего общества понятиях и категориях. Так что слова о царских тюрьмах все же приходится принимать с известной долей осторожности.

Но то, что Абу Убейд рассказывает дальше, позволяет думать, что имущественное расслоение в Гане было уже весьма ощутимо. И в еще большей степени продвинулось социальное неравенство — резкое различие в правах и обязанностях людей: тех, кто оказался у вершины власти, управлявших, и подавляющего большинства, тех, кем управ­ляли. Вчитаемся снова в рассказ ал-Бекри.

«Переводчики царя, — говорит он, — из мусульман, точно так же, как и его казначей и большинство его везиров. В шитые одежды никто из людей царской веры не облачается, за исключением самого царя и его наследника — а это сын его сестры. Остальные же люди надевают хлопчатые или шелковые и парчовые повязки — по обстоятельствам своим...

Их царь украшает женскими украшениями шею и оба локтя, а на голову возлагает высокую и острую позолочен­ную шапку, к которой прикреплены тонкие пряди хлопка. Когда дает он людям аудиенцию для разбора обид, то делает это в шатре, а вокруг шатра привязаны десять лошадей под позолоченными покрывалами. Позади царя стоят десять юношей, носящих выложенные золотом кожаные щиты и мечи. Справа от царя находятся сыновья царей его страны; волосы на головах у них заплетены золотом, на них тонкие одеяния. Правитель города сидит на земле пред царем, а вокруг него на земле сидят везиры. А у входа в шатер — породистые собаки, которые почти не отходят от места, где пребывает царь, охраняя его; на шеях у собак золотые и серебряные ошейники, и на каждом ошейнике — некоторое число золотых и серебряных блях.

О царской аудиенции они возвещают боем барабана, который именуют „даба", — это продолговатый полый кусок дерева, и люди собираются. Когда к царю прибли­жаются люди его веры, они становятся на колени перед ним и сыплют прах на голову себе — таково их привет­ствие царю. Что же касается мусульман, то их приветствие ему заключается лишь в хлопании в ладоши».

Здесь уже много такого, что напоминает нам о классовом обществе, о тех приемах, которые всегда использовала правящая верхушка общества, дабы возвеличить и особу правителя, и самое себя. Пышность и великолепие, окружав­шие персону царя; царская привилегия — носить сшитую одежду; сыновья правителей зависевших от Ганы областей, которых держали при царском дворе заложниками, — все это было своеобразным знаковым языком, языком символов, задачей которого было выделить правителя и его окружение из числа простых смертных, противопоставить последним и возвысить над ними тех, кому принадлежит власть. И неотъемлемой частью этого же знакового языка представала подчеркиваемая в рассказе рабская почтительность поддан­ных, их самоуничижение пред особой государя. Да, во внешних своих проявлениях это общество далеко ушло от некогда существовавшего в родовом обществе равенства...

Здесь же ал-Бекри приводит любопытную и живописную деталь — в какой-нибудь ближневосточной стране или в мусульманской Испании она не представляла бы ничего необычного, но в условиях Западной Африки должна была особенно подчеркнуть богатство и могущество правителя. Речь идет о десятке лошадей, привязанных у царского шатра во время приемов.

Дело в том, что своих лошадей в огромных областях к югу от Сахары было очень мало. Тяжелый климат и муха цеце, переносчик возбудителей страшной сонной болезни, опусто­шавшей целые страны, никак не способствовали успехам коне­водства. Поэтому хорошие лошади представляли предмет рос­коши и были очень дороги. И расплачивались за них с северо­африканскими поставщиками, как правило, живым товаром — невольниками. Через четыреста лет после ал-Бекри португаль­ские мореплаватели рассказывали: когда у какого-нибудь «сеньора» в прибрежных областях появляется желание купить себе коня — просто, чтобы на нем покрасоваться, даже и не для военной надобности, — он отправляется в ближайшее селе­ние, свое или чужое — безразлично, хватает там сколько ему нужно людей и продает их за лошадей. А стоила одна лошадь, добавляет другой европейский путешественник, «до четырнадцати голов негров-рабов, смотря по качеству и красоте лошадей». Потому-то царские лошади и были как бы высшим доказательством могущества правителя: ведь и во вре­мена расцвета Ганы их приходилось покупать у купцов по очень дорогой цене.

Но то, что сообщает о царских лошадях ал-Бекри, пожалуй, меркнет перед рассказом все той же хроники XVII в. Вот как выглядели царские конюшни правителей Ганы в изложении хронистов: «Говорят, что кайямаге принадлежала тысяча ло­шадей, привязанных в его дворце. Существовал известный обычай: если падет одна из лошадей утром, то на ее место приводят взамен другую до наступления вечера. И ночью по­ступали подобно этому. Ни одна из лошадей не спала иначе, как на тюфяке, и не привязывалась иначе, чем шелковым шнуром за шею и за ногу. У каждой из лошадей были медные сосуды, в которые она мочилась; и ни одна капля ее мочи не попадала на землю — только в сосуд... И ни под одной ты бы не увидел ни единого кусочка навоза. При каждой лошади было трое слуг, сидевших подле нее: один из них занимался ее кормом, один — ее поением, и одному пору­чалось следить за ее мочой и выносом ее навоза».

Конечно, не стоило бы целиком принимать этот рассказ на веру: время подчас резко укрупняет в глазах людей реаль­ности прошлого — и чем дальше от этого прошлого, тем в большей степени. Но что владение большим числом лоша­дей было привилегией и одним из признаком могущества — это факт неопровержимый. И можно только гадать, сколько золота и рабов выкачали из Западного Судана и граничащих с ним на юге областей предприимчивые североафриканские «негоцианты» за обеспечение суданских правителей этим необ­ходимым атрибутом их вельможного величия.

Впрочем, не одного только такого величия. У некоторых западносуданских народов существовали, так сказать, ритуаль­ные лошади, предназначавшиеся в качестве верховых живот­ных для духов-покровителей. Реально же на таких лошадях никто и никогда не ездил. Правда, как раз у сонинке, соз­дателей Древней Ганы, такой обычай не засвидетельствован, но зато он был достаточно распространен восточнее, у сонгаев.

Насколько велика была пропасть между простым народом и правителем, хорошо видно и из описания царского погребения в Гане, принадлежащего все тому же ал-Бекри. Вот оно: «Когда умирает их царь, они воздвигают для умершего большой купол из дерева платана и ставят на место будущей могилы царя. Потом приносят покойного на троне с небольшим числом ковров и циновок и вносят его в то купольное строение; вместе с царем кладут его украшения, его оружие и его посуду, из которой он ел и пил (а в посуду поме­щают еду и питье). И вместе с царем вносят тела людей из  числа тех, кто ему прислуживал при еде и питье. За ними закрывают двери строения, а на купол укладывают циновки и товары. Затем собираются люди и насыпают поверх купола землю, пока не станет он похож на большой холм; и потом окапывают этот холм кругом рвом, так что к тому холму можно подойти только в одном месте. Для своих покойников эти люди режут жертвенных животных и наливают для умер­ших вино».

У сонинке и родственных им народов подобный обычай по­гребения правителей сохранялся много веков. В конце XV в. португальцы застали такие же погребальные обычаи в при­брежных областях современной Гамбии. В конце прошлого и в начале нынешнего веков французские этнографы описали обычаи, которые почти не изменились, а их коллеги-археологи вскрыли такие же погребения как раз в местностях, прилегаю­щих к среднему течению Нигера. И если ал-Бекри просто рассказал о царском погребении, хотя и приведя такие красно­речивые подробности, как убиение царских прислужников, которые должны были последовать за господином в загроб­ный мир, то более поздний историк прямо говорит: хоронят только богатых и знатных, а трупы бедняков просто выбра­сывают, так же как туши домашних животных.

Впрочем, такое разграничение погребальных обрядов по социальному и имущественному положению покойного не раз встречалось у самых разных народов. Больше чем за двести лет до ал-Бекри арабский путешественник Ахмед ибн Фадлан, который ехал через Среднюю Азию в составе посольства багдадского халифа ал-Муктадира к «царю славян», рассказы­вал почти слово в слово то же самое о погребальном обряде у кочевников-огузов, предков современных туркмен. И дело здесь вовсе не р простом совпадении, а в том, что подобное разграничение соответствовало в разное время и в разных частях земного шара одной и той же стадии социаль­но-экономического развития: началу перехода от доклассово­го общества к классовому.

Люди, писавшие отчеты, легшие в основу рассказа ал-Бекри о Западной Африке, были наблюдательны и практичны. Они хорошо понимали: основа могущества правителей Ганы — их богатства. А богатства эти во многом зависели от добычи зо­лота и от получения царем своей доли в этой добыче. Распределение же добываемого (а точнее — получаемого от соседей) золота со всей ясностью показывало, с одной сто­роны, важность той роли, какая принадлежала ганским прави­телям в самой организации получения и транспортировки драгоценного металла, а с другой — вело к дальнейшему возвышению кайямаги и его окружения над простыми со­племенниками.

«Когда на любой из россыпей страны этого царя находят золотой самородок, — говорит ал-Бекри, — царь его за­бирает; людям же он оставляет из золота лишь мелкую пыль. Если бы не это, количество золота во владении людей возросло бы настолько, что золото обесценилось бы. Самород­ки бывают от унции до ритля[5] весом; и говорят, будто у царя есть самородок, подобный огромному камню».

Вот этот «самородок, подобный огромному камню», стал для арабских авторов как бы символом царского сана в Гане и сменившем ее Мали. Через сто лет после ал-Бекри этот «камень» как самую первую достопримечательность Ганы описывал ал-Идриси: «Во дворце у царя есть золотой кирпич из одного цельного куска золота, весом в 30 ритлей — это достоверно известно людям из ал-Магриба ал-Акса[6], и разногласий относительно этого нет. Аллах создал его целым слитком, который не отливался в огне и не обрабаты­вался никаким орудием. В нем пробито отверстие, за которое привязывают лошадь царя. Этот слиток — диковина, какой нет ни у кого, кроме царя, и его исключительная приви­легия. Царь гордится им перед прочими царями черных».

Трудно, конечно, сейчас сказать, какой величины был на самом деле этот легендарный самородок. Ведь ритль, как всякая средневековая единица, сильно варьировал в зависи­мости от места, времени и даже вида товара. В том же Египте наряду с только что упомянутым ритлем в 437,5 г существовали и другие, больших размеров (от 500 до 1032 г), а в Сирии и Палестине величина его колебалась от 1,5 до почти 3 кг. Но если уж самородок использовался как коно­вязь, то приходится считать, что ал-Идриси говорит именно о таких, «больших», единицах: при удельном весе золо­та 19,3 только «камень» весом около 85 кг будет иметь сколько-нибудь заметные размеры. Как бы то ни было, царская монополия на самородное золото имела очень ясный социальный смысл: вместе с другими чертами ритуала она говорила о появлении в Гане правящего слоя, имевшего немалые привилегии — и имущественные, и социальные — по сравнению с остальным населением.

И ал-Бекри и ал-Идриси обратили внимание на еще одну отрасль хозяйства тогдашней Ганы и прилегавших к ней стран, в частности Текрура. Этой отраслью была торговля неволь­никами. По своей древности она, видимо, намного превос­ходила золотую и соляную. Трудно сказать, с какой целью охотились на «эфиопов-троглодитов» гараманты, о которых рассказывал Геродот; но в том, что черные рабы поступали и в Карфаген, и в Римскую Африку, сомневаться не при­ходится. И со временем эта торговля отнюдь не утратила своего значения. Занимались ею обычно те же купцы, что осуществляли обмен соли на золото, а объектом их «деятель­ности» неизменно были негроидные жители областей, грани­чивших с саванной на юге.

Вот как раз о таких купцах, совмещавших коммерческие операции с охотой за рабами и избравших в качестве охотничьих угодий пограничные области нынешних Сенегала и Мали, рассказывает «Книга путей и государств» ал-Бекри: «на Ниле[7] лежит город Ярсана, который населяют мусульмане; а те, кто живут вокруг нее, — многобожники... Из Ярсаны вывозят черных невольников люди неарабского происхождения, известные под названием нунгамарата, это торговцы золотым песком в той стране».

Не раз говорит о работорговле и ал-Идриси. Вот как выглядит в его описании положение в верхнем течении Сенегала: «К югу от Барисы (это тот же самый город, что и Ярсана ал-Бекри. — Л.К.) расположена земля Ламлам, до нее около десяти дней пути. Жители Барисы, Силлы, Текрура и Ганы совершают набеги на страну Ламлам, берут в полон ее жителей, пригоняют их в свою землю и продают приез­жающим к ним купцам. Купцы же уводят тех в другие страны».

Дальше следует рассказ о землях в междуречье Нигера и истоков Сенегала: «по берегам ручья, из которого пьют воду, от его истока до впадения в Нил, живут много­численные народы нагих черных... Жители соседних с ними стран с помощью разных хитростей постоянно захватывают их в полон, угоняют в свои страны и, связанных друг с дру­гом, продают купцам. Большое их число ежегодно угоняют в ал-Магриб ал-Акса».

И, наконец, описание областей в верхнем течении Сенегала около нынешнего города Каес: «Город Гийяра расположен на берегу Нила; он окружен рвом. Жители Гийяры много­численны, они отважны и опытны. Они совершают набеги на страну Ламлам, берут в полон жителей, пригоняют их и продают ганским купцам. Между Гийярой и землей Ламлам тринадцать переходов. Жители Гийяры запасаются водой и ночью выступают в путь на кровных верблюдах. Цели они достигают днем, захватывают добычу и возвращаются в свою страну с теми из жителей Ламлама, над кем даровал им победу Аллах».

Из всех этих рассказов видно не только то, как распростра­нена была охота за рабами на продажу, но еще и то, что чернокожие жители Ганы и соседних стран принимали в ней живейшее участие, нисколько в этом не уступая арабо-берберским купцам из Северной Африки.

Те из европейских исследователей, кто старался объяснить работорговлю в Западной Африке до появления в ней евро­пейцев какой-то извечной враждой между белыми и черными африканцами, совершенно определенно оказывались не в ладу с фактами. Дело было не во вражде между расами, а во влиянии, которое оказывали на общественное развитие запад­ной части континента южнее Сахары давно уже сложившиеся классовые общества Северной Африки: спрос на рабов неминуемо порождал и предложение товара. И среди жителей Ганы появились люди, заинтересованные в том, чтобы этих рабов добыть и выгодно продать.

Но чтобы обеспечить бесперебойное поступление в руки торговцев живого товара, в ничуть не меньшей, если даже не в большей степени, чем в золотой торговле, требовалась сильная власть, обладающая достаточными военными возможностями. И эту власть, эту военно-организационную структуру предоставляла все та же ганская правящая верхушка. Здесь, так же как и в торговле золотом, расцвет работорговли наступил с появлением в сахельско-суданской зоне могущественного раннеполитического образования. В самом деле, только в арабское время продажа черных невольников сделалась объектом пристального внимания, первые же следы пребывания угнанных с юга рабов в хозяйстве Сахеля и Судана устное предание и археологические материалы засвидетельствовали позднее, и то на окраинах Ганы, в частности в Аудагосте, о котором нам вскоре предстоит поговорить подробнее. Так вот, предание рассказывает о существовании в этом городе в XI—XII вв. особой группы подневольных людей, использовавшихся главным образом в добыче и транспортировке соли из месторождения в Иджиле. И именовались эти люди маханбинну, т.е., согласно толкованию некоторых исследователей, «черные люди царя». Под «царем» имелся в виду правитель Уагаду, иначе говоря, Ганы. Можно ли удачнее подтвердить роль этих правителей, всей вообще военно-политической надстройки ганского общества в развитии работорговли?

Но и торговля рабами, и торговля золотом — можно в данном случае говорить вообще о, так сказать, внешней торговле, которую в значительной мере контролировала верховная власть, — оказывали сильнейшее обратное влияние на эволюцию самого ганского общества. Надо, впрочем, отметить, что такой контроль был довольно распространенным явлением в обществах, находившихся на стадии становления государственной власти или на ранних этапах существования последней И вот такая внешняя торговля ускоряла в этом обществе имущественное расслоение, усиливала быстро богатевшую ганскую верхушку. В Гане к тому времени, когда о ней писал ал-Бекри и когда она находилась на вершине своего могущества, из прежней родовой верхушки начинал уже складываться какой-то господствующий класс, точнее, конечно, зачатки такого класса; некоторые ученые у нас и за рубежом употребляют для их обозначения определение «протокласс».

Но был этот протокласс довольно своеобразен. Он вырастал почти исключительно на караванной торговле через Сахару. «Почти» — потому что в тот же Аудагост направлялись немалые по тем временам количества рабов, которых использовали там также и в сельском хозяйстве. Однако в целом интерес формировавшегося в Гане господствующего протокласса ориентировался в первую очередь за ее пределы: на увеличение даней с зависимых владетелей, на захват большего числа рабов, а не на ускорение хозяйственного, а значит, и общественного развития в самой Гане.

Мы даже не знаем, несло ли население какие-то повинности в пользу верховной власти. С тем или иным основанием мы можем говорить только об одной такой повинности: о царской «монополии» на самородное золото. Но ведь вполне очевидно, что не могло заниматься золотодобычей и, таким образом, иметь касательство к самородкам все поголовно население страны. А значит, повинность эта имела, скорее всего, очень выборочный характер, и роль ее в сравнении с внешними данями, а тем более — с доходами от обмена соли на золото, едва ли была существенной. Если принять это во внимание, то получается, что зарождавшийся в Гане господствующий протокласс еще не успел сделаться эксплуататорским, во всяком случае, по отношению к собственным соплеменникам. Конечно, для них он был явлением преимущественно паразитическим — но и только.

Судьба Аудагоста

Итак, мы почти ничего не знаем не только о наличии или отсутствии эксплуатации внутри самой Ганы, но и о состоянии ремесленного производства в Гане и его возможностях. Единственное исключение — Аудагост. Поэтому-то мы и остановимся на этом городе немного подробнее.

Здесь, в нескольких сотнях километров к северо-западу от городища Кумби-Сале, на плато Ркиз в Южной Мавритании, использовался подневольный труд «черных людей царя» Ганы, притом использовался довольно широко. Собственно говоря, в самом этом обстоятельстве не было ничего ни особенно удивительного, ни особенно необычного. В X—XII вв., пожалуй, только на северных границах Ганы существовали «настоящие» отношения эксплуатации: в сахарских оазисах.

Здесь довольно рано земледельческое черное население оказа­лось в полурабской-полукрепостной зависимости от туарегов, кочевавших в окружавшей оазисы пустыне. В истории чело­вечества повсюду, где земледельческие области граничили с кочевой степью, с незапамятных времен существовала тес­ная связь между хозяйством кочевников-скотоводов и осед­лых земледельцев. Обмен продуктами труда был жизненно не­обходим обеим сторонам. Но в Сахаре он довольно часто приобретал своеобразный облик.  Одна существенная осо­бенность   отличала   эти   оазисы:   четкое  разделение  труда между людьми разной этнической и даже расовой принад­лежности. Берберы-скотоводы — те же туареги, например, конечно,  никогда не стали бы сами заниматься  земледе­лием.   И  в Аудагосте,  как и в других оазисах,  возделы­вание посевов было делом потомков древних гангара, род­ных, так сказать, братьев чернокожих сонинке, создавших великую   Гану   в   немногих   сотнях   километров   к   юго-востоку. Но только в Аудагост потребовалось дополнительно доставлять для работы все тех же «черных людей царя». Почему?

Когда ал-Якуби в 891 г. заканчивал свою «Книгу стран», в которой под названием «Гаст» впервые упоминается Ауда­гост, описание этого оазиса выглядело очень кратким. Всего только: «Это возделанная долина, в которой расположены поселения. У жителей Гаста есть свой царь; нет у него ни веры, ни закона. Он ходит в набеги в страну черных, а их царства многочисленны». Другими словами, в конце IX в. хозяевами оазиса были уже знакомые нам санхаджа, одно из самых крупных и сильных кочевых племен пустыни. А так — обыч­ное поселение на великом караванном пути, где можно полу­чить немного воды и продовольствия.

Примерно в таком же ключе писали об Аудагосте в кон­це X в. Ибн Хаукал и еще один географ — ал-Мухаллаби. Для них обоих речь шла о конечном пункте пути караванов, который начинался в Сиджилмасе в Южном Марокко. Зато несколько десятилетий спустя ал-Бекри описывает Аудагост уже более пространно — как цветущую область с большим городом, рынками и пальмовыми посадками. И добавляет: он-де был, до того как завоевали его религиозные реформаторы-Алморавиды[8], столицей царя черных, коего именовали «гана». Но даже и в этом нет еще ничего особенного: опять-таки обычный торговый город, хоть и столичный.

Когда в 1939 г. французские ученые предприняли первые раскопки на городище древнего Аудагоста, результаты этих раскопок, казалось бы, полностью подтвердили такую точку зрения. И здесь, на плато Ркиз, обнаружились следы довольно развитого земледелия, а поселения очень четко делились на два типа: один — такой же, как в торговых городах Сахары, населенных арабо-берберами, а другой — как в поселениях земледельцев Сахеля и саванны. Тоже — все, как обычно...

Но вот в 1960 г. французские ученые под руковод­ством Жана Девисса, Денизы и Сержа Роберов начали раскоп­ки городища Тегдауст у подножия плато Ркиз — городища, которое некогда было хорошо известным всем историкам Африки Аудагостом. И привычная картина стала довольно быстро «рассыпаться» под напором все новых и новых фактов. А собирались эти факты в течение 17 лет, с 1960 по 1976 г.

Оказалось прежде всего, что город периода расцвета, т.е. с начала X в. до 50-х годов XI в. (когда его разорили Алморавиды, предводительствуемые воинствующим пропо­ведником чистоты ислама Абдаллахом ибн Ясином), был уже третьим по счету поселением на месте, где первый степной поселок обосновался еще в VII—VIII вв. (или в VIII—IX вв.: среди исследователей существуют две точки зрения на хроно­логию города, расходящиеся примерно на столетие на первых трех ее этапах, завершающихся одним и тем же 1055 г.). А всего таких сменявших одно другим поселений было семь, и город просуществовал до XVII в. Конечно, Алморавиды на­несли Аудагосту огромный ущерб; но город вовсе не пре­кратил на этом свое существование, как до недавнего времени принято было считать в науке. И до самого XV в. Аудагост продолжал играть роль важного торгового центра на кара­ванном пути.

Но не только торгового. Город X—XI вв., занимавший площадь в два с половиной гектара, с широкими улицами и ка­менными домами, сохранивший следы активного терраси­рования земель и каналов, был к тому же и крупным сельскохозяйственным центром, и его торговля с судан­скими районами на юге в очень большой своей части никак не была связана с традиционным обменом золота на соль. Предметами торговли служили зерно, выделанные кожи, из­делия из железа и меди — и все это создавалось на месте, руками искусных земледельцев и ремесленников Аудагоста. Не случайно один из тех, кто раскапывал Тегдауст, на­звал Аудагост «активным городом»! Причем в городском ремесле счастливо сочетались умение и традиции североафри­канских и суданских мастеров: первые оставили свой отпе­чаток на архитектурном облике города и его построек (хотя и без суданских традиций не обошлось); что же касается изделий из металла и керамики, то в них отразились почти исключительно суданские влияния. И, видимо, как раз в пору своего расцвета в X—XI вв. избавился Аудагост от прежней роли исключительно торгового центра.

Опять-таки вопреки ранее распространенным взглядам, Аудагост начал приходить в упадок вовсе не в результате алморавидского погрома. Судьба города и его округи в принципе повторила судьбу неолитических обитателей Дар-Тишита: все решало в конечном счете наличие или отсутствие воды. Археологические материалы обнаруживают непосред­ственно после разгрома, во второй половине XI и в XII в. явные признаки ухудшения положения с водой: гораздо более глубокие квадратные в плане колодцы начинают сменять прежние круглые, существовавшие почти при каждом доме. Появляют­ся новые плотины для задержки дождевых вод в бассейнах и в руслах ручьев и каналов. Отдельные улицы начинают приходить в запустение под натиском песка; стоянки кочевников подходят все ближе к городу. Ситуация особенно обострилась к концу XII в. И все же Аудагост как разносторонне специализированный центр (располагавший даже собственной «промышленной зоной»: раскопки одного из холмов обнаружили скопление остатков плавильных печей и керамических производств) просуществовал около шести столетий.

Именно важность Аудагоста как такого центра заставляла правителей Ганы стремиться завладеть городом. Конечно же, их интересовала в первую очередь роль города в транссахарской торговле. Но объективно захват Аудагоста в любом случае должен был увеличить мощь и экономические возможности Ганы. В конце концов в последнем десяти­летии X в. войско кайямаги сумело все же подчинить своему государю этот оазис. Косвенным же подтверждением такой важности Аудагоста, и экономической и политиче­ской, как раз и звучит его отождествление со «сто­лицей царя черных, коего именовали гана» в рассказе ал-Бекри.

Гана: классовое общество? Государство?

Так что же представляла собой Гана эпохи расцвета с точки зрения социально-экономической?

На этот вопрос трудно ответить сразу и однозначно, тем более — категорически: уж слишком скудны наши источники, слишком иной раз противоречивы их сообщения. И можно только постараться в большей или меньшей мере прибли­зиться к истине, пока новые исследования не позволят науке дать окончательные и исчерпывающие ответы на все остающиеся еще без решения вопросы.

Из рассказов арабских географов, особенно ал-Бекри, мы могли увидеть, что Гана середины XI в. далеко ушла от эгалитарного родового общества, что в ней уже наблюда­лись такие социально-экономические процессы, которые в ис­торической перспективе неминуемо должны были привести к складыванию в ней классового общества, разделенного антагонистическими противоречиями. Признаков такого именно развития перед нами предстало достаточно.

К ним относится прежде всего резкий отрыв носителя верховной власти и его окружения от рядовых соплеменни­ков, засвидетельствованный в существовании не просто отдельного дворцового квартала, но такого, в котором помимо резиденции правителя находились не только царские святилища и захоронения, но и царские тюрьмы. Об этом го­ворит и церемониал царских погребений.

Сюда же надо отнести и содержание при царском дворе сыновей подчиненных правителей в качестве заложников; царскую монополию на крупные самородки золота и торго­вые пошлины, которые правители Ганы взимали в свою пользу с караванной торговли; и, конечно же, широкое распространение работорговли и неразрывно с нею связанной охоты за рабами в сопредельных областях, благодаря чему можно уверенно сказать, что в средневековой Гане уже состоялось знакомство с рабским трудом, хотя прямых свидетельств его применения внутри самой Ганы нет (окраин­ный Аудагост в данном случае не в счет).

Все это указывает на то, что общество сонинке так или иначе вступило уже на долгий и тернистый путь классообразованкя. И тем не менее данных этих недостаточно, чтобы хотя бы с какой-то степенью уверенности говорить об уже сложившемся в стране классовом обществе, пусть даже в ранних его формах.

А вдобавок те же самые источники говорят и о существова­нии множества таких явлений, которые целиком относились еще к доклассовому, но никак не к классовому обществу (например, о возможном наличии позднего материнского рода в правящей группе). Ни единым словом не подтвержда­ется существование эксплуататорских отношений в среде самих сонинке. Ничего не известно о том, как же исполь­зовался труд простого люда — земледельцев, ремесленников, рыбаков, охотников. Можно лишь предположить, судя по очень отрывочным сообщениям источников, что дело ограни­чивалось небольшими подношениями, и невозможно даже сказать, сделались ли они уже постоянными по срокам или по объему.

Следует к тому же все время помнить, что производитель­ные силы в земледелии — главной отрасли общественного производства — оставались на очень низком и застойном уровне. Техника земледелия была крайне примитивной, так что даже поливное рисосеяние встречалось скорее как исклю­чение. Земли было много, и никакой потребности в повыше­нии производительности земледельческого труда общество практически не ощущало. И так же точно почти ничего не знаем мы об уровне развития и организации ремесла на основ­ной территории, подвластной правителям Ганы.

Медленный темп развития хозяйства, застойность форм об­щественной организации находили соответствие и в сохране­нии традиционных, восходивших к глубокой древности рели­гиозных верований и форм идеологии в целом. Ислам к этому времени даже и поверхностно не слишком затронул общество сонинке: цари и большинство их ближайших придворных чинов еще оставались, с точки зрения арабов-мусульман, идолопоклонниками. Правда, при особе правителя уже сос­тояла группа мусульман-советников, да к тому же и существо­вание в самой столице большой мусульманской колонии создавало дополнительное удобство для проповеди новой веры: в ее носителях и проповедниках недостатка не было. Недоставало только одного — такого развития противо­речий в обществе, при котором смена господствующей идеологии стала бы необходимостью.

Подавляющее большинство жителей Западного Судана, точнее, той его части, что входила в сферу влияния Древней Ганы, оставались при своих прежних верованиях, хотя ислам сделал уже серьезные успехи на востоке — в Гао, и на западе — в Текруре.

Ал-Бекри очень подробно и точно описал один из местных культов в районе впадения в Сенегал его притока Колембине. Вот это описание: «Это группа черных, поклоняющихся змее, похожей на большого дракона с гребнем и хвостом; ее голова похожа на голову двугорбого верблюда. Она живет в пещере в пустыне. У устья пещеры находятся решетчатая ограда, ступени и жилище людей, прислуживающих этой змее и воздающих ей почести. Они прикрепляют свои дорогие одеяния и лучшее имущество к этой ограде. Змее ставят блюда с едой и кубки с молоком и другим питьем.

Когда они пожелают, чтобы змея вышла к решетке, они произносят речь, свистят определенным образом, и змея к ним выходит. Если погибает кто-нибудь из их правителей, то все, кто достоин царской власти и приближен к ней, собираются, произносят известные им слова, и змея к ним приближается. Она их обнюхивает одного за другим, пока не ткнет | кого-нибудь из них носом; а когда ткнет, то возвращается в пещеру. Тот, кого она ткнула, следует за нею так быстро, как только может, чтобы выдернуть из хвоста змеи наиболь­шее число волосков, какое сможет. И продолжительность его правления над этими людьми соответствует числу этих волосков: по году за каждый волос. По словам черных, это их не обманывает».

Больше чем через сто лет после того как писалась «Книга путей и государств», около 1283 г., испанский фило­соф и проповедник Раймунд Луллий, один из самых ориги­нальных людей не только своего времени, но, пожалуй, и всего испанского средневековья, описал со слов какого-то католического монаха, будто бы побывавшего в Западной Африке, существовавший там культ дракона. И его рассказ очень схож с тем, что сообщал ал-Бекри.

С образом змея связано одно из самых любопытных преданий народа сонинке. Смысл его сводится к тому, что змей по имени Бида был властителем Уагаду, которому обитателям этой области приходилось делать человеческие жертвоприношения. Некий «белый» герой по имени Динга, пришедший откуда-то с севера, убил змея и тем освободил людей Уагаду.

В общем-то это довольно обычный для мирового фоль­клора мотив героя-змееборца. Его не раз пробовали интер­претировать как свидетельство то ли драматического разрыва с традиционными верованиями и принятия ислама; то ли на­шествия на Гану алморавидских отрядов в XI в.; то ли начи­навшегося якобы упадка влияния Ганы и ее роли в тор­говле в связи с истощением золотых месторождений Бамбука и перемещением центра золотодобычи в район Буре у впаде¬ния в Нигер его левого притока Тинкисо — тем самым-де контроль над золотом переходил в руки правителей Ман-динга.

Именно как подтверждение последнего из этих тезисов истолковывал французский ученый Шарль Монтей сообщение легенды относительно того, что отсеченная героем голова змея Виды упала как раз в Буре, сделав эту местность золотоносной. Однако же, согласно другим вариантам предания, у змея либо отрастала новая голова взамен отрубленной — и так до семи раз! — и каждая последующая, будучи отсечена, своим падением превращала в золотоносный какой-то очередной район — Бамбук, долину реки Фалеме и другие; либо голова действительно упала в Буре, но зато хвост змея — в Бамбуке, и с тем же самым минералогическим эффектом. Таким образом, превращение Бамбука в район золотодобычи одновременно с Буре похоже скорее на символическое изображение как раз подъема, а не упадка Ганы. Да и нельзя утверждать, что падение Ганы было как-то связано с переносом центра золотодобычи в Буре: Бамбук по-прежнему оставался «страной золота» до самого XVIII в.

Если же говорить серьезно, то неправомерно истолковывать миф (а легенда о Биде — это именно миф) с его мифологическим, если можно так выразиться, безвременным, точнее — вневременным, временем как свидетельство о конкретных событиях в конкретной Гане I тысячелетия н.э. Это сугубо идеологическое осмысление какого-то этапа прошлого, но отнюдь не исторический источник в истинном смысле этого слова. К тому же герой-змееборец — пришедший с севера человек с белым цветом кожи, — по мнению исследователей-африканцев, при сопоставлении его с Алморавидами невольно возрождал давно отвергнутый серьезной наукой тезис о белых носителях высокой культуры, якобы приобщавших к оной «диких» чернокожих.

Впрочем, к рассказу о змее Биде можно добавить небезынтересную деталь: и по сие время у сонинке-мусульман распространен культ змеи-бида. И убивать змей нельзя ни под каким видом — они входят в категорию «запретного».

И вот все эти соображения волей-неволей заставляют историка соблюдать осторожность при поиске ответа на заданный ранее вопрос: чем же была Древняя Гана периода ее расцвета? И здесь помимо того, что уже было сказано, особое место принадлежит терминологии.

Вот, скажем, мы привычно обозначаем средневековую Гану как государство и в общем-то почти никогда не вдумываемся в то, может ли она, собственно, считаться именно государством или же представляла собой что-то иное? Любому школьнику еще в начальных классах внушают как аксиому: государство есть орудие классового господства, механизм подавления одних классов к выгоде других. Но ведь в Древней Гане, мы только что это видели, такие противостоящие друг другу классы еще отсутствовали!

Пойдем дальше. В нашей науке давно утвердилось введенное еще Ф. Энгельсом представление о трех главных признаках, присущих уже родившемуся государству. Это, во-первых, отделившаяся от народа и стоящая над ним публичная власть; во-вторых, существование регулярно взимаемых на¬логов; в-третьих, замена родо-племенного деления народа территориальным. Но при этом всегда следует помнить и о неравномерности исторического развития. А в данном случае оно означает, что все три эти признака государства не возникали одновременно и сразу. Одни из них могли в своем развитии заметно опережать другие, зарождавшаяся государственность далеко не сразу обретала законченный вид.

Так вот, обращаясь от этих общетеоретических рассуждений к конкретной Древней Гане, мы сразу же оказываемся в затруднении. В самом деле, у нас, пожалуй, довольно доказательств того, что отделенная от народа публичная власть уже существовала. Но, переходя ко второму признаку, мы, скорее всего, должны будем признать, что он отсутствовал: можно говорить о данях с соседей, но лишь предполагать какие-то подношения верховному правителю, к тому же — от случая к случаю и в произвольном размере. Единственное исключение — царская монополия на самородки. А уж о смене родоплеменного деления народа территориальным и говорить не приходится: в Африке этот процесс шел особенно долго и трудно. С родоплеменным делением даже в составе крупных и сравнительно высоко развитых этнических общностей европейские исследователи сталкивались еще на рубеже XIX—XX вв. Нужно, правда, сказать, что со временем ислам в определенной степени способствовал «сглаживанию» родоплеменного сознания; но ведь вместо него он тоже предлагал разделение на мусульман и немусульман, а вовсе не территориальное самосознание, не сознание территориальной принадлежности. К тому же в Гане, как мы видели, ислам делал только первые шаги.

И, таким образом, из трех обязательных черт сложившегося государства Древняя Гана обладала только одной: отделенной от народа и стоящей над ним публичной властью. Видимо, структуру этой власти можно было бы обозна­чить получившим в последние десятилетия широкое рас­пространение в науке термином «вождество». Под ним понимается последняя непосредственно предшествующая го­сударству форма верховной власти: она уже отделена от народа, переходит по наследству в пределах сравнительно узкой группы лиц. А главное — такая надстройка держит в руках перераспределение общественного продукта в коллек­тиве.

В Гане в получении такого продукта, да и в появлении на свет самого этого вождества, внешнее обстоятельство — транссахарская торговля — сыграло едва ли не большую роль, чем собственное социально-экономическое развитие общества сонинке. Потому-то и придавали правители Ганы такое значение караванной торговле, что она была главной из экономических основ существования первой «великой державы» на территории тогдашнего Западного Судана. Ведь кроме нее не было еще никаких хозяйственных связей, кото­рые бы могли скрепить державу таких размеров. И вся средне­вековая Гана со всей пышностью двора ее правителей и их богатствами была как бы громадной внешнеторговой над­стройкой над обществом, где еще только создавались пред­посылки для ускоренного перерождения доклассового об­щества в классовое.

Конец главы

Захват Аудагоста был крупнейшим внешнеполитическим успехом государей средневековой Ганы. И результатом целе­направленной и последовательной политики. Отчасти об этом только что говорилось. Но главное заключалось все же не просто в важности оазиса и города как таковых. Правители Ганы, так же как и сменившие их впоследствии цари Мали и Сонгай, старались как можно полнее подчинить себе тор­говлю через Сахару. Лишние посредники были в ней ни к чему. Во всяком случае, их роль желательно было свести к мини­муму; это относилось и к берберским правителям Аудагоста. Избавившись от них, кайямага к началу XI в. сделался единоличным распорядителем южной оконечности транссахарского пути.

Это было время наивысшего могущества Ганы. На огром­ном пространстве от средней дельты Нигера до низовий Сенегала и от плато Тагант до Верхнего Нигера прави­тель Ганы признавался как высший политический авторитет. Ал-Бекри утверждал, будто численность его войска состав­ляла двести тысяч человек. Конечно, средневековые авторы обычно склонны были основательно преувеличивать числен­ность армий, о которых писали: если своих, то это свидетель­ствовало о могуществе и величии, а если чужих, то их колос­сальные размеры служили лишним свидетельством доблести защитников правого дела, которых в таких случаях оказыва­лась горсточка. Так что уменьшив цифру ал-Бекри на поря­док, мы окажемся гораздо ближе к истине, хотя, наверно, и такая цифра будет слишком велика. Но дело не в цифрах, а в том, что таким способом арабский ученый и те люди, чьими рассказами он пользовался, хотели показать силу и величие западноафриканской державы.

Еще более определенно сделал это ал-Идриси, хотя, как нередко бывало в средневековой арабоязычной литературе, его сведения имели уже столетнюю давность. «Все эти страны, о которых мы рассказали, — писал он, — находятся в под­чинении у государя Ганы. Они выплачивают ему дань, а он их защищает».

Но в торговом характере политики Ганы таилась и по­стоянная опасность. Ведь из такой политики, как уже гово­рилось, неизбежно вытекало стремление избавиться от по­средников. А на этом пути рано или поздно должно было произойти решительное столкновение с самым невыгодным и агрессивным из посредников, с сахарскими кочевниками. Пока сильное и относительно централизованное полити­ческое образование, располагавшее внушительной военной мощью, противостояло разрозненным кочевым племенам, все шло хорошо. И даже оказывались возможными такие боль­шие успехи, как подчинение Аудагоста. Но успехам этим немедленно пришел конец, как только в северной части Западной Сахары оформилась мощная «конфедерация» бер­берских племен группы санхаджа. Приближался конец блистательной главы истории средневекового Западного Судана — той главы, олицетворением которой навсегда сделалась Древняя Гана, «страна золота» арабских гео­графов.

История этой берберской кочевой конфедерации, ведущей силой которой стало племя лемтуна, сама по себе достаточ­но красочна да и характерна, потому что предвосхитила многие черты будущих мусульманских реформаторских дви­жений как в Западной, так и в Северо-Восточной Африке и даже в самой Аравии и могла бы стать предметом особого рассказа. Идеологической основой союза племен сделалась проповедь богослова Абдаллаха ибн Ясина из племени геззула.

Как всякий средневековый религиозный реформатор, Аб­даллах прежде всего призывал очистить «истинную веру» от недопустимых новшеств, требуя от своих приверженцев стро­гого соблюдения основных предписаний ислама, воздержан­ного и почти аскетического образа жизни. Сам он, впрочем, едва ли мог служить примером в этом отношении: «Абдаллах был женат на многих женщинах, — спокойно поясняет его современник, все тот же Абу Убейд ал-Бекри, — он женился на нескольких каждый месяц и разводился с ними. Неслы­ханно было, чтобы оставалась красивая женщина, которую он бы не потребовал себе в жены. Подарки же его этим женщинам не превышали четырех мискалей золота».

Но для кочевой знати, мало интересовавшейся тонкостями догматики, да и для массы рядовых кочевников призывы к «священной войне» против «черных язычников» имели очень ясный и определенный практический смысл. Кочевники ни­чуть не хуже царей Ганы понимали, что чем меньше будет посредников в торговле, тем большие барыши достанутся им, хозяевам пустыни. И призыв к «священной войне» — джи­хаду — давал, казалось, хорошие шансы перераспреде­лить в свою пользу доходы от сахарской торговли.

Успешное завоевание Марокко, правда, на некоторое вре­мя отвлекло внимание верхушки Алморавидов от сахарских проблем. Но только на некоторое время. И уже в сере­дине 70-х годов XI в. войско кочевников, захватив Кумби, столицу Ганы, подвергло город страшному разгрому.

Однако военная победа не принесла кочевникам желаемых долговременных экономических выгод. Прежде всего потому, что союз санхаджийских племен, сделавший возможной та­кую победу, сам оказался настолько непрочен, что разва­лился — и всего через одиннадцать лет после захвата Кумби (который кочевники к тому же не могли, да и не помышляли, видимо, удерживать в своих руках). Кроме того, природные условия тогдашнего Сахеля тоже оказались серьезным пре­пятствием. И сами санхаджа, и еще больше их верблюды с трудом переносили дождливые сезоны. Поэтому невоз­можно было прочно обосноваться в районе того же Аудагоста (во всяком случае, до обозначившегося в XII в. высы­хания климата), и дело сводилось к отдельным набегам в сухое время года. А уж когда после смерти в 1087 г. вождя лемтуна Абу Бекра объединение племен распалось, нечего стало и думать об увеличении доли в торговых доходах: все возвращалось на круги своя.

Ал-Идриси в «Книги Рожера»[9] показал те изменения, что произошли в Гане за столетие, протекшее между соз­данием «Книги путей и государств» ал-Бекри и его соб­ственных трудов. В основном эти изменения относились к распространению ислама в Западной Африке. Ведь единст­венным мало-мальски долговечным итогом победы Алмо­равидов оказалось некоторое ускорение в продвижении ислама в Судан.

Да и здесь успехи были вовсе не так велики. И уж во всяком случае, никак нельзя приписать Алморавидам всю заслугу внедрения ислама в Западной Африке (а это иногда делали совсем не так давно, еще в 60-х годах). Нельзя хотя бы потому, что это очень и очень длительный процесс и он далеко не закончился еще и сегодня. Тем более невозможно поверить, что набег кочевников — пусть даже очень результативный, но не имевший тем не менее никаких серьезных полити­ческих последствий, — смог бы разом опрокинуть древ­ние верования, уходившие корнями в глубину веков, и утвер­дить на их месте новое и совершенно чуждое массам вероучение.

Гана продолжала существовать. Именно к периоду после алморавидского погрома относятся, как уже говорилось, находки Томассе, Мони и Шумовского во время раскопок в Кумби-Сале. Торговля с Северной Африкой не прекрати­лась. Но могущество Ганы быстро пошло на убыль. А это влекло за собой неприятные последствия в самом Западном Судане: прежние данники осмелели и начали проявлять самостоятельность — сначала робко, потом все увереннее и увереннее.

К концу XII в. уже никто в Судане не признавал гегемонию кайямаги. Появилось сразу несколько соперничав­ших между собой политических единиц. Во главе их стояли бывшие данники, а порой и просто бывшие наместники пра­вителя Ганы. К таким наместникам принадлежал, по преда­нию, и Сумаоро Канте, правитель княжества народа сосо (предание утверждает даже, что прежде он был-де рабом царя Ганы). Короткое время даже казалось, что именно Сосо сменит Гану в роли гегемона западносуданской «большой политики». Этого, правда, не случилось, хотя и не по ви­не Ганы, но все же бывший наместник в начале XIII в. завла­дел Кумби.

Так был нанесен решающий удар могуществу Ганы. После занятия столицы войском Сумаоро ее оставили купцы, пере­бравшиеся в новый город — Валату, расположенную в не­скольких сотнях километров к северу от Кумби. Соответ­ственно туда переселился и торговый центр.

После этого Гана захирела уже окончательно. Правда, она продолжила свое существование как данник новой большой суданской державы — Мали. Правитель Ганы даже сохра­нил — единственный из всех данников малийского мансы (царя) — право именоваться царем. Конечно, это было не более чем протокольной уступкой. Все же прошлая слава и авторитет сохраняли притягательную силу для позднейших поколений: ведь не случайно все мелкие и не очень мелкие княжества, возникавшие в стране сонинке в XIII в., претен­довали на то, что образовались в результате распада древ­него Уагаду — Ганы. И тем не менее реальной силой на пред­стоявшие почти два столетия становилось Мали, великая дер­жава династии Кейта. К рассказу о ней мы и перейдем.

[1] Правда, была предложена и другая интерпретация названия Уагаду, а именно — «Страна Уаго» (Уаго — название правившей в Древней Гане социальной верхушки).

[2] Правда, еще в начале нашего века, да и в 20—30-е годы некоторые весьма авторитетные ученые высказывали предположение, что описание ал-Идриси относится вовсе не к Бамбуку, а к внутренней дельте Ни­гера. И совсем недавно, в начале 80-х годов, американский археолог Сьюзен Макинтош, опираясь на данные своих раскопок именно в этом рай­оне, предложила вернуться к прежней и почти уже забытой, казалось бы, гипотезе.

[3] Средневековые арабоязычные авторы почти все известные им крупные реки Африканского континента (а Нигер особенно) отождествляли с Нилом. Окончательное решение вопроса об истоках и Нигера, и Нила принесли только экспедиции XIX в.

[4] 1067—1068 гг.

[5] Унция, 1/12 ритля, составляла в то время в Египте примерно 37,5 г; ритль (или ратль) в Северной Африке и Египте XI—XII вв. равнялся 437,5 г.

[6] Букв. «Дальний Запад» — так в арабской географической литературе обозначается территория Марокко.

[7] Здесь под Нилом имеется в виду верхнее течение Сенегала — река Бакой — в районе нынешнего малийского городка Кита.

[8] Ал-мурабитун — «жители рибата», т.е. пограничного укрепления на окраинах мусульманского мира (в европейской передаче — Алморавиды); так именовали последователей Абдаллаха ибн Ясина.

[9] Географический труд ал-Идриси был написан по поручению норманнско­го короля Сицилии Рожера II.