А.В. МУРАВЬЕВ

А.М. САХАРОВ

ОЧЕРКИ ИСТОРИИ

РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ IX – XVII ВВ.

КНИГА ДЛЯ УЧИТЕЛЯ

ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ, ДОРАБОТАННОЕ

МОСКВА

«ПРОСВЕЩЕНИЕ»

1984

ББК 63.3(2)4 М91

Авторы:

А. В. Муравьев (гл. I, II, введение и заключение, переработка); А. М. Сахаров (гл. III, IV, V, введение и заключение)

Рецензенты:

Доктор филологических наук О. А. Державина (Институт мировой литературу

им. А. М. Горького); кандидат исторических наук Б. И. Краснобаев (Московский

государственный университет им. М. В. Ломоносова); кандидат искусствоведения

Н. В. Розанова (Государственная Третьяковская галерея)

На   первом   форзаце   —   Архангельский   собор.   Деталь   решетки   у   гробницы

царевича Дмитрия.

На втором форзаце — золотое шитье в прикреп золотыми, серебряными нитями и металлическими блестками. Деталь оплечья. Конец XVII в.

Муравьев А. В., Сахаров А. М.

М91 Очерки истории русской культуры IX—XVII вв.: Книга для учителя. — 2-е изд., дораб. — М.: Просвещение, 1984.— 336 с., ил.

В книге даны основные этапы истории культуры средневековой Руси, их особенности и отли­чительные черты. Развитие культуры рассматривается как часть истории, что помогает раскры­тию объективных закономерностей исторического процесса. В книге обращено внимание как на развитие материальной культуры, в которой ярко воплощаются творческие силы народа, так и духовной культуры, которая в условиях феодальной церковной идеологии отражала особенности и противоречия феодального строя Руси. Эти две стороны культуры рассматриваются в тесном взаимодействии.

В пособии приведен большой фактический материал, который должен помочь учителю в проведении занятий.

© Издательство «Просвещение», 1984 г.

________________________________

OCR и вычитка – Aspar, 2011. Постраничная нумерация сносок заменена сквозной.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение

Глава I. Культура Руси IX — первой половины XII в.

Глава II. Культура Руси второй половины XII — первой половины XIII в.

Глава III. Русская культура второй половины XIII — XV вв.

Глава IV. Русская культура конца XV — XVI вв.

Глава V. Русская культура XVII в.

Заключение

ВВЕДЕНИЕ

Предлагаемые вниманию учителя в качестве учебного посо­бия очерки истории русской культуры с IX по XVII в. охватывают средневековый период истории нашей страны, время утвержде­ния и развития феодального строя в России.

При изучении отечественной истории в средней школе озна­комление учащихся с историко-культурными явлениями пред­ставляет собой одну из важнейших задач курса. Помимо огром­ной воспитательной функции изучение истории культуры дает возможность на ярком, доступном учащимся материале конкрет­но представить прошлые эпохи, способствует возбуждению живо­го интереса к истории — предмету, играющему исключительную роль в формировании мировоззрения учащихся.

Многими веками создавалась богатая и разнообразная культу­ра человеческого общества, достигшая в наше время удивитель­ных успехов. Великая, неисчерпаемая сила ума человека и упорство его неустанного труда привели ныне к смелому вторже­нию в космическое пространство, к созданию сложнейших вы­числительных машин и автоматизации производства. Человек сумел познать не только многие тайны природы и создать совер­шенную технику, он овладел законами общественного развития. Гений Маркса и Ленина указал пути построения самого справед­ливого на земле коммунистического общества, в период разверну­того строительства которого вступила ныне наша Родина.

В тысячелетней истории человеческого общества сменилось много эпох. Ушли навсегда в прошлое отжившие формы общест­венной организации. Изменились строй жизни и воззрения людей. Но, как и много сотен лет тому назад, современного человека волнуют и радуют дивные творения материальной и духовной культуры, созданные давным-давно. Не простое почтение перед седой древностью и не праздное любопытство влекут людей сего­дняшнего дня смотреть полотна великих художников прошлого и любоваться неповторимыми формами древних сооружений, слу­шать бессмертную музыку, впервые прозвучавшую несколько столетий тому назад, вчитываться в строки, написанные мыслите­лями и писателями прошлого. «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество», — сказал В. И. Ленин на заре существования Советского государства. Идя к коммунизму, мы совершили настоящую культурную революцию в нашей стране. Богатства, выработанные человечеством, служат народу. Овла­дение этими богатствами — важнейшее средство воспитания нового человека, с его высоким благородством и многосторонностью его культуры.

Предлагаемая книга освещает ранние этапы развития культу­ры русского народа. Предметом ее является культура эпохи, отделенной от нас почти тремя столетиями последующего разви­тия материальной и духовной культуры. Но достижения после­дующих веков не могут заслонить собой богатства древнерус­ской культуры не только в силу ее неповторимости, но и по­тому, что вся последующая культура опиралась в своем разви­тии на многовековые традиции предыдущих времен.

Культура средневековой феодальной Руси имеет свои особен­ности, определенные ее исторической судьбой. IX — начало XIII в. были периодом последовательного, поступательного раз­вития культуры, достигшей наивысшего расцвета накануне монголо-татарского нашествия. Нашествие и установившееся затем иноземное иго затормозили культурное развитие Руси, привели к почти полному прекращению на длительное время внешних связей, что не могло не сказаться на состоянии культуры. Лишь с середины XIV в. в связи с общим экономическим подъемом Руси, наметившимися тенденциями к объединению после Кули­ковской победы, подготовившей реальные условия для освобождения русских земель от монголо-татарского ига, начинается новый, мощный подъем русской культуры. Восстанавливаются, приумно­жаются культурные традиции, устанавливаются культурные связи с другими, прежде всего Балканскими, странами. Дальней­шее развитие русской культуры было в это время неразрывно связано с созданием единого Российского государства, с теми социально-экономическими и политическими процессами, кото­рые ему сопутствовали.

У истории культуры есть свой предмет исследования. Она изу­чает результаты человеческой деятельности в сфере материальной и духовной культуры в том виде, как они сложились и дошли до нашего времени. При этом подходе деление на материальную и духовную культуру исчезает уже потому, что произведения ма­териальной культуры возникают не сами собой, а только через деятельность человека, осознающего свои ценности. Вне челове­ческого сознания, вне человеческого мышления не появляется ни одно произведение материальной культуры, ни одно проявление духовной культуры. Эта взаимосвязь всегда находится в поле зрения исследователя культуры. И в то же время в памятниках материальной культуры рассматриваемого периода творческие силы народа воплотились с наибольшей силой. Сложнее обстояло дело с развитием духовной культуры. «...Пока человеческий труд был еще так малопроизводителен, что давал только ничтожный избыток над необходимыми жизненными средствами, до тех пор рост производительных сил, расширение обмена, развитие госу­дарства и права, создание искусства и науки — все это было воз­можно лишь при помощи усиленного разделения труда, имевше­го своей основой крупное разделение труда между массой, занятой простым физическим трудом, и немногими привилегирован­ными, которые руководят работами, занимаются торговлей, госу­дарственными делами, а позднее также искусством и наукой»[1]. Господствующему классу принадлежала большая роль в развитии духовной культуры. «Мысли господствующего класса,— отме­чали К. Маркс и Ф. Энгельс,— являются в каждую эпоху господ­ствующими мыслями. Это значит, что тот класс, который пред­ставляет собой господствующую материальную силу общества, есть в то же время и его господствующая духовная сила. Класс, имеющий в своём распоряжении средства материального произ­водства, располагает вместе с тем и средствами духовного произ­водства, и в силу этого мысли тех, у кого нет средств для духов­ного производства, оказываются в общем подчинёнными господ­ствующему классу»[2]. Основным средством материального произ­водства в феодальную эпоху была земля, находившаяся в распо­ряжении феодалов. Поэтому феодальная идеология являлась господствующей духовной силой средневекового общества.

Это не значит, конечно, что в производстве духовной культуры народные массы не принимали никакого участия. Наоборот, их роль была весьма значительной, и не только в создании много­численных произведений народного творчества, но и в создании ряда произведений культуры господствующего феодального класса. Так, например, устное народное творчество оказало боль­шое влияние на форму и содержание литературных памятников феодальной эпохи — летописей, повестей, сказаний и т. п. произ­ведений, возникших в феодальных кругах.

Но при всем этом господствующей идеологией оставалась идео­логия эксплуататорского класса, она подчиняла себе, как отме­чали основоположники марксизма-ленинизма, мысли трудящих­ся. Отсюда — широкое распространение в народных массах веры в «справедливость» верховной власти, облечение антифеодальных выступлений в религиозную оболочку, столь характерные для средневековья. В феодальную эпоху существовало «верховное господство богословия во всех областях умственной деятельно­сти», что являлось «необходимым следствием того положения, ко­торое занимала церковь в качестве наиболее общего синтеза и наиболее общей санкции существующего феодального строя»[3]. Вот почему борьба различных по содержанию классовых тенден­ций в культуре феодальной эпохи, как правило, протекала в одних и тех же мировоззренческих формах, свойственных этой эпохе в целом. При этом отражение классовой борьбы в процес­се развития культуры выступает с полной отчетливостью и в фео­дальную эпоху.

Развитие культуры, таким образом, было органически связано с господствующим строем, оно отражало этот строй и его противоречия. И вместе с тем создававшиеся в феодальную эпоху произ­ведения материальной и духовной культуры имели и более широ­кое значение, являясь этапом и основой дальнейшего культурно­го развития человеческого общества. Без этого этапа был бы невоз­можен блестящий расцвет культуры в позднейшее время.

Изучение истории русской культуры IX—XVII вв. имеет определенные сложности. Несмотря на успешную разработку советскими историками вопросов развития культуры в период феодализма, значительное число работ обобщающего характера и исследований, посвященных отдельным проблемам и отраслям культуры, многие аспекты истории культуры требуют как привле­чения новых памятников материальной и духовкой культуры, так и дальнейшего изучения и осмысления накопленного. Так, в хронологические рамки настоящих «Очерков» практически укла­дывается вся история русского летописания, имеющая свои осо­бенности и характерные черты, присущие отдельным ее этапам: Дневнерусскому государству, периоду феодальной раздроблен­ности, Российскому государству. В свою очередь каждый из этих этапов имеет внутренние хронологические и территориальные под­разделения. Если успехами историков, литературоведов летописа­ние Древнерусского государства изучено достаточно полно и все­сторонне, то история летописания XIII—XVII вв. имеет много пробелов. Многочисленные наслоения, переработки, переписки материалов, введение новых текстов, оценок зачастую затрудня­ют создание полной картины дела летописания. Имеющаяся специальная литература может помочь учителю более глубоко познать эти проблемы.

Аналогичные трудности имеются и при изучении других ас­пектов и отраслей культуры. Например, изучение живописи требует не только простого зрительного восприятия, хотя оно и имеет большое значение, но и проникновения в образный мир художника, его мироощущение, умение художественными сред­ствами подчеркнуть определенную идею, которую он вкладывает в свое творение. Восприятие прекрасного, требует: «Если ты хо­чешь насладиться искусством, то ты должен быть художественно образованным человеком»[4]. Художественные приемы, идеи, вкусы художника со временем меняются. Они зависят от социаль­ного заказа, окружающего художника реального мира и многих других условий. Все это требуется учитывать при оценке живопис­ных творений прошлого. Цель настоящих «Очерков» показать существенные черты и особенности истории русской культуры с IX до XVIII в.

В XVIII в. русская культура вступает в качественно новый этап своего развития, основные особенности которого изложены в «Очерках истории русской культуры XVIII века» Б. И. Краснобаевым[5].

ГЛАВА I

КУЛЬТУРА РУСИ IX – ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XII В.

Во второй половине IX в. на территории Восточной Европы сложилось Древнерусское государство. Это было раннефеодальное го­сударство, производственную основу кото­рого составляло земледелие. Древнерусское государство не было однородным в отноше­нии социально-экономического строя и куль­туры. В одних районах — в Поднепровье, в Новгородской земле процесс феодализации шел интенсивнее, в других — пережитки пат­риархально-родовых отношений сохраня­лись дольше. Это накладывало определенный отпечаток на развитие материальной и ду­ховной культуры Древней Руси. Однако суще­ствовали общие тенденции в развитии само­бытной культуры Древнерусского государ­ства. Они заключались в тесной связи с культурными традициями земледельческих скифских, а затем раннеславянских племен, во взаимодействии древнерусской культуры с культурой соседних стран, в складывании в рамках Древнерусского государства единой древнерусской народности.

Высокий уровень материальной и духов­ной культуры, достигнутый в Древнерусском государстве, опирался на длительный предшествующий процесс развития культуры восточных славян. Подъем древнерусской культуры заложил прочные основы для развития в дальнейшем единства культуры русского, украинского и белорусского наро­дов.

МАТЕРИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА

Памятники IX—XII вв. сохранили немало данных о высо­ком уровне развития культуры Древней Руси.

Мы можем получить довольно ясное представление об ору­диях, применявшихся в сельском хозяйстве, в ремесле, о продук­ции, изготовлявшейся кузнецами, оружейниками, гончарами, ювелирами и другими умельцами.

Материалы археологических раскопок в соединении с дошед­шими до нас письменными сообщениями позволили сделать бес­спорный вывод о высокой хозяйственной культуре Древней Руси.

Нет никакого сомнения в том, что земледелие здесь имело вполне устойчивый .характер, в нем широко использовалась переложная, или залежная, система, когда пахотной земле да­вался периодический отдых. Повсеместное распространение пашенного земледелия требовало применения различных орудий труда. «Рало» — деревянный плуг, плуг с железным лемехом, борона широко использовались в южных районах. В лесных районах Днепра, Волги и Оки, где было подсечное, огневое земледелие, лесной перелог, основными орудиями были топор, железная мотыга, деревянная борона-«суковатка», сделанная из ели с подрубленными сучьями, а также соха с железными сош­никами, как правило, двузубая. Хлеб убирался серпом. Коса использовалась при сенокошении.

Охота, рыболовство и бортничество, хотя и играли подчинен­ную роль в хозяйственной жизни Древней Руси, тем не менее достигли высокого уровня развития.

Данные письменных источников и археологические находки говорят, что орудия ловли рыбы — невод, бредень, крючки — почти не отличались от современных. Охотники пользовались луком со стрелами, капканами, рогатками, сетями. Бортничество в X—XIII вв. носило промысловый характер. Специалисты-«бортники» существовали уже в XII в.

Сравнительно высокий уровень сельскохозяйственного произ­водства (земледелия и скотоводства), а также охоты, рыболов­ства и бортничества в Древнерусском государстве невозможно представить себе без достаточно развитого ремесленного произ­водства.

Ремесленное производство Руси своими корнями уходит в глу­бокую древность. Обслуживая вначале несложные потребности родовой и территориальной общины, оно достигло к X—XI вв. заметных успехов. Среди ремесленников выделялись мастера ювелирного дела, умельцы по обработке металла, дерева, камня, кожи, изготовлению тканей, одежды, гончарных и стеклянных изделий, иконники, книжные писцы и др.

Развитию ремесла способствовал быстрый рост городов. Ле­топись уже для IX—X вв. называет 25 городов, но число их в это время было, несомненно, больше: ведь летописец не стремил­ся рассказать о всех городах, а упоминал некоторые из них лишь в связи с каким-либо событием.

В XI в. число городов увеличивается до 89, а к концу XII в. отмечается уже 224 города. К началу монгольского втор­жения, по исследованию М. Н. Тихомирова[6], на Руси было около 300 городов и в них жило значительное ремесленное население.

В системе, натурального хозяйства, господствующего при феодальном способе производства, а связи с ростом общественно­го разделения труда прежде всего обособилось наиболее сложное металлургическое производство. Оно имело большое распростра­нение как в городе, так и в деревне, с той лишь разницей, что го­родская обработка железа была более дифференцирована, слож­на и искусна.

Сырьем для получения железа служили болотная, озерная и дерновая руды, не требовавшие при обработке сложной тех­нологии. Железо выплавляли в сыродутной домнице.

Лом, клещи, молот (кувалда), наковальня и горн были основ­ными орудиями в руках плавильщиков железа и кузнецов.

Русские кузнецы производили самые разнообразные пред­меты из металла. Железные лопаты и оковки для деревянных лопат, лемеха, серпы, косы, топоры, гвозди, ножницы, рыболов­ные крючки, наконечники, копья, ножи, долота, сковороды, це­пи, удила, остроги выковывались кузнецами. Широко применя­лись в кузнечном деле пробойники, при помощи которых железо обрубалось и пробивалось. Встречаются склепанные металличе­ские изделия.

Продукция городских ремесленников, специалистов по обра­ботке железа, была очень разнообразна. Они изготавливали бытовые предметы, инструменты, оружие.

Изделия городского ремесла получили высокую оценку не только на Руси. Затейливые висячие замки с ключами сложного рисунка находили сбыт в соседних странах под названием «русских» замков.

Но особое развитие получило производство оружия и воен­ных доспехов. Мечи и боевые топоры, копья, колчаны со стрела­ми, сабли и ножи, кольчуги и щиты вырабатывались мастерами-оружейниками.

Изготовление оружия и доспехор было сопряжено с особен­но тщательной обработкой металла, требовало умелых приемов в работе. Специализация в оружейном производстве появляется довольно рано. Летописи говорят о мастерах-седельниках, лучниках, тульниках («тул» — колчан), щитниках, мастерах по производству осадных ма­шин-пороков. Известны также ремесленники, специалисты по выделке мечей, копий, топоров, шлемов и других видов воору­жения. На Руси, кроме распро­страненных по всей Европе ши­роких, длинных и массивных мечей, выделывали также мечи другого типа. Они были узкие, с медным навершьем, узорча­тым перекрестьем и кольцом для темляка. Такие мечи найдены в кургане села Гочева в Курской области и в городище Княжая Гора у Канева. Боевым оружием были и топоры. До нашего вре­мени дошел декоративный топорик, владельцем которого пред­полагают Андрея Боголюбского. Железный, покрытый сереб­ром с золотым узором и чернью, с изображением дракона, птиц, буквы  «А», топорик являет собой образец тонкого мастерства ремесленника.

Овальные или миндалевидные щиты делались из дерева с железной сердцевиной и железными оковками. Археологические раскопки и письменные памятники позволяют говорить о крас­ной окраске щитов как наиболее распространенной. Отсюда и неоднократное упоминание «Слова о полку Игореве» о «червле­ных», красных щитах русских дружинников.

Кольчуги — «брони» — состояли из переплетенных железных колечек. Одним из видов кольчуги были «бармицы», предохра­нявшие шею и плечи воина от стрел и ударов сабли.

Русские шлемы-шишаки склепывались из железных клино­видных полос. К такому виду шлемов принадлежит шлем, най­денный в XIX в. под Ярославлем на поле, где была в 1216 г. Липицкая битва. Шлем изготовлен из железа, он заканчивается стержнем, обложен серебряными, позолоченными бляхами с чеканкой травы, птиц, святых образков покровителей владель­ца шлема: Федора, Георгия, Василия. Спереди к шлему для защиты приделан железный же «нос», над которым почти во всю высоту шлема изображен в рост архангел Михаил с под­писью по бокам пластины: «Великий архистратиже господень Михаиле, помози рабу своему Феодору». Шлем, вероятнее все­го, был сделан для сына Юрия Долгорукого князя Мстислава Юрьевича (в крещении — Федора). Об этом косвенно свидетель­ствуют изображения Георгия (в крещении имя Юрия Долгоруко­го) и Василия (в крещении имя Владимира Мономаха).

В Липицкой же битве шлем мог быть на племяннике Мсти­слава Юрьевича — Ярославе Всеволодовиче, которого, как и дядю, в крещении звали Фе­дором.

Показателем высокого раз­вития ремесла было и ювелир­ное производство. Ювелиры удов­летворяли потребности широких слоев населения в украшениях, а также изготовляли предметы роскоши для феодальной зна­ти и утварь для церкви.

Бронзовые, медные, сереб­ряные украшения высоко цени­лись в русских землях: цвет­ные металлы получали из со­седних стран, а русские масте­ра создавали из них высокоху­дожественные произведения.

Основным техническим прие­мом «злотарей», «серебряников», т. е. ювелиров того времени, было литье. Расплавленный в спе­циальных глиняных тиглях металл при помощи глиняной же ложки — «льячки» — заливался в форму, а после остывания извлекался из нее. Использование формы давало почти неограни­ченные возможности для получения различных весьма сложных изделий. Отливались кресты, подвески, височные кольца, колоко­ла, подсвечники, браслеты, поясные бляшки, пуговицы, перстни и т. д.

Особой формой литья было литье по восковой модели. При­готовленная восковая модель, часто очень сложной формы, с из­мельченными деталями, обкладывалась сырой глиной. Глина обжигалась, затвердевала, а воск через специально сделанный леток вытапливался. Металл заливался в глиняную форму, кото­рая после остывания разбивалась. Отсюда сам характер литья получил название «потерянной формы». Полученная вещь отли­чалась точностью формы, приятным внешним видом, отсутствием так называемого литейного шва. Выдающимся образцом такого литья является бронзовая арка XII в. из г. Вщижа с плетеным жгутовым орнаментом и птицами в медальонах.

Применение литья способом «потерянной формы» давало возможность получения объемных вещей высокого качества. Вполне естественно, что продукция, сделанная по восковым фор­мам, не могла быть массовой, создавались отдельные, уникаль­ные экземпляры, которые, как правило, изготавливались на заказ.

Ювелирное ремесло X—XII вв. не ограничивалось литейным производством. Ковка и чеканка, чернь, позолота, зернь, скань, эмаль в руках русских мастеров давали изумительные образцы художественных изделий. Тонкое понимание свойств материала в сочетании с высокой техникой исполнения были характерны для мастеров Древней Руси. Кованые изделия из меди, серебра: кубки, чары, блюда, братины — делались из листов при помощи деревянных болванок и специальных молоточков. На изделия пуансонами наносился узор-украшение. Геометрические узоры X в. в дальнейшем усложняются, приобретают причудливые фор­мы фантастического орнамента.

На севере, в Новгороде и Суздале, большое развитие получает рельефная чеканка («обронная» работа). Суть ее заключается в выдавливании рисунка рельефом наружу. Лицевая сторона рельефа подвергалась детальной обработке. Такой характер но­сит чеканка шлема, найденного на Липицком поле.

Для изготовления массовой продукции использовали матрицы. Особенно широко они применялись при изготовлении наиболее распространенных украшений — колтов, височных колец, бля­шек, нашивок для ткани и т. д. На серебряных или золотых пла­стинах выдавливали на матрице рисунок, пластинки спаивались между собой, приделывались ушки — и колт в основном был го­тов. Дальнейшая обработка его шла по линии украшения допол­нительными деталями.

Мастера-ювелиры достигли высокого искусства в сканном деле. Сканью или филигранью назывались на Руси изделия из скрученной, свитой серебряной или золотой проволоки. «Скати» означало сучить, скручивать. Изделия из скани были двух видов. В одном случае скрученная проволока служила основой для создания объемных, ажурных узоров, в другом — накладывалась на пластины. И в том и в другом случае мастера применяли пайку. Изделия из скани были очень красивы и изящны.

Близко к сканному мастерству стоит техника зерни. Мельчай­шие серебряные или золотые зерна накладывались по рисунку на пластины и припаивались, создавая сложный и красивый орнамент. На отдельных колтах насчитывается до 5000 зерен, так что на каждый квадратный сантиметр поверхности приходи­лось до 300 мельчайших шариков. Изделия из скани и зерни были широко распространены в Дрерней Руси.

Хорошо были знакомы русские мастера X—XIII вв. с золоче­нием и инкрустацией золотом и серебром по железу и меди с применением черни. На металлические пластины предварительно наносили рисунок резцом. Затем в углубления разогретых пла­стин молоточком вбивали тонкие серебряные или золотые нити. Пространство между нитями иногда покрывалось чернью, и получался красивый серебряный или золотой рисунок по черному фону. О высоком искусстве русских мастеров черни и эмали свидетельствовал немецкий автор Теофил. Он писал, что читатель его трактата может узнать, «что изобрела Русь в искусстве эмали и разнообразии черни». Серебряные изделия, покрытые чернью, часто встречаются в археологических раскопках. Чернь пред­ставляла собой сплав (из олова, меди, серебра, соли буры и серы) черного матового цвета, хорошо гармонировавший с серебряным блеском основы. Вычеканенный или вытисненный рисунок рельеф­но выделялся на темной поверхности.

Еще более эффектной была эмаль — «финифть», «химипет», как называли ее на Руси. Вначале эмали на Руси были выемча­тые. Золотую или медную основу для них с толстыми перегород­ками отливали предварительно. Однако этим способом трудно получить сложный и в то же время изящный узор. Метод выда­вливания также не давал должного эффекта.

С X—XI вв. получает распространение перегородчатая эмаль. Рисунок наносился на поверхность припайкой золотых полосок, высота которых колебалась в пределах одного миллиметра. Стекловидная масса эмали разных цветов покрывала подготовлен­ные ячейки, создавая красивые и долговечные украшения. Эмаль имела широкое распространение. Обильно украшались эмалью колты, ожерелья, перстни, подвески и т. п.

Мастера-эмальеры умело использовали лучшие образцы византийской перегородчатой эмали, переняли и усовершенство­вали технику, создали свои мастерские. Две такие мастерские обнаружены археологами в Киеве: одна была непосредственно близ княжеского дворца, вторая — на окраине города. В мастер­ских найдены тигли для плавки эмали, горны различного устройства, остатки расплавленной эмалевой массы и т. д.

Отдельные дошедшие до нас эмалевые вещи имеют надписи, сделанные на русском языке.

Произведения ювелирного искусства Древней Руси, как правило, сочетают самые различные способы обработки, требовав­шие от ремесленников не только хорошей техники, но и знания физических и химических свойств материала. «Не было, пожа­луй, такой отрасли художественного ремесла, в которой русские ремесленники XI—XII вв. не создали бы замечательных, пора­жающих своим совершенством вещей»[7],— указывает Б. А. Ры­баков. Недаром, отмечает летопись, «многие приходящие из Гре­ции и других земель» говорили, видя обработанные русскими мастерами-ювелирами позолоченные гробницы Бориса и Глеба: «Нигде такой красоты нет».

Большая группа ремесленников занималась гончарным делом. Гончарная глиняная посуда была основной в хозяйстве древне­русского человека, хотя в княжеской и боярской среде в обиходе была посуда из золота и серебра.

Уже с IX в. в Древней Руси стала преобладать посуда, сде­ланная на гончарном круге. Посуда орнаментовалась, сушилась, а потом обжигалась.

Сосуды славянского типа были широко распространены по всем землям, входившим в состав Древнерусского государства. При всем своем разнообразии у них были общие черты: нижняя часть имела вид усеченного конуса, выше середины — выпуклые плечи, верх заканчивался пухлым, сильно отогнутым вперед венчиком. Сосуды эти различных размеров и разного назначения. Одни предназначались для варки пищи, другие, «корчаги»,— большие сосуды — для хранения зерна, меда и других продуктов. Изготовлялись кринки, плошки, чашки, блюда. В городах, где предположительно с XI в. применялся ножной гончарный круг, ассортимент гончарных изделий был шире и сложнее. Здесь делались кувшины, жбаны, черпаки, миски, светильники, амфо­ры, различные глиняные игрушки.

Ремесленники-гончары очень рано стали ставить клейма на свою продукцию. Колечки, ромбики, розетки, кресты, ключи, звез­ды и другие изображения в изобилии встречаются на поделках гончаров. Иногда на гончарных изделиях попадаются надписи, сделанные рукой мастера.

Гончары занимались также выделкой кирпичей — «плинфы» и различного рода глиняных поливных плиток, черепицы, из­разцов, служивших для украшения пола, стен и потолков зданий.

Особым видом ремесла было стеклянное производство. Дол­гое время считали, что на Руси стеклянные изделия были только привозные. Однако обнаруженная в Киеве древняя мастерская по выделке стеклянных браслетов позволила сделать вывод о местном характере стеклянного дела. В мастерской найдены ин­струмент, перстни и браслеты, так часто встречающиеся в рас­копках древнерусских городищ. Вероятно, стеклянные перстни и браслеты были украшениями горожанок.

Вполне естественным было исключительно широкое развитие в Древней Руси обработки дерева. Строительное дело прежде всего было связано с деревом. О строительстве городов и мостов говорит «Русская Правда», определяя «уроки» (размер оплаты) строителю города или крепостных стен, укреплений, мостов. Источники неоднократно упоминают «древоделей», т. е. плотни­ков, которые строят деревянные дома, церкви, монастыри, мостят бревнами мостовые, сооружают стены, башни, мосты..

«Древоделы» имели разнообразные строительные инструмен­ты: топоры, секиры, столярное тесло, пилы, долота, резцы, свер­ла, скобель, рубанок, скобы, заклепки, молотки. Топоры и теслы были основными инструментами. С их помощью мастера рубили избы, делали городские укрепления, мостовые, различные дере­вянные поделки. Даже доски изготовлялись при помощи топора и тесла. Пила применялась сравнительно редко.

Обилие различных деревянных предметов в раскопках свиде­тельствует об определенной специализации мастеров деревянно­го дела. Вполне вероятно существование особой профессии боча­ров (бондарей), специалистов по токарному делу, по выделке гвоздей (деревянных).

Появление каменного строительства привело к выделению группы ремесленников, занятых строительством и отделкой каменных зданий, хотя источники говорят о них очень скудно.

Особую группу ремесленников составляли люди, занятые из­готовлением одежды, тканей, обработкой кожи.

Прядением льна и шерсти занимались в основном женщины. Пряслицы (грузики для веретен) являются наиболее распростра­ненными и обычными предметами археологических раскопок. О прядении и ткачестве как об основном занятии женщины гово­рит и летопись: «достав шерсть и лен, делает все необходимое руками своими», «руки свои протягивает к полезному, локти свои устремляет к веретену», «двойные одежды сделает мужу своему, а червленые и багряные одеяния — для самой себя», «покрывала сделает она и отдаст в продажу».

Были и специалисты-ремесленники, изготовлявшие более дорогие ткани. Опонники выделывали «опону», особо ценную ткань; ручечники специализировались на выделке тонкого хол­ста-«ручошника». Были специалисты и по пошиву одежды, носив­шие название портных швецов. «Порт»—означало одежду.

Нужда в кожаной обуви, шапках, оружейных ремнях, поя­сах, сбруе, седлах, колчанах, щитах, переметных сумах, рукави­цах, пергамене для письма стимулировала развитие кожевенно­го дела. В нем происходит специализация. Выделяются скорняки («скора»— мех)— мастера по выделке меха, кожемяки, усмошве-цы, обрабатывающие кожи и шьющие сапоги, седельники, сафьянники, тульники.

Знала Древняя Русь и другие ремесленные специальности. Источники говорят о существовании мастеров иконописного дела, книжных писцов, косторезов.

Можно спорить о количестве тех или иных ремесленников, о выделении отдельных производств в самостоятельный вид ре­месла, но остается несомненным, что древнерусское ремесло носи­ло всеобъемлющий характер, достигло большого мастерства, созда­ло основы для дальнейшего развития материальной культуры.

Говоря о материальной культуре Древней Руси, нельзя не коснуться вопроса о жилищах, одежде, средствах и путях сообще­ния. Жилые и хозяйственные постройки, определявшие облик русских городов и поселений, представляли собой полуземляноч­ные или деревянные срубные сооружения. Деревянный каркас полуземляночного жилища сооружался над вырытым в земле прямоугольником. Внутренние стены и поверхность каркаса обмазывались глиной. В жилище устанавливалась топившаяся по-черному куполообразная глинобитная печь. Деревянные, сруб­ные жилища были наиболее распространенными. Сравнительная техническая простота постройки и доступность материала созда­вали возможность для возведения различных жилых и хозяйст­венных построек. Об их характере дают нам представления как данные письменных источников, так и археологические исследо­вания. Основой деревянных построек был четырехугольный бре­венчатый сруб, поставленный или прямо на землю, или на под­ставки (столбы, пни, камни). Пол был или земляным, или дере­вянным, из толстых, гладко отесанных досок. Деревянный, на­стланный на балках потолок закрывался двускатой крышей. Та­кой тип постройки определял простейшую форму жилья — из­бу. Сам термин «изба» («истба», «истопка», «истобка») означает жилье с печью. Большинство построек жилого типа отапливалось по-черному, и только в богатых жилищах отмечались некоторые усовершенствования в отоплении.

Свет в жилища проникал через прорубленные в бревнах «оконца». Обычно они были «волоковыми», узкое продолговатое отверстие в бревне в случае надобности закрывалось («заволакивалось»)  доской.  Иногда  встречались  стеклянные  и  слюдяные оконницы, но они широкого распространения не имели.

Были в Древней Руси и деревянные постройки, состоявшие из сочетания нескольких срубов. В едином, цельном ансамбле соединялись: жилое теплое помещение — «изба», сени и холод­ная «клеть», служившая летней спальней и кладовой.

Во дворах князей и крупных феодалов срубы-клети сочетались таким образом, что они составляли крытую галерею второго этажа. Галереи эти покоились на опорных столбах. Составной частью ансамбля были терема, т. е. сени, принимавшие шатровую гранную или круглую коническую форму. Обычно весь этот жилой ком­плекс назывался «хоромами».

Источники донесли до нас существование в Древней Руси осо­бых палат — «гридниц», которые играли роль парадных, прием­ных зал при дворцах князей.

Служебные и хозяйственные постройки состояли из много­численных погребов, медушь, скотниц, бань, бретьяниц (амбар, кладовая).

О внутреннем убранстве жилищ судить очень трудно. Отры­вочные  письменные сообщения  позволяют  говорить о столах, скамьях, деревянных кроватях, коврах, подставках для лучин — железных светцах, глиняных масляных светильниках. Чрезвычайно трудно восстановить одежду жителей Древней Руси.  Дошедшие до нас остатки одежды  дают представление »главным образом о тканях, а рисунков и описаний одежды в источниках очень мало. Считают, что одежда русского крестьянина состояла из холщовой рубашки-косоворотки с деревянными, металлическими или костяными пуговицами, узкого кожаного ремня, штанов, заправленных в высокие сапоги или замотанных в онучи, если носили лапти или порши (обувь, сделанная из цель­ного куска  мягкой кожи). В холодное время года одевалась грубошерстная теплая одежда, меховые, овчинные шубы.

Князья, бояре, дружинники носили «корзно» — плащ, изго­товлявшийся из дорогой ткани. Верхняя одежда знати у «оплечья» (выреза ворота), «припола» (полы одежды), «опястья» (рукавов), так же как и пояс, обшивалась золотом и драгоценными камня­ми. Обувь — высокие сапоги — делалась из цветного (синего, желтого, красного) сафьяна.

Если одежда крестьян, ремесленников делалась из дешевых домотканых материалов, то феодалы пользовались одеждой из дорогих тканей: «аксамита» (род бархата), «паволоки» (шел­ковые ткани), которые ввозились из Византии и восточных стран.

Судя по изображениям русских князей на фресках, иконах и миниатюрах, они носили мягкие круглые шапки, отороченные мехом. Эти же изображения позволяют говорить о богатстве расцветок и пышном орнаменте тканей.

Зимние одежды знати делались из дорогих мехов: соболя, бобра, куницы.

Данных о женской одежде мы почти не имеем. Сохранившие­ся фресковые изображения и миниатюры дают представление лишь об одежде знатных женщин. На фресках киевского Софий­ского собора дочери Ярослава Мудрого имеют одежду разного покроя и из различных тканей. Мы можем отметить длинные нижние одежды, покрывало, плащ, платки на головах.

Обширные территории требовали хороших средств и путей сообщения. Письменные и материальные памятники позволяют утверждать, что важнейшими путями сообщения были реки и озера. Именно по ним, а не по сухопутным неустойчивым доро­гам осуществлялась связь между отдельными частями древне­русских земель. Сравнительная мелководность многих рек, поро­ги, необходимость преодоления водоразделов по суше предопреде­лили создание сравнительно небольших, с низкой осадкой легких речных судов. «Русская Правда» называет простую и морскую ладьи, набойную ладью, челн, струг.

Наиболее распространенным был челн, представлявший собой долбленую однодеревку. Ладьи также быди долбленые, но они были внушительных размеров и могли поднимать десятки людей и много груза. Большие ладьи приспосабливали и для морского плавания. К основному корпусу наращивали борта. Эта была набойная ладья, или «насад». На крупные суда, помимо весел, ставили мачту. Небольшие струги и «учаны» с их небольшой осадкой могли отлично перевозить людей и грузы по мелко­водью через отмели и перекаты. На водных путях в опасных для плавания местах ставились предупреждающие знаки. Такой ха­рактер носят так называемые «Борисовы камни» на Западной Двине под Витебском. Огромные валуны с высеченными изобра­жениями крестов и надписи: «Господи, помози рабу своему Бо­рису» — являются немыми свидетелями заботы полоцкого князя Бориса Всеславича (XII в), об улучшении речных путей. Извест­ный Тмутараканский камень, лежавший у переправы между Тмутараканью и Керчью, напоминал о ширине пролива. Берего­вой путевой каменный крест стоял при выходе из реки Нерли в реку Клязьму. Он предупреждал о песчаных косах и перека­тах.

К первой половине XII в. относятся попытки искусственного улучшения водных путей путем их расчистки и прорытия кана­лов. Так новгородцы пытались обеспечить себе водный путь до Волги через реки Полу и Ловать. Свидетельством этого стала надпись на так называемом «Стерженском камне».

Близкое соприкосновение Днепровской, Волжской, Волхово-Ильменской и Западнодвинской речных систем привело к появле­нию «волоков», т. е. сухопутных путей перевода судов из одних рек и озер в другие. В частности, известный «путь из варяг в гре­ки», описанный «Повестью временных лет», шел от Днепра до реки Ловати волоком. Волоки связывали Волгу с Днепром через притоки Дона и Днепра, с Новгородом — через озеро Селигер и реки Ловать и Полу и т. д. Многие сохранившиеся до нашего времени названия (Волоколамск, Вышний Волочек и др.) являются как бы памятниками древним волоковым путям.

Развитие сухопутных путей и средств сообщения было менее интенсивным, чем водных. Прокладывать дороги было трудно. Они быстро зарастали, заболачивались, размывались, требовали постройки постоянных мостов. Однако отметим, что «Русская Правда» засвидетельствовала существование крупных торговых сухопутных дорог — «гостиницы великой», поддержание которых входило в обязанность общин. Мы знаем также и о двух крупных мостах, возведенных в Древней Руси через большие реки. Один из них был построен Владимиром Мономахом через Днепр у Киева, а второй соединял Софийскую и Торговую стороны Велико­го Новгорода. Степные районы имели более широкое развитие сухопутных дорог.

В качестве транспортных средств в Древней Руси применя­лись «волокуши», колесные повозки, сани, а как тягловая сила использовались быки и лошади.

ФОЛЬКЛОР

Развитие устной поэзии предшествовало появлению письмен­ной литературы, формировало и определяло ее идейную напра­вленность и художественную особенность. «От глубокой древ­ности фольклор неотступно и своеобразно сопутствует исто­рии»,— говорил М. Горький, оценивая значение устного творче­ства народа. Песни, былины, пословицы, сказки, плачи-причеты, загадки, различного рода легенды долго сохранялись в народной памяти. И хотя письменные .источники времен Древней Руси сохранили их только частично, а большинство литературных записей сделано в XVII—XIX вв., все-таки по ним можно пред­ставить основной характер и содержание фольклора X—XII вв.

Значительное место в фольклорном творчестве Руси занимали мифологические сюжеты, корнями своими уходящие в языческие представления древних славян о природе, жизни и смерти, в куль­товые обряды доклассового общества.

Обрядовый фольклор был тесно связан с календарными и некалендарными праздниками. Праздновали встречу зимы — коляду и проводы зимы — масленицу. Праздник красной горки и радуницы означал встречу весны, которую провожали на семик. Были летние праздники — русалии и Купала, осенние — обжи­нок и др. Кроме того, определенным обрядом обставлялись свадь­бы, похороны. Эти и другие события сопровождались специально к тому приуроченными песнями и плясками, гаданиями и закли­наниями.

Особенно широко были распространены на Руси песни. Их пели на свадьбах. Песенные причитания — «плачи» — входили в похоронный обряд. Исполнялись песни на тризнах и пирах. Источники, отрицательно относившиеся ко всякого рода язы­ческим пережиткам, называя многие праздники «бесовскими», «сатанинскими», донесли до нас рассказы об играх и плясках, песнях, загадках, гаданиях на праздниках, в которых участвуют 4мужи и жены», которых якобы прельщал «трубами и скоморохы» дьявол. Так же описывается и свадьба: «И егда же у кого их будет брак и творять с бубьны и с сопельми и с многыми чюдесы бесовьскыми».

Наиболее живучими формами фольклорного творчества были заговоры и заклинания. В них наши предки видели средство магического воздействия на внешний мир. Они были тесно связа­ны с повседневной жизнью человека, с стремлением обеспечить свое хозяйственное благополучие, сохранить здоровье близких людей и т. п. Летопись донесла до нас блестящие образцы загово­ра-заклинания. В договоре князя Игоря с греками от 944 г. мы читаем: «А кто из русской стороны замыслит разрушить эту любовь, то пусть те из них, которые приняли крещение, получат возмездие от бога, вседержителя, осуждение на погибель в загроб­ной жизни, а те из них, которые не крещены, да не имеют помощи и от бога, и от Перуна, да не защитятся они собственными щита­ми, и да погибнут они от мечей своих, от стрел и от иного своего оружия, и да будут рабами во всю свою загробную жизнь».

То же можем мы увидеть и в договоре, заключенном в 971 г. Святославом: «Если же не соблюдем мы чего-либо из сказанного раньше, пусть я и те, кто со мною и подо мною, будем прокляты от бога, в которого веруем,— от Перуна и Волоса, бога скота, и да будем желты, как золото и пусть посечет нас собствен­ное наше оружие».

Конечно, бытовые заговоры и заклинания носили несколько другой характер и имели другую форму. В них обращались к силам природы, к духам, к богам-покровителям. Они сопровож­дались определенными обрядами, которые в представлениях жи­теля Древней Руси должны были способствовать хорошему уро­жаю, удачной охоте, выздоровлению, исполнению желаний и т. п.

Существовали на Руси сказки, предания, легенды. Вполне возможно, что большинство сказочных сюжетов своими корнями уходит глубоко в толщу веков. Таковы многочисленные сказки о борьбе со змеем, вплетенные и в былинный эпос, сказки о ве­щей деве, о бабе-яге, сказки о зверях, например о хитрой лисице, медведях, волке. В них также ясно видно стремление людей силой слова, заговора, заклинаний повлиять на стихийные, враждеб­ные людям силы природы.

В то же время жители Древней Руси в сказках выражали свою мечту о хорошей, счастливой жизни. Отсюда сказки о ковре-самолете, сапогах-скороходах, скатерти-самобранке, о дворцах, вырастающих в одну ночь, о чудесной прялке.

Сказочные мотивы нашли свое отражение и в летописном ма­териале, в памятниках житийной литературы, в различных лите­ратурных сочинениях.

Следы многочисленных преданий и легенд донесли до нас письменные источники. Большинство легенд имеет религиозный характер и трактует вопросы о сотворении мира, крещении Руси, деяниях церковников. Однако, есть и легенды другого, светского содержания. К числу таких относятся предания о Кие, Щеке, Хориве и сестре их Лыбеди и основании Киева, сказания об Олеге и его смерти, о мести Ольги древлянам, о призвании варя­гов на Русь и др.

Знала и любила Русь пословицы, поговорки, загадки. Они вплетены в письменные источники. Авторы литературных произ­ведений по-разному пользуются пословицами и поговорками. В одних случаях это своеобразные примечания для описываемых событий, в других — изречения исторических лиц. «Погибоша аки обри», рассказывает «Повесть временных лет» о гибели пле­мени обров, воевавших со славянами. Выражение «беда аки в Родне» напоминало о голоде в городе, осажденном Владимиром в 980 г. «Мир стоит до рати, а рать до мира», «мертвии бо сраму не имуть», «един камень много горньцев (горшков) избиваеть», «аще ся волк овця ввадит, то выносит все стадо, аще не убиют его», «безумных ни орют, ни сеют, сами ся рожают»— все эти посло­вицы исторического, политического, военного, бытового характера возникли именно в Древней Руси.

Отзвуком бытовой поговорки веет от изречения князя Влади­мира Святославича: «Руси есть веселье пити, не можем бес того быти». В значительной степени использованы бытовавшие в то время пословицы, поговорки, афоризмы, поучения в двух, связан­ных между собой сюжетно, памятниках XII и XIII вв.— «Слове» и «Молении» («Послании») Даниила Заточника, что создало им большую популярность на Руси.

Народные загадки также использовались летописцами. Нов­городская 1-я летопись под 1016 г. рассказывает о борьбе сыновей Владимира — Ярослава и Святополка. Однажды Ярослав напра­вил в лагерь противника разведчика, который должен встретиться с тайным сторонником Ярослава и спросить его: «...что ты тому (т. е. Ярославу) велиши .творити? Меду мало варено, а дружины много». Посланец получил ответ также в форме загадки: «Рци тако Ярославу: «да аще меду мало, а дружины много, да к вечеру дата». И Ярослав понял, что в ночь нужно идти в бой.

Среди памятников устного творчества особое место занимают былины, известные в народе под названием «старинок». Сюжеты большинства былин зародились в эпоху Древнерусского государ­ства и отражают исторические факты, идеологию и бытовые чер­ты того времени.

Былинный эпос возник в период развития феодальных отно­шений, когда становится особенно ощутимым обособление фео­дальной знати, усиливается эксплуатация крестьян, развертывает­ся борьба между христианской религией и язычеством. Именно в это насыщенное борьбой с печенегами и половцами время возникает у древнерусских людей потребность выразить свою лю­бовь к русской земле, свои надежды и чаяния в художественных, эпических произведениях.

К числу былин, возникших в Древней Руси, можно отнести былины о борьбе Добрыни со змеем, о Добрыне-свате, об Алеше Поповиче и Тугарине, о Соловье-разбойнике, целый цикл былин об Илье Муромце, Микуле Селяниновиче и др.

Наиболее ранние былины о князе Вольге Святославиче (или Волхе Всеславьевиче) во многом переплетались с языческим мировоззрением. Это образ князя-кудесника, искусного охотника, хитреца и оборотня.

Большинство же былинных сюжетов связано со временем Владимира Святославича как времени единства Русской земли, времени успешной борьбы Руси со своими врагами. Владимир в народных представлениях как бы олицетворял собой образ «хорошего» князя, окруженного богатырями, готовыми постоять за обиженных людей и за всю Русскую землю против ее врагов. В Владимире Святославиче народ видел выдающегося политиче­ского деятеля своего времени, символ государственного единства Древней Руси.

Но, положительно относясь к Владимиру, былины не идеали­зировали княжескую власть. Наоборот, в них ясно видно стрем­ление подчеркнуть разницу между князем и богатырями. Князь лишь является центром, вокруг которого группируются богаты­ри. Именно богатыри с их героическими подвигами, силой, доб­ротой, справедливостью являются истинными выразителями идеа­лов народных масс.

В былинах нет идиллической картины прошлого, в них от­разились мечты народа о справедливом социальном мире, о могуществе Руси, которые можно добыть только руками самого народа в лице его представителей — богатырей.

Былины о Добрыне — «Добрыня-сват» и «Добрыня и змей» — связываются именно с этим временем. В определенной степени в них отразились исторические события. Вполне вероятно, что про­тотипом для былинного Добрыни был дядя Владимира Святосла­вича — воевода Добрыня, имя которого упоминается в связи с женитьбой князя на полоцкой княжне Рогнеде.

Этот сюжет воплотился в былинный рассказ о Добрыне-свате, добывающем для князя прекрасную Апраксию-королевичну. В былине о борьбе Добрыни со змеем отразилась борьба Руси с внешними врагами. В сознании людей змей был воплощением злой силы, и победа над ним символизировала победу Руси над ее недругами. Обращает на себя внимание исключительная тепло­та, с которой рисуется образ Добрыни. Он — храбрый воин, хоро­ший дипломат и в то же время искусный певец и «игрец» на гус­лях.

Одним из самых любимых народом былинных героев был Илья Муромец, «сын крестьянский». В нем — все лучшие черты русских богатырей. «Илья — защитник трудового народа, «вдов и сирот», идеальный воин-патриот, непоколебимый страж границ Русской земли, блюститель ее единства и мощи»[8].

Я иду служить за веру христианскую,

И за землю российскую,

Да и за стольный Киев град,

За вдов, за сирот, за бедных людей

И за тебя, молодую княгиню, вдовицу Апраксию,

А для собаки-то князя Владимира

Да не вышел бы я вон из погреба,—

с этими словами обращается Илья Муромец к богатырям, призы­вая их выступить против врагов, осадивших Киев. Наделив бога­тырей патриотизмом, силой, любовью к свободе, былины в то же время подчеркивают их миролюбие, отсутствие корыстных стрем­лений. Ни Илья Муромец, ни другие богатыри не являются слу­гами князя. Они служат интересам народа, а князь вынужден лишь прибегать к их помощи. Он даже боится богатырей и часто бывает несправедлив и вероломен по отношению к ним.

Наряду с образом богатыря-воина русская былина воспевает и крестьянина-пахаря Микулу Селяниновича. В нем воплощены мечты народа о мирном, радостном и благодатном труде. Не ратными подвигами прославил он себя, а трудом на земле рус­ской. Могуч и красив русский пахарь, возделывающий землю:

У оратая кудри качаются,

Что не скачен, не жемчуг рассыпаются.

У оратая глаза да ясна сокола,

А брови у него да черна соболя.

У оратая сапожки зелен сафьян:

Вот шилом ляты, носы востры,

Вот под пяту воробей пролетит,

Около носа хоть яйцо прокати.

У оратая шляпа пуховая,

А кафтанчик у него да черна бархата.

Микула Селянинович работает на полях, до которых дружина князя не может три дня добраться. Сошка его так тяжела, что дружина с ней не справляется, а кобыла соловая — лучше кня­жеского коня.

В былине о Микуле Селяниновиче симпатии народа явно на стороне пахаря, в то время как образ князя Вольги дается в ирони­ческой окраске. Характерно, что и Илья Муромец, прежде чем вступить в княжескую дружину, был хлебопашцем. В предста­влении народа фигура богатыря тем значительнее, чем больше он связан с трудом. Он мог быть крестьянином или ремесленником, он должен был познать трудности и радости мирного труда, преж­де чем совершить свои подвиги в ратном деле.

Несколько позже, в начале XIII в., оформляются былинные сюжеты об Алеше Поповиче. В них отразились события разных времен, объединенные общей идеей борьбы Руси с иноземными захватчиками. В летописи есть упоминания об участии Алеши Поповича в борьбе с половцами еще в начале XI в. Другая летопись говорит об Алеше Поповиче как участнике битвы при Липице (1216 г.), погибшем затем вместе с другими семьюдесятью богаты­рями в битве на Калке (1223 г.). В самих же былинах образ этих двух богатырей слился в один, а сюжеты былины охватывают время начиная с X в.

Возникновение былинного эпоса в Древнерусском государстве было не случайным явлением. Если первоначально в устном творчестве преобладали легенды, загадки, предания, песни, посло­вицы и поговорки, то с образованием государства и складыванием древнерусской народности с ее определенной языковой, террито­риальной, экономической, культурной общностью возникает потребность и создаются условия для создания широких эпиче­ских произведений устного народного творчества. Былины созда­вались как исторические произведения. В них в синтезирован­ном виде отражалось представление народа о князе и его власти, о дружине и ее ратных делах, о богатырях-героях, отвечавших идеалам трудовых масс. Характерно, что одно из главных мест в былинах занимает идея борьбы народа за свою независимость. Былины проникнуты духом патриотизма и гордостью за свою родину.

Нет никакого сомнения, что большинство сюжетов "былин воз­никло и разрабатывалось в народе. В них отражалось отношение народа к историческим событиям, фактам и явлениям, давалось свое понимание социальных отношений, сложившихся в Древне­русском государстве.

Как правило, большинство былин, даже возникших в более позднее время, переносит своих героев в эпоху Древнерусского государства в Киев, ко двору Владимира Святославича. Именно это время в народной памяти приобрело эпические черты, с ним связываются богатырские подвиги, прославление исторического прошлого.

Устное, фольклорное творчество Руси, сформировавшееся задолго до появления письменности, оказало большое влияние на развитие древнерусской литературы. Литературные письменные памятники не просто использовали богатейший материал народного творчества, но и восприняли в определенной степени его формы, поэтический стиль, языковую традицию. Легенды, запи­санные в Киево-Печерском патерике, десятки лет были извест­ны в устной передаче, прежде чем приняли письменную форму. Отзвуки устного творчества видны и в «Слове о полку Игореве», автор которого вспоминает далекое от него «время Бусово», «вещего Бояна»— творца и певца песен; «Жития» Бориса и Глеба, несомненно, были составлены на основе устных рассказов о их ги­бели. Устным творчеством как источником пользовались авторы  «Повести временных лет». Страницы летописи пестрят передачей прямой речи, которая произносилась до появления письменных источников и сохранялась в памятниках устного характера. Летописец использовал и многочисленные сказания, предания, легенды о походах на Константинополь, о князьях-варягах, о вещем Олеге и мудрой Ольге и др.

Возникнув ранее появления письменности, фольклорное творчество продолжало жить и развиваться. Наслаивались новые темы и элементы, совершенствовалась форма, вкладывались но­вые идеи и содержание, но характер творчества оставался преж­ним, отражая прошлое, события настоящего, надежды народа на лучшее будущее.

ПИСЬМЕННОСТЬ

Вопрос о появлении русских письменных памятников тесно связан с проблемой возникновения письменности у восточных сла­вян. Эта проблема до конца еще не решена, однако основные пути и особенности зарождения письменности могут быть прослежены. Составление упорядоченной славянской азбуки относится ко вто­рой половине IX в. Тогда же великие славянские просветители братья Кирилл и Мефодий перевели с греческого на славянский язык многие, в первую очередь богослужебные, книги. Эти пере­воды, дошедшие до нас в рукописях X—XI вв., были написаны на старославянском языке. По мере своего развития этот язык претерпевал значительные изменения под влиянием живых язы­ков, на которых говорили славянские народы, пользовавшиеся церковными книгами на старославянском языке. Ряд исследова­телей, особенно дореволюционные (А. X. Востоков, Ф. И. Буслаев, А. А. Шахматов и др.), полагали, что утверждение христианства на Руси в 988 г. как государственной религии требовало и устано­вления письменности, прежде всего путем распространения цер­ковных, богослужебных книг.

Другие ученые, главным образом советские (С. П. Обнор­ский, Д. С. Лихачев, П. Я. Черных, В. А. Истрин), указывают, что в распоряжении историков имеются неоспоримые свидетельства о наличии письменности у восточных славян задолго до крещения Руси. Черноризец Храбр в своих сказаниях «О письменах», да­тируемых концом IX— началом X в., писал: «Прежде убо словене, не имеху книг, но чертами и резами чьтеху и гадаху», а после крещения они «римсками и гречьскыми писмены нуждаахуся словенску речь без устроенна», т. е. он сообщает, что, пока сла­вяне были язычниками, они пользовались в качестве письмен­ности какими-то «чертами» и «резами», а после принятия хрис­тианства они стали применять латинские и греческие буквы.

«Чертами» и «резами» можно было пользоваться как символа­ми для обозначения определенных языческих понятий, но они стали непригодны с принятием христианства, и славяне по необ­ходимости перешли на латинский и греческий алфавит.

Другое указание «о русьскых писменах» содержится в «Пан-нонских» житиях Константина (Кирилла) (X в.). Константин во время своего путешествия в Хазарию был в Крыму. В городе Корсуне (Херсонесе) в его руки попали Евангелие и Псалтырь, написанные «русьскыми писмены»: «обрете же ту евангелие и псалтырь русьскыми писмены писано, и чловека обрет глаголюща тою беседою, и беседова с ним и силу речи приим, своей беседе прикладаа различнаа писмена, гласнаа согласнаа, и к богу молит­ву творя, вскоре начат чести и сказати, и мнози ся ему дивляху...»

Таким образом, Константин не только нашел Евангелие и Псалтырь, написанные русскими письменами, но познакомился с человеком, умевшим читать эти книги. Сам Константин быстро научился читать и толковать русские письмена.

О наличии у восточных славян письменности сообщают араб­ские и немецкие источники. Так, Ибн-Фадлан рассказывает о погребении знатного русского воина с надписью на памятнике имени этого воина и имени царя. В другом сочинении арабского географа X в. ал-Масуди есть запись о пророчестве, написанном на камне в славянском храме. Арабский писатель Ибн-Эль-Недим (X в.) видел русскую запись, сделанную на куске дерева (дощечке), но «не знаю,— пишет он,— были ли это слова или отдельные буквы...». Немецкий хронист Титмар Мерзебургский (976—1018 гг.) рассказывает, что он видел в языческом храме славянских идолов, на которых особыми знаками были начерта­ны их имена.

О несомненном существовании письменности на Руси говорят тексты договоров, заключенных русскими князьями с Византией в X в. «Повесть временных лет» сохранила нам тексты этих дого­воров. В записи в Лаврентьевском списке повести под 912 г. мы читаем, что «мир сотворихом Ивановым написанием на двою харатью», т. е. мирный договор был составлен в двух экземпля­рах. На одном из них подписались русские послы, на втором — греческие. Вероятно, что перевод договора с греческого языка на русский был сделан по его заключении. На двух харатьях был записан и договор 944 г. В этих же договорах упоминаются письменные завещания (договор 911 г.), грамоты, посылаемые с послами (договор 944 г.).

Существование письменности на Руси до принятия христиан­ства подтверждается археологическими находками. Глиняный сосуд, найденный во время раскопок в районе Старой Рязани в конце XIX в., носит на себе, как предполагают, знаки письмен. Сходные знаки имеются на медных бляхах из Тверских курга­нов XI в. Аналогичные «чертам» и «резам» знаки — на кости из Черниговских курганов X в.

Но особый интерес для решения вопроса о древнерусской письменности имеет находка, сделанная советским археологом Д. А Алтдусиным во время раскопок так называемых Гнездовских курганов под Смоленском[9]. На глиняном сосуде типа амфоры первой четверти X в. рукой рус­ского человека кирилловским алфавитом сделана надпись. Она прочитывается и расшифро­вывается учеными по-разному. Одни считают, что написано «гороухща», другие читают, как «горушна». И в том, и в дру­гом случае это слово означает горчичные семена, горькую пря­ность. Таким образом, перед на­ми сосуд для хранения или пере­возки горчичного семени, пря­ности.

Приведенные материалы по­зволяют утверждать, что появ­ление письменности на Руси не связано с принятием христиан­ства. Восточные славяне были знакомы с письменностью еще раньше. Возможно, на первых этапах в разных районах были свои письменные знаки. Разви­тие языка, являющегося про­дуктом целого ряда эпох, вызы­вало к жизни потребность не только в устной передаче мыслей, но и фиксацию их в письменной форме. Разложение первобыт­нообщинных отношений способствовало распространению пись­менности, сближению различных форм письма, появившихся у разных племен.

Как и письменность других народов, русское письмо прошло сложный путь от рисунка, изображавшего образ или понятие, к звуковому, фонетическому письму.

Все дошедшие до нас памятники древнерусской письменности используют алфавит, получивший распространение среди ряда славянских народов во второй половине IX в.

Вопрос о создании этого алфавита весьма сложен. Обычно его появление связывают с именами Кирилла и Мефодия — визан­тийских монахов. Будучи в качестве миссионеров в Моравии, Паннонии, они переводиди на славянский язык церковные книги, готовили местные кадры церковнослужителей. Оба брата были известны своей ученостью, знали славянские языки. Разрабаты­вая славянский алфавит, Кирилл и Мефодий, очевидно, приспосабливали уже имевшиеся славянские письмена для передачи церковных, греческих текстов.

Русские письмена могли быть в определенной части использо­ваны при составлении азбуки. Не случайно одна из русских рукописей XV в. («Толковая палея»— церковная книга с выбор­ками из Ветхого завета) считает, что в основе славянского алфа­вита лежит русская азбука: «А грамота русская явилася, богом дана, в Корсуни русину, от нея же научился философ Константин (светское имя Кирилла), и оттуду сложив и написав книгы русскым языком».

Древнейшие же славянские памятники имеют два алфавита: кириллицу и глаголицу. Название «глаголица», по-видимому, означает азбуку вообще, подобно позднему русскому названию азбуки — «буквица». Термин «кириллица» связывают с именем Кирилла.

Вопрос о появлении двух алфавитов у славян и их связи между собой до настоящего времени не решен окончательно. Сла­вянские рукописи, сохранившиеся с конца IX— начала X в., напи­саны на обоих алфавитах, поэтому решить вопрос о первона­чальном появлении глаголицы или кириллицы очень трудно. Эпиграфический материал, т. е. надписи, сделанные на твердом материале, также не могут дать решающего ответа об очеред­ности появления этих азбук. В исторической и лингвистической науке было высказано несколько гипотез о славянских азбуках. Суть их сводится к выяснению вопроса, какой алфавит был создан Кириллом.

Большая группа ученых считает, что глаголица предшествот вала появлению кириллицы. Первоначально якобы Кирилл со­здал глаголический алфавит, на котором писались первые пере­воды церковных книг для славянского населения Моравии и Паннонии. Однако резкое отличие глаголицы от характера гре­ческого письма заставило через несколько десятилетий изменить написание букв применительно к греческому письму. Этот новый алфавит получил название кириллицы и вскоре вытеснил гла­голицу.

Другая группа ученых является сторонницей раннего проис­хождения кириллицы, причем в основу ее составления кладут византийское уставное литургическое письмо. Резкий протест немецкого духовенства в Паннонии и Моравии против изобретен­ного славянского письма, близкого к греческому, заставил, как они считают, изменить греческий характер азбуки, в результате чего появилась глаголица. Впоследствии, к концу IX в., когда усилилось византийское влияние в Болгарии и начался расцвет славянской письменности, надобность в глаголице исчезла. Гла­голица уступает место более легкому кирилловскому алфавиту.

Обе эти гипотезы исходят, как мы видим, из предпосылки, что и глаголица и кириллица возникают под непосредственным влиянием византийского, греческого письма, заимствуя его основ­ные начертания.

Окончательное решение вопроса об этих двух алфавитах нуж­но искать в конкретно исторических условиях появления пись­менности. Глаголица могла появиться в результате развития письма из «черт» и «рез» или клинописного, не расшифрованно­го еще письма Северного Причерноморья. Возможно, что Кирилл, создавая славянский алфавит, был знаком с какими-то чертами раннего восточнославянского письма. Созданное же им письмо вобрало в себя не только элементы алфавитов соседних со славя­нами стран, но и местные славянские элементы.

На Руси кириллица стала официальным алфавитом, хотя не­которые элементы глаголического письма встречаются в отдель­ных памятниках.

Сложная и трудная история Древней Руси не сохранила нам большинства памятников письменности. Они гибли во время многочисленных пожаров, уничтожались при иноземных нашест­виях, навсегда терялись в результате плохого хранения. Лав-рентьевская летопись донесла известие об истребительном пожа­ре 1124 г. в Киеве и пожаре 1185 г. во Владимире-Залесском, во время которых погибло много книг. Катастрофическим для судь­бы русских письменных памятников оказалось монголо-татарское нашествие. В 1240 г. захватчики не только разрушили Киев и перебили его население, но и уничтожили книжные богатства, собиравшиеся в течение более чем двух столетий.

Согласно «Предварительному списку славяно-русских рукопи­сей XI—XIV вв., хранящихся в СССР»[10] из 1493 учтенных руко­писей (среди них —960 русских) за время от XI в. до монголо-татарского нашествия сохранилось 192 рукописи (149 русских, 13 старославянских, 18 болгарских, 10 сербских и 2 не опреде­ленных). Среди ранних рукописей, безусловно относящихся к XI в., такие выдающиеся памятники древнерусской книжности, как Остромирово евангелие 1056/1057 гг., два Изборника — 1073 и 1076 гг., Архангельское евангелие 1092 г., три новгород­ских служебных Минеи 90-х гг. XI в., псалтыри, поучения, треб­ники, жития, патерики и другие произведения.

Все рукописи до середины XIV в. писались на пергамене. На Руси пергамен первоначально называли «кожами», «телятинами», «мехом», «харатьями».

Приготовление пергамена требовало большого умения и мас­терства. Для его изготовления употребляли главным образом те­лячьи и бараньи кожи, причем самый хороший пергамен полу­чался из кож молодых ягнят. Шкура животного обрабатывалась золой и поташом, тщательно очищалась от мяса, шерсти и щети­ны, растиралась мелом для обезжиривания, выглаживалась, пем­зой и выстругивалась ножом для получения ровной поверх­ности. От степени подготовленности мастера во многом зависело качество пергамена.

Русские книги XI—XII вв. писались, как правило, на хорошем пергамене, который ввозился из Византии и из западных стран. В это же время появляется и русский пергамен, на котором на­писано большинство русских письменных памятников, начиная с XIII в.

В русских памятниках XI—XIII вв. господствовало так назы­ваемое «уставное письмо». Характерной особенностью этого письма была геометричность написания букв. Обычно они писа­лись в границах двух горизонтальных параллельных линеек перпендикулярно к строке. Горизонтальные и вертикальные ли­нии плавно переходили в закругления. Буквы не были связаны между собой, а слова не отделялись друг от друга. Буквы устава XI—XII вв. приближаются к квадратной форме, в то время как поздний устав имеет буквы несколько вытянутые вверх. Уже в уставном письме писцы прибегали к сокращенному написа­нию слов и выносу отдельных букв. Количество слов, писавшихся сокращенно, и выносных букв увеличивается по мере развития письма и достигает широкого применения в полууставном и скорописном письме. Каких-либо определенных правил сокраще­ния слов не существовало, но можно заметить, что первоначаль­но сокращались термины и понятия религиозного характера.

Самая древняя русская рукописная книга — Остромирово евангелие. Написанная дьяконом Григорием с помощниками для новгородского посадника Остромира, книга содержит евангель­ские чтения по дням недели, начиная с пасхи. Обращает на себя внимание исключительно красивый, кирилловский уставной по­черк книги. Написанный на пергамене в два столбца текст произ­водит неизгладимое впечатление высокохудожественной работы новгородских писцов. Изящно орнаментованные инициалы букв отделяют друг от друга «чтения». Иногда «чтениям» предшест­вуют рамки-заставки, раскрашенные, как и инициалы, золотом, зеленой, голубой, красной, белой красками. Сделанные на от­дельных листах миниатюры с изображениями евангелистов Иоанна, Луки и Марка говорят об уверенной руке мастера, поль­зующегося богатой палитрой красок, высокой для своего времени техникой рисунка. Четвертого евангелиста, Матфея, нет, но для ри­сунка был оставлен чистый лист.

Остромирово евангелие является образцом книжного искусства Древней Руси, не имеющего себе равных среди памятников старославянской письменности XI в.

Если Остромирово евангелие по своему содержанию является памятником церковным, то два Изборника, 1073 и 1076 гг., были написаны для светских кругов и представляют сборники нраво­учительных статей, утверждающие этические нормы господст­вующего класса. Оба Изборника были написаны дьяком Иоанном для киевского князя Святослава Ярославича. В них вошли статьи по богословско-философским, религиозным, этическим вопросам.

Изборник 1073 г., подобно Остромирову евангелию, богато орнаментован. Помимо заставок, концовок, инициалов, имеются рисунки на полях. Из четырех красочных миниатюр одна изобра­жает Святослава с женой и сыновьями.

Изборник 1076 г., по мнению некоторых исследователей, пред­назначался для более широких светских кругов, может быть для массы рядовых мирян. Поэтому он написан на пергамене худшего качества, в нем почти нет орнамента.

Изумительным памятником русской письменности является Мстиславово евангелие, написанное около 1115 г. по поручению новгородского князя Мстислава, сына Владимира Мономаха. Оно было написано сыном священника Алексой для основанной Мстиславом Благовещенской церкви на Городище в Новгороде. В украшении евангелия принимал участие еще один новгородский мастер — Жаден. Текст евангелия написан красивым устав­ным письмом. Многочисленные заставки и буквы разрисованы золотом и красками. Имеются миниатюры с изображениями традиционных четырех евангелистов.

Большой интерес вызывает древний роскошный переплет еван­гелия. Обычай покрывать книги переплетом рано появился на Руси. Переплет, предохранявший книгу от порчи, делали из досок, обтянутых материей или кожей. Переплет Мстиславова еванге­лия был очень дорогим^, Он представлял собой соединение работы мастеров двух стран. Вначале евангелие было послано в Визан­тию и там украшено золотом, серебром и драгоценными камнями, а затем с помощью русских мастеров «скончася все дело» у себя на родине. Несмотря на последующую переделку (очевидно, в XVI в.), переплет с серебряным покрытием, золотыми бляхами и финифтяными изображениями святых производит впечатле­ние высокохудожественной работы мастеров XII в.

От начала XII в. дошла до нас древнейшая княжеская гра­мота. Киевский князь Мстислав Владимирович дал ее около 1130 г. новгородскому Юрьеву монастырю. Грамота говорит о пожалованиях монастырю земли и утверждает иммунитетные права монастыря на сбор дани и проведение суда.

На пергамене уставным письмом, золотом написан текст. Внизу грамоты прорезь для шнура, на котором висела печать. Печать сохранилась и представляет две серебряные позолочен­ные пластинки с изображением на одной сидящей фигуры Иису­са Христа с книгой, на другой — святого Федора Стратилата, покровителя Мстислава, имевшего христианское имя Федор.

Долгое время господствовало мнение, что письменность на Ру­си была уделом церковников и представителей высшей феодаль­ной знати. Ссылались на то, что неизвестны письменные памят­ники, вышедшие из среды народных масс.

Однако в 1951 г. новгородские раскопки А. В. Арциховского дали ценнейший материал по истории русской письменности. Были найдены берестяные грамоты, часть которых относится к XI—XII вв.[11]. Раскопки последующих лет показали, что ученые столкнулись с своеобразным «архивом» частных писем, бесхит­ростно повествующих о повседневной жизни новгородских людей. Не имея возможности писать на пергамене, который был сравни­тельно редок и дорог, простые люди использовали для письма бересту, на внутренней, мягкой стороне которой острым предме­том (костяным или металлическим) писался текст.

Новгородские находки берестяных грамот заставили археоло­гов искать их и в других местах. Вскоре были найдены грамоты в Смоленске, а затем в Витебске, Пскове, Старой Русе. По-видимому, берестяные грамоты имели широкое применение в Древней Руси. На бересте писали письма, вели хозяйственные за­писи и т. п. То, что археологи обнаружили в разных городах и даже в слоях X в. многочисленные острые железные палочки-писала, как их называли на Руси, является еще одним, хотя и косвенным свидетельством раннего и широкого распространения грамотности среди простых людей: крестьян, ремесленников, мелких торговцев.

О развитии письменности говорят и эпиграфические памятни­ки, т. е. надписи, сделанные на камне, дереве, металле и других твердых материалах. Мы уже говорили о древнейшей русской надписи на глиняном сосуде первой четверти X в. К числу древ­них записей относится и надпись, сделанная на Тмутараканском камне 1068 г. Надпись гласит: «В лето 6576 индикта 6 Глеб князь мерил море по леду от Тмутороканя до Корчева 14 000 сажен».

Нередки надписи, сделанные на каменных крестах. Эти кресты ставились на дорогах, реках, заделывались в церковные стены. Многочисленные надписи встречаются на пряслицах XI—XII вв. Пряслицы были необходимым предметом в каждой русской семье. Их часто метили какими-либо значками или ставили надпись, говорящую о владельце: «Потворин прясльнь», «Моло­дило», «Мартын», «княжо есть», «невесточь».

Свои надписи на изделиях ставили гончары. На голоснике в новгородском Софийском соборе мастер расписался «Стефан пел» (писал). Иногда эти надписи носят своеобразный, символиче­ский характер. У горлышка глиняной амфоры XI в. киевский мастер сделал надпись: «Благодатна полная корчага сия».

Интересны надписи, сделанные на новгородских серебряных кратирах (сосудах) XII в. Считают, что эти кратиры были сделаны мастерами в качестве образцов при испытании мастерства ре­месленника, претендующего на звание мастера серебряных дел. На одном сосуде надпись: «Господи, помози рабу своему Флорови. Братило делал», на втором — аналогичного содержания: «Господи, помози рабу своему Костяньтину. Коста делал. Аминь».

Иногда на сосудах, подобно пряслицам, указывалось имя вла­дельца вещи, например: «Се сосуд Петров и жены его Марье».

Встречаются надписи — «граффити», сделанные на штукатур­ке соборов в Новгороде, Киеве, Галиче и других городах. Простые люди, купцы, ремесленники выцарапывали на стенах храмов надписи, часто далекие от церковного благочестия.

Все это говорит о широком распространении письменности на Руси. Древняя Русь, особенно город, в XI—XII вв. была доста­точно хорошо знакома с письмом. Грамотные люди не были ред­ким исключением.

Летопись рассказывает о существовании специальных школ, учрежденных для распространения грамотности.

Уже Владимир после принятия христианства проявлял заботу об учении, «посылал он собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное».

Ярослав расширил круг людей, обучавшихся грамоте, пред­писав попам церквей «по городам и иным местам» учить людей, ибо «велика ведь бывает польза от учения книжного». Преследуя цели подготовки кадров своих русских церковников, Ярослав при­казал также собрать «от старост и поповских» 300 детей и «учить книгам» их. Возможно, при Андреевском монастыре в Киеве существовала специальная женская школа, где, как писал В. Н. Татищев, «младых девиц» обучали «писанию, також реме­слам, пению, швению и иным полезным им ремеслам».

Источники позволяют сделать вывод, что в Древней Руси школы были двух видов. В одних, при монастырях, готовили церковнослужителей. В них преподавали чтение, письмо, пение, богословие. Школы высшего типа, для «лучших людей детей», давали, кроме того, знания по философии, риторике, грамматике.

Но, очевидно, самым распространенным было индивидуальное обучение.

Конечно, не все население Древней Руси было грамотным, но грамотность была распространена и за пределами феодального класса.

Распространение грамотности сопровождалось созданием библиотек. Князь Ярослав был известен не только тем, что сам «к книгам проявлял усердие, часто читая их и ночью и днем», но и тем, «что собрал книгописцев множество, которые переводи­ли с греческого на славянский язык». Эти книгописцы написали много книг, положивших начало библиотеке при соборе Софии в Киеве. Летописец XI в. неоднократно прославляет книгу и книж­ное учение. «Велика ведь бывает польза от учения книжного, книги наставляют и научают нас», книги дают мудрость, они «реки, напояющие вселенную, ими мы в печали утешаемся», «если поищешь в книгах мудрости прилежно, то найдешь великую пользу для души своей» — эти изречения как бы наталкивают человека на познание духовных богатств, скрытых в книгах.

Киевская Софийская библиотека не была единственной. Собра­ния книг при храмах были и в других древнерусских городах. В Новгороде собирательницей и хранительницей книг была нов­городская София. Существовала соборная библиотека в Полоцке.

Библиотеки собирались и крупными монастырями. В XI—XII вв. Киево-Печерский монастырь, новгородский Юрьев монастырь имели уже значительные собрания как переводной, так и своей, оригинальной литературы. Книжники этих монастырей принима­ли участие в составлении летописей.

С принятием христианства на Русь проникла большая перевод­ная литература.

Переводная литература оказала определенное влияние на развитие всей древнерусской литературы. Первоначально, в своей основе, переводная литература была тесным образом связана с чисто церковными интересами. Это вызывалось практическими задачами отправления служб в русских церквах и монастырях.

Богослужебные книги, переведенные с греческого языка на старославянский, первыми проникли на Русь. Среди них оказались собрания служб на весь год, т. е. служебная месячная Минея; тексты праздничных служб до и после пасхи — Триоди «постная» и «цветная»; различного рода служебники и требники, бывшие руководством при свершении богослужения. Из библии вначале были переведены части, имевшие непосредственное отношение к церковному богослужению: евангелие, тексты апостольских деяний и др.

Переводная литература включала в себя произведения христи­анских писателей, главным образом поучительного характера. Созданные в целях борьбы с ересями, для пропаганды христиан­ской догматики и морали, сочинения Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина и других использовались русскими церковниками для борьбы с язычеством, для укрепления феодального правопоряд­ка. Интересно отметить, что русские переводчики делали вставки в текст, приспосабливая произведения к потребностям русской действительности.

Знакома была Русь и с переводными произведениями житий­ной литературы. Жития появились как форма прославления раз­личных деяний святых. В них ставились и разрешались вопросы христианской морали, монашеской жизни, борьбы с ересями, подробно разбиралось учение о конце мира и, наконец, описы­вались жизнь и подвиги деятелей церкви.

Известное распространение на Руси наряду с каноническими, так называемыми «истинными» книгами, получили апокрифиче­ские, т. е. «ложные», «отреченные», «тайные» сочинения, не при­знававшиеся христианской церковью. Апокрифы, корнями своими восходящие к античной мифологии, дохристианской и восточной религиям, фольклору и эллинистической философии, как бы дополняли канонические христианские книги своей трактовкой вопроса о происхождении мира, об истории человечества, о жизни, природе, о загробном мире. Среди апокрифов этого времени большое распространение имел отрывок из «Деяний апостолов» (Петра, Андрея и др.), рассказывающий о сказочных путеше­ствиях, а также «Хождение богородицы по мукам» — о конце мира и о загробной жизни.

Апокрифическая литература на Руси получала дальнейшее развитие, в сочинения добавлялись примеры, взятые из русской истории, памятников устного творчества, главным образом легенд и преданий.

Церковная литература, за исключением, может быть, бого­служебных книг, при переводах подвергалась на Руси некоторой переработке. Еще больший простор для осмысления текста был у переводчика светской литературы.

Попытка понять происхождение славян, их историческую судьбу, связь русской истории с мировой привела к появлению значительной переводной исторической литературы, главным образом византийской. Исторический процесс в византийских хрониках трактовался по определенной схеме, которая базирова­лась на утверждении божественного происхождения мира и тор­жества христианской веры. Составители хроник черпали мате­риалы главным образом из библии, сочинений «отцов» церк­ви, историков древнего мира и средних веков, античных мифов и устных преданий. Такой характер носила переведенная на рус­ский язык хроники Георгия Амартола.

Несколько иной характер имела хроника Иоанна Малалы. Автор попытался примирить античность и античную историю с официальной христианской точкой зрения на исторический процесс.

Две эти хроники, а также другие исторические сочинения: «Летописец вскоре» патриарха Никифора, хроника Георгия Синкелла — были известны русским людям.

Русские переводчики творчески подходили к созданию своего текста. Они, как правило, использовали подобного рода сочине­ния для составления больших сводных трудов по всемирной и русской истории, дополняя и расширяя их материалами других авторов. Переписчики больше были озабочены правильным выбором фактического материала, чем рассуждениями автора. Составленные ими сводные сочинения носят ярко выраженный энциклопедический характер. В них собраны материалы не только исторического, но и географического, мифологического и лите­ратурного порядка.

Большой популярностью у русского читателя пользовались переводные повести и романы, среди которых на первое место можно поставить «Александрию», рассказывающую о жизни и подвигах Александра Македонского. Переплетение действитель­ных исторических событий с фантастическим вымыслом, красоч­ное описание Индии и Персии, занимательный сюжет способ­ствовали распространению повести в средневековой Европе. Русский переводчик в ряде мест дополнил «Александрию» вставками из других произведений, приспособил повесть к вкусам русского читателя.

Переводная литература была также представлена «Повестью о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия, повестью о Василии Дигенисе Акрите, известной на Руси под названием «Девгениево деяние», Троянскими деяниями, повестью об Акире Пре­мудром. Даже простое перечисление названий свидетельствует о широких интересах русских переводчиков. Они знакомят читателя с произведением известного писателя и политического деятеля Иосифа Флавия и героическими подвигами воина, охра­няющего восточные границы Византийской империи; расска­зывают о Троянской войне, давшей сюжет для гомеровской «Илиады», и вводят читателя в историю мудрого советника ассирийского и ниневийского царя Сеннахериба-Ахикара (Акира).

Не были чужды русскому переводчику и произведения, давав­шие наукообразные сведения о мире природы. К их числу отно­сятся «Христианская топография Косьмы Индикоплова» («плавателя в Индию»); «Физиолог», с его описаниями действитель­ных и воображаемых животных, фантастических камней и де­ревьев; различного рода «Шестодневы» со сведениями о Вселен­ной.

Как видим, переводная литература охватывала самые раз­личные вопросы, начиная с церковно-богословских и кончая есте­ственнонаучными (в той типичной полуфантастической форме, которая характерна была для мышления людей средневековья). Появление переводной литературы диктовалось естественными потребностями русского общества, стремившегося использовать культурные достижения соседних стран в интересах укрепления и развития феодального государства, усиления его идеологической основы.

ЛЕТОПИСАНИЕ

Среди письменных памятников древнерусской культуры пер­вое место принадлежит летописи. Русское летописание возникает в XI в. и продолжается до XVII в. В разное время своего суще­ствования оно имело разный характер и разное значение. До­стигнув значительного развития в XI—XII вв., летописание затем в результате монголо-татарского нашествия приходит в упадок. Во многих старых летописных центрах оно прекращается, в других сохраняется, но носит узкий, местный характер. Возро­ждение летописного дела начинается только после Куликовской битвы.

Под летописями, как отмечал М. Н. Тихомиров, «понимается особый вид исторического повествования, разделенного по го­дам»[12]. Были и другие исторические повествования, не имевшие погодной формы изложения или получившие ее позже, как, например, Галицкая летопись XIII в., первоначально не имев­шая разделения по годам. Но в целом, вплоть до XVI в., летопись как форма исторического повествования доминировала над дру­гими видами исторического рассказа.

Образование Древнерусского государства, укрепляющиеся связи с соседними странами, развитие устного и письменного творчества очень рано поставили вопрос о создании больших исторических повествований.

Вопросы о времени возникновения летописей, этапах их разви­тия, соотношениях, составе, авторстве сложны для решения. Древнерусское летописание дошло до нас в составе более поздних (в основном XIV—XV вв.) летописных сводов, которые представ­ляют собой продукт неоднократной переработки как текстов предшествующих летописей, так и других источников с целью придания им определенной политической и идеологической на­правленности. Поэтому установить четкую картину развития древнерусского летописания начального периода очень трудно.

Долгое время господствовала гипотеза А. А. Шахматова о возникновении древнерусского летописания в 1039 г. в связи с установлением Киевской митрополии. Приезд в Киев митропо­лита-грека якобы послужил толчком для создания первой рус­ской летописи. Однако тщательный анализ самих текстов лето­писей за этот период не дает оснований для подтверждения гипотезы. Более того, историки обратили внимание на статьи летописи за конец X — начало XI в., которые носят характер достаточно полных и обстоятельных рассказов и дают основание искать начало летописания на Руси в этих пределах. Так, Л. В. Черепнин связывал возникновение летописания с таким важным событием, как строительство и освящение в Киеве великокня­жеской Десятинной церкви (996 г.). М. Н. Тихомиров датой появ­ления первой летописи считает 1007 г., когда состоялось перене­сение в Десятинную церковь мощей княгини Ольги. При этом историческую основу летописания составило «Сказание о русских князьях» (X в.), написанное в Киеве вскоре после крещения Руси и носившее нецерковный характер. Возможную роль Десятинной церкви в деле возникновения древнерусского летописания отме­чал и Б. А. Рыбаков[13].

Последующие этапы развития древнерусского летописания, по крайней мере до 70-х гг. XI в., также сохраняют многие неясности. Вероятнее всего, на протяжении всей первой половины и середины XI в. летопись, возникшая в конце X или начале XI в., дополнялась новыми материалами киевского, новгород­ского, черниговского и иного происхождения. Сам факт ведения летописных записей в это время в других центрах Древней Руси, помимо Киева, не подлежит сомнению. Следы этих записей со­хранились даже в позднейших летописных сводах.

Не связывая возникновение древнерусского летописания с так называемым «Древнейшим», по А. А. Шахматову, сводом 1039 г., необходимо обратить внимание на характеристику дея­тельности Ярослава Мудрого по распространению просвещения. В записи за 1037 г., сравнивая время Ярослава со временем Владимира, летописец образно пишет: «Как бывает, что один землю распашет, другой же засеет, а третьи пожинают и едят пищу неоскудевающую, так и здесь. Отец ведь Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещеньем просветил. Этот же засеял книжными словами сердца верующих людей, а мы пожи­наем, учение получая книжное».

Отмечая любовь Ярослава к книгам, летописец особо подчер­кивает создание им библиотеки при Софийском соборе. Такое большое участие Ярослава в книжных делах, просвещении могло быть связано и с делом летописания. Однако большинство современных исследователей отмечают, что события этого вре­мени отражены в летописи неполно, фрагментарно, что затрудня­ет решение вопроса о создании нового летописного свода.

Вероятно, что уже в первой половине XI в. летопись получила погодную форму изложения событий. Считают, что первой датой было сообщение о победе Святослава над печенегами в 968 г. В летописи оформилось сказание о трех братьях: Кие, Щеке, Хориве и сестре их Лыбеди. Сказание легендарного характера повествует о построении Киева. Внимание летописца обращалось на описание соседей славян, княжения Олега, Ольги, Владимира, крещение Руси, истории Бориса и Глеба.

Одним из главных сюжетов, занимавших мысль составителей летописи, была победа христианства на Руси. Поэтому и подбор материала проводился с этой точки зрения. В центре этого по­вествования стоит речь греческого «философа», убеждающего Владимира принять христианство. Летописец стремился нарисо­вать картину образования и роста Древнерусского государства. Он показывал объединение земель, могущество киевского кня­зя, большое международное значение Руси. Устные сказания и легенды, подвергавшиеся под пером летописца переработке, вплетались в историческую канву летописи.

Возникшая летопись была историко-литературным произве­дением, отражавшим высокий уровень русской культуры.

С большой степенью достоверности можно говорить о созда­нии летописного свода в 70-х гг. XI в.

Созданию этого свода предшествовал ряд крупных и драма­тических событий во взаимоотношениях Руси с Византией. В 1043 г. вспыхнула война с Византией, закончившаяся для Ярослава Мудрого неудачно. Киевская митрополия после вынуж­денного отъезда грека Феопемпта долгое время была без митро­полита. Лишь в 1051 г. «поставил Ярослав Илариона в митропо­литы, русского родом, в церкви святой Софии, собрав для этого епископы». Этот акт имел очень большое значение не только для развития самостоятельности русской церкви. Он подчеркивал силу великокняжеской власти, ее противоборство политическим и религиозным притязаниям Византии.

Иларион был образованнейшим человеком своего времени. Он был «муж благ, книжен и постник», долгое время состоял священником загородной княжеской церкви в селе Берестове.

Иларион — автор «Слова о законе и благодати», ораторского произведения, где основной темой было установление равнопра­вия между народами, права русской церкви на самостоятельность. Трудно точно установить время составления Иларионом «Слова». Считают, что оно возникло между 1037—1050 гг., вполне вероят­но, что «Слово» создавалось как идеологическое обоснование похода 1043 г. на Византию.

Три части «Слова» прославляют землю русскую, «кагана» (царя, князя) Владимира и князя Ярослава.

Первая часть посвящена церковной теме, вопросу взаимоотно­шения Ветхого и Нового заветов. Иларион не отходит от обыч­ных, установившихся в церковной литературе схем, однако богословская аргументация позволяет ему создать свою патрио­тическую концепцию всемирной истории.

Иларион обращает внимание на всемирный характер хри­стианства, выраженного в «благодати» Нового завета. «Благода­ти» противостоит «закон» Ветхого завета с -его национальной ограниченностью, теорией богоизбранничества.

В условиях борьбы между Русью и Византией церковная тема борьбы Ветхого и Нового заветов в устах Илариона приобре­тает большую политическую значимость, с ее помощью он стре­мится показать необоснованность притязаний Византии на поли­тическое и церковное господство на Руси. В представлении Ила­риона всемирная история есть прежде всего история постепен­ного распространения христианства на все народы. В числе их Иларион отмечает и русский народ. Притязание Византии на всемирное распространение идеалов светской и церковной власти отрицается Иларионом как ветхозаветное выражение богоизбранничества. Иларион подчеркивает, что новая христиан­ская вера требует новых людей, новых народов: «как для нового вина нужны новые меха, для нового учения нужны новые наро­ды». Распространение христианства ца новые народы, в том числе и на русский, означает расширение христианства. Оно возможно только при наличии равноправия, без рабского подчинения дру­гим народам. Для Илариона Византия представляется в виде Вет­хого завета, поэтому с такой угрозой по адресу Константинополя звучат слова Илариона о разрушении Иерусалима за попытку сделать его носителем религиозной святости.

Вторая часть «Слова» посвящена распространению христиан­ства на Руси. Она тесно связана с первой, что подчеркивается словами «благодать и истина всю землю исполни, и вера во вся языки простреся и до нашего языка руськаго». Бог не обошел Русь, «привел ее в разум истинный» — таков смысл второй части.

«Слово о законе и благодати» является своеобразным гимном христианству на Руси. Иларион радуется успехам христианства, призывает всех почитать и хвалить бога, стоящего высоко над всеми народами. И вновь Иларион обращается к русскому народу, говорит о его великой исторической миссии, о времени, когда все народы будут христианскими.

Наивысшей силы патриотизм, гордость Илариона за свой народ, за русскую землю достигают в последней, третьей части «Слова» — похвале Владимиру Святославичу.

Иларион не случайно много места уделяет образу Владимира. И не только потому, что с именем Владимира связано крещение Руси. Вопрос канонизации Владимира как русского святого на­талкивался на определенное сопротивление византийских церков­ных кругов. Отсюда понятно стремление Илариона возвеличить Владимира, показать его исключительные заслуги. Иларион под­черкивает, что Русская земля была большой и могучей, что князья ее были известны далеко за пределами страны. Влади­мир же, «внук старого Игоря, сын же славного Святослава», «единодержец быв земли своей, покорив по ся округныа страны, овы (одни) миром, а непокоривыя мечем».

Иларион особое внимание обращает на военные успехи Владимира и полноту его власти, чтобы показать независимость принятия христианства в русских землях. Как противовес рас­пространявшейся греками версии о их заслугах в деле крещения языческой Руси Иларион утверждает, что Владимир сам пришел к мысли о крещении, сам выбирал веру и сам проводил креще­ние. Он сравнивает Владимира с Константином, крестившим греков, и приходит к выводу о несостоятельности возражений греков против канонизации Владимира. Если Константин являет­ся святым, то и Владимир должен быть причислен к этому лику.

В конце «Слова» Иларион как бы подводит итог заслугам Владимира. Он призывает его встать из гроба и посмотреть на созданное им, на дело Ярослава, расширившего, укрепившего и украсившего Киев, распространившего христианскую веру на многие земли.

«Слово о законе и благодати» Илариона было направлено против попыток Византии навязать Руси свою волю в церков­ных и политических делах, против притязаний Византии на все­ленский характер ее церкви и империи. «Слово» ярко показы­вает великую гордость русского человека за свою родину.

Иларион сыграл большую роль в развитии русского летописа­ния. Хотя он недолго пробыл митрополитом, его идеи нашли го­рячий отклик в среде книжников Киево-Печерского монастыря.

Высказывается предположение, что Иларион, приняв новое монашеское имя — Никон, ушел с митрополии в Киево-Печерский монастырь.

С именем же Никона связывается создание нового летопис­ного свода, вышедшего из стен Киево-Печерского монастыря. Работа над составлением этого свода началась в начале 60-х гг. XI в. С 1061 г. в летописи идут довольно точные указания на время происходивших событий, приводится не только год, но и месяц, число, день недели. Это возможно было только при условии налаженной записи наиболее важных текущих событий.

Новый летописный свод сложился не сразу. Созданию его в Киево-Печерском монастыре предшествовала большая работа по обработке различных источников. Летописец был озабочен составлением связного и убедительного исторического повество­вания и особое внимание обращал на составление хронологи­ческой сетки, устранение неточностей предшествующей лето­писи. В нее были внесены новые материалы, подвергнуты пере­работке старые. Летопись получила более светское направление. Появились новые сказания о первых русских князьях, в рассказ о крещении Ольги вводится эпизод о состязании в хитрости Ольги с византийским царем. Много внимания уделяется походам русских князей на Византию. Видимо, внесение этих эпизодов отвечало задаче возвеличивания Руси.

В текст о крещении Руси вносятся некоторые изменения, свя­занные с легендами о крещении Владимира не в Киеве или в Ва­силеве, а в Корсуни. В связи с этим летописцу пришлось тща­тельно продумать весь рассказ, чтобы крещение в Корсуни выгля­дело достаточно убедительно.

Высказывается предположение, что ко времени составления этого свода относится внесение в летопись литературной записи легенды о призвании князей-варягов. Считают, что возможным источником записи был рассказ новгородца Вышаты. Он был участником похода в Византию в 1043 г., знал много родовых преданий и рассказов о походах русских князей.

Большое внимание уделяет летописец событиям 1068—1071 гг., периоду междоусобной борьбы между сыновьями Яро­слава, периоду мощных антифеодальных восстаний, центром которых был Киев.

Работа над составлением нового летописного свода велась в 60-х — начале 70-х гг. XI в. Запись 1060 г. об исчезновении торков, потерпевших поражение от русских — «пробегоша и до сего дне», могла появиться не позже 80-х гг. XI в., когда торки вновь появились в сопредельных с Русью степях. Своеобразные сопоставления топографии Киева 945 г. и Киева, современного летописцу, где говорится о том, что при княгине Ольге город находился «идеже ныне двор Гордятин и Никифоров», а княже­ский дворец был там, «идеже ныне есть двор Воротиславль и Чюдин», а также то обстоятельство, что Гордята и Чюдин были од­ними из составителей «Правды Ярославичей», позволяют отнести составление свода к 70-м гг. XI в. Работа над летописным сводом закончилась, вероятно, около 1072 г., что связывается со съездом князей Ярославичей (Изяслава, Святослава и Всеволода) в Вышгороде, под Киевом. Хотя они собирались официально для тор­жественной церемонии перенесения мощей Бориса и Глеба в новую церковь, съезд этот имел большое значение. Князья с княжескими советниками выработали новый законодательный памятник, так называемую «Правду Ярославичей», которая была прямым следствием антифеодальных выступлений 1068—1071 гг. Одно­временно составлялись, очевидно, и последние части летопис­ного свода, производящие впечатление историко-публицистиче-ской иллюстрации к «Правде Ярославичей».

Следующий летописный свод относится к 90-м гг. XI в. В исто­рико-филологической литературе он получил название «Началь­ного», так как при его определении еще не были известны пред­шествующие своды. Этот свод послужил базой составления в начале XII в. «Повести временных лет».

Свод 90-х гг. появляется в условиях начинающейся феодаль­ной раздробленности, непрерывных феодальных войн, усиливаю­щегося давления на русские земли со стороны половцев. Уже в своде 1072 г. чувствовалась тревога летописца за судьбу Руси. «Начальная» же летопись настойчиво обосновывает необходи­мость единства княжеских родов в целях сохранения Древнерус­ского государства. В связи с этим тщательно пересматривается содержание предшествующих летописей. Во имя поставленной цели — убедить князей прекратить междоусобную борьбу и со­средоточить свое внимание на грозящей русским землям опасно­сти — летописец обращается за примерами к истории и нередко идеализирует их. Много внимания уделяет он первым русским князьям, ценит в них ратную доблесть и неутомимость в походах, готовность умереть за свою землю. Не случайно летописец при­водит речь Святослава, обратившегося к 10 000 русских воинов перед лицом стотысячного византийского войска: «Да не посрамим земле Русские, но ляжем костьми, мертвый бо срама не имам (мертвые позора не имеют). Аще ли побегнем, срам имам. Не имам убежати, но станем крепко, аз же пред вами пойду. Аще моя глава ляжеть, то промыслите собою (если моя голова ляжет, то о своих сами позаботьтесь)». И услышал ответ: «Идеже глава твоя, ту и свои главы сложим». Летописец противопоставляет старых князей новым, которые, вместо того чтобы защищать зем­лю, спорили о своих правах, радовались поражению соседа. Лето­писец не раз обращается к ним: «почто вы распря имате межи собою? А погании (язычники) губят землю Русьскую».

Установить точное время составления Начальной летописи не представляется возможным. Высказывается предположение, что она могла быть составлена в 1097 г. в связи с Любечским съездом князей, провозгласившим принцип феодальной раздроб­ленности: «каждо да держить отчину свою».

Но обычно этот свод называют сводом 1093 г. В основе свода 1093 г., как полагал А. А. Шахматов и что разделяют многие исследователи, лежали Киево-Печерский свод 1072 г. и летопись, возникшая в Новгороде в 1050 г. после постройки и освящения новгородского Софийского собора. Летопись эта использовала материалы предшествующего киевского летописания и имела продолжение до 1079 г.

Ни один из летописных сводов XI—XII вв. не дошел до нас в своем первоначальном виде. С составом и содержанием крупнейшего летописного свода Древнерусского государства — «По­вестью временных лет», возникшей в начале XII в., мы знакомы только по летописным сводам XIV—XV вв. Сохранились две редакции повести. Одна из них — Лаврентьевская — представ­ляет свод, написанный в 1377 г. монахом Лаврентием для суз­дальского князя Дмитрия Константиновича. В нее, кроме «По­вести временных лет», входит Владимиро-Суздальская летопись. Вторая редакция — Ипатьевская (названная по имени Ипатьев­ского костромского монастыря, где она находилась) — написана в конце XIV — начале XV в. и состоит из «Повести временных лет», Киевской летописи XII в. и Галицко-Волынской летописи XIII в.

Дошедшие до нас списки изобилуют позднейшими летопис­ными наслоениями. Поэтому сама повесть дошла до нас в несколь­ко измененном виде.

«Повесть временных лет» как бы завершает историю древне­русского летописания в Киево-Печерском монастыре. Она под­водит итог историческим, политическим, религиозным воззре­ниям, сложившимся к концу XI— началу XII в.

Автором повести считается монах Киево-Печерского монасты­ря Нестор. Имя Нестора как автора «Повести временных лет», называется в одном из списков летописи — Хлебниковском, где значится: «Повесть временных лет Нестора черноризца». Об ав­торе как черноризце Феодосьева, т. е. Киево-Печерского, мона­стыря говорит Ипатьевская летопись. Нестор как летописец называется в сборнике повестей об основании Печерского мона­стыря и об его наиболее известных монахах — Киево-Печерском патерике, составленном в начале XIII в.

Написана повесть около 1113 г. Поставив перед собой задачу выяснить, «откуда есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуда Руская земля стала есть», Нестор стремится показать русскую историю на фоне мировой истории, дать широкую и полную картину жизни Древней Руси. Не ограни­чивая себя узкими рамками киевской истории, он включает в ле­топись известия новгородские, суздальские, черниговские, пере­яславские и других русских земель. Это придает «Повести вре­менных лет» характер общерусского свода.

Для написания своего широкого и сложного исторического труда Нестор привлек большое количество источников летопис­ного, литературного, фольклорного характера. Основой для со­ставления «Повести временных лет» послужил свод 90-х гг. XI в. Но эта летопись подверглась серьезной историко-литератур­ной и политической обработке, была дополнена новыми материа­лами, выверена была ее хронология.

«Повесть временных лет» начинается с характерного для эпохи средневековья введения во всемирную историю: с рассказа о «всемирном потопе» и разделении земли между сыновьями Ноя. Летописец рассказывает о странах, отошедших к Симу и Ха­му, но особое внимание уделяет «полунощным» (северным) и западным странам, перешедшим к Иафету. Среди них он указывает и земли, вошедшие затем   в состав Древнерусского государства.

Приведя легендарный рассказ о Вавилонском столпотворении и образовании народов и языков, летописец подробно останавли­вается на славянах. Здесь его повествование приобретает геогра-фо-этнографический характер. Он говорит о западных, южных и восточных славянах; районах их расселения, приводит названия славянских племен, связывая их происхождение с местами, «где седеше на котором месте». Например, говоря о полочанах, он указывает, что назвались они так «речки ради, яже втечет в Двину, именем Полота», название древлян связывает с тем, что они «седоша в лесах», об ильменских славянах говорит, что они «прозвашася своим имянем».

С большим знанием дела летописец дает географическое описание Русской земли. Подробно рассматривается «путь из варяг в греки», водоразделы Днепра, Западной Двины, Волги. В частности, о последней сообщается, что она «вьтечеть (втекает) семьюдесят жерел в море Хвалисьское (т. е. Каспийское)».

Краткий  рассказ о всемирной  истории  и славянах  как бы прерывается   легендарной    историей    основания    Киева    тремя братьями — Кием, Щеком и Хоривом.

Рассказ о Русской земле довольно подробен и живописен. Ле­тописец стремится дать характеристику племен, показать особен­ности их. Он подчеркивает, что в состав Руси, кроме славянских земель, входят земли, населенные другими племенами: чудь, меря, весь, мурома, черемисы, мордва, пермь, печора, ямь, литва, земигола, корсь, нарова, либь.

Нестор рассказывает, что были времена, когда славяне нахо­дились под властью других народов, но подчеркивает, что време­на эти канули в вечность, а славяне сами теперь берут дань с дру­гих народов. Характерен в этом отношении рассказ летописи о судьбе полян. Покоренные хазарами, они платили дань мечами, что имело символическое значение. Хазарские мудрецы решили, что «станут они (поляне) когда-нибудь собирать дань и с нас, и с иных земель». «И сбылось, — констатирует летописец, — это все».

Рассказом о полянах заканчивается вводная часть «Повести временных лет», и дальше историческое повествование ведется в строгих хронологических рамках.

Летописец стремился собрать материал по каждому году, а если это ему не удавалось, то все равно он считал необходимым дать хотя бы простое перечисление дат.

После перечисления первых княжений Нестор обращается к легенде о призвании варягов, имевшейся еще в ранних сводах. Он придает ей законченную, развернутую форму, пытается связать ее с появлением названия Русь. Для него варяжские князья не просто пришельцы с севера, а представители якобы варяжского племени русь, переселившиеся в славянские земли и установившие здесь государственность.

В идее установления единого дроисхождения всех княжеских родов Нестор видел возможность предотвращения междоусобия и средство сохранения политического единства русских земель. Варяжские князья как бы воплощали для него порядок и закон. При этом теория призвания варяжских князей никоим образом не умаляла патриотических устремлений летописца. Традиции средневековой историографии требовали «выведения» княже­ских династий из других стран. Эти традиции исходили из представления о внесении власти божественным путем из других стран, от других народов. В глазах современников выведение генеалогических связей за пределы Руси повышало значение княжеской власти.

К тому же «норманнская теория» летописцев носила явный антигреческий характер. Она противопоставлялась византийской теории, утверждавшей, что для появления законной государствен­ной власти на Руси решающее значение имело принятие христиан­ства.

Практически легенда о призвании варяжских князей не затра­гивала вопроса о начале Русской земли, а говорила лишь о про­исхождении княжеской династии. Она отвечала уровню политиче­ских и исторических воззрений XI—XII вв.

Все дальнейшие рассказы «Повести временных лет» связаны с именами тех или иных русских князей. Они создают картину исто­рии Руси X — начала XII в.

В текст летописи введены новые подробности о вокняжении Олега, его походе на Царьград; летописец использует леген­дарное предание о князьях Аскольде и Дире, много внимания обращает «преложению книг», т. е. рассказу о создании Кирил­лом и Мефодием славянской азбуки.

Особое значение имеют те части «Повести временных лет», где дается изложение древнейших русских актов-договоров, за­ключенных Русью с Византией. Нестор приводит тексты договоров Олега (911 г.), Игоря (944 г.), Святослава (971 г.). Вполне вероятно, что Нестор располагал самими текстами договоров, иначе трудно объяснить, как он смог так четко и подробно изложить их.

«Повесть временных лет» рассказывает нам о событиях кня­жения Святослава, о многочисленных походах, о борьбе, раз­вернувшейся после смерти Святослава между его сыновьями — Олегом, Ярополком, Владимиром.

В центре повествования о Владимире по-прежнему находится повесть о крещении Руси.

Довольно много места занимает описание событий XI в. и осо­бенно межкняжеских распрей второй половины его. Несомненно, что эту последнюю часть летописи Нестор писал на основе сведе­ний, собранных им лично. Он указывает не только годы событий, но и месяц и число, вносит оригинальные рассказы о перенесении мощей основателя Киево-Печерского монастыря Феодосия (1091 г.), о набеге половцев на монастырь (1096 г.), о победе Святополка над половцами (1107 г.) и др.

Нестор видимо, как и собирался, довел изложение в летописном своде до 1113 г., т. е. до смерти Святополка.

Исследования «Повести временных лет», сделанные рядом уче­ных (А. А. Шахматовым, М. Д. Приселковым, Д. С. Лихачевым), покаёали, что автор «Повести временных лет», кроме предшествую­щих летописей, использовал много других источников. Он был хорошо знаком с хроникой Георгия Амартола в ее русском из­ложении, взял оттуда материалы по всемирной истории, известия, относящиеся к обычаям различных народов, рассказ о нападении Руси на Царьград и ряд других сведений. Использовал он и «Летопи­сец вскоре» патриарха Пикифора, который в соединении с хрони­кой Георгия Амартола был положен в основу хронологии по­вести для IX—X вв. Рассказ о походе Игоря на Царьград в 941 г. был известен Нестору по другому греческому переводному сочи­нению — «Житию Василия Нового».

Русское происхождение имели материалы, связанные с догово­рами Руси с Византией. Большое количество известий «Повести временных лет» заимствованы из многочисленных русских житий и сказаний, получивших широкое распространение не только среди духовенства, но и среди населения.

Вполне естественно, что при наличии сравнительно ограничен­ного круга письменных источников летописец должен был обра­щаться к народной памяти. Легенды, песни, предания могли со­хранить о княжениях Олега, Игоря, Ольги, Святослава то, что нельзя было найти ни в одном письменном источнике того време­ни. Из фольклора, вместе с его исторической основой, в летопись проникли и легендарные подробности о смерти Олега, о мести Ольги древлянам, о волхвах и т. п.

«Повесть временных лет» отражала интересы великокняже­ской власти. Киевский князь Святополк, заинтересованный в соз­дании такого рода свода, всячески поддерживал Киево-Печерский монастырь в его антигреческих выступлениях, добился признания его архимандритии. Консолидации сил духовенства и светской власти способствовала боязнь антифеодальных выступлений сель­ского и городского населения. Их объединило стремление за­щитить политические и идеологические принципы феодального общества.

Однако после смерти Святополка и восстания 1113 г. в Киеве летопись не смогла полностью удовлетворить интересы нового князя — Владимира Мономаха. Больше того, ее политическая ори­ентация имела известные противоречия с политикой Владимира Мономаха. Это и послужило причиной того, что летопись под­верглась переработке. Она была взята из Киево-Печерского мо­настыря и передана в Выдубицкий монастырь — придворный мо­настырь Мономаха. Здесь в 1116 г. Сильвестр переработал лето­пись. Его труд дошел до нас в составе Лаврентьевской редак­ции «Повести временных лет», где в конце имеется приписка: «Игумен Сильвестр монастыря святого Михаила написал книги эти, летописец, надеясь от бога милость получить, при князе Владимире, когда он княжил в Киеве, а я в то время игумен­ствовал у святого Михаила, в 1116 году...» По этой причине было изъято имя Нестора как летописца из заголовка.

Сильвестр переработал главным образом текст «Повести вре­менных лет» о событиях с середины 90-х гг. XI в. до 1110 г., т. е. того периода, который больше всего интересовал Монома­ха. Из летописи было убрано все, что могло рисовать Свято­полка в благоприятном свете. Рассказывая о походе на полов­цев в 1103 г., Сильвестр на первый план выдвигает фигуру Владимира Мономаха, хотя по старшинству именно Святополк должен быть в центре повествования.

Сильвестр рисует образ мудрого и дальновидного князя Вла­димира, заботящегося о русском смерде. В ответ на рассуждения дружины Святополка, что «не годится теперь, весною, идти в поход, погубим смердов и пашню их», Владимир говорит: «Див­люсь я, дружина, что лошадей жалеете, на которых пашут! А почему не подумаете о том, что вот начнет пахать смерд, и, приехав, половчин застрелит его из лука, а лошадь его возь­мет, а в село его приехав, возьмет жену его и детей и все его имущество?, Так лошади вам жаль, а самого смерда разве не жаль?»

Сильвестр неоднократно приводит речи Владимира Монома­ха, приписывает ему центральную роль в большинстве событий, даже не относящихся к его княжению. Он вставляет рассказ об ослеплении князя Василька Теребовльского в 1097 г., после только что окончившегося любечского съезда князей, где все князья целовали крест в знак братства и незыблемости феодаль­ных границ. Летописец подчеркивает тревогу Владимира за судьбу русских земель и международных отношений, его стремление разоблачить вероломство и жестокость по отношению к Васильку, причастность Святополка к его ослеплению.

Сильвестр превозносит ум, смелость Мономаха, его заботу об общерусских интересах, чтобы «не погибла земля русская».

Конец повести под пером Сильвестра получил политическую заостренность, в ней ясно звучит тема борьбы с половецким натиском и княжеской междоусобицей.

В 1118 г. «Повесть временных лет» была подвергнута еще одной переработке, что было связано с вокняжением Мстислава, старшего сына Владимира, в Новгороде. Автор переработки, со­хранив прежнюю политическую направленность летописи, насы­тил ее северными новгородскими известиями. Текст этой пере­работки сохранился в Ипатьевской редакции.

Древнерусские летописи, возникнув в условиях феодального общества, отражали идеологию господствующего класса феода­лов. Политические события того времени, жизнь княжеской семьи, войны и заключенные договора, построение монастырей и церквей заполняют страницы летописи.

Жизнь же народных масс не нашла в них отражения. Лишь крупнейшие антифеодальные выступления не могли не привлечь внимания летописца, но он всегда отрицательно относится к на­родным восстаниям, видит в них проявление «божьей казни».

Трактовка событий в летописях, естественно, зачастую носила религиозный характер. Это объясняется не только тем, что лето­писи создавались в монастырях, но и тем, что религия активно способствовала укреплению феодального строя.

«Повесть временных лет» имела большое влияние на даль­нейшее развитие русского летописания. Она не просто включа­лась почти во все местные летописи, но и играла роль полити­ческого введения. Основная идея повести — защита родины — находила горячий отклик в сердцах летописцев, заставляла их поднимать свой голос в защиту единства Русской земли, против феодальных междоусобиц.

ЛИТЕРАТУРА

Большинство литературных произведений XI—XII вв. не до­шло до нашего времени. Их судьбу разделили памятники и более близкие к нам по времени. Некоторые из них дошли до нас случайно в более поздних списках, часто в единственном экзем­пляре, хотя они имели широкое распространение в русских землях.

Из памятников гражданской литературы Древней Руси до нас дошло так называемое «Поучение Владимира Мономаха». Оно сохранилось в виде вставки в тексте Лаврентьевской летописи под 1096 г., хотя само «Поучение» было составлено в 1117 г. Это объясняется тем, что позднему редактору «Повести времен­ных лет» или Лаврентьевской летописи «Поучение» понадоби­лось для обоснования позиции Владимира Мономаха на Любечском съезде 1097 г.

«Поучение» состоит из трех самостоятельных частей: поуче­ния детям, воспоминаний и послания князю Олегу Черниговскому. Однако эти части связаны между собой идеей борьбы с феодаль­ной раздробленностью.

Литературный прием обращения отца к детям был широко распространен в средневековой литературе. Нет ни одной страны на Западе и на Востоке, где бы не было такого рода произве­дений. Разные по содержанию и окраске, они имели одну цель — дать наставления детям. Таков труд византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей», «На­ставления» французского короля Людовика Святого, поучение англосаксонского короля Альфреда и др.

Но «Поучение» Владимира Мономаха выделяется среди них своею целенаправленностью и высокой художественностью. Исхо­дя из собственного опыта, Мономах четко формулирует основ­ные жизненные принципы. Он не ограничивается простым при­зывом сыновей к единству и прекращению усобиц, а обращает внимание и на образ самого князя, который в его представлении должен быть мужественным и смелым, деятельным и неутомимым правителем Русской земли. Князь должен проявлять заботу о смерде, челяди, «вдовицах», не давать «сильным погубить чело­века». Дав крестное целованье, нужно блюсти его, чтобы «не по­губить души своей». Нужно заботиться о хозяйстве, рано вста­вать, поздно ложиться спать, не лениться, быть всегда готовым к походу. Как воинский устав звучат слова: «На войну выйдя, не ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не потвор­ствуйте, ни сну; сторожевую охрану сами наряжайте, и ночью, расставив воинов со всех сторон, ложитесь, а рано вставайте; а оружия снимать с себя не торопитесь, не оглядевшись, из-за лености внезапно ведь человек погибает».

Князь должен думать о распространении славы Русской земли, чтить «гостя, откуда бы он к вам ни пришел, просто­людин ли, или знатный, или посол... ибо они по пути просла­вят... по всем землям...»

Мономах стремится убедить детей собственным примером. Он подчеркивает, что с 13 лет находится в разъездах, охотах, походах. Мономах указывает, что военные походы и полити­ческие дела не заслоняли от него и хозяйственной деятель­ности. «Ночью и днем, в зной и стужу, не давая себе покоя», на войне и охоте «сам делал, что требовалось, отдавая распо­ряжения, и в доме у себя поступал также... весь распорядок... держал я в своих руках», «также и бедного смерда, и убогую вдовицу не давал... в обиду сильным и за церковным поряд­ком и за службой сам следил».

Автобиографические моменты «Поучения» должны были создать образ князя, достойный подражания. Поэтому здесь нет полной автобиографии Мономаха, а есть лишь примеры из его жизни, имеющие гражданский интерес и общественно-идей­ное звучание. Выступая за единство действий русских князей против внешних врагов, Владимир Мономах готов ради этого примириться со своим давним противником черниговским кня­зем Олегом.

Своеобразие формы, простота и сжатость стиля, его идеи при­дали «Поучению» публицистический характер. В нем отрази­лась глубокая тревога за дальнейшую судьбу родины, стрем­ление предупредить потомков, дать им советы, чтобы предотвра­тить политический распад Древнерусского государства.

В Древней Руси появились и первые записки русских путе­шественников. Путешествия в другие страны вначале были связаны с торговыми и военными интересами, после же приня­тия христианства к ним присоединился и религиозный момент. Путешествия знакомили русских людей с историей, нравами и обычаями чужеземных народов, способствовали обмену куль­турными и литературными ценностями. Отдельные летопис­ные записи и устные предания сохранили известия о путе­шественниках XI—XII вв. Летопись под 1163 г. рассказывает о путешествии 40 новгородских мужей «ко граду Иерусалиму», о паломничестве в Иерусалим (1173 г.) полоцкой княжны Ефросиньи.   Былины   сохранили   предания   о   походе   Василия   Бус­лаева со своей дружиной «ко христову гробу» и т. п.

Среди путешественников были люди просвещенные, книж­ники, записи которых имеют большую ценность. К ним при­надлежит написанное не позже 1113 г. «Хожение Даниила».

Даниил был игуменом какого-то черниговского монастыря и с группой паломников, «дружиной», как он их называет, между 1093 и 1113 гг. совершил путешествие в Палестину. Вероятно, его записки вначале имели форму путевых заметок, затем они обросли выписками из различных литературных па­мятников, в результате получился законченный, связный рас­сказ. Своей миссии Даниил придавал очень большое значение. В далекой от Руси стране он чувствовал себя представителем всего русского народа, поэтому не случайно он именует себя «игумен русский», «игумен Даниил Руския земли» ставит в Иерусалиме «кандило» (лампаду) от «всея русьскыя земли».

Путешествие Даниила проходило вскоре после окончания первого крестового похода, когда большая часть Палестины еще контролировалась сарацинами, и Даниил «страха ради по­ганых» не смог побывать везде. Однако, пользуясь уважением и у крестоносцев и у сарацин, он сумел посетить некоторые земли, куда не смогли проникнуть другие путешественники. Он рассказывает, что в Вифлием его провожал «старейшина срациньский со оружием», а во многих местах путешествие его проходило под охраной дружины короля Иерусалимского королевства Балдуина.

Даниил был наблюдательным человеком. Его интересуют не только религиозные вопросы. Он описывает места, где ему довелось проходить, людей, природу. На острове Ахии его вни­мание привлекает «мастика и вино доброе и овощь всякий». Остров Икос, отмечает он, «богат вельми всем и людьми и ско­том». Подробно описывает он плодородные земли вокруг Иеру­салима, где «родиться пшеница и ячмень изрядно: едину бо кадь всеяв и взяти 90 кадей, а другащи 100 кадей по единой кади... суть виногради мнози... и овощная древеса многоплодо­вита, смоква и ягодичня и масличне, и рожци и ина вся различнаа дресва». Даниил сравнивает реку Иордан с родной ему Сновью, описывает леса и зверей, отмечает значение искусст­венного орошения. Где бы он ни был, в Хананее, Самарии или на Генисаретском озере, он стремится записать сведения о при­роде, земледелии, садоводстве, промыслах. Читатель иногда даже забывает, что автор этого увлекательного рассказа о пу­тешествии в Палестину был духовным лицом. Даниил умело сочетал хозяйственные наблюдения с задачей описания всех памятных мест Иерусалима и его окрестностей, связанных с библейскими преданиями. Он собирает легендарные рассказы о библейских героях, стремится узнать, где они жили, во что одевались, что ели, что делали. Описания святых мест очень конкретны и точны: он фиксирует местоположение, размеры зданий, материалы, из которых они построены, наиболее ха­рактерные их признаки. Даниил старается как можно точнее пе­редать читателю все увиденное им.

«Хожение Даниила», за исключением выписок из биб­лии и апокрифов, написано ясным, доступным простому рус­скому читателю языком. Яркость и четкость в изложении ма­териала, обилие интересных сведений о неведомых землях, подробности, связанные с библейскими преданиями, сделали «Хожение Даниила» популярным литературным памятником, ставшим образцом для написания записок о путешествиях.

Значительно шире и полнее до современного читателя до­шли памятники церковной литературы, и прежде всего жи­тия. Возникновение их тесным образом связано с созданием русского пантеона святых и стремлением осмыслить ход исто­рического развития, обосновать божественность происхож­дения власти на земле. Ко времени крещения Руси в Византии уже довольно четко оформились жития многочисленных свя­тых. Не могла остаться в стороне от этого процесса и Древняя Русь. Уже в начале XI в. были сделаны попытки канонизации князей Ольги и Владимира, имена которых были связаны с вве­дением христианства на Руси. Для канонизации необходимы были жития, отражающие основные этапы их деятельности, утверждающие их права «на святость». Уже в первые летопи­си были внесены сказания об Ольге и Владимире, носившие житийный характер. Такой же характер носили и некоторые другие рассказы. Процесс оформления житий как самостоя­тельного церковно-литературного жанра шел в дальнейшем как в летописании, так и помимо него, в церковных писаниях.

Примером тому могут служить «Жития» Бориса и Глеба. Впервые они появляются в форме летописной статьи под 1015 г. Церковно-житийные элементы в ней нужны были летописцу для провозглашения Бориса и Глеба святыми мучениками, а Ярослава — ревностным хранителем их памяти. Политиче­ская тенденция борьбы Ярослава против Святополка прикрыва­лась церковно-житийной формой отмщения за невинно убитых братьев-праведников. В дальнейшем эта летописная статья, а возможно, и какой-то предшествовавший статье самостоятель­ный рассказ выделились в отдельное законченное произведе­ние — «Сказание о Борисе и Глебе». Центральная часть рассказа об убиении Бориса и Глеба была составлена в середине XI в., а сказание о чудесах создавалось, как предполагают, несколь­кими авторами с середины XI в. до 20-х гг. XII в.

Тема жизни и смерти Бориса и Глеба, намеченная в общих чертах летописцами, развивается автором «Сказания». Он не приводит новых материалов, новых фактов, а использует лишь то, что уже было в летописи. Но он усиливает патетическое звучание плачей Бориса и Глеба по поводу кончины отца, ис­пользуя разнообразные стилистические приемы, восхваляет Ярослава, поднимается до сознания величия Русской земли.

Первым русским святым уделил внимание и Нестор. Им были составлены «Чтения о Борисе и Глебе». «Чтения» выдер­жаны в византийских традициях. Они состоят из вступления, биографии и заключительной похвалы. Нестор связал воеди­но сказание об убиении и сказание о чудесах, добавил вступ­ление и заключение, заменил основную массу исторического материала церковно-назидательными рассуждениями, дал иде­ализированный образ святых Бориса и Глеба. С рождения своего они готовятся принять мученический венец, зачиты­ваются «священным писанием» и ходят «по стопам святых».

Подчиняя свои «Чтения» чисто религиозным задачам, Не­стор выбросил из «Сказания» исторические названия и собст­венные имена, ввел тем самым повествование в область нраво­учения и богословской догматики.

Известны и другие сочинения церковного характера: жи­тия Ольги, Владимира, Мстислава Владимировича и других, поучения Феодосия Печерского и Луки Жидяты и, наконец, упоминавшееся «Слово о законе и благодати» первого русско­го митрополита Идариона.

Разные по своему содержанию и литературному достоин­ству, эти произведения вводят нас в круг политических, идео­логических и религиозных вопросов, волновавших людей Древ­ней Руси.

АРХИТЕКТУРА. ИСКУССТВО

Сохранившиеся памятники архитектуры свидетельствуют о высоком уровне строительной техники, мастерстве живопис­цев, тонком художественном вкусе народных умельцев.

Шедевры древнерусской архитектуры вызывают восхище­ние простотой и благородством форм, оригинальным решени­ем строительных вопросов, богатством внутренней отделки.

Русские мастера, в течение веков возводившие в городе и деревне различные жилые и хозяйственные постройки, хоро­мы феодалов, городские башни, стены, мосты, накопили боль­шой опыт и выработали свой архитектурный стиль.

С принятием христианства начинается сооружение хра­мов, монастырей.

Первоначально все эти постройки были деревянными. Такой была 13-купольная новгородская София, построенная в 989 г., таким был храм Бориса и Глеба начала XI в. в Вышгороде. С развитием феодального государства росли и требования к такого рода сооружениям. Они призваны были стать дейст­венным средством пропаганды православия, должны были подчеркивать мощь и величие великокняжеской власти. На­ряду с деревянными постройками начинают возводить соору­жения из камня.

Каменное строительство в определенной степени возникло под воздействием Византии, где к X—XI вв. были достигнуты большие успехи в строительстве каменных храмов и вырабо­таны более или менее устоявшиеся типы культовых сооруже­ний. На Руси получила распространение так называемая крестово-купольная композиция, представляющая прямоугольный объем, расчлененный 4 столбами, на которых покоился цент­ральный световой барабан. Прямоугольные в плане концы про­странственного креста перекрывались цилиндрическими сво­дами, сделанными из кирпича и камня. Угловые части покры­вались также купольными сводами. С восточной стороны, в алтарной части, к храму пристраивались апсиды — полу­окружные выступы, покрытые половиной купольного или сом­кнутого свода. Внутренние столбы делили пространство храма в поперечном направлении на нефы (межрядные пространства).

Таким образом создавался основной трехнефный крестово-купольный храм.

Для расширения храма в западной его стороне часто ста­вились дополнительные два столба, а в случае надобности стол­бы прибавляли и в поперечном направлении, тем самым созда­валось еще два межрядных пространства, а храм из трехнефного превращался в пятинефный. В западной части иногда со­оружались хоры, продолжавшиеся в некоторых случаях и по боковым нефам.

Русские мастера, взяв за основу крестово-купольную компо­зицию, внесли в нее элементы русской деревянной архитек­туры, придали храмам многоглавие и пирамидальность.

Первые каменные сооружения в Киеве появились во вре­мена Владимира Святославича. В конце X в. была сооружена в центре Киева Десятинная церковь, названная так потому, что на ее содержание шла десятая часть княжеских доходрв. Церковь была заложена в 989 г. русскими мастерами совмест­но с греками и спустя шесть -лет закончена. Владимир при­давал большое значение храму и считал его княжеским. Первоначально церковь была небольшим 6-столпным трехнефным храмом, но вскоре новые боковые пристройки расширили церковь, сделали ее пятинефной. 25 куполов украсили уступа­ми храм. Как показали археологические раскопки, в отделке его широко применялись мрамор, мозаика, фрески. На площади у храма были поставлены статуи, вывезенные из Корсуни. Во время монголо-татарского нашествия в 1240 г. захватчики, взяв город, разрушили церковь.

Древнейшим, хорошо сохранившимся памятником древне­русской архитектуры является киевский Софийский собор. Он относится ко времени бурной строительной деятельности Яро­слава Мудрого, когда, помимо Софии, в Киеве возводятся Зо­лотые ворота, церковь Богородицы, Юрьев монастырь, Иринин­ский монастырь, когда Ярослав церкви «ставил... по городам и иным местам».

Сам собор был задуман не только как главный храм создав­шейся русской митрополии, но и как центр общественной и культурной жизни, как символ политического могущества Яросла­ва Мудрого.

Софийский собор для Киева был как бы основным архитек­турно-композиционным стержнем, вокруг которого группиро­вались другие постройки.

«Повесть временных лет» рассказывает о закладке Софий­ского собора под 1037 г. Очевидно, строился он несколько лет. В 1051 г. в Софийском соборе был торжественно провозгла­шен русским митрополитом Иларион. При разгроме Киева Батыем в 1240 г. Софийский собор был разграблен. В течение многих веков своего существования он неоднократно горел и приходил в ветхость, ремонтировался и подвергался передел­кам.

Перестройка 1685—1707 гг. сильно изменила его перво­начальный облик. Были надстроены галереи с двумя башнями и куполами, заложены наружные входы в башни, стены со­бора подведены под один карниз; древним низким параболи­ческим куполам придана характерная для Украины XVII в. грушевидно-барочная форма. Фасад собора был оштукатурен и побелен, на западной и восточной частях стен появились ба­рочные фронтоны, а купола и главки были позолочены.

В своем первоначальном виде собор представлял огромное пятинефное, крестово-купольное здание, окруженное с севера, запада и юга открытой одноэтажной галереей. Позднее, в кон­це XI или начале XII в., на галерее был надстроен второй этаж. Вокруг храма по северной, западной и южной сторонам при­строили новую одноэтажную галерею. Первоначально наруж­ная, теперь надстроенная, галерея оказалась внутренней. Две­надцать крестообразных в плане столбов делили храм на пять продольных нефов. Центральный неф был вдвое шире других. Все пять нефов на востоке заканчивались апсидами, причем центральная апсида имела пятигранную форму. В централь­ной апсиде помещался алтарь, в северной — жертвенник (ме­сто хранения вина и хлеба для причащения), в южной — диаконник (место хранения сосудов, риз и церковных принадлеж­ностей). Между первым и вторым (от апсид) рядами крестооб­разных столбов расстояние было вдвое больше, чем между другими. Оно равнялось ширине центрального нефа, и пересе­чение их создавало основное центрально-купольное простран­ство храма. На внутренние каменные столбы опиралась целая система арок, сводов и куполов, устремленная к центральной части и создавшая внутреннюю и внешнюю ступенчато-пира­мидальную композицию храма. 13 параболических куполов, покрытых свинцом, венчали храм. Около центрального, на уступ ниже, располагались 4 купола меньшего размера, осталь­ные 8 группами по 3 располагались в юго-западной части и по одному — около боковых апсид. Такое размещение куполов соз­давало некоторую асимметричность, но храм от этого не про­игрывал.

Софийский собор имел так называемое «поаакомарное» по­крытие. Закомары представляли собой полукруглое заверше­ние верхней части стены церкви, соответствующее внутренней форме свода. Кровля при закомарном покрытии укладывалась непосредственно на своды.

Боковые нефы и западную часть храма занимали поднятые над полом хоры. Наличие хоров во многих храмах Древнерус­ского государства было характерным явлением. Они предна­значались для князя, его семьи и феодальной знати. Хоры как бы отделяли их от общей массы, возвышали над подданными, приближая к богу.

Подобно другим монументальным постройкам Древне­русского государства, киевская София сооружалась из камня и кирпича — «плинфы». Фундамент наружных стен делался из крупных камней на растворе, внутренние стены покоились на каменном фундаменте, сложенном насухо, без раствора. Сте­ны выкладывались из чередующихся рядов камня и плинфы, причем строители применяли здесь метод так называемой «утоп­ленной плинфы», когда ряды кирпича были несколько углуб­лены в стену, а образовавшиеся промежутки заполнены цемянкой, т. е. раствором извести, песка и толченого кирпича. Се­рый гранит и красный кварцит в сочетании с оранжево-розо­вым цветом плинфы и розоватым оттенком цемянки придавали фасаду нарядный вид.

Такого характера кладка была и у стен киевской Десятин­ной церкви, так делали стены и большинства других храмов в Древней Руси.

Софийский собор производил исключительное впечатле­ние. Расположенный на высоком берегу Днепра, блестя свин­цовыми куполами, он как бы господствовал над окрестностя­ми. Открытые арки галерей связывали храм с окружающей природой, а декоративные ниши, полуколонны, шиферные кар­низы и другие украшения в сочетании с цветовой гаммой стен и общим обликом здания оставляли след в памяти и сердце человека.

Если внешний вид киевской Софии был прекрасен, то не ме­нее великолепны, богаты и парадны были внутренние помеще­ния собора.

Благодаря умелой внутренней композиции храма внима­ние вошедшего приковывалось прежде всего к алтарной части и пространству под центральным куполом, в центре которого помещено было изображение Христа-Вседержителя. Мозаика покрывала всю центральную часть храма. Даже сейчас, когда сохранилось далеко не все, мозаики покрывают и все подкупольное пространство, предалтарные столбы и алтарную часть. Стены храма, своды и столбы сверху донизу были расписаны фресками. Льющийся сверху, сквозь неширокие проемы окон, свет играет многообразными красками мозаики, создает полу­мрак под хорами.

Внутренняя отделка храма неразрывно связана с архитек­турной формой, она усиливает впечатление монументальности сооружения.

Одним из шедевров Софии является фигура божьей мате­ри — Марии-Оранты[14], выполненная в мозаике и помещенная на «конхе», внутренней, сферической поверхности апсиды. В мо­литвенной позе, с поднятыми вверх руками, Мария обращает­ся к Христу. Стоит она на широком помосте, украшенном дра­гоценными камнями. Различных оттенков синие одежды с чер­ными складками выделяются из общей массы золотой смальты.

Перед художниками, авторами мозаичного изображения Марии, были большие трудности. Верхняя часть фигуры Оранты падает на вогнутую поверхность апсиды. Чтобы не допус­тить искажения, требовалось найти особые пропорции фи­гуры. И художник нашел их за счет увеличения размеров го­ловы, изображенной на конхе.

В мозаике же даны изображения Христа-Вседержителя на купольной части, двенадцати апостолов в простенках между окнами центрального барабана и другие сюжеты. Художник достигает высокого эмоционального воздействия не только вы­бором, композиции, но и богатейшим сочетанием цветовой гам­мы красок. В мозаичной палитре мастеров киевской Софии най­дено около 130 оттенков (25 — зеленого, 23 — коричневого, 19 — синего и золотого и т. д.). Чтобы придать большую выра­зительность мозаике, художник использует еще один прием. Кусочки смальты, вносимые в сырую штукатурку, ставились под различным углом наклона. Свет, падавший на них, отра­жался под разными углами, и создавалось искрящееся, хоро­шо видимое с любого места в соборе мозаичное изображение.

Яркий, преобладающий в мозаике золотой цвет умело соче­тался с приглушенными теплыми тонами мрамора, шифера.

О высоком мастерстве художников свидетельствуют сохра­нившиеся мозаики из Михайловской церкви в Киеве (XII в.). Особенно выделяется мозаичное изображение Дмитрия Солунского, в настоящее время находящееся в Москве, в Третьяков­ской галерее.

Много места в киевской Софии занимают фрески. Техника фрески давала возможность на длительное время сохранять роспись, однако она требовала от художника большого мастер­ства и четкости в работе. На сырую штукатурку нужно было быстро нанести контур рисунка и наложить краски. Малейшая неточность в исполнении могла потребовать полной замены штукатурки. Фрески писались водяными красками, хорошо впитывавшимися в сырую поверхность грунтовки. И хотя в них не было той яркости, блеска и разнообразия, как в мозаике, фресковая живопись киевской Софии достигла большой выра­зительности. Исследования показали, что в древности фреско­вая живопись покрывала все стены и своды храма, пристрой­ки, башни, галереи. Но затем от пожаров, разорений и небре­жения часть фресок погибла, часть была забелена и записана.

Наряду с чисто церковными сюжетами среди фресок Со­фии удалось обнаружить два групповых портрета семьи Яро­слава Мудрого. На одном сохранились фрагменты изображе­ний двух младших сыновей Ярослава, остальные изображе­ния, в том числе и самого Ярослава, погибли. Однако общий вид этой фрески нам известен благодаря зарисовке, сделанной художником Вестерфельдом в 1651 г. На ней Ярослав изобра­жен идущим со своими сыновьями, с моделью храма в руках. Древнерусский художник этой композицией хотел подчерк­нуть связь Ярослава Мудрого с сооружением собора.

Значительно лучше сохранилась фреска с изображением женщин из семьи Ярослава. Здесь мы видим четыре фигуры в рост, в разнообразных одеждах, с индивидуальными черта­ми лица.

Большой интерес представляют фрески, обнаруженные на стенах двух башен. Художник отступил здесь от религиозных сюжетов, выработанных каноническими правилами церкви. Он стремился запечатлеть явления светского характера. В од­ной из башен изображена императорская ложа, в которой сидит император в нимбе, придворные, процессия с охраной и др. Фрески с изображением императора, придворных и т.^п. могли быть навеяны византийским придворным распорядком.

Но особенно интересны многочисленные, очень реалистиче­ские изображения бытовых сценок, близкие к нравам киев­ского княжеского дома. В северо-западной башне изображена охота на медведя, на другом рисунке — фигура сидящего му­зыканта со смычковым инструментом. Ряд фресок: «Человек ведет на поводу верблюда», «Борьба ряженых», «Стреляющий из лука», «Скоморохи», «Кулачный бой», «Акробаты» и дру­гие — знакомит нас со многими сторонами жизни киевского общества. Отдельные фрески дают изображения животных и птиц: фантастических и реальных.

Фрески башен киевской Софии являются уникальными па­мятниками светской живописи Древнерусского государства. Манера исполнения этих фресок несколько своеобразна. Кано­нические положения религиозного письма требовали созда­ния статической композиции. В светской же росписи мы видим динамику и пространственность в построении фигур и компо­зиции, стремление показать движение человека, скачущих ко­ней, бегущих зверей и т. д.

Вполне возможно, что росписи светского реалистического характера применялись и в княжеских дворцах Древней Руси.

С красками мозаик и фресок гармонировал сложный коврово-орнаментальный пол. Вскрытые участки древнего пола на­браны из треугольных, квадратных, прямоугольных кусочков разноцветной смальты (зеленой, желтой, красной). Смальта ис­пользовалась также для инкрустации плит красного шифера.

Вслед за киевской Софией строятся также Софийские собо­ры в Новгороде и Полоцке.

Новгородская София возникла в 1045—1050 гг. По своему композиционному построению она близка к киевской. Мы опять видим огромное пятинефное крестово-купольное сооружение, хоры, занимающие боковые нефы и западную стену, двухэтаж­ные закрытые боковые галереи с арками.

Однако новгородская София имеет и свои особенности. Вме­сто многокунольной пирамидальной громады киевской Софии здесь 5 куполов, сгруппированных в центре. Мощные наруж­ные лопатки на гладких стенах из плинфы, цемянки и камня подчеркивают внутреннюю, конструктивную часть собора. Глу­бокие, длинные проемы окон в сочетании с гладкими сте­нами и лопатками делают храм как бы еще выше, монолит­нее. Три апсиды в алтарной части заканчиваются купольным перекрытием. Двускатные перекрытия чередуются с цилиндри­ческими сводами, выступают по краям фасада в виде фронтончиков. На восточной стороне цилиндрические четвертные сво­ды сделаны в виде полузакомар.

Законченный лаконичный архитектурный образ новгород­ской Софии послужил образцом для последующих новгород­ских построек.

В отличие от киевской Софии в новгородском храме нет бога­тейших мозаик, мрамора, шифера. Внутреннее убранство соот­ветствует простым, строгим формам объема. Вместо многочис­ленных сложных колонн, тройных арок в новгородской Софии нашли широкое применение двухарочные пролеты, четырех- или восьмигранные столбы.

Фресковая роспись собора создавалась не сразу, а постепен­но. Законченный в 1050 г., собор стал расписываться только в 1108 г. Вначале была расписана центральная часть, а затем, в середине XII в., — притворы. Большинство фресок до нашего времени не сохранились. Однако оставшиеся фрагменты фрес­ковой живописи позволяют говорить о плоскостном, условном характере фресок. Основное внимание художники обращали на подчеркивание контура фигуры, что привело к некоторой силуэтности изображения.

Полоцкая София, построенная во второй половине XI в., бы­ла пятинефным храмом с тремя апсидами и семью куполами и в основном повторяла архитектурные особенности киевского и новгородского соборов Софии.

Появление трех однотипных в своей основе Софийских со­боров в Киеве, Новгороде и Полоцке было явлением знаменатель­ным, подчеркивало политическое и культурное единство Руси.

Каменное строительство в XI в. велось во многих городах. Оно носило главным образом культовый характер. Но, конеч­но, строились и светские здания. Раскопки, проведенные в Ки­еве, свидетельствуют о строительстве каменных палат в X— XI вв. Рядом с Десятинной церковью были многокомнатные двухэтажные каменные дворцы с замечательной отделкой из мрамора, камня, мозаикой и фресковой живописью.

В XI в. строится каменный собор в Дмитриевском киевском монастыре; в 1070 г. был заложен, а в 1088 г. освящен собор архангела Михаила в Выдубицком монастыре под Киевом.

Важным этапом в развитии киевской архитектуры явилась постройка главного собора Печерского монастыря — Успен­ской церкви (1073—1078 гг.). С нее началось широкое распро­странение однокупольных храмов, основного типа храмов в пе­риод феодальной раздробленности. Церковь была разрушена в 1941 г. фашистами.

Несколько позже (в 1106 г.) в том же Печерском монасты­ре была построена надвратная церковь. Четырехстолпное однокупольное сооружение хорошо вписалось в каменные стены монастырской крепости. В 1108 г. была сооружена Михайлов­ская церковь.

В 30-х гг. XI в. (около 1036 г.) был построен Спасо-Преображенский собор в Чернигове. Он был заложен сыном Владими­ра Святославича — князем Мстиславом черниговским и тму-тараканским. Строя храмы в Чернигове и Тмутаракани, он как бы соперничал со своим братом Ярославом Мудрым.

Спасо-Преображенский собор был пятиглавым, трехнеф-ным. Его богато украшала фресковая живопись. На обширные хоры вела специальная каменная винтовая лестница в башен­ке. Хоры отделялись двухъярусными арками, часть которых покоилась на четырех мраморных колоннах, Благодаря узким оконным проемам и лопаткам массивный наружный объем ка­зался устремленным ввысь.

Интереснейшим памятником древнерусской архитектуры является Георгиевский собор Юрьева монастыря под Новгоро­дом, построенный в 20-х гг. XII в. Летопись сохранила нам имя строителя этого великолепного сооружения — русского мастера Петра.

Собор представляет очень своеобразную и в то же время эф­фектную композицию. Шестистолпный трехнефный храм не­сет на себе три асимметрично расположенные главы, причем одна из них покоится на квадратной в плане башне, как бы пристроенной сбоку к собору⁵. Узкие проемы окон рельефно выде­ляются на гладкой стене, украшенной очень лаконичными плос­кими нишами.

Вскоре после постройки собор был богато расписан фрес­ками. Они сохранились до 40-х гг. XIX в., когда были почти все варварски уничтожены при реставрации собора. Лишь не­давно были расчищены сохранившиеся фрески в башне собора, представляющие фигуры свя­тителей, Георгия и поясные изображения Одигитрии между окнами барабана.

С именем Петра связывают также постройку собора Рожде­ства Богородицы Антониева монастыря в Новгороде (1117 — 1119 гг.), в котором сохранилась часть древних фресок.

Постройку новгородского хра­ма Николы на Ярославовом Дворище (1113 г.) обычно объяс­няют стремлением князя Мсти­слава иметь свой придворный храм. Новгородская София с уси­лением местного боярства все больше теряет связь с княжеской властью. Мстиславу нужна была своя церковь. Николо-Дворищенский собор по манере постройки родствен соборам Антониева и Юрьева монастырей. Возможно, что все три собора строил один мастер, хотя и высказываются сом­нения в отношении причастности мастера Петра к строительству собора Антониева монастыря.

Памятники древнерусской архитектуры свидетельствуют о высоком развитии строительного дела в государстве. Освоив передовую для того времени строительную технику Византии, заимствовав первоначальный византийский тип крестово-купольного храма, русские зодчие сумели внести в архитектуру приемы, выработанные практикой деревянного строительства, творчески переработали внутреннюю и внешнюю композицию сооружений применительно к местным задачам и условиям. Строительство крупных архитектурных сооружений сопро­вождалось быстрым развитием монументальной живописи. Мозаика киевской Софии, Десятинной церкви, Успенского со­бора, Киево-Печерского монастыря, фрески киевской Софии, черниговского Спаса и других соборов говорят об освоении рус­скими мастерами сложных видов декоративного искусства.

Широкое распространение в Древней Руси имели произве­дения станковой живописи — иконы. И хотя до нашего вре­мени сохранилось их немного и трудно с полной определен­ностью выделить относящиеся к киевскому периоду, они дают представление как о сюжетах, так и о характере живописи. Иконы писались на дереве (сухих, в течение нескольких лет выдержанных досках). На деревянную основу наклеивалась паволока (холст), на нее накладывался левкас (слой мела), по которому писали красками. Для написания больших икон не­сколько досок скрепляли сзади шпонами. Среди древнейших икон выделяется икона «Владимирская Богоматерь» византийского происхождения. Она многократно подновлялась и реставрировалась и практически от живописи XII в. сохрани­лись только лица богоматери и младенца. Икона эта была ши­роко известна на Руси. Она полна нежной лирики, мягкости и глубины чувств. Обратив взор к матери, прильнув к щеке, ребенок обнимает ее за шею. Взгляд матери полон глубокой, безмерной внутренней скорби. Образ «Владимирской Богома­тери» послужил основой для возникновения на Руси целого ряда икон на эту же тему, получивших название «Уми­ление». Так, самая ранняя из сохранившихся икон Владимирско-Суздальской земли — «Боголюбская Богоматерь» (XII в.) очень близка стилистически к иконе «Владимирской Богома­тери».

Георгиевскому собору Юрьевского монастыря в Новгороде принадлежала монументальная по размеру и оригинальная по иконографии икона «Устюжское Благовещение», возможно написанная между 1119 и 1130 гг. Композиция отличается про­стотой и выразительностью. Спокойные плавные линии объеди­няют фигуры архангела Михаила и Марии, создавая гармонич­ную группу.

Древние, особенно большие иконы обычно были украшены золотым фоном, на котором выступали немногие крупные фи­гуры.

Появление письменных памятников привело к возникно­вению книжной миниатюры. В Древней Руси под миниатюрой понимали красочную иллюстрацию и называли ее «рукопись лицевая». Древнейшие русские миниатюры находим мы в Остромировом евангелии. Здесь имеются изображения трех евангелистов: Иоанна, Луки и Марка. Если сама рукопись была написана в Новгороде, то миниатюры безусловно принадлежат киевскому мастеру. Яркий оригинальный фон, обилие золота напоминают отделку ювелирного изделия. Автор следует цер­ковным канонам письма, но рисунки его достаточно выразительны, краски колоритны.

Среди миниатюр Изборника Святослава 1073 г. наиболь­ший интерес представляет изображение княжеской семьи. Оно сделано на согнутом пополам пергаменном листе. На перед­нем плане — князь Святослав, его жена и ребенок, сзади — сыновья. Семейная композиция миниатюры отлична от компо­зиции семьи Ярослава Мудрого на фресках Софийского собо­ра в Киеве. Если в последней фигуры расположены на некото­ром расстоянии друг от друга на одной линии, то в книжной иллюстрации художник счел возможным дать изображение княжеской семьи компактной группой.

Миниатюры русских художников вставлены в виде допол­нительных листов в Трирский псалтырь XI в. Этот псалтырь принадлежал жене киевского князя Изяслава Мстиславича польской княжне Гертруде. Одна из миниатюр изображает Ярополка с женой и матерью Гертрудой перед апостолом Петром.

На второй — апостол Петр и Ирина, патроны княжеской семьи подводят Ярополка с женой к Христу, венчающему их коро­нами.

Имеются миниатюры и в Мстиславовом евангелии 1115 г. Там даны изображения евангелистов, близкие по характеру к миниатюрам Остромирова евангелия. Предполагают, что ху­дожник Мстиславова евангелия копировал их с Остромирова евангелия.

Древнерусские рукописные книги, кроме миниатюр, были украшены орнаментом в виде заставок, т. е. узора, виньеток перед началом главы, статьи; инициалов — разрисованных за­главных букв; концовок — виньеток, узоров в конце текста; полевых украшений — рисунков на полях книги. Имея в своей основе мотивы растительного характера, древнерусский («ста­ровизантийский») орнамент использовал и геометрические фи­гуры. Так, заставки давались обычно в виде рамы — прямо­угольника, арки или иной геометрической конфигурации. Внут­ри рамы оставлялось место для заголовка. Простейшие гео­метрические фигуры (полуокружия, кружки, ромбики, треугольники) в сочетании с веточками, листьями, стеблями, цветами заполняли пространство внутри рамы вокруг заглавия. С внеш­ней стороны заставки рисовались растения или животные. Зо­лотой фон заставок раскрашивался красками: белой, розовой, голубой, синей, желтой, зеленой.

Аналогичный вид имели концовки и инициалы.

Развитие форм орнамента книг всегда было тесно связано с народным творчеством, с мотивами, бытовавшими в приклад­ном искусстве. Очень рано в книжных орнаментах появляются народно-фантастические элементы.

Книжная миниатюра и орнамент имели много сходных черт с мозаикой, фреской и ювелирными изделиями. Орнамен­ты и миниатюры Изборника Святослава 1073 г. напоминают мозаику киевских соборов. Стиль орнамента и миниатюр Остро­мирова евангелия близок к перегородчатым эмалям Древней Руси. Красочные детали миниатюр нередко заключены в золо­тые перегородки. Наконец, полевые рисунки из Изборника Свя­тослава 1073 г. в какой-то степени перекликаются со светской фресковой живописью киевской Софии. Обращают на себя вни­мание два знака зодиака с подписями «стрелец» и «девица». «Фигура девы — это действительно русская «девица», ярко, хотя и наивно реалистически, охарактеризованная орнаменти­ровавшим рукопись мастером: он изобразил ее с молодым курносым лицом, с торчащими в стороны косицами и в народном  платье»[15].

Утверждение на Руси церковнодогматических норм и по­ложений постепенно направляло искусство, и прежде всего жи­вопись, на путь условности, схоластики. Это нашло отражение уже в фресковых росписях киевской Софии, а позже, в нача­ле XII в., стало господствовать в фресках Софии новгородской.

Величественные здания храмов, живопись, подчиненная ду­ху религии и потребностям феодального класса, лишь преломленно отражали творчество народа. Полнее характер этого творчества раскрылся в произведениях прикладного искус­ства, которое для русского города и деревни X—XII вв. вос­станавливается только фрагментарно, по археологическим рас­копкам.

Сюжетам произведений прикладного искусства часто, осо­бенно в более древний период, придавался магический смысл. Русский человек видел в них средство для спасения от бед или средство привлечь благодеяния. Позднее на первый план вы­двигается эстетическое начало. Но сочетание этих элементов мы еще долго встречаем не только в украшениях, но и в самых обычных, повседневных предметах жизни. Жилища, посуда, ткани, наряды украшались орнаментом, рисунками, символами, носившими тот или иной заклинательный характер. Напри­мер, на многих предметах мы находим изображение коней, счи­тавшихся символом добра, благоденствия и счастья. Дома око­ло печи ставился специальный печной столб, олицетворявший хранителя домашнего очага — домового.

В X в. появляется орнаментованная композиция из четы­рех цветков или стилизованного «древа жизни» в форме ли­лии. Рисунок, сделанный в квадрате, имел четыре стороны, что перекликалось с народными верованиями о необходимости обезопасить себя от беды со всех четырех сторон.

Нередко встречаются изображения нехищных птиц — сим­вол доброго начала. Это было связано с легендами о начале земли и жизни от птиц. В частности, на золотых эмалевых кот­лах XI—XII вв. часто встречаются изображения птиц с «дре­вом жизни».

Судя по дошедшим до нас предметам, древнерусское при­кладное искусство достигло к XI—XII вв. заметных успехов. Изделия из дерева, металла, кости, камня, глины должны бы­ли не просто удовлетворять элементарные потребности жите­лей деревни и города, но и своими формами, внешним видом радовать человека. Русским мастерам этого времени были зна­комы почти все технические приемы прикладного искусства.

Характерной особенностью прикладного искусства Древ­ней Руси было стремление развить в орнаментах собственный художественный вкус. Прочно входит в жизнь растительный орнамент. Он оттесняет геометрический орнамент, заимство­ванный в определенной степени у Византии. Листья, деревья, цветы вырезаются, гравируются, отливаются, рисуются на самых различных предметах.

Одновременно появляется так называемый «звериный» стиль в орнаменте. Изображения чудовищ и птиц соединялись с элементами растительного орнамента. На прекрасном образце русского прикладного искусства X в. большом турьем роге из кургана Черная могила в Чернигове мы видим именно та­кое сочетание. Серебряная основа рога с растительным орнамен­том, наведенным чернью, прочеканена и позолочена. На позо­лоте рельефно выделяются фигуры людей, птиц, зверей, фан­тастических животных. Среди них изображение женщины (су­дя по косам — девушки) и мужчины, стреляющего из лука в птицу. Сцена эта, очевидно, является воплощением в приклад­ном искусстве былинного сюжета черниговского происхожде­ния, рассказывающего о дружиннике, увезшем из Чернигова невесту Марью, просватанную ранее за царя Кащея. Кащей догнал дружинника Ивана Годиновича, склонил Марью на свою сторону и связал Ивана. Вещая птица пророчит Кащею смерть. Кащей пускает в нее стрелы из лука, но они летят обратно, и одна из них убивает Кащея. Именно последнее событие изобра­жено художником.

Значительно проще и непосредственнее было городское и деревенское прикладное искусство в предметах массового про­изводства. Продукция же, изготовлявшаяся для феодальной знати, несла новые элементы, присущие феодальным верхам. Элементы языческого культа постепенно изгоняются из произве­дений, предназначенных для духовных и светских феодалов. Их место занимают изображения грифонов, сиринов, а также различные религиозные сюжеты.

В золотой диадеме XI в. мастер сделал семь щитков. На сред­нем изображен полет Александра на грифонах, остальные за­полнены композицией из четырех узорчатых зеленых листьев, обращенных на «четыре стороны». Пышная стилизованная рас­тительность красивым орнаментом заполняет пространство щитков. На диадеме XI—XII вв., помимо религиозных сюже­тов, видны изображения женщин в кокошниках, с серьгами.

Мастера прикладного искусства выработали законы деко­ративного рисунка, достигли совершенства в расположении мотивов на орнаментируемой поверхности, нашли свои, отлич­ные от византийских, традиции, сочетания цветовой гаммы. Для цветных эмалей характерны большие золотые пространства с резкими цветовыми контрастами синей, зеленой, голубой, жел­той и красной эмалей. Византийские же эмальеры избегали резких цветовых контрастов, искали спокойные сочетания то­нов, плавные переходы.

Элементы прикладного искусства нашли отражение и в резь­бе по камню. Шиферные плиты полов храмов, каменные налич­ники и другие украшения имели плоский растительный или геометрический орнамент.

Бесспорно, что прикладное искусство оказало влияние на развитие искусства в целом.

В жизни людей Древней Руси большое место занимали му­зыка, песни и пляски. Песня сопровождала работу, с ней хо­дили в поход, она была составной частью праздников, входила в обряды. Плясками и инструментальной музыкой сопро­вождались «игрища межю селы», княжеские развлечения. Нестор в «Житии Феодосия Печерского» так описывает это зре­лище: «многыа играюща перед ним (князем): овы (одни) гусленыа гласа испущающим и инем мусикыискыа гласящем, иныа же органныа — и тако всем играющим и веселящимся, яко же обычай есть пред князем». Красочная картина описа­ния пира богача дается в «Слове о богатом и убогом», где опи­сывается выступление артистов — музыкантов «с гусльми и свирельми», певцов, танцоров, шутов.

Церковные круги отрицательно относились ко всем этим раз­влечениям, видя в них «пакость», «бесовство», связанное с языческим религиозным воззрением, отвлекающее людей от церкви.

Песенные мелодии, мотивы инструментальной музыки, тан­цы пока нам неизвестны. Однако некоторые суждения о них мы можем вывести на основе знакомства с сохранившимися источниками.

Среди музыкальных инструментов Древней Руси были удар­ные инструменты — бубен, накры, арган; духовые — рог, тру­ба, рожок, сурна, окарина, кувички, дудка, жалейка, может быть, волынка; струнные — гусли и гудок, или смык. Знаме­нитые фрески башни Софийского собора в Киеве дают изобра­жение музыкантов и плясунов. Степень применения и распро­страненность музыкальных инструментов были различными. Трубы и рога были сигнальными инструментами на охо­те, в походах; струнные инструменты, бубны и другие мог­ли применяться как одиночные инструменты, а также в со­ставе оркестров на игрищах и праздниках.

Можно говорить не только о распространении музыки, пес­ни, плясок, но и о выделении профессиональных исполнителей. Одну группу составляли сказители, певцы былин и преданий, другую — скоморохи-затейники, потешники, увеселители, которые были и музыкантами и плясунами, акробатами, жонг­лерами, фокусниками, дрессировщиками.

Источники свидетельствуют и о том, что на Руси очень рано появились нотные записи. Этому способствовало распростране­ние христианства. Богослужение сопровождалось пением, кото­рое велось по специальным певческим рукописям-книгам.

Такого рода рукописи сохранились до нашего времени на­чиная с XII в. В них помимо обычного богослужебного текста сохранились особые древнерусские нотные знаки: «знамена» и «крюки» (отсюда названия рукописей: знаменные, крюко­вые). Уже с XII в. в певческих рукописях различают две основ­ные нотные системы: кондакарную и знаменную. Первая была заимствована из Византии. Она представляет собой сложную двухстрочную систему многих специальных знаков, распола­гавшихся над основной строкой текста. Кондаками называли короткие хвалебные песни в честь святых, сборники которых соответственно назывались Кондакарями. Таких йотирован­ных Кондакарей за XII—XIII вв. сохранилось всего пять. Ви­димо, с XIII, может быть с XIV в., кондакарная система на Руси вышла из употребления. Вторая система нотации — зна­менная существовала одновременно с кондакарной. Она полу­чила широкое развитие и после XIV в. заняла господствующее положение. Следует отметить, что если знаменная нотная сис­тема успешно расшифровывается, то кондакарные записи рас­шифровать еще не удалось.

Приведенные материалы свидетельствуют о высоком уров­не развития материальной и духовной культуры Древней Руси.

История этой культуры неразрывно связана с историей со­здавшего ее народа. Истоки ее уходят в глубь веков, она впи­тала в себя опыт и традиции восточнославянских племен. Раз­витие феодальных отношений, формирование древнерусской на­родности Повлекло за собой изменения в области древнерусской культуры. Принятие и утверждение христианства способство­вало развитию письменности и просвещения, литературы, ис­кусства, созданию основ общерусской культуры, ярко проявив­шихся в последующем в новых исторических условиях.

ГЛАВА II

КУЛЬТУРА РУСИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XII – ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIII В.

Развитие феодальных отношений и феодаль­ной собственности на землю в XII — первой половине XIII в. вызвало изменение формы политического устройства, нашедшего свое выражение в феодальной раздробленности, т. е. создании относительно самостоятельных государств-княжеств.

Феодальная раздробленность русских зе­мель была закономерным историческим яв­лением.

Сельское хозяйство и ремесленное произ­водство XII — первой половины XIII в. про­должало развиваться в целом в чертах, на­меченных предшествующим периодом. Па­шенное земледелие получает широкое разви­тие, распространяясь глубже на север. Дере­вянное рало, соха, борона были по-прежнему основными в хозяйстве смерда. Но в то же время несколько больше стал применяться плуг с железным лемехом, хотя он был пре­имущественно принадлежностью богатых хо­зяйств.

Ремесленное производство XII — первой половины XIII в., опираясь на высокие об­разцы ремесла предшествующего периода, получает свое дальнейшее развитие. Кузнечно-слесарное и оружей­ное дело, обработка меди, серебра и золота, литейное дело, ковка и чеканка, тиснение и штамповка, чернь, позолота, ин­крустация, филигрань, эмаль продолжали развиваться во всех княжествах.

Мастера ищут новые образцы, новые приемы работы. Новго­родские мастера оружейного дела в XII—XIII вв., применив новую технологию, стали изготовлять клинки сабель гораздо большей прочности, твердости и гибкости. С XII в. стал при­меняться способ двустороннего литья по двум восковым моде­лям — это было очень важное технологическое открытие. В XII—XIII вв. в литейном производстве стали применяться каменные литейные формы. Повсеместное распространение по­лучают с XII в. водяные мельницы. Совершенствуется техни­ка ювелирного производства.

Вместе с материальной культурой растет и развивается и духовная культура.

Развитие материальной и духовной культуры в период фео­дальной раздробленности опиралось на подъем производитель­ных сил и общее развитие феодальной экономики различных земель и княжеств. Особенно важное значение для развития культуры имел тот значительный рост городов, который ха­рактерен для времени феодальной раздробленности. В период феодальной раздробленности оформились многие местные осо­бенности материальной и духовной культуры, однако при всем этом культура в своей основе оставалась единой, общерусской. Сознание единства Русской земли особенно было заметно в про­изведениях духовной культуры.

ЛЕТОПИСАНИЕ

Развитие летописания с начала феодальной раздробленно­сти определяют новые, местные центры. В создании своих летопи­сей были заинтересованы князья, церковь, города. Они были им нужны как политические документы для обоснования своих прав и притязаний в борьбе с противниками. Появляются семей­ные и родовые княжеские летописи, городские летописные записи в Новгороде, Полоцке, Ростове, Чернигове, Переяслав-ле, в Галицко-Волынской земле и других областях. На местах зарождаются новые идейные основы и художественные при­емы, которые зависят от политических взглядов князей и мест­ных условий. Летописи, как правило, приобретают узкомест­ный характер.

Киевское летописание продолжается в Выдубицком мона­стыре, т. е. там, где в начале XII в. были составлены две ре­дакции «Повести временных лет».

Летописный свод, составленный в Выдубицком монастыре около 1200 г., носит характер «великокняжеского» свода. В основе его лежит описание киевских событий. Эти описания, по­годные записи, делались в монастыре по поручению киевских князей и, вероятно, до конца XII в. не подвергались серьезной обработке. Характерно, что по сравнению с «Повестью вре­менных лет» рассказы этой летописи за XII в. носят более прост­ранный характер, но интересы летописца все больше замыкаются в узкие рамки киевского княжения. Летописцы Выдубицкого монастыря по-прежнему считают Киев центром русских зе­мель и призывают князей к единению, верности старшему кня­зю, сопротивлению половецкому нашествию. Но эти призывы не находят практической поддержки у князей, занятых меж­доусобной борьбой.

Киевская летопись 1200 г. по композиции и манере изло­жения отличается от летописей XI — начали XII в. В ней от­сутствует единый стержень, единая идея. Рассказы, собранные из разных источников, часто даются к тому же и без должной литературной обработки. Создается впечатление, что летопи­сец был озабочен составлением сборника, а не летописи в преж­нем ее понимании.

Но в то же время в своде отчетливо оформляются истори­ческие повести, связанные с воинским сюжетом. Они положили на­чало воинским повестям, создающимся на Руси вплоть до XVI в. Летописец стремился нарисовать выразительную кар­тину боев, заимствуя из прошлого военную терминологию, об­разность, приемы народного героического эпоса. Реалистиче­ские описания событий перемежаются у него «небесными зна­мениями», молитвами.

Летопись, создававшаяся в условиях ожесточенной феодаль­ной борьбы, не могла остаться в стороне от нее. Множество де­талей, сообщаемых летописью, помогают восстановить реаль­ную обстановку борьбы Мономаховичей с Ольговичами за киев­ский престол.

Вторым крупным летописным центром в период феодаль­ной раздробленности становится Галицкая земля.

Галицко-Волынская летопись, возникшая еще в XII в., со­хранилась в составе Ипатьевской летописи. В ней нашла отра­жение сложная и запутанная борьба феодалов в XIII в. Она описывает «бещисленыя рати и великыя труды и частыя вой­ны и многия крамолы и частая востания и многие мятежи». В глазах летописца история родной страны предстает в виде бесчисленных феодальных войн, крамол и бедствий.

Галицко-Волынская земля рано обособилась от Киева, и бо­ярство здесь вступило в ожесточенную борьбу с княжеской властью. Отзвуки этой борьбы мы видим в летописи, где много места отведено крупнейшим политическим деятелям Галицко-Волынской земли — Роману и Даниилу. Первая часть летопи­си с полным основанием может быть названа «Летописцем Даниила Галицкого». Она посвящена прославлению его са­мого и его дел. Летописец, не ограничивая себя рамками из-ложения по годам, ведет очень живой и непрерывный рас­сказ, считая, что «хронографу же нужа есть писати все и вся бывшая, овргда же писати в передняя, овогда же воступати в задняя; чьтый мудрый же разумееть; число же летом зде не писахом».

Летописец внимательно следит за деятельностью Даниила, который был «дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе на нем порока», рассказывает о его походах, о любви к нему на­селения.

Резко и с раздражением летопись отзывается о боярах. Они льстивы и лживы, горды и малодушны, коварны и трусливы.

Совершенно ясно, что описания такого характера могли вый­ти только из-под пера человека, близкого к княжескому дому.

В целом Галицко-Волынская летопись отличается активной пропагандой идеи сильной княжеской власти, которая сможет положить конец разорениям и бедам от междоусобиц, сумеет расправиться с боярством. Но в то же время эта мысль тонет в массе мелких подробностей феодальных междоусобиц.

Язык летописи характерен соединением книжной цвети­стой речи с элементами народной поэзии, и этим она сущест­венно отличается от прочих областных летописей.

Раньше других феодальных центров местное летописание складывается в Новгороде. Древнейшая новгородская ле­топись — «Новгородская летопись по Синодальному хара­тейному списку» (Новгородская I летопись) — начинается с рассказа о событиях в Новгороде в 1015 г. По своему харак­теру новгородское летописание с первых дней своего зарож­дения сильно отличается от торжественных, широких истори­ческих и политических обозрений киевского летописания XI — начала XII в. Возникшее при новгородском владычном дворе, оно прежде всего заботится о фиксации происходивших собы­тий. Не прельщаясь высоким поэтическим стилем и широтой обобщения, летописцы точно записывали события, связанные с новгородской жизнью.

Особое значение для новгородского летописания имели со­бытия 1136 г. Восставшие горожане и крестьяне изгнали из Новгорода князя Всеволода Мстиславовича. С этого момента летописание, ранее в какой-то мере связанное с Киевом и кня­жеской властью, целиком переходит в руки белого духовенст­ва и светских феодалов. По приказу архиепископа Нифонта доместик[16] новгородского Антониева монастыря Кирик соста­вил хронологическое пособие к летописанию. В том же году был начат основательный пересмотр всего княжеского лето­писания Новгорода. Пересмотр летописи продолжался не­сколько лет, и в нем участвовал, как считают, поп новгородской церкви Якова — Герман Воята. Его записи за 40—80-е гг. мож­но считать почти личным дневником. Они рассказывают не только о крупных событиях, но и вводят читателя в обстанов­ку повседневной жизни города. Здесь мы читаем сообщения об уличных происшествиях, об урожае, сене, дровах, о раннем громе и затянувшихся дождях, о пожаре и ценах на рынке. Лаконично и в то же время красочно говорится о посаднике Якуне, которого раздели «яко мать родила» и сбросили с Вели­кого моста.

Местный характер придает летописям особый колорит. Жизнь древнего Новгорода с его характерными особенностя­ми, с вечевым управлением, пограничным положением, ре­меслом и торговлей восстанавливается по ним вполне от­четливо.

Лишь в отношении событий начала XIII в. интересы лето­писца выходят за пределы Новгородской земли. Это было свя­зано с политикой новгородского князя Мстислава Удалого в се­веро-восточных княжествах.

Новгородские летописи почти не знают произведений встав­ного характера, повестей. Лишь под 1204 г. летописец вносит в текст повесть о взятии крестоносцами Константинополя (Царь-града). В конце XII — начале XIII в. Новгород был в доволь­но тесных сношениях с Византией по церковным делам. В Константинополь ходили многочисленные паломники. В их числе был знатный новгородец Добрыня Ядрейкович, впослед­ствии новгородский епископ Антоний. Он описал Царьград пе­ред его разгромом, и, вероятно, если не сам был очевидцем за­хвата города крестоносцами, то составил повесть по рассказу очевидца.

Не раз новгородская летопись отмечает проявления классо­вой борьбы. Под 1136 г. она рассказывает о восстании против Всеволода Мстиславовича, а под 1209-м — о расправе новгород­цев со сторонниками посадника Дмитра Мирошкинича.

Изобилует летопись сообщениями о событиях на западной и северо-западной границах, где часты были в XIII в. столкно­вения с немецкими рыцарями и шведами.

В отличие от летописей других районов новгородские ле­тописи писались не в монастырях, а в среде белого духовен­ства, близкого к мирской жизни. Это и объясняет хорошее зна­комство летописца со всеми сторонами жизни города.

Однако новгородские летописцы не сумели преодолеть есте­ственной ограниченности местного патриотизма, подняться до уровня общерусских задач. Этим во многом объясняются их часто неверные оценки событий, имевших место в других час­тях Руси.

Близки по своему характеру к новгородским летописи Пскова. Возникли они гораздо позже, и собственно псковские известия в них начинаются только с XIII в.

Несколько позже по сравнению с югом и северо-западом оформляется летописание в Северо-Восточной Руси. Первым круп­ным возникшим здесь летописным сводом был Владимирский свод 1177 г.[17]. Он составлялся при главном храме Владимир­ского княжества — Успенском соборе по инициативе Андрея Боголюбского. Идея создания этого свода возникла не случай­но. Уже в XII в. местная политическая мысль стремилась утвердить первенство Владимира в Ростово-Суздальском крае.

Во второй половине XII в. между Ростовом и Владимиром развертывается борьба за главенство в Ростово-Суздальской земле. Стремление Андрея Боголюбского перенести столицу кня­жества из старого боярского Ростова во Владимир было рас­ценено ростовским боярством как открытая борьба княжеской власти с их привилегиями и стремлениями к независимости от князя. В 1174 г. Андрей Боголюбский в результате заговора был убит, и ростовское и суздальское боярство вступило с Вла­димиром в борьбу за княжеский престол. Борьба, продолжав­шаяся в течение двух лет, закончилась победой Владимира, где с 1176 г. стал княжить Всеволод Большое Гнездо, Окончательно разбив непокорных бояр, Всеволод стал проводить твердую, властную политику укрепления княжества, усиле­ния Владимира как центра Ростово-Суздальской земли. Под­бор материалов в летописи как раз и был подчинен этой цели. Летописец использует главным образом епископский Летопи­сец Переяславля-Южного и частично Летописец Ростова.

Летописание Переяславля-Южного хорошо знали во Вла­димире. Между Ростово-Суздальской землей и Переяславлем во второй половине XII в. были определенные связи. Овладев Киевом в 1169 г., Андрей Боголюбский посадил в Переяславле Владимира Глебовича, после смерти которого Всеволод Боль­шое Гнездо начал управлять переяславльскими делами как своими. Связи с Переяславлем сохраняются и в дальнейшем.

Изложение южнорусских событий в переяславльском Лето­писце было вполне приемлемо для владимирского князя. В то же время киевские летописи, которыми Андрей Боголюбский мог пользоваться после 1169 г., описывали эти события с пози­ций, явно враждебных владимиро-суздальским князьям.

При составлении свода 1177 г. использовались материалы, отложившиеся в так называемом Летописце Ростова (Ростов­ском летописном сборнике), который возник на основе лето­писных записей в Ростово-Суздальской земле, ведшихся еще в первой половине XII в., и литературных произведений: «Жи­тие Леонтия Ростовского» и «Завещание Георгия Симоновича». Возможно, что Летописец Ростова возник при Юрии Долго­руком. Из него владимирский летописец для свода 1177 г. брал только известия, благоприятные для Владимира, и отбрасы­вал все, что хоть сколько-нибудь противоречило политической направленности его труда.

Свод 1177 г., проводивший идею политического господства Владимира, в последующие годы пополнялся новым материа­лом. События, происходившие после 1177 г., летопись изла­гает довольно точно и подробно, часто в манере церковной про­поведи. Видимо, летописание продолжало находиться в руках духовенства Успенского собора. Оно же в 1193 г. подвергло ле­топись переработке. Установить причины этой переработки не представляется возможным. Отметим только, что летопись по-прежнему выступает сторонницей сильной княжеской власти и сохраняет налет церковности. В свод 1193 г. был введен ряд новых материалов, которые поставлял все тот же Летописец Переяславля-Южного. Летописец внимательно проследил все события 1177—1193 гг. и усилил поучительный характер цер­ковных наставлений.

В целом оба эти свода отражают усилившееся влияние вла­димирских князей, подчеркивают переход руководящей роли в феодальном союзе русских княжеств от Киева к Владимиру, обосновывают авторитет Владимира церковным моментом — принадлежностью Владимиру известной иконы Богоматери, перевезенной в свое время князем Андреем Боголюбским из Киева во Владимир и получившей именование — «Владимир­ская Богоматерь».

Летопись, обильно уснащенная библейскими цитатами, про­поведями, поучениями, в то же время большое внимание уде­ляла мирским делам.

В событиях второй половины XII в. летописец подчеркива­ет пагубность феодальной междоусобной борьбы, сопровождае­мой предательствами и убийствами, нарушениями клятв и вос­станиями. Свои симпатии он отдает Андрею Боголюбскому и Всеволоду Большое Гнездо, не только проводившим политику укрепления княжеской власти, но и активно вмешивавшим­ся в общерусские события. Владимирские князья в описаниях летописца выглядят святыми. Один из лучших рассказов ле­тописи — повесть об убиении Андрея Боголюбского — носит явно житийный характер.

Церковный характер летописания в начале XIII в. пере­стал удовлетворять княжескую власть. Новый Владимирский свод 1212 г. отличается светским характером. Не затрагивая схемы русской истории и идейной направленности предшест­вующих летописных сводов, составитель его прежде всего по­старался убрать многочисленные церковные наслоения не толь­ко назидательного, поучительного, но и фактического харак­тера. Он пропускает сообщения о смертях и назначениях не­которых епископов, об обновлении церквей и т. п. Летописец подверг пересмотру церковную лексику своих предшествен­ников, заменив, правда не всегда удачно, устаревшие понятия и слова.

Владимирское летописание XII — начала XIII в., опре­делив идею первенства Владимира, заложило основы не только северо-восточного летописания. Оно оказало влияние на фор­мирование идеологии русских митрополичьих и великокня­жеских летописцев XV—XVI вв.

Областные   летописи   XII — начала   XIII   в.,   основываясь  в основном   на   летописных   традициях   Древнерусского государства  и  используя  «Повесть временных лет»  для описания событии  раннего  периода  русской  истории,  сужают  повествования рамками местных   интересов.   По-своему поэтическая и героическая,  летопись  Галицко-Волынской земли  занята  главным образом описанием княжеских усобиц. Киевская летопись скорбит о  прошлом,  замыкается в  кругу  местных  церковных и   княжеских   интересов.   Новгородский   летописец   уводит   нас в  мир   «боярской  республики»,  весьма  далекой  от  понимания общерусских задач, и лишь Владимирская летопись, при всех присущих ей церковных аскетических мотивах, пронизана иде­ей единой и сильной княжеской власти.

Но все это не умаляет большой ценности областных летопи­сей XII — начала XIII в. При утере некоторых черт, присущих летописанию Древнерусского государства, при определенной суженности взглядов местных летописцев в них в то же время стал проявляться интерес к повседневным событиям. Летопи­сец стал больше обращать внимания на жизнь города, где он жил, людей, его окружавших, их быт и дела. Летописи это­го времени отражают русскую историю и культуру во всем ее многообразии, вырабатывают местные литературные тради­ции и приемы, создают картину развития русских земель.

ЛИТЕРАТУРА

В XII — первой половине XIII в. развитие церковной и граж­данской литературы в значительной степени связано было с узкими интересами местных феодальных центров. Церковная, учительская литература все больше уходит от политических во­просов. В проповедях, поучениях, сказаниях ведущее место занимают далекие от реальной жизни «истины веры и благо­честия». Среди памятников церковной литературы XII в. вы­деляются сочинения Кирилла Туровского и Климента Смо-лятича.

Кирилл Туровский был видным церковным деятелем вто­рой половины XII в. Образованный и опытный проповедник, он снискал себе широкую известность. «Русским Златоустом» называли его впоследствии источники. Из многих написан­ных или произнесенных Кириллом Туровским проповедей до нашего времени дошли лишь некоторые, но и они свидетель­ствуют о глубоком знании им церковной литературы, грече­ского языка, блестящей' форме его выступлений.

В своих проповедях Кирилл следовал канонам византий­ского красноречия, старался в библейских текстах показать «сокровенный» смысл. В вопросо-ответной форме изложения он часто прибегал к сравнениям, аллегориям, противоположе­ниям, вводил некоторые элементы народной речи.

Почти все произведения Кирилла Туровского посвящены церковным темам; лишь одно «Поучение о слепце и хромце» было направлено против Андрея Боголюбского и ростовского епископа Федора. Оно является важным свидетельством актив­ного участия Кирилла в междоусобной феодальной борьбе.

Климент Смолятич был вторым, после Илариона, русским митрополитом. По свидетельству летописи, он «быть книжник и философ так, яко же в Российской земле не бяшеть... и много писания написав, предаде». До нас дошло только одно его послание пресвитеру Фоме, который обвинял Климента в незаконном занятии митрополичьей кафедры. Климент, подоб­но Кириллу Туровскому, был образованным церковником. Он хорошо знал ораторские приемы и был знаком с философией Аристотеля и Платона, произведениями Гомера. Принимая участие в политической борьбе, Климент на первый план вы­двигал личные мотивы, не поднимаясь до обобщений общерус­ского характера.

На рубеже XII—XIII вв. сложился большой компилятив­ный памятник церковной литературы — Киево-Печерский па­терик (т. е. сборник поучений, рассказов, житий святых). Мо­нахи Киево-Печерского монастыря были заинтересованы в со­здании истории обители, игравшей видную роль в политической жизни русских земель. Большинство памятников, вошедших в патерик, сложилось ранее. Основу патерика составляют по­слания суздальского епископа Симона к монаху монастыря Поликарпу и Поликарпа — к игумену Анкиндину. В этих двух посланиях содержатся рассказы о монахах Киево-Печерского монастыря, а также называются исторические события, о ко­торых молчат другие памятники. Правда, эти события окра­шиваются церковными рассуждениями и описаниями всевоз­можных «чудес» (например, о бесах, которые таскают бревна для монастыря, ворочают жернова и молотят пшеницу), но тем не менее они вводят нас в обстановку монастырской жиз­ни с ее духовными и хозяйственными заботами.

Патерик проводит идею главенства Киево-Печерского мона­стыря над другими. Симон в послании своем писал, «что един день в дому божиа матере (в Печерском монастыре) паче тысяща лет». Богатство содержания, выразительный язык, пере­плетение действительности и фантазии сделали патерик рас­пространенным на Руси.

В сложных условиях политической раздробленности рус­ских земель, усилившегося натиска половцев, в период, когда летопись лишь очень общо и неопределенно отражает идею со­вместного отпора врагам Русской земли, появляется изумитель­ный памятник гражданской литературы Древней Руси — «Сло­во о полку Игореве».

Судьба этого памятника печальна, как печальны и собы­тия, о которых он рассказывает. Единственный известный спи­сок «Слова» находился в составе особого сборника — Хроно­графа, принадлежавшего ярославскому Спасскому монасты­рю, а затем в 80-х гг. XVIII в. ставшего собственностью из­вестного собирателя древностей А. И. Мусина-Пушкина[18]. При помощи историков-архивистов Н. Н. Бантыша-Каменского и А. Ф. Малиновского А. И. Мусин-Пушкин подготовил и в 1800 г. издал «Слово». Однако единственному списку «Слова» не суж­дено было сохраниться. В московском пожаре 1812 г. сборник, куда входило «Слово», сгорел вместе с домом Мусина-Пуш­кина. Осталась копия с него, сделанная для Екатерины II, черновики, связанные с работой по подготовке «Слова» к изда­нию, и первое печатное издание.

Уже в начале XIX в. появились скептики, ставившие под сомнение подлинность «Слова». Одни видели в нем произведе­ние позднего времени, другие искали сходства и подражания в средневековой литературе Западной Европы. Однако неоспо­римые исторические факты, тщательный анализ памятника, его языкового, литературного строя доказали, что «Слово» бы­ло создано именно во второй половине XII в.

«Слово о полку Игореве» возникло в тяжелый для Руси пе­риод. С 70-х гг. XII в. начинается сильное давление на южные и юго-восточные границы Руси. Летописец характеризует это время как «рать без перерыва». Русские князья, занятые меж­доусобной борьбой, долгое время не могли организовать актив­ной обороны русских границ. Более того, часто для борьбы со своими политическими противниками князья прибегали к по­мощи половцев. Так, Игорь Святославич в 1180 г. вместе с Кон-чаком, своим будущим врагом, выступал против киевского кня­зя Рюрика Ростиславича.

Но все же грозная опасность, нависшая над Русью, застав­ляет князей задуматься над судьбой русских земель, искать путей для организации отпора половцам и другим кочевникам. Они начинают совместные действия против натиска степи.

«Слово» рассказывает о походе чернигово-северских кня­зей во главе с Игорем Святославичем против половцев в 1185 г. Незадолго до этого похода в 1183 г., киевский князь Свято­слав Всеволодович вместе с другими князьями нанес сильное поражение половцам. Игорь в это время действовал само­стоятельно и победил хана Кобяка.

В 1184 г. русские князья вновь выступили в поход на по­ловцев. Дружина Игоря Святославича не успела к месту боя и не смогла разделить с остальными русскими полками славу победителей.

Игорь решил продолжить борьбу и, «не сдержав юности», с небольшими силами пошел на половцев, «поискать» некогда принадлежавшую его деду далекую Тмутаракань. Но поход окончился тяжелым поражением. Почти вся дружина была перебита или пленена. В плен попал и Игорь с тремя другими князьями. Большим горем для Руси было это поражение. Поход свел на нет все предыдущие успехи, и русские земли вновь оказа­лись перед серьезной опасностью.

«Слово о полку Игореве» возникло сразу же после похода. Оно было написано в 1187—1188 гг. как призыв ко всем рус­ским князьям и русским людям объединиться во имя защиты Руси. Это не обычный летописный призыв, а пламенная аги­тация, обращение к воинской чести, скорбь о бедствиях Рус­ской земли. Это голос передового человека, видевшего страш­ную опасность и предупреждавшего о ней. К. Маркс, оценивая значение «Слова», писал: «Суть поэмы — призыв русских кня­зей к единению как раз перед нашествием собственно монголь­ских полчищ»[19].

Автор «Слова» с большой художественной силой подчи­няет все содержание поэмы ее основной идее. Для него Рус­ская земля — единая, целая; русские князья, все равно Ольго-вичи или Мономаховичи, сильные, могучие, и им любая зада­ча по плечу. Автор не случайно прибегает к такому приему, он хочет показать возможность победы над врагами при усло­вии единения всех князей. Поэтому он рисует поражение Иго­ря не просто как поражение путивльского князя, а как пора­жение всей Русской земли, отозвавшееся болью в сердцах рус­ских людей.

Поэтическая манера автора «Слова» широка и эпична. Он начинает издалека, «от старого Владимира», и доводит собы­тия «до нынешнего Игоря», сопоставляет прошлое с настоящим. Воспоминания его уводят к далеким временам вещего Бояна, Ярослава, Олега, а взор охватывает необъятные русские и со­предельные с ними земли. Он прославляет Всеволода Боль­шое Гнездо, который может «Волгу веслами расплескать, а Дон шеломами вычерпать», галицкого князя Ярослава Осмомысла, подперевшего «горы угорские своими полками железными, заступив путь королю, затворив Дунаю ворота», и других кня­зей. Но он не может не напомнить и о губительной силе кня­жеских усобиц, о времени Олега Гориславича (Святославича), когда «сеялось и вырастало усобицами, погибало добро Дажьбожьего внука, в княжьих крамолах век людской сокращал­ся», когда вместо голосов пахарей «вороны каркали, мертве­чину деля меж собою». Считает он нужным помянуть полоц­кого князя Всеслава, своими смелыми, но авантюрными боевы­ми делами приносившего беды русским землям. Это звучит как бы упреком Игорю. Сила поэтического таланта во всем своем, многообразии проявилась в описании похода.

Мрачные предзнаменования сопровождают начало похода. Солнечное затмение («солнце ему тьмою путь заступало») как бы предвещает неудачу. «Кровавые зори», «черные тучи», вся природа как бы живет ожиданием беды, и на этом фоне идут в глубь половецких степей, навстречу своей гибели полки Игоря. Не раз повторяемое восклицание: «О Русская земля! Уже за холмом скрылась ты!» — как бы усиливает мысль об обре­ченности похода.

Сам бой, продолжавшийся три дня, «Слово» не описывает. Подведя читателя к кануну боя, автор делает отступление в историческое прошлое, дает характеристики князей и возвра­щается к бою уже в конце его, когда ясно определилось пора­жение Игоря. Поражение Игорева войска объясняет он свое­вольством Игоря и Всеволода, решившихся на поход без согла­сия главы русских земель — киевского князя. В следующем затем описании сна Святослава и его «золотого слова» автор развивает свою главную идею о необходимости прекращения своевольства и усобиц, о единении князей для защиты Русской земли. Именно здесь он переходит к характеристике славных князей, противопоставляя им носителей феодальных раздоров. Заключительная часть «Слова», с плачем Ярославны, опи­санием побега Игоря из плена, заканчивается гимном Русской земле, приветствующей возвращение князя. Провозглашая сла­ву князьям, старым и молодым, автор оптимистически завер­шает повесть о трудных днях. Он зовет к активной борьбе, дей­ствию и верит в силу народа, князей, дружины, «что встают за христиан на поганые полки». Само «Слово» — это в полном смысле поэма о всей Русской земле. Автор «Слова» был человеком образованным, с большим поэтическим даром, он хорошо знал прошлое и настоящее Рус­ской земли, уклад княжеской жизни, военное дело. Все это на­водит на мысль о его принадлежности к дружинной среде. Впол­не возможно, что он был участником похода и писал свое «Сло­во» на Черниговщине.

В XII—XIII вв. появилось и другое произведение граждан­ской литературы — «Слово» и «Моление» («Послание») Дани­ила Заточника. Фактически мы имеем дело с двумя разными, хотя и связанными друг с другом памятниками. «Слово» отно­сится к XII в., «Моление» — к XIII в. Обстоятельства, время появления, авторство этих памятников оставляют исследова­телям много загадок. Можно говорить о том, что в обоях про­изведениях авторами были Даниилы, называющие себя Заточ­никами. Оба из заточения обращаются к князю о милости. В «Слове» просьба адресована к новгородскому князю Яросла­ву Владимировичу, в «Молении» — к переяславльскому кня­зю Ярославу Всеволодовичу, сыну Всеволода Большое Гнездо. Полагают, что в первом произведении автор был горожанин, может быть новгородец, мастер-ремесленник, во втором — служилый человек из Ростово-Суздальской земли. Это нало­жило отпечаток на содержание и характер произведения.

«Слово» — единственный памятник Древней Руси, вышед­ший из демократических кругов, с множеством социальных и бытовых описаний, изложенных в форме притч и изречений, поучений и афоризмов.

Даниил видит пропасть, лежащую между богатыми и бед­ными. «Богат возглаголеть — вси молчат и вознесут слова его до облак; а убогий возглаголеть — вси на нь кликнуть. Их же ризы светлы, тех речь честна», — восклицает он.

Автор «Моления», переработав произведение своего пред­шественника, выступает за сильную княжескую власть, вся­чески прославляет князя. Власть князя он образно сравнивает с властью орла над птицами, льва — над зверями, осетра — над рыбами. Наоборот, о боярах он говорит явно в недоброже­лательных тонах, считает, что служба у бояр унижает чело­века. Резко отрицательно отзывается он о монашеской жизни: «Иде же браци и пирове, ту черньци и черницы и беззаконие: ангелский имея на себе образ, а бледной нрав, святительский имея на себе сан, а обычаем похабен». Выступая против бояр, Даниил презрительно относится и к холопам. Он старается под­черкнуть «честь и милость» службы князю, давая тем самым представление о вассальных отношениях.

«Моление», как и «Слово», привлекает внимание читателя художественной стройностью и выразительностью языка. Автор не только хорошо владеет книжным материалом, который обильно цитируется, но и связывает его с живым, бытовым языком.

Заключительные части «Слова» и «Моления» выражают тре­вогу за независимость Руси и в этом отношении перекликают­ся со «Словом о полку Игореве» и летописями.

Развитие письменной культуры XII — первой половины XIII в. свидетельствует о создании многих культурных цент­ров, отражающих местные политические идеи, особенности язы­ка, литературную манеру письма.

АРХИТЕКТУРА. ИСКУССТВО

В оформлявшихся новых феодальных центрах велось уси­ленное каменное строительство. Города как бы соперничали меж­ду собой, стараясь всеми средствами подчеркнуть силу, значе­ние и могущество своих князей, своей земли. При этом архи­тектура XII—XIII вв. отличается от архитектуры предшест­вующего периода меньшей масштабностью зданий, поисками наиболее простых, но в то же время красивых форм, простотой внутренней отделки. Наиболее типичным становится кубиче­ский храм с позакомарным покрытием и массивной главой.

Общие черты в архитектуре сохраняются, но в разных частях Руси возникают местные особенности, которые получают устойчивый характер и опре­деляют архитектурный облик многих городов в дальнейшем. В русских княжествах XII— XIII вв. своим особым характе­ром выделяется архитектура Новгородской и Ростово-Суз­дальской земель.

Превращение Новгорода в вечевую республику и прекраще­ние княжеского строительства вызвали в новгородской архи­тектуре стремление строить не­большие скромные храмы, пред­назначавшиеся для повседнев­ных служб и общественных по­требностей жителей прихода. Нередко церкви были складом товаров, местом хранения иму­щества горожан. В различных концах города на средства жите­лей строились кубические, как правило, четырехстолпные церк­ви. К ним относятся церковь Благовещения в Аркажах близ Новгорода (1179 г.), Петра и Павла на Синичьей горе (1185— 1192 гг.), Параскевы Пятницы на Ярославовом Дворище (1207 г.) и др. Последние княжеские постройки возведены в XII в. вне города, на Городище или около него, и по своему архитектурно­му облику приближаются к городским храмам. Среди памятни­ков этого периода выделяется церковь Спаса-Нередицы, построен­ная в 1198 г.

Церковь стояла напротив Городища на холме у реки, четко выделяясь среди окружающих ее деревянных построек. Неболь­шой по размеру крестово-купольный храм не отличался гео­метрической точностью линий и форм. Толстые стены грубой каменно-кирпичной кладки были кривы, плоскости неровны. Три апсиды, из них боковые низкие, замыкали храм по фаса­ду плоскими лопатками. Хорошо продуманные пропорции хра­ма создавали в то же время впечатление архитектурной за­конченности здания.

Внутренние стены храма не имели лопаток, четыре квадрат­ных столба поддерживали массивный барабан с узкими про­резами окон. В северо-западном и юго-западном углах на воз­вышении помещались небольшие приделы. Простая внутрен­няя композиция создавала простор и позволяла с любого места охватывать взглядом богатейшую фресковую роспись, покрывав­шую почти целиком внутреннюю поверхность стен и барабана.

Несколько иной характер носит церковь Петра и Павла на Синичьей горе. В целом на­поминая другие новгородские постройки, она имеет крестча­тые столбы и внутренние мощ­ные лопатки. Кладка стен рез­ко отличается от общеприня­той. Она сделана без камня, из одного кирпича, посаженного на раствор. Толщина стен, стол­бов и очень массивных внутрен­них лопаток создает впечатле­ние стесненности, дробит храм на отдельные разобщенные час­ти. Впрочем, исследования по­следнего времени установили, что утолщение внутренних ло­паток и выступов крестчатых столбов было сделано позже.

Для основного типа новго­родской архитектуры надолго определяющим стала простота композиции:   четырехстолпный   кубический  храм  с  одним   ку­полом и тремя апсидами, маленькие деревянные хоры.

Множество церквей, построенных в самом городе и на его окраинах, придавали Новгороду красивый, нарядный вид.

Многие каменные церковные сооружения создавались в зем­лях, принадлежавших Новгороду. Особенно обстраиваются Псков и Старая Ладога.

Древнейшим памятником псковской архитектуры является дошедшая до нашего времени церковь Спаса в Мирожском монастыре. Она была построена новгородским архиепископом Нифонтом в середине XII в. Ее композиция отличается от нов­городских церквей отсутствием внутренних столбов. Угловые пониженные части собора с позакомарным покрытием, мощ­ный барабан с шлемовидным куполом гармонировали с кре­постными стенами монастыря. Внутренние стены собора, по­добно многим другим постройкам, были покрыты живописью.

Невысокий, приземистый собор Ивановского монастыря (середина XII в.) — трехглавый. Свободная пластическая об­работка напоминает Спас-Нередицу. Шесть внутренних стол­бов несколько скрадывают удлиненность здания. Массивный центральный барабан с широко поставленными окнами и две тонкие главы имеют шлемовидные купола. Наружные лопат­ки резко подчеркивают ширину крестово-купольного про­странства.

Из большой группы памятников староладожской построй­ки сохранились только церковь Георгия и церковь Успения.

По своим архитектурным особенностям они очень близко при­мыкают к новгородским памятникам. Церковь Георгия по фа­садам очень напоминает Спас-Нередицу. Здесь мы видим тот же квадратный план с четырьмя столбами, три апсиды, не­большие замкнутые приделы с деревянными переходами. Вход на хоры сделан в толще западной стены.

Аналогична композиция и церкви Успения.

Не менее широкий размах получило строительство в XII— XIII вв. в Ростово-Суздальской земле.

Ростов, Суздаль, Переяславль-Залесский, Юрьев-Польский, Дмитров, Владимир сохранили до нас своеобразие архитектур­ного строительства того времени. В условиях феодальной раз­дробленности города укреплялись мощными земляными ва­лами и специальными деревянными сооружениями. Элементы каменного зодчества входили составной частью в облик горо­да, определяли его вид. Но вполне вероятно, что в случае вой­ны они могли использоваться и как крепостные сооружения. Построенные в середине XII в. церкви Георгия во Владимире и Юрьеве, Спаса в Переяславле, Бориса и Глеба в селе Кидек­ше под Суздалем носят именно такой характер.

На берегу реки Трубеж стоит Спасский собор Переяславля-Залесского. Небольшой четырехстолпный храм выглядывает одной главой из-за вала. Гладкая поверхность белых стен рас­членена по вертикалям лопатками с двойными уступами. По го­ризонтали, несколько выше середины, в стене имеется уступ. Стены собора не имеют характерного для позднейшей владимиро-суздальской архитектуры аркатурного пояса. Нижний ярус стен лишен оконных проемов. Они располагаются лишь наверху, и их немного. Узкие оконные проемы растесаны в сто­рону фасада и подчеркивают толщину стен. Увенчаны стены позакомарным покрытием.

Четыре подкупольных столба, высокие хоры у западной стены оставляли свободным внутреннее пространство. Цер­ковь имела фресковую роспись, к сожалению, не сохранившую­ся. Хоры имели выход в верхней части стены. Вероятно, на­ружные деревянные переходы связывали храм с княжескими дворцовыми постройками.

Церкви во Владимире, Юрьеве, Кидекше были подобны Спас­скому собору.

Церковь Бориса и Глеба в Кидекше в результате поздней­ших перестроек утеряла свой первоначальный вид. Как и Спас­ский собор Переяславля, она была построена за валом. В от­личие от Спасского собора уже имеется аркатурный пояс.

Ростово-суздальские церкви середины XII в. строились из местного белого известняка, придававшего сооружению свет­лый, нарядный вид. Из тесаных камней выкладывали наруж­ный и внутренний края стен, а середину заполняли каменным ломом и валунами, заливали известковым раствором. По сво­ему характеру эта кладка была близка к постройкам Галицко-Волынской Руси. Некоторое сходство наблюдается и в плани­ровке. Причины этого следует искать в том, что в строитель­ном деле Ростово-Суздальской земли принимали участие мас­тера «ото всех земель», и главным образом из Галицко-Во-лынской.

Большого расцвета архитектура Ростово-Суздальской земли достигла во второй половине XII — начале XIII в. Ростово-суздальские князья, проводя объединительную политику, стре­мились расширить и украсить столицу княжества — Влади­мир. Окруженный крепостными валами с каменными воро­тами, обильно застроенный каменными храмами, город, рас­положенный на высоком берегу Клязьмы, производил неиз­гладимое впечатление. Белокаменные ворота, сооруженные в 1164 г., были как бы центральным въездом в город. Внутри они были обшиты медными листами — «писаные золотом» и по аналогии с такого типа воротами владимирского и суз­дальского соборов получили название Золотых ворот. В про­тивоположном, восточном конце города высились Серебряные ворота.

Сохранившиеся до нашего времени Золотые ворота дают представление о первоначальном их виде. Сложенный из теса­ного белого камня куб в центре был прорезан высокой строй­ной аркой. Под большой аркой сделана арочная перемычка, на уровне которой в проезде ворот помещалась деревянная бое­вая площадка. Крытые сводчатые каменные лестницы вели на боевую площадку и верх башни, в центре которой находи­лась Ризположенская церковь, своим архитектурным обликом напоминающая обычные однокупольные храмы Ростово-Суз­дальской земли. Церковь служила наблюдательным, стороже­вым постом для города. Смыкаясь непосредственно с валами, ворота служили и для торжест­венных въездов и выездов и ис­пользовались как оборонитель­ное сооружение.

В южной части города, на территории Детинца, и поныне возвышаются два наиболее цен­ных памятника Владимира — Успенский и Дмитриевский со­боры.

Постройка Успенского собора относится к 1158—1161 гг. Для него выбрана была самая лучшая точка городского рель­ефа. Он господствует над окру­жающей местностью. С собора открывается вид на далекие окрестности. Собор замышлял­ся не только как главный храм владимирской епископии, но и как символ владимирской неза­висимости — центр всей церковной жизни русских земель. Ле­топись с гордостью подчеркивает, что для построения этого со­бора «бог привел мастеров из всех земель».

Обширный и величественный собор создавался постепенно. После пожара 1185 г., когда выгорели деревянные части и об­горел известняк стен, собор был перестроен. Первоначально одноглавый, шестистолпный, богато декорированный резным камнем, он был обнесен дополнительными стенами — галере­ями, соединенными со старым собором арками. Закомары ста­рого собора и новой пристройки образовали двухрядную ориги­нальную композицию перекрытия. Пять золоченых глав собора взметнулись ввысь и дали ему прекрасное завершение.

Наружная и внутренняя отделка собора поражала совре­менников своей роскошью. Тонкие и изящные столбы внутри создавали впечатление большой высоты и широкого простран­ства. Богатый аркатурно-колончатый пояс покрывал фасад со­бора. Сами фасады благодаря членению пилястрами казались шире и наряднее. Сравнительно узкие в глубине, окна благо­даря растесанным фасадным проемам выглядели гораздо боль­ше. Между колоннами поясного украшения помещены фрес­ковые изображения святых. Фрески в сочетании с позолотой аркатурного пояса рельефно выделялись на белом камне стен.

Внутреннее убранство храма соответствовало его внешнему оформлению. Ткани, золото, драгоценные камни и живопись должны были свидетельствовать о мощи и богатстве владимир­ских князей. Центральное место среди этой роскоши занимала знаменитая икона Владимирской Богоматери, вывезенная Анд­реем Боголюбским из Киевской земли. Восторгаясь великоле­пием церкви, современник, княжеский священник Микула, отмечал, что Успенский собор был очень красивым, внутри его было много изделий из золота и серебра, драгоценных камней, жемчуга. «Так что церковь Бо­городицы была так же удиви­тельно красива, как храм Соло­мона», — восклицал он.

Недаром собор во Владими­ре рассматривался в качестве образца при постройке москов­ского Успенского собора.

Не менее великолепен был Дмитриевский собор (1194 — 1197 гг.). Созданный в годы мо­гущества Ростово-Суздальской земли, он вместе с сооружения­ми княжеского двора составлял чрезвычайно красивый и непо­вторимый ансамбль. Уступая по размерам Успенскому собору, он был построен по примеру обычных четырехетолпных одно­главых храмов и играл роль княжеской дворцовой церкви. Напоминая основными пропорциями Спасский собор Переяславля-Залесского, Дмитриевский собор выделялся исключитель­ным богатством отделки. Красивые, стройные пилястры делят стены собора на три широкие части, завершающиеся полукру­жием закомар. Узкие и высокие окна с уступчато обработан­ными амбразурами хорошо гармонируют с пилястрами и зако­марами. По горизонтали собор делится на три яруса. Нижний ярус, почти лишенный украшений, в западной части прорезан богато обработанным порталом. Цепочка арок портала создает впечатление глубины и объемности.

Средний ярус представляет декорированный поясок из коло­нок, так называемый «аркатурный пояс», чрезвычайно характер­ный для владимиро-суздальского зодчества. Между колонками богатая каменная резьба.

Верхний ярус между пилястрами, закомарами с оконными проемами также заполнен резными камнями. Каменная резь­ба уходит еще выше, ее можно видеть даже на барабане главы.

Резчики по камню проявили подлинное художественное ма­стерство. Композиция аркатурного пояса подчеркивается гладкой поверхностью нижней части храма. Колонки как бы нависают над стеной, создавая впечатление изящества и легкости камен­ного узора. Фигуры святых и камни со стилизованным раститель­ным и животным орнаментом, поставленные между колоннами (за исключением восточного фасада, где они заменены орнамен­тальным рельефом), дополняют впечатление узорочности арка­турного пояса.

В центральных закомарах фасадов, над окном, трижды помещены прекрасно вырезанные из камня фигурки библейского царя Давида. Вокруг и ниже, по всему свободному пространству верхнего яруса, расположена четко продуманная композиция из рядов растительного и животного орнамента. Этот орнамент не связан с религиозными сюжетами и, видимо, в значительной сте­пени отражает вкусы феодальной знати, носит светский харак­тер. Изображения зверей, птиц, растений, фантастических чудо­вищ, заполнявшие в это время книжную иллюстрацию, оказыва­ли влияние и на прикладное искусство.

В скульптурной резьбе Дмитриевского собора нашли отраже­ние отвлеченные сюжеты, библейские предания, реальные собы­тия и люди. В одной из закомар мастера изобразили Всеволо­да III в окружении сыновей. Среди фигурок святых можно найти канонические изображения Бориса и Глеба. На закомаре по­мещена и сценка, заимствованная художником из повести «Алек­сандрия», — вознесение Александра Македонского. Он изобра­жен сидящим в корзине, которую несут фантастические грифоны. Эта сцена призвана была прославить княжескую власть.

В манере резьбы по камню у мастеров Ростово-Суздальской земли заметны два направления. Одно из них как бы копирует технику резьбы по дереву и стремится дать плоский рельеф орна­ментального характера, второе больше учитывает пластические возможности камня. В резьбе Дмитриевского собора господству­ет первое направление, чем и объясняется значительная узорочность каменного декора.

О внутреннем убранстве храма в XII—XIII вв. судить трудно. Остатки фресковой росписи позволяют предполагать, что здесь работали греческие и русские мастера. Во внутреннем украшении собора обильно применялся белый резной и плоский камень.

С культом Богородицы связана постройка целого ряда церк­вей. Среди них шедевр мировой архитектуры — церковь Покрова на реке Нерль под Боголюбовом (1165 г.). Построенная в тради­циях четырехстолпного храма, церковь поражает исключитель­ной стройностью, легкостью и устремленностью вверх. Строите­лям удалось найти совершенные пропорции, органически вошед­шие в ландшафт. Расположенный на холме у озера, храм словно вырастает из земли, отражаясь в глади воды. Строгие пилястры и небольшой аркатурный поясок, рельефные изображения биб­лейского царя Давида на центральных закомарах, фигуры птиц, львов, грифонов, игра светотени на поверхности стен создают впе­чатление сказочной красоты.

Ко времени строительства Покрова на Нерли относится соору­жение комплекса в Боголюбове, бывшего резиденцией князя Анд­рея. Расположенный на высоком берегу Клязьмы, замок представ­лял собой укрепленный городок с валами, деревянными и камен­ными постройками. Собор был связан деревянными переходами с каменным двухэтажным дворцом. Богатое убранство, каменные рельефы, скульптура, лестничные башни, крепостные стены, вышки теремов составляли единый ансамбль. Дошедшие до нас ос­татки сооружений позволяют сделать вывод о большом искусст­ве мастеров Владимиро-Суздальской земли.

С начала XIII в. центр строительного дела из Владимира пе­ремещается в Ростов, Суздаль, Ярославль, Юрьев-Польский и дру­гие города земли. Княжество дробится между наследниками, за­ботящимися о своих уделах. Основные традиции и приемы, вы­работанные мастерами владимирской школы, продолжают раз­виваться в Суздале, Юрьеве-Польском, Нижнем Новгороде. Здесь совершенствуют приемы обработки белого камня, создают бога­тые резные убранства. В Ростове и Ярославле основное внимание стали уделять кирпичному строительству, сохраняя белый ка­мень лишь как декоративный материал.

В Суздальском соборе Рождества Богородицы (1222—1225 гг.), построенном из белого тесаного камня, мы видим характерный для владимиро-суздальского зодчества аркатурный пояс и фрагмен­ты каменной резьбы. Отличительной особенностью храма были просторные хоры у западной стены. Они предназначались для го­рожан, на средства которых был воздвигнут храм. Собор укра­шала фресковая живопись с элементами растительного орнамента.

Достопримечательностью собора были так называемые «Корсунские врата» — образец ювелирного мастерства суздальцев XII в.

Георгиевский собор Юрьева-Польского (1230—1234 гг.) не со­хранился в первоначальном виде. После катастрофы, постигшей собор в XV в., когда обрушились верхние части стен, своды, бара­бан, собор был частично заново сложен в 1471 г. московским зод­чим Василием Ермолиным. И хотя собор делали «как прежде», сохранить утраченную форму собора и сложить резной белокамен­ный орнамент не смогли. Блоки белого камня были частично ут­рачены, перепутаны. Современный вид собора производит впечат­ление массивности, тяжеловесности. В древности же собор был выше, изящнее. Сохранившиеся неразрушенные части стен, тща­тельное изучение орнамента позволили реконструировать первона­чальный облик собора и характер украшений. Все стены, лопатки, колонны собора были покрыты ковровым рисунком. Религиоз­ные сюжеты и изображения святых тесно переплетались с орна­ментальной резьбой. Стилизованный растительный орнамент и фантастические чудовища невольно напоминают фольклорные мотивы.

Георгиевский собор является последним из известных памят­ников ростово-суздальского зодчества.

Южнорусская архитектура XII—XIII вв. представлена зна­чительно хуже. Но сохранившиеся памятники, а также археоло­гические раскопки говорят о распространении здесь небольшого четырехстолпного храма. К такого типа постройке относится Трех-святительная церковь в Киеве (1183 г.) и другие церкви.

Так же как и на севере, в южнорусских землях продолжаются поиски новых форм храмов. На рубеже XII—XIII вв. новые элементы в архитектуре стали прояв­ляться у строителей Чернигова. В замкнутый куб здания вводятся ступенчато вздымающиеся усту­пы. Верхняя часть храма пред­ставляет своеобразное сочетание двух ярусов закомар с декора­тивными кокошниками у осно­вания барабана. Такой характер имела черниговская церковь Параскевы Пятницы, а также Спасский собор полоцкого Евф-росиньева монастыря (середина XII в.), построенный местным зодчим Иоаном.

Хуже сохранились памятни­ки Галицко-Волынской земли. 30 каменных построек Галича XII—XIII вв. известны лишь по археологическим данным. Успенский собор 1160 г. во Владимире-Волынском сильно перестроен: от XII в. до нас дошел лишь древ­ний план собора и характерная кладка части стены. На севере Волынской земли, в Гродно, сохранилась часть церкви Бориса и Глеба XII в., а также отдельные элементы каменной крепости.

Каменное строительство в других княжествах было менее развито.

Архитектура XII — первой половины XIII в. сохраняет из­вестные черты общности: храмы имеют крестово-купольную ос­нову, апсиды, мощные барабаны, купола. Вместе с тем склады­ваются и местные особенности стиля.

Новгородские постройки отличаются строгими пропорциями, простотой, они лишены всяких украшений.

Ростово-суздальская школа, наоборот, характеризуется изу­мительной декоративной выразительностью.

В памятниках Чернигова, Полоцка заметно стремление пере­работать крестово-купольную систему, найти башеннообразное решение верхней части храмов.

Общие и характерные местные черты выявляются и в живо­писи XII—XIII вв. Она по-прежнему больше всего связана с мо­нументальной росписью соборов.

Меньше всего памятники монументальной живописи сохра­нились в южнорусских городах. Часть фресок сохранилась в церк­ви Спаса на Берестове под Киевом, в Михайловской церкви Выду-бицкого монастыря, в Кирилловском монастыре. Фрески Кирил­ловского монастыря отличаются сложностью иконографическо­го состава (изображения Богоматери-Оранты, святительский чин, евангельские сцены, святые) и наличием ряда черт, сближающих их с южнославянскими памятниками. Последнее выражается в обилии изображении болгарских и солунских святых, украше-нии стен медальонами в рамках с петлями, что характерно для южных славян.

Значительно лучше сохранились фрески в Новгороде. Следуя во многом традициям и приемам фресковой росписи киевского пе­риода, художники постепенно обретают новый стиль, которому свойственна широкая свободная манера письма, сочетание соч­ности с остротой линейных характеристик, контраст колорита. По сравнению с предшествующим периодом в живописи меньше тор­жественности, но больше движения, даже экспрессии, что замет­но в некоторых памятниках. Эта манера письма проявляется уже в живописи Рождественского собора Антониева монастыря (1125 г.) в Новгороде, линейное начало еще больше усиливается в росписях Георгиевской церкви в Старой Ладоге, покрытой фрес­ками вскоре после ее постройки в 1165 г. Художники расположи­ли фрески пятью поясами. Три основных пояса, включавших еван­гельские сцены и фигуры пророков в рост, дополнялись двумя ма­лыми поясами с полуфигурами святых, обрамленных богатым орнаментом. Стройность и упорядоченность системы фресок при расчлененности плоскостей делали интерьер изящным по про­порциям и не перегруженным живописью. Одна из композиций фресок храма — «Чудо Георгия о змие», где Георгий изображен как триумфатор, подъезжающий на коне к городу, жители кото­рого с крепостных стен взирают на своего избавителя. Художник дает образ Георгия спокойным и величавым, силуэты всадника и коня выписаны тщательно. Графический стиль исполнения не­сколько смягчен объемной раскраской.

Наиболее ярким образцом новгородской фрески являются рос­писи церкви Спаса-Нередицы. Росписи выполнялись по заказу князя Ярослава Владимировича, строившего эту церковь как княжеский храм. Все ее сравнительно небольшое пространство внутри было сверху донизу сплошным ковром записано фресками. Перекликаясь стилистически с фресками церкви Георгия в Ста­рой Ладоге, росписи Нередицы имеют и свои особенности. Они от­личаются живописностью, сделаны в смелой размашистой энер­гичной манере, порою с некоторой небрежностью. Большинство фигур поставлены фронтально, в застывших позах. Там, где пере­дается движение, есть ощущение тяжелой поступи. Композиция фресок распадается на отдельные замкнутые части. Компоновка фресок очень свободна, без соблюдения симметрии, многофигур­ные сцены перемежаются с единичными изображениями, медаль­оны вклиниваются в поля фризов, прямоугольники с отдельными сценами нестандартны.

В купольной части помещалась сцена Вознесения, в бараба­нах, по традиции, — пророки, а ниже, на арках — погрудные фи­гуры мучеников. Фигуры святых, сцены по евангельским и биб­лейским сюжетам были выдержаны в красно-коричневых, белых, желтых, зеленых, синевато-голубых тонах. Контуры рисунка рез­ко очерчены. Художники дали изображения и некоторых реаль­ных лиц. Одна из фресок запечатлела князя Ярослава Владимировича с моделью храма перед Христом. Здесь, возможно, худож­ник пытался передать при определенной схематичности и услов­ности индивидуальные черты, присущие Ярославу Владими­ровичу.

Большинство фресок Спаса-Нередицы погибло во время Ве­ликой Отечественной войны, когда собор был разрушен фашист­ской артиллерией.

Фресковая живопись имелась и в соборах Ростово-Суздаль­ской земли. Большинство росписей до нашего времени не дошло. Лишь по небольшим фрагментам можно заключить, что влади­мирский Успенский собор имел фасадную роспись. В его аркатурном поясе сохранились изображения святых. Расписан был и Спасский собор Переяславля-Залесского, остатки его росписей бы­ли уничтожены в конце XIX в.

Несколько большее количество сохранившихся фресок в Дмит­риевском соборе Владимира. Для фресок этого собора характерна связь с внешним орнаментальным декоративным оформлением, а также стремление придать изображениям индивидуальные черты.

Сохранившиеся единичные памятники домонгольской Руси еще не дают достаточных возможностей для выделения иконопис­ных школ, которые характерны для последующих периодов. Мож­но лишь относить те или иные иконы, и то предположительно, к отдельным частям Руси. Среди этих икон выделяются две иконы с изображением святого Георгия, связанные с Георгиевским собо­ром новгородского Юрьева монастыря. В обеих иконах Георгий изображен в облике воина, в боевых доспехах, что типично для домонгольской Руси. Одна из этих икон, возможно первой поло­вины XII в., больших размеров. Георгий с княжеским венцом изо­бражен во весь рост в спокойной недвижимой позе, олицетворяю­щей его уверенность и мощь. Правой рукой он держит перед гру­дью копье, левой сжимает меч, как символы готовности к бою. Другая икона, написанная позже, — поясной «Георгий» отлича­ется одухотворенностью и аристократическим изяществом, под­черкнутым алым плащом и коричневатыми пластинками лат.

К новгородским иконам относится изображение архангела Ми­хаила (XII в.), известное под названием «Ангел Златые власы». Небольшая по размерам икона привлекает внимание лиризмом образа и светлостью колорита.

Тема «деисуса» — моления, прошения — нашла отражение в двух иконах конца XII — начала XIII в. из Владимиро-Суздаль­ской земли. В композициях такого рода отражалась идея моления, заступничества святых за род человеческий. Имея в центре изо­бражение Спаса-Вседержителя (Христа), обращенные к нему бо­ковые фигуры могли быть: богоматерь и Иоанн Предтеча, ар­хангелы Михаил и Гавриил, апостолы Петр и Павел и другие святые. Деисусные изображения делятся на оглавные (т. е. с изо­бражением одних голов), оплечные, поясные и в полный рост. Со­хранившийся от XII в. «Архангельский деисус» представляет собой образ Христа, помещенный между двумя архангелами — Михаилом и Гавриилом, скло­нившими к нему головы. Четкий строгий рисунок в сочетании со сдержанной красочной гаммой придает иконе большую вырази­тельность. Вторая икона «Деисус: богоматерь, Спас, Иоанн Предтеча» — оплечная. Исследо­ватели этой иконы обращают внимание на близость пропорций лица богоматери к очертаниям его на иконе «Боголюбская Бого­матерь», что может быть истол­ковано в пользу владимиро-суздальского ее происхождения.

Выдающимся памятником древнерусской живописи являет­ся икона Дмитрия Солунекого. Икона принадлежала нижней церк­ви Дмитрия Солунского Успенского собора Дмитрова. Возможно, она была патрональной иконой князя Всеволода Большое Гнездо (в крещении — Дмитрий), о чем свидетельствует родовой знак, помещенный на спинке трона.

Дмитрий изображен в виде «Архонта» — правителя Солуни, византийской провинции, сидящего на троне. Дорогие одежды, венец, полуобнаженный меч в руках Дмитрия написаны кра­сочно и живо. Горделивая стройность, спокойствие холодного и умного взгляда, мужественная красота образа придают ему черты индивидуальности. Некоторые особенности иконы, свя­занные с трактовкой лица, объемность, монументальность, па­радность фигуры свидетельствуют о связи иконы с киевской художественной традицией.

Сила и напряженность внутреннего образа лаконично и выра­зительно переданы в иконе «Спас нерукотворный» (середина XII в.). Сочетание оливковых и желтых тонов, легкий переход от света к тени, темные большие округлые глаза, смотрящие вбок, тонко очерченные высокие дуги бровей, притененные киноварные линии губ, век, носа, черно-коричневые волосы, прочерченные зо­лотом, золотисто-охряные нимб, фон и поля создают суровый и величественный образ Христа. На обороте этой иконы, возможно рукой другого мастера, написан другой сюжет — «Прославле­ние креста».

Памятником большого художественного значения является икона, известная под именем «Богоматерь Великая Панагия», иногда называемая Орантой. Богоматерь изображена в виде мо­лодой женщины, стоящей во весь рост на овальном орнаменто­ванном красном ковре и поднявшей руки с раскрытыми малень­кими ладонями до уровня плеч. На груди у богоматери — золотой диск с поясным Эммануилом (Христом). Строгая фрон­тальность до пояса в сочетании с круглящимися полами одежды придает фигуре своеобразную статуарность. Художник хорошо использует возможности цвета. Плотные краски темно-зеленой туники и красновато-коричневого мафория покрыты широкими золотыми полосами, обрисовывающими складки. Киноварь ков­ра перекликается с золотом, киноварными, коричневыми, темно-зелеными и белыми тонами одежд Христа и архангелов, изобра­женных в белых кольцах в верхних углах иконы. Эта икона была найдена в 1919 г. в кладовой ярославского Спасского монасты­ря. Датировка ее и место создания вызывают определенные труд­ности. Одни полагают, что она возникла в XIII в. во Владимиро-Суздальской земле, другие считают, что икона около 1114 г. бы­ла написана в Киеве, а затем, при Владимире Мономахе, переве­зена в Ростов Великий, откуда после упразднения ростовской мит­рополии попала в Спасский монастырь в Ярославль.

В отличие от большинства других икон этого времени икона «Успенье» (конец XII — начало XIII в.) из церкви Успенья Деся­тинного монастыря близ Новгорода — многофигурная. Здесь и двенадцать апостолов, и три епископа-святителя, стоящие у ложа богоматери и оплакивающие ее кончину, вверху слева и справа те же апостолы стоя в рост несутся в раковинообразных облаках. Фигуры Христа, ангелов, архангелов четко выделяются на золо­том фоне иконы. Художник тонко использует разбеленные, свет­лые голубые, розоватые, желтые тона и различные оттенки ко­ричневого цвета.

Большие изменения происходят в XII—XIII вв. в книжном орнаменте и миниатюре. Еще в XI в. в украшениях появляются народно-фантастические элементы. С XII в. новый так называе­мый «чудовищный» или «тератологический» (от греческого сло­ва, означающего чудовище) орнамент широко распространяется в русских книгах. Заставки и инициалы их составляются из слож­ных узоров, где переплетаются фантастические звери, птицы, лю­ди, ремни, ветви. Иногда за рисунком почти невозможно разобрать остов буквы.

«Чудовищный» стиль появляется и в каменной резьбе и в фрес­ках, но здесь он был менее вычурным.

«Чудовищный» стиль орнамента нашел свое отражение в Юрь­евском евангелии, сделанном в 1120—1128 гг. для новгородско­го Юрьева монастыря. Птицы, звери, плетения обильно украшают рукописные листы. Реальные и фантастические животные краси­во оформляют инициалы.

Интересно, что орнаментовка евангелия перекликается с юве­лирными изделиями этого времени.

Рисунки миниатюристов XII—XIII вв. на пергамене переда­ют сюжеты, заимствованные из фресковых росписей. В частности, в евангелии попа Домки начала XIII в. изображение Иоанна Бо­гослова напоминает, если не копирует, фреску Спаса-Нередицы. Золото, цветовая передача жемчуга и драгоценных камней в фронтальных, плоскостных изображениях напоминают монументаль­ный стиль мозаики и манеру иконописи.

В прикладном искусстве XII—XIII вв. старые языческие сим­волы уступают место изображениям святых. Усиливается стрем­ление к прекрасному. Большую узорчатость получают женские украшения, например височные кольца. Обильный плетеный ор­намент покрывает изделия из кости. Бронзовая арка из Вщижского городка XII в. украшена фантастическими птицами и пле­теным орнаментом.

Черты местных стилей отчетливо проявляются в украшениях. Галицкие мастера применяют мелкий рисунок, заполняющий всю плоскость украшения, киевские эмали даются отдельными пят­нами по золотому фону. Рязанские мастера начала XIII в. до­стигли большого успеха в эмальерном деле. Сочные цветные изображения святых в сочетании с орнаментованными стилизован­ными цветами, тончайшей сканью и цветными камнями харак­теризуют вещи клада из Старой Рязани. Сохранилось богатое золотое оплечье XIII в. работы волынских мастеров. Девять круг­лых золотых медальонов с изображениями церковного чина встав­лены в плоскую овальную пластину. Хорошие, мягкие тона эмали эффектно выделяются на золотом фоне.

Стилизованные изображения животных, птиц, переплетения ремней и веток находим мы на широких пластинчатых брасле­тах XII—XIII вв. Изображения людей на отдельных браслетах напоминают книжные миниатюры.

Изумительных успехов добились мастера золотого дела. Ра­боты ремесленников Киева, Новгорода, Суздаля, Старой Рязани сбидетельствуют о тонком художественном вкусе, уверенной ру­ке, хорошем понимании свойств материала.

В 1222—1223 гг. суздальские мастера сделали западные и южные врата Суздальского собора. Огромные створы врат были обшиты медными листами, обработанными своеобразной и слож­ной техникой золотой Наводки по зеленовато-черному фону меди. Золотой рисунок как бы пробивался на поверхность фона, созда­вая четкий контур изображения. Каждое клеймо было отделено от другого полукруглыми валиками, что создавало впечатление иконостаса. Западные врата заполнены изображениями по моти­вам христианских праздников, событиями ветхозаветной истории и деяниями архангела Михаила, патрона суздальского князя. Львиные маски в центральной части врат держат в пасти массив­ные кольца-ручки.

Орнаментовка, наведенная золотом на медных листах, видна и на Лихачевских воротах из Новгорода. Они меньше по размеру, но очень близки по технике исполнения к суздальским. Цент­ральную композицию рисунка здесь составляют изображения четырех евангелистов.

Интересным образцом прикладного искусства являются рус­ские печати. Они известны еще с XI в., но рисунок этих больших, грубоватых печатей еще очень нечеток.

Печати XII—XIII вв. дают образцы тонкой, изощренной ра­боты резчика. Художники проявляют хорошее чувство пропорции, четко выделяют детали одежды, надписи. Образцом хоро­шей пластической работы может служить золотой амулет-зме­евик Владимира Мономаха. Женская голова, терзаемая змеями, с одной стороны амулета и фигура архангела Михаила с другой окружены двойным декоративным пояском с буквенными закли­наниями и каймой из листьев. Многочисленные каменные икон­ки XII—XIII вв. носят самый различный характер. Здесь и гру­бые, очень нечеткие изображения, и поражающие тщательностью прорисовки сложные, многофигурные композиции.

ГЛАВА III

РУССКАЯ КУЛЬТУРА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ ХIII – ХV ВВ.

В середине XIII в. на русские земли обруши­лись монгол о-татарские полчища. Еще в 1223 г. они нанесли жестокое поражение дру­жинам южнорусских князей на реке Калке, а в конце 1237 г. несметные орды хана Батыя начали свое опустошительное движение по русским землям.

События 1237 — 1240 гг. были едва ли не самыми трагическими в многовековой исто­рии русского народа. Скупые сообщения ле­тописей об ужасах монголо-татарского на­шествия пополнились теперь материалами археологических раскопок. Следы пожаров, останки людей, погибших в уличных боях и задавленных под обломками рухнувших зда­ний, массовые погребения многочисленных жертв в Старой Рязани, Киеве и других го­родах безмолвно свидетельствуют о страш­ной катастрофе, разразившейся над русскими землями. Погибли города, и вместе с ними были уничтожены ценнейшие произведения богатой и яркой древнерусской культуры. Многие десятки тысяч людей пали в борьбе с врагами, а из тех, кто остался в живых, мно­гие были истреблены завоевателями или уведены в плен. Остатки населения разбежались по лесам, и долго еще после вторжения пустовали недавно многолюдные города и целые области. Только Новгородско-Псковская и Западнорусские земли не подверглись разорению.

С 50-х гг. XIII в. над Русью установилось владычество Золо­той орды. Монголо-татарские чиновники составили «число», пе­реписав население страны и обложив его тяжелой данью в поль­зу завоевателей. На Руси появились баскаки, собиравшие эту дань и чинившие насилия над населением. Русские князья были поставлены в зависимость от ханов и были вынуждены ездить на поклон в далекие ханские столицы, где произвол завоевателя ре­шал, вернется ли князь с ханским пожалованием и ярлыком на княжение или погибнет, обвиненный соперниками в тяжких пре­ступлениях перед могущественными властителями. Нередко на Русь либо для поддержки одного князя против другого, либо для подавления сопротивления игу отправлялись новые монголо-татарские полчища, и опять пылала в пожарах Русская земля, гиб­ли люди, уничтожались здания, фрески, книги.

Двести пятьдесят лет тяготело над Русью тяжкое монголо-татарское иго, и ещё долго после его свержения Россия вела тяже­лую борьбу с набегами казанских, астраханских, крымских ха­нов, поддерживаемых султанской Турцией. Нашествия сильных своей многочисленностью и военной организацией завоевателей с Востока, изнурительная борьба с ними на протяжении почти по­ловины тысячелетия — всего русского средневековья — остави­ли тяжелый след в истории России. Тяжелое положение разорен­ной, оказавшейся под жестоким игом Руси второй половины XIII столетия хорошо передают слова современников, воспринявших внезапное вторжение страшного и многочисленного врага как космическую катастрофу. В понятиях господствовавшего тогда религиозного мировоззрения древнерусские публицисты сравни­вали Батыя с библейским Навуходоносором, подчеркивая гибель­ность вторжения не только для Руси, но и для всего христианства. Горькими словами характеризовал тяжкое положение русских земель знаменитый проповедник и писатель XIII в. Серапион Владимирский: «Множайша же братия и чада наша в плен ведени быша, села наши лядиною поростоша, и величество наше смерися, красота наша погыбе, богатство наше онем в корысть бысть, труд наш поганый наследоваша, земля наша иноплемен­ником в достояние бысть... Несть казни, кая бы не преминала нас, и ныне беспрестани казнимы есмы»[20].

Монголо-татарское иго нанесло огромный урон производи­тельным силам страны. Особенно тяжелый ущерб был причинен русским городам, очагам средневековой культуры. Истребление и увод массы городских ремесленников подорвали самую основу развития городской экономики — ремесло, которое в средние ве­ка покоилось на ручной технике и было сопряжено с многолет­ней выработкой соответствующих навыков профессионального мастерства. Исследователь древнерусского ремесла Б. А. Рыба­ков пришел к выводам о том, что «по целому ряду производств мы можем проследить падение или даже полное забвение слож­ной техники, огрубление и опрощение ремесленной промышлен­ности во второй половине XIII в. После монгольского завоевания исчез ряд технических приемов, знакомых Киевской Руси; в ар­хеологическом инвентаре исчезло много предметов, обычных для предшествующей эпохи»[21]. Исчезли шиферные пряслица и сердо­ликовые бусы, стеклянные браслеты и амфоры-корчаги. Навсегда утратилось искусство тончайшей перегородчатой эмали. Пропала полихромная строительная керамика, полтораста лет не было филиграни и тиснения металла.

Губительные последствия иноземного вторжения сказались не только в отношении техники ремесленного производства, но и его экономики. Б. А. Рыбаков установил, что «зарождавшаяся в XII—XIII вв. связь города с деревней, широкая торговля некото­рых крупных городов с далекой периферией, а следовательно, и организация массового производства в городах — все это было уничтожено татарами почти повсеместно» и что «начавшийся в XII в. одновременно на Западе и на Востоке Европы процесс ро­ста городов и выхода городского ремесла на более широкий ры­нок со времени монгольского завоевания продолжается только на Западе (Венеция, Флоренция, Генуя, французские и прирейн-ские города) и совершенно прекращается в Киевской Руси»[22]. Ес­ли прибавить к этому вызванный монголо-татарским господст­вом отрыв большинства русских городов от мировых торговых путей (как раз в ту эпоху, когда в страны Западной Европы хлы­нул поток золота и драгоценностей из вновь открытых заморских земель), систематическое ограбление возрождавшихся русских городов для уплаты тяжелой дани в Орду, быстрый рост фео­дального землевладения и усиление феодального строя в целом в XIV—XV вв., то станет ясной причина заметного ослабления русских городов в XIII—XV вв. по сравнению с городами неко­торых стран Западной Европы. А ослабление городов таило в себе крайне отрицательный фактор для дальнейшего развития Руси: в этих условиях сильно задержалось формирование бур­жуазных элементов. Россия надолго осталась феодальной стра­ной, в то время как в некоторых странах Западной Европы уже появлялись ростки буржуазных отношений. Господство феодаль­но-крепостнического строя обусловило все более развивавшееся отставание России, хотя домонгольская Русь развивалась на уров­не передовых стран тогдашней Европы.

Подрыв материальной основы развития русской культуры и затруднение ее связей с западноевропейской культурой привели к ослаблению культурного развития конца XIII—XIV в. Это сказалось прежде всего в русской литературе того времени. Погибло огромное количество памятников письменности. Летопись указы­вает лишь на некоторые случаи гибели книжных богатств, но по ним можно представить, как тяжело пострадала русская пись­менность. В 1382 г., когда москвичи отбивали внезапное напа­дение Тохтамыша, горожане и жители окрестных деревень снесли свои книги в каменные церкви для сохранения от огня, и этих книг было так много, что они заполнили внутренние помещения кремлевских храмов доверху. Все это богатство погибло, когда Тохтамышу удалось путем вероломства ворваться в город. В Древ­ней Руси очень любили и ценили книги, и недаром летописец XII в. назвал книги «реками, напояющими вселенную». Не случайно многие из сохранившихся памятников древнерусской литерату­ры дошли до нас через Новгород, не подвергшийся разгрому. На­ходка в конце XVIII в. единственного списка «Слова о полку Игореве» наглядно свидетельствует о том, какие шедевры древ­нерусской литературы могли безвозвратно исчезнуть во время вторжений монголо-татар и насколько вследствие этого, вероят­но, обеднены наши представления о древнерусской культуре домонгольского времени.

Ущерб, нанесенный литературе вторжением, не ограничивал­ся только уничтожением памятников письменности. Изменился и самый характер литературных произведений. На время пришло в упадок летописание, которое, по словам Д. С. Лихачева, ска­залось «прежде всего в полном прекращении летописной работы в целом ряде городов, либо целиком стертых с лица земли, как Старая Рязань, либо опустошенных и культурно обескровленных, как Владимир, Чернигов, Киев. Но и в тех центрах летописной работы, которые подверглись меньшему разорению, летописа­ние все же сужается, бледнеет, становится немногословным, ли­шается тех выдающихся политических идей и того широкого об­щерусского горизонта, которыми обладали русские летописи в XI и XII вв.»[23]. И лишь после Куликовской битвы наступил подъ­ем летописания и литературы на Руси.

Тяжело пострадало от нашествия русское зодчество, достиг­шее столь изумительного совершенства и великолепия в домонгольское время. На полвека вообще прекратилось каменное стро­ительство из-за отсутствия материальных средств и мастеров-строителей. Возобновленное в конце XIII в., каменное зодчество теперь утратило многие технико-строительные приемы. Москов­ские мастера XIV—XV вв. вернулись к кладке стен из одного тесаного камня, хотя в первой половине XIII в. владимиро-суздальские зодчие уже умели сочетать камень и кирпич, плотный известняк и известняковый туф. Исчезло замечательное искус­ство белокаменной резьбы, делавшее столь нарядными построй­ки предшествующего периода. Упадок пережили и живопись, и прикладное искусство.

Но, нанеся огромный ущерб русской культуре, монголо-та-тарские завоеватели не могли ее уничтожить. Русский народ, преодолев невероятные трудности, постепенно восстановил раз­рушенные города, создал условия для свержения чужеземного ига и вместе с тем для восстановления и подъема культуры. Во­преки мнению некоторых буржуазных исследователей, доныне живущему в зарубежной литературе, монголо-татары не оказали, да и не смогли оказывать сколько-нибудь существенного влияния на самый характер русской культуры, стоявшей намного выше культуры завоевателей. Правда, в русский язык проникли отдель­ные слова, принесенные монголо-татарами (например, «базар», «башмак», «башня», «кафтан», «армяк», «тюфяк», «тархан», «сундук», «чердак», «колпак», «кушак» и др.). Заметно также некоторое воздействие восточной культуры в произведениях рус­ской материальной культуры. Но при всем этом совершенно оче­видно, что русская культура развивалась на внутренней основе и монголо-татары задержали это развитие.

Можно наметить несколько этапов историко-культурного про­цесса на Руси от второй половины XIII до конца XV в., соответ­ствующих этапам общеисторического развития.

Первый этап (от монголо-татарского вторжения — приблизи­тельно до середины XIV столетия) характеризуется заметным упадком различных сфер материальной и духовной культуры; но вместе с тем уже в конце XIII столетия наблюдаются первые признаки начинающегося возрождения. В Твери, Новгороде, по­том в Москве возобновляется каменное зодчество, появляются новые центры летописания (Москва, Тверь). Вообще география культурных центров меняется, прежние очаги культуры: Владимир, Суздаль, Ростов — отходят на задний план. Это связано с изменением соотношений политических сил на Руси, а также с разгромом городов монголо-татарами. Внешние связи русской культуры в этот период оказываются почти полностью прерван­ными. Только Новгород и Псков сохраняют общение со странами Запада. Этим двум городам принадлежит особое место в истории русской культуры XIII—XV вв. Уцелевшие от монголо-татар­ского погрома и установившие политический строй феодальной республики они достигли в этот период расцвета экономики и культуры; здесь сохранялись и продолжались традиции древне­русской письменности, зодчества, живописи; культура приобрела заметные демократические черты. Новгород и Псков были круп­нейшими центрами европейской культуры своего времени, об этом убедительно свидетельствуют результаты работ советских археологов в последние десятилетия.

Второй этап (примерно с середины XIV до середины XV сто­летия) — это хозяйственный подъем Руси, укрепление местных государственных образований, подъем Москвы; Твери, Новгорода, Нижнего Новгорода, Рязани как крупных и сильных экономи­ческих и политических центров. Куликовская битва знаменует важный этап на пути освобождения страны от ига иноземных захватчиков и объединения ее под властью Москвы.

Столь крупные и непохожие друг на друга Андрей Рублев и Феофан Грек, возвеличивающее тверских князей «Слово похваль­ное инока Фомы», летописная повесть о князе Михаиле Ярославиче и противостоящее им московское летописание, настойчи­во проводящее идею богоизбранности Москвы и прав потомков Калиты на политическое главенство в русских землях, расцвет своеобразного новгородского и псковского зодчества — все эти и многие другие явления русской культуры отчетливо свидетель­ствуют о ее несомненном подъеме и о сильных местных особен­ностях, а также о сознании единства Русской земли и в истори­ческом и в современном аспектах. И дело не только в том, что Киевскую Русь повсюду почитают своей предшественницей, но и в том, что по всей Русской земле расходится знаменитая «Задонщина» и с ней целый цикл сказаний о Мамаевом побоище, проникнутых идеей единства всех русских людей в борьбе с не­навистным врагом.

В этот период начинает ломаться замкнутость русской куль­туры, устанавливаются связи с болгарской и сербской культура­ми. Подвергаясь южнославянскому влиянию, русская литерату­ра, однако, сохраняет в полной мере свой национальный харак­тер и заметно обогащается за счет этого влияния и в художест­венном и отчасти в идейном отношении. В литературе возникают и усиливаются элементы психологизма. Атмосфера подъема, наступившая после Куликовской победы, стимулирует развитие культуры во всех отношениях, зарождаются антицерковные «ере­тические» течения, возникают и смелые зачатки рационалисти­ческого мышления. Новгород, Псков, Тверь, где распространяют­ся ереси, находятся в явном контакте с культурой Запада. Рус­ская общественная мысль в целом пытается — еще в рамках ре­лигиозного мировоззрения — осмыслить и связать прошлое и на­стоящее Русской земли.

Новый этап в историко-культурном процессе относится ко второй половине XV в. и продолжается еще в начале XVI столе­тия. В это время происходит объединение русских земель, уси­ливается взаимопроникновение местных культур. Псковские зод­чие появляются в Москве, местное летописание пристально сле­дит за событиями в Москве. Становясь государственным центром страны, Москва превращается в центр формирующейся культуры русской народности. Предшествующий этап расцвета культуры местных центров обогатил культуру страны в целом, и теперь она сливается в общем потоке, хотя местные черты сказываются еще долго. Это и не удивительно, если вспомнить, что в области социально-экономических и политических отношений еще долго сохранялись «живые следы прежней автономии». Еще более расширяются и усиливаются связи со странами Запада, но на пути культурного общения с ними встает церковь с ее упорной борьбой против «латинства», против всего нового и иноземного. Это свя­зано прежде всего с особенностями социально-экономической ос­новы Российского государства, возникавшего и равивавшегося на базе феодализма и крепостничества. Отставание и слабость городов сказались особенно сильно на судьбах русской культуры. Борьба прогрессивных и реакционных сил в историко-культур­ном процессе приобретает острый характер и развертывается глав­ным образом на протяжении XVI столетия.

Таким образом, XIV—XV вв. — время восстановления и подъ­ема культуры русских земель, начало формирования культуры русской (великорусской) народности. Именно в этот период она обогатилась такими крупнейшими достижениями, как живопись Рублева и Дионисия, явившаяся вершиной развития русской культуры и опиравшаяся на все ее многообразие.

Перед нами — один из важных этапов развития великой культуры русского народа, внесшего богатый вклад в мировую сокровищницу культуры.

МАТЕРИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА

Трудом народных масс создавалась и развивалась материаль­ная культура, являвшаяся основой развития культуры в целом. До нашего времени сохранились сравнительно немногие произ­ведения материальной культуры XIV—XV вв., но и они дают возможность судить о том, как постепенно преодолевались тяже­лые последствия иноземного вторжения и возобновлялось раз­витие материальной культуры. С середины XIV в. начался но­вый подъем ремесленного производства. В это время, в особен­ности в связи с возросшими военными потребностями, стала по­лучать большее распространение обработка железа, центрами ко­торой были Новгород, Москва и другие города. Замечательным образцом высокого технического и художественного мастерства рус­ских оружейников является стальная рогатина тверского князя Бориса Александровича, сделанная в первой половине XV в. Она украшена позолоченным серебром с изображением различ­ных фигур. Произведения русских оружейников уходили в кон­це XV в. и за границу — панцири и другие доспехи вывози­лись в Крымское ханство. Во второй половине XIV в. стали изго­товляться кованые и клепаные пушки.

Получило развитие и литейное дело, в особенности отливка колоколов и пушек из меди. На Руси были выдающиеся мастера этого дела, среди них знаменит тверской мастер Микула Кречетников, «якоже и среди немец не обрести такова». Для литья пред­варительно изготавливалась восковая модель изделия, в которую затем вливался сплав меди и олова. Литье было трудным делом, требовало большого искусства мастеров. Недаром существовало поверье, что для успеха в таком сложном деле надо пустить ка­кой-нибудь ложный слух, который мог бы отвлечь внимание от производимой работы на случай ее неудачи[24].

Русские мастера изготавливали свинцовые и медные листы для кровель и дверей княжеских и церковных построек. Медь, как и в домонгольское время, нередко покрывалась позолотой.

Массовым производством было литье мелких бытовых и куль­товых предметов — крестов, иконок, застежек для книг и т. п. Наряду с этими предметами, изготовлявшимися обычно по ста­рым образцам, мастера делали и большие изделия на заказ, на­пример массивные кружевные паникадила, состоявшие из не­скольких десятков деталей.

Русское ювелирное искусство, как отмечает Б. А. Рыбаков, во второй половине XIII и начале XIV в. переживало упадок, но со второй четверти XIV в. стало прогрессировать. Крупными центрами его были Новгород, затем Москва, Тверь, Суздаль. В юве­лирном искусстве сказалось известное влияние Востока, а также готического искусства (в Новгороде и Пскове) и византийского. В XV в. появился обычай подписывать изделия мастеров.

На заказ выполнялись и различные предметы ювелирного де­ла, представляющие собой большую художественную ценность. Среди них — сосуды, кадила, панагии, складни, ковчеги для хра­нения мощей, оклады евангелий. Здесь применялись и литье и ковка отдельных деталей и фигур. Рельефная чеканка производи­лась также путем тиснения металла на пластинах-басмах. Мед­ная доска отливалась вместе с рельефом какого-либо изображе­ния, затем на него накладывался тонкий лист обычно золочено­го серебра, который свинцовой плитой вдавливался в рельеф, со­здавая рисунок. Применялась также гравировка по металлу. На­иболее распространенным приемом была филигрань, мастера ко­торой со второй половины XIV в. восприняли восточную техни­ку, а впоследствии создали оригинальные технические приемы.

Мастера работали не только по металлу, но и по дереву. Заме­чательны работы мастера Троице-Сергиева монастыря Амвро­сия (XV в.), вырезавшего маленькие иконки и кресты из ореха и палисандра со множеством мельчайших по масштабу фигур, объединенных композиционно.

Широкое распространение в XIV—XV вв. имело также гон­чарное дело, ткачество и другие ремесла. Новые достижения име­ла строительная техника. В XV в. псковские мастера ввели в употребление железные связи вместо деревянных, научились строить небольшие бесстолпные церкви, верх которых держался на перекрывающихся арках. Получили распространение различ­ные стенобитные орудия, необходимые для взятия крепостей.

Высокого уровня достигла материальная культура наиболее развитого средневекового русского города — Великого Новгорода. Археологическими работами установлено, что улицы горо­да были покрыты деревянными мостовыми уже в X в. Эти мосто­вые на протяжении 600 лет были сменены 28 раз, восстанавли­ваясь после разрушений и пожаров. Обнаружено огромное коли­чество разнообразных предметов из дерева, кости, металла. Среди них — остатки новгородского деревянного водопровода, лодей и кораблей, различные деревянные блоки и другие приспособле­ния, беговые лыжи, масса игрушек, шахматы. Очень много кос­тяных гребней одинаковой трапециевидной формы. Собрано много железных предметов, среди которых — ножи, ножницы, клещи, напильники, подковы, пилы, сверла, долота, скребницы и др. Установлено, что в средневековом Новгороде умели зака­лять сталь. Свыше 100 тысяч остатков кожаной обуви найдено в Новгороде, в то время как часть лаптя встретилась только один раз. Нашли свыше ста кожаных мячей, игра в которые была, видимо, популярна в средневековом Новгороде.

Бытовые условия жизни русских людей XIV—XV вв. диффе­ренцировались в зависимости от их социального положения.

Крестьяне и ремесленники жили в деревянных избах и жили­щах полу земляночного типа (на юге), топившихся по-черному. Феодальная и городская знать возводила большие, терема и двор­цы, иногда из нескольких этажей или нескольких зданий, соеди­ненных между собой переходами. Внутреннее убранство помеще­ний было скромным, предметы обихода были большей частью деревянными. Помещения освещались лучинами, но в богатых домах горели светильники, наполненные маслом.

Заметные различия были и в одежде. Простые люди носили короткое, удобное для работы платье, знать, наоборот, наряжа­лась в тяжелые и длинные одежды, украшенные дорогим шитьем и драгоценностями. Крестьяне ходили в лаптях, горожане, как в Новгороде, носили кожаную обувь.

В пищу употреблялся хлеб, выпекавшийся из ржи и пшени­цы; из пшена делали кашу с медом, из гороховой и овсяной муки варили кисели. Употреблялись овощи — капуста, репа, морковь, огурцы, свекла, редька, лук, чеснок; мясо — говядина, баранина, свинина. Много было рыбных продуктов, так как рыба в изобилии водилась в реках и озерах. Из молочных продуктов известны с древнейших времен молоко, масло, сыр. Изготовляли разные напитки: квас, пиво, варили мед.

УСТНОЕ НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

Устное народное творчество XIV—XV вв. восстанавливается лишь частично на основании позднейших записей фольклора и следов его, сохранившихся в некоторых памятниках письмен­ности того времени. XIII—XV вв. явились важным этапом в раз­витии устного народного творчества. Именно в этот период сложился и оформился жанр исторической песни, отразившей на­родное восприятие и народную оценку исторических событий и явлений. В исторической песне, как и в былине, не следует искать точного отражения событий в их конкретных проявлениях, сюже­ты их являются результатом художественного вымысла, но зато в них передается отношение народа к определенным явлениям в истории. Исторические песни проникнуты глубочайшей верой в справедливость поступков и действий их героев, в то, что правда на стороне народа.

Одна из главных тем устного народного творчества — борьба против монголо-татарского нашествия и ига. Вокруг событий этой борьбы сложились целые циклы устных народно-поэтиче­ских произведений. Среди них — сказания о битве на Калке, о разорении Рязани Батыем и рязанском богатыре Евпатии Колов-рате, о подвигах Меркурия Смоленского, о Невской битве и Ле­довом побоище, вошедшие в переработанном виде в литератур­ные произведения XIV—XV вв.

Исторические песни, посвященные времени монголо-татарского ига («Князь Роман и Марья Юрьевна», «Авдотья-Рязаночка», «Девушка спасается от татар», «Мать встречает дочь в татар­ском плену», песни о девушках-полонянках), раскрывают в поэти­ческой форме глубокий драматизм положения народа в условиях опустошительных нападений сильных и жестоких врагов, бла­городство, мужество простых людей, отстаивающих свою честь и свободу. Образ страдающей под тяжким игом Русской земли воплощается чаще всего в образе чистой и стойкой духом красавицы-невесты, похищаемой злым врагом и попадающей в ненавистный чужеземный плен.

В XVIII в. была записана песня о Щелкане Дудентьевиче, восходящая к событиям XIV в. — народному восстанию в Твери против ханского наместника Чол-хана (Шевкала) в 1327 г. Сильными словами рисует народная песня насилия монголо-татарского баскака: «У которого денег нет, у того дитя возьмет; у которого дитя нет, у того жену возьмет; у которого жены-то нет, того самого головой возьмет». За эти насилия и издевательства тверичи сожгли живьем Чол-хана и его свиту. Хотя в действитель­ности вслед за восстанием последовало жестокое карательное вторжение монголо-татар, народная песня выдержана в оптими­стическом духе. В ней говорится, что восстание прошло безна­казанно для тверичей, и тем самым утверждается мысль о правоте и силе народного выступления против чужеземных завоевателей.

Произведения устного народного творчества XIV—XV вв. очень близки по своим формам и даже действующим героям к былинному эпосу Киевской Руси. В этом сказалось стремление подчеркнуть великую силу Руси в недавнем прошлом. Народный эпос, вспоминая былинных богатырей, возбуждал чувство патрио­тизма и желание восстановить былую славу в борьбе с завоевате­лями. Именно в этот период происходило создание на основе древних былин жившего потом столетиями цикла былинного эпоса, связанного с Киевом и князем Владимиром Красное Солныш­ко. Эпизоды борьбы против половцев и монголо-татар, герои Ростово-Суздальской земли и древнего Киева — все это органиче­ски сливается в единый цикл, центральная тема которого — борьба Руси против иноземных захватчиков, героические подвиги русских богатырей в этой борьбе. Ростовский герой Алеша Попо­вич превратился в общерусского богатыря, служащего в Киеве князю Владимиру и побеждающего злого врага Тугарина.

Ряд сказаний и песен возник в связи с Куликовской битвой. В одной из песен говорится о богатыре Сухмане, побившем врагов и истекшем кровью на берегу Непры-реки — по-видимо­му, Непрядвы.

Народно-поэтическая основа видна и в рассказе «Сказание о Мамаевом побоище» о поединке богатырей в начале битвы — русского монаха Пересвета с ордынцем.

Особый цикл песен и повестей был связан с Великим Новго­родом и среди них — знаменитые былины о Василии Буслаеве и Садко. В. Г. Белинский называл былину о Садко одним из «перлов русской народной поэзии». В новгородских былинах ярко отразились богатство и могущество Великого Новгорода, его внутреннее устройство, смелые и сильные образы новгородцев.

Отражением патриотических чувств простых новгородцев является песня о похоле новгородцев на помощь Москве во время вторжения Мамая.

Тема Русской земли, ее красоты и силы, ее героической борь­бы против иноземных завоевателей была главной темой устного народного творчества XIV—XV вв.

ГРАМОТНОСТЬ И ПИСЬМЕННОСТЬ

Распространение грамотности в средневековой Руси XIV— XV вв. было, как и прежде, сосредоточено в основном в руках церкви. Однако круг грамотных людей далеко не ограничивался церковниками. Конечно, для подавляющего большинства населе­ния грамота оставалась недоступной. Но в городах грамотность получила значительное распространение, что было обусловлено прежде всего спецификой экономической жизни горожан. Занятия ремеслом и торговлей требовали известной грамотности. Поэто­му центрами распространения грамотности и письменности были не только монастыри, но и средневековые русские города. От­крытия советских археологов, и в первую очередь работы Нов­городской археологической экспедиции, убедительно свидетель­ствуют о гораздо более широком распространении грамотности в городах, чем это представлялось раньше.

Обнаруженные в Новгороде берестяные грамоты содержат «будничную», повседневную переписку новгородцев, раскрывая самые различные стороны жизни Новгородской феодальной рес­публики. Многие грамоты посвящены хозяйственным вопросам: «Поклон от Михаила к господину своему Тимофею. Земля го­това, нужны семена. Пришли, господин, человека, а мы не смеем брать рожь без твоего слова», — это писал, вероятно, приказчик своему господину. Есть грамоты, фиксирующие повинности кре­стьян. «На Терехе и на Лутьяне рубль. И на их внучате, на Микифоре на Григорь 4 гривне». Некий «раб божий Селивестр», очевидно, ростовщик, перечислил своих должников: «У Лунька полтина. У Захарья полтина... У Бориска полутора рубля... У Сменка шапка в 13 гривен». В другой грамоте записано, что «Гришка и Коста» заложили у Сидора Тадуя сапоги, шапку, рубашки. Есть грамоты о покупке земель, о торговле, о военных походах. Есть в грамотах и ценные упоминания о сопротивлении новгородских крестьян фердальному гнету. Некий Петр сообщает, что он покосил пожню, а люди Села Озеры то сено отняли. Сохра­нилось начало жалобы: «Бьют челом крестьяне господину Юрию Онцифоровичу на ключника Занда. Не можем, господин, ничем ему угодить». С деятельностью известного новгородского посад­ника Юрия Онцифоровича и его сына Михаила связан целый ряд грамот, найденных в том ме­те, где в XV в. стоял один из не­многих тогда каменных домов в Новгороде, принадлежавший знатному посаднику.

Многие грамоты посвящены бытовым делам. Борис сообщает своей жене Настасье о том, что за­держивается по делам и просит прислать ему рубашку. А из другой грамоты узнаем о горе Настасьи, схоронившей Бориса. Одна из грамот содержит брач­ное предложение.

Около 600 грамот найдено в настоящее время при раскопках в Новгороде, и каждый год прино­сит все новые находки и открытия. Интересно, что одна из найденных грамот написана на латин­ском языке. Найдена и деревян­ная дощечка с азбукой, по кото­рой учили новгородских ребяти­шек читать и писать пять-шесть столетий тому назад. К уникальным находкам относятся бере­стяные грамоты второй половины XIII в. — «учебные тетрадки» новгородского мальчика Онфима. На одном «листе» записи букв и слогов: Б А ВА ГА ДА Ж А..., БЕ ВЕ ГЕ ДЕ ЖЕ..., БИ ВИ ГИ ДИ ЖИ, и т. д., что свидетельствует о слоговом принципе обуче­ния. На другом записана традиционная формула: «Господи, помози (помоги) рабу своему Онфиму», рисунок зверя и подпись: «Я — зверь». На третьем кусочке бересты рядом с рисунками человечков сделана запись из долгового документа: «На Домире възяти доложзиве». Знал мальчик и числа, набрасывал на берес­те начальные фразы богослужебных молитв и песен. Создается впечатление, что 7—8-летнего Онфима готовили к жизни в этом большом торговом городе.

Стены новгородских и псковских церквей покрыты много­численными надписями, процарапанными на камне и очень похожими на письмо берестяных грамот. Суеверные люди вери­ли, что надпись, начертанная на стене «божьего храма», поможет им или будет иметь силу клятвы, и вот появлялись неровные буквы: «Господи, помози рабу своему такому-то», а иногда и более пространные записи.

На одном из внутренних столбов церкви на Нередице отчетливо видна запись какой-то женщины, фиксировавшая взятый долг: «на Лукин день взяла проску и пшеницю». Такие надписи принадле­жали, конечно, простым людым и являются одним из свидетельств их грамотности.

Много надписей имеется на бочках, сосудах, Поплавках, сапожных колодках и других самых разнообразных предметах, обнаруживаемых при археологических раскопках. Чаще всего это имена или инициалы их владельцев. Сделав церковный сосуд — потир — в 1449 г., мастер написал: «А делал Иван Фомин». На «локте» — мере длины, эталон которой хранился в новгород­ской купеческой церкви Ивана на Опоках, ясно видна надпись «святого еванос...».

Значительно большее, чем прежде, развитие получила в XIV—XV вв. письменная документация, что стимулировалось расширением феодальных отношений, в частности, ростом земель­ной собственности, требовавшим оформления документов на право владения землей и зависимым населением. Письменная докумен­тация была также необходима для органов государственного управления. Наконец, общий подъем культуры и общественно-политической мысли, а также усиление идеологической деятель­ности церкви обусловили значительно большее распространение письменности.

В настоящее время сохранилось 817 рукописей XIV в., кроме того, 85 рукописей датируются XIII—XIV вв., в то время как от XIII в. сохранилось 215 рукописей, от XII—XIII вв. — 40, а от XII— только 85[25]. Кроме того, известно около полутора тысяч различных грамот XIV—XV вв. При этом мы должны учесть массовое уничтожение рукописей и книг как более раннего вре­мени, так и XIV—XV вв. во время иноземных вторжений и дру­гих бедствий.

Письменность сосредоточивалась, в частности, в монастырях, где составлялись различные грамоты, оформлявшие права и привилегии монастырей на право владения землями, льготные условия торговли, независимость монастырских владений от княжеской судебно-административной власти, а также составля­лись летописи, переписывались различные книги и т. п. В мо­настырях существовали целые объединения писцов; там были и ученики писцов, называвшиеся «паробками», «ребятами» и т. д. Образовались довольно значительные монастырские библиотеки. Наряду с монастырями важными центрами письменности были княжеские и вечевые канцелярии, где также составлялись раз­личного рода документы. На Руси были профессионалы-писцы, причем многие из них были светскими людьми, не принадлежа­щими к духовному сословию. Между писцами в мастерских существовало определенное разделение труда: одни писали текст, другие разрисовывали его цветными заставками и мини­атюрами, третьи — ученики — готовили пергамен и бумагу для письма, разлиновывали их, делали чернила и краски, посыпали песком готовый текст, чтобы скорее просохли чернила. Иногда заказ на производство .книги осуществлялся в виде специального договора — «ряда».

Развитие письменности сопровождалось рядом изменений в самой технике письма, приспосабливавшейся к возросшему спро­су на книги и разного рода документы. На смену дорогому перга­мену пришла в XIV в. бумага. Пергамен был не только до­рог для большого количества книг, но и неудобен тем, что не позволял писать быстро. Спрос на книги возрастал, требовалось изготовлять их больше и быстрее. Бумага намного лучше отве­чала этим требованиям. На Русь ее доставляли в XIV— XV вв. из других стран, главным образом из стран Западной Европы. В XIV в. бумагу привозили из Италии, в конце

XIV в. появилась также французская бумага, а еще через столе­тие стали привозить и немецкую бумагу. Листы бумаги разре­зались и склеивались в виде длинных свитков (столбцов), иногда из бумаги складывали тетради[26]. Из нескольких сшитых тетрадей делалась книга, которая обычно заключалась в мас­сивную кожаную или деревянную обложку, нередко богато укра­шенную серебряными с позолотой «окладами», бархатом и т. п. Писали чернилами, рецепты которых известны по записям с XV в. Чернила делались из железной ржавчины, дубовой коры, вишневого клея, кваса или кислых щей, меда, которые опреде­ленным образом смешивались, кипятились, выдерживались и да­вали вещество, удобное для письма и имевшее необходимый блеск и вязкость. Орудиями письма были гусиные перья, для при­готовления которых пользовались особыми «перочинными» ножами[27]. Писцы XIV—XV вв. писали быстрее, чем их предшественники в прошлые века. Вместо строгого «уставного» письма с его геометрически правильными четкими буквами появился так называе­мый «полуустав». Теперь линии букв потеряли прежнюю строй­ность, стали неровными, одинаковое расстояние между буква­ми   не   выдерживалось,   появи­лось большое количество сокра­щенных  слов.  Обозначился  на­клон в почерке — знак того, что писали теперь размашисто и быстро. А в XV  в.  появилась так называемая «скоропись». Еще более стали сокращаться слова, буквы    выносятся  над строчкой, пишутся слитно, кон­цы букв выходят за строчки — появляются «хвосты» и росчерки. Теперь уже нет единообразия в самом рисунке букв — пишут так, как удобнее и быстрее.

Все эти изменения внешнего вида письма — свидетельства растущего распространения письменности.

Страницы рукописных книг украшались цветными заставками и миниатюрами. Выдающимися образцами украшения книжной миниатюры XIV в. являются, например,    «Федоровское евангелие», написанное по заказу ярославского князя Федора Чер­ного; тверская рукопись Хроники Георгия Амартола, имеющая более 100 миниатюр. В виде причудливых картинок изобража­лись заглавные буквы начала текста, как, например, в одной нов­городской рукописи буква «М» была выполнена в виде двух ругающихся рыбаков и т. п. Часто применялся «чудовищный» орнамент, составленный из   изображений   фантастических   существ.  Этот  тип  орнамента  держался  в  рукописях  в  XIII— XIV вв. В XV в. получил распространение плетеный и растительный орнамент. Плетеный орнамент широко использовал жгуты, круги, четырехугольники, чем   достигалась своеобразная узорчатость рисунка. Особенностью растительного орнамента было стремление художника отойти от традиционного геометрического узо­ра, где  стилизованные растения были подчиненными элемен­тами. Новый стиль давал  возможность представить реальную растительную природу. Художники свободно   рисуют ветви, листья, ягоды, цветы, пользуются естественными оттенками красок. В украшение книг средневековые мастера вкладывали много труда и искусства, книжная миниатюра стала особым видом художественного творчества. Русские люди средневековья люби­ли и ценили книгу и не жалели сил для ее украшения. Книга была драгоценностью не меньшей, чем произведения ювелиров.

ЛЕТОПИСАНИЕ И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ

Наиболее значительным произведением письменности были летописи. Русские средневековые летописи представляют собой крупнейшие памятники духовной культуры. Неправильно ог­раничивать их значение только как источников наших сведений о событиях прошлого. Летописи — это не просто перечисление исторических фактов. В них воплотился широкий круг представле­ний и понятий средневекового общества. Летописи являются па­мятниками и общественной мысли, и литературы, и даже зачат­ков научных знаний. Они представляют собой как бы синтети­ческий памятник средневековой культуры, и не случайно уже более двух столетий к ним приковано внимание исследователей самых разнообразных сторон исторического прошлого нашей стра­ны. Можно сказать без преувеличения, что у нас нет более ценных и вместе с тем интересных памятников духовной культуры прошлого, чем наши летописи — от знаменитой «Повести времен­ных лет» киевского монаха Нестора до последних летописных сводов XVII в.[28]. То, что таким синтетическим произведением куль­туры оказались именно летописи, явилось закономерным прояв­лением характерных особенностей средневекового общественно­го сознания. Поскольку все происходящее на Земле считалось результатом божественной воли, не оставалось места для выяс­нения причинно-следственных связей событий и явлений. Гос­подство богословия крайне стесняло развитие теоретической мыс­ли, внимание направлялось в этих условиях на описание кон­кретных фактов. Поэтому духовная культура, подчиненная бо­гословию, оставалась слабо расчлененной. Все многообразие яв­лений общественной жизни средневековые мыслители стремились уложить в единую картину проявлений божественной воли. Оста­валось только чисто внешне связующее эти явления звено, кото­рым была их хронологическая последовательность, так называе­мая «погодная сетка» изложения. Так, в летопись наряду с по­литическими событиями вошли и записи о явлениях природы, и литературные произведения, проникнутые исторической конкретностью, и богословские размышления и поучения — все это приурочивалось к определенным событиям и связывалось в едином хронологическом повествовании.

Естественно, что дальнейший процесс развития духовной кулы туры неминуемо должен был привести к разрушению летописной; синтетической формы. Появлялись сюжетные литературные про­изведения, самостоятельные произведения общественной мысли, и, наконец, развитие собственно исторической мысли перешагнуло тесные рамки хронологического повествования и привело к воз­никновению самостоятельных исторических повестей. Это был прогрессивный процесс, зачатки которого отчетливо видны уже в XIV—XV вв. и даже еще ранее — один из южнорусских летописцев XIII в. сетовал на то, что разбивка изложения по годам мешает связному изложению определенной линии собы­тий, и извинялся перед читателями за то, что ему порой при­ходится забегать вперед, а порой возвращаться назад.

При всем этом летопись была важнейшим политическим до­кументом современности и являлась сильным оружием в поли­тической борьбе. Идеализированный образ летописца, который, «добру и злу внимая равнодушно», записывает бесстрастной рукой происходящие события, очень мало соответствует дей­ствительности. Еще крупнейший исследователь русского летопи­сания А. А. Шахматов справедливо заметил, что «рукой летопис­ца управляли мирские страсти и мирские интересы». Летопись велась при княжеских дворах и епископских кафедрах, в ней отражались определенные классово-политические интересы раз­ных кругов феодального класса. Сопоставление различных лето­писей дало ученым интереснейшие материалы, раскрывшие исто­рию политической борьбы. Будучи едины в своих мировоззрен­ческих позициях, оставаясь «провиденциалистами»[29] в толковании событий, летописцы разных земель направляли это толкование в пользу определенных политических интересов, соответствующим образом подбирали материал для освещения. Недаром Иван III, отправляясь в поход против Новгорода, взял с собой дьяка Степа­на Бородатого, потому что тот «по летописцам умел хорошо го­ворить» — стало быть, хорошо знал летописи и мог на их основа­нии предъявить необходимые обвинения Новгороду.

В конце XIII — начале XIV в. развилось летописание в Твери, примерно с 1326 г. оно началось в Москве, большое разви­тие оно получило в Новгороде и Пскове, а также Ростове, Сузда­ле и в некоторых других центрах. Не сохранилось памятников рязанского летописания, которое, несомненно, также существо­вало.

Как на пример отражения политической борьбы в летописа­нии XIV в. можно указать на освещение одних и тех же событий в-московских и тверских летописях. Так, конфликт между твер­ским князем Михаилом Ярославичем и московским Юрием Дани­ловичем в 1313 —1319 гг. тверская летопись описывает очень подробно, изображая тверского князя миролюбивым, а московского — вероломным, указывая на его связь с ордынскими ха­нами. В летопись включено обширное панегирическое сказание об убийстве Михаила в Орде. Московская летопись, наоборот, указа­ла на факт отравления жены Юрия — Агафьи-Кончаки — в твер­ском плену и очень коротко сообщила о смерти Михаила в Ор­де, не упоминая, по чьему наущению было совершено это убийство. К сообщению об основании Дмитрием Донским в 1366—1367 гг. каменного Кремля в Москве тверской летописец прибавил, что после этого Дмитрий «князи русьскыи начаша приводити в свою волю, а который почал не повиноватися их воле, на тых почали посягати злобою». Во второй половине XIV в. московское летописание усиленно подчеркивало, что ве­ликое княжение является «отчиной» великих князей, в то время как тверские летописи старались бросить тень на великого кня­зя московского, указывая на его связи с ордынцами.

Характерно, что события Куликовской битвы были по-раз­ному освещены в летописях: очень подробно в московском ле­тописании и очень коротко в новгородском.

Летописание по-прежнему отличалось многими местными особенностями не только в политической концепции, но и в са­мих его приемах. Весьма своеобразны новгородские летописи, в которых наиболее сильно отразилась демократическая струя. Новгородские летописи очень просты, конкретны в изложении, в них заметно большое внимание к обыденным событиям город­ской жизни. Как военная хроника читается псковская летопись, отразившая героическую историю города-воина, стоявшего на западном рубеже Русской земли и ведшего упорную борьбу против иноземных захватчиков. Возвышенно и высокопарно звучит московское официальное летописание с особенно сильной религиозно-морализирующей струей, проникнутое идеей единства церкви и светской власти. Временами в нем проскальзывает даже назидательный протест против вмешательства княжеской власти в церковные дела, как, например, в «Повести о Митяе» — московском протопопе, которого Дмитрий Донской в нарушение всех церковных правил пытался сделать митрополитом.

При всем различии политических тенденций и стиля изло­жения во всех летописях XIV—XV вв. отчетливо проявляется их общерусский характер. Где бы ни составлялась летопись, какие бы местные политические интересы она ни защищала, в ней все равно красной нитью проходит тема общности Русской земли, ее борьбы против иноземных завоевателей, понимаемой летописцем как борьба в защиту православия и христианства. Интересно, что война Москвы против Новгорода была облечена также в религиозную форму борьбы против отступничества Нов­города от христианства, для чего был использован факт связей боярской аристократии Новгорода с Литвой и католической церковью. Патриотизм в его своеобразной религиозной окраске, типичной для средневековья, является ярко выраженной чертой русского летописания.

Этот патриотизм нашел свое проявление также и в одной за­мечательной традиции летописания XIV—XV вв. Составлявшие­ся в этот период летописи открывались «Повестью временных лет». В этом сказывалось не только привычное мышление лето­писца, не представлявшего себе сюжетного исторического повест­вования и считавшего обязательным установить единую цепь событий от мифического «сотворения мира» до современ­ности, но и внимание к славному прошлому Русской земли, запе­чатленному в бессмертном произведении Нестора. Летописцы самим включением «Повести временных лет» подчеркивали вели­чие и славу Руси в прошлом, в свете которого тяжкие бедствия монголо-татарского ига приобретали освещение временного упадка, будили стремление добиться восстановления могущества Русской земли. Более того, в летописании XIV—XV вв. стало час­то применяться сопоставление современных событий с анало­гичными событиями в Древней Руси; последняя становилась как бы «классическим временем», идеалом исторической жизни.

Труд летописца имел огромное общественное значение. Недаром в каждом княжестве, в каждой земле, даже при от­дельных церквах, вели летописные записи, по заказу светских и духовных властителей создавались летописные своды.

Московские записи появляются с основания первого камен­ного Успенского собора (1326 г.). Около 1408 г. в Москве был составлен уже не местный, а общерусский летописный свод (Троицкая летопись, погибшая во время московского пожара в 1812 г.), а в связи с созданием нового большого Успенского со­бора в конце XV в. возник Московский летописный свод 1480 г.— одно из самых значительных произведений русского летописа­ния. Когда суздальско-нижегородский князь Дмитрий Констан­тинович активно вступил в борьбу за великое княжение, по его заказу в 1377 г. была составлена особая летопись монахом Лаврентием. Составители торопились — рукопись переписана раз­ными почерками, видимо, работа для ускорения была роздана нескольким писцам. Летопись нужна была срочно, как полити­ческий документ, подкреплявший авторитет князя.

Закончив свой труд, составитель летописи монах Лаврентий (по имени которого летопись и получила название «Лаврентьевской») обратился к своим читателям с проникновенными сло­вами о том, что «радуется купец, прикуп створив (т. е. получив прибыль), и кормчий, в отишье пристав, и странник, в отечьство свое пришед», и сравнил эту радость с радостью «книжного описателя», который «дошед конца книгам», а затем прибавил: «Господа, отцы и братья! Оже (если) ся где буду описал, или пе­реписал, или не дописал (где ошибся), чтите, исправливая Бога деля (читайте, исправляя ради бога), а не клените (не ру­гайте), занеже книгы ветшаны (источники, которыми он поль­зовался, ветхие), а ум молод, не дошел». Лаврентий спешил в работе и заранее извинялся перед читателями за возможные ошибки.

Как было сказано, летописание находилось в руках феодаль­ных кругов и отражало их классово-политические интересы. Поэтому наряду с патриотизмом и идеей защиты Русской земли, ее силы и процветания в летописях отчетливо видна проповедь классового мира и подчинения народных масс властям. Описа­ния народных восстаний даются во враждебном тоне, летописц1ы говорят с осуждением о «черни», всячески стараются показать ее низкие нравственные качества и, наоборот, идеальными ге­роями рисуют представителей господствующего класса. Само слово «смерд» нередко употребляется в летописях в ругательном смысле. Реальная действительность острых классовых противоре­чий заставила однажды летописца с сокрушением заметить в духе религиозной морали: «вси бо сии един род и племя Ада­мово, цари, и князи, и бояре, и велможи, и гости, и купцы, и ремественицы, и работнии люди, един род и племя Адамово, и забывшеся, друг на друга враждуют, и ненавидят, и грызут, и кусают».

В то же время в летописи проникали, обычно в переработан­ном виде, и некоторые мотивы народной идеологии. Это ска­зывалось более всего в использовании форм устного народного творчества при изложении материала, но, кроме того, иногда и в освещении отдельных событий, особенно в новгородских летопи­сях, где временами видно явное сочувствие летописца народным массам. Так, например, в рассказе об одном восстании летопи­сец прямо пишет, что «бысть в вятших (т. е. среди городской верхушки) совет зол, как победити меншии (городскую бедно­ту), а князя ввести на своей воле (на своих условиях)».

В рамках средневекового летописания получила развитие ис­торическая мысль, расширился исторический кругозор, появились новые виды исторических произведений. К ним относятся прежде всего «Хронографы», посвященные уже не только русской, а всемирной истории, освещаемой с религиозно-богословских по­зиций. По мнению некоторых исследователей, первый «Хроно­граф» был составлен в 1442 г. выходцем из Сербии Пахомием Логофетом на основании южнославянских, переводных с грече­ского и русских сочинений. «Хронограф» был, по-видимому, составлен в связи с отказом русской церкви признать Флорен­тийскую унию и имел целью обличить византийских правителей, согласившихся на унию.

Ведущим направлением общественно-политической мысли XIV—XV вв., отразившейся как в летописях, так и в других литературных произведениях, была выраженная в религиозной форме идея общерусского единства и сильной княжеской власти в союзе с церковью. Это была феодальная идеология по своему классово-политическому содержанию, выражавшая прогрессивное в то время движение к созданию единой феодальной монархии. С наибольшей силой эта идеология развивалась в произведениях московской общественно-политической мысли.

РАЗВИТИЕ ЗНАНИЙ О ПРИРОДЕ И ЗАЧАТКИ РАЦИОНАЛИСТИЧЕСКОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ

В народных массах веками накапливались многие практиче­ские знания и наблюдения над природой, вырабатывались раз­личные технические приемы. В XIV—XV вв. мы можем отметить их дальнейшее накопление и развитие, связанное в первую оче­редь с ремесленным производством и сельским хозяйством.

Ремесленные мастера обладали необходимыми навыками и знаниями в области свойств различных материалов, хотя эти зна­ния, по-видимому, еще не обобщались. В первое столетие после монголо-татарского нашествия многие технические приемы стро­ительства были утрачены, но со второй половины XIV в. русские мастера стали вновь возводить сложные сооружения. Они реша­ли, например, практические задачи устойчивости и равновесия сооружений, о чем свидетельствуют, например, такие новгород­ские памятники, как Евфимьева палата и звонница 30-х гг. XV в. Мастера широко применяли системы рычагов; на них были основаны конструкции стенобитных «порок».

Занятия многих миллионов крестьян сельским хозяйством вырабатывали передававшиеся из поколения в поколение прак­тические сведения о природно-климатических условиях, приемах обработки земли и использовании домашних животных, о свой­ствах различных почв и растений. Дошедший до наших дней обширный комплекс народных примет в области природных явлений складывался и проверялся еще в отдаленные времена русского средневековья.

Вместе с тем внимание образованных людей того времени привлекали различные необычные явления природы, которые они пытались объяснить преимущественно в духе господствую­щей религиозной идеологии. Свидетельства этому мы видим в летописных текстах. Произошло, например, в 1291 г. затмение Луны — и летописец толкует это как предзнаменование случив­шегося вскоре события — междоусобицы в Орде. В 1402 г. по­явилась комета («звезда велика зело копейным образом») — и это явление летописец связывает с междоусобными распрями. Солнечное затмение 1366 г. объяснено божьим гневом за то, что египетский султан преследовал христиан, «и сего не терпя, солнце лучи свои скры». Такое мистико-символическое объяс­нение природных явлений было типичным проявлением средне­векового мышления. Но наряду с ним в летописи заметны симпто­мы зарождающегося свободного наблюдения над природой, не связываемого религиозно-мистической символикой. Проявлением этого явилось пристальное внимание и конкретное описание не­которых явлений, не толкуемых в традиционном плане «зна­мений». Так, в записи под 1391 г. дано очень подробное опи­сание северного сияния и отмечено, что красный цвет происходил не от изменения окраски самих предметов, а от особого осве­щения. Под 1419 г. при описании сильной бури с грозой сказано, что гром является результатом «столкновения облаков». В 1459 г. летописец записал, что в этом году должно произойти редкое совпадение двух церковных праздников — пасхи и благовещения и прибавил: «Братия! Зде страх, зде беда, зде скорбь не мала, якоже... сие лето на конци явися, в онь же чаем всемирное при_: шествие Христово» (т. е. конец света). Но через несколько строчек летописец написал: «И того лета не бысть ничтоже», т. е. ничего не случилось. В этой короткой реплике — явное удивление по поводу неоправдавшихся опасений, может быть, первое сомне­ние в вещах, казавшихся незыблемо установленными религиоз­ной проповедью.

Интерес к строению Земли и Вселенной привел к появлению особых сочинений. В одном рукописном сборнике Кирилло-Белозерского монастыря, датируемом примерно 1424 г., содержат­ся статьи: «О широте и долготе земли», «О стадиях и попри­щах», «О земном устроении», «О расстоянии между небом и зем­лей», «Лунное течение» и т. п. Как отмечает исследователь истории русской науки Т. И. Райнов, статьи о широте земли, о земном устроении и пр. «отличаются совершенно трезвым натуралистическим характером»[30]. В них содержатся цифровые данные о некоторых астрономических объектах. Устройство Вселенной понималось как геоцентрическое и уподоблялось яй­цу. Земля — это желток, воздух — белок, небо — скорлупа. Не­бо всюду отстоит от Земли на равном расстоянии и вращается над Землей, причем Луна и планеты помещаются на особых вращающихся поясах. Солнце настолько же больше Земли, на­сколько Земля больше Луны. Объясняется, почему Солнце вы­глядит небольшим — вследствие расстояния, при котором чело­веческое зрение («зрак») видит все в уменьшенном виде. Ис­точником таких представлений явились, по-видимому, перевод­ные сочинения. При всей неправильности и наивности этих представлений важно отметить самую попытку натуралистически-конкретного объяснения Вселенной на основе практических наблюдений.

Немалое внимание уделено в произведениях XIV—XV вв. све­дениям в области медицины. Мы находим в летописях очень точные описания эпидемических болезней (например, чумы). Подробно и обстоятельно, с поразительным наблюдением деталей описана смерть князя Дмитрия Красного. В этом внимании к медицинским явлениям также проявилось стремление к опыт­ному наблюдению, неудовлетворенность традиционными бо­гословскими объяснениями причин болезней и смерти человека. В XV в. появился перевод на русский язык трактатов древне­греческого ученого и врача Галена.

В XIV—XV вв. значительно расширились географические представления русских людей. Памятниками их явились записи о путешествиях («хожения») новгородца Стефана в Царьград, смоленца Игнатия — в Царьград, Палестину и Афон, монаха Зосимы — в Царьград, гостя (купца) Василия — в Иерусалим, поездки посольства на Феррарский собор, посла Семена Тол­бухина — в Венецию и, наконец, знаменитое «Хожение за три моря» тверского купца Афанасия Никитина, совершившего путешествие в далекую Индию.

В этих записях еще много от религиозных представлений: уви­дев Мертвое море в 1391 г., Игнатий Смолянин описывает его в духе библейской традиции и туманную дымку над морем вос­принимает как след от погибших Содома и Гоморры. Монах Зосима вполне серьезно пишет о том, что над Кипром он видел «чудесный крест», якобы держащийся на воздухе, а в Палести­не — чудесный колодец, о котором «глаголют: коли девицы испиют тое воды, а не сохранили девства своего, ино им уста позлатею» (покроются золотом). И вместе с тем путешествен­ники вполне реалистично описывали многое из виденного. Новгородец Стефан подробно описал виденные им сооружения и строительные материалы, Игнатий — политические события в Царьграде, гость Василий зафиксировал планировку и благо­устройство виденных им городов. Автор описания посольства на Феррарский собор рассказал о венецианской торговле, о фонтанах Люнебурга и флорентийской больнице, о феррарских часах и брауншвейгских черепичных крышах.

Замечательным памятником является «Хожение» Афанасия Никитина. Это — первое в европейской литературе описание Индии, сделанное с большой наблюдательностью. От Афанасия Никитина не ускользнуло и социальное неравенство в Индии. Подробно и обстоятельно описывает Никитин занятия и быт индийского народа. Наблюдая жизнь далеких стран, Никитин постоянно думал о своей родине, Русской земле, любовью к ко­торой окрашено его произведение.

Расширение кругозора русских людей, накопление знаний о природе исподволь начинали подтачивать традиционные устои религиозного мировоззрения, хотя оно продолжало не только оставаться господствующим, но и укрепляться[31].

ЕРЕСИ

Религиозное мировоззрение было господствующим в средние века. Однако господство христианства было в средневековой Руси далеко не всеобъемлющим.

В народных массах устойчиво держались пережитки языче­ских верований, что сказывалось в разных праздниках и обря­дах и против чего упорную, но довольно безуспешную борьбу вела церковь. На церковном соборе 1274 г. церковные властители ополчились против народных праздников, которые происходили в ущерб церковным. Собор указал при этом на кулачные бои, праздник в субботу под пасху, вождение невест к воде и т. п. Собор пригрозил проклятием всем тем, кто участвует в языче­ских праздниках, в том числе и самим священникам, из чего можно заключить, что и само низшее духовенство не всегда строго придерживалось христианской религии.

В обычаях и обрядах народных масс было много проявлений невежества, суеверия, вроде колдовства, волхвования и пр., но в устойчивости этих явлений вместе с тем сказывалось и стихий­ное сопротивление христианской церкви с ее установлениями, освящавшими отношения господства и подчинения. Это сопротив­ление принимало различные формы. Из посланий митрополи­тов Петра, Алексея, Фотия мы узнаем, что народу в XIV—XV вв., как и в последующее время, отнюдь не было свойственно чув­ство глубокой религиозности. Церковные иерархи сетовали на то, что во время служб миряне не слушают священников, разговаривают и смеются, не ходят на исповедь и причастие, а многие вообще не посещают церквей.

Народные массы были той средой, которая оказывала сопро­тивление религии и церкви и тем самым в конечном счете пи­тала многообразные проявления антицерковной идеологии в рус­ской культуре XIV—XV вв.

Одним из важнейших и наиболее интересных явлений анти­церковной идеологии были ереси. В условиях, когда церковь занимала положение «наиболее общего синтеза и наиболее об­щей санкции существующего феодального строя»[32], ереси были проявлением протеста против существующего строя, так как, «для того чтобы возможно было нападать на существующие об­щественные отношения, нужно было сорвать с них ореол свя­тости»[33]. Выступления передовых мыслителей неизбежно облека­лись тогда в религиозную оболочку, но в них уже содержался протест против господствующей ортодоксальной идеологии. Воз­никновение и развитие ересей было связано с определенными изменениями социальных условий в жизни средневекового об­щества. Развитие городов и зарождение в них буржуазных элементов общества было той социальной средой, которая питала еретические выступления против церкви, так как именно города являлись очагами формирования новых общественных отноше­ний. Возникновение и распространение на Руси оппозиционной и еретической мысли следует рассматривать не изолированно, а в связи с общими процессами развития философской и об­щественно-политической мысли в Византии и в Европе в целом. С другой стороны, степень распространения оппозиционных воз­зрений и их устойчивость всецело определялись внутренними социально-экономическими и политическими условиями.

Важно отметить, что идейная борьба, развивавшаяся в рам­ках религиозного мировоззрения, неразрывно переплеталась с по­литической борьбой и заняла, таким образом, важное место в объединении русских земель в единое государство, поскольку церкви принадлежала значительная роль в этом процессе. В ходе политической борьбы представители различных сторон подвергали критике идейно-политические позиции своих про­тивников, и так как эти позиции были тесно связаны с церковью и подкреплялись авторитетом ее учения, то идейная полемика, вне зависимости от целей, которые преследовали ее участники, неизбежно вела к подтачиванию основ ортодоксального миро­воззрения, к развитию критической мысли. Далеко не всякое проявление такой критической мысли было ересью в собственном смысле слова, т. е. выражением антифеодального протеста в ре­лигиозной оболочке. Наоборот, многие критические мысли были высказаны представителями феодальных группировок, которые в борьбе с враждебными их политическим интересам церковными деятелями стремились к укреплению феодального строя и более того — к укреплению церкви и ее идеологии. Но объективное значение этих выступлений было шире: в общем потоке разви­тия общественно-философской мысли они подготавливали раз­рушение всей религиозной ортодоксии.

Так, в 1310—1311 гг. тверскому князю Михаилу Ярославичу и тверскому епископу Андрею удалось организовать церковный собор против сторонника Москвы митрополита Петра. В качест­ве обвинения было выдвинуто то, что Петр практиковал «симо­нию», т. е. продажу церковных должностей. Собор при сильном влиянии со стороны Москвы оправдал Петра. Выступление тверского князя и епископа преследовало цели, не выходившие за рамки интересов феодальной междоусобной борьбы, но само обличение церкви в мздоимстве было не чем иным, как попыткой использовать в узкофеодальных интересах недовольство народ­ных масс продажностью и стяжательством духовенства. В Тве­ри не удовлетворились решением собора, и епископ Андрей отправил монаха Акиндина в Константинополь для изучения церковного законодательства. По возвращении в Тверь Акиндин написал послание великому князю Михаилу Ярославичу, в ко­тором подверг критике существующие на Руси церковные по­рядки и потребовал вмешательства великокняжеской власти в церковные дела. Политический смысл такой постановки вопроса очевиден: так как светская власть находилась в руках тверского князя, а духовная — в руках сторонника Москвы, то интересы тверских феодалов, естественно, приводили к требованию подчи­нения церкви светской власти. Позднее эта идея упорно про­поведовалась московскими князьями, когда они сами стали великими князьями. Обличая находящуюся под руководством митрополита Петра русскую церковь, Акиндин — вольно или не­вольно — переходит в своей критике к обличению православной церкви вообще, рисуя ее погрязшей в еретичестве и отступившей от основ раннего христианства. Особенно сильно Акиндин нападал на торгашество и хищничество церковников, которое, по его сло­вам, превосходит даже насилие со стороны ордынцев. Впоследст­вии критические идеи Акиндина были восприняты и развиты еретиками конца XIV в.

В свою очередь в Москве такого рода выступления рассмат­ривались как еретические. Московская княжеская власть помо­гала церкви в борьбе против нападок на нее, и не случайно в одной рукописи Антониева-Сийского монастыря содержится похвала церковников Ивану Калите, при котором прекратились «безбожные ереси». Но это утверждение выдавало желаемое за действительное.

Выступления против церкви и церковной идеологии не пре­кращались на всем протяжении XIV в.

В середине XIV в. возник богословский спор между тверским епископом Федором Добрым и новгородским архиепископом Василием Каликой о том, существует ли где-нибудь на земле реальный, конкретный рай. Федор Добрый считал, что рая на земле нет, что он погиб вместе с грехопадением Адама и Евы и существует лишь «мыслен». Василий Калика, наоборот, дока­зывал, что рай есть на земле, что его даже видели новгородцы, доходившие до «края земли». Заметим, что и Колумб спустя полтораста лет вполне убежденно писал, что, объехав всю землю, он не видел рая только потому, что рай находится в глубинных, отдаленных от моря областях и что он сам не хотел туда про­бираться в силу религиозных соображений — в средние века повсюду верили в реальное существование рая. Федор тверской отрицал это.

На первый взгляд отвлеченный богословский спор был, одна­ко, весьма важным проявлением религиозно-критической мысли и политической борьбы. В противовес ставшему ортодоксальным пониманию рая как реально существующего, Федор Добрый пред­ставлял рай как духовное состояние самого человека. Он указы­вал на противоречия в книгах «священного писания» по вопросу о рае, и это было одним из первых проявлений рационалистиче­ской критики религиозных воззрений. Если прибавить к этому, что именно к середине XIV в. относится зарождение стригольни­ческой ереси в Новгороде, то понятна озабоченность главы нов­городской церкви, выступившего против мнения Федора Добро­го. Спор был связан и с политическими отношениями того времени. Новгородский архиепископ Василий Калика был ревно­стным сторонником политической самостоятельности Новгоро­да. Наоборот, Федор Добрый был сторонником Москвы и выступал против сепаратизма и междоусобиц тверских князей. Вмешатель­ство Василия Калики в тверские дела было, таким образом, по­пыткой идеологически скомпрометировать представителя про­тивоположной политической линии.

Примечательно и то, что московские политики поддерживали Федора, так как подчинение церкви интересам светской власти мало-помалу начинало становиться реальной задачей великокня­жеской власти в борьбе за укрепление своего положения.

Одним из наиболее крупных выступлений против господст­вующей церкви была ересь так называемых «стригольников»[34], возникшая в Новгороде в середине XIV в. Из Новгорода эта ересь распространилась и в Псков. Судя по обличениям стри­гольников со стороны представителей официальной церкви (книг стригольников не сохранилось, они, по-видимому, были унич­тожены), стригольники выступили с отрицанием церкви как уч­реждения. Они решительно осуждали мздоимство церковников, поставление церковнослужителей за плату и вообще отрицали церковную иерархию, не признавая за церковнослужителями права быть посредником между богом и людьми, так как видели в церковниках обыкновенных людей, зараженных людскими пороками («сии учители пьяницы суть, ядять и пьють с пьяни­цами»). Это отрицание церкви как учреждения было наиболее сильной и общественно значимой стороной идеологии стригольников, объективно содержавшей в себе протест против господ­ствующего строя. Не выходя в целом за рамки религиозного мировоззрения, стригольники выступили с проповедью демокра­тической церкви, лишенной какого-либо стяжательства и особого сана священнослужителей. Стригольники не признавали обряда причащения, как бессмысленного с точки зрения разума, отвер­гали исповедь, а также таинства и обряды, связанные со смертью. В учении стригольников содержалась попытка отвергнуть внеш­нюю, обрядовую сторону религии и церковные учреждения, как противоречащие, по их мнению, самой сущности христианства. Стригольники сосредоточивали все свое внимание на внутреннем, духовном состоянии человека. Они считали, что религия во всей ее полноте доступна восприятию каждого человека, а не только особой касте церковников, что религиозное миропонимание долж­но быть основано на разуме человека, а не на вере в необъясни­мые чудеса и таинства. В этом заключался важный сдвиг сред­невекового мышления в сторону рационализма, в сторону осво­бождения человеческого духа от беспомощного преклонения перед таинственной силой «высшего божества», и, следователь­но, в конечном счете учение стригольников подрывало основы религии, хотя сами они оставались еще в целом в рамках рели­гиозного мировоззрения. Воззрения стригольников церковь объ­явила ересью. В 1375 г. в Новгороде была совершена публичная казнь над тремя стригольниками: «побиша стригольников, ере­тиков, дьякона Никиту и Карпа простьца и третьего человека с ними, свергоша их с мосту». Но учение стригольников про­должало жить в Новгороде и Пскове — крупнейших ремесленно-торговых центрах, имея социальной основой демократические слои горожан. В дело вмешался сам константинопольский пат­риарх, прислав в 1382 г. архиепископа Дионисия, специально путешествовавшего в Новгород и Псков с обличением ереси. В 1386 г. в Новгород отправился крупнейший церковный деятель того времени Стефан Пермский, составивший поучение против еретиков.

Однако выступления против церкви и критика ее догматов с рационалистических позиций продолжали распространяться. В конце XIV в., несмотря на поддержку Москвы, тверскому князю Михаилу Александровичу удалось согнать с местной епископии Евфимия Висленя, которому было предъявлено обвинение в еретичестве. Судя по дошедшим до нас данным, Евфимий и его единомышленники высказывались против существующей церковной организации в том же духе, что и предшествующие представители рационалистической критики церкви. Нет ничего удивительного в том, что на этот раз во главе такой критики ока­зался сам тверской епископ, возможно, связанный с городскими кругами Твери, вновь окрепшей во второй половине XIV в. Понятно и то, что Москва поддерживала еретически настроенного епископа: московские правители стремились использовать вся­кую рознь в стане своих противников и очень часто поддержива­ли оппозиционные им группы.

Движение стригольников в Новгороде к концу XIV в., ви­димо, пошло на убыль вследствие репрессий, хотя по состоянию источников, с уверенностью сказать этого мы не можем. Зато в Пскове еретическое движение в первой половине XV в. получило дальнейшее распространение. Этому способствовало более незави­симое положение Пскова в системе феодальных «полугосу­дарств», а также большой демократизм псковской церкви, ее связь с посадским населением и относительная слабость высшего духовенства.

О распространении ереси стригольников говорят четыре гра­моты митрополита Фотия в Псков в конце XIV — первой чет­верти XV в.

Псковские стригольники пошли еще дальше, чем их новго­родские предшественники. Они отвергали не только церковь, но и монашество. Среди псковских стригольников выделилась весьма радикально настроенная группа, которая в своем рацио­нализме пришла даже к отрицанию воскресения мертвых и, следовательно, к отрицанию загробной жизни. Псковские стри­гольники отвергали и другой важнейший догмат христианства — о триедином боге, встав на позиции стихийного пантеизма. Будучи монотеистами, стригольники в Пскове, в отличие от нов­городских стригольников, отказались признавать евангелие и, стало быть, божественную природу Христа,

Это смелое выступление псковских стригольников против основ христианского вероучения не получило, однако, широкого распространения. В условиях XV в. оно осталось замкнутым в довольно узком кругу «интеллигенции» — выходцев из духовенства, хорошо начитанных в области богословия, и в частности среди, монахов псковского Снетогорского монастыря.

Ересь в Пскове также была подвергнута жестоким преследо­ваниям со стороны официальной церкви.

Заметим, что центрами распространения рационалистического мировоззрения явились именно крупнейшие русские города XIV—XV вв.— Тверь, Новгород, Псков, что определенно указы­вает на внутреннюю социальную основу еретических движений. Выступления еретиков было проявлением классовых противо­речий, обострявшихся в ходе развития феодальных общественно-экономических отношений. В наиболее крупных городах социаль­ные противоречия выступали особенно ярко. К тому же следует сказать, что эти города были более связаны со странами Запад­ной Европы, где в то время поднималось реформационно-гу-манистическое движение, и выступления русских еретиков нельзя не поставить в определенную идейную связь с этим общеевро­пейским движением. Но сразу же нужно, оговориться, что сла­бость развития русских городов в условиях, сложившихся после монголо-татарского нашествия, не дала возможности рациона­листическому мировоззрению на Руси развиться в широкое реформационно-гуманистическое движение, для этого необхо­димо было вызревание буржуазных элементов в обществе, чего на Руси тогда не могло быть.

И все же свидетельства о развитии рационалистического мышления на Руси в XIV—XV вв. ясно говорят о том, что Русь не была в стороне от прогрессивного развития человеческой мысли в средневековье, что на русской земле появились смелые и сильные умы, начавшие борьбу за свободу человеческого разума, против оков официальной религии и церкви.

О том, что рационалистические идеи получили на Руси боль­шее, чем можно было предположить, распространение и именно в среде горожан, говорят интересные наблюдения А. К. Клибанова над сочинением тверского купца Афанасия Никитина. Афанасий Никитин не был еретиком, но в его «Хожении» выска­заны мысли, противоречащие официальной религиозной догме и рационалистические в своей основе. Прежде всего — это мысль о равноправии языков и вер, и совсем не случайно так часто употреблял Никитин нерусские слова, мешая их из разных языков, и имя бога писал на многих языках. Ведь согласно религиозной идеологии только одна вера — православное хрис­тианство — «истинна», исповедующие другие веры — это «по­ганые», «иноверцы» и пр. Интересно и то, что в сочинении Ни­китина нет упоминания Троицы, ему ближе понятие единого бога (как и стригольникам).

Рационалистические идеи, несогласие с церковью и ее догма­тами были проявлением развития прогрессивной общественной и философской мысли.

ЛИТЕРАТУРА

Русская литература второй половины XIII—XV в., как и в предшествующее время, развивалась в форме различных по­вестей, многие из которых дошли в составе летописей, житий, сказаний. Проникнутые внешне религиозным мировоззрением, литературные произведения той эпохи, однако, не могут быть отнесены целиком к церковной литературе — напротив, многие из них посвящены чисто светским, гражданским сюжетам. Литература XIII—XV вв., развиваясь на основе традиций, вы­работанных литературой Киевского периода, непосредственно откликалась на важнейшие события эпохи и была одним из важнейших проявлений общественного сознания своего времени. Центральными темами ее стали борьба против иноземных за­хватчиков и проповедь единства Русской земли, несмотря на ряд местных особенностей и отражение местных интересов, что естественно для периода феодальной раздробленности.

Особенностью средневековой литературы было то, что в основе ее произведений лежали конкретные исторические факты, а пер­сонажи литературных произведений были реальными исто­рическими лицами. Значительно позднее произошло возникнове­ние обобщенного, вымышленного героя литературных произве­дений. Поэтому не всегда можно отделить литературное произ­ведение той эпохи от исторической хроники.

События монголо-татарских вторжений и героической борьбы русского народа против завоевателей стали во второй половине XIII—XIV в. центральной темой литературы. В составе летопи­сей дошло несколько повестей об отдельных событиях этой борьбы — битве на Калке, вторжении Батыя, обороне Козельска и т. д. Эти повести по своему характеру весьма близки к произ­ведениям народного эпоса, но в то же время в их летописных редакциях заметна обработка в интересах господствующего класса, при которой особенно подчеркивается роль князей, а борь­ба с завоевателями изображается в плане защиты христианства от «поганых», т. е. религиозный момент как бы выступает на первый план. 

Одним из значительных произведений этой темы явилась «Повесть о разорении Рязани Батыем», дошедшая до нас в составе сборника XVI в. В «Повести» содержится решительное осуждение феодальных распрей между князьями. Написанная с позиций прославления рязанских князей, «Повесть» обвиняет великого князя владимирского Юрия Всеволодовича в отказе помочь Рязани. В то же время разорение Рязанской земли трактуется в традиционном христианско-морализующем духе, как наказание божье за грехи. Самый факт катастрофы, обрушившейся на русские земли, феодальные идеологи стремились использовать для пропаганды христианских идей и упрочения влияния церкви. Вместе с тем «Повесть» выходит за рамки узкорелигиозного освещения событий и содержит яркие рассказы о героической борьбе населения Рязани. Замечателен рассказ о любви и верности рязанского князя Федора Юрьевича и его жены Евпраксии., Когда князь Федор отправился к Батыю для переговоров, Батый потребовал, чтобы красавица Бвпраксия была доставлена ему. Федор отказался выполнить это требование и был убит в ханской ставке. Узнав о гибели мужа, Евпраксия покончила с собой, выбросившись из окна высокого терема. «Повесть» сохранила имя богатыря, храбро сражавшегося с завоевателями, — Евпатия Коловрата. Прозвище «Коловрат» указывает на богатырскую силу Евпатия. Рассказ о Коловрате выдержан в традиционной манере дружинного эпоса. Княжеский дружинник («некий'от вельмож рязанских») Евпатий, находясь в Чернигове, узнал о разорении Рязани Батыем, поспешил в Рязанскую землю, собрал дружину в тысячу семьсот человек из оставшегося насе­ления и пошел в погоню за Батыем. Догнав его в Суздальской земле, Евпатий напал на монголо-татар и нанес им сильное по­ражение. Батый послал на единоборство с Евпатием своего шу­рина Хостоврула. Русский богатырь убил Хостоврула, «разсече» его «на полы (пополам) до седла». Только с помощью много­численных «пороков» (стенобитных машин) врагам удалось убить Евпатия. Склонясь над телом мертвого богатыря, хан Батый воздал должное его храбрости и сказал, что он хотел бы иметь такого воина в своем войске.

Рассказ о Евпатии свидетельствовал о непреклонной воле русских людей продолжать борьбу в самых тяжелых условиях. Характерно, что героический тон рассказа о богатыре Евпатий разительно отличается от описания рязанских князей, выдер­жанного в обычном плане религиозно-житийной литературы. Князья изображены как христианские подвижники, преданные во всех своих поступках учению церкви. Прекрасный рассказ о Федоре и Евпраксии завершается вдруг житийной характе­ристикой с трафаретными выражениями о том, что князья рязанские «бяше родом христолюбивый», «от самых пелен бога возлюбили», «о церквах божиих велми печашеся», и перечисле­нием всех достоинств, обязательных для положительного героя церковной литературы. В этом снова сказалось настойчивое стремление церковников использовать реальные сюжеты, поло­женные в основу литературного произведения, для религиозной проповеди.

В еще большей степени религиозное истолкование борьбы против завоевателей проявилось в ярких, эмоциональных про­изведениях крупного церковного и литературного деятеля, зна­менитого проповедника Серапиона, бывшего архимандрита Киево-Печерского монастыря, ставшего в 1274 г. епископом владимирским, суздальским и нижегородским. Разорение Руси монголо-татарами выглядит в поучениях Серапиона как наказа­ние божье за грехи, но при всем этом религиозные идеи сочетаются у Серапиона с горячим патриотическим чувством. Сочинения Серапиона были преисполнены глубокой горечи за судьбы родной земли и вместе с тем уверенности в лучшем будущем ее: «гнев божий престанет... мы же в радости поживем в земле нашей». Серапион убеждал своих слушателей и читателей в том, что добиться смягчения божьего гнева можно только выполнением всех требований христианского вероучения. В этой связи Серапион обрушивался на пережитки языческих верований, прочно жившие в народе.

В литературе XIII—начала XIV в. отразилась также борьба против шведских и немецких феодалов. Этой теме посвящены дружинные повести об Александре Невском и псковском князе Довмонте, ставших любимыми героями литературных произве­дений. Христианско-религиозная окраска деятельности героев борьбы против завоевателей на западных рубежах Русской земли не закрыла главной патриотической идеи, отвечавшей настроениям широких народных масс. Повесть об Александре Невском начиналась «Словом о погибели Русской земли», про­славлявшим родную страну[35], далее содержалось описание Невского сражения, «Ледового побоища», отношений князя с Ордой и его смерти. Повесть о подвигах Довмонта возникла в XIII в. в Пскове.

Вопрос о происхождении «Слова о погибели Русской земли» остается нерешенным. Возможно, что до нас дошла только часть (может быть, начало) какого-то большого произведения. Изуми­тельный поэтический пафос и глубокий патриотизм сделали «Слово» популярным среди книжников, которые прямо, как в житийной повести об Александре Невском, или в переработан­ном виде, как в житии о Федоре Ярославском, использовали «Слово» как своеобразный зачин.

Подъем освободительного движения против завоевателей в конце XIII — начале XIV в. и начало объединительных процес­сов в Северо-Восточной Руси стимулировали и новый подъем литературного творчества, непосредственно откликавшегося на эти важнейшие исторические явления.

В этот период заметно выдвинулась тверская, а затем и мос­ковская литература. Ставшая в конце XIII — начале XIV в. одним из ведущих политических центров на Руси, Тверь явля­лась в то время и крупным культурным центром. Значитель­ный подъем пережило тогда тверское летописание. В Твери в 1293 и 1327 гг. произошли крупные антимонгольские выступле­ния. Борьба против ордынцев ярко отразилась в произведениях тверской литературы, какими явились «Повесть об убиении князя Михаила Ярославича в Орде» и «Повесть о Шевкале». Вели­кий князь тверской Михаил Ярославич в 1319 г. был казнен в Ор­де, когда московскому князю удалось склонить хана на свою сторону в борьбе с Тверью. Составленная в Твери «Повесть» о смерти Михаила имеет явные антимосковские мотивы, но вместе с этим повествование о гибели тверского князя отразило не только местные феодальные настроения. Смерть князя Михаила рисуется как мученический подвиг во имя всего христианства, во имя защиты Руси от ненавистных поработителей. Другая повесть посвящена восстанию в Твери в 1327 г. Исследователи древнерусской литературы отмечают, что дошедшая в составе письменных памятников эта повесть является феодальной пере­работкой того народного сказания о Шевкале («Щелкане Дудентьевиче»), о котором говорилось выше. «Повесть о Шевкале» под­черкивает непричастность тверского князя Александра Михай­ловича к восстанию, изображая его как возникшее совершенно стихийно, вопреки воле князя.

Во второй половине XIV в. в истории русских земель на­ступил новый этап. К этому времени были уже преодолены некоторые последствия монголо-татарского вторжения, настало время нового подъема ремесла, сельского хозяйства, торговли. Значительно укрепилось экономическое и политическое положе­ние русских земель. Объединенные московской великокняжеской властью, общерусские силы под предводительством Дмитрия Донского нанесли сокрушительное поражение монголо-татарским завоевателям в исторической битве на Куликовом поле 8 сентября 1380 г. Под главенством Москвы стало складываться единство русских земель.

Русская культура, и в частности русская литература, вступи­ла в этот период  в  полосу  нового подъема.  Это  сказалось  не только   в   появлении   многих   новых   произведений   литератур­ного творчества,  но  и  в  существенных  изменениях  его  форм. Исследователи истории  древнерусской   литературы отмечают появление в конце XIV—XV в. нового, так называемого «экспрес­сивно-эмоционального» стиля литературных  произведений. В этот период усилилось влияние религии на искусство. Писа­тели и художники конца XIV—XV в. стремились показать ис­ключительную возвышенность психологического состояния, порождаемого религиозным вероучением, противопоставляя его земному миру со всеми его тяготами и заботами. В таком под­ходе к задачам художественного творчества отражался смутный, неосознанный протест против несправедливости окружающей их жизни. Господство богословия направляло этот протест в русло религиозного мировоззрения. В «чистоте» и «святости» христиан­ского учения мыслящие люди того времени пытались воплотить не ясные для них самих идеалы высокого развития человеческо­го духа.  Стремление к возвышенности и идеализации художе­ственных образов усиливалось еще более в обстановке патрио­тического   подъема,   вызванного победой  на  Куликовом поле.

Необходимо отметить также существенное влияние, оказан­ное на литературу усилением культурных связей с южно­славянскими странами. Распространение южнославянской лите­ратуры и деятельность приезжавших из этих стран книжников (что в немалой степени было связано с деятельностью выходца с Балкан митрополита Киприяна) внесли в русскую культуру свойственную южнославянской культуре возвышенность и эмо­циональность, но при всем этом, как отмечено выше, развитие названного стиля в русской культуре было обусловлено внутрен­ними закономерностями ее развития, находившегося в теснейшей связи с изменениями в жизни самих русских земель конца XIV—XV в.

Ведущим центром литературы в этот период окончательно стала Москва, где создавались наиболее значительные произве­дения. Под влиянием Куликовской битвы возник цикл произве­дений, прославивших великую победу русского народа над завое­вателями. Ранее других из повестей этого цикла возникла, по-видимому, так называемая «летописная повесть», вошедшая в состав многих летописей. Осмысление событий Куликовской бит­вы здесь дано в духе религиозного мышления, конечной причиной поражения Мамая выступает «божественное провидение»; пове­дение рязанского князя Олега объясняется как отступление от религиозно-нравственных догм; герой Куликовской битвы — Дмитрий Донской изображен как христианский подвижник, на­деленный благочестием и любовью к богу и церкви, во имя ко­торых он и совершает свои поступки. Но вместе с тем в «лето­писной повести» отчетливо проступают мужественные черты ве­ликого князя-патриота, пренебрегающего личной опасностью ради общерусского дела. В уста князя вложены слова о том, что он не может отказаться от личного участия в битве: «Да како аз возглаголю: братьа моа, да потягнем вси с единого, а сам лице свое почну крыти и хоронитися назади? Не могу в том быти, но хощу якоже словом, такожде и делом напереди всех и перед всими главу свою положити за свою братью и за вся крестьяны, да и прочьи, то видевше, примуть с усердием дерзновение»[36]. Изображение событий украшено многими риторическими выра­жениями, сравнениями («прольяша кровь, аки дождева туча» и т. п.).

В конце XIV в. появилась так называемая «Задонщина», автором которой был «Софоний старец рязанец». «Задонщина», посвященная Куликовской битве, идейно и художественно свя­зана со знаменитым «Словом о полку Игореве», но является не подражанием «Слову», а оригинальным и вместе с тем крупнейшим произведением древнерусской литературы. Со «Словом» «Задонщину» связывает общая идея, которая заключается в том, что «Слово» показало поражение русских князей в борь­бе с нашествием вследствие разрозненности и междоусобиц, а «Задонщина» показала победу Руси, когда было достигнуто единство под главенством Москвы. Таков основной замысел «Задонщины», Близость художественных приемов к «Слову» и временами даже прямое его цитирование служат подчеркнуто­му раскрытию главной темы единства Русской земли и сопостав­лению условий поражения князя Игоря Святославича и победы князя Дмитрия Донского. Организующая роль Москвы и ее про­славление звучат в «Задонщине» с большой силой. Примеча­тельно, что в «Задонщине» раскрылась одна из ведущих обще­ственно-политических идей того времени — мысль об органической связи Московской Руси с Киевской Русью. Автор «Задонщи­ны» видит в событиях своего времени закономерное восстановле­ние прежней славы и могущества Русской земли, лишь времен­но утраченное в годину иноземных вторжений. В «Задонщине» очень заметно влияние народного эпоса с его богатырскими об­разами Пересвета и Осляби, песенной символикой (Москва вы­пускала против врагов «соколов», «кречетов», «белозерских ястребов» и т. п.).

Широкое распространение получило «Сказание о Мамаевом побоище». С одной стороны, оно насыщено религиозной рито­рикой, с другой — «Сказание» воплотило реальные факты собы­тий, связанных с Куликовской битвой, и даже сохранило имя одного из простых людей — героев битвы («Юрка-сапожник»), Интересно, что в описании сражения автор отходит от религиоз­ной риторики и гораздо ближе стоит к народному эпосу, зато изображение князя Дмитрия Ивановича проникнуто религиоз­ным благочестием; здесь проведена идея тесного союза церкви и княжеской шгйсти, воплощенная в описании отношений Дмит­рия и Сергия Радонежского.

События печального для Москвы 1382 г., когда произошло нападение Тохтамыша, легли в основу особой повести — «О Мо­сковском взятии от царя Тохтамыша и о пленении земли Рус­ской». Эта «Повесть» гораздо ближе к народной традиции, чем другие произведения.

Другая группа литературных произведений конца XIV— XV в. — жития святых. В этих произведениях наиболее выпукло проявились черты религиозной риторики, характерные для того времени. Еще в первой половине XIV в. было составлено «Житие» московского митрополита Петра, которое было предназначено для обоснования важного для московских князей тезиса о том, что внимание святого Петра к Москве явилось выражением боже­ственного предначертания, указавшего на Москву как на центр защиты христианства. «Житие» Петра составлено еще в стиле сухого изложения фактов, почти без риторических украшений, но с обстоятельными указаниями на «чудесные» явления, пред­определившие поступки Петра. В конце XIV в. житийная литература приобрела новый характер. Произведения этого зканра стали исполняться в возвышенном, панегирическом стиле, они обильно украшены эпитетами, цветистыми оборотами и вы­ражениями, длинными цитатами из «Священного писания». В этом духе были составлены Епифанием Премудрым «жития» Стефана Пермского и Сергия Радонежского. Усиление церковной проповеди в житийной литературе неразрывно сочеталось с раз­витием в ней идеи о главенствующей роли Москвы и о тесном союзе княжеской власти и церкви как основной гарантии усиле­ния Руси. Близки к житийной литературе и «похвальные слова», написанные в честь московского князя Дмитрия Донского, твер­ских князей Михаила Александровича и Бориса Александрови­ча[37]. В этих «словах» развивалась идея сильной княжеской власти.

Во второй половине XV в. в русской литературе стал распро­страняться жанр сюжетной повести. «Повесть о Петре и Февронии», «Повесть о Петре, царевиче ордынском», «Повесть о Мер­курии Смоленском» и другие произведения этого жанра внешне еще вполне историчны, но в действительности здесь уже происхо­дило создание вымышленных литературных сюжетов, что оз­начало значительный шаг вперед в развитии русского литератур­ного творчества.

«Повесть о Петре и Февронии», возникшая, по-видимому, в Муроме, рассказывает о любви крестьянской девушки и князя. В этой «Повести» многое взято и от сказочной фантастики на­родного творчества, и от религиозного истолкования образов. Феврония, владея тайной исцеления от болезни, вызванной брыз­гами крови фантастического крылатого змея, убитого князем Петром, соглашается исцелить последнего, если он женится на ней. Этот сюжет был распространен в средневековье — точно так же Изольда лечила Тристана, заболевшего от крови убитого дракона. Князь Петр нарушил обещание, отказавшись жениться на Февронии, но был наказан за это возобновлением болезни. И только после возвращения к Февронии он был излечен ею до конца. Петр и Феврония стали править в Муроме, но бояре были возмущены незнатностью Февронии. Побеждает великая нрав­ственная сила Февронии и Петра — они вместе уходят из города. Сила любви Февронии так велика, что по ее благословению за ночь вырастают деревья. Недовольные правлением бояр, жители Мурома упросили Петра и Февронию вернуться в город. Там они правили до смерти, причем вместе умерли, и как ни старались похоронить их отдельно, тела их чудесным образом оказывались в одном гробу. Заметим, что таков же конец некоторых вариантов упомянутой повести о Тристане и Изольде, к которой по сюжету повесть о Петре и Февронии довольно близка. Дело тут не в механическом заимствовании: «Повесть о Петре и Февронии» является не переводом и не подражанием, а вполне оригиналь­ным произведением русской литературы с особенностями изобра­жения реальной русской жизни. Общность сюжетов вообще ха­рактерна для средневековой культуры разных стран и обусловле­на единством пути культурного развития. На определенной ста­дии возникли сюжеты, которые соответствовали общему уровню духовных, морально-этических представлений средневекового общества.

Развитие художественного мышления приводило к более глубокому проникновению в человеческие чувства и характеры. Тема всепобеждающей любви как высокого человеческого чув­ства, преодолевающего социальные преграды и наделенного чудодейственной силой, появилась в средневековье как предвестие освобождения духовной культуры от суровых аскетических кано­нов религиозного восприятия действительности. В «Повести о Петре и Февронии»» и других аналогичных произведениях авторы еще пытались как бы «уложить» эту тему в рамки религиоз­ного истолкования. От этого произведение получало, конечно, внутреннюю противоречивость. Характерно, что «Повесть о Петре и Февронии» написана уже не в выспреннб-риторической манере, а очень сдержанно. Внутренняя эмоциональность сменила здесь внешнюю аффектацию, и в этом тоже заключается новое важное явление литературного развития.

«Повесть о Меркурии Смоленском» продолжала традиции героических повестей о богатырях — героях борьбы против монголо-татар. И в этой повести переплетаются народно-эпические мотивы (богатырь, один разбивший полчища Батыя) с жанром религиозного жития (блаженный праведник, действующий по велению богородицы) в изображении одного и того же героя повести — Меркурия.

Интересна попытка изобразить внутреннее перерождение че­ловека в «Повести о Петре, царевиче ордынском». Эта попытка выдержана еще в последовательно религиозном плане: Петр изменился под влиянием воздействия на него христианского учения, но стремление показать сложный путь духовного разви­тия человека было новым и важным явлением в русской ли­тературе XV в., начавшей преодолевать вековые традиции статич­ного изображения людей, которые выглядели в литературе пред­шествующего времени либо крайне идеализированно, либо наде­лялись исключительно отрицательными чертами.

Идейный пафос общерусского единства, возникший еще в домонгольской Руси и с особой силой проявившийся в «Слове о полку Игореве», в новых условиях XIII—XV вв. становится ве­дущим и находит, в той или иной степени, отражение в лите­ратурных памятниках, как связанных непосредственно с инозем­ным нашествием, так и в цикле о Куликовской битве, в житиях и поучениях, в «Хожениях» и повестях.

АРХИТЕКТУРА

Как и другим областям культуры, русскому зодчеству и жи­вописи был нанесен тяжелый удар монголо-татарским наше­ствием. Однако, по мере того как восстанавливалась жизнь в рус­ских землях, оживали и получали новое развитие вековые ху­дожественные традиции. В области зодчества древние традиции не прервались. Сохранился, например, белокаменный рельеф от церкви в Коломне, построенной в XV в. Это свидетельство того, что имели место попытки возродить традиционное искусство резьбы по камню, хотя по качеству исполнения коломенский рельеф намного уступает владимиро-суздальским рельефам XII—XIII вв.

В различных городах Руси в XIV—XV вв. возобновлялось каменное строительство, происходила реставрация старых па­мятников. Однако ни Суздаль, ни Ростов, ни Владимир, ни Ниж­ний Новгород, ни Рязань не стали ведущими центрами развития искусства в XIV—XV вв.; более того, произведения зодчества и живописи, созданные там, характеризуются архаичными чертами.

Ведущая роль в искусстве перешла к другим центрам, и это вполне понятно: где был достигнут наиболее высокий уровень экономического и политического развития, там создавались и наиболее благоприятные условия для развития художественной культуры. Такими центрами были Тверь, Новгород, Псков, а со второй половины XIV в. наибольшее значение приобрела Москва. Именно Тверь была первым городом Северо-Восточной Руси, где после нашествия снова началось каменное строительство (главный тверской храм Спаса-Преображения в 1285—1290 гг.). Тверской собор был построен в стиле установившейся во владимиро-суздальском зодчестве традиции. Это был шестистолпный, крестово-купольный храм, украшенный белокаменными рельефа­ми, медными дверями, майоликовым полом. Но каменное строи­тельство в Твери в XIV в. не было значительным: была построена еще одна каменная церковь в 1323 г., а потом разгром Твери после восстания 1327 г. надолго ослабил ее, и лишь в конце XIV в. наступил новый подъем строительной деятельности, про­должавшейся и в первой половине XV в. Сохранилась построен­ная во второй четверти XV в. церковь Рождества Богородицы в селе Городне на Волге — небольшой четырехстолпный храм на высоком подклете.

Крупнейшим центром развития искусства XIV—XV вв., имевшим не только русское, но и общеевропейское значение, был Великий Новгород. XIV—XV вв. — время развития само­стоятельности Новгородской феодальной республики, экономиче­ского и политического подъема Новгорода. Как известно, Новго­род не подвергался разорительному нашествию монголо-татарских завоевателей, что создало более благоприятные по сравне­нию с другими русскими городами условия для развития культуры, хотя и для Новгорода вторая половина XIII в. была тяже­лым временем. Отразив натиск врагов с Запада, в конце XIII в. Новгород вступил в полосу большого подъема. Это сразу же про­явилось в возобновлении каменного строительства. Церковь Николы на Липне, построенная в 1292 г., являлась как бы фор­постом на путях к Новгороду с юга.

Надо иметь в виду, что каменные церкви средневековья имели не только культовое назначение. Они являлись также ме­стом хранения товаров и имели особенно большое военно-оборонительное значение. Когда еще не было огнестрельного оружия, всякое каменное сооружение представляло собой серьезную крепость, поэтому церковное строительство в сред­ние века нельзя расценивать только как свидетельство рас­пространения и утверждения влияния религии и церкви — сооружение каменных храмов отвечало и весьма реальным, зем­ным потребностям. Древние церкви, сохранившиеся доныне, — это не столько религиозные памятники, сколько памятники строительного и художественного мастерства, драгоценные ма­териальные свидетельства жизни общества далеких веков. Ги­бель и разрушение этих памятников — невосполнимая потеря для истории русской культуры.

Сильно разрушенной во время Великой Отечественной вой­ны оказалась и церковь Николы на Липне, один из интереснейших памятников новгородского зодчества. После войны реставраторы восстановили храм. Сохранив традиционную схему четырех-столпного одноглавого храма, новгородские зодчие внесли мно­го нового в конструкцию. Они отказались от позакомарного покрытия, сделав его трехлопастным (позднее переделанным на восьмискатное, а еще позднее — на четырехскатное, грубо иска­зившее, как и всюду при подобных переделках, изящный и за­кономерный переход от основного массива здания к барабану). Вместо трех апсид осталась одна в центре, причем опущенная до половины здания, не стало деления фасадов лопатками, и здание в целом приобрело могучую массивность и монолитность. «Идеал новгородца — сила, и его красота — красота силы»,— писал И. Э. Грабарь; и эту характерную особенность новгород­ского искусства мы ясно видим в сохранившихся его памятниках. Кроме того, новгородские строители перешли от кладки, чередо­вавшей слои камня и кирпича, к кладке из грубо отесанной известняковой плиты, с использованием валунов и частично кирпича. Это придавало стенам новгородских сооружений неров­ную волнистую поверхность и лишало их геометрической чет­кости и строгости, еще более усиливая впечатление грубоватой силы и мощи.

Новгородские постройки XIV—XV вв., как правило, невелики по своим размерам. На смену монументальным, величественным зданиям XI — XII вв. типа Софии, соборов Юрьева и Антониева монастырей, строившихся богатой княжеской властью, пришли небольшие сооружения, возводившиеся на средства отдельных бояр, купеческих объединений и городских «концов». Изменение объемов зданий повлекло за собой и выработку новых приемов их художественного и строительно-технического решения.

Сохранились лишь отдельные фрагменты нескольких зданий первой половины XIV в. Интереснейшие церкви Спаса на Кова­леве (1345 г.) и Успения на Волотовом поле (1352 г.) погибли от рук немецко-фашистских захватчиков в годы Великой Отече­ственной войны. Благодаря усилиям реставраторов церковь Спаса на Ковалеве восстановлена. Историки архитектуры отме­чают, что новгородские сооружения первой половины и середины XIV в. знаменовали собой переходный период к выработке нового стиля новгородского зодчества, который получил свое яркое воплощение в ряде построек второй половины XIV в.

Одним   из   классических   памятников   новгородского   зодче­ства является построенная по заказу посадника Семена Андреевича в 1360—1361 гг. на Торговой стороне церковь Федора Стратилата. Четырехстолпный одноглавый храм был вместе с тем и хозяйственным помещением — в нем были устроены тай­ники и камеры для хранения ценностей. Нарядно внешнее уб­ранство храма. В настоящее время реставраторы возродили древ­ний облик храма, восстановив его трехлопастное завершение. Строители церкви Федора Стратилата вновь вернулись к чле­нению фасадов лопатками, барабан украшен поясками арочек, треугольников, вдоль апсиды спущены валики, соединенные ар­ками, на фасадах много различных украшений над окнами и порталами. В этом ярко сказалось новое в новгородском стиле второй половины XIV в. — стремление к нарядному, декора­тивному убранству постройки.

Еще  более  отчетливо  это  стремление  проявилось  в   церкви Спаса на Ильине, построенной в 1374 г. Здесь декоративная обработка фасадов и апсид еще более разнообразная и богатая, даже разрушающая конструк­тивную строгость и лаконич­ность форм. Позднейшие по­стройки уже избегают такой обильной декоративности, воз­вращаясь к старым строгим формам или даже совсем отка­зываясь от украшений, как, например, в церкви Рождества на кладбище (1381 г.). В даль­нейшем в новгородском зодчестве еще более стало усиливаться стремление к сохранению и по­вторению прежних образов.

В XV в. новгородские мас­тера старались следовать уже выработанным ранее приемам,

и в этой известной консервативности новгородского зодчества отразилась общая политическая линия новгородской аристокра­тии, йаправленная к сохранению строя феодальной республики с ее независимостью от княжеской власти. Ярким памятником новгородского зодчества начала XV в. является церковь Петра и Павла в Кожевниках, подражающая храму Федора Страти-лата. Подражание памятникам древности сказалось в следо­вании образцам не только XIV в., но и более раннего време­ни. Таково, например, возведенное в 1454 г. новое здание церкви Иоанна Предтечи на Опоках, центра знаменитой новгородской купеческой корпорации — «Иванского ста» — вместо разрушен­ного здания постройки 1127 — 1130 гг.

Сохранились и некоторые гражданские постройки XV в. Это — Грановитая палата, построенная в 1433 г. немецкими и новго­родскими мастерами, и Часозвоня, возведенная в 1443 г. В Гра­новитой палате заседал Совет господ — верховный орган бояр­ской аристократии. Грановитая палата имеет ряд специфических черт готического искусства, в то время как столп Часозвони завершался шатровым верхом, являясь одним из ранних образ­цов русской шатровой архитектуры. Обрушившаяся в 1671 г. Часозвоня через два года была отстроена вновь, с сохранением основ древней формы, но без шатрового верха.

Своеобразное место в русском искусстве XIV—XV вв. занимает зодчество Пскова.

Псковские сооружения XIV—XV вв. производят впечатление крепостных — настолько чувствуется сила в их мощных стенах, несимметричных пропорциях. Военный страж Русской земли на Западе, Псков в течение столетий вел упорную борьбу против завоевателей. В еще большей степени, чем в других городах, каменные постройки Пскова имели военное назначение. Именно в Пскове был возведен в XV в. самыйбольшойкаменныйкремль, стены которого протянулись на девять километров.

После 1348 г. Псков обособил­ся от Новгорода и стал центром самостоятельной феодальной рес­публики. Обособление Пскова на­ложило заметный отпечаток на его зодчество и живопись, сохра­нявшие местное своеобразие и до­вольно замкнувшиеся от влияний со стороны других центров. Сохра­нение этого местного своеобразия было, как и в Новгороде, отраже­нием политических позиций бояр­ской аристократии, стремившейся к сохранению своей независи­мости.

Вторая половина XIV и XV в. были временем весьма интен­сивного каменного строительства в Пскове, многое сохранилось до нашего времени. В 1365—1367 гг. был заново выстроен глав­ный псковский храм Троицы. Ставя этот храм «на старой основе», псковские мастера внесли много нового в традиционную схему крестово-купольной церкви. Особенно переработана была верхняя часть сооружения, которой был придан динамический ритм по мере приближения к барабану.

Большинство псковских храмов XV в., ранним из которых была церковь Василия на Горке (1413 г.), представляют собой небольшие кубического вида постройки с одной главой, украшен­ной простыми поясками в виде треугольных и квадратных уг­лублений. Внешний облик этих церквей очень прост и лакони­чен. Как и в Новгороде, стены возводились из неровных плит известняка. Верхняя часть зданий завершалась многолопастными арками с восьмискатным покрытием. Церкви обычно имели не­сколько боковых приделов, еще более усиливавших впечатление тяжести и приземистости зданий. Характерны для псковского зодчества каменные звонницы, состоявшие из нескольких проле­тов. Псковские постройки украшались темно-зелеными поливными изразцами. В XV в. Псков был единственным городом на Руси, где существовало производство таких изразцов.

Каменное строительство в Москве началось во второй четверти XIV в. Первый этап его относится к 1326—1333 гг., когда были построены четыре небольших каменных храма в Кремле, не со­хранившихся до наших дней. Судя по некоторым косвенным данным, первые белокаменные московские церкви были выстроены в духе традиций владимиро-суздальского зодчества, что соответ­ствовало и политическим замыслам заказчиков, стремившихся подчеркнуть преемственность великого княжения владимирского и московского.

В 1367 г. в Москве был возведен единственный в XIV—XV вв. во всей Северо-Восточной Руси каменный кремль, и с этого вре­мени началась полоса нового интенсивного каменного строитель­ства как в самой Москве, так и в городах Московского княже­ства. Крупнейшей постройкой XIV в. был Успенский собор в Коломне — городе, которому московские князья придавали ис­ключительно важное значение как стратегическому центру на путях борьбы против иноземных нашествий. Расположенные сту­пенями, декоративные закомары Успенского собора создавали эффектный переход к барабану. Сохранив формы владимирского зодчества, московские мастера придали коломенскому храму тор­жественный и величественный вид. Внимание к художественной культуре Владимиро-Суздальской Руси вообще стало отличитель­ной чертой развития московского искусства. Недаром в конце XIV в. было предпринято восстановление древних сооружений во Владимире, Переяславле-Залесском, Ростове.

Древнейшими сохранившимися памятниками московского зод­чества являются Успенский собор в Звенигороде (около 1400 г.), собор Саввина-Сторожевского монастыря в Звенигороде (1405 г.) и Троицкий собор Троице-Сергиева монастыря в Загорске (1422 г.). Эти московские сооружения следуют образцам владимирских зданий XII в. — церкви Покрова на Нерли и Дмитриевскому со­бору во Владимире. Как и названные сооружения, древнейшие московские памятники представляют собой крестово-купольные одноглавые церкви с тремя апсидами, доходящими почти до верха куба, но выполнены они с меньшим декоративным убран­ством, чем владимирские храмы. Нет ни резных каменных ба­рельефов, ни аркатурно-колончатых поясков. Убранство москов­ских храмов скромнее, но в нем появились новые мотивы — килевидные арочки и «дыньки» в порталах, ставшие характер­ной особенностью московского зодчества. Очертания храмов, осо­бенно монастырских, более приземисты и суровы, чем изящные и стройные формы владимирских построек. В соборе Спасо-Ан-дронникова монастыря (около 1427 г.) традиционный владимир­ский «куб» стал нарушаться за счет возвышения средних сводов над боковыми, что придавало более динамичное движение зданию вверх, к барабану, поставленному на квадратный постамент.

ЖИВОПИСЬ

Русское искусство второй половины XIII—XV вв. восприняло и развило дальше художественную культуру Древней Руси, об этом свидетельствуют, например, немногочисленные сохранивши­еся памятники владимиро-суздальской живописи XIV в. — икона «Грузинской Богоматери» и «Покров» из Покровского монастыря в Суздале (хранятся в Государственной Третьяковской галерее), особенно первая с ее тонким рисунком и мягким изображением лица.

Своя живописная школа складывалась в Твери, причем ха­рактерно, что борьба Твери против Москвы наложила отпечаток и на формирование тверской живописи, более стремившейся к новгородским образцам, чем к московским.

Высокого развития достигла во второй половине XIII—XV в. и новгородская живопись, опиравшаяся на прочные местные тради­ции и использовавшая достижения византийского искусства. Как и в зодчестве, в живописи Новгорода XIV в. сложился новый стиль. В новгородских фресках этого времени на смену тяжеловатым, приземистым фигурам пришли узкие, вытянутые изображения людей, многослойные композиции, живопись стала более мини­атюрной, изящной, обогатилась цветовая гамма.

Замечательным художником конца XIV в. был знаменитый Феофан Грек, приехавший на Русь из Константинополя. Принеся лучшие традиции византийского искусства, Феофан Грек орга­нически соединил их с русским искусством, став крупнейшим мастером русской живописи и внеся большой вклад в ее идей­но-художественное развитие. Феофан работал в Новгороде и Москве. В Новгороде сохранились росписи Феофанй Грека в церкви Спаса на Ильине. Живопись Феофана отличается свободой композиционного построения, художественной выразительностью, острыми индивидуальными характеристиками изображаемых персонажей. Проникнутая глубоким философским размышле­нием, живопись Феофана Грека — одно из самых ярких прояв­лений того экспрессивно-эмоционального стиля в русском искусстве конца XIV в., который сказался и в литературных проис ведениях. Феофан воплощал в своих фресковых росписях высокую одухотворенность человека, силу внутренней эмоциональности, страстную волю к возвышенному и прекрасному духовному со­стоянию человека. Духовная возвышенность и эмоциональность мыслились Феофаном, как и другими художниками того времени, естественно, в религиозных образах, но эти образы были неизме­римо выше, чище, благороднее и окружавшей художника дей­ствительности феодального общества, и самой церкви, чью низ­менность и стяжательство обличали в те же годы новгородские стригольники. Энергичная манера письма Феофана, великолеп­ное мастерство колорита придают изумительную силу вырази­тельности фигурам его фресок. Есть вместе с тем в них что-то суровое, даже грозное.

Феофан Грек оказал большое влияние на новгородскую живопись. По-видимому, его учениками была расписана церковь Федора Стратилата.

Замечательным памятником новгородской живописи второй половины XIV в. был и погибший комплекс фресок Волотовской церкви. Эти фрески, принадлежавшие неизвестному новгородскому мастеру, так же очень экспрессивны и эмоциональны, как и фрески Феофана Грека, но выполнены в другой живописной манере. Исследователь новгородского искусства В. Н. Лазарев отмечает, что «волотовской росписи присуще нечто резкое, стремительное. Все изображено здесь в бурном движении: одеяния надуваются, как паруса, либо выступают острыми угла­ми; их концы развеваются; фигуры очерчены летящими, не знаю­щими удержа линиями; в позах и жестах всех фигур есть что-то неуравновешенное, стоящее на грани экзальтации; выразительные лица написаны смело брошенными мазками, попирающими все традиционные каноны»[38]. Жизнерадостные и яркие фрески Воло­товской церкви далеко выходили из рамок сурового, аскетиче­ского мировосприятия официальной церкви и в образных формах искусства были одним из проявлений свободы художественного творчества, стремившегося преодолеть традиционные каноны церковной живописи.

Фашистские захватчики уничтожили в большей части еще один шедевр новгородской живописи XIV в., каким были фрески Ковалевской церкви. В живописи Ковалевской церкви особенно ярко проявилось влияние южнославянской художественной тра­диции,  сочетавшейся  с  местными,  новгородскими  традициями. Ковалевские фрески проникнуты чертами аскетизма официальной церкви, и это понятно, если учесть, что заказчиком в данном случае являлся один из представителей боярской аристократии, боровшейся против стригольнической ереси и рационализма в истолковании религиозных догматов. Свободная манера живопи­си Феофана Грека отступила здесь перед линейно-графическим изображением, победившим впоследствии в новгородской живо­писи XV в. В настоящее время проведены большие работы по восстановлению фресковой росписи, сохранившейся в обломках. Монументальная  фресковая  живопись  XV  в.,  подчиненная социальным интересам боярской аристократии, все более усваи­вала  догматические  черты  официальной  идеологии.   Наоборот, иконописание XV в. в Новгороде оставалось более тесно связан­ным с демократическими кругами, и не случайно именно в иконо-писании развивались передовые художественные направления в Новгороде. Иконописание постепенно освободилось от следова­ния образцам фресковой живописи и уже в конце XIV в. сложи­лось в самостоятельное   направление   живописного   искусства. Новгородские иконы этого времени  характеризуются чистотой и сочностью красок, среди которых живописцы особенно любили пламенный киноварный цвет. Композиционные схемы новгород­ских  икон  просты  и  лаконичны.   Типы   святых   изображаются в виде крепких фигур со скошенными плечами и мелкими чертами лица. Святые изображались стоящими в ряд, житийные иконы выполнялись  в  виде  большого  изображения  святого  в центре, окруженного со всех сторон маленькими «клеймами», изобра­жающими отдельные эпизоды из жития святого. Большинство икон посвящалось особенно популярным в народе святым — по­кровителям различных хозяйственных занятий (Илья-пророк — громовержец, дающий дождь и охраняющий от огня; покрови­тель скотоводства Власий, на которого легко перешел культ язы­ческого Велеса; покровители коневодства Флор и Лавр; покрови­тель плотников и защитник от пожаров Николай-чудотворец и т. п.). Широко популярен был культ богородицы — заступницы и защитницы обиженных. Посвящались иконы и собственно исто­рическим сюжетам. Так, в Новгороде была распространена икона «Битва   суздальцев   с   новгородцами»,   посвященная   событиям 1169 г. На этой иконе последовательно изображены три эпизода битвы, окончившейся победой новгородцев.

Крупнейшим памятником псковской живописи XIV в. являют­ся фрески Снетогорского монастыря, весьма архаичные по мане­ре исполнения. Вместе с тем в них ярко воплотились своеобразные черты псковского искусства — изображаемые персонажи выгля­дят сильными и даже несколько грубоватыми, распределение цвета придает им напряженный характер. Многие фигуры весьма динамичны, несмотря на прямолинейное, плоскостное их изобра­жение.

Московская живопись первой половины XIV в. развивалась еще в плане архаических традиций предшествующего времени. В середине XIV в. роспись московских соборов была выполнена греческими (византийскими) и русскими мастерами. С 80-х гг., когда утвердилось руководящее положение Москвы в русских землях, начался расцвет московского искусства. Следует отметить, что хотя по размаху и разветвленности московская живопись не имела себе равных, но число уцелевших московских росписей XIV — начала XV в. сравнительно невелико. Не лучше обстоит дело и с произведениями станковой живописи — иконами XIV в. Многие из них погибли во время Тохтамышева разорения Москвы в 1382 г. Характерной особенностью московской живописи было сочетание христианской мифологии с местными народными худо­жественными традициями, восходившими к дохристианским куль­там. Отсюда преобладание чистых, ярких, нежных тонов в произ­ведениях московской живописи XIV в., как, например, в коло­менской житийной иконе Бориса и Глеба. Москва стала притя­гательным центром для лучших мастеров живописного искусства. Приехал в Москву и Феофан Грек, оставивший глубокий след в московском искусстве росписью церкви Рождества Богоро­дицы, Архангельского собора, Благовещенского собора. Феофан украсил стены терема князя Владимира Андреевича видом Мос­квы; ему принадлежала также роспись дворца великого князя Василия Дмитриевича. Эти работы до нас не дошли, кроме икон Благовещенского собора. Феофан исполнил в нем «Деисус» — композицию из трех фигур: Христа и молящих его о прощении человеческих грехов богородицы и Иоанна Предтечи. Фигуры «Деисуса» написаны Феофаном мягко и пластично, в духе спо­койной сосредоточенности. Прекрасно сочетание цветов, делающее икону изумительно красивой. Мастерство Феофана Грека вызвало стремление московских живописцев подражать ему. Следы влия­ния Феофана отчетливо прослеживаются и в иконах, и в книжной миниатюре того времени. Большая икона- «Преображение» нача­ла XV в. впечатляет феофановской экспрессивностью и дина­мичностью.

Помимо «феофановского» направления, в московской живо­писи конца XIV — начала XV в. исследователи отмечают также наличие ряда произведений, связанных с византийской и южно­славянской (сербской) художественными традициями. Подъем московского искусства подготовил творчество великого русского художника Андрея Рублева.

К сожалению, источники не сохранили многого о жизни и работах Андрея Рублева. Предположительно он родился около 1360 г., умер 29 января 1430 г. Андрей Рублев был иноком Троице-Сергиева, а потом Спасо-Андронникова монастырей. В Л 405 г. вместе с Феофаном Греком и Прохором из Городца он расписывал Благовещенский собор, в 1408 г. работал над рос­писью восстанавливавшегося Успенского собора во Владимире вместе с Даниилом Черным. Между 1425 и 1427 гг. Рублев принимал участие в росписи Троицкого собора Троице-Сергиева монастыря, а в 1427 —1430 гг. работал над фресками Спасо-Андронникова монастыря.

Наиболее ранними из известных в настоящее время работ Рублева считаются фрески Успенского собора в Звенигороде (на алтарных столбах). В этой работе уже сказались характерные черты рублевского стиля: сосредоточенность и внутренняя уми­ротворенность изображенных персонажей, плавные линии рисун­ка, спокойные тона красок. Все это очень не похоже на бурную, темпераментную живопись Феофана Грека. Андрей Рублев созда­вал свою художественную школу, следы которой обнаружены и в росписях Рождественского собора Саввина-Сторожевского мо­настыря. Иконы деисусного чина этого собора, по мнению исследо­вателей, принадлежат самому Рублеву и поражают своей мяг­костью и глубокой человечностью, столь отличающимися от ви­зантийской суровости. В московском Благовещенском соборе Руб­лев написал несколько икон, в большинстве плохо сохранившихся. Многофигурные композиции Рублева отличаются точно найден­ным общим ритмом движения, выражением душевной чистоты и ясности персонажей.

Значительно лучше сохранились фрески Успенского собора во Владимире, в росписи которого Андрей Рублев принимал участие вместе с Даниилом Черным. Очень трудно выделить то, что сделал Рублев или Даниил Черный. Возможно, художники работали вместе, чем объясняется своеобразная слитность во фресках черт письма каждого художника. Одна из лучших фре­сок собора — «Шествие праведников в рай». В ней найдены но­вые выразительные приемы, позволившие более динамично и в то же время слитно показать движение праведников во главе с апостолами Петром и Павлом в рай. Апостол Петр, идущий обычно впереди шествия с ключами от рая, объединен с идущими, что создает впечатление объединения толпы, хотя каждая группа (апостолы, пророки, святители и т. д.) на фреске отчет­ливо выделена. Выразительно написана фигура апостола Павла, указующего путь в рай. Кроме этой фрески, Рублеву приписывает­ся и ряд других фресок собора. Они являются подлинными ше­деврами живописного мастерства. Лица, написанные Рублевым, полны мягкости и благородства, изображению придана удиви­тельная грация, тона красок мягкие и спокойные. С Рублевым связаны также и иконы из иконостаса Успенского собора, вероят­но, задуманные самим Рублевым и выполненные в его манере учениками.

Знаменитым произведением Рублева, одним из самых выдаю­щихся памятников мирового искусства, является икона «Троица», написанная для собора Троице-Сергиева монастыря. Эта икона является одной из немногих достоверных работ Рублева. Вероятно икона была написана в 1425—1427 гг., когда для вновь от­строенного на месте деревянной церкви каменного храма были сделаны и другие иконы для нового иконостаса. Долгое время гениальное творение Рублева было практически сокрыто от люд­ского взора под золотой ризой и слоями многочисленных поновлений, последнее из которых было сделано в конце XVIII в.

В настоящее время икона полностью раскрыта, что позволило вскрыть ее идеи и художественные особенности. Сюжет иконы «Троица» основан на библейском рассказе о явлении старцу Авра­аму и его супруге Саре в образе юношей трех ангелов, один из которых предсказал Саре рождение сына. Ангелы были оли­цетворением Троицы: бога-отца, бога-сына, святого духа. Обычно византийские и древнерусские художники в подробностях пе­редавали эту легенду: три ангела, Авраам и Сара, слуга, закалы­вающий тельца, дом, дерево, скала. Рублев же внимание сосре­доточил на главном — на выражении идеи единства и не­расторжимости трех лиц Троицы. Вся композиция, рисунок, колорит подчинены этой идее. В связи с этим художник созна­тельно исключил Авраама, Сару, слугу. Три ангела восседают у чаши с головой жертвенного тельца. Изображения ангелов привлекают внимание своим глубоким внутренним спокойствием и вместе с тем необычайной одухотворенностью. Все они погру­жены в себя, лица их задумчивы. В картине очень спокойный, но в то же время последовательный и четкий ритм кругового движения, которому подчинена вся композиция. Настроение бес­конечности, безмолвия присущи не только ангелам, но и дереву, скале, дому. Краски чысты и гармоничны.

Идея мира и человеколюбия, готовности к самопожертвова­нию, нравственного подвига воплощена в символической картине на церковный сюжет с редкой художественной силой. Недаром «Троица» произвела такое большое впечатление не только на современников, но и на потомков и породила огромное коли­чество подражаний. Волнует зрителя «Троица» Рублева и сейчас, спустя пять с лишним столетий.

Рублеву принадлежат и другие работы в Троицком соборе. Среди них — изображения архангела Гавриила и апостола Павла, замечательные по глубине психологической характерис­тики и мастерству исполнения. В творчестве Андрея Рублева рус­ское искусство делало громадный и очень важный шаг по пути становления реалистического начала с индивидуальной свободой художественного творчества. В творчестве Рублева была преодолена суровая, аскетическая традиция византийского ис­кусства. Работы Рублева в подлинном смысле слова гуманистич­ны, они раскрывают красоту и силу человеческой души, они проникнуты любовью к человеку.

*          *          *

Усилившийся интерес к явлениям природы и ересь стриголь­ников, появление сюжетной повести в литературе и блестящий подъем русской живописи XV в.— все это и многое другое явля­ется звеньями одной цепи, многообразными проявлениями того общего процесса развития русской культуры XIV—XV вв., в ко­тором зарождалось рационалистическое и гуманистическое на­чало.

ГЛАВА IV

РУССКАЯ КУЛЬТУРА КОНЦА ХV-ХVI ВВ.

Конец XV — первая половина XVI в. озна­меновались крупными изменениями в жизни русских земель. Развивавшиеся в течение длительного времени объединительные про­цессы привели к образованию единого Рос­сийского государства. Образование государ­ства происходило в неразрывной связи с борьбой против монголо-татарского ига, ускорившей течение объединительных про­цессов. Героическая борьба русского народа против завоевателей привела в 1480 г. к свержению зависимости от распадавшейся Золотой орды. Однако борьба не была еще закончена. В течение еще двух столетий Российскому государству пришлось с громад­ным напряжением сил вести борьбу против остатков Золотой орды, поддерживаемых султанской Турцией — Казанского, Астра­ханского, Крымского ханств, а также Сибир­ского ханства и др.

После того как в первой четверти XVI в. завершилось государственное объеди­нение русских земель, Российское государст­во представляло собой большую, но относи­тельно компактную территорию с историческим центром в междуречье Оки и Волги. Здесь развивался достигший значительной зрелости процесс формирования рус­ской (великорусской) народности. Как на окраинах, так отчасти и в центре страны наряду с русским населением было немало других народностей — потомков древних угро-финских племен этой территории. Некоторые из них ассимилировались с русски­ми, другие надолго сохранили свой язык, особенности матери­альной и духовной культуры. Во всяком случае многонацио­нальный характер нового государства был отчетливо виден с самого времени его возникновения, подобно тому как в русских землях и княжествах давно соседствовали русские и нерусские народности и племена. При всем этом существовало достаточно твердое этническое ядро нового государства, которое составляли великороссы.

В письменных источниках уже в XV в. появляются слова «Росия», «Росийская земля», «росийский». «В XVI в., — от­мечал М. Н. Тихомиров, — рядом с ними, как почти одно­значащие, существуют названия «Русь», «Русская земля», «русский». Но в это же время все больше утверждается понятие «Росия» с производным от него «росийский» для определения всей страны в целом и всего ее населения. «Русский» становится синонимом определенной народности, «росийский» обозначает принадлежность к определенному государству. Это новое зна­чение названий «Россия» и «российский» окончательно уста­навливается с начала XVII в.

...Термин «Россия» природно русский. Он входил в обиход постепенно, по мере складывания и образования Российского централизованного государства. Поэтому правильнее говорить о России или Российском государстве с конца XV в., заменив этим название «Русское государство», сосуществовавшее с названием «Россия»[39].

Условия образования единого государства, создававшегося в борьбе против иноземного ига и при отсутствии сколько-нибудь реальных элементов буржуазных связей, породили специфиче­ские черты государственной централизации в России по срав­нению с некоторыми централизованными государствами Евро­пы, возникавшими примерно в то же время — в XV в. Фео­дальные отношения в России находились еще на восходящей стадии своего развития, образование Российского государства оказалось теснейшим образом связано с ростом крепостниче­ства, что наложило сильнейший отпечаток на социальную струк­туру и экономический строй нового государства.

Российское государство было феодальным по своей социально-экономической структуре и его внутреннее единство только еще начинало складываться. «...О национальных связях в собствен­ном смысле слова едва ли можно было говорить в то время»,— писал В. И. Ленин, отмечая, что «государство распадалось на от­дельные «земли», частью даже княжества, сохранявшие живые следы прежней автономии, особенности в управлении, иногда свои особые войска (местные бояре ходили на войну со своими полками), особые таможенные границы и т. д.»[40]. И только в новом периоде русской истории, начавшемся примерно с XVII в., стало происходить действительное слияние отдельных областей и земель в единое целое на основе зарождения буржуазных связей и постепенного складывания всероссийского рынка. По­этому процесс централизации государственной власти в XV— XVI вв. протекал в очень сложных условиях и сопровождался ожесточенным сопротивлением со стороны феодальной аристо­кратии, долго сохранявшей свое могущество, основой которого бы­ло феодальное землевладение.

Российское государство развивалось как государство феодаль­но-крепостническое. Его главной социальной опорой было слу­жилое дворянство и боярство; большую роль в его укрепле­нии сыграла церковь с ее огромными богатствами и влияни­ем; постепенно развивалась купеческая верхушка городского населения, заинтересованная в сильной государственной власти. Рост и усиление единого государства происходили за счет усиления эксплуатации народных масс. Именно в Российском государстве оформилась в период с конца XV — до середины XVII в. система крепостного права, поставившая миллионы крестьян в положение личной зависимости от феодалов и обес­печившая возможность эксплуатации труда народных масс в интересах господствующего класса. Крепостнические отношения проникали и в города, тормозя процесс зарождения буржуаз­ных элементов. Само феодальное государство выступало непо­средственным эксплуататором громадной массы так называемых «черносошных» и дворцовых крестьян, а также городского населения. В этих условиях классовая борьба достигла небыва­лого размаха, приведя в XVII в. к крестьянским войнам и круп­ным городским восстаниям. Всю силу аппарата власти фео­дальное государство направляло на подавление сопротивления народных масс, на упрочение экономического и политического положения господствующего класса. Верным союзником госу­дарства в этом была церковь.

Отмечая крепостнический характер Российского государства, мы должны вместе с тем иметь в виду, что его образование в тех исторических условиях было событием крупного прогрессив­ного значения. Преодоление феодальной раздробленности и созда­ние единой государственной власти создавало более благоприят­ные условия для хозяйственного и культурного развития страны и неизмеримо увеличивало ее силы для борьбы против внешних нашествий, непрерывно угрожавших русским землям не только с Востока, но и с Запада. Ликвидация княжеских междоусобиц и постепенное ослабление феодальной аристократии, выдвижение дворянства и городского купечества как опоры самодержавия укрепляли Российское государство, превращали его в крупную международную силу. Уже Российское государство начинало борьбу за выход на Балтийское море, необходимый для прогрес­сивного экономического развития страны, и только сохранение многочисленных пережитков феодальной раздробленности и обу­словленная ими неразвитость экономики страны, а также упор­ное сопротивление феодальной аристократии не позволяли вплоть до начала XVIII в. решить эту важнейшую историческую за­дачу. Тем не менее на протяжении конца XV—XVI в. связи России со странами Западной Европы постепенно развивались.

В процессе формирования русской (великорусской) народ­ности сложились особенности языка, материальной и духовной культуры великороссов, определилась их основная территория, подвергавшаяся в дальнейшем весьма существенному расши­рению в ходе колонизационных процессов. Именно в XVI сто­летии отстоялись и выработались многие явления русской куль­туры, сохранявшиеся в основных чертах и в последующее время.

Произошли важные изменения в языке. Утратились старые системы прошедших времен и получили новое развитие виды глагола. Усовершенствовалась и приблизилась к современной система склонений и спряжений. Отмерла древняя звательная форма имен существительных. Ряд слов, возникших первона­чально в московской письменности, приобрел в XVI в. общерус­ское распространение. Среди них — «крестьянин», «деньги», «пашня», «лавка», «деревня», «кружево», «пуговица» и другие, зато стали исчезать долго державшиеся в Новгородской земле такие слова, как «смерды», «куны» и др. Ведущее место в рус­ском языке по-прежнему занимал ростово-суздальский диалект с его московским говором, но существовало несколько других диалектов — тульский, рязанский, курско-орловский, смолен­ский, псковский, новгородский, подразделявшиеся, в свою оче­редь, на многие местные говоры. Наличие таких особенностей в языке отражало относительно слабое еще единство русских земель. Но уже в XVI в. все большее значение приобретал мос­ковский говор, легший в основу делового языка. Последний все более проникал в географические, исторические, медицин­ские и другие сочинения. Этот московский деловой язык имел замечательную особенность: он оказался в значительной, степени свободным от церковно-книжного элемента. Московский говор постепенно проникался южновеликорусскими особенностями, при­обретая так называемое «аканье» и подготавливая основу для развития более тесного языкового единства русского народа.

Развитие русской культуры в XVI в. протекало в весьма сложных и противоречивых условиях. С одной стороны, неви­данный дотоле рост государственных потребностей в развитии самых различных областей материальной и духовной культуры в целях укрепления внутреннего и внешнеполитического поло­жения государства, задачи укрепления положения церкви требовали создания многих произведений в области культуры — зодчестве, живописи, книжном деле и проч. С другой — все бо­лее сковывающее господство церкви и рост крепостнических отношений ставили серьезные преграды на пути развития куль­туры. Однако и в этих сложных исторических условиях разви­тие русской культуры в XVI в. продолжалось в целом по восхо­дящей линии. Об этом свидетельствуют такие факты, как сохра­нение и развитие земледельческого, промыслового и ремеслен­ного хозяйства, крупные успехи в области строительной техни­ки. Об этом же свидетельствуют и шедевры русского зодчест­ва XVI в., такие, как кремлевский ансамбль в Москве, соборы Вознесения (в Коломенском) и Василия Блаженного (Покров­ский), вошедшие в сокровищницу мирового архитектурного ис­кусства. Подъем русской культуры непосредственно отразился в небывалом оживлении общественно-политической мысли, бурно обсуждавшей новые сложные проблемы общественного развития в условиях единого государства. На вершине этого подъема — проявление русского вольнодумства XVI в., выступле­ние еретиков, отзвуки реформационного движения. О движении культуры по восходящей линии свидетельствуют и расцвет мас­терства в прикладном искусстве, и новые явления в музыке, и накопление естественнонаучных знаний, и расширение географи­ческого кругозора русских людей. Именно в XVI в. произошло событие крупнейшего культурно-исторического значения — по­явление в России книгопечатания.

В истории русской культуры XVI в. были и трудные вре­мена, и многие темные стороны, тяжелы были условия ее разви­тия. Но, опираясь на богатейшие традиции народного творчест­ва, вдохновленная идеей единства и независимости родной страны, культура России XVI в. стала тем надежным «пред­мостьем», с которого начиналось в XVII в. развитие новой русской культуры.

МАТЕРИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА

Прогресс техники происходил в средние века очень медлен­но, рутинное состояние техники, как отмечал В. И. Ленин, яв­ляется характерной особенностью феодальной экономики[41]. Тем не менее определенные сдвиги в этом отношении происходили от столетия к столетию и могут быть отмечены для каждого периода.

Наиболее застойной была техника сельскохозяйственного производства. Веками здесь сохранялись прежние орудия труда, да в условиях крепостного хозяйства не создавалось и необходимого простора для подъема производительных сил в крестьян­ском хозяйстве. Как и прежде, в сельском хозяйстве XV— XVI вв. употреблялась «суковатка», разрыхлявшая почву (применялась в конной упряжи), но постепенно ее вытесняла известная и раньше двузубая соха с железными наконечниками, а также деревянный плуг. По-прежнему применяли в сельском хозяйст­ве бороны, косы, серпы, грабли.

Более заметно прогрессировала техника ремесленного про­изводства, хотя и здесь темпы движения были весьма мед­ленными, поскольку средневековое ремесло базировалось на руч­ном труде и работало преимущественно на заказ, а не на рынок.

В XVI в. русские мастера научились делать глубокие буро­вые скважины (свыше 100 м) для добычи соли. Появились более сложные домницы вместо сыродутных горнов для выплавки железа из руды. Заметно выросла обработка металлов. Это сказалось в увеличении ремесленных специальностей. Известны десятки специальностей мастеров по обработке железа — куз­нецы, гвоздочники, ножевники, сабельники, стрельники, брон-ники, кольчужники, скобочники, лемешники, подковщики, секир-ники, сковородники, забойники, молотники, угольники, замочни­ки, самопальники, ствольники. В XVI в. уже употреблялись ме­ханические молоты — «самоковы», приводившиеся в движение водой.

С конца XV в. большое развитие стало получать литейное дело, тесно связанное с обеспечением военных потребностей. Уже в 80-х гг. XV в. был организован государственный Пушеч­ный двор в Москве на реке Неглинной. До нас дошла пушка, отлитая мастером Яковом в 1488 г. (это самая древняя из со­хранившихся русских пушек). Известны и ученики Якова — мастера Ваня и Васюк. После 1505 г. в Москву уже не приезжа­ли иностранные мастера пушечного дела. В начале XVI в. рус­ский мастер Петр отлил колокол весом в 350 пудов и крупную пищаль. Мастера умели делать необходимые сплавы из меди, олова и цинка. В конце XVI в. на московском Пушечном дворе отлита знаменитая «царь-пушка», стоящая ныне в Московском Кремле. Эта огромная пушка весит 40 тонн и имеет диаметр канала ствола 89 см. Установлено, что, вопреки распростра­ненному представлению о боевой непригодности «царь-пушки», она могла стрелять. Богато украшенная различными орнамен­тами и изображениями (среди них — сидящий на коне царь Федор Иванович), «царь-пушка» Андрея Чохова является одним из самых замечательных памятников русского литейного мас­терства XVI в. В Москве существовало также производство «зелья» — пороха.

Развитие денежной системы Российского государства обусло­вило совершенствование приемов чеканки монет, производившей­ся на специальных Денежных дворах.

Потребности государственного двора и феодальной знати стимулировали развитие ювелирного дела. В XVI в. в русских городах работало много мастеров-серебряников (в Новгороде их было, например, 222 человека). Ряд серебряников на торгу в Пскове насчитывал 140 лавок. Известны многочисленные поделки мастеров-ювелиров XVI в., являющиеся произведениями боль­шого технического умения и художественного мастерства,— различные культовые и бытовые предметы, оклады книг и т. п. Заметно прогрессировало искусство резьбы по кости и дереву.

Большое развитие получили гончарное ремесло, различные виды обработки дерева. Во второй половине XVI в. была пред­принята попытка организовать производство бумаги (бумажная мельница в Москве).

В середине XVI в. в Москве была создана специальная Ору­жейная палата, сосредоточившая хранение и производство до­рогого оружия, драгоценной утвари, царских регалий и т. п. предметов.

Дальнейшее развитие получила строительная техника. Воз­родилось утраченное после монголо-татарского вторжения произ­водство кирпича, центром которого стала Москва. Русские мас­тера конца XV—XVI в. построили ряд крупнейших крепостных сооружений. В первую очередь выделяются из них Московский Кремль выстроенный из кирпича в конце XV в., многоярусные башни Псковского и Новгородского кремлей начала XV в. В 30-х гг. в Москве был построен Китай-город, в 40—50-х гг. было осуществлено строительство каменных кремлей в Серпу­хове, Коломне и других городах. В конце XVI в. были построены Белый город в Москве, каменные кремли в Астрахани, Казани, Смоленске. Выдающимся мастером крепостных сооружений кон­ца XVI в. был Федор Конь (Савельев), который построил Смо­ленский кремль, прозванный за красоту «ожерельем земли Рус­ской». Каменное строительство в XVI в. приобрело широкий раз­мах не только при сооружении крепостей, но и при возведении многочисленных и крупных по масштабам каменных зданий. Русские мастера сооружали постройки большой высоты, умело рассчитывая прочность стен. Достижением строительной техники явилось возведение в 1532 г. церкви Вознесения в Коломенском под Москвой высотой 58 м. Сложную задачу поддержания сводов здания строители решили за счет увеличения толщины стен нижней части, в значительной степени поглотивших ин­терьер (до двух третей площади). Тот же прием был применен при строительстве центральной части храма Василия Блажен­ного (Покровского собора) на Красной площади в Москве вы­сотой 47 м. Следует отметить, что русские мастера в этом отно­шении справлялись со своей задачей не менее успешно, чем их западноевропейские собратья, возводившие постройки примерно такой же высоты (Амьен — 42 м, Нотр-Дам — 69 м).

В связи с расширением каменного строительства был введен единый размер кирпича, производившегося на государевых заво­дах и имевшего клеймо (государственный герб). В качестве деко­ративного материала стали применять терракотовые изразцы. Преобладающим, однако, оставалось по-прежнему деревянное строительство. К XVI в. относится складывание тех типичных конструкций деревянных жилых сооружений, которые устойчи­во держались потом в России на протяжении столетий. Кресть­янские жилища получили так называемую «трехкаморную связь», т. е. состояли из избы с клетью (горницей) и соединяв­шими их холодными сенями с выходом наружу, покрывались двухскатной крышей. Помимо избы, в крестьянском дворе обычно имелись житница для хранения зерна, один-два хлева для скота, сенник, баня (мыльня), иногда также риги, овины, сараи, хотя последние чаще всего ставились вне дворов, на поле. Постройки ставились на высоких подклетях — до 12 рядов бревен, в то время как сами избы возвышались на 20—25 рядов бревен, а хозяй­ственные постройки на 12—17 рядов. Длина изб составляла 4—5 м. Но и в городе, и в деревне были заметные отклонения от этих размеров в ту и другую сторону, а также по количеству построек во дворах, что было обусловлено процессом имуществен­ной дифференциации. В городах уже с конца XV в. стали появлять­ся каменные дома, принадлежавшие боярству, высшему духовен­ству и крупному купечеству. В Москве одной из первых таких построек во второй половине XV в. явились палаты купца Тара­кана, о строительстве которых особо сообщается в летописи.

Тогда же, в XVI столетии, сложился своеобразный русский крестьянский костюм — понева и сарафан у женщин, косово­ротка с разрезом на левой стороне у мужчин, кокошник у жен­щин, валенка у мужчин (головные уборы).

Наиболее распространенной пищей в XVI в. были капустные щи, гречневая, овсяная, гороховая каши, печеная и пареная ре­па, рыба, овсяный кисель, по праздникам — пироги с начинкой, блины, яйца, икра, осетрина, пиво, меды.

Шестнадцатый век был тем временем, когда оформились и укрепились многие специфические черты быта русской народ­ности.

УСТНОЕ НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

Как и в отношении предшествующего периода, судить о раз­витии народного творчества мы можем лишь на основании позд­нейших записей фольклора, отражения произведений народно­го творчества в некоторых литературных памятниках того времени, а также немногих прямых указаний на различные формы народной культуры того времени, содержащиеся в ис­точниках.

Так, в некоторых летописях и произведениях церковников мы встречаем упоминания о народных празднествах, с которыми решительно, но довольно безуспешно боролась церковь. Скоморо­хи, гусляры с ненавистью назывались митрополитом Даниилом «глумотворцами» — народное искусство носило антифеодальный и антицерковный характер. К сожалению, в нашем распоря­жении имеется немного прямых свидетельств об устном народ­ном творчестве того времени.

Видимо, в XVI в. стал складываться цикл сказаний и песен, связанных с укреплением Российского государства, с деятель­ностью царя Ивана Грозного. Такова, например, сказка о Барме-Ярыжке — простом человеке, добывшем из «Вавилона-града» знаки царского достоинства для Ивана Грозного. Ряд песен возник в связи со взятием Казани. В этих песнях интересно про­славление русских пушкарей, взорвавших стены под Казанью. Песня о Кострюке посвящена женитьбе Ивана Грозного на Марии Темрюковне. В этой песне рассказывается, между про­чим, и о том, как простой русский человек победил иноземного князя Кострюка, хваставшегося своей силой, Образ Грозного в народном творчестве выглядит весьма противоречиво, как проти­воречивы были и его реальные исторические деяния. С одной стороны, народные песни прославляют борьбу Грозного с ино­земными врагами и боярами, с другой — осуждают за его жесто­кость.

В этом отношении интересна, например, песня о гневе Ивана Грозного на сына, бывшая очень популярной. Сюжет этой песни вымышлен. Песня рассказывает о том, как происходил пир у царя, на котором Иван говорил о своем воцарении в ре­зультате победы над Казанью и обличал боярскую измену. В от­вет один из участников пира говорит царю: «Не вывести тебе изменушки до веку, сидит супротивник супротив тебя, он пьет и ест с одного блюда, цветное платье носит с одного плеча». Царем овладевает приступ гнева: «Тут не мутное око помутилося, его царское сердце разгорелося», царь требует от сына рассказать о том, кто изменник. Царевич Иван напоминает о недавнем походе, когда был разгромлен Новгород: «которыми улицами ты ехал, батюшка, теми улицами кура не пила; и которыми ехал Малюта Скурлатович, и теми улицами кура не пила». Изменником царю оказывается другой царевич,- Фе­дор, который щадил новгородцев, послал вперед гонцов, «чтобы мужики новогородскии по погребам они бы охилялися, а же­лезными досками задвигалися. Он казнил чисто — не начисто». Царевич Федор отвечает, что измена гнездится в самом дворце, за что царь отправляет его на казнь. Народная песня опреде­ленно сочувствует безвинным жертвам царского гнева, причем характерно, что речь идет тут не о боярстве, а о простых людях и царевиче, пытавшемся спасти их. Народ осуждал жестокость Грозного по отношению к простым «мужикам новогородским», «старым и малым». Резко отрицательно изображен «Малюта злодей Скурлатович», «Малюта враг», жестоким палачом высту­пает в сцене казни сына и сам царь Грозный, требующий, чтобы ему показали отрубленную голову. Далее песня рассказывает о глубоком раскаянии Грозного, которое выливается в гнев на бояр за то, что они не удержали его от казни сына. Однако ока­зывается, что царевич был спасен Никитой Романовым, который и получает за это вотчину, «чтобы не было в ней иску», чтобы «ктой уйдет в Микитину вотчину, тому бог спасет и царь вины простит». Здесь выражена мечта народа о том, чтобы прекратил­ся тот самый сыск беглых крестьян, который стал получать рас­пространение во второй половине XVI в. с развитием закрепо­щения, чтобы было место, где можно спастись от опричников, бесцеремонно захватывавших и свозивших в свои владения крестьян. Тема антифеодального протеста отчетливо звучит в песне.

Другая песня — об Иване Грозном и разбойниках — расска­зывает о том, как простой человек, «добрый молодец», повстре­чался с разбойниками, попросил у них денег, а когда ему отказа­ли, то побил разбойников и отобрал их добычу — монастырскую казну. Добытые деньги добрый молодец раздал народу в кабаке, но был пойман по обвинению в грабеже церковного имущества. Судил молодца сам Грозный, вынесший неожиданный приго­вор — оправдать обвиняемого и заплатить ему за «бесчестье» сорок тысяч рублей. Здесь сказалась явная идеализация образа Грозного, наивная народная вера в «справедливого», «доброго» царя. Эти же настроения видны в песнях, рассказывающих о встречах казаков с Грозным, о плаче над гробом Ивана Грозного и др. При всем этом социальная тематика звучит в народных песнях XVI в. отчетливо и последовательно. Сама идеали­зация образа царя неразрывно связывается со стремлением народа избавиться от становящегося все более тяжелым поло­жения под гнетом феодальных землевладельцев и государства. Развитие социальной, в своей тенденции — антифеодальной, тематики составляет особенность устного народного творчества XVI в., в особенности второй его половины. Характерна в этом отношении былина о Вавиле и скоморохах, которые борются против «царя Собаки».

Тема борьбы с внешними врагами, прославления мужества и сметки русских людей продолжала занимать одно из централь­ных мест в устном народном творчестве. Несмотря на ликвидацию Золотой орды, в XVI в. продолжалась упорная борьба против нашествий с Востока,  и эта  важнейшая сторона  исторической жизни, естественно, находила отклик и в народном творчестве. Подвергались в этой связи своеобразной переработке и былины киевского  цикла,  когда  воедино  сливались  рассказы  о  борьбе с половцами и монголами. Вместо «Калина царя» теперь в посвя­щенных ему песнях появился Мамай, древнерусские богатыри оказались борцами против монголо-татарского ига. В «Сказании о киевских богатырях», возникшем во второй половине XVI или в начале XVII в., Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша По­пович действуют вместе с дворянином Залешанином и другими «Владимировыми» богатырями, отправляются в Царьград, кото­рый по описанию весьма похож на Казань, а затем побеждают татарских и царьградских богатырей. Но не только традицион­ные  образы   богатырей   народ   связывал   в   своем   творчестве   с борьбой против завоевателей: встречаются песни, в которых сли­ваются рассказы о взятии Казани (событие крупнейшего значения для России середины XVI в.) и о подвигах Ермака Тимофеевича, в результате чего народный герой Ермак оказывается в числе помощников Ивана Грозного  при  взятии  Казани.   «Былины — это история, рассказанная самим  народом,— писал Б.  Д. Гре­ков.— Тут  могут  быть  неточности  в  хронологии,  в  терминах, тут могут быть фактические ошибки... но оценка событий здесь всегда верна и не может быть иной, поскольку народ был не простым свидетелем событий, а субъектом истории, непосредствен­но творившим эти события»[42]. Связывая образ Ермака со взятием Казани,  народ  тем  самым  оценивал  падение  Казанского хан­ства как подвиг народа, олицетворявшегося богатырем того вре­мени — Ермаком Тимофеевичем.

Нашла отклик в народном творчестве и героическая оборона Пскова, причем интересно, что она связана опять-таки с борь­бой против «царя Крымского». В народном сознании главным врагом были Крымское и Казанское ханства, откуда совершались опустошительные набеги на Русскую землю, и все другие враги Российского государства связывались именно с татарскими ха­нами. Впрочем, такая связь имела и реальное историческое основание: набег Девлет-Гирея на Москву во время Ливонской войны был результатом сговора между Речью Посполитой и Крымским ханством.

Демократические, и патриотические идеи устного народного творчества оказали большое воздействие на дальнейшее прогрес­сивное развитие русской культуры рассматриваемого периода.

ГРАМОТНОСТЬ И ПИСЬМЕННОСТЬ

В условиях образования единого государства потребности в грамотных людях значительно возросли. Это было связано с раз­витием  феодального хозяйства,  ремесла,  торговли, а в особен­ности — с   развитием   аппарата   власти,   международных   отно­шений и укреплением церкви. Правительство, например, прояв­ляло особую озабоченность тем, чтобы были подобраны грамотные люди для новых губных учреждений (органов местного управ­ления). На Стоглавом соборе 1551 г. было принято решение: «в царствующем граде Москве и по всем градом... у священни­ков, у дьяконов и у дьячков учинити в домех училище, чтобы свя­щенники и дьяконы и все православные христиане в коемжде граде предавали им своих детей на учение грамоте и на учение книжного письма». Надо иметь в виду, что в то время даже среди духовенства было много неграмотных людей. Но постановление собора  1551  г.  не было осуществлено.  Обучение грамоте проводилось в XVI в. по-прежнему в домашних условиях. Учили обычно люди духовного сословия, но были и светские «мастера грамоты». Учеников заставляли  сначала выучивать наизусть, тексты книг, а потом разбирали значение букв и слогов. Такое обучение продолжалось около двух  лет и за  него полагалось «мастеру принести каша да гривна денег». Гривна денег была не­малой суммой, и обучение было доступно, конечно, лишь детям состоятельных  родителей.  Затем  начиналось обучение письму. Обучали также сложению  и вычитанию,  наизусть  выучивали числа до тысячи. В качестве учебных пособий служили бого­служебные книги. Во второй половине столетия появились спе­циальные грамматики («Беседа о учении грамоте, что есть грамо­та и что ея строение, и чего рада составися таковое учение, и что от нея приобретение, и что прежде всего учитися подобает», «Сказание граматичным степенем, до колика степеней азбучный слог доходит») и арифметики («Книга, рекома по-гречески Ариф­метика, а по-немецки Алгоризма, а по-русски цыфирная счетная мудрость»).

Рукописных книг в XVI в. стало значительно больше, хотя «книжное списание» оставалось нелегким трудом. Один писец, занимавшийся «писанием коленным» (т. е. держа рукопись на коленях), просил читателей извинить его за ошибки, которые он допустил, «ли дремля, ли со другом глаголя». Книга, величиной в 380 листов, была переписана им за два месяца и пять дней. Недаром в книгах того времени встречаются такого рода записи писца: «Как рад заяц, тенета избегши, то так рад писец, останош-ную (последнюю) строку исписав». Книги переписывали не только духовные, но и светские лица. В одном сборнике «слов» и поучений конца XVI в. имеется запись: «А писал книгу сию... раб божий Володимер Иосифов сын Казанец, астраханский пушкарь». Имеются сведения о существовании в это время профессиональ­ных торговцев книгами, «книжников». Книга была большой ценностью, она нередко являлась вкладом в монастырь «по душе», а то и военным трофеем. В XVI в. таким путем распростра­нились из Литвы пользовавшиеся большой популярностью сбор­ники различных сведений о природе — «Шестодневы», которые собирались во время военных действий русскими войсками. В 1600 г.\ одна небольшая книга, написанная на 135 листах, была выменена, как об этом сообщает запись в книге, «на само­пал, да на саблю, да на сукно черное, да на завесу простую». Обычно в конце книг писались заклинания, предостерегавшие от кражи или подмены.

Широкое распространение письменности привело к вытес­нению в XVI в. пергамена, хотя он употреблялся еще в неко­торых случаях (например, для написания царских грамот). Теперь основным материалом для письма стала бумага, которую привозили из Италии, Франции, германских государств, Польши. Каждый сорт бумаги имел специфические водяные знаки (на­пример, изображение, перчатки, ножниц и т. п.— на итальян­ской бумаге, розеток, гербов городов, имен владельцев бумаж­ных фабрик и т. п.— на французской бумаге, вепрей, быков, орлов и т. п.— на немецкой бумаге и т. д.). Эти знаки помогают ученым определять время возникновения того или иного памят­ника письменности. Была сделана попытка завести бумажное де­ло и в России, но бумажная мельница, построенная на реке Уче под Москвой, просуществовала недолго.

Рукописные тексты составляли листы, свитки, тетради, кни­ги. В государственном делопроизводстве получили распростра­нение «столбцы». Отдельные листы текста одного и того же дела склеивались своими верхними и нижними частями в последо­вательном порядке и получалась длинная бумажная лента — «столбец», достигавшая иногда огромных размеров.

Текст на таком «столбце» писался только с одной стороны. Хранили «столбец» в свернутом виде, так что для того чтобы про­читать текст или найти нужное место, «столбец» следовало раз­ворачивать, что затрудняло чтение. Чтобы исключить изъятие или подмену листов «стобца» писцы (дьяки или подъячие) на местах склеек («сставов») ставили свои подписи («скрепы») таким образом, чтобы роспись по буквам, слогам, словам растя­гивалась по нескольким склейкам. Для хранения «столбцов» делали специальные лари.

Как и прежде, писали чернилами, а также киноварью и раст­воренными золотом и серебром, что применялось для украшения текстов. Многие рукописные книги обильно украшались миниа­тюрами, заставками. Большого искусства достигло переплетное дело.

В графике письма происходили в XVI в. изменения, наметив­шиеся уже в предшествующий период. Теперь окончательно стала господствовать скоропись, вытесняя полуустав не только в канцелярских документах, но и при переписке литературных и богослужебных произведений.

Интересно распространение тайнописи, которая применялась для шифровки дипломатической переписки, а также для записей еретических мыслей. Иногда в качестве тайнописи употреблялась малоизвестная глаголическая азбука, или пермская азбука, составленная в XV в. Кроме того, применялась литорея — система замены одних букв другими; использовалось буквенное обозначение цифр для обратной зашифровки: назывались цифры, которые должны были в комбинации дать число, обозначаемое соответствующей буквой, и эту букву следовало читать вместо названной комбинации цифр (например, написано «дващи два со единим», это значит 2 • 2+1=5; цифра 5 писалась «е», поэтому вместо «дващи два со единим» надо было читать «е» и т. п.). Таким образом зашифровал свое имя один из видных еретиков конца XV в. Федор Курицын[43].

В 30—40-х гг. XVI в. отмечается появление нового стиля украшений в рукописях, который впоследствии, с появлением печат­ных книг, получает название «старопечатного» орнамента. Эле­менты этого стиля в виде клейм (узорных рамок) имеются уже внутри заставок геометрического типа. Одной из особенностей этого стиля было применение штриховки, чем достигалась объем­ность формы.

К середине XVI в. изготовление рукописных книг уже не удовлетворяло возраставшим потребностям в книгах. Укрепление централизованной власти, важнейший этап которого наступил с воцарением Ивана IV Грозного, было тесно связано с усилением идеологической деятельности церкви.

НАЧАЛО КНИГОПЕЧАТАНИЯ

Необходимость унификации, исправления и широкого распро­странения церковных книг побудила Ивана IV обратиться к мит­рополиту Макарию с предложением об организации в России книгопечатания. Митрополит «зело возрадовася» этому и принял активное участие в организации печатного дела. Начало книго­печатания не случайно относится к середине 50-х гг. XVI в., т. е. именно к тому времени, когда Иван IV начал осуществление широкого круга централизаторйких мероприятий, захвативших и церковь, и когда церковные соборы специально занимались вопросами борьбы с еретиками. «Книгопечатание призвано было служить укреплявшемуся самодержавию в его борьбе с попыт­ками вольнодумного толкования церковных текстов. А это воль­нодумное толкование было отражением новых идей и классовой борьбы. Недаром же впоследствии к нему прибегнул новый «ере­тик»— Феодосии Косой, говоривший о равенстве всех людей. Таких же взглядов в какой-то мере держался и Матвей Башкин, отпустивший своих холопов на свободу. Свои взгляды он обосно­вывал Апостолом, который весь «извозчил», покрыл воском, отмечая соответствующие места»[44].

Таким образом, организация книгопечатания в XVI в. была обусловлена государственными потребностями, служила опреде­ленным политическим целям и явилась отражением нового этапа развития Российского государства.

Работами советских исследователей установлено, что начало книгопечатания в России относится к 1553 г. Косвенные данные в этом отношении нашли теперь точное подтверждение в пря­мой записи, обнаруженной М. Н. Тихомировым в «Тотемском летописце» («1553. Начатся печатания книг в Москве, при мит­рополите московском Макарии»). В течение десяти последующих лет в Москве было напечатано девять книг. Первые издания печати не только не имеют обозначения года их выхода, но они и анонимны, т. е. без указания издателей и места издания. Исследователи отмечают большое разнообразие шрифтов и ор­наментальных украшений этих изданий, что, по-видимому, ука­зывает на пробный характер производившихся тогда книгопечатных работ. Первые русские печатные книги были еще очень похожи на рукописные, которым мастера старались следовать во всем — в заставках, вязи и т. п. приемах внешнего оформле­ния. Специфические приемы типографского украшения книг еще не были созданы.

Новый этап книгопечатания наступил в 1563 г., когда на средства царской казны была устроена в Москве типогра­фия. Именно с этого времени книгопечатание стало непосред­ственно государственным делом и было связано уже не с дея­тельностью отдельных лиц при поддержке государства и церк­ви, а превратилось в государственную монополию. Во главе этой типографии стали Иван Федоров и Петр Мстиславец. О жиз­ни одного из замечательных деятелей русской культуры XVI в. Ивана Федорова известно немногое. Иван Федоров был дьяконом одной из кремлевских церквей в Москве. Когда ему было поруче­но книгопечатное дело, Иван Федоров справился с ним с боль­шим искусством. 1 марта 1564 г. из московской типографии вышел «Апостол». Затем был напечатан «Часословец» (1565 г.), а в 1568 г. печатники Иван Федоров и Петр Мстиславец рабо­тали уже не в Москве, а в Заблудове, во владениях литовского гетмана Ходкевича.

Причины перехода Ивана Федорова и Петра Мстиславца не вполне ясны. Обычно уход их из Москвы объясняют тем, что первопечатников преследовала церковь, что типография была подожжена и все это вынудило московских печатников бежать из Москвы в Литву. Несомненно, что определенная часть цер­ковников враждебно отнеслась к организации книгопечатания, хотя оно преследовало цели распространения церковных книг. М. Н. 'Тихомиров выдвинул другое объяснение причин перехода печатников в Заблудов. По его мнению, Иван Федоров и Петр Мстиславец перебрались в Литву с согласия царя в связи с прось­бой о присылке типографских мастеров и типографии, обращен­ной к царю гетманом Ходкевичем. Усилению православного влияния в Литве в условиях Ливонской войны придавали очень большое значение, и отправка типографии в Литву могла быть весьма важным идеологическим и политическим мероприятием московского правительства. Но в 1569 г. состоялось объедине­ние Литвы и Польши в одно государство. В это время прекрати­лась и деятельность московских типографщиков в Литве. Иван Федоров перебрался во Львов, где и работал до смерти (1583 г.). Во Львове Федоровым были снова изданы «Апостол», часос л овцы, а также букварь. Изданный во Львове в 1574 г., этот первый рус­ский букварь, возможно, был также повторением не дошедшего до нас букваря, впервые напечатанного в Москве в 60-х гг.

Несмотря на отъезд Ивана Федорова и Петра Мстиславца, книгопечатание в Москве продолжалось, но в другой типогра­фии, судя по анализу шрифтов. В этой типографии работали Невежа Тимофеев и Никифор Тарасиев. В 1568 г. был издан «Псалтырь». Затем книгопечатание на некоторое время было прервано. Существовала еще одна, анонимная типография, шриф­ты которой впоследствии никогда не встречаются. Видимо, имен­но эта типография была сожжена (о поджоге какой-то москов­ской типографии сообщают иностранные авторы). Типография Невежи Тимофеева также сгорела, очевидно, во время набега на Москву крымского хана Девлет-Гирея в 1571 г. Тем не менее Иван IV Грозный продолжал уделять большое внимание книго­печатанию, и в 1576 г. в центре опричины — в Александровской слободе была основана новая типография. В этой типографии Андроник Тимофеев Невежа, в котором большинство исследова­телей видят того же Невежу Тимофеева (М. Н. Тихомиров счи­тал, что Андроник Тимофеев был сыном Невежи Тимофеева), выпустил в 1577 г. «Псалтырь», близкий по стилю к изданиям Ивана Федорова.

В дальнейшем снова произошел перерыв в книгопечатании с 1577 по 1589 г., после чего книгопечатание возобновилось в ти­пографии того же Андроника Невежи. Всего во второй половине XVI в. русские печатники издали около 20 книг. Издание «Апос­тола» (1597 г.) имело тираж в 1500 экземпляров.

Так возникло русское книгопечатание, ставшее в дальнейшем исключительно важным средством распространения грамотности и книжности в России. Основанное правительством и церковью с определенными классово-политическими целями, книгопечата­ние далеко вышло за их пределы. Вне зависимости от назначе­ния первых русских типографий и содержания напечатанных в них книг организация книгопечатания явилась событием огромно­го культурного значения. Русские первопечатники по праву относятся к самым выдающимся деятелям средневековой куль­туры. Используя достижения других стран в области книгопе­чатания и опираясь на традиции русского книгописания, пер­вопечатники сумели создать такие книги в России, которые встали в один ряд с лучшими достижениями типографского искусства средневековой Европы. Особенно замечательны книги, напеча­танные Иваном Федоровым, который с большим искусством ис­пользовал технические средства книгопечатания для создания удобной для чтения и красивой по оформлению книги. Отчетливо сознавая просветительное значение книг и заботясь об их доступ­ности для читателей, Федоров производил редактирование текстов книг, заменяя устаревшие и малопонятные старославянские вы­ражения современными ему русскими словами. Издание Федо­ровым «Азбуки» и сказания об изобретении славянского алфа­вита ярко свидетельствуют о понимании Федоровым задач книго­печатания как средства просвещения.

Иван Федоров был великим просветителем и настоящим по­движником культуры, мужественно преодолевшим многочис­ленные трудности на пути становления русского книгопе­чатания.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗНАНИЯ

Образование единого Российского государства протекало, как было уже отмечено, в обстановке напряженной политиче­ской борьбы, и это обстоятельство само по себе вызывало подъем общественно-политической мысли. Но, кроме того, самый факт объединения русских земель в единое государство, его выход на мировую арену и превращение в крупнейшую международ­ную силу явилось мощным стимулом развития национального самосознания и стремления осмыслить значение столь крупных изменений в жизни России. Для объяснения тех или иных явле­ний и обоснования определенных политических позиций мысли­тели того времени обращались прежде всего к 'историческим материалам. В исторических аналогиях и примерах они видели наиболее сильные и убедительные аргументы. Эта особенность средневекового мышления вытекала из самой природы феодаль­ного строя, для которого столь характерной была застойность форм экономического и политического развития.

Темпы исторического прогресса в средние века были весьма незначительными пв; сравнению с той бурной эпохой, которая наступила в позднейшее время, с развитием капитализма. По­этому обращение к «старине» было для феодальных идеологов таким же привычным и убедительным аргументом, как и обвине­ние своих противников в новшествах, считавшихся делом не­благовидным и даже опасным. В борьбе с Новгородом Иван III отстаивал свои права ссылкой на «старину», а новгородская знать, наоборот, обвиняла его в желании отменить старые поряд­ки и ввести новые.

Консерватизм политического мышления был характерной чер­той феодальной общественной мысли, и даже в тех случаях, когда определенные идеи направлялись на прогрессивное в тех условиях дело, идеологи старались обосновать свои позиции ссыл­ками на «старину». Даже представители еретических течений, как мы видели, критиковали современные им церковные и об­щественные порядки с позиций защиты, как им казалось, древ­него, «настоящего», христианства.

Вот почему в XVI в. в памятниках общественно-политической мысли так часто мы встречаемся с историческими материала­ми, а сами исторические сочинения продолжали сохранять значе­ние важнейших политических документов, непосредственно связанных по своему назначению с актуальными политическими задачами современности. Еще более усилился официальный ха­рактер московского летописания, подчиненного идее обоснова­ния власти московских государей. Характерной особенностью московского летописания этого времени является широкое исполь­зование в нем различных официальных документов – разрядных записей и посольских книг, ведшихся в правительственных учреждениях. Это обстоятельство уже само по себе указывает на тесную связь летописания с правительственными кругами.

Как и прежде, летописи включали в свой состав предшествующие летописные своды, подвергавшиеся, однако, определенной обра­ботке в политических целях.

Начиная изложение с легендарных библейских времен, летопи­си доводили его до современности, подчеркивая ее неразрывную связь с вековыми традициями.

Одним из таких памятников официального московского лето­писания первой половины XVI в. является так называемая Воскресенская[45] летопись, доведенная до 40-х гг. Еще больше вни­мания составлению исторических сочинений было уделено во время правления Ивана IV. Уже в начале его царствования был составлен «Летописец начала царства великого князя Ивана Ва­сильевича». Этот «Летодисец» ставил своей задачей описание уже не всей русской истории, а только времени, связанного с дея­тельностью нового царя: «Летописец начала царства» охватывает события с 1534 по 1553 г. и посвящен обоснованию необходимости сильной самодержавной власти, что особенно вытекало из опи­сания событий времени боярского правления в малолетство Ивана Грозного. Описание восстания 1547 г. в Москве про­никнуто обычным для феодального летописца враждебным от­ношением к восставшему народу. «Летописец» прославлял заслу­ги Ивана Грозного, подчеркивая значение его борьбы против Казанского ханства, которая трактуется в традиционном плане борьбы за свободу христианских народов против «бёзсермень-ского пленения».

Тогда же, в начале 50-х гг. XVI в., была завершена работа и над огромным историческим сводом — так называемой Никоновской летописью[46], в состав которой вошел и «Летописец начала царства». Никоновская летопись — это большая компиляция раз­личных   источников, которая  лишь  внешне   сохраняет  форму летописной, погодной записи событий. В действительности Ни­коновская летопись включила большое количество различных повестей и сказаний, приуроченных составителями к определен­ным годам. Многие из этих повестей, находившихся в распоря­жении составителей Никоновской летописи, не дошли до нашего времени. Но составители летописи  отказались от точного сле­дования тексту своих источников. Они решительно редактиро­вали эти тексты, соединяли (не всегда удачно) известия разных источников, заменяли непонятные уже в то время выражения другими. Такое свободное обращение с материалом стало вообще характерным в XVI в. и объяснялось усилившейся тенденциозностью летописания. Характерно, что Никоновская летопись соединила   русскую историю с историей Византии, пользуясь соответствующими византийскими источниками. Такое построе­ние материала должно было способствовать распространению важной для укрепления московского самодержавия идеи о Москве как о «третьем Риме», законной наследнице Визан­тии, павшей под ударами турок. Один из списков Никоновской летописи составил огромный «лицевой» свод, состоявший из нескольких томов с многочисленными (около 16 тысяч) миниа­тюрами.

В третьей четверти XVI в. при участии самого Ивана IV была составлена  «Царственная книга», представляющая собой боль­шую, богато иллюстрированную рукопись. «Царственная книга»  возникла   в  момент  обострения  борьбы  самодержавия  против княжеско-боярской оппозиции. Недаром так много внимания в ней уделено описанию боярских  «крамол»  и мятежей. При описа­нии восстания 1547 г. содержится упрек в адрес бояр Глинских, поведение которых привело, согласно версии «Царственной кни­ги», к народному восстанию. Целям усиления идеологического обоснования самодержавия были подчинены и другие историче­ские сочинения, возникшие тогда же, в третьей четверти XVI в. Новой по форме изложения была составленная в тот же пе­риод «Книга степенная царского родословия». Здесь изложение ведется уже не по годам, а по «степеням», или «граням». Истори­ческий материал сгруппирован и связан по периодам правлений князей и митрополитам. Такое построение давало возможность ярче показать основную идею «Степенной книги» — идею союза великокняжеской власти с церковью. Эту идею особенно разви­вали   представители   церковной   знати,   обосновывая   необходи­мость   привилегированного   положения   церкви   в   государстве. В «Степенной книге» еще сильнее сказалось распространявшееся в XVI в. свободное обращение с материалом. Главное внимание направлено не на точную передачу известий, а на настойчивое подчеркивание мысли об исключительном значении православия и церкви в истории России. Поэтому здесь сглажены факты про­тиворечий между светской и духовной властями, имевших место в истории, но зато обстоятельно расписаны всякого рода «чудеса» и «подвиги»  деятелей церкви. И даже изложение начинается, вопреки традиции, не от Ноя, а от первых христианских князей на Руси — Ольги и Владимира.

Новый тип исторического сочинения отчетливо проявился в возникшей тогда же «Истории о Казанском царстве». Она не претендует на освещение всего исторического прошлого и посвя­щена определенному сюжету. Здесь нет погодной формы изло­жения, нет и стремления к документальной точности. Автор пытался создать художественное произведение на историческую тему и воспеть Ивана IV. Справедливость его действий в отноше­нии Казани автор доказывал, пользуясь традиционным приемом ссылки на «старину». «История о Казанском царстве» доказы­вает, что территория Казанского ханства представляет собой исконную часть Русской земли. «Повесть» получила боль­шую популярность и распространялась в многочисленных списках.

Ярким произведением русской литературы XVI в. является «Повесть о прихождении Стефана Батория на град Псков», посвященная одному из выдающихся эпизодов Ливонской вой­ны. Написанная в возвышенно-риторической манере, «Повесть» прославляет высокое мужество героических защитников Пскова и клеймит измену князя Курбского, перешедшего на сторону врага. Повесть выдержана в духе воинствующей религиозной идеологии с обильными рассуждениями о «чудесах» и «божьей благодати». Благодаря такому религиозному обрамлению рассказ об обороне Пскова приобретал церковный характер, а сама обо­рона оказывалась не столько подвигом псковичей, сколько ре­зультатом вмешательства божественных сил.

Стремление осмыслить историю России в связи со всемирной историей, естественно, усилилось с образованием единого Рос­сийского государства и ростом его международного значения. Поэтому получили дальнейшее распространение хронографы, появившиеся, как уже было отмечено, еще в XV в. Известен хронограф редакции 1512 г., описывающий события византийской, южнославянской и русской истории. Хронограф проникнут от начала до конца религиозно-нравоучительной тенденцией.

Исторические сочинения выходили не только из официальных правительственных и церковных кругов. Памятником историче­ской мысли княжеско-боярской оппозиции является «История о великом князе Московском», принадлежащая князю А. М. Курбскому и написанная им в Литве, куда он бежал, изменив Русско­му государству во время Ливонской войны. Это сочинение тоже посвящено не истории вообще, а конкретному историческому сюжету. Князь Курбский старается оправдать свой поступок. Он обвиняет Грозного в преследовании бояр, причем делит историю правления Грозного на два периода — первый, когда Иван IV пра­вил вместе с мудрыми советниками, тогда были достигнуты крупные успехи и во внутренних реформах, и в борьбе с внешни­ми врагами (50-е гг.), и второй, наступивший после падения «Избранной рады», когда Грозный стал преследовать своих совет­ников и его постигли неудачи и во внутренних делах, и в Ли­вонской войне. Заметим, что такая периодизация истории прав­ления Грозного была воспринята многими историками в XVIII—XIX вв. Курбский настаивал на необходимости совмест­ного правления царя с боярской знатью и решительно осуждал Грозного за привлечение неродовитых, незнатных людей к управ­лению. Вместе с тем Курбский осуждал и официальную церковь, выступая в защиту «нестяжателей», о которых речь пойдет ниже. Сочинение Курбского представляет собой яркий образец сочетания политического памфлета, исторической хроники и собст­венных воспоминаний.

Таким образом, оживление общественно-политической мысли и обострение идейной борьбы привело к разрушению летописной формы исторических сочинений и утверждению новых видов сюжетных повестей.

ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ КОНЦА XV —  НАЧАЛА XVI в.

В новых общественно-политических условиях русская публи­цистика получила значительно большее развитие. В центре ее внимания стояли прежде всего вопросы самодержавной власти, места и значения церкви в государстве, его международного положения.

Эти проблемы разрабатывались и обсуждались в публицисти­ке конца XV—XVI в. с обычных для феодального общества позиций религиозного мировоззрения и в плане исторического обоснования выдвигаемых тезисов. Так, в начале XVI в. возникло «Сказание о князьях Владимирских», ставшее основой официаль­ной идеологии великокняжеской власти. «Сказание о князьях Владимирских» доказывало, будто московские государи ведут свою родословную от римского императора Августа. Такое изображение происхождения московских государей имело целью подчеркнуть в духе обычных для средневековья понятий искон­ность самодержавного правления и обоснованное исторической традицией право на власть. С другой стороны, обращение к Древнему Риму как исходному пункту династии Рюриковичей явилось своеобразным откликом на западноевропейское Воз­рождение с его повышенным интересом к античному миру. Вы­ведение родословной от римских императоров служило также обоснованием прав на выдающееся положение Российского го­сударства в международной жизни. Эта не соответствующая дей­ствительности версия широко использовалась в XVI в. для укрепления авторитета царской власти, в том числе и самим Иваном IV Грозным.

По средневековым понятиям иностранное происхождение правящей династии не умаляло ее суверенности, а, наоборот, возвышало ее как силу, пришедшую для управления извне, не связанную с местной знатью и, следовательно, самим своим происхождением стоявшую над всеми, даже высшими, слоями общества. Характерно, что и многие представители русской феодальной знати впоследствии также сочиняли родословные, в которых старались вывести свой род откуда-нибудь из-за ру­бежа.

Тогда же, в начале XVI в., оформилась тесно связанная с версией о происхождении московских великих князей от рим­ских императоров идея о Москве как о «третьем Риме». Эту идею сформулировал игумен Псковского Елеазарова монастыря Филофей в своих посланиях великому князю Василию III в 1510—1511 гг. Тезис о «Москве — третьем Риме» был разра­ботан в духе воинствующей религиозной идеологии. Согласно взглядам Филофея, существовало три мировых центра хри­стианства — сначала им был Древний Рим, который пал ввиду отступления от «истинного христианства», потом таким центром стала Византия. Но византийские правители тоже изменили христианству, пойдя на унию с католической церковью в 1439 г.

Следствием этого явилось скорое падение Византии, завоеванной турками в 1453 г. Москва же не признала Флорентийской унии и теперь является мировым центром христианства. Так как только православное христианство является «истинным», а все другие веры — ложны и богопротивны, то Москва «избрана бо­гом» и является единственным законным наследником Древнего Рима. Четвертому же Риму не бывать, так как могут быть только три мировых царства, после чего наступит «конец света». Тезис о «Москве — третьем Риме» был призван служить не только обоснованию мирового значения Российского государства, но и прежде всего обоснованию исключительного значения религии и церкви. Мировоззренческая основа этого тезиса была глубоко консервативной и реакционной. В нем ярко воплотились враж­дебное отношение ко всему иноземному, проповедь религиозной нетерпимости, стремление к безусловной незыблемости сущест­вующих в России порядков, «освящаемых» тезисом о «бого­избранном» царстве, принципиальное непринятие чего-либо но­вого в идеологии и общественной жизни. Феодальный консерва­тизм нашел в этом тезисе одно из своих наиболее законченных проявлений.

Стремление обосновать тезис о ведущей роли церкви в об­щественной жизни проявилось и в других публицистических произведениях конца XV — начала XVI в. Среди них можно указать на «Повесть о белом клобуке», также развивающую мысль о «третьем Риме», но связывающую центр христианства не с Москвой, а с Новгородом[47]. Здесь нашли свое выражение интересы связанного с местной феодальной аристократией новгородского духовенства, сопротивляющегося присоединению Новгорода к единому Российскому государству.

Вопрос о положении церкви в государстве вообще приобрел особую остроту в конце XV — первой половине XVI в. В период объединения русских земель вокруг Москвы церковь была вер­ным союзником великокняжеской власти и широко использова­лась ею для достижения необходимых политических целей. Но союз великокняжеской власти и церкви таил в себе глубокое внутреннее противоречие, которое все более выявлялось по мере успехов объединительного процесса. Централизация государст­венной власти не могла быть полной и последовательной, пока сохранялась экономическая и политическая сила феодальной знати, а самым крупным феодальным собственником была цер­ковь. Московская великокняжеская власть уже во второй поло­вине XIV в. попыталась (при Дмитрии Донском) поставить церковь в прямую зависимость от себя, но эта попытка не увен­чалась успехом. Отказ от принятия Флорентийской унии в середине XV в. в немалой степени ослабил самостоятельное поло­жение церкви, так как были разорваны ее связи с такой крупной международной церковной организацией, какой была Кон­стантинопольская патриархия. Но церковь не собиралась усту­пать своих позиций. Опираясь на огромную материальную силу и большое идеологическое влияние, церковники настойчиво до­бивались сохранения и упрочения своего руководящего влияния в светских делах. Если прибавить к этому остроту земельного во­проса, растущую потребность государства в земельных фондах для испомещения своих военных слуг — дворян, борьбу внутри господствующего класса за землю в условиях, когда церковь владела колоссальными земельными богатствами, то станет ясно, что вопрос о положении церкви в государстве совершенно закономерно принял особую остроту именно с образованием единого Российского государства. Поэтому отнюдь не случайным был конфликт между Иваном III и митрополитом Геронтием — за внешними поводами разногласий (например, о направлении движения крестного хода при освящении Успенского собора) скрывались серьезные противоречия.

Споры по вопросу о положении церкви первоначально воз­никли в церковной среде, но они имели гораздо более широкое общественное значение и привлекли к участию в них многие светские круги.

На первый план в этих спорах вышла распря между так называемыми «нестяжателями» и «осифлянами», разгоревшаяся в конце XV в. В условиях обострения антифеодальной борьбы задача укрепления авторитета церкви сильно беспокоила ее деятелей. Среди них выдвинулся своими поучениями видный знаток церковной литературы Нил, основавший монастырь на реке Соре, на Севере, недалеко от Кирилло-Белозерского мо­настыря. Нил Сорский выступил с проповедью аскетизма и нравственного самоусовершенствования монахов. Нил хотел ре­формировать монашество, избавить его от тех пороков, которые вызывали гнев и осуждение верующих. Хотя прямо Нил не высказывался против церковного землевладения, тем не менее общее направление его проповеди приводило к выводу о недо­пустимости для церкви владеть земными богатствами, тем бо­лее что Нил настаивал на необходимости для монахов добывать средства к жизни своим трудом и отрешиться от всего мирского. Выступление Нила Сорского субъективно преследовало весьма консервативные цели и было проявлением воинствующей церков­ной идеологии, стремившейся отвлечь массы от классовой борь­бы и увести их в мир аскетизма, отчуждения от жизни. Но кри­тика Нилом Сорским существующих порядков в церкви приоб­рела довольно широкий общественный резонанс.

Идеи нестяжательства нашли поддержку даже в кругу ве­ликокняжеской власти и непосредственно со стороны Ивана III, так как он был прямо заинтересован в ослаблении материальной силы церкви и в получении в случае отказа церкви от своих богатств необходимых земельных фондов для обеспечения дво­рянства, являвшегося наиболее важной социальной опорой цент­рализованной власти.

Однако идеи Нила Сорского встретили резко враждебное отношение со стороны представителей официальной церкви. Среди них особенно выдвинулся Иосиф Санин, игумен Волоцкого монастыря. В начале своей деятельности, в 1479 г., Иосиф покинул Пафнутьев Боровский монастырь, находившийся в дружественных отношениях с московским великим князем, и перешел к удельному волоцкому князю. Иосиф находился в оппозиции к великокняжеской власти, противясь ее укреп­лению. Иосиф Волоцкий развивал взгляды о безусловном пре­восходстве духовной власти над светской и подчеркивал обяза­тельную необходимость сохранения и укрепления материальных богатств церкви. Вместе с тем Иосиф, как и Нил Сорский, считал необходимым произвести реформу монастырей для поднятия их авторитета. Но если Нил Сорский видел выход в аскетизме и нравственном самоусовершенствовании монахов, то у Иосифа на первый план выдвигалась необходимость строжайшей мо­настырской дисциплины. Характерно, что Иосиф Волоцкий в своих произведениях коснулся и крестьянского вопроса, высту­пив с проповедью мягкого отношения к «рабам» и «сиротам». Объяснение этому — борьба за рабочие руки, которая все более разгоралась среди феодалов. Имея в виду, с одной стороны, представить церковные земли как «убежище» для бедных и разоренных крестьян и тем самым привлечь крестьян к переходу во владения церкви, а с другой — призвать феодалов к известной осторожности в обращении с крестьянами в условиях обострения классовой борьбы, Иосиф Волоцкий и писал о «гладе и наготе» ,крестьян. Это был демагогический прием, направленный к укреп­лению авторитета церкви.

Взгляды Иосифа Волоцкого, активно им распространявшиеся в многочисленных сочинениях, разделялись высшими церковны­ми иерархами. Решительное столкновение с нестяжателями произошло на соборе 1503 г. На нем великий князь Иван III по­ставил перед церковными властями вопрос об отобрании церков­ных земель в общегосударственном масштабе. Идею эту защищал Нил Сорский, но его инициатива, по всей вероятности, была согласована с великим князем, созывавшим собор. Против Нила Сорского решительно выступило большинство участников собора. Главным противником Нила явился Иосиф Волоцкий. Он горячо защищал право церкви на земные богатства, приводя много­численные примеры из церковной истории и ссылаясь на различ­ные тексты. Кроме того, он приводил такой довод, весьма от­четливо раскрывающий классовую сущность церкви: если у мо­настырей не будет права иметь земли, то не смогут постричься в монахи знатные люди, владеющие землями, а если такие люди не будут иметь возможности идти в монахи, то, во-первых, им трудно будет обеспечить себе спасение в загробной жизни, а во-вторых, не из кого будет ставить высших иерархов церкви. Идеолог воинствующей церкви и не мыслил какого-либо иного порядка, кроме того, при котором руководство церковью принадлежало феодальной знати.

С ним были вполне согласны церковные иерархи во главе митрополитом Симоном. Они отрицательно отнеслись к секуля­ризации церковных земель. Иван III вначале не хотел согла­шаться с отказом церкви принять важное для государства реше­ние, но церковники тоже не сдавались и всячески обосновывали тезис о неприкосновенности церковных имуществ. В сложной внутриполитической обстановке Иван III оказался вынужден­ным примириться с решением собора. Великокняжеская власть предпочла не идти на обострение отношений с церковью, рас­считывая использовать ее поддержку в борьбе с противниками централизованной власти, но сама проблема противоречий между светской и духовной властями этим, конечно, не разрешалась. Борьба между ними, объективно диктовавшаяся всем ходом раз­вития единого государства, продолжалась и в дальнейшем.

Но на этом этапе противоречия были смягчены, союз велико­княжеской власти с церковью укрепился. Иосиф Волоцкий после 1507 г. стал поддерживать великого князя в его борьбе против удельного сепаратизма. При этом Иосиф Волоцкий развивал идеи о божественном происхождении великокняжеской власти и об ее ответственности перед богом. Отсюда вытекало, что церковь долж­на иметь привилегированное положение, как учреждение, гаран­тирующее и освящающее светскую власть. Теория божественно­го происхождения власти сыграла свою роль в укреплении фео­дальной монархии в XVI в., но она была выдвинута Иосифом Волоцким прежде всего в интересах укрепления церкви, усиления ее влияния на всю политическую и идеологическую жизнь Рос­сии того времени. Поддержка церковью великокняжеской власти была далеко не бескорыстной.

ЕРЕСИ

В условиях общего обострения социальных противоречий как между крестьянами и феодалами, так и внутри господствующего класса создалась благоприятная почва для нового подъема ере­тических движений. Этому способствовало также дальнейшее развитие крупных городов к концу XV в., создавшее более широ­кую сферу распространения еретических взглядов. Кроме того, споры, происходившие в конце XV — начале XVI в. по церков­ным вопросам, борьба нестяжателей и осифлян и их взаимные обличения объективно способствовали развитию критического отношения к религии и церкви. Наконец, сдвиги в накоплении знаний о природе, о которых говорилось выше, также способ­ствовали выработке у передовых людей критического отношения к религии.

Религиозные вопросы стали в конце XV в. предметом широко­го обсуждения. Иосиф Волоцкий с неудовольствием писал, что «ныне ив домах и на путях и на торжищах иноки и мирские и все сомнятся, вси в вере пытают».

В этих условиях произошла активизация еретических движе­ний в России. Центром распространения ереси, как и столетием раньше, явился Новгород. Противники возникшей в конце XV в. новгородской ереси назвали ее участников «жидовствующими». Иосиф Волоцкий, яростно обличавший новгородских еретиков, называл основателем ереси некоего «жидовина Схарию», приехав­шего в 1471 г. в Новгород из Литвы. Эти сведения и сама зависи­мость еретических взглядов от иудейства вызвали серьезные сом­нения среди исследователей, но за недостатком источников воп­рос о происхождении новгородской ереси конца XV в. остается не вполне ясным.

Новгородская ересь конца XV в. представляла собой явление, аналогичное городским еретическим выступлениям в Западной Европе. Во главе ее стояли представители низшего городского духовенства. По подсчетам Я. С. Лурье, из 27 известных по име­нам участников новгородской ереси не менее 22 принадлежали к попам, дьяконам, клирошанам и членам их семей[48]. Эта «плебей­ская часть духовенства состояла из сельских и городских священ­ников. Они стояли вне феодальной иерархии церкви и не имели доли в ее богатствах. Их деятельность контролировалась сравни­тельно мало... они оплачивались гораздо хуже и их духовные, наделы были большей частью очень скудны. Им как выходцам из бюргерства или плебса были достаточно близки условия жизни массы, и потому, несмотря на свое духовное звание, они разде­ляли настроения бюргеров и плебеев. Участие в движениях того времени, являвшееся для монахов исключением, для них было общим правилом. Из их рядов выходили теоретики и идеологи движения, и многие из них, выступив в качестве представителей плебеев и крестьян, окончили из-за этого свою жизнь на эшафоте. Народная ненависть к попам обращалась против них лишь в еди­ничных случаях»[49].

О содержании еретических взглядов можно судить на основа­нии сведений, содержащихся в выступлениях противников и пре­следователей ереси. В ней было немало общего с ересью стриголь­ников. Как и их предшественники, новгородские еретики конца XV в. не признавали основного догмата христианства о троич­ности бога, как содержащего внутреннее противоречие с тезисом о единобожии. В этом проявилась типичная для ересей рациона­листическая критика религиозного вероучения. Еретики отказы­вались также признавать «священными» иконы, мощи, употреб­лявшееся для причастия вино, как сотворенные человеческими руками. Как и стригольники, новгородские еретики конца XV в. отрицали церковные обряды и церковную иерархию, они высту­пали также против церковного стяжательства и доставления свя­щеннослужителей «по мзде».

Мировоззрение новгородских еретиков охватывало широкий круг различных вопросов. Как и их предшественники стриголь­ники, еретики конца XV в. подходили с рационалистических по­зиции к объяснению явлений природы и по существу ставили под сомнение всю религиозную философскую концепцию. Хорошо эрудированные в литературе, они прокладывали пути смелой, пе­редовой научной мысли.

Таково было, например, их отношение к оживленно обсуж­давшемуся церковниками в конце XV в. вопросу о «конце мира». Подходило к концу седьмое тысячелетие официального церков­ного счета времени от «сотворения мира» (по новому летосчисле­нию — в 1492 г.), и среди церковников распространялось мнение о том, что теперь и должен наступить «конец света». Среди тех, кто разделял такие взгляды, был и Иосиф Волоцкий. Уверенность в неизбежности «конца мира» в это время была так велика, что даже церковные «пасхалии» — указатели дней в каждом году, когда должна праздноваться пасха, — были доведены только до 1492 г. «Пасхалия» кончалась словами: «Конец седьмыя тысящи. Доселе уставиша святые отцы наши держати паскалию до лета седьмотысящного. Нецыи же глаголить, тогда же будет вто­рое пришествие господне. Глаголет же святый евангелист Марко: о дни том и часе никто же не весть, ни ангелы небесные, ни сын, токмо отец, отец един». В этих словах и особенно в ссылке на Мар­ка уже содержалось несколько скептическое отношение к рассуж­дениям «неких» о близости «конца света». Еретики же не верили в «конец света» и были убеждены в том, что ничего в 7000 г. (1492) не случится. Церковникам пришлось после 1492 г. искать новых объяснений «конца света». Иосиф Волоцкий к началу XVI в. стал заявлять, что понятие «век» является неопределенным и что календарные расчеты не могут раскрыть «премудрость» бога. Как ни изворачивались церковники, но правда оказалась на стороне еретиков.

Занятия астрономией составляли предмет большого внимания еретиков. У них были астрономические таблицы для определения лунных фаз и затмений, так называемый «Шестокрыл» (пере­вод сочинения жившего в XIV в. Иммануэль-бен-Якоба). Знания в области практической астрономии воинствующие церковники объявляли «чернокнижием» и «чародейством».

Еретики были хорошо знакомы со многими произведениями не только средневековой, но и древней философии. Они тщатель­но изучали книги Ветхого завета, усматривая в них противоре­чия с Новым заветом: Еретикам были известны и произведения классической античной философии, и «Логика» философа XII в. Моисея Маймонида в компиляции с сочинениями арабского уче­ного Аль-Газали (конец XI — начало XII в.). Последнее произведение содержало ряд сведений об основах логики, о некоторых вопросах теоретической математики (понятие плоскости, линии, неделимых чисел и бесконечности). В противовес реакционным призывам официальной церкви отвергать все, что вышло не из ее среды, смелые поборники свободной мысли в XV в., обвинен­ные за это в ереси, стремились освоить те знания, которые уже бы­ли созданы человечеством к тому времени. Напротив, воинствую­щие церковники проповедовали отказ от всякого рационального знания и гордились своим незнакомством с научными знаниями. Тот самый Филофей, который разрабатывал тезис о «Москве — третьем Риме», писал, что он «человек сельский и невежа в пре­мудрости, не в Афинах родился, ни у мудрых философов учил­ся, ни с мудрыми философами в беседе не бывал. Учился есмь книгам благодатного закона, чим бо моя грешная душа спасти и избавитися вечного мучения».

Свободная мысль развивалась в конце XV — начале XVI в. не только в Новгороде, но и в Москве. Около середины 80-х гг. XV в. образовался московский кружок еретиков во главе с Федором Ку­рицыным, приближенным Ивана III, выполнявшим сложные ди­пломатические поручения в Венгрии. В состав кружка входили также дьяки Истома и Сверчок, брат Федора Курицына дьяк Иван-Волк Курицын, Иван Черный, купцы Зубов и Семен Кленов и др. В Москву приехали также руководители новгородских еретиков Алексей и Денис. К еретикам были близки сноха Ивана III — Елена, дочь молдавского господаря Стефана, и сам великий князь Иван III. Даже глава русской церкви митрополит Зосима оказал­ся в числе людей, разделявших еретические воззрения.

Выступление еретиков против официальной церкви произошло в то время, когда, как отмечено выше, особую остроту приобрел вопрос о земельных владениях церкви и когда происходило при­соединение Новгорода к Москве. Московская великокняжеская власть, постоянно использовавшая в своих интересах противоре­чия в лагере противников, воспользовалась также и выступлением еретиков. Оно было тем более для нее полезным, что руководите­ли новгородской церкви сопротивлялись ликвидации независи­мости Новгородской феодальной республики.

Понятно, что новгородцы Алексеи и Денис легко завязали дружеские отношения с московским великим князем. Но со сто­роны Ивана III это был не более как тактический шаг, облегчив­ший ему борьбу и с новгородской знатью, и с претензиями церкви в целом.

Взгляды московских еретиков в некоторых вопросах отлича­лись от новгородской ереси, хотя имели с ней и немало общего. Московский кружок еретиков имел иной социальный состав участ­ников. Если новгородская ересь была городской по своему характеру, то в Москве в еретическом движении участвовали преиму­щественно представители светских феодалов, связанных с велико­княжеской властью. Среди, московских еретиков мы видим также купцов, но того значительного слоя низшего духовенства, кото-рый был среди еретиков в Новгороде, в московском еретическим кружке нет. Московские еретики связывали свои идеи с задачами государственной централизации.

Наиболее характерной чертой взглядов московских еретиков-было отрицание монашества, вытекавшее из их критического от­ношения к церковным авторитетам. Новгородские еретики не сосредоточивали специального внимания на вопросе о монашест­ве, наоборот, у московских еретиков эта сторона мировоззрения вышла на первый план, и это еще раз указывает на тесную связь московской ереси с потребностями государственной власти в ос­лаблении церкви и в изыскании земельных фондов. Немалое ме­сто в суждениях московских еретиков, как и новгородских, занял также вопрос об ожидавшемся «конце света». После 1492 г. ав­торитет церковных предсказаний сильно поколебался. Среди не­которой части рационалистически мыслящих людей возникло да­же сомнение вообще в учении о «страшном суде», «воскресении мертвых» и «загробной жизни», являющемся краеугольным кам­нем христианского вероучения. Такие мысли, как мы видели, на­мечались уже у псковских еретиков XV в. Теперь, в конце XV в., очень смелое суждение высказал, если верить свидетельству его противников, сам московский митрополит Зосима: «А что то царство небесное? Что то второе пришествие? А что то воскресе­ние мертвым? Ничего того несть! Умерл кто ин, то умер, по та места и был!» Но эта крайняя, радикальная точка зрения, по-ви­димому, в целом не разделялась московскими еретиками.

Московским еретикам принадлежал также ряд интересных мыслей по, различным вопросам философии и научных знаний. Исследователи отмечают, что в так называемом «Лаодикийском послании», принадлежащем Федору Курицыну, звучит мысль о свободе воли («самовластии души»), причем свобода воли непо­средственно связывается с грамотностью, образованностью чело­века. Такой взгляд решительно противоречил ортодоксальным богословским воззрениям о полном подчинении человеческой лич­ности божественному провидению. «Лаодикийское послание» с его таблицей литореи свидетельствует также о серьезном интере­се Курицына к вопросам грамматики. Комментируя значение и употребление букв славянской азбуки, Курицын создал «свое­образную научную энциклопедию, дающую вокруг каждой буквы целый свод учености того времени»[50]. Брат Федора Курицына — дьяк Иван-Волк Курицын составил сборник «Мерило праведное», в котором были собраны различные законы (среди них — «Рус­ская правда»), что свидетельствует о повышенном интересе участ­ников еретического кружка к вопросам организации суда, встав­шим с особой остротой в связи с централизацией государственной власти.

Участник кружка профессиональный переписчик книг Иван Черный переписал крупнейшее историческое произведение сред­невековья, так называемый «Еллинский летописец», посвященный событиям всемирной истории. Большой интерес представляют собой сделанные им тайнописью пометки на полях рукописи, спе­циально исследованные А. И. Клибановым и помогающие выя­вить мировоззрение Ивана Черного и его единомышленников. Как отмечает А. И. Клибанов, «не имея возможности высказать правду своими словами, Иван Черный заставил говорить за себя текст своего сборника, выбирая в нем то, что могло служить вы­ражению его взглядов, и отмечая выбранные места краткими, состоящими в подавляющем большинстве случаев из одного сло­ва заметками, для зашифровки которых он использовал перм­ский алфавит. Он останавливает свое внимание (а вместе с тем и внимание своих читателей) на всем, что разоблачает церковную иерархию, культ икон, храмов, веру в чудеса — словом, на том, что составляло предмет еретической пропаганды»[51].

Таким же приемом пользовался Иван Черный и при переписке ряда других книг.

Выступление еретиков конца XV — начала XVI в. было од­ним из интереснейших явлений русской общественно-политиче­ской и философской мысли периода образования единого Рос­сийского государства. Было бы неправильным представлять воз­зрения еретиков как направленные субъективно против религии и церкви вообще. Их целью была борьба против пороков сущест­вующей церкви, за торжество «истинных» христианских идеа­лов. При всем этом объективное значение выступления еретиков было значительно шире. Выступление против официальной ре­лигии и церкви неизбежно приобретало характер протеста про­тив существующего строя в целом. Новгородско-московская ересь развивала идеи, которые в своей тенденции (объективно) вели к реформации церкви. Рационалистическая критика богословских догм открывала пути научному познанию, подрывавшему самые основы религиозного мировоззрения.

Понятно, что официальная церковь встретила новое оживле­ние еретических движений в конце XV — начале XVI в. с большой тревогой. Великокняжеская власть, занимавшая особое положе­ние по отношению к ересям, лишь до поры до времени сопротив­лялась расправе церковников над еретиками, но в конечном сче­те перестала поддерживать опасное для всего господствующего класса в целом еретическое движение. Отсутствие широкой соци­альной базы для рёформационного выступления, обусловленное неразвитостью социально-экономических отношений, предопре­делило поражение еретиков в борьбе с официальной церковью. Против еретиков объединились и сторонники Нила Сорского, и осифляне во главе с самим Иосифом Волоцким.

В октябре 1490 г. в Москве был созван специальный церков­ный собор для суда над новгородскими еретиками. Они были про­кляты и отлучены от церкви, а потом отправлены для наказания в Новгород, где архиепископ Геннадий приказал посадить их на коней лицом к хвосту, одеть в шутовскую одежду и берестяные колпаки и в таком виде провезти по городу. Потом колпаки бы­ли сожжены на головах у еретиков. Публичным поруганием цер­ковный владыка хотел унизить и опозорить смелых вольнодумцев, посягнувших на устои религии и официальной церкви. Но не­смотря на это кружок новгородских еретиков, по-видимому, еще существовал некоторое время.

В 1494 г. ушел с митрополии Зосима, но еще в течение некото­рого времени московские еретики пользовались покровительством великого князя. Однако идти на конфликт с церковной иерархией Иван III не мог и не хотел. Он нуждался в поддержке со стороны церкви, особенно в момент обострения отношений с Литвой, ког­да выступление церкви в защиту православного русского населе­ния в Литве было особенно необходимо. Постепенно отходили от кружка некоторые его активные участники (например, Федор Курицын). Правда, Иван III не оставлял мысли о секуляризации церковных земель, но поражение его на соборе 1503 г., окончив­шемся победой осифлян, заставило более решительно пойти на­встречу церкви и в вопросе о еретиках. Церковь оказалась более мощной силой, чем, видимо, предполагал Иван III, а социаль­ная опора великокняжеской власти в лице дворянства и горожан была развита еще относительно слабо. Кроме того, как ^тмечено, ересь представляла собой большую опасность, будучи'объектив­но антифеодальной.

В конце 1504 г. в Москве вновь собрался церковный собор для суда над еретиками. Воинствующие церковники во главе с Иоси­фом Волоцким и митрополитом Симоном теперь имели большую силу. Иосиф написал специальное сочинение против еретиков — «Просветитель», в котором и обвинил их в «жидовстве». Собор с согласия великого князя приговорил еретиков к смертной казни. В Москве построили клетку, в нее заключили Ивана-Волка Кури­цына, Дмитрия Коноплева и Ивана Максимова и сожгли их вме­сте с клеткой. Казни были произведены также в Новгороде. Так русская церковь, не отставая от западноевропейских католических инквизиторов, с чудовищной жестокостью расправлялась со сво­ими противниками. Не только в католических странах Запада, но и в России пылали в средние века зажженные церковниками костры, на которых гибли смелые мыслители, провозвестники будущей победы науки над религией, гуманизма над аскетизмом.

Поражение еретиков и укрепление позиций церкви в начале XVI в. сыграло печальную роль в судьбах русской культуры, оказавшейся под громадным сковывающим влиянием церков­ников. Но ее прогрессивное развитие все же продолжалось и в этих тяжелых условиях. Победа воинствующей церкви не бы­ла и не могла быть в то время полной и окончательной.

ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ И ЛИТЕРАТУРА ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ И СЕРЕДИНЫ XVI В.

Церковный вопрос продолжал оставаться одним из централь­ных в русской общественно-политической мысли, особенно в от­ношении церковного землевладения. Противоречие между инте­ресами централизации и положением церкви неизбежно возни­кало вновь и вновь по мере развития Российского государства. Поэтому продолжали развиваться и идеи нестяжателей.

В первой половине XVI в. среди нестяжателей видное место принадлежало Вассиану Патрикееву. Он принадлежал к княжеско-боярской знати и вместе с отцом — князем И. Ю. Патрике­евым за сопротивление государственной централизации по при­казу Ивана III в 1499 г. был насильно пострижен в монахи и от­правлен в далекий Кирилло-Белозерский монастырь. Но уже в 1508 г. он был возвращен из ссылки и приближен новым великим князем Василием III. Вассиан Патрикеев в своих произведениях продолжал развивать идеи Нила Сорского, подвергая критике современное ему монашество и указывая на его несоответствие принципам христианства.

Главным несоответствием являлось, по мнению Вассиана, стя­жательство монастырей. При этом он указывал на тяжелое по­ложение монастырских крестьян под властью монахов. Но для Вассиана рассуждения о крестьянах были лишь средством в по­лемике с осифлянами, которых он стремился упрекнуть в нару­шении моральных догм христианства. Более того, Вассиан не протестовал в целом против церковного землевладения, но лишь считал, что монастыри не должны использовать земли для соб­ственного обогащения; землевладение должно быть обращено на спасение погибающих от «мразы и глада». «А инокам не подоба­ет богатствовать и земель держати,— писал Вассиан,— поне­же отреклись от всего». Он выражал особенное неудовольствие тем, что монастыри распоряжаются землями, пожалованными им князьями.

Нестяжательная программа Вассиана Патрикеева имела бо­лее определенное социальное содержание, нежели выступление Нила Сорского. Нила интересовало прежде всего укрепление церк­ви и в особенности монашества. Вассиана остро беспокоила судь­ба земельных владений княжеско-боярской знати, на которые по­сягала церковь, все более усиливавшаяся в первой половине XVI в. Идеи нестяжательства оказались на вооружении боярской знати.

Вместе с тем в полемике против осифлян Вассиан Патрикеев высказал ряд критических мыслей в отношении ортодоксальной церковной литературы, что способствовало развитию рациона­листической критики богословских догм. Вассиан высказал, в частности, несогласие с политикой жестоких репрессий по отно­шению к заблуждающимся еретикам.

Взгляды Вассиана во многом разделял Максим Грек, прибыв­ший в Россию в 1518 г. для исправления и перевода богослужебных книг. Широко образованный и талантливый публицист, Мак­сим Грек близко сошелся с нестяжателями и представителями боярско-княжеских кругов. Рационалистические идеи нестяжа­тельства были близки Максиму Греку, недовольному теми окова­ми, которые налагала на развитие общественной мысли офици­альная осифлянская церковь. Максим Грек в своих произведе­ниях (а их было свыше 100) также решительно обличал монахов, писал о тяжелом положении монастырских крестьян. Хотя вы­ступления Максима Грека, как и Вассиана Патрикеева, были направлены в сущности в защиту интересов боярско-княжеских кругов, его критика официальной церкви имела большое положи­тельное значение в истории русской общественно-политической мысли.

Максим Грек писал о падении нравов в среде духовенства, при­чину которого он видел в погоне за богатствами, развращающими душу. Неприглядная картина русской церкви возникает на стра­ницах его сочинений. Монахи ссорятся, ведут длительные тяжбы из-за сел и земель, пьянствуют, предаются роскошной жизни, бо­гатства церкви тратят в собственное удовольствие. Максим Грек, между прочим, доказывал неправомочность ссылки осифлян на греческие тексты писаний «святых отцов» о праве церкви владеть землями и селами. Переводя заново «Кормчую книгу» (собрание церковных законов), Максим Грек вместо обычного в русских «Кормчих» выражения «села с крестьянами» поставил «пашни и виноградники». «Богомерзским» пороком называл Максим Грек ростовщичество, которым занимались монастыри. Ростовщиков он ставил на одну доску с грабителями и убийцами. Максим Грек раскрывал исключительно тяжелое положение крестьян на цер­ковных землях, беспощадно эксплуатируемых, опутанных тяже­лыми долгами за взятые в рост деньги. Максим Грек разоблачал ханжество церковников, описывая их стремление пышными обря­дами и службами прикрыть жестокие издевательства над людь­ми и свою глубоко неправедную, противоречащую христианской морали жизнь.

Критика Максима Грека не ограничивалась только церковью. В ряде произведений он обращался к оценке существующего го­сударственного порядка и развивал идеал государственного строя. Он выражал резкое осуждение боярскому самовластию, произво­лу и стяжательству неправедных судей-наместников, писал о беззаконии в стране. Особенно беспокоило Максима Грека положе­ние страны в период боярского правления, бывшего в малолет­ство Ивана Грозного. В посланиях Василию III и затем Ивану IV Максим Грек рисовал картину того, какой, по его мнению, долж­на быть государственная власть. В этой части публицистических рассуждений Максима Грека отчетливо проявляется тот компро­мисс между нестяжательством и осифлянством, который наметился в первой половине XVI в. Как и осифляне, Грек писал о божественном происхождении царской власти. Он настаивал на необходимости тесного союза церкви с царской властью, но при этом царь должен править вместе с мудрыми советниками. Царь должен руководствоваться нормами христианской морали, обуз­дывать свои страсти, быть мудрым, грозным и справедливым, установить твердые законы, назначить праведных судей, любить войско, заботиться о крестьянах. Это была довольно отвлеченная и идеалистическая программа патриархального устройства госу­дарственной власти на основе христианской морали. Высказал Грек и соображения по вопросам внешней политики. Он настаивал на необходимости быстрого нападения на Казань и ликвидации гнездящегося там опасного «змея», а также всемерного укрепле­ния городов и границ Российского государства.

Идеология Максима Грека в целом отражала интересы бояр­ско-княжеских кругов, причем именно той их части, которая по­нимала необходимость централизации государственной власти при сохранении своего высокопривилегированного положения. Эта часть боярства и пошла в дальнейшем на компромисс с Ива­ном IV и поддерживала его в «Избранной раде» до определенно­го времени, когда самодержавие начало решительное наступле­ние на боярско-княжескую группировку. Не случайно, что в числе почитателей Максима Грека оказался князь А. М. Курбский, заимствовавший у Грека немало рассуждений для оправдания сво­ей политической позиции.

Одним из близких идейных друзей Максима Грека был боярин Федор Карпов, видный дипломат первой четверти XVI в. Большин­ство сочинений Ф. И. Карпова было уничтожено его противника­ми, но сохранилось несколько посланий его Максиму Греку и мит­рополиту Даниилу. Ф. И. Карпов также решительно протестовал против беззакония и произвола, требуя установления строгой за­конности. При этом он опирался на авторитет Аристотеля и писал о том, что во все исторические эпохи люди управлялись опре­деленными законами. Как и Грек, Карпов мечтал об идеале хри­стианского царя, наделенного мудростью и добродетелями. Что касается состояния русской церкви, то Карпов также видел ее глубокие пороки и даже склонялся к мысли о необходимости объ­единения православной и католической церквей как средству уничтожения этих пороков.

Выступления Максима Грека и Федора Карпова с критикой су­ществующих порядков в государстве и церкви исходили безуслов­но из желания воплотить в реальной жизни казавшиеся им высо­кими идеалы христианства. Не случайно их позитивная про­грамма так расплывчата и идеалистична. Но эти выступления вызвали раздражение со стороны осифлянского духовенства, при­ложившего все усилия к тому, чтобы преградить путь распрост­ранению взглядов Максима Грека и ему подобных.

Во главе осифлянского духовенства стоял теперь митрополит Даниил, также являвшийся выдающимся публицистом своего времени. Даниил оказывал немалую поддержку во внутренней политике Василию III, имея в виду в соответствии с доктриной осифлянства утвердить положение церкви в государстве и свое влияние на нуждающегося в поддержке церкви государя. В своих произведениях Даниил обличал и всячески порочил еретиков, требуя от государственной власти выполнения «божьей воли» в борьбе с инакомыслящими. Развивая тезис о необходимости внут­реннего спокойствия, Даниил, как и другие осифляне, предостере­гал от чрезмерной эксплуатации крестьян. Представляют инте­рес поучения Даниила по моральным вопросам. С позиций воин­ствующей церкви Даниил обличал разврат, пьянство, скверно­словие (впрочем, умеренное употребление вина «в скорбех, в бо-лезнех, и от трудов покой в меру и в старости полезно есть», по мне­нию Даниила). Эти пороки Даниил ставит в один ряд со светски­ми развлечениями, чтобы осуждение этих развлечений выгляде­ло более внушительно. Даниил с гневом писал о духовных лицах, которые позволяют себе играть на гуслях и домрах, играть в шах­маты и шашки, петь песни «бесовские» и т. п. Раздражение у, во­инствующего церковника вызывали светские пиры и празднества, о которых он писал с явной издевкой, и даже стремление к наряд­ному одеянию. Саму заботу о красивой одежде Даниил высмеи­вал и сурово осуждал. В этих писаниях главы русской церкви сквозит страх перед всем земным, перед живой, не скованной ре­лигиозными догматами жизнью, и не случайно с особенным не­годованием писал Даниил о веселящейся и наряжающейся моло­дежи. Понятно, какой гнев Даниила и его сподвижников вызва­ли выступления Вассиана Патрикеева и Максима Грека.

Митрополит Даниил добился в 1525 г. ссылки Максима Грека в монастырь, а в 1531 г. на церковном соборе были осуж­дены и Вассиан, и Максим. Оба были сосланы — Вассиан умер в Волоколамском монастыре, а Максим Грек получил освобож­дение лишь после воцарения Ивана IV Грозного.

Середина XVI в. ознаменовалась новым подъемом общест­венно-политической мысли, чутко реагировавшей на все изме­нения в ходе развития Российского государства. В этот период наступил новый этап централизации, характеризовавшийся обострением классовой и внутриклассовой борьбы. Середина и вторая половина XVI в. — время острых социальных конф­ликтов, упорной и тяжелой борьбы крепнущего самодержавия против боярско-княжеской оппозиции. Именно развитие клас­совой борьбы — этой движущей силы истории — стимулиро­вало развитие общественно-политической и философской мыс­ли в целом, в том числе и в среде господствующего класса, вынужденного размышлять над путями укрепления своего гос­подства и развития существующего строя. Не случайно поэтому проблема государственной власти заняла столь видное место в публицистике XVI в.

Боярское правление в годы малолетства Ивана IV со всей очевидностью показало реакционность политических устрем­лений феодальной знати. Заинтересованные в централизации сплотились вокруг молодого Ивана IV, с воцарением которо­го началась решительная борьба за укрепление власти. Однако обострение классовой борьбы, ярко проявившееся и в мос­ковском восстании 1547 г., заставило Ивана IV и его ближайшее окружение принять на время тактику компромисса с княжеско-боярской знатью, чтобы консолидировать силы господствую­щего класса в целом. С другой стороны, многие дальновидные представители феодальной знати также шли в этих условиях на соглашение с царской властью. Так сложился близкий к ца­рю круг правительственных деятелей, осуществлявших руко­водство проведением ряда важнейших государственных ре­форм 50-х гг. XVI в.

Среди этих деятелей был духовник царя, протопоп москов­ского Благовещенского собора Сильвестр, общественно-полити­ческие взгляды которого весьма характерны для политики компромисса 50-х гг. XVI в.

В 1550 г. Сильвестр написал послание Ивану IV, где раз­вивал мысль о высокой ответственности царя перед богом, тре­бующей устранения многих существующих в России бед, среди которых «ненависть, и гордость, и вражда, и маловерие к бо­гу, и лихоимство, и грабление, и насилие», и порча нравов. В обстановке обострения социальных противоречий Сильвестр доказывал необходимость мудрого государственного правле­ния. Конкретной программы реформ у Сильвестра не было. Главным средством обеспечения справедливого государствен­ного правления, по мнению Сильвестра, является правдивость и кроткость самого государя, воплощение в нем тех нравствен­ных качеств, которые проповедуются религией. Таким образом, подспудная мысль Сильвестра выступала достаточно опреде­ленно: царская власть должна находиться под влиянием церк­ви и руководствоваться ее установлениями, отвечая перед богом и за положение церкви. В таком понимании задач царской вла­сти многое заимствовано от осифлянской идеологии. Но наря­ду с этим Сильвестру не чужды были и некоторые элементы нестяжательства. Накануне собора 1551 г. Сильвестр высказы­вал мысли о необходимости ограничения монастырского земле­владения. Как было отмечено, в первой половине XVI в. идеи нестяжательства были восприняты боярской знатью в целях защиты своего землевладения. Сильвестр разделял во многом интересы этой знати, и поэтому не случайно его обращение к идеям нестяжателей. В послании князю А. Б. Горбатому Сильвестр особенно подчеркивал роль боярства во взятии Казани и развивал мысль о «мудрых сподвижниках» царя, ссылаясь даже на Демокрита: «Слыши, что глаголет Демокрит фило­соф: первый князю подобает имети ум ко всем временным, а на супостаты крепость, и мужество, и храбрость, а мы своей дружине любовь и привет».

Так идея политического компромисса между самодержа­вием и дворянством, с одной стороны, и княжеско-боярской знатью — с другой, отразилась в произведениях Сильвестра, где налицо компромисс между двумя бурно спорившими между собой в начале столетия течениями: нестяжательством и осифлянством. Исчезли те элементы рационализма и реши­тельной критики церковного землевладения, которые были в раннем нестяжательстве. Став идеологическим вооружением княжеско-боярской знати, нестяжательство утратило многие передовые черты и пошло на примирение с воинствующими осифлянами.

Сильвестром же был написан (или отредактирован) зна­менитый «Домострой» — своеобразная энциклопедий домаш­него хозяйства и моральных норм XVI в. Вопрос о том, чьи социальные интересы отражены в правилах, рекомендовав­шихся «Домостроем», довольно сложен и не вполне решен в существующей литературе. «Домострой» содержит много прак­тических указаний о ведении домашнего хозяйства в условиях городской жизни и адресован, по-видимому, как феодальной знати, имевшей свои городские дворы, так и зажиточной вер­хушке самого городского населения. Интересно, что «Домо­строй» дает советы применительно к условиям рыночных от­ношений, рекомендуя докупать товары, когда они бывают де­шевы, и вести самый тщательный учет всем хозяйственным делам. Много места уделяет «Домострой» вопросам морали и воспитания. «Домострой» требует почитания царя земного, но в еще большей степени — царя небесного: «сей временен, а небесный вечен». Духом религиозного благочестия и исклю­чительной роли церкви проникнут «Домострой», указывающий на близость его создателя к осифлянским взглядам.

Обычно на «Домострой» ссылаются как на «классический» образец норм семейного права, построенного на всевластии гла­вы семьи, его жестокости и беспрекословном подчинении домо­чадцев, принуждаемых к тому побоями. Такие «указания»- в «Домострое», действительно, есть, и они типичны для феодаль­ного общества. Но вместе с тем надо заметить, что женщине в «Домострое» отводится не такое уж бесправное место, как может показаться на первый взгляд. Согласно «Домострою» женщине должна принадлежать весьма значительная роль и в управлении хозяйством, и в воспитании детей.

Сложный и интересный памятник общественной мысли XVI в., «Домострой» еще не вполне исследован в литературе. Однако можно сказать с несомненностью, что компромиссные настрое­ния определенной части боярской знати, шедшей на соглаше­ние с самодержавной властью и видевшей необходимость при­способления к новым условиям хозяйственной и политической жизни, нашли своеобразное отражение в нормах «Домостроя».

Одним из наиболее значительных явлений развития рус­ской общественно-политической мысли середины XVI в. были выступления Ивана Семеновича Пересветова. В настоящее вре­мя можно считать окончательно опровергнутыми сомнения не­которых дворянских и буржуазных историков в реальном су­ществовании Пересветова. Исследования советских историков раскрыли с большой полнотой характер  и  содержание  произ­ведений Ивана Пересветова[52].

Выходец из русских земель, находившихся в составе Ве­ликого княжества Литовского, И. С. Пересветов служил долгое время польскому королю, затем чешскому и венгерскому, по­бывал в ряде стран Европы. Он был профессиональным воином. По-видимому, в конце 1538 — начале 1539 г. он выехал на службу к великому князю московскому. Прибыв в Россию, он обратился к правительству с предложением организовать мас­терскую по выделке военных щитов литовского образца. Пере­светов получил жалованье и поместье, но вскоре мастерская прекратила работу, так как в русском войске все более распро­странялось огнестрельное оружие. Человек большого жизнен­ного опыта, побывавший в гуще больших событий в странах средневековой Европы в период консолидации национальных государств и больших сдвигов в экономической, политической и идейной жизни того времени, Пересветов внимательно из­учил внутреннее положение России и выступил с программой ее преобразования. Именно тогда, в середине XVI в., в обста­новке обострения классовой борьбы и углубления противоре­чий внутри господствующего класса вопросы дальнейшей централизации государства становились предметом оживленного об­суждения. Правительство Ивана IV напряженно работало над осуществлением ряда реформ, направленных на укрепление феодального государства. 8 сентября 1549 г. Иван Пересветов подал царю свою челобитную с проектами государственных реформ. Эти проекты сохранились в архиве царя.

В челобитных Иван Пересветов широко пользовался анало­гиями из истории падения Византии под ударами султанской Турции. Гибель центра православного христианства и победа «неверных» произвели огромное впечатление в условиях гос­подства религиозного мировоззрения. Осифлянские церков­ники в России использовали эти факты для разработки теории о «Москве — третьем Риме». Пересветов подошел к этим собы­тиям с другой стороны. Гибель Византии давала ему возмож­ность представить яркий и убедительный материал о глубоких внутренних пороках, приведших к падению мирового центра православия, с тем чтобы вести борьбу против этих пороков и в Российском государстве, ставшем теперь «третьим Римом».

Главным пороком государства, обличению которого Пересве­тов посвятил многие страницы своих произведений, являлось, по его мнению, засилье аристократии, ее произвол, неправый суд, ее равнодушие к общегосударственным интересам. С гне­вом пишет Пересветов об изменах вельмож, об их бесконечных внутренних распрях, когда они «сипели друг на друга, яко змии», о разорении страны непомерными поборами, о нежела­нии воевать и защищать государственные интересы. Все эти «византийские» картины живо напоминали о недавнем периоде боярского правления в Российском государстве.

В качестве образца мудрого и сильного правления, опираю­щегося на «воинников», Пересветов приводил турецкого Магмет-салтана. То, что Пересветов рекомендовал учиться у «не­верных» организации государства, является свидетельством широты его взглядов, далеко выходивших за пределы узких, консервативных идей церковников, настойчиво проповедовав­ших вражду ко всему иноверному и иноземному. Вообще гово­ря, обращение к «турецкому опыту» было в XVI в. не исклю­чением в трудах Пересветова, целый ряд мыслителей в стра­нах Западной Европы, находясь под впечатлением крупных успехов султанской Турции, разделяли взгляды о полезности заимствований у нее форм государственной организации, особен­но в условиях, когда шел процесс укрепления национальных го­сударств. Многое из того, что писал Пересветов о правлении Магмет-салтана, совсем не соответствовало действительности. Но обращение к «образцам» турецкого правления давало Пере-светову возможность иносказательно аргументировать свои проекты, не затрагивая открыто русскую действительность.

Иван Пересветов выступил решительным сторонником цент­рализованной дворянской монархии. Он настаивал на том, что государство должно возглавляться мудрым и сильным царем: «как конь под царем без узды, тако и царство без грозы». На смену слабой власти при сильной аристократии должна прий­ти мощная царская власть, располагающая всей полнотой средств для поддержания в стране «правды» и обеспечивающая внеш­нюю безопасность. Опорой такой власти должны являться «воин-ники», т. е. дворяне. Так в сочинениях Ивана Пересветова на­шла свое воплощение идеология и программа нового, поды­мающегося сословия феодального класса — поместного дворян­ства. Пересветов не выступал против существования знати во­обще, но он был против того, чтобы высшее положение в госу­дарстве достигалось происхождением. К царю, по мнению Пере­светова, должны быть приближены люди, заслужившие этого своими личными достоинствами. Таким образом, Пересветов формулировал ту цель, которой настойчиво добивалось дво­рянство на протяжении XVI—XVII вв. — оттеснить родови­тую знать и занять руководящее положение в государствен­ном управлении, чтобы, как выразился В. О. Ключевский, «по­рода отступала перед чином». Именно такой строй наиболее отвечал интересам прогрессивного развития централизован­ной государственной власти.

Для достижения этой цели Пересветов считал необходи­мым произвести военную, судебную и финансовую реформы, причем центральное место в его планах занимала именно воен­ная реформа. Изменение военной организации должно было стать главным средством утверждения самодержавия. Созда­ние сильной, окруженной заботами царя армии «воинников» — служилых людей — давало бы в руки царя надежную опору в борьбе не только с внешними, но и с внутренними врагами, она подрывала бы силы боярской аристократии. «Воинники» должны обеспечиваться денежным и натуральным жаловань­ем. Практика поместной системы, утвердившейся в России с се­редины XVI в., показала, что Пересветов с большой дально­видностью настаивал прежде всего на денежном обеспечении войска. Земельные владения привязывали дворян к земле, ослаб­ляли их заинтересованность в несении военной службы и по­рождали стремление к уклонению от нее. Кроме того, Пересве­тов был решительным противником холопства, в том числе и кабального, подчеркивая небоеспособность войска, составлен­ного из приводимых землевладельцами на службу холопов. Большое значение придавал Пересветов строжайшей дисцип­лине и централизации управления в войске, выдвижению на командование людей по их личным заслугам и качествам. Вое­начальникам, возглавляемым самим царем, должно быть пре­доставлено право суда над «воинниками». Войска должны быть хорошо оснащены огнестрельным оружием. По существу, Пере­светов развернул целую программу организации постоянного, хо­рошо обученного и строго организованного войска — в проти­вовес не соответствующему интересам Российского государства старому порядку феодальных ополчений. Иван Пересветов был крупнейшим военным мыслителем средневековья.

Однако проекты Пересветова не могли получить полного во­площения в условиях России середины XVI в. Слишком вели­ка была еще сила феодальной аристократии, по отношению к которой правительству Ивана IV не раз приходилось прибе­гать к тактике лавирования и компромисса, в особенности в первые годы его правления. Слишком неразвита еще была эко­номика страны, чтобы иметь возможность перевести армию на денежное содержание. Правительство пошло по пути создания поместного дворянского войска. Однако учреждение стрелецко­го войска наряду с поместным в известной мере воплощало план военных преобразований Пересветова.

В области суда и администрации Пересветов настаивал на упразднении порождавшей произвол системы наместничьего управления и на кодификации законов. Суд и администрацию на местах должны осуществлять царские судьи, находящиеся на определенном денежном жалованье и руководствующиеся в своей деятельности твердо установленными законами. Проект централизации суда и усиления карательной деятельности го­сударства, предложенный Пересветовым, отвечал классовым интересам дворян в смысле защиты их не только от боярского произвола, но и от антифеодальных выступлений народных масс.

Что касается источников денежного обеспечения войска, то Пересветов последовательно проводил мысль о том, что таким источником для государства должны быть доходы от торговли и налогов с горожан. Идеолог феодального класса, Пересветов; отводил решающее место в государстве дворянству, а развитие торговли и городов понимал как предназначенное прежде все­го для обслуживания интересов дворянства. Цены на товары должны устанавливаться государством под страхом строгих наказаний за их нарушение. Пересветов полагал, что дворян­ское централизованное государство вполне может подчинить себе развитие торговли и вообще всю экономическую жизнь страны. В этом отчетливо проявилась ограниченность идеоло­гии Пересветова, ее типично феодальный характер, непонима­ние им того большого значения, которое имело развитие город­ской жизни. Стремление подчинить города интересам феода­лов, кстати, настойчиво осуществлявшееся во всей политике Российского государства, в конечном счете было консерватив­ным и тормозило развитие социально-экономических отноше­ний в России.

Пересветов высказал также ряд мыслей о внешнеполити­ческих задачах. Прежде всего он настаивал на необходимо­сти решительного наступления против Казанского ханства, что должно было привести к овладению новыми землями и к лик­видации опасного очага ' постоянных нападений на русские земли. С большим сочувствием писал Пересветов о тяжелом по­ложении славянских народов на Балканах под игом турецких феодалов, но не выдвигал требования о вступлении в конф­ликт с Османской империей из-за славян. Он считал главной внешнеполитической проблемой борьбу с Казанским ханством. Что касается необходимости для России установления прямых связей с западноевропейскими странами и овладения морски­ми выходами, то этих вопросов Пересветов вовсе не затрагивал, и в этом вновь сказалась дворянская, феодальная ограни­ченность его мировоззрения. В дворянстве, и только в дворян­стве, видел Пересветов силу государства, развивая идеал типич­но феодальной централизованной монархии. В этой связи стано­вится еще более понятным обращение Пересветова к образ­цам турецкой военно-феодальной державы, а не к западноевро­пейским централизованным монархиям. Именно военно-фео­дальная организация государства, развитая в странах Востока, была ближе всего к идеалам Пересветова. Бывшая важным ша­гом вперед по пути государственной централизации по сравне­нию с феодальной раздробленностью, военно-феодальная орга­низация несла в себе и многие консервативные черты, что ска­залось и в мировоззрении Пересветова.

В литературе высказано мнение о том, что воззрения Пере­светова в известной мере перекликаются с реформационно-гуманистическим движением. Это — очень сложный вопрос, и его нельзя считать убедительно разрешенным. Бесспорно, что по своему отношению к религии и церкви сочинения Пересве­това выделяются из массы публицистических произведений разных направлений того времени своим в общем равнодушным отношением к церковным вопросам. Кое-где проскальзы­вает у Пересветова скептическое отношение к церкви и церков­никам. Он прямо писал, что «бог не веру любит, а правду», и настаивал на необходимости руководствоваться строго уста­новленными земной властью законами в противовес проповедуе­мой церковниками точке зрения об определяющем значении ре­лигиозных норм в государственной и общественной жизни. Объективно взгляды Пересветова в значительной мере проти­востояли идеологии официальной церкви. Но той критики ре­лигиозного мировоззрения и церкви, которая была столь ха­рактерна для передовых мыслителей средневековья, шедших по пути реформационно-гуманистической идеологий, у Пере­светова нет. Философские вопросы вообще занимали его, видимо, в гораздо меньшей степени, чем практические соображения о судьбах и значении дворянства и централизованной власти. И в этом также проявлялась дворянская ограниченность взгля­дов Ивана Пересветова, их чисто феодальная основа, в то время как деятели общественно-политической и философской мысли, связанные с городскими кругами, шли значительно дальше Пересветова в осмыслении существующего строя, освященного религией и церковью, и направляли свои удары именно в направлении борьбы с ореолом святости вокруг феодального общества.

В идеологии Пересветова переплетались и прогрессивные, и консервативные черты, что отражало противоречивую при­роду дворянства и феодальной монархии в России XVI в.

В середине XVI в. получила развитие и идеология воинст­вующих церковников, упорно боровшихся за сохранение и рас­ширение привилегий церкви и ее определяющего значения в идейной жизни русского государства. Во главе этого направле­ния стоял митрополит Макарий. С именем Макария обычно связывается венчание на царство Ивана IV и осуществление ряда мероприятий, направленных на укрепление централизо­ванной власти. Действительно, Макарию принадлежала в этих делах немалая роль. Необходимо, однако, иметь в виду, что в основе действий Макария лежало стремление обеспечить укрепление руководящего положения церкви в духе основных идей осифлянства.

Митрополит Макарий, поддерживая царскую власть, одна­ко, решительно противился стремлению царя ограничить мо­настырское землевладение. Позицию Макария разделяли и его сподвижники из среды высших церковных иерархов, как нов­городский архиепископ Феодосии, также решительно отстаи­вавшие в своих произведениях право церкви на земельные и другие богатства. На Стоглавом соборе 1551 г. церковники воспротивились предложениям царя об упорядочении жизни в монастырях, установлении их подсудности царской власти и ограничении монастырского землевладения. Из круга спо­движников Макария вышел целый ряд произведений, направленных к прославлению и возвеличиванию церкви, содержа­щих пространные описания «чудес» и подвигов русских свя­тых. Возник грандиозный свод житий святых «Великие Четьи-Минеи», в который были включены также разные поучения и церковные книги и который должен был стать религиозной энциклопедией. Церковники хотели поглотить «Четьями-Минеями» всю литературу своего времени и придать знаниям ис­ключительно религиозный характер. Стоглавый собор 1551 г. установил строгую, регламентацию церковных обрядов, а также образцов религиозной живописи и культового зодчества, что значительно стеснило творческие возможности развития ис­кусства.

Развитие феодальной собственности на землю и усиление наступления феодалов на крестьян, рост феодальной эксплуа­тации и обострение классовой борьбы заставляли публици­стов из среды господствующего класса все более обращать внимание на положение крестьян. В этой связи немалый ин­терес представляют труды одного из ярких мыслителей сере­дины XVI в. Ермолая-Еразма.

Ермолай-Еразм вышел из среды придворного духовенства и разделял осифлянские взгляды о превосходстве духовной вла­сти над светской. Его сочинения, однако, содержали резкий протест не только против стяжательства светских вельмож-бояр, но и против монастырского стяжательства. Тот компро­мисс между элементами нестяжательства и осифлянской идео­логией, который проявился в сочинениях Сильвестра, сказал­ся определенным образом и у Ермолая-Еразма. Выступление против стяжательства со стороны Ермолая-Еразма было, несом­ненно, обусловлено опасениями, возникшими в связи с обостре­нием классовой борьбы. В этом сказались еще раз глубокие внут­ренние причины, которые обусловливали в середине XVI в. ком­промиссы между различными группировками класса феода­лов и в политической, и в идеологической областях, — страх перед ростом народного сопротивления. Именно в обстановке народных движений появилось сочинение Ермолая-Еразма «Благохотящим царем правительница и землемерие», в кото­ром обращено внимание на тяжелое положение крестьян и пред­ложены меры к исправлению существующего положения. За­метим, что в исторической литературе высказывался взгляд на Ермолая-Еразма как на якобы крестьянского идеолога. Ана­лиз его сочинений убеждает в том, что меры по крестьянско­му вопросу, предлагавшиеся Ермолаем-Еразмом, вытекали прежде всего из интересов укрепления положения господст­вующего класса и феодального государства и предотвращения крестьянских выступлений.

Характерно, что Ермолай-Еразм не касался положения мо­настырских крестьян. А. А. Зимин справедливо отмечает, что «в известной мере Правительница была ответом Ермолая-Ераз­ма на сочинения нестяжателей, в которой черной краской рисовалось состояние крестьян в церковно-монастырских вотчи­нах»[53].

Ермолай-Еразм предложил заменить все повинности, в том числе и денежные, натуральным оброком в одну пятую часть урожая. Такое изменение обложения крестьянских хозяйств само по себе могло бы значительно облегчить их положение, но предложение Ермолая-Еразма было совершенно утопич­ным по отношению к реальным условиям экономического раз­вития XVI в. Денежные отношения хотя и имели относитель­но небольшой удельный вес в экономике страны, тем не менее уже довольно глубоко проникли в нее. Замена всех денежных повинностей натуральными сделала бы невозможным обеспе­чение необходимых государственных потребностей. Проект Ермолая-Еразма был консервативен по своему существу; его осуществление в конечном счете отбросило бы Россию к уров­ню раннего феодализма. Наряду с реформой обложения Ермо­лай-Еразм предложил также изменить приемы определения земельных площадей, с которых должны были взиматься на­логи. Вместо традиционной «четверти» Ермолай-Еразм считал более целесообразным применить в качестве поземельной меры квадратную версту — «четверогранное поприще». Это предложение имело важное значение в связи с осуществляв­шейся тогда правительством реформой поместного землевла­дения и установлением точного соотношения между размерами и качеством владений и обязанностями по военной службе. Но установленная в 1555—1556 гг. система несколько отлича­лась от проектов Ермолая-Еразма.

Сочинения Ермолая-Еразма свидетельствуют о том, что пред­ставители господствующего класса, будучи вынужденными обратить внимание на тяжелое положение крестьян, пытались разрешить его с утопических и консервативных в своей основе позиций. Несомненно, что глубокий консерватизм осифлянской идеологии, лежавший в основе взглядов Ермолая-Еразма, ска­зался в самом его подходе к оценке положения крестьянства и в выборе средств, долженствовавших, по его мнению, приве­сти к ликвидации народного недовольства. Осифлянство было бессильно по своей природе сколько-нибудь реально подойти к разрешению сложных проблем социально-экономического и политического развития, выдвигавшихся всем ходом разви­тия Российского государства. Весьма показательна в этом отно­шении интереснейшая полемика, развернувшаяся между Ива­ном IV и А. М. Курбским.

Один из знатнейших русских бояр, бывший сподвижник Ивана Грозного в «Избранной раде», крупный военачальник, князь Андрей Михайлович Курбский в 1564 г. во время Ли­вонской войны совершил заранее подготовленный и обдуман­ный побег в Великое княжество Литовское, изменив своему государю и став под знамена его врагов. Из пограничного го­рода Вольмара Курбский написал письмо Грозному с объясне­нием причин своего поступка и обвинениями царю в гонениях на знать. Царь ответил обширным письмом, в котором отвер­гал обвинения Курбского. В свою очередь Курбский написал «краткое отвещание». Затем, в 1577 г., заняв Вольмар, царь напи­сал новое письмо Курбскому. Спустя два года Курбский ответил царю из занятого польским королем Полоцка.

Князь Курбский в своих посланиях, так же как и в «Исто­рии о великом князе Московском» (см. выше), развивал мысль о том, что государь должен править только вместе с мудрыми советниками, и решительно возражал против самовластия го­сударя. Причину гонений на боярско-княжескую знать Курб­ский видел в злом характере Ивана Грозного и дурном влия­нии, оказанном на него советниками из числа осифлянских церковников. Курбский отстаивал традиционное феодальное право свободного отъезда от одного государя к другому. Не­годуя против осифлян, Курбский развивал взгляды нестяжа­телей, оказавшиеся удобным идеологическим оружием в ру­ках боярско-княжеской оппозиции в борьбе против самодержа­вия, поддерживаемого осифлянами.

Иван Грозный в своих посланиях развивал противополож­ные взгляды. Наряду с многими конкретными обвинениями своих противников царь особенно подробно разбирал вопрос о природе самодержавной власти, разрешая его в основном с по­зиций осифлянской идеологии. Грозный доказывал, что само-; державная власть имеет божественное происхождение, она вру­чена царю от бога и поэтому царь только перед богом ответствен за свои поступки. Осифлянский тезис о божественном проис­хождении царской власти имел своей целью подчеркнуть не­обходимость влияния церкци на государственную власть. Иван IV сделал упор на другую сторону вопроса — на неогра­ниченность своей власти, как врученной от бога. Ссылаясь на многочисленные тексты «священного писания», большим зна­током которых он был, настойчиво подчеркивая древность своего царского происхождения, царь гневно обрушился на бояр, претендующих на раздел власти; Тезису Курбского о пра­ве свободного отъезда Грозный противопоставил обвинение в государственной измене. Свои представления о царской вла­сти Иван IV выразил в формуле неограниченного ничем само­властия: «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя». При всем этом в понятие «холопов» входит и высшая знать, от которой царь недосягаемо отделен божественным происхождением своей власти. Более того, Иван Грозный считал недопустимым сравнивать царскую власть по своему значению с церковной.

Он осуждал монастыри за поддержку и укрытие опальных бояр, требуя невмешательства церковников в борьбу с против­никами самодержавия.

Кроме посланий Курбскому, Ивану IV принадлежит еще несколько посланий разным лицам. Все они посвящены обосно­ванию осуществлявшихся им мероприятий в области внутрен­ней и внешней политики. Красной нитью проходит через них идея сильной, неограниченной самодержавной власти, освя­щенной религиозным вероучением.

Грозный   указывал   на   недопустимость   превосходства   цер­ковной власти над светской. «Нигде же бо обряшеши, иже не разоритися царству, еже от попов  владомому»[54], — писал он, подчеркивая, что «не подобает священникам царская творити». Используя религиозную идеологию, Грозный хотел под­нять свою власть на   недосягаемую   высоту, освободиться от какого бы то ни было вмешательства со стороны в ее дела. Вме­сте с тем понятие неограниченной власти у Грозного заметно отличается от  взглядов  Пересветова  по  этому  вопросу.  Пересветов выдвигал идею сильной власти, управляющей на осно­ве  определенных  законов.  Грозный  настаивал  на  абсолютной свободе  поступков   самодержца,   практически   оправдывая  лю­бой произвол со своей стороны. Пересветов всесторонне обосно­вывал тезис о необходимости четко определенной опоры само­державия в лице служилых людей  —   «воинников». Грозный направлял всю силу своего гнева против бояр и князей, но не формулировал сколько-нибудь четко понятия об определенной социальной опоре своей власти. Иван Грозный пытался дока­зать, что власть всесильна сама по себе, в силу своего проис­хождения, и не может быть связана с какими-либо определен­ными кругами. Взгляды Пересветова были гораздо более реа­листичны, чем воззрения Грозного. Опора на тезисы осифлянской идеологии, хотя и своеобразно интерпретированные, при­вела Грозного к выработке далекой  от реальной  жизни кон­цепции о неограниченной власти, опирающейся только на свое божественное  происхождение. Заметим, что такое понимание Грозным природы  своей власти  сказалось  и  в  его  практиче­ской политической деятельности, еще более усугубив трудности борьбы за централизацию и приводя его не раз к ошибочным действиям. Но это уже предмет особого содержания, выходящий за рамки нашей книги.

Идеология воинствующей церкви встречала сопротивление со стороны различных кругов феодального общества. Так, по-видимому, еще во время работы Стоглавого собора 1551 г. возникла «Беседа валаамских чудотворцев Сергия и Германа», в которой вновь высказывалась резкая критика современного монашества и монастырского землевладения. Выступая как бы от лица монахов, автор «Валаамской беседы» с негодованием писал: «Во иноческом образе строим каменные ограды с полаты и позлащенные узоры с травами многоцветными, аки царские чертоги украшаем себя в кельях, и везде лучшая и завидливая вся, и покоим себе пиянством и брашном от тружающимся на нас, и от мирян вся лучшая имем брацкую пищу и питие себе, а не тружающимся на нас, ниже милующих и питающих нас», в то время как «мы же, иноки, того всего отреклися». В «Вала­амской беседе» решительно отвергались претензии духовен­ства на участие в государственном управлении. «Не с иноки господь повелел царям царство, и грады, я волости держати, и власть имети — с князи и з боляры, и с прочими с миряны, а не с иноки», — пишет автор, называя в одном месте монахов «непогребенными мертвецами». Царская власть должна быть сильной и могучей, ее опорой являются мужественные «воин-ники». Несколько раз в «Валаамской беседе» повторяется мысль о недопустимости жаловать монастыри землями, о великой опасности «простоты» царей, которые дают землю монасты­рям и тем самым отвлекают монахов от их главной задачи, для чего, собственно, монахи и существуют, — молиться за ца­ря и государство перед богом. Весьма интересно, что «Валаам­ская беседа» обличает монахов в сознательном искажении «священного писания» в угоду своим корыстным интересам, создавая ложные аргументы: «А сего цари не ведают и не вни­мают, что мнози книжницы во иноцях по диавольскому наносному умышлению из святых божественных книгах и из пре­подобных жития выписывают, и выкрадывают из книг по­длинное преподобных и святых отец писание, и на тож место в тех книги приписывают лучшая и полезная себе, носят на соборы во свидетельство, будто ся подлинное святых отец пи­сание». Это свидетельство разоблачает те приемы, к которым прибегали церковники в полемике со своими противниками.

Вопрос о том, чьи социальные интересы отражала «Валаам­ская беседа», вызвал споры в научной литературе. Г. Н. Мои­сеева обосновывает мнение о том, что, «защищая сильную, са­модержавную власть царя, опирающегося на «мирских людей», прославляя «могучих воинов», благодаря которым «мужают грады и царства», отвергая вмешательство церкви в дела госу­дарства, подчеркивая свою ортодоксальность и враждебность еретическим учениям конца XV — первой половины XVI в., автор «Валаамской беседы» выступает последовательным за­щитником интересов дворянства»[55]. Во всяком случае идеи «Ва­лаамской беседы» решительно противостоят идеологии офици­альной церкви, и в этом заключается прогрессивное значение «Беседы» в истории русской общественной мысли XVI в. Не­смотря на наметившийся компромисс некоторых последователей нестяжательства с осифлянской идеологией, радикальные нестя­жательские взгляды продолжали развиваться.

Интересным явлением в истории общественно-политической мысли середины XVI в. была деятельность одного из последователей учения Нила Сорского — игумена Троице-Сергиева монастыря Артемия. Поставленный игуменом по желанию Ива­на IV, Артемий недолго находился во главе этого крупнейше­го монастыря, вызвав недовольство монахов своей нестяжа­тельской политикой. Он ушел из монастыря, но в 1553 г. был привлечен к церковному суду, отлучен от церкви и сослан в Соловецкий монастырь, бежал оттуда в Литву, где и умер. Ар­темий придерживался ортодоксальных догматических взгля­дов, но решительно осуждал официальную церковь того вре­мени. В особенности энергично он обличал стяжательство церк­ви. Как и Нил Сорский, Артемий проповедовал необходимость монашеского аскетизма, считая его высшим проявлением ре­лигиозного чувства. Артемий резко критиковал церковь за ее нетерпимость к заблуждениям, за расправы над еретиками, счи­тая, что «священное писание» надо постигать разумом и под­ходить к его усвоению сознательно. «Писаниа много, но не вся божественная суть», — писал Артемий, подчеркивая необхо­димость изучения книг.

Как и вообще нестяжательская идеология, взгляды Арте­мия были глубоко консервативны по существу и направлены к возвышению религии и церкви, вплоть до полного подчи­нения царской власти нормам, установленным религиозным вероучением. Но, независимо от этого, критика Артемия офи­циальной церкви в определенной степени подрывала ее устои. Не случайно церковники так сурово обошлись с Артемием, — даже такая критика, ведшаяся целиком с религиозных пози­ций, представляла собой опасность для положения официаль­ной церкви. Не случайно и то, что критические идеи старца Артемия оказали известное влияние на формирование взглядов некоторых гораздо более радикальных мыслителей середи­ны XVI в.

Среди них был дворянин Матвей Башкин, вокруг которого образовался кружок единомышленников. М. Башкин, как можно судить об этом на основании следственного дела о нем, выступил с весьма радикальными взглядами. Он отверг офи­циальную церковь, иконопочитание, весьма критически отно­сился к «священному писанию» и творениям «святых отцов», протестовал против тезиса о превосходстве духовной власти над светской, выражал возмущение широко распространен­ной практикой кабального похолопления свободных людей. В воззрениях М. Башкина намечалась по существу программа реформации церкви, отвечавшая интересам поднимавшегося дворянского сословия. В 1554 г. Матвей Башкин был обвинен осифлянами в ереси, подвергнут отлучению от церкви, проклят и сослан в Волоколамский монастырь.

Наиболее радикальными были взгляды Феодосия Косого, бывшего холопа, который бежал из холопства и постригся на Белоозере в монахи. В 1554 г. Феодосии был арестован за распро­странение ереси, доставлен в Москву, но сумел бежать в Литву.

Воззрения Феодосия Косого формировались в обстановке обострения классовой борьбы в середине XVI в. и были тесно с ней связаны. Недаром противники Косого называли его взгляды «рабьим учением» и писали о том, что ересь Косого распространялась среди простых людей. Выступление Косого было типичным проявлением антифеодального протеста в рели­гиозной оболочке и отражало настроения народных масс.

Феодосии Косой продолжал развивать взгляды еретиков конца XV — начала XVI в. Он выступил с отрицанием основ­ных догматов православной религии. Феодосии Косой не при­знавал троичность божества, видел в Христе не бога, а просто­го человека, подвергая рационалистической критике догматы «священного писания». Он приблизился к пониманию извеч­ности существования мира и отрицанию тезиса о бессмертии души. Феодосии отвергал значительную часть догматической литературы, указывая на ее противоречивость и несоответст­вие здравому смыслу. Значительное место в его взглядах зани­мало отрицание церкви как учреждения, противоречащего христианской идее, иконопочитания, всех обрядов, критика стяжательства церковников. Феодосии Косой отказывался верить в «чудеса» и пророчества, обвинял епископов и священ­нослужителей в лицемерии, резко осуждал то жестокое пресле­дование свободной мысли, которое осуществлялось церковью.

Передовой мыслитель XVI в., Феодосии Косой шел еще да­лее отрицания церкви. Он выступил с проповедью равенства и братства всех людей и всех народов, отвергая самый прин­цип господства и подчинения как не соответствующий христи­анской идеологии и морали, осуждал войны.

В лице Феодосия Косого русская общественно-политическая и философская мысль XVI /в. поднялась до наиболее высокого уровня своего развития. В условиях господства крепостниче­ства и воинствующей церкви Феодосии Косой выступил со сме­лой и последовательной критикой основ существующего обще­ственного строя и освящавшей его церкви. Многие стороны его взглядов сближаются с реформационными и гуманистически­ми воззрениями передовых идеологов средневековой Европы, в том числе с реформационными движениями в Германии. И так же как и деятелям западноевропейского реформационно-гума-нистического движения, Феодосию Косому была присуща сла­бость в определении позитивной программы переустройства об­щества, сводившейся к туманным идеалам восстановления раннего христианства. В тогдашних условиях, на том уровне социально-экономического развития феодального общества реальная положительная программа общественного переустрой­ства и не могла быть выработана. Но критика существующего строя имела огромное прогрессивное значение. Разоблачая не­состоятельность религиозных догм и обман со стороны церкви она пролагала пути развития свободной естественнонаучной мысли, наносила удар религии, бывшей величайшим тормозом развития культуры в средние века. Имя Феодосия Косого с полным основанием может быть поставлено в ряду выдаю­щихся мыслителей не только русского, но и всего европейского средневековья.

Судя по некоторым косвенным сведениям, влияние уче­ния Феодосия Косого было довольно значительным и в 50-х, и в 60-х гг. XVI в., так как церковники в эти годы вели усилен­ную борьбу против еретиков. Возможно, что существовали да­же общины единомышленников Косого. Но отсутствие в России XVI в. элементов буржуазного развития не давало необходи­мой социальной базы для распространения реформационно-гуманистических идей.

Вторая половина XVI в. была временем спада активности общественно-политической мысли и литературы в России.

Причинами тому были как тяжелые условия экономической и культурной жизни страны, обусловленные Ливонской войной и опричниной, так и жестокое подавление самодержавием и церковью всякого сопротивления официальной государственной идеологии, всякого свободомыслия. Опричный террор тяжело отразился на русской культуре второй половины XVI в. в це­лом. Страна переживала не только хозяйственное разорение, но и очевидное замедление темпов культурного развития в раз­личных областях. Разгром свободомыслия и подавление ерети­ческих выступлений сыграли отрицательную роль в судьбах русской культуры второй половины XVI в.

РАЗВИТИЕ ЗНАНИЙ О ПРИРОДЕ И РАЦИОНАЛИСТИЧЕСКОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ

Образование Российского государства способствовало дальней­шему накоплению знаний о природе и формированию рациона­листического мировоззрения. Но, как и всегда в феодальную эпоху, знания о природе продолжали сохранять преимуществен­но конкретный, прикладной характер. Господствующими по-прежнему оставались наивные, часто мистические представления, порождавшиеся всей системой религиозного мировоззрения.

И все же при этих условиях образование единого государ­ства повлекло за собой значительное развитие зачатков научных знаний, чем в предшествующий период. Этому способствовали прежде всего возросшие и возникшие вновь государственные потребности. Так, вековая практика земледельцев давно уже выра­ботала критерии оценки плодородности почв. Теперь эти крите­рии понадобились для оценки платежеспособности земель. Правда, они еще не были точно сформулированы, но какие-то определенные понятия скрывались за разделением земли на «добрую», «середнюю» и «худую». Еще более важным делом стало измерение земельных площадей, совершенно необходимое для обеспечения фискальных интересов государства. В 1556 г. было составлено руководство для правительственных писцов, описывавших земли, с приложением землемерных начертаний. Тогда же, во второй половине XVI в., было составлено специаль­ное руководство «О земном же верстании, как земля верстать». В этом руководстве объяснялось, как вычислить площадь квадрата, прямоугольника, треугольника, трапеции, параллело­грамма, и были приложены соответствующие чертежи.

Развитие торговли и денежного обращения, усилившееся с объединением русских земель, вызвало потребность в совер­шенствовании знаний в области арифметики. Интересно, что сама терминология, применявшаяся при арифметических вы­числениях XVI в., прямо указывает на чисто прикладной, связанный с торговлей характер этих вычислений: слагаемое называлось «перечнем», уменьшаемое — «заемным перечнем», вычитаемое — «платежным перечнем», делитель — «деловым перечнем» и т. п. В первой половине XVI в. уже умели произво­дить действия над числами с дробями, пользовались знака­ми + и —.

В конце XV в. произошло новое оживление математической мысли. Когда в 1492 г. «конца света» не произошло, то церков­никам пришлось, с одной стороны, объяснить, как это сделал, например, Иосиф Волоцкий, что воля божья никому неведома, а с другой — спешно заняться вычислением новых «пасхалий». Эта довольно сложная вычислительная работа была осуществле­на в церковных кругах Новгорода и Москвы, где были составлены новые «пасхалии» на восьмое тысячелетие от «сотворения мира». Так как составление «пасхалий» требовало обязательного учета солнечного и лунного циклов, то оно способствовало также оживлению интереса к астрономическим вопросам.

В связи с этим в России переводились и распространялись иностранные сочинения, содержавшие различный материал и разное толкование астрономических вопросов. Так, был переве­ден и использовался новгородскими еретиками «Шестокрыл», содержавший расчеты времени затмений, в Посольском приказе была «Космография», правильно объяснявшая затмения про­хождением теней Луны или Земли.

Однако, как уже отмечалось, в обществе продолжали господ­ствовать фантастические, мистические, извращенные взгляды и представления, порожденные религиозным вероучением. Так, придворный астролог и врач Николай Бюлов (Немчин), служив­ший Василию III, видел в треугольнике воплощение движения «святого духа», следующего внутри «святой троицы» по часовой стрелке от «бога-отца», занимающего вершину треугольника. Видный публицист первой половины XVI в. Ермолай-Бразм напи­сал «Книгу о троице», в которой доказывал, что все в мире подчинено троичности, трехчленному устройству и делению, что является отражением «святой троицы». Ермолай-Еразм комбинировал по три сходных явления, чтобы показать их «троич­ную сущность»: свет — сумрак — тьма, небо — воздух — земля, солнце — луна — звезды,  ветер — гром — молния,  голова — ту­ловище — конечности,    мышца — локоть — длань,    сердце    — желчь — печень   и   т.   п.   Что   касается   парных   органов,   как, например,  глаза, то и их Ермолай-Еразм  постарался вставить в троичную схему, объяснив, что есть у человека еще третье око — внутреннее, зрение души. Так   геометрические,   строго конкретные знания   пытались   «приспособить»   к   религиозно-мистическим   взглядам, и это явление, весьма характерное для средневековой эпохи, показывает, в каких сложных усло­виях развивались тогда элементарные научные знания. Широ­ким  распространением  в  XVI в.  пользовалась «Христианская топография» Космы Индикоплова[56], в которой содержались фантастические сведения о планетах, о животных (вроде таин­ственного «ноздрерога», якобы живущего в Индии) и т. п. По   Индикоплову,   небо — круглое, земля — четырехугольная, стоит на бесконечной воде, за океаном находится Земля с раем, в океане стоит столп до небес и к нему привязан дьявол. Уже в  XV  в.  пытались  объяснить  гром   «столкновением  облаков», а   Косма учил, что гроза есть проявление «святого духа», парящего в воздухе. «Книга Еноха» истолковывала календарь в богословском духе, объясняя, что сам бог разделил время на годы,  месяцы,  дни  и часы, чтобы  чувствовали люди  течение времени и приближение смерти. В духе мистической символики описывали животный мир «Физиолог» и «Шестоднев»  (послед­ний повествовал о «шести днях творения»).

В XVI в. было переведено с византийского оригинала XIII в. «Прение Панагиота с Азимитом», в котором так объясня­лось устройство окружающего мира. Существуют четыре яруса. В первом из них — вода, тьма, огонь. Там — ад, пустошь и тартар бездны. Во втором — воздух, облака, в третьем — небо, а в четвертом — опять вода, тьма и огонь, но там уже не ад, а престол бога, свет незаходимый. Что касается звезд, то они делятся на добрые и злые.

Появилось и еще одно переводное сочинение византийского автора VI в. Григория Писидийского — «Похвала к богу от сотво­рения всей твари». В этом сочинении переплелись религиозно-мистические суждения о природе с заимствованиями из античных авторов, в том числе Аристотеля, Плиния и др. Григорий Писидийский изображал мир состоящим из двух ярусов — неба и земли, но из четырех стихий — воздуха, воды, огня и земли. Земля стоит на воде, как корабль, небо натянуто над землей, солнце по нему проходит днем, а ночью находится под землей, выходя на утро с другой стороны. Солнце похищает влагу и со­бирает ее в облаках, там влага твердеет, сгущается и падает обратно в виде дождя и града. Дожди устроены богом для того, чтобы не было засухи и неурожая. Драгоценные камни-самород­ки являются свидетельством мудрости и величия бога. Животные созданы таким образом, что каждое из них раскрывает какую-либо сторону «мудрости» бога (свиньям для защиты бог дал способность пронзительно визжать и т. д.). Некоторые реальные наблюдения терялись в массе фантастических суждений или облекались в мистическую форму.

Особенно увлекались мистическим истолкованием различных природных явлений. В особой книге под названием «Астроло­гия» поучали, например: 13 марта Солнце вступает в созвездие Овна, становится мокро и тепло, от этого и в человеке растет мокрота и кровь, поэтому в марте надо выпускать кровь и почаще умываться. Бели в третий день новолуния Луна будет видна чистой и тонкой — будет долго стоять хорошая погода. Были и специальные переводные «лунники», где указывалось, что в первый день новолуния все удачно получается у человека: он может продать и купить, по воде плавать, пахать и сеять и даже может без страха стричь себе волосы — вырастут но­вые, тонкие и гладкие. Были такого же рода «громники», «мояниянники», содержащие справки о всякого рода приметах и предзнаменованиях. Были еще «трепетники», сообщавшие всякие приметы по непроизвольному содроганию органов человеческого тела: если встрепенется вдруг правое веко — то жди добра для бедных, а если мышца задрожит — ожидай болезни. Специальный «лопаточник» учил гадать по овечьей лопатке: если увидишь волоконца на правой стороне лопат­ки — будет утешение печальным, а если эти волоконца окажут­ся на нижней стороне, овечьего плеча — кто-то умрет скоро. Гадали по внешнему виду внутренностей убитых животных, по крику зверей и птиц, по их поведению и пр.

В мире суеверий и страхов, наивных, фантастических пред­ставлений жили люди средневековья. Со многими из этих представлений, восходившими к языческим культам и противо­речившими официальной догме христианского вероучения, церковь формально вела борьбу. Но именно верховное господ­ство религии и церкви создавало благоприятную обстановку для распространения всякой мистики и суеверия, которые в иной форме усиленно насаждала сама церковь. Религия и церковь не просто тормозили, но всеми мерами противодейство­вали развитию рационалистического мировоззрения. Церковь подвергала гонению малейшие отступления от догмы «священ­ного писания», с лютой нетерпимостью относилась ко всякой критике своего положения. Известный нам настоятель Блеазарова монастыря Филофей, сформулировавший идею о Москве как «третьем Риме», прямо писал, что интерес верующих людей к устройству мироздания — порочен, что «православным не по­добает о таковых испытывати». Признав возможность вычислить время будущих затмений Солнца и Луны, Филофей, однако, считал это дело ненужным и бесполезным: «о сем подщание и подвиг велик, а приобретения мало». Церковь пресекала всякие попытки и даже самую возможность размышлений над догмами своего вероучения. Не случайно в XVI в. в церквах старались даже избегать чтения проповедей, чтобы не допускать возможных неточностей в речах проповедников, а в одной из летописей были прямо осуждены диспуты по религиозным вопросам, как подры­вающие веру.

И все же пытливая мысль передовых людей стремилась про­биться сквозь все преграды и приблизиться к реальному познанию окружающего мира. Недаром видный московский дипломат на­чала XVI в., широко образованный человек, знаток античной литературы Федор Иванович Карпов писал своему другу, перевод­чику и публицисту Максиму Греку: «Аз... ныне изнемогаю умом, в глубину впад сомнения». Федор Карпов писал, что у него часто возникают недоуменные вопросы о морях, реках, океане, вообще о мироздании, и что вопросы эти никак невозможно разрешить в духе господствующей традиции. Выше мы говорили о смелых попытках русских еретиков выступить против офи­циальной богословской догмы.

Реальные, практические знания о природе неизбежно накапли­вались и развивались в ходе самой жизни. Практические потреб­ности заставляли отойти от сомнительных гаданий и мистических обрядов к более надежным средствам лечения болезней, и вот стали появляться переводные «Лечебники» и систематизироваться сведения о лекарственных растениях. В 1581 г. в Москве откры­лась первая аптека, в которой работал приглашенный Иваном IV англичанин Джеймс Френч (Френшам). Аптека обслуживала семью царя и его приближенных. Собранные вековым опытом народа наблюдения над свойствами лекарственных растений содержались в русских рукописях-лечебниках, хотя и здесь не обходилось без некоторых суеверий. В 1534 г. появился перевод с немецкого языка так называемого «Вертограда», содержавшего много медицинских сведений. «Вертоград» получил широкое распространение и был сильно переработан и дополнен при переводе. Здесь сообщается, например, о правилах личной ги­гиены, ухода за больными в домашних условиях (особое внимание уделено недопущению сквозняков, а также угара, «чтобы не угорети, да и в голове бы мозг не сохл»), содержатся многочислен­ные сведения о лекарственных растениях, их свойствах и местах распространения («растеть на Коломне», «растеть на Руси множественно»). Есть специальные указания о лечении «битому человеку от кнутья», и именно «от московского кчутья, а не сельского» — московский кнут был особенно болезнен. Феодаль­ная действительность с ее жестокостью нашла и здесь свое отражение. Многие средства и приемы лечения, стихийно вырабо­танные народным опытом врачевания и описанные в «Верто­граде», получают теперь вполне научное обоснование в современ­ной медицине. Сведения о болезнях и их лечении содержатся в разнообразных памятниках письменности русского средневе-ковья и свидетельствуют об оригинальности и реалистичности тогдашних лечебных приемов[57].

Расширение территории Российского государства и рост свя­зей с зарубежными странами сильно подвинули развитие геогра­фических знаний на Руси. И вот наряду с наивными, многове­ковой давности представлениями о «четырехугольной земле» посреди мирового океана в духе Космы Индикоплова стали появляться совершенно конкретные сведения о географическом расположении различных частей Земли. В 1525 г. русский дипломат Дмитрий Герасимов высказал привлекшую немалое внимание на Западе мысль о том, что до Индии и Китая можно добраться Северным морским путем, и знаменитая экспедиция Уиллоуби и Ченслера явилась в Баренцево, а потом в Белое море именно для того, чтобы найти северную морскую дорогу в манящую сказочными богатствами Индию. В 1558—1561 гг. в Афон, Иерусалим и Египет ездило московское посольство во главе с купцом Василием Позняковым, оставившим описание виденных стран. Правда, в некоторых местах Василий Позняков под влиянием религиозных взглядов «увидел» то, чего увидеть нельзя, — священный огонь, нисходящий на «гроб господень», и т. п. Но это скорее дань литературной традиции, предписывавшей описывать «священные места» в строго определенном духе. Изучали в России и географию своей страны, составляли чертежи районов, особенно пограничных. Развитие торговли привело к составлению справочника по внешней торговле — «Торговой кни­ги» (вторая половина XVI в.).

Интерес к знаниям порождал спрос на всякого рода «Азбуковники», количество которых во второй половине XVI в. стало увеличиваться. В этих «Азбуковниках» содержались в алфавит­ном порядке всякого рода (зачастую еще глубоко фантастиче­ские) сведения о природе, растительном и животном мире, раз­ных странах, явлениях природы и т. п.

АРХИТЕКТУРА

С конца XV столетия в развитии русского зодчества, как и в истории культуры вообще, определился новый этап, обусловлен­ный крупными переменами, которые произошли в жизни рус­ских земель. Объединение страны в единое государство и прогрес­сирующее укрепление его силы, свержение монголо-татарского ига и рост международного значения и международных связей России, усиление общения с западноевропейской культурой, наконец, значительное увеличение материальных средств государ­ства, развитие городского ремесла — все это создавало новые материальные и идейные условия развития зодчества.

Признаки нового подъема стали проявляться во второй поло­вине XV в. многообразно. Прежде всего они сказались в уве­личении самого размаха строительства и особенно в интенсив­ном восстановлении многих пришедших к тому времени в ветхое состояние ранних построек. Образовались строительные артели под «предстательством» крупных бояр и купцов, выполнявших заказы по строительству и восстановлению зданий. Известны такие крупные предприниматели, как бояре В. и И. Ховрины, В. Д. Ермолин. Восстановление древних храмов, предпринятое с самого начала княжения Ивана III, с XV в., было одним из проявлений возросшего интереса к прошлому в условиях, когда Москва окончательно укрепила свое положение руководящего политического центра на Руси. Целый ряд восстановительных работ был осуществлен под руководством Василия Дмитриевича Ермолина. Сначала в 1492 г. приступили к реставрации сильно обветшавших за столетие каменных стен Московского Кремля. Так много было в стенах деревянных заплат, что одному ино­странному путешественнику Московский Кремль показался сде­ланным из дерева. От Боровицкой до Свибловской башни был произведен ремонт стен, а для Фроловской башни ермолинские мастера высекли из камня два барельефа — Георгия Победоносца и Дмитрия Солунского. На Фроловских воротах была поставлена новая церковь, потом была восстановлена древняя каменная церковь женского Воскресенского монастыря в Кремле. Ермолин вел восстановительные работы и в других городах. Обновлялись храмы древнего Владимира. В 1471 г. начали реставрировать собор в Юрьеве-Польском, построенный еще в первой половине XIII в. и покрытый богатейшим узором каменной резьбы. Но мастера Ермолина, не привыкшие к утраченному за столетия монголо-татарского ига искусству каменной резьбы, перепутали плиты и установили их совсем не в том порядке, в каком они покрывали стены храма в древности.

Подъем строительной деятельности выразился не только в довольно значительных реставрационных работах, но и в соору­жении новых каменных зданий, в расширении масштабов каменного строительства. Здесь важно отметить проникновение каменного строительства в некультовые постройки. Возводились не только храмы, но и монастырские трапезные, и палаты знати. Характерным новшеством конца XV в. стало распространение кирпича и терракоты. Традиционное белокаменное строительство уступало место кирпичной кладке, только фундаменты обычно клали из камня. Производство кирпича приобрело сравнительно широкий размах и открыло новые технические и художествен­ные возможности для зодчих. Одним из интересных памятников светского каменного зодчества конца XV в. является дворец в Угличе, сложенный из кирпича и богато украшенный узорной кирпичной кладкой в верхней части фронтонов.

Всматриваясь в постройки конца XV в., в их формы и приемы сооружения, можно заметить, как в этот период отчетливо разрушается прежняя местная четкость архитектурных «почерков» и как все более развивается взаимопроникновение и обога­щение различных архитектурных приемов, свойственных ранее лишь определенным городам и землям. Теперь, в условиях объединяющегося Российского государства, стал формироваться и общерусский архитектурный стиль, причем ведущая роль в этом процессе принадлежала московским мастерам — при актив­ном участии мастеров/других земель, особенно Пскова, славивше­гося своим каменностроительным мастерством. После двух с поло­виной столетий монголо-татарского ига уже не возродилось изысканное и изящное искусство зодчих древнего Владимира. Новое, московское искусство и формировавшаяся на его основе общерусская архитектурная школа отличались значительно большей простотой и усилением внешней декоративности. Слабо расчлененные, массивные стены обычно контрастировали теперь с пышными узорами, покрывавшими верхние части зданий. Усложнялись объемы зданий и композиции их верхов.

В 1476 г. в Троице-Сергиевом монастыре была возведена Троицкая церковь, ныне называющаяся Духовской. В ней соединились некоторые характерные приемы московского и псков­ского зодчества. Идущие от московских приемов килевидные закомары и перспективные порталы сочетаются с аркой-звон­ницей под барабаном, связанной по типу с характерными псков­скими звонницами XV в. Сочетал различные приемы и построен­ный в 90-х гг. собор Ферапонтова монастыря на Белоозере. Позакомарное покрытие и перспективные порталы шли в нем от владимиро-московских традиций, приземистые апсиды напомина­ли о псковских храмах, широкий пояс узорной кирпичной кладки походил на аналогичные здания в Новгороде. Соедине­ние приемов архитектурного творчества, выработанных в разных русских землях, было не механическим, а, наоборот, создавало новые, взаимно обогащенные, логически и художественно скомпо­нованные приемы сооружения зданий. Рождался новый архитек­турный стиль.

Но его оформление произошло все же не при сооружении этих отдельных храмовых или некультовых построек, лишь отразивших самый процесс складывания нового стиля. Его форми­рование было обусловлено колоссальной по тем временам перестройкой Московского Кремля и созданием нового городского ансамбля в Москве.

Первоначальный ансамбль кремлевских построек был, как отмечено выше, создан еще во второй четверти XIV в. Главное культовое здание московских великих князей и митрополитов — Успенский собор — совсем обветшало. Соборные своды подперли большими бревнами, чтобы они не рухнули. Но не только бед­ственное положение Успенского собора определило решение Ивана III и митрополита Филиппа о постройке нового собора. В 1471 г. Иван III вернулся в Москву после успешного похода против Новгорода. В борьбе с самым могучим своим противни­ком Москва одержала решающую победу. Совсем близким стало время объединения всех русских земель в «отчине» великого князя. Победа над Новгородом и должна была быть увековечена строительством в Москве нового Успенского собора, который должен был превзойти своим величием древнюю новгородскую Софию и воплотить могущество объединяемого Москвой Россий­ского государства. Кроме того, строительство собора должно было укрепить положение церкви в государстве.

Митрополит Филипп не пожалел средств для строительства нового Успенского собора. Были дополнительно обложены сбора­ми церкви. Из чужеземного плена выкупили холопов-мастеров, знавших строительное дело. Пригласили для руководства строительством В. Д. Ермолина и И. В. Ховрина, но между пред­принимателями произошла какая-то «пря», и Ермолин отказал­ся участвовать в этом деле. Собор стали строить отец и сын Ховрины, которые поручили непосредственную организацию деда мастерам Ивану Кривцову и Мышкину. Им было наказано построить собор по образцу Успенского собора во Владимире. Мастера съездили во Владимир и весной 1472 г. начали строить новый собор вокруг старого здания, потом старые стены разобрали и спустя два года подводили новое здание уже под своды. Но однажды майским вечером 1474 г. недостроенное здание неожиданно развалилось.

Великий князь послал за псковскими мастерами. Приехав в Москву, псковичи осмотрели развалившуюся постройку и пришли к выводу, что причиной катастрофы явился плохой раствор извести, а также неудачный расчет тяжести сводов, легших на облегченную северную стену с лестницей внутри. Сказалось длительное отсутствие опыта в возведении крупных сооруже­ний.

Несмотря на предложение великого князя, псковичи не взя­лись продолжать постройку. Пришлось искать иноземного масте­ра, и отправлявшийся тогда в Венецию государев посол Семен Толбузин получил наказ; привезти из Италии лучшего «муро-ля» — мастера каменного дела.

В марте 1475 г. вместе с Толбузиным приехал в Москву зна­менитый болонский инженер и архитектор Аристотель Фиораванти, которому и было поручено строительство Успенского собора. Аристотелю Фиораванти было тогда уже около 60 лет, и он имел большой опыт зодчества, военно-фортификационного искус­ства, литейного дела, механики. Из разных стран Европы пригла­шали к. себе знаменитого мастера. В Москву он приехал вместе с сыном Андреем и учеником Петром. Осмотрев развалины сооружения, он подтвердил мнение псковских мастеров. Затем он быстро и остроумно разбил оставшиеся стены (ударами око­ванных железом дубовых брусьев, а также выборкой нижней части стен, под которые подставили поленья, потом подожгли их, и стены рухнули) и приступил к делу заново. В селе Калитникове построили кирпичный завод и стали делать прочный кирпич. Показал Фиораванти и как делать известь — такую, что наутро ее нельзя было отковырнуть даже ножом. Вырыли глубокие рвы для фундаментов, заложив дно их дубовыми сваями. Толпы мо­сквичей смотрели на необычные строительные приемы итальян­ского мастера. Летописец особо отметил, что «хитрый» Фиораван­ти все делал «в кружало» и «в правило», т. е. пользовался циркулем и линейкой. Впрочем, итальянец не делал никакого секрета из своих приемов и охотно учил русских мастеров, ра­ботавших под его руководством и проходивших тем самым прекрасную школу знакомства с архитектурно-строительной тех­никой итальянского Возрождения.

Заложив здание, Фиораванти отправился сначала во Влади­мир, а потом проехал через Ростов в Ярославль на Север, в Устюг Великий. Возможно, что на обратном пути он побывал и в Новго­роде. Таким образом, итальянский мастер обстоятельно познакомился с традициями и приемами русского зодчества. Благодаря этому Фиораванти удалось создать в Успенском соборе выдающе­еся произведение именно русского зодчества, обогащенное не­которыми элементами итальянской архитектурной культуры эпохи Возрождения. Успенский собор был закончен в 1479 г. Это великолепное сооружение явилось вместе с тем отнюдь не подражанием собору во Владимире, а совершенно новым, само­стоятельным произведением, превзошедшим рекомендованный образец.

Сходство с владимирским собором не выходит за рамки нескольких внешних элементов: оба храма имеют по пять глав и украшены аркатурным поясом по стенам. Но во владимирском соборе — 14 столпов, а московский стоит на шести, причем четыре из них Аристотель Фиораванти сделал не квадратными, как обычно в русских постройках, а круглыми. Вместо трех апсид алтарной части владимирского собора в московском соборе Фиораванти устроил пять апсид, спрятав их за мощные угловые пилястры. Четыре прясла стены завершены спокойными полукружиями. Тот же круговой ритм воплощен в мощных, сим­метрично расположенных барабанах пяти куполов. Массивные, гладкие стены лишены украшений, кроме крупного пояса арка­тур, разбивающих их по горизонтали. Все здание проникнуто как бы торжественной величавостью и вместе с тем очень четким, строгим ритмом. Здесь нет ни внешней пышности, ни бьющей в глаза нарядной декоративности. Государственная сила и стро­гость нашли превосходное воплощение в четких формах Успен­ского собора. Такое же внушительное впечатление производил Успенский собор и внутри, с его очень свободными в сравнении с другими постройками XV в. пространствами. Высокая строитель­ная техника позволила Аристотелю Фиораванти увеличить внут­ренний объем собора за счет прочных, но и необычайно тонких стен и столпов. В 1514—1515 гг. собор был расписан фресками и приобрел нарядный вид. Стенопись была «вельми чудно и всякой лепоты исполнена». Современники с восторгом отзыва­лись об Успенском соборе: «Бысть же та церковь чюдна вельми величеством, и высотою и светлостию, и звоностию, и простран­ством, такова же прежде того не бывала в Руси, опроче Владимирскиа церкви, а мастер Аристотель».

Успенский собор стал не только главным сооружением ве­ликокняжеской Москвы, но и классическим образцом монумен­тального церковного зодчества XVI в. Пятиглавие московского Успенского собора, его основные формы и пропорции многократно повторились в различных вариантах в соборах того времени.

Сооружение Успенского собора было лишь началом грандиоз­ной перестройки Московского Кремля, задуманной Иваном III, «государем всея Руси». Необходимо было привести вид резиден­ции великого князя в соответствие с неизмеримо возросшей си­лой, значением и авторитетом московской великокняжеской вла­сти. Возможно, что в выработке планов перестройки Кремля принял участие и Аристотель Фиораванти. Вскоре из Италии приехали еще специалисты-строители — Пьетро Антонио Солари, Марко Руффо и др. В 1485 г. началось сооружение новых стен Кремля, закончившееся лишь в 1516 г.

Сначала укрепили южную сторону Кремля. Антон Фрязин построил проездную башню с тайником для добывания воды (Тайницкую). В 1487 г. Марко Руффо начал строительство Беклемишевской башни в юго-восточном углу Кремля, в 1488 г. в юго-западном углу Антон Фрязин поставил Свибловскую (ныне — Водовзводная) башню. Построенные башни соединили несколько изломанной по линии стеной с меньшими стрельницами, и южная, наиболее опасная часть города, выходившая к Москве-реке, была укреплена. Затем стали строить другие башни и стены. Пьетро Солари поставил в 1490 г. с западной стороны Кремля башни у Боровицких ворот и с восточной стороны — башню у Константино-Еленинских и вывел стену от Свибловской до Боро­вицкой башни. В 1491 г. он вместе с Марко Руффо заложил на восточной стороне новую Фроловскую (ныне — Спасскую), ра­зобрав постройку В. Д. Ермолина с барельефами, и Николь­скую башни. Тогда же на Спасских воротах была помещена сохранившаяся до сих пор надпись на русском и латинском языках: «Иоанн Васильевич, божией милостию великий князь владимирский, московский, новгородский, тверской, псковский, вятский, угорский, пермский, болгарский и иных и всея России государь, в лето 30 государствования своего сии башни повелел построить, а делал Петр Антоний Соларий, медиоланец, в лето от воплощения господня 1491». Тот же Солари построил стену от Никольской башни до реки Неглинной, где в 1492 г. поставил круглую Собакину (ныне — Угловая Арсенальная) башню, в основании которой с большим искусством заключен был обильный родник. Солари вскоре умер, но строительство стен продолжа­лось Алевизом Миланцем. Теперь стали укреплять берег вдоль реки Неглинной и в целях противопожарной безопасности снесли с этой стороны все дворы. В 1495 г. была заложена последняя, Троицкая, башня.

В результате этих строительных работ были возведены ныне существующие стены Московского Кремля (без шатровых заверше­ний на башнях, поставленных в XVII в.), охватившие всю его современную территорию в 26,5 га[58]. Тогда же окончательно служилась внутренняя планировка Московского Кремля.

В центре Кремля находилась Соборная площадь с монумен­тальным зданием Успенского собора и высокой башней церкви Иоанна Лествичника, замененной позднее колокольней Ивана Великого. Соборная площадь в конце XV — начале XVI в. интенсивно застраивалась. С севера от Успенского собора поднялся трехглавый собор Богоявленского монастыря, выполненный в духе традиций московского зодчества XIV в.

Вскоре на юго-западной стороне площади было сооружено существующее доныне здание Благовещенского собора, являвшего­ся частью великокняжеского дворцового комплекса. Этот собор строили псковские мастера, и здесь снова очень ярко проявился творческий синтез различных архитектурных школ — владимиро-суздальской и псковско-новгородской. Как и раннемосковские со­боры, Благовещенский собор был вначале трехглавым, но уже в XVI в. стал пятиглавым. Приемы внешнего убранства заимство­ваны и от московских традиций (аркатурные пояски) и от псковских (узоры верхней части куполов). Тогда же псковские мастера построили с западной стороны от Успенского собора небольшую церковь Ризположения.

В 1487—1491 гг. ансамбль кремлевских построек пополнился замечательным сооружением Марко Руффо и Пьетро Антонио Солари — Грановитой палатой, предназначенной для приема ино­земных послов. Это был самый большой зал того времени. Своды опирались на громадный столп посередине. Наверху были сде­ланы особые сени с тайником, откуда женщины великокняже­ской семьи могли незамеченными наблюдать за происходившим в Грановитой палате. Позднее, в конце XVI в., палата была распи­сана фресками.

В Кремле был построен также великокняжеский дворец и некоторые другие каменные палаты, в том числе и на митропо­личьем дворе. Затем в 1505—1508 гг., уже при Василии III, Алевиз Новый построил усыпальницу великих князей — Архан­гельский собор. В противовес строгому виду Успенского собора Архангельский собор внешне очень наряден и декоративен и даже мало походит на храм. Во внешнем облике Архангельского собора многое взято от приемов зодчества итальянского Возрождения, но внутренняя основа собора сохранена в духе традиций рус­ского зодчества (куб, увенчанный пятиглавием, и т. п. особен­ности). В самом начале XVI в. был воздвигнут еще один собор в Кремле — собор Чудова монастыря, в котором ярко проявились особенности новой московской архитектуры — сочетание строго­сти и величественности с декоративными приемами внешнего украшения здания. Этот новый московский стиль явился резуль­татом творческого обобщения всего того яркого и разнообраз­ного художественного богатства, которое было применено раз­ными мастерами, представителями разных школ, во время за­стройки Кремля. В своеобразном творческом соревновании тради­ций Владимиро-Суздальской Руси и итальянского Возрождения, раннемосковской школы и новгородско-псковской складывалась и формировалась новая, общерусская архитектурная школа, характеризуемая большим богатством и разнообразием форм.

Московский Кремль явился поэтому уникальным произведением зодчества, воплотившим все богатство его форм на рубеже XV и XVI столетий. Густо застроенный белоснежными соборами и дворцами различных форм и объемов, сверкающий куполами и крестами, окруженный красной кирпичной стеной с четким зубчатым силуэтом «ласточкина хвоста», Московский Кремль представлял собой исключительно живописное зрелище, поражав­шее взор и русских людей и иноземцев. Напротив Кремля на другой стороне реки был устроен громадный Государев сад, просуществовавший до XVIII в.

От центра Кремля — Соборной площади — расходились радиу­сами к воротам московские улицы. Они продолжались за пре­делами Кремля. Город быстро рос, и на протяжении XVI в. пришлось строить еще три кольца укреплений — сначала в 30-х гг. каменная стена Китай-города окружила посад, потом в 80-х гг. знаменитый градостроитель Федор Конь построил стену Белого города по теперешнему Бульварному кольцу, и, наконец, в 1591 —1592 гг. была возведена деревянная стена — Скородом — по нынешнему Садовому кольцу. Четыре линии укреплений со 120 башнями опоясали Москву на протяжении конца XV и XVI в. Планировка Москвы и ее сердца — Кремля послужила образцом планировки многих русских феодальных городов XV—XVII вв. Градостроительство, в особенности создание военно-оборони­тельных сооружений, приобрело в Российском государстве гораз­до более широкий размах, чем в предшествующее время, и привело к выработке ряда новых технических и художествен­ных приемов. Крепостное строительство развивалось не только в городах, но и в монастырях, бывших очень важными звеньями в системе оборонительных сооружений. При этом нужно иметь в виду, что к концу XV в. уже окончательно определился переход к огнестрельному оружию, что сразу коренным образом изменило задачи и характер оборонительных сооружений. Теперь необходи­мо было возводить гораздо более мощные каменные стены с башнями, бойницами и дозорными вышками. Характерно, что в начале XVI в. мастеров для реконструкции старых укреплений и постройки новых посылала Москва, и даже в такие центры, как Новгород и Псков, еще недавно славившиеся своими строителя­ми. Руководящая роль в крепостном строительстве окончатель­но закреплялась за Москвой.

Четким квадратом поднялись в 1492 г. стены Иван-города. Затем появились мощные башни на стенах Новгородского и Псковского кремлей. В 1508—1511 гг. с участием Петра Фрязина был построен каменный кремль Нижнего Новгорода. Затем в 1514—1521 гг. построили кремль в Туле, в 1525—1531 гг. — в Коломне, в 1531 г. — в Зарайске, в 1556 г. — в Серпухове.

Подверглись перестройке и укрепления многих монастырей, в том числе Троице-Сергиева, получившего в XVI в. камен­ные стены, заново были построены укрепления ряда подмосков­ных монастырей. Одним из памятников монастырского крепо­стного строительства XVI в. является сохранившаяся в Москве башня «Дуло» Симонова монастыря. Она была выстроена в 80—90-х гг. XVI в. Оригинальны квадратные башни отстроен­ного в конце века Пафнутьева Боровского монастыря. Тогда же были возведены каменные укрепления Соловецкого, Кирилло-Белозерского и других монастырей. Замечательным итогом раз­вития русского крепостного зодчества в XVI в. явился построен­ный Федором Конем Смоленский кремль, за изумительную красоту свою названный «ожерельем земли Русской».

Крепостное  зодчество  составляло   важную,   но,   разумеется, отнюдь не единственную область развития архитектурной культуры. Мы уже говорили выше о сложном процессе формирова­ния общерусской школы зодчества. Дальнейшее развитие рус­ского зодчества в первой половине XVI в. привело к заметному изживанию местных особенностей в архитектуре. Русское средне­вековое зодчество, как и в других феодальных странах, было, конечно, очень тесно связано с потребностями церкви и направле­но в значительной степени на обслуживание ее интересов. Это об­стоятельство не могло не отразиться на характере сооружений. Творческий подход зодчего к решению поставленных перед ним задач ограничивался определенными канонами. И тем не менее в развитии русского зодчества в XVI в. можно заметить посте­пенное проникновение чисто светских элементов в культовые сооружения, прогрессирующее развитие творческой мысли рус­ских архитекторов того времени.

Большое распространение получило строительство каменных монастырских трапезных, количество которых на протяжении XVI в. исчисляется более чем тремя десятками. Это обычно простые, скромные по внешнему облику сооружения, лишь немного украшенные кирпичными орнаментами в верхней части здания. К концу века трапезные стали строить вместе с хра­мами, лишенными апсид.

Строительство культовых зданий развивалось в основном по двум направлениям: 1) создание монументальных мемориальных храмов и 2) небольших посадских или монастырских церквей. В последнем случае, особенно при создании посадских церквей, светские элементы выступали более отчетливо. Принявшее доволь­но значительные масштабы строительство небольших посадских и сельских храмов с начала XVI в. поставило новые технические и художественные задачи. Во многом был использован опыт сооружения небольших новгорбдских посадских церквей, но появились и новые моменты. В технике сооружения — возведе­ние бесстолпных с единым нерасчлененным пространством хра­мов. Это достигалось совершенствованием системы сводчатых перекрытий. Небольшой храм становился от этого просторнее. При лаконичности и простоте внешних форм наблюдается стрем­ление к некоторой декоративности, в которой многое шло от народного «узорочья».

Другое направление развивалось под влиянием Успенского и Архангельского соборов Московского Кремля. После перерыва в несколько столетий в России опять стали возводить грандиоз­ные величественные сооружения-храмы. В начале XVI в. по распо­ряжению московских светских и духовных властей были возве­дены большие храмы во вновь присоединенных землях, причем для образца было приказано взять Успенский собор в Москве. Тем самым хотели подчеркнуть и закрепить идеологически власть Москвы над этими землями. Так возникли большие соборы в Хутынском монастыре под Новгородом, в Тихвине, в Ростове Великом. Все они носят очевидные следы подражания Успенскому собору в Москве, но вносят и нечто новое в этот тип зданий, преимущественно за счет усиления декоративности внешнего оформ­ления, сближающего их порой с Архангельским собором. Подмос­ковные постройки испытали довольно сильное влияние внешнего облика Архангельского собора с его пышным убранством. Это сказалось, например, в соборах Дмитрова, Лужецкого монастыря под Можайском, Владычнего монастыря под Серпуховом. В отда­ленных от Москвы районах продолжали возводиться здания дру­гого типа. Огромный массив собора Прилуцкого монастыря под Вологдой почти лишен всяких украшений, кроме новгородского кирпичного орнамента.

Наряду с этими типами монументальных сооружений продол­жали строить и в духе раннемосковских традиций XIV в. Их ха­рактерная особенность — трехглавое завершение, восходящее к Коломенскому собору 1382 г. Кроме того, и Благовещенский со­бор Московского Кремля тоже еще стоял в первой половине XVI в. трехглавым. В этом отношении очень характерен собор Покровского монастыря в Суздале, построенный в 1518 г. Силь­ное смещение тяжелых глав к мощной алтарной части придает асимметричный, несколько напряженный вид зданию, но уравно­вешивается вытянутыми к западу и нисходящими по ярусам частями храма. Собор выглядел величественно и строго, убранство его было скупо, ограниченное плоскими лопатками и аркатурно-колончатым поясом.

Вместе с тем в монументальных постройках первой половины XVI в. заметна и более серьезная модификация ставшего канони­ческим образца Успенского собора. Она заключается во все более усиливающемся стремлении вверх, более свойственном русской архитектуре, чем спокойная плавность широких форм Успенско­го собери. Четырехчастное деление северной и южной стен усту­пает место более узкой трехчастной организации, купола сдвига­ются теснее, здания приобретают более устремленное движение вверх. Если в Успенском соборе соотношение ширины и высоты одного стенного деления составляло 2:5, то в соборе московского Новодевичьего монастыря, построенном в 1524 г., это соотношение выглядело уже как 1:7.

Развитие вертикализма в русском зодчестве было вообще ха­рактерным явлением XVI в. Еще ранее, в XIV столетии, была поставлена в Московском Кремле столпообразная церковь Иоанна Лествичника. В 1505—1508 гг. итальянец Бон Фрязин поставил столп Ивана Великого, разобрав предварительно старую церковь. В середине столетия к столпу была пристроена звонница, в конце века, уже при Борисе Годунове, было сделано теперешнее заверше­ние Ивана Великого. Почти восьмидесятиметровый столп Ивана Великого, с его изумительным совершенством пропорций, стал главной вертикалью стольного города, организуя весь его сложный и красивый силуэт. Проявлением того же стремления к созда­нию столпообразных церквей явились относящиеся к первой по­ловине XVI в. храмы Григория в Хутынском монастыре под Новгородом, церковь-колокольня Болдина монастыря под Дорогобужем и Георгиевская церковь в Коломенском под Москвой, столпообразные храмы — «под звоном»— в Покровском и Спасо-Евфимьевом монастырях в Суздале с шатровыми завершениями.

После  многовекового  господства  принятого  из  Византии  типа крестово-купольного храма в России стали воздвигаться каменные шатровые церкви без внутренних столбов, с единым внутренним пространством. Внедрение этой чисто русской формы в церковное строительство было своеобразной, но чрезвычайно важной победой народного начала в зодчестве. Недаром церковники впоследствии, в XVII в., пытались воспрепятствовать распространению шатрового зодчества как противоречащего древним канонам.

В одном из летописных отрывков, обнаруженных М. Н. Тихомировым, сказано, что шатровые каменные церкви возводили «на деревянное дело», т. е. по образцу деревянных шатровых построек. Русская традиция деревянного зодчества с его специфическими формами шатра и столпа проникла теперь и в каменное строительство, приведя к созданию шедевров архитектурного строительства; конечно, создание каменных шатров не было меха­ническим перенесением конструктивных приемов деревянного зодчества в каменное строительство.

Новая полоса в истории русской архитектуры открывается изумительным по красоте и величию храмом Вознесения в селе Коломенском под Москвой, воздвигнутом в 1532 г. В этом соору­жении с удивительной силой воплотилось движение вверх. Об­щая высота здания составляет более 60 м, почти половину ее занимает восьмигранный шатер, органически сливающийся с четырехугольным зданием храма (так называемые «восьмерик на четверике»). Все здание очень пластично, оно хорошо связано с окружающей природой и кажется огромным монументом, под­нявшимся с берегового холма Москвы-реки. Охватывающие здание со всех сторон галереи и ряды кокошников создают постепен­ный переход от холма к зданию, от здания к шатру — нарастаю­щее движение колоссальной массы вверх. Здание не имеет алтар­ных апсид, благодаря чему оно подчинено всецело осевому движению по вертикали. Сочетание красного и белого цветов в отделке здания придало ему великолепный цветовой эффект.

Сооружение храма Вознесения в Коломенском выдвинуло русскую архитектуру на самый высокий уровень европейского средневекового зодчества.

Шатровое строительство продолжало развиваться. Возникали все более сложные и замечательные по своей выразительности самобытные архитектурные решения.

Весьма интересным и оригинальным сооружением является построенный в середине XVI в. храм Иоанна Предтечи в селе Дьякове недалеко от Коломенского. Дьяковский храм имеет пять восьмигранных приделов, тесно поставленных вокруг централь­ного столповидного здания. Центральный столп выполнен в виде многоярусной башни. В дьяковской церкви исходная компо­зиция пятикупольного храма органически сочетается с башенны­ми, столпообразными и шатровыми приемами нового зодчества. Имеет храм и некоторые псковские детали, как, например, звон­ницу и ее цилиндрические столбы. Богато украшенный дьяков­ский храм, торжественный и нарядный, производил иное впечат­ление, чем находящийся неподалеку храм Вознесения в Коломен­ском. Дьяковский храм гораздо более статичен и несколько тяже­ловат, застыв в своем многообразном и пышном наряде.

Историки искусства отмечают, что богатый опыт сооружения храмов Вознесения и Иоанна Предтечи подготовил возникновение такого шедевра русского и мирового зодчества, каким явился Покровский собор на Красной площади в Москве, называемый часто по одному из его приделов, собором Василия Блаженного. Покровский собор был воздвигнут как памятник очень важной для России победы над Казанским ханством.

Его создателями были русские мастера Барма и Постник Яковлев. Собор строили с 1555 по 1561 г. Царь и митрополит Макарий поручили построить собор, состоящий из восьми приделов, но мастер иначе решил задачу — он сделал собор девятиглавым, разместив восемь приделов вокруг одной, центральной оси, сме­щенной в сторону Кремля. Центр собора был увенчан большим шатром, вокруг которого расположились яркие своеобразные ку­пола приделов. Собор как бы объединяет девять небольших церк­вей, символизируя объединение русских земель и княжеств под властью Москвы. Главная расположена под центральным шатром, четыре церкви стоят по концам креста, еще четыре, меньшего размера, расположены по диагональному кресту. Все девять церквей конструктивно слиты в одно здание, все они расположены на одном каменном помосте и связаны галереей. Первоначально храм был белым, его главы были покрыты побеленным железом. В XVII в. здание получило теперешнюю пеструю окраску, было изменено и покрытие глав. Покровский собор, воздвигнутый на главной площади города, стал важнейшим элементом его архи­тектурного облика наряду с Кремлем. Полный изумительного творческого своеобразия, яркий и нарядный, Покровский собор мало походит на традиционное культовое сооружение. Его фор­мы и цветовая гамма скорее напоминают группу деревьев или ярких цветов и плодов, внешний облик храма больше связан с какими-то мотивами русской природы, чем с понятиями и догма­ми христианского вероучения. Во внешней форме культового строительства развивался и расцветал в XVI в. могучий талант русских зодчих, воплотивших в своих замечательных произведе­ниях богатство и силу России, красоту ее таланта, славу ее под­вигов[59].

Середина XVI в. была временем, когда в разных концах страны возводились разнообразные по типу сооружения и когда камен­ное строительство достигло в целом еще больших масштабов. Особенно надо отметить развитие традиций шатрового строитель­ства, получивших воплощение во многих постройках. Среди них — известный храм в селе Острове на Москве-реке, сохранив­шийся с переделками XVII в., и др. Ливонская война задержала развитие каменного строительства. К концу столетия, во время правления Бориса Годунова, начался новый его подъем.

Выдающимся произведением новой шатровой архитектуры был храм Бориса и Глеба, построенный по желанию Бориса Году­нова в 1603 г. в Борисовском городке под Можайском. Огромный шатер этого храма, украшенный изразцами, поднимался на высо­ту 74 м. Это здание существовало до начала XIX в.

Однако шатровая архитектура с большим неудовольствием вос­принималась официальной церковью, видевшей в ней опасный отказ от вековых традиций, от византийских форм.

Церковь толкала зодчих вернуться к формам прошлых столе­тий — строить храмы византийского типа по образцу московского Успенского собора конца XV в. Но то, что было выдающимся сло­вом в зодчестве в конце XV в., теперь имело совсем иное значение после блестящего взлета русской архитектуры середины XVI в., после Дьякова, Коломенского и Покровского соборов. Кроме то­го, всякое подражание неизбежно обрекало художников на созда­ние сооружений, лишенных творческого решения.

Консервативные взгляды на задачи зодчества были присущи во второй половине XVI в. и самому Ивану IV, находившемуся под сильным влиянием осифлянской идеологии. По его заказу в 1568—1570 гг. был выстроен громадный собор в Вологде, упро­щенно повторивший формы Успенского собора в Москве. Тяжелая массивность оказалась присуща и другому подражанию Успен­скому собору — собору Троице-Сергиевой лавры, строительство которого было завершено в 1585 г.

Тем не менее опыт великолепных построек середины XVI в. оказывал свое воздействие на сооружение ряда зданий и в усло­виях второй половины XVI в. Разнообразием форм и объемов, сочетанием шатров, башен и куполов характерен выстроенный еще в 50-х гг. XVI в. государевым мастером Андреем Малым собор Авраамиева монастыря в Ростове. Очень пышным и декора­тивным был возведенный в конце столетия храм в селе Вязёмы; столь же интересен также относящийся к концу века Рождествен­ский собор Пафнутьева Боровского монастыря. Вообще следует отметить заметное оживление декоративного начала в зодчестве конца XVI в. Стройные формы и изящная отделка были присущи построенному в 1593 г. собору московского Донского монастыря.

Несмотря на тяжелые условия, созданные господством консер вативных взглядов, русская архитектура сделала в XVI в. громад ный шаг в своем развитии. Сложилась общерусская архитектурна школа, началось блестящее развитие шатрового зодчества, не­разрывно связанного с творчеством народных мастеров. Успехи русского зодчества середины  XVI в. подготовили  условия для возобновления его подъема в конце столетия и последующих но-рых, важных изменений в зодчестве, происшедших уже в XVII в.

ЖИВОПИСЬ

Блестящий расцвет русской живописи на рубеже XIV— XV вв., с особенной силой воплотившийся в творениях Феофана Грека и Андрея Рублева, был высшей точкой развития живопис­ного искусства времен феодальной раздробленности. Новая соци­ально-политическая и идейная обстановка непосредственно ска­залась и на характере развития живописи в конце XV—XVI в.

С одной стороны, ведущее положение в живописи, так же как и в архитектуре, с конца XV в. заняла московская школа. С другой — централизация власти и усиление роли церкви в идейной и государственной жизни привели к еще большему под­чинению искусства официальной идеологии. Эти явления, опре­делившие в значительной мере характер развития живописи, проявились в определенной степени и в творчестве крупнейшего московского мастера конца XV— начала XVI в.— Дионисия.

Дионисий родился около 1440 (или 1450) г., а умер, по мнению ряда исследователей, после 1519 г.

Из дошедших до нашего времени фресок Дионисию и его школе принадлежат часть фресок Успенского собора Московского Кремля и роспись церкви Рождества Богородицы в Ферапонтове монастыре. Не сохранились ранние фресковые работы Дионисия, сделанные в 60—70-х гг. XV в. в Рождественском соборе Пафнуть-ева Боровского монастыря и фрески Успенского собора Иосифо-Волоколамского монастыря (1481 —1486 гг.). Кроме того, Диони­сию, или кругу Дионисия, принадлежит целый ряд икон. Так как Дионисий работал обычно с артелями живописцев, то иссле­дователям бывает трудно точно установить степень участия самого мастера в исполнении ряда фресок и икон. Известны имена некоторых мастеров-живописцев, работавших вместе с Дионисием. Так, в росписи собора в Пафнутьевом Боровском монастыре принимал участие старец Митрофан; вместе с попом Тимофеем, Ярцем и Коней Дирнисий писал «деисус с праздники и с пророки» для Успенского собора в Москве; в Иосифо-Волоко-ламском монастыре вместе с ним работали сыновья — Владимир и Феодосии, старец Паисий и другие художники.

Творческая деятельность Дионисия была тесно связана с выс­шими светскими и духовными кругами государства. Дионисий ис­полнял важнейшие заказы митропблита и великого князя, вопло­щая в своем творчестве те идеи, которые отвечали интересам укрепляющейся великокняжеской власти и церкви. Непосред­ственная связь художественного творчества с официальной идео­логией сказалась в работах Дионисия с большей силой, чем в творениях его предшественников.

С наибольшей полнотой творчество Дионисия нашло свое отра­жение в росписях Ферапонтова монастыря. Дошедшие до нашего времени почти полностью и никогда не записывавшиеся, они пора­жают необычным богатством и праздничностью декоративного убранства. Светлые и радостные краски фресок напоминают прозрачностью и нежностью полутона акварелей. Изображаемые фигуры стройны, подтянуты, изящны. Движения сдержанны и медлительны. Действия облекаются в форму торжественной не­торопливой церемонии. Для пропорций персонажей характерны преувеличенная удлиненность формы (при маленьких головках — высокие талии, длинные ноги), определенная стереотипность лиц, в которых начинает преобладать иконописный канон. Во фрески вводятся значительные элементы архитектуры, часто навеянные реальными постройками. Горы с уступами, колонны, троны, сто­лы, драпировка создают дополнительный фон, подчеркивая композицию. Для создания впечатления легкости и одухотворен­ности фигуры и здания писались как бы парящими в воздухе.

Интересен композиционно-иконографический замысел фресок, посвященных прославлению богоматери. Дионисий и его помощни­ки, видимо, специально отказались от ряда традиционных, кано­нических сцен из жизни богородицы, в частности «Успенья богоматери» и ввели «Акафист божьей матери»— цикл торжест­венных и лирических песнопений, прославляющих в символиче­ских образах значение богоматери. Этот прием позволил усилить красочность и торжественность праздника Рождества богоро­дицы.

В целом, в отличие от Андрея Рублева, которого интересовал прежде всего внутренний, духовный мир человека, у Дионисия отмечается стремление к внешней красивости и декоративной пышности, усиление плоскостной стилизации, что делало худо­жественный образ более отвлеченным.

Мастерская Дионисия изготовляла житийные иконы, содер­жавшие в боковых «клеймах» изображения различных эпизодов из «житий святых». Житийные иконы посвящались московским «святым»— митрополитам XIV в. Петру и Алексею, культ кото­рых усиленно пропагандировался Москвой, так как с деятель­ностью этих митрополитов было тесно связано ее возвышение, а также другим «святым»— Дмитрию Прилуцкому, Кириллу Белозерскому и другим, чья деятельность тоже имела боль­шое значение в истории московской великокняжеской власти и церкви.

Сам Дионисий написал житийную икону «Митрополит Алек­сий», в ряде клейм которой нашли отражение реальные черты жизни этого известного церковного деятеля.

Под сковывающим влиянием церкви и официальной идеологии живописное искусство становится более каноничным, оно уже не может достичь такой психологичности трактовки образов, которой достигали лучшие мастера прошлого, изображение персо­нажей становится все более однообразным и традиционным. Стоглавый собор 1551 г. возвел иконописание Андрея Рублева в канон, в образец, следование которому стало обязательным для всех живописцев.

В XVI столетии церковь и великокняжеская власть разверну­ли активную деятельность по пропаганде официальной идеологии. Большое значение придавалось в этой связи и живописному ис­кусству. В Москве под непосредственным надзором со стороны церковной и светской власти работали художники, выполнявшие многочисленные официальные заказы. Специальные старосты, поставленные церковью, контролировали точное соблюдение предъявлявшихся к художникам требований. Живопись стала все более тесно связываться 'с текстом «священного писания», «житий» и других произведений церковной литературы. От худож­ников требовали точнейшего соответствия изображения тексту иллюстрируемого рассказа, чем сильно притеснялась самостоя­тельность художественного творчества. Изображения становятся поэтому перегруженными многочисленными деталями. Компози­ции стали дробными, лаконизм художественных средств был утрачен.

О том, как придирчиво и строго относились правительствен­ные круги к живописным изображениям, свидетельствует, на­пример, протест дьяка Ивана Висковатого против новых икон в Благовещенском соборе. Висковатый возмущался тем, что образ Христа был написан художниками по собственным «мудрова­ниям». Он заявлял также: «Написан образ Спасов, да ту тож близко него написана женка, спустя рукава — кабы пляшет, и подписано под него блужение, и иные ревности, и иные глумле­ния. И мне, государь, мнится, что то кроме божественного писа­ния». Под давлением официальной идеолргии нивелировались местные школы и традиции. Религиозно-схоластическое мышле­ние проявилось также в распространении всякого рода аллегори­ческих изображений.

Характерным памятником живописи первой половины XVI в. являются фрески московского Благовещенского собора, выпол­ненные под руководством мастера Феодосия, сына Дионисия.

Во фресках Благовещенского собора воплотилась официаль­ная государственная идея об исторической преемственности влас­ти московских великих князей. На стенах и столпах собора изображены византийские императоры и русские князья. Под­черкнуто выделялось великолепие и пышность их одежд, вся рос­пись носит очень торжественный характер. Фрески выполнены с большим искусством, они очень удачно «увязаны» с архитекту­рой здания, их композиция и цветовое решение помогают раскрыть -с большей зримостью архитектурные формы внутри здания. Позднее, в 60-х гг. XVI в., когда была переделана бывшая до того открытой галерея собора, была предпринята роспись этой гале­реи. Здесь были сделаны изображения московских князей, начи­ная с Даниила Александровича, но, помимо того, появились еще и изображения античных мыслителей — Аристотеля, Гоме­ра, Вергилия, Плутарха и др. Борясь с античной культурой, про­никавшей и в средневековую Русь, церковь пыталась вместе с тем исказить эту культуру и придать ей такой вид, который мог быть использован для укрепления авторитета церкви. Поэтому античным мыслителям были приписаны изречения, которые будто бы свидетельствовали в пользу христианского вероучения. Соответствующие тексты были начертаны на свитках в руках изображенных на стенах античных философов. Такая фальсифи­кация античной культуры была одним из средств, к которому прибегали церковники, пытаясь ослабить ее влияние. В изобра-. жениях античных мыслителей нет ничего соответствующего древ­ней культуре: они облачены в византийские и даже русские одеяния.

Значительное место уделено сюжетам «страшного суда», что вполне понятно как реакция воинствующей церкви в условиях обострения идейной борьбы, распространения еретических идей.

Потребность в усилении религиозной и государственной пропа­ганды вынудила в XVI в. даже изменить традиционный порядок росписи различных частей соборов, которые обычно посвящались определенным сюжетам. Так, в соборе Свияжского монастыря, построенном в память завоевания Казани, появилось изображе­ние царя Ивана IV, в Спасском монастыре в Ярославле большое место заняли опять-таки сцены «страшного суда». Церковь угро­жала и пугала верующих, идея наказания и возмездия за от­ступление от требований религиозной догмы все с большей силой подчеркивалась в росписи XVI в. Средства изобразительного искусства направлялись на борьбу со свободомыслием, на ут­верждение враждебной культурному прогрессу силы церкви.

Официальная идея о «Москве — третьем Риме» нашла воплощение в несохранившихся и известных по описаниям XVII в. фресках Золотой палаты в Кремле (середина XVI в.). Здесь были нарисованы своеобразные исторические картины, посвященные принятию христианства в Киевской Руси, связям с Византией, легендарному венчанию князя Владимира венцом Мрномаха и т. п. Царь был изображен как справедливый и победоносный военачальник. Характерно, что одна из картин изображает царя, принимающего поучения мудрого советника. Наряду с этим в Золотой палате было много отвлеченных, аллегорических изобра­жений, столь распространенных в средневековье.

Ярким воплощением официальных религиозных идей была созданная в середине XVI в. в Москве большая икона «Церковь воинствующая». Написанная по случаю победы над Казанью, эта икона имела замысел подчеркнуть значение церкви и рели­гии, истолковать успех Российского государства как победу церкви, подвиг русских воинов как служение православию. На иконе изображены движущиеся воины, предводительствуемые «святыми» и осеняемые богоматерью и ангелами. В числе персо­нажей иконы находится и молодой Иван Грозный. Река в ниж­ней части иконы символизирует религию как источник жизни, причем показаны два водоема — наполненный и пустой. На алле­горическом языке это должно было показать разницу между «живительным» православным вероучением и «бесплодными» отступлениями от него. Икона написана очень торжественно и ярко.

В Новгороде, Пскове, Нижнем Новгороде еще сохранялись ста­рые традиции, но и там все более усваивались ставшие господ­ствующими в Москве приемы живописи. Так же как и в Москве, в этих центрах распространилась многофигурность и аллегорич­ность изображения, так же проникали в живопись догматические начала.

В условиях подчинения живописного искусства требованиям официальной религиозной идеологии к концу XVI в. выработа­лось своеобразное художественное направление, сосредоточившее главное внимание на собственно живописной технике. Оно полу­чило наименование «строгановской школы» по имени извест­ных промышленников и купцов Строгановых, во многом способ­ствовавших развитию этого направления своими заказами. «Строгановская школа» характеризуется замечательным мастер­ством внешнего исполнения. Внутренний мир изображаемых пер­сонажей, раскрытие определенной идеи уходит на задний план. Главное — это стремление изобразить особую, утонченную красоту фигур, одежды. Красота эта искусственна, она мало связана с реальной жизнью. Композиция произведений всецело подчинена внешней красивости, персонажи облекаются в драгоценные, кра­сивые одеяния, иконы получают изящный и нарядный орнамент. В «строгановской школе» ценилось техническое мастерство, тща­тельность исполнения. Недаром произведения стали теперь под­писными. Известны имена крупных мастеров «строгановской школы» — Прокопия Чирина, Никифора, Истомы, Назария и Федора Савиных.

Искусство «строгановской школы» возникло как своеобразная реакция на утверждение официального направления в живопи­си, на строжайшую регламентацию и стандартизацию художест­венного творчества. В этих условиях мастерство ряда живопис­цев направилось в сторону чисто технического совершенства. Лишенное жизненной идеи и удовлетворявшее эстетическим потребностям узкого слоя ценителей живописного мастерства, искусство «строгановской школы» было в целом далеко от народ­ных масс, от демократических традиций и тенденций в искус­стве. И вместе с тем «строгановская школа» заняла видное место в истории русского искусства, доведя до высокого совершенства технику письма. Более того, сосредоточение внимания на отдель­ных деталях и предметах объективно противостояло официаль­ным требованиям нарядности и монументальности изображения религиозных сюжетов, долженствовавших подавлять зрителя и непосредственно воздействовать на его религиозное сознание. Произведения мастеров «строгановской школы» отвлекали зри­телей от размышлений на собственно религиозные темы и вызы­вали прежде всего не религиозное, а эстетическое чувство.

Наряду со «строгановской школой» получила распростране­ние так называемая «годуновская школа», стремящаяся вер­нуться к монументальным формам, характерным для конца XV в.

Однако и в сложных условиях XVI в. стремление преодолеть догматические оковы хотя и с большим трудом, но все же проби­вало себе дорогу. Даже в произведениях московских мастеров, вынужденных строго следовать установленным образцам, это стремление находило проявление в разработке оригинальных цве­товых решений, в нарядности и красочности изображений, по­священных религиозным сюжетам.

Более ярко светские элементы в живописи проявились в XVI в. в творчестве мастеров, связанных с посадскими кругами. Это сказалось в некотором «бытовизме» их изображений, когда в иконах появились совершенно реальные, взятые из окружаю­щей жизни предметы, а религиозные персонажи приобретали живую психологическую характеристику. Особеннр заметны эти моменты в творчестве художников поволжских городов — Яро­славля, Костромы, Нижнего Новгорода, развивавшихся в XVI в. как крупные торговые и ремесленные центры. Все чаще начинает встречаться русский пейзаж, все более внимание концентрируется на реальных предметах. Такими же чертами отмечено искусство далеких северных областей. Здесь можно встретить изображение богоматери, явно похожей на русскую крестьянку, совершенно реальное изображение бревенчатых стен и башен русских монастырей. Тонко опоэтизированный русский пейзаж встречается в отдельных произведениях мастера «строга­новской школы» Никифора Савина.

Но это были лишь отдельные проблески реалистического начала, преследуемого и душимого церковью. Утверждение осифлянской идеологии, как уже было отмечено выше,.тяжело сказалось в целом на русской культуре XVI в. В области живо­писного искусства это сковывающее влияние церкви проявилось особенно сильно. Ограничены были возможности развития скульптуры. Сохранившиеся рельефные изображения на «цар­ском месте» в Кремле и других памятниках отличаются ярко вы­раженной плоскостной их трактовкой.

И тем не менее исподволь накапливались — пока в виде отдельных деталей — элементы нового направления, подгота­вливая новый этап борьбы за освобождение культуры из-под влияния церкви.

ПРИКЛАДНОЕ ИСКУССТВО

Развитие прикладного искусства XVI в. было обусловлено в целом теми же общими обстоятельствами, что и живопись того времени.

Однако самый характер некоторых видов прикладного ис­кусства способствовал более быстрому и совершенному их раз­витию, не связанному так строго требованиями официальной идеологии. Значительного расцвета достигла в XVI в. книжная миниатюра, которая отличается богатством художественных приемов, красочностью и яркостью. Известны прекрасным мастер­ством выполненные в 1507 г. Феодосием миниатюры для еванге­лия боярина И. И. Третьякова, с их изящным, тонким рисунком и великолепным сочетанием тонов. Крупнейшим произведением этого вида прикладного искусства был так называемый «Лицевой летописный свод» 60—70-х гг. XVI в. Сохранившиеся до нашего времени 10 тысяч листов этого свода содержат около 16 тысяч миниатюр. В XVI в. были созданы и многие другие иллюстри­рованные рукописные книги, среди них «Житие Сергия Радонеж­ского», «Христианская топография» Космы Индикоплова и др. На развитие книжной миниатюры конца XVI в. большое влияние оказала «строгановская школа» в живописи.

Тесно связанные с традициями и приемами книжной миниатюры были и первые книжные гравюры, появившиеся с началом книгопечатания в России.

Значительного Совершенства достигло в XVI в. художествен­ное шитье. Крупные мастера этого дела работали в мастерской князей Старицких. Произведения этих мастеров характеризуются умело созданными композициями, прекрасным подбором цве­тов. Замечательные образцы их хранятся в ризнице Загорского историко-художественного музея. К концу XVI в. наметилось стремление украшать шитье драгоценными камнями. Искусной вышивальщицей была Ксения Годунова, которой принадлежит несколько вещей, выполненных на бархате.

МУЗЫКА И ТЕАТР

В нашем распоряжении имеется немного сведений о разви­тии музыки и театрального искусства в XVI в. Тем не менее на основании некоторых данных можно судить об общем характере этих искусств того времени.

Веками существовали и развивались народная музыка и песня, тесно связанные с эпосом. Как и по отношению к предше­ствующему времени, источники упоминают о народных певцах-гуслярах, против которых вели борьбу церковники. Наиболее распространенными музыкальными инструментами были духо­вые деревянные инструменты — волынки, сопели, рожки, свире­ли, дудки, струнные — гудок, гусли, домра, балалайка, были и ударные — бубны и бряцала. Последние употреблялись главным образом в войске, где были еще трубы и сурны. По-видимому, именно в XVI в. стали складываться мелодичные лирические песни, возникло характерное для русской музыкальной культу­ры сочетание вариантов-подголосков с основной мелодией.

Народная музыкальная культура оказывала определенное влияние и на церковную музыку. Как отмечают историки рус­ской музыки, под влиянием народной музыки происходила эво­люция церковной музыки, приобретавшей большую живость и гибкость. Церковь была вынуждена использовать элементы народной музыкальной культуры с целью привлечения народных масс к богослужениям. В XVI в. получило большое развитие так называемое «знаменное» пение — одноголосное хоровое пение, но в то же время стало распространяться и многоголосное пение с его богатством форм. Крупным центром музыкальной пев­ческой культуры был Новгород, откуда в XVI в. стало распро­страняться многоголосное пение. Новгородец Иван Шайдуров изобрел сложные «знамена»— знаки для записи мелодии с «рас­певами», «разводами» и «переводами». Среди новгородских пев­цов XVI в. получили широкую славу братья Роговы. С XVI в. стал распространяться колокольный звон.

Вместе с тем с конца XV в. в Россию стали проникать и западноевропейские музыкальные инструменты — органы, клаве­сины и клавикорды.

Дальнейшее распространение получил в XVI в народный театр. Известно, что существовали большие группы скоморохов, насчитывавшие иногда до 100 человек. Среди них были певцы, драматические актеры, акробаты, фокусники. Как ни боролась церковь против скоморохов, они пользовались широкой популяр­ностью. Без них не обходились народные празднества. Меткое слово скоморохов, их антифеодальные и антицерковные выступ­ления находили живой отклик в народе и были одним из самых ярких выражений народной культуры. К сожалению, мы слиш­ком мало знаем о конкретном содержании произведений народ­ного театра — по вполне понятным причинам, так как письмен­ные источники выходили из среды господствующего класса, враж­дебно относившегося к народной культуре. Только по той упор­ной настойчивости, с которой феодальные круги боролись против народного творчества, мы можем судить о силе и распростране­нии его в XVI в. Недаром церковники клеймили искусство скоморохов как «бесовское», изгоняли их из своих владений, устанавливали штрафы за их укрывательство и т. п. Правда, ис­кусство скоморохов использовалось иногда и представителями феодальных кругов — при дворах некоторых князей и бояр были свои труппы скоморохов, бывали скоморохи и в царских пала­тах. Но при этом их искусство утрачивало, конечно, свой анти­феодальный и антицерковный характер.

Большой популярностью пользовались медвежий цирк и кукольный театр Петрушки.

Как и в области музыкально-певческой культуры, элементы театральной культуры пыталась использовать в своих интере­сах церковь. В богослужения вводились некоторые «действа» — представления отдельных сцен-из «священного писания».

*          *          *

В тяжелых условиях средневековья русская культура на про­тяжении конца XV— начала XVI в. достигла больших успехов в различных областях. Господствующим в культуре было фео­дально-церковное направление, но оно не могло подавить демо­кратической культуры, уходившей в толщу народных масс. Лучшие произведения русской культуры того времени, даже возникшие в рамках культуры господствующего класса, были оплодотворены идеями и богатством форм народной культуры.

ГЛАВА V

РУССКАЯ КУЛЬТУРА XVII В.

Семнадцатый век занимает особое место в истории России феодального периода. Господ­ствовавший веками феодально-крепостниче­ский строй еще более укрепился в XVII столетии, и в последующие два столетия он по-прежнему отличался большой прочностью и устойчивостью. И вместе с тем начиная именно с XVII в. стали постепенно вызре­вать те новые элементы общественно-эконо­мического развития, которые в конечном счете спустя два столетия привели феодаль­но-крепостнический строй к разрушению. В XVII в. не происходило резких изме­нений в политическом строе, но уже в конце этого столетия и начале следующего господ­ствующий класс оказался перед необходи­мостью осуществления широкого круга пре­образований. Эти преобразования возникли не вдруг и не случайно, они были подготовле­ны всем ходом исторического развития. По­пытки преобразований были предприняты уже на протяжении XVII в., и даже их кон­кретные формы тоже были, определены в основном тогда же. При полном сохране­нии и упрочении старых общественно-экономических отношений и форм политического устройства в XVII в. появилось немало нового в различных сферах исторического раз­вития, и хотя это новое оказывало во многих случаях еще весьма слабое влияние, тем не менее ему принадлежало будущее.

Сущность изменений, начавшихся в историческом развитии России с XVII в., была раскрыта В. И. Лениным. Характеризуя основные этапы истории России феодальной эпохи, В. И. Ленин указал, что «примерно с 17 века» начался «новый период рус­ской истории». Этот период характеризовался «действительно фактическим слиянием всех... областей, земель и княжеств в одно целое. Слияние это... вызывалось усиливающимся обменом между областями, постепенно растущим товарным обращением, концентрированием небольших местных рынков в один всерос­сийский рынок. Так как руководителями и хозяевами этого про­цесса были капиталисты-купцы, то создание этих национальных связей было не чем иным, как созданием связей буржуазных»[60].

Таким образом, примерно XVII в. датируется начальная ста­дия зарождения буржуазных связей в недрах .феодально-кре­постнического строя. «Руководителями и хозяевами этого про­цесса» В. И. Ленин назвал капиталистов-купцов, и именно в их деятельности, в росте торгового капитала появились первые за­родыши буржуазных связей в России. Развитие городских поса­дов, прогресс общественного разделения труда, рост товарного производства и обращения были условиями и проявлениями на­чинающихся изменений в общественно-экономической жизни России.

Семнадцатый век ознаменовался небывалым еще обостре­нием классовой борьбы в России. Две крестьянские войны, круп­ные городские восстания в Москве, Новгороде, Пскове и других городах, массовые побеги крестьян от феодалов были яркими проявлениями антифеодальной борьбы народных масс. «Бунташ-ным временем» называли современники XVII век. Глубокими противоречиями был охвачен и господствующий класс феода­лов, в особенности в первой половине столетия, когда разверну­лась упорная борьба дворянства за уравнение в правах и поло­жении с феодальной знатью. В этих условиях государственная власть все более эволюционировала в сторону абсолютизма, укреп­ляя аппарат принуждения и централизуя систему государствен­ного управления. В середине XVII в. по «Соборному уложению» была окончательно оформлена общегосударственная система кре­постного права в России. Вместе с тем самодержавие оказалось вынужденным пойти на некоторые уступки верхушке городско­го населения, продолжая, однако, политику феодальной эксплуа­тации города в целом со стороны государства. Уже в XVII в. наметились основные линии тех широких государственных пре­образований, которые были затем осуществлены правительством Петра I в интересах укрепления дворянства и нарождающегося купеческого класса, за счет дальнейшего усиления крепостниче­ской эксплуатации широких народных масс.

С зарождением буржуазных элементов, хотя еще и слабых, в социально-экономическом развитии России начался процесс формирования русской нации. Это был длительный процесс, далеко выходящий за рамки XVII столетия, но уже тогда доста­точно отчетливо обнаружились признаки нового этапа этниче­ского развития русского народа. Утратили свое значение старые его центры, и ведущее значение прочно утвердилось за цент­ральными районами — Москвой и все более развивавшейся черно­земной областью к югу от Москвы. Теперь уже не ростово-суздальский диалект, а московский говор становится доминирующим в русском языке. Под южновеликорусским влиянием он превращает­ся в средневеликорусский, известный под названием «московско­го просторечья». Московская речь оказала очень большое влияние на формирование русского национального языка. Хотя диалект­ные различия оставались еще долго весьма устойчивыми, тем не менее образование новых диалектов прекратилось.

С формированием национальных связей в XVII в. неразрывно связан и новый подъем национального самосознания, особенно выросшего под влиянием событий борьбы против интервенции. Рост социальных противоречий многообразно отразился в куль­туре XVII столетия, придав ее лучшим произведениям еще не­виданно острый социальный характер.

В истории русской культуры XVII век завершает период сред­невековья и начинает переход к новому периоду. Самое главное состоит в начавшемся разрушении средневекового мировоззре­ния, в котором в силу исторических условий определяющую роль играли религиозные представления. Начавшиеся перемены в общественно-экономической жизни, возникновение и углубление сложных противоречий в различных областях исторического развития страны находили обостренный отклик в сознании совре­менников.

Новые, явления в области культуры затронули прежде всего города. Как и всюду в средневековье, городская жизнь порожда­ла новые представления. Сосредоточение больших масс населения в крупных по тому времени городах, развитие торговли, обще­ние с другими землями и странами подрывали вековую замкну­тость, вели к расширению кругозора людей. Земледельческие занятия держали человека в большой зависимости от неподвласт­ных ему сил природы, а самый тип натурального мелкого хозяй­ства обусловливал застойность, узость мировоззрения. Накопле­ние практического опыта ограничивалось самой системой произ­водства, не выходило за его пределы. Иначе было в городах. Ре­зультаты труда ремесленника гораздо в большей степени зависели от его личного опыта, энергии, мастерства. Еще значительнее активная роль человека проявлялась в занятии торговлей. Пусть и здесь еще не поднимались люди до уровня обобщений конкрет­ных, практических знаний, однако удельный вес этих знаний в общей сумме представлений людей значительно увеличился по сравнению с деревней. Начало промышленного производства, поиски полезных ископаемых, далекие походы в Сибирь и в дру­гие районы значительно расширили кругозор русских людей XVII в.

Внимание обращается все более к самому человеку, его роли, в событиях и в определении собственной судьбы. Это явление отчетливо прослеживается в литературе и живописи, в произведе­ниях общественной мысли. Огромное значение в этом начинав­шемся осознании роли человека как такового, вне представлений о божественном «предопределении», имела классовая борьба.

Крестьянские войны и другие массовые народные движения и восстания пробуждали и укрепляли веру людей в собственные силы. Расшатывался ореол «святости» вокруг властей и господ. Соединение огромных масс людей в рядах участников-движений, прокатившихся на колоссальных территориях, приводило опять-таки к разрушению прежней локальной замкнутости, к осозна­нию, пусть в самых неразвитых еще формах, значения актив­ной деятельности человека.

Раскол в самой церкви был еще одним крупным фактором начавшегося кризиса средневекового мировоззрения. Вряд ли можно усматривать в идеологии старообрядчества более прогрес­сивное начало по сравнению с официальной «никонианской» церковью: яростная враждебность ко всему новому, беском­промиссная ксенофобия, фанатизм, доводивший до самосожжений десятки тысяч людей, осуждение всего земного, светского, мир­ского исключают возможность видеть в раскольниках носителей реформационных идей в том понимании, с которым обычно свя­зывается Реформация в Центральной и Западной Европе. Конеч­но, и официальная церковь была не более прогрессивна по отно­шению к духовной жизни людей — она не менее жестоко пресле­довала начавшееся «обмирщение» искусства, народный театр и вообще всякие проявления внецерковной, светской культуры. Но самый факт раскола церкви, публичная распря между «староверами» и «никонианами», их взаимные обличения рас­шатывали и подрывали авторитет церкви.

Государственные потребности вызывали необходимость озна­комления с достижениями светских знаний в зарубежных странах, ибо без них нельзя уже было в XVII в. обходиться. Светские знания все более проникали в Россию. После воссоединения левобережной Украины с Россией эти связи еще более упрочились.

Не будем преувеличивать их значение для определения при­чин перемен в русской культуре, особенно сильно сказавшихся уже на рубеже XVII и XVIII столетий. Представления дореволю­ционных историков (до сих пор бытующие в зарубежной истори­ческой литературе, вплоть до школьных учебников) о том, что влияние Запада предопределило петровские реформы, что вообще произошел насильственный разрыв с «исконно русским» про­шлым, не могут быть приняты, потому что в самой России происходили такие перемены, которые предопределили саму необходи­мость воспринимать достижения ушедших вперед стран, стано­вившихся на путь буржуазного развития в гораздо большей сте­пени, чем это имело место в России XVII в. В восприятии активная роль принадлежала воспринимающим, воспринимали то, что было нужно, в чем была порожденная внутренним развитием страны необходимость. Но и отвергать значение расширения свя­зей с другими странами для развития новой культуры тоже не следует. В истории культуры равно важны и внутренняя осно­ва, и активное взаимодействие с культурами других стран и на­родов.

Светские элементы в культуре XVII в. становятся заметными, они проникают и в церковное зодчество и живопись, и в приклад­ное искусство. По своему объективному классовому содержанию светская культура была не только отражением ростков буржуаз­ных тенденций общественного развития, но и активной силой, им способствующей. Не следует забывать, что культура не просто «отражает» тот или иной тип общественных отношений, она, бу­дучи творением ума и рук человеческих, является активной си­лой, способствующей в конечном счете процессу развития и смены общественно-экономических формаций.

Социальной основой развития светских элементов в культуре были городские ремесленно-торговые слои, однако конкретными носителями их стали, разумеется, представители различных соци­альных групп и общественных классов.

Сфера потребителей и производителей произведений культу­ры была также обусловлена социальной структурой тогдашнего общества. Монополия церковников на образование, и грамот­ность стала уходить в прошлое. В городах повысился процент грамотных людей, что было связано в первую очередь с характе­ром их деятельности. Грамотность стала оружием в антифео­дальной борьбе, о чем свидетельствуют, например, «прелестные письма» Степана Разина.

Культура XVII в.— этого яркого времени, когда, по словам современников, «старина и новизна перемешалися», — предста­вляет собой одну из самых значительных страниц в истории оте­чественной и мировой культуры, очевидное и убедительное сви­детельство труда и таланта наших далеких предков, силы и мужества в борьбе прогрессивных сил против сил консерватив­ных. Взятая в целом и в отдельных своих произведениях, она является непреходящим вкладом в создание культурных ценно­стей, выработанных человечеством,— ценностей, знание которых обогащает и будет всегда обогащать духовную жизнь людей, слу­жить раскрытию их неисчерпаемых творческих возможностей, воспитанию благородного чувства уважения к подлинным дости­жениям человеческого труда, полученным в очень трудных и сложных условиях далекого времени.

МАТЕРИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА

События первого десятилетия XVII в. привели к разорению значительной территории Российского государства и подрыву его материальной культуры. Военные действия этого времени тяжело отразились на положении многих городов и сел. Значительная часть населения ушла из своих обжитых районов, произошло запустение ряда мест. Однако на протяжении последующих деся­тилетий хозяйство постепенно восстанавливалось, и следы недав­него разорения к середине столетия исчезли в результате упор­ного труда народа.

Главной отраслью народного хозяйства оставалось земледе­лие. Орудия земледельческого труда также были прежними — сохи, бороны, косы, серпы, применялись, кроме того, плуги.

В области ремесленного производства на протяжении XVII в. произошли значительные сдвиги. Как и прежде, существовала так называемая домашняя промышленность в крестьянском хозяй­стве, производившая холсты, канаты, сермяжные сукна, обувь, одежду, посуду, рогожи, деготь, смолу и т. п. предметы. Но в городах, особенно в наиболее крупных, отчетливо определился процесс массового превращения ремесла в мелкое товарное произ­водство. Более того, в XVII в. возникли первые русские мануфак­туры, что привело к значительному обогащению материальной культуры.

Широкое распространение получила обработка металлов — в Москве, Устюжне Железопольской, Тихвине, Заонежье. Куз­нецы и другие мастера обработки железа производили в массо­вом количестве топоры и дверные петли, подковы и сабли, ножи и сошники и другие изделия. С большим искусством выделыва­лись сложные и хитроумные замки. Было налажено производст­во многих видов огнестрельного (пушки, мушкеты, пищали, мор­тиры) и холодного (сабли, пики, латы) оружия. Появились много­ствольные «органы» для залповой стрельбы.

Русские мастера-крестьяне, вызванные из Устюжского уезда, Ждан, его сын Шумило Жданов и Алексей Шумилов в 20-х гг. XVII в. сделали башенные часы для новой Спасской башни Крем­ля (по проекту англичанина Христофора Галовея). Все более применялись разные вододействующие механизмы. В 1615 г. была сделана первая пушка с винтовой нарезкой.

Высокого технического уровня достигла обработка благород­ных металлов — золота и серебра, особенно в специальных госу­дарственных мастерских — Золотой и Серебряной палатах Ору­жейного приказа. В этих мастерских изготовлялись различные предметы царского обихода и другие драгоценные вещи — сере­бряные ковши, братины (сосуды), предметы культа и т. п., мно­гие из которых являются подлинными шедеврами техники и худо­жественного мастерства. Изделия покрывались тонкими рисун­ками, вычеканенными или выдавленными на металле. Наряду с этим производилась и массовая продукция — кольца, серьги, крестики и т. п. Важное значение имела чеканка монет. Разви­тие обработки благородных металлов тормозилось, однако, тем, что в XVII в. в России еще не знали месторождений золотых и серебряных руд и пользовались привозным сырьем. Точ­но так же на иноземном сырье до 30-х гг. работали мастера-медники. Они производили медную и оловянную посуду. Особое место занимало сложное колокололитейное дело, в котором рус­ские мастера достигли большого совершенства. Среди них был московский литейщик К. Самойлов. В середине XVII в. по цар­скому заказу в течение одного года был отлит колокол весом 12 500 пудов. Замечательные колокола были отлиты в конце XVII в. мастерами Фролом Терентьевичем и Филиппом Андрее­вым с сыном для митрополичьего двора в Ростове.

Многовековую традицию имела к XVII в. обработка дерева. Особенно большого искусства достигли в этом деле мастера в северных, богатых лесом, районах. Там возводились замечатель­ные постройки, о которых речь пойдет ниже в разделе о зодче­стве XVII в. Поморские плотники умели строить прочные и удобные суда — не только речные, но и морские. Большого разви­тия достиг в XVII в. смоляной промысел, а также производство поташа.

Возникли центры массового производства изделий из льна и пеньки, холстов, канатов в Пскове и Новгороде, Ярославле и Ржеве, Вологде и Нижнем Новгороде и других городах. Яро­славль и Вологда стали, кроме того, и центрами массовой выделки различных изделий из кожи. Во многих городах работали скор­няки, изготовлявшие разные меховые вещи. Развивалось также производство по переработке шерсти, например изготовление ва­ляной обуви, крупным центром которого стал Углич. Особые отрасли ремесленного производства составили массовое производство сальных свечей и мыловарение. Обрабатывали также моржо­вую кость, изготовляя из нее многие богато украшенные предме­ты. Составленная в начале XVII в. в Тотьме «трубным мастером» Семеном «роспись, как зачать делать новая труба на новом месте», свидетельствует о развитой в то время технике бурения соляных скважин на большую глубину (до 90 саженей).

Значительно большее по сравнению с предшествующим вре­менем развитие получило каменное строительство. В XVII в. в России изготовлялся высококачественный кирпич, делались обес­печивавшие большую прочность растворы извести. Техника воз­ведения крупных сооружений достигла высокого уровня. Масте­ра XVII в. научились возводить крепостные сооружения без контрфорсов — специальных пристроек для прочности стен.

В 30-х гг. XVII в. появился первый стекольный завод в России.

Материальная культура в XVII столетии получила большое развитие. Ее творцами и созидателями были многие тысячи народ­ных мастеров-умельцев, воплотивших в своих творениях заме­чательную сметку и творческую силу народа.

В этот период сложились устойчивые группы высококвалифи­цированных мастеров на различных предприятиях. Хотя в ряде случаев производство на этих предприятиях начиналось с при­глашения иностранных мастеров, русские люди быстро овладе­вали необходимым мастерством и выполняли сложные техни­ческие работы с большим искусством. Посетивший Россию в 30-х гг. XVII в. немецкий ученый Адам Олеарий писал о русских мастерах: «Люди эти очень способны к разным ремеслам, легко перенимают все, что увидят у немцев, и в немного лет они научи­лись и переняли у последних много такого, чего прежде совсем не знали... Особенно удивили меня русские золотых дел мастера, которые делают теперь серебряную с разными украшениями посуду с таким искусством, что не уступают в том нисколько немцам».

УСТНОЕ НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

В XVII в. появились первые записи фольклора, дошедшие до нас, благодаря чему мы имеем более конкретное представление о народном творчестве того времени. XVII в. с его острыми соци­альными конфликтами и длительной борьбой России против внешних врагов был временем значительного подъема народного творчества. Характерно широкое распространение исторических песен, проникнутых чувством глубокого патриотизма. Продолжа­ли быть популярными различные былины, песни, сказки, сло­женные еще в предшествующее время.

Весьма интересны пословицы, записанные в особых сборниках конца XVII в. В пословицах ярко воплотилась народная оценка человеческих качеств и общественных отношений. Недаром многие из них дожили до наших дней, как, например: «баснями соловья не кормят», «взялся за гуж, не говори, что не дюж». Народные пословицы отразили критическое отношение простых людей к церковникам и церковным обрядам: «из одного дерева икона и лопата», «молебен пет, а пользы нет», «кому тошно, а попу в мош-но». Для XVII в. характерна насмешка над людьми, не желающими учиться грамоте: «Аз, буки, веди страшат, что медведи». В пословицах отразилось недоверие кресть­ян к феодалам: «в боярский двор ворота широки, а со двора узки», «обещать — то дворянски, а слово держать — то крестьян­ски»; протест против притеснений властей: «наказал бог на­род — наслал воевод», «лошадь любит овес, земля — навоз, а вое­вода — привоз»; возникающее в народе сознание своей силы: «мужик гол, а в руках у него — кол», «холопье слово, что рога­тина» и т. п. Одним из любимых героев произведений народного творчества стал вождь крестьянской войны Степан Тимофеевич Разин. Вокруг его имени уже в XVII в. стали складываться мно­гочисленные легенды, песни, сказания. В одних случаях эти произведения с большой достоверностью воспроизводили рассказы о действительных событиях, связанных с Разиным, в других — подвергали образ Степана Разина сильной поэтизации в духе тра­диций народного творчества. Степан Разин наделялся богатыр­скими чертами, оказывался «заговоренным» от смерти. Древние былины перерабатывались, и Степан Разин оказывался в одном кругу былинных героев вместе с Ильей Муромцем. Более того, в некоторых вариантах былин Илья Муромец оказывался есаулом на корабле Разина. Народные песни рисуют восстание как празд­ник:

На матушке Волге праздник.

Сходись, голытьба, на праздник.

Готовьтесь, бояре, на праздник.

Очевидно, народное творчество XVII в. приобрело определен­ные антифеодальные и антицерковные тенденции. Оно стало силь­нее оказывать влияние на письменную литературу. Народное творчество явилось настоящей основой развития демократиче­ского, светского направления в литературе XVII в. Усиление влияния народного творчества на литературу имело одной из важных своих предпосылок значительное расширение количества грамотных людей в XVII в.

ГРАМОТНОСТЬ И ПИСЬМЕННОСТЬ

Хотя масса населения крепостной страны продолжала оста­ваться неграмотной, тем не менее количество грамотных людей в XVII в. значительно возросло, особенно в среде посадских людей. Развитие городской жизни, а также системы государствен­ного управления вызывало большую потребность в грамотных людях. По подсчетам А. И. Соболевского, сделанным им на основе изученных, но далеко не исчерпывающих материалов, в XVII в. в России среди помещиков было 65% грамотных, купечества — 96%, посадских людей — около 40%, крестьян — 15%, стрельцов, пушкарей, казаков — 1%. Эти средние и весьма приблизительные подсчеты по стране не отражают, конечно, динамики грамот­ности на протяжении века. Можно полагать, что во второй полови­не столетия процент грамотных в различных слоях русского общества был выше, нежели в первой половине. Помимо того что грамотность была необходима для торговых и других заня­тий, грамотные люди могли вступить на службу в государствен­ные учреждения, приказы и тем самым освободиться от тягла. К концу XVII в. в московских приказах работало 178 дьяков и 1450 подьячих. Кроме того, в городах были еще так называемые «площадные подьячие», которые за плату составляли всякие челобитные и другие документы. Грамотными были земские и церковные дьячки, ведшие текущее делопроизводство. В некоторых феодальных вотчинах существовала письменная хозяйственная отчетность, но достаточно грамотных людей иногда здесь не хватало – столник А. И. Безобразов ругал своего приказчика: «а пишешь ты грамотки тарабарским яыыком, здесь и прочесть не умеют…»

Помимо значительно расширившейся деловой письменности, все большее распространение получали и рукописные книги. Несмотря на развитие кнгопечатания, рукописные книги ползовались все возраставшимм спрсоом. Расширялось производство книг на продажу наряду с изготовлением книг на заказ. Расширялся круг потребителей книг. Не только феодальная знать и духовенство, но и многие посадские люди хранили книги. Большое распространение получали рукописные сборники, в которых содержались различные материалы — и духовного, и свет­ского содержания, отрывки из летописей, повести, сказания и т. п. В монастырях были специальные книгохранилища во главе с книгохранителями. Часть книг принадлежала монахам и хра­нилась в кельях («келейные книги»).

Значительно выросло письменное делопроизводство государ­ственных учреждений — московских приказов, приказных изб в городах и т. п.

С 1621 г. для царя стали изготовляться рукописные «Ку­ранты» — своеобразные газеты, состоящие из переводных ино­странных известий.

Потребность в массовом и быстром изготовлении разного рода рукописей обусловила окончательное установление скорописи. В середине века вновь были предприняты попытки организации производства бумаги в России. Известно, что в 60—70-х гг. в Мос­кве действовали две «бумажные мельницы», отданные прави­тельством, на оброк голландским предпринимателям. Бумаги сво­его производства, однако, не хватало, и в Россию по-прежнему привозили бумагу из-за границы — из Франции и Голландии.

Кроме того, в XVII в. писали также и на бересте — сохра­нились берестяные грамоты и даже целые книги сбора ясака в Сибири.

Как и прежде, писали специально приготовленными чернила­ми, присыпая написанный текст песком для просушки. В москов­ские приказы возили песок целыми возами. Особенно ценился чистый и сухой песок с Воробьевых гор.

Книги «одевали» в деревянные, обитые кожей доски. На коже выделывались различные узоры, накладывались различные ме­таллические украшения. В виде украшений выполнялись и обыч­но массивные застежки к книге. Нередко переплеты покрыва­лись дорогими тканями — бархатом, атласом и пр. Искусство изготовления рукописных книг в XVII в. достигло наивысшего расцвета.

Большим совершенством отмечена книжная миниатюра XVII в. Так называемый растительный «травный орнамент» по­лучил в этот период широкое распространение наряду со старо­печатным орнаментом.

Со второй половины столетия стал заметен переход к новому стилю книжной миниатюры — так называемому «русскому ба­рокко», характерной чертой которого было сочетание изображе­ния растительного мира с геометрическими фигурами — эллип­сами и спиралями.

Особенно богато украшались орнаментами, заставками, ини­циалами царские грамоты, писавшиеся на пергамене.

Наряду с рукописными книгами и грамотами всё более рас­пространялись печатные книги. Московский Печатный двор пред­ставлял собой в середине XVII в. крупное предприятие, на кото­ром работало 165 человек. В первой половине столетия было издано около 200 названий книг. В 1648—1649 гг. на складе Печатного двора хранилось одиннадцать с половиной тысяч экземпляров отпечатанных книг. Половину из них составляли церков­ные  книги,  другую  половину — разные  официальные  издания («Соборное  уложение»,   «Учение  и  хитрость  ратного  строения пехотных людей»), учебники.

Распространение книг приобрело значительно более широкие масштабы, чем в предшествующее время. В больших количествах распространялась переводная литература. Стали составляться об­ширные  библиотеки.  Большие  собрания  книг  на  русском,  латинском, польском, греческом языках были у патриарха Никона (около 400 книг), князя В. В. Голицына, А. Л. Ордина-Нащокина, А. С. Матвеева. Большая библиотека была в царском дворце. Немалые собрания книг были у духовенства и посадских людей.

Дальнейшее распространение рукописной и печатной литера­туры выдвигало потребность более организованного обучения грамоте и письму. Обычно дети и подростки обучались грамоте у духовных лиц, подьячих или у родителей, причем женщины, как правило, даже в семьях знати оставались неграмотными. Возможность печатного издания учебных пособий значительно улучшала условия обучения грамоте. Характерно, что печатав­шиеся в Москве дешевые (по 1 копейке) буквари пользовались широким спросом. Изданные в 1651 г. 2400 экземпляров «Аз­буки» патриаршего дьякона Василия Бурцева (первое издание относится к 1634 г.) были распроданы за один день. Во второй половине XVII в. Печатный двор выпустил более 300 тысяч букварей, около 150 тысяч учебных «Псалтырей» и «Часосло­вов». В 1648 г. была напечатана «Грамматика» Мелетия Смотрицкого, в 1682 г. — таблица умножения. С 70-х гг. стали распро­страняться издания украинских типографий. В 1672 г. откры­лась первая книжная лавка в Москве.

Вопросы распространения грамотности и организации обуче­ния стали предметом оживленных споров. На протяжении XVII в. в Москве обосновалось немало выходцев из украинских и бело­русских земель. Среди них было много образованных людей, которые и вели обучение латинскому и польскому языкам, необ­ходимым для государственной службы иностранных дел, пере­водили иностранные книги, следили за исправностью текста вы­пускаемых Печатным двором книг. Заинтересованной в исполь­зовании знаний выходцев с Украины оказалась и часть высшего духовенства. Когда Никон решил провести исправление богослу­жебных книг, то правительство обратилось к киевскому митро­политу Петру Могиле с просьбой о присылке в Москву ученых монахов из Киева. Тогда, в частности, и прибыл в Москву Епифа-ний Славинецкий, а в 1664 г. приехал из Белоруссии крупный ученый и поэт Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович (Симеон Полоцкий).

Но другая часть высшего духовенства и знати («грекофилы») отрицательно отнеслась к распространению «латинства», видя во всяком отступлении от древних традиций большую опас­ность. Уже в 20-х гг. московские церковные власти стали запре­щать распространение «литовских» книг (т. е. напечатанных в Белоруссии и на Украине), как склонных к «латинству». Эти споры были отражением большой идейно-пдлитической борьбы сторонников поворота к государственным преобразованиям и ревнителей «старины», борьбы, особенно обострившейся к концу XVII в. Противоречия в вопросе о путях развития просвещения и сопротивление консервативно настроенной знати сказались во вре­мя организации первых школ в Москве.

В 40-х гг. XVII в. один из видных правительственных деятелей — Ф. М. Ртищев пригласил из Киева около 30 ученых монахов для организации школ в Андреевском монастыре. Мо­лодые дворяне и сам Ртищев стали обучаться греческому и ла­тинскому языкам, риторике, философии. Многие представители знати косо смотрели на школу Ртищева. Считалось, что в самой латинской грамоте уже заключено «еретичество». Тем не менее частные школы все же существовали и возникали вновь. Епифаний Славинецкий возглавил греко-латинскую школу в Чудовом монастыре. В 60-х гг. священник Иван Фомин на свои средства построил школу в Барашах при Введенской церкви. В 1665 г. открылась школа в Заиконоспасском монастыре, во главе кото­рой стал Симеон Полоцкий. В этой школе обучали подьячих русской грамматике и латинскому языку. Спустя два года от­крылся «гимнасион» (приходская школа) при церкви Иоанна Богослова в Китай-городе. В 1680 г. была основана школа при Печатном дворе. Монах Тимофей учил в этой школе греческому языку 30 учеников, набранных при ее открытии.

Первые частные школы в Москве подготовили основание в 1687 г. Славяно-греко-латинского училища (академии) во главе с учеными греками Иоанникием и Софронием Лихудами. Это было первое учебное заведение, ставившее своей целью широкое образование. Славяно-греко-латинская академия открывалась для людей «всякого чина, сана и возраста» и предназначалась для подготовки высшего духовенства и чиновников грсударственной службы. Академия сыграла большую роль в развитии русского просвещения в конце XVII и первой половине XVIII в.

Распространение грамотности и просвещения в России подры­вало вековое господство религии и церкви в просвещении. Все более расходилась по рукам светская литература, все более пе­реводных иностранных сочинений проникало к русским людям. XVII в. занял важное место в истории русского просвещения.

НАУЧНЫЕ ЗНАНИЯ

Начавшееся ослабление позиции церкви, развитие ремеслен­ного производства и торговли, рост связей с зарубежными стра­нами создали предпосылки для дальнейшего накопления науч­ных знаний в XVII в. Конечно, и в это время продолжала распро­страняться старая литература о природе с ее богословско-мистическим истолкованием различных явлений. Но наряду с этим появлялся интерес к научной литературе западноевропейского Возрождения с ее рационалистическим подходом к явлениям природы. Именно в это время в России появляются переводы целого ряда произведений, оказавших существенное влияние на формирование и распространение научных взглядов. Сами усло­вия жизни Российского государства в XVII в. требовали пере­хода к более конкретному и реалистичному изучению природы, отказа от богословско-символического и мистического ее истолко­вания. При этом развивалась чисто практическая сторона науч­ных знаний, в то время как ее теоретическая сторона оставалась в совершенно неразвитом состоянии. Это в значительной мере объяснялось позицией церкви, враждебной научному знанию. Церковники заявляли, что «богомерзостен всяк любяй (любящий) геометрию», что, «кто по латыни учился, тот с прямого пути со­вратился».

Так, например, в XVII в. умели решать многие практические задачи по математике, но теоретический уровень математиче­ских познаний был еще весьма невысок. Математические задачи выдвигались практикой описания земель, торговой деятельности, а также военного дела; умели измерять площади (например, по указаниям в «Книге сошному письму», 1628—1629 гг.), извле­кать квадратные и кубические корни, хотя и чисто арифмети-ескими действиями. Решали уравнения с несколькими неизвест­ными. Например: «Найти ми 4 перечни. Как их сочтешь вместе без первого перечня, ино станет числом в трех перечнях 100 руб-лев. А без другого перечня в тех трех перечнях станет 90 руб­лей. А без третьего перечня в тех трех перечнях станет 80 руб-лев. А без четвертого перечня в тех трех перечнях станет 70 руб-лев. Ино, сколько в котором перечню денег было, сочти ми». В рукописях XVII в. встречаются также сведения о практиче­ском измерении некоторых простейших объемов.

Для записи денежных сумм, а также мер сыпучих тел и мер веса в рукописях XVII в. нередко применялось особое графи­ческое изображение. Для этого чертилась специальная сетка, в которую вписывались буквенные обозначения соответствующих денежных или иных единиц. В центральном делении этой сетки писались сверху алтыны, внизу — рубли, справа шли меньшие, а слева — большие величины. Так, например[61]:

Потребности артиллерийского дела выдвинули необходи­мость определения расстояний. Эти задачи решались с помощью теоремы Пифагора, но без анализа ее теоретического основа­ния.

Крупным памятником научных знаний XVII в. является «Ус­тав ратных, пушечных и других дел, касающихся до воинской науки», составленный Онисимом Михайловым (Радышевским) в 1621 г. Первоначально, еще в 1606 г., М. Юрьев и И. Фомин перевели на русский язык часть труда Л. Фронспергера «Воен­ная книга», изданного на немецком языке во Франкфурте-на-Майне в середине XVI в. Позднее О. Михайлов переработал перевод, изменив структуру изложения и дополнив его рядом дру­гих материалов. «Устав» содержит сведения об организации вой­ска, употреблении артиллерии и ее устройстве, о приемах веде­ния боевых действий. В нем много практических сведений из различных областей знания — геометрии, механики, физики, химии. «Устав» проникнут идеей строго конкретного, опытного, рационалистического подхода к изучению различных явлений. На первый план выдвигается требование конкретного опыта: «который к тому делу не извык, а такой в пушкари не пригодится, хотя будет в нем всего света мудрость».

В «Уставе» содержится ряд сведений из математики, в основ­ном связанных с измерением расстояний и размеров объектов для артиллерийской стрельбы. Дана в «Уставе» также таблица мер. Немалое место уделено практике ведения огня и в этой связи — вопросам динамики. В «Уставе» излагается мысль о том, что су­ществовавшее раньше мнение о прямой зависимости между дли­ной пушки и ее дальнобойностью — неверно, но что существует зато прямая связь дальнобойности с калибром орудия. Специаль­но рассматривается вопрос о допустимом угле возвышения пушки, причем описан угломерный прибор — «четверогранец», употреб­лявшийся тогда пушкарями.

«Устав» содержит также некоторые наблюдения над разни­цей удельного веса металлов — железа и свинца, хотя само по­нятие еще не сформулировано. Интересны и наблюдения над сос­тавом строительного материала крепостных сооружений по внеш­нему виду поднимаемой ударами ядер пыли, а также о влиянии различных веществ на разрывание ядер. Имеются интересные, указания о способах уловления звука для обнаружения ведущихся противником подкопов.

Русские пушкари в XVII в. умели пользоваться компасом, описание которого имеется в «Уставе». Компас — это «часы с матошником и указом магнитовым», «которого нрав от прироже-ния подает противу полунощные страны». Таким образом, при­рода магнетизма оставалась еще неизвестной, указывалось лишь на «прирожденное» свойство вещи.

Весьма подробно изложены в «Уставе» практические сведения в области химии, необходимой для изготовления и употребления взрывчатых веществ. Здесь описаны рецепты варки селитры и изготовления пороха, а также различные «снасти», т. е. приборы, для осуществления химических реакций. Как и в других облас­тях знания, сведения «Устава» в области химии носят сугубо практический, прикладной характер, без познания каких-либо общих закономерностей. Правда, «Устав» обнаруживает знаком­ство с более широким кругом веществ (около 50) и с более разно­образными способами их обработки, чем это имело место в XV—XVI вв.

Помимо «Устава», многие руководства в области практиче­ской химии содержались также в распространенных в XVII в. пособиях для изготовления красок, левкаса, чернил.

Медицинские знания носили также преимущественно узко­практический характер и в немалой степени основывались на многовековом народном опыте лечения болезней. Однако про­должали сохраняться наряду с этим и всякого рода суеверия. Правительственные органы и церковь всерьез преследовали «кол­дунов», «ворожей», «ведьм», якобы приносящих «порчу» людям. В 1632 г. царь приказывал псковскому воеводе, чтобы не поку­пали хмеля в Литве, потому что «в литовских краях баба-веду­нья наговаривает на хмель, который из Литвы возят в наши городы, чтоб хмелем в наших городех навести моровое повет­рие». В 1649 г. по царскому указу в качестве меры борьбы с эпидемией был послан из Москвы «животворный крест госпо­день». Но вместе с тем принимались и вполне реальные, прак­тические меры борьбы с эпидемиями, как прекращение общения здоровых и больных людей, сжигание одежды больных.

Широкое распространение получили переводы иностранных лечебников и «травников». Среди них — подвергшийся на протя­жении столетия дополнениям и переработке «Благопрохладный цветник», который содержал описания лечебных трав и их упот­ребление, переведенный в 1672 г. подьячим Андреем Никифоро­вым с немецкого языка «Прохладный вертоград» и др. При пе­реводах вырабатывалась русская терминология. Аптекарский приказ в Москве сосредоточил искусных мастеров, умевших изго­тавливать лекарства и обладавших широкими для того времени познаниями в области химии, ботаники и фармакопеи. Таковы были Тихон Ананьин, Иван Венедиктов, Василий Шилов и др. В том же приказе производилось обучение новых мастеров по изготовлению медикаментов, а также врачей. В 1654 г. в при­казе обучались 30 стрельцов, отправленных затем в полки «для лечбы» ратных людей.

Наряду с практическими знаниями в области медицины на протяжении XVII в. развивался интерес и к общим вопросам биологии. Так, в переводной книге «Проблемата, сиречь гадания или совопрошения различные от книг великого философа Аристо­теля...» (в действительности Аристотелю не принадлежавшей) в форме вопросов и ответов изложены средневековые представ­ления о взаимной связи различных органов человека и внешних признаков его внутреннего состояния.

Появились также переводы книг о коннозаводстве («О строе­нии конскому дому») и псовой охоте.

В Россию проникли и первые сочинения по вопросам агротех­ники. С польского языка была переведена книга «Сокровище известных тайн економии земской», посвященная вопросам земледелия и животноводства, а также сочинение о сортах зла­ков, условиях их выращивания и употребления.

В целом освещение общих вопросов биологии в литературе XVII в. оставалось по-прежнему богословско-символическим. Например, в переводной «Великой науке» давалась характеристи­ка девяти видов «живых существ», среди которых были бог, ангелы, небо, человек, «мыслительные животные», «чювствительные животные», растительность, «стихийное естество» и «орудителное существо» (искусственные орудия). Таков был уровень общих представлений о природе и в XVII в.

Но наряду с такого рода литературой внимание русских людей стало обращаться и к богатым конкретным материалом сочи­нениям в области зоологии и анатомии. Среди них — знамени­тый труд основоположника научной анатомии, крупнейшего ученого эпохи Возрождения Андрея Везалия «О строении чело­веческого тела». Труд Андрея Везалия был переведен на рус­ский язык Бпифанием Славинецким в 1658 г., но перевод этот не сохранился.

Астрономические знания в XVII в. также получили свое раз­витие, так как потребность вычисления праздников и различные хозяйственные нужды требовали более или менее точного зна­ния времени смены фаз Луны, времени года и т. п. Деления суток на 24 часа тогда не применяли, велся отдельный счет днев­ным и ночным часам, соответственно от восхода и захода Солнца. Распространенные тогда переводные или компилятивные сочине­ния покоились в основном на древнем представлении о Земле как центре вселенной. Таков, например, известный в XVII в. сборник «Из астрономии, с немецких переводов». В этом сбор­нике указаны некоторые сведения, например продолжитель­ность года определена в 365 дней 5 часов 50 минут с долями (фактическое время — 365 дней 5 часов 48 минут 46 секунд). Содержались там и практические сведения о положении звезд, важные для мореходства. Приводимые в сборниках приемы рас­четов были очень просты и не выходили за пределы правил арифметики.

В середине XVII в. в Россию стали проникать сочинения, знакомившие с гелиоцентрической системой Коперника. Среди них была книга данцигского астронома Гевелия «Селеногра­фия», которая помимо подробного описания Луны, содержала также изложение ряда общих вопросов астрономии с позиций учения Коперника. Гевелий пытался также определить время обращения планет вокруг Солнца и их расстояния от него.

Само появление в России сочинений, излагавших гелиоцент­рическую систему Коперника, весьма знаменательно для XVII в.

Известно, что на пути развития астрономических знаний серьез­нейшим тормозом была позиция церкви, резко враждебно от­носившейся и к Копернику, и вообще ко всяким попыткам иного объяснения мироздания, чем то, которое содержалось в «свя­щенном писании». Проникновение в Россию учения Коперника свидетельствует о том интересе, который возникал к этому уче­нию в XVII в. О прогрессирующем развитии астрономических знаний говорит также и то, что в XVII в. стали все более при­обретаться и использоваться в России различные астрономи­ческие приборы.

Большое развитие получили географические знания. Одно только продвижение русских землепроходцев в Сибирь, обсле­дование ими рек и морских побережий обогатило географию открытиями исключительного значения. Было составлено не­сколько карт; еще в начале XVII в. была сделана не сохранив­шаяся карта всего Русского государства. В 1627 г. в Разрядном приказе была составлена «Книга Большому чертежу». Состав­ление этой карты преследовало в первую очередь военные цели. Специальный чертеж отмечал особо опасные в то время дороги, по которым происходили вторжения крымских войск.

Помимо этой книги (сами чертежи ее не сохранились) в Раз­рядном приказе имелось также много чертежей различных объ­ектов, имевших военное значение. 'Много географических опи­саний содержалось в документах других приказов — писцовых книгах, материалах Поместного приказа и др.

Наиболее ранним из сохранившихся памятников политиче­ской географии является новгородский «Чертеж... городам рус­ским и шведским до Варяжского моря», присланный в Москву в 1656 г.

Важный географический материал был получен в ходе ос­воения Сибири (экспедиции-Стадухина, Реброва, Пояркова, Деж­нева, Хабарова, Атласова и др.). В их донесениях — «отписках», «распросных речах» и других документах — содержались мно­гочисленные географические описания. Возникли сводные гео­графические описания, как, например, «Роспись сибирским го­родам и острогам» (около 1640 г.), «Роспись» морского пути вдоль Охотского моря (конец 40—50 гг.), и др. В 1667 г. в Тобольске царским стольником и воеводой П. П. Годуновым был состав­лен чертеж сибирских земель с соответствующим описанием. Спустя пять лет был составлен новый чертеж Сибири.

После 1683 г. возникло «Описание новые земли, сиречь Си­бирского царства». Все это подготовило появившийся уже на ру­беже XVII и XVIII вв. труд С. У. Ремезова «Чертежная книга Сибири».

Значительно расширились сведения о географии зарубежных стран. Эти сведения обстоятельно собирались русскими посоль­ствами за границей и обобщались в «статейных списках». Боль­шое внимание привлекали тогда страны Дальнего Востока — Монголия и Китай. В 1618—1619 га. состоялась поездка каза-ков во главе с Иваном Петлиным из Томска в Пекин и обратно. Результатом поездки явилась «Роспись Китайскому государству и Лобинскому и иным государствам, жилым и кочевым, и улу­сам, и великой Оби, и рекам, и дорогам». Иван Петлин описал, в частности, китайские города, искусственные сады и посевы. Боль­шим фактическим материалом был насыщен рассказ Ф. И. Бай-кова, сына боярского, о поездке в Китай в 1654 г. Его описания очень точны и лаконичны, как, например, о городе Кокотане (Гуйхаучине): «Железа и меди у них много, а сено и дрова при­возят у них на телегах, а пашни у них по-русски, а хлеб родится у них просо, и пшеница, и ячмень, и овес, и конопли, а овощи чеснок, и моркови, и орехи грецкие, и масла семен­ного много, а лес всякой, дубняк и березник, и сосняк, кедроник, и липняк, и ельник, а снегу нет. Стоит тот город в низ­ком месте в долу: дол великий, а около его кругом все горы каменные, а речка под тем городом не велика, течет на запад, а около того города все пашни».

Крупное значение для развития географических знаний име­ла поездка служившего в Посольском приказе молдавского уче­ного Николая Спафария-Милеску в 1675 г. в Китай. Эта поездка была хорошо подготовлена и преследовала наряду с дипломатическими и специально научные цели. В экспедицию были взяты «инструменты различные астрономические и компасы, через ко­торые можно расстояние путей и прямой путь обыскать; живо­писец, который знает землемерие и чертежи писать; книга из Оптеки, в которой описано государство Китайское и лексикон Китайский», двое подьячих Н.  Венюков и И. Фаворов «для письма», греки С. Евстафьев «для знания камения» и И. Юрьев «для лекарства» и другие сотрудники. Экспедиция Н. Спафария составила самое подробное и всестороннее описание Китая из всех существовавших к тому времени.  После краткой истори­ческой справки следуют сведения о границах Китая, путях со­общения с ним. Далее содержится общая характеристика гео­графического  положения  Китая,  описание  его  климатических условий и природы, после чего следуют материалы о вере, го­сударственном устройстве, характере и быте населения, лечебных средствах, пищевых продуктах, крепостях, дорогах, мостах, ре­ках и судоходстве, Великой Китайской стене, богдыхане, войске, вооружении, столице Китая — Пекине. Во второй части описа­ния содержатся сведения об отдельных провинциях Китая, осо­бые главы посвящены Корее и Японии, в которых посольство Спафария  не  бывало,  но  о  которых  также  собрало  сведения. Как и в других областях знания, в XVII в. важное место в развитии географических знаний в России принадлежало пе­реводной литературе. Около 1637 г. в Посольском приказе была  переведена книга Г. Меркатора «Космография сиречь всего света  описание»,  «в которой земле  и  государстве  где что  родится, и каковы люди чином и нравом, и о их храбрости, и о воинстве, и о городах, и о реках, и о озерах, и о лесах, и о всяких вещах».

Проник в Россию в середине столетия шеститомный атлас Виль­гельма и Иоганна Блеу — «Позорище всея Вселенныя или Ат­лас новый». Перевод его был осуществлен Епифанием Славинецким, Исайей и Арсением — монахами из окружения патриарха Никона. Как и в «Космографии» Меркатора, в атласе Блеу глав­ное внимание уделено политико-экономической характеристике различных стран, в то время как вопросы природоведения за­нимают подчиненное место. Следует заметить, что эти переводы западноевропейской литературы делались только для царя и патриарха и не получали сколько-нибудь широкого распростра­нения. Вынужденное пользоваться новейшими достижениями в различных областях знания того времени, феодальное государ­ство и церковь в то же время отрицательно относились к распро­странению этих знаний.

В развитии знаний о природе XVII в. занимает особое место как время явно определившегося кризиса средневекового миро­воззрения и подготовки крушения господствовавших безраздель­но на протяжении веков религиозно-провиденциалистских взгля­дов. В то же время совершенно отчетливо проявилась реакци­онная роль феодального государства и церкви, их тормозящее воздействие на развитие знаний.

О враждебном отношении церкви к знанию ярко свидетель­ствуют проповеди и поучения самих церковников, распростра­нявшиеся в XVII в. В школьных «прописях», по которым дети учились читать, встречаем такие поучения: «Не ищи, человече, мудрости, ищи кротости», «не тот мудр, кто много грамоте умеет, а тот мудр, кто много добра творит». Церковь учила: «Аще кто тя воспросит, веси (знаешь) ли всю философию, ты же ему противо того отвещай: учился буквам, еллинских (греческих) же борзостей не текох, риторских астрономов не читах, ни с муд­рыми философы в беседе не бывах, философию ни же очима видех, учуся книгам благодатного закона, аще бо можно моя грешная душа очистити от грех». Невежество возводилось в до­стоинство и противопоставлялось разумному знанию, которое объ­являлось греховным и несовместимым с приверженностью хрис­тианству. Но как ни пугала церковь стремившихся к знанию людей тем, что души этих людей обречены «на погибель», в XVII в. элементы научных знаний заметно окрепли.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗНАНИЯ И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ

Бурные события и сложные, противоречивые процессы соци­ально-экономического развития, протекавшие на протяжении XVII в., способствовали новому подъему общественно-полити­ческой мысли. Проникнутая, как и прежде, историзмом и часто обращающаяся поэтому к истории для доказательства опреде­ленных политических идей, публицистика первой половины XVII в. в центре своего внимания имела события начала столе­тия.

Уже в ходе событий крестьянской войны и борьбы против польской и шведской интервенции  возникло несколько  ярких публицистических  произведений.   Так,  в  конце   1610 — начале 1611  г.  в  Москве  стала  распространяться анонимная  «Новая повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском», проникнутая страстным патриотическим призывом к борьбе с интервентами. Автором «Новой повести» был, по-ви­димому, один из приказных людей, опасавшийся репрессий со стороны оккупировавших Москву интервентов и вынужденный поэтому скрывать свое имя. «Новая повесть» гневно обличала захватнические замыслы польского короля Сигизмунда, называя его «самым лютым супостатом», и его русских пособников. Од­ного из них — московского торгового человека Ф. Андронова — «Новая повесть» наделяет самыми нелестными эпитетами и заяв­ляет, что он «в подножие ног не гож». Резко отрицательно от­носится   «Повесть»   к боярскому  правительству,  допустившему интервентов в Москву, и  называет бояр-правителей  «кривителями»,   «землеедцами»,   а   Михаила   Салтыкова   характеризует как «душепагубного волка», «злого разорителя великого госу­дарства», «безумного пей». «Повесть» проникнута глубоким пат­риотическим чувством, она сравнивает Россию с «невестой крас­ной, благородной, богатой   и славной», на которую покушается «злый» и сильный «безбожник» — Сигизмунд. Автор «Новой по­вести» обращается с горячим призывом ко «всяких чинов лю­дям» подняться с оружием на врага, указывая на мужественный цример  «крепкостоятелного града»  Смоленска и не поддавше­гося интервентам патриарха Гермогена. «Что стали? Что опло­шали? Чего ожидаете и врагов своих на себя попущаете и злому кореню и зелию даете в землю вкоренятися?» — спрашивает ав­тор «Повести»  и требует, чтобы москвичи не дожидались «го­сударева словесного повеления и ручного писания», а препояса­лись «оружием телесным и духовным» и стали «храборски за православную веру и за все великое государство». В конце «По­вести» содержится прямое указание на ее агитационное назначе­ние: «И кто сие письмо возмет и прочтет, и он бы ево не таил, давал бы, разсмотряючи и ведаючи, своей братье, православным христанам, прочитати вкратце»; вместе с тем автор предупреж­дает, чтобы изменникам «отнюд не сказывали и не давали про­читати». «Новая повесть» явилась, таким образом, прямым при­зывом к восстанию против интервентов. Можно с уверенностью предположить, что она сыграла свою роль в складывании пред­посылок того большого восстания, которое поднялось в Москве в марте 1611 г.

По-другому реагировал на тяжелое положение Русского госу­дарства «Плач о пленении и о конечном разорении превысокого и пресветлейшего Московского государства в пользу и наказа­ние слушающим», возникший в 1612 г. Автор «Плача» глубоко скорбит о разорении государства и видит причину его в дей­ствиях знати, доведшей страну до крестьянской войны и ин­тервенции. Но в «Плаче» нет призыва к активной борьбе — он проникнут мыслью о необходимости «просить милости у все-щедрого бога», зовет своих читателей и слушателей к смирению, покаянию и прочим христианским добродетелям.

Весьма интересным памятником публицистики начала XVII в. является также «Сказание, каких ради грех попусти господь бог наш праведное свое наказание...», возникшее в первой по­ловине 1612 г. В «Сказании», написанном представителем ду­ховенства, осуждается народное восстание против феодалов, но вместе с тем раскрываются и его причины. Автор видит при­чину народного выступления в жестокости господ, доведших на­род до открытого выступления. «Сказание» ярко обличает «грехи» представителей господствующего класса, хотя основная идея его — не одобрение народного выступления, а, наоборот, предот­вращение восстаний и укрепление существующего строя.

Появилось тогда и патриотическое «Писание о преставлении и погребении князя Михаила Васильевича, рекомого Скопина», посвященное прославлению одного из героев освободительной борьбы — князя М. В. Скопина-Шуйского. Это «Писание» вышло, видимо, из дворянских кругов и проникнуто антибоярской тен­денцией.

Из среды господствующего класса вышли и другие публи­цистические произведения. Среди них — «Сказание... о Гришке Отрепьеве и о похождении его», посвященное прославлению Ва­силия Шуйского и обличению самозванца. С тех же позиций написана «Повесть како восхити неправдою на Москве царской престол Борис Годунов», резко враждебная Борису Годунову и крайне идеализирующая боярского царя Василия Ивановича Шуйского.

События начала XVII в. продолжали оставаться в центре внимания русской общественной мысли и в первой половине столетия.

Современник и очевидец этих событий, дьяк Иван Тимофеев в 20-х гг. написал «Временник». С его точки зрения, политиче­ский кризис возник потому, что было допущено выступление народных масс, которых он третирует как «безглавную чадь». Иван Тимофеев осуждал Ивана Грозного за его преследования боярской знати и опричнину, что и привело к подрыву государ­ственной власти. «Истинные цари» должны знать, какому роду какую честь даровать, «худородным же ни», а Иван Грозный и Борис Годунов от этого правила отступили. В изображении Тимо­феева Иван Грозный «к ярости удобь подвижен бысть», жесток и порочен. Тимофеев доказывал далее, что только законная ди­настия может обеспечить благоденствие страны. Отсюда вытекало резко отрицательное отношение к «деспоту», «окаянному», «злохотимому», «лжехраброму» Борису Годунову, достигшему влас­ти, по его мнению, преступным путем, и к Василию Шуйскому, не имевшему законных царских прав. С другой стороны, Иван Тимофеев осуждал «безумное всего мира молчание» — непротив­ление знати Годунову, намекая на необходимость активной борь­бы со стороны феодальной знати против посягательств царской власти на ее положение. Выдержанный в духе религиозной идео­логии и написанный витиеватым, трудным для понимания язы­ком, «Временник» Ивана Тимофеева в осторожной форме выражал недовольство той части старой московской аристократии, которая была вынуждена отойти на второй план с воцарением новой династии Романовых.

В 1620 г. было закончено «Сказание» («История в память предыдущим родам») келаря Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына. Богатое по фактическому материалу, являюще­еся одним из ценных источников для изучения событий конца XVI — начала XVII в., «Сказание» Авраамия Палицына подчи­нено идее прославления роли церкви в защите национальной независимости страны. В центре внимания автора находится обо­рона Троице-Сергиева монастыря от интервентов. «Сказание» не только возвеличивает роль церкви и ее деятелей в событиях начала XVII в., Авраамий Палицын настойчиво проводит мысль о том, что внутренние «смуты» и вторжение интервентов явились следствием забвения русскими людьми догм православной церкви. С этих же позиций Палицын резко отрицательно относился к антифеодальным выступлениям народных масс. «Сказание» Па­лицына имело целью поднять авторитет церкви и способствовать укреплению ее положения в государстве.

Во второй половине 20-х гг. появился своеобразный полеми­ческий ответ на «Сказание» Авраамия Палицына — так называ­емое «Иное сказание», которое идеализировало царя Василия Шуйского в противовес отрицательной оценке Палицына. «Иное сказание» опиралось на возникшую еще в 1606 г. «Повесть како восхити неправдою... престол Борис Годунов».

С других позиций осветили события начала столетия две псков­ские повести: «О псковском разорении», «О бедах, о скорбях и напастях». Они проникнуты антифеодальными настроениями и отражают настроения псковских посадских людей. Одна из по­вестей прямо обвиняет в народных бедствиях бояр, дьяков, вое­вод, а также крупных купцов. Третья повесть вышла тоже из городских кругов, но отразила интересы богатой купеческой вер­хушки Пскова. В этой повести содержится презрительная, осуж­дающая оценка «невегласов» и «смердов», восставших в 1608— 1612 гг. Характерно, что эти городские по своему происхождению и направленности повести лишены церковно-религиозных рас­суждений и имеют явно светский характер.

В произведениях князя И. А. Хворостинина и в «Повести», приписываемой князю И. М. Катыреву-Ростовскому, также освещены события недавнего прошлого, но с позиций феодальных верхов общества. И. А. Хворостинин пытался в известной мере оправдать сотрудничество части феодальной знати с Лжедмитрием I. Своеобразна интерпретация событий у И. М. Катырева-ростовского, который старается объяснить их психологией дейст­вующих лиц. Официальную политическую идеологию самодержа­вия развивал возникший около 1630 г. «Новый летописец» (дру­гая его редакция называется «Летопись о многих мятежах»). В «Новом летописце», богатом фактическим материалом, излага­лись события от смерти Ивана IV Грозного до возвращения из плена патриарха Филарета Никитича. Главная идея «Нового летописца» — обоснование законности избрания на русский прес­тол династии Романовых.

«Новый летописец» был одной из последних русских лето­писей. Летописная форма изложения исторического материала, как мы видели, уже в XVI в. стала изживать себя. Теперь все более распространялись другие виды сочинений. Прежний синте­зированный тип сочинения, в котором внешней погодной сеткой объединялись разнообразные сюжеты, окончательно уступил место сюжетной повести. Литература стала в XVII в. гораздо более разнообразной и, если можно так выразиться, «специали­зированной». В этом изменении внешних форм публицистиче­ских сочинений проявилось прогрессирующее разрушение системы средневекового мировоззрения, более глубокое проникновение мыслителей XVII в. в различные области знания. В области собственно исторических знаний широкое распространение полу­чили «Хронографы», содержавшие обзор всемирной истории. Со­ставление «Хронографов» подчинялось как обоснованию между­народного положения Российского государства, так и развитию в этой связи традиционного тезиса о значении Москвы как ми­рового центра христианства; «Хронограф» 1617 г. подходил к изображению исторических деятелей с точки зрения борьбы в них «доброго» и «злого» начал, чем и объяснял противоречи­вость поступков Ивана Грозного и Бориса Годунова. Таким при­емом автор «Хронографа» пытался ввести в историческое повест­вование элементы анализа явлений — традиционные формулы в духе провиденциализма уже не удовлетворяли потребности осмыслить сложные и бурйые события недавнего времени.

Иной, чем официальные исторические сочинения, вид имели так называемые Сибирские летописи. В 1636 г. дьяком сибир­ского архиепископа Саввой Есиповым была составлена так на­зываемая «Есиповская летопись» (точное название «Сибирское царство и княжение и о взятии»). Это скорее литературно-повест­вовательное произведение, чем летопись в традиционном понятии. Погодной сетки изложения в сочинении Есипова уже нет. Цент­ральным героем «Есиповской летописи» является Ермак Тимо­феевич, которого автор изобразил как борца за распростране­ние христианства в Сибири. Здесь проводилась знакомая по мно­гим другим произведениям публицистики идея о решающей роли церкви в развитии и процветании Русской земли.

Своеобразными произведениями исторической мысли в XVII в. были повести «О начале Москвы». Цикл этих четырех повестей возник в связи с усилением московского самодержавия в ХУД в.,1 что вызывало потребность в углубленном историческом обосно­вании власти московских государей. В 1652 г. были торжественно «открыты» мощи одного из первых московских князей Даниила Александровича. Одна из повестей о начале Москвы имеет своим героем этого князя. Первая из этих повестей показывала схо­жесть обстоятельств возникновения Москвы с обстоятельствами возникновения Рима и Константинополя. Таким образом, про­должала развиваться давняя идея о «Москве — третьем Риме», противопоставлявшая Москву всему окружающему Россию миру; и приобретавшая все более консервативное содержание. В третьей повести «О начале Москвы» рассказывается, будто власть Рюри­ковичей одновременно установилась и в Киеве, и в Москве. Со­гласно этому рассказу Москва была основана родственником кня­зя Игоря. Эта легенда явилась реакцией на воссоединение Украи­ны с Россией и должна была доказать, что Москва не намного моложе Киева и что с очень давних времен Москва и Киев тесно связаны одной властью.

Как и в других произведениях русской литературы того вре­мени, в повестях «О начале Москвы» заметно влияние фольклор­ных мотивов. Повести отличаются большим патриотическим чув­ством, стремлением прославить и возвысить Москву.

Несмотря на усиленное стремление церковников обосновать тезис о ведущей роли христианства и церкви, в XVII столетии произошли весьма крупные события в идейной жизни русского общества, приведшие в конечном счете не просто к упадку, но к началу кризиса религиозного мировоззрения в России.

В силу самих условий исторической жизни русская церковь к середине XVII в. оказалась перед необходимостью ряда внут­ренних изменений. Между тем одним из краеугольных камней идеологии воинствующих церковников-осифлян был тезис о не­допустимости отступления от старины, о том, что вся сила пра­вославия зиждется на неуклонном сохранении древних устоев христианства.

В сложной обстановке обострения противоречий социально-экономического развития господствующий класс феодалов искал средство усиления своего господства. Мероприятия «Соборного уложения» 1649 г., дальнейшее развитие централизации государственной власти и отчетливо проявившиеся тенденции к аб­солютизму были направлены к достижению этой цели. Понятно, что при той большой роли, какую играла тогда церковь во всех сферах общественной жизни, возникла необходимость также и усиления воздействия церкви на народные массы и приведения церковной организации в соответствие с общим процессом усиле­ния централизации государственной власти. Все это требовало осуществления ряда церковных реформ. Но, помимо внутренних потребностей, реформы в церкви настоятельно выдвигались и сложившимся к середине XVII в. международным положением Российского государства. Воссоединение Украины с Россией выдвигало задачу объединения русской и украинской церкви, но между ними существовали образовавшиеся за несколько веков различия в обрядах и правилах. Унификация норм церковной ясиэни была нужна также для осуществления далеко идущих замыслов в отношении православных народов Балканского полу­острова, находившихся под владычеством султанской Турции. Только приведя нормы церковной жизни в России в соответствие с нормами греческой церкви, можно было рассчитывать на успех церковно-политического влияния на эти народы со стороны Рос­сийского государства. Все это выдвигало потребность внесения ряда изменений в правила церковной жизни.

Но еще со времен Стоглавого собора 1551 г. незыблемая вер­ность «старине» в обрядах и правилах считалась опорой истин­ного православия. Вынужденные теперь все же приняться за ре­формы церкви ее деятели оказались расколотыми на две группы в вопросе о том, каким образом проводить эти реформы. Одна группа считала, что надо проверить и исправить богослужеб­ные книги по греческим образцам. Этих взглядов придержива­лось и правительство. В 1649—1650 гг. для такой работы были приглашены с Украины ученые монахи Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и Дамаскин Птицкий, которые начали вносить исправления в книги.

В то же время образовался кружок «ревнителей благочестия» во главе с протопопом Благовещенского собора в Москве Степа­ном Вонифатьевым. Среди «ревнителей»  были также окольни­чий Ф. М. Ртищев, будущий патриарх Никон, протопоп Иван Неронов, протопоп из Юрьевца Поволжского Аввакум и др. «Рев­нители» считали, что надо навести порядок в церкви, пресле­довать равнодушное отношение населения к церковным службам и обрядам, ввести проповеди. Книги же, по мнению «ревните­лей», надо было исправлять не по греческим, а по древним рус­ским рукописям. «Ревнители» враждебно относились ко всему иноземному и  с большой тревогой  наблюдали проникновение элементов западной культуры в Россию. Глубоко консервативные по своим взглядам, они были живым воплощением тех реакцион­ных сил феодальной знати, которые противились всякому нов­шеству и опирались прежде всего на тезис о незыблемости цер­ковного вероучения. Воинствующие церковники, они хотели не допустить того, чтобы пошатнулся как-либо авторитет церкви, бывшей оплотом средневековой косности и застоя. Царь Алексей Михайлович в общем поддерживал «ревнителей», но не согла­шался с ними в отношении необходимости исправления книг не по греческим, а по русским образцам, так как это противоречило внешнеполитическим государственным интересам. Патриарх же Иосиф вообще был настроен против всяких реформ, видя в них большую опасность для церкви.

В 1652 г. Иосиф умер и патриархом стал Никон, обладавший сильным, властным характером и огромным честолюбием. Выхо­дец из мордовских крестьян, Никон прошел через все ступени церковной иерархии и поднялся до высшего положения главы всей русской церкви. Став патриархом, Никон изменил своим прежним единомышленникам и начал осуществлять реформы в соответствии с намерениями царской власти.

В 1653 г. последовало распоряжение о том, чтобы заменить при богослужении земные поклоны поясными, а креститься впредь тремя пальцами вместо двух. Затем последовали категорические требования привести все книги в соответствие не с русскими, а с греческими образцами, выбросить иконы, написанные по русским образцам, и т. п. Несогласных Никон подвергал крутым наказаниям вплоть до того, что в 1656 г. защитников старых обрядов официально отлучил от церкви. Эти меры, однако, не помогли: возникло целое течение «старообрядчества».

Так произошел раскол в русской церкви. Вскоре он стал при­обретать не только узко догматическое, но и социальное содер­жание. Прежде всего среди противников нововведений Никона оказалась реакционно настроенная боярская знать, враждебно относившаяся к усилению самодержавия и видевшая в церков­ной реформе средство усиления царской власти. Феодальная знать, кроме того, с нескрываемой враждебностью относилась ко всякому проникновению каких-либо иностранных элементов в Россию, даже в деле исправления церковных книг по греческим, а не по древнерусским образцам. Однако движение раскольников не огра­ничилось вовлечением в его ряды узкого круга церковников и боярской знати. В сознании угнетенных народных масс нераз­рывно сплелось ухудшение их положения, вызванное разори­тельными войнами и эпидемиями, полным оформлением системы крепостного права и усилением крепостнического гнета во всех его видах, с изменением в церковных обрядах. После того как потерпела поражение крестьянская война под руководством С. Т. Разина, в ряды раскольников стало вливаться все больше и больше людей из числа крестьян и посадских. Страстная и яркая проповедь таких вождей раскола, как протопоп Аввакум, провозглашавший близкий «конец света», привлекала немало народу. Испытывая всю тяжесть крепостнического гнета, увидев неудачу всенародного восстания, темные, забитые крепостным строем люди поверили в правоту учения Аввакума и его едино­мышленников. Преследования, которым подвергались вожди рас­кола, еще более усиливали их популярность в народе и привлека­ли к ним массы сподвижников.

Между тем идеология раскола была глубоко консервативной и менее всего соответствовала действительным интересам народ­ных масс. Более того, она отвлекала народ от активной классовой борьбы против своих угнетателей, направляя всю силу стихий­ного антифеодального протеста в мистику, религиозную экзаль­тацию, в сознательный уход от жизни и вообще из жизни. Люди массами бежали в далекие раскольничьи скиты, надеясь найти там избавление от тяжелой жизни. А с 70-х гг. XVII в. начались страшные самосожжения раскольников, продолжавшиеся потом и на протяжении XVIII столетия. Получив значительный размах именно в силу стихийного антифеодального протеста народных масс, раскол ослаблял это антифеодальное движение, и тем более велика была консервативная, реакционная сила раскола, чем более широкие массы вовлекались в него.

Конечно, это не значит, что Никон и его сторонники были носителями прогрессивной идеологии. Позиция официальной ре­формированной церкви была не менее враждебна интересам народ­ных масс и в целом делу исторического и культурного прогресса России в XVII в. Проповедь руководителей раскола лишь в наи­более яркой форме воплотила глубоко консервативную идеоло­гию, логически вытекающую из всей той позиции, которую зани­мала церковь в средние века. Догматический спор между Никоном и Аввакумом шел в сущности об отдельных деталях церковных обрядов и никак не касался самой классовой и идеологической сущности религии и церкви.

Но в условиях XVII в. самый факт глубокого раскола внутри церкви, вовлекшего в религиозную борьбу широкие слои на­селения, был весьма знаменательным. Мы видели, как в пред­шествующие столетия споры по вопросам религиозного вероуче­ния оставляли глубокий след в идейной жизни общества и по­степенно подтачивали нерушимость догматов религии. Теперь же, когда вся церковь оказалась охваченной расколом, автори­тету религии и церкви был нанесен такой удар, какого они ни­когда еще не испытывали. В своеобразной форме раскол отразил начинающийся кризис средневекового мировоззрения, и, конечно, совсем не случайно то, что раскол произошел именно в XVII в., в эту переломную эпоху русской истории.

Для начинающегося упадка влияния религии и церкви немало­важное значение имело и то обстоятельство, что попытка Никона претендовать не только на равенство, но даже на превосходство духовной власти над светской (его тезис о том, что «священство царства преболе есть») окончилась полным поражением Никона, который был отрешен от патриаршества и сослан в дальний монастырь. Все это подготавливало почву для решительной церковной реформы, проведенной Петром I. Ослабление роли церкви и подчинение ее светской власти сыграло, как мы знаем, немалую роль в том замечательном подъеме русской культуры, который начался в XVIII в.

Признаки нового в идейной и культурной жизни русского общества XVII в. проявлялись многообразно. В области обще­ственной мысли начинали развиваться новые воззрения, и если они не касались прямо общих мировоззренческих основ средневе­кового мышления, покоившегося на богословии, то в разработке конкретных проблем общественной жизни они шли далеко вперед.

В центр внимания мыслителей XVII в. все более выдвига­лись вопросы экономической жизни. Рост городов, купечества, развитие товарно-денежных отношений выдвигали новые проблемы, обсуждавшиеся целым рядом общественных деятелей того времени. В самих мероприятиях  правительственной политики, осуществлявшихся такими деятелями, как Б. И. Морозов или А. С. Матвеев, отчетливо видно понимание растущей роли денеж­ного обращения в экономике страны.

Одним из наиболее интересных памятников общественно-поли­тической мысли второй половины XVII в. являются сочиненш Юрия Крижанича, хорвата по происхождению, работавшего России над исправлением богослужебных книг. По подозрению в деятельности  в пользу католической церкви Крижанич был сослан в 1661  г. в Тобольск, где прожил  15 лет, после чего вернулся в Москву, а затем уехал за  границу. В сочинении «Думы политичны» («Политика») Крижанич выступил с широкой программой внутренних преобразований в России как необходи­мого условия ее дальнейшего развития и процветания. Крижанич считал необходимым развивать  торговлю  и  промышлен­ность и изменить порядки государственного устройства. Будучи сторонником мудрого самодержавия, Крижанич осуждал деспоти­ческие методы правления. Планы преобразований в России развивались Крижаничем в неразрывной связи с его горячим интересом к судьбам славянских народов. Выход их из тяжелого положения он видел в объединении их под руководством России, но необходимым условием единства славян Крижанич считал ликвидацию религиозных разногласий путем перехода их, в том числе и России, в католицизм. Славянский патриот Крижанич в то же время был ревностным приверженцем като­лической церкви и ее агентом в России. Его отношение к историческим судьбам славян и понимание им своей миссии в России  в  действительности не имели общего с захватническими устремлениями папского престола,  сама  программа прогресса славянских  народов под знаменем католической церкви была утопичной. Католицизм всегда был силой, враждебной единству славян, их прогрессу, активность католической церкви на восто­ке Европы имела целью использовать славянские народы для борьбы против Османской империи и для укрепления пошатнувшихся после Реформации позиций католической церкви в Европе. Содержавшая  непримиримое внутреннее противоречие между идеей славянского единства во главе с  преобразованной  Рос­сией и проповедью католицизма программа Юрия Крижанича не отвечала реальным отношениям славянских народов к католи­ческой церкви, против агрессии которой славяне вели многовеко­вую борьбу, и не могла встретить сочувствия в России. Не слу­чайно сочинения Крижанича были довольно скоро забыты, несмотря на  ряд важных мыслей о  внутренних  преобразова­ниях.

Однако потребность в преобразованиях всё более ощущалась во второй половине XVII в. и вызывала к жизни программы их осуществления. Выдающимся мыслителем того времени был Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, который, видимо, был знаком с идеями Крижанича, но обосновывал необходимость преобразований, с совершенно иных, гораздо более отвечавших интересам национального развития России позиций. Сын псковского помещика, Ордин-Нащокин (около 1605—1680 гг.) получил хорошее образование и быстро выдвинулся в государственных делах, получив чин думного дворянина. Ордин-Нащокин выпол­нял важнейшие дипломатические поручения, был воеводой в Пскове, потом стоял во главе Посольского приказа и других учреждений. Основные идеи Ордина-Нащокина воплотились в его трех «памятях», составленных в 1665 г. для земских старост города Пскова, и Новоторговом уставе 1667 г.

Ордин-Нащокин намечал целую программу правительствен­ной политики.   Исходя из интересов укрепления феодально-абсолютистского государства, он считал необходимым обеспе­чивать всемерное содействие развитию торговли и купечества, был   убежденным   сторонником   борьбы   за  овладение   Балтий­ским побережьем, даже ценой прекращения борьбы с Польшей за  Украину.  В  этом   последнем  вопросе  он  был   не  прав,  не учитывая того важнейшего обстоятельства, что до закрепления Украины в составе  Российского государства было невозможно приступать к решению столь большой и сложной внешнеполити­ческой задачи, как борьба за Балтику. Но основное направление его взглядов правильно отражало объективную экономическую потребность выхода  на  Балтийское  море,  реализованную  Пет­ром I. Ордин-Нащокин считал необходимым оказать большую поддержку и предоставить известную самостоятельность купе­честву,   правда под контролем государства. Во время своего воеводства в Пскове Ордин-Нащокин попытался ввести там городское самоуправление и оградить купечество от притеснений со стороны феодальной знати.  Он  доказывал, что необходимо шире развивать частную инициативу и содействовать частному предпринимательству. Решительно настаивая на необходимости обращения к передовому опыту стран Западной Европы, Ордин-Нащокин   в то же время требовал ликвидации привилегии для иностранного купечества в России и освобождения внутрен­него рынка от его конкуренции. Новоторговый устав 1667 г. вводил строгое территориальное ограничение торговли иностран­ных купцов в России. Розничная торговля иностранных купцов вообще запрещалась. Ордин-Нащокин добивался строгой регла­ментации системы таможенных сборов и государственных нало­гов   с   купечества   с   целью достижения активного денежного баланса во внешней торговле. Эти черты экономических взгля­дов Ордина-Нащокина сближают его с западноевропейским мер­кантилизмом, столь характерным для эпохи подъема купече­ства.  Он считал необходимым устройство кредитных учрежде­ний.

Программа Ордина-Нащокина намечала, таким образом, ком­плекс государственных мероприятий, направленных на содей­ствие нарождающемуся купеческому классу. Как никто другой из мыслителей XVII в., А. Л. Ордин-Нащокин верно увидел опасность потери национальной независимости страны путем подчинения ее иностранному торговому капиталу. Он правильно указал на необходимость развития торговли и промышленности как главного средства, обеспечивающего прогрессивное развитие страны. При всем этом он не был идеологом собственно купече­ства. Его программа исходила в целом из более широко понятых интересов дворянства и феодально-абсолютистского государства. Ордин-Нащокин не касался вопросов, связанных с феодальным землевладением и крепостным правом. Развитие торговли и про­мышленности должно было, по его мысли, укрепить тот строй общественных отношений, который тогда существовал и господ­ствовал, т. е. феодально-крепостнический. Но объективно содержа­ние его программы содействовало зарождающимся буржуазным связям.

Понимание того, что существующий строй без развития торгов­ли и промышленности, без обращения к Западу, без выхода на Балтику уже не может обеспечить независимости страны, было свойственно далеко не всем представителям господствующего класса. Консервативная феодальная знать с нескрываемой враждебностью отнеслась и к проектам и к практической деятель­ности Ордина-Нащокина. В 1671 г. ему пришлось совсем отойти от государственной деятельности, несмотря на личную поддержку со стороны царя Алексея Михайловича.

В общественной мысли XVII в. возвышение купечества отра­зилось не только в проектах Ордина-Нащокина или Юрия Кри-жанича. Возникли такие сочинения, которые имели целью прославление деятельности отдельных купеческих семей, как, например, Строгановская летопись конца 60 — начала 70-х гг. «О взятии Сибирской земли». Здесь, правда, нет каких-либо сформулированных требований или идей купечества, но самый сюжет летописи весьма характерен. Летопись прославляет не деятельность царя или церкви, как это бывало традиционно в русском летописании, а деятельность Строгановых, обосновы­вая их притязания на владения Пермским краем.

Более отчетливо, чем в предшествующее время, мы можем проследить в XVII в. и идеологию народных масс. Ее влияние заметно сказалось, например, в «Псковских повестях». Симпатии этих «повестей» всецело на стороне восставших против насилий знати горожан. «Повести» написаны с большим патриотическим чувством, они разоблачают городских богачей, способных на пре­дательство и отдачу русских земель шведскому королю.

Большой интерес представляют собой те документы, которые вышли из среды восставших крестьян во время крестьянских войн. В «Листах», рассылавшихся от имени Ивана Болотни­кова, содержался призыв «побивати своих бояр... гостей и всех торговых людей» и «животы их грабити». Такой же призыв к уничтожению представителей господствующего класса и разделу их имущества содержался и в «прелестных письмах» Степана

Разина. Документы, вышедшие из среды восставших, и конкрет­ные действия восставших ярко свидетельствуют о том, что кре­стьянским восстаниям был свойствен стихийный протест против крепостнического гнета. Вместе с тем очевидно, что крестьяне не имели тогда сколько-нибудь четкой программы социального переустройства. Крестьянам были свойственны монархические иллюзии, вера в «хорошего царя». Не случайно Иван Болотников призывал целовать крест Димитрию, а Степан Разин распростра­нял слух, что вместе с ним следует сын царя Алексея Михайло­вича и опальный патриарх Никон. В условиях XVII в. народные массы еще не могли выработать четкой политической идеологии, но в их выступлениях с огромной силой проявился протест против существовавших порядков.

ЛИТЕРАТУРА

Как и в предшествующее время, литература XVII в. была тесно связана с общественно-политической мыслью, она непосред­ственно отражала и воплощала в своих произведениях социально-политические устремления различных общественных слоев, живо откликалась на важнейшие явления современности. И вместе с тем русская литература вступила в новый этап своего развития, что сказалось и в содержании и в развитии форм литературного творчества.

Наиболее важным явлением в этой области было распростра­нение демократического, светского начала в литературе и ее по­степенное высвобождение из рамок церковно-нравоучительного направления — «обмирщение».

Это было обусловлено теми изменениями, которые происходи­ли в общественной жизни страны. Распространение грамотности в среде посадских людей и появление значительного слоя образо­ванных приказных людей способствовали проникновению в лите­ратуру демократических элементов. С ростом социальных проти­воречий и связано непосредственно развитие демократического направления в русской литературе XVII в.

Особенно примечательным было появление и распространение демократической сатиры. Непосредственно отражая настроения народных масс, произведения демократической сатиры разобла­чали и высмеивали несправедливость общественных порядков. Весьма характерным является то обстоятельство, что объектом сатиры стала церковь, авторитет которой в середине века был огромен.

Появились различные произведения, остро критиковавшие церковь и церковников. Широкое распространение получило в первой половине XVII в. «Сказание о куре и лисице», в котором изображались лицемерие и стяжательство духовенства. Желая поймать кура, лисица словами «священного писания» обличает «грехи» кура, а поймав его, сбрасывает личийу благочестия и заявляет: «А я теперь сама голодна, хочу я тебя скушать, чтоб мне с тебя здравой быть». «И тако сконча живот кур», — заключает «Сказание». Открытые нападки на церковь содержат­ся в «Службе кабаку», пародирующей ритуал всенощного бого­служения. Вместе с тем «Служба кабаку» представляет собой обличение государственной казны, устроившей в своих целях повсеместное «кабацкое разорение». Еще более ярко возмущение против церковников сказалось в «Калязинской челобитной». В ней сатирически изображаются пьянство и распущенность монахов, высмеиваются монастырские порядки и нравы. В форме челобитной тверскому архиепископу излагаются жалобы при­выкших к распущенной жизни монахов на «лихого» архимандри­та, вздумавшего требовать соблюдения строгого монастырского устава. В уста монахов вложены жалобы на то, что «он же, архимандрит, приказал старцу в полночь подле келей с дубиною ходить, в келейные двери колотить, нашу братью будить; велит нам в церковь ходить, и нас, богомольцев твоих, томить; а мы, богомольцы твои, круг ведра без порток в одних свитках в кельях сидим, не поспеть нам ночью в девять ковшей келейного правила исправить, и взвар с пивом в ведра испорожнить, чтобы сверху до дна сдуть пенку, и мы все то покидаем, да вон из келей выбега­ем... А если бы нам, богомольцам твоим, власти не меняли, и мы бы не пожалели, и колокола бы отвязали, да в Кашин сослали и на вино бы променяли... А как мы того лихого архи­мандрита избудем, а доброго добудем, который бы с нами горазд лежа вино да пиво пить, а в церковь не ходить, а нас бы не томить, и мы начнем прибыль чинить, вино в чарки наливать, да старое пиво допивать, а молодое затирать, а иное станем на дрожди наливать, а в доски и в колотовки не станем бить, а в погреб готови и без звону ходить, ладану да свеч не станем жечь, пиво до вино с лучиною станем пить, а ризы да книги в сушила вынесем, церковь замкнем, а печать в лубок загнем...» И вместе с тем «Калязинская челобитная» отразила и противоре­чия внутри самого духовенства, недовольство его низших слоев поведением «князей церкви», высших духовных чинов. Спившиеся монахи зло высмеивают произвол свирепого архимандрита, жестоко обращающегося с монахами. Распутство церковников обличается также в «Повести о Карпе Сутулове», «Сказании о попе Саве» и в других произведениях. В «Повести о Карпе Сутулове» обличаются и высмеиваются купец, поп и архиепископ, потребовавшие любви от нуждающейся в деньгах купеческой жены Татьяны Сутуловой. Насмешкой над религиозными произве­дениями пронизана «Повесть а бражнике», весело, остроумно доказывающая, что бражник имеет не меньше прав на «царство небесное», чем «святые». Бражник убедительно парирует возра­жения «святых», напоминая каждому из них греховные факты их «житий», известные по «священному писанию»: апостол Петр отрекался от Христа, Давид совершил прелюбодеяние с Вирсавией, Соломон поклонялся идолам и т. д. Тем самым «святые» оказываются не менее согрешившими, чем бражник. Это одно из проявлений вольномыслия XVII в., смело выступающего против официального культа святых. Никогда еще нападки на церковни­ков не достигали такого распространения, как в литературе XVII в., и это обстоятельство весьма показательно для характе­ристики начинающегося кризиса средневекового мировоззрения в России. Конечно, сатирическая насмешка над церковниками еще не содержала в себе критики религии в целом и ограничи­валась пока обличением неблаговидного и возмущавшего народ поведения церковников. Но эта сатира развенчивала ореол «свя­тости» и самой церкви, и общественных отношений, защищав­шихся церковью. Общественно-политическое значение демократи­ческой сатиры XVII в. было велико, хотя она в силу условий времени была еще очень далека от попыток перейти от обличе­ния социальных несправедливостей к какому-либо указанию вы­хода для народа из существующего положения.

Объектом литературной сатиры была не только церковь. Широко распространилась остроумная и едкая «Повесть о Шемякином суде», в которой недвусмысленно разоблачались порядки феодального суда с его продажными судьями и пристрастными решениями. Сочувствие автора всецело на стороне одного из персо­нажей повести — бедного брата, которому удалось выиграть спор с богатым братом, но лишь путем   обмана корыстолюбивого судьи. Горькая мысль о том, что справедливого решения можно добиться лишь нечестным путем, выразительно характеризует общественные  порядки  своего  времени. Та же обличительная трактовка феодального суда с его крючкотворством и волокитой содержится в «Повести о Ерше Ершовиче». Но круг социальных проблем, охватываемых «Повестью», шире. Здесь рисуется образ феодального хищника — мелкого служилого человека, бессове­стно и нагло захватывающего чужие владения и пробивающего себе дорогу к благополучию. Повесть проникнута горячим сочув­ствием к «божиим крестьянам», выигрывающим трудную тяжбу. В. Г. Белинский отмечал, что «особенно любопытны исторически-старинные сказки в сатирическом духе, каковы...   «Шемякин суд» и «Сказка о Ерше  Ершовиче  сыне  Щетинникове»...  Эти сказки в тысячу раз важнее всех богатырских сказок, потому что в них ярко отражается народный ум, народный взгляд на вещи и народный быт».

В известной мере с обострением национального чувства рус­ских людей связано и появление насмешливого «Лечебника... как лечить иноземцев в их земель людей». Загадочные сред­ства лечения в духе средневековых представлений о медицине, которыми пользовались иноземные врачи в России, остроумно спародированы в «Лечебнике», где в качестве составных частей лекарств рекомендуются «свиной визг», «тележный скрип» и т. п.

Изображение растущего и укрепляющегося дворянства заняло видное место в литературе того времени. Ему посвящена «Повесть о Фроле Скобееве» — пройдохе и плуте, ловко обманывающем старого боярина и устраивающем за его счет свои дела. Фрол Скобеев энергичен и неразборчив в средствах для достижения своей цели — обогащения. Он обманывает боярина Нардина-Нащокина и тайно женится на его дочери Аннушке, которая под стать своему жениху: она тоже предприимчива, энергична, сама участвует в выработке плана своего похищения. Старый боярин оказывается в конце концов вынужденным признать нерав­ный брак и полностью удовлетворить все претензии Фрола Скобеева. Упадок старой знати и выдвижение нового энергич­ного дворянства, столь типичные для русской действительности XVII в., с явным сочувствием изображены в «Повести». Она представляет собой один из ярких образцов нового литератур­ного жанра — бытовой реалистической повести.

С иных позиций относились к дворянству произведения, воз­никшие в демократической среде. Так, в «Повести о Фоме и Ереме» высмеяны не способные ни к какому труду дворянские дети.

Многие произведения литературы XVII в. были связаны с по­садской средой. Ее настроения, проникнутые деловыми интереса­ми и лишь прикрытые религиозной моралью, ярко выделяются во многих произведениях. Героями их являются предприимчи­вые купцы, умело и ловко увеличивающие свои богатства. Умно обманывает своих незадачливых ухажеров купеческая жена Татьяна Сутулова и наживает немалые деньги, сохранив в то же время честь семьи, и это вызывает восхищение автора «Пове­сти». Интересно, что в демократической литературе XVII в. заме­тен отход от традиционных средневековых представлений о «предопределенной» свыше человеческой судьбе. Теперь все более проникает в литературу индивидуалистическая трактовка персонажей. Судьба героя все более зависит от его личных качеств, от его ловкости и деловитости. Так появились в демократической литературе XVII в. первые проблески нового, буржуазного созна­ния, что было неразрывно связано с вступлением России в «новый период» ее истории, с ростом посадских элементов в обществе, в особенности — с зарождением купеческого класса. Точными, яркими чертами обрисован купеческий быт в «Повести о Савве Грудцыне» и в других произведениях. Из посадской среды выходили и такие сочинения, которые изображали глубокое имущественное расслоение на посаде, тяжелое житье городской бедноты. Такова пародийная «Азбука о голом и небогатом чело­веке», сама форма которой противостоит обычному содержанию «азбуковников» XVII в., составлявшихся в нравоучительном духе. «Азбука» рассказывает о том, как богачи разорили чело­века, доведенного теперь до крайней нищеты и грозящего «ожечь» «дубиною по спине» своего разорителя.

С развитием светского начала в литературе связан и наме­тившийся новый подход к освещению личной жизни людей. Для литературы XVII в. характерен возрастающий интерес к внутреннему миру человека. Хотя обычно рассуждения по этим сюжетам по-прежнему облечены в рамки церковной морали, тем не менее в литературе XVII в. можно уже встретить яркие и силь­ные описания любви и связанных с ней глубоких человеческих переживаний. Таковы история о похождениях Саввы Грудцына, описание смелого поступка невесты Фрола Скобеева, решившейся на побег из родительского дома. Интересом к человеческой личности отмечена «Повесть о Тверском отроче монастыря», рас­сказывающая о любовной драме. В этой повести ярко изображе­ны народные свадебные обряды, использована символика народ­ных свадебных песен. Глубоким сочувствием к драме княжеско­го отрока, у которого князь отнял невесту, проникнута эта по­весть. Разрешение личной драмы изображено в религиозном плане: отчаявшемуся от горя отроку богородица повелевает основать монастырь, в котором он и проводит свою жизнь.

Одним из важных проявлений нового этапа развития литера­туры явилось то, что в XVII в. совершился переход от историче­ских литературных героев к вымышленным, к созданию чисто литературных обобщенных образов. Следует иметь в виду, что церковь решительно противилась какому-либо вымыслу, пропо­ведуя, что всякий вымысел есть «обман», идущий «от дьявола». Позиция церкви сильно препятствовала развитию литератур­ного творчества в середине века. Именно с начавшимся в XVII в. падением авторитета церкви и связано возникновение в этот период вымышленных литературных героев. В этом проявилось также характерное для XVII в. разрушение историзма, господ­ствовавшего веками в общественном сознании.

С другой стороны, появление вымышленного героя было не­обходимым следствием развития демократической литературы. Теперь героями литературных произведений становились не только общеизвестные князья и духовные лица. Литература стала изображать простых людей из посадской и крестьянской среды, из низших слоев дворянства, ее героями становились не отдель­ные выдающиеся личности, а представители массовых слоев на­селения. Поэтому и персонажи демократической литературы не могли уже быть исторически достоверными лицами.

Правда, многие произведения того времени еще сохраняют видимость исторической достоверности (точное обозначение вре­мени и места действия), но в действительности они рисуют вы­мышленные действия вымышленных героев. Появление вы­мышленного героя было важным шагом по пути развития рус­ской литературы. Безымянность персонажей давала возможность более глубокой характеристики человеческой личности, отказа от вынужденной идеализации ее, создания обобщающих, типиче­ских образов. Среди героев мы видим простых, «голых и небога­тых» людей. Не высокое общественное положение, а сама личность человека становится предметом внимания в литературе.

В литературе XVII в. стала рассматриваться тема взаимоот­ношений старого и молодого поколений, что очень характерно для того времени, когда «старые обычаи поисшаталися». В «Повести о Савве Грудцыне» рассказывается история молодого чело­века, вышедшего из патриархальной купеческой семьи. Оказав­шись вдали от родительского дома, Савва нарушил правила благочестивого поведения и сошелся с полюбившей его молодой женой старого купца Бажена, оказавшего гостеприимство Савве. Отказавшись подчиниться требованиям родителей вернуться домой, Савва вынужден был бежать, попал в солдаты, совершил чудесные подвиги в Смоленской войне, но все эти успехи «Повесть» традиционно приписывает дьяволу, которому Савва продал свою душу. В духе средневековой религиозной традиции объясняет автор разрушение старых моральных устоев. Замысел «Повести» нравоучителен и должен был показать всю опасность и гибельность отхода от патриархальных устоев для молодых людей. «Повесть» органически связана с прошлыми традициями древнерусской книжности. Примечательно, однако, то, что и в этой «Повести» заметно известное влияние былинного эпоса и народных сказок, благодаря которому многие эпизоды и образ самого героя получили яркое художественное воплощение, про­тиворечащее традициям нравоучительной церковной книжности. Очень ярко описаны многие реальные картины русской жизни XVII в.— торговые операции, нравы купечества, события русско-польской войны 1632 — 1634 гг., быт солдат и обучение их инозем­цами и др.

Эта же тема развертывалась в одной из крупнейших пове­стей XVII в. — «Повести о Горе-Злочастии». Начав с грехопадения Адама и Евы, автор обстоятельно рассуждает о внутренних нравственных причинах людских бедствий, объясняя их мораль­ным падением людей, отказом от «отцова учения», нарушением старых жизненных правил. Характерно, что и здесь в центре внимания история выходца из богатой купеческой семьи. Именно в этих семьях молодежь в новых условиях острее чувствовала потребность отказа от старых патриархальных правил. И в этой повести описание невзгод столкнувшегося с жизнью «доброго молодца» традиционно объясняется дьявольскими кознями. Не умея понять и объяснить причины «нестроения великого», встре­воженное сознание людей, воспитанных в духе средневековых религиозных воззрений, обращалось к проповеди патриархаль­ных начал. «Повесть» живо рисует неустойчивость и неуверен­ность в своих силах «доброго молодца», которого жизнь поставила перед необходимостью самостоятельных решений. Он потерял и личное счастье, и богатство, и свободу и, как и Савва Грудцын, кончил жизнь в монастыре. В «Повести» ясно звучит сочувствие к герою и подчеркнута безвыходность его положения. В этом верно отразилась русская действительность XVII в., когда старое было неизмеримо сильнее нового и попытки жить по-новому кончались трагично. «Повесть о Горе-Злочастии»— выдающееся литератур­ное произведение. В нем широко использованы мотивы народ­ного творчества и его изобразительные средства, подчиненные стройному замыслу.

Идеализированный образ умной и деятельной русской жен­щины обрисован в «Повести об Улиании Осорьйной», написанной муромским дворянином Дружиной Осорьиным. В этой повести, как и во многих других, повествование в значительной степени подчинено церковно-нравоучительной традиции, освободиться от которой   русская   литература   XVII   в.   вполне   еще   не   могла. Однако «Повесть об Улиании Осорьйной» возникла уже как свет­ская повесть с элементами семейной хроники. Она была переде­лана в «житие»  и распространялась в церковно-нравоучительных сборниках. «Повесть об Улиании Осорьйной» содержит реа­листическое описание тяжелых жизненных условий крестьян и холопов в конце XVI и начале XVII в. Печать житийных приемов изображения лежит на «Повести о Марфе и Марии», в которой описываются покорные судьбе и богобоязненные жены двух ссорящихся братьев-дворян. Но и в этой повести своеобразно отрази­лось одно из характерных явлений общественной жизни XVII в. — борьба внутри дворянства. Идейные позиции повести выдержаны в духе консервативно-патриархальных понятий. Автор противо­поставляет идеализированную скромность и дружбу двух сестер вражде братьев, пытаясь проповедью христианской морали осу­дить неприятные ему раздоры в среде дворянства.

В то же время характерной чертой демократической русской литературы XVII в., и в особенности народной сатиры, была ее тесная связь с народным творчеством. По приемам изображения событий сатирические повести непосредственно сближаются с народными сказками. В «Повести о Ерше Ершовиче» действую­щими героями выступают рыбы, наделенные, впрочем, очень точными в жизненном и социальном отношении чертами совре­менников. В «Повести» много метких народных пословиц, народ­ного юмора, лукавой насмешки. В «Шемякином суде», как и в народных сказках, герои поставлены в исключительные обстоя­тельства. Использован широко распространенный в сказках прием «отгадывания» загадок, решающий дело в пользу бед­ного, но находчивого и остроумного персонажа.

Использование пародийных приемов составляет важную осо­бенность демократической литературы XVII в. Характерно, что объектами пародий являлись документы приказного делопроиз­водства, церковные обряды и службы, всякие практические руководства. Тем самым демократическая сатира направляла свою критику против типичных, широко распространенных явлений общественной жизни своего времени.

Общественная жизнь многообразно отразилась в литературе XVII в. Не прошла она мимо и такого крупного события, остро захватившего мысли и чувства современников, каким был раскол в русской церкви. Появились литературные произведения, запе­чатлевшие в художественной форме события и личные судьбы людей, связанных с расколом. Выдающимся памятником русской литературы XVII в. стала автобиографическая повесть одного из самых ревностных и неистовых защитников церковной старины — протопопа Аввакума. Его рассказ о своей полной гонений, жизни написан простым, бесхитростным языком. Живые картины борьбы раскольников и   «никониан»,   очень   реалистичное изображение   перипетий   собственной   судьбы,   наблюдательные описания сибирской природы, меткие и язвительные характеристики враждебных Аввакуму лиц и явлений, страстная защита своих взглядов и непреклонное мужество в борьбе за них — все это сделало повесть умного и упрямого московского протопопа ярким произведением, получившим широкую популярность. Эта   популярность усиливалась тем более, что в сочинениях Аввакума содержались резкие разоблачения церковной верхуш­ки, представителей которой он обличал как «слуг антихристо­вых», «волков в овечьей шкуре». Обличения Аввакума в извест­ной мере перекликались с антифеодальными настроениями на­родных масс. Аввакум не останавливался перед прямыми напад­ками на самого царя Алексея Михайловича. Он писал, например, о том, что видел во сне «антихриста», за которым шли царь и другие властители. Имея в виду Алексея Михайловича, Аввакум писал:  «Бедный, бедный безумный царишко! Что ты над собой сделал?.. Ну, сквозь землю пропадай б..... сын! Полно христиан тех мучить!» Патриарха Никона Аввакум называл «кобель бор­зой».  И  хотя собственные взгляды  Аввакума  на  жизнь и ее идеалы были глубоко консервативными, его повесть заняла весь­ма значительное место в истории русской литературы XVII в., потому что она с большой силой отразила многие стороны рус­ской жизни того времени. Особенно замечателен простой, точный, яркий язык Аввакума. Даже персонажи  «священной истории» разговаривают у Аввакума простонародным языком. Например, в его изложении Адам так говорит богу о Еве:  «На что-де мне дуру такую сделал?»

Возникли в связи с расколом и другие, менее значительные литературные произведения (например, записка о житии одного из сподвижников Аввакума — протопопа Ивана Неронова и др.). К числу замечательных произведений русской литературы XVII в. относятся казацкие повести. В 1623 г. казаками было составлено «Написание» о походе Ермака Тимофеевича в Сибирь, использованное затем в упомянутом выше сибирском летописании. «Написание» изображало поход Ермака как самостоятель­ное предприятие. Строганов был лишь вынужден снабдить каза­ков всем необходимым для похода. Ермак обрисован в «Написа­нии» как народный богатырь. Совсем в иной интерпретации эти события оказались освещенными в «Есиповской летописи». Выдающимися произведениями, вышедшими из казацкой сре­ды являются повести «Об Азовском взятии и осадном сидении». Возникшие в казацкой среде, эти повести ярко отразили демо­кратические настроения казачества и глубокий, самоотверженный патриотизм. Так называемая «историческая» повесть об Азове отличается точностью в изображении описываемых событий и была составлена, видимо, вскоре после взятия Азова казаками. В ней содержится попытка осмысления борьбы за Азов с пози­ций христианской идеологии — как борьбы против «бусурман», разрушивших православие в странах Востока. Но за этой типич­ной религиозной оболочкой рассуждений автора повести скрыва­ется понимание огромного международного значения борьбы дон­ского казачества против агрессии Крымского ханства и поддер­живавшей его Османской империи.

Вторая, так называемая «поэтическая» повесть была написана в Москве во время подготовки к Земскому собору 1642 г. Это яркое литературно-публицистическое    произведение,    имевшее целью пропагандировать идею присоединения Азова к Россий­скому  государству  и  помощи казакам  в  борьбе  с  Турцией  и Крымом.   Характерно   использование в   этой   повести   приемов канцелярского, приказного изложения событий. Распространение этой формы изложения в литературных произведениях XVII в. было проявлением роста демократических тенденций в литерату­ре, так как сама эта форма вносилась в литературу подьячими, писцами   и   другими   грамотными   представителями   городских, казацких и других демократических кругов русского общества. Отсюда и изложение «поэтической» повести в форме казачьей отписки. Подробно, тем точным канцелярским языком, которым славились московские приказные деятели, повесть описывает ге­роическую борьбу казаков. Глубоким презрением к врагу и гор­дым   сознанием   достоинства   донского   казачества   проникнута повесть. Вместе с тем в ней звучит ясное понимание положения казаков в Московском государстве:  «Обегаем мы ис того государьства Московского из работы вечныя, ис холопства невольно­го, от бояр и от дворян государевых... Кому об нас там потужить? Ради там все концу нашему... ведаем, какие мы в Московском государстве на Руси люди дорогие, ни к чему мы там не надобны». Но несмотря на это, казаки преисполнены готовности уме­реть за родную землю. Гордо говорят они о России: «А государ ьст-во Московьское многолюдно, велико и пространно, сияет светло посреди паче всех иных государьств и орд, аки в небе солнце». Казаки воюют «за все государьство Московское, и за веру кре­стьянскую и за имя царское и все крестьянство московское».

«Поэтическая» повесть далеко не свободна от религиозной идеологии, но обильные рассуждения об исполнении казаками «божьей» воли в борьбе за Азов, их верности христианству и готовности уйти в монастыри имели определенный политиче­ский смысл дать наиболее убедительное с точки зрения идеологи­ческих понятий того времени обоснование необходимости поддер­жать казачество.

«Поэтическая» повесть впитала в себя казачий фольклор, песни, сказания, меткую народную речь и по своему идейно-худо­жественному содержанию является одним из яркиз: памятников демократических тенденций в литературе XVII в.

В 70—80-х гг. возникла третья, так называемая «сказочная» повесть об Азове. В значительной степени отойдя от документальной достоверности описания событий борьбы за Азов, «ска­зочная» повесть вобрала ряд вымышленных сюжетов. Эта повесть отразила, видимо, сложившиеся после азовских событий леген и предания, хранившие память о героическом подвиге донских казаков. В «сказочной» повести уже нет канцелярски-приказной манеры изложения событий — по форме своей она ближе к фольклорному произведению.

Своеобразным литературным памятником является сочинение бывшего подьячего Посольского приказа Григория Котошихина, бежавшего в 1664 г. в Швецию и  составившего  по  заданию шведского правительства подробное  описание русского   госу­дарственного аппарата. Написанное точным, деловым языком московского подьячего, сочинение Котошихина является не только ценным источником для изучения России XVII в., но и одним из интересных памятников простого и строгого стиля, присуще­го правительственным документам того времени. Сочинение Ко­тошихина отличается разоблачительным сарказмом по отноше­нию к феодальной аристократии и носит заметные черты поли­тического вольнодумства.

Новым явлением в литературе было распространение силла­бического стихосложения. Оно связано в особенности с деятель­ностью белорусского ученого и просветителя Симеона Полоцко­го (С. Е. Петровского-Ситниановича), приглашенного в Москву для обучения царских детей. В 1680 г. Симеон Полоцкий переложил! на стихи Псалтырь. Это переложение долгое время было широко распространенным учебным пособием в России.

В 1678—1679 гг. появились два сборника стихотворений Симеона Полоцкого — «Вертоград многоцветный» и «Рифмологион». Стихи Симеона Полоцкого посвящены воспеванию Россий­ского государства и его правителей, они помпезны и нарядны. В творчестве С. Полоцкого воплотился так называемый «стиль барокко» второй половины XVII в. В известной мере этот стиль был привнесен в Россию извне. Для него характерны увлечение внешней отделкой стиха, аллегоризм, разного рода стихотворные ребусы и криптограммы. Произведения Полоцкого охватывают широкий круг различных вопросов общественной жизни, но подчинены при этом своеобразному обоснованию идеи просвещен­ной монархии. В связи с этим образцы царей Алексея Михайло­вича и Федора Алексеевича выглядят крайне идеализированно.

Направление в литературе, возглавленное Симеоном Полоцким, получило дальнейшее развитие в конце столетия в стихах Сильвестра Медведева и Кариона Истомина.

В XVII в. вырос интерес к переводной литературе, которая стала теперь значительно шире проникать в Россию.

Среди популярных переводных повестей того времени можно назвать «Повесть о Бове королевиче», наиболее ранние списки которой относятся к середине столетия. На русской почве эта повесть подверглась существенным изменениям. Освободившись от многих атрибутов западногерманского рыцарского романа, «Повесть о Бове королевиче» приобрела сказочный характер, вобрав в себя многие мотивы русского фольклора. «Повесть» привлекала занимательностью сюжета, описанием любовных отношений и пользовалась широким распространением, перейдя впоследствии в измененном виде в устную сказку.

Как и «Повесть о Бове королевиче», проникла в Россию через Белоруссию из Польши «История о семи мудрецах», восходящая еще к древнему индийскому сказанию о философе Синдбаде. В распространявшемся в России варианте «История о семи мудрецах» представляла собой цикл различных новелл, объеди­ненных общим рассказом. Она также привлекала описанием лю­бовных похождений, еще мало распространенным в русской литературе вследствие противодействия церкви такого рода сюже­там. Вместе с тем «История о семи мудрецах» проникнута тради­ционными средневековыми представлениями о предопределен­ности человеческой судьбы, о символическом значении числа «семь» (семь мудрецов, семь лет учения персонажа «Истории» — сына римского царя Елизара, семь дней его молчания по обету, в течение которых рассказывается по семи новелл, и т. п.).

Через казачью среду пришла с Востока также получившая большую популярность «Повесть о Еруслане Лазаревиче», просла­вляющая подвиги героя-богатыря Еруслана в поисках любви и славы. Эта «Повесть» также испытала сильное влияние русского фольклора.

Любовно-авантюрным романом была зародившаяся еще в раннем средневековье и дошедшая в Россию в XVII в. «История о храбром рыцаре Петре Златых Ключей и о прекрасной короле­ве неаполитанской Магилене». Из Чехии пришли повести о чеш­ском королевиче Василии и о чешском короле Брунцвике, с поль­ского языка была переведена «Повесть от Оттоне цесаре Рим­ском и о супруге его цесаревне Олунде».

Получили распространение в России и переводные сочинения других жанров. Среди них — переведенные с польского четыре книги «Апофегмата», представляющие собой сборники анекдо­тов и изречений, приписываемых известным философам и поли­тикам античности, сборник нравоучительных рассказов «Рим­ские деяния». В 1677 г. на русский язык было переведено с поль­ского «Зерцало примеров» («Великое зерцало») — сборник рассказов о подвигах святых и мирских грехах.

Распространение иностранной, переводной литературы в России XVII в. было важным явлением в развитии культуры. С одной стороны, оно свидетельствует о возросшем интересе к бытовым, реалистическим изображениям человеческой жизни. Постепенное освобождение культуры от средневекового аскетиз­ма и господства религиозного мировоззрения усиливало потреб­ность в такого рода произведениях, и само их распространение было и следствием, и проявлением общего движения литературы к светскости, к «обмирщению» в условиях «нового периода» рус­ской истории. С другой стороны, переводная литература не противопоставлялась русской, а испытывала очень сильное воздействие с ее стороны. Она подверглась значительной обработке в духе традиций устного народного творчества и вошла органической частью в общее развитие русской литературы XVII в.

Таким образом, на протяжении XVII в. произошли значительные изменения в развитии русской литературы, знаменовавшие собой важный шаг ее движения к реализму, ее раскрепощения от сковывающего воздействия религиозной идеологии. Без учета этих изменений нельзя понять предпосылки того подъема русской литературы на новую ступень развития, который произошел в XVIII столетии.

АРХИТЕКТУРА

Как и в истории всей русской культуры, XVII в. занимает особое место в развитии русского зодчества. И в этой области с большой силой проявилось стремление к отказу от вековых кано­нов, к «обмирщению» искусства. И здесь ведущая линия принадлежала тем элементам, которые были связаны с демократи­ческими, в первую очередь с посадскими слоями. Город всегда занимал ведущее место в культуре феодального времени, но ни­когда еще ему не принадлежала столь важная роль в ее развитии, как в XVII в. Это усиление роли городских элементов в культуре явилось прямым следствием значительного по сравнению с пред­шествующим временем подъема городов, в высших слоях которых появились первые, пусть еще слабые, элементы буржуазии — купечество. Влияние светской городской культуры на зодчество XVII в. было весьма значительным, и оно объясняет сущность того развития, которое переживало зодчество, В архитектуре России этого времени можно установить основные тенденции ее развития. Несмотря на то что церковь прилагала большие уси­лия, чтобы задержать усиление светского начала, процесс «об­мирщения», как образно называли его современники, все больше превращал церкви — «дом божий» в красивые, нарядные соору­жения, которые больше отвечали вкусам их заказчиков — вла­дельцев. Последними часто выступали в городах общины прихо­жан. Следует иметь в виду, что влияние церкви стало подры­ваться, но оставалось все еще очень большим. Поэтому тяжелой была борьба светских элементов в искусстве за свое существование и развитие.

По-прежнему подавляющее большинство построек не только в деревнях, но и в городах возводилось из дерева. Каменные храмы и отдельные светские здания были в городах окружены морем деревянных строений. Сооружение деревянных домов приобрело в XVII в. характер массового производства — по свидетельству иностранцев, в Москве на Трубной площади продавались готовые срубы. Частые пожары, среди которых были такие громадные, как пожар 1626 г., уничтоживший значительную часть Москвы, опустошали города и села. Но взамен погибших деревянных строений быстро возводились новые. Веками Сложившееся ис­кусство строительства из дерева достигло в XVII в. высокого тех­нического и художественного уровня.

Теперь строились уже двух- и трехэтажные деревянные хоро­мы в Москве, хотя интересы пожарной безопасности заставляли ограничивать высоту зданий[62]. Деревянное зодчество XVII в. характеризуется богатством и разнообразием форм, стремлением к декоративности и нарядности внешней отделки. Усложнялись композиции объемов и силуэтов зданий. Пути его развития сов­падали с путями развития каменного зодчества. Общее движение русской культуры XVII в. к «обмирщению» сильно сказалось в деревянном зодчестве.

Выдающимся произведением деревянного зодчества был зна­менитый дворец в Коломенском, построенный в 1667—1678 гг. под руководством плотничьего старосты Семена Петрова и стрельца Ивана Михайлова (в 1681 г. частично перестроен Саввой Дементьевым). Дворец состоял из многих разнохарактерных по­строек, связанных между собой переходами, и насчитывал 270 комнат с 3000 окон и оконцев. Издали он походил на целый горо­док с башенками, чешуйчатыми крышами, «гульбищами», кокош­никами, крылечками с витыми колонками. Различные части двор­ца были построены в индивидуальной манере, они были не похожи друг на друга. Разнообразны были объемы, формы покрытий, декоративные приемы — все это придавало замечательную живописность зданию, столь излюбленный в русской художественной культуре сказочный характер. Дворец был разобран в 1768 г

Деревянное зодчество отличалось большим  разнообразием приемов. На Севере России не без влияния раскольников сохранялись старинные традиции возведения зданий. Здесь часто встре­чались постройки на высоких подклетях, с крутыми и высокими двускатными  крышами. В церковном зодчестве были широко распространены  шатровые  здания,  поставленные  по  принципу «восьмерик на четверике». Переходы от нижней части зданий к шатрам стали усложняться, придавая постройкам большую нарядность и декоративность. Строили также церкви с так называемым «кубоватым покрытием», в том числе с пятиглавыми «кубами», были ярусные покрытия, как, например, в церкви Ивана Предтечи на Широковом погосте (Пеновский район б. Великолуцкой области), были ярусные церкви, как Вознесенская церковь в Торж­ке, и др. Деревянное зодчество испытало обратное влияние каменной архитектуры. Некоторые деревянные церкви строились теперь «на каменное дело», подобно тому как «на деревянное дело» возводились шатровые сооружения XVI в. Таков, напри­мер, собор в городе Шенкурске Архангельской области, построенный в 1681 г.

В деревянном зодчестве с большой силой проявилась народная художественная культура. Менее связанное с потребностями и вкусами высшей феодальной знати и менее подверженное офи­циальной церковной регламентации, деревянное зодчество во­плотило в себе красочность и богатство народных талантов, ха­рактерное для XVII в. стремление к «узорочью». Религиозная идея отступала на задний план в архитектурном решении деревянных храмовых построек, уступая место живой игре форм и объемов, декоративным украшениям. Не строгую аскетическую идею, а мирскую жизнерадостность выражали живописные и нарядные деревянные храмы XVII в.

Светские элементы проникали все более и в каменное зод­чество. Важнейшим фактором, определившим подъем каменного зодчества, было развитие производительных сил. Ремесленное производство поднялось на более высокий уровень развития. Каменные постройки появлялись теперь не только в городах, но иногда и в селах. Строительству каменных сооружений при­давалось большое государственное значение. Это диктовалось, с одной стороны, военно-оборонительными потребностями, вырос­шими в условиях длительных и напряженных войн, которые вело Российское государство в XVII столетии. С другой стороны, рост каменного строительства был непосредственно связан с усилением государственной власти, авторитет и величие которой требовали соответствующего выражения в монументальном зод­честве. Государев Приказ каменных дел, организованный еще в конце XVI в., концентрировал силы опытных мастеров-каменщиков, вызывавшихся из разных городов на службу. Под руко­водством этого приказа было осуществлено строительство ряда больших каменных построек.

Наконец, немаловажное значение имело совершенствование технических приемов каменного зодчества, имевшего к этому времени уже многовековой опыт. Теперь постройки возводились из кирпича, причем нередко стал применяться фигурный кирпич. Получили распространение железные связи, значительно упро-чающие конструкции. В этот период определилось стремление к «обмирщению» построек. Все более сказывается отход от средне­вековой строгости и простоты. Сильно усложняются объемы по­строек. К основному массиву примыкают различные приделы и пристройки, получают распространение крытые паперти-галереи и нарядные крыльца, различные части здания соединяются переходами. Внешний вид построек приобретает большую живо­писность и нарядность. Массовое применение получают цветные изразцы, сложные кирпичные пояса и другие декоративные де­тали, сплошным ковром покрывающие здания. Здание становит­ся похожим на целый ансамбль построек.

Выдающимся светским сооружением первой половины XVII в. является Теремной дворец в Московском Кремле, построенный в 1635—1636 гг. Баженом Огурцовым и Трефилом Шарутиным. Вышедшие из народной среды мастера были неграмотны[63], но обладали крупным художественным дарованием. Созданный ими Теремной дворец воплотил в себе замечательные черты яркого русского народного искусства. До нас это здание дошло в сильно искаженном виде после неумелой переделки в XIX в. Теремной дворец представляет собой трехэтажное на высоких подклетях здание, увенчанное высоким «теремком». Золотая кровля и два пояса лазурных изразцовых карнизов придали дворцу нарядный, сказочный вид. Здание богато украшено каменной резьбой. Многие формы отделки непосредственно идут от приемов деревянного зодчества. Богатством декоративного убранства отличается Золотое крыльцо, вызвавшее ряд подража­ний.

Черты «обмирщения» и проникновение народных, светских элементов в каменное строительство ярко, сказались и в церков­ном зодчестве. Становились длинными шеи подкупольных бараба­нов, а сами главки вытягивались вверх и приобретали лукович­ную форму. Возводились устремленные в небо шатровые храмы. Все больше карнизов, кокошников, наличников, колонок и других украшений появлялось на зданиях. Характерна для нового стиля названная «дивной» Успенская церковь Алексеевского монастыря, построенная в 1628 г. в Угличе и имеющая три высоких стройных шатра. Во второй четверти века в селе Медведкове под Москвой по заказу князя Д. М. Пожарского был построен интересный храм с мощным шатром, стоящим на низком «восьмерике». Церковь отличается богатым декоративным убранством. Очень изящна и нарядна украшенная цветными изразцами шатровая церковь Зосимы и Савватия в Троице-Сергиевом монастыре, органически сливающаяся с больничными палатами. Прекрасным памятником архитектуры является церковь в селе Острове под Москвой, перестроенная около 1646 г. Сохранив основу здания XVI в., зодчий увенчал его энергично устремленным вверх шат­ром. Четырехъярусная пирамида кокошников придала зданию нарядность и живописность. Красив и богато декорирован небольшой пятишатровый собор в Вязьме, построенный в 1637 г. В Москве в 1649—1652 гг. был возведен храм Рождества богоро­дицы в Путниках. Два внутренних помещения церкви увенчаны шатрами и объединены шатровой колокольней. Главам придана грушевидная форма. Все здание украшено многочисленными декоративными деталями, причем с особенной пышностью убраны верхние части храма. «И сложное сочетание столь различ­ных по форме объемов, и разница в их высоте, и несовпадение горизонтальных поясов-карнизов, и особенности убранства неоди­наковых по высоте шатров — все создает ту нарастающую динами­ку архитектурных форм, то впечатление сверкающей жизнера­достности, которые надолго запоминаются как одно из самых блестящих архитектурных решений XVII века»[64].

В 1628—1651 гг. в Москве появилось еще одно выдающееся сооружение. Им стала построенная по заказу выходца из Ярослав­ля купца Григория Никитникова церковь Троицы в Никитни­ках. Ее композиция асимметрична и живописна, светское начало сильно выражено в архитектуре храма, напоминающего боярский двор с разнохарактерными, но связанными единым замыслом постройками. Декоративность убранства достигает здесь исклю­чительного богатства. Профилированными поясками перехвачен­ные столбы, три яруса кокошников, арки с висячими гирьками, богато украшенный шатер — все это придало исключительную нарядность зданию. Церковь в Никитниках оказала влияние на целый ряд построек в других городах, таких, как Вознесен­ский храм в Устюге, построенный по заказу купца Никифора Ревякина в 1648 г., Троицкий храм в Муроме (1642—1648 гг.).

Немалую роль в «обмирщении» церковного зодчества XVII в. играло то обстоятельство, что заказчиками церквей теперь все чаще становятся не высшие светские и духовные феодалы, но представители купечества. Так же как и в литературе, проникно­вение посадской культуры в зодчество явилось важнейшим факто­ром усиления его светской направленности.

Стремясь освободиться от гнетущего аскетизма религиозного мировоззрения, зодчие усиленно подчеркивали декоративность и нарядность построек, придавая им жизнерадостный характер.

Декоративность проникла не только в церковное, но и в крепост­ное зодчество. Суровые крепостные ансамбли уступают место на­рядным, богато украшенным и торжественным комплексам оборо­нительных сооружений. Эстетическое начало все сильнее преобла­дает над узко утилитарными потребностями.

Значительной перестройке подвергся Московский Кремль. В 1624—1625 гг. англичанин Фристофор Галовей вместе с Баженом Огурцовым возвели Спасскую (Фроловскую) башню в ее теперешнем виде. Новая башня создала парадный въезд в Кремль и связала своей вертикалью кремлевские соборы с храмом Василия Блаженного на Красной площади в единый ансамбль. Спустя полвека шатры появились и на других башнях Кремля. Пере­стройка кремлевских башен придала Кремлю совершенно новый вид. Строго крепостной его облик уступил место торжественному ансамблю, воплотившему в себе величие и мощь Российского государства.

На протяжении XVII в. изменился и весь архитектурный облик Москвы. На расстоянии нескольких верст от Кремля поднялись вертикали башен подгородных монастырей — Симо­нова, Новодевичьего, Донского и др. Особенно наряден и живопи­сен был ансамбль кремлевских построек, многокрасочных и разнохарактерных, который производил исключительно сильное впечатление. Причудливая игра красок и форм, торжественность и величие окаймлявшей их Кремлевской стены, устремленные вверх нарядные шатры башен образовали редкую по красоте картину, воплотившую яркий и красочный талант русского народа, его высокую художественную культуру.

Богатой декоративной обработке подверглись и другие кре­постные сооружения. Среди них можно назвать стены и башни Калязинского, Троице-Сергиева и других монастырей. Велико­лепным памятником декоративного убранства является мощная и в то же время нарядная въездная башня Спасо-Евфимьева монастыря в Суздале.

«Обмирщение» зодчества вызвало враждебную реакцию со стороны церкви. Решительно и энергично попытался восстановить строгие традиции церковного зодчества патриарх Никон. Эти действия Никона диктовались стремлением не только восстановить авторитет церкви, но и усилить в целом ее значение; Никон выдвигал, как известно, тезис о превосходстве церковной власти над светской. Одним из средств возвышения церкви Никон считал сооружение величественных, обладающих большой силой воздей­ствия культовых построек. Патриарх установил в 50-х гг. новые, строгие правила церковного зодчества. Он стремился вернуть монументальные, строгие формы древности, воспротивился шатро­вым постройкам, выдвинув в качестве образца классическое пятиглавие, добивался строгой симметричности и стройности зданий, осуждал стремление к «узорочью», декоративности.

Под влиянием требований Никона в середине и второй половине XVII в. был осуществлен целый ряд построек, торже­ственных и монументальных.

Памятниками этого направления являются построенные в 1643—1655 гг. Д. Охлебниным и А. Мокеевым Патриаршие палаты в Московском Кремле с большим Крестовым залом — сводчатой палатой без столпов, большие здания Земских прика­зов (80-е гг.), царицыны палаты Саввино-Сторожевского монасты­ря под Звенигородом (1650—1652 гг.), монументальный архиерей­ский дом в Суздале, выстроенный в конце века.

Как воплощение идеи о главенстве церкви был задуман крупный ансамбль построек ростовского митрополичьего двора, так называемый Ростовский кремль, возведенный ростовским митрополитом Ионой Сысоевичем в 70-х гг. XVII в. Крепостная стена с башнями, охватившая постройки митрополичьего двора, практически никакого военного значения в Ростове не могла иметь. Ее сооружение символизировало могущество и силу церкви, воплощенную в традиционных формах крепостного зод­чества. Характерно, что башни укреплений были ниже, чем высокие главы церкви, что указывало на преимущество духовной церковной силы над светской. Здания ростовской митрополии, храмы и палаты отличались сдержанностью и строгостью. С особой нарядностью были выполнены лишь ворота с надвратными церквами Воскресения над северным входом и Иоанна Богослова над западным. Палаты ростовского митрополичьего дома были монументальны и обширны, в них много света. Однако и в ростовском митрополичьем доме нашли отражение декоратив­ность и нарядность, с которыми не могла справиться суровая традиция официальных установлений. Облик ростовской митрополии, стоящей-над Ростовским озером, многоцветен и многофигу­рен и представляет собой яркое, праздничное зрелище. Особен­но впечатляющи яркие фигурные покрытия храмов.

Еще ранее, в 50-х гг., Аверкием Мокеевым были возведены здания Валдайского монастыря — собор, трапезная и палаты па­триарха Никона, выполненные в монументальной манере. Таким же монументальным был и Крестный монастырь, поставленный в Ойежской губе Белого моря на Кий-острове.

Крупной монументальной постройкой стал построенный по замыслу Никона Ново-Иерусалимский монастырь. Никон хотел воссоздать над Москвой подобие главной христианской святыни — храма в Иерусалиме над «гробом господнем». Для постройки были использованы модель его и чертежи. Однако строители придали сооружению при сохранении плана Иерусалимского храма специфически русские черты. Монументальность собора сочеталась с ярко выраженным декоративным началом, что, в частности,  сказалось  в  широком  использовании  многоцветных изразцов.

Постройки, возведенные по замыслу Никона, убедительно свидетельствуют о том, что в условиях XVII в. попытки противо­действовать развивающемуся «обмирщению» и проникновению светских элементов в искусство оказывались в общем мало­состоятельными. В диктуемые официальным церковным регламен­том монументальные формы сооружений неизбежно проникало то самое «узорочье», против которого пытался бороться патриарх. И шатровые сооружения тоже оказалось невозможно изжить. Шатры теперь стали перемещаться на колокольни, образуя красочный ансамбль с пятиглавыми строениями основной части храма. Более того, соперничество со светской властью вынуждало Никона идти на богатое убранство храмов, что открывало дорогу опять-таки преследовавшимся им тенденциям к декоратив­ности и нарядности церковных сооружений.

Религиозная символика все более отступала перед живопис­ным и жизнерадостным искусством, и даже постройки ростовской митрополии приобрели сказочный характер, столь типичный для народного искусства. Посадское направление в зодчестве, свет­ское по своим художественным приемам, не утратило своей силы и в условиях строгой церковной регламентации. На Руси про­должали возводиться замечательные по своей красочности храмы, далекие в сущности от того, чтобы вызывать строго религиозное чувство, радовавшие глаз живой игрой своих форм и богатством цветов. Таковы постройки крупнейшего мастера-декоратора П. Потехина, построившего великолепный по своей отделке храм в селе Останкине под Москвой (1678—1683 гг.), замечатель­ные по красоте церкви в селе Тайнинском, Николы в Ха­мовниках (1679 г.)» Козьмы и Дамиана в Садовниках (1657 — 1662 гг.).

Особенно сильно светское направление проявилось в ярослав­ском зодчестве. Ярославль стал в это время крупнейшим ремес­ленно-торговым центром России. В ней выросло богатое купе­чество, все больше становилось тех самых «капиталистов-куп­цов», которые явились носителями и организаторами зарождав­шихся буржуазных связей в России. Светские мотивы и настрое­ния все сильнее проникали в художественную культуру поволж­ских городов и в особенности Ярославля, ставшего его передо­вым центром. Здесь особенное внимание уделяли не воплоще­нию религиозных идей, а богатству и пышности храмов, дол­женствовавших отразить богатство их заказчиков — крупных купцов. Таков, например, возведенный в 1647—1650 гг. купцами Скрипиными храм Ильи Пророка. Храм представляет собой пятиглавое здание, окруженное папертью-галереей, с запада к не­му примыкает шатровый придел. Замечательны цветовые кон­трасты отделки красным кирпичом на фоне белой стены, которая, в свою очередь, была украшена зелеными, синими и желтыми изразцами. Объемы здания разнообразны, колокольня богато украшена. В 1649—1654 гг. купцы Неждановские построили за рекой Которослью храм Иоанна Златоуста, в котором замечатель­но сочетание нарядности и строгости. В 1669 г. рядом с ним был построен другой пятиглавый храм. Они были объединены в ан­самбль великолепной шатровой колокольней, одним из лучших образцов такого рода построек XVII в. Многокрасочными израз­цами, кирпичной отделкой, черепичным покрытием глав и кро­вель отличался возведенный в 1665 —1672 гг. храм Николы «Мокрого».

В 1671 —1687 гг. прихожанами была построена грандиоз­ная церковь Иоанна Предтечу в Толчкове. Богатые горожане-за­казчики хотели, чтобы их храм был лучше каменных построек в Ярославле. Зодчему, выполнявшему заказ, удалось соединить торжественную монументальность с декоративной многоцветностью. Каждая деталь была отделана с большим искусством. Церковь в Толчкове является изумительным памятником искус­ства народных мастеров-резчиков по дереву и кузнецов, живопис­цев и кирпичников, создавших прекрасные формы фигурного кирпича, образцом посадской архитектурной культуры второй половины XVII в. Рядом с пятнадцатиглавой церковью была воз­ведена многоярусная колокольня. «Народная любовь к красоте и украшенности мира и вещи была выявлена в Толчковской церкви с предельной полнотой. Архитектура храма резко отступала от феодальной строгости и сухости выражения предше­ствующего времени и превращалась в ликующую симфонию на­родной фантазии», — отмечал знаток древнерусской архитекту­ры Н. Н. Воронин.

Замечательные постройки появились и в других городах По­волжья. Среди них — Воскресенские церкви в Костроме и Рома­нове-Борисоглебске (Тутаеве) и др.

Строгая церковная регламентация оказалась в конечном сче­те бессильна воспрепятствовать развитию народного, светского начала в зодчестве. Как и в других сферах культуры, влияние религии и церкви в зодчестве оказалось в XVII в. заметно по­дорванным. Последние два десятилетия XVII в., входящие уже в следующий период развития русской культуры, ознаменовались новым, высоким подъемом зодчества, воплотившимся в так назы­ваемом «московском барокко» с его четкой композицией и ясно выраженным вертикальным движением, которые сочетались с великолепным нарядом многоцветной декоративной обработки здания.

СКУЛЬПТУРА И РЕЗЬБА

Общее для русского искусства XVII в. стремление к нарядно­сти и декоративности проявилось и в усиленном развитии резьбы по дереву, камню, а также скульптуры. Высоким образцом ис­кусства резьбы по дереву являются многочисленные резные ико­ностасы, «царские врата» и другие детали церквей. Богатейшей резьбой был украшен Коломенский дворец. Резьба по дереву, украшавшая дворцы и храмы, была ярким воплощением этого глубокого народного искусства. Деревянной резьбой украшались дома простых людей. Резные наличники и карнизы, обработка резьбой крылец и других частей здания, своеобразие приемов этой обработки и ее рисунков в разных местностях доставляют одну из характерных особенностей русской национальной культу­ры. Искусство резьбы, веками развивавшееся в народе, было ис­пользовано феодальной знатью для украшения воздвигавшихся по ее заказу строений. Резчикрв собирали в Оружейной палате для выполнения государственных заказов. Здесь выработались при­емы особой, монументальной резьбы, богатой архитектурно-декоративными элементами. Иконостасы покрывали золотом, при­давая им вид металлического литья. Пышной фигурной резьбой отделывались царские, патриаршие, епископские «места», надпрестольные «сени», спинки дворцовых карет и стульев и т. п. предметы культового и бытового обихода знати.

Дальнейшее развитие получила и скульптура, хотя в ней сохранилось много архаических черт. Скульптуры были обычно раскрашены и по большей части выполнялись в плоскостной манере, как горельефы. Таковы, например, сделанные из серебра изображения на крышках «рак» царевича Димитрия (выполнены Гаврилой Овдокимовым в 1630 г.) и Александра Свирского (им же — в 1643 г.). Скульптурные детали помещались на многих предметах, в том числе и на оружии.

В целом развитие скульптуры шло в направлении придания изображению более округлых форм, горельеф вытеснял барель­еф, лица становились более индивидуализированными. Реали­стические тенденции определились и в этой области искусства.

ЖИВОПИСЬ

Долгое время в литературе имел распространение взгляд на XVII в. как на время упадка древнерусской живописи, ис­кусство этого времени при сопоставлении со временем Андрея Рублева и Феофана Грека рассматривалось как более низкое по силе и средствам художественной выразительности. Действитель­но, в живописи XVII в. нет произведений, которые были бы отме­чены таким совершенством композиции, живописного мастерства и глубокой одухотворенности, как произведения великих масте­ров конца XIV—XV в. И тем не менее неправильно представлять XVII в. как время упадка древнерусской живописи. XVII век — это переломное время в ее истории, как и в истории всей русской культуры. И в области живописи совершались тогда чрезвычайно важные процессы, которые подготовили ее вступление в новый этап блестящего расцвета. Общее для всей русской культуры XVII в. стремление к «живству», к «обмирщению», усиление светских элементов, тенденции к реализму — все это с большой силой проявилось в живописи и представляет собой главное со­держание ее развития.

Еще в XVI в., как мы видели это на примере суждений, вы­сказанных И. М. Висковатым и его противниками, задачи живо­писного искусства становились предметом споров. Теперь в сложной обстановке небывало обострившейся идейной борьбы в «бунташном» XVII в. вопросы содержания и назначения живо­писи неизбежно стали подвергаться еще большему обсуждению. Церковь прекрасно понимала огромную силу воздействия искус­ства на народные массы и, как и в других областях культуры, всеми силами старалась обеспечить сохранение контроля над жи­вописью, проповедовала глубоко консервативные идеи с целью полного подчинения ее строго религиозной догматике. Жесткую регламентацию иконописного дела пытался установить патриарх Никон, не останавливаясь перед такими крутыми мерами, как публичное поругание икон, написанных не по «греческому чину». И после падения Никона церковь продолжала действовать в том же направлении. В 1668 г. патриархи александрийский Паисий, антиохийский Макарий, находившиеся тогда в России, и мос­ковский Иосаф написали   грамоту, в которой  утверждали, что первый художник есть бог, который создал человека  «по своему образу и подобию», что художественный образ может быть только подражанием, что искусство есть зеркало, отражающее дела провидения. Церковный собор 1667 г. строго регламентировал темы и образцы церковной живописи. Старых иконопис­ных традиций требовала придерживаться и грамота царя Алек­сея Михайловича 1669 г. Однако взгляды представителей офи­циальной церкви встречали противодействие не только в самой практике живописи XVII в. Появлялись и  теоретические раз­мышления над содержанием искусства. Одно из них принадлежит царскому живописцу второй половины XVII в. Иосифу Влади­мирову, по мнению которого не следует слепо почитать все старинное и следовать невежественным представлениям людей, не понимающих ничего в искусстве. Не следует и игнорировать искусство других стран.  Нельзя думать, будто одним рус­ским дано писать иконы и что нужно только одному русскому иконописанию поклоняться, в других странах тоже имеется вы­сокое искусство. Иосиф Владимиров особенно протестовал против канонической регламентации искусства. Где такое указание об­рели немыслимые любители предания, спрашивал Иосиф Вла­димиров, которое повелевает писать святых на одно лицо, обя­зательно смуглыми и темновидными? Разве все люди одинаковы, разве все святые были обязательно смуглыми и тощими? Иосиф Владимиров, оперируя данными «священного писания», доказы­вал, что образы должны быть индивидуализированы — в сцене благовещения девица должна быть молодой девушкой, а в иконе рождества младенец должен быть румян и прекрасен, в сцене рас­пятия надо изображать мертвое тело, а библейская Сусанна дол­жна быть красивой женщиной. Так, в живописи в рамках еще религиозного содержания начали осмысливаться принципы реа­листического подхода к изображению персонажей.

Официальная церковь особенно гневно преследовала распро­странение в селах и городах произведений народных масте­ров-иконописцев, которые нередко далеко отходили от установленных канонов. Среди этих мастеров было немало живописцев, наделенных большим талантом. Обилие орнамента» «узорочья», любовь к сказочным мотивам, внимание к пейзажу были харак­терными проявлениями того народного начала, которое все силь­нее проникало в живопись.

Вместе с тем в живописи XVII в. было еще очень сильно направление, связанное с потребностями светской власти и офици­альной церкви. Так, во фресках Княгинина монастыря во Вла­димире, выполненных в 1647—1648 гг., сильное впечатление производит огромная композиция   «страшного суда»,  занимающая всю западную стену. Маленькой обнаженной фигуркой, теряю­щейся в громадном судилище, изображена в композиции челове­ческая душа. В круглых медальонах расписаны адские муки с ужасающими подробностями. Гигантский страшный змей душит грешников, и на теле его написаны названия смертных грехов, среди которых —   «убийство» и «грабление», в которых нередко проявлялся тогда стихийный народный гнев против эксплуататоров. В условиях «бунташного» века церковь усиливала угрожающее направление своей проповеди, стремясь сохранить свое влияние и пугая страшными карами за всякое неповиновение ей и властям. Характерно, что среди осужденных  в  ад  написана группа иноземцев. Церковь проклинала и осуждала все иноземное, боясь  западного  влияния,  все  более  проникавшего  в  Россию. Но вот в росписи московского Архангельского собора, усыпальницы  московских   великих   князей   и   царей,   выполненной мастерами Оружейной палаты в 1652 г. во главе с Я. Казанцем и С. Рязанцевым, сцены «страшного суда» вообще нет. Роспись Архангельского собора посвящена другой теме — триумфу светской власти, что отразило растущую силу самодержавия. В росписях Архангельского и Благовещенского соборов видное место заняли изображения князей и царей. Этой задаче — прославлению царской власти — были посвящены также росписи дворцовых     палат и  многих  храмов.  Так,  в  Преображенском  соборе Спасо-Евфимьего монастыря в Суздале, где роспись была выпол­нена в 1689 г., изображения царей Михаила Федоровича   и Алексея Михайловича, а также великого князя Всеволода III имеют нимбы, как у «святых».

Реалистические тенденции в живописи XVII в. развивались еще очень медленно. Большое место занимала унаследованная от XVI в. традиция отвлеченно-догматического и аллегорического изображения. Хорошо прорабатывались детали, но обобщенного реалистического изображения художники XVII в. еще не могли дать. Росписи и иконы были перегружены мелкими сценами и предметами, вокруг главных изображений нанизывалась мас­са клейм со всеми подробностями жития. Помимо этого делались еще пояснительные надписи. Внутренний мир человека, как правило, не умели раскрыть, главное внимание уделялось изо­бражению внешних поступков и действий. Эмоциональность отступала перед описанием. Правда, и при этом в некоторых произведениях появились замечательные образцы передачи дви­жения. Таковы росписи церкви в Никитниках, которые по бурно­му, энергичному движению фигур напоминают старинные фрески Волотовской церкви в Новгороде.

Сохранились в живописи традиционные приемы плоскостно­го изображения. При росписи стен стремились к сплошному их покрытию, благодаря чему интерьеры храмов становились похожими на цветной ковер. Иконы стали убираться драгоцен­ными окладами из золота, серебра, драгоценных камней, зако­вывавшими почти все изображения. В оклад одевались и древ­ние произведения, среди которых оказалась и рублевская «Трои­ца». Иконы становились теперь больше произведениями ювелир­ного, чем живописного искусства.

Были сильны и традиции «строгановской школы», но про­исходило огрубление техники письма и упрощение композиции.

И наряду со всеми этими явлениями, тормозившими развитие живописного искусства, отчетливо наблюдаются знаменательные новые элементы. В XVII в. замечаются в ряде произведений попытки более точного изображения пространства. Изображения кажутся более объемными, удаляются фоны, художники на­чинают пользоваться приемами светотени.

Высшая ступень развития живописного искусства в XVII в. связана с деятельностью выдающегося художника Симона Уша­кова (1626—1686). Выходец из посадских людей, Симон Ушаков работал в Оружейной палате и был возведен в дворянское зва­ние. Центральной темой его творчества было изображение чело­веческого лица. Знаменитым произведением Ушакова является его «Спас нерукотворный», в котором художник изобразил клас­сически правильное лицо. Очень хорошо передана его объемность, ткань, на которой, по церковному преданию, возникло изображе­ние Христа. В 1668 г. Симон Ушаков создал большую икону — картину «Насаждение древа государства Российского», посвя­щенную прославлению самодержавной власти. На фоне прекра­сно изображенного Успенского собора — символа власти москов­ских государей — помещены фигуры Ивана Калиты и митропо­лита Петра, поливающих большое дерево. В ветвях дерева раз­мещены медальоны с портретами князей и царей. По бокам кар­тины помещены фигуры царя Алексея Михайловича и царицы с детьми. Изображение царя портретно, вся фигура его хорошо передана. Симон Ушаков не раз писал портреты Алексея Ми­хайловича.

В 1671 г. Симон Ушаков создал икону на традиционный сюжет «Троицы». Она сильно отличается от рублевской «Троицы». На смену ее глубокой одухотворенности и возвышенности в иконе Ушакова явилось тяжеловатое, «плотское» изображение фигур, в картине появились реалистические детали (стол, уставленный яствами, крупное дерево и др.). Вполне светскими были сделан­ные Ушаковым в духе западноевропейских гравюр аллегории «Мир» и «Брань».

Отвергая традиционную сказочность и фантастичность, Ушаков стремился к материальному, телесному изображению. Он сосредоточивал все внимание на портретной живописи, на передаче объема, на использовании светотени.

Ушаков оказал большое влияние на развитие русской живописи в конце XVII в., когда его ученики — Григорий Зиновьев, Тихон Филатьев, Никита Павловец, Федор Зубов и др. — выполнили ряд произведений в духе ушаковских традиций.

Наиболее замечательным явлением в истории русского живописного искусства XVII в. была школа ярославских мастеров. Здесь с особенной силой проявилось воздействие светской, посадской культуры, поднимавшейся в поволжских городах с их развитыми посадами и богатым купечеством. В замечательных фресках ярославских церквей светское начало решительно вторгается в церковно-догматическое. Расширился круг сюжетов, теперь фрески стали иллюстрировать и поэтическую «Песнь песней», и новеллы переводного «Зерцала». В росписях церкви Ильи Пророка изображена история «сотворения человека». Идиллические картины перемежаются с излюбленными в народном искусстве фантастическими мотивами. Прекрасно изображены различные домашние животные и звери. «Чудеса» святых явно отходят на задний план перед бытовыми. Художники смело используют привычные образы русской жизни в сценах этой «священной истории». Крестьянская лошадь изображена в сцене пахоты Каина. Жнецы в розовых и голубых рубахах машут русскими серпами. Сочные краски напоминают типичные для среднерус­ского пейзажа тона. Пейзаж вообще разрабатывается с большим искусством. Красивы люди, они совсем не похожи на тех «смугловидных» и «тощих» персонажей, каких требовали изображать церковники. С особым вниманием художники подчеркивают красоту женских фигур. Сцена «страшного суда», занимавшая столь важное место в церковной символике, вынесена из внутрен­него помещения на паперть, и в ней звучат уже не угрожающие мотивы, а явное сочувствие к простому человеку.

Даже в росписях ростовского митрополичьего дома, воздвиг­нутого с целью утверждения и повышения авторитета церкви, ра­ботавшие там мастера поволжских городов внесли новые мотивы. Во фресках Воскресенской церкви много движения и стремитель­ности. Величественна и торжественна роспись церкви Спаса. Здесь есть многофигурная композиция «страшного суда» опять-таки с иноземцами в числе осужденных к адским мучениям. Ростовские фрески замечательны не только своим композиционным совер­шенством, но и выдающимся мастерством колорита. Даже в апо­калиптических изображениях преобладают не мрачные, устра­шающие, а сочные, яркие, жизнерадостные тона, все выглядит очень празднично и нарядно.

Тем более развивалось новое направление живописи в самом Ярославле, в посадских церквах, свободное от тех сковывающих условий, которые ставили церковные иерархи в Ростове. В 90-х гг. XVII в. мастер Дмитрий Плеханов расписал церковь Иоанна Предтечи, и здесь с новой силой засверкало яркое посадское искусство. С увлечением стали передаваться любовные сюжеты библейской истории. На стенах церкви Иоанна Предтечи при­хожане увидели Саломею в танце, явно похожем на «русскую», ноев ковчег в виде русского теремка с фигурной кровлей. Изобра­жения на фресках стали многолюдными, яркими, часто встреча­ются в них не только «святые», но и черти, и дьяволы, и сам Христос предстал в очень будничных, «деловых» видах — то у руля на плывущей ладье, то даже с рукоятью меча, зажатой во рту. И нагую Вирсавию тоже увидели ярославцы на стенах Предтеченского храма.

Новое направление в живописи все сильнее распространялось и во второй половине XVII в. Церковь яростно сопротивлялась ему, и тут позиция раскола, враждебная официальной церкви, не отличалась ничем, она была даже еще более непримиримой. Столь вольное обращение с церковными сюжетами и традициями иконописания привело в неистовство Аввакума, обвинявшего, впрочем, в этих новшествах своего противника Никона. Вот как оценивал Аввакум новые явления в искусстве: «...пишут Спасов образ Эммануила, лице одутловато, уста червонная, власы куд­рявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног, бедры толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не писано. А то все писано по плотскому умыслу, понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую... Христос же бог наш тонкостны чювства имея все... А все то кобель борзой Никон, враг, умыслил будто живыя писать, устрояет все по-фряжскому, сиречь по-неметцкому. Якоже фрязи пишут образ благовещения пресвятыя богородицы, чреватую, брюхо на колени висит... Вот иконники учнут Христа писать... на кресте раздутова: толстехунек миленькой стоит, и ноги те у него, что стульчики. Ох, ох, бедныя! Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступов и обычаев!»

Но гневные обличения Аввакума и других церковников не могли остановить начавшегося уже разрушения традиционно-догматических канонов в искусстве. Напрасно Аввакум пугал русских людей «немецкими» и «фряжскими» обычаями, развитие новых тенденций в искусстве было основано прежде всего на изменениях в самой русской жизни, на росте городской, светской культуры. Наоборот, само проникновение западной культуры в Россию XVII в. явилось следствием роста светской культуры в России, что требовало и подготовляло почву для отказа от веками насаждавшейся изоляции русской культуры от «латин­ства» и установления необходимых для прогрессивного развития культурных связей с передовыми в то время странами Запада. Наиболее передовое явление русской живописи XVII в. — работы ярославских мастеров — никак не было подражанием каким-либо западным образцам. Это искусство всеми корнями уходило в на­родное творчество, его образы и художественные приемы глубоко национальны и своеобразны

Примечательным явлением в живописи, отразившим возрос­ший, как и в литературе того времени, интерес к человеческой личности, было распространение «парсунного» письма, портрет­ных изображений. Это сказалось не только в направлении твор­чества Симона Ушакова. Многие представители знати стали заказывать свои портреты за границей, но и в самой России тоже появились попытки создания портретов. В первой половине века портреты эти выполнялись еще в иконописной традиции, как, например, изображения Ивана IV или князя М. В. Скопина-Шуйского. Во второй половине столетия изображения стали при­нимать более реалистический характер, хотя в «парсунах» пере­давались прежде всего общественное положение, сан, богатство человека, а не его внутреннее состояние. Это были парадные портреты. Таковы изображения царя Алексея Михайловича конца 70 — начала 80-х гг. XVII в., царя Федора Алексеевича, написанные Ерофеем Елиным и Лукой Смоляниным в 1686 г., стольника Г. П. Грдунова.

Таким образом, русская живопись XVII в. вступила в пере­ломную эпоху, все более выявляя новые тенденции, ведшие ее по пути становления реалистического начала и освобождения от церковно-иконописных традиций.

ПРИКЛАДНОЕ ИСКУССТВО

Высокого расцвета достигло в XVII в. и прикладное искусство, сохранившее многовековые традиции художественного и тех­нического мастерства. Среди памятников прикладного искусства нужно назвать в первую очередь произведения, созданные масте­рами Золотой и Серебряной палат. Это — парадное, богато укра­шенное оружие и предметы царского и митрополичьего обихода, различные культовые предметы. Выдающиеся произведения были созданы мастерами золотого и серебряного дела, часто использо­вавшими в своих орнаментах и фигурах мотивы русского народ­ного творчества. Для XVII в. характерно массовое украшение золотых и серебряных предметов драгоценными камнями. Вы­сокого совершенства достигло применение эмали. Излюбленными тонами московских эмальеров этого времени были сочетания бирюзового, черного, зеленого, желтого и белого цветов. С большим мастерством выполнялись резьба по металлу и украшение метал­лических изделий чернью. Сложные работы выполняли чеканщики, умевшие делать многофигурные, изящные композиции. Своеобразным, ярким, тесно связанным с народным творчеством было прикладное искусство Ярославля — деревянная резьба, серебряное дело и др.

В XVII в. было создано много выдающихся произведении художественного Шитья. Теперь оно все более утрачивало сходство с живописью; широкое распространение получило украшение вышивок жемчугом, золотом, серебром и другими драгоцен­ностями. Наряду с так называемым «лицевым» большое развитие получило декоративное шитье. Центром шитья была «царицына мастерская палата», собравшая, как и Золотая и Серебряная палаты, лучших мастеров со всей страны.

Среди «лицевого» шитья XVII в. выделяется группа памят­ников мастерской Строгановых. Их особенностью является тонкое мастерство исполнения, сложность узора, достигаемая разно­образием швов, выделение складок одежды толстыми серебряными контурами, плоскостность изображения, удлиненность фигур.

Большинство сохранившихся памятников орнаментального шитья были предметами церковного и придворного быта. Среди них нарядные облачения, атрибуты конского убранства — попоны, седлау чепраки.

К XVII в. русская музыкальная культура имела устойчивые многовековые традиции. Как и другие области народного твор­чества, она была безымянна. Существовали местные певческие школы со своими особенностями «роспевов». Но повсюду господствовало хоровое многоголосие, столь характерное для русской народной музыки. Народные песни были богаты и жанровым разнообразием, и мелодичностью, и глубокой выразительностью, с огромной силой передающей самые различные йеихрлогические состояния человека. Особенности народного хороййго творчества были восприняты в немалой степени и церковной музыкой.

XVII век оказался переломным и для развития русской му­зыки. Подобно тому как в зодчестве все больше распространялось стрмеление к нарядной декоративности и церковные зддния «об­мирщались» в своем облике, так и церковная музыка в ХVII в. становилась более пышной, отказываясь от прежней канонической строгости и суровости. Появились «канты» — музыкальные про­изведения, исполнявшиеся вне церкви. Они имели, правда, духовное содержание, но хоровое многоголосие было уже иным, новым по характеру. Это было так называемое «партесное пение» — для трех голосов. «Партесное» пение распространялось и в церковных концертах. В этих новых явлениях сказалось развитие элементов личного, лирического начала в музыкальном творчестве, автосркой и исполнительской индивидуальности. Возникла и новая линейная запись нотного письма, унифицированная и точная.

Большой популярностью, как и в предшествующее время, пользовался народный театр. По всей России бродили скоморохи. Народ любил народный театр Петрушки с его весёлыми и меткими выступлениями против богачей, попов, неправедных судей. В устном народном творчестве XVII в. с большой силой звучали антифеодальные и антицерковные мотивы. Не случайно поэтом уто ожесточенное преследование, которому подвергался народный театр со стороны правительства и церкви. Патриарх Филарет требовал, чтобы «на игрищах мисркие люди не сходились», так как от этого может быть «смута» православным христианам. В условиях XVII в. церковному богсолужению становилось все труднее отвлекать людей от народных празднеств. Вляиние церкви стало заметно падать. В 40-х гг. патриарх Иосаф писал, что даже в Москве чинится «мятеж, соблазн и нарушение вере», что миркие люди «стоят в церквах со всяким небрежением», «беседы творят неподобные с смехотворением». Во время праздников народ, вместо того чтобы стоять на церковном бого­служении, «затевает игры бесовские». Находятся люди, которые «приказывают медведчикам и скоморохам на улицах, торжи­щах и распутиях сатанинские игры творить, в бубны реветь, в ладоши бить и плясать». Гнев патриарха мало помогал борьбе церкви с народным творчеством. Не помогали и решительные меры светской власти. В 1648 г. по городам были посланы царские грамоты о запрещении «позорищ» (зрелищ). За ослушание велено было бить батогами, а «хари» (маски) и «бесовские гудебные сосуды» ломать и жечь.

Новым явлением было возникновение первого придворного театра. Инициатором его создания был широко образованный по тому времени боярин А. С. Матвеев. Театр был. организован для того, чтобы по-новому отпраздновать рождение царевича Петра в 1672 г. Труппа театра (60 человек) была первоначально набрана из жителей Немецкой слободы, где под руководством пастора И. Г. Грегори ставились иноземцами любительские спек­такли. 17 октября 1672 г. состоялся первый спектакль в «клетнем» театре в Преображенском,, зимой открыли «зимний» театр в Крем­ле. Актеров, стали обучать билетному искусству. Сначала спектак­ли шли на немецком языке, но вскоре стали набирать из мещан и подьячих русских актеров, так как исполнение на немецком языке было непонятно. Положение русских актеров было намного хуже, чем привилегированных иностранцев. Актерами были только мужчины и мальчики, они же исполняли и женские роли.

В театр допускались только члены царской семьи и их приближенные, причем женщины могли наблюдать за действием только из закрытого помещения. Театр вообще считался греховным делом, и само его устройство оправдывали лишь ссылкой на обычаи древней Византии. Первая представленная пьеса — «Артаксерксово действо» — начиналась пышным славословием царю Алексею Михайловичу. Ставились преимущественно пе­реводные пьесы на библейские темы. Спектакли продолжались по многу часов и были заполнены длинными монологами. В «Юди­фи», было, например, 29 сцен. Появились и светские пьесы» вроде «Комедии о Тамерлане и Баязете» или «Комедии о Бахусе с Венусом». В 1675 г. во главе театра стад воспитанник Киевской духовной академии Степан Чижинский. При нем были поставлены балет и две комедии — об Адаме и Еве и об Иосифе.

После смерти царя Алексея Михайловича в 1676 г. под влияни­ем патриарха Иоакима, враждебно относившегося ко всему ино­земному, театр прекратил существование.

Оторванный от народного искусства, и предназначенный для узкого круга феодальной знати, театр пастора Грегори не оставил серьезных следов в истории русской театральной культуры.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Определяя основное содержание и направление историко-культурного процесса средневековой России, можно с полным основанием говорить, что эта культура уходила своими корнями в народное творчество и имела в нем главную питательную среду своего развития. В условиях феодального общества, крепостни­чества, многовековой борьбы с опустошительными нашествиями внешних врагов культура России обнаружила замечательные богатства творческих сил народа. Эти силы питали и культуру господствующих классов, которые использовали ее в перера­ботанном виде в своих классовых целях.

Культура народа проникнута светлым чувством оптимиз­ма, она жизнеутверждающая по своему духу. А. М. Горький отмечал, что наиболее глубокие и яркие, художественно совершенные типы героев созданы фольклором, устным твор­чеством трудового народа» и что «фольклору совершенно чужд пессимизм, невзирая на тот факт, что творцы фолькло­ра жили тяжело и мучительно — рабский труд их был обессмыс­лен эксплуататорами, а личная жизнь — бесправна и беззащит­на»[65]. Беспредельная самоотверженная любовь к родной земле, красота трудового и ратного подвига, высокое нравственное бла­городство, твердая вера в победу добра над злом, справедливо­сти над неправдой и обманом и вместе с тем глубокая поэтич­ность, неистощимый юмор, меткое выделение типичных жизнен­ных явлений, здравость и точность их оценок — все это ха­рактерно для произведений народного творчества феодальной эпохи. В той или иной степени, в разных формах эти замеча­тельные качества народного творчества пробивали себе доро­гу не только в литературе средневековой России, но и в зодчест­ве, живописи.

Развитие русской культуры средневековья отразило свойствен­ные этой эпохе особенности и противоречия. Они были обусловле­ны, в конечном счете, социально-политическими и экономиче­скими процессами, проходившими на Руси. Феодальный способ производства с присущими ему консерватизмом в раз­витии производительных сил, господством замкнутого нату­рального хозяйства, слабо развитым обменом, традициями к сохранению политической системы феодальной раздробленности, замедлял темпы развития культуры, формирование мест­ных традиций и особенностей. На развитие русской средне­вековой материальной и духовной культуры безусловное влия­ние оказало монголо-татарское нашествие и иго. Известно, что в условиях натурального хозяйства достаточно было «простых случайностей, вроде вторжений варварских народов или даже обыкновенных войн, чтобы довести какую-нибудь страну с раз­витыми производительными силами и потребностями до необхо­димости начинать всё сначала»[66].

Несомненно, что на развитие русской культуры громадное влияние оказало господство религиозного мировоззрения. Цер­ковь, особенно в раннем средневековье, сыграла определенную роль и в распространении грамотности, и в развитии зодчества и живописи. Но в то же время церковь ревниво оберегала свои догматы и враждебно относилась к новым явлениям в культуре, являлась тормозом в развитии наук, технических знаний, ли­тературы, искусства. Всю громадную силу своей материаль­ной мощи и духовного влияния церковь направляла на полное и безоговорочное следование всей культуры узким рамкам религиозно-схоластического мышления, сковывала стремление человеческого ума к свободному творчеству. Отсюда становится понятным, почему духовная жизнь в то время протекала в ос­новном в рамках религиозно-богословской оболочки, почему борьба различных по содержанию классовых тенденций облека­лась, как правило, в форму религиозных разногласий и споров. Сковывающее влияние церкви прослеживается и во взаимодей­ствии русской культуры с культурами Запада и Востока. И тем не менее русская культура развивалась не изолированно от мировой культуры, обогащаясь ее достижениями и внося свой вклад в ее развитие.

Выдержавший столько тяжелых исторических испытаний в средние века, народ создал прекрасную духовную и материаль­ную культуру, воплотившую высокие качества богатейшего своими творческими силами народа. Когда в новом периоде русской истории, примерно с XVII в., стала формироваться рус­ская нация и затем наступила пора блестящего расцвета ее куль­туры в ХVIII-ХIХ столетиях, сокровищница культуры русского средневековья не раз служила источником великолепных творе­ний поэтов и художников, зодчих и композиторов. Культурные достижения русского средневековья вошли в круг непреходящих художественных ценностей нашей страны, они — часть нашего национального богатства, славы и величия нашего народа.

Анатолий Васильевич Муравьев,

Анатолий Михайлович Сахаров

ОЧЕРКИ ИСТОРИИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ IХ-ХVII вв.

Редактор О. Р. Заволокина

Художник В.И. Неволин

Художественный редактор А.Я. Гладышев

Технические редакторы И.В.Квасницкая, Р.С.Невретдинова, Е.В.Богданова

Корректоры Л. А. Ежова, М. Ю. Сергеева

ИБ №7368

Сдано в набор 25.11.82. Подписано к печати 05.01.84. А04306. Формат 60х90 1/16. Бум. офсетн. №, 2. Гарнит. школьн. Печать офсетн. Усл. печ. 21+фор.0,25. Усл. кр. от. 75,5. Уч.-изд. л. 23,71+фор. 0,44. Тираж 170 000 экз. Заказ 2160. Цена 1 р. 50 к. Ордена Трудового Красного Зна­мени издательство «Просвещение» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 129846, Москва, ГСП-110, 3-й проезд Марьиной рощи, 41. Ордена Трудового Красного Знамени Калининский полиграфический комбинат Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам изда­тельств, полиграфии и книжной торговли, г. Калинин, пр. Ленина. 5.

[1] Маркс К., Энгельс  Ф. Соч., т. 20, с. 186.

[2] Маркс К., Энгельс  Ф. Соч., т. 3, с. 45—46.

[3] Маркс К., Энгельс  Ф. Соч., т. 7, с. 360—361.

[4] К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве. М., 1967, т. 1, с. 155.

[5] См.: Краснобаев Б. И. Очерки истории русской культуры XVIII века. М., 1972.

[6] См.: Тихомиров  М. Н. Древнерусские города. М., 1956.

[7] История культуры Древней Руси. М. — Л., 1951, т. I, с. 118—119.

[8] История культуры Древней Руси. М. —Л., 1951, т. II, с. 151.

[9] См.: Авдусин Д.А., Тихомиров М.Н. Древнейшая русская надпись. – Вестник Академии наук СССР, 1950,  №4.

[10] См.: Археографический ежегодник за 1965 г. М., 1966, с. 177—272.

[11] См.: Арциховский А. В., Тихомиров М. Н. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1951 г.). М., 1953.

[12] Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979, с. 7.

[13] См.: Черепнин Л. В. Повесть временных лет, ее редакции и предшествую­щие ей летописные своды. — Исторические записки, т. 25, 1948; Тихоми­ров М. Н. Русское летописание. М., 1979; Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Ска­зания. Былины. Летописи. М., 1963.

[14] Оранта – так называлсь в греческой иконографии икона с изображением молящейся богоматери.

[15] История культуры Древней Руси, т. II, с. 360.

[16] Доместик — церковная должность.

[17] Приводимая датировка летописных сводов дается на основе более или ме­нее общепринятой в литературе схемы летописания, хотя отдельные исследова­тели придерживаются других дат возникновения сводов.

[18] См.: Моисеева Г. Н. Спасо-Ярославский хронограф и «Слово о полку Игореве». Л., 1977.

[19] Маркс  К., Энгельс  Ф. Соч., т. 29, с. 16.

[20] «Многие братья и дети наши уведены в плен, села наши заросли молодым лесом, померкло наше величие, погибла наша красота, богатство наше досталось другим, дело нашего труда досталось поганым, а земля наша стала достоянием иноплеменных... Нет такой казни, которая миновала бы нас, и ныне мы непрестан­но казнимы».

[21] Рыбаков  Б. А. Ремесло Древней Руси. М., 1948, с. 534.

[22] Там же, с. 535.

[23] Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значе­ние. М.—Л., 1947, с. 280—281.

[24] Отсюда и выражения, означающие ложь: «залить» («заливаешь!»), «взять на пушку» и т. п.

[25] Из московских рукописей, сохранившихся до наших дней, наиболее ранней являете» «Сийское евангелие», написанное в 1339 г.

[26] Слово «тетрадь» происходит от греческого слова «тетрас», что значит «четверна». Тетрадь обычно делалась из четырех листов, сложенных пополам (16 страниц). Позднее этот типичный объем рукописи стал использоваться для опре­деления размеров печатного листа.

[27] Любопытны приписки писцов на полях рукописей XIV в.: «Погибель пера сего» (т. е. сломалось перо), «Лихое (плохое) перо. Невольно им писати рабу мно­гогрешному Леониду Офонасовичю» и т. д.

[28] Публикация летописей осуществляется в «Полном собрании русских лето­писей», начатом еще в середине прошлого столетия и продолжающемся в настоя­щее время.

[29] Т. е. придававшими решающее значение божественным силам,  «провиде- ,;'| нию».

[30] Райнов Т. И. Наука в России XI-XVII вв. М.-Л., 1940, с. 228.

[31] См.: Кузаков В. К. Очерки развития естественнонаучных и технических представлений на Руси в X — XVII вв. М., 1976.

[32] Маркс  К., Энгельс  Ф. Соч., т. 7, с. 361.

[33] Там же.

[34] Происхождение названия «стригольники» точно не установлено. По мне­нию одних исследователей, это название указывает на ремесленную специаль­ность (стрижка овец), по мнению других, оно могло быть связано с возможным обрядом посвящения в секту — пострижением.

[35] «О светло светлая и украсно украшеная земля Русская! И многими красота­ми удивлена еси: озеры многими удивлена еси, реками и кладязями местночест-ными (почитаемыми в определенных местностях), горами крутыми, холми вы­сокими, дубравами чистыми, польми дивными, зверьми различными, городы ве­ликими, селы дивными, винограды обителными (монастырями), домы церковны­ми и князьми грозными, бояры честными, вельможами многими. Всего еси ис­полнена земля Русская, о правоверная вера христианская!»

[36] «Да как же я скажу: «Братья мои! Пойдем все до одного!» — сам стану прятаться и укрываться сзади? Не могу так делать, но хочу как словом, так и де­лом быть впереди всех и перед всеми сложить свою голову за братьев и за всех христиан; тогда и остальные, увидев это, станут с усердием проявлять свое му­жество».

[37] Так, например, Дмитрий Донской восхваляется в таких выражениях: «высокопаривый орел..., баня мыющимся..., гумночистоте, ветр плевелы развевая (т. е. развевающий), одр трудившимся, труба спящим..., венец победе, плавающим пристанице, корабль богатству, оружие на врагы, меч ярости, стена нерушима, зломыслящим сеть..., зерцало житию, высокий ум, смиренный смысл, ветрам ти­шина, пучина разуму».

[38] История русского искусства. М., 1954, т. II, с. 184.