ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

К СЛАВНЫМ ДЕЛАМ

ИСТОКИ

На поприще дипломатической деятельности Петр вступил в десятилетнем возрасте, когда ему пришлось официально принимать ино­странных послов. Секретарь шведского по­сольства Кемфер оставил такое описание по­сольского приема в Кремле летом 1683 года: «В Приемной палате, обитой турецкими коврами, на двух серебряных креслах под иконами сидели оба царя в полном царском одея­нии, сиявшем драгоценными камнями. Старший брат, надвинув шапку на глаза, опустив глаза в землю, никого не видя, сидел почти неподвижно; младший смотрел на всех; лицо у него открытое, кра­сивое; молодая кровь играла в нем, как только обращались к нему с речью. Удивительная красота его поражала всех присутствовав­ших, а живость его приводила в замешательство степенных санов­ников московских. Когда посланник подал верующую грамоту и оба царя должны были встать в одно время, чтобы спросить о ко­ролевском здоровье, младший, Петр, не дав времени дядькам при­поднять себя и брата, как требовалось этикетом, стремительно вскочил с своего места, сам приподнял царскую шапку и заговорил ско­роговоркой обычный вопрос: Его королевское величество, брат наш Каролус Свейский здоров ли?»

Эта колоритная картина сразу вызывает вопрос: почему было два царя и притом столь юных? Так что придется начать с событий, происходивших задолго до настоящей дипломатической деятель­ности Петра. По довольно смутному обычаю московского престо­лонаследия, Петр мог стать царем сразу по кончине его брата царя Федора Алексеевича, умершего 27 апреля 1682 года. Его и про­возгласили царем, а патриарх благословил Петра на царство. Но раз ему не минуло еще и десяти лет, матери его, вдове царя Алек­сея Михайловича Наталье Кирилловне Нарышкиной, следовало быть регентшей. Однако не прошло и месяца, как разразилась кро­вавая смута. Алексей Михайлович был женат дважды, и от первой жены из рода Милославских оставил еще одного сына, Ивана, бо­лезненного телом и умом, а также шесть дочерей, среди которых выделялась ненасытным честолюбием царевна Софья. Это она и весь клан родственников первой жены Алексея Михайловича увидели в воцарении Петра опасность потери власти и влияния в пользу Нарышкиных. Еще при жизни царя Федора они удалили в ссылку боярина Артамона Матвеева, возглавлявшего ранее Посольский приказ, воспитателя и родственника матери Петра. Те­перь Наталья Кирилловна спешно вызвала его в Москву. Однако не успел он оглядеться в столице, как вспыхнул бунт стрельцов, под­готовленный Иваном Милославским и Софьей. Одуревшие от водки и ложных наветов, давно уже недовольные своими полковниками, они ворвались в Кремль. На глазах десятилетнего Петра изрубили боярина Матвеева, братьев его матери Афанасия, а затем и Ивана Нарышкиных. Дедушку Петра, Кирилла Нарышкина постригли в монахи и сослали в отдаленный монастырь. Расправились и с Дру­гими приверженцами Нарышкиных. Из толпы стрельцов выкри­кнули: пусть царствуют два брата! Причем первым царем про­возгласили слабоумного, но зато старшего по возрасту Ивана. Это­го Софье показалось мало, и спустя два дня снова в Кремле бесчин­ствовали стрельцы: по малолетству царей правительницей подкуп­ленные ею люди провозгласили Софью.

Царицу Наталью с сыном постепенно выживали из Кремля, хотя Петра и привозили туда для торжественных богослужений или приемов иностранных послов. Жили же они все больше не в Кремле, а в подмосковных селах: Коломенское, Воробьеве, а по­том прочно осели в Преображенском. После Кремля, где все напо­минало о кровавом побоище и дышало ненавистью, где ужас скры­вался за монастырским обликом царской резиденции, здесь жилось привольно. В Кремле же и впрямь было два монастыря, подворья еще нескольких и десятки церквей. Затхлая атмосфера кремлев­ских покоев явно тяготила юного Петра. Не отсюда ли и пошла его неприязнь к старомосковской косности, сонной одури и коварству под маской благочестия!

Петр учился грамоте, или, как говорилось в первом русском букваре, «божественному писанию», по Часослову, Псалтырю, Евангелию и Апостолу. Дьяк Посольского приказа Никита Моисее­вич Зотов требовал от ученика наизусть знать молитвы, догматы и заповеди православного богословия. Но жизнь, оказавшаяся глав­ным учителем юного царевича, обучала его вещам, далеким от хри­стианских добродетелей. Жестокая, грубая, кровавая сила — суро­вый наставник Петра с раннего детства. Если старших братьев, Федора и Ивана, наставлял образованнейший монах Симеон По­лоцкий, то Петра после обучения грамоте у дьяка не учил никто. Позднее, застав как-то своих дочерей Анну и Елизавету за урока­ми, Петр вздохнул и с горечью сказал: «Ах, если б я в моей молодо­сти был выучен как должно!» Предоставленный самому себе, он продолжал свое образование неслыханным для русских царей пу­тем. Руки Петра тянутся к рабочим инструментам, а токарный ста­нок приводит его в восторг. С изумлением и растерянностью смот­рели старшие на царевича и диву давались: на Руси цари не только никогда не работали, но даже гнушались поставить свою подпись на государственных бумагах! За царя подписывался какой-нибудь думный дьяк, ибо цари «ни к каким делам руки не прикла­дывают».

Испытывая постоянный страх перед жестокой Софьей и ее стрельцами, Петр инстинктивно ищет средства защиты. Окружив себя сверстниками, он создает забавное тогда, по славное в буду­щем «потешное» войско. Из Оружейной палаты он требует оружия и притом вовсе не игрушечного, ибо его воинство подрастает вместе с ним. Эти «озорники», как их насмешливо называла Софья, ста­нут ядром регулярной армии.

Но еще до приобщения к делам военным Петр соприкоснулся с дипломатией. Уже говорилось, как он принимал иностранных послов. Конечно, участие маленького Петра в официальных цере­мониях не могло иметь серьезного значения для его ознакомления с дипломатической деятельностью. Скорее это могло дать самое превратное представление о месте Московского государства в ми­ре, о его международном положении, мощи и влиянии. Тогдашний русский дипломатический протокол — пестрая смесь византий­ских, татарских, европейских обычаев в доморощенном старомо­сковском исполнении — сводился в основном к возвеличению «ца­ря всея Руси». От иностранных дипломатов с невероятной придир­чивостью требовали: не умалить «чести» великого государя.

А вот об уважении достоинства европейских послов редко забо­тились допетровские политики. Европейцы считались нечистыми, еретиками. Обыкновенное прикосновение к ним было тяжким гре­хом. Вот, к примеру, как проходил прием послов императора Свя­щенной римской империи, или, как тогда говорили, «цесарских по­слов», царем Алексеем Михайловичем в 1661 году. После вруче­ния верительной («верующей») грамоты царь допустил послов к целованию руки. «Пока мы подходили,— рассказывал один из членов посольства,— царь перенес скипетр из правой в левую руку и протянул нам правую для целования... Царский тесть Илья Милославский так и сторожил, чтобы кто-нибудь из нас не дотронулся до нее нечистыми руками». После целования царь тут же с целью «очищения» обмыл руку из приготовленного для этого серебряного рукомойника...

Правда, иностранцы, строго соблюдавшие для вида старомо­сковские ритуалы, потом отводили душу в своих донесениях, а осо­бенно в многочисленных воспоминаниях и дневниках. Впрочем, тогдашние русские послы и резиденты тоже были не без греха. В своих донесениях в Кремль они часто изображали иностранных монархов как последних холопов великого государя, влагая в их уста наивнейшие подобострастные панегирики в адрес московских царей.

Как бы то ни было, разобраться в вопросе, каково реальное меж­дународное положение Руси в XVII веке, трудно было не только тогда, три сотни лет назад, подраставшему Петру, но и современ­ным историкам. Нередко пишут о крупных дипломатических успе­хах России в XVII веке и об укреплении международного положе­ния Москвы. Конечно, по сравнению с событиями начала века, ког­да в годы «смутного времени» Россия оказалась на краю гибели, положение явно нормализовалось. Польским и шведским интер­вентам пришлось убраться из разоренных и ограбленных цент­ральных районов страны. Но Россия потеряла свои прибалтийские земли, и к Швеции отошли Ивангород, Ям, Копорье, Орешек с их уездами. Польша захватила смоленские, черниговские, новгород-северские земли. В обращении к городам московские бояре сокру­шались: «Со всех сторон Московское государство неприятели рвут».

Правда, потом дипломатические связи Москвы расширились, а ее международные позиции укрепились. Тридцатилетняя война, охватившая Запад, побуждала ее участников искать поддержку повсюду, вплоть до государства, сила которого в то время заключа­лась главным образом в его географическом положении. Англия и Голландия стремятся оказать Москве дипломатические услуги ради выгод русского рынка и торговых путей через Россию в Азию. Шведский король пытается навязать ей союз против Австрии и Польши. В Москву одно за другим отправляются посольства, здесь живут резиденты западноевропейских стран. Досадно только, что это не сопровождалось ростом могущества России. Предпри­нятая в 1632 — 1634 годах попытка вернуть потерянные земли за­кончилась полным поражением: Поляновский мир 1634 года под­твердил условия унизительного Деулинского перемирия 1618 года. В 1653 году гетман Богдан Хмельницкий приходит к согласию с Москвой о воссоединении Украины с Россией; вскоре начинается война с Польшей. Русские сначала одерживают победы. Но потом дело осложняется одновременной войной с Швецией. И снова после первых успехов,— поражение московского войска. С Швецией заключается перемирие, а в 1661 году — Кардисский мир, по кото­рому были потеряны все завоевания в Ливонии. Истощенные вой­ной Россия и Польша вынуждены были пойти на Андрусовское пе­ремирие, утвердившее раздел Украины. В состав Московского го­сударства вошла только Левобережная Украина и на два года Киев. Сложная обстановка на правом берегу Днепра вызвала в 1676 году столкновения с Турцией. И эта война окончилась безуспешно. По Бахчисарайскому мирному договору 1681 года Москва уступает украинское Правобережье туркам.

Войны крайне напрягали скудные ресурсы страны, обостряли ее внутреннее положение. Народные восстания вспыхивали одно за другим. Среди них — крестьянская война Степана Разина, по­трясшая до основания Московское государство. Интересны некото­рые цифры, хотя они довольно приблизительны из-за отсутствия в то время статистики, это скорее цифры-оценки. В XVII веке в Европе было 100 млн. жителей. Из них в России жило 14 млн., во Франции — 15, в Германии — 20, в Испании — 10 млн. Население Англии и Швеции составляло тогда по 3 млн. человек, Голлан­дии — 1,2 млн. Однако военная и экономическая мощь этих стран превосходила силы Москвы, значительно отстававшей в экономи­ческом, культурном и военном отношениях. И хотя доля русского населения в общеевропейском была уже сравнительно велика, Рос­сия давала не более одного процента общеевропейского производ­ства железа. Если в Западной Европе в городах жило 20 — 25 процентов населения, то в России — лишь 2,5 процента...

Конечно, далеко не все во внешних сношениях допетровской Руси выглядело неприглядно. Развивались, к примеру, отношения Москвы с морскими державами — Англией и Голландией. Они ве­ли с Россией обширную, выгодную торговлю и, обладая монопо­лией, часто диктовали ей свои условия. Английские и голландские купцы считали Россию торговым партнером и транзитным путем в Персию и Индию. Характерен состав тогдашнего русского импор­та. Кроме предметов роскоши в нем — шерстяные ткани, металлы и изделия из них, порох, селитра и особенно огнестрельное ору­жие. Зависимость России от ввоза таких товаров все возрастала и приобретала опасный характер для ее независимости. В то время как Европа шла в военном деле по пути технического прогресса, Россия была не в состоянии самостоятельно одевать и вооружать армию. Огромный ущерб ей наносило, естественно, полное отсут­ствие флота.

Словом, Россию считали отнюдь не передовой страной, о ней вспоминали от случая к случаю. Французский историк К. Грюнвальд так оценивает престиж тогдашнего русского государства: «До Петра I о России судили как о стране наиболее отсталой в Европе. Об успехах русских в области военной, административной и даже в общей культуре не знал никто. Полагали, что Россия пол­ностью находится под влиянием фанатичного, нетерпимого духо­венства и невежественного, жадного, расточительного дворянства. Очень редко можно было увидеть в иностранных столицах русских; облаченные в долгополые кафтаны азиатского покроя и в высокие шапки, они вызывали насмешки толпы».

Но Россию все же не забывали в различных замыслах глобаль­ного характера, отвечавших духу времени. А он выражался в том, что, усиливаясь и приобретая доминирующее влияние (поочередно им пользовались Испания, Франция, Голландия, Англия), руково­дители крупнейших европейских стран в той или иной форме вы­двигают претензии на мировое преобладание. Один из таких пла­нов содержится еще в мемуарах выдающегося французского ди­пломата герцога Сюлли, главного помощника Генриха IV. Сюлли называл свой план «великим замыслом» и приписывал его авторство королю. Речь шла о том, чтобы перекроить политическую кар­ту Европы и создать систему зависимых от Франции государств. В этом сочинении, в частности, упоминалось и о России: «Я не го­ворю о Московии или Руси Великой. Эти огромные земли, имею­щие не менее 600 лье в длину и 400 лье в ширину, населены в зна­чительной части идолопоклонниками, в меньшей части — расколь­никами, как греки или армяне, и при этом множество суевериев и обычаев почти полностью отличают их от нас. Помимо этого рус­ские принадлежат Азии столько же, сколько и Европе, и их следу­ет рассматривать как народ варварский, относить к странам, подоб­ным Турции, хотя уже пятьсот лет они стоят в ряду христианских государств».

Сюлли все же соглашался принять Россию в систему европей­ских государств, однако предупреждал при этом: «Если великий князь Московский или царь русский, которого считают князем скифским, откажется вступить в это объединение, когда ему будет сделано соответствующее предложение, то с ним следует обращать­ся как с турецким султаном, лишить его владений в Европе и от­бросить в Азию».

Слабость отсталой России иногда превращала ее в беспомощ­ный объект самого примитивного дипломатического шантажа. Вот небольшая, но весьма характерная история из дипломатической практики Москвы, происшедшая в 1676 году. После Андрусовского перемирия Россия и Польша одновременно вели войну с Турцией. В Польше очень хотели, чтобы русские, отвлекая на себя главные силы, действовали активнее. Поэтому русскому резиденту В. Тяпкину приходилось выдерживать сильное давление. При этом он постоянно убеждался, что сама Польша ведет с Турцией тайные переговоры о мире. Одновременно он доносил в Москву и о деятель­ности французской дипломатии, стремившейся вовлечь Польшу в большую авантюру, соблазнительную для влиятельной «француз­ской» фракции шляхты. Тяпкин писал, что французский король хочет, используя свое влияние в Константинополе, добиться за­ключения мира Польши с Турцией для того, чтобы французские и польские войска вступили в войну против Пруссии и цесаря, то есть императора Священной римской империи, который после Вестфальского мира сохранял над тремя сотнями германских го­сударств лишь номинальную власть. Непосредственно и реально он правил только Австрией (но размерам она была тогда значи­тельно больше нынешней). После победы над Австрией и Прусси­ей Франция и Польша вместе со Швецией должны выступить про­тив Москвы, а сокрушив ее, обратиться против Турции. В связи с этой информацией Тяпкин умолял Москву усилить войну против Турции, чтобы не дать польским сторонникам французского плана повода добиваться его осуществления. Эта сомнительная комбина­ция, вернее всего, была просто дипломатическим шантажом. Однако факт несомненный: польские феодалы с алчным вожделением взирали на чужие земли, многими из которых они уже владели. Как только становилось известно, что в Москве не все в порядке, начинались очередные происки. Смута 1682 года в момент только еще формального воцарения Петра побудила шляхту сразу затеять очередную махинацию. Выдумали создать под своей эгидой «особое удельное русское Киевское княжество». Украинского гетмана соблазняли этим замыслом, чтобы захватить для начала всю Лево­бережную Украину. К счастью, такие аппетиты не соответствовали возможностям раздираемой противоречиями Польши. Но каково было людям московского Посольского приказа? Не всегда могли они отличить правду от вымысла, ибо слишком слабо знали даже польские, а не только европейские дипломатические дела. С другой стороны, сознавая свою военную отсталость, они порой боялись всего. И не без основания; слишком мало делалось для преодо­ления этой слабости. Нетрудно представить, чем же была внеш­няя политика Москвы, насколько робко, неэффективно она дейст­вовала и каким неустойчивым было международное положение России!

Если на Западе плохо знали Россию, то еще хуже в России зна­ли состояние международных отношений в Европе, что приводило к досадным дипломатическим ошибкам. Специальное дипломати­ческое ведомство существовало в России с середины XVI века, но методы его работы были столь же примитивны, как и вся деятель­ность неповоротливого московского государственного механизма. Самый выдающийся глава допетровской дипломатии Ордин-Нащокин мечтал, чтобы Посольский приказ был «оком всей великой России», а дипломатией занимались «беспорочные и избранные люди». Однако пока ему приходилось тщетно добиваться, чтобы Посольский приказ освободили от обязанности контролировать сборы с кабаков, что вменялось ему в обязанность. А между тем именно в сознании этого умнейшего политика допетровской Руси, каким был Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, родился внешнеполитический замысел, предвосхитивший кое в чем суть дипломатии Петра.

Против Швеции надо создать коалицию, отобрать у нее Ливо­нию и получить выход к морю. Но для этого следовало помириться с турками, а с Польшей даже заключить союз. Иначе говоря, надо резко и смело преобразить всю внешнюю политику. Тогдашний Кремль к такого рода делам оказался неспособен. И хотя Ордин-Нащокин был государственным канцлером, а точнее «царственные большие печати и государственных великих посольских дел сбере­гателем», хотя царь Алексей Михайлович любил и уважал его, ему не дали возможности сломить инерцию московского двора. Карьера «русского Ришелье», как называли иностранцы Ордин-Нащокина, кончилась тем, что он ушел в монастырь.

Высшая власть Кремля долгое время предпочитала баловать себя иллюзиями о собственном величии, нежели трезво оценивать свои силы. Еще Иван Грозный веком раньше считал, что «вся Гер­мания» могла быть завоевана московским войском за одно лето, если бы не «злобесные претыкания» бояр. Алексей Михайлович был, конечно, неизмеримо более здравомыслящим монархом, но и он часто предавался сладостным, но, увы, совершенно несбыточ­ным мечтам. К тому же его «собинный» друг Никон, ставший на время всемогущим патриархом, с присущей ему крайней самоуве­ренностью мешался в политику. Он сам вел переговоры с иност­ранными послами, склонил царя, воевавшего с Польшей, к неудач­ной войне со шведами. Мало того, он рьяно подогревал его еще бо­лее грандиозные вожделения. Алексей Михайлович всерьез грезил о создании вселенского православного государства, о восстановле­нии креста на храме Святой Софии в Константинополе и освобож­дении всех православных народов от басурманов. Это «неоцареградские» замыслы, кстати, послужили одной из причин измене­ния церковных обрядов по греческому образцу, что вызвало драма­тический раскол, так ослабивший русское государство в XVII веке. Конечно, утопические завоевательские планы не были, да и не могли быть осуществлены из-за польских и шведских забот... А внешняя политика Москвы продолжала плыть но течению. Иногда это течение прибивало Москву к тому или иному берегу. Так, в конце концов частично осуществилась идея Ордин-Нащоки­на о союзе с Польшей. Произошло это не только в результате це­ленаправленных действий московской дипломатии, но и под влия­нием внешних событий: слабеющая Польша стала нуждаться в поддержке восточного соседа в страхе перед Турцией.

Случилось это в годы правления Софьи, когда главной заботой правительницы было обуревавшее ее желание любой ценой остать­ся у власти. Уже говорилось о том, как ей удалось узурпировать эту высшую власть с помощью интриг и кровавого заговора. Поло­жение Софьи оставалось шатким не только потому, что Русь еще никак не могла признать женского правления. Подрастал Петр, и регентству близился конец. Она уже начала именоваться наравне с Иваном и Петром великой государыней и заказала гравюру, где ее изобразили в шапке Мономаха. Сама внешняя политика инте­ресовала царевну только тем, насколько она может помочь достиг­нуть ее заветных чаяний. Здесь-то мы и встречаемся с князем Ва­силием Васильевичем Голицыным, которого в какой-то мере можно считать одним из духовных предшественников Петра. Собственно, слово «предшественник» звучит, пожалуй, слишком сильно. Про­сто Голицын был одним из первых «западников», то есть людей, осознавших значительную отсталость России и необходимость по­скорее перенимать достижения западной культуры и техники. Он знал латинский, немецкий и польский языки, обставил свой дворец в Охотном ряду европейской мебелью, увешал зеркалами и карти­нами, а главное предавался довольно смутным мечтаниям о преоб­разованиях, которые нам известны из сомнительных по достовер­ности рассказов иностранцев. Орудием осуществления своих за­мыслов он сделал интригу,  притом любовную. Дело в том, что Софья без памяти влюбилась в щеголеватого князя Василия. Сам по себе он был человеком нерешительным, не обладал ни сильной волей, ни характером. Вся его карьера, неразрывно связанная с двусмысленным  положением Софьи, была чистейшей  авантю­рой. Это значило, что если падет Софья, то и ему конец. Правда, он начал выдвигаться еще при царе Федоре, когда ему поручили дела по реорганизации армии, слабость, отсталость которой бросались в глаза. Но полководцем он оказался неудачливым. Зато как дипло­мата его и по сей день порой оценивают высоко, что, впрочем, до­вольно спорно. Деятельность В. Голицына полностью подчинялась прихотям Софьи, а для нее внешняя политика была в основном средством решения главной задачи: превратить временное и неза­конное регентство-узурпацию в постоянное и надежное царствова­ние. В октябре 1683 года Василий Голицын был назначен Софьей «царственные большие печати и государственных великих посоль­ских дел сберегателем». Первым дипломатическим мероприятием стала поездка русских послов в Стокгольм, Варшаву, Копенгаген и Вену. Повсюду они объявили, что Москва подтверждает все су­ществующие договоры, то есть признает законными грабительские захваты, оторвавшие от России огромные земли с многими миллио­нами православных жителей. Особенно порадовался шведский ко­роль Карл XI подтверждению Кардисского договора, отрезавшего Русь от Балтики. Это был отказ «сберегателя» от главных нацио­нальных внешнеполитических задач — от объединения русского православного населения, от возвращения исконных русских за­падных земель, от борьбы за выход к морю. «Западник» Голицын начал с того, что признал и закрепил пагубное отделение Москов­ского государства от Западной Европы.

Понадобилось три года, чтобы Софья и Голицын дождались, наконец, дипломатического успеха, достигнутого не столько сво­ими стараниями, сколько изменениями в Европе. Турция пытает­ся сокрушить своих врагов — турки идут на Вену. Однако всту­пившие в союз Австрия и Польша побеждают. К ним присоединя­ется Венеция, и под покровительством папы римского возникает Священный союз против Турции, к которому решено было при­влечь и Москву, чтобы она отвлекла на себя хотя бы крымского хана. Послы цесаря и польского короля начинают переговоры с Го­лицыным, но он решительно требует: Россия пойдет на Крым толь­ко при условии заключения «вечного мира» с Польшей, согласно которому Киев, полученный по Андрусовскому перемирию лишь на два года, должен окончательно перейти к России. Долгие сложные переговоры завершились уступкой поляков, терпевших пора­жения в войне с турками. «Вечный мир» был подписан 21 апреля 1686 года.

Как только Софья ни прославляла этот «славный вечный мир»! Еще бы, польский король Ян Собесский утвердил его даже со сле­зами на глазах, оплакивая потерю древнего Киева, будто это Вар­шава или Краков, а не «матерь городов русских». К тому же «веч­ный договор» так и не был ратифицирован сеймом. При тогдашних польских порядках это означало, что Речь Посполитая не обязана его соблюдать. Россия же должна была уплатить большую денеж­ную компенсацию, пойти в поход на Крым, будучи совсем к этому не готовой. А главное «навечно» решалась не только судьба Киева. Столь же «вечным» явился и отказ от Правобережной Украины и Белоруссии.

Летом 1687 года князь Василий Голицын во главе стотысячного войска выступил в поход на Крым. В пути к нему присоединились украинские казаки во главе с гетманом Самойловичем. Гетман дол­го отговаривал Москву от новой войны с турками, но под нажимом посланцев Софьи все же присоединился к походу. Однако его при­шлось прервать, далеко не дойдя до Крыма: степь на огромных пространствах горела. Сначала говорили, что сухую траву подо­жгли татары, а потом пошли слухи, что это дело рук казаков. Го­лицын сместил Самойловича и провел избрание нового гетмана — Мазепы, получив от него за это 10 тысяч рублей. Хотя не произо­шло никаких сражений, войско Голицына потеряло от голода, болезней и пожаров 40 тысяч человек.

Однако в Москве Софья встретила своего возлюбленного как победителя. Она наградила его драгоценными подарками и поме­стьями с полутора тысячами крестьян. Но этим нельзя было скрыть жалкий конец похода, тем более что дошли вести о больших побе­дах австрийцев, поляков и венецианцев над турками.

Крымский хан, соблазненный слабостью русской рати, в 1688 году возобновляет опустошительные набеги на Украину, угрожает Киеву. К тому же «союзники», приберегая свои силы, требовали выполнения условий «вечного мира». Софья же крайне нужда­лась хотя бы в видимости успеха своего правления. И она при­казывает готовиться к новому походу. Опьяненная любовью, она слепо верит в военный гений Василия Голицына. Ранней весной князь снова ведет войско на Крым, хотя мало кто разделяет на­дежды Софьи на победу. Осенью 1689 году он уже стоит перед укреплениями Перекопа. Однако, не решаясь на штурм, соглаша­ется на переговоры с ханом, который предложил их, дабы выиграть время. Снова запаздывают обозы с продовольствием, стоит жара, нет пресной воды и солдаты мрут от голода и болезней. В письмах к Софье он уповает на божью милость и сообщает, что намерен вернуться от Перекопа. Но царевне и этого довольно, чтобы ликовать по причине воображаемой победы. «Свет мой батюшка, — пишет она князю, — надежда моя, здравствуй на многие лета! Зело мне сей день радостен... Батюшка ты мой, чем платить за такие твои труды неисчетные? Радость моя, свет очей моих! Мне не ве­рится, сердце мое, чтобы тебя, свет мой, видеть. Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь... Как сам пишешь о ратных людях, так и учини». Кроме этого и подобных писем, в которых бездна любви и никаких военно-стратегических указа­ний, Голицыну по велению Софьи послали благодарственное послание еще и от имени двух государей, Ивана и Петра. Они поздравляли его с победой «никогда не слыханной», в результате которой враги «поражены и побеждены и прогнаны». В заключе­ние этой царской грамоты Голицына поздравляли, «что ты со всеми ратными людьми к нашим границам с вышеописанными славными во всем свете победами возвратились в целости — ми­лостиво и премилостиво похваляем».

А стотысячное войско Голицына, с трудом отражая набеги та­тарской конницы, не достигнув успехов, вернулось отнюдь не в це­лости: из стотысячной рати потеряно было убитыми 20 тысяч человек и 15 тысяч пленными. Плоды второго похода оказались еще плачевнее первого.

Люд московский недоумевал и роптал. Ведь в довершение всего изрядно потрепанная рать Голицына была встречена пышными триумфальными чествованиями. Звоном колоколов, громом пушек приветствовали «героя». Потоком наград осыпали «победителей». Голицын получил три тысячи рублей, золотой кубок, кафтан, ши­тый золотом и отделанный соболями, и деревни со множеством крепостных...

И вот здесь-то на московскую сцену выступает Петр. В январе 1689 года царица Наталья Кирилловна женила его на Евдокии Лопухиной. А по тогдашним обычаям женитьба означала возму­жание, когда юный царь уже не нуждался в регентстве старшей сестры. Еще до этого, весной 1688 года, в Москве толковали о пере­ходе власти к Петру. 16 марта того же года Петр посетил и осмот­рел Посольский приказ, находившийся в Кремле. Этим, как и но­выми требованиями оружия для «потешных» отрядов Петра, был очень недоволен князь Василий Голицын. 8 июля 1689 года про­изошел первый публичный скандал. Во время крестного хода царевна Софья пошла со святой иконой вместе с двумя государя­ми, что было неслыханным делом. Петр потребовал, чтобы царевна не выступала наравне с царями. Софья наотрез отказалась, Петр гневно покинул церемонию и уехал в Коломенское.

Назревала решающая схватка в борьбе за власть, и произошла она по внешнеполитическому поводу, Петр отказался подписать манифест о наградах за злополучный второй крымский поход. С большим трудом, после многочисленных просьб, все же удалось уговорить его утвердить манифест. Но когда Голицын и его при­ближенные явились в Преображенское благодарить за награды, то Петр отказался принять их. Атмосфера накалилась до предела, Софья была вне себя от ярости и от вожделения овладеть всей самодержавной властью. Но для этого надо было устранить Петра. Как это сделать? Семь лет се правления дали неутешительный итог. Авторитета и славы она не приобрела. Попытки же выдать провалы за победы лишь опозорили ее.

Дипломатия ее фаворита князя Голицына не укрепила между­народных позиций Московского государства. Очередной диплома­тической «победой» был объявлен Нерчинский договор 1689 года с Китаем, вернее с правившей там маньчжурской династией Цинь. До этого русские люди уже освоили территории по берегам Аму­ра, вышли к Тихому океану. Но московское правительство не рас­полагало силами, чтобы поддержать инициативу русских землепро­ходцев, прежде всего казаков. А Цинская династия выдвинула агрессивные притязания и на все земли за Байкалом, которые никогда не были китайскими. Переговоры в Нерчинске, к которому подошло 17-тысячное китайское войско, были ультимативными, и русские вынуждены были отказаться от обширных земель При­амурья (от зааргуньской части Албазинского воеводства; все остальное оставили без разграничения) и надолго ликвидировать существовавшие там русские поселения. Правда, началась тор­говля с китайцами, и русские постепенно научились и полюбили пить чай...

Но если эту неудачу еще как-то можно понять и объяснить крайней отдаленностью русского Дальнего Востока, то неудачи главы Посольского приказа В. Голицына в Европе понять труд­нее, учитывая его репутацию хорошего дипломата, к тому же «за­падника». Много написано о том, что он преклонялся перед Запад­ной Европой, что его кумиром и идеалом был Людовик XIV. Но именно в связи с этим королем произошел казус, когда обна­ружилась поразительная некомпетентность Голицына-дипломата.

А дело было так. Заключив упоминавшийся «вечный мир» с Польшей и обязавшись за это воевать с турками, Голицын решил привлечь к войне против басурманов еще и Францию. Поэтому в 1687 году князей Якова Долгорукого и Якова Мышецкого напра­вили в Париж. Неприятности начались уже в Дюнкерке, где воз­ник скандал из-за отказа послов показать свою поклажу в тамож­не. Дело в том, что русские дипломаты еще и приторговывали «мягкой рухлядью», то есть везли с собой соболей и другие меха. А платить пошлину они не хотели. Потом началась сложная пе­ребранка из-за того, что послы хотели иметь дело лично с самим королем. Протокольные распри продолжались несколько недель. Но к этим обычаям старой русской дипломатии на Западе уже привыкли. Главное же заключалось в том, что послы предложили Франции вступить в союз с Россией и Австрией и начать войну против Турции. Они обосновывали свое предложение цитатами из... Евангелия. Иначе говоря, Францию просили оказать помощь ее исконному врагу — австрийским Габсбургам и объявить войну ее давнему традиционному союзнику — Турции! Как видно, Голи­цын и возглавляемый им Посольский приказ имели довольно туманные представления о внешней политике крупнейших евро­пейских держав. Дело кончилось тем, что московских послов про­сто-напросто выслали из Франции...

Уже сказано, как смотрел Петр на внешнеполитические и воин­ские «успехи» Софьи и ее «таланта» Василия Голицына. Видел он и наглые притязания Софьи на власть, чувствовал страшную опасность от ее головорезов вроде Федора Шакловитого. Он слиш­ком хорошо помнил резню 1682 года и знал, что не только цар­ствование, но и сама его жизнь висят на волоске. Однако теперь это уже другой Петр, а не тот десятилетний ребенок, на глазах ко­торого убивали его близких. Царь, который стал двухметровым богатырем, зря времени не терял.

Не только страха ради без устали занимался он «марсовыми потехами». Из «потешных» постепенно формировались два отлич­ных боевых полка — Преображенский и Семеновский. А село Преображенское превратилось в укрепленный воинский гарнизон. Петр не давал отдыха от «экзерциций» ни своим «потешным», ни самому себе. Он проходил солдатскую науку с самых азов, начи­ная с барабанщика. Позже, уже будучи императором Петром Ве­ликим, он, порой забавляясь, виртуозно бил в барабан, вызывая зависть профессионалов. И предпочитал этот музыкальный инстру­мент всем другим: ведь барабан никогда не фальшивит...

Главное, что побуждало его к воинским делам, было рано про­снувшееся осознание факта международной беззащитности, слабо­сти России. Он видел, каково московское войско: стрельцы, на которых нельзя положиться, дворянское ополчение — порой беспо­рядочная толпа, воеводы тоже храбростью не отличались. Совре­менник Петра, сторонник его преобразований Иван Посош­ков так описывал русское воинство: «У пехоты ружье было плохо, и владеть им не умели, только боронились ручным боем, копьями и бердышами, и то тупыми, и на боях меняли своих голов по три, по четыре и больше на одну неприятельскую голову. На кон­ницу смотреть стыдно: лошади негодные, сабли тупые, сами скуд­ны, безодежны, ружьем владеть не умеют; иной дворянин и заря­дить пищали не умеет, не только что выстрелить в цель; убьют двоих или троих татар и дивятся, ставят большим успехом, а своих хотя сотню положили — ничего! Нет попечения о том, чтоб непри­ятеля убить, одна забота — как бы домой поскорей. Молятся: дай, боже, рану нажить легкую, чтоб немного от нее поболеть и от вели­кого государя получить за нее пожалование. Во время боя того и смотрят, где бы за кустом спрятаться; иные целыми ротами пря­чутся в лесу или в долине, выжидают, как пойдут ратные люди с бою, и они с ними, будто также с бою едут в стан. Многие говори­ли: дай, бог, великому государю служить, а саблю из ножен не вынимать!»

Но рано осознанная Петром потребность в современном сухо­путном войске — это не диво. Такая крайняя нужда давно всем умным людям была ясна, как божий день: иначе Руси погибель! Любопытней другое — его стремление к энергичному освоению новейших технических западных достижений, а также рано про­будившийся интерес уроженца сугубо сухопутной страны к морю, к флоту. Когда князь Яков Долгорукий собирался по указу Васи­лия Голицына в свое злополучное посольство к французскому королю, он рассказал четырнадцатилетнему Петру, что имел занят­ный инструмент, которым можно измерять расстояние до места, не доходя до него. «Купи мне инструмент во Франции», — сразу потребовал Петр. Князь и привез ему астролябию. Это, кажется, был единственный положительный результат его посольства.

Но как пользоваться чудесным инструментом? Нашелся в Моск­ве знающий голландец Франц Тиммерман и научил. Петр» потре­бовал, чтобы этот иностранец учил его и всему другому, что знал. Так начал юный царь по своей охоте изучать математику, геомет­рию, фортификацию, артиллерию. Никогда ни один из русских ца­рей и не помышлял о таких науках. Немало нужного узнал Петр от иностранных офицеров, которые потребовались для органи­зации и обучения петровских «потешных». Все они жили в Немец­кой слободе — странном кусочке европейского мира, расположенном на Яузе.

Сначала в слободе на Яузе стали селиться немцы-протестанты. Потом приехало много голландцев, англичан. Шотландцы — ро­ялисты и католики, бежавшие от Кромвеля, тоже получили здесь убежище. После отмены во Франции Нантского эдикта появились здесь и французы-гугеноты. Жили в слободе датчане, шведы, итальянцы. Общая судьба эмигрантов объединяла их вопреки раз­личиям языка и веры. В основном это были люди, владевшее мас­терством, еще редко доступным русским: врачи, аптекари, ювели­ры, инженеры; особенно много было наемных офицеров. Слобода резко отличалась от остальной в основном полудеревенской Москвы аккуратными, часто каменными, домами, шпалерами деревьев, цветниками. Всего в слободе проживало в годы юности Петра около трех тысяч иностранцев. Они поддерживали связь с родными стра­нами. Голландский резидент Ван Келлер принимал каждую не­делю курьера из Гааги, доставлявшего новости из-за границы. Здесь о мировых событиях узнавали раньше, чем в Кремле. В Не­мецкой слободе Петр и нашел своих учителей, таких как Франц Тиммерман.

Влекомый ненасытной любознательностью, Петр именно с ним забрел однажды в Измайлове в амбар, где среди всякого старья обнаружил лодку невиданной конструкции. Тиммерман объяснил, что это английский бот, который может ходить под парусом даже против ветра, что поразило и заинтересовало юного царя. Гово­рили, что бот был когда-то подарен Ивану Грозному английской королевой Елизаветой I. Но, видимо, вернее, что он был сделан голландскими плотниками, когда царь Алексей Михайлович стро­ил корабли в селе Дединово на Оке. Был достроен всего один ко­рабль под названием «Орел», но и он сгорел во время разинского восстания.

Найденный в Измайлове ботик починили. Но на Яузе развер­нуться ему было негде: слишком мала речка. Поиски свободной воды привели Петра к открытию в те времена очень красивого Переславского озера в 120 верстах от Москвы, куда он пробрался, отпросившись у матери в Троицкий монастырь якобы на богомолье. На этом озере Петр и начал «молиться» с топором в руках, затеяв построить целую флотилию...

Вот такими делами занимался Петр Алексеевич, когда ему предстояла новая жестокая схватка за родительский престол. А «самодержица всея Руси», как уже именовала себя Софья, ки­пела яростью от мысли, что власть вот-вот ускользнет от нее. Еще 27 июля, выходя из храма, она спрашивала стрельцов: «Годны ли мы вам?» Но те молчали, ибо помнили, как «отблагодарила» их Софья за их кровавые подвиги в 1682 году. Они были сыты по горло тяжкими и напрасными испытаниями двух крымских похо­дов Голицына. Сам же «сберегатель» тоже дрожал за свою судьбу, но, будучи осторожным, отделывался время от времени туманны­ми словами, что-де хорошо бы «прибрать» царицу Наталью и ее слишком бойкого сынка. Зато пылал жаждой действия и крови на­чальник стрельцов Федор Шакловитый. Он уговаривал стрельцов убить Петра, восстать за власть Софьи. Но те молча, а то и прямо вслух уклонялись.

Главное испытание сил началось в ночь с 7 на 8 августа. Со­стряпали подметное письмо, будто «потешные» придут побить Софью, царя Ивана и их ближних людей. Кремль занял отряд стрельцов, заперли все ворота. На Лубянке собрали второй отряд в 300 человек. Для чего их поставили под ружье, никто толком не знал. Но двое из тех, что предпочитали Петра, ночью помча­лись в Преображенское и, разбудив, предупредили царя. А тот в од­ной рубашке вскочил на коня и поскакал, одевшись уже в пути, к Троице, куда и явился на взмыленной лошади утром 8 августа. В этот же день в Троицу прибыли в полном боевом порядке преображенцы и семеновцы, а также верный Петру стрелецкий полк Сухарева. Приехала в монастырь и царица Наталья Кирилловна.

Троице-Сергиев монастырь не только неприступная крепость с высокими прочными стенами, восемью башнями, над которыми сверкали купола тринадцати церквей. В смутное время крепость на протяжении 16 месяцев героически выдерживала осаду поляков. Но Троица для русских — еще и святое место, символ и оплот веры и национальной независимости. Уже одно то, что законный царь вынужден искать убежище в Троице, усиливало негодование про­тив узурпации власти Софьей. По правде говоря, истинным руко­водителем всей этой борьбы был не растерявшийся Петр, но князь Борис Алексеевич Голицын, двоюродный брат софьиного фавори­та. 13 августа Софья посылает к Троице боярина Ивана Троеку­рова, чтобы уговорить Петра вернуться в Москву. Но в ответ 14 августа из Троицы послан указ всем стрелецким начальникам при­быть к 18-му в монастырь. Софья велела не выполнять указа, пригрозив ослушникам смертью. Потом она послала к Петру са­мого патриарха, который там и остался. Между тем 27 августа из Троицы отправлен новый указ стрельцам, и здесь-то начался постепенный переход стрелецких людей к Петру.

Софья прибегает к последнему средству: 29-го сама едет к Тро­ице. Но в 10 верстах от монастыря ее встретил боярин Троекуров и велел ехать обратно, ибо иначе с ней поступят «нечестно». Наварив всю кашу, царевна вернулась восвояси, несолоно хлебавши. Но она в бешенстве, и когда в Кремль прибывает гонец от Петра из Троицы с требованием выдачи Шакловитого, Софья при­казывает отрубить голову этому ни в чем не повинному человеку.

Софья отчаянно боролась за власть. Вернувшись в Кремль по­сле неудачной попытки проникнуть в Троицын монастырь, она созывает старых стрельцов, на которых особенно надеялась, вид­ных торговых и посадских людей. Она просит поддержки, жалует­ся на Петра, на Нарышкиных и на Бориса Голицына. Софья обви­няет их в злых умыслах против нее. Угрозы и обещания наград перемешаны в ее пылких речах с перечислением своих заслуг, в ос­новном мнимых. Любопытно, что царевна больше всего напирает на успехи во внешней политике: «Всем вам ведомо, как я в эти семь лет правительствовала.., учинила славный вечный мир с хри­стианским соседним государством, а враги креста Христова от оружия моего в ужасе пребывают». Такими доводами Софья вряд ли могла воодушевить своих сторонников. Все помнили о позор­ном провале крымских походов.

4 сентября в Троицын монастырь прибыли все служилые ино­странные офицеры во главе с генералом Гордоном. Перед этим, конечно, посоветовались с послами и резидентами. Это уже выгля­дело, как признание Европой царем Петра. 6 сентября стрельцы добились от Софьи выдачи Шакловитого и его сообщников Петру. На дыбе после первых ударов кнута заговорщик признался в за­мыслах убийства Петра и его сторонников; он выдал всех. Шакловитого и двух его самых близких сообщников осудили на смерть, Как сообщает С. М. Соловьев, Петр, не привыкший еще к жесто­ким нравам тех суровых времен, не соглашался па казнь, и толь­ко сам патриарх смог уговорить его. Когда же некие служилые люди потребовали подвергнуть Шакловитого перед казнью самой жестокой пытке, уже не нужной для дознания, то Петр наотрез отказал им. Софья вскоре была отправлена в Новодевичий мо­настырь, а ее фаворит князь Василий Голицын — в ссылку. Ино­странные дипломаты срочно послали в свои страны донесения, что в Москве отныне царствует Петр. О слабоумном «первом» царе Иване часто забывали упомянуть.

Но для молодого Петра вся эта передряга не прошла даром. Ведь он еще только формировался как борец, деятель, политик. Л жизнь оборачивалась к нему отнюдь не приятной стороной. Жестокость, злоба, зависть, подлость — вот что обрушилось на юношу, еще так мало знакомого с дворцовым интриганством. Это был урок политической борьбы, когда, преодолевая страх, колебания своей нервной, крайне впечатлительной натуры, необходимо было при­нимать решения и действовать. Царский венец на его голову возла­гали не в торжественной, спокойной, радостной атмосфере, как это было с его предшественниками. Приходилось завоевывать его в беспощадной схватке. Он на всю жизнь запомнил этот суровый урок судьбы и лет через двадцать сказал П. А. Толстому: «Едва ли кто из государей сносил столько бед и напастей, как я. От се­стры Софьи был гоним жестоко; она была хитра и зла».

НЕМЕЦКАЯ СЛОБОДА

6 октября 1689 года под звон колоколов бес­численных церквей Петр торжественно вер­нулся в Москву во главе огромного кортежа бояр, «потешных» и стрельцов. Толпы паро­да выражали радость; большинству москов­ских людей правление Софьи явно опротиве­ло. Ожидали, что же предпримет, как будет действовать теперь уже полновластный царь? Правда, был еще старший, Иван. Слабый умом, но не злой и не вредный, он не в свои дела, то есть в управле­ние страной, не вмешивался. Иван остался церемониальным царем и неукоснительно являлся на все церковные и иные церемонии.

С нетерпеливым любопытством также ждали действий Петра иностранные дипломаты в Москве. Голландский резидент Ван Кел­лер, хотя и называл русских татарами, в целом довольно объек­тивен в своих донесениях и заметках. «Как царь,— писал он,— Петр обладает выдающимся умом и проницательностью, обнару­живая в то же время способности завоевывать преданность к себе. Он отличается большой склонностью к военным делам, и от него ожидают героических деяний, и поэтому предполагают, что настал день, когда татары обретут своего истинного вождя».

Дипломат ошибся только в одном — в том, что день, когда Петр начнет по-новому управлять Россией, уже настал. В испыта­нии сил между Софьей и Петром, длившемся месяц, сам Петр был не руководителем, а скорее символом действий группы во главе с князем Борисом Алексеевичем Голицыным. Этот человек нахо­дился около Петра еще в детские его годы и пользовался располо­жением юного царя. Двоюродный брат Василия Голицына, он ока­зался в другом лагере. Это тоже был «западник», говоривший по-латыни, сблизившийся с иностранными офицерами и купцами и, несомненно, влиявший в этом деле на Петра. Человек деятель­ный и умный, он, к несчастью имел чрезмерную слабость к выпив­ке, хотя в то время это особым пороком не считалось. Но после свержения Софьи вперед выдвинулась другая часть сторонников Петра во главе с Львом Кирилловичем Нарышкиным. Борису Голицыну вменили в вину его попытки смягчить участь своего двоюродного брата. Особенно не могла простить ему такого заступ­ничества мать Петра, Наталья Кирилловна. Поэтому Голицын как был начальником одного из второстепенных приказов — Казан­ского, так им и остался.

Правительство возглавил брат матери Петра, Лев Кириллович Нарышкин, которому исполнилось только 25 лет. Он стал и на­чальником Посольского приказа, однако без титула «сберегателя». Человек энергичный, но с умом посредственным, он тоже был изрядным пьяницей. Понятно, как пагубно это сказывалось на его занятиях государственными делами. Что касается дипломатии, то Посольский приказ он возглавлял только формально. Всем здесь заправлял опытный дипломат старого закала, думный дьяк Емельян Игнатьевич Украинцев. Все ответственные посты расхватали родственники Нарышкиных и Лопухиных, из рода которых была первая жена Петра — Евдокия. Словом, правительство формиро­валось по старинным обычаям, когда должности получали не по за­слугам, способностям, не по пригодности к должности, а по род­ственным связям. Около десятка лет правили Московским госу­дарством эти люди, но ни во внешней, ни во внутренней политике ничего выдающегося не сделали. Зато себя не забывали: мздоим­ство приобрело невиданные размеры.

А как же Петр? Почему он не проявил серьезного интереса к власти? Прежде всего он был еще слишком молод. С. М. Со­ловьем пишет: «Семнадцатилетний Петр был еще неспособен к управлению государством, он еще доучивался, довоспитывал се­бя теми средствами, какие сам нашел и какие были по его харак­теру; у молодого царя на уме были потехи, великий человек объя­вился после, и тогда только в потехах юноши оказались семена великих дел».

Но молодость Петра — только одна сторона. Он уже тогда по­нял, что дела Руси идут из рук нон плохо. Как же их исправить, как изменить сложившиеся веками традиции, методы управления? Как стать сильным не только против Софьи, но и по отношению к внешним врагам своей страны? К тому же те, кто казался по­сильнее Софьи, явно отвергали любые изменения и нововведения. Приходилось пока подчиняться им. Так, но настоянию матери Петр теперь гораздо аккуратнее участвует в утомительно долгих рели­гиозных, дипломатических и других придворных церемониях. От этого занятия он буквально изнывал.  «Петр ни в чем не терпел стеснений и  формальностей,— писал  В.   О. Ключевский. — Этот властительный  человек, привыкший чувствовать  себя   хозяином всегда и всюду, конфузился  и терялся среди торжественной об­становки, тяжело дышал, краснел и обливался потом, когда ему приходилось на аудиенции, стоя у престола в парадном царском облачении, в присутствии двора выслушивать высокопарный вздор от представлявшегося посланника».

Нелегко было Петру вырываться из душных дворцовых поко­ев Кремля на вольное поле воинских упражнений или заниматься постройкой любимых им кораблей! Так, чтобы поехать на Переславское озеро, где он строил свою первую флотилию, Петр объявлял, что едет на «богомолье» к Троице, благо монастырь находил­ся на полпути   между Москвой и Переславским  озером. Когда в 1690 году у Петра родился сын Алексей, в Грановитой палате был устроен «радостный стол» — обед, на который  Петр   пригласил весьма уважаемого им генерала Гордона. Против этого неслыхан­ного поступка — приглашения к царскому столу иноземца-католи­ка — яростно выступил патриарх Иоаким. Петру пришлось усту­пить.  Правда,  на другой  день он устроил в загородном дворце обед специально для  Гордона  и проявил к нему особую любез­ность. Патриарх Иоаким ревностно защищал старинные устои Мос­ковского государства, не терпел никаких нововведений и особенно осуждал всякое общение с иноземцами, заимствование у них чего бы то ни было. Он очень неодобрительно смотрел на сближение Петра с иностранцами. Видимо, главным образом этими опасения­ми и было продиктовано завещание патриарха, умершего в марте 1690 года.

Иоаким требовал от государей во имя бога запретить русским людям всякое общение с еретиками-иноверцами, которые говорят на непонятных православным языках и вообще, «подобно скотам», едят траву, именуя ее «салат». Патриарх молил государей не до­верять проклятым иноверцам должности высших начальников, ибо в полках они пользы не приносят, а только гнев божий на русское войско навлекают. Напоминал, как во время крымских походов Голицына он просил не назначать еретиков начальниками, но его не послушали, потому и произошла неудача походов. Патриарх пи­сал: «Какая от них православному воинству может быть помощь? Только гнев божий наводят. Когда православные молятся, тогда еретики спят; христиане просят помощи у богородицы и всех свя­тых — еретики над всем этим смеются; христиане постятся — еретики никогда. Начальствуют волки над агнцами! Благодатиею божиею в русском царстве людей благочестивых, в ратоборстве искусных, очень много. Опять напоминаю, чтоб... иностранных обычаев и в платье перемен по-иноземски не вводить».

Завещание патриарха Иоакима — своеобразная антипрограмма последующей деятельности Петра. Именно так он к ней и отнесся. Спустя месяц после смерти патриарха вопреки требованию отка­заться от иноземных обычаев он заказал для себя немецкое пла­тье: камзол, чулки, башмаки, шпагу на шитой золотом перевязи и парик. Но пока носить это платье самодержец всея Руси осме­ливается лишь во время визитов в Немецкую слободу, которую он теперь посещает все чаще и чаще.

Однако, когда надо было выбирать нового патриарха, Петру снова пришлось уступить. Он хотел поддержать псковского митро­полита Маркела, человека образованного. Но мать царя под вли­янием ревнителей старины склонялась к кандидатуре Адриана, митрополита Казанского. Маркела признали непригодным из-за пользования «варварскими» языками: латинским и французским, из-за излишней учености и слишком короткой бороды... Петр сдал­ся, получив еще раз возможность убедиться в силе тех, кто пре­выше всего почитал отсталость Руси, ее старомосковские порядки, сохранение которых, как все яснее становилось Петру, было ги­бельным для страны.

Еще с времен Ивана III, когда русские каменщики не смогли достроить Успенский собор и пришлось звать итальянских масте­ров, на Руси начали осознавать свою отсталость. Иноземные мас­тера становились необходимыми. Их зазывали в Россию, платили им бешеные деньги, но почти ничего не делали для того, чтобы русские сами овладели мастерством. Мысль о том, чтобы учиться у европейцев, чтобы догнать их и тем обрести независимость, что в этом вопрос будущего России,— такая мысль овладевает всем существом Петра. Она становится не просто сознанием целесооб­разности, но страстью необычайной силы, охватывающей его бурно развивающуюся натуру. В этом, пожалуй, главное содержа­ние жизни и деятельности Петра в последнее десятилетие XVII ве­ка. Случилось это не сразу, не в результате внезапного озарения, но путем постепенного познания того, чем была Россия и что пред­ставляла собой Западная Европа. Потребовался большой, сложный, противоречивый процесс осознания великой исторической задачи. В жизни все это часто выглядело непонятно, загадочно, запу­танно. Во множестве мелких и больших дел того времени трудно, почти невозможно обнаружить существование какого-то обдуман­ного плана или программы петровской деятельной жизни. Каза­лось, все происходит по воле случая. Поступки и решения Петра определяет не только сознание, но часто и интуиция.

Конец правления Софьи пока что дал ему возможность свобод­нее общаться с иностранцами, находившимися на русской службе. Среди них прежде всего уже упоминавшийся генерал Патрик Гор­дон, которому было тогда 55 лет. Раньше служил он наемным сол­датом в Швеции, Германии, Польше. Гордон участвовал также в двух крымских походах Голицына. В критические дни борьбы Софьи за власть он явился в Троице-Сергиев монастырь и тем уже заслужил доверие Петра. А его знание военного искусства, организации армий разных стран, боевой опыт, пунктуальная ис­полнительность, хладнокровие — все это сделало Гордона главным наставником Петра в «потешных» военных затеях.

Другим иностранцем, оказавшим огромное влияние па форми­рование Петра, особенно на его внешнеполитические взгляды, ока­зался Франц Лефорт. В отличие от Гордона, Лефорт стал не толь­ко советником, но и близким, задушевным другом царя. Он также был одним из первых иностранцев, которые перешли на сторону Петра в решающие дни схватки за власть с Софьей. Уроженец Швейцарии, Лефорт служил под знаменами многих иностранных армий, прежде чем приехал через Архангельск в Россию и посту­пил на службу в русскую армию. С грехом пополам он научился го­ворить по-русски; писал свои письма Петру на русском языке, но латинскими буквами. Он знал также голландский, немецкий, итальянский, английский и французский языки. Лефорт в свои 35 лет привлекал Петра не столько профессиональными знаниями, образованностью, сколько характером. Живой, остроумный, на­ходчивый, жизнерадостный швейцарец был весьма обаятельным человеком. Сильный и ловкий, он великолепно фехтовал, метко стрелял, а кавалеристом был таким, что даже не боялся сесть на дикую, необъезженную лошадь. Лефорт быстро сделался другом царя и поверенным в его сердечных делах. Это он познакомил Петра с первой красавицей Немецкой слободы Анной Монс, до­черью виноторговца.

В 1691 году другой швейцарец, капитан на русской службе Сенебье писал в письме на родину: «Его царское величество очень Лефорта любит и ценит его выше, чем какого-либо другого ино­земца. Его чрезвычайно любит также вся знать и все иностранцы. При дворе только и говорят о его величестве и о Лефорте. Они неразлучны. Его величество часто посещает его и у него обедает. Оба они одинаково высокого роста с той разницей, что его вели­чество немного выше и не так силен, как генерал. Это монарх в 20 лет. Он часто появляется во французском платье, подобно Лефорту. Последний в такой высокой милости у его величества, что имеет при дворе великую силу. Он оказал большие услуги и обладает выдающимися качествами. Пока Москва остается Мо­сквою, не было в ней иностранца, который пользовался бы таким могуществом. Он приобрел бы большое состояние, если бы не был так великодушен. Верно, конечно, что благодаря этому качеству он достиг такой высокой степени. Его величество делает ему зна­чительные подарки».

Действительно, щедротами Петра прежде скромный дом Ле­форта в Немецкой слободе сменил богатый дворец, украшенный зеркалами, картинами, гобеленами, скульптурой, дорогой мебелью. Здесь устраивались наиболее пышные и многолюдные праздни­ки — застолья по какому-либо поводу или вообще без всякого по­вода. Пили в допетровской Москве много. Народ гнала в кабак беспросветно горькая жизнь и воля самого государя. В царской грамоте 1659 года строго наказывалось: «Питухов бы с кружеч­ных дворов не отгонять.., искать перед прежним прибыли». Пока мужик не пропьется до нательного креста, никому, даже законной жене, под страхом порки не дозволялось увести пьяницу домой.

Да и в самом Кремле хмельное лилось рекой. Царь Алексей Михайлович любил подпоить своих бояр. Собственно, любая цере­мония, даже религиозного характера, завершалась обычно тем, что государь жаловал бояр и других приглашенных водкой или фряжскими (то есть заграничными) винами. Иностранцы, и преж­де всего Лефорт — большой мастер выпить, пили не меньше, а главное — гораздо чаще. Поборники московской старины с уко­ризной говорили, что-де Лефорт спаивает молодого царя. Действи­тельно, с Лефортом Петр пил много. Но именно Лефорт показы­вал пример, как надо пить и не напиваться, сохраняя разум. От­сюда пошли легенды об особом, «политическом» характере отноше­ния Петра к пьянству. Анри Труайя в книге «Петр Великий», вышедшей в Париже в 1979 году, пишет о петровских застольях: «В большинстве случаев он сохранял ясное сознание, несмотря на большое количество поглощаемого алкоголя. В то время как вокруг него люди расслаблялись, лица гримасничали и языки заплета­лись, он наблюдал эту сцену острым взглядом и запоминал пья­ные признания. Это был способ узнавать тайны окружавших его людей. Таким образом, даже попойки использовались им для го­сударственных интересов».

Такое мнение, довольно часто, впрочем, встречающееся в лите­ратуре о Петре, представляется явно идеализированным. Дело обстояло проще. И оно заключалось в том, что отнюдь не все, что заимствовал Петр от европейцев, было полезно для русских. Это прежде всего касалось регулярного употребления спиртного, ха­рактерного для нравов «цивилизованной Европы». «Германия зачумлена пьянством», — обличал своих соотечественников зна­менитый церковный реформатор Мартин Лютер. «Мои прихожане каждое воскресенье смертельно все пьяны»,— тогда же с горечью признавал английский пастор Уильям Кет. Другой англичанин позже так описывал нравы страны пуритан в XVIII веке: «Пьян­ствовали и стар и млад, притом чем выше был сан, тем больше пил человек. Без меры пили почти все члены королевской семьи... Считалось дурным тоном не напиться во время пиршества... При­вычка к вину считалась своего рода символом мужественности во времена, когда крепко зашибал молодой Веллингтон, когда «протестант» герцог Норфолкский, упившись, валялся на улице, так что его принимали за мертвеца, и когда спикер Корнуэлл сидел в палате общин за баррикадой из кружек с портером — председа­тель достойный своих багроволицых подопечных... В Лондоне насчитывалось 17 тысяч пивных, и над дверью чуть ли не каждого седьмого дома красовалась вывеска, зазывавшая бедняков и гуляк из мира богемы выпить на пенни, напиться на два пенса и про­спаться на соломе задаром».

В Немецкой слободе, где жили отнюдь не лучшие выходцы из разных европейских стран, нравы и обычаи оказались такими, что москвичи не зря окрестили ее «Пьяной слободой». Юный царь, ко­торого стремились хорошо принять, то есть хорошо угостить, при­обретал пагубные привычки. Несколько позднее английский епи­скоп Бернет расскажет, как, но его наблюдениям, в 1698 году Петр «старался с большими усилиями победить в себе страсть к вину». Но не победил, что и предопределит немало лишнего и досадного в его удивительной жизни...

Справедливости ради надо, однако, признать: Немецкая сло­бода, куда часто наведывался Петр, притягивала его другим. Здесь он стремился узнать как можно больше о странах Западной Евро­пы. Встречи молодого царя с иностранцами в Немецкой слободе, действительно имели политическое значение, или, иначе говоря, они служили как бы дипломатической школой, где Петр познавал суть тогдашней европейской международной жизни. В разговорах с русскими речь заходила обычно о соседях: поляках, турках, крымских татарах, в крайнем случае — шведах. Но ведь их страны как бы отрезали Россию от Европы, служили тяжелым занавесом, за которым почти невозможно было разглядеть происходящее на сцене большой европейской политики. Иное дело — Немецкая сло­бода, этот микрокосм Западной Европы. Здесь жили представители фактически всех стран, втянутых в тогдашние войны и конфликты на Западе.

А разобраться в европейской политике того времени было делом далеко не простым. Эпоха «французского преобладания» под­ходила к концу. Напуганные захватническими войнами Людовика XIV, страны Западной Европы объединились в одну коалицию и вели против Франции войну. Главой коалиции был Вильгельм III Оранский, сначала штатгальтер Голландии, а затем и король Анг­лии. Но коалиция раздиралась противоречиями, поскольку в ней объединились страны, преследовавшие разные, подчас противо­речивые цели. Во всяком случае в Немецкой слободе происходили ожесточенные споры; слушая их, Петр извлекал для себя немало полезных сведений для своей будущей дипломатической деятель­ности. Симпатии Петра были на стороне Вильгельма III Оранского, личностью которого он восхищался в связи с победой англо-гол­ландского флота над французским. Ван Келлер сообщал из Москвы в июне 1692 года: «Этот юный герой часто выражает живое, вооду­шевляющее его желание присоединиться к кампании под предво­дительством короля Вильгельма и принять участие в действиях против французов или оказать поддержку предприятиям против них на море».

Это были не столько желания, сколько еще пока юношеские мечты, ибо чем же Петр мог оказать поддержку Вильгельму, да еще на море? В мае 1092 года на Переславском озере был спущен на воду его первый «потешный» корабль... Строительству этой фло­тилии Петр отдавался с неистовой страстью, пренебрегая даже своими вполне реальными дипломатическими обязанностями. В феврале в Москву прибыл персидский посол и ожидал официаль­ного приема двумя государями. Но младший из них, Петр, не хотел отрываться от постройки корабля. Главные члены правительства, Л. К. Нарышкин и князь Б. А. Голицын, вынуждены были выехать в Переславль и долго убеждать Петра в необходимости явиться в Москву для приема посла, который мог обидеться из-за такого пренебрежительного к нему отношения. Петр согласился. Узнав, что посол привез московским царям подарок — живых льва и льви­цу, он сам первым посетил посла, лишь бы посмотреть диковинных зверей. К дипломатическому протоколу он  всегда будет относиться пренебрежительно.

Но реального участия в проведении внешней политики Петр не принимал. Основная причина этого — крепнущее осознание им слабости России, при которой дипломатия не имела прочной опо­ры. Сначала надо было стать сильным. Отсюда его исключительное рвение к знаменитым «потехам», которыми началась коренная модернизация русской армии и подготовка к созданию флота. Все началось с детских игр в войну, к которым Петр привлекал детей бесчисленной челяди, жившей при дворе. Когда Софья выжила Петра с матерью из Кремля в Преображенское, то просторы для «потех» расширились. Уже вскоре образовались два батальона по 300 человек, которые в начале 90-х годов преобразовали в полки. Почти ежедневно Петр проводил военные учения — экзерциции под руководством иностранных офицеров. Сержанты же были рус­ские. Сам Петр тоже имел сначала чин сержанта. Впоследствии из «потешных» вышли фельдмаршалы Ментиков и Голицын, мно­го генералов. Здесь «потешалось» немало детей из знатных семей, наряду с безродными вроде Менпшкова. Хотя офицерами были иностранцы, во главе «потешных» Петр поставил русского Авто­нома Головина. На Яузе построили по всем правилам фортифика­ции настоящую крепость — Пресбурх. И оружие применялось вполне настоящее. В октябре 1691 года при штурме Семеновского Петр получил серьезный ожог от близко разорвавшейся гранаты. Подобным образом пострадал генерал Гордон. Это случилось во время первых крупных учебных сражений в районе Преображен­ского и Семеновского, продолжавшихся несколько дней с участием более 10 тысяч человек. Сражались две «враждебные» армии: во главе первой, состоявшей из потешных и регулярных полков — лефортовского и бутырского, стоял «прусский король» генералис­симус Фридрих (им был князь Федор Юрьевич Ромодановский). Противник выступал во главе с «польским королем» Иваном Ива­новичем Бутурлиным, под началом которого были старые стрелец­кие полки. Им обычно отводилась роль побежденных, что, впрочем, объяснялось не только затаенной неприязнью Петра к стрельцам, но и слабой их военной подготовкой. В боях тогда уже отличился ротмистр Петр Алексеев, взявший в плен «неприятельского» пол­ковника. Ныли убитые и раненые. Так, от ран скончался князь Иван Долгорукий.

Генерал Гордон называл все это «военным балетом». Но, ви­димо, он просто недооценил затею Петра. Характерно, что бои ве­лись между прусским и польским «королями». Тем самым солда­там как бы давали понять, что они должны быть па уровне евро­пейских армий. Царь трудился и подвергал себя опасностям нарав­не со всеми, этим он снискал любовь и преданность преображенцев и семеновцев. Но создание двух полков, как бы хороши они ни были и как ни важен был приобретенный при этом опыт, само по себе еще ничего не решало. К тому же требовались не только солдаты, воспитать которых удавалось сравнительно быстро и лег­ко. Где взять офицеров и генералов для будущей армии и тем бо­лее флота? Требовался эффективный аппарат государства; нужны ближайшие помощники, способные действовать активно, само­стоятельно и со знанием дела. Сначала Петр потянулся к иностран­цам — Лефорту, Гордону и ко многим другим. Они были наиболее подготовлены для предстоящих Петру дел. А уж особенно они го­дились для дипломатии, поскольку знание языков и европейской жизни давало им огромное преимущество. Но иноземцы — люди наемные. Правда, двух названных Петр, убедившись в их предан­ности, считал совсем своими. Но это были счастливые для России исключения.

Петр искренне полюбил их. Будучи глубоко русским челове­ком, он нисколько не страдал ксенофобией. Забегая вперед, рас­скажем, что, когда в 1699 году генерал Патрик Гордон (в России его звали Петр Иванович), тяжело заболел, царь ежедневно наве­щал больного. А когда тот умер, то Петр сам закрыл глаза мертвому соратнику и поцеловал его в лоб. Вспоминая боевые заслуги гене­рала в момент его погребения и бросив горсть земли на опущенный в могилу гроб, он горестно произнес: «Я даю ему только горсть зем­ли, а он мне дал целое пространство».

С еще большей печалью он прощался с умершим в том же году Лефортом. Он шел за гробом, обливаясь слезами. А когда некоторые из старых бояр хотели потихоньку улизнуть с по­минок по иноземцу, то Петр, вернув их, гневно воскликнул: «Какие ненавистники! Верность Франца Яковлевича пребудет в сердце моем, доколе я жив, и по смерти понесу ее с собой в могилу!»

Были обрусевшие иностранцы вроде Андрея Андреевича Виниуса, родившегося в России, православного, сына выходца из Гол­ландии. Но таких можно было пересчитать по пальцам.

Вообще нелепо было и думать о преобразовании России с по­мощью одних только иностранцев. Ведь речь шла не о колониза­ции, а о возрождении величия извечной Руси. Соратников пред­стояло найти и воспитать. И они должны были быть русскими, ибо в противном случае народ России совсем не понял бы смысла дея­тельности преобразователя.

Петр берет помощников отовсюду, без разбора рода, чина и зва­ния. Их надо было многому научить, воспитать, но не только суро­востью и строгостью, ведь нужны были люди, которые служили бы не за страх, а за совесть. Петр научился быть снисходительным, хотя это и не в его характере. Учить и вдохновлять требовалось прежде всего личным примером беззаветного и неустанного труда. Дух раболепия, покорности, насаждавшийся ревнителями стари­ны, надо было заменить самостоятельностью, смелостью и инициа­тивой. Петр хотел иметь не слуг, а друзей и товарищей. Вот откуда пошла его знаменитая «компания».

В октябре 1691 года царем был затребован церковный устав. Оказывается, Петр сочинял свой устав «сумасброднейшего, всешутейшего и всепьянейшего собора». В нем были строго и подробно сформулированы процедуры избрания и назначения чинов шутов­ской иерархии. Первейшей заповедью собора было каждодневное пьянство, дабы спать трезвым не ложиться. Если в настоящей церкви спрашивали: «Веруешь ли?», то в новом соборе принимаемому члену надавали вопрос: «Пиешь ли?» Непьющих беспощадно отлучали от всех кабаков и предавали анафеме.

Конечно, это вовсе не означало, что всешутейший собор строго по букве ого устава действовал непрерывно. Он был всего лишь сатирической литературной карикатурой на устав церковный. Со­бор устраивал свои шумные сборища лини, от случая к случаю, особенно по праздникам. Примером может служить его «деятель­ность» на святки — церковный праздник, продолжавшийся много дней. Петр не мог терпеть это узаконенное и освященное церковью безделье, сопровождавшееся всеобщим пьянством, когда все «увольнялись как от должностей, так и от работ». Именно на свят­ки Петр и созывал собор, который ездил по домам самых знатных и богатых бояр славить бога. При этом хозяин, конечно, угощал славельщиков, то есть Петра и его «компанию», а они обязательно требовали, чтобы боярин и сам выпил непомерную дозу водки, при­говаривая, чтоб «все допивали; ибо так делали отцы и деды ваши, а старые де обычаи вить лучше новых». Нот так Петр, искореняя старые вредные традиции, как бы вышибал клин клином.

Во главе конклава собора из 12 кардиналов был поставлен 1 января 1692 года князь-папа «святейший кир Ианикита, архие­пископ Пресбурхский и всея Яузы и всего Кукуя патриарх», которым оказался бывший учитель Петра Никита Моисеевич Зо­тов, вполне подходивший по своим наклонностям для занятия высокого поста. Что касается Петра, то он удостоился лишь скром­ного звания протодьякона собора.

Это была злейшая пародия на всю церковную иерархию. По тем временам — святотатство необыкновенное. Иностранцы видели во всей этой затее определенную политическую направленность. И в этом есть доля истины, хотя многое надо отнести на счет едкого и грубого юмора царя, а также его стремления сплотить «компа­нию». Трудно сказать определенно, какой смысл вкладывал Петр в создание такого особого института шутовства в церковном оформ­лении. То, что православные иереи — почти сплошь пьяницы, ни для кого не секрет. В одном из документов того времени расска­зывается, как пьяный священник хотел благословить полк стрель­цов, отправлявшихся в поход, но когда, подняв руку, наклонился вперед, голова у него отяжелела, и он упал в грязь. Стрельцы под­няли его, и он все-таки благословил их грязными перстами. Такие эпизоды происходили повседневно. Издавались указы, чтобы ду­ховные лица не посещали питейных заведений. Церковные соборы XVII века принимали строгие решения против пьянства священ­ников и монахов, срамивших церковь. Но тщетно. Теперь и Петр взялся за приведение служителей бога в божеский вид. Устав пет­ровского всешутейшего собора, связывая воедино священство и пьянство, бил не в бровь, а в глаз.

Петр был  верующим человеком, хотя, конечно, не таким, как его отец Алексей Михайлович. Но он глубоко презирал духо­венство за невежество, за его враждебность к преобразованию Рос­сии, и особенно за паразитизм черного монастырского священства. Признавая нравственную и государственную ценность религии, он все же не любил церковь, иерархи которой, впрочем, за немногими исключениями, отвечали ему взаимностью. Во времена большого значения религиозного фактора в международных отношениях по­добная позиция имела свои положительные моменты, облегчая контакты с иностранцами, как с католиками, так и с протестантами разных направлений, возглавлявшими те или иные государства. Словом, в дипломатии Петр выступает, в отличие от своих пред­шественников, в более светском облике политика, независимого от церкви и веротерпимого.

Петр встал на путь духовной секуляризации быта русских лю­дей, который во всех мелочах определялся церковным уставом. После смутного времени новая мирская, светская культура начи­нает вытеснять религиозное влияние. В испуге церковь обруши­вает яростные гонения прежде всего против развлечений, смеха, веселья. Возобновляются жестокие преследования скоморохов. «Оцерковление» всей жизни православного подразумевало не толь­ко соблюдение постов, посещение служб, долгие молитвы и т. п.; человек должен был как можно меньше думать о мирском и пре­даваться лишь благочестивой подготовке к «истинной», «загроб­ной» жизни. Особенно преследовался смех. В нем видели нечто бесовское, сатанинское. Ведь не случайно на иконах никто и ни­когда не изображен смеющимся. Знаменитый поборник церковной старины протопоп Аввакум требовал благочестивой жизни с бес­численными «молитвами, поклонцами и слезами». Своим всешутейшим собором Петр начинает реабилитацию смеха и «реформу веселья», которая должна была освободить людей от духовного теократического ига и обратить их помыслы и силы к мирским за­ботам этого, а не того света. Так практически начиналась европеи­зация страны.

Возвращаясь к «компании» Петра, нельзя не сказать о тех взаимоотношениях, которые он в ней установил. Поскольку в то время в сознании господствовала монархическая идея, главой ком­пании был потешный король, князь-кесарь Ф. Ю. Ромодановский. К нему положено было обращаться с соблюдением всех почестей. Остальные, включая самого Петра, были его подданными. Петр допускал обращение к нему членов «компании» не как к царю, но лишь в соответствии с его скромным еще воинским званием (ка­питан, шкипер и т. п.). Впрочем, в «компании» предпочитали обходиться и без чинов.

Однажды Петр специально упрекнул Апраксина за обращение к нему с царским титулом, «чего не люблю, а ты должен знать, как писать, ведь ты нашей компании». Эта «компания» служила ему для изучения и подбора ближайших помощников. Ведь в основе петровской реформы — прежде всего принципиально новые мето­ды управления, переход от слепого повиновения к сознательному исполнению замыслов преобразователя. Петр нуждался в том, что­бы не только убедить в их правильности, но и получить откро­венный совет. В. О. Ключевский писал: «Особенно любил Петр высказывать свои взгляды и руководящие идеи в откровенной бе­седе с приближенными, в компании своих «друзей», как он назы­вал их. Ближайшие исполнители должны были знать прежде и лучше других, с каким распорядителем имеют дело и чего он от них ждет и требует. То была столь памятная в нашей истории ком­пания сотрудников, которых подобрал себе преобразователь,— до­вольно пестрое общество, в состав которого входили и русские, и иноземцы, люди знатные и худородные, даже безродные, очень умные и даровитые и самые обыкновенные, но преданные и испол­нительные».

Но при чем же в столь серьезном деле такая курьезная, даже дикая форма всешутейшего и всепьянейшего собора? Ответ на этот вопрос — в условиях, нравах, традициях того времени. Петр, как это подчеркивали и К. Маркс, и В. И. Ленин, вел борьбу с варвар­ством варварскими средствами. К тому же и в цивилизованной Европе в то время среди верхов общества распространены были подобные шутовские общества. Английские аристократы тоже устраивали маскарадные клубы. При короле Вильгельме, которого так уважал Петр, существовал кощунственный клуб безбожников. Всешутейший собор являлся, таким образом, одной из форм евро­пеизации. Да и в самой Руси была подобная традиция. Предтечей петровского собора служила, например, пресловутая «Служба кабаку», имитация одной из православных молитв, представляв­шая собой своеобразное издевательство над верой и церковью...

В конце ноября 1692 года совершенно неожиданно молодой царь тяжело заболел и болел долго, больше месяца. Шведский ре­зидент Кохен сообщал, что некоторые близкие друзья Петра уже заготовили на всякий случай лошадей, чтобы бежать из Москвы, если в Кремль вернется Софья. Однако страхи оказались напрас­ными: на рождество, то есть в конце декабря, царь уже был здоров. В молодости здоровье у Петра было богатырское. Тем не менее многие, особенно иностранцы, писали и пишут о его недугах, о том, что лицо его внезапно искажалось конвульсиями, что заметно дро­жала у него голова и порой Петра охватывали приступы бешен­ства. Действительно, такое с царем иногда случалось. Объяснения этому давались самые различные. Одни полагали, что это результат болезни, о которой только что было сказано, другие связывали это с ужасными потрясениями, вызванными кровавыми событиями 1682 и 1689 годов. В Немецкой слободе ходили слухи, что болезнь царя вызвана действием яда, которым по тайному повелению Софьи пытались отравить молодого царя. Наконец, вспоминали и о дурной наследственности мужского потомства царя Алексея Михайловича. Его сыновья либо сразу умирали в младенчестве, либо были болезненными, как Федор и Иван, прожившие так недолго. Высказывается также предположение, что конвульсии и дрожь могли быть результатом сильного удара по голове. Но ни­каких сведений о таком факте не сохранилось. Правда, однажды вблизи Петра взорвалась граната, сильно опалившая ему лицо. Лишь спустя три недели он оправился от ожога. Как бы то ни было, есть основания считать, что все это не слитком мешало деятельности царя и оставалось его, так сказать, особой приметой, по ко­торой Петра узнавали за границей, когда он ездил туда инкогнито.

Шел 1693 год. Жизнь Петра продолжалась своим чередом: официальные обязанности, «марсовы потехи», вечера в Немецкой слободе с долгими застольными беседами. Эти беседы не могли не укоренить в сознании Петра мысль, проходившую красной нитью в высказываниях его собеседников: могущественны те государства, которые омываются морями. Морской корабль — главное чудо, высшее достижение тогдашней науки и техники, символ мощи и прогресса. Когда речь заходила о морских сражениях, то Петр не мог не ощущать чувства неполноценности: он вообще никогда не видел моря!

Царь уже успел получить согласие матери на поездку в Архан­гельск — единственные тогда морские ворота России, открывав­шие на несколько месяцев в году путь в Европу. В мае он три неде­ли проводит на Переславском озере, плавает на судах своей флоти­лии, которая кажется ему теперь такой смешной и ненужной. Три дня продолжается прощальный пир у Лефорта, завершившийся пушечной пальбой и красочным фейерверком — очередным ново­введением Петра, к которым Москва начинала привыкать. 4 июля Петр, Лефорт, Ромодановский, Бутурлин, Апраксин и многие дру­гие близкие ему люди едут в сопровождении отряда стрельцов в Вологду. Отсюда путешественники двинулись дальше речным путем. А 30 июля царскую флотилию пушечным салютом встре­чает Архангельск. Сначала на 12-пушечной яхте собирались по­сетить монастырь на Соловецких островах. Но, когда Петр увидел несколько нагруженных товарами английских и голландских ко­раблей, он захотел обязательно проводить их и вышел в море. Дан­ное матери обещание не делать этого было немедленно забыто. Шесть дней продолжалось первое плаванье Петра, оставившее у него неизгладимое впечатление. Узнав, что должны прибыть но­вые иностранные корабли, царь откладывает возвращение, лишь бы дождаться их прихода. С волнением рассматривает он невидан­ную им прежде картину морского порта, куда летом приходило до 100 кораблей из разных европейских стран. Разгрузка иностран­ных товаров, погрузка русских, шумная суета, разноязыкая речь, встречи и беседы с матросами и капитанами — на все это молодой царь взирает с крайним любопытством. Решено приобрести еще два корабля. Один из них заложили на верфи в Соломбале (остров, ныне часть Архангельска), другой поручено купить в Голландии. Только в октябре Петр вернулся в Москву.

Сильным ударом для Петра была кончина матери Натальи Ки­рилловны, последовавшая 25 января 1694 года. Человек крайне чувствительный, он тяжело переживал эту смерть. Но теперь кое-что в жизни Петра меняется: 8 апреля он последний раз участвует в очередной старинной кремлевской церемонии по случаю пасхи. Он и раньше делал это из уважения к воле матери. Отныне Петр окончательно отказывается от величественного древнего ритуала, отнимавшего так много времени и создававшего лишь иллюзию могущества и величия Московского государства.

Всю зиму идет подготовка к новой поездке в Архангельск, на­меченной на следующее лето. Именно для этого Петр и оставил там воеводой будущего флотоводца Ф. М. Апраксина. Он часто писал ему подробные и детальнейшие наставления, причем как бы пере­давая распоряжения князя-кесаря Ф. Ю. Ромодановского. В одном из писем — характерное проявление юмора Петра насчет своего потешного суверена: «он, государь, человек зело смелый к войне, а паче к водному пути». В действительности Ромодановский, мягко говоря, воинской доблестью не отличался и моря не любил, хотя во время второго путешествия в Архангельск и фигурировал в каче­стве адмирала.

В это путешествие Петр отправился из Москвы 1 мая 1694 года. Его сопровождало уже не 100, а более 300 человек. Достигнув Во­логды на лошадях по суше, отправились затем по рекам на 22 бар­касах. По пути делали иногда остановки. Так, когда флот пришел в Устюг Великий, его встретил местный воевода П. А. Толстой — будущий знаменитый петровский дипломат, устроив богатый ужин для гостей. Он служил воеводой в этом северном городке потому, что был замешан в мятеже 1682 года на стороне Софьи. Возможно, встреча с Петром послужила поводом к его возвращению в Москву. 18 мая прибыли в Архангельск, а уже 20 мая состоялся торжест­венный спуск на воду первого корабля, заложенного Петром в про­шлом году. Затем Петр отправляется на Соловецкие острова посе­тить монастырь. По пути яхта «Святой Петр» попала в сильный шторм. Впервые Петр воочию увидел страшную мощь морской стихии. Вернувшись в Архангельск, он ждет корабль, заказанный в Голландии, который достиг Архангельска 21 июля, пробыв в пути пять недель и четыре дня. Капитаном этого корабля, названного «Святое пророчество», назначили уроженца самого сухопутного государства — швейцарца Франца Лефорта, а Петр получил скромную должность шкипера. На корабле впервые подняли русский флаг, состоявший из трех горизонтальных полос: красной, синей и белой,— вариация флага Голландии, на котором Петр и поменял местами синюю и белую полосы. Таким флаг России оста­вался до 1917 года.

Затем три русских корабля пошли в морской поход, сопровож­дая уходившие на родину голландские и английские суда. В ли­тературе этот поход, продолжавшийся неделю, часто именуется выходом в Ледовитый океан. В действительности первые русские корабли лишь прошли горло Белого моря и, огибая Кольский по­луостров, дошли до мыса Святой нос в Баренцевом море. Это при­мерно 250 — 300 морских миль от Архангельска. Однако плава­ние в северных водах — даже сейчас дело нелегкое. Тогда же при отсутствии современной навигационной техники, лоций, ориенти­ров па берегу и т. п., а также в связи с неопытностью русских фло­товодцев было очень опасно. Корабли то и дело садились на мель, теряли ориентировку. Но Петр был в восторге и навсегда полюбил море. Поэтому путешествие в Архангельск, конечно, не просто очередное потешное мероприятие. Петру предстояло принять историческое решение о создании русского морского флота. Ему необходимо было понять и ощутить, что же это такое — морское плаванье.

5 сентября 1694 года Петр вернулся в Москву, где уже кипела работа по устройству нового, небывалого по размерам потешного сражения. На берегах Москва-реки, между селами Коломенское и Кожухово, в течение трех педель шли ожесточенные «бои» меж­ду «польским королем» Бутурлиным, в распоряжении которого на­ходились старые стрелецкие полки, и князем-кесарем генералис­симусом Ромодановским, возглавлявшим Семеновский, Преобра­женский и другие полки нового строя. В их числе находился бом­бардир Петр Алексеев. Как обычно, «побежденными» оказались стрельцы. На этот раз в учениях участвовало больше 20 тысяч человек. И хотя употреблялись деревянные штыки с тупыми кон­цами, пороха не жалели. 24 человека были убиты, 50 — ранены. Это была последняя потешная экзерциция, которая вошла в исто­рию под названием Кожуховского похода. «Когда осенью,— писал Петр,— трудились мы под Кожуховом в марсовой потехе, ничего более, кроме игры, на уме не было; однако же эта игра стала предвестником настоящего дела».

Пора приниматься за настоящее дело. Прошло уже пять лет после устранения Софьи, пять лет власти Петра. А он эти годы за­нимался лишь «потехами» да общением с иностранцами Немец­кой слободы. Конечно, нельзя считать все это потерянным време­нем. Петр учился, мужал, становился военным и морским специа­листом на уровне не ниже иностранных, служивших в России. Главное — он искал пути и средства для усиления независимости и могущества России, растущее отставание от Запада которой он понимал все отчетливее.

Понятно также доверие молодого царя к Л. К. Нарышкину, возглавлявшему правительство, ведь Лев Кириллович был братом его матери, также не в меру доверявшей ему. Положение стало ме­няться после ее кончины. Петру уже 22 года. Царь Федор в этом возрасте закончил свое царствование. А Петр жил как бы в дру­гом мире, все более удаленном от Кремля, его нравов, обычаев и его политики. Политика же эта как во внутренних, так и во внеш­них делах являла собой безотрадную картину. Неразбериха и не­брежность в сочетании с казнокрадством и бездельем отличали правление Нарышкина. Некоторые из бояр, присоединившихся к Петру в 1689 году, теперь сожалели о времени правления Софьи. У нее, конечно, было немало пороков, но она хоть как-то управля­ла. Роптал и народ: на уме у царя одни потехи, связался с немца­ми, делами не занимается...

АЗОВСКИЕ ПОХОДЫ

Однако именно в это время уже прорастали «семена великих дел». Армия, флот и море вот что нужно России не только для укреп­ления международного положения, но и для упрочения ее как независимой державы. Об­щение с иноземцами вопреки мнению при­верженцев старины было для Петра средством решения истинно патриотических,   национальных задач России.  Генерал Гордон передавал ему профессиональные военные знания. Франц Лефорт расширял его кругозор, заражал оптимизмом. Не зря князь Куракин называл Лефорта за веселый и беспокойный прав «дебошаном французским». Любопытно, что, судя по письмам этого швейцар­ца, он искренне был озабочен судьбами России, а главное — он по­нял и оценил, какой богатой, необыкновенной натурой, каким та­лантливым был его молодой царственный русский друг.

Из писем Лефорта известно, что еще в Архангельске друзья много говорили на тему о необходимости выхода России к морю. Архангельск, путь к которому был свободен от льдов лишь не­сколько месяцев в году и от которого до европейских портов надо было идти долгим, очень опасным путем вокруг Скандинавии, мог иметь только второстепенное значение и проблемы не решал, хотя держать здесь порт и флот тоже требовалось. Заходила речь о Каспийском   море,  ведь  Россия   владела  Астраханью в устье Волги. Но Каспийское море — это, в сущности, большое озеро, не связан­ное с   Мировым океаном. Другое  дело — Черное море, которое, кстати, в древности  называлось Русским.

Позднее Петр рассказывал, что в юности, читая летопись Не­стора, он узнал, как князь Олег ходил па Царьград, то есть на Константинополь, оказавшийся затем под властью турок. С тех пор возникла у него мечта повторить подвиг Олега, «отомстить туркам и татарам за все обиды, которые они нанесли Руси».

Поход в южном направлении предопределил и внешнеполитические обстоятельства. После падения Софьи русская дипломатия, направляемая Нарышкиным и Украиицевым, не отличалась осо­бой активностью. Правда, она стала несколько практичнее и реалистичнее. Затеяв крымские походы по условиям «вечного мира», Софья провозгласила явно недостижимые цели. Она требовала от Турции, чтобы России был возвращен Крым, его татарское на­селение высолено в Турцию, а русские пленные, находившиеся там, без выкупа возвращены в Россию, и т. п. Османская империя должна была также передать России крепости Очаков в устье Днепра и Азов в устье Дона. Подобные требования уместны были бы лишь в случае сокрушительного военного разгрома противника. Однако этого нельзя было сказать о результатах крымских походов В. Голицына.

После свержения Софьи Москва снизила тон. Она предлагала лишь обмен пленными, прекращение выплаты ежегодной москов­ской дани крымскому хану, требовала запрещения набегов крымских татар на русские владения и права свободной торговли с Крымом и Турцией. Но Крым с одобрения султана не хотел и слышать об установлении мира на этих условиях. Поэтому между Москвой и Крымом сохранялось состояние войны. Причем активность проявляла крымская сторона. Так, в 1692 году 12 тысяч татар напали на Немиров, сожгли город и увели две тысячи пленников для про­дажи в рабство. Через год число пленников достигло уже 12 тысяч. Каждое лето Москва из-за своей слабости терпела все это.

В те годы русская дипломатия в основном занималась малорос­сийскими, то есть украинскими, делами. Переяславское решение 1654 года о воссоединении Украины е- Россией предоставляло ук­раинским гетманам право самостоятельных дипломатических сно­шений с другими странами. Многие из них не только пользовались этим правом, но и злоупотребляли им и отнюдь не в интересах Москвы. Преемник Богдана Хмельницкого гетман Выговский объе­динился со шведским, а затем и польским, королем Карлом X и в 1659 году уничтожил под Конотопом войско царя Алексея Ми­хайловичи. Сын Богдана Хмельницкого Юрий вообще ушел к тур­кам и помог им захватить южную часть Украины. Гетман Дорошенко в 1666 году передал Правобережную Украину под власть султана. О Самойловиче уже говорилось в связи с поджогом степи в первом крымском походе, после которого Голицын провел избра­ние гетмана Мазепы. Вот с ним-то и пришлось иметь дело Л. К. На­рышкину, а затем Петру.

Как раз в решающие дни борьбы Софьи с Петром, 10 августа 1689 года, Мазепа приехал в Москву. Сначала в Кремле он высо­копарно превозносил воинские доблести В. Голицына. Однако, бы­стро разнюхав суть дела, через несколько дней явился к Троице и стал жаловаться, что-де Васька Голицын вымогал у него много денег; за это Мазепа и получил компенсацию из конфискованных владений бывшего «оберегателя». В Москве понимали, что Мазе­па — ставленник павшего князя, но сохранили его на посту гетма­на, задабривая подарками. Мазепа между тем уже тогда вел двой­ную игру. Польские магнаты, «союзники» Москвы по «вечному миру», не прекращали интриг для захвата Левобережной Украины с помощью Мазепы. Особенно активно они действовали в отноше­нии православного населения на Правобережье, где его насиль­ственно обращали в католичество или в унию, то есть подчиняли католической иерархии русскую церковь, оставляя все же обряд православным. По этому поводу Посольский приказ вел нескончаемые переговоры-споры с польскими резидентами.

Одновременно Австрия и особенно Польша непрерывно требо­вали, чтобы Москва продолжала военные действия против Крыма, отвлекая на себя турецкие силы. Войны требовало и греческое православное духовенство, крайне задетое тем, что турки передали Святые места в Иерусалиме (Голгофу, Вифлеемскую церковь, Свя­тую пещеру и т. п.), ранее контролируемые греками, французам-католикам. Иерусалимский патриарх Досифей писал в Москву: «Татары — горсть людей и хвалятся, что берут у вас дань, а так как татары — подданные турецкие, то выходит, что и вы турецкие подданные». Действительно, турки демонстративно третировали Москву. Когда на престол вступил новый султан Ахмед II, то всем европейским дворам было послано торжественное уведомление об этом. Кремль же игнорировали.

Другие соображения тоже побуждали царя действовать. Ко­жуховский поход помог ему в какой-то мере избавиться от комп­лекса неполноценности в отношении военной силы России. Он ре­шил, что его новую армию пора испытать в настоящей войне. На­до было показать, что «потехами» занимались не зря. Кроме того, у Петра появилась еще одна причина для войны. Лефорт давно уже убеждал царя посетить наиболее развитые страны Западной Европы, чтобы познакомиться с их достижениями и путем срав­нения реально оценить положение своего государства. Однако Пет­ру хотелось явиться в Европу в лаврах победителя, чтобы иметь дело с западными суверенами, как равному с равным.

В конце 1694 года Петр в многочисленных беседах с близкими людьми постоянно обсуждает идею похода против крымских та­тар. 20 января 1695 года служилым людям официально приказали собираться под началом боярина Б. П. Шереметева в поход на Крым. Традиционное крымское направление похода слупило лишь прикрытием для подготовки и нанесения удара по самим туркам, вернее по их крепости в устье Дона — Азову. По-турецки она на­зывалась Саад-уль-Ислам, что означает Оплот Ислама. Вот этот-то «оплот» и решил сокрушить Петр.

Войско Б. II. Шереметева численностью 120 тысяч человек дви­нулось к низовьям Днепра, к Крыму. В то же время другое отбор­ное войско в 31 тысячу человек, где в звании бомбардира Преобра­женского полка под именем Петра Алексеева находило сам царь, направилось по иному пути. Турки все же узнали о надвигавшейся опасности и усилили гарнизон крепости с трех до семи тысяч че­ловек. Первой серьезной ошибкой Петра, затруднившей осаду кре­пости, стало разделение войска на три самостоятельные части во главе с Головиным, Лефортом и Гордоном. Таким образом, рус­ская армия под Азовом не имела общего командования. К тому же буквально на глазах у русских к крепости подходили турецкие галеры и доставляли припасы, подкрепления. Петр не предусмот­рел предотвращения этой возможности. Три генерала спорили и соперничали между собой, а «бомбардир» Петр действовал слиш­ком уж нетерпеливо. Все это смахивало на прежние «потешные» осады крепости Пресбурх на Яузе. Азов же считался по тем вре­менам мощнейшей крепостью.

Почти три месяца продолжалась осада. Два штурма, пред­принятые по настоянию Петра, обнаружили несогласованность в действиях осаждавших. Подкопы и закладываемые в них мины при взрывах наносили больше ущерба русским, чем туркам. В до­вершение всего к ним перебежал изменник, голландский матрос Янсен, который, как пишет один историк, «выдал врагу тайны рус­ской стратегии». Он рассказал, что русские после обеда имеют обыкновение спать. В один из таких моментов турки совершили успешную вылазку: перебили сотни сонных солдат, захватили или испортили много пушек.

В начале осады Петр был настроен оптимистично. В своих письмах в Москву он писал, что «врата к Азову счастливо отвори­лись», что «марсовым плугом все испахано и посеяно». Однако всходы оказались довольно чахлыми. Захватили две «каланчи»— башни, стоявшие выше по течению Дона на его берегах и цепями преграждавшие подход к крепости. В числе трофеев оказалось одно знамя, одна пушка и один пленный турок...

27 сентября 1695 года решили осаду прекратить и возвращать­ся домой. По пути, испытывая стужу, непогоду, голод, нападения татарской конницы, потеряли еще немало людей. Потерь оказалось не меньше, чем и свое время у И. Голицына. Но и целом результаты, конечно, были все же приличнее. П. П. Шереметев на Днепре захватил четыре турецких опорных пункта: два разгромил и в двух оставил русские гарнизоны. И все же триумфальное возвращение Петра в Москву оказалось торжеством, вызвавшим неблагоприят­ные толки в народе, не говоря уже о донесениях иностранных резидентов.

Итак, первое самостоятельное дело молодого Петра окончилось неудачей. Однако именно в этот момент и проявляется сила ха­рактера Петра. Он не впал в уныние, не опустил руки. Напротив, царь развертывает необычайно энергичную деятельность, чтобы исправить ошибки. Он проявил редчайшую для монархов с неогра­ниченной властью способность учиться на ошибках, поражениях и извлекать из них уроки. Как пишет С. М. Соловьев, «благодаря этой неудаче и произошло явление великого человека. Петр не упал духом, но вдруг вырос от беды и обнаружил изумительную деятельность, чтобы загладить неудачу, упрочить успех второго похода. С неудачи азовской начинается царствование Петра Ве­ликого».

Еще в ходе возвращения «от невзятия Азова» (горько-ирони­ческое выражение самого Петра) начинается подготовка к новому походу. В письме к главе дипломатического ведомства Л. К. На­рышкину от 8 октября из Черкасска царь дает указание о вызове из Австрии специалистов по взятию крепостей. Такая же просьба направляется и в Пруссию. (Гетр заранее принимает меры, чтобы при новой попытке взятия Азова не сказалось пагубно отсутствие инженеров, способных руководить работами по взрыву вражеских укреплений. Во время первого похода и осады Азова Петр внима­тельно следил за международной ситуацией в Европе. А Виниус в своих письмах регулярно информирует его, как проходят завер­шающие этапы войны Аугсбургской лиги во главе с Вильгель­мом III против Франции, о военных действиях Австрии. Польши, Венеции против Турции. Хотя существование Священной лиги (Австрия, Польша, Венеция, Россия) формально продолжалось, после первого Азовского похода в Вену 24 декабря был направлен посланник К. Н. Нефимонов для переговоров с императором о за­ключении наступательного союза против Турции в форме письмен­ного договора. Но главное — ему поручалось добиться скорейшей присылки специалистов по организации взрывных осадных работ.

В декабре единственным командующим нового похода на Азов был назначен боярин А. С. Шеин, а помощником к этому не очень-то опытному воеводе приставили генерала Гордона. Тогда же по­лучил назначение командовать еще не существовавшим флотом адмирал Ф. Лефорт.

Создание этого флота становится главной задачей Петра. В Воронеже, а также в других местах небывало интенсивными темпами развернулось строительство кораблей. Отовсюду к Петру направлялись иноземные специалисты-кораблестроители. Из раз­ных мест согнали на работу более 27 тысяч человек. Сам Петр сра­зу после похорон брата — царя Ивана, умершего 29 января 1696 г., отправляется в Воронеж. Здесь он всех заражает своей бешеной энергией и работает сам с топором в руках. «В поте лица своего едим хлеб свой»,— пишет он из Воронежа. В апреле начали спу­скать на воду военные корабли. Новый флот включал два больших корабля, 23 галеры и четыре брандера. Из Преображенского, где шло формирование войск, прибывали подкрепления. Зачислялись даже крепостные, получавшие таким образом без ведома их хозяев свободу. Как видно, у Петра бывали моменты, когда ради интересов государства он пренебрегал самыми «священными» устоями тог­дашнего социального строя России, в данном случае — крепост­ным правом! Всего под командованием Шеина к Азову шло около 70 тысяч человек. Другая армия боярина Б. П. Шереметева вместе с украинскими казаками, как в прошлом году, отправилась в ни­зовья Днепра. К сожалению, основную часть того и другого вой­ска составляли стрельцы. Н. Устрялов, автор многотомной «Исто­рии царствования Петра Великого», пишет в связи с участием стрельцов в Азовских походах: «Петр не был доволен их службою, в особенности при первой осаде Азова, и не раз изъявлял им гнев за малодушное бегство из траншей во время вылазок неприятеля». Генерал Гордон в своих записках неоднократно жаловался на лень, беспечность и строптивость стрельцов, которые в решительные минуты не торопились идти на приступ вместе с другими солда­тами. Но пока Петру приходилось пользоваться старомосковским войском.

Еще 23 апреля, погрузившись на струги, войска пустились в путь. 3 мая пошел новорожденный военный флот. Впереди плыла галера «Принсипиум» под командованием капитана Петра Алексе­ева, то есть царя, который строил эту галеру своими руками.

16 июня началась вторая осада крепости. Пушки открыли огонь по Азову. Сначала обстрел оказался недостаточно эффективным. Но когда к осаждавшим прибыли, наконец, посланные цесарем иностранные артиллерийские инженеры, дело пошло на лад. 16 июля удалось разрушить важную часть крепостных сооружений Азова. Войскам было приказано готовиться к штурму...

Петр очень жалел, что иноземные специалисты прибыли так поздно. Их задержка оказалась плодом дипломатической осторож­ности думного дьяка Емельяна Украинцева, заправлявшего По­сольским приказом. Боясь утечки информации, он считал опасным осведомлять русского посланника в Вене о военных планах. Раз­драженный Петр 15 июля в письме к Виниусу возмущался Украинцевым. Посланнику доверены государственные тайны, а то, что всем известно, от него скрывают! В своем ли дьяк уме? Царь приказал Украинцеву подробно информировать посланников в направ­ляемых им директивах: «А чего он не допишет на бумаге, то я до­пишу ему на спине». Таков иногда был стиль дипломатических инструкций Петра.

Однако решающие для исхода операции события разыгрались на воде. 14 июня с моря на помощь к Азову пришел турецкий флот из 23 кораблей, на которых находились четыре тысячи человек подкрепления для гарнизона, боеприпасы и продовольствие. С изумлением турки увидели стоявший в устье Дона русский га­лерный флот и остановились. Заметив, что русские корабли начи­нают сниматься с якорей, турки подняли паруса и ушли в море.

Без подкреплений гарнизон крепости не выдержал осады и 18 июля объявил о капитуляции. Среди прочих трофеев оказалось 136 пушек и прошлогодний изменник Янсен. Поскольку возле са­мой крепости было слишком мелко для крупных судов, Петр отпра­вился в море и нашел неподалеку удобную гавань, где и был основан город Таганрог.

30  сентября  1696  года  в Москве  происходило  триумфальное чествование победителей, Такого столица не видывала еще никог­да. Шествие продолжалось с утра до вечера, войска растянулись па пути от Симонова  монастыря  до села  Преображенское,  проходя через всю Москву и Кремль. Москвичи рты разевали от восхище­ния, удивления и недоумения. Чего стоила одна лишь гигантская, пестро разукрашенная Триумфальная арка! Вряд ли могли быть понятными простому человеку украшавшие ее фигуры Геркулеса, Марса, Нептуна в сочетании с библейскими изречениями и с изо­бражением поверженных врагов. Хватало и многого другого удиви­тельного. Шествие возглавлял сидевший в роскошной карете па­триарх всешутейшего собора Никита Зотов. А русский царь, рань­ше представавший перед народом в облике малоподвижного полу­божества, сверкавшего золочеными одеждами, шел пешком в прос­том камзоле, неся в руках копье. Зато с какой помпой ехал в рос­кошной карете адмирал Франц Лефорт! Под Азовом он особенно не отличился: приехал туда позже всех, а уехал раньше всех. Прав­да,  его  донимала  болезнь,  и   в  письмах  Лефорта   к  царю  самое радостное, о чем он сообщает, что его «комары перестали кусать». Но, возможно, дружеская теплая симпатия Лефорта сама по себе была для Петра столь же необходима и приятна, как и успехи в делах.

А дела действительно оказались достойными радости и удов­летворения. Победа над Турцией не могла не поражать, ведь она была первым торжеством над непобедимым врагом, еще недавно разорившим Чигирин, постоянно грабившим Южную Русь. По­следний раз видимость победы приобрели для Москвы первые Ли­товские походы Алексея Михайловича, за которыми последо­вали тяжкие поражения и унижения. «Русские люди,— пишет С.   М.   Соловьев,— впервые   были   порадованы   блестящим   делом русского оружия».

Особенно торжествовала «компания» Петра, его близкие соратники и товарищи. Они уже давно устали от ехидных намеков на свою неспособность ни к чему, кроме потех, праздников и запуска фейерверков. И вот теперь оказалось, что «игра в кораблики» была вовсе нешуточным делом, а нечестивое братание с иноземцами принесло славу и победу России!

Как же отнеслась к победе под Азовом Европа, которая уже привыкла получать из Москвы нести лишь о внутренних распрях, об упадке, беспомощности или о том, что Кремль, его цари и народ пребывают в сонном бездействии?

Сразу после взятия Азова Петр приказал Виниусу и Посоль­скому приказу оповестить о победе русских дипломатических пред­ставителей в Вене и в Варшаве с поручением сообщить об этом местным властям. Виниус специально просил, в частности, бургомистра Амстердама Витзена передать известие о победе англий­скому королю Вильгельму III. Обобщая реакцию в Европе, совре­менный американский историк Роберт Мэсси пишет: «Новость о победе Петра под Азовом вызвала удивление и уважение». Если говорить о конкретных дипломатических последствиях, то они ска­зались прежде всего на отношениях с союзниками. Переговоры о заключении новых союзнических соглашений о совместной войне против Турции, которые вел русский посланник Нефимонов, сразу же ускорились, и австрийцы, а затем венецианцы стали явно сго­ворчивее. Но вообще-то из Европы поступали противоречивые отклики.

Когда 29 августа резидент в Варшаве А. В. Никитин получил известие о взятии Азова, он велел палить из ружей и пушек. Сбе­жался народ, для которого Никитин приказал выкатить пять бочек пива и три бочки меда. В народе кричали: «Виват царю, его ми­лости!»

На другой день на торжественном собрании сената Никитин подал царскую грамоту с известием о взятии Азова примасу — главе польской католической церкви. Короля в то время в Польше не было, и царил редкостный даже для тех времен хаос. Уже два года польские войска никаких действий против турок не пред­принимали, нарушая тем самым свои союзнические обязательства. Резидент Никитин сказал в сенате речь: «Теперь, ясновельможные господа сенаторы и вся Речь Посполитая, знайте вашего милостиво­го оборонителя, смело помогайте по союзному договору... По до­говорам царское величество зовет наияснейшую монархию поль­скую на ту же дорогу, которая была бы теперь закончена... Теперь время с крестом идти вооруженною ногою топтать неприятеля: теперь время шляхетским подковам попрать побежденного поганина, расширить свои владения там, где только польская может зай­ти подкова».

Русский дипломат мог отныне позволить себе говорить новым языком. Никитин потребовал в своей речи, чтобы впредь в поль­ских бумагах не употреблялись официальные старые наименова­ния королей польских как властителей киевских и смоленских. А поляки делали это в нарушение договоров, по которым Киев и Смоленск были русскими владениями.

Через несколько дней австрийский резидент сказал Никитину, что сенаторы решили выполнить это требование. Он сообщил так­же, что паны не очень рады взятию Азова, ибо никак этого не ожидали, но что простому народу это очень приятно. 11 сентября Никитин писал в Москву, что по всем костелам служат благодарст­венные молебны, что к нему вельможи приезжают с поздравления­ми, тогда как «на сердце у них не то». Резидент доносил далее: «Слышал я от многих людей, что они хотят непременно с Крымом соединиться и берегут себе татар на оборону; из Крыму к ним есть присылки, чтобы они Москве не верили; когда Москва завоюет Крым, то и Польшу не оставит; а к гетману Мазепе беспрестанно от поляков посылки».

Ну что ж, недруги могли думать, говорить и делать, что хо­тели, а Петр понимал, что Азов — только начало, и не собирался отдыхать после своей первой победы. На 20 октября было назна­чено важное заседание Боярской думы, к которому Петр подгото­вил особую записку с изложением вопросов, подлежащих реше­нию: заселение Азова и строительство морского флота. Дума при­няла решение о содержании в Азове сильного воинского гарнизона и о посылке для строительства Таганрога 20 тысяч человек. Реше­ние по второму вопросу — о флоте — было столь же кратким, сколь грандиозными оказались его последствия. Оно гласило: «Морским судам быть».

Однако потребовалось еще две недели, чтобы подготовить указ о способах строительства флота. 4 ноября в Преображенском снова заседала Дума и приговорила строить суда всей землей, путем соз­дания компаний — «кумпанств», в которые объединялись бы свет­ские и церковные владельцы земель и крестьян. От первых требо­валось строить и содержать один корабль на каждые 10 тысяч дво­ров, от вторых — на каждые восемь тысяч. Посадские люди, то есть в основном купцы, должны были обеспечить 12 кораблей. Правда, последовала их просьба — челобитье освободить от такой тяжкой повинности. За это Петр повелел им строить уже не 12 ко­раблей, а 14 кораблей. Всего за два года надлежало соорудить 52 военных корабля. Решение было совершенно небывалым во всем: в цели, в средствах, в сроках и, конечно, в тяжести этой но­вой обязанности. В последнем счете расплачиваться за это дело, естественно, придется, как и всегда, тому же русскому мужику, которому выпала историческая судьба      обеспечить споим трудом метровок не преобразования...

Русский историк М. М. Богословский так писал: «Приговора­ми думы 20 октября и 1 ноября предпринималась необычайно важ­ная и смелая реформа, и Петр, едва ли даже сознавая весь объем производимой этим решением реформы, становился крупным пре­образователем... Заводя значительный флот на завоеванном море, Россия из сухопутной державы превращалась в морскую».

Правда, пока что замысел, поставленная цель, задача. И ника­кого моря еще не завоевали, а до реального превращения России в морскую державу очень далеко. Но дело началось, и какими темпами! Насколько пассивен был Петр в государственной деятельности в первые пять лет от свержения Софьи до Азовских походов, настолько стремительно динамичным он становится те­перь. Интуитивно чувствуя коренную государственную потреб кость, ум Петра немедленно осознавал ее как интерес, а осоз­нанный интерес вызывал столь же быструю постановку цели и срочную, безотлагательную активность по обретению средств к достижению этой цели. Вот примерно по какой схеме развива­лась деятельность Петра. Причем каждый раз любая из решенных проблем ставила новые проблемы, и. таким образом, все петров­ские дела уподоблялись, выражаясь современным языком, бурной ценной реакции...

Итак, через два года будет флот из полусотни боевых кораб­лей. Но кто же поведет их по неизведанным морским просторам? Кто будет выполнять обязанности штурманов, владея сложным искусством навигации? Кто станет командовать кораблями в бою, кто прикажет пушкам стрелять и на основе необходимых математи­ческих расчетов укажет им цель? Неужели снова нанимать иноземцев?

Конечно, среди русских придворных было великое множество служилых людей, например стольники, сами звание которых шло от их первоначальной обязанности обслуживать царя за обеденным столом. Правда, их использовали и для других поручений. Но к че­му они были уже совершенно непригодны, так это к управлению боевым кораблем! С этим справились бы лишь иностранцы. Однако тогда нельзя было не только сохранить независимость страны, но даже предотвратить опасность новой зависимости России от Западной Европы. Петр принимает необычайно смелое решение: научить русских людей всему тому, мел; владеют европейцы. И здесь раскрывается смысл петровского сближения с Европой: речь шла не о «европеизации» в виде простого подражания, а об использовании технических достижений Европы для сохранения и укрепления русского национального дела. Чужим умом, чужими руками своих замыслов надежно не осуществить. Так решил Петр. И 22 ноября 1690 года следует указ ехать 39 молодым стольникам в Италию, преимущественно в Венецию, а 22 — в Англию и Голландию. Согласно составленной Петром в январе 1697 года инст­рукции каждый из 61 стольника обязан был обучиться за грани­цей навигации, то есть «владеть судном как в бою, так и в простом шествии», и побывать в море на корабле во время боя. Окончив учение,   следовало   добиться   получения   заверенного   подписями и печатями морских властей свидетельства о пригодности к служ­бе. Для тех, кто хочет заслужить особую милость, надлежит овла­деть,  кроме того,  искусством  кораблестроения.   Каждый должен найти  и  привезти  в Москву по два  искусных  мастера  морского дела. К стольникам прикреплялось по солдату или сержанту, ко­торых следовало обучить всем морским наукам,  но уже за счет казны. Нетрудно представить себе состояние растерянности и стра­ха,  охватившее  большинство  семей  указанных  стольников  и  их близких! Поездка за границу вообще считалась делом редчайшим, труднейшим и опаснейшим. А здесь требовалось еще и овладеть таинственной, непонятной и опасной службой. Но делать было не­чего, надо ехать, ибо царский указ предусматривал за ослушание лишение всех прав, земель и всего имущества. И такое наказание грозило представителям знатнейших  и богатейших родов. 23 из 61 стольника имели княжеские титулы. Как это ни парадоксально, но тяжесть петровских преобразований, дорого обошедшихся в пер­вую очередь народу, обрушилась и на тех, в чьих интересах она, собственно, осуществлялась: на представителей высшего дворян­ства! Правда, «тяжестью» заграничная учеба   являлась   только в глазах старомосковской  знати, привыкшей к праздной, сытой и пустой жизни. Находились и добровольцы. Среди них оказался будущий знаменитый петровский дипломат П. А. Толстой.  Ему перевалило за  пятьдесят,  а  он оказался среди  молодежи,  чтобы таким путем выбраться из опального положения воеводы отдален­ного северного города. Но подавляющее большинство ехало учить­ся,  скрепя сердце  и  в страхе  перед  наказанием.  Конечно,  при сравнении с участью, например, десятков тысяч крестьян, сгоня­емых для прорытия канала между Волгой и Доном, все эти страхи выглядели  смешно.  Но  они   характерны  для  атмосферы  первых преобразовательных действий.  «Чем яснее обозначались стремле­ния   Петра, — писал   С.   М.   Соловьев, — тем   сильнее   становился ропот и толпе, и роптали не одни те люди, которые уперлись   про­тив естественного и необходимого движения России на новый путь; роптали и люди, которые признавали несостоятельность старины, необходимость преобразований, но которые не могли понять, что преобразовании должны совершаться именно тем путем, по кото­рому шел молодой царь. Им бы хотелось.., чтоб вдруг бедная страна закипела млеком  и  медом; эти люди хотели, считали возможным внезапное облегчение и улучшение, видели, наоборот, требование страшного напряжения сил, требование пожертвований — и роптали».

Не только роптали, но и действовали. 23 февраля 1697 года был раскрыт заговор о покушении на жизнь царя. В нем участвовали думный дворянин Иван Цыклер, окольничий Алексей Соковнин и стольник Федор Пушкин. Карьерист Цыклер был недоволен на­значением руководить постройкой Таганрога, считая это опалой. Соковнин возмущался посылкой двух сыновей для учебы за грани­цу, а Пушкин — назначением воеводой в Азов. Эти трое вступили в связь с некоторыми начальниками из стрельцов и представителей донских казаков, горевших желанием поднять восстание против Москвы при опоре на поддержку турецкого султана. 2 марта Бояр­ская дума приговорила трех названных служилых высоких лиц, двух стрелецких начальников и одного из донских казаков к смер­ти. Через день их казнили. Это был первый заговор против преобра­зовательной деятельности Петра. Следствие и расправа проводи­лись очень быстро, ибо Петр спешил в Европу.

ВЕЛИКОЕ ПОСОЛЬСТВО

В истории дипломатии трудно найти столь зна­менательное предприятие, каким оказалось русское Великое посольство в Западную Ев­ропу 1697 — 1698 годов. С точки зрения до­стижения конкретных внешнеполитических задач, поставленных перед этим посольством, оно завершилось неудачей. Однако по своим реальным практическим последствиям оно имело поистине историческое значение пре­жде всего для отношений между Россией и европейскими страна­ми, а в дальнейшем для судьбы всей Европы. Американский исто­рик Роберт Мэсси пишет: «Последствия этого 18-месячного путешествия оказались чрезвычайно важными, даже если вначале цели Петра казались узкими. Он поехал в Европу с решимостью напра­вить свою страну по западному пути. На протяжении веков изо­лированное и замкнутое старое Московское государство теперь должно было догнать Европу и открыть себя Европе. В определен­ном смысле эффект оказался взаимным: Запад влиял на Петра, царь оказал огромное влияние на Россию, а модернизированная и возрожденная Россия оказала в свою очередь новое, огромное влияние на Европу. Следовательно, для всех трех — Петра, России и Европы — Великое посольство было поворотным пунктом».

Необычность этого предприятия выразилась прежде всего в том, что впервые в Европу отправился русский царь собственной персоной. Правда, еще в 1075 году киевский князь Изяслав ездил к императору Максимилиану IV в Майнц. Но Изяслав приехал в качестве беглеца, просившего помощи, ибо из Киева он был изгнан своими братьями-князьями. Необычно и то, что Петр ехал официально не как царь, а в звании урядника Преображенского полка Петра Михайлова. Далее, что касается чисто дипломатиче­ских задач посольства, то вовсе и не требовалось личного участия самого царя.

Официальная цель Великого посольства, как об этом объявил в Посольском приказе думный дьяк Емельян Украинцев, состояла в «подтверждении древней дружбы и любви для общих всему хри­стианству дел, к ослаблению врагов креста Господня, салтана Турского, хана Крымского и всех бусурманских орд». Но дело в том, что еще в конце января русский посланник Кузьма Нефимонов добился, наконец, после долгих и тяжелых переговоров заключе­ния с цесарем и с Венецией договора об оборонительном и насту­пательном союзе против Турции на три года. Возобновлять анало­гичный союз с Польшей было нельзя, ибо король Ян Собесский умер летом 1696 года, а нового короля поляки никак избрать не могли. Поэтому посещение Польши вообще не предусматривалось. Нечего было и думать о союзе против турок с другими европейски­ми странами. Франция являлась союзником султана. Англия и Голландия готовились к войне за испанское наследство, их торго­вые интересы пострадали бы от борьбы с турками, в которой они были совершенно не заинтересованы. Поэтому дипломатия в ее непосредственном виде — это внешняя, официальная или во вся­ком случае не главная задача посольства.

Основная цель путешествия Петра в другом. Позднее в первом в России сочинении о ее внешней политике, написанном П. П. Шафировым, которое еще в рукописи читал и дополнял сам Петр, ука­зывалось на три цели путешествия царя: 1) видеть политическую жизнь Европы, ибо ни он сам, ни его предки ее не видели; 2) по примеру европейских стран устроить свое государство в полити­ческом, особенно воинском порядке; 3) своим примером побудить подданных к путешествиям в чужие края, чтобы воспринять там добрые нравы и знание языков. Русский историк прошлого века, автор шеститомной истории петровского царствования Н. Устрялов писал, что «главной целью Петра было изучение морского де­ла». Уже много лет царь только и слышал, что России надо учиться у Европы, что еще его предшественники осознали это. Друзья-иноземцы из Немецкой слободы тоже наперебой рассказывали о своих странах, хвастались их достижениями. Да и он сам давно убедился, что они знают больше и умеют делать много такого, чего русские не могут. Собственно, Петр уже давно стал учиться у них: был и бомбардиром, и шкипером, охотно перенимая любое мастер­ство. Словом, ему прожужжали все уши этой Европой. И он принял решение ехать в Европу, ибо под Азовом понял, что научиться евро­пейскому мастерству в России по-настоящему нельзя. Однако Петр отдавал себе отчет в том, какая по сложности задача перед ним и что окончательное решение о повороте России к Европе должно быть принято не по слухам и разговорам, а по твердому убеждению. Поскольку лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, надо самому посмотреть на Европу. Следует и поучиться там самому. Вот он послал туда молодых дворян на учебу. Но как проверить и убедиться, на что они действительно пригодны? Для этого необхо­димо знать не меньше их, и потому он согласился со своим другом Лефортом, уже давно толковавшим ему о целесообразности евро­пейского путешествия.

Но коли уж официально это было дипломатическое мероприя­тие, именовавшееся посольством, первым делом Петр засадил за работу Посольский приказ, который еле успевал готовить ему тре­буемые документы и материалы. Так как он имел дело с внешнепо­литическим ведомством, работавшим по старинке, ему приходи­лось многое ломать на ходу. Однако наказ великим послам, состав­ленный Посольским приказом в духе старомосковской дипломатии, педантично излагал традиционные правила дипломатического про­токола. В нем предписывалось все: когда и какие поклоны делать, стоять или сидеть, снимать головной убор или не снимать, как ти­туловать великого государя и т. п. Но этот формальный документ в действительности был данью обветшалым, громоздким, подчас нелепым и смешным обычаям допетровской дипломатии.

Настоящий, реальный, практический наказ был собственноруч­но написан самим Петром и не имел ничего общего со старым, в котором сообщалось все, кроме существа дела. Он отличался пре­дельной конкретностью, лаконизмом и являлся документом совер­шенно необычного характера. Посольству предписывалось нанять на русскую службу иностранных морских офицеров и матросов. При этом настоятельно подчеркивалось, что ими должны быть люди, прошедшие службу с самых нижних чинов, выдвинувшиеся благодаря умению и заслугам, «а не по иным причинам». Далее следовал целый список оружия, материалов для производства во­оружения — все вплоть до тканей на морские флаги. Таким обра­зом, посольству поручалась миссия, до этого неслыханная в исто­рии не только русской, но и мировой дипломатии.

Новшества в дипломатической практике отразились, например, в указе от 22 декабря 1696 года о так называемых «богословиях». Речь шла об отмене старой традиции, по которой перед титулом го­сударя в международных документах писалось пространное изло­жение понятия верховного божества, его всемогущества и власти. Особенно подробно догматы христианской веры содержались в гра­мотах к «бусурманам», то есть к турецкому султану или персид­скому шаху. Создавалось впечатление, будто в Москве надеялись склонить их к переходу в христианство. Все это подчас излагалось весьма пространно, в то время как суть дела занимала одну-две строчки. Претенциозный и бесполезный набор слов Петр заменил краткой формулой: «государь милостью божьей». Словом, царь на­чал изгонять из практики дипломатии бесполезные, бессмыслен­ные тексты и ритуалы. Правда, это не означало, что Петр отказался окончательно от использования христианской догматики для идео­логического оформления внешней политики, тем более когда речь шла о войне с турками, то есть с мусульманами-иноверцами. И все же до России докатился общий процесс более светской деловой дипломатической манеры. На Западе в этом отношении давно дей­ствовали откровеннее. Французские католические «христианней­шие» короли не гнушались союзом с мусульманами в борьбе против братьев-христиан...

В указе от 6 декабря назначались три великих и полномочных посла: генерал и адмирал Франц Яковлевич Лефорт, генерал и ко­миссар Федор Алексеевич Головин и думный дьяк Прокофий Бог­данович Возницын. О первом уже шла речь, и его характеризовать больше нет необходимости. Впрочем, здесь он, как и в роли адмира­ла, выполнял главным образом чисто декоративную функцию, вполне соответствуя своему назначению. Ф. А. Головин — человек совсем иного склада, начиная с того, что он был русским и происхо­дил из знатного боярского рода. Головин стал одним из самых близких и достойных соратников Петра и с 1699 до своей кончины в 1706 году успешно возглавлял Посольский приказ, оказывая огромное влияние на внешнюю политику России. Еще до Великого посольства он приобрел серьезный дипломатический опыт. Имен­но Головин вел переговоры и заключил Нерчинский договор с Ки­таем. А. Терещенко в своей книге «Опыт обозрения жизни санов­ников, управлявших иностранными делами в России» писал, что после возвращения Головина из Нерчинска «царь Петр столько любопытствовал знать о путешествии Головина, что несколько дней сряду проводил с ним в беседах; с жадностью расспрашивал об образе жизни народов Сибири и богатствах той земли; черпал из рассказов своего собеседника свежие и новые сведения. Прони­цательный и дальновидный ум Петра находил в Головине не одного усердного рассказчика, но полезного, умного советчика».

Хотя в Великом посольстве Ф. А. Головин был назначен вто­рым после Лефорта великим послом, в подготовке и во всей практи­ческой дипломатической деятельности именно он делал основную работу. Третьим был Прокофий Богданович Возницын, тоже опытный дипломат, человек старого закала, сдержанный, осторожный, грузный телом, с важной осанкой и с торжественно-строгим ли­цом. В 1681 году, направленный послом в Константинополь, он заключил мирный договор между Россией и Крымом.

Нет возможности даже перечислить других участников Велико­го посольства, выехавшего из Москвы 9 — 10 марта 1697 года, сразу после ликвидации заговора Цыклера. Каждого из великих послов сопровождала целая свита, здесь были люди всех специаль­ностей: врачи, священники, три десятка «валанторов», среди кото­рых находился уже упоминавшийся урядник Петр Михайлов, многочисленная охрана и т. д. — всего около 250 человек. С собой везли много денег, запасы продовольствия и напитков, большое количество старого, испытанного орудия московской диплома­тии — собольих шкурок для подарков. Между прочим, среди пе­реводчиков находился Петр Шафиров — будущий знаменитый петровский дипломат и вице-канцлер, только вступивший на ди­пломатическое поприще. Оказался он здесь совершенно случайно. Однажды молодой Петр прогуливался по московским торговым рядам и заметил одного проворного сидельца — продавца в лавке купца Евреинова. Вступив с ним и разговор, он удивился его остро­умию и, услышав, что тот знает польский, французский и немецкий языки, велел зачислить его переводчиком в Посольский приказ. Впоследствии, когда Шафирова называли сыном кабального бояр­ского холопа, он доказывал, что отец его был дворянином уже при царе Федоре Алексеевиче. Во всяком случае большинство истори­ков сходятся в том, что он был сыном польского еврея, принявшего православие.

Итак, посольство с его огромным обозом двинулось на санях в далекий путь. Обгоняя своих спутников, ехал Петр, прекрасно спавший в санях на ходу и опережавший всю эту громоздкую ка­валькаду. В конце марта посольство пересекло границу и вступило на принадлежавшие Швеции земли, направляясь к Риге. Маршрут посольства, установленный заранее, менялся на ходу. Вначале предполагалось ехать в Вену, но в действительности она оказалась заключительным этапом путешествия. Собирались посетить Вене­цию, Рим и Швецию, но так и не побывали там. Подробно описать движение и деятельность Великого посольства у нас нет возмож­ности, для этого историку М. М. Богословскому потребовалось на­писать целый большой том объемом свыше шестисот страниц. Остановимся лишь на главном.

Главное же состояло в том, что Петр ехал изучать Европу и учиться у европейцев. На специальной сургучной печати, кото­рую Петр ставил на своих письмах во время путешествия, была надпись: «Я ученик и ищу себе учителей».

И вот здесь надо попытаться выяснить, чему и как учился сам Петр, а вместе с ним и вся Россия. В обильной литературе о Петре немало путаницы и противоречий в этом вопросе. Есть люди, счи­тающие его утопистом или просто сумасбродным подражателем. Среди них, например, оказался такой в целом достойный уважения мыслитель, как Жан-Жак Руссо, отрицательно относившийся к Петру, возможно, здесь сказалась его яростная вражда с Вольтером, восхищавшимся русским преобразователем. Но, как бы то ни было, в знаменитом сочинении «Об общественном договоре» гово­рится, в частности: «Русские никогда не будут народом истинно цивилизованным, потому что их цивилизовали слишком рано. Петр имел только подражательный гений; истинного гения, который создает все из ничего, у него не было».

И этих двух фразах сосредоточено столько нелепости и незна­ния истории, что как раз с нее, пожалуй, удобнее всего начать выяснение вопроса, являющегося главным, центральным проблем­ным стержнем всей этой книги, а именно: вопроса о взаимоотно­шениях России и Западной Европы. Отметим прежде всего явный абсурд, содержащийся в утверждении, что истинный гений создает «все из ничего». Такого в природе, в жизни не было, нет и быть не может. Это аксиома. Далее, вопрос о «подражательности». Де­ло в том, что без «подражания», то есть без обмена культурными достижениями, без взаимообогащения не было бы и мировой ци­вилизации. Убедительное доказательство тому — сама Франция. Ее изумительная культура во всем, начиная с языка, выросла из римско-латинской античности. Это известно всем, и самим фран­цузам в первую очередь.

Затем вопрос о том, что реформы Петра якобы цивилизовали русских «слишком рано». Если бы Руссо глубже знал русскую ис­торию, он сам бы с этим не согласился. Западная Европа в своем культурном развитии значительно отставала от Византии и Араб­ского халифата вплоть до 1000 года и позднее, даже до Ренессанса. А Россия? Вот ответ на этот вопрос академика К. Д. Грекова: «Киевская держава при Владимире (980—1015) и Ярославе (1019—1054), объединившая все восточнославянские племена, была самым обширным и сильным государством Европы». Не толь­ко сильным, но и самым культурным. Тот же Греков обосновы­вает свой тезис о том, что «в XI веке Русь не была культурно от­сталой страной. Она шла впереди многих европейских стран, опе­редивших ее только позднее, когда Русь оказалась в особо тяжелых условиях, приняв на себя удар монгольских полчищ и загородив собою Западную Европу».

Но до этого международное влияние Древней Руси было та­ково, что правители стран Западной Европы всеми средствами стремились заполучить в жены дочерей киевских князей. Пород­ниться со славным Киевом было почетным и выгодным делом. Так, один из первых Капетингов — король Франции Генрих I женился на дочери Ярослава Мудрого Анне. Уже упоминавшийся историк Роберт Мэсси пишет: «От киевской княжны требовалась опреде­ленная жертва, чтобы покинуть родной город, находившийся тогда в расцвете своей цивилизации, и выйти замуж за представителя более грубой и примитивной французской культуры. Относитель­ный культурный уровень обоих супругов виден из того факта, что Анна умела читать и писать и подписала свое имя под брачным документом, в то время как ее жених мог только нацарапать крес­тик». Дальнейшее развитие европейской цивилизации было опла­чено тяжелой жертвой русского народа. В благоприятных усло­виях, защищенная, Европа пошла вперед, к Ренессансу, Реформа­ции и т. д., не растрачивая своих сил на защиту от угрозы с Востока.

Нот в этом-то и заключается суть дела. Западная Европа была, да и остается сейчас, в неоплатном долгу перед нашей родиной. Отправляясь с Великим посольством в Европу, Петр хотел что-то получить по этому долгу, хотя бы ничтожную компенсацию в виде освоения некоторых технических достижений Европы. Петр не создавал заново новую русскую цивилизацию, она существовала и задолго до него. Он стремился возродить ее на новой основе. Вер­но, что Петр ехал учиться. Поехал с чувством собственного, впол­не заслуженного достоинства. Он знал историю (читал Нестора!) и понимал, что отсталость страны, как и ее прогресс — преходящие исторические состояния, результат естественной неравномер­ности развития стран и народов. У него не было оснований для какого-то чувства извечной национальной неполноценности. И уж, конечно, ни в коем случае гений Петра не был «подражательным». В этом легко убедиться, бросив взгляд на то, что представляла собой Европа во время Великого посольства и что именно брал Петр у Европы, точнее не брал, а покупал, и притом за очень дорогую цену...

В то время разрыв в экономическом, социальном, культурном состоянии России и Западной Европы был весьма значительным. В Голландии и Англии уже произошли буржуазные революции, зарождались разные формы политического парламентаризма. Раз­вивалась политическая мысль, начиная с Макиавелли и кончая Томасом Гоббсом. Уже давно создал свои труды Гуго Гроций («О нраве войны и мира» напечатали еще в 1625 году), в это время выдвигал свои правовые теории Пуфендорф. Дж. Локк и Н. Спи­ноза представляли философию. В год начала царствования Петра (1689) родился Монтескье...

Был расцвет классицизма. Творили Корнель, Расин, пьесы Мольера, умершего в 1073 году, с триумфом ставились на всех сце­нах. Лафонтен уже создал свои басни. Рождалась классическая музыка в творениях Перселля, Люлли, Кунерена и Корелли. Скоро начнут творить Вивальди, Рамо, Гендель, Нах и Скарлатти. Трое последних родились в 1685 году. Завершили свое творчество великие художники Рембрандт, Рубенс, Ван Дейк, Франс Гальс, Веласкес, Рейсдал, Мурильо. Теперь создавали свои полотна их многочисленные ученики.

Ученые Европы освобождались от религиозных догм и пред­почитали опираться на опыт и факты. Декарт разрабатывал начер­тательную геометрию. Бойль изучал давление и плотность газа. Левенгук потряс всех микроскопом с 300-кратным увеличением. Лейбниц разработал дифференциальное исчисление и все больше думал об идеальном государственном устройстве. Ньютон в 1682 году открыл закон всемирного тяготения. В 16К7 году Дени Папен сконструировал первый паровой котел.

Европа была центром всемирного могущества. Огромная часть Северной и Южной Америки управлялась из Мадрида. В Индии возникали английские и португальские колонии. Многие страны Европы начинают расхватывать территории Африки и ведут позорную работорговлю. Пальма первенства в этом, впрочем, пере­ходит к Англии. Это она и Франция захватывают Северную Аме­рику, Канаду. Даже Бранденбург, будущая Пруссия, заводит ко­лонию в Африке, на Золотом Берегу. Когда Петр еще плавал по Яузе, французы захватили всю долину Миссисипи, назвав ее в честь Людовика XIV Луизианой. Европейская экспансия не знала пределов. Огромные пространства океанов не служили прегра­дой. И немало алчных взоров уже бросалось в сторону необъят­ных пространств не столь уж далекой Московии...

Однако Западная Европа вовсе не была местом всеобщего про­цветания. В течение ХУП века из-за войн, а главным образом из-за эпидемий население даже сократилось: в 1648 году оно оценива­лось в 118 млн. человек, а в 1713-м — 102 млн. Считают, что главной причиной была чума. Смертность вообще оставалась очень вы­сокой. Только богатые люди жили до 50 лет, тогда как бедные — до 30—40. Половина всех новорожденных умирала в младенче­стве. Это сказывалось даже в королевских семьях. У Людовика XIV и Марии-Терезии из пяти детей выжил только один, английская королева Анна похоронила 16 (шестнадцать!) своих детей. Не­удивительно, что из 12 детей Петра и Екатерины выживут лишь две дочери — Анна и Елизавета. Эпидемии не признавали сослов­ных различий. Современники и соперники Петра Людовик XIV французский и Карл ХП шведский болели оспой...

Завершим эту пеструю картину одним любопытным парадок­сом. Версальский дворец, поражающий своим великолепием, и зна­менитый деревянный дворец в Коломенском строились почти одновременно. Но в то время как в Коломенском дворце (сохранил­ся только его макет) были сделаны бани («мыльни») и уборные, причем не только для господ, но и для челяди, в Версале не было ни ванных, ни туалетов даже для короля.

Путешествие и Европу, естественно, побуждало Петра более конкретно определить свои методы и средства ликвидации отставания России от Европы, которая представляла такой  широкий, поистине необъятный спектр успехов,  достижений   и слабостей. К тому же он мог принять или отвергнуть опыт прозападных сим­патий некоторых своих предшественников. Его отец, царь Алексей Михайлович, начал приглашать иностранцев-офицеров. И он же завел первый театр, на сцене которого пытались ставить Мольера. «Западник»-князь В. Голицын увлекался католицизмом, особенно иезуитами. Царевна Софья предпочитала польскую культуру и вла­дела польским языком. Царь Федор основал Славяно-греко-латинскую академию с целью насаждения и улучшения богословского образования для борьбы с влиянием западных еретиков. Другие тянулись к опыту рухнувшей Византии и в старомосковской ди­пломатии часто опирались на прецеденты из истории этой империи, завершившейся столь бесславно. Но все же прежние заимствова­ния и подражания проявлялись крайне робко и к тому же без чет­ко поставленной главной цели. В отличие от такого подхода, Петр делает совершенно ясный, решительный выбор: надо брать то, что должно обеспечить самое необходимое — сохранение и укрепление независимости России, ее безопасности с помощью создания со­временной армии и флота. И если Алексей Михайлович в своих «западных» поползновениях придерживался догматических поли­тических предпочтений (неприязнь к «голланским мужикам», желавшим создать республику, к англичанам, казнившим своего короля, и т. п.), то Петр решил не считаться с такого рода полити­ческими предубеждениями. Брать, изучать, использовать все пе­редовое и прогрессивное в любом месте для наращивания силы Рос­сии. И не случайно наиболее притягательным примером он считал Голландию и Англию, то есть, как говорят сегодня, страны иной социальной системы — не феодальной, а буржуазной. Что же ка­сается самой европейской культуры, то достижения в искусстве, литературе, философии, музыке и т. п. его привлекали меньше. О ликвидации культурного отставания России нечего было и ду­мать  без  обеспечения   главного — независимости,   безопасности, могущества России. Остальное придет потом. Так он решил и так себя вел, путешествуя по Европе, хотя, может быть, в реальном его поведении многое выглядело как неожиданная импровизация. Последуем, однако, за нашими великими послами и их свитой. Рига, находившаяся на территории, завоеванной Швецией, была первым иностранным городом, который посетил Петр. Здесь из-за ледохода на Двине пришлось задержаться на 11 дней, а заняться было нечем, если не считать празднования пасхи. Шведы, хотя и оказали официальные почести вроде пушечного салюта при въезде и отъезде посольства, в целом встретили москвичей крайне холод­но, с явной подозрительностью реагируя на поездку царя, пред­принятую в момент войны с Турцией. Когда Петр и его спутники хотели осмотреть крепость, которую 40 лет назад осаждал царь Алексей Михайлович, то шведские часовые пригрозили стрельбой. То же случилось и при попытке проехать к стоянке голландских кораблей. Петр писал из Риги, что время прошло здесь «без дела достойнейшего», что «рабским обычаем жили». К тому же с рус­ских драли за все втридорога. Любопытно, что в будущем этот не­дружественный прием в Риге послужит одним из официальных мотивов объявления войны Швеции.

Следующий этап путешествия, продолжавшийся с 8 апреля по 2 мая,— пребывание в герцогстве Курляндском, находившемся в вассальной зависимости от Польши. Здесь, в Митаве, Великое посольство приняли с большим радушием и гостеприимством. Кро­ме официальных церемоний состоялась частная встреча Петра с герцогом Фридрихом-Казимиром. Никаких переговоров серьез­ного политического значения не было. 2 мая Петр отплыл на ко­рабле «Святой Георгий» в Кенигсберг. Впервые царь увидел Бал­тийское море, с которым будет неразрывно связано все главное в его жизни и деятельности.

7 мая Петр вместе с волонтерами прибыл в Кенигсберг. Что касается официальных великих послов, то они добирались сухим путем и приехали туда на 10 дней позже. Возглавлявший Бранденбургско-прусское государство курфюрст Фридрих III уже через день неофициально встретился с Петром, соблюдая при этом «ин­когнито» царя, хотя эта тайна была шита белыми нитками. Кур­фюрст с самого начала проявляет крайнюю любезность по отноше­нию к Петру, рассчитывая использовать его для далеко идущих дипломатических целей. Однако Петр предпочел употребить время до приезда великих послов не для дипломатических переговоров, а на совершенствование своих навыков в артиллерии с помощью главного бранденбургского специалиста в этой области фон Штернфельда. Ученик, уже имевший немалый опыт в этом деле, поразил учителя своими способностями. В официальном аттестате, полу­ченном Петром, подтверждалось, что Петр Михайлов признается искусным и совершенным огнестрельным мастером. Однако пребывание в Кенигсберге имело большое значение для дипломатии. Собственно, это была первая дипломатическая акция, в которой Петр принимает непосредственное участие.

Инициативу и заинтересованность в ней проявил главным об­разом курфюрст, и поэтому прежде всего надо охарактеризовать партнера, с которым пришлось иметь дело Петру. Тогдашний кур­фюрст Бранденбургско-прусского государства был представителем династии Гогенцоллернов, правивших Бранденбургом с 1415 года. Ко времени появления здесь Петра эта немецкая провинция, ро­дившаяся на захваченных древних славянских землях, увеличи­лась в размерах почти в четыре раза. Гогенцоллерны входили в Священную римскую империю, но фактически выступали сопер­никами императора, непрерывно расширяя свои владения с помощью исключительно вероломной и изощренной дипломатии. Так, используя неудачную для России Ливонскую войну царя Алексея Михайловича, Бранденбург добился присоединения преж­него вассала Польши — Пруссии. Именно здесь возникнет глав­ный очаг будущего германского милитаризма в виде королевства Пруссии, оказавшегося впоследствии на поворотных пунктах исто­рии главой всей Германии. Но в то время до этого было еще дале­ко, хотя экспансионистская тенденция бранденбургской внешней политики в полной мере проявилась в переговорах с русским Вели­ким посольством. По сравнению с другими, более крупными стра­нами прусское военно-феодальное государство Фридриха III не отличалось ни военной, ни экономической мощью. В социальном отношении это была, пожалуй, самая реакционная, отсталая часть Германии. Крестьяне, основная часть населения, вынуждены были, по словам Энгельса, испытывать на себе самые «ужасные условия, каких не бывало даже в России». Плоды чудовищной эксплуата­ции, вернее грабежа подданных, шли в основном на содержание армии, а при Фридрихе III — на непомерную, крикливую, просто фантастическую роскошь двора. Хотя этот курфюрст располагал неизмеримо меньшими ресурсами, чем Франция, он стремился не уступать по пышности и внешнему богатству самому блестящему тогда в Европе двору «короля-солнца» Людовика XIV. Именно этим он и попытался завоевать расположение Петра. Когда 18 мая состоялся официальный въезд в Кенигсберг Великого посольства и его прием курфюрстом, устроенная по этому поводу церемония была необычайно эффектной, продолжительной, даже грандиозной. Постараемся внимательно присмотреться к сути крупной диплома­тической игры, которая скрывалась за пушечными салютами, фейерверками, обильными трапезами, объятиями и поцелуями, на которые курфюрст не скупился. Видимо, он рассчитывал на тщеславие царя, полагая, что Петр обладает этим качеством в та­кой же мере, что и он сам. Однако Петр, несмотря на свою край­нюю дипломатическую неопытность, поразительно быстро разгадал игру своего изощренного новоявленного «друга», еще когда смот­рел на это великолепие из окна кенигсбергского замка, стоя ря­дом с курфюрстом.

Собственно, русские проявляли твердость и до официального приема, наотрез отказавшись от целования руки курфюрста вели­кими послами, что означало бы оказание ему королевских почес­тей. Свою цель послы сформулировали так: «подтверждение древ­ней дружбы с целью общего для христианских государств дела — борьбы с Турцией». Они поблагодарили также за присылку инже­неров и офицеров из Бранденбурга во время Азовских походов.

Борьба с Турцией представляла для Бранденбурга интерес лишь тем, что ослабляла соседнюю Польшу. У него были другие задачи, сформулированные в проекте союзного договора, врученного московским послам 24 мая и состоявшего из семи пунктов.

Четыре из этих статей, сразу принятые русскими, говорили о подтверждении вечной дружбы, о взаимной выдаче бунтовщиков, о приезде русских людей для обучения, о праве бранденбургских купцов свободно ездить через Россию в Персию и другие восточ­ные страны для торговли янтарем. Действительно, эти предложе­ния либо отвечали пожеланиям самого Петра, либо подтверждали в общей форме прежние отношения.

Иначе отнеслись русские к трем другим статьям, которые они сразу отвергли. Одна из этих статей (седьмая в проекте договора) внешне выглядела довольно безобидно. Курфюрст Бранденбургский добивался, чтобы его послов принимали при московском дворе на уровне королевских, то есть как послов Франции, Швеции или Австрии и других крупнейших государств. За этим скрывалось соперничество Фридриха с главой империи, в состав которой он входил, и стремление к уравнению с ним в правах. Если бы Рос­сия согласилась на это, то тем самым она явно вызвала бы недо­вольство Вены — своего главного союзника в войне с Турцией. Поэтому московские представители обещали относиться к послам курфюрста, как к королевским, только после того, как на такую меру пойдет австрийский двор.

Еще более важное значение имели разногласия по статье вто­рой, предусматривавшей заключение оборонительного союза меж­ду двумя государствами и обязательство взаимной помощи при нападении на одну из них. К этой статье примыкала и статья третья, по которой русские должны были бы гарантировать кур­фюрсту власть над Пруссией. Напасть на Бранденбург могли только две страны: Польша и Швеция. Но Польша тогда была ослаблена внутренними распрями. Гораздо серьезнее обстояли дела со Швецией. Там на престол готовился вступить новый король Карл XII, который, несмотря на свою юность, уже проявлял край­нюю воинственность и, несомненно, мог продолжить политику захвата всего побережья Балтики, и главным образом владений Бранденбурга. Если бы Петр согласился на требования курфюрста, то он действовал бы вопреки мирному договору со Швецией. Сле­довательно, в момент, когда шла война с Турцией, мог возникнуть второй фронт, для которого явно не хватало сил. Еще одно требо­вание — гарантия Москвой владения Пруссией — также таило опасность восстановить против себя Польшу. Поэтому указанные статьи русские отклонили. Однако все же надо было сохранить дру­жественные отношения с Бранденбургом. Кроме того, по всей ви­димости, уже тогда Петр начал задумываться о возможности пово­рота главного направления своей внешней политики с юга на север с целью приобретения выхода к Балтийскому морю. Правда, Устрялов пишет, что «царь в то время не имел намерения воевать с Швецией».

Во время переговоров с курфюрстом 9 июня Петр нашел ори­гинальный выход из положения. Чтобы не вызвать опасений и враждебности Швеции, Петр предложил не включать в письмен­ный текст статью о союзе, но договориться об этом устно, закре­пив союз только словесным обещанием двух партнеров. При этом он указал, что единственной гарантией соблюдения договоров, письменных или устных, все равно служит лишь совесть госуда­рей, что, кроме бога, лет никого, кто мог бы судить их за наруше­ние договора. И вот взаимное устное обещание помогать друг другу против всех неприятелей было дано, скреплено рукопожатием, поцелуями и клятвой.

Таким образом, заключив официально не союзный, а всего лишь дружественный договор, Петр проявил дипломатическую изобре­тательность, предусмотрительность и осторожность, поразительную при его дипломатической неопытности и молодости. Акаде­мик М. М. Богословский пишет по этому поводу: «До сих пор стре­мительная воли Петра ломала освященные временем внешние фор­мы и установившиеся отношения внутри государства; теперь она проявила себя той же ломкой форм и в международных отно­шениях. Раз он был убежден в целесообразности и пользе со­глашения с курфюрстом, старинные внешние формы его не остановили, и он сейчас же изобрел новые, более подходящие к случаю».

Но, пожалуй, гораздо более важным представляется изменение не формы, а существа внешней политики. Правда, речь еще не шла об окончательном решении. Но возможность и целесообразность исторического внешнеполитического поворота, несомненно, Петр как-то интуитивно уловил. Он еще колебался и, видимо, испыты­вал тяжелые сомнения. Это отразилось в крайней нервозности, про­явившейся 22 июня в размолвке с Лефортом. Петр упрекал его в излишнем затягивании пребывания в Кенигсберге из-за склонно­сти беспечного швейцарца к пышным церемониям и любви к не­прерывным развлечениям.

Чувство досады и раздражения Петра вылилось и в письме курфюрсту от 30 мая, где Петр выражал резкое недовольство тем, что Фридрих не поздравил его с днем рождения лично, а послал для этого лишь своих придворных. Вероятно, Петр мучился сомне­ниями, не совершает ли он дипломатическую ошибку, сближаясь с курфюрстом и раньше времени обнаруживая свои намерения в от­ношении Балтики. Во всяком случае все это в целом показывает, насколько серьезно относился Петр к дипломатии и как близко к сердцу он принимал затруднения в этой области.

Между тем надо было продолжать путешествие. Маршрут его изменили. Ксли раньше предполагалось ехать сразу в Вену, то после возобновления трехлетнего союза с императором и Венеци­ей  решено было направиться сначала в Голландию.

Простившись с курфюрстом и подарив ему драгоценный рубин редкостных размеров, 22 июня царь отправился в Пилау (сейчас Балтийск), где для него были приготовлены дна корабля. Однако, несмотря на крайнее желание поскорее отправиться в Голландию, пришлось здесь на  некоторое  время  остаться.   Известия  о  поло­жении в Польше задержали путешествие и потребовали решения еще одной, в то время, пожалуй, более важной внешнеполитической задачи. Польша, которая по размерам своей территории была вторым государством в Европе после России, находилась с момента смерти короля Яна Собесского летом 1696 года в состоянии пол­ной анархии. «Бескоролевье», продолжавшееся целый год, создало ситуацию, угрожавшую  важнейшим   внешнеполитическим   инте­ресам России. Король в Польше не наследовал престола и избирал­ся шляхтой, а его власть серьезно ограничивалась. Тем не менее важно, чтобы на польском троне находился монарх, который сохра­нял бы верность договорам, заключенным с Россией. Еще в декаб­ре 1696 года стало очевидно, что из примерно десятка кандидатов в польские короли один — французский принц де Конти — имел серьезные шансы быть избранным. Поскольку Франция находи­лась в дружественных отношениях с Турцией, то возникла пря­мая опасность выхода Полыни из антитурецкого союза. Француз­ский посланник в Польше сообщил польским магнатам, что султан обещал заключить с Полыней отдельный мир и вернуть ей кре­пость Каменец, если королем   выберут французского принца. Возможностью избрания де Конти был обеспокоен и союзник Рос­сии — австрийский император, который направил специального представителя в Польшу с большой суммой денег для воздействия на польских панов. Австрийский  канцлер граф Кинский просил русского царя сделать то же самое, причем, как сообщал русский посол из Вены, лучше действовать не деньгами, а использовать их слабость: «поляки пуще денег любят московских соболей». Но Петр предпочел действовать другим, не столь мягким дипломати­ческим средством. Он приказал двинуть к польской границе армию под командованием князя М. Г. Ромодановского. Такое мероприя­тие не было чем-то необычным: французский кандидат де Конти кроме денег использовал военную поддержку Франции.

В противовес принцу де Конти Петр в согласии с Австрией поддерживал кандидатуру курфюрста Саксонии Фридриха-Авгу­ста I, который обещал выполнять прежние обязательства Полыни. В начале июня Петру стало известно, что французский кандидат имеет реальные шансы с помощью давления и подкупа получить польскую корону. В этих условиях Петр направляет 12 июня из Пилау особое послание сейму, помеченное, правда, так, будто оно отправлено из Москвы 31 мая. Петр писал, что избрание французского принца приведет к нарушению союзнических обязательств Польши. Поэтому, если до сих пор он воздерживался от всякого вмешательства в выборы короля, то теперь объявляет, что де Кон­ти, став королем, явно намерен вступить в союз с турецким сул­таном и крымским ханом, значит, окажется нарушенным договор о «вечном мире» России с Польшей, а также союзнический договор Польши с Австрией, Венецией и Россией. «Посему, — писал Петр, — имея к государству вашему постоянную дружбу, мы такого короля французской и турецкой стороны видеть в Польше не желаем, а желаем, чтобы выбрали вы себе короля какого ни есть народа, только бы был он не противной стороны, и доброй дружбе и крепком союзе с нами и цесарем римским, против общих неприя­телей Креста святого».

Между тем в Польше происходила затяжная смута. Пользуясь поддержкой кардинала-примаса, подкупая магнатов, сторонники де Конти развернули бешеную активность. Самому русскому резиденту Никитину грозили смертью, а России войной. «Как только придет принц, пойдем отбирать Смоленск», —  кричали предводители французской фракции.

Когда пришла, наконец, грамота Петра. Никитин немедленно распространяет ее копии. Несмотря на противодействие кардина­ла-примаса, положение начинает меняться, и число сторонников Августа растет. Петр прислал и второе послание в том же духе. Верх взяли прорусски настроенные представители шляхты, пони­мавшие необходимость сохранения дружбы с Россией. В конце концов Август добился формального избрания, хотя де Конти не отказался от борьбы. Вступив в Польшу с саксонским войском. Август принял католичество и в ответ па поздравления Петра обе­щал сохранять союз Полыни с Россией. Получив сообщение об этом, царь решил продолжить путешествие, несмотря на то что напряженность в Польше сохранялась.

Часть пути в Голландию прошли морем, но затем из-за появ­ления пиратских кораблей, нанятых французами, решили выса­диться в Германии и добираться уже по суше. Этот факт еще раз дал возможность Петру ощутить, что значит отсутствие русского флота в Балтийском море. Даже дипломатические отношения России со странами Западной Европы были крайне затруднитель­ными.

Поездка через Германию проходила с максимальной скоростью, и все же, проезжая Ганновер, Петр был вынужден сделать одну неожиданную остановку. Во время его пребывания в Кенигсберге супруга курфюрста София-Шарлотта находилась в Берлине и по каким-то причинам не могла оттуда выехать. Но она проявляла крайний интерес к личности молодого русского царя, о котором в Европе уже распространилось много слухов. Если Петр ехал смотреть Европу, то в данном случае Европа в лице весьма видной и образованной ее представительницы хотела посмотреть па рус­ское чудо. Софии-Шарлотта несколько лет жила в Версале, ее учи­телем и другом был знаменитым философ Лейбниц. Поскольку царь пренебрег посещением Перлина, то София-Шарлотта отправилась во владения своей матери, курфюрстины Ганновера, чтобы пере­хватить царя по пути. Зная, что он будет проезжать через деревню Копенбрюгге, мять и дочь со своими приближенными поспешили в находившийся поблизости замок. Польше часа пришлось угова­ривать царя, прежде чем он согласился пойти на ужин с немецки­ми курфюрстинами. Ужин продолжался более четырех часов, его описание содержится практически во всех книгах о Петре. С точки зрения дипломатии этот эпизод имеет интерес, поскольку позволяет судить о том, какое же впечатление производил в Западной Европе молодой царь страны, считавшейся варварской. Свидетель­ство двух сиятельных дам прежде всею объективно; они руко­водствовались не какими-то дипломатическими целями, а простым любопытством. Кроме того, свои впечатления они выражали в письмах частным лицам и вполне откровенно. Естественно, что пе­ред встречей с Петром они испытывали обычные тогда в Европе предубеждения против русских. София-Шарлотта прямо сравни­вала свое стремление увидеть Петра с желанием посмотреть на «диких зверей».

Первое в этих впечатлениях, что бросается в глаза,— это сви­детельство полной непринужденности и откровенности Петра. Не­сомненно, что он, проведя много времени в Немецкой слободе, уже мог познакомиться с европейскими нравами. Обычное, казалось бы, желание понравиться, произвести впечатление у него полностью отсутствует. Иначе говоря, он не видит никакой необходимости приспосабливаться к европейскому обществу и предпочитает оста­ваться русским человеком, во всем и до конца. «Он сел за стол между матушкой и мной,— писала София-Шарлотта,— и каждая из нас беседовала с ним наперерыв. Он отвечал то сам, то через двух переводчиков и, уверяю вас, говорил очень впопад, и это по всем предметам, о которых с ним заговаривали. Моя матушка с живо­стью задавала ему много вопросов, на которые он отвечал с такой же быстротой,— и я изумляюсь, что он не устал от разговора, потому что, как говорят, такие разговоры не в обычае в его стране. Что ка­сается до его гримас, то я представляла себе их хуже, чем их нашла, и не в его власти справиться с некоторыми из них. Заметно также, что его не научили есть опрятно, но мне понравилась его естествен­ность и непринужденность, он стал действовать как дома...»

Мать описывает Петра примерно таким же, как и ее 28-летняя дочь: «Царь очень высокого росту, лицо его очень красиво, он очень строен. Он обладает большой живостью ума, его суждения быстры и справедливы. Но наряду со всеми выдающимися качест­вами, которыми одарила его природа, следовало бы пожелать, чтобы его вкусы были менее грубы... Его общество доставило нам мно­го удовольствия. Этот человек совсем необыкновенный. Невозмож­но его описать и даже составить о нем понятие, не видав его».

В другом письме, несколько позже, София Ганноверская пишет: «Этот государь одновременно и очень добрый, и очень злой, у него характер — совершенно характер его страны. Если бы он получил лучшее воспитание, это был бы превосходный человек, потому что у него много достоинства и бесконечно много природного ума».

Царь признался, что он не очень любит музыку, не испытывает интереса к охоте, но зато сам работает над постройкой кораблей. Он показал европейским аристократкам и заставил потрогать свои жесткие, мозолистые руки. Сиятельные дамы домогались второй встречи, но царь торопился в Голландию.

АМСТЕРДАМ

Голландия — название лишь одной из про­винций Нидерландов. Но она была наиболее богатой и населенной, поэтому ее название стали применять ко всем Соединенным про­винциям (штатам), получившим по Вест­фальскому миру 1648 года независимость. Пожалуй, ни об одной стране Петр не знал так много. Среди его учителей — большинст­во голландцев. Вспомним Франца Тиммермана. Его лучший друг Лефорт долго служил в Голландии. Един­ственным иностранным языком, которым владел Петр и мог на нем разговаривать, был голландский.

Маркс в «Капитале» называл Голландию образцовой капита­листической страной XVII века. Здесь было немало мануфактур, и слава разнообразных голландских изделий давно достигла Рос­сии. Голландия стала главным торговым партнером русских. Бо­гатство страны создавалось, однако, не столько ее промышлен­ностью, сколько внешней торговлей. Она имела громадный тор­говый флот. Из каждых пяти купеческих судов четыре было гол­ландских. Всего в Голландии их число доходило до 16 тысяч. В Ам­стердаме возникли первые банки капиталистического типа, стра­ховые компании, фондовые биржи. Целые государства занимали у голландских банкиров деньги под проценты. Голландские купцы и мореплаватели рыскали по всему земному шару, захватывая колонии и ведя выгодную торговлю. Уже в начале XVII века они основали в Америке город Новый Амстердам, который впослед­ствии стал называться Нью-Йорком. Голландские корабли при­плывали и в Архангельск, где их видел Петр. Но там трудно было увидеть их больше десятка; здесь, в Амстердаме, одновременно ожидали груза, ремонтировались или разгружались порой сразу до двух тысяч кораблей.

Великая морская, колониальная, торговая держава имела всего два миллиона населения, но зато богатство ее буржуазной верхуш­ки равнялось богатству всей остальной Европы. Вдобавок ко всему маленькая Голландия в то время оказалась политическим центром мира. Еще в 1672 году она в отчаянной схватке отстояла свою не­зависимость от самой сильной в Европе французской армии, воз­главлявшейся знаменитыми полководцами Тюренном и Конде. Штатгальтер Вильгельм III Оранский добился решения прорвать плотины, под защитой которых живут и трудятся голландцы на расположенных ниже уровня моря землях. Этот прославленный правитель Голландии отличался непреклонной волей, решимостью и политической дальновидностью. Он стал организатором и душой нескольких коалиций многих европейских стран, напуганных ненасытной экспансией Людовика XIV. В 1688 году Вильгельм одновременно стал и королем Англии; тогда Франция оказалась совершенно изолированной. Аугсбургская лига и затем слившийся с ней венский Великий союз в конце концов остановили агрессию «короля-солнца».

Как раз в то время, когда Петр спешил в Голландию, туда же направлялись дипломаты многих стран для мирной конференции в Рисвике, около Гааги. Но в этом деле русский царь будет лишь внимательным наблюдателем; его внешнеполитические задачи по­ка надо решать главным образом на корабельных верфях. Снова намного опередив Великое посольство, Петр с группой в 18 чело­век внешне таких же, как и он, «валантиров» приплыл в Голлан­дию, спускаясь по Рейну и по каналам. 7 августа 1697 года русские приблизились к Амстердаму. Оставив там 12 своих товарищей, Петр с остальными отправился дальше к морю, в небольшой по­селок Саардам, куда и прибыл на следующий день. Ему сразу по­счастливилось встретить знакомого кузнеца, приезжавшего рабо­тать в Россию, который с изумлением узнал царя. Но, строго предупрежденный, он обещал хранить царское «инкогнито» и посе­лил его с товарищами в своем скромном домике. Петр нанялся работником на верфь, приобрел инструменты и принялся учиться корабельному мастерству с топором в руках. Но вскоре русского царя узнали, и за ним стали ходить толпы любопытных, что до­ставляло ему некоторые неудобства. К тому же Петр понял, что он ошибся. Дело вот в чем. Работавшие в Переяславле, Архан­гельске и Воронеже саардамские плотники уверяли Петра, что Саардам — главный центр судостроения. Но уже на месте выясни­лось, что здесь строят только мелкие лодки и купеческие суда, а крупные военные корабли — главное, что его интересовало — собирают на больших верфях в Амстердаме.

15 августа он едет в Амстердам, где на следующий день пред­стоял официальный приезд Великого посольства. Когда посольство только въезжало в Голландию, к нему явился представитель Виль­гельма III с предложением царю о встрече. Послы вынуждены бы­ли на этот раз сказать правду: Петра с ними действительно не было. Умудренному политику не могла прийти в голову мысль, что русский самодержец уже находится на его территории неле­гально, притом в роли простого корабельного плотника.

Торжественная церемония в Амстердаме проходила обычно: с пушечными салютами, с войсками, толпами людей. В качестве резиденции для посольства выделили лучшую в городе гостиницу. Петр, как всегда, замешался в толпе второстепенных чинов. В этот же день он лично познакомился с амстердамским бургомистром Николаем Витзеном — человеком, заслуженно уважаемым не только за его административную деятельность. Это был крупный ученый, автор книг о России и о кораблестроении. В Московском государстве он побывал раньше, изучил там русский язык и те­перь исполнял разные поручения русских. На этот раз он стал опе­куном Великого посольства. На содержание великих послов и их свиты выделили необычно большую сумму — 100 тысяч гульденов. Предупреждая претензии послов других стран, в большом коли­честве собравшихся на переговоры в Рисвике, им объяснили, что русское посольство — особое: в нем три вице-короля, а в свите, возможно, и сам царь...

Вместе с великими послами Петр первый раз в жизни посетил театр. Неизвестно, понравился ли ему балет «Очарование Армиды», но скоро в Москве по его приказу тоже появится театр. На другой день — осмотр верфей, затем торжественный обед с гран­диозным фейерверком. Как ни обожал Петр эту огненную за­баву, ему, однако, не сиделось на месте. Во время обеда сообщили о решении директоров Ост-Индской компании разрешить ему с то­варищами принять участие в сооружении судов, а для изучения всего процесса постройки корабля будет специально заложен но­вый фрегат. Петр немедленно решает ехать в Саардам за своими инструментами. Но близится полночь, плыть в темноте на малень­ком буере очень опасно, и голландцы уговаривают Петра остаться. Здесь еще не знают, что его просто невозможно остановить, если он принял решение. Рано утром 20 августа он возвращается из Саардама прямо на Ост-Индскую верфь и немедленно приступает к ра­боте. С группой из 10 русских волонтеров царь поселился здесь же, в доме канатного мастера. 22 августа, в воскресенье, в честь послов устраивают показательный морской бой 40 военных кораблей.

Охваченный азартом сражения, Петр переходит на военную яхту и берет над ней команду... Ревностно работая плотником, он успе­вает писать множество писем, и они дышат энергией и радостью. Однако это не значит, что Петр всецело поглощен только одним де­лом. Из его писем к Виниусу видно, что он тщательно следит за пе­реговорами между союзниками и французами и Рисвике и выска­зывает своп прогнозы. Видно также, что он самым внимательным образом наблюдает за событиями в Польше и требует быстрой информации. Он постоянно руководит работой Великого посоль­ства и таким образом держит в своих руках руководство внешней политикой России. Это не ускользает от внимания западных дипло­матов, и австрийский резидент Плейер пишет донесение в Вену: «Царь все направляет по своему разумению.., посольство служит только прикрытием для свободного выезда царя из страны и путе­шествия, чем для какой-либо серьезной цели».

Действительно, посольство явно не спешило с выполнением своей официальной .миссии. Видимо, нарочно тянули время, чтобы дать Петру возможность поработать топором на верфи. Однако де­ла, и немаловажные, шли своим чередом. 1 сентября 1697 года в Утрехте состоялась встреча Петра с Вильгельмом. Документаль­но описывается внешний церемониал встречи и ни слова — о со­держании проходившей с глазу на глаз беседы. Петр, для которо­го Вильгельм Оранский давно, еще по разговорам в Немецкой слободе, был любимым и уважаемым героем, очевидно, рассказывал о своих планах на Черном море, в Польше, о строительстве флота и т. п. Ясно, что собеседник Петра, человек опытный, хладнокров­ный и сдержанный, просто изучал странного царя далекой, таин­ственной России.

Посольство, откладывая под разными предлогами свое офици­альное представление высшему органу республики — Генераль­ным штатам, вело между тем напряженную работу, превратившись в своего рода выездное министерство иностранных дел. Идет ди­пломатическая переписка с Данией и Швецией, благодаря которой удалось получить заверения датского короля и шведского канцлера Оксеншерна относительно их одобрения Августа Саксонского в ка­честве короля Польши. Непрерывно поступают донесения от рус­ского резидента в Польше Никитина о продолжающейся там борь­бе между сторонниками Августа и де Конти. В Амстердам приезжа­ет посол польского короля Бозе с настоятельной просьбой помочь Августу путем введения на польскую территорию 60-тысячной русской армии, стоявшей па границах. В ответ, по указанию Петра, естественно, следует согласие на такую меру, однако при непременном условии подачи царю письменной просьбы, притом не только от короля, но также от сенаторов и всей Речи Посполитой. В ином случае, подчеркивают русские, Речь Посполитая может посчитать введение войск нарушением договора о «вечном ми­ре»  между Москвой  и  Польшей от 1686 года.

Петр и его сотрудники теперь имеют необычную для Москвы информацию: покупаются и прочитываются регулярно выходив­шие в Голландии куранты, то есть газеты. Новости из России по­ступают в многочисленных письмах. Среди чих сообщения об ус­пешных действиях русских войск под Лионом. Приходят поздрав­ления с победой из Вены и сообщения об успешных операциях австрийских войск под командованием Евгения Савойского в про­должавшейся войне с Турцией. Дипломатическая деятельность Петра осуществляется без отрыва от работы на верфи, где 9 сен­тября был заложен обещанный фрегат, от многочисленных посе­щений музеев, ботанического сада, анатомической лаборатории, разных мануфактур и т. и. Непрерывно идет работа по найму раз­личных специалистов и их отправке в Россию.

17 сентября состоялся давно желаемый голландцами торжест­венный въезд Великого посольства в Гаагу — местопребывание высших органов власти. Для посольства (его численность пре­вышала 150 человек) выделили две гостиницы и дворец. О своем прибытии русские послы известили других послов, за исключени­ем французского. Петр предписал полный бойкот Франции в связи с ее интригами и Польше и дружескими отношениями с враждеб­ной Турцией. Много времени заняли вопросы протокола на пред­стоявшей 25 сентября официальной аудиенции посольства Гене­ральными штатами. Великие послы выработали ритуал, основан­ный на старой кремлевской практике. Они требовали, чтобы де­путаты штатов встречали их у кареты. Тому же бургомистру Витзену пришлось терпеливо разъяснять, что так их могут встречать слуги короля, но не депутаты, которые при республике являются суверенами — носителями верховной власти. Эти основы респуб­ликанской грамоты с трудом понимал даже порядком обрусевший Лефорт, не говоря уже о его русских коллегах.

Впрочем, не следует думать, что поведение московских послов кого-либо особенно поражало. И на Западе в то время церемониа­лом в дипломатии занимались часто больше, чем собственно делом. Одновременно с Великим посольством в Голландии, как уже сказа­но, проходил Рисвикский конгресс по выработке мирного догово­ра между Францией и ее многочисленными противниками. Вот как описывает ход конгресса известный английский историк Маколей в своей многотомной «Истории Англии»: «Много заседаний прове­дено было в разрешении вопросов о том, со сколькими каретами, во сколько лошадей, со сколькими лакеями, со сколькими пажами каждый министр может приезжать в Рисвик; могут ли пажи иметь при себе трости; могут ли они носить шпаги; могут ли они иметь пистолеты... Легко понять, что союзники, такие щепетильные в претензиях между собой, будут не очень уживчивы в отношениях своих с общим неприятелем. Главным занятием Арле (Франция) и Кауиица (империя) было наблюдать за ногами друг друга. Каж­дый из них считал несовместимым с достоинством своей державы идти навстречу другому быстрее его. Поэтому если один из них замечал за собой, что в забывчивости пошел недостаточно медлен­но, то возвращался к двери, и величественный менуэт начинался сызнова. Посланники Людовика написали одну бумагу па своем языке. Немецкие посланники протестовали против этого нововве­дения, этого оскорбления достоинства Священной римской импе­рии, этого нарушения прав независимости других наций и не хо­тели принимать в соображение эту бумагу, пока она не была пере­ведена с хорошего французского па плохой латинский язык... В этом торжественном делании пустяков проходила педеля за неделею. Существенное дело не подвигалось ни на шаг».

Наконец, 25 сентября состоялась официальная аудиенция и кроме множества живописных деталей церемониала, посольских одежд, поведения ее участников и обмена речами содержала в себе очень мало существенного. Лефорт в пространной речи сооб­щил, что великий государь всея Руси здоров, Головин добавил, что он успешно ведет войну с турками и делает обширные приго­товления для ее продолжения, Возницын же закончил пожелани­ем, чтобы Генеральные штаты выслушали послов, то есть провели с ними переговоры. Затем были поданы в большом количестве по­дарки — драгоценные соболя. В ответ президент штатов произнес также долгую речь, смысл которой сводился к выражению радости по поводу побед царя и к пожеланиям того, чтобы над его страной сияло солнце благополучия. Петр был лишь свидетелем церемонии, находясь среди посольской свиты. Таким образом, русское посоль­ство было как бы официально аккредитовано, и ему в последую­щие дни начинают один за другим наносить протокольные визиты послы Швеции, Бранденбурга, Англии, Дании и других стран, за исключением Франции.

А затем, 29 сентября, 2, 6 и 14 октября, происходят деловые переговоры между послами и специальной комиссией Генеральных штатов. Хотя Петр сразу же вернулся из Гааги на свою верфь ра­ботать, он самым тщательным образом руководит деятельностью послов. Сохранился черновой проект инструкции Петра о том, что должны говорить или предлагать московские послы. Он составлен в виде вопросов послов и ответов царя. Например, на вопрос о том, какую помощь просить для ведения турецкой войны, Петр отве­чает длинным перечнем оружия и разного морского снаряжения. По этой инструкции изготовлялась шпаргалка для посла. При этом Ф. А. Головин просил писаря писать пореже. Видимо, чтобы мож­но было разбирать текст, не поднося его близко к глазам. Таким образом, ясно, что Петр брал па себя лично всю ответственность — за неудачи или заслугу — за успехи. К сожалению, в данном случае успехов достичь не удалось. Больше того, московские послы, вернее, стоявший за ними Петр, показали известную наивность и неосведомленность в дипломатической практике. Вообще между­народные переговоры часто сводились в последнем счете к торгу, когда каждый из партнеров стремился побольше получить и по­меньше дать. В данном же случае русские с самого начала, не по­лучив еще ничего, открыто объявили о максимальном объеме того, что они могут дать Голландии.

Послы напомнили, что еще при царе Алексее Михайловиче голландцы просили предоставить им право вести транзитную тор­говлю с Персией и армянами. Тогда им в этом отказали. Однако теперь государь по своей доброй склонности готов предоставить Голландии такое право. Ожидая благодарности, послы услышали нечто прямо противоположное. Представители Голландии попро­сили изложить русские предложения о торговле с Персией в пись­менном виде. Удивленные послы заявили, что это голландцы дол­жны представить свои соображения, поскольку они здесь — заин­тересованная сторона. Представители Голландии, поблагодарив за доброе отношение, обещали представить предложения послов на рассмотрение Генеральных штатов и после их решения дать ответ.

На следующей встрече представители Голландии крайне холод­но отнеслись к щедрому предложению московских послов. Они заявили, что вообще сейчас не могут дать никакого ответа, прежде чем не спросят мнения своих торговых людей. Русские опять на­помнили, как раньше голландцы просили, о транзите и насколько это сокращает путь для торговли. Рассчитывая поймать партнеров на удочку коммерческой выгоды, московские послы вынуждены были констатировать, что на их наживку рыба не клюет.

И только после этого послам пришлось просить, чтобы Голлан­дия оказала помощь России материалами и снаряжением, если не­возможно деньгами, в строительстве большого флота для войны с турками. Их попросили изложить просьбу письменно, и на этом стороны раскланялись.

Третья встреча состоялась 6 октября. Комиссия от имени шта­тов заявила, что просьбу о снабжении России воинскими и кора­бельными припасами она удовлетворить не сможет из-за убытков и потерь, вызванных восьмилетней войной, из-за гибели многих кораблей и истощения казны. Тогда великие послы совершенно опустились до роли просителей, говоря, что-де в Голландии всего так много, а в Москве морских припасов нет, что взятое будет им возвращено или за пего заплатят и т. д. Выслушав все это, пред­ставители штатов вновь с любезным, но холодным извинением под­твердили свой отказ. Московские послы выразили свою обиду и по­просили дать им отпускную аудиенцию. 14 октября на последней, четвертой встрече комиссия в полном составе из девяти членов снова с теми же доводами отклонила просьбу России, обещая лишь рассмотреть ее в будущем.

В порядке неофициального утешения голландцы ссылались па то, что якобы штатгальтер и король Англии но склонен был удов­летворить просьбу русских. Но истинная причина была совершен­но ясна. Только что заключив мир с королем Франции и даже еще не ратифицировав его, Голландия не хотела сразу же показывать ему враждебность, помогая войне против французского союз­ника — турецкого султана. Кроме того, голландцы опасались за благополучие своей торговли на востоке Средиземного моря.

Послы получили затем ответную грамоту, состоявшую из об­щих фраз, прощальную аудиенцию и подарки в виде золотых укра­шений. Специалисты подсчитали, что стоимость этих подарков точно соответствовала стоимости тех подарков, которые Великое посольство вручило штатам при первой аудиенции.

Полезно сравнить безрезультатные переговоры  в Гааге с ито­гами успешных переговоров в Кенигсберге.  Разница совершенно очевидна. Но она объяснялась главным образом   не лучшей  или худшей дипломатической работой, а различием объективных условий. Бранденбург имел конкретные интересы в отношениях с Россией, которые не сравнимы с характером и размерами заинтересо­ванности Голландии. Расположенная вдали от России, Голландия не имела с ней общих военно-стратегических интересов. Великая морская держава могла найти очень мало общего со слабой в воен­ном отношении, далекой сухопутной страной.  Интересы   Голлан­дии находились на морях, а Россия вообще не имела флота и, как казалось голландцам, не будет его иметь еще долго, поскольку сам русский царь пока только изучает ремесло корабельного плотника. Реальной основы для сотрудничества не существовало. Единственным исключением являлась заинтересованность Голландии в торговле с Россией. Но ее размеры оставались еще относительно не­большими.   Объем  торгового  обмена  с  далекой   северо-восточной страной не достигал и одного процента в голландском внешнетор­говом обороте.

Что касается надежд русских послов на христианскую солидар­ность в борьбе с мусульманами, о которой они так много распро­странялись, то это выглядело довольно наивно на фоне событий в тогдашней Европе, где враждебные или дружественные коали­ции создавались без учета различий в вероисповедании. Это, в част­ности, ярко обнаруживалось тут же, на переговорах в Рисвике. Но враждебную католической Франции коалицию входили не только протестантские страны (Голландия, Англия, Швеция), но и като­лические (империя, Бавария, Испания). Все воюющие страны взы­вали ко Христу, что не мешало им сражаться самым беспощадным образом друг с другом. Ясно, что в Гааге ссылки русских на не­обходимость совместных действий в защиту креста господня серьезно не воспринимались. Европа, особенно Голландия, давно уже ушла от религиозной непримиримости и нетерпимости...

Да и рассчитывал ли сам Петр на лучший итог? Может быть, прав был австрийским дипломат, мнение которого уже приводи­лось, что Великое посольство — всего лишь прикрытие для путе­шествия царя, решавшего не столько непосредственные дипломатические задачи, сколько изучавшего опыт и достижении Европы с целью ликвидации отсталости России, при сохранении которой никакая самая ловкая дипломатия не могла быть эффективной. Не случайно Петр не обнаружил особого огорчении неудачей пере­говоров, тем более что какого-либо ухудшения русско-голландских отношений не произошло. Правда, после прощальной аудиенции официальная миссия Великого посольства тем самым прекраща­лась, поэтому кончилось содержание посольства на средства Гол­ландии. В этом не было ничего необычного, ведь и так на Великое посольство голландцы истратили очень большую сумму, значи­тельно превышавшую расходы на любое другое посольство. К тому же за русскими сохранили их помещение и нисколько не возража­ли против их дальнейшего проживания в Амстердаме, где москов­ские гости чувствовали себя, как дома. Несмотря на их весьма воль­ное поведение, за все время пребывания посольства в Голландии не произошло никаких серьезных инцидентов. Прекращение содер­жания посольства не сказалось на образе жизни послов. Лефорт по-прежнему роскошествовал, задавая грандиозные пиры. Даже степенный Ф. А. Головин увлекся западной гастрономией, прель­стившись устрицами. Русские постепенно привыкают носить за­падноевропейскую одежду, хотя во время официальных церемоний даже Лефорт облачался в старомосковские традиционные одеяния.

Сомнения Петра в связи с неудачей переговоров, видимо, бы­ли окончательно рассеяны во время состоявшихся 20—29 октября его новых встреч и бесед с королем и штатгальтером Вильгельмом. Тогда-то и возник вопрос о поездке в Англию, правда, не всего по­сольства, а лишь группы волонтеров во главе с Петром. Дело в том, что работа па Ост-Индской верфи над постройкой фрегата пере­стает удовлетворять его. Петр овладевал здесь мастерством кора­бельного плотника, тогда как он хотел стать конструктором кораб­лей. Как только он обращался с вопросами, касавшимися теории кораблестроения, его мастер и наставник признавался, что всего на чертеже он показать не умеет. Петр испытывал досаду от того, что предпринятое им столь сложное и далекое путешествие не дает ему возможности достичь поставленной цели. Однажды, будучи в гостях в доме купца Яна Тесинга, Петр откровенно рассказал о своих затруднениях. Находившийся рядом англичанин заметил, что теория корабля высоко развита в Англии и там это дело можно изучить довольно быстро. Идея запала парю в голову, и он не пре­минул согласовать вопрос о поездке с Вильгельмом Ш. Недовольство Петра уровнем приобретенных им в Голландии знаний было заметно и при торжественном спуске 16 ноября построенного фре­гата «Св. апостолы Петр и Павел» на воду. Петр не пожелал специально отметить это событие.

Решение о поездке в Англию особенно окрепло, когда 23 ноября Петр получил неожиданный и тем вдвойне более приятный пода­рок: на имя Лефорта поступило письмо английского адмирала лор­да Кармартена. В письме говорилось, что английский король Виль­гельм III, узнав во время личных встреч с Петром о его горячей любви к мореплаванию, дарит русскому царю только что выстроен­ную новую яхту «Транспорт ройял». Адмирал сообщал, что суд­но построено по его проекту, в котором он хотел сочетать изящест­во и скорость хода с удобством. Кармартен рекомендовал и капи­тана для яхты, знающего хорошо ее устройство и способного надеж­но управлять ею. Естественно, что Петр пришел в восторг и, горя желанием узнать подробности об обретенном сокровище, напра­вил в Лондон майора Адама Веде с официальной целью известить короля о победе русских над турками под Таванью на Днепре. Главная же задача майора состояла в том, чтобы обязательно осмот­реть яхту и узнать, когда же она прибудет к царю. Английский ко­роль явно хотел дать понять, что разногласия на переговорах не изменяют его хорошего отношения к Петру.

Конец 1697 года Великое посольство проводит в занятиях раз­нообразных. Поскольку не удалось добиться от Голландии помо­щи в оснащении будущего Черноморского флота, эту задачу реша­ют теперь своими средствами. Усиленно разыскиваются и пригла­шаются специалисты для флота, а также для производства воору­жения. Всего Великое посольство завербовало свыше 800 офи­церов, инженеров, врачей, матросов и т. п. В основном это были голландцы, но также англичане, немцы, венецианцы, греки. За­купили несколько десятков тысяч ружей новейшего типа со штыка­ми, много всякого морского оборудования и военных материалов.

Все время не прекращается оживленная переписка с Москвой; письма в Амстердам доходили оттуда за 20 дней. Ведется усилен­ная дипломатическая работа. В центре политических забот остает­ся Польша. Принц де Конти и поддерживающая его профранцузская часть польских магнатов, несмотря на коронацию Августа Саксонского, не сложили оружия. В их распоряжении 11 тысяч войск. Русских послов непрерывно осаждает посол Польши Бозе (как саксонец, не знавший польского языка) с просьбами о воен­ной помощи. При этом он сообщает, что обращается с подобной просьбой и к представителям других стран, среди которых Авст­рия определенно обещает помочь. Хотя условие, поставленное ве­ликими послами, о письменной просьбе так и не выполнено, при­нимается решение не медлить больше. 3 октября они вручили Бозе предписание князю М. Г. Ромодановскому оказать помощь королю (в  случае  его просьбы) против де Конти,  литовского гетмана Сапеги и французской партии.

Петр получает сообщение, что французский посол в Сток­гольме подкупает шведских сановников, стремясь побудить их действовать в пользу де Конти. 27 октября Лефорт направляет специальное письмо шведскому канцлеру Оксеншерну и просит пресечь интриги Франции. Послы вступают по этому же поводу в переговоры с послом Швеции в Голландии, который заверяет, что нынешнее состояние отношений с Францией таково, что Москва может не опасаться за благоприятную для Августа позицию швед­ского короля. Предпринимаются также шаги для воздействия на Данию с целью предотвращения пропуска в Балтийское море фран­цузского флота на помощь принцу де Конти. В подобного рода хло­потах проходит деятельность посольства. В середине декабря устраиваются специальные празднества по случаю победы под Та­ванью. Извещения о победе направляются союзникам — в Авст­рию, Венецию, Польшу.

И вот 26 декабря из Англии возвращается Вейде и докладывает, что с ним прибыли по приказу английского короля три корабля и две яхты для доставки русских волонтеров на Британские остро­ва. Для всех отъезжающих срочно заказывается новое платье. Едут только волонтеры, посольство пока оставалось в Амстердаме. Лефорт устроил прощальный ужин, и 9 января 1698 года вышли в море.

ЛОНДОН И ВЕНА

Утром 11 января 1698 года, после трехдневного перехода через по-зимнему неспокойное мо­ре, Петр и сопровождавшие его «валантиры», слуги и стража (27 человек) прибыли в Лон­дон. При высадке он отказался от роскошно разукрашенной королевской лодки и предпо­чел воспользоваться баркой для перевозки багажа, чтобы не привлекать к себе внима­ния. Однако «инкогнито» Петра в действи­тельности вызывало по отношению к нему, особенно в Англии, го­раздо большее любопытство, чем если бы он прибыл открыто, как царь. Уже в день приезда король Вильгельм III рассказывал придворным и иностранным дипломатам о причудах Петра. Рассказ­чику и его слушателям казалось крайне забавным, что Петр, одетый в костюм голландского матроса, всю дорогу провел па палубе, без конца расспрашивая сопровождавшего его адмирала Митчела об устройстве корабля, сложности навигации и т. п. Он даже по­лез на мачту и пригласил последовать своему примеру адмиралу, который отговорился от Э1ого удовольствия, ссылаясь на свою солидную комплекцию. Авсгрийский резидент Гофман в своем донесении писал: «К этим подробностям о его прибытии сюда король прибавил, что это — государь, который забавляется только кораб­лями и мореплаванием и совершенно равнодушен к красотам природы, к великолепнейшим зданиям и садам и что он говорит и понимает по-голландски лишь о том, что касается мореходства».

В этом документе, как, впрочем, и в других дошедших до нас свидетельствах поведения Петра во время заграничного путеше­ствия, явно сквозит ирония. Видимо, юный царь в беседах с Виль­гельмом Оранским, пылким поклонником которого он сделался за­очно еще в Москве, говорил о своих грандиозных планах создания могучего флота. В устах представителя сухопутной страны, никог­да флота не имевшей и обладавшей единственным небольшим пор­том, недоступным большую часть года из-за льдов, это выглядело действительно смешно, если судить по обычным меркам. Царь долго еще будет вызывать у самодовольных богатых и сильных коронованных властителей судеб Европы иронию и жалость — в лучшем случае. И так будет вплоть до Полтавы... Впрочем, на всякий случай по отношению к Петру проявляли любезность, внимание и даже явный интерес. Король Англии заказал извест­ному художнику Готфриду Кнеллеру, ученику Рембрандта, порт­рет Петра с натуры. Это не только одно из лучших изображений молодого царя, но и одно из наиболее достоверных. Иностран­цы, видевшие портрет, а затем приезжавшие в Москву, сразу узнавали его даже в самой неожиданной обстановке и одежде. Это парадный портрет в традиционном королевском облике, мало напоминающий портреты предшественников Петра. На картине ему 25 лет, и он великолепен своим открытым, мужественным, энергичным лицом, гордой осанкой и какой-то устремленностью в будущее...

А пока Петру приходилось сталкиваться подчас с откровенным пренебрежением, вызывавшим у него то приступы застенчивости, то раздражение и ярость. Пребывание в Англии занимает не столь уж большое место непосредственно в дипломатической деятельно­сти царя, но в дальнейшем оно не могло не сказаться и на ней. Слишком много разнообразных впечатлений и познаний приобрел он за три месяца, проведенных в этой стране.

Однако — коротко о самой Англии конца XVII века, вернее, о ее столице — Лондоне. Это был тогда крупнейший город мира с населением в 700 тысяч человек, причем город, бурно развивавшийся. Еще за век до пребывания там Петра в Лондоне жило только 300 тысяч англичан. Как и Амстердам, Лондон — крупней шин порт. Есть точные данные: в 1698 году лондонский порт по­сетило 13444 корабля. Но если роль Амстердама уже начинала уменьшаться, то Лондон становился все более крупным центром мировой торговли. Надо отметить одну важную особенность: богат­ство Голландии создавалось главным образом торговлей, тогда как Англия наряду с этим опиралась на растущее быстрыми темпами промышленное производство. Очень многое из того, что видел Петр, в Лондоне сохранилось и поныне. Например, Тауэр или собор Св. Павла, который тогда достраивался. Петр посетил и осмотрел целую серию дворцов и замков, театры, музеи, поразившие его количеством книг библиотеки, обсерваторию в Гринвиче, универси­тет в Оксфорде, множество различных производств. При этом он не походил на праздного туриста. Так, знакомясь с мастерской по изготовлению часов, Петр научился собирать и разбирать слож­ный механизм. Особенно активно, но нескольку раз, он осматривал то, что его больше всего занимало. Это относится, например, к Мо­нетному двору в Тауэре, которым заведовал тогда Ньютон и где, по утверждениям многих историков, не могла не состояться встре­ча царя с 55-летним великим ученым. Много раз он бывал в арсе­нале в Вулвиче, изучая производство пушек. Царь не жалел денег на приобретение всякого рода инструментов, особенно связанных с морским делом.

Прожив месяц в Лондоне, Петр переселился затем в Дептфорд, в то время отдельный городок, а ныне — район самого Лондона. Здесь он занял дом, непосредственно примыкавший к верфям, где строились корабли. Петр продолжает свое морское образование. Теперь он уже не работает сам топором, а изучает теоретический курс кораблестроения под руководством инспектора королевского флота сэра Антони Дина. Сочетая приятное с полезным, он зани­мается этим также в обществе подружившегося с ним маркиза Кармартена. Искусный кораблестроитель, конструктор королев­ской яхты, подаренной Петру, он был веселым и занимательным собеседником. В его обществе царь проводил много времени. Виль­гельм III, зная склонности и пристрастия своего гостя, пригласил его посетить главную базу английского флота — Портсмут. Здесь для Петра устроили военно-морское учение самых крупных боевых кораблей. С восхищением смотрел Петр на то, о чем он пока мог только мечтать. Петр сказал тогда сопровождавшим его англича­нам: «У адмирала в Англии значительно более веселая жизнь, чем у царя в России»[1]. Позавидовать английскому адмиралу мог, естественно, только такой царь, как Петр, страстно полюбивший флот и море.

Таким образом, в Англии Петр приобретал еще более разнооб­разные впечатления и икания, чем в Голландии. Возникает вопрос: а не было ли слишком поверхностным и случайным знакомство Петра с Европой? Было ли достаточно серьезным это обучение Петра, да и самой России, еще мало подготовленных для восприя­тия и усвоения новейших достижений Европы? В качестве ответа на такой вопрос стоит упомянуть об эпизоде, относящемся именно к этому времени. Еще проезжая Германию, Петр оставил несколь­ких русских в Берлине для обучения артиллерийскому делу. В на­чале марта в Лондон пришло письмо сержанта Преображенского полка Корчмина из Германии, в котором он подробно докладывал, как идет учеба. Перечислив все, что уже было выучено, сержант сообщил: «А ныне учим тригонометрию». Прочитав письмо Корчмина, Петр в ответном послании, между прочим, спрашивал, как это Степан Пуженинов, один из его преображенцев, осваивает тон­кости математики, будучи совершенно неграмотным? Па этот вопрос Корчмин сообщал царю: «И я про то не ведаю: бог и слепых просвещает».

Если Петра поражала способность неграмотного солдата осваи­вать математику, то еще более поразительны гениальные способно­сти самого Петра, который извлек столь много из фрагментарного, крайне ограниченного во времени знакомства с достижениями европейской цивилизации. Не бог просвещал Петра, а пламен­ное желание сделать Россию сильной, сознание, что иначе она просто не выживет в неизбежном соперничестве с ушедшими да­леко вперед западными странами. Недостаточная даже по тем временам общая образованность Петра, краткость времени, естественно, жестко требовали отбора главного, самого необхо­димого из того огромного потока разнообразной информации, ко­торый обрушивался на русских. Поэтому предпочтение отдавалось всему, что прямо или косвенно относилось к решению неотлож­ной задачи укрепления военной мощи России, особенно к созда­нию флота.

По это не значит, что все остальное просто игнорировалось. Вопреки довольно распространенному мнению Петр вовсе не пре­небрегал вопросами общественно-политического или идеологиче­ского характера. Например, в Англии Метр охотно встречался и вел долгие беседы с епископом Бернетом — одним из образованнейших представителей англиканской церкви. Отнюдь не из праздного любопытства интересовался Петр церковными делами. Ему уже при­шлось столкнуться с противодействием русской церкви новатор­ским замыслам. Вспомним патриарха Иоакима и его красноречивое завещание, в котором он заклинал царя не знаться с иностранца­ми. Петр хорошо помнил о том, какую огромную часть народного труда поглощает паразитирующее монашествующее духовенство, сколько богатств захватила церковь. А он уже видел, как дорого будут стоить организация армии или строительство флота. С этой точки зрения Петра очень интересовали место и роль церкви в Анг­лии, где она была подчинена государству и не имела монастырских земельных владений. Вообще Петру импонировала идея «дешевой церкви» в протестантском течении христианства.

Во всяком случае в Лондоне распространились слухи, что рус­ский царь не слишком привержен к православию и очень интере­суется другими вероисповеданиями. Это породило иллюзии и на­дежды в умах воинствующих протестантов, что можно склонить Петра в пользу англиканства. Такая перспектива вдохновила архиепископа Кентерберийского, и это он направил Гильберта Бернета к Петру. Поскольку царь охотно слушал епископа и несколько раз подолгу беседовал с ним, то сначала он производил благопри­ятное впечатление. Сохранились, письма Бернета, в которых он да­вал весьма лестную характеристику Петру. Русский царь, писал Бернет, «обладает таким уровнем знаний, каких я не ожидал встре­тить у него... Царь или погибнет или станет великим человеком». Однако в конце концов он понял, что шансы на «обращение» Пет­ра равны нулю. В своих написанных позднее воспоминаниях Бер­нет говорил об отрицательных качествах Петра грубости, жесто­кости и т. д., проговариваясь, однако, о причинах изменения сво­его мнения, то есть о своей полной необъективности. Епископ пи­шет: «Он выражал желание уразуметь наше учение, но не казался расположенным исправить положение в Московии». В действи­тельности же вскоре Петр именно «исправит» положение, серьезно ограничивая паразитические тенденции духовенства, не говоря уже о пресечении любых поползновений на светское политиче­ское влияние церкви в духе патриарха Никона.

В своем отношении к религии Петр проявлял гораздо больше идеализма, в хорошем смысле этого слова, чем профессиональные священнослужители. Ограничивая государственные притязания церкви, он ценил нравственную роль религии. Крайне интересна в этом отношении история с квакерами. Эта христианская секта, полностью отвергая церковность и обряды, выступала и выступает (до сих пор существуют в США, Англии и других странах сотни тысяч квакеров) за всеобщее братство, за нравственное совершен­ствование человека, за миролюбие. Когда Петр жил в Дептфорде, он стал посещать молитвенные собрания квакеров. Об этом узнал Вильям Пэн, крупнейший организатор движения квакеров, основатель квакерских поселений в американских колониях (отсюда, в частности, пошло название американского штата Пен­сильвании).

3 апреля 1698 года И. Пэн отправился в Дептсрорд и встретился с Петром. Они долго беседовали на голландском языке, и Пэн подарил Петру несколько своих сочинений. После этой беседы царь продолжал посещать собрания квакеров в Дептфорде, вни­мательно наблюдал и слушал. Позже, через 16 лет, будучи в Север­ной Германии (Голштиния), Петр обнаружил молитвенный дом квакеров и посетил его с группой приближенных (Меншиков, Дол­горукий и др.). Поскольку его спутники не понимали, что про­исходит, царь время от времени переводил им смысл проповеди на русский язык. Выходя по окончании службы, Петр сказал: «Сча­стлив будет тот, кто сможет жить по этому учению».

Все это, на первый взгляд, выглядит каким-то парадоксом, несовместимым со многими чертами петровской власти. Однако говорят сами за себя неоднократные проявления явного интереса Петра к духовной жизни людей. Несомненно его известное отвращение к официальной церковности, которую он так беспощадно пародировал своим всепьянейшим и всешутейшим собором. Но бесспорно также его серьезнейшее отношение к нравственным принципам христианства, столь цинично попиравшимся офи­циальными церковными институтами, будь то православная, ка­толическая или англиканская церковь. Крайне противоречивый нравственный облик Петра, постоянный внутренний этический конфликт, в котором билась его натура, между самоотверженной добротой и жестокостью были и навсегда останутся загадкой. В. О. Ключевский, не отличавшийся благосклонностью к Петру, судивший его очень сурово, отразил эту загадку в своей формуле: «Но добрый по природе как человек, Петр был груб как царь».

Спрашивается, а какое отношение все это имеет к нашей теме, то есть к петровской дипломатии? Самое непосредственное. Возвы­шенная нравственно-этическая риторика дипломатии, лицемерные церемонии и формальности, то, что стало позднее называться протоколом. служили формой прикрытия предельного цинизма и не­ограниченного господства голого практического интереса, не счи­тающегося ни с какими нормами обыкновенной человеческой нравственности, сохраняющейся в большей или меньшей степени, в от­ношениях  между  частными лицами.  Во  взаимоотношениях   госу­дарств,  в дипломатии эти  нормы   исключены.  Эту аксиому   Петр с  негодованием   обнаруживает   именно во время  своего первого большого заграничного путешествия. И он, отвергая ее в отдельных эпизодах  своего нравственного возмущения, должен будет в конце концов  принять ее  ради  эффективности своих  внешнеполитических действий. Такими оказались на деле те «добрые нравы» западной культуры, к которым Петр хотел приобщить своих пребывавших в «патриархальном варварстве» соотечествен­ников.

Не пренебрегал Петр и светскими общественными делами тог­дашней Англии. 2 апреля он наблюдал за совместным заседанием палаты лордов и палаты общин, проходившим в присутствии ко­роля. И в Голландии Петр также интересовался политическими учреждениями. Впрочем, знакомство с западными системами управления не могло порождать каких-либо иллюзий. В Англии парламент был формой правления аристократически-буржуазной олигархии; правом голосовать на выборах пользовалась ничтожная часть богатого населения. В Голландии штаты в бытность там Петра были, послушным орудием всевластного штатгальтера. Что касается континентальных монархических государств, то суть тамошних порядков по уровню деспотизма не отличалась от мос­ковских. А вот западный опыт более рациональных методов адми­нистративного управления Петр охотно использовал в своей после­дующей реформаторской деятельности. Часто приводят апокрифи­ческую фразу, будто бы сказанную Петром после посещения английского парламента: «Весело слушать, когда подданные открыто говорят своему государю правду; вот чему надо учиться у англичан». Если эти слова и действительно были сказаны, то они не противоречили склонностям самого Петра. Документально под­тверждается много раз, что окружавшие царя люди не только могли, но и говорили ему правду. В Лондоне, например, Петр по­лучил письмо от Ф. Ю. Ромодановского, в котором тот уличал царя в путанице и язвительно объяснял ее «великим запоем», в котором, видимо, царь оказался. Такие товарищеские отношения он завел в своей «компании».

Но от этого еще очень далеко до признания царем ценности какой-либо формы парламентаризма. Петровская практика госу­дарственного управления осуществлялась в прямо противополож­ном направлении. При нем и речи быть не могло о созыве, напри­мер, Земских соборов, к чему прибегали его предшественники. Если рассматривать все правление Петра как просвещенный дес­потизм, то знакомство царя с передовыми европейскими полити­ческими порядками ничуть не побудило его сделать это правление менее деспотичным, хотя оно, несомненно, стало более просвещен­ным. Собственно, сами англичане как бы стеснялись перед Петром демократических грехов своей системы. Когда он осматривал в Тауэре музей оружия, то ему намеренно не показали один весьма любопытный экспонат: топор, которым за пятьдесят лет до этого, во время революции, отрубили голову королю Карлу I.

Что касается Петра, то его вряд ли шокировала бы подобная ре­ликвия. Еще в самом начале Великого посольства Петр купил за границей топор для отсечения голов преступникам и послал его в подарок начальнику страшного Преображенского приказа «на отмщение врагам». Ромодановекий, уведомляя о получении по­дарка, вскоре сообщил, что этим топором уже отрублено не­сколько голов. Словом, жадно перенимая в Европе технические знания, Петр не испытывал никакой склонности слепо подражать тамошним политическим и государственно-правовым институ­там, в которых он не обнаруживал каких-либо преимуществ. Он чувствовал глубокую социальную разницу в положении России и Европы.

Что касается дипломатической практики Запада, то здесь дей­ствительно можно было поучиться. Дипломатия передовых стран отличалась таким двуличием, коварством и лживостью, какие мо­сковским дипломатам и не снились. В этом отношении весь период Великого посольства оказался крайне поучительным. Потерпев в Голландии полную неудачу в своих попытках заручиться по­мощью для войны с Турцией, Петр в Англии официально не ставит перед собой конкретных дипломатических задач, стараясь лишь со­хранить нормальные русско-английские отношения. Вероятно, только этим царь и руководствовался в своих неоднократных встречах и беседах с королем Вильгельмом III. Главную цель пребывания в Англии Петр видел в овладении искусством кораб­лестроения. Поэтому он считал поездку в Англию не напрасной. «Навсегда остался бы я только плотником, — говорил Петр,— если бы не поучился у англичан».

Да и с точки зрения дипломатии время нельзя было считать полностью потерянным: гам можно было многое понять в тогдаш­них международных отношениях. Подходил к концу этап, который в истории международных отношений называют эпохой француз­ского преобладания. На смену ему медленно, но неуклонно в меж­дународной жизни выступало преобладание Англии.

Осенью 1697 года, когда Петр был в Голландии, именно там, вблизи Гааги, в Рисвике, состоялось подписание мирного дого­вора, завершившего войну между Францией и коалицией стран Аугсбургской лиги. В начале октября Великое посольство специ­ально ездило из Амстердама в Гаагу смотреть на празднества по поводу установления мира, отмечавшегося религиозными церемо­ниями, парадными увеселениями и фейерверками. Петр приехал тогда в Гаагу для встречи с штатгальтером Вильгельмом. Таким образом, русские дипломаты, давно уже внимательно следившие за переговорами в Рисвике, оказались непосредственными свиде­телями одной из самых интересных и сложных дипломатических комбинаций XVII века.

Война между Францией и Аугсбургской лигой (Голландия, Испания, империя. Савойя, Швеция, мелкие немецкие и итальян­ские княжества под эгидой папы Иннокентия XI) началась из-за захватнической политики Людовика XIV. Все новыми присоединениями за счет соседей «король-солнце» почти непрерывно ок­руглял территорию «Франции. Он даже создал специальные «при­соединительные палаты» для оформления захваченного. Общая опасность вызвала к жизни Аугсбургскую лигу, организатором и вдохновителем которой стал Вильгельм III. Новая коалиция по­чувствовала себя способной противостоять ранее непобедимому французскому королю после «славной революции» 1688 года в Англии. Вильгельм III, будучи штатгальтером Голландии, сделал­ся еще и королем Англии, что облегчило ее присоединение к лиге. Это оказалось тем более своевременным, что именно в 1688 году Людовик XIV снова направил свои армии в Германию, на этот раз в Пфальц. Страны Аугсбургской лиги ответили войной, развернув­шейся в Испании, Италии, Бельгии, на Рейне. Французы, воюя сразу на нескольких фронтах, действовали успению. Правда, они потерпели поражение от английского флота на море. И все же ка­залось странным, что Людовик XIV согласился заключить мир на этот раз не только без новых завоеваний, но даже уступив ряд занятых территорий в Испании, в Южных Нидерландах и в Герма­нии. Франция сохранила, правда, Страсбург, хотя престиж Людо­вика явно пострадал. В первый раз он возвращал завоеванное и ограничивался левым берегом Рейна. Неужели это конец поли­тики присоединений? К тому же оказался ослабленным сам прин­цип абсолютной монархии, ибо Франция пошла на признание английского конституционного королевства Вильгельма III.

Дело в том, что, соглашаясь на Рисвикский договор, Людовик XIV рассчитывал вскоре с лихвой вознаградить себя за все потерн. Явно доживал свои последние годы король Испании Карл II, который как бы олицетворял собой не только конец испанской династии Габсбургов, ибо у него не было потомства, но и закат Испании. Некогда саман могучая и богатейшая из евро­пейских держав переживала глубокий упадок. Господство ари­стократии и католической церкви душило живые силы страны. Уже в Тридцатилетней войне Испания потеряла 300 кораблей. К концу века от непобедимого, когда-то знаменитого флота оста­лось полтора десятка полусгнивших судов. Армия насчитывала всего семь тысяч человек. А между тем Испания со своими замор­скими владениями была самым обширным государством мира. Слабеющая власть Карла II кроме Испании распространялась на большую часть Италии, Южные Нидерланды, на необъятные территории Южной, Центральной и части Северной Америки, на важные земли в Африке, на крупные архипелаги в разных океанах: Филиппины, Канарские, Антильские, Каролинские острова.

И вот это самое богатое из всех когда-либо существовавших наследств, казалось, само шло в руки Людовика XIV. Ведь он был женат на старшей сестре Карла II испанского Марии-Терезии и, следовательно, их сын — законный наследник огромных испан­ских владений, которые вот-вот останутся без хозяина. Но беда в том, что был и еще один наследник — император Священной рим­ской империи, то есть Австрии, Леопольд I. Он был женат на дру­гой сестре Карла II — Маргарите-Терезии и имел от этого брака сына — эрцгерцога Карла, который также мог претендовать па наследство. Кто же будет наследником? Ответ мог дать сам Карл II, вернее, те, кто сумеет убедить его назначить того или иного наслед­ника. В этом направлении и шла работа. Супруга Карла II Мария-Анна являлась сестрой Леопольда I и, действуя по указаниям ав­стрийского посла фон Гарраха, выступала за передачу испанского наследства сыну своего брата, австрийского императора. Но дей­ствовала под руководством ловкого дипломата — посла Франции графа д'Аркура и другая, французская партия.

Все эти дипломатические проблемы осложнялись не только старым соперничеством Бурбонов и Габсбургов, то есть Франции и Австрии, но и борьбой за колонии и за господство на море так называемых морских держав — Англии и Голландии. Эти и другие европейские страны опасались, что переход Испании с ее владени­ями только к Бурбонам или только к Габсбургам нарушит равно­весие сил и создаст опасное сосредоточие мощи в одних руках. Поэтому уже давно шла напряженная дипломатическая борьба за испанское наследство. И становилось все ясней, что миром дело не кончится. Каждый из претендентов намеревался любой ценой по­лучить свое «законное» наследие. Словом, дело шло к войне. По­тому и спешили развязать себе руки заключением Рисвикского мира и получить время для дипломатических маневров так же, как и для подготовки к войне.

Ясно, что Россия должна была иметь возможно более точное представление о тогдашней ситуации. И в этом отношении Вели­кое посольство не могло не оказаться крайне полезным. Ведь ни в Бранденбурге, ни в Голландии, ни в Англии Россия не имела, как мы видели, постоянных представителей. Из далекой Москвы Евро­па представала в очень неопределенном виде. Вряд ли, в частности, можно было оттуда увидеть все с такой достоверностью, как это увидел Петр за границей. В самом деле, с первого взгляда Рисвикский мир казался выгодным для России. Ведь он освобождал руки, а точнее, войска союзника по войне с Турцией, Австрии. Можно было бы надеяться поэтому, что, освободившись от войны с Фран­цией, она усилит военные действия против общего врага. Однако Австрия явно не останется в стороне от борьбы за испанское на­следство, и, значит, на ее поддержку в отношении Турции рассчи­тывать нельзя. Вернее было бы считаться с очень большой вероят­ностью близкой большой войны. 29 октября 1697 года Петр писал А. Виниусу из Амстердама: «Мир с французами заключен и три дня назад был отмечен в Гааге фейерверком. Дураки очень рады, а умные опасаются, что французы их обманули и ожидают вскоре новую войну, о чем буду писать подробнее».

Главным направлением тогдашней русской внешней полити­ки было продолжение и усиление войны с Турцией. После взятия Азова она осуществлялась успешно. В январе 1697 года был под­твержден и закреплен союз с Австрией и Венецией. Но вскоре после этого перспектива войны за испанское наследство ставит все под вопрос. Основная угроза для русской политики возникала с той стороны, с которой как будто ее меньше всего можно было ожидать. Дипломатия морских держав — Англии и Голландии, любезно при­нимавших Петра, одновременно ведет против него опаснейшую игру. Ее можно было почувствовать уже в той твердости, с какой в Гааге была отвергнута русская просьба о помощи в создании флота против Турции. Но это вовсе не значило, что Голландия, а вместе с ней и Англия не хотели продолжения войны России против Турции. Нет, речь шла о коварном замысле с целью оста­вить Россию в войне с Турцией один на один, предоставив ей лишь роль противовеса, который отвлекал бы на себя турецкие силы, а Австрия имела бы свободные руки для войны с Францией за испанское наследство. Война этих стран между собой была крайне желательна Англии и Голландии, ибо она создавала прекрасные возможности в их борьбе за колонии, рынки, торговые привилегии, за господство на морях. Война давала им шансы урвать богатые куски не только испанского колониального наследия, но и части заморских французских владений. Но без полного участия всех сил Австрии в борьбе с Францией такие замыслы могли не осуще­ствиться. Поэтому дипломатия Голландии и Англии, используя также внутреннее ослабление Османской империи, предпринимает энергичные шаги в Стамбуле (Константинополе), чтобы склонить турок к миру с Австрией. Французские дипломаты, естественно, всеми силами препятствуют этому, но безуспешно. Берет верх «мирное посредничество» Англии и Голландии.

Еще 8 декабря в Амстердаме Великое посольство получает письмо от своего тайного агента из Вены о том, что турецкий сул­тан намерен прислать послов для переговоров о мире с Австрией. Правда, одновременно сообщается, что Вена готовит 100-тысячную армию для похода на Белград. Что здесь является правдой и что ложью? Судя по назойливости, с какой австрийский посол заве­рят, что в апреле войска императора обязательно пойдут на Бел­град, именно это было ложью. В действительности уже начались переговоры о сепаратном мире Австрии с Турцией. Но это тщатель­но скрывалось от России, ибо для нее отводилась неблагодарная роль пешки в игре Англии, Голландии, Австрии и других стран Западной Европы, уже расставлявших главные фигуры на шахматной доске большой внешнеполитической игры.

В то время как маркиз Кармартен занимал Петра катанием на изящной яхте, а король — показательными морскими сражениями, экскурсиями в Оксфорд и палату лордов, за его спиной шли все эти закулисные махинации. Позднее, 27 июня, когда уже в Вене для Петра станут ясными маневры австрийского и английского дворов, к русским великим послам явится резидент английского короля Старлат с извинениями по поводу того, что король во время пре­бывания Петра в Англии ничего не сообщил ему о своем посредни­честве между турками и цесарем. Русским объяснили, что так было сделано в соответствии с принятым «среди христианских госуда­рей» обычаем хранить посредничество в тайне, а также по просьбе австрийских министров ничего не разглашать, пока не состоится сепаратная сделка между Турцией и Австрией, пока не будут раз­работаны втайне от союзника, то есть от России, условия мирного договора. Но все это будет позднее, а пока в Англии Петра оставля­ли в неведении относительно опасного дипломатического заговора против него, заверяя царя при этом в дружбе и любви. Однако, по косвенным данным, все же и тогда было ясно, что возможна большая европейская война. 29 марта Петр пишет А. Виниусу, что в Бресте французский король готовит большой флот. Из письма следует, что царь в принципе верно уловил смысл вероятного раз­вития событий в случае смерти испанского короля Карла П. Он понимал также невозможность своего воздействия на них и поэто­му решал собственные четко поставленные задачи, внимательно наблюдая за обстановкой.

В Голландии, где русская дипломатия стремилась к заключе­нию определенных соглашений, достичь этого не удалось. Напро­тив, в Англии, куда Петр поехал без великих послов, неожиданно открылась возможность выгодного договора. Еще в Амстердаме к нему обратились английские купцы с просьбой разрешить им тор­говлю табаком в России. Тогда царь дал уклончивый ответ. Авст­рийский дипломат Гофман писал в своем донесении в Вену, что Петр «по своей обычной манере говорить (как будто бы он не был сам царем) отвечал, что у царя в его стране есть Совет, к которому и надо обратиться по этому делу, и что царь в подобных случаях ничего не предпринимает без его мнения». Как видно, Петр уже усвоил самый распространенный прием дипломатии: никогда не давать сразу определенного ответа.

Но в Англии предприимчивые английские торговцы нашли все же подход к царю. Его новоиспеченный друг маркиз Кармартен, этот беззаботный весельчак, бесшабашный кутила и вообще душа нараспашку, оказался весьма расчетливым дельцом. Он легко до­бился согласия Петра предоставить ему монопольное право ввозить и продавать табак в России. Но и Петр в этой сделке показал, что он усвоил методы европейского практицизма и не дал маху. В России русские купцы уже получили право табачной торговли. Однако по договору с Кармартеном казна должна была получить в три раза больше прибыли. Более того, уже в Голландии Великое посоль­ство оказалось без гроша и требовало присылки из Москвы новых денег. Большие закупки и наем специалистов быстро поглотили все. В Лондоне дело дошло до того, что Петр вынужден был взять взаймы у английских коммерсантов. Аванс за табачную монопо­лию в 12 тысяч фунтов давал возможность расплатиться с долгами и продолжать разные закупки вроде медицинских инструментов или чучела крокодила.

Во всем этом деле с табаком был один весьма щекотливый мо­мент. Курение табака в России запрещалось. Уложение царя Алек­сея Михайловича в статье 16 главы XXV предусматривало за ку­рение в первый раз — пытку и битье кнутом, а попавшимся вторич­но полагалось вырывать ноздри и обрезать носы. Курение табака преследовалось по религиозным соображениям. Незадолго до Ве­ликого посольства патриарх Адриан предал анафеме (наказание, считавшееся хуже смертной казни) за торговлю табаком не только самого купца, но и его детей и внуков.

Петр, направляя своим послам в Амстердам повеление подго­товить договор о табаке и сообщая о всех деталях договоренности, приказал не распечатывать конверт, не осушив предварительно по три больших кубка вина, что великие послы охотно и сделали. Ознакомившись затем с письмом, они радостно одобрили его. Да­же богобоязненный Возницын горячо приветствовал «такое при­быльное и пожиточное дело». После прочтения письма, сообщали царю послы, они уже по собственной инициативе осушили еще по три кубка, после чего, как писал Головин, «гораздо были пьяны». Петр знал свои дипломатические кадры! С их стороны не последо­вало никакого возражения против закрепленного в договоре обяза­тельства царя отменить все законы, запрещающие курение.

В Лондон из Амстердама срочно прибыл Ф. А. Головин, самый серьезный помощник Петра по дипломатической части. Он дол­жен был подписать табачный договор; у Петра не было для этого официальных полномочий. Он был в Англии под вымышленным именем П. Михайлова. К тому же Головин в своих письмах уже давно жаловался на гору нерешенных важных дел и вообще тре­бовал поскорее ехать в Вену, откуда поступала кое-какая обры­вочная, но тревожная для русских интересов информация.

18 апреля 1698 года Петр в сопровождении Ф. А. Головина на­нес прощальный визит королю Вильгельму III. В завершение бе­седы царь вынул из кармана завернутый в коричневую бумажку небольшой предмет. Развернув, король увидел огромный необрабо­танный алмаз (по другим сведениям, это был рубин). Говорили, что такой камень мог бы стать лучшим украшением королевской короны. Прощание не затянулось. Австрийский посол Ауерсперг писал в Вену императору: «Царь откланялся королю Вильгельму и с нежностью уверил его в своей постоянной дружбе. Однако, когда он узнал, что сюда от лорда Пэджета (посол Англии в Стамбуле) прибыл секретарь с некоторыми мирными предложениями, он выразил недовольство, что король не сообщил ему о том. Царь того мнения, что еще не время заключать такой мир, и, вероятно, будет противодействовать его заключению, когда прибудет ко двору нашего величества».

Что касается самого по себе пребывания Петра в Англии, то ему в целом жаловаться не приходилось. Он выражал полное удовлетворение знакомством с этой страной и говорил, что «английский остров — лучший и самый красивый в мире». Нее предоставлялось к его услугам, перед ним открывались все двери. От Петра ничего не скрывали, будь то новинки военной техники или тайны англий­ского денежного обращения.  Исключением оказались тайны  английской дипломатии, причем тайны, которые самым прямым, непосредственным и болезненным образом касались жизненных ин­тересов России. За обаянием дружелюбного, радушного хозяина скрывался опасный дипломатический противник. Правда, серьез­ные политические отношения двух стран еще только начинались, хотя связи между Англией  и Россией  возникли еще при   Иване Грозном. Но теперь Россия в облике самого царя действительно выходила на арену европейской политики. Во всяком случае мо­лодой русский царь имел весьма смелые, необычные планы и на­мерения. Все еще было в будущем, в котором, как писал Маркс. Англии суждено было стать «главной опорой или главной  помехой планам Петра».

Но для основных внешнеполитических планов Петра пока не настало время, а для конкретных дипломатических замыслов того периода она явно оказалась помехой.  Как бы то ни было, но о трехмесячном пребывании Петра в Англии в 109К году знамени­тый английский историк XIX века Маколей напишет:  «Его путешествие — эпоха в истории не только его страны, но и нашей и все го человечества».

25 апреля Петр оставил берега Англии. После короткого перехода через бурное, и на этот раз, море он уже снова в Голландии. Первую неделю Петр вместе с Лефортом использовал для осмот­ра того, что он еще не видел в этой стране. Он посетил замок принцев Оранских, университет в Лейдене, его анатомический театр. Он встретился также с Левенгуком, который показывал ему своп знаменитый микроскоп.

Когда Петр находился в Англии, Великое посольство, остававшееся в Голландии, занималось главным образом приобретением снаряжения для будущего флота и наймом специалистов. Затем на нескольких кораблях началась их отправка в Архангельск. Что касается политики, то Петра ожидали в Голландии неприятные известия, и прежде всего из России. Дело началось с того, что Петр попытался использовать стрелецкие полки по прямому назначе­нию. Они участвовали во взятии Азова и затем больше года несли там кое-как гарнизонную службу. Но больше всего они мечтали о возвращении в Москву, где занимались торговлей и другими промыслами. Однако осенью 1697 года им приказали идти на ли­товскую границу и присоединиться к армии М. Г. Ромодановского, находившейся здесь в связи с польским междоусобьем из-за вы­боров нового короля. Хотя войскам Ромодановского так и не при­шлось воевать и вообще вступать в Польшу, стрельцы были крайне недовольны, ибо служить государству не привыкли. Весной 1698 года 175 стрельцов самовольно отправились в Москву, вступив в связь с Новодевичьим монастырем, где томилась Софья. Серьез­ного ничего не случилось, беглых стрельцов после мелких столкно­вений отослали обратно, но симптом был тревожный. Оживали прежние опасения Петра. К тому же его продолжительное отсут­ствие оказалось почвой для слухов, что-де с царем что-то случи­лось. Тревога и растерянность охватили даже людей, которым Петр доверил власть.

Главные, хотя уже и не новые огорчения ожидали Петра в де­лах международных. Поступали сведения о распаде антитурецкой коалиции. В феврале Турция и союзники России — Австрия и Ве­неция, а также посредники — Англия и Голландия начали разра­ботку конкретных положений мирного договора. 12 мая резидент в Варшаве Никитин прислал текст официальной грамоты цесаря Петру, в которой сообщалось о мирных предложениях султана, сделанных через английского короля, и предлагалось назначить русских представителей для участия в мирных переговорах. Кроме того, получены были копии шести документов, которыми обмени­вались между собой Турция, Австрия, Англия и Голландия. Под­готовив все втайне и за спиной союзника, император хотел соблю­сти видимость приличия и приглашал царя присоединиться к уже достигнутой договоренности. Фактически речь шла о том, что до­говор о продолжении совместной войны против Турции, заклю­ченный немногим более года назад, и прежние соглашения были грубо нарушены и, таким образом, Россию поставили перед свер­шившимся фактом закулисной сделки. Дальше ждать было нече­го, решили ехать в Вену.

14 мая состоялась прощальная встреча Великого посольства с официальными голландскими лицами, среди которых были вели­кий пансионарий Гейнсиус и бургомистр Амстердама Витзен. Сна­чала встреча проходила в обстановке взаимной любезности, но затем Петр не выдержал и выразил возмущение двуличием гол­ландцев, на словах выражавших русским пожелания победы, а на деле помогавших расколоть антитурецкий союз своим посредни­чеством. Застигнутые врасплох представители голландских вла­стей прибегли к явной лжи, говоря, что им ничего не известно о переговорах. Тем не менее до разрыва не дошло, хотя прощание явно было испорчено.

15 мая Великое посольство отправилось в дорогу: послы до границы плыли по каналам и рекам, а Петр, обгоняя их, двинул­ся но суше. Но пути он посетил владения курфюрста Саксонского Августа I, ставшего теперь и польским королем. Несколько диен потратил Петр на осмотр и изучение коллекции музеи в Дрез­дене, арсеналов, крепостей, на неизбежные церемонии и праздне­ства. Принимали русских с исключительным радушием: придвор­ные Августа II («вторым» он стал как польский король) хотели отблагодарить за полученную им польскую корону.

Совсем другую атмосферу ощутило Великое посольство, подъ­езжая 11 июня к Вене. Уже в первых беседах с австрийскими представителями в городке Штокерау обнаружилось пренебрежи­тельное отношение к послам. Из-за мелких формальностей и про­волочек торжественный въезд в столицу откладывался. Во время согласования различных деталей церемониала Петр проявляет крайнее раздражение. Академик М. М. Богословский пишет: «Ви­димо, терпение Петра истощалось: лишний день казался ему тяго­стным и, понятно, если припомним, что он спешил в Вену на поч­товых лошадях, налегке, проводя день и ночь в дороге».

Это замечание, совершенно справедливо в отношении конкрет­ных событий, о которых идет речь, вызывает тел; не менее серьез­ные вопросы. Если Петр спешит, чтобы вмешаться и переговоры о мире и оказать на них свое влияние, то почему он начал спешить так поздно? Ведь первые сведения о сепаратных мирных перего­ворах между Турцией и Австрией и о посредничестве в этом деле Англии и Голландии Петр получил примерно за два месяца до приезда в Вену! Почему на протяжении этого времени русская дипломатия ничего не предпринимала? Очевидно, можно было послать в Вену специального представителя или хотя бы одного из великих послов, находившихся в Амстердаме. Наконец, имелась возможность обратиться к императору с каким-то посланием, запросить информацию для подтверждения или опровержения слу­хов о переговорах и т. п. В действительности, однако, ничего не делалось. Такая внешняя пассивность может показаться таинст­венной загадкой, если забыть, что именно в эти месяцы кажуще­гося дипломатического бездействия Петр осознавал, как это видно из его писем Внниусу, вероятный ход событий. А они развивались в совершенно определенном направлении. Австрийские Габсбурги дождались давно вожделенного момента, когда наконец-то они по­лучили реальную возможность сокрушить своего заклятого вра­га — Францию, Людовика XIV. В войне против Аугсбургской лиги ясно обнаружилось ее роковое ослабление. Но Франция может воспрянуть, если обретет испанское наследство. Помешать ей теперь, имея поддержку морских держав — Англии и Голландии, казалось вполне реальным делом. При этом империя имела бле­стящий шанс приобрести львиную долю испанского наследства — саму Испанию, предоставив союзникам части испанских и французских колониальных владений. В Вене понимали, что Турция, наголову разбитая знаменитым австрийским полководцем Евгением Савойским в сентябре 1697 года при Зенте, легко отдаст Авст­рии захваченные у нее богатые территории Венгрии и Трансильвании и долго не будет опасной, особенно если продолжится ее война с Россией. Петр видел, что выбор Австрии сделан и побу­дить ее действовать иначе — задача почти невыполнимая. Словом, надежд на успех в попытке побудить Австрию продолжать войну с Турцией и тем ослабить себя перед грандиозной схваткой за ис­панское наследство почти нет. За колебаниями и медлительностью царя скрывалась мучительная,  напряженная работа его еще не­искушенной мысли, которой надлежало проникнуть в это слож­нейшее дипломатическое хитросплетение. Но еще труднее для не­го было понять, что бросить все на произвол судьбы и вообще выйти из игры тоже нельзя. Даже в самой сложной, и чем-то безнадеж­ной ситуации надлежало сделать все, что можно, для наилучшего обеспечения интересов России. Истинное дипломатическое искус­ство начинается там, где действуют с минимальными шансами на успех. Это искусство кончается и превращается  и капитуляцию, если такими шансами пренебрегают и отдаются па волю слепого случая. Для Петра такое поведение было  немыслимым,  ибо его главная особенность как дипломата и политического деятеля, проявляющаяся все отчетливее по мере приобретения опыта, заключа­лась в способности не опускать рук даже в самых трудных, самых сложных условиях. Вот почему после официального торжествен­ного въезда его посольства в Вену он начинает действовать исклю­чительно энергично.

Еще в Штокерау русские поставили вопрос о личной встрече царя с императором Леопольдом I. Поскольку Петр находился в со­ставе посольства «инкогнито», под вымышленным именем и зна­нием, речь, следовательно, шла о встрече неофициального харак­тера. Австрийская сторона отнеслась к идее встречи сдержанно, сведя все дело к тщательной разработке церемониала. Традицион­ное пристрастие к этикету вообще отличало австрийский двор, и это почувствовалось при встрече царя с императором 10 июня.

Впрочем. Петр, одетый в темный голландский кафтан и поно­шенный галстук, сразу же из-за своей порывистости нарушил сце­нарий, пройдя слишком далеко навстречу Леопольду. Свидание 26-летнего русского царя с 58-летним австрийским императором было характерным во многих отношениях. Разница в возрасте лишь символизировала огромное различие между партнерами: молодой, энергичный, преисполненный планов и надежд Петр и пожилой глава империи, представлявший остатки прежнего величия. Пышное название — Священная римская империя германской нации — выглядело   несколько   устарелым   после   Тридцатилетней   войны, оставившей   под   властью  династии Габсбургов лишь Австрию с искусственно присоединенными к ней различными славянскими, венгерскими, германскими владениями. Тем более упорно и осмо­трительно действовали австрийские политики, увидев перед собой возможность возродить прежнее могущество. К тому же импера­тор отличался  осторожностью и  опытностью. Его  канцлер граф Кинский соперничал с ним в этих качествах. Словом, уже в чисто человеческом плане Леопольд I был антиподом Петра. В полити­ческом отношении, несмотря на существование формальных союз­нических отношений, они также стояли на различных позициях. Одержав  победу над турками, австрийцы спешили закрепить ее, чтобы освободить руки для войны за Испанию. Петр добился взя­тием  Азова только  первого успеха,   который  надо  было  развить, продолжая войну. Для этого строился флот, приглашались иност­ранные офицеры и специалисты, закупалось военное снаряжение. Заключение мира перечеркнуло бы все усилия Петра, сделало бы бесцельными тяготы,  которые он  уже наложил  на свою страну. Итак, интересы партнеров явно расходились. Поэтому, соглашаясь на личную встречу, Леопольд не хотел говорить о конкретных по­литических делах, а Петр согласился с этим, не имея другого выхо­да. Действительно, беседа свелась к обмену пустыми любезностя­ми. Петр выражал свое особое удовольствие приветствовать «вели­чайшего государя  христианского мира».   Из  подобных банально­стей и состояла вся беседа, продолжавшаяся менее четверти часа. В одном Петр превзошел самого себя. Своей учтивостью он сразу успокоил все опасения, вызванные слухами о крайней экстрава­гантности поведения царя. Видимо, это стоило ему большого на­пряжения. После окончания беседы и прощания, проходя по парку. Петр увидел стоявшую в пруду лодку, немедленно вскочил в нее, схватил весла и сделал несколько кругов, чтобы дать выход сдер­живаемой энергии...

Иностранные послы в Вене в своих донесениях, словно сгово­рившись, в один голос писали о воспитанности и цивилизованности царя мало известной им России. Например, испанский посланник сообщал: «Он не кажется здесь вовсе таким, каким его описывали при других дворах, но гораздо более цивилизованным, разумным, с хорошими манерами и скромным».

Однако скромностью и хорошими манерами в реальной дипло­матии мало чего можно добиться. Оказалось, что русское Великое посольство не может даже начать официальные переговоры. Дело в том, что переговоры могли состояться только после торжествен­ной аудиенции посольства у императора, а она оказалась невозмож­ной, поскольку забыли привезти с собой обязательные подарки, пресловутые собольи шкурки, без которых не начиналась и не кончалась ни одна акция дипломатии Московского государству. При­ходилось ждать, пока дворянин Борзов привезет подарки из Мо­сквы. Затягивались также переговоры о деталях сложнейшего церемониала аудиенции. А между тем союзники и посредники полным ходом вел и переговоры с турками, о содержании которых Петру оставалось только догадываться.

Тогда Петр, отбрасывай формальности, направляет канцлеру Кинскому записку с тремя четкими вопросами: 1) Каково наме­рение императора: продолжать ли войну с турками или заключить мир? 2) Если император намерен заключить мир, то какими условиями он удовольствуется? 3) Известно, что турецкий султан ищет у цесаря мира через посредничество английского короля: ка­кие условия предлагаются турками императору и союзникам?

Когда граф Кинский сознал совещание австрийских министров с участием посла Венеции по поводу записки Петра, то вопрос сто­ял не о том, чтобы согласовать с союзником общую позицию. Ответ туркам на их мирные предложения пока не был послан и еще мож­но было бы учесть требования России. Однако решили сначала по­слать окончательный ответ Турции. Только потом будет дан ответ царю. Иначе говоря, Россию (в лице самого царя!) заранее отстра­няли от разработки условий мира. Это была поразительная, наглая бесцеремонность. Петру давали понять, что его мнение в принци­пе не имеет значения, что он заслуживает лишь информации о свершившихся фактах. 11равда. посылая ответ на турецкие пред­ложения, документ на всякий случай пометили задним числом, будто он отправлен еще до приезда Великого посольства.

И только на другой день, 24 нюня, Кинский принес письменный ответ па вопросы царя. На первый вопрос австрийцы отмечали, что император выбирает «почетный и прочный мир». На второй — мир будет заключен на основе сохранения за сторонами тех тер­риторий, которые сейчас занимают их войска. В качестве ответа на третий вопрос прилагались копии документов, в том числе письмо великого турецкого везира и уже отправленный ответ туркам за подписью Кинского и посла Венеции Рудзини. то есть документ с фальсифицированной датой.

Русские, конечно, насквозь видели трюки австрийской дипло­матии. Однако открыто разоблачать ее — значит, идти на разрыв, что привело бы к полной изоляции России. Такой шаг, казалось, более всего соответствовал крутому характеру Петра, если этот характер рассматривать в соответствии с ходячей версией, соглас­но которой царь по своей природе просто не способен выносить противодействие. В действительности. Петр умел идти на компро­миссы, реально оценивать спои возможности, смирять свою гор­дость ради долговременных интересов русского государства.

Но Петр не собирался прекращать борьбу. В этот же день, 24 июня, к нему явился тайный посланник польского короля Августа II, генерал Карлович. Король выполнял пожелание Петра, высказанное польскому послу еще и Голландии. Таким образом, царь предвидел спою изоляцию в Вене и хотел заручиться  под дерзи кои хотя бы короля Польши, несмотря на его крайне неустой­чивое положение на шатком троне. Поддержку он получил, и агент Августа заверил Петра, что его король во всем полагается на него и   готов вместе с  ним  противостоять  маневрам  венского двора. В свою очередь Петр просил передать Августу свое твердое наме­рение по-прежнему защищать интересы короля. Беда заключалась в том, что король Польши еще не сама Польша, власть короля там эфемерна. Существовала Речь Посполитая. то есть польские магнаты, которые проводили свою внешнюю политику. Как бы то ни было, тайные встречи Петра с Карловичем явились попыткой приобретения хотя  бы одною союзника в условиях,  когда обнару­жилось, что другие официальные союзники, то есть Австрия и Ве­неция,   а   также    «дружественные» морские державы Англия и Голландия  открыто пренебрегают Россией  и ее интересами. Петр, ознакомившись с письменными ответами на свои три воп­роса, решил лично провести переговоры с графом Кинским и при­гласил его на беседу 26 июня. Содержание беседы дошло до нас почти в стенографической записи «Статейного списка посольства». Говорил в основном Петр, говорил резко и прямо. Отвечал — ко­ротко, уклончиво, неясно — Кинский. Доводы Петра неотразимы, ответы Кинского гуманны и неубедительны. Русский царь заявил, что император, вступая в переговоры с общим врагом и не преду­предив союзника, нарушает свои обязательства. Он делает это не ради прекращения «пролития христианской крови», а для подго­товки войны за испанское наследство. Петр отклонил заключение мира на основе сохранения за каждым того, чем он владеет в дан­ный момент. Россия, взяв Азов, но не получив Керчь, еще не обе­спечила своей безопасности от нападений крымских татар. Поэто­му она не может принять мир, который делает напрасными ее жерт­вы и бесцельными затраты для продолжения войны. Мир не гарантирует от опасности новых турецких нападений не только Россию, но и саму Австрию, что она почувствует, когда бросит свои силы против Франции с целью  приобретения  испанского  наследства. К тому же переброска армии на запад сразу же усилит борьбу Венгрии за независимость, где и без того не прекращаются анти-австрийские восстания. Ссылки Кинского на требование Англии и Голландии поскорее заключить мир означают, что император ста­вит торговые интересы этих стран выше соблюдения обязательств перед союзниками. Свои конкретные предложения для мирных пе­реговоров царь намерен наложить в «статьях», то есть в специаль­ном документе, который он прикажет подготовить.

Все заявления Петра напоминают современные международные документы, обращенные не столько к политикам других стран, сколько к общественному мнению. По тогда этот фактор, естест­венно, почти полностью в дипломатии игнорировался. Тем более что это были конфиденциальные переговоры. Остается сделать вывод, что Петр искренне верит в принципы справедливости, морального права и доводы разума. Это вытекает также из того об­стоятельства, что заявление Петра не содержит в себе обычно выдвигавшегося предложения о сделке. Он практически не предла­гает выгодной альтернативы партнеру, взывая лишь к его совести. Позиции Петра обладает бесспорным моральным преимуществом, но страдает отсутствием прагматизма, отражай недостаточный дипломатический опыт Петра.

На другой день, 27 июня, Кинский явился снова за обещанны­ми «статьями», которые и были ему вручены. Они сводились к двум пунктам: для установления прочного мира необходимо, что­бы России была передана крымская крепость Керчь. Без этого царь не видит никакой пользы от заключения мира. Если Турция не согласится выполнить требование о передаче Керчи, то император должен со своими союзниками продолжать наступательную войну до окончания трехлетнего срока союза, заключенного в январе 1697 года, то есть до 1701 года.

30 июня канцлер Кинский вручил Петру письменный ответ на «статьи» Петра. Император признавал справедливым требование присоединения Керчи к России, но считал это крайне трудным де­лом, поскольку турки не привыкли отдавать своих крепостей без боя. При этом, словно отвечая на язвительные доводы Петра, им­ператор не без ехидства указывал, что турок «легче будет склонить к уступке Керчи, когда русские войска овладеют ею», для чего бу­дет достаточно времени из-за длительности предстоящих перего­воров. На этих переговорах император обещал поддерживать тре­бования России, хотя и не принял идеи продолжения до 1701 года наступательной войны в соответствии с союзным договором.

Император позолотил пилюлю: полностью отклонив требования Петра, он завуалировал это туманным обещанием платонической поддержки. Устрялов в своем многотомном сочинении, ценнейшем по фактическому материалу, но наивном своими монархически-верноподданническими комментариями, пишет: «Как ни досадно было Петру.., он доверчиво положился на императорское слово». Петру действительно ничего не оставалось, как «доверчиво по­ложиться» на слово императора, бесцеремонно нарушавшего все свои обязательства. Дипломатическая миссия Петра и на этот раз завершилась неудачей: обстоятельства оказались сильнее. Однако приходилось оставаться в Вене, ведь официальная аудиенция по­слов все еще откладывалась. Теперь задержку вызывали споры протокольного характера. Австрийцы мелочно разработали цере­мониал, предусматривавший почести императору как «высшему главе всего мира». Что касается русских, то, как искренне возмущается  Устрялов,  «назначенные российскому посольству почести были не блистательны. Венский двор не отказал бы в них послед­нему  курфюрсту», бесконечные пререкания по вопросам дипло­матического этикета продолжались, а Петр не знал, как убить вре­мя. Он объездил и осмотрел в Вене и  вокруг нее все, что можно. Великое посольство  устроило большой  прием по случаю именин Петра.   Царь  наносил   визиты   императрице,   встречался  с  сыном императора. Чтобы как-то скрасить затянувшееся пребывание ца­ря, император устроил роскошный бал-маскарад. А споры о деталях церемониала продолжались, и неуступчивость русских приве­ла к тому, что в аудиенции вообще послам отказали. Чтобы избе­жать скандала,   русские капитулировали,  и   аудиенция   все   же состоялась. Обмен визитами императора и Петра внешне смягчал натянутость отношений и по форме, и по существу. 19 июля царь принял  наследника  императора  и  вдруг во второй  половине дня с небольшой свитой, всего в пяти колясках, поскакал в Россию, «к неописуемому изумлению Венского двора», как пишет Устрялов. Было от чего прийти в изумление. Ведь царь собирался ехать в Венецию. Там уже вовсю готовились к приему русского царя, страстно мечтавшего посетить Италию. Он считал совершенно не­обходимым как следует изучить технику строительства галер, чем славились венецианцы. Предполагалась даже поездка в Рим, а за­тем и во Францию...

Внезапный отъезд — результат полученного 15 июля письма из Москвы, в котором князь Ф. Ю. Ромодановский сообщал, что четы­ре стрелецких полка, стоявших на литовской границе, взбунтова­лись, сместили своих командиров и пошли на Москву, что они уже подошли к  Волоколамску  и собираются идти  к Воскресенскому монастырю (на реке Истра). Поскольку письмо шло до Вены це­лый  месяц, то Петру оставалось только догадываться о том,  что произошло дальше. В сознании   мгновенно возникли кровавые события 1682 года, козни Милославских, заговоры Шакловитого, Цыклера. Хотя они мертвы, семя их оказалось живучим, здравст­вует и Софья. В отправленном на другой день гневном письме к Ромодановскому он требует «быть крепким», без чего нельзя «пога­сить огонь», и объявляет, что, как ему ни жаль «нынешнего полез­ного дела», он едет в Москву и будет в ней так скоро, как его не ожидают. Письмо дышит гневом и предвещает грозу. Однако Петр не испытывает замешательства и еще четыре дня остается в Вене. Более того, он дает подробнейшие указания русским, которые на­правляются в Венецию. Они должны собрать сведения об устрой­стве; галер, их вооружении, что он раньше намеревался сделать сам.

Петр мчался из Вены днем и ночью, почти без остановок, пять суток. Но в Кракове его догнали гонцы с новым письмом из Моск­вы. В нем сообщалось, что стрельцы разгромлены под Воскресен­ским монастырем, мятеж подавлен, главные бунтовщики казнены, другие взяты под стражу. Получив это известие, Петр даже поду­мал было вернуться, чтобы продолжать путешествие. Однако реше­но все же ехать в Москву, но теперь обычными темпами загранич­ных поездок Петра. Он уже находился на территории Польши. Раньше намечалось посещение Варшавы. Маршрут неожиданно оказался другим, что тем не менее не пометало встрече Петра с польским королем Августом. Как уже говорилось, Россия прило­жила немало усилий, чтобы обеспечить саксонскому курфюрсту польский трон. Поэтому дружественные отношения царя и поль­ского короля установились заочно. Теперь в небольшом городке Раве-Русской 31 июля произошла их личная встреча.

Август II походил на Петра высоким ростом, физической си­лой и возрастом. Подобно Петру, он тоже путешествовал по Евро­пе, но не для того, чтобы работать плотником на корабельных вер­фях. Он увлекался теми сторонами европейской культуры, кото­рыми Петр не интересовался. Его страстью были удовольствия всякого рода, особенно любовные. Обладая большой физической силой, он отличался слабым характером, что и доказал своей воен­ной и политической деятельностью. Во всяком случае два молодых монарха воспылали симпатией друг к другу и три дня провели вме­сте, заполняя их военными смотрами, застольными встречами, а в редких промежутках — дипломатическими беседами. Окру­жавшие их представители польской и саксонской знати могли понять только, что московский царь и польский король как верные союзники по известным договорам преисполнены решимости про­должать в случае необходимости войну с турками. Однако с глазу на глаз Петр и Август обсуждали идею совместной войны против Швеции. Инициатором этого плана был Петр. Но никакого пись­менного соглашения не заключили, ограничившись устными обе­щаниями, а в знак взаимной верности и дружбы поменялись кам­золами, шляпами и шпагами.

Поскольку дальше застольных разговоров дело не пошло, счи­тать свидание Петра с Августом в Раве-Русской началом курса на войну против Швеции с целью возвращения России балтийского побережья как будто нет оснований. Скорее это был дополнитель­ный стимул к пересмотру внешнеполитической ориентации Петра наряду с некоторыми другими. Ведь еще пресловутая «оскорби­тельная» встреча Великого посольства шведским губернатором Ри­ги оказалась болезненным напоминанием о том, что Россия отре­зана от Европы именно Швецией. Во время переговоров в Кениг­сберге с курфюрстом Бранденбурга также возникла идея анти­шведской коалиции. С другой стороны, отказ Голландии и Англии поддержать Россию в войне с, Турцией ставил вопрос о бесперспек­тивности этой войны. А фактический распад антитурецкого союза, который стал очевидным в Вене, еще больше побуждал к размыш­лениям на эту тему.

Но об окончательном решении в этот момент речь еще не шла. Слишком много неизвестного таила в себе обстановка в Европе. Пока было совершенно неясно, когда начнется война за испанское наследство и начнется ли она вообще. Потенциальные участники двух враждебных коалиций готовились к войне, но не прекращали поисков соглашения о мирном разделе наследства. Во время Вели­кого посольства Петр получил представление о необычайной сложности международных отношений в Европе. Он понял также, что любое возвышение России будет встречено здесь враждебно. При­нимать самое важное за все его царствование политическое реше­ние Петру приходилось в условиях крайней неопределенности.

*

Нельзя рассматривать петровскую внешнюю политику в отры­ве от состояния внутренних дел России в ХVII веке. Иначе можно впасть в распространенную ошибку и увидеть в этой политике только личное начинание, личный интерес, даже прихоть Петра. Между тем историческая задача молодого царя состояла в том, что­бы в невероятно смутной обстановке начала его царствования по­чувствовать, осознать неотложную жизненную потребность, инте­рес России в сближении с Европой. Правда, некоторые русские люди начали говорить об этом еще до Петра. Более того, делалось кое-что для перенимания европейских обычаев. Царь Алексей Ми­хайлович нанимал иноземных офицеров для полков нового строя, завел даже театр. На Оке, в Дединове, руками иностранцев пост­роили единственный корабль. Но нее это делалось робко, частично, от случая к случаю. Ничего серьезного не представляли собой и подражания Европе в образе жизни отдельных бояр вроде И. В. Голицына.

А неудачные попытки пробиться к Балтике осуществлялись без должной серьезной подготовки, и их провал мог только обескура­жить русских людей, отвратить их от решения неотложной задачи, внушить неверие в свои силы. Все это было лишь видимостью, фик­цией настоящего дела, которое стояло на месте. Поэтому К. И. Ле­нин и подчеркивал, что в России «европеизация идет с... Петра Ве­ликого».

И все же преобразовательное движение началось еще до Петра, хотя его представители надеялись обойтись без всякого разрыва с прошлым, без ломки старого. В. О. Ключевский, который видел в лице  царя  Алексея  Михайловича   «лучшего  человека  древней Руси»,  признавал,  что,  хотя  он   «создал  преобразовательное  на­строение», на деле же «только развлекался новизной». Самый выдающийся из старых русских историков рисует образную картину: «Царь Алексей Михайлович принял в преобразовательном движении позу, соответствующую такому взгляду на дело: одной ногой он еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении».

Петр тоже стоял на почве «родной старины». Как справедливо писал русский историк И. Е. Забелин,  «Петр — родной сын и наследник XVII столетия». Однако он отличался от своих предшественников не только неизмеримо более глубоким пониманием потребностей России, более острым сознанием ответственности за ее судьбу, но, главным образом, какой-то сверхчеловеческой энергией и волей в решении поставленных задач. За полтора года заграничною путешествия Петр многое увидел, узнал и понял. Далеко не все в Европе нравилось ему, ко многому он отнесся крайне отрицательно. Поэтому он не собирался слепо подражать Европе, но лишь использовать методы, опыт, уроки передовых стран для того, чтобы быстро наверстать отставание Росси путем перехода от прежнего экстенсивного развития, когда расширение территории страны не сопровождалось достаточным прогрессом в экономике, технике, методах управления, к развитию интенсивному, при котором его собственная бешеная активность должна была разбудить дремлющие огромные силы русского народа и целеустремленно направить их к обновлению России. Речь шла не об отдельных, частных реформах, новшествах, не о простом улучшении функционирования прежнего, уже изношенного государственного механизма, а о его коренном, радикальном изменении, о ломке, разрушении отжившего старого и замене его современным, передовым, новым.

Действительно, либо не надо было вообще браться за такое дело, как и поступали московские цари и бояре, уповая на авось да на милость божию, либо приступать к нему всерьез, с размахом, отвечавшим грандиозным масштабам стоявшей задачи. А она оказалась по плечу лишь такому самородку, как Петр...   Но даже он, получив власть в 1689 году, еще несколько лет сомневался, колебался, а главное  — работал и учился.

Великое посольство сыграло великую роль в великом решении. Оно же оказалось началом петровской дипломатии, исторической вехой, после которой начинается преобразование России и процесс ее всестороннего, прежде всего дипломатическою, сближения с Западной Европой.

[1] Это высказывание заимствовано из книги Джона Перри о России, издан­ном в Лондоне к 1716 году. В многотомном исследовании М. М. Богословского о Петре со ссылкой на «предание» приводятся другие слова. Петр якобы сказал, что «предпочел бы быть английским адмиралом, чем русским царем» (том 2, стр. 352). Видимо, это неверный перевод или просто один из бесчисленных анекдотов, которые сочиняли о Петре многие иностранцы, что простительно, и которые берут па веру некоторые историки, что понять гораздо труднее.