ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СЕВЕРНАЯ ВОЙНА

СКВОЗЬ «ОБЛАКО СОМНЕНИЙ»

Завершалось первое десятилетие петровской внешней политики. Правда, она еще не была, особенно в начале этого периода, в полном смысле слова его собственной политикой. От Софьи и Голицына Петр унаследовал ее юж­ное направление, ее орудие — старую, плохо организованную, состоявшую из стрельцов, дворянского ополчения и казаков армию; само состояние войны с Турцией, начатой не им; так называемых «союзников» —  Австрию, Венецию и Польшу и многое другое.

Тем не менее борьба уже не столько с крымскими татарами, сколько с самими турками, штурм и взятие Азова, постройка флота — все это придаст старой по внешности антитурецкой полити­ке Московского государства существенно новый, неизмеримо более серьезный характер. До Петра она отличалась пассивностью и ре­шала чисто оборонительные задачи. Защита южных областей от опустошительных татарских набегов, прекращение выплаты уни­зительной дани крымскому хану - вот ее непосредственные цели. Никаких реальных стратегических замыслов дальнего прицела не было. Новое, что вносит Петр, - создание флота, приобретение кре­постей и гаваней. Он хочет добиться свободы плавания по Черному морю и проливам, ведущим к более широким водным просторам. Это принципиально новая политика, осуществляемая новыми сред­ствами. И все же она несла на себе отпечаток ограниченности до­петровской политики Москвы. Приобретение выхода к Черному морю еще не обеспечивало удобных и всесторонних связей с пе­редовыми странами Европы. «Ни Азовское, ни Черное, ни Каспий­ское моря не могли открыть Петру прямой выход в Европу»,— писал Карл Маркс. Более того, эта задача затруднялась и ослож­нялась неизбежной затяжной борьбой против Турции. Но даже ес­ли бы Россия одержала победу и сокрушила Османскую империю, то само по себе это не подняло бы ее до уровня сильнейших европейских держав. Ведь это была бы победа над отсталой, пере­живающей упадок страной, не имеющей регулярной армии, промышленности, технической культуры. Как бы ни укрепились позиции России на Черноморском побережье, на северо-запад­ной границе ее независимость по-прежнему оставалась бы под угрозой. Такая опасность даже усилилась бы из-за отвлечения сил к югу.

Когда в Вене обнаружился распад союза с Австрией. Венецией и Польшей, спешивших заключить мир с Турцией, Петр тоже взял курс на прекращение войны. Это не означало, что он боялся вое­вать с Турцией один на один. Такую войну уже тогда петровская Россия выдержала бы. Но она неизбежно связала бы руки для дей­ствий в балтийском направлении. Поэтому Петр расстается с чер­номорскими замыслами, хотя сделать это было непросто.

Задачи, стоявшие перед Россией на юге, на первый взгляд, казались более неотложными. Оградить русские земли от татарских набегов, защитить русских людей, десятки тысяч которых крым­ские татары уводили для продажи на невольничьих рынках Восто­ка, — такая проблема была понятна и близка каждому. Напротив, тяжелая борьба на севере за прибалтийские болота, за берега хо­лодного, неведомого мори представлялась туманной и непонятной. Но именно с севера и с запада могли возникнуть, и обязательно возникла бы рано или поздно, неизмеримо более грозная, чем с юга опасность, хотя тогда она непосредственно не ощущалась. Петр сумел ото почувствовать и осознать, сумел отдать предпочтение важному перед срочным.

Правда, сама по себе идея борьбы за возвращение России бал­тийского побережья принадлежала новее не ему. Поколения рус­ских людей помнили о древней Водской пятине Новгорода, защищенной некогда от шведов и немцем Александром Невским, но, в конце концов, все же захваченной Швецией. За возвращение на Балтику долго, но безрезультатно воевал Иван Грозный. Позднее царь Алексей Михайлович тоже пытался пробиться к балтийскому морю и тщетно штурмовал Ригу. Необходимость выхода к этому морю видел А. Л. Ордин-Нащокин. С другой стороны, в Швеции понимали неизбежность борьбы России за возвращение отобранных у нее земель. Король Густав-Адольф говорил в шведском риксдаге в 1617 году о России: «Нас отделяют от этого врага большие озера, такие как Ладожское и Чудское, район Нарвы, обширные пространства болот и неприступные крепости. Россия лишена выхода к морю и, благодаря богу, отныне ей будет трудно преодолеть все эти препятствия».

Эта шведская стена, наглухо отделявшая Россию от Европы, сохранялась и тогда, когда Петр дерзновенно решил сокрушить ее. Пожалуй, она даже стала прочнее. Но многое изменилось. Уси­лилась объективная потребность решения такой задачи. Несмотря на относительную отсталость от Европы, все же формировался ры­ночный экономический организм, все более остро нуждавшийся во внешних связях. Он задохнулся бы в тесных оковах экономической блокады, в отрыве от европейского, более передового хозяй­ства. «Ни одна великая нация, — писал К. Маркс, — никогда не существовала и не могла существовать в таком отдаленном от моря положении, в каком первоначально находилось государство Петра Великого; никогда не одна нация не мирилась с тем, чтобы ее морские побережья и устья ее рек были от нее оторваны; Россия не могла оставлять устье Невы, этого естественного выхода для продукции северной России, в руках шведов..., прибалтийские провинции по самому своему географическому положению являются естественным добавлением для той нации, которая владеет страной, расположенной за ними…»

Однако сам по себе выход к  балтийскому   побережью, к  чему стремились и до Петра, еще ничего не давал и не решал. Более того, овладение морскими берегами без флота и гаваней для него, без армии, способной его защищать, могло бы даже усилить опасность внешнего вторжения, не говоря уже об угрозе внешнеэкономической   экспансии. Разве огромное морское побережье Индии или Америки помешало их   колонизации? Как это ни парадоксально, но  шведский контроль над прибалтийскими областями на какое-то время служил своеобразным защитным барьером от возможной экспансии морских держав! Нельзя было по настоящему овладеть побережьем, не   превратив сугубо сухопутную  страну в державу морскую, обладающую флотом. Именно Петр почувствовал это первым и с топором в собственных руках начал «играть в кораблики» на Яузе и Переславском озере.  Пустой забавой и  юношеским развлечением  считают Милюков и другие реакционные историки то, что было зарождением идеи создания флота как ключа и главного звена  решения величайшей тогда национальной   задачи.   Россия должна явиться на Балтику не такой, какой она была раньше: от­сталой, плохо организованней, бедной, чурающейся всею европейского, неподвижной, косной —    словом, такой страной, которую даже и не считали европейской, несмотря на ее географическое положение. Собственно, в прежнем своем состоянии исконного боярского бездействия, невежества  и  самодовольной спеси Россия не только никогда  не  пробилась бы к  Балтике, она обрекла  бы  себя на утрату независимости.  Чтобы Балтийское море не превратилось в путь вторжения врага, Россия должна была выйти на его берега способной соревноваться с западноевропейскими странами на рав­ных в военных, морских,  торговых,  дипломатических и в других своих  делах.

После возвращения из Европы начинается преобразовательная деятельность Петра. Практически она представляла собой какой-то внезапный каскад указов и реформ, ошеломлявших современников, привыкших к замедленным темпам старомосковской государственной жизни. Любопытно, что это ошеломление испытывали и столе­тия спустя историки, описывая небывало разнообразную деятель­ность Петра, казавшуюся им каким-то хаосом импульсивных, слу­чайных, судорожных метаний царя, обрушившегося па Россию стихийным ураганом непонятных нововведений. На почве такого ощущения и родилось мнение, что Петр никогда не имел никакого продуманного плана действий, их четкой программы и заранее раз­работанной  системы.  Пожалуй,  так оно и  было, если   судить по меркам позднейшей государственной практики уже сложившегося абсолютистского государства. Согласно этой логике, выходит, что поразительная активность Петра отличалась отсутствием  целеустремленности и являлась сплошным нагромождением  случайных поступков,  лишенных   какой-либо  закономерности,   ясно   видимой цели, последовательности  в выдвижении конкретных задач. Если заниматься традиционным фактоописательством, то и в самом деле легко попасть в плен многочисленных кажущихся парадоксов в деятельности  Петра.  Как  понять,  например, то обстоятельство,  что, еще  не  разделавшись с  турецкой   войной,  но  уже  встав  на   порог новой, еще более трудной войны против  Швеции, Петр вскоре после возвращения в Россию ликвидирует стрелецкое войско, составлявшее основную часть армии?  Как  ни   плохо организованы, обу­чены и  вооружены  стрельцы, это все же целых двадцать  полков, без которых остается всего два полка бывших «потешных» —  Преображенский   и   Семеновский   и   два   полки   нового  строя   Гордона и Лефорта. Не идти же с этими четырьмя полками против прославленной  победами шведской армии...

Можно было бы привести и другие примеры действий Петра, в которых на поверхность событий нередко выступала лишь буйная прихоть самодержавного царя, беспощадно попиравшего многовековые традиции и институты. В сочетании с припадками отнюдь не притворной безумной ярости, когда, скажем, царь с обнаженной шпагой бросился на подозреваемого в нерадивости боярина Шеина, это выглядело порой страшно. И все же смыслом, сущностью начавшихся преобразований были не их внешняя хаотичность и произвол. В конце концов разнообразные меры Петра накануне Северной войны выстраиваются в определенную систему укрепле­ния государства и стремительной модернизации страны. Уникаль­ная особенность личности Петра Великого состояла в том, что его мысли и действия не разделялись. Он мыслил, действуя, и дейст­вовал, мысля! Порой его дела даже обгоняли мысли. Гениальная интуиция превращала внешне хаотичную бурную импровизацию в четкую систему целенаправленных усилий.

Во всем, что сделано Петром, в конечном счете обнаруживается железная логика государственного интереса. Так было и со «стре­лецким розыском», явившимся мрачной увертюрой наступающей эпохи петровских преобразований. Крайне поверхностно считать казнь восьмисот стрельцов-бунтовщиков исключительно прояв­лением неистовой жестокости царя. Их восстание и поход на Моск­ву для расправы с боярами, иноземцами, с самим Петром, попытка сражения с верными царю полками на реке Истре, безусловно, подлежали самому суровому наказанию в соответствии с элемен­тарными правовыми нормами не только тех суровых лет, но даже значительно более близкого нам времени. Недоумение обычно вы­зывает другое: почему примерно половина обреченных на казнь была предварительно подвергнута розыску с применением жесто­ких пыток? Поскольку вина их в доказательстве не нуждалась, то неужели это действительно только проявление жестокой мсти­тельности Петра, видевшего уже третий стрелецкий бунт?

Дело обстояло не так. Речь шла об укреплении государства пу­тем ликвидации не только открыто выступившей, но и потенциаль­но активной оппозиции. Необходимо было выяснить, кто стоит за политически несамостоятельной стрелецкой толпой. И розыск показал, с одной стороны, что выступление стрельцов, недовольных тяготами службы, инспирировалось из Новодевичьего монастыря царевной Софьей, которую отныне более надежно изолировали в монастырском заточении. С другой стороны, розыск подтвердил отсутствие прямой связи бунтовавших стрельцов с кем-либо из кругов боярства и знати. Удалось также избежать опасности расшире­ния стрелецкого бунта: ведь стоявшие в Азове шесть стрелецких полков тоже готовы были выступить.

Суровое наказание участников стрелецкого бунта 1698 года служит поводом для некоторых историков, особенно зарубежных, пи­сать о «неистовой жестокости» Петра. Между тем именно замыслы заговорщиков отличались «неистовой жестокостью». Австрийский дипломат в Москве Н. Корт так излагал их намерения, выяснив­шиеся во время допросов: «Если бы судьба оказалась благоприят­ной нашим замыслам, мы бы подвергли бояр таким же казням, каких ожидаем теперь как побежденные. Ибо мы имели намере­ние все предместье немецкое сжечь, ограбить и истребить его до тла. И, очистив это место от немцев, которых мы хотели всех до од­ного умертвить, вторгнуться в Москву… бояр одних казнить, дру­гих заточить и всех их лишить мест и достоинств... ».

Нетрудно представить, какой оказалась бы и судьба самого Петра, поскольку Софью заговорщики мечтали избрать прямо на царство либо регентшей при малолетнем царевиче. Естественно, что уже начатое дело преобразования потерпело бы крах...

Совершенно сознательной, продуманной мерой явился в июне 1699 года и указ о роспуске всех стрелецких полков, пригодных для смуты, но не пригодных для предстоявшей тяжелой войны. Страна не осталась безоружной. Петр осуществляет свою заветную мечту о создании регулярной армии. 19 ноября 1699 года издается указ о формировании 30 полков путем призыва «даточных», то есть рекрутов, от определенного количества дворов, а также воль­ных людей. Село Преображенское становится центром призыва солдат и формирования новой армии. Петр сам определяет годность рекрутов, организует их обучение. Начинается создание русского воинского устава путем критической переработки уставов западных регулярных армий. Далеко не все из европейского считает Петр пригодным. Введенное шведами новшество — соединение огне­стрельного оружия с холодным в виде штыка, «багинета», сразу берется на вооружение. Напротив, отвергается форменная одежда солдат большинства европейских армии, отличавшаяся яркой пе­стротой, ненужными украшениями. Петр считает, что солдат не кукла, и создает простое, удобное обмундирование. Непрерывно возникают неожиданные трудности. Многие из поспешно набран­ных в Европе офицеров оказались непригодными. Их заменяют русскими. «Лучше их учить, — писал А. М. Головин Петру, —  нежели иноземцев...»

Не  меньше забот требовало и другое детище Петра — флот, строившийся второй год в Воронеже. Через два месяца после воз­вращения из-за границы царь мчится на сноп корабельные верфи. Здесь  перед  ним  предстало  зрелище,  по   российским   масштабам необыкновенное. Десятки кораблей уже достраивались, работа ки­пела. Правда, на фоне верфей в Амстердаме и Дептфорде все это выглядело очень скромно. Обнаруживается множество недочетов, ошибок, упущений. Немало кораблей надо было переделывать на   ходу. Сказывались  неопытность  и  недостаток  специалистов. Происходило и кое-что посерьезнее. Сгоняемые отовсюду на кора­бельную работу крестьяне не понимали замыслов царя и, естест­венно, не разделяли его энтузиазма.  И вели себя соответственным образом, прибегая к пассивному, но страшному способу сопротив­ления — к побегам.   Повальное  бегство  с   воронежской   стройки явилось далеко не единственной  помехой делу.  Воровство людей, отвечавших за постройку кораблей, удручало Петра еще больше. Даже сам «адмиралтеец» Протасьев,  руководивший   постройкой флота, оказался не чист на руку. Петр, которою и без того тревожи­ли раздумья о необычайных трудностях затеянного им грандиозно­го дела, почувствовал все это очень остро. Его беспокойство отра­зилось в немногих дошедших до нас письмах Петра того времени. По-прежнему он особенно активно переписывается с самым образо­ванным из своих советников -    Андреем Виниусом. Через несколь­ко дней по приезде в Воронеж Петр сообщает ему о том, что мно­гое ужо сделано, но добавляет к этому: «Только еще облако сомне­ний затемняет мысль нашу». Удастся ли дождаться плодов всех этих усилий?  И  Петр уповает на «бога с блаженным Павлом»...

В ответном письме царю Виниус, как всегда, подробно инфор­мирует его о содержании заграничных сообщений в европейских газетах. Речь идет о подготовке к конференции представителей им­перии. Венеции, Польши и России для мирных переговоров с Турцией. В Вене для этого Петр оставил П. Б. Возницына. И от исхода его миссии самым непосредственным образом зависела судьба фло­та, строившегося в Воронеже: либо ему предстоит морские сражения, либо он сгниет в бездействии. Виниус сообщал также, что ис­панский король Карл II, смерти которого ждала вся Европа, чувствует себя вполне здоровым. Тем не менее французы держат наго­тове войско в 100 тысяч человек. Это сообщение имело самое пря­мое отношение к деятельности Петра по подготовке России к войне против Швеции. Ход этой русско-шведской войны во многом будет зависеть от того, разразится ли война за испанское наследство или нет. Вот почему Петр в новом письме Виниусу не забывает побла­годарить его за интересные вести. Все, что он делал сейчас внутри страны, было тесно связано с международным положением. Во всяком случае вопреки всем тревожным сомнениям Петр, как всег­да, прежде всего действовал. «А здесь,— писал он,— при помощи божьей, препараториум великий, только ожидаем благого утра, дабы мрак сомнения нашего прогнать. Мы здесь начали корабль, который может носить 60 пушек...»

«Великий препараториум» происходил не только в Воронеже. Период от возвращения Петра из заграничного путешествия и до Северной войны ознаменовался началом преобразовательной дея­тельности Петра, охватившей все: от новых методов верховного правления до изменений форм повседневного быта.

Больше всего шума и толков вызывали тогда не такие действи­тельно грандиозные начинания Петра, как, скажем, создание регу­лярной армии или флота, а меры в основном символического ха­рактера. До сих пор в литературе живописные подробности этих одиозных предприятий порой заслоняют по-настоящему серьезные дела исторического масштаба. Здесь речь идет прежде всего о нача­том Петром на другой день после возвращения из-за границы ле­гендарном брадобритии России, а затем и о переодевании ее в евро­пейское платье. Надо сразу оговориться: это затрагивало сравни­тельно небольшую часть придворных, горожан, военных и вообще служилых людей, но не коснулось подавляющей части русских — крестьян. Они и духовенство сохранили традиционную  одежду и бороды. Тем не менее обрезание бород потрясло всех. В самом деле, еще недавно святейший патриарх объявлял отказ от ношения бороды злодейским знамением, мерзостью, безобразием, смертным грехом и предупреждал: бритые лишаются права даже войти в церковь, не получат христианского погребения и, естественно, прямой дорогом пойдут в ад. Поэтому можно понять реакцию русских лю­дей того времени, увидевших   в   действиях царя самодурство, безумный каприз, прихоть, вызов церкви и всем  православным. Но надо понять и Петра, не терпевшего полумер, недомолвок и двусмысленностей. Россия должна быть действительно европей­ской страной и расстаться со своим во многом полуазиатским, вар­варским обликом. Там Петр уже давно по внешности стал европей­цем: он носит немецкое платье, курит табак и вовсе не походит на прежних традиционных русских царей. Все признаки отсталости, старого запустения раздражают его. Вернувшись в Москву из Евро­пы, он приказал снести бесчисленные уродливые лавчонки, облепившие   кремлевские  стены,  запретил   мостить  бревнами   улицы в центре Москвы  и  в  пределах нынешнего Бульварного  кольца, велел создать каменные мостовые. Но огромный деревянный город, полудеревня, все равно сохраняет старый облик. А бритые лица ок­ружающих не сделали их европейцами: старые московские привычки и образ мыслей сохраняются. Так было и с самим Петром. Несмотря на новый европейский облик, ни оставался глубоко русским человеком, а старомосковское варварство он искоренял старыми, грубыми средствами. Решив   «европеизировать» свою лич­ную жизнь и порвать брак с законной супругой Евдокией Лопухиной, типичным воплощением женского «теремного» воспитания, он разделывается с ней традиционным суровым методом: Евдокию насильно отправляют  в Суздальский  монастырь и приказывают постричь в монахини.

И все же в самых экстравагантных поступках и прихотях царя было рациональное зерно, свои логика и глубокий смысл. Расстав­шись с бородой и длиннополым азиатским платьем, русские легче смогут преодолеть психологический барьер, резко отделявший их от европейцев. Русский должен был осознать себя таким же чело­веком, как и немец, то есть любой иностранец-европеец. Ведь вско­ре предстояло воевать с ними и побеждать их. Для этого необходи­мо овладеть европейской культурой и особенно техникой, чего нельзя сделать, не разрушив ксенофобию, закоренелую неприязнь к иноземцам, порожденную татарско-византийскими восточными традициями. Сонная, закоснелая в предрассудках боярская Русь как бы перемещается во времени и пространстве. С перемещением во времени дело обстояло проще всего: Петр вводит новое летосчи­сление, и русские, жившие до этого в 7208 году от сотворения мира, новыми обрядами встречают, как и все европейцы, новый, 1700 год от рождества Христова. Впрочем, своеобразие России и здесь сохра­няется: Петр не доходит до принятия западноевропейского григо­рианского календаря, не подходящего для русской православной церкви, и вводит юлианский календарь с отставанием России от Европы на 11 дней (12 дней в XIX веке и 13 — в XX).

Все, даже самые театрализованные, начинания Петра порази­тельно прагматичны. Ненавистные ему бороды, ферязи и охабни должны приносить доход: вводятся специальные поборы за ноше­ние бороды и старого платья. Но денежные поступления тех, кто предпочитал откупиться от богомерзких нововведений, не в состоя­нии были наполнить давно уже обнищавшую русскую казну. И Петр приступает к решению неизмеримо более важных и серь­езных финансовых и экономических проблем России, от которых зависело все начатое им дело преобразования.

В Европе он близко познакомился с процветавшей там полити­кой меркантилизма, призванной способствовать разными законодательными мерами увеличению денежного богатства государства.

Петр понял, что меркантилизм отмечает и объективным потребностям русского экономического разлития. Но из-за слабости этого развития меркантилизм внедрялся медленно и в полной мере проявился лишь в заключительной части царствования Петра, да и то и своеобразном русском варианте. Пока осуществляются лишь пер­вые меркантилистские поползновения. Главное место в экономиче­ской политике Петра в период подготовки к Семерной войне зани­мают старые приемы времен Алексея Михайловича. В принципе Петр получил в наследство богатую страну. Только богатство это находилось в потенции, извлечь его было крайне трудно. Предшественники Петра применял» для этого простейшие, самые элемен­тарные меры, отвечавшие лишь сегодняшней потребности. Поло­вина расходов государств» покрывалась косвенными налогами на соль, водку и другие товары. Прибегали и к монополии на вывоз товаров за границу. В 1662 году ввели монополию на шесть глав­ных предметом экспорта: меха, кожу, поташ, деготь, сало, пеньку. Но   экономическая   база  страны   оставалась   зыбкой,   уязвимой. Каждое международное или внутреннее осложнение, требовавшее исключительных   расходов,   чрезвычайно  болезненно  отражалось на государственной казне. Тогда прибегали к монетной реформе, как это было в 1654 году, когда потребовались деньги для войны с Польшей. Но перечеканка, то есть порча монеты путем уменьше­ния ее веса при сохранении номинальной стоимости, только уси­ливала трудности. Серебро исчезало из обращения, росли  цепы, затруднялась торговля. Само государство, собирая налоги, полу­чало обесцененную монету. Эффект был очень кратковременным, а положение не улучшалось. Об этом напоминала история  «мед­ного бунта»  1662 года.

Что же было делать Петру, решившему начать войну таких мас­штабов, но сравнению с которой Азовские походы казались мелки­ми инцидентами? Ожидать повышения налоговых доходов от нор­мального развития экономики? Вряд ли он дождался бы этого даже к концу своего царствования! И Петр поступает по старинке, так, как действовал его отец Алексей Михайлович. Вернувшись из Ве­ликого посольства, он предписывает начать перечеканку всей се­ребряной монеты, уменьшая ее вес, и выпуск мелкой разменной медной монеты. Эффект был быстрым, но кратковременным. Как бы то ни было, порча монеты позволяла Петру кое-как сводить кон­цы с концами в первые годы войны против Швеции. Явный про­гресс отмечался лишь в технике чеканки: Петр не зря посещал мо­нетный двор в Тауэре.

Последовали и другие новшества. Примером может служить введение в январе 1699 года гербовой бумаги, изобретенной в Гол­ландии еще в начале века. Отныне и в России любой документ — прошение, сделка о купле-продаже и т. д.— должен писаться на специальной, «орленой», бумаге, продававшейся по повышенной стоимости. С целью увеличения доходов принимались и другие меры вроде упорядочения сбора пошлины за регистрацию докумен­тов в приказах государственной печатью. Но главным нововведением явилась городская реформа 1099 года. Речь шла о ликвида­ции в городах административной и фискальной власти воевод и за­мене их городским выборным самоуправлением. Конечной целью реформы было поднятие благосостояния торгово-промышленного населения. Практически ее задача все та же — увеличение доходов казны путем упорядочения сбора прямых и косвенных налогов. Создание центрального органа всероссийского городского самоуп­равлении — Бурмистерской палаты, или Ратуши, означало появле­ние главной государственной кассы, куда поступали сборы с горо­дов всей страны и откуда они затем расходовались но указанию царя на общегосударственные нужды, главный образом на подго­товку и ведение войны.

Война требовала не только денег, но и оружия: пушек, ружей, боеприпасов к ним, снаряжения для армии и флота. Сама Россия уже давно была не в состоянии обеспечить себя всем этим. Оружие приобреталось за границей, в основной в Голландии, а для его изготовления русскими ремесленниками использовалось железо, за­купавшееся в Швеции. Оба эти источника еще до Северной войны оказались ненадежными. В Европе подготовка войны за испанское наследство вызвала резкое повышение цен на железо, оружие и другие военные материалы. Уже это обстоятельство поставило вопрос о необходимости усилить, а точнее говоря, заново создать военную промышленность в России. Перспектива неизбежного прекращения поставок шведского железа из-за предстоявшей вой­ны против Швеции резко обострила эту проблему. И вот тогда Петр основывает мощную металлургическую промышленность на Ура­ле. Он еще в 1697 году приказал начать там постройку доменных печей и пушечных литейных цехом. В 1698 году в Невьянске зало­жили первый такой завод, а уже в 1701 году он дал чугун. За этим заводом вступают в строй и другие. Война требовала не только ме­таллургии. Поэтому основываются государственные фабрики по производству пороха, канатов, парусных тканей, сукна, кожи и др. За короткий срок в несколько лет возникает до 40 заводов. Бур­ное промышленное развитие России при Петре началось не на го­лом месте. Не только в городах, но и в деревнях трудилось мно­жество ремесленников: кузнецов, ткачей, сапожников и других мастеров, продукция которых шла на рынок, их мастерские были довольно крупными. Так зарождались мануфактуры, распростра­нившиеся затем в начале XVIII века. Здесь формировались рус­ские квалифицированные рабочие, мастера и даже предпринимате­ли, без которых Петр не смог бы создать столько заводов и фаб­рик. Пройдет время — ценой огромных жертв и решительных по­бед выход к морю будет завоеван. А расходы на подготовку и ведение войны окупятся приобретенными экономическими выгода­ми. Но до этого еще далеко, и русскому народу предстоит много лет идти путем тяжкого труда и суровых испытаний. Тем не ме­нее дело было начато, и не только под влиянием впечатлений и раз­думий Петра в ходе Великого посольства. Преобразование было ответом на требование объективного развития России, а Петр способствовал его резкому ускорению. Европейский опыт влиял лишь на выбор и определение методов изменений, их форм и тем­пов. Но сами по себе они были плодом собственного развития России.

Так происходило не только в экономике, но и в сфере государст­венного управления, которая также в это время, то есть в 1608—1700 годах, подвергается определенным изменениям. В преддверии тяжелой войны против Швеции Петру предстояло, выражаясь со­временным языком, пронести тотальную мобилизацию всех ресур­сов страны. А государство, унаследованное им, оказалось для это­го малопригодным. Расправившись с бунтовавшими стрельцами. Петр отвратил конкретную угрозу своей власти. Но надо было укрепить государство в том направлении, которое уже само собой зародилось в виде ранее проявившейся тенденции к абсолютизму. Формально царская власть являлась неограниченной. Земские со­боры давно уже не созывались, Боярская дума играла консуль­тативную роль. Ограничение царской власти шло не от Думы как таковой, а от могущества знатных боярских родов, соперничавших вокруг царя. Эта борьба кланов резко усиливалась в моменты смены царствования, когда Россия жила в атмосфере государственно­го переворота. Победившая партия оказывала затем влияние на царя, которого она выдвинула. Внешне такое положение сохраня­лось и в начале царствования Петра. В течение десяти лет, с 1689 года, со времени падения Софьи, ведал Посольским приказом и был, по выражению иностранцев, премьер-министром дядя царя, брат его матери Л. К. Нарышкин — человек, не блещущий делови­тостью. Петр мирился с этим, пока не настало время для больших дел. Нарышкин, озабоченный лишь приращением своих огромных владений, не подходил для них. Особенно пагубно сказалось его правление на состоянии армии. Из-за него фактически полки «нового строя», заведенные еще при Алексее Михайловиче, были спущены на более легкий, русский строй. Приступив к созданию регулярной армии, Петр застал в полном расстройстве комплек­тование войска. После возвращения царя из-за границы Л. К. На­рышкин формально продолжает занимать свои посты, но факти­чески от главных дел его отстраняют. Весьма серьезные переговоры с представителями Дании и Польши, а также другие крупнейшие внешнеполитические мероприятия этого времени проходят без его ведома. А в феврале 1700 года издается официальный указ Пет­ра о назначении главой Посольского приказа Ф. А. Головина, заслужившего  в   ходе   Великого  посольства   полное доверие  Петра своими дипломатическими талантами.

Но главным образом происходит не столько персональные, сколько структурные изменения в системе приказов, уточняются их функции. Эта система была порядком запутанна. До сих пор остается неясным даже их количество. Условно принято считать, что в 1699 году их было 44, а в 1700 году, после реорганизации,— 35. Частично устранена была путаница в делах приказов. До этого существовало немало парадоксов вроде того, например, что По­сольский приказ занимался не только внешней политикой, но со­бирал налоги с некоторых городов и областей. А Сибирский приказ ведал не только управлением обширной территорией, но и уста­навливал дипломатические отношения с государствами, грани­чившими с Сибирью.

Часть приказов ликвидируется в связи с исчезновением объек­та управления. Так, кончил свое существование Стрелецкий при­каз. В конце 1700 года, по смерти патриарха Адриана, закрыва­ется Патриарший разряд. Централизация управления проявляет­ся в объединении нескольких приказов общим руководством. На­пример, Ф. А. Головин кроме Посольского приказа ведал еще семью другими приказами. Отражением главного направления внешней и внутренней политики Петра служит появление новых приказов. Создание регулярной армии и флота привело к учреждению пяти новых приказов: Адмиралтейского, Военно-морского, Артиллерий­ского, Военного, Провиантского. Характерно также появление при­каза Рудокопных дел. Резко возрастает роль Ратуши, действовав­шей на правах приказа, оттеснившей на второй план приказ Боль­шой казны.

В годы, непосредственно предшествующие Северной войне, продолжает функционировать Боярская дума. Она заседает и вы­носит свои «приговоры». Дума по-прежнему законодательствует и судит. Однако в списке ее решений в 1698 — 1700 годах нет ни од­ного важного нововведения, затрагивающего основы государствен­ной деятельности. Бояре теперь, по существу, занимаются пустя­ками. В действительно серьезных делах единолично законодатель­ствует сам Петр. Решение о создании регулярной армии, госу­дарственная реформа проводятся его именными указами. Царь перестает пополнять состав Думы, и она как бы вымирает естест­венной смертью. Здесь обнаруживается все та же авторитарно-абсолютистская тенденция.

Сложнее обстояло дело с другим важнейшим институтом тог­дашней России — церковью. У Петра были основания считать ду­ховенство потенциальной оппозицией его преобразовательной дея­тельности. Вспомним пресловутое завещание патриарха Иоакима. Поэтому Петр берет курс на ослабление влияния церкви. Мобили­зуя все ресурсы страны, Петр не мог оставить без внимания огромные богатства, бесцельно, по его мнению, накоплявшиеся церковью. Сразу после Азовских походов, опустошивших царскую казну. Петр начинает постепенно усиливать контроль над церковным имуществом. Монастырям запрещается строить новые здания, пла­тить жалование священнослужителям, владевшим поместьями. Он обязывает духовенство давать отчеты о своих доходах и расхо­дах и отныне контролирует их. Отменяются многие привилегии духовенства. Но это было только началом. Воспользовавшись смертью патриарха Адриана в 1700 году, Петр реорганизует цер­ковное управление. Вместо назначения нового патриарха он вводит должность местоблюстителя патриаршего престола, наделенного только духовными функциями. Затем учреждается Монастырский приказ во главе с боярином И. А. Мусиным-Пушкиным. Новый приказ берет в свои руки контроль над имуществом церкви. В ре­зультате с 1701 по 1710 год государство получило более миллиона рублей, что имело весьма существенное значение для покрытия дефицита бюджета, вызванного тяжелой войной. Речь идет, таким образом, о частичной секуляризации.

Нельзя не упомянуть еще об одном любопытном начинании Петра этих лет, опровергающем мнение некоторых историков о его якобы органической неприязни к любому проявлению системати­зации. Он попытался обновить тогдашний русский свод зако­нов — Уложение 1649 года. Для этой цели Петр в феврале 1700 го­да учреждает специальную комиссию из полусотни членов. Проект нового Уложения и даже проект манифеста о его введении в дей­ствие были подготовлены. Примечательно, что о созыве Земского собора, утвердившего Уложение 1649 года, на этот раз никто не заикнулся. Но трехлетний труд комиссии оказался ненужным, ибо новое Уложение так и не было введено в действие. Многие видят в этом таинственную загадку, тогда как дело объясняется просто. Всю свою реформаторскую работу этих лет Петр считал предва­рительной. Делалось только то, что относилось прямо или косвен­но к решению главной, неотложной задачи — к войне, к укрепле­нию безопасности, к национальному величию России. Предельная целеустремленность Петра не допускала ничего лишнего. Наиболее неотложным Петр считал ликвидацию не юридической, а военной, экономической, технической и культурной отсталости России.

На рубеже XVIII века начинается преобразовательная дея­тельность Петра в области культуры. Ни о чем так горячо, посто­янно, настойчиво не мечтал Петр Великий, как о создании русской школы и русской науки. Его первое большое заграничное путеше­ствие в этом отношении было для него особенно поучительно. В Ан­глии Петр приказал Брюсу подготовить специальный доклад о со­стоянии там системы образования. Тогда же были приглашены преподавать в Россию профессор Фарварсон с двумя другими англичанами. Они и явились преподавателями учрежденной вскоре Навигацкой  школы — первого русского   светского учебного заве­дения, разместившегося в Сухаревой  башне.

Нельзя сказать, что в Москве тогда совсем уж не нашлось бы грамотных людей. Существовала даже Славяно-греко-латинская академия, которая давала богословское образование. Но не такого рода знания требовались Петру, остро нуждавшемуся в инжене­рах, морских офицерах, медиках.

В дошедшей до нас записи беседы Петра с. патриархом Адриа­ном в октябре 1699 года запечатлены его мысли о том, какое образование он считал необходимым для России. Речь шла об обучении воинскому делу, инженерному и врачебному искусству. Однако надежды на церковь в данном вопросе были, конечно, тщетны. Не­прерывно печатаются книги светского содержания. В  1699—1701 годах появились книги по истории, арифметике, астрономии, навигации, языкознанию и литературе. Продолжается практика посыл­ки русских людей на учебу за границу, так же как и приглашение Иностранных специалистов на работу в Россию. Как уже говори­лось, свыше тысячи их было нанято во время Великого посольства. В общем эта чрезвычайная мера оправдала себя, хотя и принесла немало разочарований.

В связи с началом преобразовательной деятельности Петра возникает проблема о роли иностранцев в этом деле. В свое время некоторые славянофилы обвиняли Петра в рабском и вредном подражании всему западному. С другой стороны, в зарубежной литературе до сих пор можно встретить утверждение, что всем своим прогрессом при Петре Россия обязана исключительно иностран­цам. Обе эти вульгаризаторские версии далеки от истины. Дейст­вительно, Петр сам много и упорно учился у иностранцев. Он тре­бовал этого и от своих подданных. Но всегда и во всем он проявлял при этом крайнюю осторожность и щепетильность: иностранных Специалистов использовали там и до тех пор, где и когда это каза­лось действительно необходимым. В целом же их действительная роль была далеко не решающей. Наиболее авторитетный француз­ский историк, специалист по эпохе Петра профессор Роже Порталь пишет в одной из своих книг: «Россия самостоятельно медленно эволюционировала к прогрессу. Роль иностранцев, неотделимая от Политики Петра Великого, составляла дополнительный вклад, иногда очень ценный, который ускорял эту эволюцию, но не был опре­деляющим». Роже Порталь подчеркивает, кроме того, что влияние иностранцев было наиболее значительным в первоначальном опре­делении политики Петра, в период до начала войны против Шве­ции. Затем оно ослабевает, и Россия, особенно после Полтавы, на­чинает сама оказывать растущее влияние на Европу.

2 марта 1699 года умер адмирал Франц Яковлевич Лефорт. Петр искрение переживал утрату этого верного друга. 29 ноября того же года ушел из жизни другой замечательный соратник Петра — генерал Петр Иванович Гордон. Это были самые выдающиеся среди иностранцев участники петровских преобразований. Они оказали России, ставшей их второй родиной, важные услуги, исключитель­но  высоко оцененные  Петром.   После них  никто из  иностранцев уже не был так близок к нему, не пользовался таким доверием. По мере того как Петр воспитывал русских специалистов, именно они занимали при нем все наиболее важные посты и выполняли его наиболее ответственные поручения. Однако это не может засло­нить того факта, что до начала Северной войны наиболее выдаю­щиеся из иностранцев серьезно помогли Петру в его политической ориентации,   особенно   в  понимании   дипломатической   ситуации в тогдашней Европе.

Итак,  «великий препараториум» Петра охватывал фактически все стороны русской жизни. Но если сам царь проявлял кипучую энергию, то иначе обстояло дело с обществом, которому предстоя­ла такая резкая перестройка в отношении к государственной служ­бе.  Она касалась прежде всего дворянства,  интересам  которого новые замыслы Петра отвечали особенно непосредственно. Однако сами дворяне в массе своей этого не понимали. Вот как совершенно справедливо характеризует состояние дворянства В. О. Ключев­ский:  «Это сословие очень мало было подготовлено проводить ка­кое-либо культурное влияние. Это было собственно военное сосло­вие, считавшее своею обязанностью оборонять отечество от внеш­них  врагов,   но  не   привыкшее   воспитывать  народ,   практически разрабатывать и проводить в общество какие-либо идеи и интересы высшего  порядка.   Но  ему  суждено  было  ходом   истории   стать ближайшим проводником реформы, хотя Петр выхватывал подхо­дящих дельцов и из других классов без разбора, даже из холопов. В умственном и нравственном развитии дворянство не стояло выше остальной народной массы и в большинстве не отставало от нее в несочувствии к еретическому Западу. Военное ремесло не развило в дворянстве ни воинского духа, ни ратного искусства».

Вот на кого приходилось опираться Петру, готовясь к тяжелой войне против одной из самых сильных в Европе военных держав. Остальное население, прежде всего крестьяне, еще в меньшей сте­пени хотело быть опорой Петра. Поэтому преобразовательная дея­тельность Петра носила принудительный характер по отношению ко всем  без исключения социальным слоям русского населения. Начиная всестороннюю «европеизацию» России, Петр отнюдь не подражал слепо, не «обезьянничал», как писал один шведский историк, но, напротив, положил конец внешнему подражательству, существовавшему до него и, к сожалению, после него. Петр брал из опыта и достижений Европы только то, чего действительно тре­бовали насущные потребности развития России. Так он закладывал основы для прочной  самостоятельности,  независимости,  безопас­ности страны.

ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ

Дипломатические  дела  после возвращения Петра из-за границы не могли не вызывать у него еще больше сомнений, чем дела внут­ренние. Фактический распад антитурецкого союза, в чем царь убедился в Вене, несомнен­но, подтолкнул, ускорил    переориентацию внешней политики России. Однако здесь мно­го зависело не от Москвы. «Дружественные» Англия и Голландия, не творя уже об авст­рийском   «союзнике», очень хотели, чтобы войну против Турции России продолжала в одиночку. Тем самым Австрия избавлялась от опасности с востока и могла сосредоточить все свои силы против Франции в войне за испанское наследство. Сепаратная сделка им­ператорской дипломатии с Турцией, посредничество Англии и Гол­ландии в этом деле осуществлялись так, чтобы спровоцировать Пет­ра на продолжение войны путем поощрения турецких притязаний в отношении условий мира с Россией. Все это крайне осложняло задачу  русской дипломатии  на мирных переговорах  с  турками. Петр, внезапно уехав из Вены, поручил вести эти переговоры одному из трех великих послов — П. Б. Возницыну. Он, пожалуй, лучше других подходил для этой роли. За время своей долгой дип­ломатической карьеры, начавшейся в Посольском приказе еще при Ордин-Нащокине,   ему   приходилось   вести   сложные   переговоры в Стамбуле; имел дело он и с австрийцами, а особенно хорошо познакомился с Польшей и поляками, будучи резидентом в Варшаве. Непосредственное общение с царем в ходе Великого посольства позволило ему понять внешнеполитические намерения своего пове­лителя. Хотя Петр еще не высказывал открыто решения напра­вить русскую внешнюю политику с юга на север, Возницын знал о возможности такого поворота и полностью одобрял его еще до того, как он стал свершившимся фактом. Но непременным услови­ем Возницын считал предварительное обеспечение безопасности России со стороны турок. Ему-то эту задачу и пришлось решать. П.  В. Возницын был дипломатом старого типа. Он и внешне выглядел   не  очень  европейским   человеком.   Высокий,  толстый, с важной осанкой, как его описывал венецианский дипломат Рудзини. Возницын явился на конгресс по подготовке мирного договора с Турцией в длинной одежде, подбитой серыми соболями. На шее у него красовалось шесть или семь золотых ожерелий, на шляпе — драгоценное украшение» т хороших алмазов и много перстней на руках. Ревностный оберегатель достоинства русского царя, он от­личался твердой настойчивостью в отстаивании политики своего государства. При этом он обладал гибкостью, позволявшей нахо­дить выход из трудных положений.

Именно в таком положении он и оказался. Россия вообще впер­вые участвовала в дипломатическом мероприятии такого масшта­ба. Ее вступление в Священный союз с империей, Польшей и Ве­нецией произошло незаметно, последовательными этапами. Теперь же она совместно с крупными державами выступала на конгрессе действительно многостороннего характера, и Возницыну предстоя­ло помериться силами с опытнейшими европейскими дипломата­ми. Положение было сложным из-за фактической изоляции России. Против нее действовала, естественно, Турция, ей помогали «по­средники» — Англия и Голландия, а уж союзники — Австрия и Польша доставляли особенно много неприятностей.

Потенциальный враг Австрии, Англии и Голландии в намечав­шейся общеевропейской войне — Франция Людовика XIV тоже была против России и использовала свое огромное влияние в Стам­буле. Дело в том, что в сентябре 1698 года состоялось соглашение Франции, Австрии, Англии и Голландии о полюбовном разделе испанского наследства. В случае его выполнения ожидавшаяся большая война могла и не начаться. А это означало, что изоляция, в которой Россия оказалась на Карловицком конгрессе, надолго останется важнейшим элементом международной обстановки. Бо­лее того, западноевропейские страны не были бы связаны войной за испанское наследство, а это уменьшило бы шансы Петра на ус­пех в Северной войне. Такое неопределенное положение требовало крайней осторожности от Петра в Москве и от Возницына в Карловицах.

Политика представителя Речи Посполитой и на этот раз не име­ла ничего общего с союзными отношениями, установившимися у Петра с польским королем Августом II. Поведение его было от­кровенно враждебным России. Вообще Карловицкий конгресс, открывшийся в октябре 1698 года вблизи Белграда, не был конг­рессом в современном понимании, когда речь идет о принятии уча­стниками общих совместных решений. Здесь происходили пооче­редные двусторонние переговоры участников бывшего Священного союза с Турцией. При этом каждый из союзников стремился до­стичь выгод за счет другого, чем и пользовались турки.

Возницыну нелегко было выполнить инструкцию Петра, рас­порядившегося перед отъездом из Вены принять принцип сохра­нения за каждой стороной уже приобретенного в войне, не отда­вать ничего из завоеванного (Азова и днепровских городков), а в крайнем случае отложить мирный договор, ограничившись коротким перемирием. Положение было таково, что Турция, уступив обширные земли Австрии, хотела при ее поддержке получить об­ратно то, что она потеряла в войне с Россией. Посредники — Ан­глия и Голландия — тоже помогали ей.

П. Б. Возницын последовательно прибегает к разным приемам воздействия на турок. Поскольку Австрия достигла предваритель­ного сговора с Турцией за спиной русского союзника, он тоже всту­пает в тайные переговоры с турками, внушая им, что для Турции выгоднее не заключать мира с Австрией, поскольку она вскоре бу­дет воевать с Францией, когда ей легко можно нанести поражение. Но это был слишком грубый расчет, не учитывающий, что Турция действительно крайне нуждалась в заключении мира. Не больше успеха дало Возницыну и применение классических методов мос­ковской дипломатии: подаренные им посредникам и турецкому представителю собольи шубы не сделали их отношение к России более теплым.

Тогда Возницын начал действовать «с запросом». И проекте мирного договора он требует признания за Россией не только все­го, что она завоевала (Азов, днепровские городки), но и передачи ей Керчи, свободного плавания по Черному морю и даже нрава про­хода через проливы, признания протектората, покровительства России для православного славянского населения Турции, переда­чи Святых мест в Палестине и т. п. Слоном, здесь «запрос» восточ­ной политики чуть ли не на два века вперед. А затем следует дол­гий процесс торга и взаимных уступок. Турки уступают Азов, рус­ские — Керчь и т. д. Но камнем преткновения оказалась судьба приднепровских городков, возвращения которых требовала Тур­ция. Возницын отдать их не мог и предложил оставить вопрос от­крытым, а вместо мирного договора заключить временное пере­мирие, или, выражаясь его словами, «мирок». Так в конце концов и договорились. Благодаря точному расчету и твердости русскому представителю удалось добиться своего. Он знал, что Петру нужен мир с турками, но пошел на риск и решительно объявил, что Рос­сия готова продолжать войну, и тогда турки уступили.

Любопытно, что, когда после конгресса Возницын вернулся в Вену, он получил новые инструкции Петра, в которых царь при­казал согласиться на передачу днепровских городков Турции. Од­нако Возницын добился перемирия и без этой уступки, оставив тем самым в распоряжении русских дипломатов важный козырь на предстоящих переговорах по мирному трактату.

К сожалению, это всего лишь очень краткое описание миссии Прокофия Богдановича Возницына. Иначе она выглядит в деталь­ном, обширном отчете о его деятельности на Карловицком конг­рессе — «Статейном списке». Он оставил для архивов не сухой протокол заседаний, что стало принятым в современных диплома­тических донесениях, а поистине художественное произведение, волнующее, передающее весь драматизм и эмоциональное напряжение его споров с иностранными партнерами.   Непосредственности, искренности, душевного волнения, поразительной наблюдательности в этом «Статейном списке» побольше, чем в иных исторических романах.  Он  описывает свои  злоключения   просто, без всякой риторики, но тем ярче и убедительнее они отражают эпоху, людей, их страсти, мысли, иллюзии. Нее: от описания разоренного войной побережья Дуная до изложения яростных перепалок дипломатов,— дышит поразительной  правдивостью и  человечностью. На холодном берегу Дуная разыгралась реальная драма судеб народов и государств в форме упорной борьбы характеров, умов, нервов и даже чувства юмора. И все здесь перемешано с нарочитой наивностью и простодушием, характерными для того периода в раз витии дипломатического искусства.  Когда турки, требуя вернуть Азов, ссылаются на пример дедушки Петра — царя Михаила, от­давшего им в  1642 году взятый казаками Азов, то Возницын  не остается в долгу. С обезоруживающей простотой он в ответ потре­бовал отдать Керчь и даже Очаков, что потрясло турецких диплома­тов.  «Турские послы,— пишет Возницын,— то услышали, в вели­кое изумление пришли и вдруг в образе своем переменились и, друг на друга поглядя, так красны стали, что больше того невозможно». И при всем том наш думный советник еще сохраняет чувство юмора. Так, в конце декабря, направляя своим иностранным коллегам-христианам поздравления с рождеством Христовым, он счел нужным  заодно поздравить с праздником и турок-мусульман... Страсти разгораются так, что высокие послы ведут себя,  как простые люди, бесхитростно раскрывая обыкновенную человечес­кую натуру. Даже англичанин лорд Пэджет, человек сдержанный, флегматичный, сохраняющий  присутствие духа,  узнав об отказе Возницына подчиниться унизительным требованиям, совершенно преображается: «Тогда злояростным устремлением, молчав и чер­нев, и краснев много, испустил свой яд аглинский посол и говорит: уж де это и незнамо что...»  Возницын же спокоен:   «Я, видя его наглость   и   делу   поруху,   говорил   галанскому   послу...   чтоб   он того унял».

Поистине, история пишется сквозь смех и слезы. Польский мо­сол Малаховский не имел даже лошадей и на конгресс явился пеш­ком. Зато гонором он превосходил всех и ради захвата почетного места затеял драку с русскими, но московиты победили. Естественно, что в борьбе за «честь» поляку было не до дипломатии, и он мгновенно принял все самые невыгодные условия турок, но много времени отнял у себя и у других комичной борьбой за свое достоин­ство, что подробно описал Возницын в «Статейном списке».

При  всем том  Возницыну приходилось еще и терпеть всякие жестокие неудобства. Участники конгресса поселились на голом берегу Дуная в палатках, а наступала зима. «Здесь стоит стужа великая,— пишет Прокофий Богданович 5 ноября, — и дожди и грязь большая; в прошедших днях были ветры и бури великие, которы­ми не единократно палатки посорвало и деревьев переломало и мно­гое передрало; а потом пришел снег и стужа, а дров взять не­где и обогреться нечем... Не стерпя той нужи, польский посол уехал... Только я до совершения дела, при помощи божией, с своего стану никуда не пойду». Приходилось опасаться и за жизнь, ибо по разоренной войной местности рыскали разбойничьи банды. На обратном пути в Вену австрийский дипломат был серьезно ра­нен, а четверо его людей убиты. «И же помощью божьей доехал от таковых безбедно, однако были от них опасны... Ехал степью с великою бедою и страхом три недели».

Но вот в конце концов в январе 1699 года перемирие заключе­но, и Возницын пишет Петру, подводя итог подробному отчету: «Я, сие покорно доношу и очень твоей государевой милости молю: помилуй грешного своего.., а лучше я сделать сего дела не умел...» В тех обстоятельствах лучше, пожалуй, сделать было и нельзя. В конце января 1699 года сообщение об окончании конгресса в Карловичах приходит в Москву, которая постепенно начинает становиться одним из немаловажных центров европейской дипломатии. Это сказывается уже в возрастании числа иностранных резидентов в русской столице. Здесь находятся: посол империи Гвариент, посланник Речи Посполитой Ян Копий, представитель польского короля генерал Карлович, посланник Дании Павел Гейнс, шведский поверенный Книппер, их свиты, другие офици­альные и тайные резиденты. Формируется нечто вроде постоянного дипломатического корпуса.

Правда, это вовсе не означало, что Петр решил пересадить на русскую почву европейское дипломатическое искусство, подобно кораблестроению, техническим и научным достижениям Европы. Напротив, если к этим вещам он проникся уважением, то непо­средственное знакомство с дипломатической жизнью Европы вы­звало у него откровенное презрение, что он и не скрывал. Многим из увиденного царь восхищался, по отнюдь не методами внешних сношений европейских дворов, особенно императорского в Вене. Весьма неприятные новости вынужден был сообщить в своих до­несениях австрийский, или цесарский, посол Гвариент: «Несмотря на то что его царскому величеству и его бывшим в Вене минист­рам были оказаны великая честь и особенные ранее во всяком слу­чае необыкновенные учтивости, тем не менее у вернувшихся мос­ковитов нельзя заметить ни малейшей благодарности, по, наоборот, с неудовольствием можно было узнать о всякого рода колкостях и насмешливых подражаниях относительно императорских ми­нистров и двора... Ни Лефорт, ни Головин не могут удержаться, чтобы не копировать презрительнейшим образом императорский двор в присутствии его царского величества».

Что касается отсутствия чувства «благодарности» у русских, то откуда ему было взяться, если они испытывали, и с полным на то основанием, только негодование по поводу предательства импе­ратора, самого низкого вероломства по отношению к России, жерт­вой которого как раз в это время оказался бедняга П. Б. Возницын? Можно только удивляться, что Петр с его непосредственностью нее же находил возможность соблюдать по отношению к цесар­скому послу кое-какой декорум. Гвариент давно уже ждал аудиен­ции у царя, и 3 сентября она была ему дана.

Однако прежний живописный московский церемониал приема послов с построением войск и т. п. был отменен. Царь принял пос­ла частным образом в доме Лефорта и даже не дал ему сказать пыш­ную речь, полагавшуюся при вручении верительных грамот. Прав­да, Петр задал обычный вопрос о здоровье императора, но тут же рассмеялся и заметил, что сам виделся с императором позже посла. Словом, весь   прежний громоздкий дипломатический протокол канул в прошлое. Как все бессмысленное и нелепое, он не вызывал у Петра ничего, кроме насмешек. На другой день посол Гвариент был на торжественном обеде в доме Лефорта и оказался свидетелем нового проявления презрения Петра к дипломатическому этикету. Когда гости садились за стол, то датский и польский посланники шумно заспорили между собой из-за более почетного места. Услы­шав эту перебранку, царь довольно отчетливо произнес слово «дураки». Секретарь австрийского посольства Корб записал в своем дневнике: «Это общепринятое у московитян слово, которым обозна­чается недостаток ума».

Впрочем, знаки холодности к некоторым дипломатам служили для Петра выражением его политики. Так, он явно чуждался польского посланника пана Бокия, считая настоящим представите­лем Польши генерала Карловича, присланного в Москву королем Августом II. Это и понятно, если учесть, что шляхетско-магнатские группировки Речи Посполитой не только не хотели тогда дружбы с Россией, но ориентировались на Австрию, Францию и Турцию. Поэтому приходилось вести переговоры о заключении союза с королем Августом. Естественным последствием этого и слу­жило холодное отношение к посланнику Речи Посполитой, кото­рого порой даже не приглашали на некоторые придворные цере­монии.

Вообще Петра тогда явно раздражало несоответствие между пышным дипломатическим этикетом и сущностью дипломатии с ее систематическим обманом и пренебрежением к элементарным за­конам нравственности, соблюдавшимся в отношениях между обык­новенными людьми. Не случайно даже торжественной церемонии возвращения Великого посольства, состоявшейся 20 октября 1698 года, он придал шутовской характер. Многочисленная процес­сия направилась к князю-кесарю Ромодановскому и вручила ему верительные грамоты (неизвестно от кого!). В качестве подарка бутафорскому монарху преподнесли обезьяну.

Но все-таки Петр в духе свойственного ему прагматизма счи­тал возможным использовать пышные дипломатические церемонии в тех случаях, когда в этом был какой-то политический смысл. Так произошло в связи с приездом в январе 1699 года в Москву бранденбургского посланника фон Принцена. Вспомним, что в начале Великого посольства Петр в Кенигсберге заключил с курфюрстом Фридрихом III дружественный договор и устное соглашение о сою­зе против Швеции. Теперь это соглашение, казавшееся в свое время Петру не очень целесообразным, приобретало особую актуальность в связи с его балтийскими замыслами. К тому же Петр помнил о пристрастии курфюрста к грандиозным церемониям. Поэтому посланника встретили со всей помпой, включая военный караул, белых лошадей и т. п. Однако когда дело дошло до удовлетворения прежних домогательств курфюрста о признании его пока несу­ществующего королевского титула, то Петр отклонил их. Видимо, этот козырь он решил держать про запас.

Совершенно без всяких церемоний Петр начинает непосредст­венную дипломатическую подготовку к Северной войне. Такая под­готовка, естественно, требовала решить несколько проблем. Необ­ходимо прежде всего освободиться от войны с Турцией и обеспе­чить надежные мирные отношения с ней, постараться изолировать Швецию, нейтрализовав ее потенциальных союзников, и приобре­сти надежных и сильных союзников России. Решение первой из этих задач началось на Карловицком конгрессе, где в январе 1699 года было заключено временное перемирие, что еще совсем не обеспечивало надежного тыла в предстоящей войне. Нейтрализа­ция и изоляция Швеции осуществлялись возможной войной за испанское наследство, которая свяжет руки ее союзникам. Что ка­сается проблемы союзников России, то их следовало искать среди Прибалтийских стран, оказавшихся в XVII веке жертвами швед­ской экспансии или имеющих серьезные противоречия со Швеци­ей. Это были прежде всего Дания и Польша. Ни одна из этих стран не обладала ни крупными военными силами, ни внутренней эко­номической и политической прочностью. Трудно было рассчиты­вать на то, что какая-либо одна из них или даже обе вместе могут создать перевес сил на стороне России или, скажем, нанести со­крушительный удар такой первоклассной военной державе, какой была Швеция. Тем не менее даже эти союзники, особенно в начале войны, имели бы определенную ценность.

Привлечение их к союзу против Швеции было тем более лег­ким делом, что сами они стремились к этому. Первой проявила ини­циативу Дания, давно враждовавшая с Швецией. Еще в середине XVII века Швеция лишила Данию исключительного контроля над проливом Зунд, что было некогда для Дании орудием влияния на Балтике и источником крупных доходов от пошлин за про­ход кораблей  через  пролив. Очагом датско-шведского конфликта служило герцогство  Шлезвиг-Голштинское, южный сосед Дании. Герцогство   вступило   в   союз  с   Швецией,   используя  ее   помощь и борьбе против притязаний Дании на Шлезвиг и Голштинию. Эти союзнические отношения закрепились брачными удами, а в послед­ние годы — тесной дружбой между юным шведским королем Кар­лом XII и голштинским герцогом Фридрихом  IV. Смена  короля в Швеции в 1697 году и внутренние трудности в этой стране показа­лись Дании благоприятным моментом для возобновления войны. И Швеции обострилась борьба между королевским двором и дво­рянской аристократией, из-за неурожаев возникли экономические затруднения. Кроме того, в Данин рассчитывали также использо­вать молодость нового короля, которому исполнилось только 15 лет. Он пока успел прославиться лишь дикими дебошами и сумасброд­ством. В апреле 1697 года в Копенгагене решили заключить воен­ный союз с Россией, и летом в Москву отправился чрезвычайный датский посланник Гейнс. Однако царя в столице не было, а предварительные переговоры об оборонительном союзе имели резуль­татом соглашение направить в ноябре 1697 года Петру в Амстердам датский мемориал с  предложением о союзе.  Никакого решения Петр тогда принять не мог, ибо сама внешняя политика России еще только вступала в период переориентации. От Петра последовало указание: датскому посланнику ждать царя в Москве.

Возвращение Петра из-за границы попреки ожиданиям Гейнса не ускорило дела, ибо царь хотел любой ценой избежать войны на два фронта и не брать на себя никаких обязательств до тех нор, пока не будет гарантирована безопасность южных границ. Тем не ме­нее он проявлял явную благосклонность к посланнику Дании, выражением этого явилось его согласие на просьбу Гейнса, у ко­торого в Москве родился сын, названный Петром, быть крестным отцом. После церемонии крещения царь присутствовал на обеде у датского посланника и долго пробыл в его доме. Но беседа по главному делу не состоялась. Петр лишь обещал Гейнсу частную встре­чу и велел ждать.

Дело в том, что царь сам ожидал исхода переговоров на начав­шемся конгрессе в Карловицах. Однако 22 октября, накануне отъезда в Воронеж, Петр, не информируя своих министров (преж­де всего Л. К. Нарышкина), встретился с Гейнсом в доме датского резидента Бутенанта. Когда Гейне начал издалека и пространно объяснять намерения Данин. Петр нетерпеливо велел коротко из­ложить суть дела и представить проект договора, на что посланник попросил время, необходимое для получения инструкций от датского короля. Петр запретил вступать с кем-либо, кроме него самого, в переговоры о проекте союза и просил хранить все в тайне.

Между тем Гейне получил вскоре указание Христиана V, коро­ля Данин, действовать более решительно и предоставить царю воз­можность вносить любые изменения в проект договора при условии сохранения обязательства взаимной помощи. Только 27 января 1699 года Гейнс смог сообщить царю о готовности представить проект договора, и 2 февраля состоялась его новая тайная встреча с Петром, снова в доме Бутенанта, на которой царю был вручен текст проекта договора. Но лишь 19 февраля Петр заговорил о до­говоре, пригласив Гейнса прибыть для продолжения переговоров в Воронеж.

В переговорах с датским дипломатом обнаруживаются харак­терные черты петровской дипломатии: царь ведет переговоры лич­но и вникает во все подробности, тщательно научая документы и всю информацию. Он требует от партнера краткости и четкости. Познакомившись с датским проектом союзного договора, он преж­де всего указывает на слишком пространный и слишком общий характер документа. Петр требует полной секретности перегово­ров. Академик М. М. Богословскнй пишет: «Царь хочет нести и ве­дет внешнюю политику лично, окутывай ее строжайшей тайной, непроницаемой даже для руководителей его собственного дипло­матического ведомства».

Петр проявляет предосторожность и предусмотрительность, и по его настоянию к договору добавляется секретная дополнитель­ная статья, согласно которой Россия обязалась вступить в войну только после заключения постоянного мира с Турцией. И Карловицах Возницын по инструкции царя подписал с турками лишь двухлетнее перемирие. Однако это перемирие уже не могло соот­ветствовать новым планам войны против Швеции. Для их осуще­ствления необходим прочный мир на юге, а без этого вступление в войну Петр считал крайне рискованным. Русско-датский договор окончательно согласовали 21 апреля 1699 года, хотя предстоял еще обмен официальными текстами с личными подписями и пе­чатями двух монархов.

Все это происходило в Воронеже, куда вместе с Петром из Москвы переместилось управление внешней политикой. Здесь ки­пела не только корабельная, но и дипломатическая работа. Еще 2 апреля Петр подписал указ о назначении дьяка Е. И. Украинцева, десять лет ведавшего Посольским приказом, чрезвычайным послом в Константинополь для переговоров о заключении вечного мира с Турцией. Петр следовал совету Возницына, который предлагал для столь важного и сложного дела обязательно найти человека незнатного и умного. Началась особая подготовка к отправке это­го посольства. Дело в том, что, по совету того же Возницына. Петр приказал отправить посольство Украинцева на военном корабле! Провожать же его до Керчи будет целая эскадра. Воронежский флот, предназначенный для военного похода против Турции, план которого был уже разработан во время пребывания Петра в Амстер­даме, получил новое, дипломатическое назначение. Руководя постройкой кораблей в Воронеже, Петр тем самым решал не столько военные, сколько дипломатические задачи. Там же, в Воронеже, Петр и Ф. А. Головин разрабатывали детальные инструкции Украинцеву.

Для успеха его миссии посылается посольство и в Голландию. Указом от 9 апреля послом был назначен Андрей Артамонович Матвеев, сын Артамона Матвеева, зверски убитого стрельцами в 1682 году. А. А. Матвеев, один из самых образованных людей среди близкого окружения Петра, таким образом начинал свою большую дипломатическую карьеру. Его задача состояла в том, что­бы побудить Голландские штаты оказывать через своего посла в Константинополе содействие переговорам о заключении мира с Турцией. Матвеев должен был также постараться сделать все возможное для привлечения Голландии на сторону России к войне против Швеции или но крайней мере препятствовать возможному союзу Голландии с Швецией. Посольство А. А. Матвеева имело тем большее значение, что воздействие на Голландию означало одновременно и влияние на Англию. Ведь штатгальтер Голландии Вильгельм 1П был одновременно английским королем. А. А. Мат­вееву суждено будет пробыть за границей до 1715 года. Он ока­зался первым постоянным дипломатическим представителем Рос­сии в Европе, одним из самых активных и талантливых петровских дипломатов.

Пока Матвеев собирается  в   Голландию   (он  выедет туда   из Москвы только 6 августа), гораздо более обширные приготовле­ния происходят в связи с посольством Украинцева в Константи­нополь. 27 апреля из Воронежа к Азову отплыла целая эскадра, во главе которой был поставлен адмирал Ф. А. Головин. Эта его чис­то декоративная миссия не освобождала нового мореплавателя от его реальных обязанностей первого и главного помощника Петра по дипломатической части. Всего в поход шли 12 больших кораб­лей, не считая множества вспомогательных судов. Всеми кораб­лями командовали иностранцы, за исключением одного, капитаном которого был русский Петр Михайлов, то есть сам Петр. Факти­чески  он   и   руководил  керченским   походом — крупной   военно-морской демонстрацией, предпринятой с дипломатической целью. Во время этого похода Петр наряду с самыми разнообразными делами не прекращает уделять огромное внимание вопросам внеш­ней политики. Собственно, она находится в центре всех его инте­ресов. Сохранившиеся остатки переписки Петра с Виниусом сви­детельствуют, как настойчиво  он  требовал от него постоянной и подробной информации о международном положении в Европе. Особенно его волнует «французское дело», то есть проблема войны за испанское наследство.   Посольский  приказ также держит его в курсе всех своих дел. Так, к Петру поступила жалоба цесарского резидента Гвариента на Возницына, крайне разозлившего австрий­цев в Карловицах. Эта кляуза не поколебала доверия царя к старо­му дипломату, который прибыл в Азов и вместе с Ф. Л. Головиным работал над подготовкой посольства Украинцева. В Азове и Таган­роге они разработали наказа-инструкции послу в двух вариантах: официальный наказ церемониально-протокольного характера и тайный наказ, содержавший детальные инструкции по сущест­ву предстоявших переговоров. Для этих документов, лично утвер­жденных Петром, характерна большим степень самостоятельности, предоставляемая послу. Наказ, составлен ним в форме вопро­сов и ответов, пестрит указаниями: «учинить по своему рассмотре­нию» или «делать как угодно, только чтобы дело сделать» и т. и.

Между тем, дождавшись подъема уровня воды в устье Дона, русская эскадра 5 августа вшила в Керчь и вскоре встала на рей­де у турецкой крепости. Впечатление, произведенное ее появлени­ем на местные турецкие власти, было как раз таким, на какое рас­считывал Петр. «Ужас» - слово, употребленное по этому поводу в записках участника похода адмирала Крюйса, точно определяет это впечатление. Начались тяжелые пререкания с турками, не же­лавшими, чтобы Украинцев отравился морем в Константинополь на военном корабле. Они запугивали трудностями плавания через Черное море, уговаривали отправить посла долгим, по безопасным путем посуше, устраивали бесконечные проволочки с назначением своих кораблей для сопровождения и т. п. В конце концов Ф. А. Головин заявил турецкому адмиралу Гассан-паше: «В та­ком случае мы проводим своею посланника со всею эскадрою». Русские настояли на своем. Линейный 40-пушечный корабль «Кре­пость» вышел в Черное море и взял курс на Константинополь. Петр вскоре из Азова выехал в Воронеж, а 27 сентября вернулся в Москву, где его ждали неотложные дипломатические дела.

Здесь уже два месяца находилось посольство Швеции, при­бывшее в Москву еще 26 июля по случаю вступления на престол нового короля Карла XII. В соответствии с принятой тогда про­цедурой требовалось подтверждение основных договоров, опреде­лявших отношения двух стран. В данном случае речь шла о Кардисском договоре 1661 года, закрепившем за Швецией побережье Балтики. Хотя цель посольства не выходила из рамок обычной практики, она была связана с определенными задачами шведской внешней политики. В момент подготовки войны за испанское на­следство Швеция занимала выгодное международное положение. Оно объяснялось тем, что в преддверии войны обе враждебные коалиции: Франция, с одной стороны, Англия, Голландия и импе­рия — с другой, стремились привлечь Швецию на свою сторону. Естественно, что в Стокгольме попытались использовать это выгод­ное положение. Но для активной политики в Западной Европе шведам нужны были мирные границы на востоке. Поэтому подтверждение Кардисского договора имело для них весьма актуаль­ное значение.

Напротив, для России подтверждение этого унизительного договора отнюдь не представляло собой приятного мероприятия. В момент, когда Москва уже вела подготовку к войне против Шве­ции, это и вовсе казалось нежелательным. Однако отказ от подтвер­ждения вечного мира по Кардисскому договору практически озна­чал бы открытое признание враждебных намерений по отноше­нию к Швеции. Такое признание было бы, конечно, слишком нера­зумным делом. Следовательно, русским приходилось по необхо­димости участвовать в дипломатической мистификации, чтобы не раскрыть преждевременно своих истинных планов.

Непрошеных гостей (в составе посольства было 150 человек) решили принимать со всей старомосковской пышностью. 13 октяб­ря по пути следования послов были построены войска, в Кремле, в Столовой палате, их ждал царь. Правда, старый ритуал нее же упростили: Петр встретил послов не в старинной раззолоченной одежде, а в простом кафтане. Когда шведы произносили приветст­вие с перечислением веек титулов, Петр нетерпеливым жестом при­казал им говорить короче и т. д. Затем состоялись шесть деловых встреч, во время которых возник спор из-за обряда подтверждения договоров. Русские соглашались в соответствии со статьей 27 Кардисского договора на обмен подтверждающими грамотами и на посылку в Стокгольм специального посольства. Однако шведы требовали, чтобы русский царь в их присутствии принес присягу на Евангелии и совершил обряд крестоцелования. Эту претензию русские отклонили. Шведы настаивали, но Головин, Возницын и другие московские дипломаты сумели доказать беспочвенность их притязаний. В целом вся эта дипломатическая комедия прошла благополучно, хотя с русской стороны была высказана жалоба па оскорбительный прием Великого посольства в Риге. Во всяком случае не только Головин, но и сам Петр, так часто и порой не к месту проявлявший все обуревавшие его чувства, держали себя с отменной вежливостью.

Для крайне непосредственной натуры Петра это было немалым испытанием, тем более что одновременно с приемом шведских пос­лов ему пришлось вести переговоры о заключении военного союза против Швеции. Накануне возвращения Петра в Москву сюда при­был специальный личный представитель саксонского курфюрста и польского короля Августа II генерал Карлович. Он был послан в Россию с целью заключения наступательного союза против Швеции. Предстояли переговоры, имевшие ту же цель, что и недавние переговоры Петра с Данией. Однако приобретение еще одного со­юзника в будущей войне происходило в обстоятельствах более сложных и многозначительных по сравнению с датско-русским союзом. Что касается Дании, то для нее война со Швецией была неизбежной из-за датско-голштинского конфликта. Терять ей было нечего, зато все же появился шанс приобрести без особых усилий союзника в лице России. Совершенно понятна и русская позиция. Налицо было совпадение интересов и отсутствие каких-либо про­тиворечий между двумя странами. Поэтому переговоры Петра с Гейнсом проходили без всяких экивоков, задних мыслей и дву­смысленности.

Новые переговоры с саксонским представителем генералом Карловичем, напротив, отличались именно всеми этими обстоятель­ствами. Сложности начинались с вопроса о том, с кем, собственно, вступала в союз Россия. Дело в том, что Карлович представлял официально только саксонского курфюрста, который стал недавно польским королем. Однако это не означало, что в союз вступала Польша. Переговоры проводились в тайне от польского посла в Москве, представлявшего Речь Посполитую. Правда, Август 11 рассчитывал впоследствии попытаться присоединить и ее к союз­ному договору. Во всяком случае пока речь фактически шла о союзе с Саксонией.

Еще сложнее обстояло дело с мотивами, которыми руководст­вовался Август, предлагая Петру наступательный союз против Швеции. Когда год назад во время свидания с Петром в Раве-Русской польский король обещал ему помочь в войне со шведами, то он руководствовался необходимостью сохранить поддержку рус­ского царя, благодаря которому и приобрел польскую корону. Но теперь этот недалекий монарх имел детальную мотивировку «сво­ей» политики, которую ему разработал международный авантю­рист Иоганн Рейнгольд Паткуль. Этот человек всего несколько месяцев назад стал саксонским подданным и полковником на служ­бе у Августа. Паткуль, ливонский дворянин, владелец трех поме­стий в Ливонии (Лифляндии), еще недавно был капитаном швед­ской армии. Человек необузданной энергии, незаурядных способ­ностей и пылкого воображения, он вступил в острый конфликт с ко­ролевской властью Швеции, возглавив движение ливонских дворян против так называемой «редукции». Это было мероприятие швед­ского короля Карла XI, решившего ограничить роль дворянской аристократии путем конфискации захваченных дворянами коро­левских земель. Борьбу в защиту интересов феодалов-эксплуатато­ров Паткуль изображал в виде патриотической деятельности. Он вел ее столь рьяно, что в конце концов был приговорен шведским королевским судом к смерти. Бегство помогло ему избежать каз­ни, и он скитался по многим странам Европы, занимаясь научной и литературной деятельностью. Но его главной страстью оставалась политика, особенно международная. «Ливонский патриот» ради спасения земельных владений таких же собственников, как и он, затеял передачу Ливонии, входившей в состав владений Швеции, под власть польского короля, воспользовавшись с этой целью надвигавшейся войной России за возвращение своих прибалтийских земель.

Паткулю с его красноречием нетрудно было убедить Августа начать борьбу за Ливонию, поскольку, добиваясь польского пре­стола, тот обещал вернуть Польше эту ее бывшую провинцию. Правда, для этого необходимо сокрушить Швецию, что, по замыс­лу Паткуля, должна была сделать Россия. В мемориале королю Августу II он писал, что в будущем договоре с Россией надо полу­чить «обязательство царя помогать его королевскому величеству деньгами и войском, в особенности пехотою, очень способною ра­ботать в траншеях и гибнуть под выстрелами неприятеля, чем сбе­регутся войска его королевского величества, которые можно будет употреблять только для прикрытия апрошей». Особенно настойчи­во Паткуль внушал Августу, что при заключении договора с Пет­ром следует «крепко связать руки этому могущественному союз­нику, чтобы он не съел перед нашими глазами обжаренного нами куска, то есть чтобы не завладел Лифляндиею». Русские войска не должны были переходить линию Нарвы и Чудского озера. Рос­сия могла рассчитывать только на Карелию и Ингерманландию. Лифляндия же должна стать «оплотом против Швеции и Москвы». Таким образом, противник — Швеция и союзник — Россия рас­сматривались как одинаково враждебные страны!

С этими тайными замыслами Карлович и явился в Москву, со­провождаемый Паткулем, скрывавшимся под именем Киндлера. Здесь, естественно, говорилось исключительно о чувствах «чистой любви и верной дружбы» Августа II к Петру I. 5 октября 1699 года саксонский генерал вручил царю мемориал, текст которого явно свидетельствовал об авторстве Паткуля. Этот документ целиком предназначался убедить Петра в том, в чем он уже полностью к этому времени убедился, то есть в крайней целесообразности и необходимости для России войны против Швеции. Август II обе­щал отвлечь все силы шведов на себя, с тем чтобы «отклонить вся­кую опасность от войск» Петра. Подобные безмерно хвастливые обещания отражали лишь очень сильное желание саксонского кур­фюрста получить помощь Петра в решении задачи, которой он был тогда пылко увлечен: ликвидировать в Польше аристократическую республику Речь Посполитую и утвердить свое самодержавное наследственное правление. Ослепленный заманчивой целью Август совершенно не отдает себе отчета в реальной силе Швеции и своих собственных ограниченных возможностях. Мемориал и составлен­ный, видимо, тем же автором договор о союзе, пронизанные ра­дужными иллюзиями, интересны главным образом как свидетель­ство того, какого «серьезного» союзника приобретал Петр. Однако другого выбора не было. Во всяком случае на фоне явного саксон­ского авантюризма Петр ведет себя осторожно и предусмотри­тельно.

Мемориал призывал Петра уже в конце декабря 1699 года на­чать войну против Швеции. «Главное условие в этом деле,— гово­рилось в документе,— теперь или никогда». Именно это единствен­ное условие Петр решительно отверг, твердо заявив, что до заклю­чения мира с Турцией Россия воины не начнет. Однако он не стал возражать против четко выраженного в мемориале и в тексте дого­вора ограничения сферы интересов России только Карелией и Ингерманландией и оставления всех прибалтийских: провинций (Эстляндии, Лифляндии, Курляндии) исключительно в распоря­жений Августа. В договоре король обещал обеспечить войскам царя безопасность от шведов в Ингерманландии и Карелии и содейство­вать в их приобретении, привлечь к участию в войне Речь Посполи­тую, действовать в интересах России при европейских дворах и т. п. Однако всех этих заманчивых посулов оказалось недостаточно, чтобы соблазнить Петра и заставить его забыть всякую осторож­ность, потерять голову (подобно Августу) и ринуться в войну без всякой подготовки. В статье 13 договора, включенной по требова­нию Петра, содержалась оговорка, что Россия вступит в войну только после заключения мира с Турцией. Если же это не удастся, то царь обещал лишь содействовать Августу в заключении мира с Швецией, воевать против которой король решил начать немедлен­но, не дожидаясь России.

Переговоры Карловича и русских проходили тайно в селе Преображенское. Одновременно в Москве, в Посольском приказе, происходила встреча с шведами. Это была классическая двойная игра, вполне обычная для методов тогдашней, да и не только то­гдашней, дипломатии. 11 ноября в Преображенском Петр подписал договор, на котором Август II расписался заранее. В секретных переговорах кроме Петра принимали участие только Ф. А. Головин и переводчик П. П. Шафиров. На встречах с Карловичем присутствовал по приглашению Петра представитель Дании Гейне. Тем самым оба двусторонних договора, в каждом из которых имелись ссылки на другой, как бы еще более объединялись, что создавало фактически тройственную коалицию, вошедшую в историю под названием Северного союза. Вскоре, 23 ноября, произошел и обмен подписанными текстами русско-датского договора, практически за­ключенного еще 21 апреля того же года. Оба эти документа ока­зались первыми, лично подписанными царем. До этого московские государи только ратифицировали договоры, скреплявшиеся под­писями послов, давая торжественное обещание с целованием креста. Петр отменил старый обычай, соблюдавшийся с времен киевских князей. Это нововведение явно поднимало значение договоров, повышало их авторитет, подчеркивало личную ответ­ственность монарха за их соблюдение. Кроме того, упрощалась процедура, ибо акт подписания одновременно служил и актом ратификации.

Между тем Северный союз пока оставался на бумаге — до за­ключения мира России с Турцией. Уже говорилось о том, как по­сольство Украинцева весьма необычным способом отправилось из Керчи в Константинополь. Через несколько дней турецкая столица увидела небывалую картину: прямо против султанского дворца, расположенного па самом берегу пролива, встал на якорь русский военный корабль «Крепость». Изумление султана, которого уверя­ли, что русские корабли не способны выйти в Черное море и том более пересечь его, было таково, что он лично явился на борт «Крепости», чтобы осмотреть корабль. Переполох среди турок особенно усилился, когда капитан «Крепости» Памбург внезапно в полночь произвел пушечный залп по случаю приема гостей. Тур­ки подумали, что прибыла большая русская эскадра...

Способствовала ли эта демонстрация силы успеху дипломати­ческой миссии Украинцева? Безусловно, хотя в зарубежной исто­рической литературе высказывается противоположная точка зре­ния. Стремление Петра показать миру свой новорожденный воен­но-морской флот служило не простым проявлением чувства гордо­сти первыми достижениями. Флот становился фактором, орудием противодействия маневрам дипломатии европейских держав. Не­смотря на различия в политике дворов и кабинетов, общим для них было желание использовать Россию в качестве противовеса в их комбинациях, не допуская ее превращения в самостоятельный, активный элемент мировой политики. Но кроме этого объединяю­щего всю Западную Европу стремления в отношении к России проявлялись частные, конкретные интересы, действовавшие в зави­симости от изменений европейских международных отношений. Дипломатические события, происходившие в Москве, в селе Преображенское, в Воронеже, зависели от политики Лондона, Амстер­дама, Вены, Стокгольма, Версаля или Мадрида. Разумеется, функ­ционирование этой системы международных отношений не было столь интенсивно, как, скажем, в наше время. Связи между эле­ментами системы были еще слабыми. Когда Украинцев посылал из Константинополя срочные донесения Петру, то курьеру требова­лось 36 дней, чтобы добраться до царя. Информация о событиях в дипломатической жизни Европы, на основании которой прини­мались решения в Москве, циркулировала крайне медленно. Пока Виниус получит европейские газеты-куранты, пока он прочитает их и изложит в своих письмах Петру, пока эти письма попадут в руки царя где-нибудь в Воронеже или Азове, проходило очень много времени. Тем не менее система взаимозависимости действо­вала и предопределяла ход событий.

Еще на конгрессе в Карловицах русской дипломатии пришлось почувствовать влияние европейских событий. Дипломаты империи и Англии препятствовали усилиям П. Б. Возницына заключить мир с Турцией. Они считали, что продолжение ее войны с Россией позволит империи сосредоточить в предполагаемой воине за испан­ское наследство все силы против Франции, не беспокоясь за свои восточные рубежи. Правда, их рвение ослабляло то обстоятель­ство, что как раз в момент начала Карловицкого конгресса, в сен­тябре 1698 года, состоялось соглашение Англии, Голландии и Франции о мирном разделе испанского наследства. Однако в начале следующего года это соглашение расстроилось из-за смерти наме­ченного наследника испанского трона и стремления самой Испании избежать расчленения. Опасность войны снова возрастает.

Какова же была дипломатическая обстановка в момент, когда Украипцеву предстояло начать в Константинополе переговоры с целью превращения Карловицкого двухлетнего перемирия в веч­ный мир между Турцией и Россией? Положение оказалось более неблагоприятным, чем в Карловицах. Хотя летом 1699 года Англия, Голландия и Франция заключили новый договор о разделе испан­ских владений после смерти Карла II, Австрия отвергла его, он вызывал недовольство и в Испании. Война считалась более неотвратимой, чем в период Карловицкого конгресса. Следовательно, Англия, Голландия и Австрия гораздо сильнее стремились связать Турцию войной и тем самым позволить империи направить все свои силы для войны против общего врага — Франции.

К этому неблагоприятному обстоятельству прибавился новый, осложняющий фактор. Речь шла о Швеции. Перспектива надви­гающейся испанской войны побуждала ее потенциальных участни­ков привлечь Швецию с ее сильной армией в свой лагерь. Летом 1698 года Франция заключает договор со Швецией, надеясь на возобновление традиционного военного союза, который так помог французам в Тридцатилетней войне. Но Англия и Голландия в мае 1698 года тоже заключили союз со Швецией, а в январе 1700 года возобновили его.

Надежды на Швецию могли рухнуть, если ей придется воевать с Россией. Слухи о такой возможности стали распространяться в дипломатических кругах Европы еще в начале 1699 года, несмот­ря па все усилия Петра сохранить в тайне свои намерения. В ре­зультате заинтересованность Англии, Голландии и империи в том, чтобы война Турции и России продолжалась, резко усилилась. Раньше к этому стремились из-за восточных границ империи. Те­перь, кроме того, речь шла еще и о свободе действий Швеции. Она была бы обеспечена той же войной России с Турцией. Воевать на два фронта Петру было бы трудно, и Швеция смогла бы принять участие в войне за испанское наследство.

Вот почему дипломаты европейских держав в Константинополе усиленно подталкивали Турцию к продолжению войны. Петр ясно видит такую опасность. Поэтому он предпринял кое-какие чисто дипломатические меры вроде письма к королю Англии, которого он просил содействовать миссии Украинцева. Посылка А. А. Матвеева в Гаагу также была связана с надеждой повлиять на Гол­ландию. Данию и Польшу, новых союзников, об этом тоже проси­ли. По все эти платонические шаги не принесли особого успеха, хотя Англия и Голландия формально взялись быть «посредника­ми». Иное дело — показать Турции, что война против России будет теперь еще более опасным предприятием, ибо появился и готов действовать русский военно-морской флот. Поэтому военная демон­страция силы была прекрасно рассчитанной дипломатической акцией Петра. Она явилась совершенно необходимым противове­сом давлению европейской дипломатии на султана.

Как и на конгрессе в Карловицах, русским представителям приходилось считаться также с враждебной деятельностью поль­ских дипломатов. Союзник Петра — король Польши Август II не имел никакого влияния на поведение польского посла в Констан­тинополе Лещинского. От имени Речи Посполитой он предлагал султану заключить союз против России с целью «возвращения» Польше Киева и всей Украины. О своем короле польский посол говорил, что поскольку он друг московского царя, то поляки наме­рены свергнуть ого с престола.

В такой крайне сложной обстановке русскому дипломату К. И. Украинцеву приходилось добиваться мирного договора с Тур­цией. Эти обстоятельства добавлялись к естественным трудностям, связанным со спецификой самого турецкого правительства, дип­ломатия которого серьезно отличалась своими методами от евро­пейской. Принцип уважения прав и привилегий посла в Турции ценился не очень высоко, и посол постоянно оказывался объектом самых бесцеремонных действий. Поскольку султан являлся «тенью бога», то его требования не нуждались в аргументации, и спорить с ним было крайне затруднительно. Положительным моментом для русских дипломатов служила поддержка в форме советов и инфор­мации греческого православного духовенства, связанного с русской церковью и с Россией давними историческими узами. В Констан­тинополе первостепенное значение имело также наличие у посла денег и других ценностей, главным образом «мягкой рухляди», мехов. Турецкие высокопоставленные чиновники очень охотно принимали и даже выпрашивали их в виде подарков от «невер­ных». В таких условиях и шли переговоры, продолжавшиеся во­семь месяцев. За это время состоялись 23 официальные встречи с турецкими представителями, то есть с теми же самыми людьми, которые выступали от имени Турции на Карловицком конгрессе.

Переговоры начались 19 ноября 1699 года обсуждением за­писки Украинцева из 16 статей. В них содержались предложения заключить вечный мир на условиях сохранения за каждой из сто­рон того, чем она владела в данный момент, отмены выплаты Россией дани крымскому хану и его обязательства полностью прекра­тить набеги па русские земли, предоставления русским кораблям свободы плавания по Черному морю, размена пленными,  возвра­щения под контроль греческой церкви Святых мест в Иерусалиме.

Острые разногласия проявлялись на всем протяжении пере­говоров, доходя в отдельные моменты до степени разрыва. Вопросы второстепенные порой заслоняли в долгих пререканиях главное, что касалось действительно жизненных интересов сторон и что в конце концов имело решающее значение для исхода переговоров. Когда требование русских о передаче контроля над «гробом гос­подним» от католиков к православному греческому духовенству было отвергнуто турками, то Украинцев не стал особенно спорить. Как ни дороги сердцу христианина эти сомнительные реликвии, интересы земные брали верх. В конечном итоге в центре разногла­сий оказался вопрос о Черном море и его побережье. Требование предоставить русским кораблям свободу плавания по Черному мо­рю Турция отвергла категорически. Украинцеву было сказано, что «Оттоманская Порта бережет Черное море, как чистую и непороч­ную девицу, к которой никто прикасаться не смеет». И русские уступили, хотя испытывали к Черному морю не меньшее влечение, чем турки. Но дело заключалось не в самом принципе свободы пла­вания. Вез надежных гаваней и путей сообщения между ними и Москвой он практически мало что значил. Именно поэтому глав­ный спор сосредоточился вокруг судьбы занятых русскими четы­рех днепровских городков-крепостей и главного среди них — Казы-керменя. Контроль над ними обеспечивал возможность овладеть устьем Днепра. А это уже был реальный путь к выходу в Черное море. Турки сравнительно легко примирились с переходом к Рос­сии Азова, стоявшего в устье Дона. Ведь здесь был выход не в Чер­ное, а в Азовское море, выход, затрудненный к тому же мелководь­ем. Иное дело Днепр, по которому некогда дружины киевских кня­зей плыли к Царьграду. Здесь турецкие представители не хотели идти ни на какие компромиссы, предлагавшиеся Москвой. Судь­ба Днепра оказалась камнем преткновения, поставившим перего­воры под угрозу срыва. Долгие недели не наблюдалось никакого сдвига к соглашению.

Пошли слухи, что Турция готовится к войне. В феврале 1700 года возникло критическое положение. Петр приказал уси­лить флот под Азовом и 11 февраля отправился в Воронеж, где провел три месяца, готовя флот к войне. «Царь сомневался,— пишет Устрялов,— не пришлось бы ему все силы сухопутные и морские обратить вместо севера на юг». Именно в это время Петр отправляет посольство в Стокгольм заверить шведов в мирных намерениях России...

Турки все же пошли на заключение мира, поскольку не хоте­ли тогда воевать, боялись войны с Россией. Петр не зря показал им свои возросшие силы и свою готовность в случае необходимости воевать на юге. Они поняли и оцепили, наконец, что означает ус­тупка русскими днепровских городков. Это не было тактическим ходом, столь обычным в дипломатии торга, когда уступают парт­неру и чем-то, рассчитывая получить взаимную равноценную уступку. Речь шла об уступке стратегического характера, которая свидетельствовала, что русские всерьез и надолго откапываются от выхода к Черному морю. Это был шаг Петра, показавший его способность действовать в дипломатии в соответствии с соображе­ниями высокой политической стратегии. Чтобы добиться достиже­ния своих великих целей на севере, необходимо было максимально сосредоточить все в этом направлении, не допускать распыления своих сил и своих интересов. В конце концов чтобы получить свободу рук, надо было заплатить реальную, высокую цену. В свое время это должно было окупиться. Петр проявил несомненную стратегическую дальновидность.

Стремление как можно скорее заключить мир с Турцией, что бы приступить к осуществлению своих замыслов на севере, Петр испытывал отнюдь не потому, что в этом направлении перед ним открывались радужные перспективы. Напротив, сохранялась не только крайняя неопределенность общеевропейской ситуации, по дело шло плохо и с уже предпринятыми начинаниями.

Главный союзник Петра Август II через своих представителей наобещал очень много. К тому же он горел желанием начать дей­ствовать. Карлович и Паткуль в ноябре, после заключения союзно­го договора, рассказывали царю о плане штурма и взятия Риги. Они уверяли, что это дело верное и будет осуществлено к рождеству, то есть в конце декабря 1699 года. Петр с нетерпением ждал вестей о взятии Риги уже в новогодние дни, но не дождался.

Оказалось, что операцию не только плохо подготовили, ее вооб­ще и не начинали. Главнокомандующий саксонскими войсками друг Августа генерал Флемминг неожиданно оставил свои войска и уехал жениться в Саксонию. Столь странное для полководца поведение, впрочем, вполне соответствовало нравам, царившим при дворе Августа II. Академик М. М. Богословский пишет в чет­вертом томе биографии Петра: «Любовь к женщинам была тогда при польско-саксонском дворе Августа II главным делом, перед которым государственные дела как у короля, так и у его первого советника должны были отступать на второй план». Сам король также не соблаговолил прибыть к своим войскам, ибо увлекся бес­конечной серией балов, маскарадов, оперных спектаклей, всегда служивших фоном для его знаменитых любовных похождений. Западные историки пишут о том, что Август II имел 365 внебрач­ных детей.

В феврале 1700 года Флемминг вернулся к своим войскам и приступил к осуществлению нового плана взятия Риги. Войска двинулись к городу, но сбились с пути. Правда, вскоре удалось за­хватить небольшое укрепление Кобершанц под Ригой. По сравне­нию с намеченными планами — успех ничтожный. Датский посол Гейнс писал своему королю о беседе с Петром 13 апреля, в которой тот открыто порицал поведение Августа. «Царь сказал более,— писал Гейне,— он осуждает польского короля и его меры и спро­сил меня, можно ли одобрить его поведение, когда вместо того, чтобы лично присутствовать при предприятии такой важности, польский король остается I! Саксонии, чтобы развлекаться с дама­ми и предаваться там удовольствиям». Петр выразил затем опа­сение, «как бы этот король не заключил сепаратного мира, и не оставил своих союзников, впутав их в войну». В заключение бесе­ды царь сказал, что «не следовало заключать договоров и поды­мать союзников, не исполняя дела как следует».

Правда, на другой день после этого разговора Петр получил сообщение о взятии саксонцами небольшой крепости Динамюнде, расположенной ниже Риги по Двине у выхода в море. Это счита­лось уже определенным успехом, но до взятия Риги по-прежнему было далеко. Только в конце июня Август II все же оторвался от обычных развлечений и прибыл к своим войскам. Но дело не про­двинулось; войск было слишком мало, к тому же им давно не пла­тили жалования. Не решаясь предпринять штурм Риги, пытались обстреливать ее, но ядра не долетали до города. Старания Августа привлечь к участию в войне Речь Посполитую успеха не имели. Среди шляхты проявлялась готовность воевать не столько за Ри­гу, сколько за Киев. В сентябре Август пригрозил начать бомбар­дировку города, но рижане предложили ему 1,5 миллиона талеров. Король деньги взял и не только отказался от бомбардировки, но вообще снял осаду и отвел свои войска. Таков оказался на деле главный союзник Петра, совсем недавно обещавший взять на себя основную тяжесть войны.

Еще хуже обстояло дело с Данией, которая казалась более на­дежной. Август по крайней мере все же остался союзником, хотя ожидать от него серьезной помощи в войне было трудно. Что ка­сается Дании, то после первых успехов в войне против Голштинии, вынудивших голштинского герцога бежать в Швецию, ее положе­ние внезапно ухудшилось. Карл XII, воспользовавшись поддерж­кой флотов Англии и Голландии, высадился в Дании с 15-тысяч­ным войском. Под угрозой бомбардировки Копенгагена Фредерик IV капитулировал. 8 августа 1700 года в Травендале, вблизи Лю­бека, был подписан договор, по которому Дания обязалась выпла­тить 260 тысяч талеров Голштинии и уважать ее независимость. Дания вышла из антишведской коалиции. Северный союз потерял возможность использовать сильный датский флот, который мог бы соперничать с флотом Швеции. Теперь Швеция могла бросить все свои силы в Восточную Прибалтику. Не оправдалась надежда на изоляцию Швеции, на то, что ее союзники не смогут помочь ей из-за подготовки войны за испанское наследство.

Петр стремился расширить и укрепить распадавшуюся коали­цию путем включения в тройственный Северный союз Бранденбурга. Такая перспектива казалась реальной, поскольку еще в 1697 году, в самом начале Великого посольства, курфюрст Бранденбурга сам настойчиво предлагал Петру заключить наступа­тельный союз против Швеции. Тогда это предложение было пре­ждевременным, ибо Москва еще ориентировалась на войну с Тур­цией, и царь осторожно ограничился личной устной договорен­ностью. Теперь положение изменилось, и договор с Бранденбургом серьезно усилил бы Северный союз. Это понимали короли Дании и Польши и со своей стороны пытались привлечь курфюрста Бранденбурга в антишведскую коалицию. Казалось, все складывалось как нельзя лучше. Курфюрст в письмах к Петру именовал его «другом, братом и союзником», ловко использовал помощь Петра в округлении своих владений, например в приобретении польского города Эльбинга. А его заигрывание с Данией и Польшей дошло до того, что в начале 1700 года он даже заключил с ними оборони­тельные договоры, оставшиеся, впрочем, на бумаге.

Русские, воодушевленные внешними проявлениями дружелю­бия со стороны курфюрста Бранденбурга, заготовили уже два тек­ста союзного договора с Бранденбургом: на русском языке, подпи­санный Петром, и на немецком, который должен был подписать курфюрст. В июне 1700 года с этими документами и с личным собственноручным письмом Петра в Берлин отправился для за­ключения союза князь Ю. Ю. Трубецкой. Он был встречен с ис­ключительной любезностью, курфюрст несколько раз лично прини­мал его и клятвенно заверял в своих самых дружественных чувствах к Петру. Однако русское предложение о заключении союзного договора и об участии в войне против Швеции он катего­рически отклонил. Заверяя в своем неизменном расположении к московскому государю, курфюрст отказывался от заключения наступательного союза, ссылаясь на плачевный пример Дании. В войне с нею Швеция получила военную поддержку Англии и Гол­ландии, а также дипломатическую и финансовую помощь Франции. Если бы Бранденбург тоже выступил против Швеции, то его неиз­бежно постигла бы участь Дании. Вот если царю удастся побудить Англию и Голландию отказаться от поддержки шведов, то он немед­ленно начнет войну против Швеции. Не может же московский друг желать своему бранденбургскому союзнику верной гибели? Поэ­тому курфюрст выражал надежду, что, несмотря на его отказ от военного союза, московский царь сохранит с ним дружбу. В лице бранденбургского курфюрста Петр столкнулся с самым изощрен­ным, коварным партнером и «другом» и потерпел полную неудачу.

Русская дипломатия в данном случае недооценила ряд объек­тивных обстоятельств, таких как противоречия Бранденбурга с Данией и Полыней и особенно неодолимое желание курфюрста получить королевский титул от императора. Готовясь к войне за испанское наследство, в Вене решили удовлетворить это давнее домогательство, и курфюрст Бранденбурга Фридрих III вскоре станет прусским королем Фридрихом I в обмен за участие, правда, ограниченное, его войск в испанской войне на стороне антифран­цузской коалиции.

В дипломатии России заметную роль играет деятельность пер­вого постоянного русского представительства за границей в Гааге, возглавлявшегося А. А. Матвеевым. К сожалению, его главная мис­сия — предотвратить помощь Голландии и Англии Швеции и изо­лировать ее успеха не имела. Она сразу натолкнулась на анало­гичное, но противоположное по смыслу стремление Голландских штатов. Они были против войны на севере из-за интересов своей балтийской торговли и особенно из-за участия Швеции в возмож­ной европейской войне на своей стороне. Поэтому штаты офици­ально просят, чтобы Россия не оказывала помощь Дании, требуют от Петра уговорить Августа II прекратить нападение на Швецию и т. д. Словом, сразу обнаруживается, что в лице Голландии, так же как и Англии, Россия будет иметь не союзников, а противников новых внешнеполитических замыслов Петра. Однако посольство Матвеева все же играет серьезную положительную роль в русской дипломатии. До этого Петр получал информацию о европейских делах в основном от А. Виниуса, черпавшего сведения из иностран­ных газет. Теперь русский посол в Гааге, игравшей в то время роль дипломатической столицы Европы, регулярно информирует Петра о многих вещах, которые нельзя было узнать из газет. Матвеев быстро вошел в жизнь весьма обширного дипломатиче­ского корпуса в голландской столице, установил личные довери­тельные отношения с представителями некоторых стран и часто получал от них ценные сообщения. В это время Петра, как извест­но, интересовали больше всего сведения о переговорах, которые вел Е. И. Украинцев в Константинополе. Благодаря Матвееву Петр узнавал о них быстрее, чем от самого Украинцева. От Мат­веева же была получена информация о двуличном поведении Ав­густа II. Потерпев неудачу под Ригой, он уже не прочь был вый­ти из войны и заключить сепаратный мир со шведами. Матвеев постоянно сообщает о перспективах решения дела с испанским наследством. Так, в феврале 1700 года он писал, что испанский король Карл II, смерти которого ждали со дня на день, «в добром здоровье обретается и ныне развлекается комедиями и всякими утехами». Поскольку война за испанское наследство отвлекла бы внимание и силы европейских держав от Северной войны, сведения А. А. Матвеева имели для Петра самое первостепенное значение. Правда, на протяжении всего 1700 года они были неблагоприятны­ми для замыслов Петра.

Выход Дании из Северного союза, невыполнение Августом II своих союзнических обязательств, отказ Бранденбурга присоеди­ниться к тройственной коалиции, затяжка мирных переговоров Украинцева в Константинополе — все создавало сложную и тяже­лую дипломатическую обстановку полной неизвестности. Тем более знаменательно, что неблагоприятные события нисколько не поколебали целеустремленности Петра в осуществлении намеченных планов, хотя они доставляли ему немало огорчений и разочарова­ний. Интенсивная подготовка войны против Швеции не прекра­щается ни на один день. Принят план войны, определено направле­ние главных ударов. Они будут нацелены на Нарву и Нотебург — шведскую крепость на Неве. Именно в эти два пункта Петр посы­лает с целью разведки офицера Преображенского полка Насилия Корчмина.

Как раз в связи с этим заданием в письме Петра к Ф. А. Голови­ну от 2 марта и раскрывается план предстоящей войны, уже со­зревший в замыслах царя. Корчмин, получивший за границей об­разование военного инженера, должен был осмотреть шведскую крепость Нарву (Ругодив), а затем Орешек (Нотебург). Петр при­казывал провести эту разведку осторожно, чтобы шведы ничего не заподозрили. В Нарву Корчмин должен был ехать для осмотра и покупки шведских корабельных пушек. Что касается Нотебурга, то Петр писал: «... также, если возможно ему (Корчмину. — Авт.) там дело сыскать, чтоб побывал и в Орешке, а если в него нельзя, хотя возле него. А место зело нужное: проток из Ладож­ского озера в море (посмотри на картах)... а детина кажется не глуп и секрет может сохранить. Важно, чтобы Книппер того не ведал, потому что он знает, что Корчмин учен».

Непрерывно идет обучение набранных еще зимой солдат новой регулярной армии. Окажется ли она способной сражаться и по­беждать одну из самых сильных и опытных армий Европы? Но кто мог дать ответ на этот вопрос, имевший решающее значение для судьбы России? Русские люди, естественно, еще не отвыкшие от старомосковских мерок, могли только прислушиваться к мнению иностранцев. Кому, как не им, видевшим и знавшим лучшие армии европейских держав, судить об этом со знанием дела. Тем более любопытно, что, например, датский посол Гейнс в своих донесениях восхищался новой русской армией. «Новые полки чудесны. Они одинаково хороши и на ученье, и на парадах»,— писал он в Ко­пенгаген. Артиллерию Гейнс считал «образцовой», пушки — «луч­шими в мире». Новый саксонский посланник барон Ланген также писал своему курфюрсту о замечательных, по его мнению, войсках Петра. Особенно он хвалил «высокодисциплинированную», «от­борную» пехоту, по своей подготовке не уступавшую немецкой пехоте. Надо полагать, что эти иностранные дипломаты лично Петру давали не менее, если не более, хвалебные отзывы о состоя­нии русской армии. А царь нетерпеливо ожидал вестей из Стамбу­ла и обещал споим союзникам немедленно по заключении мира на­править свои войска на шведов, чтобы выполнить союзнические обязательства. «Я человек,— говорил он,— на слово которого мож­но положиться. Я не буду прибегать к многословию; но мои союз­ники увидят на дело, как я исполню обязательства и сделаю больше того, что я обязан».

ВСТУПЛЕНИЕ РОССИИ В ВОЙНУ

Наступил, наконец, день, которого Петр ждал с таким нетерпением. 8 августа 1700 года прибыли гонцы с извещением о заключении Константинопольского договора[1] с Турцией. Событие отметили грандиозным фейервер­ком. Имелись ли основания для торжества? Дипломатический успех был несомненным, хотя договорились не о вечном мире, а о 30-летнем перемирии, да и вообще пришлось отказаться от больших черноморских замыслов. Русская диплома­тия, действуя в очень сложных условиях, добилась согласия Тур­ции на переход Азова и устья Дона к России. Прекращалась выплата Москвой дани крымскому хану. Таким образом, удалось ликвидировать позорный остаток татаро-монгольского ига, что имело не только моральное значение. Дань, достигавшая еже­годно 30 тысяч рублей, складывалась в огромные суммы. К ним сле­довало прибавить еще более серьезный ущерб от ежегодных разбой­ничьих набегов кочевников, от увода десятков и сотен тысяч рус­ских людей в рабство. Константинопольский договор положил этому конец. Но главное — он предоставил Петру свободу действий на севере.

Уже па другой день Россия официально объявляет войну Шве­ции. Любопытна мотивировка исторического шага, содержавшаяся в царском указе и повторявшаяся в дипломатических уведомле­ниях. Нападение на Швецию предпринималось «за многие свейские неправды» и за обиду и оскорбление, нанесенное «самой осо­бе царского величества» в Риге в 1697 году. Указание на пресло­вутое «оскорбление» само по себе носило курьезный характер. Официально царь в Риге не был. «Оскорбление» в виде запрета осмотреть крепостные сооружения Риги было нанесено не царю, а уряднику Петру Михайлову.

Речь не шла о действительных и вполне обоснованных причи­нах войны, например о праве России вернуть свои исконные прибалтийские земли. Акт объявления войны явно составили в стиле старомосковской   дипломатии. В допетровскую  эпоху считалось правомерным внешнюю политику России отождествлять с личными чувствами и желаниями царя, а не с государственными инте­ресами страны. Это был очевидный пережиток старины, не отвечавший духу нового времени, сущности самой петровской политики. Не зря со временем обнаружилась необходимость серьезного обос­нования тяжелой войны и последовало указание царя П. П. Шафирову подготовить   «Рассуждение, какие законные причины  е. в. Петр Великий к начатию войны против короля Карла XII Шведского в 1700 году имел...»

Уже 22 августа русские войска выступили в поход на Нарву, в то время сильную шведскую крепость, прикрывавшую с востока владения Швеции в Восточной Прибалтике. В октябре началась осада Нарвы, окончившаяся 19 ноября тяжкой неудачей для Рос­сии. Не вдаваясь в чисто военно-техническую сторону этой зло­счастной страницы петровского царствования, остановимся только на самом существенном в нарвском разгроме, оказавшем длитель­ное и неблагоприятное воздействие на международное положение России, на ее внешнюю политику и дипломатию. Ведь почти десять лет Европа будет смотреть на Россию лишь сквозь призму пре­вратно истолкованного опыта Нарвы.

Сохранившиеся документы, письма, воспоминания и другие исторические свидетельства далеких событий позволяют получить представление об обстоятельствах нарвского поражения. Нарва выглядит как хаотическое нагромождение несчастных случайно­стей, неподготовленности, растерянности и трусости, равнодушия к делу или даже предательства иностранцев, а также загадочных, непонятных действий самого Петра. Наличие крайне противоречи­вых данных дает видимость основания для самых противополож­ных суждений, выводов и оценок. Нередко историки ограничива­ются простым описанием, изложением более или менее известных событий без всяких оценок и выводов, благо последующая история петровского царствования, его блистательные достижения легко заслоняют нарвскую катастрофу.

Каждая из сторон нарвского дела что-то открывает и дополняет в выяснении существа этого исторического события, идет ли речь о поведении тех или иных лиц, состоянии материальных фак­торов вроде степени обеспеченности русской армии боеприпасами и продовольствием или даже погоды в момент шведской атаки. История не может пренебрегать ничем. Однако наиболее общими и важными в раскрытии как причин, так и последствий Нарвы служат обстоятельства международно-политического характера.

План похода, штурма и взятия шведской крепости был задуман Петром с учетом совершенно определенных внешних факторов. Заключив союз с Данией и Саксонией, царь воздерживался от вступления в войну не только вынужденно, в связи с опасностью воз­никновения второго, турецкого фронта. Он дальновидно рассчиты­вал, что наиболее благоприятным моментом нанесения первого уда­ра шведам его еще слабо подготовленной армией будет время, ког­да силы Швеции отвлекут на себя датский король и саксонский курфюрст. Не переоценивая ни их полководческих дарований, ни сил, которыми они располагали, можно было уверенно надеяться, что союзники по меньшей мере на какое-то время свяжут своими действиями главные силы шведов. А за это время русская армия со всеми ее очевидными слабостями так или иначе овладеет важ­нейшем исходной стратегической позицией. Из всех возможных вариантов план Петра, несомненно, был в своей сущности оптимальным.

Международные события спутали все карты Петра. Борьба во­круг испанского наследства в Европе не помешала Англии и Гол­ландии оказать ценнейшую, хотя и кратковременную, помощь Кар­лу XII, благодаря которой он молниеносно разгромил Данию и по­ручил возможность быстро перебросить главные силы в Восточ­ную Прибалтику. По здесь действовал другой союзник — Август II, который мог бы отвлечь Карла к Риге, ибо ее потеря была бы более ощутимой для шведов, чем взятие русскими Нарвы. Но «совсем бессовестный саксонский авантюрист», как справедливо называл Августа В. О. Ключевский, предательски сняв осаду Риги и всту­пив в сепаратные мирные переговоры с Карлом,  оказал ему  не менее эффективную поддержку, чем английский  и  голландский флоты в проливе Зунд. Август и Паткуль больше боялись успехов Петра, чем Карла, главным противником они считали своего союз­ника!  Они стремились не помочь, а  помешать русским овладеть Нарвой. Паткуль писал саксонскому посланнику барону Лангену: «Вы знаете хорошо, как хлопотали мы о том, чтобы отвратить его (Петра) от Нарвы; мы руководствовались при этом важными соображениями, между которыми главное, что не в наших выгодах допустить царя в сердце Ливонии, позволив ему взять Нарву». Вот где кроются причины снятия осады Риги или попыток заключения сепаратного мира с Карлом. В свете такой политики приходится рассматривать и поведение саксонского генерала Галларта, руководившего «неудачной»  осадой  Нарвы,  и   присланного Августом фельдмаршала герцога де Круа, который, находясь в русском лагере, обменивался с Августом шифрованными  письмами...

Петр узнал о выходе Дании из Северного союза, когда армия уже двигалась к Нарве, а двойная игра Августа II пока давала основания лишь для догадок и подозрений.  Курфюрст ловко скрывал свое двуличие, понимая, что все равно у Петра нет других союзников. К тому же царь страдал всегда, особенно в то время, избытком простодушной доверчивости по отношению к своим европейским дипломатическим партнерам. Да и поздно уже было менять планы на ходу. События под Нарвой приобрели неотвратимый ха­рактер. Петр планировал осаду и штурм всего одной шведской кре­пости. Но его армии пришлось совершенно неожиданно вступить в сражение с главными силами шведов во главе с самим королем, к чему она была совсем не подготовлена ни материально, ни пси­хологически. Под Нарвой стояла армия, представлявшая собой только зародыш тех вооруженных сил, которые были необходимы, чтобы сокрушить Швецию один на один, действуя самостоятельно, без союзников.

Таким образом, вопреки распространившемуся тогда мнению под Нарвой не произошло разгрома новой петровской армии. Дело в том, что там еще не было этой армии, если не считать трех пол­ков: Преображенского, Семеновского и Лефортова. Но там находи­лись пять старых стрелецких полков и традиционное дворянское ополчение, о крайне низких боевых качествах которых уже шла речь. Правда, оставшуюся часть войск составляли гак называемые новоприборные полки, то есть новобранцы, находившиеся в строю менее года и никогда не нюхавшие пороха. Этих солдат очень хва­лили иностранные дипломаты. Беда в том, что во главе их не было опытных и подготовленных русских офицеров. Офицерский корпус армии состоял в основном из наемных иностранцев, о военных до­стоинствах которых ничего не было известно. Собственно, облик этих случайных людей символизировала фигура главнокоман­дующего герцога Шарля де Круа. Раньше он служил главным об­разом в австрийской армии, из которой был уволен за провал крупной операции. Это не помешало императору рекомендовать его Петру в качестве опытного полководца. Он был прислан к Петру Августом II, на службу к которому герцог поступил в 1698 году. Вкладом герцога в нарвскую битву послужила его сдача в плен, что он сделал, даже не попытавшись руководить боем. Не зря Карл XII первым делом наградил своего пленника крупной суммой в 1500 червонцев и приказал кормить его с королевского стола! Фактически русские войска под Нарвой не имели руководства, и главной причиной разгрома была дезорганизация командования. Собственно, можно ли было считать армию Петра у Нарвы рус­ской армией, если ее офицерский состав представлял собой наспех набранных наемников из отбросов европейских армий? Можно сказать, что в этом смысле Карл XII под Нарвой нанес поражение не русской, а европейской армии! Конечно, в ней было немало пре­красных солдат, даже целых подразделений, державшихся вели­колепно. Пример тому — героическое поведение Преображенского и Семеновского гвардейских полков.

Итак, два фактора сыграли роковую роль: унаследованная от старомосковских времен старая военная организация и жалкая роль иностранного командного состава. Самые пагубные послед­ствия имела ошибка самого Петра, выразившаяся в его чрезмерном доверии к наемным иностранным офицерам. Только после Нарвы русский царь начнет постигать ту истину, что если в мирных де­лах, в строительстве кораблей, в создании промышленности и т. п. иностранным специалистам можно и должно доверять, то на войне, требующей самопожертвования, презрения к смерти, героизма и других необходимых воинских качеств, рассчитывать на них не­возможно. Трудно было и требовать от них, чтобы они умирали за непонятную и часто презираемую ими «варварскую» страну.

Наконец, пресловутый вопрос, до сих пор порождающий мно­жество спекулятивных рассуждений. Почему накануне сражения под Нарвой, начатого неожиданным нападением Карла XII на рус­ский лагерь, Петр оставил его и уехал, поручив командование ка­кому-то наемному герцогу? В иностранной, а порой и в отечест­венной литературе дело доходит до того, что Петра даже обвиня­ют в трусости. Учитывая бесчисленные факты подлинно героиче­ского поведения Петра на всем протяжении его жизни, это абсурд. Нельзя судить Петра Великого по меркам поведения, применимым к солдату, офицеру или даже генералу. Он был главой государства, причем государства абсолютистского, где все замыкалось на одной личности. К тому же это государство было уже вовлечено в слож­ный и тяжелый процесс преобразований, ставивших под вопрос все его традиционные устои. В такой момент, как никогда, благополу­чие страны, нации воплощалось в зыбком физическом существова­нии одного смертного человека. Подвергать его опасности ради соблюдения пресловутых феодальных норм «королевской чести» было бы верхом претенциозной глупости, фанфаронства и безот­ветственности. Гарантировать войско от возможного поражения уже нельзя было ничем, в том числе и личным присутствием царя. Более того, в случае его гибели или плена поражение стало бы не­поправимым. С другой стороны, проигрыш одного сражения в кон­це концов совсем не означал проигрыша войны, которая еще толь­ко начиналась.

Ближе всех историков к пониманию тайны поведения Петра под Нарвой стоит С. М. Соловьев, который писал, что «безрассуд­ная удаль, стремление подвергаться опасности бесполезной было совершенно не в характере Петра, чем он так отличался от Карла XII. Петр мог уехать из лагеря при вести о приближении Карла, убедившись, что оставаться опасно и бесполезно, что при­сутствие его может быть полезно в другом месте. Это был чело­век, который менее всего был способен руководствоваться лож­ным стыдом».

Поражение под Нарвой ярко обнаружило одно из сильнейших качеств Петра — государственного деятеля, полководца, диплома­та, преобразователя — умение извлекать уроки из событий, исполь­зовать неудачи в качестве стимула для резкой активизации своей деятельности. «Нарва,— писал К. Маркс,— была первым серьезным поражением поднимающейся нации, умевшей даже пораже­ния превращать в орудия победы».

Реализм Петра проявился в оценке, которую он давал нарвскому поражению. Признавая факт победы шведов, он трезво оценивал и состояние русской армии, ее необученность, отсутствие долж­ного снабжения, крайнюю слабость руководства, оказавшегося ниже всяких требований. Ее действия Петр сравнивал с детской игрой. Поэтому победа шведов была совершенно закономерной, поскольку речь шла о превосходстве опытной, обученной армии над армией, не имевшей еще никакой практики. Такие выводы де­лал Петр в «Гистории свейской войны». Там же он охарактеризо­вал влияние поражения на Россию, на свою собственную деятель­ность, говоря, что, когда это несчастье, а вернее, «великое счастье», произошло, оно вынудило русских отказаться от лени и проявить небывалое трудолюбие и активность.

Царь действует с бешеной энергией. Первым делом князю Ре­пнину приказано было привести в порядок полки, отступившие от Нарвы; они насчитывали 23 тысячи человек. Петр строжайше ука­зал не отступать под страхом смерти от линии Новгорода и Пско­ва. Города эти и Печерский монастырь лихорадочно укреплялись и превращались в крепости. В Москве спешно объявили новый на­бор. Призывали людей любого звания, не исключая и крепостных. Необходимо было возместить потерянную под Нарвой артиллерию. Именно теперь начинается рождение мощной уральской метал­лургии. Но нельзя было терять пи часа. «Ради Бога,— писал Петр Виниусу,— спешите с артиллерией, как только можно; потеря времени смерти подобна». Следует легендарный приказ Петра: снимать колокола с церквей и переливать их на пушки. Всего за год удалось отлить пушек, мортир и гаубиц больше 300. В конце января 1701 года имперский посол Плейер доносил в Вену, что ар­мия быстро стала сильнее прежней втрое.

Если для России, для Петра Нарва оказалась тяжелым, гру­бым, но полезным уроком, воочию показавшим русским людям своевременность и необходимость петровских преобразований ради спасения отечества, то для юного шведского короля, одержавшего победу, она имела роковое последствие. Уже и до этого отличав­шийся безудержным тщеславием, болезненной гордостью и само­любованием, он окончательно уверовал, что в его лице бог создал нового Александра Македонского. Отныне страсть к войне стано­вится у него маниакальной. Один из его верных помощников — генерал Стенбок писал после Нарвы: «Король ни о чем больше не думает, как только о войне; он уже больше не слушает чужих со­ветов; он принимает такой вид, что как будто бы бог непосредст­венно внушает ему, что он должен делать».

Карл XII утратил способность трезво оценивать события и фак­ты. В его глазах нарвская суматоха, где только счастливый для него случай дал ему победу, превратилась в свидетельство его пол­ководческого гения. Он проникся крайне опасной для военачаль­ника верой в мифическую слабость русской армии, в воображаемое малодушие Петра. «Нет никакого удовольствия,— говорил он с презрением,— биться с русскими, потому что они не сопротив­ляются, как другие, а бегут».

События под Нарвой вызвали широкий резонанс в Европе. При этом масштабы поражения России непомерно преувеличивались в духе представлений самого Карла XII. Известие о его победе было повсюду встречено с радостью и одобрением. Дело в том, что обе группировки, готовившиеся к войне за испанское наследство, соперничали в стараниях привлечь на свою сторону Швецию, ко­торая давала авансы как Англии и Голландии, так и Франции. Начало Северной войны было встречено в этих странах с крайним недовольством, поскольку боялись, что Швеция увязнет в войне с Россией и другими участниками Северного союза и не сможет участвовать в испанской войне. Когда же из-за нападения Дании на Голштинию и попытки штурма Риги Августом II Швеции при­шлось воевать, ей всячески старались помочь. Поддержка Англи­ей и Голландией Карла против Дании была продиктована именно этими стремлениями. Когда пришло известие, что Карл, только что разгромивший Данию, затем Августа II, одержал победу под Нарвой, то восторгам не было конца. Возникла уверенность, что Швеция очень скоро победоносно расправится со всеми своими противниками на севере, а затем вследствие обнаружившейся крайней воинственности молодого короля непременно ввяжется в испанскую войну.

В Европе, особенно в германских протестантских государствах, ожили воспоминания о прадеде Карла XII — Густаве-Адольфе, прославившемся в Тридцатилетней войне своими победами. Даже самые знаменитые полководцы тех времен, такие как герцог Маль­боро или Евгений Савойский, пели дифирамбы новоявленному Александру Македонскому.

О впечатлении, произведенном в Европе победой Карла XII под Нарвой, и о международных последствиях этого события дают представление донесения, поступавшие от единственного в то вре­мя постоянного дипломатического представителя А. А. Матвеева из Гааги. Здесь были крайне недовольны осадой Нарвы, предпри­нятой Петром. В Голландии опасались, что приобретение Россией портов на Балтике нанесет ущерб голландской торговле. Вспоми­нали пребывание Петра на голландских верфях. Некогда его вос­принимали как чудачество царя. Теперь начали понимать, что дело обстоит гораздо серьезнее и что возможность появления на морях кораблей под русским флагом может стать реальностью. Английский посланник в Гааге от имени короля предлагал Матвееву по­средничество для заключения мира со Швецией.

Полученное в Голландии в середине декабря 1700 года сообще­ние о победе шведов под Нарвой произвело «несказанную» ра­дость. Матвеев доносил Петру: «Шведский посол с великими ру­гательствами сам, ездя по министрам, не только хулит ваши вой­ска, но и самую вашу особу злословит, будто вы, испугавшись при­ходу короля его, за два дня пошли в Москву из полков, и какие слышу от него ругания, рука моя того написать не может. Шведы всяким злословием поносят и курантами на весь свет знать дают не только о войсках ваших, и о самой вашей особе. Здешние господа ждут мира, потому что лучшие ваши войска побиты... и солдат таких вскоре обучить невозможно».

Шведы не довольствовались распространением через газеты живописных подробностей сражения с явными преувеличениями, например, численности и потерь русской армии в три раза. Были выбиты специальные медали, прославлявшие Карла и унижавшие Петра. На одной из таких медалей русский царь изображен бегу­щим в панике из-под Нарвы, теряющим на ходу шпагу и шляпу. В Голландии русский посол все же мог опровергнуть наиболее вопиющую клевету, что он и делал. В частности, Матвеев предал гласности факты бесчестного поведения Карла, заключившего с русскими соглашение об их отступлении от Нарвы с оружием и знаменами, а затем, когда лучшие части уже покинули лагерь, ве­роломно напавшего на оставшиеся войска и захватившего в качест­ве «пленных» группу генералов и офицеров.

На протяжении своей пока еще небольшой дипломатической практики Петр уже имел возможность убедиться, как мало значат в международной политике нравственные принципы, пресловутые христианские моральные нормы, которыми неизменно пользова­лись на словах правители цивилизованных стран передовой Евро­пы. Циничные нравы голого расчета, прямой выгоды и просто раз­боя царили в дипломатической жизни, несмотря на то что уже ро­дилось на свет международное право, идеи которого охотно воспри­няли европейские политики в качестве еще одного средства маски­ровки своих хищнических действий. Представители «варварской» России, в том числе и Петр, не переставали возмущаться такими нравами и даже пытались в практической деятельности соблюдать официальные правовые принципы. Характерно, что современные западные историки, третирующие старую Россию за ее преслову­тое «варварство», не перестают этому удивляться. Так, Анри Труайя в своей книге, изданной в 1979 году, описывает как пара­докс тот факт, что, «узнав о вступлении России в войну, Карл XII приказал арестовать посла царя Хилкова, его сотрудников, его слуг, так же как и всех русских коммерсантов. Петр, наоборот, разрешил шведам покинуть Россию».

Надо сказать, что буржуазная протестантская Голландия, где действовал А. А. Матвеев, отличалась определенной умеренностью в презрении к элементарным моральным принципам. Ее руководи­тели  дорожили  своей респектабельной   репутацией.   Но и здесь дипломатия все равно действовала в конечном счете в духе «зако­на джунглей». До Нарвы Голландские штаты  выступали за мир между Россией и Швецией, рассчитывая сделать ее своим союзни­ком. Но Карл оказался неблагодарным  партнером. Воспользовав­шись голландской помощью в войне с Данией в начале 1701 года, он начинает затем заигрывать с потенциальным врагом  Голлан­дии — Францией, пообещавшей ему крупные денежные субсидии. Голландия, опасаясь, что Швеция будет союзником Людовика XIV, выступает теперь за продолжение войны шведов с Россией. К тому же голландские весьма деловые люди  не упускали  возможности заработать па русско-шведской войне. Благодаря этому Матвееву удавалось продолжать крупные закупки оружия в Голландии, ко­торое тайно вывозилось в Россию. Русская дипломатия постепенно осваивает искусство игры на противоречиях между европейскими державами. Эти противоречия в начале 1701 года позволяли наде­яться, что морские державы в дальнейшем больше не будут оказы­вать помощь шведскому королю. Такого рода информация, полу­чаемая Петром от Матвеева, естественно, представляла для него огромную ценность. Однако все это происходило на фоне общего ухудшения отношения к России Англии и Голландии, объединен­ных тогда не только совместными внешнеполитическими интереса­ми, но и личностью Вильгельма III. Король Англии и штатгальтер Голландии еще недавно, во время Великого посольства, проявлял некоторую благожелательность к Петру. Сейчас положение меня­ется. Как пишет С. М. Соловьев,  «Петр в глазах Вильгельма был побежденный государь варварского народа, наказанный за дерзкое предъявление   прав   на   могущество   и   цивилизацию;   Вильгельм холодно   обходился   теперь   с   Матвеевым,   ласково   с   шведским послом».

Еще хуже дело обстояло с империей, где вообще пока не было постоянного русского дипломатического представительства. Меж­ду тем отношения с Веной приобретали новое и важное значение. Раньше интересы двух стран в определенные моменты сближались из-за общей борьбы с Турцией. Теперь политика Австрии в реша­ющей степени определялась ее интересами в испанском наслед­стве. Австрия вместе с Англией и Голландией также была заинте­ресована в привлечении на свою сторону Швеции и поэтому сна­чала выступала против русско-шведской войны. Дипломаты импе­ратора предлагали свое посредничество для установления мира. Однако затем, опасаясь перехода Швеции на сторону Франции, в Вене в начале 1701 года стали проявлять заинтересованность в продолжении и усилении этой войны. Немаловажное значение имел» также прибытие шведской армии в Восточную Европу. Като­лическая империя, в состав которой входило немало протестант­ских германских княжеств, испытывала тревогу по поводу непред­сказуемого поведения воинственного короли протестантской Шве­ции. Во время Тридцатилетней войны предки нынешнего шведско­го короля создавали огромные трудности императору.

1 ноября 1700 года умер, наконец, испанский король Карл II, незадолго до смерти подписавший завещание, но которому испан­ская корона переходила к внуку Людовика XIV герцогу Анжуй­скому, ставшему испанским королем под именем Филиппа У. Англия и Голландия признали его в расчете на компенсацию в ис­панских колониях и в торговле. Австрия в конце 1700 года оста­лась в одиночестве и одна собиралась вести войну за испанское наследство. Однако вскоре Людовик XIV нарушил обязательство не объединять Францию и Испанию и стал рассматривать эту страну как часть своего королевства. «Нет больше Пиренеев», — сказал он, согласно легенде. Тогда Англия и Голландия вновь объ­единяются с империей, и в конце концов 7 сентября 1701 года за­ключают в Гааге так называемый Великий союз этих держав, окон­чательно предопределивший расстановку основных сил в начинав­шейся войне, которая официально была объявлена Англией и Гол­ландией в мае, а империей — в сентябре 1702 года.

Нот в таких сложных условиях должен был действовать назна­ченный Петром в начале февраля 1701 года послом в Вену князь Петр Алексеевич Голицын (брат воспитателя и друга Петра в юно­сти Н. А. Голицына). Ему было предписано ехать инкогнито, «не называясь послом». Он должен был тайно добиться частной аудиенции цесаря. Целых три месяца добирался Голицын до Вены. Еще семь недель потребовалось, чтобы через влиятельного иезуита Вольфа добиться встречи с императором Леопольдом I. Но к это­му времени обстановка изменилась, и в Вене уже не поддерживали идею посредничества с целью мира между Россией и Швецией. Более того, после Нарвы и здесь отношение к России резко ухуд­шилось. Письма П. А. Голицына исполнены горькими описаниями того презрения, с которым к нему отнеслись при императорском дворе. «Главный министр, граф Кауниц, от которого все зависит, и говорить со мной не хочет, да и на других нельзя полагаться: они только смеются над нами», — доносил Голицын Петру и рас­сказывал об издевательствах, которым он подвергался. Он, как, впрочем, все русские представители за границей, жаловался на от­сутствие денег, которые были важнейшим дипломатическим ору­дием в сношениях с крайне продажными придворными императо­ра. «Люди здешние вам известны, — писал он Ф. А. Головину, — не так мужья, как жены министров бесстыдно берут. Все здесь дарят разными вещами: один только я ласковыми речами». Граф Кауниц получал в это время щедрые взятки от шведского короля.

Но главной причиной презрительного отношения к русскому пред­ставителю было впечатление от нарвского поражения. В газетах пе­чатались лживые сообщения о новом, еще более тяжелом пораже­нии русских войск, якобы случившемся вблизи Пскова, о бегстве Петра, об освобождении Софьи и ее приходе к власти.

Голицын считал, что восстановить и укрепить влияние Рос­сии могут только успехи русского оружия. «Всякими способами,— писал он осенью 1701 года,— надобно домогаться получить над неприятелем победу... Хотя и вечный мир заключим, а вечный стыд чем загладить? Непременно нужна нашему Государю хотя малая виктория, которой бы имя его по прежнему во всей Европе славилось: тогда можно и мир заключить. А то теперь войскам на­шим и войсковому управлению только смеются. Никак не могу видеть министров, сколько ни ухаживаю за ними: все бегают от меня и не хотят говорить».

Все же Голицыну удалось довести до сведения венского двора русские предложения. Просьбы о содействии России в войне про­тив Швеции были отвергнуты самым презрительным образом. Го­лицын, ссылаясь па прежние, сделанные еще до Нарвы предложе­ния Австрии о посредничестве с целью заключения мира, просил теперь об этом посредничестве. На вопрос Кауница об условиях мира, которые устроили бы Россию, Голицын сообщил, что она хотела бы получить часть Ливонии но линии реки Нарвы с горо­дами Нарва, Ивангород, Ревель, Копорье, Дерпт с правом свобод­ной торговли через эти города. Такие требования после нарвского поражения показались Кауницу явно чрезмерными. «Нельзя и думать, чтобы швед на это согласился»,— говорил он. Тем не менее их сообщили Карлу XII, который, естественно, высоко­мерно их отверг. По всей видимости, эти условия мира предназ­начались лишь для дипломатического зондажа, а главное — для демонстрации того, что Россия отнюдь не считает себя побеж­денной.

Однако, зная по своему опыту переменчивость военного счастья, стремясь хотя бы сохранить на всякий случай внешние формы дипломатических связей, в Вене прибегают к туманным посулам, к проявлению мнимого дружелюбия и т. п. В этой связи находится предпринятое летом 1701 года от имени императрицы Элеоноры-Магдалины иезуитом Вольфом сватовство. Учитывая, что в Мо­скве имелась целая группа незамужних царевен (четыре дочери царя Алексея Михайловича и три дочери царя Ивана, умершего брата Петра), императрица выразила желание получить для эрц­герцога, то есть наследника императора, русскую царевну в не­весты. В Москве изготовили портреты трех царевен — дочерей Ивана: Екатерины — 11 лет, Анны — 9 и Прасковьи — 7. Конеч­но, ничего из этого сватовства не вышло, так же как и из затеи прислать в Вену для воспитания сына Петра от Евдокии Лопухиной — Алексея. Разговоры и переписка по этим вопросам служили просто средством как-то прикрыть натянутые отношения между Веной и Москвой.

Разумеется, нарвское поражение не укрепило отношений Рос­сии и с партнерами по Северному союзу, прежде всего с Данией, вышедшей из союза еще в августе 1700 года. Травендальский до­говор поставил ее в зависимость от Англии и Голландии, благода­ря которым она после разгрома все же сохранила флот и столицу: Карлу не дали занять Копенгаген. Тем более неожиданно выгля­дит секретный трактат, заключенный датским посланником в Мо­скве Гейнсом в январе 1701 года. Он предусматривал обязатель­ство Дании прислать русским три пехотных и три конных пол­ка в 4500 человек. Договор остался на бумаге, будучи лишь эпизо­дом в торге Дании за более выгодные условия участия в войне за испанское наследство на стороне антифранцузской коалиции. Затем она в нее и вступила, предоставив половину своей армии для начавшейся вскоре войны против Франции. Пройдет много лет, прежде чем Дания вновь окажется в Северном союзе.

Оставался один, ненадежный, но крайне необходимый, союзник — саксонский курфюрст и польский король Август. События показали, что на него положиться нельзя. Тем не менее обстоя­тельства вынуждали его дорожить союзом с Петром. Август по­нимал, что если он получил польскую корону благодаря помощи царя, то без продолжения этой поддержки он ее быстро потеряет, поскольку слишком много поляков королем его не признавали. С помощью Петра Август рассчитывал также осуществить свою заветную, но совершенно иллюзорную мечту: установить в Поль­ше наследственную самодержавную власть саксонских курфюр­стов, ликвидировав аристократическую демократию Речи Посполитой. К сохранению союза с Россией, кроме того, толкал, как это ни странно, Карл XII, который возненавидел Августа лютой ненавистью и отвергал его предложения о мире. Но, с другой стороны, саксонский курфюрст почувствовал, насколько сильно после Нарвы Петр заинтересован в сохранении единственного союзника, и стал небывало требовательным. В этих условиях и происходит встреча Петра с Августом в Курляндии, в местечке Биржи, в феврале 1701 года.

Встречи с Августом уже приобрели обычный для них характер: дела решались здесь в промежутках между развлечениями, глав­ным образом застольями. На второй день свидания в Биржах «го­судари так подгуляли,— пишет Устрялов,— что король проспал обедню следующего дня». Петр, сдержанный в употреблении на­питков на дипломатических обедах и ужинах, встал рано и один пошел на богослужение в католический собор, где он с любопытст­вом расспрашивал о всех обрядах. Царь явно ухаживает за тще­славным Августом. Он демонстративно предоставляет ему всегда правую, почетную сторону, охотно уступает первенство в сорев­новании двух монархов по стрельбе в цель из пушки и т. п.

Гораздо более серьезные уступки сделал Петр Августу в новом союзном договоре, заключенном в Биржах. Стороны взяли на себя обязательства продолжать войну против Швеции всеми своими силами и не заключать мира без взаимного согласия. В этом со­стояло главное, чего добивался и добился Петр. Но за это ему пришлось заплатить немалую цену, определенную в остальных статьях договора. Царь обещал выделить в распоряжение Августа 15 — 20 тысяч хорошо вооруженной пехоты, выплачивать ему в ближайшие два года по 100 тысяч рублей. В договоре подчерки­валось, что Россия не будет иметь никаких притязаний на земли Лифляндии и Эстляндии, которые должны были отойти к Польше. В особо секретной статье Петр обещал 20 тысяч рублей для распределения среди польских сенаторов с целью вовлечения в войну против Швеции Речи Посполитой.

Особенно тяжелыми были финансовые обязательства. Чтобы выплатить первый взнос в 150 тысяч рублей, пришлось полностью опустошить все московские кассы и прибегнуть к помощи частных лиц и монастырей. Однако эти и другие жертвы, как покажут события, с лихвой окупятся в дальнейшем. Они помогут за­держать главные силы Карла в Польше, где он надолго увязнет в первые, самые трудные для русских, годы Северной войны. В Биржах Петр и Ф. А. Головин вели переговоры с группой вельмож Речи Посполитой. Хотя она и не имела полномочий для заключения каких-либо соглашений, русским удалось получить более ясное представление о позиции Польши. Царь предлагал ей принять участие в войне против шведов, благодаря чему она получит Лифляндию. В ответ Петр услышал, что Речь Посполитая может пойти на войну, если получит за это Киев и другие рус­ские земли. Стало ясно, что рассчитывать на содействие польской шляхты не приходится. Тем не менее Петр все же стремился приобрести ее расположение. «Несправедливо думают,— говорил он полякам,— будто я хотел содействовать королю против воль­ности Речи Посполитой: мне, как соседу, это вовсе не нужно. Если бы что-либо было в виду против Полыни, я мог бы воспользоваться бурным временем междуцарствия, но и тогда сохранил свою дружбу, а на будущее время постараюсь ее увеличить». Перегово­ры с представителями Речи Посполитой в Биржах не дали не­посредственных формальных результатов. Однако самим фактом своего проведения они имели определенное значение в отноше­ниях с Польшей, надолго остававшихся сложнейшей проблемой для дипломатии Петра.

В Биржах состоялась еще одна любопытная встреча, важная не по своим практическим последствиям, ибо их не было, а потому, что она проливает свет на процесс расширения интересов внешней политики России. Петр дал аудиенцию посланнику Людовика XIV при польском короле Эрону. Французский дипломат зондировал почву относительно возможности использования русской военной помощи в войне за испанское наследство. Петр выразил желание установить дружеские отношения с Францией и говорил о выгод­ности для двух стран развития между ними торговых связей. Эта беседа явилась одним из свидетельств того, как петровская дипло­матия все больше выходит из рамок прежней региональной внеш­ней политики, которая ограничивалась лишь отношениями с непо­средственными соседями России. Теперь Россия имеет общеевро­пейские интересы, и для нее приобретают значение отношения с Францией, находившейся на противоположном конце континента. Между тем сразу после свидания в Биржах Петр стал ревност­но выполнять взятые на себя обязательства. Сначала выплатили огромную денежную субсидию, с трудом собрав ее буквально по крохам. В апреле 1701 года последовал приказ князю Репнину ид­ти на соединение с саксонскими войсками под Ригу с 20-тысячным корпусом. Правда, саксонский фельдмаршал Штейнау основную часть русских войск использовал для строительства укреплений. Под Ригой в июле 1701 года произошло новое крупное сражение. Карл XII после Нарвы отвел свою армию в район Дерпта и здесь около полугода ждал подкреплений из Швеции. Затем он высту­пил к Риге и неожиданно нанес сокрушительное поражение сак­сонской армии. Русские войска не принимали участия в этом сра­жении и после отступления разбитых саксонцев вернулись в Псков. Итак, Карл XII одержал третью крупную победу в Северной войне  (первые две — в Дании и под Нарвой). Слава о непобеди­мости Карла XII достигла зенита. Ведь победа была на этот раз одержана не над «варварским» русским войском, а над опытными вояками-саксонцами. Инициатива в войне пока действительно це­ликом принадлежала Карлу. Против кого же он направит свою армию после новой победы? Так же как и сразу после Нарвы, его первым побуждением явилось намерение идти на Россию. Как го­ворил впоследствии Шлиппенбах, один из лучших шведских гене­ралов, «король по отбитии саксонцев от Риги, думал из Курляндии идти в Россию, как он уже в Нарве дорогу на ландкарте показы­вал; но генералы его отговорили». Саксонцев все еще считали бо­лее опасным противником, чем русских. Следовательно, главные силы надо было бросить против них. Конечно, проще было бы за­ключить мир с Августом и пойти на русских. Ведь саксонский курфюрст усиленно стремился к такому миру. Но Карл полагал, что Августу верить нельзя, с ним вообще невозможно заключать договоры. Шведский король считал (и не без основания) Августа совершенно бесчестным политиком. Он писал Людовику  XIV: «Поведение его так позорно и гнусно, что заслуживает мщения от бога и презрения всех благомыслящих людей». Ненависть к Августу, по мнению многих историков, определяла стратегические решения Карла XII. С. М. Соловьев пишет по этому поводу: «Ав­густ был драгоценный союзник для Петра не силою оружия, но тем, что возбудил к себе такую ненависть и такое недоверие швед­ского короля: он отвлек этого страшного в то время врага от рус­ских границ и дал царю время ободрить свои войска и выучить побеждать шведов».

Конечно, чувства и настроения шведского короля играли, как и всегда, свою роль в определении стратегического плана войны. Но в последнем счете решающим фактором шведской стратегии было то обстоятельство, что Швеция, как и Россия, не могла ус­пешно воевать на два фронта. Карл не мог углубляться в Россию, имея за спиной открытого или даже потенциального врага. Карл XII и особенно его министры и генералы понимали, как опас­но идти в Россию, не разбив предварительно саксонскую армию до конца. Серьезное влияние на ход событий в тот момент оказала петровская дипломатия. Русско-саксонский договор в Биржах стал удачным дипломатическим ходом Петра. Царь преодолел свою закономерную обиду, возмущение двуличным поведением Августа и пошел на уступки, воздавая польскому королю, как казалось, во­все незаслуженные почести. Благодаря этому Петр выиграл не­сколько лет, абсолютно необходимых ему для усовершенствования своей армии, для мобилизации всех сил русского народа на спра­ведливую великую войну. Август на время бросил заигрывание с Карлом. А тот, совершенно опьяненный славой, совсем не чувст­вовал, в какую опасную западню он идет, увлекаемый заманчивой легкостью предстоящих побед в Польше и Саксонии, производя­щих такое сильное впечатление на всю Европу!

Вот так победоносный шведский король решил воевать в Поль­ше, самонадеянно считая, что русская добыча от него не уйдет. Любопытно, что в то время руководители шведской дипломатии воображали, будто они ведут крайне осмотрительную и дально­видную политику. В самом деле, Карл XII отверг все соблазни­тельные посулы Франции, Англии, Австрии, пытавшихся втянуть его в войну за испанское наследство. Ведь захваченное в этой войне было бы поделено сильными союзниками. А здесь в перспективе имелась вся необъятная Россия, не говоря уже о Польше, безраз­дельным хозяином которых будет только один король Швеции! История покажет: внешняя политика Швеции, выглядевшая тогда столь помпезно, была в такой же огромной степени иллюзорной, в какой дипломатия Петра была в данном случае дальновидной и реалистичной.

Поскольку свои основные силы Карл XII решил использовать в Польше, Россия получила передышку, крайне необходимую для реорганизации, оснащения и обучения армии в свете печального опыта Нарвы. Однако Петр не собирался пассивно ожидать нападения  шведов,  он  стремился  при  первой возможности  добиться отмщения за Нарву. Этого требовали внешнеполитические интере­сы,  ибо от влияния, авторитета, от демонстрации силы зависели перспективы сохранения мира с Турцией, так же как и поведение ненадежного польского союзника. Россия чрезвычайно нуждалась в военных победах. Первые вести о русских успехах поступили из мест, где шведов вовсе не ожидали. Так, летом 1701  года к Ар­хангельску попытались пробиться семь шведских кораблей, замас­кированных английскими и голландскими флагами. Нападение кончилось для шведов неудачей, они потеряли два корабля. Пер­вого действительно крупного успеха удалось добиться в Ливонии. На протяжении всего 1701 года Петр не переставал своими пись­мами и указами побуждать к действиям медлительного и осторож­ного В. П. Шереметева, командовавшего главной группой войск. 29 декабря  1701 года под Эрсстфером Шереметев нанес крупное поражение армии Шлиппенбаха, потерявшей в битве три тысячи человек. Русские взяли 350 пленных. Первая победа над шведами торжественно отмечалась в  Москве.  Шереметев  получил  звание генерал-фельдмаршала и орден Андрея Первозванного. Через не­сколько месяцев Петр снова посылает Шереметева в Лифляндию, и 18 июля 1702 года при Гуммельсгофе он снова встречается с ар­мией Шлиппенбаха и наносит ей новое, еще более крупное пораже­ние. Шведы   потеряли пять тысяч убитыми, всю артиллерию и 300 пленных. В сентябре Петр начинает лично руководить завое­ванием Ингрии и вызывает сюда армию Шереметева. 11 октября 1702 года после ожесточенного штурма была взята шведская кре­пость Нотебург, находившаяся у Ладожского озера на Неве. Нотебург переименовывают в  Шлиссельбург — ключ-город.   Петр и считает его ключом к морю. 1 мая 1703 года взята другая кре­пость — Ниеншанц, стоявшая около устья Невы. 7 мая новая по­беда, на этот раз морская: в устье Невы захвачены два шведских корабля. А 16 мая на едва отвоеванном куске балтийского побе­режья Петр основывает город Петербург — событие, имевшее не­исчислимые последствия. Современный французский историк Ро­же Порталь пишет: «Можно только восхищаться выдержкой, упор­ством Петра, зацепившегося за эти   бедные, нездоровые места, отрезанные тогда от Запада шведской оккупацией Польши,  где, однако, в полной неуверенности за судьбу своих армий он решил создать свою столицу. Есть мало примеров подобной веры в свое будущее». Начинается строительство балтийского флота.  Шведы пытаются  отогнать  русских  от  побережья.   К   Петербургу  идет шведский генерал Кронгиорт. На реке Сестре с четырьмя полками его   встречает  сам   Петр   и   обращает  в   бегство.   Русские   войска штурмуют и занимают старинные русские города — Копорье, Ям. Войска Шереметева совершают опустошительные походы в Лифляндию и Эстляндию. 13 июля 1704 года была взята сильная крепость Дерпт, а 9 августа — Нарва! Итак, за три года русские ов­ладели Ингрией, основали в устье Невы Петербург, защищенный с моря островной крепостью Кроншлотом. Таким образом, перво­начальная цель войны достигнута, если бы только Карл XII при­знал эти приобретения.

ДИПЛОМАТИЯ В ГОДЫ ПЕРВЫХ ПОБЕД

Во все времена истинное отношение любого го­сударства к войне или миру, его агрессив­ность или миролюбие проявляются нагляднее всего в периоды военных успехов. Когда пет­ровская дипломатия добивалась посредни­чества других держав с целью заключения мира с Швецией сразу после поражения под Нарвой, то это воспринималось повсюду как проявление слабости России. Завоевание Ингрии, приобретение вожделенного балтийского побережья в ре­зультате не одного, а многих сражений создавало новое положение. В сознании русских людей и, конечно, самого Петра Россия выдер­жала суровый экзамен, ее молодая армия прошла жестокую про­верку в боях и показала способность успешно действовать в войне с одной из сильнейших в Европе современных армий. Тем более знаменательно, что победы обнаружили у русских не столь обыч­ную в этих случаях воинственность, а напротив, желание мира. Так же как это было во времена Нарвы, главной целью русской дипло­матии в период первых побед остается стремление к миру с Шве­цией и неустанные поиски обычного тогда средства — посредни­чества других стран. Конечно, при этом она пытается приобрести и любое содействие для продолжения войны в случае невозможно­сти заключения мира. Русские дипломаты по-прежнему стараются удерживать своих партнеров от союза с Карлом XII, надеясь изо­лировать Швецию. Наконец, все больше места в их деятельности занимают усилия, призванные создать объективное представление о России, о ее внутренних и внешних политических целях.

Своеобразным программным документом явился в этом отно­шении Манифест Петра о приглашении иностранных специали­стов на работу в Россию, который был опубликован в апреле 1702 года и широко распространялся за рубежом. Манифест, предоставляя иностранцам разног» рода гарантии защиты их нрав в России, вместе с тем провозглашал основные цели царствования и преоб­разовательной деятельности Петра. В Манифесте от имени царя говорилось, что «со вступления нашего на сей престол все старания и намерения наши клонились к тому, как бы сим государством уп­равлять таким образом, чтобы все наши подданные попечением на­шим о всеобщем благе более и более приходили в лучшее и благополучнейшее состояние; на сей конец мы весьма старались сохранить внутреннее спокойствие, защитить государство от внешнего нападения и всячески улучшить и распространить торговлю. Для сей же цели мы побуждены были в самом правлении учинить некоторые нужные и к благу земли нашей служащие перемены, дабы наши подданные могли тем более и удобнее научаться поныне им неизвестным познаниям и тем искуснее становиться...»

Разъяснение за рубежом  истинных сведений о России, о ее стремлениях и намерениях было тем более необходимо, что Европа все еще пребывала во власти старых представлений о восточной «варварской» стране, остающейся за пределами цивилизованного мира. Характерно, что, в отличие от громкого резонанса нарвского поражения, первые русские победы в Северной войне не вызвали столь же широких откликов. Европейские державы и их дипломатия по-прежнему жили впечатлениями нарвского разгрома. В политической жизни Запада в это время доминирует разгоревшаяся долгожданная война за испанское наследство. Правда, это имело и положительное значение. Антирусские тенденции в значитель­ной мере ослаблялись конкретными заботами воюющих коалиций. Для внешней политики России создалась более благоприятная об­становка,   уменьшились   возможности   враждебных   России   сил. В новых условиях сама русская дипломатия начинает высту­пать в новом облике. Действует развивающаяся система постоян­ных дипломатических представительств за границей. А. А. Матвеев активно трудится в Гааге, его усилия распространяются и на Англию. П. А. Голицын подвизается в столице Германской импе­рии Вене, Г. Ф. Долгорукий — в Варшаве, Н. А. Толстой —  в Кон­стантинополе. Постоянный представитель князь А. Я. Хилков на­ходится в Стокгольме, но, увы, в тюрьме. Действуют неофициальные резиденты, например П. В. Постников в Париже. Несравненно расширилась, стала более оперативной и достоверной зарубежная информация, получаемая самим Петром и Ф. А.  Головиным.

Русский посол в Гааге А. А. Матвеев дождался, наконец, вре­мени, когда и он мог объявлять о победах русских войск. Предста­вители Голландии поздравляют его, но способствовать заключению мира России с Швецией по-прежнему не хотят. Н ответ на новые требования Головина добиваться посредничества Матвеев объясняет, что теперь в Голландии и Англии вместо прежнего презрения к России из-за ее поражения под Парной появился страх перед успехами русского оружия: «От Штатов и королевы английской благопотребного посредства к окончанию войны нечего чаять; они са­ми вас боятся: так могут ли стараться о нашем интересе и прибыточном мире и сами отворить двери вам ко входу в балтийское мо ре, чего неусыпно остерегаются, трепещут великой силы нашей не меньше, как и француза. Подлинно уведомлен я, что Англия и Штаты тайными наказами  к своим министрам в Польше домогаются помирить шведа с одною Польшею без вас». В Англии и Голландии рассчитывали, что в случае заключения мира Швеции с Польшей  часть шведских войск сможет оказать им  помощь в войне с Францией или войска Августа  II  придут на помощь их союзнику — Австрии.

В августе 1703 года Матвеев сообщил, что Голландия и Швеция подписали подтверждение их старых союзных договоров, а по сек­ретному дополнению шведский король обещал по окончании Се­верной войны выступить на стороне Великого союза против Фран­ции. На союз с Швецией ориентировалась нее больше и Англия, особенно после того, как королева Анна, сменившая умершего в 1702 году Вильгельма Ш, стала во всем прислушиваться к сове­там своего фаворита герцога Мальборо, благоволившего к шведам. Матвеев сообщал, что знаменитый полководец получает крупные взятки из Стокгольма, и, учитывая это, подсказывал наиболее реальный путь к приобретению влияния на английскую политику путем подкупа падкого на деньги герцога.

Кстати, что касается взяток, которые тогда почти официально считались вполне допустимым средством достижения дипломати­ческих целей, то в Голландии дело обстояло не так, как при импера­торском дворе в Иене или при султанском правительстве в Стамбу­ле. В этих столицах высокопоставленные должностные лица буквально обогащались на получении взяток от иностранных послов. Не считалось зазорным получать от иностранной держаны постоян­ное жалование. В республиканской   буржуазной   Голландии   до вульгарных взяток дело не доходило. Правда, можно и даже нужно было делать официальные подарки, предлагать и  выплачивать большие иностранные субсидии, но не лицам, а государству. Обыч­ная продажность считалась недопустимой. Тем не менее А. А. Мат­вееву постоянно не хватало денег. Ведь он должен был вести свет­скую дипломатическую жизнь: не только посещать приемы, обе­ды, ужины, разные праздники, которые устраивали другие послы, но и приглашать к себе иностранных дипломатов, принимая их на достойном уровне. Смысл этого, естественно, сводился к полити­ке, к получению неофициальной информации, к налаживанию по­лезных для дела личных связей.

Интересен бюджет русского посла в Голландии. Так, в 1704 го­ду Матвеев получил жалование в 15000 гульденов в год, расходы же составляли 27193 гульдена. Распределялись они так: наем квартиры — 2200, на стол — 1560, на случайные столы — 1500, на дро­ва — 1000, на стирку платья — 200, на освещение — 500, на дво­ровую чистку — 60, на десять лошадей — 2600, кузнецу и на по­чинку экипажей — 200. Посла обслуживали: гофмейстер, доктор, камердинер, пажи, повар, портье, 10 лакеев, четыре служанки. Как видим, бюджет посла сводился с большим дефицитом, и Матвеев жаловался, что покрывать его приходится доходами с принадле­жавшего ему на родине имения. Вообще Петр не любил обременять карманы своих дипломатов лишними деньгами. Справедливости ради надо отметить, что жесткую экономию Петр соблюдал преж­де всего в отношении самого себя. Как царь он вообще не получал ни копейки. На свои личные нужды он употреблял только денеж­ное жалование, полагавшееся ему по воинскому чину. А «слу­жить» он начал с самых малых чинов. Только после Полтавы Петр Великий получил звание генерала...

Неожиданно в конце 1703 года голландцы сами предложили Матвееву свое посредничество для заключения мира с Карлом XII. Посол быстро догадался, чем это вызвано: французский король на­правил своего представителя в Москву. Предложение о посредни­честве имело реальную цель — помешать установлению хороших отношений России и Франции.

Французский король Людовик XIV, против которого тогда ополчилась почти вся Европа, повсюду искал союзников. Поэтому в 1703 году в Москву был направлен чрезвычайный посланник Балюз с предложением о заключении союзного договора. В Версале рассчитывали побудить Россию вступить в войну против Австрии, после того как при посредничестве Франции она заключит мир с Швецией. При этом России обещали, что французский король постарается помочь ей сохранить завоеванные прибалтийские зем­ли. Переговоры Балюза не имели успеха, поскольку французские предложения носили крайне неопределенный и просто опасный для России характер и потому были отклонены. К тому же Фран­цией были предприняты явно враждебные действия: захват двух русских торговых судов, их конфискация вместе с грузом. Для улаживания этого инцидента в Париж в 1705 году отправился А. А. Матвеев. Успеха в деле с кораблями он не добился, так же как и в заключении русско-французского торгового договора. По­сол пришел к выводу, что ориентация на Францию не сулит России никаких выгод. Он писал в Москву: «Сменять дружбу англичан и голландцев на французскую не обещает нам прибытку».

Постоянное дипломатическое представительство Россия имела в столице Германской империи, откуда русской посол П. А. Голи­цын еще недавно просил хотя бы «малую викторию». Теперь вик­тории были, и немалые, но отношение Австрии к России не только не стало лучше, но даже ухудшилось. О помощи Вены в деле заключения мира не могло быть и речи. В начале 1702 года Голицын предложил подписать союзный русско-австрийский договор. Казалось бы, в условиях активного участия в войне за испанское наследство, когда все силы империи были брошены в Италию и на Рейн против армий Людовика XIV, ей выгодно было бы иметь па всякий случай гарантию безопасности восточных границ, например от нападения Турции. Однако идея договора не была поддержана. Осенью 1702 года в Вене появился новый «русский» дипломат, действовавший инкогнито. Это был тот самый Паткуль, который ранее фигурировал в качестве советника короля Августа П. Одна­ко он переменил службу, ибо считал для себя небезопасным оста­ваться при короле, который не прекращал попыток заключения се­паратного мира с Карлом XII — смертельным врагом Паткуля. Теперь он вел переговоры с графом Кауницем от имени русского царя, представив другой, обновленный вариант союзного договора. Императору обещали все: русские войска, огромные денежные зай­мы на выгоднейших условиях и т. д. Тем не менее, несмотря на хва­леную силу убеждения, которой обладал Паткуль, он ничего не добился. Не помогло даже обещание выплачивать Кауницу и его жене по пять тысяч червонцев в год.

Дело объяснялось просто. Карл XII ввел свои войска в Поль­шу, и они оказались около незащищенных границ империи. Карлу ничего не стоило вторгнуться, например, в Силезию или быстро за­нять Вену. Ведь шведский король одновременно состоял формаль­ным союзником Англии и Голландии, с одной стороны, и Фран­ции — с другой. Поскольку страны Великого союза все более скупо направляли ему субсидии, он сближался с Францией. Поэтому от Карла XII, способного на самые неожиданные поступки, можно было ожидать неприятных сюрпризов. В Вене жили в состоянии тревоги и страха, стремясь ничем не вызывать гнева шведского полководца.

Императорский двор буквально пресмыкался перед Карлом, боясь вызвать его раздражение не только союзным договором с его врагом — Россией, но даже простыми дипломатическими отноше­ниями. В 1703 году в Вене решили по примеру России направить в Москву своего постоянного представителя. Уже назначили посла князя Порциа, подобрали ему помощников, составили инструкции. 9 января 1704 года император Леопольд I подписал его веритель­ную грамоту. И вдруг шведский посол в Вене Штраленгейм выра­зил неудовольствие в связи с намерением Австрии поддерживать простые дипломатические отношения с Петром. Император в стра­хе отменил отъезд посольства. Естественно, что союзный договор мог бы возбудить еще большее недовольство. Поэтому Голицыну приходилось несладко, и он слезно просил Москву освободить его от неблагодарной миссии русского посла в Вене.

В трудных условиях Петр стремился всячески усовершенство­вать деятельность своей дипломатии.  В  этом  деле,  требовавшем обширных знаний, особенно ощущался острый недостаток подго­товленных людей. Как и в других областях, Петр хотел бы назна­чать на ответственные посты русских. Однако именно в диплома­тии больше всего сказывались последствия многовековой изоляции России от Европы. Не так уж много было у Петра тех, кто знал языки и имел четкое представление о международной жизни. Есте­ственно,   что  такими  качествами   обладали   прежде  всего  иност­ранцы. Этим и объясняется появление на русской дипломатической службе Паткуля, которого Петр взял в 1702 году в качестве тайного советника. В деятельности этого бесспорно талантливого междуна­родного авантюриста особенно отчетливо проявилась сложность привлечения иностранцев в русскую дипломатию. Оказалось, что это имеет столь же противоречивые последствия, как и в военном деле. Случай с Паткулем показателен тем, насколько безответст­венно,  даже  пренебрежительно  относились  к  интересам  России наемные дипломаты, стоившие огромных денег. При этом Паткуль служил не только ради денег, но и для удовлетворения своего не­насытного тщеславия, для проявления своих субъективных, часто вздорных претензий. Интересную характеристику Паткуля в роли русского дипломата дает С. М. Соловьев:   «Он оставался вполне иностранцем для России,  для  русских,  и  потому его  внушения и советы шли наперекор намерениям Петра. Петр смотрел на воен­ную или дипломатическую деятельность как на школу для русских людей; ошибки, необходимые вначале, нисколько не смущали его: иностранцы были призываемы помогать делу учения, а не заме­нять русских, не отнимать у них возможности упражнения, т. е. учения, не вытеснять их из школы. Но Паткуль, оставаясь вполне иностранцем в отношении России, разумеется, смотрел иначе: он внушал, что русские не приготовлены к дипломатическому попри­щу, делают ошибки, и потому нужно заменить их везде искусными иностранцами... Паткуль, презиравший русских дипломатов, упре­кавший их в непростительных ошибках, Паткуль сам не мог быть полезен России на дипломатическом поприще; у него недоставало широкого взгляда, которым бы он обнимал все интересы известной страны, ясно понимал ее положение и верно выводил возможность для нее к тому или другому действию».

И вот этот деятель хотел быть главой всей системы постоянных представительств России в Европе, в которых находились бы ино­странцы, подобранные им самим. К счастью, такого не случилось. Как ни доверял Петр немцам, до этого дело не дошло. Правда, в сентябре 1704 года царь принял предложения Паткуля и утвердил русскими резидентами: в Вене — бывшего датского посланника Урбиха, в Копенгагене — тоже чиновника из Дании Нейгаузена, в Берлине — Лита. Крупных дипломатических действий им, как правило, не поручали, довольствуясь получением от них текущей политической информации. Сам Паткуль в основном подвизался в Польше, где, подобно его действиям в Вене, он как бы дублировал Долгорукого, внося немало путаницы и осложнений. Видимо, Петр использовал Паткуля, желая иметь дополнительную информацию не только из одного источника, но и как своеобразное средство контроля над своими еще неопытными дипломатами. Однако в ко­нечном счете Паткуль, как и другие нерусские на дипломатических постах, принес больше вреда, чем пользы России. Он мешал работе русских дипломатов, создавая им трудности, оскорблял и унижал их. Характерно его отношение к одному из талантливейших пер­вых русских послов — А. А. Матвееву. В письмах Ф. А. Головину он прямо клеветал на него, злобно изображал его невеждой и без­деятельной личностью, уверяя, что вот он бы сумел на месте Мат­веева добиться небывалых успехов. Оскорбленный русский дипло­мат совершенно правильно прекратил с ним всякие отношения. Много неприятностей доставлял он и другим русским дипломатам. Паткуль неоднократно жаловался на П. А. Голицына, осмеливше­гося  несколько   умерить   расточительное   отношение   ливонского проходимца к доверенным ему русским деньгам. Он пытался ком­прометировать и Г. Ф. Долгорукого, доказывая, что из-за незнания иностранных языков он пользуется подозрительными переводчи­ками и потому ему нельзя доверять государственных тайн. Между тем Паткуль, кстати, не знавший русского языка, выбалтывал на­право и налево русские секреты, например требовавшие особой скромности щекотливые русско-австрийские разговоры но поводу предполагавшегося   брака  австрийского   эрцгерцога   и   одной   из русских царевен.

Словом, вреда интересам России от Паткуля было немало. Ни­чего, кроме ущерба русскому престижу, не дала его деятельность в Вене. Голицыну долго, путем терпеливой и внешне незаметной работы пришлось исправлять положение. Интересно, что сами иностранные дипломатические ведомства предпочитали иметь дело с дипломатами русского происхождения, справедливо считая ино­странцев неспособными до конца проникнуться интересами чужой страны.

Видимо, Петр понимал все это. Именно поэтому он не раз шел на то, чтобы поручать ответственнейшие дипломатические посты даже тем русским людям, которые внутри страны примыкали к враждебным ему лично кругам. Царь подавлял свои естественные чувства антипатии к политическим противникам, доверяя ключе­вые должности, например, представителям несомненно оппози­ционной старой боярской знати. Как известно, никто не заслужил такой неистребимой ненависти Петра, как лица, группировавшие­ся вокруг его злейшего врага — боярина И. М. Милославского. И тем не менее Петр поручил самый, пожалуй, сложный и ответст­венный пост посла в Стамбуле родственнику Милославских, неког­да близкому к царевне Софье, но зато человеку русскому — Петру Андреевичу Толстому.

Стамбул оставался  по-прежнему таким местом, где интересы России  защищать  было  особенно  трудно.   Константинопольский договор о тридцатилетнем  перемирии с  Турцией,  заключенный Е. И. Украинцевым в августе 1700 года, полностью не избавил рус­ских от забот и тревоги за свои южные границы. В 1701 году в Кон­стантинополь отправился князь Д. М. Голицын для подтверждения договора. Кроме этого, ему поручили попробовать вырвать согласие Турции на свободу плавания по Черному морю. Снова, как и на пе­реговорах с Украинцевым, последовал категорический отказ. Иеру­салимский патриарх советовал Голицыну лучше не говорить о Чер­ном море, чтобы не нарушать мирных отношений. Страх султана перед русским флотом дошел до того, что пытались даже осуще­ствить фантастический проект засыпки землей Керченского про­лива. В это время  распространяется слух о подготовке Турции к войне с Россией. Петр приказал готовить к обороне Азов, сам отправился в Воронеж для подготовки флота. Подтверждение сул­таном мирного договора временно успокоило царя. Однако необхо­димо было бдительно следить за Турцией, где действовали влия­тельные послы Франции и других европейских стран, заинтересо­ванных в том, чтобы отвлечь силы России на юг. Поэтому в апреле 1702 года полномочным послом в Константинополь и назначается П. А. Толстой. Поскольку раньше в Турции никогда не было по­стоянного русского представителя, прибытие Толстого турки встре­тили с большим  подозрением.  В действительности  задача  посла имела сугубо мирное назначение. Россия больше всего была заин­тересована в сохранении мира с Турцией, и все подозрения по от­ношению к русскому послу были следствием либо беспочвенных турецких   предубеждений,   либо   происков   европейских   послов (в то время чаще всего французского). Намерения России были на­столько доброжелательны, что первой задачей Толстого явилась выплата денежной компенсации Турции за ограбление турецких торговцев запорожскими казаками. Во всем другом русский пред­ставитель  также   проявлял  максимальную  предупредительность. П. А. Толстой сразу же обнаружил, что источником агрессив­ных  побуждений служит Крым. Лишенный по новому договору русской дани и «права» разбойничьих набегов, крымский хан не­прерывно подстрекает султанский двор к враждебным действиям против России. В начале 1703 года возникло опасное положение, когда везир Далтабан, ярый враг русских, тайно от султана пытал­ся спровоцировать войну против России, организовав бунт крым­ских татар. Однако Толстой, действуя с помощью подарков и взя­ток, сумел через мать султана раскрыть эту интригу. Везира сме­стили и казнили. Но на этом посту, который соответствовал главе правительства, люди сменялись крайне часто,  и русскому послу приходилось тратить много времени, сил, а особенно денег и собо­лей, чтобы добиться менее враждебного отношения. Тем не менее по таинственным причинам время от времени внезапно наступают периоды ухудшения отношения к России. В 1703 году в результате мятежа султан Мустафа II был свергнут и на его место вступил Ахмед III. С извещением о смене власти в Москву был направлен посол Мустафа-ага, показавший самое злобное высокомерие даже в манере поведения. От имени султана он потребовал не строить на Днепре и около Азова (на русской территории) новых поселе­ний, уничтожить Воронежский флот и т. п. Подобные совершенно непозволительные требования предъявлялись и послу. Приходи­лось отвергать такие претензии, сохраняя всеми силами мирные отношения. Эту нелегкую задачу успешно, с большим тактом и лов­костью решал П. А. Толстой. Он усиленно использовал связи с представителями угнетенного османами православного населе­ния, получал от них ценную информацию. Главное, чего добивался Толстой,— сохранения относительной безопасности южных гра­ниц России.

Однако наиболее сложные задачи стояли перед русской дипло­матией в Польше. В первые годы XVIII века именно здесь нахо­дится центр внешнеполитических интересов России. Дипломатиче­ская активность в Польше осуществляется в крайне своеобразной форме. Здесь, в отличие от других государств, не было единого центра власти. Кроме короля и Речи Посполитой, действовавших чаще всего в противоположных направлениях, существовали мно­гочисленные фракции шляхты, возглавлявшиеся крупнейшими магнатами. Они отличались самостоятельностью и во внешнепо­литических вопросах, вступали нередко в вооруженные конфликты друг с другом и т. п. Эта политическая анархия особенно усилилась с тех пор, как Польша оказалась затронутой Северной войной. По­стоянная междоусобная борьба была благодатной почвой для вме­шательства иностранных дипломатов. Польские магнаты часто ставили личные материальные выгоды выше национальных ин­тересов. А сознание этих интересов проявлялось столь слабо, что даже в периоды крайней внешней опасности страна была не в со­стоянии организовать свою оборону. Это с особой силой проявилось при вступлении в Польшу армии Карла XII. «Безнарядье» дошло до состояния небывалого хаоса.

Послом в Польше с 1700 года был князь Григорий Федорович Долгорукий. Человек уже немолодой (на 16 лет старше Петра), он происходил из старого боярского рода. Во времена борьбы Петра за власть с Софьей с самого начала поддержал молодого царя. Ко­мандовал ротой в Преображенском полку в Азовских походах, по­том в числе первых стольников отправился на учебу за границу, изучил европейские языки. Это был умный и дальновидный дипло­мат, терпеливый и настойчивый. Свой дипломатический пост в Вар­шаве он будет занимать двадцать лет с небольшими перерывами. Принимая решения, Петр считался с мнением и предложениями Г. Ф. Долгорукого, и не только в чисто дипломатической области. Так, еще в 1701 году князь советовал Петру разорить Лифляндию, чтобы лишить Карла XII источника снабжения и базы для опера­ций против русских. Это и было успешно сделано Б. П. Шеремете­вым. Г. Ф. Долгорукий в своих письмах и донесениях обнаружива­ет способности ориентации в самой сложной и запутанной ситуа­ции тогдашней Полыни. «Бог знает,— писал он,— как может сто­ять Польская республика: вся от неприятеля и от междоусобной войны разорена вконец, и, кроме факций себе на зло, иного делать ничего на пользу не хотят». Однако каждый раз Долгорукий находил в этом невероятном хаосе пути и методы эффективных действий.

Главная цель политики России заключалась в том, чтобы Карл XII и его армия подольше задержались в Польше. Это позво­ляло Петру выиграть главное — время, столь необходимое для со­бирания сил России, для подготовки их к решающей схватке с вра­гом. Поэтому следовало содействовать тем стихийным обстоятель­ствам, которые влекли шведского короля по роковому для него и его армии пути. Политическая ограниченность Карла, неспособ­ность трезво ориентироваться в сложной, противоречивой обста­новке Северной войны умело использовались Петром. Ведь если бы Карл прислушался к советам собственного правительства, поло­жение России оказалось бы более тяжелым. Вскоре после Нарвы Государственный совет Швеции представил королю доклад, в кото­ром умолял заключить мир хотя бы с одним из своих врагов: «Из чувства подданнической верности и из сострадания к положению обедневшего народа мы просим ваше величество освободить себя по крайней мере хоть от одного из двух врагов, лучше всего от поль­ского короля...»

Август II согласен был помириться с Карлом и, как считал пер­вый министр шведского короля граф Пипер, на приемлемых усло­виях. Заключая Бирженский договор 1701 года, по которому он обязался не идти на сепаратный мир, Август II одновременно пы­тался договориться с Карлом XII. Польский король по избранию и саксонский курфюрст по рождению испытывал величайшее пре­зрение и ненависть по отношению к полякам и готов был даже на раздробление польских земель при условии установления в Поль­ше его самодержавной власти. Он использовал усердное посредни­чество послов Франции и Австрии в переговорах с Карлом. Чтобы заключить с ним сделку, он даже направил к нему особое дамское посольство, поручив самой красивой своей любовнице графине Авроре фон Кенигсмарк любой ценой очаровать молодого швед­ского короля. Она делала все, что могла, буквально падала к ногам короля, но успеха не имела. Август не учел того, что Карл ни­когда не знал женщин и не испытывал к ним ни малейшего влечения.

Он не желал иметь дело именно с Августом II и допускал за­ключение мира только путем полного подчинения Польши швед­скому господству. Он не считался с мнением членов своего Госу­дарственного совета, справедливо признававших, что Польшу легко победить, но трудно подчинить. Карл вторгается в Польшу, легко занимает один город за другим, наносит войскам Августа пораже­ние за поражением. Но подчинить Польшу все равно не удается. Анархия,  царившая там,  не  позволяла организовать  сплоченное сопротивление захватчику. Но она же не позволяла контролиро­вать Польшу. Правда, нашлись силы, готовые пойти на подчинение шведам, считавшие его выгодным в той междоусобной борьбе шля­хетских группировок, которая была главной особенностью поло­жения в стране. В Литовском княжестве, одной из двух составных частей Речи Посполитой, это была группировка, объединявшаяся вокруг богатейшего магната — графа Сапеги. В другой ее части, в собственно Польше, на шведов ориентируется шляхта, идущая за кардиналом-примасом Радзеевским. Карл, который терпеть не мог Августа, желал любой ценой иметь «собственного» польского ко­роля. В конце 1703 года в письме к Речи Посполитой Карл XII на­звал угодную ему кандидатуру на польский трон — Якова Собесского, сына последнего знаменитого короля Яна Собесского. Одна­ко Август немедленно арестовал его и отправил в Саксонию. Узнав об этом, Карл заявил: «Ничего, мы состряпаем другого короля по­лякам».

«Стряпание» началось с того, что созванный в Варшаве карди­налом Радзеевским сейм под прямой угрозой шведских штыков и благодаря обещанию Карла заплатить полмиллиона талеров объявил Августа низложенным за вступление в войну против Шве­ции без согласия Речи Посполитой. А затем Карл назначает коро­лем молодого, малоизвестного и совсем не влиятельного Станислава Лещинского. Наспех собранная группа шляхты в окружении шведских драгун послушно голосует, и Польша получает сразу двух королей. Дело в том, что, поближе познакомившись с жесто­кой шведской оккупацией и видя в Лещинском явную марионетку, поляки стали больше склоняться к Августу. За него высказался сейм в Сандомире, и возникла сандомирская конфедерация, вы­ступавшая за Августа. Все это происходило в полной неразберихе, ожесточенных столкновениях, под воздействием угроз, подкупа и небывалого для Польши междоусобия.

В таких условиях перед русским послом непрерывно возникали сложные проблемы, которые требовалось решать безотлагательно. Г. Ф. Долгорукому приходилось действовать в крайне враждебной обстановке. Против России активно, не стесняясь в средствах, вы­ступали послы европейских держав. Они стремились не только к примирению Августа и Карла, но и к превращению Польши в со­юзника Швеции. Главное, в чем нуждался Долгорукий для приобретения друзей, были деньги. Он писал в одном из донесений: «Зе­ло надлежит нам помогать как возможно ныне полякам, не мешкав, дабы неприятель не принудил их на нас с собой, понеже посол французский имеет при себе многие деньги, в Варшаве королю шведскому вельми помогает и наклоняет к нему поляков, от чего боже упаси!» Чтобы нейтрализовать происки Радзеевского и Сапеги, Долгорукий распределяет деньги и подарки среди польской знати. К сожалению, денег не хватало и приходилось не столько давать, сколько обещать.

Долгорукий трезво расценивает ситуацию в Польше, не скры­вает от Петра трудности и неудачи, но при этом всегда указывает и на благоприятные стороны даже в самой сложной обстановке. Когда единственного союзника России — Августа II шведам и их сторонникам удалось отрешить от трона, дипломат утверждает, что это откроет многим полякам глаза на опасность потери независи­мости Польши, заставит самого Августа осознать невозможность соглашения с королем Швеции. Долгорукий пишет по этому пово­ду: «Все теперь открыто и остается один исход — война.., у самого короля открылись глаза и много прибавилось к доброму делу охоты, и поляки добрее в своем деле теперь поступают». Русский посол отмечает те события, которые облегчают решение проблемы при­влечения к войне против Швеции Речи Посполитой. Он считает, что бесцеремонность Карла XII, его произвол в выборе своего став­ленника на польский трон только помогают обеспечению русских интересов. «О нововыбранном в Варшаве кролике не извольте мно­го сомневаться,— пишет он Ф. А. Головину,— выбран такой, ко­торый нам всех легче: человек молодой и в Речи Посполитой не­знатный, кредита не имеет, так что и самые ближайшие его свойст­венники ни во что его ставят».

Сложная обстановка в Польше и решающее значение развития событий в этой стране требовали от России некоторых принципи­альных уступок. Так, в эти годы пришлось резко ослабить тради­ционную деятельность в защиту православного населения Речи Посполитой от религиозных преследований, от насильственного обращения в унию. С 1702 года на Правобережной Украине разго­релось сильное восстание украинского народа против шляхетского гнета, возглавлявшееся казацким полковником Семеном Палеем. Эта справедливая борьба угнетенного народа заслуживала русской поддержки, которая в иные времена неизменно и оказывалась. Однако сейчас это восстание подрывало позиции союзника Рос­сии — польского короля Августа II. Поэтому Долгорукий считал неизбежным любым способом прекратить казацкое восстание. Он писал в Москву в начале 1703 года: «Извольте приложить труды к успокоению тех непотребных бунтов, которые поляков против неприятеля гораздо удерживают: паче всего можете тем усмирени­ем склонить к союзу Речь Посполитую». Необходимость заставила Петра дать указание гетману Мазепе арестовать Палея и не только прекратить поддержку, но и ввести затем в Белую Церковь, глав­ный центр восстания, русские войска.

Благодаря настойчивым усилиям русской дипломатии и давле­нию обстоятельств, прежде всего опустошительного шведского на­шествия, Речь Посполитая все больше склонялась к участию в вой­не. Ведь прежние союзные договоры — Преображенский 1699-го и Бирженский 1701 года — были заключены с польским королем, а не с Польшей. Фактически это были русско-саксонские договоры. Теперь союзником России становилась сама Польша, то есть Речь Посполитая. После заключения предварительных трактатов в авгу­сте 1704 года, через десять дней после успешного штурма и взятия русскими Нарвы, вблизи нее состоялось подписание окончательно­го союзного договора.

Он предусматривал обязательство двух стран вести войну против Швеции, не вступать ни в какие сепаратные переговоры и не заключать отдельно мира. Россия обязалась содействовать прекращению восстания во главе с Палеем и возвращению занятых им городов. Все города и крепости в Лифляндии Россия уступит Речи Посполитой. В помощь ей будет направлено 12 тысяч рус­ских регулярных войск. На 1705 год Россия обязалась выдать 200 тысяч рублей на содержание армии Речи Посполитой в 48 ты­сяч человек. На будущее время ежегодно будет выплачиваться по 200 тысяч рублей.

России удалось, таким образом, добиться вступления Польши в союз и отказа от прежнего предварительного требования о пере­смотре «вечного мира» 1686 года о возвращении Киева и других территорий. С другой стороны, как и в прежних договорах, Россия платила деньги и выделяла войска ради участия Польши в войне против Швеции. Договор был заключен в трудных условиях, когда Польша подвергалась военному давлению Швеции, когда внутри страны действовала сильная шведская «пятая колонна». Поэтому его заключение было значительным дипломатическим успехом, хотя надеяться на то, что армия Речи Посполитой будет серьезной военной силой, не приходилось.

Как и другим русским послам за рубежом, и даже еще в боль­шей степени, Долгорукому пришлось иметь немало неприятностей из-за злополучного «русского» дипломата Паткуля. Петр счел не­обходимым направить его с тайной, но официальной миссией в Польшу. Видимо, он рассчитывал, что лютая ненависть Паткуля к шведскому королю вдохновит его на то, чтобы успешно удержи­вать Августа II от сговора с Карлом XII. Не учли при этом того, что Август сам ненавидел Паткуля и совершенно не доверял ему. Поэтому и в Польше активность ливонского авантюриста принесла больше вреда, чем пользы. Долгорукому не раз приходилось про­сить Москву дезавуировать безответственные заявления Паткуля, путавшего все карты русской дипломатии. Этот авантюрист дошел до того, что пытался добиться пересмотра самих основ тогдашней политики России в Польше. Петр считал, что самое разумное для Августа состоит в том, чтобы изматывать войска Карла частичны­ми военными действиями, не доводя дело до генерального сраже­ния, которое польский король наверняка проиграл бы. Такая так­тика вынуждала Карла несколько лет бесплодно гоняться за сак­сонской армией и терять время. В результате главные силы шведов оставались в Польше, что способствовало России в завоевании Ингрии, Лифляндии  и  Эстляндии,   в  постепенной  подготовке  своих войск к решающим битвам. Паткуль же упорно добивался, чтобы именно Польша преждевременно стала главным театром действий русской армии. К счастью, Петр знал цену полководческому талан­ту Паткуля и не принимал во внимание его опасных предложений. Конечно, это вовсе не означало, что Россия вовсе отказывала своим союзникам в помощи войсками. Так, еще до Нарвского дого­вора в распоряжение Августа были выделены свыше 10 полков. Благодаря русской помощи ему даже удалось в августе 1704 года занять Варшаву. Правда, вскоре Карл подошел к столице и Август отступил, не принимая боя. После этого его войска потерпели еще ряд поражений, уцелевшие бежали и рассеялись, а сам Август уда­лился в Саксонию. К 1705 году стало ясно, что без серьезного воен­ного вмешательства русской армии Август II может окончательно отказаться от борьбы.

*

Дипломатия Петра перед началом Северной войны и в ее пер­вые годы проходит этап становления. В целом она успешно реша­ет свою главную задачу — обеспечение внешних международных условий для преобразования России, преодоления ее отсталости, приобретение жизненно необходимого для ее развития выхода к морю. Происходит несомненное укрепление международных по­зиций России, возрастает ее военная мощь, расширяются выгодные связи с другими странами, особенно внешняя торговля. Растет международный авторитет России. За рубежом постепенно скла­дывается более объективное представление о стране, ее проблемах, задачах и целях.

Деятельность русской дипломатии развивается по трем основ­ным направлениям: отношения с Турцией, отношения со странами Европы, отношения с союзниками — Данией и Польшей.

Турецкая проблема сводилась к необходимости установления прочного мира с тем, чтобы иметь возможность сосредоточить все силы на северном, балтийском направлении. Задача решалась пу­тем заключения Карловицкого перемирия, затем — Константино­польского договора. Это был компромисс, по которому Россия удов­летворялась приобретением Азова и прилегающего к нему района и прекращением выплаты дани крымскому хану. Она пошла на от­каз от приднепровских городков и от требования свободы судоход­ства   по   Черному   морю.   Для   поддержания   мирных   отношений с Турцией в Стамбуле появилось постоянное русское дипломатиче­ское   представительство.   Фактором,   сдерживающим   активность турецких поборников войны с Россией, служил воронежский флот. Проблема отношений со странами Европы состояла в том, что­бы   попытаться приобрести максимально возможное содействие этих стран в деле  достижения стоявших перед Россией целей. Союзнические отношения удалось  установить  только  с  Данией и королем Польши. Удалось также обеспечить возможность заку­пок в Европе оружия, военного снаряжения, приглашения на рус­скую службу военных и других специалистов. Русская дипломатия стремилась, кроме того,  препятствовать установлению союзниче­ских отношений Швеции с другими странами Европы. Добиться этого в полной мере не удалось, ибо Швеция имела формальные союзы с Англией, Голландией, Францией. Однако возникли благо­приятные для России обстоятельства, сделавшие эти союзы недо­статочно действенными. Этому способствовала война за испанское наследство и крайне нереалистичная политика Карла XII. С самого начала Северной войны Россия ставит вопрос о заключении мира с Швецией и добивается посредничества европейских держав. Хотя достичь этого оказалось невозможно, русская миролюбивая пози­ция ослабляла активность антирусских сил в Европе, способство­вала постепенному убеждению европейских государств и право­мерности и обоснованности возвращения России выхода к Балти­ке. Петровская  дипломатия осваивает искусство   использования противоречий между странами Европы, их заинтересованности в развитии торговых связей с Россией.

Международные отношения в Европе крайне осложняются. Именно к этому времени в полной мере относится возникновение исключительно благоприятных обстоятельств, способствовавших внешней политике России, о которых писал Ф. Энгельс. Сразу на четырех фронтах развертывается война за испанское наследство: в Италии, в Испании, на западе Германии и в Голландии. В пер­вый период войны Франция не только успешно выдерживала на­тиск объединенных сил коалиции, но даже имела военные успехи в Германии, Италии и на море. Однако с 1705 года обстановка ме­няется, и положение Франции ухудшается. Войска ее противников под командованием известных полководцев герцога Мальборо и принца Савойского начинают брать верх. Франция истощена эко­номически, ее ослабляет восстание камизаров. Естественно, что в этот решающий момент схватки крупнейших европейских держав между собой им было просто не до России. Поэтому внешней политике Петра удавалось решать двойную задачу. С одной сторо­ны, русская армия одерживает свои первые победы, завоевывая важные опорные пункты шведов в Восточной Прибалтике. С дру­гой стороны, дипломатия обеспечивает отвлечение главных сил Карла XII на борьбу с саксонской армией Августа II. В этой борьбе шведы выигрывают сражения, которые вызывали в Европе гораздо больший резонанс, чем первые успехи русских в Прибалтике. И это имело определенное положительное значение для России, ибо рост ее мощи на Западе недооценивали. Сложная, даже запутанная ев­ропейская ситуация нашла отражение в одном распространенном в Европе памфлете, который сохранился в бумагах князя Б. И. Ку­ракина. Тогдашнее положение изображалось в форме мыслей парт­неров по карточной игре. Успехи Англии выражались ее репли­кой: «Имею добрые карты для игры». Положение Франции каза­лось неопределенным, и она сомневалась: «Выиграю или проиграю?» Выгодная для Москвы осторожность Турции сказывалась в мыслях турка: «Я играл, да много проиграл, больше не хочу». Эфемерный характер побед Карла XII ясен из соображений Сток­гольма: «Играю, играю и все выигрываю, а прибыли не имею». Действительно, удары, наносимые Карлом Августу II, были свое­образным выигрышем для Москвы, чем и объясняется ее реплика: «Брат Август, играй смело, я за тебя поставлю». Несомненно, эти «ставки» России в виде субсидий Августу делались не напрасно.

Несмотря на огромные трудности, так решалась проблема союз­ников. Один из них — Дания была выведена из Северного союза из-за ее разгрома Швецией с помощью Англии и Голландии. Неиз­бежные сложности возникали и в деле поддержания союза с поль­ским королем. Они были связаны с крайней непрочностью пози­ций Августа II в Польше, с личностью самого монарха, его непо­следовательностью и неискренностью, с давлением дипломатии других европейских стран. Однако в результате искусной личной дипломатии Петра, мудрых компромиссов, рассчитанных уступок и жертв удалось все же сохранить последнего ненадежного союз­ника. Этого оказалось достаточно, чтобы на длительное время свя­зать основные силы Карла XII в Польше и выиграть время для завоевания Ингрии и для других первых военных успехов, для подготовки к решающей схватке с врагом. Колее того, удалось даже привлечь к участию в войне против Швеции Речь Посполитую, хо­тя это участие оставалось малоэффективным в военном отношении. К исходу первого пятилетия союзнические отношения с Речью Посполитой переживают кризис из-за явного военного превосходства Карла XII в Польше, из-за усиления процесса распада польского государства. Но это же обстоятельство лишало его возможности использовать Польшу в качестве плацдарма для войны с Россией. Легкие победы над войсками Августа не давали Карлу никакого стратегического преимущества. Они только изматывали постепен­но шведскую армию в Польше, в то время как армия Петра в  Прибалтике  совершенствовалась,  училась,  закалялась   и   гото­вилась к главным битвам.

В эти годы фактически заново формируется аппарат русской дипломатии. Выдвигаются добросовестные и умелые русские дип­ломаты — П.   Б.   Возницын,   Е.   И.   Украинцев, А. А. Матвеев, Г. Ф. Долгорукий, П. А. Голицын и др. Непосредственную помощь Петру по  руководству   всей   русской   дипломатией   оказывают Ф. А.  Головин и П. П. Шафиров. Вместе с тем на дипломатическую службу привлекаются иностранцы, но уже первый опыт, даже с таким способным авантюристом, как И. Р. Паткуль, оказался плачев­ным.  Русские дипломаты  успешно осваивают методы  и приемы дипломатической деятельности, приобретают опыт и знания. Они быстро воспринимают принципы тогдашнего международного пра­ва и эффективно используют их. Дипломатия становится хорошо действующей составной частью механизма абсолютистского госу­дарства, создаваемого Петром. Успехи этой дипломатии обеспечи­вались организацией и совершенствованием русской армии, созда­нием флота, основанием и началом строительства Петербурга, раз­витием промышленности, расширением торговли. Вся внешняя по­литика Петра подчинялась внутренним задачам по преобразова­нию России. Это не ускользнуло от внимания Вольтера. В своей «Истории  Российской  империи при Петре  Великом» он писал: Петр «знал, что дипломатические переговоры, притязания госу­дарей, их союзы, их дружба, их подозрения, их неприязнь подвер­жены почти каждодневным изменениям и что от самых мощных политических усилий зачастую не остается ровно никакого следа. Одна хорошо оборудованная фабрика приносит государству иной раз больше пользы, чем двадцать договоров». В свою очередь дип­ломатия в большой мере способствовала росту могущества России, создавая для этого необходимые внешние условия.

[1] Константинополь был столицей Византии. В 1453 году турки захватили его и переименовали и Стамбул, как он называется и теперь. Но долгое время как в России, так и в Европе его по-прежнему именовали Константинополем. Только в XX веке турецкое название города вытесняет старое, византийское. Однако названия многих старых международных договоров, конвенций, согла­шений, заключенных и Стамбуле, в справочниках, словарях фигурируют как «константинопольские». Поэтому не следует удивляться этой неизбежной пу­танице. Кстати встречается и третье, старинное название того же города — Царьград.