ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПОЛТАВА

ПЕРЕД НАШЕСТВИЕМ

К началу 1705 года русская армия численно­стью в 60 тысяч человек находится на терри­тории Речи Посполитой в районе Полоцка. Настало время действовать в Польше более активно. Петр не собирался, однако, риско­вать всеми своими силами, как того требовали Август II или Паткуль. Отдается строжай­ший приказ: ни в коем случае не вступать в генеральное сражение с участием всей ар­мии. Русские войска в основном призваны пока решать не столько чисто военную, сколько внешнеполитическую задачу: до последней возможности удерживать Августа в союзе с Россией. У саксонско­го курфюрста было все же 40 тысяч войска, в его распоряжении находился и русский вспомогательный корпус. Правда, силы эти были ослаблены поражениями и бездарным командованием. По­скольку Карл XII со своей армией стоял у границ Саксонии — наследственного владения Августа II, то он и особенно его министры все больше склоняются к отказу от честолюбивых притязаний в Польше и сильнее стремятся к соглашению с шведами. Из-за того, что Россия обнаруживала мало желания таскать каштаны из огня для саксонского курфюрста, ослабевает действие факто­ров, толкавших Августа II к союзу с Петром.

Сосредоточение русской армии на востоке Речи Посполитой имело и другую задачу. Антишведская сандомирская конфедера­ция поляков нуждалась в поддержке. Присутствие русской армии позволяло влиять на внутреннюю борьбу в Польше между сторон­никами Станислава Лещинского и шведов и сторонниками Августа и союза с Россией. Поддержка национально-освободительной борь­бы Польши против шведских интервентов отвечала русским инте­ресам.

В это время Петру снова пришлось встретиться с «дипломати­ческой» проблемой, порожденной тем, что он вынужден был широ­ко прибегать к помощи иностранцев. Обнаруживается одно из глав­ных противоречий в петровской политике европеизации России. Использование иностранных специалистов было оправданной необ­ходимостью. Однако оно влекло за собой столь же неизбежные от­рицательные явления. Иноземцы служили только ради денег, Рос­сия оставалась для них чужой страной, ее отсталость вызывала презрение к русским, бесконечные конфликты, носившие отнюдь не личный характер. Подобно тому как в дипломатической борьбе на каждом шагу проявлялась враждебность Европы к России в це­лом, наемные представители Европы часто выражали, сознательно или неосознанно, эту же враждебность в частных обстоятельствах своей временной службы в России. На этот раз речь шла о командо­вании войсками, выдвинутыми к Польше. Кого из двух имевшихся фельдмаршалов назначить главным: русского Б. П. Шереметева или наемного немца Г. Б. Огильви? С одной стороны, Петр все еще не очень был уверен в способностях своих отечественных полко­водцев, хотя Шереметев уже одержал несколько блестящих побед над шведами. С другой стороны, старого наемного фельдмаршала, прослужившего 38 лет в австрийской армии, толком никто из русских не знал. К тому же необходимо было давать возможность рус­ским приобретать боевой опыт. Петр принял соломоново решение и разделил армию между двумя фельдмаршалами, так что недо­вольны были оба. Естественно, между ними возник конфликт. Он продолжался и после отъезда Шереметева. Огильви немедленно столкнулся с Меншиковым, Репниным и другими русскими гене­ралами.

Еще в начале лета 1705 года царь прибыл к войскам в Полоцк и вскоре направил армию Шереметева в Курляндию. Здесь 15 июля произошло сражение. Русские были разбиты шведским генералом Левенгауптом при Мур-мызе (Гемауэртгоф). По этому печальному поводу Петр лишний раз проявил широту своего характера и уме­ние переживать неудачи. Он писал жестоко терзавшемуся Шере­метеву: «Не извольте о бывшем несчастии печальны быть; всегдаш­няя удача много людей ввела в пагубу; забудьте и людей ободряй­те». Петр сам с войсками идет в Курляндию, чтобы вместе с Шере­метевым отрезать Левенгаупта от Риги и разгромить его. Однако шведы ускользнули и укрылись в Риге. Тогда русские успешно осаждают и берут столицу Курляндии Митаву, затем крепость Бауск, захватывают богатые трофеи. Наступает зима, и надо уст­роить армию на зимние квартиры. Меншиков предлагает остано­виться в сильно укрепленном городе Гродно, Огильви, наперекор ему,— в Меречи. Правота Меншикова очевидна, и Петр поддержи­вает его. В конце октября Август II явился в Гродно. Под чужим именем, в сопровождении лишь трех человек он с трудом пробился из Саксонии через Венгрию. Зато король привез с собой знак вновь учрежденного им ордена Белого орла, который он раздал многим русским генералам... Петр поручает войско Августу и в декабре уезжает в Москву. Между тем Карл XII несколько месяцев провел в Варшаве, где устроил торжественное коронование «своего» поль­ского короля Станислава Лещинского. Внезапно, несмотря на сильные морозы, он двинулся во главе 20-тысячной армии к Грод­но. Однако, подойдя к крепости, на осаду и штурм Карл не решился и расположил свою армию в 70 верстах, блокировав русские войска.

Когда Петр находился в Митаве, пришло известие, которое вы­звало у него более сильную тревогу, чем прибытие новых шведских войск. Разразился так называемый астраханский бунт. С начала войны Россия терпеливо переносила выпавшие на ее долю труд­ности. Армия получала все, что ей нужно: хлеб, скот на мясо, ло­шадей, оружие, деньги, а главное — рекрутов. Но потребности рос­ли, и прибыльщики вроде Курбатова изощрялись в изобретении источников  новых  доходов.   Воеводы   и   приказные,   привыкшие «кормиться» за счет подвластных людей, стали вводить под шумок собственные новые поборы, но уже в свой карман. В местах отда­ленных, таких как Астрахань, они действовали без всякого контро­ля. К тому же здесь, на южной окраине, образовался как бы сбор­ный пункт всех недовольных:  раскольников, бывших стрельцов, беглых крестьян; и разнузданность местных властей была особенно опасна. Злоупотребляли своей властью и многочисленные инозем­ные офицеры, нередко издевавшиеся над русскими «варварами». Недоставало только повода, чтобы накопившееся недовольство вы­лилось в восстание. Таким поводом оказались европейские новше­ства: насильственное бритье бород, введение немецкого платья. Во­круг реальных мер возникали слухи, сеявшие тревогу. Из уст в уста передавали, что скоро всех девок отдадут иноземцам. Спешно нача­ли выдавать дочерей за кого попало замуж. В один день в Астраха­ни крутили по сотне свадеб, а пьянство по этому поводу подогре­вало накопившиеся страсти. И вот 30 июня 1705 года вспыхнуло восстание «за старину». Убили воеводу, особо ретивых поборников новшеств и, конечно, перебили иноземцев. На призыв астраханцев к ним  присоединились еще четыре города — поменьше.  Однако донские казаки отказались примкнуть к восставшим. В астрахан­ских событиях было много запутанного. Вызванные вполне кон­кретными тяготами и притеснениями, они имели смутные, проти­воречивые цели, а чувство законного возмущения тяжкой жизнью выливалось у народа в бешеную ярость ко всему непривычному, новому, непонятному. В глазах простого народа именно так и вы­глядели некоторые из петровских преобразований...

Беспокойство Петра по поводу астраханского восстания было настолько велико, что он приказал фельдмаршалу Шереметеву оставить театр войны и с несколькими полками идти к Астрахани. Бунт против иноземных новшеств, против иностранцев и в защиту старины царь считал возможным ликвидировать не путем приме­нения обычных средств: насилия, пыток и казней. Он проявляет не­бывалую гибкость, что сказалось в самом назначении Шереметева. Подавлять восстание был послан не иностранец, не представитель новой знати типа Меншикова, а человек, воплощавший в своем облике старомосковскую Русь, боярин, о котором все, в том числе и Петр, знали, что он отрицательно относится к крайностям в деле европеизации страны и болеет душой за сохранение исконно русских нравов и обычаев. Это должно было само по себе обескуражить восставших в Астрахани. К тому же Петр приказывает использовать в борьбе с мятежом прежде всего политические, мирные средства. Его участникам обещают пресечение злоупотреблений и прощение  в  случае  раскаяния.  В  указах  и  письмах  царь  требует осторожного обращения с восставшими:   «Не дерзайте, не точию делом, но словом жестоким к ним поступать»; «всех милостию прощением вин обнадеживать, и взяв Астрахань, отнюдь над ними и над заводчиками ничего не чинить»; «зачинщиков причинных ничем не озлоблять и всяко трудиться, чтобы ласкою их привлечь.., без самой крайней нужды никакого жестокого и неприятельского поступка не предпринимать».

…Этот новый необычный подход к мятежникам удивлял тех, кому было поручено восстановить спокойствие в тылу во время жестокой войны, он вызывал недоумение и недоверие у самих восставших. Поэтому примирительные намерения Петра имели незначитель­ный, временный успех. Их саботировал и фактически сорвал Ше­реметев. Он предпочел брать Астрахань штурмом, а затем после­довали и казни свыше трехсот активных участников восстания. Во всяком случае поведение Петра отличалось от того, как он дейст­вовал в связи со стрелецким мятежом. С возрастом, по мере при­обретения все большего опыта он уже не так непримирим и нетер­пим, как прежде. Искусство компромисса, которое он столь широко применял в дипломатической деятельности, он пытался перенести на внутреннюю, временами столь горячую, почву...

Между тем одновременно с астраханским восстанием продол­жается нелегкая гродненская операция. В соответствии с планами Петра необходимо прежде всего не рисковать армией. В Гродно было 40 тысяч лучших русских войск, включая гвардейские полки. Однако Огильви вопреки мнению русских генералов был против отступления и требовал ждать крайне сомнительной помощи сак­сонской армии. Фельдмаршал ссылался на соображения «чести». «Жаль будет,— писал он Петру,— что его царское величество сла­ву своего оружия, доселе постоянно гремевшую, потеряет по­стыдным, неожиданным отступлением и тем навлечет на себя на­смешки».

Огильви явно навязывал Петру опасную авантюру, грозившую гибелью русской армии. Меншиков имел основания писать Петру: «Особенно вашу милость прошу: не изволь, Государь, фельдмаршаловым письмам много верить... Истинно он больше противен нам, нежели доброжелателен».

Что касается Августа II, то он, после того как Карл, не решив­шись штурмовать город, отошел от него, внезапно уехал из Гродно, захватив с собой четыре русских полка. Курфюрст обещал через три недели вернуться на помощь русским с сильной саксонской армией. Огильви же продолжал отстаивать свой план в письмах к Петру, которые неизменно заканчивались требованием денег. Царь отправляет письмо за письмом. Он объясняет, уговаривает, наконец, просто категорически приказывает вывести армию из Гродно.

Характерно, что фельдмаршал Огильви одновременно вел сек­ретную переписку с Августом. В связи с этим князь Репнин про­сил инструкций на случай явной измены: «Просим о тайном указе его величества, что нам делать, когда увидим противное интересу государственному?» Все свидетельствовало, что в Гродно армия находится в смертельной опасности, при этом не столько от воен­ных действий Карла XII, сколько от махинаций Августа и Огиль­ви, этих союзников-наемников, деятельность которых все больше походила на измену. В Гродно происходила вопреки обычным описаниям драма не военная, а дипломатическая. Гродно оказался западней, ибо доверили руководство Августу и Огильви. Петру с огромным трудом приходилось буквально вырывать свою армию из лап лживых «друзей».

В феврале лопнул миф о пресловутой саксонской армии, кото­рая должна была, согласно обещаниям Августа и Огильви, создать такой перевес сил против Карла XII, что гибель его была бы неми­нуема. С помощью этого довода русскую армию и хотели втянуть в опасную авантюру в Польше. Но вот поступили сведения о дви­жении саксонцев по направлению к Гродно. По пути предстояло лишь разгромить небольшой шведский корпус генерала Реншильда. Эта встреча произошла в начале февраля 1706 года при Фрауэрштадте. Закончилась она страшным поражением саксонцев. Петр с горечью писал Ф. А. Головину: «Все саксонское войско от Реншельда разорено и артиллерию всю потеряли. Ныне уже явна изме­на и робость саксонские: 30000 человек побеждены от 8000! Кон­ница, ни единого залпу не дав, побежала; пехота более половины, кинув ружья, сдалась, и только наших, одних, оставили, которых не чаю половины в живых. Бог весть, какую нам печаль сия ве­домость принесла и только дачею денег беду себе купили».

Но даже после этого позорного разгрома, опрокинувшего все предположения, расчеты и планы фельдмаршала Огильви, он упор­но противился отводу русской армии! «Если покинуть Гродно,— писал он Петру,— то вся Польша и Литва склонятся на сторону шведов, и вся тяжесть войны обрушится на Россию; лучше бы по­стоять целое лето в Гродно».

Петр ответил, что не только делать, но и думать об этом запре­щает и что если Огильви и дальше будет упорствовать, то его придется рассматривать как неприятеля. Именно в это время Петр, как он писал, в «адской горести жил». И это было вызвано не стра­хом перед противником, а возмущением действиями иноземных наемных «друзей» и союзников. 24 марта в точном соответствии с детальными инструкциями Петра русская армия вышла из Гродно, а Карл не смог ее преследовать и вскоре отправился в Саксонию, чтобы окончательно разделаться с Августом. Вывод войск из Гродно Петр отмечал как радостное событие, равно­ценное большой победе. В сущности, так и было, и не случай­но Петр признавал, что до этого у него «всегда на сердце скребло».

Поскольку планы Карла XII еще не были окончательно изве­стны, готовились отразить его в России. Укреплялись Киев, Смо­ленск, создавалась оборонительная линия на границах. И в этом деле Огильви продолжал ставить палки в колеса, посылая свои жалобы на Меншикова и других русских генералов. В конце кон­цов в сентябре 1706 года Петр приказал его уволить. Можно только удивляться тому, сколько дипломатической выдержки было про­явлено в этом давно назревшем деле. П. П. Шафиров писал Меншикову: «Не взирая на все худые поступки, надобно отпустить Огиль­ви с милостию, с лаской, даже с каким-нибудь подарком, чтобы он не хулил государя и ваше сиятельство, а к подаркам он зело ла­ком и душу свою готов за них продать».

Иноземцы охотно продавали душу и оптом, и в розницу. При­мер первого — Саксония, которая еще сохраняла союз с Петром ради денежных субсидий, примеров же второго было бесчисленное множество. Уже говорилось о Паткуле, о его весьма двусмыслен­ной игре. В это время с ним приключилась история, в которой спутались авантюристические затеи самого Паткуля, недобросове­стно игравшего интересами России, находясь у нее на службе, с двуличным поведением русского «союзника» Августа II и его сак­сонских министров.

Напомним, что Паткуль, облеченный полномочиями чрезвы­чайного русского посла, был направлен к Августу II. На русской службе он являлся не только тайным советником, но и генералом. В этом качестве он командовал русским вспомогательным корпу­сом, отправленным к Августу. Паткуль сразу вступил в острый конфликт с находившимся при этом войске князем Д. М. Голи­цыным и со всеми русскими офицерами, которых он третировал и хотел поголовно заменить иностранцами. Дело происходило в Саксонии, где русские солдаты оказались в отчаянном положе­нии. Саксонские союзники довели до того, что русские полки ока­зались буквально под угрозой голодной смерти. Вернуться в Рос­сию они не могли, ибо пришлось бы идти через земли, занятые шведами. Паткуль нашел выход в передаче этих войск на времен­ную австрийскую службу и заключил соответствующее соглашение с императором. Это использовали саксонские министры, лютую ненависть которых Паткуль заслужил не только своим скандаль­ным характером, но и дипломатическими комбинациями.

Дело в том, что ему поручили, кроме всего прочего, наладить отношения с прусским королем. Паткуль должен был попытаться либо привлечь короля Фридриха I к союзу против Швеции, либо, на худой конец, добиться нейтралитета Пруссии. Он много раз вел переговоры в Берлине и в конце концов пришел к предварительно­му соглашению,  по которому Пруссия   вступала в союз против Швеции при условии смещения якобы неприемлемых для нее сак­сонских министров Августа II. Дипломат-фантазер совершенно не понял смысла хищнической прусской политики. Стремясь захва­тить Западную Пруссию, в Берлине готовы были идти на союз с любым победителем, все равно — Россией или Швецией, поддер­живать любого польского короля, Августа или Станислава Лещинского. Но в ходе войны создалось тогда неопределенное и колеб­лющееся равновесие сил; она шла с переменным успехом. Поэтому Пруссия одновременно заигрывала с русскими и шведами, склоня­ясь все же к союзу с Карлом XII. Требование смещения саксонских министров, которое серьезно воспринял Паткуль, было выдвинуто исключительно для того, чтобы, не отвергая прямо русских пред­ложений о союзе, оставить заключение этого союза как бы в резер­ве своей невероятно изощренной дипломатической игры. Но Паткуль наивно принял эти условия за чистую монету, чем, естествен­но,  довел до  высшей  степени  ненависть саксонских  министров. Вот они и воспользовались в качестве повода для расправы с Паткулем его намерением передать вспомогательные русские войска в распоряжение императора, что объявили «изменой», хотя Пат-куль  согласовал   эту  передачу  с  Ф.  А.  Головиным. В декабре 1705 года по решению Тайного совета Саксонии, управлявшего в отсутствие короля, Паткуля  арестовали и заключили в кре­пость Зонненштейн. Несомненно, Паткуль сам   способствовал такому неожиданному повороту событий своей сверххитроумной дипломатией.

Но все же это имело и другую весьма важную сторону дела. Паткуль официально являлся полномочным послом русского ца­ря — союзника Саксонии. Его арест представлял собой не только вопиющее нарушение элементарных норм международного права, но и прямое оскорбление России и лично Петра. Наглая, вызываю­щая акция в отношении союзника осуществлялась, однако, не без верного расчета: саксонцы знали, что царь крайне нуждается в со­хранении союза с Августом и на разрыв из-за Паткуля не пойдет. Поэтому многочисленные решительные протесты и требования Петра освободить его посла оставались гласом вопиющего в пу­стыне. С другой стороны, саксонские министры доставляли удо­вольствие Карлу XII, для которого Паткуль был не только измен­ником, но и личным злейшим врагом. В целом вся затея представ­ляла собой еще один шаг по пути внешнеполитической переориен­тации Саксонии и отказа от союза с Россией путем заключения мира с Карлом XII. И Петр ради высших интересов своей политики терпел эти провокации «союзника». Особенно гнусно вел себя сам Август II, уверявший русских, что в Лейпциге и Дрездене дей­ствуют без его ведома, хотя в секретных письмах он полностью одобрил поведение своего Тайного совета.

Однако история с Паткулем служила лишь прелюдией к фина­лу предательства Августа II. После того как Карл XII упустил русскую армию из Гродно и не смог успешно преследовать ее в землях России, он повернул к Саксонии и явился туда в конце августа 1706 года, оставив в Польше под Калишем армию Мардефельда для поддержания польских сторонников короля Станислава. В Саксонии он не встретил никакого сопротивле­ния. Все во главе с королевским семейством Августа II в па­нике бежали.

Сам король находился в Польше, где он и получил сообщение о захвате его наследственного владения. По совету своей очередной любовницы — графини Коссель и тайком от союзника он, в нару­шение всех своих обязательств, послал представителей к Карлу с мольбой о мире. Август соглашался разделить Польшу пополам со Станиславом Лещинским. Шведы с презрением отвергли эту идею и продиктовали ультиматум.

Август должен навсегда отказаться от польской короны и при­знать законным королем Станислава, разорвать все враждебные Швеции союзы, в особенности с московитами, освободить всех пленных шведов, выдать шведских перебежчиков, и прежде всего Рейнгольда Паткуля.

Представители Августа приняли все требования, и еще до формального подписания договора 19 сентября Паткуль, закован­ный в кандалы, был передан шведам. Подписание договора состоя­лось 24 сентября в Альтранштадте, вблизи Лейпцига, где была штаб-квартира Карла XII. Август обещал также дополнительно к условиям ультиматума выдать шведам русские вспомогательные войска, находившиеся в Саксонии, и взять на содержание швед­скую армию. Это была полная капитуляция: Август предал своего союзника Петра, он предал поляков, которые поддерживали его. Единственное, что он выпросил,— это обещание содержать пока в тайне подписание договора.

Шведы объявили сначала только о перемирии на десять не­дель. Последовала характерная реакция других держав. Их волно­вал вопрос о том, куда же направит Карл теперь свои победонос­ные войска. Империя, Англия, Голландия, Дания, Пруссия, не­сколько германских государств немедленно направили в Альтранштадт своих послов. Все они наперебой поздравляли шведского полководца с победой и настойчиво просили взять их в посредни­ки для заключения мира (о подписании договора пока никто не знал) на условиях, угодных Карлу XII. Мечтали только о том, чтобы Швеция, получив свободу рук, обратила все свои силы про­тив России. Особенно раболепствовал перед Карлом прусский король Фридрих I. Правда, одновременно он дал указание своему посланнику в Москве Кайзерлингу заверить Петра в неизменной дружбе, в том, что Пруссия останется нейтральной. Пруссия всегда умела занимать сразу две противоположные позиции. Царя проси­ли не считать признание шведского ставленника Станислава пока­зателем разрыва с Россией. Вслед за Пруссией Станислава посте­пенно признала империя и другие западные страны.

Что же касается Августа II, то он, находясь в Польше, вел себя так, как будто ничего не произошло. Уже 6 октября он целиком и полностью одобрил текст Альтранштадтского договора, по кото­рому он фактически переходил во вражеский лагерь. Но и после этого он, соединившись в Люблине с Меншиковым, который по указанию Петра пришел к Августу на помощь, собирался вместе с ним предпринять нападение на шведскую армию генерала Мардефельда. Поскольку его предательство все равно со дня на день должно было открыться, то возникает вопрос, в чем же заключался смысл этой высокой политики? Оказывается, в том, что было сущ­ностью, природой Августа: стремлением в последней момент еще урвать что-то от уже преданного им союзника. Меншиков писал Петру из Люблина: «Королевское величество зело скучает о день­гах и со слезами наедине у меня просил, понеже так обнищал: при­шло так, что есть нечего. Видя его скудость, я дал ему своих денег 10000 ефимков».

Кстати, в это время до Меншикова уже дошли слухи о том, что в Саксонии заключено перемирие с Карлом, но он им не поверил, а поверил Августу. 18 октября вместе с его польско-саксонскими войсками Меншиков повел русскую армию в сражение и выиграл его. Победа под Калишем, где погибло больше половины шведских войск, а их командующий оказался в плену, была одним из круп­нейших достижений русских в Северной войне. После боя, в кото­ром в плен попало много шведов, Август совершает еще одну под­лость. Он уговаривает Меншикова отдать ему всех пленных, обе­щая, причем в письменной форме, обменять их на русских, на­ходившихся у шведов. И это стало обманом. Пленные нужны были предателю, чтобы смягчить возможный гнев Карла XII по поводу вынужденного участия Августа в битве при Калише на стороне русских. Карл действительно возмутился, уже решил считать за­ключенный договор уничтоженным и возобновить войну. Однако вскоре Августу удалось оправдаться, он обещал также компенси­ровать весь ущерб.

Но пока король (уже бывший, ибо от королевской короны он отрекся) продолжает позорную двойную игру. Он даже награжда­ет Меншикова за победу поместьями в Польше и Литве. Вернув­шись в Варшаву, он совершает торжественное благодарственное богослужение за Калишскую победу, публикует универсал, запре­щающий полякам под страхом смерти помогать шведам. Еще целый месяц он остается в Варшаве и продолжает морочить голову русским и полякам. Только 17 ноября князь В. Л. Долгорукий (он временно заменял в Варшаве своего родственника Г. Ф. Долгорукого) узнал о сговоре Августа с Карлом и потребовал объяснения.

Вот как оправдывал свое поведение бывший союзник: «Невозмож­но мне Саксонию допустить до крайнего разорения, а избавить ее от этого не вижу другого способа, как заключить мир с шведами только по виду и отказаться от Польши с целию выпроводить Карла из Саксонии, а там как выйдет, собравшись с силами, опять нач­ну войну вместе с царским величеством. Союза с царским величе­ством я не нарушу и противного общим интересам ничего не сделаю». Подобные «объяснения» могли только войти в историю дип­ломатии в качестве дурного анекдота. 19 ноября Август уехал из Варшавы на свидание с Карлом XII. Таким образом, русско-сак­сонский союз, начало которому было положено Преображенским договором   1699   года,   перестал   существовать.   Россия   осталась в войне  одна,  без  союзников.  Как же  восприняли  это  событие в России? Апраксин, сообщая в конце декабря 1706 года Петру о том, что в Москве все уже знают об Альтранштадтском догово­ре, добавлял: «Однакож печали лишней не имеют». Действитель­но,  ценность Августа в качестве союзника была весьма сомни­тельна. Во всяком случае приходилось делать выводы и принимать решения.

Как раз в это время происходит смена руководства внешнепо­литического   ведомства   России — Посольского   приказа.   Летом 1706 года по пути в Киев, в городе Глухове, скончался первый ми­нистр, адмирал Федор Алексеевич Головин. Это был умный, спо­собный и энергичный помощник Петра по руководству внешней политикой и дипломатией России. Царь ценил и уважал его, что видно, в частности, из его скорбного письма к Апраксину: «...Ни­когда сего я вам не желал писать, однако воля всемогущего на то нас понудила, ибо сей недели господин адмирал и друг наш от сего света отсечен смертию в Глухове; того ради извольте, которые при­казы (кроме Посольского) он ведал, присмотреть, и деньги и про­чие вещи запечатать до указу. Сие возвещает печали исполненный Петр». Во главе Посольского приказа был поставлен Гавриил Ива­нович Головкин, родственник матери Петра, давний приближен­ный царя, постоянно сопровождавший его в разъездах. Головкин был человеком иного склада, чем Ф. А. Головин — личность без­условно выдающаяся. Если Головин заложил основы петровской дипломатической службы, то Головкин уже пришел на готовое. Аккуратный исполнитель повелений Петра, он, однако, не выдви­гал крупных идей или оригинальных решений. Характер Гавриил Иванович имел тяжелый. Он довольно быстро вступил в острый конфликт со своим заместителем П. П. Шафировым, и долгие го­ды только страх перед Петром не давал этой вражде прорваться наружу. Были у него частые размолвки и с другими крупными дип­ломатами, даже с хитрейшим П. А. Толстым. Талант заменяли ему навыки ловкого царедворца, не зря же он продержался на своем высоком посту в течение четырех разных царствований. Головкин отличался анекдотической скупостью и нажил большое богатство. В Петербурге ему принадлежал весь Каменный остров.

Это назначение случайно совпало с началом нового этапа во внешней политике России, когда она выступает в войне и в дипло­матии без союзников. Альтранштадтский мир, естественно, не мог не иметь влияния на отношения России с другими странами. Но больше всего нового следовало ожидать от Карла XII, освободив­шегося теперь от войны на два фронта. Прежде всего требовалось сделать все, чтобы уменьшить отрицательное воздействие Альтранштадтского договора как на ход войны, так и на дипломатию. Эта задача решалась в Жолкве, в Западной Украине, где Петр нахо­дился с конца декабря 1706 года по конец апреля 1707 года. Вокруг Жолквы  (сейчас город Нестеров), около Львова, расположились тогда на зимние квартиры основные силы русской армии. Здесь собрались в конце декабря Меншиков, Шереметев, Головкин, Гри­горий Долгорукий, а 28 декабря прибыл Петр. На совещаниях рус­ских военачальников родился так называемый Жолковский план, на основе которого развивались действия русской армии вплоть до победоносного Полтавского сражения. Собственно, этот план ча­стично зародился раньше в указах, распоряжениях, письмах Пет­ра, который и был его главным автором. Поскольку явно наступал решающий и самый ответственный период войны, Петр хотел обсу­дить и утвердить со всеми главными генералами план действий так, чтобы он явился общим детищем, чтобы его выполняли не сле­по, только из повиновения царю, но осознанно, убежденно. План вытекал из уже применявшейся идеи Петра, по которой надо было избегать генерального сражения до тех пор, пока не будет верных шансов на победу в таком сражении. Он исходил также из того, что после Альтранштадтского мира опасность вторжения Карла XII в Россию стала значительно более вероятной. В «Журнале или По­денной записке Петра Великого» Жолковский план сформулиро­ван следующим образом: «В Жолкве был Генеральный совет, да­вать ли с неприятелем баталию в Польше, или при своих грани­цах... положено, чтоб в Польше не давать; понеже ежелиб какое нещастие учинилось, то бы трудно иметь ретираду; и для того по­ложено дать баталию при своих границах, когда того необходимая нужда требовать будет; а в Польше на переправах, и партиями, также оголоженьем провианта и фуража томить неприятеля, к че­му и польские сенаторы многие в том согласились».

План намечал организацию отпора врагу на любом из двух возможных направлений вторжения шведов в Россию — через Бе­лоруссию или Украину. На пути шведы должны были встретить оборонительные заграждения и укрепленные крепости. Жолков­ский план предусматривал активную оборону путем изматывания противника налетами легкой кавалерии, сопротивления мирного населения захватчику, уничтожения или укрытия всех источников снабжения. Кульминационным пунктом плана оставалось, однако, генеральное сражение на русской территории в нужный момент и нужными силами. Осуществление этого плана в недалеком буду­щем приведет шведов к Полтаве.

План начали обсуждать в Жолкве еще в конце декабря, но окон­чательно приняли в апреле 1707 года. Дело в том, что на протяже­нии всех четырех месяцев пребывания Петра в Западной Украине проводилась напряженная и сложная дипломатическая деятель­ность с целью сохранения Польши в качестве союзника. В резуль­тате Альтранштадтского мира антишведские силы потеряли своего номинального главу — Августа в качестве короля, который отрек­ся от престола и признал королем Польши Станислава Лещинского. В своем раболепии перед Карлом XII он дошел до того, что направил шведскому ставленнику почтительное поздравление с приобретением польской короны. В «Журнале или Поденной записке Петра Великого» указано, что Петр «пошел в Польшу, дабы оставшуюся без главы Речь Посполитую удержать при себе ».

Собственно, еще до прибытия Петра в Жолкву туда явились видные польские деятели и обсуждали с русскими вопрос о выбо­рах нового короля. В начале января 1707 года Петр направил при­глашение наиболее верным сторонникам союза с Россией — ли­товскому гетману Огинскому и великому коронному (то есть поль­скому) гетману Сенявскому. Во Львов прибыли также другие ру­ководители Сандомирской конфедерации. Они решили созвать во Львове Бальную раду, являвшуюся обычно высшей властью в период бескоролевья.

7 февраля 1707 года Рада начала свою работу в присутствии кардинала-примаса Шембека, исполнявшего обязанности главы польско-литовского государства и русского представителя В. Л. Долгорукого. Приняли документ, в котором Лещинский ко­ролем не признавался, а в связи с отречением Августа говорилось о необходимости выбора нового короля.

Затем начались переговоры с русскими представителями во главе с Г. И. Головкиным. Поляки требовали, чтобы Россия несла на себе все тяготы войны. Они отказывались давать провиант рус­ским войскам в Польше, хотя обещали это по договору 1704 года, требовали, чтобы Россия давала на содержание польско-литовского войска огромные денежные субсидии. Споры были долгими и на­пряженными, пока, наконец, не пришли к компромиссу по этим вопросам, закрепленному в особой конвенции. Трудности на пере­говорах возникли также из-за Белой Церкви и других правобережных украинских городов, в районе которых происходило антиполь­ское восстание казаков во главе с Семеном Палеем. Россия вынуж­дена была способствовать прекращению этого восстания и вернуть города, которые до сих пор занимали русские войска. Поляки осо­бенно добивались возвращения им Белой Церкви. Россия согласи­лась на это, но предупредила, что восстание после ухода русских войск может вспыхнуть снова. Этого аргумента оказалось доста­точно, чтобы поляки сняли свое требование.

Но главное значение имел вопрос о подтверждении действия русско-польского договора 1704 года, подписанного в Нарве. Для его решения Петр дважды приезжал во Львов и встречался с поль­скими представителями. Наконец, 30 марта 1707 года они подпи­сали документ, в котором заявили, что Польша не отступит от союза 1704 года, не вступит в переговоры с шведами и будет до конца войны действовать совместно с Россией. Львовская рада постано­вила также считать царя защитником вольностей Речи Посгюлитой и системы выборности короля, не признавать Станислава Лещинского королем Польши, избрать на польский престол другого кан­дидата.

Однако это явилось нелегкой задачей. Сами поляки оказались не в состоянии назвать ни одной кандидатуры ни из своей страны, ни из иностранцев. Они потребовали, чтобы царь нашел им коро­ля. Беда заключалась в том, что желающих принять злосчастную польскую корону не было. Все понимали, что будущий король Польши не имеет никаких шансов получить признание иностран­ных монархов. В те времена признание короля другими дворами имело значение более решающей санкции утверждения на троне, чем признание собственного народа. Этот принцип феодального международного права еще повсюду соблюдался. Между тем Ста­нислав Лещинский, не пользовавшийся серьезной поддержкой в самой Польше, получал одно за другим признания других госу­дарств. А они соревновались в том, чтобы привлечь Карла XII на свою сторону в общеевропейском конфликте из-за испанского на­следства. Шведский король находился тогда в зените своего меж­дународного влияния.

Сначала корону Польши предложили поочередно трем сыновь­ям весьма популярного среди поляков Яна Собесского. Все они после некоторых колебаний отказались. Затем возникла кандида­тура австрийского фельдмаршала принца Евгения Савойского. Она устраивала Россию и поляков. Петр лично направил ему письмо с лестным предложением. Принц благодарил, но свое согласие по­ставил в зависимость от решения императора. Однако в Вене, где больше всего боялись вызвать недовольство Карла XII, стоявшего со своими войсками совсем рядом, выработали весьма дипломатич­ную форму отказа. Евгений Савойский согласен принять корону, но только после окончания войны. Еще одним кандидатом был Ференц Ракоци, глава венгерского освободительного движения про­тив гнета Австрии. Князь Ракоци охотно стал бы польским коро­лем, но ему помешало одно щекотливое обстоятельство. Он пользо­вался покровительством Людовика XIV, и ему было трудно высту­пать против Станислава Лещинского, который в свою очередь был не только шведской марионеткой, но и клиентом французского короля. Поэтому переговоры русских представителей и здесь окон­чились неудачей.

Петр вел также секретные переговоры с гетманом Сенявским, который охотно соглашался взять вакантную корону. Но отрица­тельное отношение к нему других польских магнатов вынудило оставить эту идею. Наконец, ходило много слухов о кандидатурах Меншикова и царевича Алексея, что совершенно не входило в рас­четы России, ибо выдвижение любого из них было бы расценено как стремление установить русский протекторат над Польшей. На такую авантюру Москва идти не собиралась.

Вообще, в вопросе о выборе того или иного лица в качестве гла­вы иностранного государства Петр придерживался принципиаль­ной позиции, для того времени весьма передовой. В сущности, он исходил из понятия национального суверенитета, который и в ци­вилизованной Европе еще далеко не привился. Отвечая на вопрос прусского короля о том, кого бы предпочел Петр признать королем в Польше, он давал совершенно четкий ответ: того, кто удержится у власти без помощи иностранцев («А о признании такое средство положить: который без помощи прочих останется собственною си­лою, того и признать»).

В конечном счете сложная и длительная дипломатическая суета вокруг польской короны успеха не имела. Оставался все тот же Август, который не раз по секрету подтверждал свое желание при подходящих условиях снова сесть на польский трон. Ясно, что та­кие условия могли возникнуть только после разгрома Карла XII, а до этого было еще далеко.

Переговоры с поляками в Жолкве, потребовавшие больших усилий, терпения и длительного времени, в конечном итоге имели все же ограниченное значение. Оно сводилось на нет крайне не­устойчивой ситуацией в Польше, политический хаос в которой из-за ухода Августа еще больше усилился. Вот, к примеру, как рас­ценивал положение английский резидент Витворт: «Царю предсто­ит утомительная игра, потому что, может быть, поляки своими открыто проводимыми интригами в его пользу только стремятся под рукой выговорить для себя более выгодные условия у Стани­слава».

Естественно, что русские понимали сложность положения в Польше лучше, чем европейские наблюдатели. Но тем более необ­ходимо было в новых осложнившихся условиях использовать даже сомнительных и колеблющихся союзников для укрепления положения России накануне приближавшегося решающего этана вой­ны. Как ни трудна была обстановка в Польше, она все же открыва­ла более благоприятные перспективы, чем положение, создавшее­ся я Европе, где перед русской дипломатией возникли новые слож­ные проблемы. Подтверждение и обновление русско-польского до­говора 1704 года свидетельствовало, что Польша оставалась союз­ником России, несмотря на Альтранштадтский мир. Ведь Кар­лу XII и Станиславу Ленинскому так и не удалось после заклю­чения этого мира установить контроль над всей Полыней. Урегулировали некоторые проблемы отношений с Речью Поснолитой. возникли предпосылки для продолжения боевого сотрудничества поляков с русской армией. Несмотря на ограниченные военные возможности Речи Посполитой, на слабость ее армии, она все же окажет России некоторую помощь в войне с Швецией.

ЕВРОПА, ШВЕЦИЯ И РОССИЯ

Двигаясь от одной легкой победы  к другой, Карл XII становится в 1707 году арбитром Европы. Захват Саксонии сам по себе не был военной победой, шведы вообще не встретили там никакого сопротивления. Тем не менее слава молодого шведского короля достигла апогея. Деревня Альтранштадт, вблизи Лейп­цига, где находилась штаб-квартира   Кар­ла ХП, превратилась в дипломатическую сто­лицу Европы, куда спешили посланцы европейских держав, стре­мившихся   заручиться   расположением   шведского   непобедимого полководца. Правда, такая репутация Карла трудно согласовыва­лась с его реальными достижениями в войне. Русские завоевали Ингрию и Карелию, опустошили основные базы снабжения шведов в Лифляндии и Остляндни, нанесли шведам много сильных уда­ров, опровергнув легенду об их пресловутой непобедимости. Доста­точно красноречивым примером был плачевный для них исход по­следнего сражения под Калишем. Однако сам Карл и Европа все еще жили  впечатлениями  от  первой   Нарвы.  Они  упорно недооценивали возможности роста могущества России, не понимали смысла  происходившего в ней  процесса обновления, вызванного петровскими преобразованиями.

С другой стороны, международные отношения в связи с войной за испанское наследство создали шведскому королевству изуми­тельно благоприятные условия для возвышения, не основанного ни на реальном экономическом потенциале Швеции, несомненный упадок которой авантюристическая политика Карла XII лишь уси­ливала, ни даже на ее военных возможностях. Сама по себе 50-ты­сячная шведская армия представляла собой не такую уж гигант­скую силу. Армии Франции и Австрии, например, были крупнее. Но в ходе ожесточенной войны между двумя коалициями она могла своим переходом на сторону одной из них изменить соотношение сил. Для этого шведский военный потенциал был вполне достаточ­ным. Его роль искусственно усиливало своеобразное промежуточ­ное положение Швеции между двумя враждебными лагерями. Она имела формальные союзнические отношения одновременно с Анг­лией и Голландией и с враждебной им Францией. В то же время Швеция сохраняла определенную самостоятельность. Вернее, она непрерывно колебалась между ними, склоняясь то к одной то к другой, в зависимости от того, кто был более щедр к Карлу XII в предоставлении денежных субсидий. В конечном итоге диплома­тическая борьба за позицию Швеции должна была решиться в пользу того, кто богаче. Так, в сущности, и произошло.

Война за испанское наследство уже в 1705 году вступила в но­вую фазу, когда военное счастье покидает прославленные армии французского «короля-солнца». Они терпят неудачу за неудачей. Поражения при Рамийи в Испанских Нидерландах в мае 1706 года, затем под Турином в Италии в сентябре вынуждают Людови­ка XIV все настойчивее домогаться заключения мира. Француз­ская дипломатия пыталась использовать различия в целях войны и противоречия между Англией и Голландией. Последняя прояв­ляла меньше склонности к продолжению дорогостоящей войны. Однако Франции были предъявлены такие драконовские условия мира, что Людовик XIV предпочел продолжение войны, тем более что именно в это время зародились надежды на возможность вступления в войну Швеции на стороне Франции. Эти надежды были вызваны проявлениями враждебности Карла XII по отноше­нию к австрийскому императору. В Вене давно уже опасались, что Швеция может в соответствии с традицией и опытом Тридцатилет­ней войны вновь стать союзником Франции. Теперь, когда швед­ские войска стояли в Саксонии, совсем близко от Австрии, ее по­ложение оказалось крайне уязвимым. Основные силы австрийской армии действовали на Рейне и в Италии, все больше войск отвле­кало венгерское восстание во главе с Ракоци, которого поддержи­вали французы. Вена была совершенно беззащитной и казалась соблазнительно легкой добычей.

К тому же между шведским королем и императором вспыхива­ет конфликт на религиозной почве. Протестантская Швеция по традиции выступала защитником единоверцев в германских госу­дарствах против религиозных преследований католического импе­ратора. В Силезии у них отбирали церкви, и они умоляли Кар­ла XII о защите. Он охотно оказал им помощь и под угрозой приме­нения военных сил потребовал возвращения церквей и прекраще­ния всякой религиозной дискриминации. Император Иосиф по­спешил выполнить все требования Карла вплоть до выдачи ему одного из австрийских министров, осмелившегося осуждать швед­ского короля. Он даже с горечью говорил, что, на его счастье, швед­ский король не потребовал от него, чтобы он сам стал лютеранином. Такое положение не могло не породить в Версале надежд на при­влечение Швеции в свой лагерь. Французский посланник Жан-Виктор де Базенваль развил усиленную активность с целью под­толкнуть Карла против Австрии. В столицах стран Великого союза возникла настоящая паника, и по всей Европе циркулировали слухи о неминуемом вступлении Швеции в войну на стороне Франции.

В двух странах особенно пристально следили за поведением Карла XII и с напряженным вниманием относились к тому, что происходило в Альтранштадте. Крайне встревожен был Лондон. Ведь если Австрия будет вынуждена перебросить свои войска про­тив Карла, то Англия останется в войне одна, а своей сухопутной армии у нее фактически не было; да и вообще она привыкла воевать чужими руками. Правда, у англичан был выдающийся полково­дец Джон Черчилль, герцог Мальборо, который в тот момент ока­зался действительным главой антифранцузской коалиции, по­скольку королева Анна ему безропотно подчинялась. Но именно герцог особенно сильно беспокоился и соперничал с Веной в по­добострастии перед Карлом. Он так однажды наставлял своих гол­ландских союзников: «Когда бы Штаты или Англия ни писали ко­ролю Швеции, необходимо, чтобы в письме не было угрозы, так как король Швеции обладает очень своеобразным чувством юмора». Но зато Петр радовался каждому известию о том, что Карл пока не собирается возвращаться в Польшу и вот-вот вторгнется в импе­рию. «Дай, боже, чтобы это было правдой»,— писал он Апраксину. Такой поворот событий создал бы для России исключительно бла­гоприятные возможности. Она бы получила передышку и смогла лучше подготовиться к неизбежной, решающей схватке с Карлом. Возникла также перспектива приобретения нового союзника вза­мен потерянного Августа II. Им могла стать Англия, которая, оставшись в одиночестве, остро нуждалась бы в помощи крупной армии. Когда поступили сведения, что Карл, возможно, попытает­ся навязать Англии такой невыгодный мир с Францией, по которо­му она ничего не получила бы от войны, Петр специально поручил Шафирову постараться выяснить, как поступит Англия, подчи­нится ему или предпочтет вступить против него в борьбу в союзе с Россией?

В этих условиях Петр принимает решение провести широкую дипломатическую операцию, с тем чтобы использовать сложив­шуюся обстановку. Активизируются попытки добиться посредни­чества западных держав для заключения мира с Швецией. Идея посредничества уже усиленно использовалась русской диплома­тией и раньше, с самого начала Северной войны, с целью изоляции Швеции и укрепления международного влияния России. В этом смысле она была плодотворной, хотя прямой цели — активного посредничества в заключении мира на приемлемых для России условиях — достичь не удалось. Но сейчас появились признаки, что просьба о посредничестве может встретить поддержку, хотя до конца и серьезно Петр никогда не верил в эту идею и в деле достижения мира убежденно полагался главным образом на силу оружия.

Во всяком случае в начале 1707 года появились такие возмож­ности, упускать которые не следовало. Даже в случае неудачи, то есть отказа в посредничестве, переговоры по этому вопросу были бы крайне полезны. Если Карл XII все равно пойдет в Россию, то русские просьбы о мире будут истолкованы им как проявление слабости русских. А это поощрит и без того невероятную самоуве­ренность, легкомыслие Карла, который и не задумается о необхо­димости серьезной подготовки к походу на Россию. Кроме того, пе­реговоры о посредничестве послужат дипломатической маскиров­кой интенсивной, опирающейся на Жолковский план подготовки к войне с Карлом, которая не прерывалась ни на минуту и осуще­ствлялась, независимо от хода дипломатических переговоров; шан­сы на их успех Петр не переоценивал.

Политику ориентации на посредничество с целью заключения мира на новом этапе решено было предпринять путем обращения к Англии. В начале 1705 года в России появился постоянный анг­лийский чрезвычайный посланник — видный дипломат Чарльз Витворт, который до этого был резидентом в Вене. Вскоре после его приезда, в марте 1705 года, на переговорах с Ф. А. Головиным ему задали вопрос о посредничестве, но английский представитель занял тогда уклончивую позицию, ссылаясь на то, что король Шве­ции не имеет никакой склонности к миру. Вскоре выяснилось, что Англия явно заинтересована в продолжении войны России и Шве­ции. Однако после Альтранштадтского мира, когда возникла опас­ность нападения Карла XII на Австрию, создалось новое положе­ние, о котором уже шла речь. В этих условиях Петр принимает решение направить в Лондон посла в Гааге А. А. Матвеева. Царь с полным основанием считал Англию наиболее влиятельной державой среди всех участников Великого союза («Понеже сие место ныне принципиальное в мочи у всего аллирта»).

В мае 1707 года Матвеев отправился в Лондон, где русского представителя встретили, как он писал, «не по примеру других послов». Ему оказывали исключительные знаки внимания. Герцог Мальборо предоставил Матвееву для поездки свою яхту «Перегрин». Правда, при этом он, предварительно выведав намерения Матвеева, дал знать в Лондон, чтобы там не спешили с удовлетво­рением требований России. Ход переговоров вообще оказался как бы зеркальным отражением событий в Альтранштадте. По ме­ре того как опасность перехода Карла XII на сторону Франции и его нападения на Австрию ослабевала, менялось и отношение к русскому послу в Лондоне. Еще до начала русско-английских пе­реговоров английская дипломатия делала все возможное, чтобы предотвратить опасность участия Швеции в войне за испанское наследство на стороне Франции. В Альтранштадт на поклон к Кар­лу XII отправился сам прославленный английский полководец. Он заявил шведскому королю: «Я вручаю вашему величеству пись­мо не от кабинета, а от самой королевы, моей госпожи, написан­ное ее собственной рукой. Если бы не ее пол, она переправилась бы через море, чтобы увидеть монарха, которым восхищается весь мир. Я в этом отношении счастливее моей королевы, и я хотел бы иметь возможность прослужить несколько кампаний под командо­ванием такого великого полководца, как ваше величество, чтобы получить возможность изучить то, что мне еще нужно узнать в во­енном искусстве».

Мальборо имел в запасе кое-что посущественнее подобных комплиментов. В Лондоне его снабдили большой суммой денег для раздачи шведским министрам и генералам, чтобы они отговорили короля от враждебных замыслов в отношении Австрии. Впрочем, уже из бесед с ними Мальборо понял, что особых оснований для беспокойства нет. К тому же на столе у Карла XII была разложе­на карта Московии. Во всяком случае некоторые историки утверж­дают, будто бы герцог решил деньги, предназначенные для взя­ток, оставить себе, что было вполне в его стиле. Все же окончатель­ной уверенности в отношении намерений Карла XII не было. По­этому визит русского посла в Лондон оказался как нельзя более кстати. Он давал возможность показать Карлу, что в случае враж­дебных действий против стран Великого союза ему придется вое­вать на два фронта, ибо русский царь очень хочет стать участником этого союза.

Тем более, что так оно и было. Матвееву поручили просить посредничества Англии в переговорах о мире России с Карлом XII при условии сохранения за ней Петербурга и прилегающей к нему местности. Ради этого Россия готова вступить в Великий союз и уже сейчас может выделить 12 — 15 тысяч солдат в его распоряжение. После заключения мира их число будет доведено до 30 тысяч. Если Швеция не проявит склонности к миру, то Англия может принудить ее к этому под угрозой применить против нее флот. Чтобы добиться принятия своих требований, Матвеев мог исполь­зовать сильную заинтересованность Англии в торговле с Россией. Поскольку в Москве уже знали о тревоге по поводу возможного появления на Балтике русского флота, Матвеев должен был успо­коить эти опасения обещанием царя не заводить большого военно­го флота.

В распоряжении русского посла были самые сильные средства дипломатического воздействия — обещания денег высокопостав­ленным английским деятелям, особенно «дуку Малбургу». Ему можно было предлагать за содействие в деле заключения мира с Карлом до 200 тысяч ефимков. Еще раньше русский представи­тель в Вене барон Гюйсен обнаружил намерение герцога содейст­вовать русским замыслам в том случае, если ему будет дано кня­жество в России. Петр распорядился обещать ему любое из трех, какое захочет: Киевское, Владимирское или Сибирское,— и гаран­тировать, что каждый год он будет от этого иметь доход по 50 тысяч ефимков. Он получит также камень-рубин необычайных разме­ров и орден Андрея Первозванного.

Однако не пришлось «дуку Мальбургу» стать русским владе­тельным князем. В Лондоне решили, что 30 тысяч русских солдат в случае вступления России в Великий союз никак не уравнове­сят шведскую армию на стороне Франции, что соотношение сил окажется гораздо более благоприятным, если Карл вообще отвле­чется от западных дел и пойдет завоевывать Россию. Последний ва­риант больше привлекал Англию.

Вопрос заключался только в том, чтобы Карл XII ясно и опре­деленно принял окончательное решение. А до этого времени в Лондоне Матвееву морочили голову бесконечными затяжками и изысканной любезностью. 21 мая 1707 года он вручил русские предложения, но только 23 ноября получил, наконец, официаль­ный ответ. Королева приветствовала вступление России в Великий союз при условии предварительного согласия Голландии и Авст­рии. О посредничестве с целью мира — ни слова. Не дали ответа и на другие предложения России. Как ни настойчив был Матвеев, его английские партнеры искусно отделывались недомолвками, обещаниями, оттяжками. В конце концов посол пришел к заключе­нию: «Здешнее министерство в тонкостях и пронырствах субтельнее самих французов, от слов гладких и бесплодных проходит одна трата времени для нас».

Наконец, в начале 1708 года, когда Англия признала в угоду Карлу XII Станислава Лещинского польским королем и гаранти­ровала Альтранштадтский договор, стало ясно, что дальнейшее пребывание русского посла в Лондоне не имеет смысла. В это время армия Карла XII уже вторглась в пределы России. В Англии были уверены в его близкой победе. Английский посланник в Рос­сии Витворт в своих донесениях часто употребляет выражение «бедный русский царь»...

Так и не добившись в Англии никакого успеха, Матвеев соби­рается уезжать. Осталось только получить отпускную грамоту ко­ролевы. 21 июля 1708 года происходит нечто неслыханное: карету посла останавливают, его самого начинают избивать, а затем за­ключают в долговую тюрьму под предлогом невыплаченного им долга в 50 фунтов. Правда, вмешательство возмущенных диплома­тов других стран и помощь друзей позволили в ту же ночь Матвее­ву выйти из тюрьмы. Но инцидент не был исчерпан: совершено гру­бейшее нарушение международного права, нанесено оскорбление тому, кого представлял Матвеев,— царю Петру. Вся эта позорная для Англии история кончилась в конце концов извинениями коро­левы, наказанием виновных и т. п. Была ли она сознательно инспи­рирована английскими властями или произошла случайно в атмо­сфере антирусских настроений — все это существенного значения не имело. Несомненно другое: она символически отразила уровень внешней политики сильнейшей державы мира, крайнюю недально­видность, ограниченность ее руководителей. Конечно, в ходе мис­сии Матвеева со стороны России были допущены определенные ошибки в смысле переоценки возможностей достижения соглаше­ний, проявлена характерная для русских дипломатов того времени наивная непосредственность. Но это были тактические ошибки. Что касается Англии, то она, вернее, стоявшее у власти окруже­ние королевы Анны во главе с герцогом Мальборо, в отношении России допустила ошибку стратегического характера,  списывая со счета страну,  которая вскоре станет единственной державой мира, способной соперничать с сильнейшей тогда западноевропей­ской страной — самой Англией.

Посредничества и мира русские дипломаты пытались добиться в это время и в других странах Великого союза. Но там дело даже не доходило до конкретных переговоров, как это было в Англии. В Вене, где императорское правительство особенно сильно ис­пугалось шведского вторжения, естественно, не было никакой надежды на успех. Пруссия, король которой не переставал твердить о своей дружбе к Петру, делала все, чтобы угодить шведам. Несколько больше реализма и самостоятельности про­явили в Голландии. Хотя там тоже не пошли навстречу русским пожеланиям, Голландия все же оказалась единственной страной Великого союза, не признавшей королем Станислава Лещинского: сыграли роль обширные торговые интересы Голландии в России.

Предпринимается попытка восстановить прежние союзниче­ские отношения с Данией и побудить ее вступить в войну против Швеции. Ей предлагают за это в будущем владение Дерптом и Нар­вой. Но и здесь царил страх перед Карлом.

В 1707 году неофициального посла князя В. И. Куракина на­правляют в Рим, к папе римскому. Не страдая религиозной нетер­пимостью, Петр, в отличие от своих предшественников, предоста­вил кое-какие возможности для католиков в России. В Москве разрешалось исповедовать католическую веру, построить собор и т. п. Князь Куракин, напомнив об этом, просил папу не призна­вать Станислава Лещинского как ставленника врага Римской церк­ви, протестантского короля Швеции. В ответ было туманно заявле­но, что Рим не будет признавать Станислава до тех пор, пока вся Речь Посполитая не признает его.

Наконец, вспомнили о Франции, стране, которая была больше всех заинтересована, чтобы Карл освободился от войны на востоке. Раз антифранцузская коалиция ни в чем не хочет поддерживать Россию, то почему бы не обратиться к ее врагу, тем более что Людовик XIV в 1703 году через своего специального посланника Балюза предлагал мирное посредничество? Весной 1707 года сразу по нескольким каналам передается просьба к французскому королю о посредничестве. Условия, на которых царь согласен заключить мир, были те же: Россия готова уступить все, кроме Петербурга и его окрестностей. Французский посол Базенваль в Альтранштадте обратился к Карлу с соответствующим запросом.

Шведский король надменно ответил, что согласится на мир только тогда, когда царь вернет все завоеванное без всякого ис­ключения и возместит военные издержки. Карл сказал, что он ско­рее пожертвует последним жителем своего государства, чем оста­вит Петербург в царских руках. Когда ему напомнили, что Россия готова выплатить денежную компенсацию за крохотную террито­рию на Балтике, Карл ответил, что он не продает своих балтийских подданных за русские деньги. Король, чувствуя себя на вершине военной славы, не проявлял никакой заинтересованности в мире и считал унижением любые мирные переговоры.

Характерно, что непримиримую позицию шведского короля современники легко понимали и считали совершенно естествен­ной. Напротив, их озадачивала позиция Петра, готового вести страшную войну из-за одного Петербурга. Направляя своих дипло­матов для ведения переговоров с целью мирного посредничества, Петр категорически подчеркивал, чтобы они и «в мыслях не име­ли» при этом возвращение Петербурга шведам. А ведь Петербург был тогда лишь небольшим скоплением деревянных домов на бо­лотах с земляной крепостью и примитивной верфью. Правда, царь называл это селение «парадизом», то есть раем, из-за которого он готовился вступить в схватку с непобедимым полководцем! Такое поведение Петра, казавшееся непонятным и загадочным, уже вско­ре будет для всех мудрым, замечательно смелым и успешным замыслом. По загадкой до сих пор остается другое: почему Петр, зная о непреклонно отрицательном отношении Карла XII к мир­ным переговорам на условии сохранения за Россией устья Невы, предпринимал разнообразные и терпеливые дипломатические уси­лия, чтобы добиться мирного посредничества?

Возможно, что дело объясняется личными качествами Петра. Хотя все его царствование было почти непрерывной войной, он искрение предпочитал ей мир. Как пишет французский историк Роже Порталь, «Петр Великий был воинственным по долгу, но ми­ролюбивым по темпераменту». Готовясь к смертельной схватке с сильнейшей армией, возглавляемой самым знаменитым тогда полководцем, Петр стремился предварительно использовать лю­бую, даже самую сомнительную возможность заключения мира. Однако почему же тогда царь не попытался перед началом Север­ной войны, инициатором которой он был, добиться возвращения старых русских земель на Балтике с помощью переговоров, вы­купа, обмена и т. п?

Некоторые зарубежные историки предполагают, что Петр, от­давая себе отчет в том, какое тяжелое испытание предстоит России, что исход этого испытания предсказать невозможно, что нельзя исключить и вероятность катастрофы, как бы готовил себе алиби. Пусть история и бог, в которого он верил, засвидетельствуют, что было сделано все возможное, что не упущено ничего, что не пожа­лели усилий для мирного решения жизненно неотложной пробле­мы России — для приобретения выхода к морю.

Ближе к истине все же, видимо, более рационалистическое объ­яснение. Целенаправленные усилия русской дипломатии были ча­стично  продуманной,   запланированной,   а   частично   интуитивно найденной   Петром   линией,   дававшей   максимально   возможный эффект в деле внешнеполитической изоляции Швеции.  Предпо­сылки для такой изоляции создавала война за испанское наследст­во. Союзники Карла XII, а ими были сильнейшие государства — Англия и Франция, фактически не выполняли своих обязательств, ограничиваясь временной поддержкой. Необычайное политическое возвышение Карла XII после Альтранштадтского мира создало ему ореол непобедимости. Но это не дало ему реальных союзников, да­же напугало многих, особенно в Германии. Все хотели, чтобы свои завоевательные тенденции он обратил куда-нибудь  подальше от Европы.   Россия  в  этом  отношении  казалась  очень   подходящим объектом.   Чем  могущественнее  выглядел  шведским   король,  тем меньше шансов у него было на приобретение союзников, ибо его мощь в конце концов могла обратиться и против самих западноев­ропейских стран. К тому же в своей самонадеянности Карл серьез­но пока и не искал союзников для войны с Россией, которая пред­ставлялась ему заранее побежденной.  И в этих условиях мирная кампания русской дипломатии содействовала закреплению и усилению изоляции Швеции, поскольку ее повсюду истолковывали в качестве проявления слабости России, в борьбе с которой Карл, казалось, не нуждался в помощи.

Деятельность русской дипломатии в период между Альтранштадтским миром и вторжением Карла XII в Россию может слу­жить классическим примером стратегии косвенных, или непря­мых, действий, которые во все времена давали наибольший эффект. Официальная цель дипломатических усилий России в это время заключалась в поисках мира с Швецией, даже ценой уступок. Однако в уступках Россия не заходила столь уж далеко. Глав­ное — отказ от завоеванного побережья Финского залива — кате­горически исключалось Петром. А поскольку это было совершенно неприемлемо для шведского короля, официальная дипломатиче­ская цель и не могла быть достигнута. Зато одновременно решалась действительная, реальная, практическая задача — изоляция Швеции. Она достигалась не прямым, а косвенным путем, что и явля­ется высоким дипломатическим искусством. Петр показал, что он прекрасно владеет этим искусством.

Таким образом, несмотря на формальный провал некоторых дипломатических мероприятий, например миссии А. А. Матвеева в Лондоне, международное положение России нельзя считать столь плачевным, как это представлялось тем, кто был очарован тогда феерической славой Карла XII, снисходительно выслушивавшего комплименты иностранных правительств вроде приведенного вы­ше панегирика герцога Мальборо. До сих пор многие историки при­держиваются мнения, что положение России было «крайне тяже­лым». Легким и простым оно действительно не являлось. Однако уже в те смутные времена все же находились внимательные люди, видевшие реальную перспективу событий. Тот же герцог Мальбо­ро, будучи в Альтранштадте, не упустил возможности изучить состояние шведской армии. От опытного взгляда полководца не укрылись, например, слишком незначительное количество артиллерии, отсутствие госпитальной службы и т. п. Он услы­шал также от шведских офицеров, что, по их мнению, предстоя­щая кампания в России будет делом сложным и продлится не меньше двух лет. Правда, их король думал иначе, и его трево­жила только мысль о том, чтобы войска Петра не «ускользнули» от него.

Некоторые русские дипломаты в своих донесениях также дава­ли Петру объективную картину. В этом отношении характерна ин­формация, которая шла от русского посла в Вене барона Генриха Гюйсена (он находился на этом посту с лета 1705 по март 1708 го­да). Кстати, это был один из немногих иностранцев, честно послу­живших России на дипломатической службе, хотя из-за злосчаст­ного царевича Алексея его карьера закончилась и не совсем удач­но. Он писал из Вены в сентябре 1707 года, что шведы идут в Россию «нехотя и сами говорят, что почти совсем отвыкли от войны после продолжительного покоя и роскошного житья в Саксонии. Поэтому некоторые предсказывают победу Петру, если вступит с Карлом в битву».

Любопытно также относящееся к этому же времени мнение французского посла Пазенваля, который считал, что «кампания против России будет трудной и опасной, ибо шведы научили моско­витов военному искусству и те стали грозным противником; к тому же невозможно сокрушить такую обширную могущественную страну».

Но главное, что вселяло веру в будущность России, было на­строение самого Петра. Он, конечно, непрерывно волновался но разным поводам, высказывал тревогу, сомнения, испытывал гнев и ненависть: такая уж это была бурная натура. Но он ни на мину­ту не сомневался, например, что завоеванное им балтийское побе­режье, особенно «райский» Петербург, основанный на земле, юри­дически являвшейся тогда шведской, навсегда будет принадлежать России. И он уверенно бросал огромные людские и материальные ресурсы на строительство своего «парадиза», невзирая ни на какие опасности международного положения России. Такая целеустрем­ленная энергия Петра значила неизмеримо больше, чем легкомыс­ленное заявление Карла XII о Петербурге: «Пусть строит, все равно это будет наше...»

Конечно, были у Петра свои слабые, вернее, больные места. Во внешних делах — Турция, во внутренних — новые народные восстания.

В Стамбуле по-прежнему сидел послом хитрейший и умнейший П. А. Толстой. После тревог 1704 года, последовавших за приходом к власти нового султана Ахмеда III, положение здесь стабилизи­ровалось. «О начатии турками войны в какую-нибудь сторону вовсе не слышится...   Нынешний везир никакого дела сделать не умеет, ни великого ниже малого, и потому я теперь сижу без дела». Одна­ко забот у посла хватало, и он жаловался на трудности поддержа­ния связи с верными  греками, а особенно на недостаток денег. «Ныне известно единому богу, в какой живу нужде,— писал Тол­стой,— из соболей, присланных мне в годовое жалованье, до сего времени не продал ни одного и впредь их скоро продать не на­деюсь». Оказывается, в Турции запретили носить соболя всем, кро­ме султана и везира. Поэтому посол просил присылать жалование деньгами. В начале 1706 года Толстой слезно умолял Ф. А. Голо­вина освободить его от тяжелой службы в Константинополе. Узнав об этом, Петр решил ободрить посла собственноручным письмом и попросить из-за важности его миссии потерпеть:  «Господин амбасадер!  Письмо ваше мы благополучно приняли, на  которое и о иных делах писал к вам пространнее господин адмирал. Что же о самой вашей персоне, чтоб вас переменить, и то исполнено будет впредь; ныне же для бога не поскучь еще некоторое время быть, большая нужда там вам побыть, которых ваших трудов господь бог не забудет, и мы никогда не оставим».

Царское письмо обрадовало посла, и он написал Головину, что отныне и думать об отказе от своей тяжелой службы не будет, «хотя бы и до конца жизни моей быть мне в сих трудах». Обстанов­ка в Стамбуле действительно нередко доставляла русскому послу неприятности. Например, много затруднений вызывали крайне частые смены великих везиров, то есть глав правительств. Сооб­щая о смене уже упомянутого некомпетентного везира другим, бо­лее сообразительным, Толстой писал: «Воистину зело убыточны частые их перемены, понеже всякому везирю и кегае его (помощ­нику.— Авт.) посылаю дары немалые, и проходят оные напрасно, а не посылать невозможно, понеже такой есть обычай, и так чинят все прочие послы».

Решение главной задачи — поддержания любой ценой состоя­ния мира с Турцией, чтобы избежать войны на два фронта — требовало постоянных напряженных усилий русского представи­теля. Ему приходилось действовать в обстановке противоречивых политических тенденций султанского двора, интриг продажного султанского окружения, происков ярых ненавистников России, тайных и явных маневров иностранных дипломатов. П. А. Толстой с его изощренным умом довольно циничного склада, как нельзя бо­лее удачно подходил для такой беспокойной жизни. Но и ему при­ходилось туго.

Постоянным противником Толстого был французский посол в Стамбуле барон Шарль де Ферриоль. Давние союзнические отно­шения Франции с Турцией, обширные экономические связи двух стран предопределяли его роль, которая была столь значительна, что турки даже прозвали Ферриоля «вице-султаном». Француз­ская политика в Турции определялась участием Франции в войне за испанское наследство. Желанным союзником для нее была Шве­ция, отвлеченная Северной войной против России. Поскольку прекратить эту войну оказалось невозможно, Франция помогала Карлу XII побыстрее закончить ее победой над Россией. Этому, естественно, способствовала бы одновременная война Турции про­тив России. Франция всеми силами пытается внушить туркам не­обходимость такой войны, используя миф о русской опасности. Так, в марте 1706 года французский посол вручил меморандум своего правительства, в котором говорилось: «Все толкает царя на войну с Турцией: настроение у греков и валахов и его чрезвы­чайная амбициозность. Поэтому надо опередить царя и напасть на него, пока он не может справиться со Швецией».

Вопреки явной заинтересованности России в мире с Турцией французский посол пытается настойчиво вызвать страх перед рус­ской угрозой, доказывая необходимость превентивной войны против северного соседа. В начале 1707 года Толстому удалось позна­комиться с содержанием многочисленных писем Ферриоля высоко­поставленным туркам, в которых обосновывалась целесообразность войны с русскими. Естественно, что Толстому приходилось вести постоянную «контрпропаганду», доказывая мирные   намерения России. В этой напряженной дуэли двух послов решающую роль играли, впрочем, не аргументы, а деньги и другие подарки. Напри­мер, в 1707 году султан созвал очередной совет по вопросу о том, воевать ли с Россией или сохранять мир. Осторожность взяла верх, и Толстой с удовольствием сообщал,  что подарки французского посла пропали даром, а ему это обошлось лишь в несколько шкурок горностая и четыре пары соболей. Но иногда русские и француз­ские интересы совпадали, и Толстой стремился это использовать. Так было, в частности, с попытками французского посла побудить Турцию вмешаться в антиавстрийское восстание в Венгрии на сто­роне венгров, чтобы заставить императора ослабить свои войска, действовавшие против Франции. Правда, эти усилия французской дипломатии успеха не имели. Рассеялись также надежды Толстого на то, что удастся отвлечь Турцию войной против Австрии. Если французский посол препятствовал Толстому в решении его основ­ной задачи, то английский посол в Стамбуле Саттон и посол Гол­ландии Кольер, напротив, помогали ему сдерживать Османскую империю от нападения на Россию. Морские державы, опасаясь вступления Карла XII в испанскую войну на стороне Франции, стремились отвлечь его войной с Россией. Однако в их интересы не входило быстрое окончание этой войны в результате победы Швеции. Ведь после этого Карл снова мог вернуться в Европу. Анг­лия и Голландия боялись, что вступление Турции в войну ускорит победу Швеции. Они хотели, чтобы Швеция и Россия подольше воевали друг с другом до взаимного истощения. Поэтому Саттон и Кольер помогали русскому послу в умиротворении султанского правительства.

Но важнее всего было предотвратить союз Турции и Швеции против России. Первые связи шведов с турками устанавливаются уже вскоре после начала Северной войны. В 1702 году крымский хан получил письмо шведского короля, склонявшего его к войне против русских. Шведы используют также поляков и запорожских казаков для установления контактов с Турцией. Затем в этом же направлении действует Станислав Лещинский. В 1707 году в Тур­ции появляются его представители. Султан Ахмед III устанавли­вает с ними отношения, направляет дружественные послания Лещинскому и самому Карлу XII. В 1708 году в Стамбуле все больше усиливаются антирусские настроения. Крымским ханом султан на­значает Девлет-Гирея, яростного поборника войны против России. Согласно донесению австрийского посла в Стамбуле, он принял ханство только при условии, что султан осуществит против Москвы такие меры, благодаря которым московиты, закрепившиеся близко от Крыма и построившие здесь свои крепости, будут удалены из них. П. А. Толстой шлет тревожные донесения в Москву, где тоже понимают растущую опасность с юга. В декабре 1708 года Г. И. Го­ловкин писал Толстому, что необходимо действовать, «дабы Порту до зачинания войны не допустить (також бы и татарам позволения на то не давали), не жалея никаких иждивений, хотя бы превели­кие оные были».

Что касается «иждивений», то, к сожалению, нет точных дан­ных о том, сколько денег пришлось пустить в ход П. А. Толстому для удержания Турции от войны. Правда, называют приблизи­тельные цифры. Турецкий везир Хасан, которому специально по­ручили следить за русским послом на протяжении нескольких лет, утверждал, что Толстой ради продления мира «роздал в различных местах около 3000 кошелей, или полтора миллиона талеров». Однако эта сумма представляется явно преувеличенной, хотя, не­сомненно, мир с Турцией России обошелся недешево.

Политика Турции в конечном счете определялась все же не «иждивением», а реальным соотношением сил России, Швеции и самой Турции. На нее воздействует главным образом ход военных действий в России. В совершенно непредсказуемом поведении ту­рок ясно обнаруживается закономерность: за успехами шведов следует активизация воинствующих кругов, особенно, крымского хана. Напротив, известия о поражениях шведов вызывают прояв­ления миролюбия. Во всяком случае за полгода до Полтавы берет верх неблагоприятная для России тенденция. В конце 1708 года турецкое правительство приступает к обширным военным приго­товлениям: строятся новые корабли, заготавливаются артиллерия и боеприпасы, крымский хан получает указ о подготовке к войне. Крымские татары собирались выступить совместно с запорожцами во главе с кошевым Гордиенко. Воинственные намерения усилива­лись преувеличенными данными о числе тех, кто пошел за измен­ником Мазепой. Разгром русскими войсками Запорожской сечи весной 1709 года охладил воинственный пыл.

Каждое событие в России отражалось на поведении Турции. Весной 1709 года Петр едет в Воронеж и Азов, и в Турции сразу распространяются слухи об угрозе со стороны русского флота. Султан собирает военный совет, на котором обсуждается вопрос о намерении крымских татар воевать с русскими. По донесению Толстого, ему удалось повлиять на турок, чтобы запретить наме­ченные действия, «с великим труда иждивением и с немалою да­чею». Великого везира убедили, что русский царь прибыл в Азов «ни для чего иного, разве ради гуляния», ибо «царское величество имеет нрав такой, что в одном месте всегда быть не изволит». По­ездка Петра была не военной, а мирной демонстрацией. Он прибыл в Азов всего с двумя небольшими кораблями, а в самом Азове, осмотрев стоявшие там уже подгнившие корабли, приказал их не ремонтировать, а разобрать, что и было сделано в присутствии турецкого представителя.

Между тем Карл XII, еще недавно считавший, что и без всяких союзников он легко разделается с Россией, встретившись с вне­запными для него трудностями похода, стал думать иначе. В конце марта 1709 года он начал переговоры с гурками о том, чтобы в Стамбул отправился шведский посол с целью заключения друже­ственного союза. Он стремился также ускорить выступление крым­ского хана против русских. Однако шведы столкнулись с неожи­данным препятствием. Турки вдруг стали проявлять осторож­ность, опасаясь, что Карл заключит мир с Россией, и им придется иметь с ней дело в одиночестве. Разгадка же столь непонятного по­ведения турок заключалась в ловком дипломатическом маневре русских. Он был основан на использовании действительного факта переговоров со шведами об обмене пленными и о мире, проходив­ших в мае 1709 года. Практических последствий они не имели, но сам факт переговоров дал основание Головкину поручить П. А. Тол­стому сообщить туркам, что король шведский «гордость свою оставляет и уже явную склонность к миру являет». В результате в переговорах с Карлом Турция занимает сдержанную позицию. Более того, крымский хан уже выступил в поход к Полтаве, но при­каз султана остановил его. Таким образом, несмотря на враждеб­ное по своему существу отношение Турции к России, в решающий момент Северной войны она сохранила выжидательную, осторож­ную позицию. Заслуга русской дипломатии в этом деле не­сомненна.

В целом внешние дела России накануне Полтавы не внушали серьезных опасений. Европа, занятая испанской войной и уверен­ная в непобедимости Карла XII, была практически нейтрализова­на. Усилия русской дипломатии в поисках посредничества для за­ключения мира только укрепляли такое благоприятное положение. Наиболее неприятных сюрпризов можно было опасаться со сторо­ны Турции. Но и их удалось в конечном итоге избежать. Тем досад­нее для Петра оказались непредвиденные внутренние трудности.

Спустя полтора года после восстания в Астрахани началось вос­стание во главе с К. А. Булавиным на Дону. Собственно, ничего непредвиденного в этом не было. Россия не избежала действия об­щей закономерности, когда внешние войны, вызывая усиление со­циальных тягот, становятся катализатором обострения классовых противоречий. Во Франции тяжелая война за испанское наследство ускорила восстание камизаров в 1702 — 1704 годах на юге страны, в Лангедоке, заставившее короля отозвать крупные силы с фрон­тов войны против стран Великого союза. Подобное случилось и в России, разумеется, во всем своеобразии социальных, этниче­ских, культурных, религиозных и других особенностей.

Булавинское восстание вошло в историю в качестве специфиче­ски казацкого. Казаки играли ведущую роль в движении, оно вспыхнуло на казацких землях. Само возникновение казачества и его длительное существование служило выражением социального протеста русского народа против феодального государства. Старое казачество уже превратилось в служилое сословие Московского государства, но постоянное пополнение беглыми сохраняло его оппозиционный, антигосударственный дух, приверженность к сво­им «вольностям». Петровские преобразования и резкая активиза­ция внешней политики России не могли происходить без усиления различных тягот для русского населения. Оно отвечало самой мас­совой и самой опасной для государства формой протеста — побега­ми в южные, дикие степи. Бежали крепостные крестьяне, рекру­ты, солдаты, мобилизованные на строительство каналов, крепостей, Петербурга. Поимка и возвращение беглых давно стала насущной заботой государства. Петр повел это дело с присущей ему энергией и размахом, решительно посягнув на основное неписаное право казачества: с Дона беглых не выдавать.

В октябре 1707 года двести казаков во главе с атаманом Бу­лавиным напали на отряд гвардии под командой князя Ю, В. Дол­горукого, занимавшегося поимкой беглых. Отряд полностью уни­чтожили, включая самого князя. Атаман на этом не успокоился, ибо его атака была не случайностью. Призывы и «прелестные письма» Булавина упали на хорошо подготовленную почву широ­кого недовольства. В отличие от астраханских событий, мотив борь­бы «за старину» здесь звучал не так сильно: ведь казаков не ли­шали бороды или русского платья. Тем не менее восставшие тре­бовали «старых» порядков; среди них было немало раскольников. Вожаки движения рассчитывали, что, пока царская армия воюет против шведов (эта мысль отразилась в документах), им удастся тем временем отстоять и закрепить казацкие вольности.

Политическая программа сводилась к введению казацкого самоуправления. Стихийно она предопределялась классовым со­ставом основной массы восставших, состоявшей из наиболее обездоленных и обиженных. Характерно, что верхушка богатого каза­чества не поддержала Булавина. За полтора года восстание прошло сложный путь успехов и поражений, хорошо изученный и освещен­ный в исторической литературе. В некоторых исследованиях от­мечается его перерастание в крестьянскую войну. В данном случае мы ведем речь лишь о его внешнеполитической роли.

Масштабы восстания, распространившегося на огромную тер­риторию и затронувшего десятки тысяч людей, не могли не сказать­ся на ходе войны. Для его подавления пришлось послать боевые полки армии, объявить мобилизацию дворянского ополчения. На борьбу с булавинцами потребовалось бросить свыше 30 тысяч че­ловек. Сам Петр, крайне обеспокоенный событиями в тылу, совершенно серьезно собирался ехать на Дон, ибо казацкое выступление, по его мнению, явилось ударом в спину русской армии более тяже­лым, чем неудача в крупном сражении. Весть о восстании распро­странилась через посредство множества иностранцев, находивших­ся в России, по всей Европе и, что было особенно опасно, быстро дошла до Турции, не говоря уже о Крыме, и без того рвавшемся воевать с русскими. В то время когда Петр приказал тщательно готовить Азов к отражению возможного турецкого нападения, он подвергся атаке и штурму с тыла, со стороны Булавина. И хотя штурм был отбит, возникла опасность объединения внешних, ту­рецких и крымских, враждебных сил с казаками, тем более что Булавин, прекрасно разбираясь в сложившейся трудной внешне­политической ситуации России, сознательно стремился использо­вать эту ситуацию для «устроения» государственной независи­мости донского казачества. С этой целью он вступил в переговоры с калмыками, ногайцами и, что особенно важно, с Крымом и Тур­цией. В письме к Гусейн-паше он писал, что «если государь их не пожалует против прежнего, то они от него отложатся и ста­нут служить султану, и пусть султан государю не верит, что мир; государь и за мирным состоянием многие земли разо­рил, также и на султана корабли и всякий воинский снаряд готовит».

Подобного рода предостережения направлялись туркам, когда русский посол в Стамбуле П. А. Толстой прилагал отчаянные уси­лия, чтобы убедить султанское правительство в мирных намерени­ях России, что, кстати, соответствовало действительности. Сепара­тистские тенденции среди руководителей булавинского восстания, в отличие от деятельности Гордиенко в Запорожской сечи или Ма­зепы на Левобережной Украине, серьезных последствий не имели. Восстание потерпело поражение из-за внутренних распрей среди казачества и под ударами русской армии. Только атаман Некрасов с двумя тысячами казаков ушел в турецкие земли.

Одновременно с булавинским движением на Дону происходило восстание башкир. В состав России Башкирия вошла еще в середи­не XVI века не в результате завоевания, а путем добровольного присоединения. Она сохранила при этом внутреннюю автономию, свои родо-племенные порядки и мусульманскую веру. Долгое вре­мя связи башкирского населения с русской администрацией были эпизодическими. Дело ограничивалось выплатой «ясака» — нату­рального налога мехом, лошадьми, медом и т. п. Размер «ясака» на душу был меньше тягловой подати русского крестьянина. К нача­лу XVIII века положение меняется. Вблизи Башкирии возникают русские поселения, крепости, деревни. Начинается строительство металлургических заводов на Южном Урале. Полукочевое баш­кирское население пытается отстаивать свои земли, при этом возникают многочисленные конфликты. С началом Северной войны усиливается налоговый гнет. Башкирам предъявляют растущие требования в отношении поставки лошадей.

Правомерность таких претензий не признавалась башкирским населением,  его феодально-племенной,  религиозной  верхушкой. Экономические  и   культурные связи  с  Россией  оставались  еще очень слабыми. Этническая и религиозная рознь преодолевалась с большим трудом. Не случайно отношения с башкирским населе­нием входили в ведение Посольского приказа. Связи Башкирии с Россией были не прочнее ее связей с внешними странами и опреде­лялись в основном географической близостью. Языковая и рели­гиозная общность обусловливала тяготение к мусульманским стра­нам, особенно к Турции. Все это и сказалось, когда Россия стала требовать от башкир выполнения новых повинностей. При этом, как всегда, представители русской администрации, пользуясь отда­ленностью и отсутствием контроля, допускали злоупотребления. В 1705 году особенно отличался уфимский комиссар Сергеев, который занимался сбором лошадей и поисками беглых рекрутов. Он подвергал башкир жестоким издевательствам. За это его в кон­це концов повесили в Казани. Однако такие действия оказались поводом для вспышки затяжного восстания. Восставшие разоряли русские поселения, уничтожали и уводили в рабство их жителей. В Казанском и Уфимском уездах сожгли и разорили 303 деревни, убили или увели в плен 12705 русских.

Борьба с башкирским восстанием оказалась особо трудным до­лом, ибо не существовало какой-либо единой башкирской военной или политической организации. К тому же все осложнялось тем, что башкирское мусульманское население имело постоянные связи с Турцией и Крымом. Башкирская верхушка (ханы, батыры, султаны и муллы) придерживалась в большинстве своем протурецкой ориентации.

Башкирские представители появляются в Турции и Крыму, просят помощи и покровительства, выражают желание перейти под турецкую или крымскую власть. Так, один из башкирских вожаков Алдор Исекеев направил к крымскому хану послов с просьбой прислать из Крыма хана для управления Башкирией. Подоб­ные требования активно использовались Крымом, добивавшимся в это время в Стамбуле согласия па войну против России. Борьба с башкирским движением в тяжелые годы войны против швед­ского нашествия стоила огромных усилий, ослабляя Россию в мо­мент решающей битвы с иностранным захватчиком. Естественно, что оценка башкирского восстания не может быть односторонней. Это как раз такой случай, когда необходимо помнить указание В. И. Ленина о том, что «...марксист вполне признает законность национальных движений. Но чтобы это признание не превратилось в апологию национализма, надо, чтобы оно ограничивалось строжайше только тем, что есть прогрессивного в этих движениях...».

ПОБЕДА

Еще  в   1705   году  в   Москве   состоялась  тор­жественная   коронация   «короля»    Швеции: Петр, узнав об избрании Станислава Лещинского королем Польши, назначил шведским «королем» своего шута и  устроил  соответ­ствующую помпезную церемонию. Это была обычная петровская шутка в духе леген­дарного всешутейшего собора. Своеобразное чувство юмора не покидало царя и в тяже­лые годы Северной войны. В каждой шутке, как известно, всегда заключается какая-то до­ля правды. В данном    случае эта доля оказалась весьма значи­тельной. Коронация Станислава Лещинского действительно вос­принималась большинством поляков как фарс. Что касается Кар­ла XII, то он не раз представал в глазах современников в роли злого и кровавого шута. Особенно во время и после Полтавы. Че­го стоит хотя бы его утверждение, что Полтавское сражение — это не величайшая трагедия для Швеции, не крушение ее великодержавия, не крах грандиозных завоевательных претензий шведского короля, а всего-навсего «странный случай»...

Многие историки пишут о поразительном, уникальном легко­мыслии Карла XII и приводят бесконечное количество примеров. В действительности это был безусловно талантливый, хотя и необ­разованный  человек,  сформировавшийся  под  воздействием   сло­жившегося в Европе представления о короле, его власти, его пра­вах и обязанностях. Вернее, об отсутствии у него каких-либо обя­занностей. Карл XII, как и почти все его коронованные коллеги, считал, что его поступки, в отличие от поступков подданных, не подлежат никакой оценке.  Короля  нельзя заменить, значит все обязаны принимать его таким, каков он есть. Власть монарх по­лучает от бога и ответственность несет только перед богом, но ни в коем случае не перед людьми. Когда эти «истины» входят в плоть и кровь человека тщеславного, то он приобретает патологически извращенное видение   окружающего   мира.   И   это   естественно. Правда, бывали случаи, когда неограниченная власть в традицион­ном самодержавном  воплощении  не вела к потере способности самокритичного анализа. Петр был таким исключением из прави­ла, но Карл им не был. Тем не менее на фоне других коронованных современников Карл XII  не выглядел каким-то уродом,  ибо не требовалось особых качеств, чтобы, будучи королем, прослыть муд­рым и прозорливым. С точки зрения обычных критериев, приме­нявшихся не к коронованным особам, английская королева Анна была, например, довольно неумной дамой,   малообразованной, ленивой и капризной. Карл II испанский (после его смерти нача­лась война, о которой уже много говорилось) отличался умствен­ной и физической недоразвитостью. Он был просто полоумным старым младенцем, больше всего на свете любившим играть в би­рюльки. Даже «король-солнце» Людовик XIV известен крайним невежеством. За свою долгую жизнь он научился только танцам и игре на гитаре. Он никогда не читал, со страхом подчинялся лицемерным святошам. О его эгоизме и чувственной распущен­ности ходили легенды. Хотя бы в этом отношении Карл XII был вне подозрений.

Всю свою одиозность фигура шведского короля приобрела из-за гигантских последствий совершенных им ошибок, и главной среди них — его решения уничтожить Россию и попытки осущест­вить такое решение. Оно было принято не по мгновенному капри­зу; Карл много думал о нем, изучая новейшую карту России, по­даренную ему злополучным «союзником» Петра — Августом II. Однако, кроме этой карты, Карл не изучал ничего. Вот как пишет академик Е. В. Тарле о роковом для шведского короля замысле: «Разрушение Русского государства, возвращение русского народа к временам не только удельных княжеств, но к временам полного политического подчинения этих удельных княжеств чужеземному игу (в данном случае не татарскому, а шведскому) — все это было несбыточной мечтой, обусловленной безграничным невежеством Карла и его соратников и единомышленников. Вычеркнуть из русской истории почти полтысячелетия, одинаково решительно, не только игнорировать историю русского народа, но и закрыть перед ним все его будущее, отбросить Россию навеки в моральную и умственную тьму безысходного политического порабощения — все это ни при каких условиях не было осуществимо, если бы даже в России уже тогда не было гораздо больше жителей, чем поддан­ных у Карла XII, даже если бы у России не было тех природных богатств, какие у нее были, даже если бы она не догнала так быстро шведскую военную выучку и технику, как она догнала ее в дей­ствительности, даже если бы Петр не оказался гением такой вели­чины, каким он оказался».

Карл намеревался занять Москву и здесь продиктовать условия мира. Петр будет свергнут с престола и на его трон сядет предан­ный королю «царь». Конкретно называлась кандидатура Якова Собесского. Псков, Новгород и весь север России станут шведским владением. Вся Украина, Смоленщина перейдут под власть поль­ского короля Станислава Лещинского. Впрочем, в качестве его вассала на Украине будет править великий князь Мазепа. Южные земли России достанутся туркам, крымским татарам и тем другим, кто захочет принять участие в борьбе с Петром. При этом Карл XII рассчитывал получить еще поддержку русских князей, недоволь­ных европеизацией. Подобно русским раскольникам и старому боярству,   король   Швеции   выступал    «за   старину»,   собирался отменить все нововведения Петра, особенно ликвидировать регу­лярную армию. В беседе со Станиславом Лещинским Карл рас­суждал о необходимости восстановления старого режима в России, об отмене всех реформ, о роспуске новой армии: «Мощь Москвы,— говорил король,— которая так высоко поднялась благодаря введе­нию иностранной военной дисциплины, должна быть уничтожена». Подобные замыслы можно было бы назвать бредом, порожден­ным манией величия, если бы вся цивилизованная Европа не ве­рила в их осуществимость. Европейские политики считали, что Карл, легко сокрушивший Данию, Польшу и Саксонию,  с  еще большей легкостью разгромит Россию. В новейшей американской работе Роберта Мэсси «Петр Великий» говорится, что с началом русского похода  Карла  и  вплоть до Полтавы «государственные деятели всех стран с нетерпением ждали новостей о том, что Карл снова одержал победу и его знаменитая армия вошла в Москву, что царь низвергнут с трона и, возможно, убит в общей суматохе неопределенности. Новый царь был бы провозглашен и стал бы марионеткой, подобно Станиславу. Швеция, уже хозяйка Севера, стала бы повелительницей Востока, арбитром всего, что происхо­дит между Эльбой и Амуром. Холопская Россия распалась бы по мере того, как шведы, поляки, казаки, турки и, возможно, татары и китайцы отрезали бы от нее солидные куски. Петербург был бы стерт с лица земли, а побережье Балтики отобрано, и пробуждаю­щийся   народ   Петра   остановлен   в   своем   развитии   и   повернут вспять в темный мир старой Москвы».

Вот с такими намерениями шведский король Карл XII летом 1708 года двинулся на Россию. Наступала решающая фаза борьбы, весь исторический смысл которой раскроется именно в это время. Война за возвращение балтийского побережья, начатая Петром в 1700 году, не всеми понималась как жизненно важная для государ­ства задача. Теперь же события сами собой раскрыли смысл, су­щество, цель тех усилий и жертв, которые потребовал Петр от сво­их соотечественников. Речь шла о спасении существования Рос­сии. Сознательно или инстинктивно это поняли или почувствова­ли все те русские, которые проявили в борьбе с жестоким врагом стойкость, мужество, героизм. Открывается одна из самых слав­ных, самых героических и самых трагических страниц истории на­шей Родины...

В борьбе против шведского нашествия проявились с особой си­лой те замыслы и стремления, которые давно уже выражала пет­ровская дипломатия. Стратегия, понимаемая в широком смысле как замысел войны и его реализация, дипломатия как осущест­вление внешней политики не только неразрывно связаны, но и составляют разные стороны, формы одного процесса борьбы. Отделить их практически невозможно. Тем более в данном случае, когда высшее руководство и войной, и дипломатией концентри­ровалось в руках одного человека — Петра. Кстати, все это время, включая и день самого Полтавского боя, главные русские дипло­матические деятели Г. И. Головкин, П. П. Шафиров, Г. Ф. Долго­рукий почти постоянно находились при армии, непосредственно в местах ее расположения.

Испытанию, проверке должна была подвергнуться прежде все­го конкретная стратегия войны, разработанная Петром и закреп­ленная еще в Жолковском плане. Конечно, ее практическое во­площение осуществлялось в совершенно неожиданных ситуациях, планировать которые было невозможно. Кроме того, она творче­ски обогащалась новыми решениями и действиями. Но существо заранее принятого плана последовательно и с огромным успехом воплощалось в жизнь. Чего стоят после этого разговоры некото­рых историков, например П. Н. Милюкова, что деятельность Петра — это хаос случайных порывов, что он все делал по капризу, от случая к случаю!

Стратегия русских по-прежнему сводилась к уклонению от ге­нерального сражения, к выжиданию ошибок и промахов противни­ка, к использованию их для нанесения ему ударов без больших усилий и жертв, к выбору момента крайнего истощения и демо­рализации врага, когда он будет обречен на гибель. В дополнение ко всем этим заранее принятым установкам решающее значение приобрело маневрирование войсками на огромном, поистине необъ­ятном театре военных действий от Балтики до Черного моря. Ведь с самого начала было неясным, куда Карл направит главные силы своей армии. К счастью, сам король этого толком не представлял, стремясь лишь к Москве, до которой можно было добраться раз­ными путями. В конечном итоге его маршрут определила русская армия, взяв инициативу в свои руки.

Карл привел за собой в Россию армию в 35 тысяч человек, и, кроме того, вскоре к нему должны были присоединиться войска ге­нерала Левенгаупта численностью в 16 тысяч человек. Петр имел больше войск. Но у Карла была опытная, закаленная, прославлен­ная победами армия. Петр же оказался вынужденным разделить свои войска по трем возможным направлениям движения шведов. Поэтому сразу после вторжения силы были равны. Более того, ес­ли бы Петр проявил нетерпение, не выдержал томительной неиз­вестности и ввязался в сражение, то победа Карла была бы веро­ятной. Это Петр понимал, он отдавал себе отчет в том, что на карту поставлено все. Для него война означала решение вопроса о жизни и смерти России. Для Карла она представляла собой за­манчивый и легкий поход, который покроет его новой славой и обо­гатит Швецию огромными приобретениями. Карл был тем более спокоен, что самой Швеции ничего не угрожало, тогда как он двигался к самому сердцу России. Но это же обстоятельство диктовало Петру необходимость к раннем расчетливости и осторожности, оно обязывало его действовать только наверняка.

Однако никакая осторожность и предусмотрительность не ис­ключает непредвиденных случайностей, особенно на  войне. Так и произошло, когда 3 июля 1708 года шведы напали на корпус кня­зя Репнина у местечка Головчино. Это был первый более или ме­нее крупный бой после начала похода Карла XII на Россию. Прав­да, дело происходило пока в Белоруссии, входившей в Речь Посполитую. С русской стороны сражалось примерно 8 тысяч человек — и сражалось неудачно. Со стороны шведов боем руководил сам Карл и действовал успешно. Русские потеряли больше, чем шведы, и они отступили. Хотя о разгроме говорить не приходилось, шве­ды победили. Но эта победа в начале похода имела для них, как это ни странно, самое пагубное последствие.  Что же еще могло так оправдать беспечную авантюру Карла, как не успех с самого начала?  Что касается русских, то они получили хороший урок. Вернее, это Петр превратил поражение под Головчином в назида­тельное средство не только для своих солдат, но и для генералов. Двое из них — Репнин и Чамберс — предстали перед военным судом и были разжалованы в солдаты. В отличие от известного случая с Шереметевым, когда тот, потерпев поражение, получил утеши­тельное письмо от Петра, теперь царь сурово давал попять, что время   для   поражений   прошло,   что   уже   пора   начать   воевать всерьез, что позади — Россия. Правда, отступать было не только можно, но и нужно. Русские заманивали врага, оставляя за собой выжженную землю. Кроме травы для лошадей, шведы, привыкшие снабжаться провиантом за счет населения, ничего на своем пути не находили. Вот почему около месяца Карл стоит в Могилеве, ожидая прибытия Левенгаупта с огромным обозом, нагруженным всем необходимым для армии, которая уже голодала.

А 29 августа  на  шведов напали  русские во главе с  князем М. М.  Голицыным у местечка Доброе. В этом бою, как никогда ранее, русская армия показала, что она поднялась до уровня са­мой подготовленной, современной регулярной армии. Петр с удов­летворением писал: «Я, как начал служить, такого огня и порядоч­ного действия от наших солдат не слыхал и не видал (дай, боже, и впредь так!)  и такого еще в сей войне король шведский ни от кого сам не видал». Шведы потеряли убитыми больше двух тысяч, русские — 375 человек. Решив свою задачу, русские войска в пол­ном порядке отступили. Это дало основание  Карлу говорить об очередной «победе». Теперь таких «побед» будет все больше. При этом, в отличие от русских, шведы не имели возможности воспол­нить свои потери, поскольку король затащил их слишком далеко от родины. Стало ясно, что русские, избегая генерального сраже­ния, начинают уничтожать шведскую армию по частям.

В начале сентября Карл XII неожиданно обращается к гене­ралам с требованием дать ему совет, куда вести войска дальше. Генерал-квартирмейстер Гилленкрок говорит, что на такой вопрос нельзя ответить, ничего не зная о планах и намерениях короля. Тогда следует знаменитое заявление Карла: «У меня нет никаких намерений». Шведский король считал разгром России настолько простым делом, что даже не думал о плане такого разгрома. Швед­ские генералы, привыкшие только к слепому повиновению внезап­ным приказам короля, долго спорят. В конце концов принимается решение отказаться от прямого движения к Москве через Смо­ленск и Можайск и повернуть к югу, на Украину. Смысл поворота, последовавшего 14 сентября, так разъясняется в донесении посла А. А. Матвеева, писавшего из Гааги: «Из секрета здешнего швед­ского министра сообщено мне от друзей, что швед, усмотря осто­рожность царских войск и  невозможность пройти к Смоленску, также по причине недостатка в провианте и кормах, принял наме­рение идти в Украину, во-первых, потому, что эта страна много­людная и обильная и никаких регулярных фортеций с сильными гарнизонами не имеет; во-вторых, швед надеется в вольном казац­ком народе собрать много людей, которые проводят его прямыми и безопасными дорогами к Москве; в-третьих, поблизости может иметь удобную  пересылку с ханом крымским для призыву его в   союз,   и   с   поляками,   которые   держат   сторону  Лещинского; в-четвертых, наконец, будет иметь возможность посылать казаков к Москве для возмущения народного».

Однако заманчивые перспективы, которыми увлеклись шведы, поворачивая к югу, оказались миражом. Под его обманчивым воз­действием они пренебрегли ценностью обоза из восьми тысяч под­вод, который Левенгаупт осторожно вел из Риги. Реальный шанс на спасение упустили ради фантастических грез Карла. Не подума­ли о том, что обремененному обозом Левенгаупту будет гораздо труднее, чем идущим налегке главным силам Карла. Но король — словно в бреду. Его не покидает радостное ощущение близкой победы, и никакие трудности для него не существуют. Во время совещаний со своими генералами в середине сентября Карл заяв­ляет: «Мы должны дерзать, пока нам улыбается счастье». Это бы­ло счастье рокового самообмана.

Петр сразу же понял возможности, открывшиеся перед ним. Формируется специальный подвижный корпус в одиннадцать с по­ловиной тысяч человек, который возглавлял сам царь. 28 сентября 1708 года он нападает у деревни Лесной на 16-тысячную армию Левенгаупта и в результате жестокого боя наносит ей полное по­ражение. Шведы потеряли десять тысяч солдат и драгоценный транспорт с провиантом и боеприпасами. Только жалкие остатки своей армии, а вернее, дрожащую от страха, голода и холода толпу и, конечно, без всякого обоза привел Левенгаупт к Карлу.

Победа под Лесной была сокрушительной и великолепной. Ее значение состояло не только в том, что шведы потеряли бесценный обоз, огромное число лучших своих солдат и т. п. Гораздо важнее, что она заставила русских поверить в себя, в свои силы, в свою способность победить. Произошел моральный перелом в сознании русских солдат, узнавших свои силы и возможности. Об этом за­мечательно сказал сам Петр: «Сия у нас победа может первая на­зваться, понеже над регулярным войском никогда такой не бывало; к тому же еще гораздо меньшим числом будучи пред неприятелем. И по истине оная виною благополучных последований России, по­неже тут первая проба солдатская была, и людей конечно ободри­ла, и мать Полтавской баталии, как ободрением людей, так и вре­менем, ибо но девятимесячном времени младенца счастья про­извела».

Поведение, реакция Петра вполне естественны. Он трезво оце­нивает происшедшее, не только не преувеличивает, но невольно даже   преуменьшает   масштабы    победы,   осторожно   обращаясь с цифрами. Но Петр не может скрыть радости. Отныне день сраже­ния при Лесной будет ежегодно отмечаться праздником. Как же ведет себя его высокомерный соперник? По свидетельствам людей из его близкого окружения, Карл жестоко уязвлен случившимся. Он не спит ночами, молчит, словом, ведет себя, как всякий чело­век, который переживает несчастье. Генерал Гилленкрок, один из самых  умных  его  военачальников,  считал,  что с этого времени Карл стал сомневаться в своей победе. Однако он ни слова не го­ворит об этом вслух. Напротив, в еще большей степени, чем рань­ше, он защищается броней грубой лжи. Его деспотия, как и любая другая,  не может существовать иначе, как от победы к победе. Узнав о разгроме у Лесной, Карл пишет Левенгаупту:  «До меня уже раньше дошли слухи о счастливом деле, которое вы, генерал, имели с неприятелем, хотя сначала распространились известия о том, будто вы. генерал, разбиты».

Даже когда прибыл сам разгромленный генерал и рассказал все, Карл не подумал признать поражение. Он полностью исклю­чает возможность того, что эти варвары-московиты могут громить его, прославленного полководца. В крайнем случае если все идет и не так, как нужно, то только там, где нет самого Карла, ибо где король — там всегда победа. В это время, все девять месяцев от Лесной до Полтавы, война не прекращалась, и, хотя крупные сра­жения случались редко, стычки, перестрелки и другие бесчислен­ные эпизоды войны происходили непрерывно. Шведы «побеж­дали» всегда, во всех случаях без исключения, но их армия ката­строфически сокращалась. Ложь становится формой существова­ния короля Швеции. Как замечает Е. К. Тарле, «отныне Карл повел двойную жизнь, потому что на людях он продолжал бод­риться и толковать о взятии Москвы...»

Но пока ему не удавалось даже приблизиться к Москве. После Лесной стало ясно, что легкая прогулка к русской столице не со­стоялась, ибо русское сопротивление совершенно не соответство­вало старым представлениям Карла, которые он сохранил со времени поражения русских под Нарвой в 1700 году. Необходимо было пополнение людьми, оружием, боеприпасами, провиантом: Надежды на обоз Левенгаупта рухнули. Карл взывает о помощи к далекой Швеции, хотя он уже вытянул из своего королевства все, что оно могло дать. Н. Л. Долгорукий в ноябре 1708 года писал в донесении из Копенгагена о настойчивых требованиях Карла к своему государству: «Хотя как возможно во всей швецкой земле берут рекрут, и за великой скудостью людей пишут стариков, у коих от старости зубов нет, и робят, которые не без труда под­нять мушкет могут, однакож собрав и таких, не чают, чтобы мочь знатного с такими людьми учинить, когда лучшие свои войска растерял, не учиня с ними ничего...»

Раньше Карл, уповая на свою непобедимость, пренебрегал по­исками союзников. Теперь он  мечтает получить помощь от них. Но силы Франции, так же как Англии и Голландии, были связаны войной за испанское наследство. Они оказали Карлу политическую поддержку  признанием  Станислава   королем   Полыни,  гарантией Альтранштадтского договора. Теперь  выяснилось,   что  шведский король нуждается в прямой военной  помощи. Франция, пережи­вавшая в это время тяжелые поражения, даже при желании ничего сделать   не   могла.   Ее   противники — Австрия,   Англия,   Голлан­дия — считали полезным для себя длительное продолжение войны Швеции против России. Они опасались, что быстрая победа Кар­ла развяжет ему руки, и он успеет ввязаться в испанскую войну на стороне Франции. Дипломатическая  неустойчивость Карла давно внушала тревогу  странам,  связанным с  Швецией  союзными  до­говорами.  Карл дал немало свидетельств того, что они для него ничего не значат. Резидент Станислава Лещинского при шведской армии Понятовский писал, что, направляясь в Москву,  Карл со­бирался   затем   вернуться   в   Германию,   чтобы   оказать   помощь Франции войной против Австрии.

Дипломатическая конъюнктура начинает изменяться после то­го, как в Европе узнали о победе русских под Лесной, о все более трудном положении Карла XII в войне с Россией. Опасность его быстрого возвращения в Европу и участия в войне на стороне Франции тем самым исчезла. Однако в глазах морских держав, особенно Англии, нежелательно было возвышение России. Опасе­ния по поводу такой возможности заменяют прежний страх перед могуществом Швеции с ее неуравновешенным королем. Н этих условиях шведская дипломатия ставит перед Англией и Голлан­дией вопрос о выполнении ими прежних союзнических договоров с Швецией. Особенно активно действует шведский посол в Гааге Пальмквист. Поскольку в это время намечается близкое прекра­щение войны за испанское наследство, Швеция просит оказать ей помощь если не людьми, то деньгами. На полученные таким обра­зом денежные субсидии шведы собирались нанять войска немец­ких государств, которые освободились бы после заключения мира. О   деятельности   шведских   дипломатов    узнает    русский    посол А. А. Матвеев. Он предпринимает энергичные действия в отноше­нии Англии и Голландии, направляет мемориалы и ведет перего­воры с пансионарием штатов Гейнсиусом и герцогом Мальборо. Ему удается получить от них успокоительные заверения. К тому же переговоры о мире между Францией и ее противниками стал­киваются с затруднениями, и, таким образом, шведские попытки получить   помощь   от   союзников   оканчиваются   безрезультатно. А. А. Матвеев, который незадолго до этого вернулся из Анг­лии, где его миссия оказалась неудачной и он даже подвергся ос­корбительному обращению, тем более настойчиво добивается улуч­шения отношений с Голландией. Хотя она вместе с Англией вое­вала с французами, внешнеполитические интересы этих двух стран во многом различались и вступали в противоречия. Если Англия признала королем Станислава и гарантировала Альтранштадтский договор, то Голландия воздержалась от признания. Не ограничи­ваясь объявлением официальной благодарности за это и традици­онными подарками в виде соболей и чернобурых лис, Россия ста­ралась идти навстречу Голландии в удовлетворении ее торговых интересов. По просьбе Матвеева голландские торговые суда полу­чили выгодные таможенные льготы в Архангельске. Голландские купцы  приобрели  привилегированное  право  на  вывоз  хлеба  из России. А. А. Матвеев использует также заинтересованность Гол­ландии  в  русской  политической  поддержке.  Она  имела  острые территориальные споры с  Ганновером  и  Пруссией.  Эти  страны рассчитывали решить их в свою пользу с помощью Швеции. Гол­ландия хотела иметь в этом деле поддержку России, и такая под­держка была ей обещана в надежде на помощь Голландии при заключении в будущем  мира с Швецией.  Но практически  в то время   русские   дипломаты   занимались  в   основном   подготовкой к заключению торгового договора с Голландией.

Если до 1708 года существовала надежда на сближение с мор­скими державами, особенно с Англией, а также с Австрией, то после Лесной, когда их опасения Швеции сменяются страхом пе­ред усилением России, русские сами решили снять вопрос о всту­плении в Великий союз. Все равно реальных шансов на это уже не было. Причем Россия проявила инициативу. Осенью 1708 года через Матвеева делается официальное заявление, что «его царское величество не соизволяет больше вступать с союзниками в общий великий союз». Тем самым Россия сохраняла достоинство, демон­стрировала независимость и готовила условия для поворота своего курса в сторону борьбы за восстановление Северного союза. Это гораздо сильнее ударило бы по позициям Швеции в Европе. Такой внешнеполитический поворот сам по себе говорил, что вторжение Карла в Россию не укрепило, а ослабило его позиции в Европе.

Практически возрождение Северного союза было вероятно только при участии в нем бывших русских союзников — Дании и Саксонии. Такая задача была трудна, но реально разрешима. Ни Дания, ни Саксония не имели никаких оснований благословлять унизительные для них Травендальский и Альтранштадтскпй дого­воры, похоронившие Северный союз. При первой возможности они мечтали ликвидировать их. Вот почему даже сразу после заклю­чения договоров, что можно было в обоих случаях рассматривать в качестве актов предательства, Россия не порывает с этими стра­нами. В отношении Дании и Саксонии петровская дипломатия поднялась до уровня подлинно высокой политики, которая абстра­гируется от естественных чувств возмущения и ориентируется на постоянные государственные интересы дальнего прицела.

В ноябре 1706 года князь В. Л. Долгорукий с одобрением вы­слушал заверения Августа II, что, как только Карл XII  уйдет из Саксонии, он с 25-тысячным войском возвратится в Польшу. Рус­ские уже хорошо знали цену Августу, но тем не менее после не­удачи в подыскании  новой   кандидатуры   на   польский   престол в противовес шведской марионетке Станиславу они не препятство­вали Августу убеждать польских магнатов,  что он  не собирался отказываться от польской короны и обязательно вернется в Поль­шу с  войском.  Русские агенты   при  германских  дворах — Урбих в Вене и Лит в Перлине — подтверждали это и содействовали быв­шему союзнику. В декабре 1706 года   Г. И. Головкин просил Петра принять   представителя   Августа — Шпигеля,   чтобы   «выслушать и отправить его с милостью, дабы тем Августа о склонности ваше­го величества к нему весьма уверить и к скорому выходу в Польшу охоты ему додать». Конечно. Август снова выпрашивал денег, но Головкин считал, что давать не надо, пока не будет явных дейст­вий Августа против Карла. Петр надеялся  на такие действия, но преждевременно,   ибо   без   решающего   военного   успеха   русских рассчитывать на  него было трудно. Дело тянулось. Август отде­лывался обещаниями, но не брал на себя конкретных обязательств. Петр писал  Головкину: «О выходе Августове я не без сумнения, понеже все глухо обнадеживает... смотрит на наше дело что с шве­дом учиним — для того медлит».

Но даже после того, что «с шведом учинили» русские при Лес­ной. Август не торопился действовать, хотя Петр с полным осно­ванием писал ему весной 1709 года, что шведская армия почти уничтожена и Карл уже никогда не вернется в Польшу. Самое большее, на что отважился Август,— это участие в переговорах с Данией об антишведском союзе. Что касается Дании, то возоб­новление ее борьбы с Швецией было для России особенно жела­тельным. Дания имела большой флот на Балтике, а русский балтийский флот еще только зарождался. Русские дипломаты с самого начала Северной войны не переставали интересоваться позицией Дании, однако все их демарши в этом направлении оказывались напрасными: слишком велик был в Копенгагене страх перед Карлом XII. Но оттуда следили за развитием событий и выжи­дали. Победа при Лесной произвела большое впечатление на Данию, и Матвеев принимал датские поздравления. В ноябре 1708 года он доносил о намерении короля Фредерика IV вступить в переговоры с Августом II о возобновлении войны против Шве­ции. Об этом сообщал и Долгорукий из Копенгагена.

Поскольку Фредерик IV отправился в длительную поездку в Италию, туда был направлен русский посланник в Вене, саксо­нец барон Урбих. К сожалению, его миссия оказалась неудачной. Склонный давать от имени России невыполнимые обещания, лег­комысленный, болтливый и тщеславный Урбих лишь сделал до­стоянием широкой публики сведения, которые надлежало хранить в тайне. А. А. Матвеев выражал возмущение «развратными пос­тупками и помешательствами» Урбиха. Значительно более серьез­ны были переговоры, которые вел в Копенгагене Долгорукий. Он предложил Дании при условии возобновления войны против Шве­ции вспомогательные войска, субсидию в 300 тысяч ефимков на первый год и по 100 тысяч ежегодно на время войны. Но датские министры заявили, что этих денег недостаточно для снаряжения флота.

А в это время датский король встретился в Дрездене с Авгус­том, и они договорились действовать против Швеции. Слухи об этой встрече крайне встревожили Швецию и ее союзника — Голштинию, дипломаты которых стали добиваться от Англии и Гол­ландии противодействия попыткам возрождения Северного союза. Морские державы со своей стороны забеспокоились, поскольку 30 тысяч саксонских и датских войск участвовали на их стороне в войне против Франции. В этих условиях русские дипломаты, и прежде всего Матвеев, попытались успокоить опасения Англии и Голландии, и эти страны в конце концов согласились не препят­ствовать Августу выступить против Карла. В июле 1709 года (о Полтаве в Европе еще не знали) в Потсдаме подписывается антишведский договор Дании, Саксонии и Пруссии. Участники обязались содействовать Августу в его борьбе за возвращение польской короны, Дании — вернуть земли на юге Скандинавского полуострова. Договор остался на бумаге, ибо Пруссия, как всегда, хотела использовать его, чтобы без всяких усилий захватить но­вые земли, на что не соглашались другие участники договора. Но главное заключалось в том, что возрождение Северного союза без участия России вообще было несерьезной затеей. Во всяком случае эти дипломатические комбинации все же имели положительное значение для России. Уже тот факт, что Саксония и Дания заго­ворили открыто о восстановлении Северного союза, свидетельст­вовал об ослаблении международных позиций Швеции, о ее изо­ляции, о том, что пока ей не приходится ждать помощи от Европы, где еще недавно все пели дифирамбы гениальному шведскому полководцу и пресмыкались перед ним в Альтранштадте.

Теперь Карл XII углубился в просторы Украины и метался в поисках зимних квартир для своей армии, которая непрерывно таяла, вернее, замерзала, ибо наступала необычно холодная зима. В разгар битвы при Лесной в конце сентября разыгралась снежная вьюга. Чем дальше тили шведы в глубь России, тем труднее ста­новилось с боеприпасами, с продовольствием, кормом для лошадей. Оставшаяся позади Европа помочь Карлу или не могла, или не хотела.

Неужели все потеряно и нет никакой надежды? Карл XII, да и не только Карл, так не считал, все еще надеясь привлечь других возможных союзников, находившихся совсем рядом. У них были свои претензии к России, и шведское нашествие, казалось, созда­вало  исключительно  благоприятную ситуацию  для  объединения различных сил, которых толкала к союзу застарелая традицион­ная неприязнь к Москве. Формально союзником Карла была Поль­ша с территорией и населением, намного превосходившими воз­можности  Швеции. Во главе Польши Карл XII  позаботился по­ставить угодного и послушного ему короля Станислава. К югу от России находилась необъятная Османская империя, ожидавшая лишь благоприятного момента, чтобы вернуть потерянный Азов и  окончательно  отбросить  русских  от  Черного  моря.  Крымское ханство, привыкшее   постоянно грабить южные русские земли и получать от Москвы дань, не хотело примириться с потерей этих «прав»  и видело в нашествии Карла на Россию счастливую воз­можность восстановить их. Наконец, новые великолепные перспек­тивы открывала измена Мазепы, ясновельможного гетмана Украи­ны, обещавшего дать на борьбу с Россией несметное войско лихих украинских казаков. Если все эти силы объединятся вокруг швед­ского Александра Македонского, то что может спасти самонадеян­ного царя варварской Московии? Так рассуждал король.

Объединение этих столь естественно тяготевших к Карлу сил представлялось отнюдь не беспочвенной фантазией, а дипломати­ческой проблемой, хотя и сложной, но реально разрешимой.

Проще всего, казалось бы, обстояло дело с польским королем Станиславом Лещинским. В его лояльности по отношению к Кар­лу XII сомневаться не приходилось. Это был явный шведский ставленник, готовый действовать по приказу хозяина. Однако очень быстро обнаружилось, что его власть в Польше призрачна. Недовольство поляков шведской оккупацией выливалось прежде всего в борьбу против Станислава и в поддержку сначала Августа, а затем Сандомирской конфедерации. Даже Карл видел неустой­чивость власти Станислава. Отправляясь на завоевание России, он вынужден выделить для его защиты группу  шведских  войск во главе с генералом Крассау  численностью  в   10  тысяч   человек. Карл, откровенно презиравший поляков, сначала вообще не счи­тал необходимым их содействие в войне с Россией, думая обой­тись без них. Правда, вместе с его армией находился небольшой польский отряд Понятовского. К участию в войне стремилась часть шляхты, мечтавшей о захвате Киева и Левобережной Украины. Поэтому еще в начале 1708 года Станислав обещал сформировать большую польскую армию, захватить Киев, а затем и нею Украи­ну. Предполагалось, что, когда Карл XII пойдет прямо на Москву через Смоленск, союзная польская армия перейдет Днепр на юге и пойдет на Украину.

Шведы считали такой замысел желательным, но не столь уж необходимым. Положение изменилось после того, как русская ар­мия вынудила Карла повернуть на юг и особенно после разгрома Левенгаупта у Лесной. Теперь польская поддержка стала главной надеждой. Если до Лесной надеялись на обоз и войска Левенгаун­та, то после его разгрома уповали на помощь Станислава. Но дело в том, что, в отличие от реально существовавшего обоза Левен­гаунта, армия Лещинского, да еще и «большая», была мифической. Ведь, как говорили тогда, короля Станислава одна половина Поль­ши не признавала, а другая ему не подчинялась. Число сторонни­ков Лещинского в Польше явно сокращается после победы рус­ских у Лесной, именно тогда, когда Карлу позарез понадобилась польская помощь.

Даже если бы Станислав очень хотел помочь Карлу, это ока­залось бы для него невероятно трудным делом. Л Польше активно действовала   коронная   армия   гетмана   Сенявского и литовская армия Огинского. Союзные отношения Речи Посполитой с Россией, подтвержденные в соглашениях,  заключенных в 1707 году, во время пребывания Петра в Жолкве, давали реальные плоды. Летом 1708 года силы Лещинского и шведские войска генерала Крассау контролировали только ограниченную территорию на севере Поль­ши. На остальной ее части действовали войска Сенявского, нано­сившие поражения Станиславу. Так, его армия потерпела сокру­шительное поражение под Конецполем. Чтобы поддержать поль­ских союзников, Петр направил им в помощь несколько тысяч ка­заков, затем три драгунских полка, а позже целый Заднепровский корпус генерала Гольца. К тому же войска князя Д. М. Голицына охраняли Киев и Правобережную Украину — на пути возможного появления армий Лещинского и Крассау. Пробиться через все эти заслоны постепенно разбегавшейся армии Лещинского было явно не под силу.

Но по мере того, как под ударами русских слабела армия Кар­ла, скитавшаяся в поисках провианта и теплых квартир по Украи­не в условиях жестокой зимы, несбыточная мечта о приходе силь­ной польской армии стала для Карла навязчивой идеей. В декабре 1708 года он направляет приказ Крассау спешить в Польшу. Особенно нетерпеливо он зовет Станислава, буквально заманивает его на Украину. «Я и вся моя армия,— пишет он в личном письме польскому королю,— мы в очень хорошем состоянии. Враг был разбит, отброшен и обращен в бегство при всех столкновениях, которые у нас были с ним». Если дела так хороши, то зачем же нужна польская помощь? Но обычная для Карла примитивная ложь, этот самообман уже превратились в единственную форму восприятия Карлом окружающей его все более тяжелой для шве­дов обстановки. Вплоть до самой Полтавской битвы Карл будет тешить иллюзиями о польской помощи своих генералов, а те — де­лать вид, что верят ему.

Главная «услуга», оказанная Станиславом Лещинским Кар­лу XII, состояла в том, что он помог ему приобрести еще одного столь же сомнительного союзника — гетмана Мазепу. Многократ­но описанная, часто в романтизированной форме, история преда­тельства Мазепы говорит о непредвиденной неудаче, постигшей Петра. Она оказалась тем неожиданней, что именно в этом случае Ментиков, Головкин, а главное сам Петр совершили тяжкую, до­садную ошибку, не столько по ее реальным последствиям, сколь­ко по степени их наивности в доверии до последней минуты к са­мому злобному и самому подлейшему из врагов России. С дру­гой стороны, измена опытнейшего, хитрейшего политика, имев­шего возможность знать реальную обстановку на Украине, как никто другой, но поставившего все на обреченную карту Кар­ла XII,— любопытнейшее психологическое явление. Оно служит свидетельством того, как низко котировались шансы Петра, Рос­сии на победу в войне с Швецией. Именно с этим минимальным уровнем надо сравнивать высоту, на которую поднял Петр Россию. Могущественный властитель Украины, обладавший огромными богатствами и властью, всеми мыслимыми званиями и почестями, соблазнился миражом авантюры, ибо считал шведский протекто­рат более верным средством сохранения своих привилегий, чем невероятную и невообразимую победу русских.

Еще в 1705 году через родственницу Станислава Лещинского княгиню Дольскую начались переговоры Мазепы о переходе на сторону врага. В октябре 1707 года он решительно встал на путь измены и в письменном виде предложил Карлу XII через Станислава свои услуги. В то время король гордо не пожелал делить славу предстоящей победы ни с кем, тем более с казаками Мазепы.

Он заявил, что не считает канаков пригодными для военных действий против регулярной армии в серьезном бою, но признает их боевую ценность в качестве вспомогательной силы в деле преследования и уничтожения остатков уже разгромленного против­ника. Поэтому он велел ответить Мазепе, чтобы ждал, когда по­требуется именно для этой цели. После того как шведы испытали на себе действие казачьей конницы, воевавшей на стороне русском армии, отношение к Мазепе меняется. Когда Карл решал со свои­ми генералами вопрос о том, чтобы от первоначального направле­ния прямо на Москву повернуть на Украину, то одним из доводов в пользу поворота была надежда на Мазепу, якобы ожидавшего прихода шведов на Украине с 20 тысячами казаков.

Каково же было разочарование Карла, когда в конце октября Мазепа явился не с 20, а всего с двумя тысячами казаков. Польше не нашлось желающих разделить участь изменника. Шведы при­обрели не сильного союзника, а жалкого беглеца,  имя  которого и раньше не вызывало среди украинского населения никаких сим­патий. Теперь же шведам пришлось почувствовать на себе усиле­ние народной войны. Карл XII повернул на Украину, чтобы вос­пользоваться ее богатствами и накормить здесь свою голодающую армию. С этой надеждой пришлось расстаться сразу. Население не только ничего не давало шведам, пряча или уничтожая все, но и  развернуло против них  настоящую народную войну.  Переход Мазепы к Карлу серьезно усилил ее, ибо вскоре всем стало изве­стно, какую судьбу готовят Украине Мазепа и его новый хозяин — шведский король. А он, понимая, что военной пользы от Мазепы получить нельзя, попытался использовать его как дипломатичес­кое средство, чтобы привлечь все же на помощь Речь Посиолитую обещанием присоединения  к  ней  всей  Украины.  Поэтому  Карл приказал Мазепе послать Станиславу письмо, в котором содержа­лось бы обязательство гетмана передать Украину как законное достояние польских королей под власть Полыни. Это письмо пе­рехватили русские, но указанию Петра размножили текст в боль­шом числе экземпляров и широко распространили его. Среди на­рода на Украине не существовало ничего более ненавистного, чем господство польских  панов.  Собственно,  поэтому  полвека   назад Левобережная Украина и воссоединилась с Россией. Естественно, что последовал взрыв ненависти к Мазепе, к полякам и к шведам. Народная борьба против оккупантов стала еще сильнее. В резуль­тате переход Мазепы к Карлу не только не облегчил положения шведского короля,  но еще больше осложнил  его.   Правда,  одну услугу он Карлу оказал: помог устроить присоединение к шведам значительного отряда запорожцев.

Запорожцы, вернее, возглавлявшие их атаманы, обладавшие умением обрабатывать и подкупать массу рядовых сечевиков, часто втягивали Сечь в совместные походы с крымскими татарами, поляками или турками. Кошевой Гордиенко пытался исполь­зовать сложную обстановку  на  Украине  в связи  с  нашествием шведов и изменой Мазепы, которая показалась ему заманчивым примером. Сначала он вступает в переговоры с крымским ханом. Но   хан,   сдерживаемый   указаниями   султана   из  Стамбула,   по­ощряя антимосковские настроения запорожцев, не взял на себя конкретных обязательств помогать им. В конце концов через по­средничество Мазепы Гордиенко заключил в марте   1709   года соглашение с Крымом и привел к Карлу несколько тысяч казаков. Петр со своей стороны сделал все,  чтобы  мирными средствами удержать запорожцев от измены. В Запорожскую сечь для пере­говоров посылались представители с царским    «жалованием» и увещеванием. Все было отвергнуто, и банды Гордиенко стали открыто нападать на отдельные отряды русской армии. Тогда по приказу  Петра  весной  1709  года Запорожская сечь была  взята штурмом  и  уничтожена.  Присоединение  Гордиенко к  шведской армии  было единственным достижением   «украинской диплома­тии» Карла и Мазепы, достижением весьма сомнительной военной ценности. Мазепа, воочию увидевший тяжелое положение швед­ской армии,  начинает метаться  в  поисках  выхода.  Он то стре­мится подтолкнуть Карла к движению на восток, уверяя, что это будет поход в Азию, подобно походам Александра Македонского, то зовет его в декабре 1708 года в поход к Белгороду для соеди­нения с булавинцами, не зная, что Булавин уже погиб. Наконец, гетман доходит   до того, что пытается совершить обратную измену.

Мазепа пошел на предательство не только из-за ненависти к России — он просто больше всего боялся оказаться на стороне побежденного. Он был убежден, что действует наверняка, ибо опи­рается на реальную расстановку сил. Она представлялась ему в следующем виде: шведы обладают военным превосходством над русскими: они, конечно, получат поддержку польской армии Ста­нислава Лещинского; в войну против России вступят Турция и, ра­зумеется, крымский хан. В этих условиях вокруг него, несомнен­но, объединится большая часть казачества, прежде всего Запорож­ская сечь, а основная масса украинского населения если не поддержит его, то в худшем случае останется нейтральной. Все эти замыслы рушились. Пробыв несколько недель в станс Карла XII, где его встретили отнюдь не с тем восторгом, о котором он мечтал, Мазепа стал сильно сомневаться в шансах короля на победу в вой­не. Более того, он начинает с ужасом понимать, что совершил страшную ошибку: победит Петр, которого он подло предал! Видимо, это оказалось слишком сильным потрясением для старого предателя, и в отчаянии он совершает совсем уж немыслимые поступки. В конце 1708 года Мазепа посылает к Петру одного из своих сообщников —  полковника Апостола.

Посол предателя предлагает сенсационную сделку: Мазепа за­хватывает и передает в руки русских Карла XII и главных швед­ских генералов. За это Петр возвращает ему гетманское достоин­ство и свое доброе отношение. Однако Мазепа должен получить ручательство, гарантию крупнейших европейских государств. Сна­чала Петр просто не поверил своим ушам, но затем все же пору­чил  Головкину вступить в переговоры с Мазепой и, выразив со­гласие на предложение, указать на огромную трудность получения гарантии иностранных дворов. Мазепа присылает еще одного сво­его полковника — Галагана. Тогда Головкин пишет письмо Мазе­пе с изъявлением согласия на предложенную сделку. Разумеется, русские ни на минуту не поверили в серьезность этой затеи, расчет состоял в том, чтобы получить письменный документ от Мазепы, что дало бы новое сильное оружие против него. Но все эти судо­роги запутавшегося предателя ни к чему реальному не привели и лишь послужили для Петра дополнительной информацией о том, как плохо обстоят дела в шведском лагере.

Среди возможных союзников Карла особое значение имела Турция. Османская империя хотя и переживала период упадка и ослабления, тем не менее при благоприятных условиях вступила бы в войну против России, поскольку антирусские тенденции в ее политике проявлялись достаточно сильно. Таким образом, Швеция и Турция имели общие интересы, которые могли бы оказаться основой шведско-турецкого союза, крайне опасного для России. Эту угрозу ясно увидели в Москве еще до начала Северной вой­ны. Поэтому и предпринимались успешные дипломатические ме­роприятия, такие как заключение Константинопольского договора 1700 года о перемирии на 30 лет и назначение постоянного дипло­матического представителя в Стамбул.

Карл XII и его министры, напротив, упустили все свои воз­можности в Турции, совершив тем самым крупнейшую диплома­тическую ошибку. Если Россия с начала войны имела в турецкой столице своего посла в лице выдающегося дипломата П. А. Толс­того, то Швеция только в марте 1709 года начинает переговоры о посылке своего представителя в Стамбул и о заключении союз­ного договора.

Правда, в интересах Швеции активно действовал посол Фран­ции, пытавшийся толкнуть Турцию на войну против России. Но его происки успешно парировал П. Л. Толстой. Столь же успеш­но он противостоял аналогичным попыткам представителей Ста­нислава Лещинского. Сам же Карл XII начинает серьезно что-то предпринимать, только когда он уже вступил со своей армией на Украину. Он направляет своих представителей к крымскому хану и в Бендеры, к силистрийскому сераскиру Юсуф-паше, кстати, надежно подкупленному русскими. Крымский хан Девлет-Гирей активно стремится участвовать в войне против России совместно с Швецией. Но его сдерживала осторожность Стамбула, выжидав­шего признаков решающего перевеса одной из сторон. Таким образом, Турция и Крым так и не стали перед Полтавой союзника­ми Карла XII. И начале 1709 года Толстой после переговоров с ве­ликим везиром писал Головкину: «Извольте быть безопасны от турок и татар на будущую весну: разве татары какие-нибудь ма­лые набеги сделают воровски. Уповаю, что и вор Мазепа не может здесь ничего сделать к своей пользе. Ваше сиятельство мне пове­леваете не жалеть и превеликих иждивений и своей последней ко­пейки, только не допускать Порту к разрушению мира: поставляю свидетелем всемогущего, если случится дело, требующее иждиве­ний, то хоть в одной рубашке останусь — ничего не пожалею, но теперь больших иждивений давать уже не для чего». Весной 1709 года П. А. Толстой получил заслуженную награду за свои труды: царский портрет, украшенный бриллиантами.

Среди упущенных шведами дипломатических возможностей непосредственно перед Полтавским сражением оказался и отказ Карла XII от нового, очередного русского предложения о мирных переговорах. Предложение было сделано, когда положение швед­ской армии стало уже критическим. Шведский генерал Гилленкрок говорил тогда, что «если только какое-нибудь чудо нас не спасет, то никто из нас не вернется».

Возможность такого «чуда» обнаружилась, когда 2 апреля рус­ские прислали шведского пленного офицера с письмом Головкина первому министру Карла XII Пиперу. В письме содержалось пред­ложение об обмене пленными и, что особенно интересно,— начать переговоры о мире. Пипер ответил, что от выгодного мира Швеция не отказывается. Последовало второе письмо с русской стороны, в котором уже предложено было назначить представителей для переговоров. Русские соглашались заключить мир при условии уступки России части Карелии и Ингрии с Петербургом. За эту не­большую территорию предлагалась денежная компенсация. Рус­ское предложение открывало для шведов путь к спасению своей армии. Именно в это время шведские генералы умоляли короля отступить от Полтавы и увести армию за Днепр, в Польшу. Карл говорил им в ответ: «Если бы даже господь бог послал с неба своего ангела с повелением отступить от Полтавы, то все равно я останусь тут».

Что касается русских, то они на свое мирное предложение получили такой высокомерный ответ: «Его величество король шведский не отказывается принять выгодный для себя мир и справедливое вознаграждение за ущерб, который он, ко­роль, понес. Но всякий беспристрастный человек легко рассу­дит, что те условия, которые предложены теперь, скорее способ­ны еще больше разжечь пожар войны, чем способствовать его погашению».

Карл XII не воспользовался умеренностью и миролюбием Петра. Расплата за эту очередную ошибку не заставит себя ждать. А русская дипломатия не преминула эффективно использовать даже этот краткий и безуспешный обмен мнениями о мире, чтобы, как уже было рассказано, сохранять мирные отношения с Тур­цией.

Предполтавская дипломатия Карла XII оставалась вплоть до самой Полтавы на уровне представлений Альтранштадтского до­говора, когда Швеция оказалась арбитром Европы и перед ней заискивали самые могущественные европейские государства. Сам Карл XII, как, впрочем, и остальная Европа, находился под гип­нозом традиции непобедимой Швеции, шедшей от легендарной славы Густава-Адольфа. Отсюда пренебрежение задачей поисков союзников, недооценка необходимости союза с Турцией. Предпри­нятые в последний момент действия по пересмотру своего отноше­ния к необходимости союзников оказались запоздалыми. Карл XII самонадеянно не использовал изумительно благоприятную для не­го международную обстановку перед походом на Россию, когда Европа охотно предоставляла ему все возможности.

В связи с этим трудно признать справедливой оценку С. М. Со­ловьевым поведения Европы во время нашествия Карла на Рос­сию:  «Западная Европа, занятая своими делами, была рада, что беспокойный шведский король ушел, наконец, в пустыни северо-востока, и оставалась безучастною, хотя и внимательною зритель­ницею борьбы между Карлом и Петром». В действительности Ев­ропа стояла в этой борьбе явно на стороне Карла. Основные стра­ны Европы, кроме Голландии, признали в угоду Карлу шведского ставленника Станислава Лещинского королем Польши, они гаран­тировали Альтранштадтский договор. Нарушив свои прежние обя­зательства защищать Саксонию, они выдали ее Карлу, и он смог благодаря этому подготовиться к русскому походу. С другой сто­роны, западноевропейские страны отвергли все попытки русской дипломатии выйти из состояния изоляции с помощью посредниче­ства для заключения мира с Швецией. Что касается Франции, то она в течение всего прсдполтавского периода пыталась подтолк­нуть Турцию на войну с Россией, чтобы оказать решающую по­мощь Карлу. Другой вопрос, что явная антирусская деятельность европейских государств была в значительной мере нейтрализова­на петровской дипломатией. Это не меняет того факта, что Запад­ная Европа оставалась отнюдь не «безучастною». Если же евро­пейская поддержка Карлу оказалась малоэффективной, то это не вина, а беда правителей Европы. Они, как и Карл XII, роковым образом недооценивали Россию, не понимали смысла петровских преобразований, не верили в успех стратегии и дипломатии Петра. В отношении военной стратегии Карл XII тоже оставался в пле­ну старых представлений времен поражения русских под Нарвой в 1700 году. Лавры его легких побед над Данией, Польшей и Сак­сонией мешали ему видеть Россию в ее подлинном облике. Он не смог извлечь уроков из поражения под Лесной, из последовавших затем многочисленных неудач меньшего масштаба. Даже же­стокая зима, проведенная им в опасных скитаниях по Украине, когда шведы мерзли, голодали, страдали от болезней, а главное — от ударов русской армии, не открыла ему до конца глаза на суро­вую, страшную для него действительность. Однако неверно было бы идти вслед за шведскими генералами, которые в своих воспо­минаниях изображают дело так, что Карл XII не внимал их муд­рым и осторожным советам и находился в состоянии самоослеп­ления. Часто воспроизводят действительные или сочиненные диа­логи между королем и его генералами накануне Полтавы, когда эти генералы предупреждали, что только что-то необыкновенное может спасти шведов. Карл отвечал на это: «Да, мы должны со­вершить необыкновенное; за это мы пожнем честь и славу». Эти слова приводятся в подтверждение тезиса о фантастическом «лег­комыслии» Карла. А как же должен вести себя полководец даже в самом отчаянном положении для его армии? Разве он не обязан до последнего мгновения поддерживать боевой дух своих соратни­ков и своих солдат? Карл понимал все, в том числе и отсутствие для себя выхода из положения. Видимо, этим и объяснялась его отчаянная личная храбрость, по поводу которой шведские сол­даты говорили: «Он ищет смерти, потому что видит дурной конец».

Правда, король отделался лишь ранением. 17 июня 1709 года, в день рождения Карла, казацкая пуля попала в его левую ногу. Эпизод случился за десять дней до сражения, и многие считают до сих пор, что несчастный случай с левой ногой помешал шведам выиграть бой. Это абсурд, ибо судьба сражения была уже предре­шена.

От прекрасной армии, которую Карл повел на Россию, к исто­рическому дню Полтавского боя осталось не более половины. «Стыдно было проиграть Полтаву после Лесной,— пишет В. О. Ключевский, — ... под Полтавой девятилетний камень свалил­ся с плеч Петра: русское войско, им созданное, уничтожило швед­скую армию, т. е. 30 тысяч отощавших, обносившихся, демора­лизованных шведов, которых затащил сюда 27-летний сканди­навский бродяга». Историк недооценивает значение Полтавского сражения, ибо он берет его отдельно, изолированно от титаниче­ских усилий всей России, которую Петр в течение уже десяти лет заставлял тяжко трудиться и страдать ради торжества в день ре­шающей битвы. Полтава была лишь финалом осуществления ге­ниальной стратегии и дипломатии Петра Великого, заключитель­ным актом исторической драмы, действие которой развертывалось на гигантских пространствах от Урала до Балтики, от Архангель­ска до Черного моря. Правда, наиболее ожесточенный этан сра­жения продолжался два часа. Но какие два часа! Русские поло­жили на месте девять тысяч шведов, а затем взяли в плен три ты­сячи иностранных пришельцев[1]. Одна пуля пробила шляпу Петра, другая — попала в седло, а третья — прямо в грудь, и только тя­желый крест, в который она угодила, спас жизнь царя.

Действительно, «стыдно» было бы, как говорит Ключевский, проиграть Полтавское сражение 27 июня 1709 года. Непосредст­венно в нем участвовало только 10 тысяч русских солдат против 16 тысяч шведов. А в резерве у русских оставалось еще 30 тысяч. У шведов на поле боя было только четыре пушки, тогда как 72 рус­ских орудия непрерывно изрыгали огонь, ядра и картечь. Русские действительно обладали перевесом в материальных силах. Но ведь высшим проявлением военного искусства и служит способность создать необходимый перевес в необходимом месте и в необходи­мое время. Однако материальная сила в войске — это еще далеко не все. Как говорил Наполеон, на войне «моральный фактор отно­сится к физическому, как три к одному». Петр нашел и пробудил этот моральный фактор — патриотизм русского народа. О том, как он понимал значение и роль этого фактора, как он опирался на него, свидетельствует знаменитый «полтавский приказ» Петра перед сражением. Вот выдержки из текста этого исторического документа в наиболее достоверной форме: «Воины! Вот пришел час, который решит судьбу отечества. Итак, не должны вы по­мышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру по­рученное, за род свой, за отечество... Не должна вас также смущать слава неприятеля, будто бы непобедимого, которой ложь вы сами своими победами над ним неоднократно доказали. Имейте в сра­жении пред очами вашими правду... А о Петре ведайте, что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и в сла­ве для благосостояния вашего».

В этом приказе отразилась идеологическая специфика петров­ского царствования, своеобразное, передовое для того времени понимание Петром роли царя, народа, отечества и государства. Превыше всего для него не царь — помазанник божий, а отечест­во, государство, народ. Абсолютные монархи того времени считали само собой разумеющимся, что их подданные существуют для них лично, что солдаты обязаны сражаться и умирать за короля, что государство, отечество — это просто синонимы той же персоны, благо которой является высшей целью и смыслом существования парода. «Государство — это я»,— говорил в те времена Людовик XIV, выражая суть подобной идеологии. Петр же призывает солдат послужить не ему, а государству, отечеству, которому и он сам служит. Петр считал главным фактором достижения победы не свою личную деятельность, а подвиг солдат. Вечером 27 июня он писал о великой победе, «которую господь бог нам через неопи­санную храбрость наших солдат даровать изволил».

Здесь же, на поле боя, состоялось распределение  наград.  Их получили  все  отличившиеся,  от  фельдмаршалов до  солдат.  Сам Петр, который до Полтавы имел чип полковника, был произведен по желанию генералитета, офицеров и солдат в генералы. Награ­дили и дипломатов. Ближний министр и верховный президент государственных посольских дел граф Головкин пожалован в канц­леры, барон  Шафиров — в подканцлеры, князь Григорий Долго­рукий — в   тайные   советники.   Дипломатия   внесла   свой   вклад в подготовку победы. Теперь, когда была создана более прочная основа для ее деятельности, она приобретает возрастающее зна­чение. На знаменитом обеде, куда пригласили и пленных шведских генералов, Петр в ответ на слова Пипера и Реншильда о том, что они всегда советовали Карлу заключить мир с Россией, сказал: «Мир мне паче всех побед, любезнейшие». Сам факт приглашения пленных шведских генералов па торжественный царский пир по случаю только что одержанной победы — явление поразительное. Насколько беспощаден, суров, жесток был Петр в тяжкой и долгой борьбе с врагом, настолько же великодушен и добр он — в своем отношении   к   побежденному   противнику.   В   этом,   в   сущности, мелком эпизоде весь Петр с его подлинно русским характером... Он   хвалит   шведского   фельдмаршала   Реншильда   за   храбрость, дарит ему свою шпагу, наконец, провозглашает тост за здоровье своих  «учителей»  в военном искусстве, за шведов!

По случаю Полтавской победы вспомнили, правда, с опозда­нием, и главного виновника торжества — русского крестьянина. По представлению «прибылыцика» Курбатова о том, что при взи­мании недоимок за многие годы слышен «всенародный вопль», через пять месяцев после Полтавы был издан указ о списании недоимок за все прошедшие годы, кроме двух последних. Редчай­ший случай в русской истории...

Чтобы кратко и полно завершить характеристику значения по­беды над шведами под Полтавой, воспользуемся прекрасными словами В. Г. Белинского: «Полтавская битва была не простое сражение, замечательное по огромности военных сил, по упорству сражающихся и по количеству пролитой крови; нет, это была бит­ва за существование целого народа, за будущность целого государ­ства, это была проверка действительности замыслов столь великих, что, вероятно, они самому Петру, в горькие минуты неудач и разо­чарования, казались несбыточными, как и почти всем его под­данным».

ПОСЛЕПОЛТАВСКАЯ ДИПЛОМАТИЯ

Уничтожение шведской армии под Полтавой обеспечивало независимость и безопасность России. Карл XII, еще недавно угрожавший ликвидировать русское государство, оказал­ся в самом жалком положении. Он еле спасся бегством от плена и с кучкой усталых, изму­ченных в боях спутников просил убежище в Турции.

Однако заключение мира с Швецией, о чем Петр заговорил уже в день победы под Полтавой, остается нераз­решимой   задачей. Не дали   никаких  результатов   переговоры через шведского генерала Мейерфельда, состоявшиеся сразу после Полтавского сражения. Карл XII  не желал и слышать об удовлетворении законных интересом России, отвергая даже самые скромные   русские  требования.   В   плен   к  русским   попал   коро­левский секретарь Цсдергельм. Его отпустили с условием, что он отправится в Стокгольм и передаст предложение России о мирных переговорах. И эта попытка осталась безрезультатной. Правда, в Стокгольме гораздо более трезво смотрели на положение Шве­ции, чем сам Карл XII, который даже после Полтавы продолжал вести себя с видом   победителя.  Его  самоуверенность достигла анекдотических форм и масштабов. Погубив большую армию, разорив свою страну, он не чувствовал никаких угрызений совести или раскаянии. Бессильную злобу к победителю он выразил в при­казе еще больше ужесточить условия содержания русских пленных в Швеции, которые и без того подвергались там настолько жестоко­му обращению, что оно даже  превосходило варварские условия турецкого плена. Напрасно из Стокгольма Карлу доносили, что экономика страны   окончательно подорвана, что потеря армии для Швеции с ее полуторамиллионным населением непоправима. Король просто   приказал не присылать ему таких сообщений. В Стокгольме подчинились, ибо там еще сохранилась слепая вера в Карла XII, правящая  аристократия раболепно пресмыкалась перед ним и скрывала от народа истинные масштабы катастрофы. Но нежелание Швеции идти на мирные переговоры, на отказ от  несправедливо  захваченных   раньше   русских   прибалтийских земель предопределялось некоторыми реальными обстоятельства­ми. Хотя русская армия освободила от шведов обширные земли в Восточной Прибалтике, собственно шведская территория не была затронута войной. Шведские войска оставались в Померании, Риге, Ревеле, Выборге, Норвегии, Финляндии, в самой Швеции. Кро­ме того, существовал шведский флот, с которым еще не решался соперничать быстро строившийся русский балтийский флот.

Поэтому в Стокгольме предпочли не извлекать уроков из разгрома шведской армии под Полтавой. Объявили, что, конечно, по­тери прискорбны, но зато спасен король, и за это надо благодарить бога. Распространилась официальная версия сражения под Полта­вой,  согласно  которой  с  русской  стороны,  оказывается,  против 20 тысяч шведов сражалось 200 тысяч солдат! Идею заключения мира на условиях возвращения исконно русских земель прирав­няли к измене. Отказ от заключения мира в Швеции связывали с расчетами на военную помощь крупнейших государств Западной Европы. Подобные надежды сразу же после Полтавы начали вну­шать в первую очередь английские дипломаты. В конечном итоге отрицательное отношение Швеции к мирным переговорам явилось отражением нового положения  России, созданного Полтавой. Очень характерной была первая реакция ошеломленной Европы. Известие о победе русских вызвало удовлетворение в столицах двух стран — Дании и Саксонии, где возродились затаенные мечты о ликвидации унизительных договоров, навязанных им Швецией,— Травендальского и Альтранштадтского. В Голландии реакция оказалась значительно более сдержанной. Тем не менее здесь не препятствовали русскому послу А. А. Матвееву устроить но слу­чаю Полтавской победы большой праздник с фейерверком. Иначе дело обстояло  в  Вене.  Императорское  правительство  запретило русскому послу устраивать какое-либо торжество. В Лондоне не скрывали своего огорчения уничтожением армии Карла XII. Есте­ственно, что во Франции, где Швецию считали союзником, тоже не испытывали радости. В Берлине пришли в ужас, ибо прусская политика строилась тогда в расчете на победу Карла.

Полтава перевернула представления европейских государств о России. Уходит в прошлое недооценка сил России, неверие в ее возможности, пренебрежение к ней. Американский историк Роберт Мэсси, называя Полтаву «грозным предупреждением» всему миру, пишет: «Европейские политики, которые раньше уделяли делам царя немногим больше внимания, чем шаху Персии или моголу Индии, научились отныне тщательно учитывать русские интересы. Новый баланс сил, установленный тем утром пехотой Шереметева, конницей Меншикова и артиллерией Брюса, руководимых их двух­метровым властелином, сохранится и разовьется в XVIII, XIX и XX веках».

Действительно, укоренившееся из-за нарвского поражения представление о русских окончательно вытесняется потрясающим впечатлением от Полтавы. Но это не сделало отношение к России более дружественным. Напротив, появился осложняющий дейст­вия русской дипломатии фактор — страх перед Россией, недоверие к ее политике, подозрительность к ней. Раньше и ярче всего это от­разилось в политике Англии и Австрии. Другие европейские стра­ны в той или иной степени разделяли эти настроения. Вместе с тем возникло и сильное стремление использовать русское могущество в своих интересах. Русским дипломатам уже не приходится, как раньше,  жаловаться  на  невнимание  или  пренебрежение  к  ним. Однако теперь от них требуется гораздо больше прозорливости, осторожности. Отныне пережитки простодушной наивности и непо­средственности, унаследованные от старомосковской дипломатии, становятся непростительными. Период ученичества для петровских дипломатов закончился; отныне они представляют великую евро­пейскую державу. К счастью, они не питали иллюзий, что после Полтавы дела пойдут легко и просто. Новое ощущение спокойной уверенности в своих силах,   гордости за свою страну русские ди­пломаты перенимали у самого Петра. Ему Полтава не вскружила голову, и трезвый реализм его политики становится еще заметнее. Полтавская победа не побудила Петра вносить какие-либо принци­пиальные изменения в эту политику. «У него было одно желание,— пишет С. М. Соловьев,— кончить как можно скорее тяжкую войну выгодным миром, и поэтому он не давал ни себе, ни войску, ни на­роду своему отдыха, чтоб воспользоваться Полтавою и вынудить у Швеции мир поскорее и как можно выгоднее».

Но почему же мир не был заключен сразу после Полтавы, когда враг был повержен в прах, а Россия вознеслась к вершине вели­чия? Почему потребовалось еще двенадцать лет тяжелой войны, уже достаточно измучившей русский народ? Большинство наших историков предпочитают вообще не ставить такой вопрос, ограни­чиваясь спокойным описанием внешней политики Петра. Но ака­демик Е. В. Тарле этот вопрос не только не обходит, он отвечает на него. Его ответ сводится к тому, что принудить Швецию и Кар­ла XII к заключению мира помешало отсутствие сильного флота у России и наличие флота у Швеции, что давало возможность шве­дам отсидеться за морем, питая призрачные надежды на англий­скую помощь. «И если бы не существовало шведского флота или если бы в дни Полтавы у России уже был на Балтийском море флот, который мог бы изгнать шведов с моря и вместе с тем был бы настолько внушителен, чтобы сделать невозможным активное вмешательство Англии на стороне Швеции, то война, вероятно, и окончилась бы очень скоро после Полтавы, в 1709, а не в 1721 г.». Однако в другой своей работе — «Русский флот и внешняя по­литика Петра I» Е. В. Тарле приводит данные со ссылкой на до­несение английского посла в России Ч. Витворта о том, что еще в мае 1708 года около Кроншлота стояли 12 русских линейных ко­раблей с 372 орудиями, 8 галер с 64 орудиями, 6 брандеров и 2 бомбардирских корабля, мелких судов — около 305.   «Все это пред­ставляло силу, и силу немалую»,— заключает Е. В. Тарле. К этому можно добавить, что война с Карлом XII ни на минуту не прекра­тила усиленное строительство кораблей русского Балтийского флота. Кстати, вернувшись после Полтавской победы в Петербург, Петр первым делом заложил очередной военный корабль, назван­ный «Полтава». Таким образом, флот у русских уже был, Англия еще связана и будет связана несколько лот испанской войной, а Швеция, между прочим, находилась в пределах досягаемости и для русской пехоты — через Финляндию, зимой же — по льду Ботнического залива...

В. О. Ключевский считает, что мир с Швецией сразу после Полтавы не был заключен не в результате отсутствия материаль­ных возможностей, а из-за серьезной внешнеполитической ошибки Петра. Знаменитый историк не видит смысла в погоне Петра за союзниками, особенно из числа германских государств, тогда как «Лесная и Полтава показали, что Петр одинокий сильнее, чем с союзниками». Ключевский утверждает, что «главная задача, сто­явшая перед Петром после Полтавы,— решительным ударом на Балтийском море вынудить мир у Швеции разменялась на саксон­ские, мекленбургские и датские пустяки, продлившие томитель­ную 9-летнюю войну еще на 12 лет».

Мнения двух крупных историков не получили всестороннего обоснования и  подтверждения  их  конкретными  исследованиями. Некоторые историки вообще считают неразрешимой загадкой воп­рос о целях послеполтавской дипломатии Петра. Так, Т. К. Крыло­ва пишет:   «Невозможно сейчас с  полной достоверностью  разре­шить вопрос о том, каковы были замыслы Петра после Полтавы,— ограничивал ли он свою задачу утверждением России в Восточной Прибалтике или уже видел себя в недалеком будущем владетелем Карлскроны и Киля». Последнее любопытное предположение со­ветского специалиста по внешней политике Петра свидетельству­ет, что, возможно, царь после Полтавы имел грандиозные завоева­тельные   замыслы.   Представляется,   однако,   что   гораздо   ближе к истине утверждение С. М. Соловьева, что у Петра тогда «было одно желание — кончить как можно скорее тяжкую войну». Спра­ведливость этого мнения подтверждается простым сопоставлением внешней политики с внутренним, особенно экономическим, поло­жением измученной России после Полтавы. Бесспорно, здесь одна из  еще   невыясненных   проблем   петровской  внешней   политики. Очевидно также, что ее решение можно найти лишь в самих собы­тиях послеполтавской дипломатии Петра.

Она по-прежнему осуществляется одновременно и в неразрыв­ной связи с продолжающейся Северной войной. Победоносным русским войскам не пришлось отдыхать после Полтавы. Одна ар­мия во главе с фельдмаршалом Шереметевым 15 июля двинулась в Прибалтику, чтобы осаждать Ригу. Ментиков, который теперь тоже стал фельдмаршалом, с другой армией пошел в Польшу.

Если Шереметеву придется воевать основательно против шве­дов, то возможный противник Меншикова в Польше предпочел не дожидаться прибытия его войск. Армия генерала Крассау поспеш­но удалилась в шведскую Померанию. Вместе с ней, бросив свой польский трон на произвол судьбы, бежал и Станислав Лещинский. Почти одновременно в Польшу вступила 14-тысячная армия Августа II. Он давно обещал ввести саксонские войска, но потре­бовалась Полтава, чтобы он решился на это. 8 августа 1709 года Август   объявил   Альтранштадтский  договор   недействительным. Оказывается, три года назад его ввели в заблуждение недобросо­вестные советники, действовавшие, кстати, в соответствии с его прямыми указаниями. Теперь Август требует возвращения ему польской короны, от которой он тогда отрекся. Чтобы получить ее, он стремится вновь стать союзником России, которая в свою очередь идет на это, рассматривая Августа как наименьшее зло, неизбежное для восстановления Северного союза.  Единственное, что мог позволить себе Петр,— это дать Августу понять в довольно занятной форме, как Россия относится к его прошлой деятельности в качестве союзника.

В  октябре  1709 года Петр встретился с Августом  в Торуне и подарил ему шпагу. Об этом не стоило бы упоминать, если бы не то обстоятельство, что эту же самую шпагу царь уже дарил тому же Августу несколько лет назад. Однако благодарный «союзник» не нашел ей лучшего применения, чем использовать ее для подарка Карлу XII во время недавнего пресмыкательства перед шведским королем в Альтранштадте.  Под Полтавой русские захватили со всем генералитетом и личные вещи короля, среди которых обнару­жили эту злополучную шпагу. Теперь в назидание Августу Петр использовал ее в  качестве орудия  воспитательного  воздействия. В Торуне состоялось подписание нового договора Петра с Авгу­стом, который   восстановил прежние союзнические отношения и обязательства. Например, как и прежде, Август выпросил рус­ские денежные субсидии. Россия обещала передать Августу как саксонскому курфюрсту Лифляндию в виде наследственного владения. Но договор содержал и существенно новое условие, отразившее изменение, вызванное Полтавой. Если раньше пред­усматривался  переход  к  России только Ингрии, теперь Август согласился на присоединение к России и Эстляндии с Ревелем. Вообще, поведение Августа во время этой встречи с Петром по­ражало лакейским раболепием короля перед царем, что, впрочем, не делало его более надежным союзником.

В начале войны против Швеции русской дипломатии при­шлось потрудиться, чтобы привлечь к участию в войне Речь Посполитую. Эта задача решилась Нарвским договором 1704 года. Поль­ские и литовские войска играли определенную роль в борьбе против шведов и Станислава Лещинского. Однако примитивная организация польско-литовских сил не позволяла надеяться на возможность их использования за пределами Речи Посполитой. После полтавского разгрома шведская интервенция ей больше не угрожает. Поэтому Речь Посполитая впредь не участвует в Север­ной войне. Для отношений России с Полыней положительную роль играло признание в 1710 году Варшавским сеймом договора 1704 года и «вечного мира» 1686 года. Через 23 года после подпи­сания договор, наконец, утвердили, что явилось еще одним пока­зателем укрепления международного положения России. Однако в целом взаимоотношения с Польшей не стали проще и лучше, как мы увидим в дальнейшем.

Почти одновременно с русско-саксонским союзом (на один день позже) был подписан и союзный договор о войне против Швеции с Данией. Здесь дело обстояло сложнее, чем при заключе­нии нового договора с Августом. Сама Дания активно стремилась воспользоваться тяжелым положением Швеции, чтобы ликвиди­ровать Травендальский договор и попытаться вернуть земли, за­хваченные шведами. Русско-датские переговоры о возобновлении союза начались еще до Полтавы. Тогда Дания требовала крупных денежных субсидий, и Россия соглашалась предоставить их. После Полтавы Дания подписала договор без всяких субсидий. Этому решительно воспротивились Англия и Голландия. Они опасались не только нового могущества России, но и того, что возобновление участия Дании в Северном союзе приведет к отзыву датских войск, которые участвовали в войне против Франции. Поэтому России и ее союзникам — Дании и Саксонии пришлось дать морским державам гарантию, что датские и саксонские солдаты не будут отозваны из состава армий Великого союза. Таким образом, Север­ный союз в том же составе, как в самом начале войны против Шве­ции, формально удалось восстановить.

Более того, русская дипломатия пытается даже расширить этот союз путем привлечения к нему новых участников. Наибольший интерес, как и раньше, вызывала Пруссия. Расположенная между Польшей и шведской Померанией, куда ушли шведские войска из Польши, она занимала важное стратегическое положение. До Пол­тавы, как уже говорилось, Пруссия вела обычную для нее двусмыс­ленную линию, пытаясь одновременно иметь дружбу с Карлом и Петром, чтобы вымогать что-то в свою пользу от каждого из со­перников. Именно тогда рождалась знаменитая прусская полити­ка, сочетавшая в себе трусость, хищничество и коварство. Прус­сия добивалась непрерывного расширения за чужой счет, «всегда следуя,— писал К. Маркс,— за кем-либо в качестве мелкого ша­кала, чтобы урвать кусок добычи». Полтава нанесла удар прусской дипломатии пресмыкательства перед Карлом. Однако, будучи вы­нужденной менять союзника, она не прекращает двойной игры. Как раз в октябре 1709 года, когда король Пруссии Фридрих I спешил в Мариенвердер на свидание с Петром, он, еще не встретившись с ним, уже предавал царя. Через прусскую территорию сво­бодно проходила в это время шведская армия генерала Крассау в свое убежище в Померании. Фридрих I тем самым не только по­могал противнику Петра; он нарушал собственное обязательство о нейтралитете по договору с Данией и Саксонией, заключенному всего три месяца назад.

Фридрих I рассчитывал воспользоваться состоянием победной полтавской эйфории, в которой еще пребывал Петр. Король пы­тался воздействовать на него проявлениями невероятно притор­ной, фальшивой «любви и дружбы», рассчитывая на очередную вы­годную добычу. Но, несмотря на великодушие и снисходительность Петра в отношениях с иностранными партнерами, щедро проявляе­мые им после Полтавы, царь все же сумел разглядеть суть лице­мерных и невероятно наглых домогательств прусского короля. Надеясь на любимое Петром венгерское вино, которое лилось ре­кой, Фридрих попытался навязать свой излюбленный «великий замысел», то есть план раздела Польши. По этому фантастическо­му проекту Фридрих I хотел раздать огромные куски польских земель Августу II и Станиславу Лещинскому, то есть фактически Швеции, вознаградить Данию, даже Ганновер. Естественно, льви­ная доля доставалась Пруссии, вообще не участвовавшей в Север­ной войне. Любопытно, что России из «польских» владений пред­назначался... Петербург! Конечно, Петр с презрением отверг «ве­ликий замысел». Привлечь Пруссию к участию в Северном союзе ему не удалось. Единственное, что обещал Фридрих,— это не про­пускать больше через свои владения шведскую армию. В награ­ду за это ему был обещан в будущем в вечное владение город Эльбинг.

Петровская дипломатия предпринимает также попытку расши­рения Северного союза путем присоединения к нему курфюршест­ва Ганновер — одного из крупных протестантских государств Германии. Для этой цели из Мариенвердера Петр отправил туда специальным послом князя Б. И. Куракина. Курфюрст Ганновера был сыном той самой Софии Ганноверской, которая встречалась с молодым Петром во время Великого посольства. Куракин полу­чил задание добиться заключения наступательного или по крайней мере оборонительного союза России с Ганновером против Швеции. На протяжении долгого времени, до середины лета 1710 года, происходили сложные и запутанные переговоры, завершившиеся подписанием трактата сроком на 12 лет. От наступательного союза и вступления в Северный союз Ганновер уклонился, и достигну­тое после долгих проволочек соглашение носило довольно дву­смысленный характер. Договор с официальной формулировкой «о взаимной дружбе и союзе» предусматривал, что Ганновер будет содействовать обеспечению безопасности земель — Дании и Саксонии. За это Россия взяла на себя обязательство не нападать на шведские войска в Померании, если они сами не нападут на русских союзников. Фактически этот договор не только не усиливал Северный союз, но и ограничивал возможности русских действий против шведов в Германии. Конечно, в период до Полтавы такой договор мог бы рассматриваться как успех, но не после, когда благосклонность одного из германских курфюрстов уже не имела для России особой важности. Указывают на ценность договора в связи с тем, что курфюрст Ганновера должен был стать после смерти королевы Анны королем Англии. Так действительно и про­изойдет. Однако именно король Георг I будет в конце концов самым опасным и злейшим врагом России.

Договоры с Пруссией и Ганновером все же имели определенное положительное значение хотя бы потому, что нейтрализовали крайне враждебную России активность дипломатии этих госу­дарств. В 1708 году Матвеев доносил в Москву, что представители прусского и ганноверского дворов настойчиво внушали, что «всем государям Европы надобно опасаться усиления державы Мо­сковской; если Москва вступит в великий союз, вмешается в европейские дела, навыкнет воинскому искусству и сотрет шве­да, который один заслоняет от нее Европу, то нельзя будет ничем помешать ее дальнейшему распространению в Европе. Для предотвращения этого, союзникам надобно удерживать царя вне Европы, не принимать его в союз, мешать ему в обучении вой­ска и в настоящей войне между Швецией и Москвой помогать первой».

Ясно, что точка зрения Пруссии и Ганновера после Полтавы могла только еще больше утвердиться, а их страх и враждеб­ность — увеличиться. Тем более показательно, что теперь эти стра­ны если не вступают в союз с Россией, то опасаются открыто зани­мать прежнюю крайне враждебную позицию, хотя, по существу, она стала даже более жесткой, как бы ни скрывали ее прусские и ганноверские дипломаты внешней любезностью и лестью. Соб­ственно, поведение этих стран ничем, по сути, не отличалось от отношения всей Европы к России после Полтавы. За демонстра­циями притворного дружелюбия зачастую скрывалось усиление враждебности.

Итак, расширить Северный союз путем включения в него Пруссии и Ганновера не удалось. Если эти страны и пошли на сближение с Россией, то только потому, что их прежний покрови­тель Карл XII, разбитый в пух и прах под Полтавой, отныне в ев­ропейской политике представлял собой нулевую величину. Они рассчитывали также, что им перепадет кое-что из шведских вла­дений в Европе, если сумеют приобрести расположение русского царя. Наивно было бы рассчитывать на их реальную помощь в деле завершения войны против Карла XII.

Но Северный союз в прежнем составе (Россия, Дания и Сак­сония) был все же восстановлен. Русской дипломатии не пришлось прилагать для этого особых усилий. Теперь Дания и Саксония с полным основанием рассчитывают на победу благодаря русскому могуществу. Прежнего риска, связанного с участием в Северном союзе, уже нет. Стало совершенно очевидным, что ушло в прошлое то время, когда Карл XII мог диктовать Травондальский и Альтранштадтский договоры. Новая мощь России была достаточном гарантией против этого.

Возрождение Северного союза  имело безусловно  положитель­ное значение для России. Но оно уже не идет в сравнение с ролью этого союза в первый, дополтавский период войны. В то время бла­годаря союзу Карл XII на много лет завяз в Польше, воюя против Августа. Тем самым Петр получил драгоценное время для создания новой,  могучей, регулярной армии, для  закалки и обучения ее в огне первых побед, для подготовки Полтавы. Но теперь умудренный опытом Август II явно уклоняется от прямого участия в войне. Зато Дания проявляет воинственность. Она высаживает свои войска на южной оконечности Скандинавского   полуострова,   одер­живает   там   сначала   победы   над   шведами.   Однако в феврале 1710 года шведский генерал Стенбок наносит датской армии круп­нейшее поражение. А осенью того же года страшная буря на Балтийском море причиняет огромный ущерб датскому флоту и надол­го выводит его из строя.

Как и прежде, война против Швеции ведется главным образом русскими силами. После переговоров с Августом II и Фридри­хом I Петр в ноябре 1709 года направляется к Риге, под стенами которой стояла армия Шереметева. Царь сам сделал три первых выстрела, начав тем самым осаду города. Но из-за наступления зимы взятие Риги отложили. Весной 1710 года боевые операции начались под Выборгом. Безопасность Петербурга давно уже тре­бовала отобрать этот город и крепость у шведов. Первая попытка взять Выборг предпринималась в 1706 году, но она оказалась не­удачной. В марте 1710 года 13-тысячный корпус адмирала Апрак­сина по льду Финского залива подошел к Выборгу и начал осаду. Когда море стало очищаться от льда, к Выборгу направился русский флот, который не дал шведской эскадре пройти к осажден­ной крепости и оказать ей помощь.

13 июня Выборг был занят русскими. Петр считал это важнейшим вкладом в обеспечение безопасности Петербурга. Вслед за тем без особых усилий в сентябре русские берут Кексгольм.

Весной 1710 года возобновилась осада Риги. После артиллерийского обстрела 4 июня Рига — в руках русских. В конце сентябре был взят Ревель. Таким образом, освобождение от шведов Прибал­тики, начатое еще в 1701 году, окончательно завершается. Россия достигла всего, к чему она стремилась, и требовалось только закрепить это заключением мирного договора с Швецией.

Однако новые русские победы не изменили отрицательного от­ношения Стокгольма, не говоря уже о Карле ХП, к перспективе установления мира. Такое упорство объяснялось главным образом обещаниями  держав  Великого  союза,  особенно  Англии,  оказать Швеции помощь против России. Но неопределенные словесные по­сулы не успокаивают Стокгольм, напуганный взятием русскими Выборга, Риги и Ревеля,   строительством   Балтийского   флота. Шведские послы в столицах стран Великого союза умоляют спасти их страну. От них не требовалось много усилий, чтобы склонить на свою сторону Англию, Австрию,  Голландию. Хотя, в отличие от Швеции   они не подвергались угрозе военного удара со стороны России  их пугало ее политическое возвышение, ее возможное экономическое соперничество, конкуренция на морях, ликвидация их промышленной, торговой, политической монополии. Их стра­шила неизвестность, таившаяся в возможности того, что Россия в недалеком будущем использует целиком свои людские, природ­ные и другие ресурсы. Рвавшаяся к всемирной гегемонии Англия, вступавшая в эру «английского преобладания», не желала допу­стить появления нового соперника в момент, когда казалось, что старый соперник — Франция терпит поражение в воине. Тем не менее противостоять росту российского могущества путем воору­женной борьбы ни Англия, ни другие страны Европы были тогда не в состоянии. Поэтому они прибегают к оружию большой дипло­матической интриги. Петр тоже не мог позволить себе роскошь ве­сти войну еще и с другими странами... Оставались лишь средства дипломатии.  После Полтавы  начинается, таким образом,  новый этап дипломатической борьбы между странами Западной Европы и Россией. Она идет сразу, одновременно по нескольким основным направлениям.

Дипломатическими «полями сражений» служат проблемы, во­круг которых развивается наиболее интенсивная активность: нейтралитет или нейтрализация германских государств; посредничество для заключения русско-шведского мира; разжигание воины между Турцией и Россией; раздувание и использование анти­русских тенденций внутри Северного союза, и особенно в Польше.

Запутанная и двусмысленная история с нейтралитетом нача­лась еще в связи с восстановлением Северного союза. Чтобы пре­одолеть сопротивление Англии и Голландия России и се союзникам пришлось гарантировать в декларации от 22 октября 1709 года, что датские и саксонские войска останутся в составе армии Вели­кого союза и что страны Северного союза «не внесут войну» в Германию, не станут нападать на Померанию, где укрылась шведская армия. Но они потребовали, чтобы страны Великого союза со своей стороны дали гарантию того, что шведы не нарушат мира в империи и не нападут на Данию и Саксонию.

России, естественно, не приходилось опасаться такого нападе­ния, но Дания и Саксония действительно боялись этого в свете своего опыта. Первая подвергалась нападению шведов в 1700 году, вторая — в 1706-м. Россия, следовательно, выступала с деклара­цией в интересах союзников и по их просьбе, чтобы укрепить Се­верный союз.

Страны Великого союза отнеслись к просьбе о гарантиях весь­ма благоприятно и, как писал А. А. Матвеев, «с чрезвычайным поспешением». Еще бы, это отвечало их самому большому жела­нию — не допустить нового разгрома шведской армии теперь уже в самой Европе. Гарантия спасала шведов и закрывала русской армии путь в шведскую Померанию. Шведский посол в Гааге Пальмквист не случайно заявил, что он ручается за быстрое одоб­рение нейтрализации шведским риксдагом.

В декабре 1709 года Англия, Голландия и империя выступили с гарантией «тишины и покоя» в империи. В марте 1710 года га­рантия закреплялась в торжественном «акте о северном нейтрали­тете» этих держав. Поскольку шведы еще не опомнились от ужаса Полтавы и крайне нуждались в передышке, чтобы подготовиться к продолжению войны, то «акт о северном нейтралитете» немед­ленно одобрили в Стокгольме. Ведь пока шведы и думать не могли о нарушении «тишины и покоя». Они получили великолепную возможность использовать Померанию в качестве гарантированно­го убежища, как в свое время Карл использовал Саксонию для под­готовки похода на Россию. «Акт о северном нейтралитете» поддер­жали Пруссия и Ганновер, в свою очередь боявшиеся появления русской армии в Западной Европе.

Когда в 1706 году Карл XII, захватив Саксонию, нарушил «ти­шину и покой» в империи, то ни Англия, ни Голландия, ни сам им­ператор не сделали ничего, чтобы ему воспрепятствовать. Теперь же только одна мысль о возможности действий русских войск про­тив шведов на территории Европы побудила их к решительным действиям. Страны Великого союза объявили о своем намерении защитить нейтралитет в случае необходимости «силой оружия». И это были не одни слова: начались переговоры о формировании специальной смешанной армии численностью в 20 тысяч человек. Итак, когда возникла опасность отзыва датских и саксонских войск для войны против Швеции, то Англия, Голландия, Австрия горя­чо возмутились. Когда же надо было выделять войска для преду­преждения появления в Европе России, то они охотно соглашались пойти на такую жертву. Трудно было представить более явное враждебное объединение Европы в защиту Швеции и против Рос­сии. Однако делалось это в весьма изощренной дипломатической форме. Дело дошло до того, что удалось поставить Россию в такое положение, когда она сама одобрила всю эту антирусскую комби­нацию, призванную помешать Петру поскорее завершить войну, вынудив Швецию заключить мир.

Почему же Петр 22 июня 1710 года пошел на признание «акта о нейтралитете», почему он указал русским послам поддерживать идею создания международного смешанного корпуса и, вообще, вести себя так, будто Россия и Европа находятся в полном согла­сии и единодушии в европейских делах? Именно здесь, как никог­да ранее, проявилась вся тонкость и глубина петровской диплома­тии, ее способность действовать в самых сложных политических обстоятельствах. Во-первых, надо было, как уже отмечалось, под­держивать «акт о нейтралитете» ради союзников — Дании и Сак­сонии; во-вторых, требовалось время для подготовки самой опера­ции против шведских войск в Померании; в-третьих, затея с ней­тралитетом успокаивала шведов, давала им ощущение безопасно­сти и тем самым ослабляла их усилия по подготовке реванша за Полтаву; в-четвертых, сама Россия нуждалась в передышке после страшного напряжения и усилий, потребовавшихся в борьбе с шведским нашествием; в-пятых, надо было дать поработать вре­мени, чтобы антирусские замыслы сами расстроились из-за про­тиворечий между европейскими странами; в-шестых, лобовой удар открытой конфронтации привел бы не к расколу единых общеевропейских замыслов против России, а, напротив, к сплоче­нию русских недругов.

Существо дальновидной позиции России по отношению к «акту о нейтралитете» авторитетно разъяснил вице-канцлер П. П. Шафиров в своем знаменитом «Рассуждении» о причинах войны Пет­ра Великого против короля Карла XII. Рассказывая, как Англия, Голландия и Австрия «час от часу домогательства свои умножа­ли» вокруг затеи с нейтралитетом, Шафиров пишет: «И хотя сие весьма противно было его царского величества и его союзников высокому интересу, однакож дабы всему свету свою умеренность показать, изволил согласитца с своими союзниками и склонить оных к восприятию того, хотя и неполезного их интересу, предло­жения».

Кроме всего прочего, в дипломатии, как и вообще в жизни, на­до было кое-что оставить и на долю случайностей, которые обыч­но вмешиваются в ход событий из-за ошибок людей, из-за прояв­лений особенностей их психологического склада, из-за их сума­сбродства в конце концов. Тем более что приходилось иметь дело с такой экстравагантной личностью, как Карл XII. А шведский король, который зализывал полтавские раны на захолустной ок­раине Османской империи под защитой турецких янычар, неожи­данно поднял свой гневный голос. Стокгольмское правительство очень быстро и очень охотно одобрило «акт о северном нейтрали­тете». Согласовать это с Карлом, естественно, не было просто физической возможности, да и к тому же его очевидная выгодность Швеции давала основания для уверенности, что Карл XII, кроме радости и облегчения, не должен испытывать других чувств. Но король, питавший органическое отвращение к дипломатии, но по­нял существа дела. Он возмутился, что столь важные дела реша­ются без его согласия и в его отсутствие, и поэтому категорически отверг «акт о нейтралитете».

Карл XII в слепой ярости разорвал хитроумную дипломатиче­скую сеть, призванную оградить Швецию от окончательного раз­грома и связать руки России. Правительство Англии, усилия ко­торого пошли прахом, в инструкции одному своему послу в раз­дражении раскрывало тогда всю подоплеку этого дела: «Шведские министры настаивают, чтобы мы спасли их, и в то же время они отнимают у нас возможность сделать это, отвергая акт о нейтрали­тете, который является единственным средством, имеющимся в наших руках, чтобы оказать эту услугу».

Услуга была отвергнута Карлом ХП, и вся затея с нейтрали­зацией пошла насмарку. Уже в начале 1711 года страны Северного союза обсуждают план вступления их войск в Померанию. По­скольку Швеция активно готовила свои войска для военных дей­ствий, Россия, Дания и Саксония не считали себя связанными «ак­том о нейтралитете».

Другим  направлением  антирусских  дипломатических   интриг Англии    становится    после    Полтавы    проблема    посредничества с целью заключения мира между Россией и Швецией. Почти пять лет добивалась этого посредничества русская дипломатия, причем особенно от Англии. Достаточно вспомнить злосчастную миссию А. А. Матвеева, которая довела его даже до английской тюрьмы. Раньше, до Полтавы, в посредничестве либо просто отказыва­ли, либо ссылались на непримиримость Швеции или чрезмерную завышенность русских требований по отношению к Швеции. При этом не проявлялось намерения оказать какое-либо воздействие на Швецию, чтобы побудить ее к согласию заключить мир. После неудачи переговоров Матвеева в Лондоне, русские стали склонять­ся к мысли, что любая прямая форма переговоров может скорее привести к миру,  чем  посредничество.  Изменение дипломатиче­ской обстановки благодаря победе русских под Полтавой показало, что такой путь может стать реальностью, и это повлияло на поли­тику Англии,  где  возникли  опасения,   что  мир  между  Россией и  Швецией, возможно,  будет заключен без всякого английского участия. Поэтому уже осенью 1709 года английский посол в Москве Ч. Витворт получает указание своего правительства «прилагать все старания» к тому, чтобы Россия возбудила вопрос о посредничест­ве. Предполагалось, в частности, действовать через посла Пруссии с тем, чтобы инициатива исходила именно от России. Из этого, од­нако, ничего не вышло, и в декабре 1709 года Витворт начинает действовать сам. В это время Петр вернулся в Москву и жил в под­московном селе Коломенском, в царской резиденции, ожидая окон­чания подготовки к проведению праздника по поводу Полтавской победы. Это было грандиозное зрелище; достаточно сказать, что по Москве провели более 20 тысяч пленных шведов. Во время ре­лигиозных праздничных церемоний Витворт встречался с Петром, а также с Головкиным и Шафировым. Посол несколько раз заво­дил речь о том, что следовало бы закрепить столь великую победу заключением мира на «умеренных условиях», что Англия согла­силась бы по просьбе России выступить в качестве посредника. Никакого определенного ответа англичанин не получил. Это было нечто совершенно новое в русско-английских дипломатических отношениях. Роли переменились, и просителем поневоле при­шлось выступать послу Англии.

Только в середине января 1710 года Шафиров по указанию Петра сообщил Витворту, что царь готов заключить мир, который обеспечит «потребности его государства», но просить о посредни­честве он сейчас не намерен. Россия рассмотрит предложение о по­средничестве Англии, если оно будет сделано в приемлемой форме. Витворт уже не поднимает вопрос о том, чтобы Россия просила посредничества, как раньше. Теперь он, подобно Матвееву, еще год назад обивавшему пороги лондонских канцелярий, ищет встреч с Головкиным, Шафировым и уже сам предлагает от имени коро­левы английское посредничество. Более того, если раньше Англия пренебрежительно отвергала просьбу России о ее вступлении в Великий союз, то теперь она сама предлагает это русским. Вит­ворт слышит в ответ, что Россия согласна, если ей предложат вы­годные условия участия в Великом союзе. В ходе переговоров выясняется также, что английское участие в мирных переговорах приемлемо для России уже не в форме посредничества, но в виде добрых услуг. А это существенно меняет дело.

Посредничество служило тогда очень распространенной фор­мой прекращения вооруженных конфликтов. Обычно оно являлось прерогативой наиболее влиятельных держав. Посредник в пере­говорах между враждующими странами играл огромную само­стоятельную роль и мог успешно содействовать одной из них за счет другой. Иное дело добрые услуги, которые превращают посредника в простую передаточную инстанцию, не играющую самостоятельной роли.

Наконец, происходит нечто совершенно неслыханное. Петр в ответ па английское предложение о посредничестве, которое он не отвергает в принципе, но и не принимает, предлагает посредни­чество самой России в мирных переговорах между Францией и странами Великого союза, происходивших как раз в это время! К тому же выясняется, что эта идея, вызвавшая сначала возмуще­ние Витворта. другим странам вовсе не кажется столь уж нелепой.

Теперь Россия приобрела такой международный вес в европей­ских делах, который делает вполне уместным выполнение ею мис­сии арбитра при решении самых крупных проблем. Даже такой опытный, умный дипломат, как Чарльз Витворт, озадачен. В нача­ле 1710 года он едет в Лондон, чтобы со своим правительством заново изучить и выработать дипломатическую линию, отвечаю­щую интересам Англии в новых условиях, когда Россия действует в качестве великой державы.

Таким образом, Россия уклоняется теперь от английского по­средничества, хотя в переговорах эта тема сохраняется. Но не ли­шала ли она себя тем самым возможности использования важней­шего канала для движения к столь желанному Петром миру со шведами? Не вскружила ли голову русским Полтавская победа? Факты свидетельствуют об обратном. Явное охлаждение отноше­ния к Англии было правильно и хорошо рассчитанным дипломати­ческим  ходом,  соответствующим  новому  соотношению сил.   Рус­ские  отлично   понимали,   что   Англия   совершенно   не   стремится к миру между Россией и Швецией. Ей было выгодно продолжение войны между ними. С помощью посредничества Англия рассчиты­вала, используя поддержку Голландии, утвердить себя в качестве арбитра на  Балтике.  Если же события и  побудили бы  Швецию пойти на прекращение войны, то Англия намеревалась сделать все, чтобы Швеция слишком не ослабела, а Россия  не приобрела бы слишком много. Предлагая в Москве свое мирное посредничество, в Стокгольме англичане делали все возможное, чтобы убедить шве­дов продолжать войну, несмотря  на ее полнейшую для них бес­перспективность. В. Л. Долгорукий в конце 1709 года сообщал из Копенганена: «Из Галандии посылается некая знатная особа  в Швецию со обнадеживаньем, что все то, что король швецкий во вре­мя сея войны потеряет, Англия и Галандия без наименьшего труда и убытку Швеции возвратить по генеральному миру обещают». До­несения других послов — А. А. Матвеева,  Б. И. Куракина — все время предупреждают Петра о новых враждебных происках ан­глийской дипломатии. Большую опасность для русских интересов имели попытки развалить и без того непрочный Северный союз, который удалось  восстановить вопреки  усилиям  англо-голланд­ской дипломатии. Особую ценность для России в этом союзе имела Дания, поскольку у нее был флот. В начале 1710 года разрабаты­вается план высадки совместного русско-датского десанта в районе Стокгольма.  К  сожалению,  этот замысел  провалился  из-за  того, что руководство войной в Дании осуществлялось в обстановке не­прерывных разногласий между королевскими министрами, зани­мавшимися главным образом выпрашиванием взяток у иностран­ных послов, особенно у России.  Богатая Англия в полной мере использовала такое положение. Ее представители в Копенгагене все время пытаются склонить Данию к сепаратному миру с Швецией. Обстановка способствовала им, поскольку в феврале 1710 го­да войска Дании потерпели поражение, потеряв шесть тысяч чело­век. 15 октябре Дания капитулировала и вступила в мирные перего­воры. Только непримиримость Швеции мешала Англии полностью вывести Данию из Северного союза.

При всем этом русско-английские отношения сохраняют ре­спектабельную видимость нормальных, даже дружественных ди­пломатических контактов. В феврале 1710 года Петр дал аудиен­цию вернувшемуся из Лондона послу Витворту, который вручил личное письмо королевы Анны. В самой изысканной и любезной форме королева просила принять ее извинение за оскорбление, на­несенное в Лондоне послу А. А. Матвееву, сообщала о наказании виновных и издании закона, исключающего подобные инциденты. Казус с Матвеевым вошел в историю международного права и по­служил прецедентом для выработки гарантий прав и привилегий дипломатических представителей. Королева именовала Петра «императором», и Витворт но просьбе Головкина согласился впредь использовать этот титул в обращениях к царю.

В октябре 1710 года в Лондон в качестве посла и полномочного министра отправился князь II. И. Куракин с наказом «стараться отвлечь аглинский двор от шведов». Очень скоро Куракин убе­дился в невозможности достижения этой цели, несмотря на приход к власти в 1710 году партии тори, которую он считал более распо­ложенной к России, чем виги. Куракин доносил из Лондона, что Англия является самой враждебной русским интересам страной Европы. Тем не менее Куракин сохранял с Англией внешне дру­жественные отношения, вел безрезультатные переговоры о нейтра­литете германских государств, о посредничестве и т. п. Под покро­вом этой дипломатической благопристойности Англия вредила России везде, где только могла. Князь Б. И. Куракин занимал свой пост недолго, летом 1711 года он был отозван, чтобы получить вско­ре назначение в Париж. Видимо, в Москве поняли, что пребывание в Лондоне столь крупного дипломата не имеет смысла в связи с бес­перспективностью реального улучшения отношений с Англией. Вместо него в Лондон послали фон дер Лита, который был до этого посланником в Пруссии. Делать рутинную работу по поддержанию видимости нормальных дипломатических отношений способен был и этот, наемный дипломат. Куракину предстояло решать более серьезную и сложную задачу.

Меняющаяся обстановка требовала постоянного маневрирова­ния людьми подобно тому, как на поле боя непрерывно передви­гают отряды кавалерии или пехоты. Искоренить враждебность европейских держав к России было невозможно, но следовало настойчиво ослаблять ее с помощью терпеливой дипломатии. Петр понимал, что любые мирные средства достижения целей предпо­чтительнее, выгоднее, дешевле войны. Не надо пренебрегать никакими, даже частичными, эфемерными, улучшениями в отношени­ях  с многочисленными европейскими партнерами. Здесь нельзя было добиться одной решающей победы; каждый успех создавал новые сложные проблемы, и не оставалось ничего окончательно достигнутого. Примером нового, более высокого уровня диплома­тического искусства,  которого требовала послеполтавская ситуа­ция, служила миссия Б. И. Куракина в Ганновере. До этого он вы­полнял  лишь  эпизодические  задания   в  дипломатии.   Теперь  он после Полтавского боя, где успешно командовал гвардейским Се­меновским полком, целиком переходит на дипломатическую служ­бу. Классический русский аристократ новой формации, он отли­чался самостоятельностью, высокой культурой, незаурядным умом и смелостью. Он не входил в «компанию»  Петра, то есть не был близким к нему человеком. Тем более характерно, что царь поста­вил интересы дела выше своих личных склонностей. В этом, как и во многом другом, проявляется зрелость самого Петра как дипло­мата. Именно теперь, после Полтавы, Петр постигал всю слож­ность отношений с Европой, которую приходилось дорогой ценой удерживать  от  антирусского  сплочения,  от  открытой  и  слепой враждебности к  России.  Главная опасность таилась в маневрах стран Великого союза. Требовалось терпеливо сдерживать их, что­бы предотвратить самое опасное — открытую военную поддержку Швеции, которая могла бы спасти Карла XII даже после Полтавы. Не сокрушать врага в открытом бою силой, но кропотливо, на­стойчиво приспосабливаться к нему так, чтобы  побеждать без боя,— вот занятие русских дипломатов. По указанию Петра они «ласкали» правительства морских держав, чтобы хоть частично ослабить их неприязнь,  нейтрализовать, усыпить,  успокоить эту усилившуюся   после   Полтавы   неприязнь.   В   концентрированном виде сущность послеполтавской дипломатии Петр выразил тем тя­желым по форме, «ломавшимся» тогдашним русским языком, тоже подвергавшимся,  подобно всей  России,  преобразованиям,  следу­ющим образом: «Разсудить надлежит, что вся опасность Северной войны была от морских потенций, которых мы все ласкали,  что ежели б хотя нейтралство (не точию помоч) нам обещали, тогда б чего оные требовали с радостью учинили в их довольство».

Петр сразу понял, что в конечном счете главная опасность в новый период Северной войны исходит уже не от Швеции, а от морских держав — Англии и Голландии. Русские должны сделать все, чтобы получить от них даже не помощь, на что надеяться было бы нереально, но хотя бы их нейтралитет, невмешательство в борь­бу между Россией и Швецией. Русская дипломатия кое-чего все же достигла в этом деле. Но гарантировать Россию от всех случайно­стей она не могла. Опасностей было слишком много, и они таились повсюду. Совершенно неожиданно летом 1711 года Петр едва не оказался жертвой прутской катастрофы.

УРОК НА ПРУТЕ

Сколько бы забот ни доставляли усложнив­шиеся после Полтавы международные дела, в целом они уже не вызывали таких опасе­ний, как раньше. В самом деле, достаточно вспомнить 1700 год, когда разбитые русские войска бежали из-под Нарвы. В смертельной тревоге спрашивали: а что если Карл XII сразу же пойдет на Москву?  Или  1708 год, когда   спешно   укрепляли старую столицу, вывозили ценности из Кремля и собирались ради удобства его обо­роны разрушить храм Василия Блаженного... Теперь ничего по­добного вообразить было невозможно.

Прославленный и непобедимый Карл XII привел с собой в Рос­сию 60-тысячное войско, а бежал из ее пределов в сопровождении всего двух сотен дрожавших от страха спутников. Турция, кото­рая  вплоть до Полтавы  нависала дамокловым мечом  над южны­ми   границами   России,   упустила   благоприятный   момент,   когда основные   силы   русских   были   заняты   войной   против   шведов. Европу связывали по рукам и ногам военные и дипломатические передряги дележа испанского наследства. Да и вообще, кто осме­лился бы замахнуться на победоносную полтавскую армию Петра? Как же могло случиться, что летом 1711 года эта самая армия, окруженная превосходящими силами врага, будет па краю гибе­ли? В прутской истории, оказавшейся какой-то нелепой трагикомической интермедией петровской внешней политики, причудливо смешались   парадоксальные   ошибки   и   случайности.   Сказались незавершенность, лихорадочная поспешность многого в преобразо­вательной деятельности Петра, где гениальность великих замыс­лов сочеталась иногда с опрометчивостью  конкретных  решений. Началом всего и здесь стала Полтава, известие о которой про­извело   ошеломляющее   впечатление   на   правителей   Османской империи. До этого они выжидали, когда Россия попадет в трудное положение, чтобы напасть па нее, вернуть Азов, захватить юг Укра­ины и Польши, снова дать крымскому хану «право» ежегодно гра­бить и разорять русские земли. Разгром шведов под Полтавой вы­звал в Стамбуле взрыв слепой ярости. Беглого шведского короля, явившегося  вместе с  Мазепой,   встретили   с   почетом,   как  героя, и сразу развернули военные приготовления, двинув войска к рус­ским границам. Посол II. А. Толстой писал Г. И.  Головкину из Стамбула:   «Не  изволь  удивляться,  что  я   прежде,  когда  король шведский был в великой силе, доносил о миролюбии Порты, а те­перь, когда шведы разбиты, сомневаюсь! Причина моему сомнению та: турки видят, что царское величество теперь победитель силь­ного народа шведского и желает вскоре устроить все по своему же­ланию в Польше, а потом, не имея уже никакого препятствия, мо­жет начать войну и с ними, турками. Так они думают, и отнюдь не верят, чтоб его величество не начал с ними войны, когда будет от других войн свободен».

Поскольку, несмотря на Полтавскую победу, конца войны с Швецией не предвиделось, Петр в грамотах султану выразил твердое желание по-прежнему соблюдать мирные отношения с Турцией. В качестве условия Россия требовала задержать Кар­ла XII и выдать предателя Мазепу. Однако султанское правитель­ство, ссылаясь на Коран, который предписывает предоставлять го­нимым убежище, отказалось выдать России ее врагов. Что касает­ся Мазепы, то вопрос отпал сам собой, ибо в сентябре 1709 года старый предатель умер. После долгих колебаний, споров, обсуж­дений в Стамбуле все же склонились к миру, и в январе 1710 года султан Ахмед III принял Толстого и торжественно вручил ему ра­тификационную грамоту, подтверждающую Константинопольский договор 1700 года. Кроме того, подписали соглашение о шведском короле. Он должен был вернуться в Швецию через Польшу, по территории которой его будет сопровождать русский отряд. Если это его не устроит, то ему придется самому найти себе дорогу на родину.

Миролюбивая акция султана вовсе не означала, что в политике разлагавшейся Османской империи возобладали реальные госу­дарственные интересы. Как справедливо отмечал А. С. Пушкин в «Истории Петра», «2000 мешков шведских денег (захваченных под Полтавой. Авт.) были Толстым выданы визирю, что весьма подкрепило его дипломатические рассуждения. Толстой получил аудиенцию: султан объявил, что он готов подтвердить мир...» П. А. Толстой по случаю подтверждения мира был произведен Петром в тайные советники.

Подтверждение мирного договора в России пышно отпразднова­ли. Но оказалось, что радовались преждевременно. Турецкая сторо­на сразу же стала колебаться. Метод возвращения короля объяви­ли «невыгодным», а Карлу XII неожиданно удалось приобрести в Стамбуле огромное влияние.

Приближенные Карла развернули в Турции бешеную актив­ность. Главным средством воздействия на султанское правитель­ство оказались, как всегда, деньги. Король получил золото, которое вывез и оставил после себя Мазепа, затем сделал крупный заем в Голштинии, а также у английских банкиров — братьев Кук из Левантийской компании. В конце концов сами турки предостави­ли ему огромную сумму, которую он использовал в основном на подкуп султанских чиновников. Сначала Карл думал о возвраще­нии в Швецию. Но, перебрав несколько возможных маршрутов (через Польшу, Австрию, Венгрию, морем и через Францию и т. д.), он надолго остался в стране правоверных. Его требования и приказы Стокгольму срочно создать новую армию и направить к нему, чтобы разгромить Петра и покарать Москву, а он все еще твердил об этом, натолкнулись на верноподданный отказ по при­чине полного истощения Швеции. Приходилось думать о защите своей территории. Но, потерпев поражение в собственном коро­левстве, он одержал победу в столице султана. Сам король, прези­рая дипломатию, редко вступал в контакты с турецкими хозяева­ми. Все делали два его энергичных помощника. Первым был Мар­тин Нейгебауэр, перебежчик, немец, ранее находившийся на рус­ской службе. Его наняли в качестве воспитателя сына Петра — царевича Алексея. Педагог из него не вышел, а его наглые домо­гательства высоких придворных чинов вызвали скандал. Нейгебауэра выслали из России, но он отомстил царю, напечатав в Евро­пе яростный антирусский памфлет. Этим, видимо, он завоевал рас­положение Карла, сделавшего его своим секретарем. Теперь Ней­гебауэр получил от Карла XII ранг чрезвычайного посла Швеции при султанском правительстве. Столь же активным представите­лем Карла был Станислав Понятовский, генерал и резидент короля Лещинского при шведском короле.

Политическая основа сделки Карла XII с Османской империей была изложена в письме короля султану: «Обращаем внимание вашего императорского высочества на то, что если дать царю вре­мя воспользоваться выгодами, полученными от нашего несчастья, то он вдруг бросится на одну из ваших провинций, как бросился на Швецию вместе с своим коварным союзником, бросился среди мира, без малейшего объявления войны. Крепости, построенные им на Дону и на Азовском море, его флот обличают ясно вредные замыслы против вашей империи. При таком состоянии дел, чтобы отвратить опасность, грозящую Порте, самое спасительное сред­ство — это союз между Турцией и Швецией; в сопровождении ва­шей храброй конницы я возвращусь в Польшу, подкреплю остав­шееся там мое войско и снова внесу оружие в сердце Московии, чтобы положить предел честолюбию и властолюбию царя».

«Спасительное средство», предлагавшееся Карлом, не имело для Турции никакого смысла. Что мог дать султану союз с королем Швеции, у которого уже не было практически войск в Турции, а «оставшееся» в Польше войско генерала Крассау ушло в Помера­нию? Тем не менее Нейгебауэру и Понятовскому удалось посте­пенно привлечь турок на свою сторону. Эмиссары Карла действовали по всем каналам. Так, им удалось заручиться содействием матери султана Ахмеда III. В исторической литературе нередко рассказывают о том, что дипломатия Нейгсбауэра и Понятовского победила дипломатию Толстого. Но дело объяснялось гораздо проще. У шведских агентов оказалось больше денег, чем у Толстого, и они смогли предложить более крупные взятки. Поэтому им удалось в июне 1710 года добиться отстранения от должности ве­ликого везира Али-пашу, проводившего по отношению к России довольно сдержанную политику. Понятовский и Нейгебауэр суме­ли убедить султана, что Али-паша подкуплен русскими и изменяет правителю правоверных в пользу России. Новый великий везир Нуман-паша 24 июля вызвал Толстого и потребовал, чтобы Россия отвела свои войска от турецкой границы и пропустила Карла в Польшу в сопровождении 50 тысяч турецких войск.

Хотя это заявление было сделано в грубо ультимативной фор­ме, Петр реагировал сдержанно. Он направил Ахмеду III письмо, в котором подтвердил мирные намерения России, и шел на ком­промисс, соглашаясь на переход Карла XII через Польшу в сопро­вождении   трехтысячного   турецкого   отряда.   Поскольку   Россия держала тогда в Польше 30 тысяч войск, это не представляло опас­ности. Но, зная неустойчивость турецкой политики, в которой не­изменной сущностью всегда оставалась неискоренимая враждеб­ность к России,  Петр принимает и другие меры.  Прежде всего дипломатические. Он приказал обратиться к империи и Венеции как союзникам России по старым договорам, например от 1696 го­да, чтобы просить их помощи против Турции. Петр призвал также Августа II, вновь сделавшегося «союзником» России, подготовить­ся к совместному отпору турецко-шведскому наступлению. Однако в свете печального опыта все эти союзники были союзниками толь­ко на словах, а не на деле.  Поэтому Петр приказал увеличить численность русских войск в Польше и назначил командовать ими князя М.  М.   Голицына,  опытного  и  способного  военачальника. Между тем обстановка в Стамбуле становилась все более тре­вожной. Занявший место Али-паши новый великий везир Нуман-паша продержался всего два месяца и был заменен Балтаджи Мехмед-пашой, который по своей ненависти к России и по предан­ности ее врагу — Карлу XII превосходил всех своих предшествен­ников. По случаю вступления на свой пост он, согласно обычаю, принял всех иностранных послов, за исключением одного — посла России П. А. Толстого. Вскоре Карл получил от Порты полмил­лиона талеров в виде беспроцентного займа. От России потребова­ли полностью очистить Польшу от своих войск и не препятствовать возвращению шведского короля через эту страну в сопровождении большой турецкой армии. На письмо Петра султану, посланное еще в июле, никакого ответа из Стамбула не последовало. Тогда в октябре  Петр направляет новое  послание,  в котором  требует решительного  ответа:  либо Порта будет сохранять мир и тогда шведский король, подрывающий мирные отношения между двумя странами, должен быть выслан из Турции; либо в Стамбуле не хо­тят мира и тогда Россия двинет свои войска к границе и будет го­това к войне в союзе с Польшей.

И на это письмо ответа не было, хотя обе грамоты дошли по назначению: их отобрали у царских гонцов, которых посадили в земляные тюрьмы. Стало известно, что в Стамбул вызван крым­ский хан Девлет-Гирей, закоренелый ненавистник России, давно требовавший войны с нею. Понятовский и Нейгебауэр немедленно нашли с ним общий язык, и силы, стремившиеся к войне с Россией, получили в турецкой столице новый, весьма влиятельный голос. На совещании Великого дивана (тайного совета) у султана, где собрались все высшие сановники Османской империи, принимает­ся решение о разрыве с Россией. 20 ноября 1710 года ей официально объявляется война. Но само по себе объявление войны было лишь формальным актом. Пока враждебные действия предпринимаются только лично против русского посла. Спустя неделю его дом подвергается разграблению, а самого П. А. Толстого сажают на старую клячу и через весь город везут в тюрьму Едикуле, знаменитый Семибашенный замок, расположенный на южной окраине Стамбула на берегу Мраморного моря.

Однако практически война начнется еще не скоро. За предстоя­щие три года Турция будет четыре раза объявлять войну России, хотя воевать по-настоящему придется один раз. А пока полити­ческая борьба вокруг проблемы войны с Россией продолжается, и в ней тесно сплетаются в один запутанный клубок различные антирусские тенденции. Султанское правительство, Карл XII, крымский хан были явными, непосредственными ее участниками, действовавшими открыто на авансцене. Но за кулисами огромную роль играла дипломатия европейских держав. В самой Европе она не упускала ничего, чтобы вредить России и воспрепятствовать ей запять в международных отношениях естественно принадлежащее ей место, предопределенное ее географическим положением, ее историей и всем процессом прогрессивного исторического разви­тия европейского континента. Турецкая столица на время стано­вится тем местом, где оказалось возможным нанести русским ин­тересам особенно ощутимый ущерб. Дипломатии Англии, Австрии, Голландии и враждебной им по испанской войне Франции здесь, несмотря на разделяющие их противоречия, как бы объединяются в стремлении во всем противодействовать России. Но кто же из послов европейских держав в Стамбуле особенно преуспел в этом деле?

Крайне сложно ответить однозначно на такой вопрос. Прихо­дится учитывать, что порой картина, представляющаяся нашему взору спустя несколько веков, деформируется наличием или от­сутствием целого ряда документов. Случается, что события и дей­ствия, имевшие огромное значение, не оставили после себя доку­ментальных следов. Напротив, дошедшая до нас обильная доку­ментация может выдвинуть на первый план то, что играло в дей­ствительности далеко не главную роль. Поэтому сохранившиеся сведения о маневрах дипломатических представителей европей­ских держав в Турции необходимо сопоставлять с политикой тех же стран в Европе. При этом возникают самые неожиданные сте­чения обстоятельств. Характерный пример — Австрия, являвшая­ся центром Священной Римской империи германской нации. Исто­рически она была естественной союзницей России по борьбе с Турцией. Россия и Австрия являлись союзниками по последней войне против Османской империи, завершившейся Карловицким миром. Но уже тогда, как мы видели, между ними возникли острые противоречия. Они продолжают сказываться и теперь. К ним до­бавляются и действуют новые, из-за того что под властью империи, как и под властью Турции, находились славянские народы, свя­занные с Россией религиозно-этнической общностью. Возвышение Москвы не могло не порождать их надежд на национальное осво­бождение, а это в свою очередь вызывало тревогу в Пене и усили­вало там антирусские тенденции.

Но, как это часто встречается в дипломатической истории, опа­сения, вызванные ростом мощи другой державы, толкают на союз с ней, чтобы связать се возможные, но нежелательные действия узами  «дружбы».  Именно так решили действовать в Бене после Полтавы. Летом 1710 года  германский   император   направляет в Москву чрезвычайного посла — генерала Велчка для переговоров по поводу предложенного Веной договора о союзе и дружбе. Близились к  успешному  завершению  переговоры   о  женитьбе  сына Петра — царевича Алексея на принцессе Шарлотте Вольфенбюттельской, сестре жены австрийского императора Карла VI. Такого рода «семейные» узы свидетельствовали тоже о сближении Вены с Москвой. Этот курс был также связан с опасениями Австрии за ее восточные и южные территории, граничившие с Турцией, осо­бенно за Венгрию, где продолжалось антиавстрийское восстание, поддерживаемое Францией. Французские дипломаты  давно уже пытались подтолкнуть Турцию на выступление  против Австрии в   Венгрии, что облегчило бы положение французских войск, сражавшихся против империи в Италии и на Рейне в войне за испанское наследство. Поэтому императорское    правительство и вступило в переговоры с Россией для заключения союза. Шведско-турецкое сближение после Полтавы вызывало тревогу Вены. Австрийский посланник в Стамбуле Тальман писал в своем донесе­нии правительству, что «трудно предвидеть, во что может вылить­ся подобный союз». А он, весьма вероятно, мог быть направлен на Венгрию и Трансильванию. Тем более что французский посол в   Турции   очень   активно   способствовал   образованию   шведско-турецкого союза.

Особую тревогу австрийского посланника вызвало намерение Карла ХМ способствовать реорганизации турецкой армии и ее обучению «европейским правилам ведения воины». Тальман писал,   что   в   этом   случае   «оттоманская   держава   вновь   окажется страшной опасностью для христианства».

Все эти соображения и диктовали курс на сближение с Россией. Но они же вызывали стремление изменить направление шведско-турецкой экспансии, обратив ее против России. Поэтому Тальман пытался способствовать усилению антирусских тенденций в по­литике Османской империи. Когда сразу после Полтавы мирные отношения Турции и России получили подтверждение, это побу­дило Тальмана обратить внимание своего правительства, что для Австрии такое подтверждение опасно «больше, чем когда бы то ни было». Австрийская дипломатия активно поддерживает переориен­тацию Стамбула с мира на войну с Россией, чтобы обезопасить себя в Венгрии. Объявление войны России вызвало радость Таль­мана, и он писал императору в Вену: «Благодаря принятой Портой резолюции — хвала божескому провидению! — удалось, несмотря на существующую уже семь лет опасную конъюнктуру (то есть восстание в Венгрии.— Авт.), добиться того, что ничего подобного не может угрожать Вашему римско-католическому Величеству». А в то самое время, когда Тальман торжествовал по поводу начала войны Турции против России, другие австрийские дипломаты вели переговоры о дружбе с Россией! Но подобного рода «двойствен­ность» была обычным явлением в европейской дипломатической жизни.

Трудно было ожидать иной политики и от другой ведущей державы Великого союза — Англии. Английская дипломатия в Ев­ропе в это время усердно пытается затруднить для России успеш­ное окончание войны против Швеции. Она подрывает действия возрожденного Северного союза, препятствует продолжению вой­ны на территории Германии, воздействует на Стокгольм, чтобы там не шли на заключение мира, и т. п. Но еще более эффективным средством предотвращения роста влияния России в Европе была бы война Турции против нее, которая отвлекла бы русские силы. Руководитель английской внешней политики статс-секретарь Сен-Джон писал: «До тех пор, пока мы не закончили наше великое дело с Францией, в наших интересах, без сомнения, поддерживать пожар в этих краях». Английский посол в Стамбуле Роберт Саттон вел себя, однако, довольно сдержанно. Тем не менее враждебная России политика Англии в Турции, ее заинтересованность в войне между этими странами не вызывала никаких сомнений.

Французский посол маркиз Дезальер, в отличие от Саттона, действовал против России совершенно откровенно. Именно он был душой сговора Карла XII с турками. Многочисленные документы свидетельствуют, что он активно интриговал на всех этапах пере­говоров между ними. Дезальер особенно много сделал для того, чтобы Турция решилась, наконец, объявить войну России. Тол­стой и другие русские дипломаты были твердо уверены, что все затруднения России в Стамбуле являются плодом деятельности прежде всего французской дипломатии. Так считал и сам Петр: «Тогда же посол французский при Порте по указу своего короля сильные вспомогательства чинил королю шведскому и Порту по­буждал к разрыву мира с Россиею, и немалую сумму денег тот посол французский, будучи у короля шведского в Бендере, оному привез... французский посол короля своего грамоту солтану (кото­рая состояла в рекомендации за короля шведского, дабы ему Пор­та спомогла) подал, которая грамота столько побудила и помогла, что турки о выезде короля шведского из их земли и говорить пере­стали».

Эта авторитетная и исчерпывающая оценка роли французской дипломатии в Стамбуле представляется вполне достаточной. И все же для полноты картины ее придется дополнить колоритными дан­ными. Дело в том, что одновременно с циничной игрой француз­ской дипломатии в турецкой столице, призванной спровоцировать турецко-русскую войну, «король-солнце» пытается втянуть Рос­сию в дипломатическую аферу, в которой ей уготована жалкая роль французского орудия в борьбе против Великого союза. В то время как Дезальер действовал против России в Стамбуле, Людо­вик XIV и его министр де Торси решили заручиться русской дружбой, не утруждая себя даже тем, чтобы для приличия скры­вать свою двойную игру. До сих пор трудно понять, чем это объ­яснялось: расчетами на русскую неопытность или просто несогла­сованностью действий отдельных звеньев и лиц французской дипломатической службы? Причина, видимо, заключалась в осознании неудачи французской политики па востоке Европы, когда в ней появляются новые, еще не утвердившиеся тенденции. Версаль ко­лебался, сомневался и ставил сразу на все карты...

Существо этих колебаний сводилось к тому, что после Полтавы во Франции начинают догадываться, что система так называемого «восточного барьера» Ришелье рушится. Эта система в свое время должна была обеспечить Франции победу в борьбе против империи австрийских Габсбургов. Она состояла в окружении империи сплошным кольцом союзников Франции. Швеция, Польша и Тур­ция составляли восточную часть этого кольца, тогда как с запада империю осаждала сама Франция. Уже в конце ХVII века «восточ­ный барьер» стал ослабевать из-за упадка и разложения Польши и Турции. Уничтожение шведской армии под Полтавой разрушило самую, казалось бы, надежную часть барьера. Однако заменить старую ориентацию на Швецию, Турцию и Польшу новым союзом с Россией не осмеливались, ибо не испытывали пока уверенности в том, что возвышение России имеет необратимый характер. Собственно, первый зондаж французы предприняли еще в 1703 году в виде миссии Балюза, пытавшегося выяснить возмож­ность вывода Швеции из войны с Россией для ее использования в войне против Великого союза за испанское наследство. С той же целью дипломатическая разведка осуществлялась на перегово­рах с А. А. Матвеевым в 1706 году. Но эти шаги делались несерь­езно, с недостаточным пониманием и учетом интересов России и успеха не имели.

Полтава   заставила   основательнее   задуматься   о   могуществе России и о закате Швеции. В конце 1709 года французские дипло­маты заводят речь о желании Людовика XIV установить дружбу с  Россией.  Разговоры  об этом   ведут с  послом  в  Копенгагене — Долгоруким, в  Польше — с   самим   Меншиковым, в  Париже — с русским агентом П. В. Постниковым. С русской стороны в ответ советуют направить специального посла в Москву. Летом 1710 года эта миссия поручается тому же Балюзу, и Людовик XIV 24 июля подписывает инструкцию для него. В этом и других сохранивших­ся французских документах развивается заманчивая для Франции мысль о диверсии России против Великого союза путем нападе­ния на империю в Венгрии, где русская армия должна поддержать восстание во главе с Ракоци. Это сразу бы облегчило военное по­ложение Франции в испанской войне. Кроме того, Франция хоте­ла,  чтобы  Россия  резко ограничила торговлю с Англией  и  Гол­ландией. Взамен России следовало обещать посредничество в пе­реговорах с  Швецией, а также  предложить ей самой  выступить посредником в мирных переговорах между Францией и Великим союзом. Рассчитывали, видимо, сыграть на честолюбии царя.

Хотя в России ясно видели смысл французских заигрываний, переговоры все же решили продолжать. Назначили даже резиден­том в Париж французского полковника де Крока. От этого неудав­шегося назначения (Крок умер в апреле 1711 года) сохранился любопытный документ: его прошение Людовику XIV, в котором он заверял, что  когда  он  окажется  на  службе  у  русского  царя,  то главной его целью останется служба королю Франции. В разгово­рах с русскими и тем более в бумагах к ним Крок об этом обяза­тельстве, естественно, умалчивал. А оно было типичным факти­чески для всех  иностранцев,  находившихся  на  русской  службе, в том числе и дипломатической. Россия для них всегда оставалась только источником приобретения денег или других выгод, а иск­ренне они  служили своим странам и королям, торгуя русскими интересами направо и налево, предавая Россию при каждом удоб­ном случае. Чрезмерное доверие Петра к иностранцам, как прави­ло, оказывалось обманутым. Впрочем, в данном случае до этого не дошло, ибо Петр решил потом направить послом в Париж князя Б. И. Куракина.

В апреле 1711 года французский посол де Балюз прибыл в Мо­скву и вел здесь совершенно бесплодные переговоры. Он так и не смог убедить русских в том, что Франция непричастна к органи­зации турецко-шведского союза и к решению Турции о войне против  России.  Сохранились  письма Людовика  XIV,  в  которых он опровергает подобные обвинения. «Враги Франции ложно при­писывают ей причины войны, которую турки объявляют рус­ским», писал король и сваливал  вину за это на австрийского императора. Однако до сих пор все,  в том  числе и современные французские историки, не верят самому знаменитому из королей Франции. Так, в «Дипломатической истории» профессора  Жака Дроза французская политика в отношении   России  характеризу­ется следующим образом: «Потеряв свои традиционные союзы на европейском востоке, не могла ли Франция найти компенсацию в развитии русского могущества? Не мечтал ли Людовик XIV сде­лать своим союзником Петра Великого? Ведь в плане международ­ных отношений царь действительно добился огромных успехов... Что касается Людовика XIV, то он  послал своего представителя Балюза в 1702 году к царю, чтобы помирить его с Швецией и по­будить ее напасть на Австрию; в 1706 году он обсуждал с русским поверенным в делах в Гааге возможность двойного посредничества в двух войнах — на Западе и на Востоке; в 1711 году он послал Ба­люза второй раз в Москву, но параллельные усилия французской дипломатии в Константинополе в пользу Карла XII заставят рус­ских   сомневаться   в   искренности   короля.   Действительно,   разве возможно было добиваться союза с Россией и союза с ее врагами?» Таким образом, французская дипломатия обнаружила отсутст­вие реализма. Вообще, интересно сопоставить эффективность и це­ленаправленность   прославленной   дипломатии   Франции   и   еще очень молодой и неопытной по сравнению с ней дипломатии Петра. Не теряла ли она напрасно время, силы, внимание на переговоры с партнером, в отношении серьезности  (не говоря уж об искрен­ности) которого существовали столь обоснованные сомнения? Ведь наши  дипломаты  ясно   видели   невозможность   и   нецелесообраз­ность союза с Францией Людовика  XIV.  Чего же они тогда до­бивались? Речь шла о менее претенциозных, но совершенно реаль­ных вещах:  во-первых, способствовать тому,  чтобы Франция по­дольше  продолжала  войну за  испанское  наследство,   во-вторых, оставлять двери к соглашению с ней открытыми на всякий, а вер­нее,  на такой  случай,  когда  страны  Великого союза  начали бы открыто бороться с Россией. А эта возможность не исключалась, особенно со стороны Англии.

Князь В. Л. Долгорукий, не советуя Петру брать на себя какие-либо обязательства перед Францией, в то же время писал, что но отношению к ней, «однако, надобно показать некоторую склон­ность... Польза от того может быть та, что Франция, увидев к се­бе склонность со стороны России, станет продолжать войну; йотом союзники так сильно идут наперекор интересам царского величе­ства, и если они действительно станут против пас действовать, то Франция будет нам нужна».

Кстати, кроме этих соображений, принималось во внимание и то обстоятельство, что о русско-французских переговорах пре­красно знали в Лондоне, Гааге и Вене. Русские давали понять «друзьям» в этих столицах, что на них свет клином отнюдь не со­шелся. Во всяком случае русские дипломаты, как ни трудно им было тогда, по крайней мере знали, чего они хотят.

Среди различных сил, действия которых способствовали объяв­лению Турцией войны  России,  наряду  с  дипломатией  Австрии, Англии,  Франции  фигурирует  и  Польша.   Правда,  это   понятие часто используется для обозначения разных вещей. Его относят и к польскому королю Августу II, и к другому королю — ставлен­нику Швеции Станиславу Лещинскому, и, наконец, к Речи Посполитой. Разрыв отношений и объявление войны Турцией 20 ноября 1710 года были сделаны не только против России, но и против Поль­ши в лице Августа II. Что касается Станислава Лещинского, то Понятовский, игравший огромную роль в принятии решения о войне, выступал его официальным резидентом при Карле XII. Кроме то­го, в Бендеры к шведскому королю прибыл с крупным отрядом войск   польский   вельможа   Иосиф   Потоцкий,   виднейший   пред­ставитель сторонников С. Лещинского. Именно он передал в Стам­бул предложение Карла XII султану сделать Польшу подвластной туркам   территорией,    выплачивающей Турции  ежегодную дань в четыре миллиона дукатов, передать ей несколько пограничных польских районов и крепость Каменец-Подольский. Таким обра­зом, Станислав Лещинский,  которого шведы  именовали   «нацио­нальным   королем»,   намеревался   сделать   Польшу   вассалом   не только шведского короля,  но и турецкого султана.

Карл XII и турецкие власти планировали использовать поль­скую территорию в качестве главного театра предстоящих воен­ных действий. Объявляя войну России, османское правительство требовало от нее вывести из Польши русские войска, находившие­ся там по соглашению с Речью Посполитой. Естественно, что в Польше по-разному реагировали на эти события. Сторонники Станислава Лещинского, опустившие головы после его бегства в Померанию вместе с шведами, вновь воспрянули духом и начали выступать более активно. Что касается Августа II и Речи Поспо­литой, то о войне с Турцией они думали меньше всего. Правда, вопрос об этом возник на переговорах Петра с Августом II в мае 1711 года в Ярославе. Там в основном решалась проблема сов­местных действий против шведов в Померании. Однако в связи с тем, что Турция готовилась внести войну на польские земли, Август II обещал отряд войск для совместных действий с русски­ми против турок. Это обещание он не выполнил. Более того, ког­да в феврале 1711 года в Москву явился посол Августа и Речи Посполитой Волович, России предъявили целую серию требова­ний, которые в условиях войны с Турцией были по меньшей мере неуместными и несвоевременными. Волович потребовал передать Польше недавно взятую русскими войсками у шведов Ригу и всю Лифляндию. Поскольку война продолжалась, а польская армия как реальная сила существовала лишь на словах, такая передача была бы совершенной нелепостью, равносильной приглашению ту­да шведов. Волович требовал также передать крепость Эльбинг, что также открывало бы путь шведам из Померании в Польшу. Вызывающий характер носило требование передать Польше южноукраинские крепости,  находившиеся  в  непосредственной близости от районов, где вот-вот должны были начаться бои между русскими и турецкими войсками. Столь же неуместны были и просьбы провести срочную работу по точному установлению гра­ницы на Днепре. Все это в условиях резкого усложнения обстановки, когда России предстояла война на два фронта, свидетельствовало о полном отсутствии стремления выполнять свои союзнические обязательства по существовавшим и недавно подтвержден­ном договорам. Особое     значение  имело требование о выводе русских  войск из Польши, которое  буквально совпадало с аналогичным требованием Карла XII и османского правительства. Выполнение  этого требования  было бы  равнозначно добровольной уступке территории неприятелю. Поведение посла показало, как писал С. М. Соловьев, что Москве нельзя было ждать ничего доброго.

Итак, надвигавшаяся война заставала Россию в состоянии изо­ляции. Даже союзная Польша внушала не надежды, а только опасения. Что касается Дании, другого союзника, то речь тогда могла идти не о помощи, а хотя бы о том, чтобы она не заключала сепаратного мира с Швецией. Словом, не было ни одного государ­ств, на поддержку которого можно было бы рассчитывать. И тем не менее русская дипломатия не бездействует. В начале января Петр направляет новую грамоту султану с предложением о примирении. Ее постигла та же участь, что и несколько предыдущих посланий:  ответа  не последовало.  Послу в Лондоне  поручается просить английского посредничества в заключении мира с Турцией и Швецией. Такое же задание дается Матвееву в Гааге. В мае Франция предлагает посредничество в переговорах с Швецией. В ответ Петр просит осуществить его лучше с Турцией. Учитывая роль Франции в разжигании войны, это уже выглядит как злая шутка. Петр даже отправляет по этому поводу письмо Людови­ку XIV.

Все это было совершенно бесполезной, но применявшейся всег­да, вплоть до наших времен, рутинной дипломатической актив­ностью, не дававшей никаких реальных плодов, кроме сохранения обычных дипломатических каналов. Эту неотъемлемую часть деятельности европейской дипломатии Россия освоила легко и быст­ро, благо она не требовала дополнительных усилий.

Но и в этот период тревожного ожидания неотвратимо надви­гавшегося военного столкновения оставалась одна сфера неофи­циальных дипломатических контактов, имевших далеко не фор­мальное значение. Это — крайне активные и жизненно важные тогда связи России с угнетенными православными и славянскими народами, находившимися под властью Турции, а частично и Ав­стрии. Естественно, они осуществлялись не в формах обычной ди­пломатии, а в виде тайных сношений через самых разных, часто случайных, посредников. Это было очень сложно, рискованно и ненадежно. Тем не менее именно здесь заключалась действи­тельно серьезная дипломатическая работа, от которой зависело очень многое, если не все.

Война с Турцией с целью освобождения балканских народов от османского гнета совершенно не входила в расчеты Петра. Постоянной целью русской дипломатии было сохранение мира с Турцией. Напротив, национальные руководители этих народов, светские и духовные, мечтали о такой войне. Русская победа над шведами под Полтавой вызвала среди них нетерпеливые надежды на освобождение от мусульманского гнета, который по существу и по масштабам ограбления не отличался от монгольского ига, к тому времени еще не забытого в России. Представители право­славных народов Балкан буквально осаждают Москву просьбами о помощи, играя на сентиментальных побуждениях русских, стре­мившихся помочь порабощенным народам, издавна связанным с Россией религиозно-этнической общностью. Горя страстным желанием освободиться от турок, они представляют задачу рус­ских в идеализированном виде, невероятно преувеличивая раз­меры освободительного движения и преуменьшая трудности, которые ожидали русскую армию. Рисовалась фантастическая картина, на которой предстоящие события изображались так, что простого появления русских войск будет достаточно, чтобы турецкое господство было мгновенно сметено всеобщим восста­нием измученных рабством сербов, черногорцев, болгар, валахов и молдаван...

Вот какой заманчивый план изложил Петр, основываясь на многочисленных внушениях представителей подвластных тур­кам народов, в письме к Шереметеву в апреле 1711 года: «Господа­ри пишут, что как скоро наши войска вступят в их земли, то они сейчас же с ними соединятся и весь свой многочисленный народ побудят к восстанию против турок: на что глядя и сербы (от кото­рых мы такое же прошение и обещание имеем), также болгары и другие христианские народы встанут против турка, и одни при­соединятся к нашим войскам, другие поднимут восстание внутри турецких областей; в таких обстоятельствах визирь не посмеет пе­рейти за Дунай, большая часть войска его разбежится, а, может быть, и бунт поднимут».

Особенно конкретные надежды возлагались на Дунайские кня­жества, находившиеся под господством османов. Географическое положение этих княжеств как бы открывало путь на Балканы. В конце 1709 года господарь Валахии Бранкован направил в Пе­тербург своих представителей, с которыми был подписан договор. В случае войны с Турцией Бранкован обязался перейти на сторо­ну России, организовать восстание сербов и болгар, предоставить в распоряжение России вспомогательный корпус в 30 тысяч чело­век, обеспечить русскую армию продовольствием. В будущем Ва­лахия должна была стать независимым княжеством под русским протекторатом.

В апреле 1711 года заключили секретный договор с господа­рем Молдавии Дмитрием Кантемиром. Согласно договору, Мол­давия, освобожденная от власти Турции, станет в новых расши­ренных границах наследственным княжеством Кантемира под протекторатом России. К основному договору прилагался второй, дополнительный, на случай неудачи в войне с Турцией. Кантемир должен будет получить в России владения, равные по своей цен­ности тем, которые он имеет в Молдавии. Кантемир также обещал войска и провиант для русской армии.

Соглашения заключили с представителями сербов и черногор­цев. Они действительно подняли восстание против турок и авст­рийцев, в котором, по их сведениям, участвовало около 30 тысяч человек. Сербы обещали Петру вспомогательные войска в 20 ты­сяч, помощь продовольствием и предоставлением разведыватель­ных данных о действиях турок.

Нее это сулило заманчивые перспективы. Победа казалась лег­ко достижимой благодаря поддержке Молдавии, Валахии, сербов, черногорцев, болгар и других угнетаемых турками народов. Имен­но поэтому  Петр решил осуществить наступательную стратегию. Предполагалось вторгнуться на территорию Турции. Здесь русская армия    получит помощь местного православного населения и обильные запасы  продовольствия, обещанные его представителя­ми. После недавнего уничтожения прославленной  шведской  ар­мии, когда у Петра не было никаких союзников, разгром нерегу­лярного, плохо организованного турецкого войска представлялся легким. Полтава не могла не внушить Петру уверенности в своих силах и возможностях. Естественно, что он считает теперь излиш­ней такую же тщательную подготовку, как в войне против шведского нашествия. Петр явно утрачивает свою предполтавскую осторожность и предусмотрительность. Раньше исходным пунктом всех замыслов Петра служила   убежденность,   что  успешно  вое­вать на два фронта Россия не в состоянии. Сейчас же на каждом из фронтов — северном и южном — русские армии не  ограничива­ются обороной: они наступают! Многие историки, особенно зару­бежные, считают, что действия Петра в прутском походе очень напоминают стратегию и тактику Карла XII во время его вторже­ния в Россию. Отмечают и другие ошибки Петра. Французский историк Жорж Удар пишет: «Теперь Петр имеет перед собой двух врагов. Это явилось результатом целой серии его ошибок. Прежде всего он совершил непоправимую ошибку, позволив Карлу XII бежать из-под Полтавы. Затем он имел несчастье, вместо того что­бы сконцентрировать все усилия на заключении мира с Швецией, ввязаться в хаос сложных дипломатических интриг, которые тре­бовали тонкого политического чутья, изощренной дипломатии и финансовых средств, которых ему не хватало».

В России не хотели этой войны и, естественно, не готовились к ней. Армия была разбросана на огромных пространствах завое­ванной Прибалтики, в многочисленных взятых крепостях. Ото­звать войска с севера было нельзя хотя бы потому, что англо-гол­ландская дипломатия могла воспользоваться этим для раскола и ликвидации Северного союза.

Многие документы свидетельствуют, что весна 1711 года была тяжелой для Петра. Как назло, он переносит серьезную болезнь. Перед отправлением в прутский поход царь приводит в порядок свои личные дела. В феврале он оформляет законным церковным браком свои давние супружеские отношения с Екатериной, от ко­торой он уже имел детей. Отвечая на поздравление, он пишет А. Д. Меншикову о причинах этого брака: «Еже я учинить принужен для безвестного сего пути, дабы ежели сироты останутся, лучше бы могли свое житие иметь». По пути в действующую ар­мию он пишет тому же Меншикову в связи со смертью грузинско­го царевича имеретинского, умершего в шведском плену: «Зело соболезную о смерти толь изрядного принца, но невозратимое уже лучше оставлять, нежели вспоминать; к тому имеем и мы надле­жащий безвестный и токмо единому богу сведомый путь».

Итак, прутский поход именуется Петром заранее безвестным путем, исход которого ведом одному богу! Нет, Петр не походил на преступно легкомысленного шведского короля, и его жестоко терзает ощущаемая им опасность. Между тем 30 июня 1711 года русские войска вступают в Молдавию. Молдавский господарь Кантемир, выполняя свое обещание, переходит на сторону русских. Однако валахский господарь Бранкован решил остаться на сторо­не Турции. Но войска движутся вперед, и начинают оправдывать­ся самые худшие опасения. Стоит жестокая жара, саранча уничто­жила траву. Нет не только провианта и корма, не хватает даже воды. Все щедрые обещания насчет провианта, не говоря уже о лю­дях, оказались нарушенными. Срываются и намеченные планы. Не удалось раньше турок выйти к Дунаю. 27 июня в войсках празднуется годовщина Полтавы. Но как не похоже положение русской армии на былой полтавский триумф! Военный совет об­суждает вопрос: повернуть назад из-за отсутствия провианта или идти вперед? Мнения разделяются. Петр решает продолжать по­ход. С. М. Соловьев пишет, что, «возбудив надежды христианского народонаселения, обмануть эти надежды, остановившись на Дне­стре, было очень тяжело для Петра».

Перейдя Днестр, русские войска вскоре вышли к Пруту. Очень важно было не дать туркам переправиться через него. Эту задачу поручили отряду под командованием генерала Януса фон Эберштедта. Он увидел, как турецкие войска начали переправу, но не выполнил приказа и отступил к главным силам армии. Подобного рода услуги (неприятелю) наемные иностранные офицеры и гене­ралы оказывали довольно часто. Что касается Януса, пропустив­шего врага, то он будет за это уволен из русской армии. Петр специально отметил этот случай в «Журнале или Поденной запис­ке»: «Конечно б мог оной Янус их задержать, ежели б сделал так, как доброму человеку надлежит».

Надо полагать, что «добрых людей» среди иностранцев было не так уж много, ибо еще до возвращения войск из злосчастного прутского похода, в Подолии, фельдмаршал Шереметев вызвал к своей палатке большую группу иноземных генералов и офицеров и объявил им повеление государя уволить тех из них, «которые были ему тягостны». Таковых оказалось: генералов — 15, полков­ников — 14, подполковников — 22, капитанов — 150. Но даже тех иностранцев, которые честно исполняли свой долг, использовать было нелегко. Вот как бригадир Моро де Бразе описывает проце­дуру отдачи генералу Янусу приказа (того самого, который гене­рал не стал выполнять): «Государь отдал генералу свои повеле­ния, и как ни он, ни я по-русски не разумели, то его величество повелел их объяснить на французском и немецком языке и вручил нам тот же приказ, написанный по-русски с латинским переводом на обороте». Трудно было руководить войсками в боевой обстанов­ке, если требовалась столь сложная процедура. В данном случае переводчики нашлись. Но легко представить, как обстояло дело с взаимоотношениями между иностранными офицерами и русски­ми солдатами, которые совершенно не понимали друг друга.

Вернемся, однако, к русским войскам, стоявшим на берегу Прута. 9 июля они были полностью окружены турками. Их было 135 тысяч человек, русских — 38 тысяч. Бой начался атакой яны­чар и продолжался три часа. Русские потеряли убитыми 4800 чело­век, турки — 8900.

С чисто военной точки зрения положение русской армии было не так уж плохо. Когда на другой день турецкое командование приказало возобновить атаку, то даже ударные части — яныча­ры — отказались идти в бой. Английский посол Саттон писал из Стамбула в своем донесении: «Здравомыслящие люди, очевидцы этого сражения, говорили, что, если бы русские знали о том ужасе и оцепенении, которое охватило турок, и смогли бы воспользоваться   своим   преимуществом,   продолжая   артиллерийский   обстрел и сделав вылазку, турки, конечно, были бы разбиты».

Но турки не знали положения дел в русском лагере, где люди и лошади уже много дней обходились без пищи и воды. Всего в прутском походе армия Петра потеряла 27285 человек, из которых в бою пало 4800. Остальные умерли от голода, жажды, болезней. Армия выступила в поход, имея провианта всего на восемь дней. Обещанные молдаванами, валахами огромные запасы продоволь­ствия оказались мифом. Страшная жара, саранча довершили дело. Армия утратила нормальную боеспособность.

С. М. Соловьев пишет о состоянии и самочувствии самого Петра в эти тяжелые дни и часы: «Как освободиться от упреков, зачем небольшое войско заведено так далеко в чужую страну без обес­печения насчет продовольствия, по слухам, что народонаселение примет русских как освободителей? Зачем повторена была ошиб­ка Карла XII, который с такими же надеждами на казаков вошел в Малороссию? И все это бесславие после «преславной виктории»! Петр привык уже писать письма к своим с известиями о победах; а теперь о чем он должен известить их?»

Вот тогда-то, видимо, 10 июля Петр и написал печально знаме­нитое письмо к учрежденному им перед походом Сенату: «Господа Сенат! Извещаю вам, что я со всем своим войском без вины или погрешности нашей, но единственно только по ложным известиям в семь крат сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены, и что я без особливые бо­жий помощи, ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенно­го поражения, или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и го­сударем, и ничего не исполнять, что мною, хотя бы то по собствен­ному повелению от нас, было требуемо, покаместь я сам не явлюся между вами в лице моем; но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собой достойнейшего мне в наследники».

Это письмо, как, впрочем, многие другие письма Петра, в под­линнике не сохранилось; впервые оно было опубликовано на не­мецком языке в 1785 году. С тех пор идет спор о его достоверно­сти. Бесспорных доказательств, что это не фальшивка, не было представлено. Стиль, смысл, соответствие исторической обстанов­ке сомнений не вызывают. Некоторые советские специалисты счи­тают его подлинным. Например, Е. П. Подъяпольская или С. Ф. Орешкова в книге «Русско-турецкие отношения в начале XVIII века». К этому же мнению склоняется и русский историк С. М. Соловьев.

10 июля 1711 года собрался военный совет и решил предложить туркам перемирие. Если его отвергнут, то обоз сжечь и атаковать неприятеля. Направили парламентера с письмом фельдмаршала

Шереметева в турецкий лагерь. Никакого ответа. Послали второ­го — и снова молчание. Тогда был дан приказ полкам идти в бой. Войска двинулись, и в это время появился турок с просьбой пре­кратить атаку и с сообщением, что предложение о мире прини­мается. В тот же день подканцлер П. П. Шафиров отправился на переговоры.

Прутские мирные переговоры — в определенном смысле столь же странный эпизод в истории петровской дипломатии, как и сам прутский поход в истории всего петровского царствования. Дей­ствия Петра по подготовке и проведению этого похода отличались явной   переоценкой   своих   возможностей   и   недооценкой   врага. Переговоры на Пруте, наоборот, имели исходным пунктом явную недооценку своих шансов и переоценку прочности позиций парт­нера. Об этом говорят первоначальные инструкции, которые Петр дал Шафирову, направляя его к великому везиру Балтаджи Мехмед-паше. Вообще, турки не ожидали, что русские запросят мира. Они даже сначала заподозрили здесь какую-то военную хитрость. До начала переговоров они совсем не считали себя победителями. Им было хорошо известно, что против них действует только часть русской армии. Притом сразу же почувствовалась разница между регулярной, дисциплинированной, обученной армией и турецким ополчением, которое шло в бой, как простая толпа. Даже яныча­ры — отборные турецкие  войска — выдохлись  после  первого  же серьезного боя. К тому же старый везир был неопытным полко­водцем и опасался войны. Балтаджи понимал, что главная надеж­да русских — турецкие христиане еще могут сыграть свою роль спустя некоторое время. Везир чувствовал шаткое внутреннее по­ложение Османской империи. Он знал также кое-что, чего еще не знали русские. Например, действовавшая отдельно русская армия генерала Ренне захватила город Браилов с большими запасами продовольствия. Турецкий командующий получил сведения,  что Австрия  хочет   воспользоваться   войной, чтобы урвать кое-что у Турции, и уже собирает для этого силы. Русским было неизве­стно о вражде между везиром и крымским ханом, представляющим непримиримо воинственную тенденцию. Не знали они также, что султан разрешил везиру заключить мир, не считаясь с интересами шведского короля, которому эта война нужна была больше всех. Петр и его войска, окруженные сплошным вражеским кольцом, в выжженной  солнцем  пустыне,   измученные  голодом,  жаждой, а главное — ощущением неизвестности, естественно,  видели  все в слишком мрачном свете. Царь указал Шафирову идти на макси­мальные уступки ради заключения мира. Он мог согласиться вер­нуть Турции все завоеванное на юге, включая Азов, отдать шве­дам на севере тоже все, кроме Петербурга и Ингрии. Если этого покажется  мало,  то  отдать  Псков  и  другие  русские  владения. Можно было также согласиться с возвращением Станиславу Лещинскому польской короны. В дополнительной инструкции вообще предписывалось соглашаться на все,  что  потребуют,   кроме  рабства, лишь бы  выбраться  из окружения.  Фактически  это  была установка па мир любой ценой.

Заслуга Шафирова в заключении мира,  несколько преувели­ченная в отечественной и особенно зарубежной литературе, состоит только в том, что у него хватило терпения и  выдержки  не раскрывать своих карт и дождаться, пока турецкая сторона изложит условия мира. А они превзошли самые оптимистические надежды русских! Главное состояло в том, что турки оказались достаточно предусмотрительными, чтобы не работать на  шведского короля. О возвращении каких-либо завоеваний на севере речь даже не заходила. Требования крымского хана, домогавшегося возобновле­ния выплаты Москвой дани и настаивавшего на полном отказе от заключения мира, не были приняты во внимание. Шафирову уда лось кое-что выторговать: турки сняли свое требование о выдаче господаря Молдавии Дмитрия Кантемира и серба Саввы Рагузинского. Благодаря этому, кстати, русская дипломатическая служба приобретает двух видных дипломатов. Кроме того, вместо выдачи артиллерии, находившейся с армией на Пруте, договорились отдать  туркам пушки в крепости  Каменный  Затон,  отходившей к Турции.

12 июля 1711  года мирный трактат на Пруте был подписан Шафировым и Михаилом Шереметевым (генералом, сыном фельдмаршала  В.  П.  Шереметева), а с турецкой стороны — великим везиром Балтаджи Мехмед-пашой. В семи статьях содержались обязательства России вернуть Турции  Азов,   разорить Таганрог и Каменный Затон, не вмешиваться  в польские дела и не дер­жать в  Польше  войска,  отказаться  от  содержания   в Стамбуле постоянного   дипломатического   представительства.    В   договоре имелся туманно сформулированный пункт, обязывающий Россию «отнять руку» от казаков и запорожцев. Речь шла, как это пони­мали русские, о том, чтобы не преследовать остатки предателей, запорожцев и мазепинцев, укрывшихся частично в Турции. Эта довольно туманная статья приобретет затем  неожиданное значение. Что касается Карла ХII, то договор предусматривал обязательство России не препятствовать его возвращению в Швецию, а также заключить с ним соглашение о мире, если это соглашение окажется возможным.   По данному  пункту,  собственно,  договор лишь подтверждал прежнюю позицию России. П. П.  Шафирову и М.  Б.  Шереметеву  предстояло, по условиям договора, отпра­виться в Турцию в качестве его гарантов, а вернее, заложников. Таким образом, самого страшного удалось избежать. Прутский договор казался наилучшим среди  всех  возможных  выходов  из тяжелого положения, в которое попали Петр и его армия в результате опрометчивых действий и из-за несчастного стечения обстоятельств. И все же на фоне Полтавской победы это был бесславный договор, досадная внешнеполитическая неудача.

Но настоящим несчастьем прутский договор стал не для Петра, а для Карла XII. Когда Турция под одновременным воздействием собственных реваншистских стремлений, агрессивности крымского хана, антирусской дипломатии Франции, Австрии, Англии, под влиянием шведов и поляков Станислава Лещинского объявила войну, для России открылась опасная перспектива шведско-турецкого союза. Такой союз при поддержке всей Европы грозил све­сти на нет успех русских в Северной войне, в самом преобразова­нии России. Однако за время от объявления войны в ноябре 1710 года до сражения на Пруте в июле 1711 года в Османской империи поняли, что затеянное предприятие против России не только ей не по силам, но и вообще не отвечает ее интересам. Поэтому склонность султана к шведскому королю ослабевает. Правда, когда турецкая армия собиралась на Дунае, великий везир послал Понятовского к Карлу, чтобы пригласить его участво­вать в кампании в качестве гостя везира. Сначала Карл намере­вался принять приглашение, но затем отказался. Как монарх, да еще такой прославленный и гордый, он не мог присоединиться к армии, которой командовал кто-то другой, в особенности если командующий ниже его по рангу. Эта ошибка дорого обойдется Карлу.

Но интересы шведского короля при великом везире бдительно охранял Понятовский. Согласие везира на мирные переговоры воз­мутило его, и он делал все возможное, чтобы сорвать их. Как толь­ко Шафиров появился в шатре везира, Понятовский немедленно послал курьера в Бендеры. Это было 11 июля, гонец прискакал туда вечером 12-го. Карл моментально вскочил в седло и в 3 часа дня 13 июля после непрерывной 17-часовой скачки уже был в ту­рецком лагере. Он еще успел увидеть, как последние русские ко­лонны с развернутыми знаменами под барабанный бой покидали злосчастное для них место, увозя с собой свои пушки. Они вовсе не выглядели разгромленными.

Карл бросился в шатер к великому везиру, и здесь под священ­ным зеленым знаменем Магомета состоялось бурное объяснение. Карл гневно спрашивал, почему выпустили русских, зачем заклю­чили мир? Балтаджи Мехмед-паша спокойно отвечал, что он все делал во имя интересов повелителя правоверных. Карл попросил одолжить ему лучшую часть турецкой армии. Поскольку король не связан мирным договором, он нападет на русских и возьмет в плен Петра. Балтаджи отказал Карлу, заявив, что христианин не может командовать правоверными.

Отныне везир и король Швеции станут смертельными врага­ми. Балтаджи потом рассказал Шафирову о беседе со взбешенным королем, который «говорил с великим сердцем и угрозами, чтоб везир не делал с царским величеством миру без того, чтоб и с ним — королем, обще помириться и все от него взятые города отдал». Но везир отвечал королю, что сему до него дела нет и мирился он от своего государя, а его должен как гостя проводить безопасно и тот проезд свободный ему уговорить. Король де ему с великою досадою и грубостью говорил, что на него султану будет жаловаться».

Карл XII выполнит свое обещание и доставит везиру немало неприятностей. Он еще несколько лет будет висеть на шее у сул­тана, добьется от него с помощью союзников, особенно Франции, новых действий против России. Но благоприятная возможность на Пруте уже потеряна безвозвратно. Создать прочный антирус­ский союз Швеции и Турции не удалось. Прутский договор помешал замыслам Карла XII, Понятовского, маркиза Дезальера и крымского хана Девлет-Гирея. И в этом смысле он в последнем счете оказался выгодным для России.

От Карла XII и Понятовского пошла выдумка, что этот дого­вор Балтаджи подписал только из-за огромной взятки, заплачен­ной ему русскими. Взятку везиру Шафиров действительно обещал, и немалую. Везир и его помощники должны били получать до 300 тысяч рублей. Ведь в те времена, в дипломатии без взяток обойтись было невозможно. Деньги в серебряной монете, уложен­ные в бочонки, русские даже доставили в турецкий лагерь уже после выхода армии из окружения. Но везир отослал их обратно, ибо знал, что либо крымский хан, либо Понятовский обязательно донесут об этом султану. Заключая прутский договор, Балтаджи действовал, исходя исключительно из интересов Турции. А они состояли в том, чтобы получить обратно Азов и другие русские завоевания, отрезать Россию от Черного моря, закрыв ей устья Дона и Днепра. Такая цель и была достигнута, причем очень легко, путем войны, продолжавшейся всего четыре дня. Не случайно в Стамбуле рассматривали прутский договор как нежданное сча­стье. Праздник по этому случаю продолжался там шесть дней. Султан Ахмед III ко всем своим титулам прибавил звание «Гази» — победитель. Так что прутский договор вполне удовлетворял турок, чего нельзя было сказать о крымском хане или Людови­ке XIV, а особенно о Карле XII. Если бы русско-турецкая война продолжилась, то Россия вряд ли смогла бы закрепить свои завоевания на Балтике.

Поэтому Петр был совершенно прав, когда, сообщая адмиралу Апраксину горестную весть, что придется отдать Азов и Таганрог, утешал его (и себя!) таким доводом: «Сие дело есть хотя и не без печали, что лишиться тех мест, где столько труда и убытков поло­жено, однако ж чаю сим лишением другой стороне великое укрепление, которая несравнительною прибылью нам есть».

Петр довольно сурово оценивал прутскую историю, а следова­тельно, и собственную деятельность. Решение о походе на Прут он считал «отчаянным», итоги похода — «бедственными» и «печаль­ными». Сразу после Прута в Польше его поздравили со счастли­вым возвращением, на что Петр ответил: «Мое счастье в том, что я должен был получить сто палочных ударов, а получил только пятьдесят».

*

Период с 1705 по 1711 год во внешней политике России напол­нен исключительно важными событиями. Среди них главное место занимает Полтавская битва. Она явилась кульминационным пунк­том напряженных усилий русского народа, которых потребовала преобразовательная деятельность Петра. Свою долю в эти усилия внесла русская дипломатия.

Удалось обеспечить два важнейших внешних условия Полтав­ской победы. Россия успешно избежала опасности войны на два фронта. Турция вопреки враждебности ее правителей к России и подстрекательству дипломатии европейских держав, главным образом Франции, осталась в стороне от войны России и Швеции и была, таким образом, нейтрализована в решающий момент.

Другим важнейшим внешним условием победы русских над шведами была относительная изолированность Швеции, которая не имела официальных, формальных союзников, начиная вторже­ние в Россию. Однако Западная Европа была отнюдь не нейтраль­на. Фактически обе стороны, противостоявшие друг другу в войне за испанское наследство, оказывали содействие Карлу XII в его войне против России, которую считали уже обреченной.

Между тем обреченными на поражение оказались сам швед­ский король и его армия. Это становилось все яснее по мере того, как шведы двигались на восток. Сражение при Лесной побудило Карла предпринять запоздалые усилия по привлечению к войне таких союзников, как Турция, Крымское ханство, Станислав Лещинский и Мазепа. Но все действия шведов оказались тщетными. Дипломатия Петра активно и успешно противодействовала им.

Разгром шведов придал небывалый прежде авторитет, влияние дипломатической деятельности России. Возникла совершенно новая обстановка. Это было немедленно использовано для восстанов­ления, а затем и для расширения Северного союза, для других дипломатических конкретных мероприятий в Европе. В самый мо­мент этих важных событий историческое значение Полтавы не могло быть осознано из-за инерции веками сложившихся представ­лений о России. Первое, что проявилось в результате замечатель­ной победы, был страх перед ростом русского могущества. Поэтому деятельность русской дипломатии практически не стала более лег­кой и простой. Напротив, ее задачи даже усложнились, а объем практической работы резко возрос. В то же время появилась опас­ная почва для самоуверенности, утраты осторожности. Именно в этих обстоятельствах и возникла драматическая ситуация на Пру­те, которая преподала Петру и его сподвижникам суровый урок, показавший, что во внешней политике ничто не может гарантиро­вать от неожиданных опасностей. Дипломатическая ситуация в целом после Полтавы показала Петру, что результаты даже самой блестящей военной победы должны быть закреплены упорными, тщательными, терпеливыми усилиями дипломатии.

Итак, Полтава явилась рубежом, разделившим историю петров­ской дипломатии на две части. До Полтавы дипломатия как бы работала на войну, после — война работает на дипломатию. Глав­ная внешнеполитическая задача России до Полтавы — разгром врага, после — заключение мира с побежденным противником. До Полтавы Россия лишь добивалась права голоса при решении важнейших европейских проблем, теперь она осуществляет это право. Если до Полтавы Россией пренебрегали, то ныне ее боятся; если раньше многочисленные противники России часто действова­ли вразброд, то теперь они пытаются выступать совместно.

Новое международное положение России показало, что дипло­матия не есть простое следствие или выражение материальной силы государства. Полтавская победа дала бесконечно много, по первым делом она принесла петровским дипломатам множество новых сложнейших забот, повысила их роль и ответственность.

[1] Всего было взято в плен под Полтавой и через два дня у Переволочны более 19 тысяч  шведов.