ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

БРЕМЯ ВЕЛИЧИЯ

ДЕЛА ТУРЕЦКИЕ И ПОЛЬСКИЕ

Из всех видов политической деятельности дип­ломатия в наименьшей степени поддается предвидению и тем более планированию. Здесь, как нигде, постоянно возникают не­ожиданности и случайности. Эта закономер­ность подтвердилась самым наглядным обра­зом в годы, последовавшие после заключения прутского договора. Главная цель внешней политики России — окончание Северной вой­ны путем заключения мирного договора с Швецией — остается недостижимой. К ней приходится продвигаться долгими околь­ными путями. Непрерывных, тяжелых, часто бесплодных усилий требовали крайне сложные и напряженные отношения с соседя­ми — Турцией и Польшей.

Утешением по поводу несчастного прутского договора служила мысль, что теперь-то Россия, наконец, получит свободу рук, что­бы решать главные проблемы на Балтике. Увы, этим надеждам не суждено было осуществиться:  руки оставались связанными  ту­рецкими делами. Казалось бы, Турция, нуждавшаяся в мире из-за своих внутренних трудностей, получила все, о чем только могла мечтать. Вначале в Стамбуле действительно ликовали по поводу мирного договора с Россией. Однако очень скоро обстановка начи­нает осложняться. Карл XII, действуя через своего посланника в Стамбуле Г. Функа и Понятовского, развивает исключительную активность. В антирусских интригах с ними мог соперничать толь­ко маркиз Дезальер, посол Франции. Шведский король даже на­правил султану детальный план расположения русских и турецких войск на Пруте, чтобы доказать легко достижимую якобы возмож­ность пленения всей армии Петра, упущенную великим везиром Балтаджи   Мехмед-пашой.   Первое   время   султан   не   придавал значения домогательствам Карла и даже отправлял самому везиру все королевские кляузы. Ему же он поручил быстрее решить проб­лему выезда Карла XII из пределов Османской империи. Балтад­жи тем более охотно брался за это дело, что он уже успел возне­навидеть своего высокого гостя. В ответ на представления Шафирова о необходимости скорейшего выдворения Карла XII великий везир отвечал: «Я бы желал, чтоб его чорт взял, потому что ви­жу теперь, что он только именем король, а ума в нем ничего нет и как самый скот; буду стараться, чтобы его куда-нибудь отпус­тить».

Однако Балтаджи заявил Шафирову, что он сможет выслать Карла лишь после того, как русские выполнят главное для турок условие договора — возвратят Азов, разрушат Таганрог и Камен­ный Затон. Возник конфликт из-за очередности выполнения сто­ронами условий прутского договора. В самом договоре об этой очередности вообще ничего не говорилось. Петр же, зная крайнюю непоследовательность султанского правительства и его полное пре­небрежение к международному праву, решил Азова не отдавать, пока Карла не вышлют из Турции. Почему царь придавал такое, на первый взгляд непонятное, значение выдворению короля? Это не было вопросом престижа, а проявлением глубокой предусмотри­тельности Петра, которого прутская история научила осторожно­сти. В августе 1711 года он писал Апраксину: «Азова не отдавайте и Таганрога не разоряйте, пока я отпишу, ибо турки ныне хотят... учинить, дабы в Польше король шведский паки возмутил и остал­ся в войне с нами, а они в покое безопасном. Мы так рассуждаем сие, для того войск наших из Польши не выведем по договору, по­ка подлинно приедет король шведский к себе».

Действительно, стоило ли идти на утрату всех плодов 16-лет­них усилий по строительству воронежского флота, взятию Азова, созданию новых крепостей и многого другого, не будучи уверен­ным в том, что не возникнет новой опасности со стороны Турции или Польши? Если бы шведский король вернулся на родину, то ему труднее было бы уклоняться от заключения справедливого мира. Правительство в Стокгольме, народ Швеции давно уже хо­тели покончить с войной, истощившей страну. В год битвы под Полтавой в Швеции был сильный неурожай. Осенью того же года Дания вступила в войну против нее, что вызвало новые тяготы. В 1710 году началась эпидемия чумы. В Стокгольме осталась толь­ко треть прежнего населения. Налоги стали брать вперед, цены с начала войны выросли в три раза. Все новые рекрутские наборы вызывали протесты. Поэтому в 1710—1712 годах появились не одна, а две шведские политики: одну, вытекавшую из реального положения Швеции, пытались проводить в Стокгольме, другую — в Бендерах, где Карл XII, оторванный от своей страны, уязвлен­ный разгромом под Полтавой, опутанный огромными долгами, ко­торые он вынужден был делать, ибо из Стокгольма не присылали ни гроша, оказался под воздействием своих кредиторов: англичан, голландцев, турок и особенно французов. Озабоченный своей пре­словутой «славой», он очень смутно понимал, что является лишь пешкой в дипломатических комбинациях общеевропейского ма­сштаба. Если бы он вернулся в Стокгольм, то там быстро бы про­трезвел, а Швеция вместо двух получила бы одну настоящую поли­тику и тогда с ней можно было бы серьезно говорить о заключении мира.

Однако, как ни важно было добиться выдворения Карла из Турции, русские понимали, что доводить дело снова до крайне опасной для России войны на два фронта нельзя. Поэтому нахо­дившийся заложником в Стамбуле Шафиров дал везиру «обяза­тельное письмо» передать туркам Азов в течение двух месяцев.

8 ответ он получил от Калтаджи  «обнадеживающее письмо», по которому везир обещал сразу после возвращения Азова и разру­шения  крепостей   немедленно  выслать  Карла.   Шафиров  провел этот обмен обязательствами на свой страх и риск, ибо связаться с Москвой было невозможно. Петр сначала рассердился на это свое­волие, но понял, что другого выхода нет. И он сам приказывает ра­зорить и передать туркам Каменный Затон на Днепре и крепость Богородицкую на реке Самаре. Таганрог ведено было разорить, Азов тоже подготовить к передаче туркам, но, показав им разру­шения,  с передачей подождать до решения дела с  Карлом.  Так и сделали: когда после истечения обусловленных двух месяцев ту­рецкие войска подошли к Азову, им его показали, но не отдали. В Стамбуле это вызвало негодование, и все антирусские силы удвоили свою активность.  Мир  оказался  на  волоске.  Чтобы  не провоцировать султана на отказ от прутского договора, в ноябре 1711 года Петр приказывает: Азов отдать, разоренный Таганрог тоже, а из Польши вывести основные силы русских войск.

Но было уже поздно. В Стамбуле события зашли столь далеко, что Россия оказалась перед лицом нового опаснейшего кризиса в русско-турецких отношениях. Там творилось нечто до того запу­танное,   что ясно  было  лишь  одно:   дела  опасно  склоняются  не в пользу России. Крайне пошатнулось положение великого везира Балтаджи, склонного к миру, с которым русские могли найти об­щий язык. Сложная дворцовая интрига совсем опутала его. Все самые влиятельные сановники, крымский хан, не говоря уже о Кар­ле и его агентах, и, конечно, о французском после, сумели вну­шить султану, что везир не только упустил на Пруте русского ца­ря, но и готовит заговор против султана. 9 ноября Балтаджи Мехмед-паша был смещен со своего поста и сослан. Новый везир Юсуф-паша, командир янычаров на Пруте, высказался за мир, но 27 но­ября пришло сообщение из Азова, что русские отказываются от­дать крепость...

9 декабря Османская империя объявила России войну, и вес­ной султан обещал сам возглавить новый поход на север. Прутский договор был денонсирован. Двух ближайших помощников Балтаджи казнили, а его самого вскоре удавили...

Русским представителям — Шафирову и Шереметеву предъ­явили проект нового договора, который удовлетворил бы Турцию. Жестко и категорически в нем предписывалось: русские войска должны уйти из Полыни и никогда в нее не возвращаться; Россия немедленно отдает Азов и все свои разрушенные новые южные крепости; она не должна предъявлять никаких претензий относи­тельно шведского короля. Но все это служило прелюдией к глав­ному — Россия уступает Турции всю Украину! Оказывается, она принадлежит жалким бандам казацких сторонников Мазепы, вме­сте с Карлом XII укрывшихся в Турции под покровительством повелителя правоверных!

В различных описаниях этих событий русскими, европейскими, турецкими историками, в публикациях бесчисленных документов возникает пестрая, хаотическая картина невероятно запутанных событий, кульминационным пунктом которых явился неслыханно наглый ультиматум об Украине. Чье же болезненное воображение породило этот замысел? Неужели это придумал великий «Гази» — победитель, тень аллаха, султан Ахмед III? Или живой Александр Македонский, недобитый шведский завоеватель? Или польский генерал Понятовский, переодевавшийся в Стамбуле в турецкую одежду, чтобы очаровать своих мусульманских хозяев? Все нити вели к маркизу Дезальеру, представлявшему «короля-солнце», «продолжателя Карла Великого», ослепленного своим величием Людовика XIV!

Алчному, жестокому, но весьма неумному Ахмеду III внушили, что ему ничего не стоит возродить былое могущество Османской империи, взять реванш за Карловицкий мир, сокрушив Россию, подчинив Польшу, а потом и Австрию. Украина будет поделена между султаном и Станиславом Лещинским, этой французско-шведской марионеткой.

На такой основе польский «король», Карл XII и Ахмед III возродят «восточный барьер» Ришелье, который с запада поддер­жит Франция. Ведь уже начались переговоры о прекращении вой­ны за испанское наследство. Франция вот-вот освободится от бре­мени войны и вместе с тремя восточными союзниками составит коалицию, каждый из участников которой получит вожделенную добычу. Швеция вернет себе прибалтийские владения, Турция за­хватит юг России, вернет земли, уступленные Австрии, и возобно­вит прерванный в 1683 году марш на Вену; Польша расширится за счет Украины, вернет «исконно польский» Киев, а Франция, опираясь на этих союзников, сокрушит австрийских Габсбургов. Грандиозный замысел в перспективе обещает Франции получить возможность нанести удар морским державам, особенно Англии. Таким образом, за султанскими притязаниями на Украину стоял Людовик XIV, у которого еще хватало золота на содержание шведского короля и на подкуп верных слуг султана.

Неужели в Стамбуле всерьез верили, что удастся завоевать Украину, то есть осуществить то, что привело к гибели шведскую армию под Полтавой? Неужели там принимали всерьез уцелевших сообщников Мазепы, уверявших, что народ Украины восстанет против московитов и встретит турок, как своих освободителей?

Видимо, верили в это только в Версале, а в Стамбуле лишь бря­цали оружием за французские деньги. Здесь-то знали, как украин­ский народ «поддержал» Мазепу. Но 27 января 1712 года снова торжественно объявляется война России, рассылаются повторные указы о сборе войск. Однако практически настоящих военных при­готовлений не происходит. Волос того, в переговорах с Шафировым уже не выдвигается требование передачи Турции всей Украи­ны. Турецкие представители просят русских дипломатов, «дабы они хотя что малое уступили еще по той или сей стороне Днепра для увеселения султана». Постепенно обнаруживается, что только крымский хан остается убежденным сторонником войны совместно с шведами. Затем становится известно, что в Бендерах произо­шла ссора Девлет-Гирея с Карлом XII. А в конце марта на засе­дании Дивана зачитывают письма хана, в которых он тоже высту­пает за мир. Диван принимает постановление, что «противно за­кону их ту войну начать и не надлежит ни султану, ни везиру в воинский поход идти».

В конце марта возобновляются переговоры о заключении ми­ра.  При этом посредниками выступают,  по приглашению турок, английский посол Саттон и посол Голландии Кольер. Возникает множество спорных вопросов о Польше, о передаче крепостей. Но об Украине турецкие представители словно забыли. Никаких фан­тастических претензий больше не выдвигается. Наконец, 5 апре­ля 1712 года новый мирный договор был подписан. Самое пора­зительное при этом, что дипломаты Англии и Голландии не толь­ко отказались от обычного для них противодействия русским интересам, но и активно защищали их.  Шафиров доносил Петру: «Если б не английский и голландский послы, то нам нельзя было бы иметь ни с кем корреспонденции и к вашему величеству пи­сать, потому что никого ни к нам, ни от нас не пускали, и конечно б тогда война была начата и нас посадили бы, по последней мере, в жестокую тюрьму; английский посол, человек искусный и ум­ный, день и ночь трудился, и письмами и словами склонял турок к сохранению мира, резко говорил им, за что они на него сердились и лаяли; и природному вашего величества рабу больше нельзя было делать; при окончании дела своею рукою писал трактат на итальянском языке начерно и вымышлял всяким образом, как бы его сложить в такой силе, чтоб не был противен интересу вашего величества;   голландский  посол  ездил  несколько  раз  инкогнито к визирю, уговаривал его наедине и склонял к нашей пользе, пото­му что сам умеет говорить по-турецки. И хотя мы им учинили обе­щанное награждение, однако нужно было бы прислать и кавале­рии с нарочитыми алмазами, также по доброму меху соболью». Дипломаты, естественно, получили и соболей, и денег немало: посол Англии — 6000 червонных, а Голландии — 4000. Конечно, деньги в тогдашней дипломатии были фактором серьезным. Однако суть дела состояла не в деньгах, а в том, что в Лондоне и в Га­аге отлично понимали, что все дипломатические демонстрации и маневры турок инспирируются Францией — их главным врагом. И не ради любви к России трудились послы Англии и Голландии, а чтобы помочь провалить далеко идущие замыслы Версаля. Толь­ко этим и объяснялся редчайший случай искреннего сотрудничест­ва послов Англии и Голландии с русской дипломатией.

Уже 20 мая 1712 года была отправлена царская грамота вели­кому везиру Юсуф-паше, в которой Петр сообщал, что мирный до­говор он   «изволяет принять и содержать». Договор был, таким образом, ратифицирован, хотя по сравнению с прутским договором его условия оказались более тяжелыми для России. Особенно дву­смысленно сформулировали статью о выводе в течение трех меся­цев русских войск из Полыни и об условиях, когда они могут быть введены туда обратно в случае враждебных действий там швед­ского короля. Ясно, что русским войскам невозможно вести войну против Швеции в Европе, не проходя через польскую территорию. А ведь только ради завершения этой войны Россия и шла на жерт­вы по новому договору. Словом, заключенный договор содержал в себе зародыши неизбежных осложнений и конфликтов. С этим приходилось мириться ради главного — обеспечения мира на юж­ных границах России. Собственно, в петровской дипломатии, как в любой другой, не было и быть не могло договоров, дающих толь­ко выгоды и преимущества. Подобные договоры вообще существу­ют лишь в воображении тех историков, которые не видят в дипло­матии Петра ничего, кроме непрерывных дипломатических успе­хов. За успехи всегда надо платить, и весь вопрос в том, чтобы цена оказалась не слишком высокой. В данном случае она была высока, хотя договор давал и разные преимущества. Например, турки вы­пустили, наконец, из тюрьмы русского посла, тайного советника П. А. Толстого. Его письмо канцлеру Г. И. Головкину по этому случаю служит хорошей иллюстрацией того, к чему приводила дипломатическая деятельность на посту посла в Турции.  «Ныне, возымев время,— пишет Толстой,— дерзновенно доношу мое стра­дание и разорение: когда турки посадили меня в заточение, тогда дом мой конечно разграбили, и вещи все растощили, малое нечто ко мне прислали в тюрьму, и то все перепорченное, а меня привед­ши в Семибашенную фортецию, посадили   прежде под  башню в глубокую земляную темницу, зело мрачную и смрадную, из кото­рой последним, что имел, избавился, и был заключен в одной ма­лой избе семнадцать месяцев, из того числа лежал болен от нестер­пимого страдания семь месяцев, и не мог упросить, чтоб хотя еди­ножды прислали ко мне доктора посмотреть меня, но без всякого призрения был оставлен, и что имел и последнее все иждивил, покупая тайно лекарства чрез многие руки; к тому же на всяк день угрожали мучением и пытками...»

Нет никаких оснований удивляться жестокому обращению ту­рок с дипломатами или объяснять это культурной отсталостью, варварством Турции. В христианской Швеции происходило то же самое. Русский посланник князь Хилков так и умер там в тюрьме, условия которой были не лучше, чем в турецкой. Любая форма об­щения с иностранцами, будь то война или дипломатические пере­говоры, осуществлялась на одном и том же нравственном уровне звериной вражды и ненависти. Если же Стамбул прибегал к мир­ным формам такого общения, то есть к дипломатии, то это служи­ло лишь выражением слабости. Никаких иных побуждений здесь быть не могло.

Требуя вывода русских войск из Полыни, султан хотел обеспе­чить максимально благоприятные условия для Карла XII, Стани­слава Лещинского и его сторонников  для возвращения в Польшу шведской армии. Он верил в данное Карлом еще до войны с Росси­ей на  Пруте обещание отдать султану  Польшу в  качестве вас­сального  государства,  выплачивающего огромную дань Турции. Турки хотели помочь шведам и их сторонникам в Польше захватить ее с тем, чтобы потом она стала турецким протекторатом. Эти при­тязания могли иметь успех, если бы султан и Карл располагали достаточными силами. Но их не существовало. Была только воз­можность создавать для России осложнения и трудности. Петр вы­нужден был мириться с ними как с неизбежным злом. Другой целе­сообразной политики  не имелось, и ее неприятные последствия приходилось терпеть. Устранить их могла только сила, то есть, на­пример, разгром турецкой армии. Но в условиях продолжения Се­верной войны такой возможности не было. Поэтому и поддержива­ли те странные отношения с Турцией, которые представляли нечто среднее между миром и войной. Заключая второй мирный договор с Турцией, Петр знал, что неизбежно предстоят новые передряги в отношениях с Османской империей. Уменьшать по мере сил эти неизбежные трения — вот в чем состояла задача. Поэтому к июню 1712 года все русские войска действительно пришлось увести из Польши. Исключением была крепость Эльбинг, которую необходи­мо было держать в своих руках, поскольку она стояла на линии минимально  необходимых  коммуникаций  с   русскими  войсками в Померании.

Однако Карл портил султану всю его игру вокруг вопроса о рус­ских войсках в Польше. Он послал туда большой отряд верных ему поляков под командой Грудзинского. Из-за этого обостряются отношения между султаном и шведским королем. Султан поручает объявить Карлу, чтобы «он более на него не надеялся, но ехал бы от его области, ибо народ весь его более не хочет видеть в своем государстве и он за него стоять не будет».

Туркам давно уже стало обременительным содержание требо­вательного, но бесполезного гостя. Султан урезывает суммы на его расходы. Карл под огромные проценты делает займы у француз­ских и английских купцов. В конце концов он целиком переходит на иждивение Франции. 1 сентября 1712 года в Тендерах заклю­чается  французско-шведский договор. Франция  обязуется  скло­нить Турцию к войне против России, поддерживать возвращение польской короны Станиславу Лещинскому. Он в спою очередь вер­нет Турции земли, отошедшие от нее по Карловицкому миру. Л за это Турция   принудит  царя   московского  вернуть  Польше   Киев и другие земли на правом берегу Днепра. Карл XII и маркиз Дезальер смело делят чужие земли, однако претендуют на полное невмешательство России в дела Полыни и Украины. Л Карл XII обязуется, если война за испанское наследство будет продолжать­ся еще больше года, вступить в эту войну на стороне Франции и напасть на земли империи. Франция предоставляет Карлу и Станиславу миллион ливров и впредь будет выплачивать ежегодные субсидии шведскому королю. Таким образом, начинается конкрет­ная реализация (правда, пока на бумаге) того «великого замысла», о котором уже шла речь. Но всем этом проявились судорожные попытки Людовика XIV уйти от поражения в войне за испанское наследство.

Деятельность шведского короля все больше раздражает турок. Великий везир Юсуф-паша откровенно говорит об этом Шафирову: «Не бойтесь, чтоб шведский король мог теперь здесь что-нибудь сделать, хотя он и хлопочет, и всюду суется, уподобляясь человеку, посаженному на кол: с тоски то за то, то за другое хва­тается».

Но в турецком правящем лагере царит полная неразбериха, настроения там меняются непрерывно. Шведы и Понятовскнй лов­ко шантажируют султана русскими войсками в Польше. Султан по­сылает в Польшу салахара Ахмед-бея для проверки, действительно ли там остаются русские. Они по-прежнему находятся в крепости Эльбинг, но из-за разбойных действий отряда Грудзинского, при­сланного Карлом, пришлось направить против него некоторые си­лы. Естественно, что салахар. вернувшись из Полыни, докладыва­ет, что русских войск в Польше много. Эту информацию охотно подтверждает посол Австрии, чтобы способствовать раздуванию турецко-русского конфликта. Посол Англии прекращает прежнюю поддержку русской дипломатии, и только посол Голландии еще содействует ей. Чтобы разрядить обстановку, русские войска опять полностью эвакуируются из Полыни. Оставили даже Эльбинг. Но в Стамбуле реальное положение дел, очевидные факты, логика и здравый смысл уже совершенно не принимаются во внима­ние. 31 октября 1712 года Великий диван выносит решение снова объявить войну России. Шафирова. Шереметева. Толстого и всех их людей арестовывают. Великий везир Юсуф-паша смещен, и на его место назначен новый — Сулейман-паша. Он действует в тесном контакте с Дсзальером, и французский посол буквально про­диктовал султанскому правительству новую программу требований к России. Среди них опять фигурируют восстановление Станисла­ва на польском троне, отказ России от Украины в пользу Турции и от всех балтийских завоеваний в пользу Карла XII. В случае отклонения требования Турция начнет войну. Султан Ахмед III едет в Эдирне (Адрианополь) — традиционное место сбора войск для походов. Рассылаются указы о наборе солдат.

Поскольку главным театром предстоящей войны должна была оказаться Польша, то значение имела ее позиция. До сих пор Август II и Речь Посполитая практически не помогали русской дипломатии в борьбе против французско-турецко-шведских проис­ков. Однако угроза превращения страны в поле битвы заставляет их активизироваться. Приезд польского посла Хоментовского сам по себе опровергает нелепую уверенность султана в том, что вся Польша поддерживает Станислава. Польский посол в переговорах выступает за мир между Турцией и Россией. Оппозиция против авантюристических планов султана, и особенно против Карла XII, усиливается. Шафиров пишет о настроениях турецкой верхушки в начале 1713 года: «Турки не рады и стыдятся, что объявили войну, и в разговорах дивятся, для чего ваше величество никого к ним не пришлет для обновления мирных договоров».

Петр не видел основания для присылки кого-либо еще в Тур­цию, ибо там уже находились подканцлер Шафиров, посол Тол­стой, М. Б. Шереметев. Правда, они сидели в Семибашенном зам­ке. К тому же поведение султана вообще не позволяло рассматри­вать его самого и других высокопоставленных турецких вельмож в качестве собеседников или партнеров в каких-либо переговорах. Собственно, новые ультимативные требования, демонстративный выезд султана в Адрианополь, указ о мобилизации служили гру­бым шантажом России. Естественно, были приняты меры для под­готовки к новой войне с Турцией. В районе Киева стояла наготове армия фельдмаршала Б. П. Шереметева. Если перед прутским по­ходом провианта заготовили на неделю, то теперь приказано было иметь его на семь месяцев. Причем на этот раз предусмотрительно решили ориентироваться на войну оборонительную. Султан же, ви­дя безрезультатность шумных и угрожающих демаршей, обратил свое недовольство против Карла XII. Ведь его люди, Понятовский, маркиз Дезальер и др., убедили Ахмеда III, что Россия и без войны примет все требования. Этого не произошло, и воинственный пыл султана обрушился самым трагикомическим образом на Карла XII. Шведский   король   давно   уже   приобрел   множество   врагов в Турции, и его перестали воспринимать всерьез. Крымский хан Девлет-Гирей, который сначала был его союзником, стал злейшим врагом короля. Это он сговорился с Августом II, что Карл выедет через Польшу в сопровождении турок и татар. На польской территории охрана собиралась «потерять» короля, и он был бы захва­чен поляками и превратился в пленника Августа II, который на­меревался припомнить ему Альтранштадтский договор. Но Карл узнал об этом замысле и не попал в ловушку. Султан Ахмед III придумал другой способ избавиться от союзника и высокого гостя. 18 января 1713 года он приказал отправить короля, если потребу­ется — с применением силы, из Бендер в Салоники. Там его долж­ны были посадить на французский корабль, который доставил бы Карла в Швецию. Турки во главе с крымским ханом и бендерским пашой имитировали нападение на лагерь Карла, но король решил защищаться по-настоящему. Началось сражение, вошедшее в историю под турецким названием «калабалык».

Шафиров в своем донесении писал, что турки требовали отъез­да короля «по варварскому обычаю сурово, а король, по своей солдатской голове удалой, стал им в том отказывать гордо, причем присланный султаном конюший грозил ему отсечением головы; король на это вынул шпагу и сказал, что султанского указу не слушает и готов с ними биться, если станут делать ему насилие. Тогда турки отняли у него корм, пожгли припасы и амбары и ок­ружили его войском. Карл окопался около своего двора, убрался по воинскому обычаю, приготовился к бою, велел побить лишних лошадей, между которыми были и присланные от султана, и при­казал их посолить для употребления в пищу. Султан, узнав об этом, послал указ взять Карла силою и привести в Адрианополь; если же станет противиться, то чинить над ним воинский про­мысел».

Началась осада укрепленного лагеря Карла, пустившего в ход даже несколько имевшихся у него пушек. Поскольку туркам при­казали не причинить вреда лично королю, то именно они имели немалые потери. Надо отдать должное королю, этому, по выраже­нию Шафирова,  «храброму и первому в мире солдату»,— он сра­жался отчаянно. В конце концов янычары взяли его в плен. При этом король, как сообщал Шафиров, понес потери; он потерял че­тыре пальца, часть уха и кончик носа. По другим данным, ему еще и сломали ногу. После этого Карл оказался на положении плен­ника.  Так  окончилась  эта,  писал Шафиров, «разумная с обеих сторон война», в которой против 100 шведов сражалось 12 тысяч турок. В итоге Карл вынужден был уехать из Турции инкогнито в   сопровождении   небольшого   отряда   шведов   через   Венгрию, Австрию и Германию. Осенью 1714 года он отправился в швед­скую Померанию под именем капитана Петра Фриска. 10 ноября, измученный  почти  непрерывной   14-дневной  скачкой,  он  явился к шведской  крепости  Штральзунд.  После  15-летнего отсутствия Карл XII вернулся из похода, в который он отправился с 60-ты­сячной армией, а возвратился в сопровождении только одного человека.

В Турции, наконец, кажется, поняли бессмысленность ярост­ной, но безнадежной борьбы против России, в которой султан ча­сто играл роль слепого орудия в руках французской дипломатии. Здесь снова меняют великого везира, назначают нового крымского хана, обновляется почти все высшее руководство Османской им­перии.   Русских   дипломатов   после   пятимесячного   заключения в стамбульской тюрьме в марте 1713 года перевозят в Адрианополь, и возобновляются мирные переговоры. Но будут ли они серьез­ными или снова разыграется фарс с целью вымогательства и шан­тажа?  Шафиров писал тогда Петру:   «Мне стыдно уже доносить вашему величеству о здешних происшествиях, потому что у этого непостоянного и превратного правительства ежечасные перемены». 7 мая переговоры возобновляются, и русские дипломаты, еще не успевшие прийти в себя от ужасов турецких застенков, снова терпеливо отстаивают очевидные  истины  и  справедливые  права России. Хотя положение Турции не таково, чтобы она могла со­хранять   свой   провокационный   и   ультимативный   тон,   русским предъявляют новые наглые требования: Россия должна не только передать туркам новые территории, но и согласиться поселить на них предателей, сообщников Мазепы. От нее требуют также во­зобновить выплату дани крымскому хану. Эти условия были опять продиктованы маркизом Дезальером и Понятовским, которые ви­дят,  что  все  их  усилия  по  разжиганию  войны  вот-вот  рухнут. Шафиров писал Петру, что  «французский посол и Понятовский мечутся как бешеные собаки денно и ночно всюду, для того я при­нужден ныне последние силы и умишко в том употреблять».

Надо признать, что «умишко» Шафирова помогал ему вместе с П. А. Толстым находить выход из самых труднейших ситуаций. Шафирову приходилось тем более трудно, что канцлер Головкин плохо относился к нему. За два года пребывания Шафирова в Турции он  не  послал ему ни одного обстоятельного ответа  на его письма. Фактически у него не было инструкций, кроме доходивших редко и с трудом  указаний Петра.  Он даже жаловался  царице Екатерине Алексеевне на Головкина:  «Мы новый договор о мире поставили; однако же в том обретаюсь в великой печали, что сие принужден учинить, не получа нового указа, понеже тому с 8 меся­цев, как ни единой строки от двора вашего ни от кого писем не имели.  Того  ради   прошу   о  всемилостивейшем   предстательстве ко государю, дабы того за гнев не изволил принять, что я не смел сего случая пропустить и сей мир заключил...»

Действительно, требовалось немало мужества, чтобы категори­чески отвергнуть претензии турок о выплате дани крымскому хану и о поселении на русской границе казаков-мазепинцев. Ведь тем самым Шафиров и Толстой рисковали разрывом переговоров и, возможно, новой войной. С другой стороны, русские дипломаты самостоятельно приняли решение пойти на новые уступки туркам, чтобы заключить, наконец, мирный договор 13 июня 1713 года. Можно понять Шафирова, когда он писал, что сделано это было им «по многим трудностям и поистине страхом смертельным». Но Петр все понимал и одобрил подписанный договор, приказав своим послам больше ни в какие переговоры с турецкими властями не вступать.

Этим завершился очень сложный и тяжелый этап в русско-турецких отношениях. Они стабилизировались, чему способство­вали отъезд Карла XII из Турции, а затем и ее война против Вене­ции и Австрии. Русская дипломатия в неимоверно трудных усло­виях выдержала борьбу против страшной угрозы войны на два фронта. Пришлось, правда, пойти на уступки и жертвы. Но главное удалось достичь: в конце концов были созданы условия для завер­шения Северной войны. Русская дипломатия выиграла тяжелей­шую схватку с объединенными силами дипломатии Франции и Турции, а также Австрии, которым нередко помогали предста­вители морских держав. Она расстроила интриги Карла XII и пред­ставителей Станислава Лещинского. Все это происходило там, где больше всего сказались последствия «прутского позора». Мирный договор с Турцией с учетом этого обстоятельства, как ни тяжел он был, явился несомненным успехом. Если верно, что диплома­тия — это искусство возможного, то в данном случае наши дипло­маты достигли невозможного.

От рассмотрения турецких дел в послеполтавское время логика событий органично требует перехода к делам польским. Они ока­зались не менее сложными и не менее важными. Особенность пет­ровской дипломатии в польском вопросе в том, что здесь она го­раздо непосредственнее подходила к главной внешнеполитической задаче царствования Петра — к сближению России с Западной Европой. Географическое положение Польши делало ее связующим звеном, мостом между Россией и Европой. Многое достигнуто в преодолении прежней функции Польши как преграды, стены между Россией и остальной Европой. Это началось еще до Петра известным «вечным миром» 1686 года. Но только после Полтавы Речь Посполитая признала «вечный мир». Запоздалая ратифика­ция символизировала усиление русско-европейского сближения, в котором Польша объективно призвана стать как бы посред­ником. Однако в прогрессивном превращении западноевропейской системы международных отношений в общеевропейскую, прости­рающуюся от Атлантики до Урала, Польше в то время не суждено играть роль активного самостоятельного фактора. Злосчастная историческая судьба Польши ввергла ее в начале XVIII века в политическую анархию и внешнеполитический паралич. Винов­никами польского бессилия и хаоса были крупные магнатские роды, соревновавшиеся в ограблении собственного сельского и го­родского населения. Во внешней политике они также не обладали ни малейшим сознанием государственных и национальных инте­ресов и соперничали между собой в продажности внешним силам, будь то Франция, Швеция или Россия. Реальный национальный внешнеполитический   интерес   пробивал   себе  дорогу   и   получал отражение лишь в отдельных внешнеполитических акциях, таких как союзный договор Речи Посиолитой с Россией 4704 года, подтвержденный в 1709 году. Но практически он не слшг стать осно­вой   польской внешней политики, ибо такой вообще не существо­вало   из-за   отсутствия   стабильной   центральной   политической власти. Речь Посполитая раздиралась распрями между паразити­рующими магнатами; король Август П руководствовался только мелкодинастическими корыстными расчетами, которые   ограничивались лишь королевской трусостью; другой «король» — Стани­слав Лещинский был вообще простой марионеткой, для которой шведские, французские, турецкие замыслы служили единствен­ными побудительными факторами какой-либо    деятельности. И вот с этим яростно копошащимся клубком противоречий между шляхетско-магнатскими кликами приходилось иметь дело Петру. Естественно, что отношение России к Польше и в послеполтавский  период предопределялось главной    внешнеполитической целью Петра — сближением с Европой путем утверждения России на балтийских берегах. Формально Польша остается русским союз­ником, хотя выполняет союзнический долг крайне непоследова­тельно. Но об этом пойдет речь в связи с рассмотрением дальней­шего хода Северной войны. Сейчас же придется коротко обозреть чисто   русско-польские проблемы.

В  дипломатических отношениях  между  Россией  и  Польшей огромное место занимают почти непрерывные претензии по поводу пребывания русских войск на польских землях. Оно было вызвано прежде всего потребностями и просьбами самих поляков. Их зва­ли сюда, когда надо было защищаться от нашествия шведов или турок, когда требовалось умерить алчные аппетиты Пруссии, коро­ли которой носились с планами раздела и уничтожения Полыни. В этих случаях русская армия была спасительницей, опорой не­зависимости страны. Но русская армия сама нуждалась в польской территории для военных действий против Швеции. После Полта­вы конкретно речь шла о шведской Померании. На юге Польши приходилось   держать   войска   из-за   угрозы турецко-шведского вторжения. Если Турция в это время пыталась лишить русских даже права прохода через польские земли, чтобы поддержать Карла ХН или освободить путь своей армии, то поляки требова­ли того же по другим соображениям.  Роль союзника в Польше соглашались выполнять только в тех случаях, когда это без осо­бых усилий давало прямую, непосредственную выгоду. Поэтому присутствие русских войск используется для вымогательства де­нежных субсидий и возмещения реального или мифического ущерба. Отрицать факты такого ущерба было нельзя, они действитель­но имели место. Речь шла о том, чтобы избежать злоупотребле­ний как с русской, так и с польской стороны.

Издержки, связанные с присутствием русских, были, к сожале­нию, неизбежны, ибо в те времена крайней неразвитости тран­спортных средств и путей сообщения армии всех стран существо­вали буквально на подножном корму. Не случайно войны той эпохи носят сезонный характер. Зимой, как правило, военные дей­ствия прекращаются или ослабевают до той поры, когда зазеленеет свежая трава — минимально необходимый корм для лошадей. Про­довольствием армии обеспечивались, в большей или меньшей сте­пени, за счет населения тех стран, где они находились. Никаких законов и порядков здесь не существовало. Более того, уже по­явившееся на свет международное право санкционировало и освя­щало обычай пропитания армий за счет многострадального насе­ления. «Отец» международного права Гуго Гроций писал в XVII веке, что грабеж населения оккупированных стран допустим, ибо «не противоречит законам природы ограбить того, кого мож­но законно убить».

Характерным примером может служить практика того же Кар­ла XII и в той же Польше, которая перед его вторжением в Россию числилась союзницей шведов. Находясь вблизи Торуня, Карл направляет такой приказ генералу Реншильду: «Контрибуцию взыскивать огнем и мечом. Скорее пусть пострадает невинный, чем ускользнет виновный... Было бы самое лучшее, чтобы все эти ме­ста были уничтожены путем разграбления и пожаров и чтобы все, кто там живет, виновные или невиновные, были уничтожены». Карл XII очень одобрял своего генерала Стенбока, который изо­брел с целью сбора контрибуций метод постепенного сожжения городов, начиная с предместий. Король писал этому генералу: «Я тут в полумиле от Люблина, а Мейерфельд стоит со своим гарнизоном в городе и начинает их вгонять в пот поджогами. Я думаю, он выжмет из них чистыми деньгами.., а если они не за­платят, он начнет сжигать эффективно». От полководческой дея­тельности Карла XII сохранилось множество бумаг подобного содержания.

Что касается Петра, то именно в связи с пребыванием русских войск в Польше многочисленные документы свидетельствуют, ка­кую непримиримую борьбу вел Петр против несправедливостей в отношении польского населения при сборе провианта. Так, вскоре после прутского похода он поручил царевичу Алексею Петровичу организовать в Польше сбор провианта для 30-тысячной армии. Царь направил сыну подробную инструкцию, в которой приказал выделять офицеров гвардии для контроля над приобретением про­довольствия. Петр писал, что «наперед перед посылкою всем офицерам сказать: ежели кто чрез указ возьмет что у поляков, то казнен будет смертию. И чтоб все тот указ подписали, дабы ни­кто неведением не отговаривался: а кто сие преступит и обвинен будет, то без всякого пардона экзекуцию чинить».

Однако сам факт, что потребовался такой приказ, а подобных указаний Петра сохранилось очень много, говорит сам за себя: ви­димо, основания для претензий поляков имелись. Повод для них давали прежде всего действия вспомогательных войск русской ар­мии, то есть казацкой конницы, — эти лихие наездники считали естественной целью любой войны добычу. Правда, после Полта­вы, и особенно в Польше, такая легкая кавалерия с ее невысокими боевыми качествами использовалась значительно реже, чем в пер­вый период Северной войны.

Гораздо больше неприятностей в дипломатических отношениях с Польшей имел Петр из-за тех. кого С. М. Соловьев называл  «за­падноевропейскими  казаками».   Как  правило,  наемные  иностран­ные офицеры до службы в русской армии начинали свою военную карьеру в  регулярных армиях европейских  государств.   Приобре­тенные там привычки и правы они показывали и в России, не счи­таясь с  указаниями Петра.  «Немцы, — пишет С. М. Соловьев, — поступавшие в русскую службу с единственною целью обогащения, продолжали думать, что строгие указы царские относятся только к русским».

Когда   в   1710   году   князь   Г.   Ф.   Долгорукий   снова   приехал в Варшаву чрезвычайным и полномочным послом, то он столкнулся с многочисленными жалобами на русские войска в Польше, кото­рыми   командовал   наемный   фельдмаршал   Гольц,  совершенно  не считавшийся с интересами населения союзной страны. Долгорукий писал канцлеру Головкину:  «Со всех сторон, особенно же на Голь­ца, великие жалобы и слезы, что сам человек очень корыстолюби­вый и своевольных не унимает. Безмерная мне тяжесть от жалоб­щиков на  наших людей, больше  на офицеров,  и  всего больше на иноземцев». Не случайно Гольц оказался первым в списке генера­лов, которых Петр уволил после прутского похода из русской ар­мии даже без выплаты  обычных  наградных  денег. Таким  типич­ным «западноевропейским  казаком» был также  генерал-квартир­мейстер фон Шин. Генерал В. В. Долгорукий писал Петру о нем: «Весьма корыстный  человек этот Шпц и никакого стыда  в коры­сти не имеет:  говорил, что он для того только и  в службу вашего величества  пошел,  чтобы  идучи  через  Польшу, сумму денег себе достать».

Тем не менее сваливать всю ответственность за неприятности в русско-польских отношениях па присутствие в русской армии в Польше иностранных офицеров было бы несправедливо. Во-первых, среди них имелось немало добросовестных и ценных военных специалистов. Во-вторых, количество их непрерывно уменьшалось по мере того, как совершенствовалась, закалялась петровская армия, в рядах которой росли свои отечественные военные кадры. А в-третьих, и среди самих русских хватало людей с наклонностя­ми отнюдь не рыцарскими по отношению к мирному населению. Достаточно сказать, что не без греха был сам фельдмаршал А. Д. Меншиков, возглавлявший русские войска, вступившие в Польшу сразу после Полтавы. Этот самый знаменитый россий­ский казнокрад петровского времени отличался своей алчностью и в Польше. Правда, он брезговал мелочами и работал по-крупно­му, присваивая целые богатые поместья литовских и польских вельмож. Кстати, именно с этими недостойными поступками героя Калиша, Полтавы и других сражений связано охлаждение отно­шений личной дружбы, которые связывали с ним Петра. Царь был жестоко уязвлен и обижен грабительскими деяниями человека, ко­торого он поднял из грязи в князи...

Как бы то ни было, бесконечные польские протесты и жалобы, хотя они часто оказывались несостоятельными, серьезно осложня­ли деятельность русской дипломатии. Ведь именно в это время в Стамбуле происходила ожесточенная дипломатическая борьба, в которой фигурировал вопрос о русских войсках в Польше. Карл XII и Понятовский вместе с французским послом побуждали султана требовать полного вывода русских войск. Одновременно они обещали сделать Польшу турецким вассалом. Поляки тоже требовали вывода русских войск; таким образом, турецкие и поль­ские представители заняли аналогичную позицию, хотя руковод­ствовались разными целями. Получалось, что Речь Посполитая не видела опасную перспективу порабощения Польши Турцией. Подобного рода противоречий в польской внешней политике было множество.

При этом характерно, что число реальных сторонников Стани­слава Лещинского и его покровителя Карла XI1 в Польше было невелико. В 1712 году Карл предпринял диверсию, которая пред­назначалась для их объединения. Он послал отряд поляков во главе с Грудзинским, к которому действительно примкнули сторон­ники Лещинского. Их общее число достигло 15 тысяч; им даже удалось разбить один русский полк. Но 15 июня генерал В. В. Дол­горукий, имея всего 2700 человек, разгромил и уничтожил все эти силы. В дальнейшем сторонники шведов и Лещинского не смогли сделать ничего серьезного.

В борьбе за мирное урегулирование отношений с Турцией для русских дипломатов крайне важна была позиция Речи Посполитой и Августа II. Король, как обычно, бесчестно подводил Петра. Так, он обещал во время прутского похода прислать на помощь 30-ты­сячную армию, но, конечно, обманул. Теперь же с польской сторо­ны требовалось ясное заявление, что русские войска находятся в Польше в качестве союзных войск и Речь Посполитая против то­го, чтобы этот факт использовали как повод для турецко-русского конфликта. Ведь так оно и было, ибо войска там находились ис­ключительно из-за действий в шведской Померании, а на юге — из-за турецкой угрозы. Петр специально поручил послу Долгору­кому разъяснить полякам, что положение прутского договора о русских войсках состоит в том, «что нам из их владения ничего не присвоять и не претендовать, и в их дела, которые касаются уп­равления их государства, не мешаться, а не в такой силе, чтоб войскам нашим не иметь проходу через Польшу в неприятельские границы». Обещая твердо придерживаться такой позиции, Петр хотел лишь от Польши, чтобы ее посол отправился в Стамбул и подтвердил польское согласие с ней, лишая тем самым турок, шведов и французов возможности ссылаться па поляков для осуще­ствления своих экспансионистских замыслов в отношении самой Польши. Долгорукому удалось в конце концов добиться того, что­бы в Стамбул отправился польский посол с соответствующей миссией.

Вообще, что касается территориальных вопросов, то Россия за­нимает  в  отношении   Польши   крайне  лояльную   позицию.   Если в Польше время от времени раздаются призывы и требования ото­брать у России Киев и другие земли, то Россия совершенно не за­трагивает того обстоятельства,  что в состав Полыни входили ог­ромные территории, населенные русским, украинским и белорус­ским православным  населением. Точно так же Россия занимает сдержанную позицию в отношении преследований  православной церкви на территории Польши. В этом сказывалась целеустрем­ленность петровской дипломатии, которая концентрировала свои усилия на достижении главной цели — завершения Северной вой­ны.  Напротив, Польша, часто  неспособная  обеспечить  безопас­ность собственной территории, проявляет большой аппетит к при­обретению чужих земель. Как уже отмечалось, по союзным дого­ворам России с Августом II и Речью Посполитой Петр обещал, что после совместной победы над шведами Лифляндия с городом Ри­гой будет передана Польше. Сразу после того, как русские войска очистили от шведов Лифляндию и взяли Ригу, Польша немедленно требует передать ей их. Еще послу Воловичу, как уже отмечалось, было сказано, что до конца войны такая передача нецелесообразна. В  самом деле, участие Полыни в войне с Швецией  проявилось, в частности, в том, что она не только не способствовала отвоеванию Лифляндии у Швеции, но скорее наоборот. Тем не менее Рос­сия   не  отказывалась  от  своего  обязательства,   рассчитывая,   что Польша еще, возможно, выполнит обязанности союзника. Но глав­ное заключалось в том, что передача Риги и Лифляндии Польше в разгар войны означала бы приглашение туда шведов, ибо защи­тить их польские войска были не в состоянии. По этим соображе­ниям многочисленные, из года в год повторяющиеся требования передачи Лифляндии неизменно отвергались. Русской дипломатией использовалось и то обстоятельство, что на Ригу и Лифляндию одновременно претендовали Речь Посполитая и Август II, который хотел занять ее саксонскими войсками и сделать наследственным владевшем саксонских курфюрстов, против чего решительно воз­ражали поляки.

Между тем претензии и жалобы, связанные с пребыванием русских войск в Польше, как и требования о их выводе, становят­ся все более редкими и менее настойчивыми. Войска располагаются там не постоянно, а время от времени, только в связи с потребно­стями войны против шведов. Сказывается также и укрепление их дисциплины в результате жестких мер Петра. Но главное заклю­чалось в том, что гораздо больше обид полякам приходилось тер­петь не от русских, а от саксонских войск короля Августа П. Сак­сонцы вели себя совершенно разнузданно, как это было принято в армиях германских государств.

Противоречия между королем Августом с его саксонской арми­ей и поляками начинают серьезно обостряться в 1714 году. Гене­рал В. В. Долгорукий писал Петру: «В Польше, государь, не ма­лая конфузия. Саксонцев по квартирам в Польше и Литве, сказы­вают, около 30000, и поступают они с поляками очень гордо, что полякам, по их нравам, всего противнее... Сильно озлоблены поля­ки, и думаю, насколько я их знаю, что будет между ними смута; и как мы теперь видим житье польское несносно им, не могут выдержать; так стали убоги, что поверить нельзя».

Эти предположения и опасения полностью оправдались. Дей­ствительно, началась смута, небывалая по масштабам даже для Польши. На сеймах бушевали страсти: поляки требовали немед­ленного, удаления саксонцев, и при этом многие все чаще повторя­ли, что единственное спасение для Польши — помощь России. Ре­зидент Дашков просил Августа от имени Петра вывести саксон­ские войска ради общих интересов союзников. Нельзя допустить, чтобы в разгар войны против Швеции вспыхнула польско-саксон­ская война в Польше. Но Август II не только отказывался выво­дить своих саксонцев, грабивших Польшу, но еще и требовал предоставить ему возможность ввести их в Лифляндию.

Положение в Польше настолько осложнилось, что Петр, не очень доверяя дипломатическим способностям резидента Дашко­ва, весной 1715 года снова направил в Польшу послом князя Г. Ф. Долгорукого. Донесения Долгорукого рисуют картину пол­ного хаоса и разброда. Август и его фельдмаршал Флемминг от­вечали на все жалобы поляков жестокими репрессиями, вводили новые контрибуции, действуя, как во враждебной завоеванной стране. Теперь поведение русских войск, которое вызывало так много нареканий, казалось полякам просто идеальным. Долгорукий писал Петру: «Войско наше никогда не пользовалось такой дове­ренностью в Польше, как теперь, ни от одного человека не слыхал я жалобы, а только благодарность, потому что солдаты кормятся но дороге безо всякого огорчения обывателям».

Долгорукий делал все возможное, чтобы успокоить Польшу, примирить враждебные стороны. Однако Август II и его саксон­цы вызывают такую всеобщую ненависть, что восстание охваты­вает обе части Речи Посполитой: Литву («княжество»), где во главе выступал гетман Потей, и собственно Польшу («корону»). Здесь, в Тарногроде, возникла антисаксонская конфедерация, из­бравшая маршалом Ледуховского. Начинается война, и повсюду происходят нападения на саксонские отряды. Долгорукий настой­чивыми усилиями добивается примирения. Сначала было заключе­но перемирие, но оно было сорвано. Затем конфедерация даже заключила с саксонским фельдмаршалом Флеммингом мирный до­говор, но и он остался на бумаге. Литва, а потом и конфедерация официально стали просить посредничества русского царя. Август со своей стороны пытался избежать вмешательства Петра, но вско­ре понял, что он рискует окончательно потерять польскую корону. Тогда и он запросил Петра о помощи и посредничестве.

Вся эта запутанная кутерьма тянулась годами, истощая страну, ложась страшными бедами на самых обездоленных — на крестьян и городской люд. Страна приходила в запустение, хотя главные магнатские роды по-прежнему обогащались, их имения и дворцы славились своей помпезной роскошью во всей Европе. Петр, заня­тый тяжкими задачами Северной войны, внутренними заботами по развитию России, долго надеялся, что время как-то урегулирует положение в Польше, но напрасно. Не было там ведущей патрио­тической силы, которая объединила бы страну и пробудила бы чув­ство самосохранения. Король-немец Август II, ненавидевший и презиравший поляков-славян, рассматривал «свое» королевство как источник удовлетворения ненасытной алчности, как базу для внешнеполитических авантюр. России пришлось взять на себя за­дачу успокоения несчастной Польши. Давно назревшее скопище проблем Петр решил крупным дипломатическим мероприятием, которое он провел в Гданьске в марте 1716 года, где специально сделал продолжительную остановку, направляясь в Европу. Здесь приказано было собраться «тайной иностранных дел коллегии ми­нистров». В Гданьск явились великий канцлер Г. И. Головкин, посол князь Г. Ф. Долгорукий, вице-канцлер П. П. Шафиров, тайный советник П. А Толстой, освободившийся, наконец, от сво­ей нелегкой службы в Стамбуле.

Сюда же прибыли Август II со своими саксонскими министра­ми и представители многочисленных «факций», на которые раско­лолась Польша. Объединенные ненавистью против саксонского курфюрста и одновременно польского короля, они отчаянно сопер­ничали друг с другом. Во всем этом проявлялось тайное, а то и явное влияние Турции, Австрии и Швеции, имевших в Польше многочисленную агентуру. Перед русской дипломатией стояла сложнейшая проблема. Какую позицию занять в конфликте между Августом и поляками? Поддержать Августа, поскольку он все же союзник, хотя и очень сомнительный? Но это значило бы еще больше восстановить против себя Польшу. Или, наоборот, цели­ком стать на ее сторону? Поляки явно склонялись к изгнанию Августа. Уже называли разных претендентов на королевский трон. Но это был бы прыжок в неизвестность, явная потеря союзника, и без того склонного к измене. Надежной альтернативной кандида­туры этому прирожденному предателю и авантюристу, жадному, трусливому и подлому, не было. Поэтому решено было использо­вать опасную для Августа ситуацию в Польше, чтобы поставить его в жесткие рамки. Шансы на успех здесь были невелики, но в дру­гом случае открывался риск полной неопределенности. Решили подчинить все высшей цели — скорейшему завершению войны против Швеции.

Августу предъявили «Меморию досад» — документ, в котором перечислялись все его неблаговидные, а в сущности, предательские махинации и авантюры против Северного союза, против России. В этом перечне не было ничего нового, ибо с русской стороны уже многократно по каждому конкретному поводу делались запросы, представления, протесты. Но каждый раз Август с помощью раз­ных уверток, отговорок, прямой лжи уходил от ответственности. В данном случае, когда события в Польше поставили его перед явной угрозой потери польской короны, ему как бы говорили, что если подобные дела будут продолжаться, то Россия пойдет на крайние меры, ибо терпение Петра кончилось.

В «Мемории» содержался резкий протест против маневров Августа II в отношении Франции. Речь шла о принятии им французского посредничества для заключения сепаратного мира между Польшей и Карлом XII. В 1714 году Август заключил формальный договор с Францией, содержание которого осталось неизвестно русским. Но даже из уклончивого объяснения Августа по этому поводу следовало, что договор предусматривал возвраще­ние Швеции в соответствии с Вестфальским миром 1648 года всех отвоеванных у нее Россией владений. После заключения этого до­говора Август начал при посредничестве Франции переговоры с Карлом о мире. С этой целью Август посылал своих эмиссаров в Бендеры, к крымскому хану, к французскому послу в Стамбуле. Однако, несмотря на усиленные домогательства Августа, договор так и не заключили исключительно из-за нежелания Карла как-то вознаградить его за новое предательство. Август II пытался так­же подтолкнуть Турцию к войне против России, выдвигая лжи­вый довод о мнимом намерении Петра принять титул Восточного римского императора, что якобы свидетельствовало о намерении Петра утвердиться в Константинополе. Август дошел даже до того, что предложил создать наступательный союз Польши, Турции и Швеции против России. И эта затея провалилась, отнюдь не по вине Августа.

В «Мемории» содержалось также перечисление многих других, тайных и явных, враждебных России махинаций Августа, особен­но в связи с совместными действиями союзников против Швеции в Померании, о чем речь еще пойдет при дальнейшем рассмотрении событий Северной войны. Всего этого казалось достаточно, чтобы вообще разорвать союз с Августом П. Приходилось, однако, счи­таться с опасностью, что в таком случае Август II стал бы пря­мым орудием враждебных России сил. Сохранение даже столь дву­смысленных, но формально союзнических отношений с Августом связывало ему руки в бесконечных дипломатических интригах, позволяло в какой-то степени контролировать его, оказывать на пего воздействие и ограничивать вредные последствия двуличия польского короля для интересов России.

В Гданьске Август вынужден был согласиться с русским по­средничеством в улаживании его конфликта с поляками. Правда, посол Долгорукий еще почти год занимался сложными переговора­ми между конфедератами и Августом. При этом решающую роль играло присутствие в Польше в критические моменты русских войск и их готовность выступить против той из сторон в конфлик­те, которая воспротивилась бы восстановлению мира. Соглашение в конечном счете заключили в 1716 году, а затем и утвердили на так называемом «немом» сейме. Коронная, то есть польская, армия сокращалась до 18 тысяч, а литовская — до 6 тысяч. Саксонские войска вынуждены были покинуть Польшу. Удалось локализовать и уменьшить опасные последствия внутрипольских распрей и не допустить вмешательства в польские дела других держав, в первую очередь Австрии и Пруссии, не говоря уже о Турции или Швеции. В итоге влияние России в Польше серьезно укрепилось.

Политика Петра в отношении Польши на всем протяжении его царствования несомненно явилась одной из интересных страниц в истории петровской дипломатии. Всегда существовал соблазн ис­пользовать крайнюю слабость Польши из-за разброда, неустой­чивости, интриг польских магнатов. Проще всего было бы, как казалось некоторым, действовать здесь просто грубой силой, бла­го Россия располагала для этого всем необходимым, особенно по­сле Полтавы. Но, как нигде, Петр проявил здесь дальновидность, сдержанность, осторожность, выдержку и терпение. Он сумел под­няться выше естественной обиды на многие антирусские действия польских феодалов, начиная с времен «смутного времени». Петр исходил не из прошлого, а из будущего, стремясь к добрососед­ским отношениям с этой славянской страной, долговременные объ­ективные интересы которой в борьбе с германской экспансией сов­падали с интересами России.

БАЛТИЙСКАЯ   ПОЛИТИКА

Даже самый краткий обзор турецких и поль­ских дел, которыми терпеливо занималась русская дипломатия, показывает, сколь слож­ными и тяжелыми были эти дела. А ведь они являлись все же вспомогательными, второ­степенными для решения главной балтий­ской внешнеполитической проблемы. Дошед­шие до нас исторические документы служат лишь бледным отражением грандиозного, сложнейшего перемещения и действий больших армий, матери­альных средств, а главное — десятков тысяч людей, которых еди­ная воля стремилась направить к основной, общей цели, часто с трудом различимой в чудовищно сложном потоке событий войны, политики и труда. Мы видим осуществление только внешней по­литики, за которой стояла и ее направляла вся необъятная Россия с бездной внутренних проблем.

Достоянием истории тех времен остались имена и дела всего каких-то нескольких сот людей, оказавшихся вблизи высшего центра власти — самого Петра и небольшой группы его ближай­ших сотрудников. Этот центр власти к тому же постоянно переме­щается из Москвы в Петербург, из самых глухих, богом забытых уголков России в столицы крупнейших государств Европы. А ря­дом с царем — молчаливый и деловой кабинет-секретарь А. В. Ма­каров, походная канцелярия во главе с Н. М. Зотовым, переводчик и составитель дипломатических бумаг А. Остерман. Здесь же канц­лер, министры, фельдмаршалы, послы и другие люди, призванные вершить дела и судьбу России. Отдавая должное тем, имена кото­рых дошли до нас, мы помним: главное дело петровской эпохи творил русский народ — подлинная движущая сила великих пет­ровских преобразований. Это на его плечи ложилась вся тяжесть преобразований, и это он своим трудом платил за них тяжелую цену...

Расходы государства при Петре резко возросли, росли и дохо­ды. Но за 1703 —1708 годы первые превышали вторые. Правда, бюджет 1709 года удалось свести без дефицита. 96 процентов всех денег поглощала война. Не зря Петр говорил, что деньги — глав­ная артерия войны. А сколько стоила дипломатия? В 1710 году на разные «посольские дачи» ушло 148031 рубль. Это те самые взят­ки деньгами и соболями, без которых нельзя было и шагу ступить в дипломатии, не считая жалования и других «законных» расходов посольств. Не так уж и много, если учесть, что в том же году на армию ушло 1252525 рублей, на флот — 444288. Но и не мало, поскольку простой человек за целый год мог заработать на тяжелой поденной работе от 10 до 15 рублей!

Политика великой державы, Северная война требовали великих денег. Ждать роста налоговых поступлений от нормального эконо­мического развития было бы слишком долго. Приходилось снова прибегать к старым  чрезвычайным мерам вроде порчи монеты, практиковавшейся в первые годы Северной войны.  Начиная с 1711 года Петр вынужден опять портить монету. Это кое-как по­крывало расходы до 1717 года, после которого, собственно, только и началась серьезная петровская экономическая политика. Государственная монополия распространяется на все новые товары. Так, в 1705 году устанавливается монополия на соль с одновремен­ным увеличением в два раза ее цены. Вводятся все новые подати. Как курьез воспринимаются сейчас налоги на бани, гробы, свадьбы или бороды. А тогда это была суровая реальность повседневной жизни. Правда, делается кое-что и поважнее. В год битвы под Пол­тавой число построенных заводов  дошло  до  40,   из  них   13 — металлургические. В 1712 году Россия прекращает закупку загра­ничного вооружения и целиком производит его сама в огромных количествах  и прекрасного качества. Сбывается заветная  мечта Петра — мундиры для русского солдата шьют из русского сукна! Чтобы обеспечить порядок на мостах и впредь не допускать чего-либо, подобного астраханскому восстанию, чтобы надежно гарантировать поступление налогов, в 1708 году начинается прове­дение областной реформы: уезды объединяются в восемь больших губерний. Петр объявляет беспощадную войну взяточникам и каз­нокрадам,  вводится  институт фискалов.  Конечно,  мобилизовать полностью все силы страны, пресечь все злоупотребления Петру не удастся. Но кое-чего он все-таки достиг, действуя часто жесто­ко и беспощадно.

При этом продолжаются преобразования. В начале 1710 года вводится новый гражданский шрифт, впервые открываются шко­лы; всех дворян обязывают учиться, не дозволяя уклоняющимся жениться! Полным ходом идет строительство Петербурга. В 1713 году все высшие правительственные учреждения во главе с недав­но учрежденным сенатом переводятся в новую столицу. Туда же перебираются иностранные послы и резиденты. Тот факт, что преобразования охватывают области, которые прямо не относились к потребностям войны, раскрывает смысл внешней политики Пет­ра. Ее задача не в завоеваниях, которые служат лишь побочной целью, а в превращении России в часть Европы, стоящую па та­ком же высоком уровне развития. Россия должна приобрести воз­можность конкурировать с другими государствами в процессе обо­гащения европейской цивилизации в экономике, в технике, в нау­ке, в культуре. До этого еще бесконечно далеко, отставание страны ликвидируется лишь в самых неотложных, жизненно важных делах, прежде всего в военной области. Но уже явно, на глазах иско­реняется все отжившее, что неточно называют варварством, в та­ких сферах жизни страны, которые с войной совершенно не свя­заны. Это касается, например, чисто культурных нововведений. Ради обеспечения такого внутреннего прогресса и идет тяжелая борьба за прибалтийские земли, за мир с Швецией, за приобрете­ние союзников и друзей везде, где это возможно. И даже в самые трудные моменты войны, особенно до Полтавы, да и после того как война продолжается уже не ради сохранения самого существования России, а за более благоприятные условия такого существо­вания, постепенно ощутимее и очевиднее становится эффективность петровского преобразования. Все больше русских людей на­чинают постигать смысл и правомерность реформ. Переломным пунктом в этом деле явилась Полтавская победа.

Только в одной области количество проблем не уменьшается, но увеличивается, а па место преодоленных трудностей и кризисов приходят другие, еще более сложные. Это — дипломатия. Для удобства изложения приходится разделять дела турецкие, польские или балтийские, но практически все они взаимосвязаны и тесно переплетены друг с другом. И все же центр тяжести, главные зада­чи петровской дипломатии постоянно находятся в районе балтий­ского моря. Здесь, как и раньше, целью остается заключение мира с Швецией для закрепления уже завоеванного побережья и терри­торий. Но под влиянием крупнейших держав Европы, особенно Англии и Франции, а также из-за королевской мании величия Карла XII Швеция упорно уклоняется от переговоров. И к миру приходится идти путем войны. Поскольку все, в чем нуждалась Россия, то есть балтийское побережье от Выборга до Риги, прочно контролировалось русской армией, война, как таковая, не имела иной цели, кроме принуждения Швеции к мирным переговорам. Во внешней политике России происходит знаменательная инвер­сия. Раньше, до приобретения необходимого куска восточнобалтийского побережья, дипломатия обеспечивала внешние условия для достижения военных успехов. Теперь роли переменились. Военные успехи стали средством обеспечения условий для достижения мир­ных целей петровской дипломатии.

Так утверждался естественный приоритет петровской политики по отношению к войне, которую он вел. По мысли Петра, война не есть самоцель: она всегда призвана служить достижению вне­шнеполитических, а в конечном счете — внутриполитических целей. Еще в марте 1705 года Петр приказал регулярно направ­лять в Посольский приказ известия о всех крупных военных дей­ствиях и событиях. В Посольском приказе велено было завести особый дневник, последовательное описание хода войны. Здесь проявилось служебное назначение войны, подчинение ее задачам дипломатии.

Но прежде чем обратиться к конкретным событиям балтийской политики Петра в начале второго десятилетия XVIII века, необ­ходимо выяснить некоторые ее общие основания, которые в какой-то мере затрагивались и раньше. Почему после Полтавы, когда су­хопутная военная мощь Швеции была сломлена, Петр, добиваясь мира, повел свои армии так далеко на запад, оставив в их тылу Польшу, Пруссию? Почему они оказались в Померании, Мекленбурге, Голштинии  (Гольштейн), Ганновере, Дании, то есть подо­шли к Северному морю, даже к Атлантическому  океану? Швед­ских   войск   в   Померании   было   не   так   уж   много,   всего   около 20 тысяч,  и даже полная  победа над  ними  все  равно оставляла саму Швецию незатронутой. Не лучше было бы сосредоточить все силы  для  действий   непосредственно   против  самой   Швеции,   не прибегая к сомнительной помощи ненадежных, слабых в военном отношении союзников, таких как Дания, Саксония, а затем Ганно­вер и Пруссия? Здесь заключается одна из тех проблем внешней политики России, которую еще нельзя считать решенной.

В зарубежной, особенно немецкой буржуазной, историографии эту проблему решали  просто,  полностью игнорируя  конкретные задачи внешней политики России, сущность событий и историче­ских документов. Все объясняют мифическими завоевательными планами Петра, намеревавшегося будто бы приобрести в Западной Европе постоянную территориальную базу в виде, например, при­сутствия русских войск в Мекленбурге или Голштинии, чтобы за­тем попытаться  установить русское господство в  Европе.  Такая версия оторвана от реальных фактов. Если у Петра действительно были завоевательные стремления в отношении Европы, то почему бы ему не начать с соседней Польши, которая тогда была совер­шенно беспомощной? Или даже Пруссии, страны хищной, но сла­бой в военном отношении. Главное, что опровергает вымыслы о за­воевательных планах Петра в Германии,— это их полная нереаль­ность. Россия имела еще столько нерешенных внешнеполитических задач, непосредственно касавшихся ее жизненных интересов, что какие-либо авантюристические затеи в  Европе были  бы  просто немыслимыми и невыполнимыми. Россия еще не завершила объ­единения всех своих древних земель, незаконченным было и поли­тическое объединение всего российского населения. Еще продол­жался процесс формирования территории российского государства, границы которого с севера и юга оставались слишком открытыми. Словом, никаких объективных потребностей и возможностей для проникновения в Западную Европу Россия не имела и иметь не могла. Поэтому данная версия может фигурировать лишь наряду с «идеями» легендарной фальшивки, так называемого «Завещания Петра Великого».

Правда,  некоторые наши отечественные историки допускали возможность того, что Петр задумывался о приобретении Россией выхода к океану. Такую гипотезу выдвигал, например, М. Полиевктов в книге «Балтийский вопрос в русской политике», вы­шедшей в 1907 году. Советский историк Т. К. Крылова высказы­вала предположение, что, возможно, Петр мечтал о Киле и Карлскроне. Особенно далеко заходила в повторении тезисов германской историографии о намерениях Петра в области внешней политики советский историк X. Сорина. Но подобные суждения не подтверж­даются серьезным анализом исторических документов петровской эпохи.

Нельзя пройти также мимо оценок такого известного и автори­тетного историка, как В. О. Ключевский. Он пишет о внешней по­литике России после прутского похода: «Все усилия теперь обра­тились к Балтийскому морю. Петр усердно помогал союзникам вы­теснять шведов из Германии.., у Петра зародился новый спорт, охота вмешиваться в дела Германии». Ключевский считает это вме­шательство не только бесполезным, но даже вредным для интере­сов России, поскольку оно распыляло ее силы вместо их концент­рации непосредственно против самой Швеции. Оно усиливало так­же страх, недоверие по отношению к русской политике в Европе. Вероятно, Ключевский, иронически именуя германскую политику Петра «спортом», хотел сказать, что эта политика была продикто­вана не столько реалистическим расчетом, сколько азартной увле­ченностью небывалой для предшественников Петра ролью влия­тельного, могущественного арбитра в европейских делах. Подобно­го рода подозрения высказывают и некоторые другие историки. Справедливости ради следует признать, что, видимо, некоторая доля истины здесь есть, но только очень небольшая. В своей осно­ве дипломатия, связанная с военными действиями в шведской По­мерании, была правильно рассчитанной линией. Она с самого нача­ла и не ориентировалась на приобретение территорий. В соглаше­ниях с Данией и Саксонией о совместных военных действиях Петр прямо обязался не претендовать ни на какие завоеванные здесь земли, а уступить их союзникам. Такой отказ был платой за то, чтобы союзники поддержали закрепление за Россией завоеваний в Восточной Прибалтике. Петр рассчитывал также использовать датский флот для проведения совместных десантных операций не­посредственно против самой Швеции. В то время он еще не наде­ялся на силы молодого русского балтийского флота. Таковы были прямые, непосредственные цели политики России.

Другой вопрос, что союзники оказались нелояльными и часто не выполняли взятых на себя обязательств. Так, не осуществились надежды Петра на объединенные военные действия против Шве­ции с участием военно-морских сил союзников. Но эта неудача еще не доказывает порочности самого замысла операции. Дипломатиче­ская история вообще почти не знает таких действий, результаты которых точно соответствовали бы первоначальным планам. Случайность — обычный фактор в политике, и если в данном случае эта случайность не оказалась счастливой, то это не вина, а беда Петра, с которой он, впрочем, справился, как и с многими други­ми. Суровое суждение Ключевского о германской политике Петра может быть оправдано только некоторыми ее непредвиденными результатами. Легко осуждать людей и их действия ретроспектив­но. Но Ключевский при этом упускает одно, очень важное, обстоя­тельство. Он учитывает только прямые, непосредственные цели петровской дипломатии, но игнорирует ее косвенные задачи. А они-то и были главными.

Здесь снова проявляется характерный метод дипломатического искусства Петра — стратегия непрямых действий. Восстановление, существование и деятельность Северного союза в составе России, Саксонии и Дании вопреки противодействию  держав  Великого союза само по себе являлось чрезвычайно эффективным, даже не­обходимым для России дипломатическим фактором. Он  служил препятствием различным попыткам изоляции России. Два евро­пейских государства — члена союза, Дания и Саксония, офици­ально  признавали  правомерность, обоснованность территориаль­ных притязаний России к Швеции. Поскольку они участвовали од­новременно в войне за испанское наследство в составе Великого союза, то его ведущие страны, Англия и Австрия, должны были считаться с их позицией. Тем самым ослаблялось противодействие утверждению   России   на  Балтике. Привлечение в дальнейшем в Северный союз Ганновера и Пруссии создавало, хотя бы на вре­мя, еще более благоприятный дипломатический климат, необходи­мый Петру для заключения выгодного мира с Швецией. Уже од­но это обстоятельство, независимо от конкретных военных резуль­татов деятельности Северного союза, стоило того, чтобы временно держать русские войска в Германии. Оно играло особенно важную роль в тот момент, когда практически намечалось прекращение войны за испанское наследство. В октябре 1711 года состоялось предварительное англо-французское соглашение об условиях мира. В начале 1712 года предполагалось открытие мирного конгресса в Утрехте. Создавалась совершенно реальная перспектива того, что, освободившись от войны  с  Францией,  Англия  сможет  активно вмешаться в балтийские дела. Англия уже проявляла лицемерную заботу о сохранении здесь «равновесия». И тогда этот тезис слу­жил постоянным мотивом оправдания любой акции эгоистической  английской   политики.  Английские  представители  открыто мешали России утвердиться на Балтике путем заключения при­емлемого мира с Швецией. Поскольку Англия должна была вот-вот развязать себе руки, прекратив войну за испанское наслед­ство,   требовалось   связать   ей   их   вновь   дальновидной   дипло­матией.  В  этом  заключалась сущность  русской  балтийской  по­литики.

Вторая половина 1711 года была периодом исключительно раз­носторонней активности нашей дипломатии. Много написано о том, в каком тяжелом состоянии моральной прострации находился Петр в июле, когда он вместе со своей армией оказался в турецком ок­ружении. Если так и было в действительности, то тем поразитель­нее проявленная Петром сразу после этого целеустремленная внешнеполитическая энергия. Возможно, поэтому Европа как бы не заметила тягостного для Петра прутского поражения, и обретен­ное после Полтавы международное положение России осталось неколебимым. Правда, в сентябре Петр полмесяца проводит на ле­чении водами в Карлсбаде (Карловы Вары). Затем в октябре он участвует в церемонии бракосочетания своего сына царевича Алек­сея с принцессой Шарлоттой Вольфенбюттельской в Торгау, в Саксонии. Через неделю в Кроссене, в Пруссии, Петр ведет пере­говоры с представителями Дании и Саксонии о совместных воен­ных действиях против Швеции в Померании. Одновременно сложнейшие дипломатические задания царя выполняют Шафиров (в Стамбуле, где дела идут снова к войне), Куракин (в Лондоне), Матвеев (в Гааге), два посла Долгоруких, Василий Лукич (в Да­нии) и Григорий Федорович (в Польше), отчаянно пытаются пре­одолеть разногласия между участниками Северного союза из-за совместной осады Штральзунда.

После взятия русскими войсками Нотебурга, Нарвы, Выборга, Риги и Ревеля это была последняя на континенте крупнейшая кре­пость, еще оставшаяся у шведов. Здесь после Полтавы поспешила укрыться, бросив Польшу, шведская армия генерала Крассау. По­полненная подкреплениями, она насчитывала около 20 тысяч че­ловек. Восстановив Северный союз, его участники вскоре решили совместно овладеть этой крепостью и всей шведской Померанией с укрепленными городами Штеттин и Висмар. Всем было ясно, что это можно сделать только при условии решающего военного вклада России. Однако на пути русской армии в Померанию вста­ла дипломатическая преграда — «акт о нейтралитете» 1710 года, по которому нельзя было вводить войска на территории германских государств. Русской дипломатии прежде всего необходимо было устранить препятствие. Умело воспользовавшись тем, что «акт о нейтралитете» отверг сам Карл XII, что его не выполняли Анг­лия, Австрия и Голландия, так и не создав для поддержки «акта» совместную армию, Петр смог использовать заинтересованность Дании и Саксонии в войне с Швецией. В августе 1711 года в Гааге удалось заключить соглашение, по которому Англия и Голландия отказались от возражений против присутствия русских войск в Померании.

Теперь можно было начинать здесь войну, но разногласия меж­ду самими странами Северного союза привели к тому, что гораздо больше времени и усилий приходилось тратить на их урегулирование, чем на прямые действия против шведов. Вместо того чтобы совместно овладеть главной опорой шведов — Штральзундом, Ав­густ II требовал перенести военные действия на остров Рюген, а датчане хотели сначала взять город Висмар. Осень и зима 1711 года прошли в напрасных усилиях двух русских послов — Г. Ф. и В. Л. Долгоруких добиться согласия между союзниками. Стоять зря всю зиму под стенами Штральзунда было невозмож­но, но даже о расположении войск на зимние квартиры в Поме­рании договориться не удалось. Король Дании, опасаясь похода шведов по льду через пролив Зунд, хотел увести все свои войска. Кое-как его уговорили оставить здесь хотя бы часть этих войск. К тому же король Фредерик IV начал тайные переговоры с шведами...

В 1712 году решили продолжать военные действия на основе плана Петра, по которому наметили в апреле начать штурмовать Штральзунд или по крайней мере остров Рюген. Одновременно договорились привлечь к поддержке Северного союза Ганновер в обмен на обещание передать ему Бремен и Верден. Эта идея ока­залась особенно своевременной в связи с намерением Англии за­ключить мир с Францией даже без своих главных союзников. Чтобы воспользоваться разногласиями в Великом союзе, в конце 1711 года А. А. Матвеев предлагает Австрии и Голландии в слу­чае продолжения ими войны против Франции помочь им, выделив для этого 10—15 тысяч русских войск в обмен за невмешательство в Померании и гарантию сохранения за Россией ее завоеваний на востоке. Хотя достичь соглашения по этому предложению не уда­лось, все же демонстрация готовности оказать поддержку Голлан­дии и Австрии сама по себе могла быть полезной.

Опыт совместных с союзниками действий (вернее, бездействий) в 1711 году убедил Петра, что добиться успеха в Померании мож­но только собственными силами. Весной 1712 года он направляет туда дополнительные войска и самого энергичного из своих по­мощников — фельдмаршала А. Д. Меншикова. А улаживать ди­пломатические дрязги между союзниками поручил многотерпели­вому князю В. Л. Долгорукому. Ему предстояла крайне неблагодар­ная задача. Саксония и, особенно, Дания заигрывали с шведами. Дания не хочет воевать в Померании, предпочитая более соблазни­тельный и близкий Бремен. Она отказывается выполнить обеща­ние о посылке флота против Швеции. Датский двор раздирается интригами враждебных фракций, решение вопроса о войне и мире зависело, как доносил Долгорукий, от того, оставит ли король се­бе старую любовницу или заведет новую «метрессу»...

Летом союзники намеревались высадить десант на острове Рю­ген, а затем и взять Штральзунд. Однако из-за неудачных дей­ствий датского флота операция провалилась, и осаду Штральзунда пришлось снять. В июне 1712 года Петр, раздраженный бездействием союзников, сам приезжает в Померанию. Он застает Меншикова с войском, беспомощно стоящим у стен Штеттина. Он не может взять город из-за того, что датский король снова обманул и не присылает обещанной артиллерии. Петр направляет гневное письмо Фредерику IV, в котором напоминает, что русские не только выполнили все свои обязательства, но даже перевыполнили их, выделив, например, в три раза больше войск, чем обещали. Он указывает датскому королю, что от успешных военных дейст­вий в Померании больше всего выиграет сама Дания, а не Рос­сия, но именно Дания срывает их. В случае дальнейшего бездейст­вия, предупреждает Петр, «людей своих принужден буду вы весть в свою землю». Но все тщетно: датский король увлечен мелкими успехами в Бременской области. Даже у Петра, не падавшего ду­хом в опаснейших обстоятельствах, опускаются руки. Вот что он писал Меншикову в августе 1712 года: «Письмо ваше я получил, на которое ответствовать кроме сокрушения своего не могу, ибо как я к тебе в другом письме писал.., если б ветер не переменился, одним днем все было бы исполнено, и что делать, когда таких союз­ников имеем... я себя зело бесчестным ставлю, что я сюда приехал; бог видит мое доброе намерение, а их и иных лукавство, я не мо­гу ночи спать от сего».

Теперь, когда России приходится вступать в сложнейшие отношения с многими германскими государствами-княжествами с их запутанными связями, Петр попадает в лабиринт хитроумных дипломатических интриг, сущностью которых были бесчисленные вариации разнообразных форм обмана, лжи, лицемерия. Чем сла­бее было то или иное из германских княжеств, тем больше его министры изощрялись в махинациях, прикрывавших всегда бес­предельную циничную алчность этих европейских дипломатиче­ских торгашей и мелких хищников. Характерной особенностью сохранившихся документов разного рода служат постоянные напо­минания Петра своим жульничающим партнерам об элементарных нормах приличия в международных отношениях. Так, в перегово­рах с голштинским министром Бассевичем, пытавшимся втянуть Петра в липкую паутину мелкого обмана и предлагавшего ему ко­варные, но с виду заманчивые затеи, царь заявляет: «Государям надобно вести себя добросовестно». Бассевич соблазняет Петра выгодной изменой обязательствам перед Данией, но в ответ он слы­шит: «Обязательства надлежит хранить, понеже кто кредит потеря­ет, все потеряет». Петр высказывает твердую убежденность в не­обходимости превыше всего хранить честь данного слова: «Лучше можем видеть, что мы от союзников отставлены будем, неже мы их оставим, ибо гонор пароля дражее всего есть». Бассевич пытается убедить наивного «московского варвара», как легко ему теперь приобретать для себя территории, города, крепости в Германии, но слышит в ответ: «Сего учинить невозможно, понеже мы обязались все прогрессы в немецкой земле чинить с воли своих союз­ников».

Царь отнюдь не тешил себя иллюзиями, что его «воспитатель­ная работа» может повлиять на немецких дипломатов; он был просто убежден, что честная внешняя политика в конечном сче­те окажется эффективнее дипломатического мошенничества. И все же приходилось идти на всякие компромиссы, заключать и пере­заключать сделки разного рода, играть на противоречиях, исполь­зовать противоположные притязания союзников. Они непрерывно вынуждали идти на это. К примеру, на Бремен и Верден, принадлежавшие Швеции, претендовали Голштиния, Дания, Ганновер. И все спешили заручиться поддержкой русского царя, которому приходилось терять уйму времени на распутывание этих клубков претензий и контрпретензий.

Измучившись от передряг с союзниками, Петр в октябре 1712 года отправился в Карлсбад полечиться и отдохнуть. Здесь происходит его вторая встреча с Готфридом Лейбницем. Знамени­тый ученый еще во времена Великого посольства домогался встре­чи с Петром, но впервые она состоялась в 1711 году в Торгау. Ученый-философ и математик, он настойчиво предлагал свои услу­ги в качестве законодателя. «Я должен стать русским Солоном»,— писал Лейбниц, намереваясь составить для России законы столь же авторитетные, «как 10 заповедей Евангелия или 12 таблиц Древнего Рима.., что вряд ли займет у меня много времени». Хотя Петр назначил Лейбница юстиц-советником, по русским Солоном ему стать не довелось. Великий ученый вел себя несколько несерь­езно и придавал главное значение количеству дукатов, которые он рассчитывал получить от Петра. Не удалось ему также и занять должность русского посла в Вене, которой он очень домогался. Как бы то ни было, находясь за границей, Петр остро ощущал от­сталость России и жадно стремился использовать любую возмож­ность, чтобы поднять ее до уровня передовой европейской цивили­зации. Это постоянное страстное стремление проявляется и в эти годы чудовищно напряженных и сложных дипломатических дел. Когда Петр, выпутавшись из прутской западни, отправился в Европу, то но пути он остановился в Дрездене. И первую же ночь, всю, до самого утра, он провел в знаменитом музее, где при свете фонарей изучал собранные там научные экспонаты. В 1712 году он направляет инструкцию Меншикову, подробно указывая ему глав­ные военные и политические задачи русских в немецких княжест­вах. Среди важнейших распоряжений вдруг оказалось такое зада­ние: «Ежели даст бог доброе окончание с неприятелем, то библио­теку выпросить, конечно всю из Шлезвига, также и иных вещей, осмотря самому с Врюсом, а особливо глобус». В то время когда союзники Петра яростно спорили из-за дележа земель и богатств, Петр мечтал о библиотеке и «особливо» — о глобусе! Так среди тяжких военных и дипломатических забот Петра прорывается са­мое заветное его желание: поднять Россию к передовой тогдаш­ней культуре. Именно в таких фактах — главное предназначение германской политики Петра в те годы, о которой в современной французской «Дипломатической истории» Ж. Дроза говорится как о «первых проявлениях русского империализма»!

Между тем к 1718 году в Померании складывается такое соот­ношение сил, что при согласованных действиях союзников и бла­годаря присутствию русских войск легко и быстро можно было бы нанести решающее поражение шведам, изгнать их с континента, а затем перенести войну на Скандинавский полуостров и победо­носно закончить Северную войну. Все это полностью оправдывало правильность первоначального стратегического замысла Петра, в надежде на реализацию которого русские войска зашли так дале­ко, в Германию. Победа, а значит, и долгожданный мир казались близкими, достижимыми. Но как будто какой-то злой рок проти­востоит Петру...

Находясь в Карлсбаде, Петр получил известие, что шведский генерал Стенбок во главе 18-тысячной армии вышел из Померании в Мекленбург. Царь мгновенно понял, что открылась прекрасная возможность разбить шведов, лишенных защиты крепостных стен. К датскому королю мчится царский курьер с предложением о сов­местных действиях. Петр предупреждает, чтобы не вступали в бой до прихода русских, ибо враг силен и опасен. «Паки дружески и братски вас о сем прошу»,- пишет Петр. Но король Фредерик IV и саксонский фельдмаршал Флемминг, предвкушая победу и не желая делиться славой, не хотят ждать русские войска и под Гадебушем вступают в сражение. В результате Стенбок громит их, они теряют четыре тысячи убитыми и всю артиллерию. Датский король бежит к Петру и просит о помощи. Русские немедленно устремляются на шведов в Голштинию и 31 января 1713 года раз­бивают их под Фридрихштадтом. Но главным силам удается уй­ти и укрыться в крепости Тенинген. Ментиков блокирует кре­пость и вынуждает Стенбока капитулировать. Около 12 тысяч шве­дов сдаются в плен. Это меняет обстановку на всем театре военных действий, и вскоре союзные войска занимают остров Рюген, рас­положенный вблизи Штральзунда. Теперь легко можно взять эту главную крепость шведов, и русские требуют немедленно начать осаду, но союзники не соглашаются: они по уши завязли в дипло­матических интригах.

Из-за этого главнокомандующему русскими войсками князю А. Д. Меншикову пришлось действовать не столько в роли полко­водца, сколько в новом для него качестве — дипломата. По совету Петра ему предстояло осаждать город и крепость Штеттин. Снова требовалась артиллерия, которой в Померании у русских не было. Ее обещал прислать датский король, но заставить его выполнить обещание оказалось для Меншикова непосильной задачей, беско­нечные отговорки и проволочки  Фредерика   IV  приводили  князя в отчаяние, и он понял, насколько сложным занятием является ди­пломатия. Меншиков писал  царю:  «Как родился, то еще никогда таких многотрудных дел не видел».  В  конце концом ему удалось получить  сотню пушек  от   Августа  II,  и   в  сентябре 1713 года Штеттин был взят русскими войсками. Но теперь возникла  головоломная задача:  кому же отдать взятый город? На него претен­довали Дания, Саксония. Пруссия, Голштиния. Петр, зная неопыт­ность Мешникова в дипломатии,   подробно   инструктировал   его, как поступать с союзниками. Особенно он  подчеркивал важность союзнических отношений с Данией, с королем которой Меншикову не удалось найти общего языка, и он жаловался Петру на не­честность,  неблагодарность  и  двуличие Дании. Петр разъяснял, что дипломатия требует терпения  и  осторожности: «Поступки датчан неладны, да  что ж делать? а раздражать  их  не  надобно для шведов, а наипаче на море: ежели б мы имели довольство на море, то б иное дело».

И   все  же  Меншиков  решил  вопрос  о   Штеттине  не  в  пользу Дании,  которая была союзником, а в пользу Пруссии  и Голштинии. Слишком велико было его возмущение систематическим не­выполнением союзнических обязательств датским королем, чтобы учитывать его интересы.  Решение Меншикова вызвало скандал. Фредерик IV направил Петру резкий протест, и царь обещал ко­ролю изменить    некоторые  статьи  заключенного  соглашения о Штеттине. Царь был очень недоволен действиями фельдмарша­ла, и ему удалось оправдаться с немалым трудом. Однако, забегая вперед, нельзя не отметить, что дальнейший ход событий оправдал Меншикова еще больше, чем его собственные объяснения. Дания осталась союзником столь же ненадежным, что и раньше. Но в зна­чительной мере благодаря передаче Штеттина   Пруссии стало возможным установить и с ней союзнические отношения. История короткой дипломатической деятельности Меншнкова показала, на­сколько в дипломатии порой все является условным, относитель­ным, зыбким,  где никакие знания   и  опыт не заменят интуиции и удачи.

Что же касается Пруссии, то русская дипломатия давно уже тщетно добивалась, чтобы эта страна, превращавшаяся в самое крупное и важное из германских государств, сменила свою крайне двусмысленную политику в отношении России и Швеции на союз с Россией. Н 1713 году умер король Пруссии Фридрих I. с кото­рым Петр еще во время Великого посольства заключил дружест­венный договор. На престол вступил его сын Фридрих-Вильгельм. Новый монарх достойно продолжит хищнические и милитарист­ские традиции Гогенцоллернов. Правда, он словно в пику своему расточительному отцу войдет в историю как страшный скряга: в отличие от отца, рабски копировавшего Версаль, он возненави­дит все французское. Фридрих-Вильгельм презирал культуру и науку, даже запретил въезд в Пруссию иностранным ученым. Он считал философа Лейбница «никуда не годным человеком, кото­рый неспособен даже стоять на часах». Зато он патологически обожал армию, и при нем сама Пруссия сделалась придатком ар­мии, численность которой он резко увеличил. Крайняя грубость, жестокость, невежество дополняли его портрет.

В начале 1713 года Петр направился в Берлин для встречи с новым королем. Царь пытался выяснить, каковы шансы на при­влечение Пруссии к борьбе против Швеции в составе Северного союза. «Нового короля,— писал Петр Меншикову,— я нашел зело приятна к себе, но ни в какое действо склонить не мог». Узнав, что новый король распродает картинную галерею и увольняет ар­хитекторов, художников и других мастеров, Петр немедленно при­казал направить в Берлин Брюса для приглашения их в Россию. Посол России в Берлине Александр Головкин (сын канцлера Г. И. Головкина) провел более обстоятельные и длительные пе­реговоры и выяснил лишь, что сделать нового короля союзником будет стоить недешево.

Русская дипломатия продолжает действовать. Петр направляет в Копенгаген генерал-адъютанта Ягужинского (своего бывшего денщика), чтобы уладить неприятности из-за Штеттина и скло­нить Данию к участию в десантной операции на территории Шве­ции. Сначала Ягужинского встретили холодно, но затем в январе 1714 года король Дании вдруг предложил привлечь в Северный союз Пруссию, если она порвет дружбу с враждебной ему Голштинией. За это Дания соглашалась дать свой флот для высадки на шведской территории. Затем отпадает препятствие, которое сдер­живало Пруссию,— ее нежелание воевать против Швеции: сами шведы напали на прусские войска в Померании.

В июне 1714 года Россия и Пруссия заключили договор о сою­зе и гарантии. Россия гарантировала Пруссии владение Штетти­ном, а Пруссия обязалась поддерживать все балтийские завоева­ния Петра. Таким образом, решилась проблема, над которой рус­ская дипломатия трудилась с самого начала Северной войны. В зарубежной литературе можно встретить утверждения, что этого удалось достичь благодаря необычному подарку, сделанному Петром Фридриху-Вильгельму: еще в апреле он прислал на служ­бу в прусскую армию 80 русских солдат огромного роста. Дело в том, что прусский король имел страстное увлечение — коллек­ционировать солдат-великанов. Он собрал из них два батальона по 600 человек. В дальнейшем Петр, если хотел воздействовать на пруссака, иногда отзывал своих двухметровых молодцов и заменял их солдатами поменьше ростом, что повергало короля в отчаяние. Однажды после такой акции Фридрих-Вильгельм даже отказался беседовать с русским послом, заявив при этом:  «Рана, нанесенная моему сердцу, еще слишком свежа...»

Разумеется, истинная причина заключения союза была по­серьезнее. Великаном, сказавшим решающее слово, оказалась рус­ская армия. Осенью 1712 года, когда Петр лично убедился, что в войне против Швеции на союзников положиться нельзя, что вся померанская кампания явно будет не столько военным, сколько дипломатическим мероприятием, он принимает решение овладеть Финляндией. В письме к адмиралу Апраксину, который должен возглавить операцию, Петр так определил ее задачи: «Идти не для разорения, но чтобы овладеть, хотя оная (Финляндия) нам не нужна вовсе, удерживать, но двух ради причин главнейших: пер­вое, было бы что при мире уступить, о котором шведы уже явно говорить начинают; другое, что сия провинция есть матка Шве­ции, как сам ведаешь: не только что мясо и прочее, но и дрова от­толь, и ежели бог допустит летом до Абова, то шведская шея мяг­че гнуться станет».

Блестящая операция  по овладению Финляндией была удиви­тельно однообразна но своему содержанию: русские войска ведут сражения, занимают один  город за другим  и  ни  одного боевого столкновения с сомнительным исходом; все они кончаются полной победой русских. Великолепным завершением победоносной кам­пании явилось знаменитое морское сражение около мыса Гангут. Впервые молодой русский флот в серьезных масштабах имел дело с одним из сильнейших флотов мира. Умело используя географи­ческие особенности театра, штиль на море и взаимодействие ли­нейной и шхерной эскадр, русский флот выиграл первое в истории крупное морское сражение под руководством контр-адмирала Пет­ра Михайлова, то есть самого Петра. За эту победу царь получил чин вице-адмирала. Вскоре, в августе, русские занимают Аланд­ские острова, расположенные вблизи шведского побережья. В сен­тябре осуществляется первый рейд непосредственно на территорию Швеции. Завоевание Финляндии, победа при Гангуте   имели в принципе ту же цель, что и кампания в Померании; они были призваны поддержать усилия русской дипломатии по достижению мирного урегулирования с Швецией.

Военные успехи русских оказывали самое непосредственное влияние на ход дипломатической борьбы. Решение Пруссии всту­пить, наконец, в союз с Россией предопределялось в конечном сче­те тем, что судьба Швеции уже была предрешена. Удается достичь и некоторых других внешнеполитических успехов. Многое изменя­ется в отношениях между Россией, Англией и Ганновером, который в начале XVIII века становится вторым по влиянию после Прус­сии германским государством. Курфюрст Ганновера Георг стал одновременно английским королем после смерти в августе 1714 года королевы Анны. Запутанные обычаи феодального престолонаследия в европейских монархиях часто приводили к странным пе­ремещениям на тронах. Так, ганноверский немец, которому было уже за 50, ни слова не понимавший по-английски, хотя с 1701 года ясно определилось, что ему предстоит стать королем Англии, с трудом объяснялся со своими министрами на латинском языке.

Англия занимала по отношению к России неизменно враждеб­ную позицию, сдерживаемую лишь ее ограниченными военными возможностями. Заключение Утрехтского мира в апреле 1713 го­да позволяло Англии активнее мешать возрастанию влияния Рос­сии и Европе. Она была крайне недовольна появлением русских поиск в Померании. В начале 1713 года английская эскадра из 15 кораблей уже приготовилась отплыть к померанским берегам, но отказ Голландии присоединиться к этой авантюре и решитель­ное предупреждение России, что она окажет вооруженный отпор и прекратит торговлю, сорвали эту операцию.

Предпочтение отдается дипломатическим средствам борьбы с Россией, и ей снова предлагают «посредничество» для мирных переговоров с Швецией, пытаясь всемерно ограничить русское про­никновение на Балтику. Она должна ограничиться одним Петер­бургом, а остальное вернуть разгромленной Швеции. Посредники, и прежде всего Англия, хотели получить право навязать свои ус­ловия мирного договора под угрозой применения силы. Россия да­ет достойный отпор наглым домогательствам, но, отвергая насилие под видом посредничества, соглашается на «добрые услуги», то есть лишь на использование третьих стран в урегулировании с Швецией в роли простой передаточной инстанции. К тому же Англии мешают в ее антирусских маневрах противоречия с Гол­ландией, непримиримость Карла XII, вернувшегося в конце 1714 года в Швецию, а главное — твердая воля русской диплома­тии и военная мощь России. Многочисленные попытки шантажа и вымогательства терпят провал.

Более того, объективные обстоятельства заставляют Лондон убеждаться, что открытая враждебность противоречит интересам самой Англии. Она была жизненно заинтересована в торговле с Россией, получая от нее важные кораблестроительные материа­лы: лес, пеньку, парусную ткань и т. н. Но шведы начинают откры­тую торговую войну, захватывая в Балтийском море все суда, иду­щие в Россию. Только в 1714 году они конфисковали 24 английских корабля. Англия вступает в конфликт с Швецией, требует компен­сации огромных убытков. Но Карл XII хочет ликвидировать всю балтийскую торговлю и издает «Каперский устав», то есть откры­то узаконивает пиратство — морской разбой на Балтике. Весной

1715 года шведы захватили свыше 30 английских судов. Англича­не вынуждены посылать военные корабли для защиты торговли. На почве этих событий происходит естественное сближение рус­ских и английских интересов.

Что касается  Ганновера, то его все более соблазняет пример соседних государств, которые спешат растащить на куски отвоеванные города и земли шведской Померании. Курфюрст Ганнове­ра мечтал округлить свои владения и получить выход к морю путем приобретения Бремена и Вердена, расположенных на реке Везер, впадающей в Северное  море. Россия давно  проявляла интерес к тому, чтобы привлечь и Ганновер к Северному союзу. Правда, в 1710 году удалось добиться лишь заключения договора с Ганно­вером о его фактическом нейтралитете. Это уже был сдвиг от Шве­ции в сторону России, хотя союза тогда и не заключили. Но реаль­ность и близость вожделенной добычи побуждает и это государ­ство активизироваться. В апреле 1714 года ганноверский министр Вернсдорф объявил В. И. Куракину о желании курфюрста при­нять участие в дележе шведского наследства. За  Бремен и Верден Ганновер изъявил готовность установить союзнические отно­шения с Россией, где это предложение, естественно, приветствова­ли. План  Ганновера приобрел особую  ценность,  когда его кур­фюрст стал английским королем Георгом I. Правда, возникли пре­пятствия  со стороны  Данин,  также  претендовавшей  на   Времен и Верден, которая только в феврале 1715 года сняла свои возраже­ния в результате настойчивых хлопот русского посла П. Л. Долго­рукого. Для переговоров с новым английским королем в Лондон в ноябре 1714 года отправился чрезвычайным и полномочным по­слом князь Б. И. Куракин. Прежде всего он потребовал от канц­лера Г. И. Головкина отстранения от переговоров русского рези­дента в Лондоне барона Шака и посланника в Ганновере Шлейница. Куракин писал из Лондона, что «каждый из них присылает доношения в самом обнадеживающем тоне, пишут то, чего я ни от кого не слышу; если их доношения окажутся верными, то прошу, чтоб они те дела и оканчивали: а если мне делать, то чтоб другие не вмешивались».

Вскоре Куракин узнал о том, что предприимчивый барон Шак начал проводить личную дипломатию, вступив в переписку с министрами Дании, Ганновера, то есть устанавливал связи с го­сударствами, где он вообще не был аккредитован. Куракин уведо­мил иностранных представителей, что «барон Шак вступает в дело как частное лицо, а не как министр царского величества, и в том его воля». Словом, произошла история, весьма типичная для на­ходившихся на русской службе иностранных дипломатов, которые постоянно путали, кого же они представляют в своей дипломати­ческой деятельности. Куракин потребовал отстранения барона от представительства России в Лондоне: «Я по своей должности до­ношу, что здесь лучше быть министру из русских, и потому что теперь к интересам царского величества присоединились дела им­перские, причем иностранцы имеют собственные свои интересы; и потому что здесь англичанам министр из русских приятнее, чем из немцев».

Куракин, один из самых опытных и умных дипломатов Петра, не зря проявлял такую требовательность к людям, которым пред­стояло вести переговоры в Лондоне. Заключение договора с Ганно­вером само по себе было крайне ответственным и сложным делом. Однако в принципе оно уже решилось: подписание задерживала только позиция Дании. Переговоры в Лондоне одновременно от­крывали такую возможность, о которой боялись и мечтать. Су­ществовал реальный шанс заключить союзный договор с самой Англией. Такой договор мог хотя бы на время кардинально улуч­шить дипломатическую конъюнктуру для России. И он был воз­можен в связи с явным сближением англо русских интересов. Об этом Куракин обстоятельно писал Петру по поводу вступления на престол в Англии нового короля. Но использовать заинтересован­ность Георга 1 в приобретении Бремена и Вердена до конца сразу не удалось, поскольку его специфическое положение английского короля с урезанными правами предоставляло ему довольно ограни­ченные возможности воздействовать на собственно английскую по­литику. Договор заключили именно с Ганновером и с Георгом как его курфюрстом. Подписали договор не в Лондоне, а в Германии, в Грейфсвальде 17 октября 1715 года.

Но этому договору Петр взял на себя обязательство содейство­вать Ганноверу в присоединении Бремена и Вердена. Георг в свою очередь объявил войну Швеции и послал в Померанию шесть ты­сяч своих солдат. Он обещал также содействовать закреплению за Россией отвоеванных у Швеции прибалтийских территорий. Таким образом, теперь в Северный союз входит уже пять стран. Но при­соединение Ганновера к союзу имело минимальное значение для борьбы против Швеции, ибо оно произошло незадолго до факти­ческого распада союза. Зато Грейфсвальдский договор приобрел иной смысл в связи с надеждами, которые он вызвал у русских, с перспективой заключения союза с Англией. Основания для та­ких надежд казались тем более солидными, что их подавали дей­ствия самого Георга I, заинтересованного в закреплении Времена и Вердена за Ганновером путем заключения мирного договора с Швецией, к чему больше всего стремилась и Россия.

В марте 1710 года В. И. Куракин снова прибыл в Лондон по приглашению ганноверского министра Георга I Бернсдорфа. Он заявил Куракину, что вступит с ним в переговоры не как пред­ставитель Ганновера, а как доверенное лицо короли Англии. С английской стороны России предложили заключить договор о совме­стных военных действиях против Швеции. Англия предоставит для этого свой флот, а Россия — сухопутные силы. Предлагался также обмен гарантиями: Англия гарантирует России закрепление за ней отвоеванных в Восточной Прибалтике земель, а Россия гарантирует Георгу I и его протестантским наследникам сохранение ан­глийской короны. Одновременно должен быть заключен русско-английский торговый договор. Затем по предложению Бернсдорфа к союзу следовало привлечь королей Дании и Пруссии. В Европе возник бы, таким образом, на основе взаимных гарантий союз России. Англии. Голландии, Дании, Пруссии и Ганновера. Нетруд­но заметить, что такая перспектива совершенно изменила бы меж­дународное положение в Европе, где проектируемый союз стал бы господствующей силон. Он привел бы также к упрочению между­народных позиций России и послужил бы, как писал Куракин, к ее «великому авантажу и интересам». В ответ на просьбу Кура­кина представить ему английские предложения в письменном виде Бернсдорф заверил, что это в ближайшие дни сделает английский министр Тоунсенд.

Действительно, сразу же начались переговоры с Тоунсендом. который, хотя и не дал письменных предложений, твердо повторил их в устной форме, указав на необходимость одновременно заклю­чить и союзный, и торговый договоры, чтобы английскому парла­менту яснее  была  видна   их  выгодность для  интересов  Англии. Союз с Россией и в самом деле полностью соответствовал интере­сам  английской  торговли,  закреплению за   Ганновером  Бремена и Вердена, задачам борьбы против происков старой династии Стю­артом с  целью возвращения английской  короны. В лице России Англия приобрела союзника, который, в отличие от других участ­ников    планируемой    коалиции,    обладал    большой    сухопутной армией.  Естественно,  что в уже наступавшую эру  «английского преобладания» Англия будет претендовать на роль лидера, руко­водящей державы будущего союза. Но эта вероятность не могла тем не менее умалить поистине грандиозных возможностей для России в открывавшейся перед ней перспективе. Для Куракина, который яснее других представлял все значение происходивших переговоров, тем более тяжелым ударом оказалось неожиданное изменение позиции Англии. 31 марта 1710 года Тоунсенд, так и не вручивший английских предложений в письменной форме, неожи­данно потребовал немедленно подписать отдельно торговый дого­вор без заключения намеченного союзного договора. Куракин отказался это сделать без согласия и инструкций своего государя. Переговоры пришлось прервать. Вслед за тем начинается резкое ухудшение русско-английских отношений из-за так называемого мекленбургского дела.

Герцогство Мекленбург, одно из германских государств сред­него значения, оказалось из-за своего географического положения (по соседству с шведской Померанией) полем битвы, а главным образом своего рода проходным двором для армий северных союз­ников и шведов. Мекленбург жестоко страдал не только от чужой войны, но и от внутренних распрей между герцогом Карлом-Леопольдом и его дворянством, боровшимся против абсолютистских претензий герцога. Карл-Леопольд сильно нуждался в помощи и покровительстве. Его связи с Россией начались еще в 1712 году, когда Петр просил помочь провиантом для русских войск, за что обещал не пускать шведов грабить Мекленбург. А затем герцогу, который развелся с первой женой, пришла в голову счастливая идея снова жениться, притом на племяннице Петра, младшей доче­ри его покойного брата, царя Ивана, Екатерине Ивановне. Вместе с новой женой и ее приданым Карл-Леопольд рассчитывал при­обрести могучего покровителя.

Петра заинтересовало предложение герцога Мекленбурга. Царь давно воспринял укоренившееся в Европе представление, что брачные связи между членами царствующих семей являются не­обходимым матримониальным дополнением дипломатии. Ведь тог­да фактически все европейские монархи находились в родственных отношениях между собой. Для Петра подобные супружеские свя­зи были, кроме того, дополнительным средством включения Рос­сии в Европу, еще одной формой ее европеизации. Он видел так­же в них признание новой международной роли России. Не случайно упадок международного положения Московского госу­дарства отражался, в частности, в том, что па протяжении многих веков ни одна русская великая княжна не могла и мечтать выйти замуж даже за самого захудалого иностранного принца.

Предстоявшая свадьба была уже третьим международным бра­ком, которые устраивал Петр, не считая его собственной второй женитьбы, ибо царица Екатерина Алексеевна некогда числилась подданной шведского короля. В октябре 1710 года супругой гер­цога Курляндского стала другая племянница Петра — Анна Ива­новна. Герцог умер вскоре после бракосочетания, и она жила на правах вдовы в Митаве, не подозревая, что ей в будущем предсто­ит стать российской императрицей. В 1711 году Петр женил своего сына от первого брака Алексея на немецкой принцессе Шарлотте Вольфенбюттельской, которая, родив сына — будущего императо­ра Петра II, умерла. На женитьбу Алексея царь возлагал особые надежды; его родной сын, верный по духу своей матери Евдокии Лопухиной, злобно ненавидел дело всей жизни отца — преобразо­вание России. Петр в какой-то мере рассчитывал, что женитьба царевича Алексея на образованной европейской принцессе повлия­ет на него и ослабит его упорную неприязнь к европеизации Рос­сии. Разумеется, к моменту брака Екатерины Ивановны с герцо­гом Мекленбургским далеко идущие последствия матримониаль­ных затей Петра еще не успели проявиться...

22 января 1716 года в Петербурге был подписан брачный до­говор, по которому Петр взял на себя обязательство включить в Мекленбург города Висмар и Варнемюнде и послать для этого свои войска. Если же герцог Висмара не получит, то царь выплатит ему в качестве приданого 200 тысяч рублей. 8 апрели в Гдань­ске состоялась официальная церемония бракосочетания. 15 тот же день был подписан союзный договор между Россией и Мекленбургом. Царь гарантировал герцога и его наследников от всех внут­ренних и внешних угроз путем оказания ему необходимой военной помощи. На время войны в Мекленбурге будут размещены десять полков русской армии, которые передаются в полное распоряжение Карла-Леопольда. Будет также обеспечена защита герцога от внутренней дворянской оппозиции. Русские получат право жить в Мекленбурге, заниматься торговлей, иметь пристани в портах, склады и церкви. Русские войска могут свободно проходить через Мекленбург, иметь здесь свои базы. В целом это был договор о протек­торате.

В то время, когда в Гданьске проходили праздничные брачные церемонии, туда прибыли для Петра письма и донесения от Н. И. Куракина. В письме от 24 февраля он писал: «Женитьба герцога мекленбургского и отдача ему Висмара противны двору английскому. Мой долг донести, что никак не должно спешить этою женитьбою.., чрез это нынешняя дружба может быть потеря­на, дружба очень нужная при нынешних обстоятельствах, то не знаю, можем ли мы получить столько же пользы от герцога мекленбургского, сколько от тех, которых дружбу для него можем потерять».

Также с большим опозданием пришло и донесение о лондон­ских переговорах по поводу заключения союза России и Англии. Куракин сообщал, кроме того, что Бернсдорф предостерегал от за­ключения брака с герцогом Мекленбурга и передавал просьбу ко­роля Георга воздержаться от передачи Мекленбургу Висмара. Бернсдорф говорил: «Мой король просит царское величество для любви к нему и для собственного интереса покинуть это намере­ние». Все эти запоздалые предостережения уже невозможно было принимать во внимание: русско-английские переговоры о союзе фактически прекратились. Но, собственно, в предостережениях Куракина не было ничего принципиально нового. Тот же Бернсдорф еще в 1712 году не раз просил оставить Мекленбург в покое как нейтральную страну. Пренебрегли тем обстоятельством, что Бернсдорф был мекленбуржцем, имел в герцогстве владения и пользовался полным доверием Георга I. Два других уроженца Мекленбурга — Гольштейн и Девиц занимали влиятельное поло­жение в Дании, и король Фредерик IV очень считался с ними. Сейчас эти люди развернули бешеную кампанию против Петра, приписывая ему экспансионистские замыслы. Договор с Мекленбургом придавал неотразимую убедительность подобным об­винениям.

Первым делом мекленбургская история сказалась на перегово­рах о союзе с Англией, хотя в последнем счете их неудача предопределялась нежеланием Англии допустить общее усиление России и превращение ее в великую державу. Мекленбург оказался лишь поводом, но без него антирусские тенденции едва ли смогли тогда взять верх. А затем последовала крайне неприятная история в свя­зи с Висмаром. Осажденный войсками Дании. Ганновера и Прус­сии город в апреле 1716 года капитулировал. Петр приказал гене­ралу Репнину идти к Висмару, чтобы вместе с союзниками принять капитуляцию. И под стенами города (обещанного Петром герцогу Мекленбурга) разыгрался острый конфликт. Союзники отказались пропустить русские войска в крепость. С трудом Репнину удалось избежать вооруженного столкновения с ними ценой унизитель­ной уступки. Это уже было вызывающее оскорбление России. Петр с обидой писал, что он «всем своим союзникам в сей войне та­кие великие услуги показывал и таким верным и истинным союз­ником себя показал, что никто причины не имеет к нему недоверие иметь и таким образом с ним и с его войсками поступать».

Конфликт под Висмаром оказался предвестником еще более серьезных неприятностей. Именно в 1716 году должна была, на­конец, состояться  крупнейшая  совместная операция  союзников: высадка десанта в Сконс — прибрежную провинцию Швеции, слу­жившую плацдармом для вторжения шведов в Данию. Отсюда они в самом    начале Северной  войны  двинулись к  Копенгагену. В 1710 году датчане высаживались в Сконе, но шведы вскоре раз­громили их там. В последующие годы Дания добивается участия русских войск в новом десанте. Петр согласился на это, хотя его больше интересовала высадка вблизи жизненных центров Швеции. Но пока шведский флот оставался еще сильным, требовались дат­ские корабли. Русское участие в высадке в Сконе рассматривалось как условие получения поддержки датского флота в проведении необходимой России для принуждения к миру Швеции операции против самых важных ее районов. Еще в 1714 году Ягужинскнй ездил в Копенгаген, чтобы согласовать такой план военных дей­ствий. Но тогда Дания и другие союзники предпочитали сначала захватить шведские владения в Северной Германии. После взятия Висмара десант в Сконе трудно стало откладывать ссылками на необходимость изгнания шведов с континента. Учитывая заинтере­сованность самой Дании в десанте, Петр настойчиво торопил ее. Но его поручению русские дипломаты заявили датскому королю: высадка должна быть предпринята в 1716 году, ибо в будущем году Россия уже не сможет помочь Дании в крупных размерах. Русские действовали очень настойчиво. Ведь они терпеливо доби­вались действий против самой  Швеции с 1710 года. В этом был смысл всей балтийской политики Петра, которая до сих пор слу­жила не столько России, сколько ее союзникам.  Пора, наконец, получить от них какие-то ощутимые плоды и для русских интере­сов. Чтобы обеспечить операцию, призванную вынудить Швецию заключить мир, Петр роздал союзникам — Дании, Саксонии, Прус­сии, Ганноверу все отвоеванные у шведов владения в Северной Германии, не взяв себе из них ничего. Лесной и летом 1716 года около 50 тысяч русских войск были сосредоточены в Северной Германии, главным образом в Мекленбурге. В начале июля в Копенгаген пришел русский флот. Всего здесь собралось 22 русских военных корабля, из них 14 — линейных. Сам Петр с 6 июля по 16 октября оставался я Дании и требовал поскорее начать осуще­ствление операции.

Обстановка казалась тем более благоприятной, что в Балтийском море находились крупные английские военно-морские силы, предназначенные для защиты торговых судов от шведского капер­ства. Англия обещала поддержать десант. Командующий англий­ским флотом адмирал Норрис получил приказ прикрыть высадку десанта и, если покажется шведский флот, вступить с ним в бой. 11 июля Норрис встретился с Петром и лично подтвердил это намерение Англии. Между тем время шло, проходили самые благо­приятные в смысле погоды летние месяцы, а датский король не торопился выполнить свое обязательство о переброске русских войск в Данию из Ростока, где они ждали посадки на суда. Петр настойчиво торопил датского короля, но в ответ слышал разного рода отговорки.

И середине августа около Копенгагена собралась огромная ар­мада из флотов России, Дании, Англии, Голландии. Поскольку ни один из иностранных адмиралов не хотел подчиняться другому, командование принял на себя Петр — адмирал и единственный на­ходившийся в морс монарх. 5 августа соединенная русско-англо-голландско-датская эскадра в составе 69 кораблей вышла в море, сопровождая около 400 торговых судов. Эскадра дошла до Корнхольма и вернулась обратно. Было истрачено много пороха на при­ветственные салюты, но не сделано ни одного выстрела по неприятелю, ибо шведский флот укрылся в своих гаванях. Состоялась, таким образом, внушительная военно-морская демонстрация, оста­вившая довольно сложное, смешанное чувство у Петра: ведь он в течение десяти дней командовал могучим объединенным флотом, способным на многое, но практически не сделавшим ничего для решающего вклада в завершение Северной войны.

Только в конце августа первый транспорт с русскими войска­ми прибыл к Копенгагену из Мекленбурга. Переброска основных сил закончилась лишь к 15 сентября. Но три полка необходимой кавалерии так и не были доставлены. Горя нетерпением начать операцию, Петр дважды на мелких судах-шнявах подходил близко к шведским берегам, изучая обстановку в месте предполагаемой высадки. Разведка показала, что шведы построили укрепления, сосредоточили в Сконе более 20 тысяч войск. Из-за задержки до­ставки русских солдат датскими судами практически высадка могла начаться только в начале октября. Наступила осень с ее штор­мовой, неустойчивой погодой. Обнаружилось множество других сложностей. На военном совете состоялось обсуждение создавше­гося положения. Даже если бы высадка удалась, русским войскам пришлось бы действовать на вражеской территории зимой, не имея провианта и другого снабжения. В таких условиях операция пре­вращалась в явную авантюру, ставившую отборные русские войска под угрозу гибели. Задержка по вине Дании доставки русских войск к Копенгагену приобрела зловещий характер. Многочислен­ные факты политического характера давали основания предпола­гать, что затяжка была преднамеренной.

И столь опасной ситуации, грозившей России новым «шведским Прутом», Петр 17 сентября 1716 года объявил датскому королю о том, что решено отложить операцию. Решение Петра перенести высадку на будущий год вызвало крайне резкую реакцию. Вся пло­хо скрывавшаяся неприязнь к России немедленно вылилась нару­жу. В Копенгагене спровоцировали панику лживой версией о том, что русские войска коварно сосредоточены в Дании, чтобы захва­тить Копенгаген и всю страну. Министр Георга I Бернсдорф, мекленбуржцы Девиц и Гольштейн, находившиеся на датской служ­бе, громким хором завопили о «предательстве»  Петра. Ссылаясь на действия Петра в Мекленбурге, его обвиняли в самых злокознен­ных намерениях. Копенгаген спешно готовили к обороне, бюргерам раздали оружие. Георг I  послал адмиралу  Норрису  приказ не­медленно напасть на русский флот, захватить самого Петра и дер­жать его в плену, пока русские войска не уйдут из Дании и вооб­ще из Германии. Однако приказ исходил из Ганновера, а не из Лондона, где действовали более тонко. Норрис не выполнил его. Тем не менее   конфликт   приобретал   крайне   острый   характер, и Северный союз оказался на грани войны между его участниками. Наиболее агрессивную позицию занимал Георг 1, обещавший ко­ролю Дании помощь в случае войны с Россией. Для нагнетания обстановки в ход пошли инспирированные слухи о том, что Петр готовится заключить мир с Карлом ХП, что герцогу Карлу-Лео­польду отдают Лифляндию, а Мекленбург станет русским владе­нием, и т. п.

Поскольку никаких враждебных намерений в отношении союз­ников у Петра не было, то переполох вскоре прекратился, тем бо­лее что с октября русские войска стали переправляться обратно из Дании в Росток. Петр поручает Куракину и Толстому вести пе­реговоры о проведении высадки в Сконе в будущем, 1717 году. При этом проявляется готовность принять все требования Дании и Ганновера, в том числе и о выводе русских войск из Мекленбурга. Но союзники объявили такой вывод предварительным условием любых переговоров, что затрудняло переговоры о совместных действиях, ибо уводить крупные силы в Россию, а потом через несколько месяцев вести их обратно было бы слишком дорогостоя­щей операцией. К тому же ничто не гарантировало от повторения попытки завести русские войска в опасную ловушку. Русская ди­пломатия проявляла максимальную лояльность в переговорах, но враждебность Англии и союзников, использовавших мекленбургскую карту, лишь возрастала. Дело дошло до того, что Георг I вообще стал отказываться от встреч с представителями царя — Толстым и Куракиным. В исторической литературе часто повто­ряется версия о том, что Англия стала жертвой интриг людей ти­на Бернсдорфа, раздувавших мекленбургское дело, что ганновер­ская дипломатия добилась не только провала переговоров о рус­ско-английском союзе, но и успешно способствовала распаду Северного союза, получив все, чего ожидал от него Георг I, то есть Бремен и Верден. У действительности конфликт, связанный с не­удачей десанта в Швецию в 1716 году, был вызван более серьезны­ми и общими причинами, вытекавшими не столько из ошибочного курса в отношении Мекленбурга, сколько из новой расстановки сил, сложившейся после прекращения войны за испанское на­следство.

Утрехтский мир и другие соглашения и договоры, связанные с прекращением войны за испанское наследство, позволили Англии сделать большой шаг вперед к «английскому преобладанию» в ми­ре. Она добилась исключительно благоприятных условий для своей всемирной морской и торговой гегемонии. Получив в Утрех­те Гибралтар и остров Минорку, Англия имела теперь опору для господства в Средиземном море и на рынках стран этого района. Вынудив Францию согласиться на разрушение Дюнкерка, Англия приобрела аналогичное влияние в Северном море. Договор с Пор­тугалией открывал через Бразилию доступ в Южную Америку. Множества привилегий Англия добилась и в Северной Америке. Весьма выгодным для нее было право «асиенто» — право работор­говли неграми.

Только бассейн Балтийского моря оказывался вне английского контроля. Более того, над ним ясно вырисовывалась гигантская тень петровской России с ее растущим морским могуществом. Взятый в 1715 году курс на союз с Россией был задуман в качест­ве средства контроля над ее влиянием и как противовес проискам якобитов, сторонников реставрации Стюартов, изгнанных из Анг­лии после революции 1688 года. Россию можно также использовать в борьбе против попыток Карла XII парализовать балтийскую торговлю. Подымавшейся крупной английской буржуазии нужен русский рынок сбыта, а британское адмиралтейство остро нужда­лось в русских кораблестроительных материалах. Но Россия, как показали ее действия в Мекленбурге, обнаружила стремление дей­ствовать совершенно самостоятельно, а опасность со стороны яко­битов собирались нейтрализовать путем сближения с Францией.

К тому же в процессе подготовки к десанту в 1710 году англичане осознали всю реальность российского могущества. Десятидневное командование Петром соединенной армадой из флотов четырех стран оказалось чисто символическим. Но это был слишком страш­ный символ для тех, кто в Лондоне стремился господствовать на всех морях и океанах. Опасность превращения Балтики в «русское озеро» воочию представилась англичанам.

Такое положение решительно противоречило политике «анг­лийского преобладания» повсюду в мире. Поэтому и были сорваны русско-английские переговоры о союзе, а союз Англии и Ганнове­ра явился не случайным следствием династических комбинаций. Он оказался просто находкой и удивительно удачно вписывался в политику всемирной британской гегемонии.

В «Дипломатической истории» Жака Дроза говорится: «Поли­тика курфюрста Ганновера, стремившегося стать арбитром между странами Севера, сгруппировала вокруг него коалицию, которую Россия создала против Швеции. Таким образом, ось конфликта переместилась, и он стал русско-ганноверским. Не шла ли речь о том, что ганноверская дипломатия хочет сохранить Германию от гегемонистских амбиций Петра Великого? Несомненно, одна из заслуг Георга I и его ганноверского министра Бернсдорфа состояла в том, что они раскрыли английским министрам глаза на проявле­ние русского экспансионизма. Но Георг I и его ганноверский ми­нистр Бернсдорф смотрели значительно дальше: Ганновер пытал­ся установить свое господствующее влияние на берегах Северного и Балтийского морей... В Лондоне ганноверская политика встрети­ла благоприятный отклик: нельзя ли добиться того, чтобы сделать ганноверские и датские порты в северных морях эквивалентом анг­лийских средиземноморских баз? Вот почему английское прави­тельство было склонно оказать поддержку политике Ганновера». Таким образом, в то время когда Бернсдорф и другие подняли шум но поводу русской угрозы, в действительности на Балтике развертывалась безудержная английская экспансия. Беда России состояла в том, что Петр своей случайной дипломатической импро­визацией с Мекленбургом дал Георгу I выгодный козырь в борьбе за  разрушение Северного союза  как детища  русской  политики. На первом этане своей истории, в дополтавский период. Северный союз был разрушен военными успехами Карла XII в войне с Да­нией и Саксонией. На втором этане существовании этого возрож­денного союза он стал жертвой англо ганноверских махинаций, ко­торые не сумела расстроить петровская дипломатия.

Свою непосредственную задачу, то есть высадку десанта с по­мощью союзников на территорию Швеции, ей решить не удалось. Но это не означало, что вся балтийская политика Петра целиком была ошибочной. Напротив, с точки зрения ее главных стратеги­ческих целей именно она обеспечила конечное торжество петровской дипломатии. Щедро раздавая куски отвоеванных у шведов владений в Германии, города и крепости своим союзникам, Петр прочно связал их заботами по сохранению этих приобретений. Особенно удачной оказалась передача Бремена и Вердена Георгу Т. Она на время подчинила Англию ганноверским интересам ее ко­роля. Всем этим странам, получившим бывшие шведские террито­рии, трудно стало возражать против гораздо более крупных терри­ториальных приобретений Петра в Восточной Прибалтике. Прав­да, через несколько лет положение изменится, и Англии удастся к 1720 году в какой-то мере изолировать Россию и на время ско­лотить антирусский общеевропейский блок. Лишь тогда она попы­тается пустить в ход свой флот против России. Но будет уже позд­но. За то время, которое потребовалось Англии и бывшим союзни­кам Петра для закрепления приобретенных ими владений, Россия уже создаст свой могучий флот, который обеспечит защиту новых русских прибалтийских владений, так же как и заключение мира с Швецией. Именно балтийская политика Петра сделает это в бу­дущем возможным.

АЛАНДСКИЙ КОНГРЕСС

Петр болезненно переживал срыв западными участниками Северного союза операции по высадке десанта в Сконе. Он не питал ил­люзий: хотя Северный союз формально со­хранялся, фактически вся система балтий­ской политики, ради которой пришлось затра­тить на протяжении более пяти лет столько усилий и материальных ресурсов, казалась разрушенной. Петр писал фельдмаршалу Шереметеву: «Понеже десант (и Шонию) от вас и некоторых гене­ралов удержан и оставлен, от чего какие худые следствия ныне происходят..! и тако со стыдом домой пойдем. К тому же, что ежели б десант был, уже бы мир был».

Перспектива близкого мира сменилась тревожной неизвест­ностью. Но, как всегда перед лицом неожиданных событий, Петр немедленно приступает к реконверсии русской военной стратегии и дипломатии. Неудача в достижении прямой цели Северного союза — соединенного удара союзников по Швеции для принуждения ее к миру отнюдь не означала безрезультатности в решении его косвенных, не менее важных задач. Некоторые западные историки изображают Петра в этот момент в роли какого-то одураченного простака. Русскими силами были отвоеваны все германские владе­ния Швеции, их расхватали союзники, а не получивший ничего русский царь вынужден уйти ни с чем. Но дело обстояло не так просто. Дания, Ганновер, Пруссия действительно получили вожде­ленные земли, города и крепости. Но как их сохранить, вот в чем вопрос? Кто защитит их от неукротимого Карла ХП, раз русские уходят? Щедро раздавая союзникам померанскую добычу, Петр связал их по рукам и ногам. Вот почему они вынуждены вести двусмысленную игру и сохранять с Петром видимость добрых от­ношений, истерично требуя в то же время вывода русских войск из Мекленбурга, где они и сами не думали оставаться. Ну что ж, Петр принимает правила игры дипломатического лицемерия.

Когда царь уезжал из Дании, явившейся ареной фарса, разыг­ранного союзниками, посол Долгорукий был у короля Фредерика 1V с «комплиментом от царского величества, благодарил от име­ни царя за удовольствия, испытанные последним в бытность его в Копенгагене, уверял в постоянной дружбе своего государя». Князь Долгорукий в своем донесении сообщал, что король со своей стороны жалел, что не мог доставить царскому величеству еще больших удовольствий...

Зато Георг 1, король Англии и курфюрст Ганновера, пытался доставить Петру такие «удовольствия». Он требует от короля Да­нии предоставить свои войска, чтобы они, соединившись с ганно­верскими, силой изгнали царя из Мекленбурга. С аналогичным требованием он обратился и к Фридриху-Вильгельму, королю Пруссии. Оба короля отказали, и особенно категорически — ко­роль Пруссии. Ведь Фридрих-Вильгельм получил Штеттин с ок­ругом и хорошо понимал, что в случае попытки Карла XII вернуть его никто не поможет ему, кроме Петра. Поэтому, кстати, Пруссия оказалась единственным государством Северного союза, которое не только не требовало вывода русских войск из Мекленбурга, но да­же просило увеличить их вдвое.

Англо-ганноверская дипломатия, развалившая Северный союз, судорожно ищет новую опору для своей политики на Балтике. А почему бы не опереться на Швецию? В отличие от поднимаю­щейся России, идущая к упадку Швеция не сможет помешать анг­лийской гегемонии на Балтике. Хотя с ней продолжалась борьба из-за балтийской торговли, англичане по различным каналам зондируют почву на предмет заключения с ней мира. Перспектива англо-шведского альянса в момент и без того серьезного кризиса, в котором оказалась русская дипломатия, таила в себе грозную опасность для интересов России.

Однако ей снова помог... шведский король с его дикой внешней политикой, которая приобрела особенно авантюристический харак­тер  под  влиянием  голштинского  барона Герца. Этот дипломат-авантюрист типа известного Паткуля увлек Карла XII блистатель­ной   перспективой   восстановления   величин   вконец   истощенной Швеции путем разных фантастических авантюр. Одной из них ста­ла  идея свержения   ганноверской  династии  с английского трона и восстановления с помощью английских якобитов и европейских держав династии  Стюартов.  А  она   в благодарность за это даст Карлу XII все необходимое для реванша в борьбе с Петром и дру­гими врагами. В начале февраля 1717 года Петр получил сенсаци­онное донесение от резидента в Лондоне Веселовского. Здесь был арестован шведский посол Гилленборг и захвачены его бумаги. Из них выяснилось, что в начале марта в Шотландии должна была высадиться 10-тысячная шведская армия,  чтобы   соединиться с якобитами, свергнуть Георга I, посадить на трон Якова III Стю­арта. Большая английская эскадра вышла в море, Георг I запретил торговлю с Швецией. В Стокгольме арестовали английского посла Джексона. Дело шло к войне. Петр писал адмиралу Апраксину о Карле XII: «Ныне не правда ль моя, что всегда я за здоровье сего начинателя пил? Ибо сего никакою ценою не купишь, что сам сделал». Царь поручил Веселовскому срочно узнать, действитель­но ли Англия намерена объявить воину  Швеции, и подтвердить готовность России вступить в союз с Англией. Учитывая претен­зии Георга I, он приказал также сообщить о начале вывода рус­ских войск из Меклепбурга.

Однако изменений в английской политике по отношению к Рос­сии   не   произошло,   ибо   именно она  являлась   главным   препят­ствием для установления английского господства на Балтике. По­этому приходилось по-прежнему искать альтернативу распадавше­муся  Северному  союзу.   Вообще,   Петр   не  впервые  сталкивался с изменой союзников. Вспомним его пребывание в Вене в конце Великого посольства и Карловицкий конгресс. Ведь даже тогда Рос­сия не только вышла из положения изоляции, но и придала своей внешней политике гораздо более целеустремленное направление. Интересно продолжить это сравнение, ибо оно показывает преж­де всего резкое возрастание активности  петровской дипломатии. В отличие от прошлого, Петр действует, не дожидаясь формальной ликвидации Северного союза, и предпринимает превентивные дей­ствия. Но различие двух внешне сходных ситуаций еще и в том, что произошло колоссальное укрепление международных позиции России, ее влияния и авторитета. Правда, появился отрицательный фактор страха перед ростом российского могущества. Зато выросла в небывалой степени способность русской дипломатии к действиям, точнее говоря, возникла сама  русская дипломатия,  как таковая, достойная этого имени.

В острые,  кризисные  внешнеполитические моменты особенно важное значение приобретает качество работы петровских дипло­матов, в первую очередь послов. Исключительную роль в это вре­мя имеет их информационная миссия. Ведь тогда не существовало ничего подобного нынешним средствам массовой информации, не было газет, которые систематически давали бы высококомпетент­ные сведения о политике тех или иных стран. Крайне несовершен­ная почтовая связь, пересылка курьеров требовали огромного вре­мени. Часто проходило  больше   месяца,   прежде   чем   сообщение о важном  событии достигало центра принятия  решений,  то есть лично Петра.  В  этих условиях важное значение приобретало то обстоятельство, что Петр не только предоставлял послам огром­ную самостоятельность, он энергично требовал такой самостоятель­ности. Его письма послам пестрят постоянными ремарками типа «сие оставляю на  ваше  разумение».  Отсутствие такого   «разуме­ния» вызывало гнев царя. Он также запрещал послам в своих до­несениях  скрывать  какие-либо факты, события,  характеристики, противоречившие его взглядам, о которых послы, конечно, знали. Даже информация, носившая оскорбительный, клеветнический ха­рактер в отношении личности самого государя, должна быть ему доложена. Он требовал  правды,  как бы  неприятна она ни была. Всякое   проявление  угодничества,   подтасовка  фактов  и  событий под вкусы Петра вызывали его раздражение. Послы имели широ­кий диапазон в принятии самостоятельных решений. Это касалось не только распределения  по усмотрению посла крупных средств и ценностей для подарков, взяток и подкупа. Посол мог и обязан был принимать самостоятельные решения политического значения. Подчас удачная  инициатива посла влекла за собой  рациональное изменение внешнеполитического курса в отношении великих дер­жав. Активность,  находчивость,  предвидение, терпение — далеко не полный перечень качеств, которых ожидал Петр от своих ди­пломатов. Посол ни в коем случае не должен был служить только простой технической передаточной  инстанцией, но самостоятель­ным политиком. В 1716 — 1720 годах сложного дипломатического маневрирования, реконверсии внешней политики все это приобре­тало огромное значение.

Правда, главную роль в дипломатии России продолжают иг­рать контакты, переговоры и решения на высшем уровне, личная дипломатическая деятельность Петра. Его непосредственное участие в переговорах особенно учащается во время второго большого заграничного путешествия 1710 — 1717 годов. В отличие от Вели­кого посольства, эта поездка не освещается специально, хотя она продолжалась по времени дольше первой. Характер ее был иным. С. одной стороны, она уже не имела такого значения для опреде­ления главного направления всего царствования Петра, как это было в Великом посольстве, когда юный царь, находясь в Голландии, Англии, Австрии и в других странах, окончательно принимал решение о преобразовании России. Но, с другой стороны, во втором путешествии царь неизмеримо больше времени и внимания уделяет чисто дипломатической деятельности. Теперь уже в ней нет былой наивности, неопытности и неосведомленности. Петр хо­рошо знает Европу, да и Европа начинает кое-как понимать, с кем она имеет дело. Петр уже не тратит столь много времени на изу­чение кораблестроения, он уже не плотник амстердамской верфи. И тем не менее неистощимая любознательность царя, его необы­чайная страсть к науке, технике проявляется и здесь. К сожале­нию, на этот раз придется опустить множество интереснейших фак­тов такого рода, ибо слишком уж велик объем дипломатических документов послеполтавского периода, которые и без того прихо­дится использовать после тщательного отбора, упоминая лишь на­иболее важные.

Первой крупной личной акцией Петра после провала десантной операции в Сконе, обнаружившей тенденцию к фактическому рас­паду Северного союза, явилась его встреча с королем Пруссии Фридрихом-Вильгельмом. Он был единственным участником Северно­го союза, сохранившим пока верность союзу с Россией. Разумеется. Петр не переоценивал надежность этого последнего своего союзни­ка. Наряду со стремлением прусского короля сохранить то, что ему удалось урвать из шведских владений в Померании, он пытал­ся использовать Петра для борьбы против императора, с которым Берлин начинает соперничать все более открыто. Его вдохновляла также старая   вражда   к  Ганноверу  и  его  курфюрсту — англий­скому королю Георгу I, который, кстати, приходился Фридриху-Вильгельму тестем. Петр уже хорошо изучил хищническую и ко­варную природу Гогенцоллернов, и хотя обликом, манерами, нра­вами и вкусами Фридрих-Вильгельм серьезно отличался от своего отца — Фридриха I, приходилось иметь дело все с той же Прус­сией, уже рвавшейся к господству в Германии. Личное свидание двух монархов состоялось в Гевельберге — в одном  из западно­германских  владении  Пруссии. Были приняты две декларации: первая говорила о подтверждении прежнего союза и о взаимных гарантиях приобретенных у шведов территорий, об оказании взаимной военной помощи для этой цели. Но второй прусский король обещал   возобновить договор о дружбе  с  герцогом  Мекленбургским. Встреча была заполнена церемониями и празднествами. Пет­ру был подарен знаменитый янтарный кабинет, некогда украшав­ший дворец в Петергофе. Между тостами шли и серьезные разго­воры; Петр умел пить много, но пьянел мало, возникла проблема отношений  с Францией,  видимо,  как  результат того,  что двумя месяцами  раньше  Пруссия заключила с  ней секретный  трактат о гарантии  Утрехтского договора.

Отношения Франции и России до этого отличались по меньшей мере отчужденностью, несмотря на отдельные двусмысленные авансы вроде миссии Балюза и т. д. Это объяснялось не чьими-то злыми кознями, а объективными обстоятельствами. Франции ока­залась той крупной державой Европы, которая больше других име­ла основании испытывать тревогу по поводу усиления и возвышения России. Смертельным врагом Франции была Австрия, вернее, правившая в ней династия Габсбургов, императоров Германской империи. В борьбе против нее Франция опиралась на союз с Тур­цией, которая была естественным врагом России. Многолет­ним союзником России оказывалась Австрия. Ведь, находясь в союзе с ней, Петр штурмовал Азов. Интересы Франции задева­лись Россией и в связи с Швецией, которая со времен Тридцати­летней воины являлась союзником Франции в борьбе с империей. Начав войну против Швеции с целью возвращения России выхода к Балтийскому морю, Петр лишал Францию шведской поддержки в испанской войне. Наконец, существовала Польша с системой вы­борных королей. Франция была заинтересована в установлении своего влияния в Польше, чтобы эта страна играла роль связую­щего звена между Турцией и Швецией в ее «восточном барьере». Поэтому, в частности, в самом конце XVII века она пыталась в противовес Августу II посадить на польский трон французского принца де Конти. Таким образом, из-за трех стран Франция всту­пала в конфликт с Россией. Вот почему в Стамбуле французский посол проводил самую враждебную России линию. В 1715 году Лю­довик XIV подписал новый союзный договор с Швецией, обязав­шись еще три года выплачивать ей крупные денежные субсидии. Но в сентябре 1715 года во Франции появился новый король — Людовик XV. Поскольку ему было тогда всего пять лет, начал пра­вить регент — герцог Филипп Орлеанский. Швеция, некогда самый сильный французский союзник на севере Европы, уже была обре­чена на окончательный разгром, и французские субсидии могли только затянуть ее неизбежный крах. Во Франции не могла не возникнуть мысль о том, чтобы заменить Швецию более сильным и надежным партнером, а им могла быть только петровская Россия. Французская дипломатия начинает зондировать почву насчет России через Пруссию. Затем, в январе 1717 года, посол Франции в Гааге маркиз Шатенеф получает приказ вступить в контакт с Б. И. Куракиным.

Однако, несмотря на эти дипломатические демарши, инициато­ром сближения была не Франция. Раньше и притом гораздо глуб­же увидел объективное совпадение интересов двух стран Петр. Разочаровавшись в англичанах и датчанах, он хотел отвлечь Фран­цию от союза с Швецией, Голландией и Англией, на котором строилась французская политика после испанской войны, и предложить ей альтернативу: союз с Россией, Польшей и Пруссией.

С этой целью Петр еще при жизни Людовика XIV выражал готов­ность отправиться в Париж. Но старый король отклонял встречу, ссылаясь на возраст и здоровье.

И вот теперь регент Франции не только приглашал Петра посе­тить Париж, но и сам настойчиво напрашивался в союзники. Еще на   стадии   предварительных   переговоров   послов   Петр   поручил выяснить, чего хочет Франция и что она предлагает России. Кро­ме заключения торгового договора Франция стремилась для сохра­нения своего влияния на севере выступить посредником в перегово­рах между Россией и Швецией. Она желала получить от России гарантию Утрехтского и Баденского договоров и соглашалась пре­доставить России свои гарантии возможного в будущем мирного урегулирования с Швецией. Она хотела также, чтобы русские вой­ска не только не выводились из германских государств, то есть из империи,  но оставались там постоянно. Таким образом, если бы Петр действительно хотел укрепиться в Германии (это намерение приписывали ему Георг 1 и другие противники России), то он дол­жен был бы просто ухватиться за поддержку Франции. Но Петр поручил А. Головкину объявить на предварительных переговорах, что «царь находит невозможным для себя утвердиться в Германии и держать в ней постоянно русское войско, как Франция этого же­лает». Петр, конечно, разгадал смысл этого французского жела­ния: в Париже хотели столкнуть Россию и империю в остром кон­фликте, что облегчило бы Франции борьбу против Габсбургов. Там поверили в домыслы англо-ганноверской дипломатии о захватниче­ских намерениях Петра в связи с «мекленбургским делом». Дву­смысленность французских намерений по отношению к России яв­но бросалась в глаза. Желая союза с Россией, она одновременно хотела   сохранить  союзнические  отношения  с  ее   противниками. Регент требовал от своих дипломатов, чтобы они при выработке со­глашения с Россией ни в коем случае не вступали в противоречие с союзным договором Франции и Швеции 1715 года и, особенно, с договором Франции с Англией и Голландией, который она подпи­сала 4 января 1717 года, в момент, когда обнаружилось обострение англо-русских отношений. Союз с недавним противником понадобился  регенту  из-за  конфликта с Испанией. Испанский  король Филипп IV, внук  Людовика XIV,   выступил   претендентом   на французскую корону после смерти «короля-солнца». Французская внешняя политика оказалась под воздействием двух противополож­ных тенденций. Одну, направленную на тесный союз с Англией, выражал влиятельный советник регента — аббат Дюбуа, другую, рассчитанную на замену союза с Швецией союзом с Россией, от­стаивал маршал д'Юкселль.

Дюбуа писал регенту: «Если вы не сохраните согласия с его британским величеством, вы попадете из одной беды в другую». Д'Юкселль, выступая за сближение с Россией, придерживался иной позиции и утверждал, что «было бы безрассудством, зная неустой­чивость англичан, полагаться полностью на эту опору и не поддер­живать добрые отношения с другими державами». Французской дипломатии, таким образом, предстояло примирить непримиримое.

И все же переговоры имели смысл, ибо давали шанс устано­вить, наконец, контакт с Швецией. Петр считал, что нельзя ничем пренебрегать ради достижения мира. Главным образом поэтому он решил ехать во Францию. Определенную роль в принятии этого решения имело желание Петра познакомиться и с этой страной в интересах продолжения своей преобразовательной деятельности. Именно теперь он приходит к мысли о том, чтобы усилить процесс модернизации Российского государства, и жадно изучает опыт ев­ропейских стран в развитии экономики и государственного управ­ления. До сих пор он знакомился почти исключительно с проте­стантскими странами, с их особой, специфической культурой: с Англией, Голландией, Германией. Но его интересовала и като­лическая Франция — страна классической абсолютной монархии, он давно мечтал познакомиться воочию с ее прославленными до­стижениями, еще недавно сделавшими ее самым могущественным государством тогдашнего мира.

Франко-русские переговоры оказались длительными и сложны­ми. Петр находился в Париже с 7 мая по 20 июня 1717 года, по­сле чего уехал на отдых и лечение водами в Спа. Переговоры про­должались и после его отъезда, а завершивший их договор России, Франции и Пруссии подписали только 4 августа в Амстердаме. Русские знали, что им предстоит иметь дело с опытной и искусной дипломатией. Переговоры вели кроме самого Петра наиболее спо­собные из его дипломатов: П. П. Шафиров и В. И. Куракин. Канц­лера Г. И. Головкина в Париж Петр не взял, учитывая, видимо, его репутацию сторонника венского двора, а также тяжеловесность, неповоротливость его манер и мышления. Французские дипломаты д'Юкселль, Тессе, Дюбуа не завоевали особого уважения русских. Это и неудивительно, ибо, выполняя указание уклоняться, как только возможно, от конкретных обязательств, они неоправданно затягивали переговоры, намеренно вносили путаницу и т. п. Дело дошло до того, что содержание доверительных бесед регент Фран­ции немедленно сообщал английскому королю. Французы оказа­лись не на высоте традиций Ришелье и Мазарини. Впрочем, это как-то оправдывалось противоречивостью самой сущности полити­ки герцога Орлеанского.

Петр стремился внести в переговоры предельную ясность. Со­гласно французским записям, он заявил: «Поставьте меня на ме­сто Швеции. Система Европы изменилась, но основой всех ваших договоров остается Вестфальский мир. Почему в свое время Фран­ция объединилась с Швецией? Потому что тогда король Швеции владел землями в Германии, и силами Швеции и ваших союзников в Германии этот союз мог уравновесить могущество австрийской империи. Теперь это положение изменилось: Франция потеряла союзников в Германии; Швеция, почти уничтоженная, не может оказать вам никакой помощи. Сила русской империи бесконечно возросла, и я, царь, предлагаю вам себя на место Швеции. Я ви­жу, что огромная мощь австрийского дома должна вас тревожить, а я для вас не только займу место Швеции, но и приведу с собой Пруссию».

Речь шла о настоящем военном и политическом союзе. Естест­венно, он был бы несовместим, например, с одновременным союзом с Англией, проводившей столь враждебную Петру политику. Он также требовал четкой французской позиции в отношении Швеции и Турции. Во всяком случае если бы две крупнейшие державы Европы — Россия и Франция — объединились, то они приобрели бы господствующее влияние. Такой союз был возможен по мнению самих французов, например такого авторитетного и известного современника Петра, лично познакомившегося с царем в Париже, как герцог Сен-Симон, автор знаменитых многотомных мемуаров. Этот поборник традиции политики Людовика XIV писал: «Царь имел страстное желание заключить союз с Францией. Не было ни­чего более выгодного для нашей торговли, нашего положения на севере, в Германии и во всей Европе. Этот государь держал Анг­лию в узде при помощи торговли, а короля Георга в страхе за его германские владения. Он внушал Голландии величайшее уваже­ние, а императора заставлял соблюдать величайшую сдержанность. Нельзя отрицать, что он занимал большое положение в Европе и Азии и что Франция бесконечно выиграла бы от тесного союза с ним... С тех пор пришлось длительно раскаиваться в уступке ро­ковым соблазнам со стороны Англии и в безумном презрении, про­явленном к России».

Взгляды герцога Сен-Симона отражали внешнеполитические идеи последних лет царствования Людовика XIV. Но политика регента была разрывом с традиционной французской дипломатией. Она строилась не на интересах Франции, а на династических на­деждах герцогов Орлеанских, мечтавших о королевской короне. Поэтому им нужен был союз с Англией, ради которого отвергалась идея союза с Россией. Это четко отразилось в окончательном тек­сте договора, согласованного в Париже, но именовавшегося по ме­сту подписания Амстердамским. В нем четко оговаривалось, что Франция отдает приоритет гаагскому договору с Англией от 4 ян­варя 1717 года. Остается в силе также союзный договор с Шве­цией до истечения срока его действия, в апреле 1718 года. Фран­ция отвергла претензии русских на получение денежных субсидий, предназначенных шведам. Столь же решительно русские отказа­лись дать обязательство предпринять «диверсию», то есть нападе­ние на империю в случае необходимости этого для Франции.

Россия по договору гарантировала соблюдение Утрехтского и Баденского договоров. Франция, отказавшись признать завоева­ния Петра в Восточной Прибалтике, гарантировала будущий мир­ный договор между Россией и Швецией. Она обязалась выступить беспристрастным посредником в переговорах о заключении такого договора. В дальнейшем намечалось также заключить русско-французский торговый договор.

Франция и Россия вступали в отношении «дружбы», они обя­зались добиваться «генеральной тишины и Европе». На современном языке это можно назвать соглашением об обеспечении европейской безопасности. Однако такая дипломатическая  риторика лишь маскировала тот факт, чти о подлинном военном и политическом союзе не договорились. Русские дипломаты не преувеличивали значения французских гарантий будущего мирного урегулиро­вания. Когда представитель Франции стал превозносить их зна­чение, то, как с обидой писал Тессе,  «эти  господа смеются мне в лицо и отвечают, что вовсе не нуждаются в нас для этой гарантии, что они меня благодарят и что они достаточно сильны для того, чтобы самим гарантировать себе то, что будет предоставлено им северным миром».

Действительно, прямые последствия Амстердамского договора были ничтожны. Но косвенно он во многом способствовал укреп­лению международных позиций России, притом в очень ответст­венный, критический момент. Главное состояло в том, что с этим договором Россия все глубже входила в европейскую систему меж­дународных отношений. Она получила основание для официаль­ных контактов с Швецией с целью заключения мира. Регент устно обещал русским не выплачивать новых субсидий Карлу XII. По­ложительным сам по себе был факт учреждения постоянного ди­пломатического представительства России в Париже. Обязатель­ство Франции о посредничестве затрудняло ее дальнейшее участие в подготовке сепаратных мирных договоров Швеции с Данией и Ганновером. В это время происходит своеобразное дипломатиче­ское соревнование: кто первый сумеет использовать неожиданную готовность Карла ХН вести мирные переговоры. Россия в этом, как мы увидим дальше, сначала обгоняет своих «союзников»-соперников.

Интересно, как оценивает переговоры Петра в Париже в 1717 году современный французский историк Роже Порталь: «Не­важно, что эти переговоры не достигли цели. Важнее тот факт, что в момент окончательного упадка Швеции Россия могла пред­лагать союз, имевший ценность, и выступать в роли фактора рав­новесия в европейской политике. Ясно в свете этого факта, какой большой путь был пройден ею с начала Северной войны!»

Пребывание Петра во Франции имело не только дипломатическое назначение. Оно оказалось важной частью второго большого заграничного путешествия Петра, которое он (как и первое в кон­це XVII века) предпринял для дальнейшего изучения культурных, научных и технических достижений Западной Европы и их освоения Россией. Теперь это происходит иначе, чем 18 лет назад. До приезда во Францию, где он был в первый раз, Петр осмотрел в Гол­ландии места, в которых он жил и работал корабельным плотни­ком, встретился с мастерами, у которых учился, посетил в Амстер­даме старого друга, бургомистра Нитзена. За топор он уже не брался, но страсть к мастерским и музеям не остыла. Поскольку в Гол­ландии было множество таких производств, которых Россия еще не знала, Петр снова имел возможность удовлетворить свою нена­сытную любознательность.

Пребывание во Франции знаменательно тем, что здесь особен­но ярко проявился тогдашний круг интересом Петра в отношении европейской культуры. В Париже хотели поразить его тем, чем больше всего гордились при дворе: богатством, роскошью, помпез­ностью придворного обихода. Вместо того  чтобы, как  подобает «воспитанному» гостю, восхищаться тем, что предлагают с гор­достью хозяева, Петр ведет себя совершенно иначе. Все началось с того, что, осмотрев приготовленную для него роскошную резиден­цию в Лувре, царь отвергает ее. Ему предлагают помещение скром­нее, но и это его не устраивает, и он приказывает установить в ма­ленькой комнате свою походную кровать. А французы пригото­вили для него самую дорогую вещь в мире, как они утверждали,— кровать,  заказанную Людовиком   XIV  для   своей   возлюбленной мадам Ментенон... Полное равнодушие проявил Петр и к пока­занной ему королевской коллекции драгоценностей, небрежно за­метив при этом, что для денег можно найти лучшее применение. Регент пригласил его в королевскую ложу оперы. Борясь со сном, Петр досидел с трудом до третьего акта, а с четвертого ушел. Охо­та на оленей, устроенная около Фонтенбло, вызывала у него скуку. Блестящие балы, где собирались разодетые дамы, не заинтересо­вали его; он не удостоил и взглядом аристократических красавиц, изо всех сил пытавшихся обратить на себя внимание прославлен­ного гостя. К тому же Петр откровенно пренебрегал этикетом и галантностью, отнюдь не стесняясь своих привычек и манер. Глав­ный противник  русских  дипломатов  на  переговорах  в  Париже аббат Дюбуа раздраженно говорил: «Царь всего лишь сумасброд, пригодный самое большее на то, чтобы быть боцманом на голланд­ском корабле».

Недовольство Дюбуа можно понять, ибо, как писал француз­ский участник переговоров Тессе, «французское правительство не имело другого намерения, как только развлекать и забавлять царя до момента его отъезда, и не стремилось к заключению с ним до­говора». Петр все же сумел заключить договор, хотя и не такой, какой ему хотелось. Сумел он и найти в Париже приятные развлечения, правда, не такого рода, какие полагались коронованным особам, но мнению изысканных французских хозяев, принимавших царя. Он с удовольствием, например, посетил Дом инвалидов, где жили отставные солдаты. Петр попробовал их еду, выпил с ними, хлопал их по плечу и называл «товарищами». В основном царь отдает предпочтение науке и технике. Он быстро прошел по картин­ной галерее Лувра, где интерес вызвали главным образом картины на морские сюжеты. Среди живописцев некоторое впечатление на него произвел Рубенс. Из всех видов искусства Петра больше все­го интересует архитектура, планировка парков, устройство фонтанов — ведь уже полным ходом шло строительство Петербурга.

Петр посетил несколько академий. Главная, так называемая Французская академия, имевшая литературно-филологическое на­правление, не вызвала особого интереса, и он пропускал мимо ушей объяснения составителя словаря французского языка. Но в Акаде­мии наук, занимавшейся естественными и техническими наука­ми, он провел гораздо больше времени и беседовал со многими учеными. Петр был избран почетным членом Академии. В обсер­ватории его заинтересовала встреча с географом Делилем, с кото­рым он обсуждал проблему составления карты России. Петр посетил Монетный двор, но особый интерес на этот раз вызвала мануфактура гобеленов. Вскоре в Петербурге появится собственное производство такого рода. Он отдает дань своим пристрастиям: наблюдает, как уличные цирюльники рвут зубы; как хирург уда­ляет катаракту и т. п. Повсюду Петр ходил с записной книжкой и неутомимо делал в ней заметки.

Как и во время своего первого большого заграничного путеше­ствия, Петр ищет и приглашает работать в России специалистов. Однако обнаруживается знаменательная разница. Если в 1698 го­ду было нанято свыше 1000 человек, то во втором путешествии — около 50. Еще более характерно, что если в нервом случае подав­ляющее большинство приглашенных составляли офицеры, то те­перь это — архитекторы, художники, скульпторы, ювелиры, уче­ные. Так весьма своеобразно отражался уже достигнутый прогресс в деле петровского преобразования России.

О пребывании Петра во Франции (кроме Парижа он посетил еще несколько французских городов) написано много и далеко не всегда достоверно. Причем несмотря на разную степень объектив­ности и дружелюбия, неизменно признается неистощимый интерес царя к культуре чисто утилитарного назначения, то есть к тому, что в первую очередь требовалось России. Петр поражал иностран­цев богатством своих собственных познаний. Так, французский дипломат Лувиль писал: «У нас во Франции нет ни одного челове­ка, столь искусного в морском и военном деле, в фортификациях... Его вопросы ученым и художникам доказывают его просвещен­ность и вызывают восхищение проницательностью широкого ума».

Для завершения картины нельзя не рассказать об одном любо­пытном эпизоде. Петр побывал в Реймсе — городе, где в древнем соборе па протяжении многих веков короновали французских ко­ролей. Встретившие его католические священники рассказали об этой процедуре, показали ритуальные предметы, необходимые для коронации, и среди них старинный Требник — молитвенную кни­гу. Они объяснили царю, что святая книга написана таинствен­ными, никому не понятными письменами. Петр взял Требник в руки, раскрыл его и свободно начал читать вслух потрясенным служителям бога. Оказалось, что книга написана на старинном церковно-славянском языке и была привезена во Францию в XI веке дочерью Ярослава Мудрого, ставшей французской королевой. Этот легендарный брак состоялся во времена, когда киевское средневе­ковое государство было самым сильным и культурным в Европе. Тогда французы считали большой честью и удачей женитьбу короля отсталой Франции на киевской княжне, представлявшей передовую цивилизацию.

Любопытно, что без всякой прямой связи с этим эпизодом во время визита Петра во Францию зародился проект женитьбы Людовика XV на младшей дочери царя — Елизавете. Дипломаты двух стран будут вести долгие и сложные переговоры о заключении этого брака, который более чем через шесть веков вновь свя­зал бы царствующие дома двух стран матримониальными узами.

Желание самого блестящего королевского двора Европы пород­ниться с «варварской» Русью — достаточно убедительное свиде­тельство возрождавшегося авторитета и престижа России и пред­ставлявшего ее столь ярко и самобытно самого Петра. Вспомним о впечатлении, которое он некогда, в начале Великого посольства, произвел на двух образованных немецких аристократок на Со­фию Ганноверскую и ее дочь. Прошло почти два десятка лет. Как же теперь выглядел Петр в глазах представителей передовой Ев­ропы? Снова обратимся к мемуарам герцога Сен-Симона, отличав­шегося едким скептицизмом и тонким вкусом. Своими мемуарами он приобрел славу великого знатока истинной сущности людей. Вот какое впечатление оставил Петр в Париже в 1717 году: «Все в нем показывает широту его познаний и нечто неизменно последо­вательное. Он соединил в себе совершенно удивительным образом величие самое большое, самое гордое, самое мягкое, самое постоян­ное и вместе с тем ничуть не стесняющее, после того как он его утвердил со всей уверенностью, с вежливостью, в которой чувству­ется это величие всегда и со всеми. Он хозяин повсюду, по это имеет степени, сообразно с людьми. Такова слава, оставленная им по себе во Франции, где на Него смотрели как на чудо и где продолжают им восторгаться».

В Париже и сейчас есть улица Петра Великого, а на доме, где он жил — мемориальная доска...

Вернемся, однако, к дипломатии. Ведь во втором большом за­граничном путешествии Петра, в отличие от Великого посольства, именно она занимала главное место в его деятельности. Даже на французском курорте в Спа, куда Петр после Парижа отправился пить минеральные воды, основное внимание он уделяет диплома­тии и руководит отсюда интенсивной работой своих послов, кото­рые тайно уже встречались с представителями Карла XII. Собст­венно, парижские переговоры тоже проводились для этого, и толь­ко из-за проанглийской ориентации регента они не стали ключом к миру и путем к осуществлению внешнеполитической комбинации общеевропейского масштаба.

В Европе развертывалось своего рода дипломатическое сраже­ние, в котором главными противниками выступали Англия и Рос­сия. Однако эта англо-русская дуэль скрывалась за множеством сложнейших хитроумных маневров дипломатов многих стран. Если вернуться к началу Северной войны, то, судя по многим, даже современным, историческим сочинениям, она родилась в пылком воображении Паткуля. Обстановку 1716-1717 годов столь же часто объясняют ролью инициатора грандиозного замысла — баро­на Герца, ближайшего и самого доверенного министра Карла XII. Не зря В. О. Ключевский называл его «Паткулем наизнанку». В действительности как в первом, так и во втором случае Петр просто использовал этих талантливых дипломатических проходим­цев для осуществления собственной большой европейской полити­ки, выражавшей интересы только России, хотя на этой политике пытались играть, иногда даже не без успеха, разные мелкие хищ­ники вроде польского или прусского королей.

Сначала Герц сумел достичь, казалось бы, невозможного: он добился от Карла XII согласия на мир с Петром, да еще и на ус­ловиях отказа в пользу России от восточных прибалтийских тер­риторий. Как могло случиться, чтобы этот помешанный на войне король, не признававший иного смысла существования, кроме сво­ей славы непобедимого полководца, согласился на мирные пере­говоры? Дело в том, что Герц внушил ему, что мир с Петром верный путь к возрождению военного могущества Швеции! Союз с царем сделает Карла величайшим полководцем всех времен и народов!

Такую цель имел фантастический проект Герца. Карл компен­сирует свои потери в Восточной Прибалтике отвоеванием Норве­гии у Дании, объединив под своей властью всю Скандинавию. Он вернет себе владения в Германии и нанесет удар по Англии, за­ключив союз с династией Стюартов и передав Якову III англий­скую корону, которую он отберет у Георга I. Правда, для всего этого нужна сильная армия. Рассчитывать на вконец истощенных шведов не приходилось, и поэтому мир, а затем союз с Петром дадут в распоряжение Карла победоносную русскую армию! Царь должен  будет согласиться на это  ради  заключения  мирного до­говора.

Грандиозная затея увлекла Карла, и он поручил Герцу дей­ствовать. Если до сих пор к прекращению Северной войны стре­мился только Петр, то теперь и Швеция, наконец, склонилась к пе­реговорам. Правда, у нее существовал запасной вариант: заклю­чить мир с Георгом I и с его помощью обрушиться на Россию. Но это было слишком опасно; Полтава кое-чему научила даже Карла. Поэтому одновременно мирное заигрывание англо-ганноверской дипломатии с Швецией использовалось ею лишь для давления на Россию.

Сначала Герц хотел использовать для заключения мира с Пет­ром Францию. Поэтому он в январе 1717 года явился в Париж, но быстро выяснил, что регент гораздо охотнее способствовал бы заключению мира Швеции со своим новым другом Георгом I. Петр, прибывший в Париж в мае, тоже убедился в проанглийской на­правленности политики Франции, и хотя в Амстердамском дого­воре  появился   пункт о  французском  посредничестве,  Петр  еще в Париже понял, что рассчитывать на него опасно. Предложение о посредничестве в мирных переговорах между Россией и Швецией выдвигают   в   это   время   якобиты — сторонники   восстановления в Англии династии Стюартов.  Им, естественно, очень нравились планы Герца, и дело едва ли обошлось без их участия в составле­нии самого этого плана. Петра якобиты интересовали только с од­ной стороны: конфликт Георга I с Карлом XII из-за его поддержки претендента на английский трон и особенно англо-шведская война сделали бы Карла сговорчивее в переговорах о мире. Кроме того, русские давали понять Георгу I, что его враждебное отношение к России не может остаться безнаказанным. Поэтому, будучи в Па­риже, Петр наносит визит матери претендента, а в Спа принимает вождя якобитов — герцога Ормундского. Однако попытки изобра­зить Петра сторонником Стюартов  необоснованны. Ему, в сущ­ности, было все равно, какая династия правила бы в Англии, лишь бы удалось заключить мир с Швецией. В конце концов обошлись вообще без посредничества.

Первые русско-шведские предварительные контакты состоя­лись по инициативе шведской стороны еще в августе 1716 года, ког­да с В. И. Куракиным встретился шведский представитель Ранк и сообщил о желании Карла XII начать мирные переговоры. После этого происходит много встреч Куракина с разными эмиссарами шведского короля. Кстати, среди них почти не было шведов по национальности, зато фигурировал, например, знакомый нам по Стамбулу генерал Понятовский. Некоторые из них подверглись аресту по наущению Георга I. Чтобы избежать этого, сам Герц возвращался в Швецию с помощью выданного ему русского пас­порта через занятые нашими войсками территории, через Ригу.

В связи с этим и другими эпизодами некоторые историки пишут о «тайной» дипломатии Петра. Между тем это бессмыслица, ибо без тайны вообще не может существовать дипломатия. Здесь осо­бенно важно раскрывать свои действия, планы и намерения только в определенных, благоприятных условиях. Тайна в дипломатии является одним из ее методов и, конечно, ее обычной формой. Петровские послы все свои мало-мальски важные донесения писа­ли «цифирью», шифром. Дипломатия — вид интеллектуальной и психологической борьбы, невозможной без использования факто­ра внезапности, симуляции и диссимуляции, отвлекающих манев­ров, игры на нервах и вообще на всех слабых и сильных сторонах человеческой натуры. Явными, а не тайными могут быть только окончательные результаты дипломатии.

В ходе предварительных русско-шведских встреч быстро обна­ружилось обоюдное желание обойтись без французского или иного посредничества и вести дело на двусторонней основе. Правда, о главном, об условиях будущего мирного договора, ничего согласо­вано не было. В августе 1717 года во время «случайной» встречи Куракина с Герцем на лесной прогулке вблизи одного замка в Гол­ландии договорились в ближайшее время начать прямые русско-шведские переговоры на территории Финляндии.

Только в конце ноября 1717 года Герц сообщил о готовности Карла XII выслать своих уполномоченных, как только русские представители прибудут в финский город Або. Петр поручил ве­дение переговоров Якову Вилимовичу Брюсу и Андрею Иванови­чу Остерману. Первый — выходец из семьи обрусевших шотланд­цев, выдающийся ученый, сподвижник Петра со времен Азовских походов. Второй — немец из Вестфалии, полтора десятка лет на­ходившийся на русской дипломатической службе, успешно справ­лявшийся с намного возросшим потоком канцелярской переписки. По ни один из них, конечно, не обладал таким опытом, как веду­щие петровские дипломаты — Куракин, Толстой или Матвеев. По­чему же Петр решил поручить переговоры с шведами не этим ис­пытанным дипломатам, а людям относительно неопытным в веде­нии ответственных переговоров? Дело в том, что в Европе в это время развертывалась неизмеримо более сложная работа против многосторонних маневров Англии, приступившей к непосредствен­ному формированию большого антирусского альянса. Там особен­но необходима была деятельность таких опытных людей, как Ку­ракин и ему подобные. Ведь предстоявшие переговоры по своему существу требовали не столь уж большой дипломатической изощ­ренности, как острые задачи, возникавшие в Европе.

Характерная особенность дипломатии Петра заключалась в его способности любую акцию осуществлять не изолированно, а в тес­ной связи с другими вопросами европейской политики. Это прояви­лось в письме к Брюсу от 5 января 1718 года. К этому времени западные участники Северного союза фактически уже развалили его и активно действовали против России. Но формально союз еще считался существующим. Несмотря на то что союзники давно за­служили, чтобы с ними вообще не считаться, Негр стремился не дать повода обвинить его в ликвидации Северного союза, в сепарат­ный действиях. Поэтому он поручает Брюсу информировать пред­ставителей Пруссии, Полыни, Ганновера, Дании о том, что «вам велено только выслушать шведские предложения, не вступая ни в какие договоры; что мы эти предложения сообщим союзникам и без их согласия ни в какие прямые трактаты не вступим».

Однако эта инструкция, предназначенная для «союзников», конечно, не означала, что у русских представителей не было ника­кой другой задачи, кроме выслушивания шведских требований. Ни для кого не было секретом, что они имели четкую программу, со­державшую условия согласия России заключить мир. Эти условия уже неоднократно излагались по разным поводам. Они были обос­нованы в написанном Шафировым в 1716 году и опубликованном в переводе за границей «Рассуждении» о причинах и целях Рос­сии и войне с Карлом ХП. По мирному договору Россия должна была получить в вечное владение Ингрию, Лифляндию, Эстляндию с Ревелем, Карелию с Выборгом. Завоеванную Финляндию Россия соглашалась вернуть Швеции. Россия, продолжая соблю­дать свои обязательства по отношению к союзникам, хотела, что­бы мирный договор учитывал также интересы Польши, Пруссии, Дании и Ганновера, которых следовало для этого пригласить присоединиться к будущему договору.

Инструкция Петра русским уполномоченным требовала от них гибкости и максимально возможного учета требований Швеции. Им давались полномочия даже обещать русское содействие в полу­чении возмещения за территориальные потери «в другой стороне». Вместе с тем надлежало заявить шведам, что «мы с ними миру желаем, но и войны не боимся». Представители Петра должны были в случае необходимости напомнить, что Россия и одна в со­стоянии вести против Швеции не только оборонительную, но и на­ступательную войну. Но задача состояла в том, чтобы «как мож­но скорее заключить договор». В инструкции предписывалось так­же, «что бы они предлагать вам ни стали.., а конгресс не разры­вайте ни за что». Таким образом, Россия стремилась достичь мира даже ценой больших уступок, за исключением главного — сохра­нения за ней всех балтийских завоеваний, кроме Финляндии.

Остерману в специальном письме Петр давал поручение особо­го рода, основанное на глубоком понимании того, что представля­ла собой шведская дипломатия. Карл XII не утруждал себя со­ставлением подробных инструкций своим представителям. Лишь в общей форме он требовал выгодного мира. А что конкретно это должно значить, предоставлялось решать самому Герцу. Правда, ему же потом предстояла задача убедить Карла, что этот мир дей­ствительно является выгодным. Петр поручал Остерману частным образом войти с, Герцем «в дружбу и конфиденцию», обещать ему не только награду, но и предлагать после заключения мира уста­новить между Швецией и Россией вечную дружбу и союз, чтобы помочь ей возместить потери «в другом месте». Петр, видимо, рас­считывал, что два немца — Герц и Остерман — смогут найти об­щий язык. Эти расчеты оправдались, за исключением того, что не Остерман приобрел влияние на Герца, а сам оказался под воздей­ствием авантюристических замыслов Герца, смертельно опасный характер которых для России сразу «не заметил». Вообще, о дея­тельности Остермана трудно судить па основе официальных доне­сений. Она раскрылась только в доверительной личной переписке Остермана с Шафировым. Остерман умолял своего корреспондента сжигать его письма, но самоуверенный Шафиров этого не сделал. Поэтому и раскрылась закулисная роль Остермана. Что же про­исходило на скалистом острове Сундшер, входящем в состав Алан­дского архипелага?

Работа Аландского конгресса началась 12 мая 1718 года поис­тине в классической для дипломатии форме: с диалога глухих. Еще на предварительных переговорах Куракин детально информи­ровал Герца об условиях, на которых Россия согласна заключить мир. Однако на первой встрече тот заявил, что «ни о каких усло­виях ни от кого никогда не слыхал».

Тогда русские представители сказали, что «его царское вели­чество желает удержать все им завоеванное». Шведские диплома­ты не менее категорически ответили, что «король желает возвра­щения всего у него взятого». Герц объявил мир невозможным, если предварительно не будет решено вернуть Швеции Лифляндию и Эстляндию. Русские со своей стороны указали, что мир не сос­тоится без предварительного решения о сохранении Лифляндии и Эстляндии за Россией.

Затем дипломатам пришлось все же перейти к аргументации своих требований. И вот здесь-то в словах Герца и второго швед­ского представителя — Гилленборга все чаще стало употребляться слово «эквивалент». Постепенно стало ясно, что шведы согласны уступить кое-что при условии получения территориальной компен­сации в другом месте. В соответствии с полученными инструкция­ми Остерман и Брюс проявили готовность рассмотреть вопрос об «эквиваленте». Однако на официальных заседаниях русские пред­ставители никак не могли получить ясного объяснения того, чего же конкретно хотят шведы. Между тем Остерман вступил «в кон­фиденцию», и в частных разговорах стало постепенно проясняться стремление шведов добиться не только согласия России на то, что­бы Швеция вернула себе потерянное в пользу Дании, Ганновера или Пруссии, но чтобы русские помогли в этом деле прямым вооруженным участием в войне против своих бывших союзников. При этом Герц, соглашаясь на переход к России Эстляндии и Лифляндии, решительно настаивал на сохранении за Швецией Выборга, Ревеля, Кексгольма.

Постепенно обнаружилась своеобразная тактика Герца: он яв­но стремился к  затягиванию переговоров. Правда, он вынужден был так поступать, поскольку не имел никаких конкретных инст­рукций короля. Поэтому конгресс несколько раз прерывался, что­бы дать время Герцу съездить в Стокгольм и  получить решения Карла  по  тому  или  иному вопросу. Патологически тщеславный карьерист, он любой ценой должен был обеспечить своему королю необычайную дипломатическую победу. Это являлось для него воп­росом жизни и смерти. Дело в том, что Герц, голштинский не­мец на шведской  службе,  заслужил в Швеции всеобщую нена­висть. Все, от простых крестьян до самых влиятельных аристокра­тов, имели основания для таких чувств. Карл XII доверил ему не только внешнюю политику, но и внутренние дела. Королю необ­ходимо было получить только одно — большую и сильную, хорошо вооруженную армию. Его совершенно не интересовало, каким пу­тем, какими средствами и методами такая армия будет создана. Угробив в России большую армию, Карл XII требовал новых рекрутов. Он действовал так, будто Швеция имела население в 50 миллионов, тогда как оно насчитывало лишь 1,3 миллиона. Но эта цифра относится к началу правления короля. В 1718 году чис­ло шведов уменьшилось до 700 тысяч человек. В стране невозмож­но было встретить здорового мужчину в возрасте 20 — 40 лет, чтобы он не был военным. Катастрофически не хватало денег, производ­ство товаров и продуктов резко упало — работать стало уже не­кому. А Герц придумал целую серию экономических мероприя­тий, с помощью которых из разоренной страны выжимались по­следние соки. Голод, нищета, запустение, эпидемии, всеобщее обни­щание — вот к чему привели прославленные «победы» нового Александра Македонского. Герц на Аландском конгрессе сам при­знавался в беседах с Остерманом, что в Швеции, кроме короля, его никто не поддерживает, что поэтому нужна дипломатическая побе­да,   которая  чудесным  образом  воскресила  бы  великодержавное величие Швеции и славу Карла XII...

Но пока дипломаты двух стран топтались на месте на неуютном балтийском островке, Остерман изо всех сил обхаживал предста­вителей Швеции. Освободили находившегося в плену в России бра­та Гилленборга, затем согласились обменять фельдмаршала Реншильда, взятого под Полтавой, на двух русских генералов, попав­ших в плен под Нарвой. Не скупились на подарки представителям шведского короля, особенно Герцу. «Я ему сказал,— доносил Остерман,— что он может надеяться на самую лучшую соболью шубу, какая только есть в России, и что до ста тысяч ефимков будут к его услугам, если наши дела счастливо окончатся». Однако рус­ская дипломатия на Аландах представала перед шведами в доволь­но странном виде. Дело в том, что вся деятельность Остермана на­правлялась исключительно соображениями его личного успеха. По­этому он совершенно отстранил от ведения дел Брюса, который не только по возрасту, но и по чину, не говоря уже о порядочности, был намного выше Остермана, этого, как писал В. О. Ключевский, «великого дипломата с лакейскими ухватками». Остерман, в моло­дости служивший камердинером у одного голландского адмирала, имел чин канцелярского советника, тогда как Брюс был генерал-фельдцейхмейстер. Вестфальский немец сумел ловко войти в дове­рие к вице-канцлеру Шафирову. Их дружба объяснялась тем, что Остерман нашел в нем родственную душу: Шафиров, человек очень способный, служил Петру не столько ради величия России, сколь­ко с целью личного возвышения и обогащения.

Ну, а об Остермане и говорить нечего; его ничто не занимало, кроме личной карьеры. В результате Брюс оказался не у дел. Офи­циальные донесения посылались редко, и содержание их не давало представления о ходе конгресса. Реальная связь с Петербургом осуществлялась в форме частной переписки на немецком языке Остермана и Шафирова. Дело дошло до того, что Остерман пере­менил шифр, а ключа к нему Брюсу не дал, поэтому во время отъ­ездов своего коллеги в Петербург или Ревель старый шотландец становился совершенно беспомощным. Остерману крайне требо­вался дипломатический успех, и притом одержанный обязательно им самим, в одиночку. Но беда в том, что и другому немцу, Герцу, представлявшему Швецию, гораздо более смелому проходимцу, тоже позарез нужна была дипломатическая победа. Что же полу­чилось из этой коллизии?

Положение стало ясным, когда Герц представил Остерману и Брюсу проект дополнительных статей к мирному договору, кото­рый еще предстояло окончательно согласовать. Именно в этих до­полнениях раскрылась программа действий, которую хотели навя­зать России. Прежде всего в Польше должно быть восстановлено положение, существовавшее до Полтавы. Россия признает королем Станислава Лещинского и заставит Августа II отказаться от коро­ны. Для этого она введет в Польшу 80 тысяч войск, а Карл XII по­дойдет к ней с войсками со стороны Германии. Штеттин и поме­ранские земли, отошедшие к Пруссии, будут возвращены Швеции, прусский король получит компенсацию за счет Польши, и его сле­дует принять в союз России и Швеции. Россия обязуется за при­обретенные ею земли помочь Карлу получить компенсацию в при­надлежащей Дании Норвегии. Когда шведский король вступит в Германию, чтобы вернуть себе владения, полученные Данией, Россия направит ему на помощь 20-тысячную армию. Если какая-либо держава выступит против Швеции, то Россия будет действовать на шведской стороне всеми своими силами. Россия берет на себя обязательство содействовать возвращению Швеции Бремена и Вердена, переданных Георгу I, а также передаче ей в вознагра­ждение за ущерб Целльского герцогства. Если Англия или любая другая держава воспротивится этому, то Россия вместе с Швецией будет воевать против них до достижения победы. Кроме того, Рос­сия должна склонить герцога Мекленбургского передать свою стра­ну Швеции, а ему дать в компенсацию владение в другом месте. Итак, Россия в обмен за признание Карлом XII присоединения к ней прибалтийских земель, и без того прочно ею удерживаемых, должна выставить 150-тысячную армию и в союзе с разгромлен­ной и истощенной вконец Швецией вступить в войну с, Польшей, Данией, Англией, с ее союзниками Голландией, Германской импе­рией, фактически со всей Европой! Задачей петровской диплома­тии уже давно было достижение мира и прекращение Северной войны. Вместо этого ей предлагалось вступить в союз с потерпев­шим полное поражение противником и начать ради его интересов несравненно более тяжелую, явно авантюристическую, безнадеж­ную войну против целого континента, фактически против всего тогдашнего мира! План Герца находился в вопиющем противоре­чии с существом политики Петра в Европе, которая состояла в том, чтобы не противопоставлять себя Европе и тем более не воевать с ней, не создавать пропасти между Россией и Европой, а напро­тив, сосуществовать, жить и действовать вместе на условиях кон­курентного  сотрудничества.  Нетрудно заметить,  что  план   Герца превратил бы Петра в агрессивного завоевателя, каким он не был и быть не хотел. Более того, гигантскую и явно безнадежную вой­ну надо будет вести исключительно ради бредовых замыслов Кар­ла XII,  вовлекая Россию на путь,  чреватый  катастрофическими последствиями. Русская дипломатия прилагала поистине отчаян­ные усилия, чтобы избежать одновременной войны против Швеции и Турции, которая была очень опасной. Здесь же предстояла фан­тасмагорическая задача сокрушить противников,  неизмеримо бо­лее сильных в случае их объединения, чем Россия, не говоря уже о жалкой самой по себе Швеции. Предложенный Герцем Остерману комплекс условий заключения мира нельзя было даже назвать ловушкой или западней: настолько предельно ясен был его само­убийственный для России характер в случае принятия предложе­ний Герца.

Почему же официальный и полномочный представитель России Остерман не отверг его? Дело в том, что Остерман всеми силами старался выполнить данную ему инструкцию: входить с Герцем «в негоциацию» как можно глубже и ни в коем случае не разры­вать конгресса. Он старался добиться успеха, это было для него важнейшим вопросом глубочайшей личной заинтересованности. Но при всех своих старательности, усердии, работоспособности Остерман не имел одного — глубокого, инстинктивного ощущения интересов России, то есть того, о чем в дипломатических инструк­циях не писалось, ибо это подразумевалось само собой. Да, чем совершенно не обладал Генрих Иоганн Фридрих Остерман, так это естественным, органичным чувством русского патриотизма. Можно ли его винить за это?

Остерман пунктуально выполнял обязанности русского посла. Свои действия он весьма логично продумывал и обосновывал. И вот его логика, насколько она отразилась в исторических доку­ментах, в письмах и донесениях полномочного представителя Рос­сии на Аландском конгрессе. Прежде всего он считал комплекс предложений Герца «делом, от которого зависит все благополучие Российского государства». Интересы России, как было четко ска­зано в инструкциях, требовали заключения мира с Швецией. И Остерман полагал, что «если не добиться сейчас мира, то война расширится и неизвестно, когда и как она окончится». Поэтому следует идти на уступки, поскольку Герц от имени Швеции уже принял основные территориальные требования России. «Не ду­маю,— писал Остерман,— чтоб какой другой министр без всякого почти торгу на такую знатную уступку согласился». Остерман при­знавал, что Россия возьмет на себя тяжелые обязательства участ­вовать в трудной войне. Однако если она этого не сделает, то евро­пейские страны, враждебные ей, сами могут начать действовать, когда и где они это сочтут нужным. Принятие плана Герца позво­лит отдалить неизбежную войну от русских границ, перенести ее на территорию недоброжелательных к России стран. По мнению Остермана, было только две возможности: либо ждать, когда союз­ники, возбуждаемые Англией, выступят против нее, либо преду­предить их действия и выступить против них. Последнему вариан­ту он отдавал предпочтение.

Здесь в рассуждения Остермана вкралась вопиющая нелепость: почему союзники должны обязательно воевать против России? Он считал это аксиомой, тогда как это было лишь вероятностью, ко­торую следовало и можно было избежать, что, кстати, и будет сделано. Такого рода «пробелов» в логике Остермана было очень мно­го. Он, например, предполагал, что Франция в большой континен­тальной войне, в которую Россия должна вступить по плану Гер­ца, будет поддерживать Швецию и Россию. Между тем Франция в это время была союзником Англии.

Сознавая в глубине души, каким чудовищным риском являет­ся вся эта затея, он, наконец, надеялся на счастливый случай, бла­годаря которому вообще удастся уклониться от выполнения столь опасных обязательств. «Надобно и то принять в соображение,— писал Остерман,— что король шведский по его отважным поступ­кам когда-нибудь или убит будет, или, скача верхом, шею сломит. Если это случится по заключении с нами мира, то смерть королевская освободит нас от дальнейшего исполнения обязательств, в ко­торые входим».

Словом, Остерман советовал идти на уступки Герцу. Правда, логика Остермана практически была не столь простой и ясной, ибо он умел всегда запутывать свои мысли в сложную паутину много­словия, или, как писал Ключевский, «начинал говорить так зага­дочно, что переставал понимать сам себя». Вот так эта, по выраже­нию того же Ключевского, «робкая и каверзная душа» влекла Рос­сию к опаснейшей дипломатической авантюре.

Впрочем, у самого Остермана, кажется, начал заходить ум за разум. От неоправданного оптимизма он бросался к самой черной меланхолии. Заканчивая письмо Головкину и Шафирову, в кото­ром он считал план Герца приемлемым, Остерман признавался: «Богу известно, как я утомлен, я не могу собрать мысли».

Каким образом ему удавалось влиять на Шафирова, вопроса не составляет: их связывала тесная дружба и духовное родство. Понятно также, что Головкин не всегда мог разобраться в туман­ных рассуждениях хитроумного немца. Но Петра, который, как говорят, умел поймать пулю на лету и понимал все с полуслова, ему все же опутать до конца не удалось. Правда, до поры до вре­мени царь как-то не вникал в аландские переговоры. Сказывалась, возможно, также слабость Петра к образованным немцам, которым он слишком верил. Ведь Остерман учился в университете в Иене. К тому же в Европе разворачивались такие дела, что голова могла пойти кругом. Да и в самой России Петру приходилось несладко — это был трагичный для него год дела царевича Алексея...

Петр получал информацию о ходе Аландского конгресса толь­ко из весьма скупых официальных донесений Остермана. О содер­жании его подробных секретных писем Шафирову он не знал. Во­обще, сам факт секретной переписки между Остерманом и Шафировым по вопросам не частного, а политического характера, кото­рая велась тайно от царя, представлял собой действия, которые в дипломатической практике любой страны рассматривались как нечто совершенно недопустимое, граничащее с государственной изменой. Нетрудно представить, что произошло бы, если бы это стало  известным   Петру.   Карьера  обоих  дипломатов  наверняка сильно бы пострадала, мягко выражаясь. Но, к счастью для Остер­мана и Шафирова, Петр об этом так ничего и не узнал. Нанести же какой-либо серьезный вред интересам России они просто не могли, даже если бы и хотели этого из-за фактического провала конгресса. Вопреки всему основную политическую   линию на Аландском  конгрессе определял  Петр,  и  помешать  ему не  мог никто.

Аландская дипломатия Петра основывалась на последователь­ном проведении в жизнь сложного, но хорошо рассчитанного за­мысла. Здесь снова использовалась стратегия непрямых действий, представляющая собой сущность и душу дипломатического искус­ства, без чего, собственно, вообще нельзя говорить о существо­вании дипломатии в истинном смысле этого слова. Аландский конгресс должен был убедить западных участников Северного союза, что без помощи России они быстро потеряют все приобре­тенное.

Поэтому Петр приказывал не отвергать даже совершенно не­приемлемые предложения Герца, и Остерман в своей исходной по­зиции поступал строго по этой инструкции. Но для него эта позиция была окончательной, тогда как в действительности она была лишь предварительным этапом для дальнейших действий. Ведь Петр приказал Брюсу сообщить союзникам еще перед Аланд­ским конгрессом, что «без их согласия ни в какие прямые трактаты не вступим».

Предварительное согласие, в общем плане, с идеей союза с Кар­лом XII для войны против Европы и согласованный проект мир­ного договора должны были явиться превосходным козырем для того, чтобы в определенный момент поставить союзников перед выбором: либо они восстанавливают действие Северного союза и помогают Петру принудить Карла к миру, либо им придется вступить в тяжелую войну за сохранение полученных ими швед­ских владений в Северной Германии. Чтобы побудить их сделать правильный с, точки зрения интересов России выбор, не было ни­чего более убедительного, чем уже согласованный проект мирного договора с Карлом XII.

Разумеется, они предпочли бы избежать войны ценой согласия признать за Россией шведские восточные прибалтийские провин­ции, уже завоеванные Петром. Ведь в конечном счете так и про­изойдет. Только из-за непредвиденных осложнений, вызванных внезапной смертью Карла XII, осуществление этого замысла на­долго отодвинулось. Но именно он был единственной реальной про­граммой аландской дипломатии Петра. Предварительное согласие с проектом мирного договора на основе плана Герца явилось, таким образом, переходным этапом, необходимым средством воздействия на Данию, Ганновер, Пруссию. Ошибка Остермана состояла в том, что эту дипломатическую операцию он принял за окончательную цель Петра.

Чтобы избежать ее, требовалось лишь очень внимательно изу­чить инструкцию Петра: «Вы по инструкции исполняйте со вся­ким осмотренном, чтоб вам шведских уполномоченных глубже в не­гоциацию ввесть и ее вскорости не порвать, ибо интерес наш ныне того требует, и весьма с ними ласково поступайте, и подавайте им надежду, что мы к миру с королем их истинное намерение име­ем и рассуждаем, что со временем можем по заключению мира и в тесную дружбу и ближайшие обязательства с его величеством вступить».

Для Петра важно было не разрывать конгресс только в бли­жайшее время, «вскорости», чтобы подать шведам надежду. Он подчеркивает, что обязательства Россия может взять на себя «по заключении мира», то есть после подписания договора. Инструк­ция Петра не оставляет никаких сомнений, что Аландский кон­гресс — лишь средство, этап для более сложной, более серьезной дипломатической операции.

Думать иначе — значит считать Петра способным совершить невероятную дипломатическую ошибку. Ведь принятие плана Гор­ца было бы нарушением аксиомы дипломатического искусства, со­стоящей в том, что дипломатия должна прежде всего не увеличи­вать, а уменьшать число внешних противников. Между тем, при­няв на себя обязательства по плану Герца, Россия получила бы вместо одного врага — уже разгромленной Швеции но меньшей мере десяток новых противников, среди которых оказались бы все великие державы тогдашней Европы — Англия, Франция, Германская империя, не говоря уже о многих менее крупных странах.

Сам Остерман стал постепенно понимать, что со своим безого­ворочно благожелательным отношением к плану Герца он ока­зался в одиночестве.  Большинство  русских  дипломатов  считало принятие его просто безумием. Особенно ясно это выразил посол в Гааге князь Б. И. Куракин в письме к Петру 7 октября 1718 года. Он оценивал шведские замыслы как крайне опасные и порочные, ибо они ставили под вопрос всю внешнюю политику России. По мнению Куракина, следовало, несмотря на все трудности в отноше­ниях с Англией, Францией, Австрией и другими державами Евро­пы, продолжать прежний курс постеленного и терпеливого прони­кновения России в европейскую систему международных отноше­ний. Осуществление плана Герца в корне подорвало бы все, что было достигнуто в укреплении международного положения Рос­сии. Ей предлагали очертя голову броситься в опаснейшую войну, выгодную даже не Швеции, а только лишь ее сумасброднейшему королю. В отличие от Куракина, который в университетах не обу­чался, но зато обладал умом тонким и проницательным, Остерман слабо представлял себе, что происходит в Европе. Он считал, что русско-шведский союз поддержит Франция, а еще год назад рус­ские в Париже убедились, что Версаль при регентстве намерен по­виноваться во всем Георгу I. Расчет на якобитов был наивен, ибо без поддержки какой-либо сильной державы эта кочующая коро­левская семейка ничего собой не представляла. Надежды на Испа­нию и на кардинала Альберони, направлявшего ее внешнюю по­литику, потерпели крах в августе 1718 года, когда англичане пу­стили ко дну почти весь испанский флот. Словом, шведский план установления мира был неизмеримо опаснее продолжения войны против Швеции.

Не зря Петр, познакомившись с ним и с оправдывающим его письмом Остермана, свое отношение к замыслу Горца выразил сло­вами:   «странно и удивительно». Петр дал своим представителям на Аландском конгрессе полномочия обещать только вспомогатель­ные войска численностью до 20 тысяч. Но это было вовсе не то пря­мое и широкое участие в войне против десятка европейских дер­жав более чем 100-тысячной русской армии под командованием Карла XII, о котором мечтал Герц. Поддержку флота можно было обещать только в восточной части Балтики и только для прикры­тия, а само это обещание следовало сформулировать как можно более туманно. В ноябре Герц потребовал немедленного согласия на вступление России в войну против Дании. Царь повелел реши­тельно отказать ему, хотя это поставило конгресс на грань срыва. Когда были получены тексты дополнительных, а но сути, самых важных статей договора, Петр созвал тайный совет для их обсуж­дения, в котором участвовали   Г.  И.   Головкин,  П.  П.  Шафиров, А. Д. Меншиков, Ф. М. Апраксин, Я. Ф. Долгорукий и А. Вейде. После этого 16 ноября Петр направил указ Брюсу и Остерману, в   котором   предписывалось  отказать   в   передаче Польши швед­скому королю. Ведь восстановление ее королем Станислава Лещинского привело бы именно к такой передаче. Приказано было также отклонить требование об участии России в войне против Георга I и о вмешательстве в дела  империи.  Ясно, что объявление Герцу этих положений означало провал всего его плана и, следовательно, конец конгресса. Видимо, Петр, так искренне стремившийся к заключению мира, все же считал это предпочтительнее.

Однако он не хотел разрыва конгресса, ибо в своем указе 16 ноября соглашался принять на себя все обязательства, кото­рые требовала шведская сторона, но в будущем, через три года, когда можно ожидать изменения внешней политики Франции, ее отказа от безоговорочно проанглийской ориентации. Конечно, такое предложение вряд ли могло соблазнить Карла, который должен был бы признать окончательное присоединение к России потерянных им территорий уже сейчас, а плату за это, пре­словутый «эквивалент», согласился бы ожидать в неопределен­ном будущем. Идея трехгодичной отсрочки была лишь попыткой не допустить срыва конгресса. Его продолжение имело только один смысл для России — воздействие на западных противников Швеции.

Русские представители не успели объявить Герцу категоричес­кие условия царя: 12 ноября в штормовую ночь он отправился в Стокгольм, расстроенный отказом России воевать против Дании... Зато Остерман окончательно образумился, получив указ царя от 16 ноября. В тот же день он послал Головкину и Шафирову письмо, в котором уверял, что шведские условия таковы, что требуют зре­лого размышления и «может быть, что продолжение войны против Швеции не так нам тягостно будет, как новая война, в которую вхо­дить имеем». Коли бы Остерман проявлял искреннюю заботу об интересах России, то к этому заключению он обязан был бы прийти еще в июле, когда Герц впервые рассказал ему о своих за­мыслах. Но тогда они показались ему увлекательными. Петр, решительно отклоняя шведские идеи, в то же время предписывал конгресса не прерывать, а затягивать его всеми возможными спо­собами. Брюсу и Остерману предстояла трудная задача. Но судьба освободила их от ее решения. Странным образом сбылось предска­зание Остермана: 14 декабря на острове Сундшер стало известно, что король Карл ХII убит в Норвегии при осаде крепости Фридрихсгаль шальной пулей. Обстоятельства смерти короля были зага­дочны и до сих пор не выяснены. Из Стокгольма пришли также известия, что Герц арестован и предстанет перед судом. Вскоре топор палача положит предел его жизни и его фантастическим затеям.

Вопрос о заключении мира России с Швецией встал по-новому, и его уже невозможно рассматривать вне связи с тем, что проис­ходило в дипломатической жизни Европы.

КОНЕЦ СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ

Шел такой период долгой Северной войны, ког­да дипломатия совершенно заслоняла и как бы вытесняла заботы чисто военные. Уже несколько лет каких-либо серьезных, круп­ных военных действий Россия против Шве­ции действительно не вела; все внимание и энергия отдавались делу достижения ми­ра. Петр писал в 1716 году: «С помощью божиею такую ныне войну имеем, о которой ед­ва слышим, где оная есть, и яко бы во Индии делалась». Россия уже давно обеспечила полное превосходство своих сухопутных воору­женных сил над шведскими, а непрерывно пополнявшийся Балтий­ский флот имел теперь больше боевых кораблей, чем Швеция. Однако Петр предпочитал добиваться своих внешнеполитических целей мирными средствами, если для этого существовала хотя бы малейшая возможность. Но возможностей таких становилось все меньше. Правда, смерть Карла XII не вызвала срыва Аландского конгресса; после полугодового перерыва  изменился лишь состав шведской делегации — 27 мая 1719 года на Сундшер прибыл Лилиенштедт, назначенный вместо Герца. Естественно, что об идеях казненного в марте доверенного представителя Карла XII уже речь не заходила. Но вместе с  ними оказалась оставленной  и  мысль о том, что Швеции следует искать мира в первую очередь с наибо­лее сильным и опасным ее противником — с Россией. Политика Швеции сделала поворот на 180 градусов; предпочтение отдается теперь прекращению войны с западноевропейскими участниками Северного союза. Направление шведской внешней политики изме­нилось под воздействием внутриполитических событий. Королевой Швеции стала младшая сестра Карла XII Ульрика-Элеонора. Ее муж, принц Гессен-Кассельский (вскоре, в 1720 году, он будет шведским королем), придерживался открыто    проанглийской ориентации еще при Карле. Он активно выступал за переговоры с  Англией  о  заключении  мирного  договора  и  добивался  срыва Аландского конгресса.   Теперь влияние Англии на шведскую политику резко возрастает. Если раньше   переговоры о мире на Аландских островах служили отражением дипломатической борьбы   между великими державами, прежде всего между Ан­глией и Россией, то теперь они являются лишь ее бледным фо­ном. Швеция не уходит с конгресса и продолжает его для про­формы, пытаясь решить свои  проблемы  под покровительством Англии.

Это было время решительной борьбы за утверждение «системы Стэнгопа», которая должна была обеспечить Англии господство над Европой с помощью ее одновременной гегемонии в Средизем­ном море и на Балтике. Используя противоречия между Францией и Испанией, династические расчеты Филиппа Орлеанского, Стэнгоп, возглавлявший правительство вигов, добился превращения Франции в верного союзника. Русским пришлось убедиться в этом еще летом 1717 года в Париже, где их попытки заключить русско-французский союз не удались из-за связей Франции с Англией. Происходит также и ее сближение с империей. На Средиземном море, а точнее — в Италии, Австрия столкнулась с Испанией. Здесь возникла угроза войны, и Англия оказалась со своим фло­том необходимым союзником для Вены. В августе 1718 года импе­рия присоединяется к союзу Англии, Франции, Голландии. Таким образом, под эгидой Англии возник блок сильнейших государств Европы. Первоначально он был направлен против Испании, но за­тем практически приобрел и антирусский характер. Аигло-ганноверская дипломатия в северных делах использует теперь поддерж­ку не только Франции, но и Австрии. Последняя располагает бо­лее прочными позициями в Германии. Хотя Священная Римская империя германской нации во многом стала исторической релик­вией, император еще обладал важными рычагами влияния на поведение германских государств. И это пришлось почувство­вать России. Поэтому надо остановиться на русско-австрийских отношениях.

На протяжении всего царствования Петра эти отношения были натянутыми.  Еще во время Великого посольства в Вене молодой царь почувствовал холодно-пренебрежительное отношение импе­раторского двора. Со вступлением России в Северную войну оно еще более усилилось. На всех критических этапах войны империя неизменно занимала враждебную России позицию. Одной из пер­вых она признала Альтранштадтский договор 1706 года, а Стани­слава Лещинского — польским королем. Естественное совпадение интересов в борьбе против Османской империи не влекло за собой, однако, сотрудничества и в этом вопросе. Напротив, австрийский посол в Стамбуле проводил  постоянную линию на то,  чтобы от­вратить турецкую экспансию от имперских земель и направить ее в сторону России.

В конце 1711 года, сразу после коронации нового императора Карла VI, Россия предложила Австрии заключить оборонитель­ный союз. Надеялись получить таким образом признание балтий­ских завоеваний. Но именно потому, что они не нравились Вене, русское предложение под разными предлогами отклонялось. Ссы­лались, например, па посла России в Вене барона Урбиха, на то, что он подрывает дружбу двух стран. Урбих действовал в Вене не лучше и не хуже любого другого немца на русской дипломатиче­ской службе, то есть часто руководствовался не инструкциями, а собственными «соображениями». Во всяком случае его решили отозвать, а потом и уволить с русской службы без награждения, что уже служило признаком осуждения.

В декабре 1712 года в Вену прибыл новый русский посол — один из лучших петровских дипломатов граф А. А. Матвеев. Он быстро разобрался в обстановке императорского двора, где, по его словам, все решалось «коварными интригами между разными шай­ками». Видавший виды дипломат был поражен нравами венских вельмож:   «Здесь взяток за стыд не ставят и без того криво гля­дят». Первые попытки Матвеева склонить Австрию к союзу не имели успеха. Но затем, действуя через императрицу, он добился заявления императора о готовности вступить в союз с Россией. В ходе переговоров появился уже проект текста договора, подго­товленный австрийцами. Но потом выяснилось, что Вена согласна подписать его лишь после окончания русско-шведской войны, ког­да он для России не представлял бы особого интереса. Здесь по разным поводам проявлялись симпатии к Швеции и неприязнь к России и ее тогдашним союзникам в Германии. В 1715 году Мат­веев был переведен в Варшаву, а на его место назначили в августе 1715 года Абрама Веселовского. Начинается новая турецко-австрийская война, к участию в которой Россию не приглашают, опасаясь мифической опасности завоевания русскими Константинополя и провозглашения царя восточным императором. В ходе раздутого в 1717 году англо-ганноверской дипломатией «мекленбургского дела» император занял самую враждебную Петру пози­цию. В угоду Георгу I он принял решение об отстранении от власти герцога Мекленбургского.

Большое место в русско-австрийских отношениях заняло бег­ство царевича Алексея, который с октября 1717 года на протяжении года незаконно находился во владениях императора. Это была не просто семейная драма, а отражение событий в России на пово­ротном этапе ее истории. Петровская дипломатия и международ­ная политика служили лишь внешней формой тяжелой борьбы между старым и новым, между отсталым и передовым, происходив­шей в нашей стране в эпоху Петра. «Мы от тьмы к свету вышли» — говорил Петр, образно выражая дилемму, возникшую тогда в со­знании и чувствах русских людей любого звания. Одни выбирали свет, другие — тьму. К последним принадлежал сын Петра. Во­лею судьбы он превратился в знамя и символ боярско-церковной консервативной оппозиции. Как в зеркале, он отразил все ее уродство, слабость и нравственную несостоятельность. Своим бег­ством за границу, попыткой опереться на иноземных врагов Рос­сии — австрийского императора и шведского короля — Алексей показал, что под вывеской заботы о старых устоях самобытной русской жизни таилась национальная измена.

Если внутри страны Алексею не удалось серьезно помешать осуществлению великого преобразования, то иначе обстояло дело с международным положением России. Это был сильный удар по внешнему престижу государства, по его дипломатии. Например, на Аландском конгрессе от русских представителей потребовалось много усилий, чтобы убеждать своих шведских партнеров в оши­бочности их расчетов на внутреннюю слабость, даже на государст­венный переворот в России в связи с делом Алексея. Невероятно раздутое сенсационными слухами и ложной информацией некото­рых дипломатических представителей в Петербурге, оно играло важную стимулирующую роль в происходившем тогда процессе формирования под эгидой Англии антирусского общеевропейского блока, способствовало усилению изоляции России и причинило, таким образом, огромный вред ее международному положению. Кстати, у самого Алексея была не только внутренняя антипреобразовательная программа, но и определенные внешнеполитические намерения. Мечтая о смерти отца, о лютой казни приближенных к нему людей, он говорил: «Я старых всех переведу и избе­ру себе новых по своей  воле:   когда  буду  государем, буду жить в Москве, а Петербург оставлю простым городом; корабли держать не буду; войско стану держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хочу, буду довольствоваться старым  владением». Собственно, само по себе бегство за границу наследника пре­стола представляло внешнеполитическую акцию. Алексей  бежал не из чувства самосохранения, ибо после его отречения от престола ему могла грозить лишь жизнь в обстановке монастырского благо­честия. Если его приверженность к православию была столь силь­на, то о чем же еще он мог мечтать? Но уехал Алексей,  чтобы избежать официального отречения от наследования с целью сохра­нения юридического нрава на корону, а затем и ее практического приобретения. Охваченный жаждой власти, он  искал  поддержки не  столько  внутри   страны,   сколько  за  границей. В отличие от Лжедмитрия, он не был самозванцем. Но опыт самозванца свиде­тельствует, что неизбежным логическим следствием бегства Алек­сея могла быть, рано или поздно, только новая попытка иностран­ной интервенции вроде польско-шведского нашествия  начала XVII века.

Именно к этому сознательно, преднамеренно стремился Алек­сей. Император приветствовал такое намерение  наследника пре­стола и обещал оказать ему всемерную поддержку. Алексей в кон­це концов полностью раскрыл свой план организовать иностран­ную   интервенцию  для   насильственного  свержения  власти  отца в России, для отказа от европеизации и для реставрации старых боярско-церковных порядков. Нот его слова, сказанные им 22 июня 1718 года П. А. Толстому, который их точно записал:   «...может всяк легко  рассудить,  что я  уже когда  от  прямой дороги вовсе отбился и не хотел ни в чем отцу моему последовать, то каким же было иным образом искать наследства, кроме того, как я делал и хотел оное получить чрез чужую помощь? И ежели б до того до­шло и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженною рукой доставить мне корону российскую, то я б тог­да, не жалея ничего, добивался наследства, а именно: ежели б це­сарь за то пожелал войск российских в помощь себе против какова-нибудь своего неприятеля или бы пожелал великой суммы де­нег, то б я все по его воле учинил, также и министрам его и гене­ралам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны российской, взял бы я на свое  иждивение  и,  одним  словом  сказать,  ничего  бы   не  жалел, только чтобы исполнить в том свою волю».

Когда стало известно о бегстве Алексея, то сразу возникла сложная дипломатическая задача добиться его возвращения в Рос­сию. Хотя намерения царевича до конца еще не выяснились, тем не менее в международной обстановке тех лет, когда происходила концентрация всех антирусских сил Европы, была совершенно очевидной неизбежность попыток использования слабовольного, нравственно неустойчивого наследника престола для самых не­ожиданных внешнеполитических авантюр против России.

Герц, этот злой гений Карла ХЛ. обладавший смелостью и фантазией, необходимой для таких дел, страшно жалел, что не удалось использовать предательство Алексея против России. Судь­ба не дала ему для этого пи времени, ни возможностей. Ведь Алек­сей бежал не к шведам и лишь в последних конвульсиях отчаяния начал искать контактов с Карлом ХП. Но время было упущено, а император уже решил, что из Алексея нельзя извлечь выгоды.

Поведение императорского двора до сих пор остается для историков темным делом, хотя его общий смысл, одновременно гнус­ный, трусливый и глупый, совершенно ясен даже из тех жалких обрывков исторической документации, которая дошла до нас. Не­сомненно, в Вене сначала ухватились за Алексея, обрадовавшись, что к ним в руки попало ценнейшее орудие борьбы против Петра. Они долго ломали головы и суетились, чтобы найти способ исполь­зования беглеца против России. Иначе зачем же они полгода дер­жали его в строжайшей тайне? Разумеется, не для того, чтобы, как они уверяли потом, «помирить» отца с сыном. Почему же они тогда сразу не сообщили ничего Петру, который вынужден был приказать своим эмиссарам обыскать всю Европу и найти беглеца? В Ве­не изощрялись в поисках способа использовании Алексея, немед­ленно снеслись с Георгом I, заставив и его задуматься над соблаз­нительной, но упущенной возможностью. Ведь Австрия еще не вышла из войны с Турцией, а на пороге уже стояла война с Испа­нией. Георг I, вернее, его министр Стэнгоп, еще не решил проблемы Средиземноморья, чтобы целиком взяться за северные, русские, дела. А время шло, Алексей был обнаружен, и Петр грозно напо­мнил, что готов «вооруженной рукой цесаря к выдаче его прину­дить». До этого в Вене колебались и не решались выпустить из рук козырь в большой антирусской игре. Но теперь до их сознания дошло, наконец, что Россия ныне уже не та, как в первые годы XVII века, что состряпать новое «смутное время» на Руси неизмеримо опаснее и труднее. И посланному в Австрию Петром, чтобы вернуть Алексея, хитрейшему из русских дипломатов П. А. Толстому да­лось с удивительной легкостью выполнить свою задачу и выманить «зверя», как он выражался, возвратив его в надежные отцовские руки... Император поспешил отделаться от своего гостя. К тому же австрийцы при непосредственном знакомстве с Алексеем поняли, что это не тот человек, который способен на смелую авантюру. Окончательно спившись, запутавшись в своих злобных и смутных надеждах, он стоял на грани белой горячки и отчаяния. Как пишет Соловьев, в Вене осознали, что «у царевича нет настолько ума, чтоб можно было надеяться от него какой-нибудь пользы».

Дальнейшие события развертываются уже на русской земле, события страшные, в которых Алексей вызывает смешанное чувст­во жалости и презрения, а Петр в своем горе отца и трагедии госу­дарственного деятеля возбуждает сочувствие и понимание,  хотя для обывательского сознания он ужасен и непонятен. Немало пи­сателей пыталось силой художественного воображения раскрыть смысл драмы. Ничего путного у них не получилось. Пока не на­шлось  художника, способного почувствовать  сложность   и   масштабы необычайной личности Петра в этой злосчастной истории. Да и возможно ли это? Во всей непревзойденной галерее шекспи­ровских образов и ситуаций трудно найти что-либо подобное по своему трагизму тому, что пришлось пережить Петру Великому... Вернемся, однако, к дипломатии. Вообще говоря, иностранное вмешательство во внутренние дела других стран, организация за­говоров с целью перемены в них верховной власти — явление обыч­ное для тех времен. Вся огромная война за испанское наследство началась с соперничества двух династий — французских Бурбонов и австрийских Габсбургов — в борьбе за захват испанского трона. В то время когда Алексей мечтал поскорее и любым способом за­менить отца на троне, Карл ХП стремился свергнуть ганновер­скую династию в Англии и передать власть королю из дома Стю­артов. Испания добивалась свержения регента Франции герцога Орлеанского. Поэтому в поведении австрийского двора не было чего-то слишком необычного. Правда, Вена действовала не столько в своих интересах, сколько из желания угодить Англии, в под­держке которой она остро нуждалась из-за  войны с Испанией. Естественно   также,   что   имперский   резидент  в   Петербурге Плейер действовал в духе своего времени. Как раз в 1710 году в Па­риже вышла знаменитая книга Кальера о дипломатии (хотя сло­ва «дипломат» и «дипломатия» я современном смысле стали упот­ребляться значительно позднее),  в  которой  говорилось:   «Посла называют почетным шпионом; и в самом деле, одна из его главных задач — открывать секреты двора,   при  котором  оп   находится». Но все дело в том, что Плейер грубо дезинформировал собствен­ное правительство. В своих донесениях он рисовал фантастиче­скую картину положения в России. «Здесь все готово к возмуще­нию»,— начинал он одно из своих писем. В таком же духе он ин­формировал императора о том, что вся Россия вот-вот восстанет против Петра. Кстати, письма Плейера показывали Алексею, на­ходившемуся в Неаполе, и они были для него радостным открове­нием. Ими руководствовались до поры до времени и в Вене, пока не поняли всю нелепость своих надежд. В апреле 4718 года русский резидент в Вене А. Веселовский заявил протест по поводу действий Плейера и передал требование царя отозвать его из Петербурга. Он также просил выдать письма царевича Алексея к русскому сенату и духовенству, в которых претендент давал понять, чтобы «ни ожидали его действий,  что он рассчитывает на их  поддержку.  Веселовскому ответили,  что письма писал сам Алексей и что они  их задержали. Позднее на следствии царевич признал, что письма он писал «по принуждению». Тем самым открылась игра имперского правительства: сначала письма требовались для задуманной аван­тюры, а  когда по зрелому  размышлению от нее решили  воздер­жаться, то и положили в архив. Но Плейера отзывать не собира­лись.   Только   после новых  категорических   требований   он   был отозван осенью 1718 года. Казалось, инцидент был исчерпан. Од­нако 4 февраля 1719 года вице-канцлер Шенборн объявил Веселовскому, что раз Плейеру в последние месяцы его пребывания в Пе­тербурге запретили появляться при дворе, то и ему это запреща­ется и приказывается через восемь дней выехать из Вены. Это был разрыв дипломатических отношений. Но почему такая акция пред­принималась не  в момент отъезда  Плейера,  а спустя  несколько месяцев? Почему вообще в Вене вели себя столь нервозно?  Ведь одновременно с  Плейером  аналогичным  санкциям  в  Петербурге подвергся   голландский   представитель  Де   Ви,   который, правда, никак не был связан с заговорщиками, а просто писал свои донесе­ния в духе детективной беллетристики. Правительство Голландии отозвало его по требованию русских, заменило другим и не заяви­ло даже протеста. Раздраженная реакция венского двора объясня­лась не только его нечистой совестью в деле Алексея, но и важны­ми изменениями во внешней политике империи.

Но прежде чем об этом пойдет речь, несколько слов об Абраме Веселовском. Дело в том, что после высылки из Вены он в Россию не вернулся. Захватив с собой казенные деньги, он скрылся. Мно­гое в поведении этого дипломата представляется странным в связи с историей царевича Алексея. В самом деле, четыре месяца Алек­сей был в Вене или поблизости от нее, а русский резидент ничего не знал, хотя потом, получив категорический приказ, обнаружил его через несколько дней. Во время следствия по делу царевича Алексея один из его сообщников А. Кикин на допросе показал, что он специально ездил в Вену,  чтобы выяснить, как встретят рус­ского наследника  престола.  Кикин спросил  посла  Веселовского: «Какой (царевич) приедет, примут ли его?» Посол ответил: «Я по­говорю с вице-канцлером Шенборном, он ко мне добр». Спустя не­которое  время  Веселовский сообщил  Кикину: Шенборн  передал ему слова императора, что «он примет его как своего сына, и, чаю, даст тысячи по три гульденов на месяц». Генерал П. Ягужинский, будучи в Вене в 1720 году, пытался выяснить местопребывание Веселовского,  но,  как он  писал,  этому  воспротивился  граф  Шенборн, «ведая за собой интриги, которые он с ним, Веселовским, во время царевичева дела имел».  Ясно,  что эти интриги осуществлялись не в пользу Петра, иначе бывший резидент не побоялся бы вернуться на родину.

Дело Плейера явилось не причиной, а следствием обострения русско-австрийских отношений, вызнанного враждебностью Ав­стрии к России, международное положение которой ухудшается. После того как провал планов высадки объединенного десанта в Сконе осенью 1716 года обнаружил фактический распад Северно­го союза, русская дипломатия пытается укрепить спои позиции союзом с Пруссией, затем улучшением отношений с Францией и заключением Амстердамского договора, а также началом прямых русско-шведских переговоров о мире. России удается созывом Аландского конгресса парировать усилия англо-ганноверской ди­пломатии сговориться с Швецией за ее счет. Россия стремится показать, что она готова идти не только на мир, но и на союз с Шве­цией, не давая в то же время втянуть себя в авантюристические планы Герца.

Англия противопоставляет этому Четверной союз, который позволяет ей использовать в борьбе с Петром главным образом Австрию и в меньшей степени — Францию, ибо она не одобряет пол­ностью английские замыслы на Балтике, а Голландия склоняется к нейтралитету ради интересов своей торговли. Англо-ганновер­ская дипломатия раздувает антирусские тенденции с помощью использования «мекленбургского дела», фантастических планов Герца и его лихого короля, переговоров о союзе, которые настой­чиво предлагал России руководитель испанской политики карди­нал Альберони. Последнее обстоятельство особенно действует на Австрию, поскольку она вступает в войну с Испанией. В Вене все охотнее склоняются к антирусской политике. Тем более что в июле 1718 года Австрия заключает выгодный мир с Турцией.

Вместе с Австрией против России стремится активно действо­вать Август П. После того как в 1717 году Речь Посполитая доби­лась вывода саксонских войск из Польши при поддержке Петра, Август окончательно  превращается  из  сомнительного  союзника в его яростного противника, хотя и продолжает лживую игру в ста­рую «дружбу». Его представитель Флемминг начинает в Вене переговоры о союзе с целью вытеснения русских войск из Польши. Сближение Саксонии с Австрией закрепляется женитьбой  сына Августа II на дочери императора. В Польше представители Англии и Австрии с помощью польского короля Августа II ведут среди польской шляхты агитацию против России, используя пребыва­ние в Польше русского корпуса генерала Репнина, для подкупа магнатов щедро используются огромные деньги. Русский посол Г. Ф. Долгорукий доносит Петру, что давно в Польше не было так трудно. После заключения мира с Турцией император размещает крупные силы своей армии вблизи Польши, в Силезии и Богемии. Известие о гибели Карла XII вызывает восторг в Вене; опасность русско-шведского союза становится нереальной. К декабре 1718 го­да Петр по просьбе посла Речи Посполитой при называет вывести из Польши корпус генерала Репнина. Однако все это не пре­кращает враждебных действий Австрии, изображавшихся как «оборонительные».

5 января 1719 года в Вене император Карл VI, Георг I как кур­фюрст Ганновера и Август II как курфюрст Саксонии подписали договор о взаимной помощи и союзе против возможных попыток России занять Польшу или проводить свои войска в Германию че­рез польскую территорию. Они обязались вступить в Польшу в слу­чае появления здесь русских войск. Хотя Георг I не решился под­писать договор от имени Англии, он обещал обеспечить поддержку английского флота на Балтике против России. Участники догово­ра составили также свой план Северного мира между Россией и Швецией, но которому Россия могла получить только Петербург, Нарву и остров Котлин. Если Петр не примет этих условий, то они будут навязаны ему, чтобы вытеснить его из Лифляндии и Эстляндии. Кроме того, Россию принудят вернуть Польше Киев и Смоленск.

К этому договору пытались привлечь и Речь Посполитую. Од­нако в Польше знали об абсолютистских замыслах Августа, его планах ликвидации шляхетской демократии, раздела Польши, которые время от времени выдвигались Саксонией, Австрией и Пруссией. Поэтому в Польше все же возобладало русское влия­ние, и тройственный Венский договор ничего реального не дал его участникам и главному инициатору — Георгу I. К тому же все знали, в том числе и участники агрессивного Венского договора, что вблизи границ Польши стоит 100-тысячная армия Петра, имев­шая опыт отражения шведского нашествия и Полтавы.

Наиболее конкретное мероприятие на основе Венского договора касалось злополучного Мекленбурга. Еще в октябре 1717 года им­ператор по настоянию Георга I принял решение о взятии под сек­вестр управление Мекленбургом. Но выполнить это не осмелива­лись, пока там еще оставались кое-какие русские войска. Теперь в Вене стали смелее, и в феврале 1719 года войска Ганновера и кня­жества Вольфенбюттельского по поручению императора вступили в Мекленбург под предлогом разрешения конфликта между Кар­лом-Леопольдом и его дворянством. По договору 1716 года Петр обещал защиту этому своему родственнику. Однако, учитывая его нелояльность (а он не считался с советами Петра), царь проявил сдержанность и осторожность.  И  без того  пресловутое   «мекленбургское дело» давно уже превратилось в серьезную обузу для русской дипломатии. Пора было от него освободиться, тем более что дипломатическая ситуация продолжала осложняться. Герцоги­ня Мекленбургская, то есть племянница Петра Екатерина Ивановна, приехала в Петербург и с рыданиями просила царя помочь ей по-родственному. Но превыше любых родственных связей для него всегда были интересы России, а они требовали сейчас особо тонкой, взвешенной, расчетливой и осторожной дипломатии. Царь не поддался на провокацию трехстороннего Венского союза и стояв­шей за ним Англии и мудро предоставил герцога Карла-Леополь­да его собственной судьбе.

В это время перед петровской дипломатией возникают чрезвы­чайно  сложные  проблемы. Интересно сравнить ее деятельность с допетровской дипломатией Московского государства, когда она сводилась в основном к двусторонним, да и то нерегулярным, эпи­зодическим связям. Теперь перед нами совсем другая картина. Дело не только в необычайном расширении масштабов дипломати­ческой работы, в резком увеличении числа государств, с которыми приходилось иметь дело. Вся сложность заключалась в необходи­мости учета тесного переплетения их интересов и связей. Если гегемоном в антирусском общеевропейском альянсе являлась Анг­лия, то на практике ее влияние воплощалось в действиях различ­ных государств по-разному, с наслоением их собственных инте­ресов. Прямые пути к цели, резкое деление на врагов и друзей, вообще простота и схематизм полностью исключались. Разверты­валась многосторонняя игра одновременно со многими партнерами, где приходилось учитывать нюансы и оттенки. Обстановка требо­вала подходить к решению проблем с крайней гибкостью и менять тактику буквально на ходу, постоянно приспосабливаясь к неожи­данным ситуациям и пуская в ход то кнут, то пряник, твердо за­щищать главные интересы России, жертвуя преходящим и второ­степенным.

Приходилось учитывать специфику не только каждой страны, но и расстановку сил внутри этих стран, следовало использовать внутреннюю борьбу лиц, партий, кланов и т. и. Это давно уже делалось в Польше, которая на международной арене выступала в двух лицах: польского короля и Речи Посполитой, в свою очередь расколотой на множество фракций. Во Франции приходилось счи­таться  с  проанглийской  ориентацией  регента   и  аббата Дюбуа, а также традиционной внешнеполитической  тенденцией  в духе Людовика XIV. В Англии следовало учитывать политическую раз­ницу между королем Георгом I и английским парламентом, где боролись партии вигов и тори. А внутри этих партий тоже имелись разные  фракции.   Среди   вигов,   например,   в  это   время   против Стэнгопа действовали Тоунсенд и Уолпол. Кроме того, имели вли­яние и сторонники династии Стюартов. В Швеции после смерти Карла XII вспыхнула борьба между сторонниками сестры короля Ульрики-Элеоноры и его племянника герцога Голштинского, то есть между проанглийской и прорусской тенденциями. И так об­стояло дело практически в каждой стране.

Особенно глубоко и всесторонне понимал всю сложность внеш­них связей России с иностранными государствами, требующих искусной дипломатии, не канцлер Г. И. Головкин, не даже более хитрый и умный вице-канцлер II. II. Шафиров, а посол в Гааге князь Б. И. Куракин. Он мыслил не только в масштабах отдель­ных стран, а умел охватывать глубоким и тонким синтезом нею европейскую систему международных отношений с ее сложной структурой разнообразных связей. Донесения и письма Куракина этих трудных лет петровской дипломатии поразительны по глуби не мысли, меткости оценок, обоснованности предлагаемых реше­ний. Отличительная особенность Куракина — его принципиаль­ность и смелость, независимость суждений.

Повинуясь своему долгу и положению, Куракин выполнял лю­бое, даже неправильное, по его мнению, дело, но при этом старал­ся тактично переубедить Петра. Он, например, не скрывал своего отрицательного отношения к таким мероприятиям, как известный договор с Мекленбургом, он резко отвергал авантюристический план Герца, он считал ошибочным и вредным курс на союз с Ис­панией, хотя добросовестно вел переговоры с ее представителями. Словом, не зря Петр внимательно прислушивался к его советам. Куракин являлся, если так можно выразиться, самым интелли­гентным среди петровских дипломатов. Гарольд Никольсон писал: «Худший сорт дипломатов — это миссионеры, фанатики и адвока­ты, лучший — это рассудительные и гуманные скептики». Вот та­ким скептиком и был князь Борис Иванович Куракин.

Несмотря на колоссальные внешнеполитические успехи и рост общего влияния России в системе международных отношений, пет­ровская дипломатия все еще находится в состоянии поиска; на но­вом, высшем, послеполтавском уровне она по-прежнему пере/кива­ет процесс становления. И в ней ясно прослеживаются две главные тенденции, два метода действий.

Первый в значительной мере несет на себе печать и влияние военного искусства. Он выражается в стремлении Петра получить немедленные, сенсационные успехи и достижения. Отсюда внезап­ные импровизации, инициативы, в которых смелость и предприим­чивость, дающие столь эффективные результаты на войне, приво­дят к неудачам. Это своего рода метод проб и ошибок, неизбежный для любой вновь возникшей, молодой системы, такой, какой была петровская дипломатия. Конкретно это выражалось в таких внеш­неполитических мероприятиях, как «мекленбургское дело», иллю­зорные надежды на союз с Испанией, сомнительные с самого нача­ла связи с якобитами, особенно расчеты на дипломатическое ис­пользование авантюристического плана Герца и т. п. Этот метод лихих кавалерийских атак в дипломатии быстро обнаруживает, несмотря на видимость кратковременных успехов, свою неэффек­тивность, чреватую провалами и осложнениями.

Второй метод, или тенденция,— подход Б. И. Куракина, рас­считанный на постепенную, терпеливую работу без иллюзий и на­дежд на какие-то сенсационные достижения. Это метод постепенного внедрения, укоренения в систему европейских отношений, по­иска стабильных, прочных связей. Он проявился, например, в от­ношениях с Голландией, где, кстати, непосредственно действовал Куракин, в переговорах с Францией в 1717 году, которые, хотя и не дали немедленного успеха, но способствовали более глубоко­му внедрению России в европейскую систему. Здесь нельзя было добиться внезапных явных побед, как на войне. Однако таким пу­тем постепенно повышалось влияние, возрастал авторитет. Это и был метод Куракина. Какому же типу дипломатии отдавал пред­почтение Петр? В том-то и дело, что Петр, натура творческая, ищу­щая, вся воплощенная в гениальной интуиции, в фантастической кипучей энергии, не отвергал никаких методов, а применял их одновременно, но с явной тенденцией к более зрелому, терпеливому куракинскому подходу. Необыкновенная личность Петра непре­рывно находится в развитии, в созревании, в приобретении опыта, зрелости. Это отражается, несомненно, и в том, что все чаще он при­слушивается к мотивам, идеям, мыслям второго типа, исходившим не только конкретно от Куракина, но и от других людей, а глав­ное — от самой быстро менявшейся действительности. Ведь, как писал Пушкин,

«Была та смутная пора,

Когда Россия молодая,

В бореньях силы  напрягая,

Мужала с гением Петра.»

Некоторые авторы пишут, что Петр особенно не доверял Кура­кину. Возможно, не доверял как человеку, но как дипломату он доверял ему сложнейшие дела. Вообще, личные отношения Петра с Куракиным не отличались близостью или теплотой, хотя они бы­ли свояками: Куракин был женат на сестре первой жены Петра Евдокии Лопухиной. Конечно, такая родственная связь не могла сближать его с Петром, особенно после дела царевича Алексея. Но Петр умел проявлять к своим дипломатам поразительную для его характера внимательность в сочетании с жесткой требователь­ностью.

Любопытно, как он использовал подчас довольно сложные вза­имоотношения между ними. Царь, например, прекрасно знал о дли­тельном конфликте между канцлером Головкиным и его замести­телем Шафировым, который был гораздо более способным чело­веком, чем его непосредственный начальник. К сожалению, кроме этого, он обладал и другими качествами. Вот как писал о Шафирове французский резидент в Петербурге Лави: «Человек, преиспол­ненный тщеславия, честолюбивый, высокомерный и даже грубый, весьма корыстолюбивый и даже мстительный». Как раз весной 1719 года Посольская канцелярия превратилась в очаг ожесточен­ной склоки между ними. Подчиненные, конечно, пользовались рас­прями среди начальства и вообще перестали выполнять приказы

Шафирова: взбешенный вице-канцлер однажды избил палкой не­коего канцеляриста Рубина. После одной из ссор с Головкиным он побежал жаловаться царице Екатерине Алексеевне, а потом подал жалобу в Сенат. Своему другу Остсрману он признавался: «Боль­ше я не могу выдержать». Тогда Петр, не ввязываясь в эту сва­ру, в мае 1719 года неожиданно пожаловал Шафирову орден Анд­рея Первозванного, чем сразу его успокоил и побудил усердно тру­диться и дальше на тяжкой и неблагодарной  дипломатической службе. Уже говорилось и о сложных отношениях между Брюсом и Остерманом, которые все еще сидели  на Аландских островах. После того как план Герца был похоронен вместе с его автором, Остерман постепенно для вида смягчает свою вражду с Брюсом, тем более что Аландский конгресс явно не сулил дипломатической победы. Неудачу же выгоднее было разделить со старшим кол­легой, и теперь они чаще действуют вдвоем.

Правда, действовать особенно и не приходилось. Смена власти в Швеции не привела к прекращению Аландского конгресса. Воз­можно, она даже продлила его работу, если можно было назвать работой затянувшееся на полгода безделье дипломатов, которые на своем уединенном островке порой не знали, как убить время. Сначала неясно было, кто займет шведский трон. Только 23 янва­ря 1719 года официально решился вопрос о переходе власти к Ульрике-Элеоноре. Затем ждали указания королевы о продолжении конгресса. Когда оно последовало, стали ожидать назначения на место казненного Герца другого представителя, которым стал престарелый Лилиенштедт. Правда, оставшийся на Аландах Гилленборг продолжал общение с Брюсом и Остерманом, но это ско­рее был обмен личными мнениями, чем официальные и конкретные переговоры.

Тем не менее очень скоро выяснилось коренное изменение шведской позиции в вопросе о мире. При Карле XII проводился курс на заключение мирного договора с наиболее сильным и опас­ным его противником — Россией. Затем король намеревался отвое­вать свои потерянные владения в Северной Германии, а также за­хватить датскую Норвегию.

Теперь Швеция соглашалась на присоединение к России только Ингрии с Петербургом. Лифляндия, Эстляндия, Рига, Ревель и Вы­борг, не говоря уже о Финляндии, должны быть возвращены Шве­ции. Все это выглядело так, будто Швеция, потеряв своего воин­ственного короля, выиграла крупное сражение вроде Полтавы! Дело объяснялось тем, что быстро происходила переориентация шведской политики на основе английского плана так называемого «северного умиротворения». Швеция соглашалась уступить свои северогерманские владения, но хотела вернуть земли, завоеванные Петром в Восточной Прибалтике. Такое изменение позиции при поверхностном взгляде казалось оправданным, ибо Швеция рассчитывала на поддержку Англии, в руках которой находилось ру­ководство Четверным союзом, а также новым союзом трех стран, созданным Венским договором. Объединение всех сил Европы должно было вынудить московского царя уступить и принять «разумные» условия мира.

Для чего же тогда требовалось продолжение, а тем более намеренное затягивание конгресса? Во-первых, пытались оказать давление на Россию, чтобы склонить ее к уступкам. Во-вторых, сговор Швеции с Англией и другими западными участниками Се­верного союза еще только проектировался, и предстоял длительный и сложный дипломатический торг. В-третьих, с помощью конгрес­са надеялись удержать Петра от возобновления военных действий против Швеции, которые Россия фактически не вела больше двух лет.

Дипломатия Петра оказалась перед сложной, во многом неожи­данной ситуацией. В сочетании с другими событиями международ­ной жизни Европы обстановка на Аландском конгрессе отражала новое положение России. Действительно, это был период относи­тельного, временного отступления русской дипломатии. Считается аксиомой, что отступление — самое сложное в военном искусстве. Для дипломатии это верно в еще большей степени. Поскольку Петр в это время пошел на уступку в мекленбургском вопросе, то не рас­считывали ли его соперники, что и на Аландах он уступит? Они ошибались, ибо он уступил в Германии по вопросу, не представ­лявшему особо важного значения для России. Более того, сама эта уступка должна была укрепить ее позиции в деле жизненно необ­ходимом — в борьбе за мирное урегулирование, которое создавало бы географические, стратегические и экономические условия нор­мального развития русского национального государства. Но Петр совершенно не собирался уступать что-либо из завоеванного це­ной столь тяжких жертв и усилий русского народа. В его новых инструкциях от 15 марта 1719 года Врюсу и Остерману содержа­лись прежние территориальные требования. Но при этом проявля­ется определенная гибкость. Поскольку теперь уже речь не шла об «эквиваленте» такого рода, какой хотели получить Карл XII и Герц при помощи России, Петр считал возможным выплатить Швеции денежную компенсацию за Лифляндию в сумме одного миллиона  рублей.  Аландский  конгресс, таким образом, должен был продолжаться, хотя Петр теперь уже не питал никаких иллю­зий относительно возможности его использования для достижения прежних дипломатических целей, то есть для оказания давления на Данию, Ганновер и Пруссию, чтобы побудить их к возобновле­нию сотрудничества с Россией в деле завершения Северной войны приемлемым для всех миром. Гибель Карла XII ослабила их страх за свои вновь обретенные владения, тем более что Англия уверен­но обещала добиться от Швеции признания их законности в сепаратных мирных договорах. К тому же новая позиция Швеции бы­ла столь далека от русской программы мира, что теперь думать об успехе конгресса в смысле его прямой цели и назначения, о заклю­чении мирного договора, совершенно не приходилось. Окончатель­но созрела решимость подкрепить дипломатические действия си­лой оружия. Петр пришел к выводу, что Швецию нельзя склонить к миру дипломатической перепиской, «ежели оружие при пере употреблено и присовокуплено не будет». Таким образом, для дипломатии вновь наступило время отойти на второй план, усту­пив главную роль пушкам. Но не было ли это авантюрой в усло­виях, когда против России выступила столь мощная группировка европейских держав, объединенных Четверным союзом и Венским договором?

Противники России как раз и рассчитывали на то, что Петр отступит перед коалицией небывалых в истории масштабов. Ему даже пытались внушить мысль о необходимости серьезных уступок в его программе мирного урегулирования. Кроме шведского представителя на Аландах Гилленборга этим занялся последний из «союзников» Петра король Пруссии Фридрих-Вильгельм. В пись­ме от 18 апреля 1719 года он советовал Петру идти на уступки и не рисковать всем. Король ссылался на опыт Испании, которая именно в этот момент вела неравную борьбу против Четверного союза, то есть одновременно с Англией, Австрией и Францией. Король считал, что затем эти державы объединятся с Швецией и набросятся на Россию с тем, чтобы лишить ее всех завоеваний и уничтожить молодой Балтийский флот.

В ответном письме Петра содержалась блестящая мотивировка смелого, но хорошо рассчитанного решения царя возобновить воен­ные действия против Швеции. ^)ти действия совершенно необхо­димы, поскольку все способы дипломатического убеждения уже испробованы и теперь, писал Петр, «никакого другого пути, кроме твердости,  не  вижу,  через  который бы  мы   резонабельный  мир с Швецией получить могли». Что касается возможного расширения войны и участия на стороне Швеции других стран, то такая веро­ятность не могла создать положения, аналогичного тогдашнему положению Испании, прежде всего потому, что Россия стала гораз­до более могущественной и неуязвимой, чем Испания. Петр спра­ведливо полагал, что Франция не будет воевать за Швецию, ибо никакие ее жизненные интересы русскими завоеваниями не затро­нуты. В таком же положении находилась и Австрия. Единствен­ный потенциальный новый враг — Англия, вернее, Георг I, ибо английский парламент не поддержит войну за   присоединение к Ганноверу Кремона и Вердена. К тому же Англии в тот момент надо было думать о собственной безопасности. Как раз в марте 1719 года в Шотландии вновь высадились войска якобитов во главе с герцогом Ормундским. Петр сравнивал, далее, боевые возможности английского и русского флотов и считал, что уже настало вре­мя, когда Россия может не опасаться британского морского могу­щества. Характерно, что сама мысль прусского короля о необхо­димости руководствоваться страхом перед угрозами вызывала категорическое возражение Петра: «Ежели б я инако поступал и при многих зело опасных случаях одними угрозами дал себя устрашить, то я б того не достиг, что ныне чрез божию помощь явно».

Письмо Петра написано с учетом того, что хищный, но трусли­вый прусский король уже вел тайный зондаж относительно заклю­чения сепаратного мира с Швецией. Поэтому соображения царя наверняка могли быть переданы его возможным противникам.

Между тем русский флот усиленно готовился к летней кампа­нии. Затем наступила первая проба сил. 24 мая произошел мор­ской бой с шведской эскадрой, который кончился тем, что рус­ские моряки привели в Ревель три шведских корабля с их экипа­жами, сдавшимися в плен. 24 мая Петр выезжает на остров Котлин. 9 июня оттуда вышла в море русская эскадра галер. Л 22 июня из Ревеля отправились главные силы флота. 20 могучих линейных кораблей, сотни галер и мелких судов собрались у Аландских ост­ровов. На борту русских кораблей находилось 26 тысяч десантных войск.

Однако речь шла не о том, чтобы начать широкое завоевание шведской территории, хотя для этого Петр имел псе возможности. Предпринималась своеобразная военно-дипломатическая операция с исключительной целью принуждения Швеции к подписанию мир­ного договора. 10 июля Петр вызвал на флагманский корабль Остермана,  которому  вручили  документы  для  передачи  их  лично королеве Швеции. Фактически это был ультиматум. Швеции сле­довало заявить, что в ходе почти двухлетних переговоров Россия сделала все возможное для заключения мира. Однако ход Аланд­ского конгресса, особенно за последнее время, показал, что его ра­боту используют только для прикрытия ведущихся одновременно реальных, а не фиктивных мирных переговоров с Англией и за­падными странами — участницами Северного союза. Царь принял решение действовать «по-неприятельски», чтобы показать, каковы будут последствия дальнейшей задержки переговоров с Россией. Остерман должен был вновь напомнить о прежних условиях мира и о готовности пойти на уступки: вернуть всю Финляндию, Лифляндию присоединить к России не навечно, а лишь временно, на 40 или даже 20 лет, выплатить Швеции денежную компенсацию. Инструкция предписывала заявить,  что никаких новых уступок с русской стороны сделано не будет. Ультиматум предъявлялся также и от имени Пруссии, хотя она уже вела сепаратные перего­воры с Швецией, но продолжала формально оставаться союзником России.

В Стокгольме Остерману ответили, что лучше им всем погиб­нуть, чем заключить такой невыгодный мир. С соблюдением всех протокольных церемоний Остерман без всякого успеха выполнил данное ему поручение. 6 августа он вернулся и  доложил Петру о том, что ультиматум отвергнут. Вся эта процедура предпринима­лась исключительно для того, чтобы показать искреннее стремле­ние России к миру. А в то самое время, когда Остерман объяснял­ся с королевой, отряды русских высадились с кораблей на швед­ский берег в двух местах, севернее и южнее Стокгольма. Шведские войска   кое-где   пытались   оказать   сопротивление,   но   были   лег­ко обращены в бегство. В результате рейда разрушению подверг­лись восемь шведских городов, в том числе самый крупный город после Стокгольма Норчёпинг. Русские войска уничтожили 21 за­вод, 1363 деревни, различные поместья, склады, много оружия, продовольствия и т. п. Петр приказал сохранять в неприкосновен­ности церкви и не трогать мирных жителей. Операция носила су­губо демонстративный характер и предназначалась для наглядного доказательства беззащитности Швеции, что и было достигнуто. Непосредственно руководивший десантом генерал-адмирал Апрак­син считал, что русские могли вступить и в Стокгольм. В манифе­сте от имени царя объявлялось, что совершенное русскими нападе­ние  служит  воздаянием  за  разорение  русских   земель  войсками Карла XII. Русский посол сообщал   из Копенгагена, что, по мне­нию шведов, они нанесенного ущерба  «ни оплатить, ни оценить не могут и говорят, что и в пятьдесят лет поправить невозможно». Как же действовал английский флот, на помощь которого упо­вали в Стокгольме? А он под командованием адмирала Норриса находился в Балтийском море и даже пришел к шведской столице, но только тогда, когда русские корабли уже вернулись на свои стоянки. Затем последовала характерная для методов английской дипломатии инсценировка. 9 сентября, через несколько дней после того, как Аландский конгресс по требованию шведской стороны официально прекратился, но русские представители еще не успели уехать, к ним явился курьер от английского посла в Стокгольме Картерета. Он вручил Брюсу два письма на имя царя: одно — от посла, другое — от адмирала Норриса. Брюс ознакомился с содер­жанием писем и вернул их, сочтя, что они написаны «в непристой­ных выражениях». Вообще, посылка этих писем нарушала все су­ществующие   дипломатические   нормы   и   правила.   К   царю   мог непосредственно писать только король Англии или посол, аккреди­тованный при русском дворе. В письме английского посла в Сток­гольме Картерета (в тех же выражениях и то же самое содержа­лось в письме адмирала)   Петру заявляли:   «Король великобри­танский,   государь  мой,   повелел  мне  донести вашему царскому величеству, что королева шведская приняла его посредничество для заключения мира... Король, государь мой, повелел адмиралу Норрису прийти с флотом к здешним берегам как для защиты его подданных, так и для поддержания его медиации и что ого величе­ство... принял меры, чтобы его медиация получила ожидаемый успех».

Но о каком же успехе могла идти речь, если медиация, или посредничество. поручалась английскому военному флоту? Естест­венно, что этот наглый ультиматум был с презрением отвергнут Брюсом и никаких реальных последствий не имел. Но вся затея и предназначалась лить для того, чтобы служить демонстрацией мнимой защиты Англией интересов Швеции. Дело в том, что к этому времени они уже находились в новых союзнических отно­шениях.

Смерть Карла ХП устранила препятствия, с которыми сталки­валась Англия и Швеции. Если Карл проводил решительно враж­дебную ей линию и мечтал вторгнуться на Британские острова, чтобы свергнуть Георга I и передать власть Стюартам, то теперь в Стокгольме взяли верх сторонники сближения с Англией. Враж­дебная России политика Стэнгопа на Балтике неожиданно приоб­рела нужную ей опору. Вообще, неясные обстоятельства смерти Карла XII, по некоторым данным, убитого его секретарем-францу­зом,   который  сразу  таинственно  исчез,   заставляют  задуматься о том, была ли «случайной» эта смерть... Во всяком случае колеба­ния и сомнения английской дипломатии сменяются крайне реши­тельными действиями. Письмо Петра Георгу I от 15 марта — по­следняя попытка царя найти общий язык с Англией — не имело успеха; ответ Георга 1 отличался высокомерно-пренебрежитель­ным тоном. В начале 1719 года восстанавливаются дипломатиче­ские отношения  между Лондоном  и Стокгольмом,   разорванные в 1717 году из-за ареста Гилленборга и конфликта, вызванного на­мерением Карла вторгнуться в Англию для поддержки якобитов. 11 июля в шведскую столицу прибывает лорд Картерет, молодой энергичный политик из партии вигов, которому в будущем пред­стоит большая политическая карьера. Но пока он только начинает ее, ярко представляя  «ганноверское»  направление в английской внешней политике, определяемое в значительной мере интересами Георга I как курфюрста Ганновера. Картерет — сторонник самых смелых действий против России вплоть до войны. Ему активно по­могает посол Ганновера (то есть того же Георга I) в Стокгольме. А затем прибывает французский посол Кампредон, который везет с собой увесистые аргументы — слитки золота на 300 тысяч крон. Одновременно английские дипломаты действуют против России в Берлине, Копенгагене, Париже, Вене, Константинополе, Варшаве и даже в Петербурге. Ведь формально остается в силе дружествен­ный  русско-английский договор  1715 года и сохраняется види­мость нормальных отношений, прикрывающих ожесточенное на­ступление  против России  по всему дипломатическому фронту...

Британская дипломатия пытается вредить России везде, где только можно. Но главное направление — это «северное умиротво­рение», целью которого является вытеснение России с Балтики, лишение ее всех территориальных приобретений Петра, а также отделение Киева и Смоленска. За этим скрывается основная вож­деленная цель — отбросить Россию в прежнее, допетровское со­стояние, ликвидировать, свести на нет достигнутые успехи преоб­разования...

Создается сложная система взаимосвязанных договоров. Нача­лом оказалось прелиминарное соглашение Швеции с Ганновером, по которому закреплялся переход Бремена и Вердена во владение Георга I и устанавливался вечный шведско-ганноверский  мир. Поскольку этот договор был первым, то сразу обнажился смысл английской   политики — удовлетворение   желаний   Георга   I   как ганноверского курфюрста. Картерет довольно ловко использовал угрозу русского флота, готовившего десант на шведские берега, чтобы ускорить это дело. Что касается «защиты» Швеции англий­ским флотом, то мы уже увидели, какой она оказалась на самом де­ле. Ровно через неделю состоялось подписание другого прелими­нарного договора Швеции, на этот раз с самой Англией. Оконча­тельный,   постоянный   англо-шведский   договор   будет   подписан лишь в январе следующего, 1720 года. Он явится осью, центром все­го «северного умиротворения». Англо-шведский договор подтвер­дил не только передачу Бремена и Вердена Ганноверу, но и переход Штеттина к Пруссии. Англичане обещали субсидии Швеции и обя­зались помочь получению субсидий от Франции.  Англия  брала также на себя обязательство оказать Швеции помощь против Рос­сии. Однако сформулировано это было очень туманно. Ни слова не говорилось о главном для Швеции — об участии Англии в отвоевании Лифляндии и Эстляндии.  Подчеркивался оборонитель­ный характер договора и то, что помощь английского флота Шве­ции не будет означать объявления войны Англией России. Более того,   в   договоре   было   сказано,   что   англичане   сохранят   право вести торговлю с врагом Швеции, с Россией. Можно только удив­ляться тому, насколько искусно Картерет добился договора,  по которому Англия фактически брала на себя минимальные обяза­тельства,  тогда  как  Швеция  превращалась  в  орудие   политики Лондона, оставалась в состоянии безнадежной войны с Россией и лишалась почти всех своих северогерманских владений.

Почти одновременно, 14 августа, благодаря усилиям той же англо-ганноверской дипломатии заключается мирный договор Швеции с Пруссией. Тем самым удалось решить еще одну трудную задачу; ведь Пруссия была последним союзником России. Соб­ственно, в то самое время, когда русские дипломаты требовали участия Пруссии в переговорах на Аландах, король Фридрих-Вильгельм предал их. Неожиданностью это для русских не было, и поэтому в Берлин Петр специально послал П. А. Толстого, чтобы предотвратить подписание договора. Но его миссия окончилась неудачей. Пруссия действовала, как всегда, коварно и подло. Что­бы получить Штеттин и прилегающие к нему земли, король готов был па все вплоть до обязательства выплатить Швеции двухмил­лионную компенсацию. Любопытно, что свои истинные чувства король изливал в дневнике для назидания потомству. Подписав до-гонор, он откровенно признавался: «Я болен и делаю это безответ­ственно; если я потеряю царя и попаду под ярмо Англии и импера­тора, то привлеку к ответственности господ министров...» Совесть мучает короля, и через неделю он снова пишет: «Мой мир с Шве­цией заключен, но я не смею говорить об этом, потому что мне стыдно». При этом Швеция отнюдь не приобрела нового союзника. Дело в том, что Фридрих-Вильгельм, боясь разрыва с Петром, спе­циально оговорил, что не будет предпринимать враждебных дей­ствий против России.

Оставалась еще Дания, примирение которой с Швецией потре­бовало от Картерета особенно много хлопот, и прежде всего денег, ибо основным средством убеждения датских министров были анг­лийские фунты. Сначала англичанам удалось добиться ценой не­обычайной изворотливости  перемирия на полгода.  Главное,  чего хотела Дания, был лежащий южнее от нее ценнейший Шлезвиг. Она  желала также сохранить в  Померании   Штральзунд,  остров Рюген и еще кое-что. Но на все это претендовал и король Пруссии. В конце концов эти земли достались Швеции, а Дании при­шлось довольствоваться лишь Шлезвигом.  Правда, за это Дания получила большую денежную компенсацию: Швеция отказалась от своей доли пошлины за проход судов через пролив Зунд, от чего выиграла английская торговля. При всем этом Дания наотрез от­казалась от враждебных действий против России на стороне Шве­ции, обещав только не помогать царю. Не зря в Копенгагене си­дел послом Василий Лукич Долгорукий. В этот период отступле­ния   русской  дипломатии ее представители повсюду вели, если можно так  сказать,  тяжелые арьергардные бои. И любой успех англо-ганноверской дипломатии доставался ей   тяжелой   ценой. Только в июле 1720 года датчан и шведов удалось заставить под­писать мирный договор. Но и эта комбинация была шита белыми и к тому же гнилыми нитками. Англо-ганноверская дипломатия не достигла главного — включения Дании в «антирусскую лигу», о чем тщетно мечтал Картерет.

Оставался еще один участник Северного союза — Август II, который представлял в нем то Саксонию, то Польшу. О нем анг­ло-ганноверская дипломатия не проявляла особых забот, посколь­ку участием в Венском договоре Август и сам занял откровенно враждебную России позицию. Кроме того, в отличие от Ганновера, Дании. Пруссии, он не нуждался в закреплении за ним каких-либо захваченных шведских территорий. Ведь он претендовал на Лифляндию, которая была ему обещана Петром в качестве возмещения за активное участие в войне против Швеции. От такого участия Август уже давно отказался, перестал быть союзником, и поэтому Петр с полным основанием считал прежние обещания начала Се­верной войны тем  самым  ликвидированными.  Но  Август   II   все же сам попытался принять участие в «северном урегулировании». Заинтересованность  в   этом   проявили и в Стокгольме. Осенью 1719 года саксонский представитель Флемминг вел в Ганновере переговоры о союзе с Швецией против России. Англия согласилась поддержать этот договор путем гарантий, если Август привлечет к участию в ном Речь Посполитую. Но она воевать против России не хотела, а главное — не могла из-за своих внутренних неурядиц. Поэтому союз Саксонии и Швеции не состоялся, что, впрочем, ни­кого не волновало, ибо Август уже имел прочную и заслуженную репутацию такого  «союзника», на которого ни в какой коалиции положиться нельзя.

И все же от России были оторваны все ее бывшие союзники. Но не больше, так как объединить их под руководством Англии против России пока не удалось. Все   «северное  урегулирование» держалось на зыбких  компромиссах,  участники  которых остава­лись  недовольными  и  проявляли  недоверие  и  подозрительность друг к другу. Более того, возникло множество очагов новых кон­фликтов между ними. Даже главные державы Четверного союза — Англия и Франция — испортили свои отношения, ведь каждая из них имела свой план северного мира. Англия превыше всего ста­вила задачу нанесения максимального вреда России за счет кого угодно. Но Франция хотела в основном иметь противовес ненавист­ным Габсбургам, и вытеснение Швеции из Северной Германии ее совершенно не устраивало. Только до поры до времени растущая неприязнь Франции к Лондону сдерживалась совместной войной с Испанией, которая шла к концу. Но все эти и многие другие сла­бости антирусского блока будут сказываться позднее. А пока на дипломатическом горизонте вокруг России сгущались тучи. Зло­вещие слова «изоляция», «окружение» все чаще повторяли в Евро­пе  со  злорадством,   а  в  России — с   горечью  и   растерянностью. Положение стало казаться еще более опасным, когда зарубеж­ные  русские  дипломатические  представители  начали  присылать сообщения о подготовке объединенных вооруженных сил многих стран для  нападения на прибалтийские провинции и вторжения в Россию. 15 конце сентября в Стокгольме шведские военные ру­ководители вместе с английским послом Картеретом и адмиралом Норрисом разработали план грандиозной военной операции про­тив России в 1720 году. Намечали собрать на Балтике объединен­ный флот в 40 линейных  кораблей. Армия в 70 тысяч человек высадится в Пруссии и Лифляндии. Швеция выделит 24 тысячи, остальное должны дать ее новоявленные европейские союзники: Австрия, Пруссия, германские княжества. Англия пришлет свой могучий флот и выделит крупные денежные субсидии. Деньги должна дать и Франция. Английская и французская дипломатия обеспечивают одновременное нападение Турции на Россию с юга. Уже разработали направления главных ударов: сначала Рига, Ре­вель, Петербург, потом Псков, Новгород, Киев, Смоленск... 26 сен­тября 1719 года план объединенного, по существу, общеевропей­ского нападения на Россию был утвержден королевой Ульрикой-Элеонорой, и вскоре для переговоров о его осуществлении отпра­вились из Стокгольма в Пруссию и Польшу генерал Траутфеттер, в Австрию и Францию — член государственного совета Спарре. Разумеется, Россия не беззащитна. Закаленная в боях армия численностью свыше 100 тысяч человек находилась в распоряже­нии Петра. На верфях Адмиралтейства в Петербурге неумолчно стучали топоры; здесь работали свыше 10 тысяч человек, и один корабль за другим сходили со стапелей, пополняя Балтийский флот. Полным ходом шла подготовка к возобновлению военных операций летом 1720 года. Однако, судя по шведско-английским планам, надвигалась такая грозная военная опасность, к которой русские не готовились.

Что касается русской дипломатии, то она, казалось, уже исчер­пала все свои возможности. А между тем именно ей в первую оче­редь предстояло решать небывало сложные задачи. Прежде всего Россия нуждалась в ясной и точной ориентировке. Как нельзя кстати оказалась теперь светлая голова Б. И. Куракина. Петр не­редко получал от него малоприятные предостережения, даже тон­ко замаскированную критику действий царя. Но именно в это сложное время, осенью 1719 года, когда Аландский конгресс про­валился и англо-шведский союз оформился, Борис Иванович на­правляет в Петербург анализ ситуации, который, вопреки кажу­щейся беспросветной обстановке, намечал реальную, а главное — оптимистическую перспективу для русской дипломатии.

«С первого взгляда кажется,— писал Б. И. Куракин,— что Швеция миром и союзом с Англиею приобрела великие выгоды: но кто посмотрит вдаль, иначе рассуждать будет. Короли англий­ский и прусский дали шведам довольно денег для исправления разоренного; шведы будут получать также субсидии от Англии и Франции, что даст им средство к обороне; флот английский будет их защищать от нападения русских войск и флота. Но этим она и должна ограничиться, потому что английских и французских субсидий недостаточно для войны наступательной».

Не приукрашивает ли Куракин обстановку, принимая желае­мое за действительное? Напротив, он даже переоценивает успехи шведской внешней политики, считая, что Швеция теперь защище­на. Жизнь вскоре покажет, что шведская территория по-прежнему останется уязвимой. «Северное урегулирование» в действительно­сти означало лишь превращение Швеции во второразрядную страну, а полученные ею деньги за Штеттин, Бремен, Нсрден и другие северогерманские владения, которые были, по существу, просто проданы по дешевке, могут только на очень короткое время под­держать экономику совершенно разоренной страны.

Однако Швеция приобрела союзника — Англию, самую силь­ную и богатую европейскую державу. Ее посол Картерет красноре­чиво уверял, что Швеция вернет себе завоеванные Россией терри­тории и это компенсирует потери на западе. Однако Куракин при­ходит к выводу, что надежды на Англию являются полнейшей ил­люзией: «Лея надежда Швеции на дружбу Англии: но в чем будет состоять английская помощь? Разве Англия согласится объявить войну России, помогая Швеции в наступательном против нее дви­жении?» Впрочем, сами англичане предусмотрительно не взяли на себя никаких формальных обязательств. Если даже на Англию Швеция не может положиться, то еще хуже обстоит дело с други­ми участниками «северного умиротворения». Пруссия никогда не пойдет на войну против России. Откажется от этого и Дания. Правда, Август II настроен очень враждебно к Петру. Но и он для замыслов Швеции бесполезен, ибо «зависит от Речи Посполитой, которая войны с Россией не начнет; неспособность ее к этому известна при дворе царском и повсюду». Австрия также, по мне­нию Куракина, «ни войска, ни денег не даст; первого по многим причинам, а вторых — потому что их нет».

Показав, что Швеция по новым договорам не только ничего не приобрела, но многое потеряла, Куракин считает, что потери Рос­сии, напротив, фактически не являются реальными потерями. К примеру, русские лишились последнего союзника — Пруссии, по от нее «такая же была бы польза, если б она и не заключила ми­ра с Швецией, все равно вела бы себя нейтрально».

Таким образом, утверждает русский посол, обстановка отнюдь не такова, чтобы отказываться от прежних внешнеполитических задач, но она требует осторожности и активных дипломатических действий, программу которых он и предлагает конкретно в отно­шении каждой из важнейших стран. Россия по-прежнему должна всеми силами сохранять с ними добрые отношения. Куракин — истинный дипломат, поэтому в его рекомендациях нет и тени на­мека на какое-либо чувство возмущения в отношении стран, со­вершивших против России самые неблаговидные действия. Эмоци­ям, моральному негодованию, тем более мщению в дипломатии не может быть места. Напротив, терпение, выдержка, спокойная по­следовательность, максимальная сдержанность — вот те качества, которые необходимы русской дипломатии. «С Англиею,— пишет Куракин,— надо избежать решительного разрыва и кораблей анг­лийских подданных не захватывать; пусть с их стороны начнутся неприятельские действия, чтоб можно было парламенту и народу показать справедливость России и неправоту короля и министерства». Столь же осторожного подхода требует Куракин и в отноше­ниях с другими государствами, каковы бы ни были чувства, вы­званные их политикой: «Надобно держать при себе Речь Посполитую», «продолжать быть в согласии с берлинским двором», «с Голландией надобно жить в дружбе и стараться об усилении торговли с нею».

Куракин предельно логичен в своей блестящей характеристике международного положения в Европе в конце 1719 года. По каждому  конкретному   вопросу   он  мыслит  как  истинный  дипломат, всегда предпочитая применение ума и такта, а не силы. Совершен­но иначе он начинает рассуждать о главной для России проблеме окончания Северной войны: «Остается теперь самый трудный воп­рос: что лучше — мириться  или   продолжать войну.   Разумеется, надобно всячески стараться о мире». Однако «Швеция не уступит переговорами, надобно принудить ее к этому оружием». Этот вы­вод сам  по себе  не является  новым,   к  нему уже давно  пришел Петр; испытав безрезультатно все методы дипломатического воз­действия, он уже начал применять его на деле высадкой десантов на побережье Швеции. Стало быть, об этом нечего говорить,  раз это уже принятое решение. Однако Куракин, тоже предложив ме­тод военного принуждения, подходит к проблеме не как военный деятель, который, естественно, в первую очередь исходит из соот­ношения вооруженных сил, то есть из соображений сугубо страте­гических. Куракин  и  в вопросе  о   войне остается дипломатом: «Успех оружия зависит от перемены в отношениях между евро­пейскими государствами». И далее он делает глубокий прогноз ближайшего будущего Четверного союза — основного препятствия на пути петровской внешней политики и предсказывает его неми­нуемый распад, как только кончится война в Испании. Это явля­ется для Куракина главным доводом в пользу применения оружия. Он считает, что время  работает на Россию, и поэтому заключает свое донесение итальянской пословицей:  «Кто выигрывает время, выигрывает жизнь». Прогноз о  распаде  Четверного союза очень скоро подтвердился, и не случайно программа Куракина если не формально, то фактически станет программой для всей петровской дипломатии.

Разумеется, речь вовсе не идет о том, что князь Куракин ста­новится каким-то закулисным руководителем внешней политики. Ее по-прежнему направляет сам Петр при содействии канцлера Головкина, вице-канцлера Шафирова и др. Просто дело в том, что посол в Гааге наиболее четко и прозорливо осмысливал ситуацию, выдвигал идеи, формировал мнение, обобщал то, что рождалось в сознании многих русских деятелей. Поэтому его четко выражен­ные выводы и прогнозы падали на хорошо подготовленную почву и воплощались в жизнь. Словом, он как бы задавал тон общему состоянию русской дипломатической мысли в то критическое вре­мя. Часто Петр прямо и неукоснительно приказывал действовать, исходя из советов Куракина. Так, например, случилось с торговлей на Балтийском море. Еще Карл XII ввел здесь практику морского разбоя, захват и грабеж торговых судов, идущих под русским или даже нейтральным флагом. Россия в этом отношении проводила другую политику, выступая за свободу торговли. Но и ее флот стал применять ответные меры такого же характера, особенно по­сле провала Аландского конгресса. Куракин, находясь в Голлан­дии, ясно видел вред подобных действий в новой, усложнившейся на Балтике ситуации. «Время пришло деликатное,— писал он Пет­ру,— и  должность  каждого  из  верных  подданных  свое  мнение с чистою совестию объявлять. Интерес вашего величества ныне весьма требует, чтоб торговля в Балтийском море с русской сторо­ны оставлена была совершенно свободною и спокойною».

Петр согласился с мнением Куракина, принял его совет и при­казал своему  флоту соблюдать  принцип свободы торговли.  Это оказало самое благоприятное воздействие не только на Голландию, но даже на влиятельные торговые круги в самой Англии. Петр предписал   русским   дипломатам   максимальную   гибкость.   Как писал   С.   М.   Соловьев,    «программа   Куракина   выполнялась». Осуществлялись и его прогнозы. Великолепный план объеди­ненного нападения на Россию, утвержденный королевой Швеции, по своим масштабам и смелости был таким, что сам Карл XII по­завидовал  бы  воинственности  своих  преемников.   Однако  когда шведские эмиссары стали объезжать столицы европейских стран, чтобы  договориться  о  конкретных  действиях  в  1720  году,  они встретили любезный, но крайне холодный прием.

Пруссия наотрез отказалась участвовать в походе на Россию. Зато Август II согласился, но непослушный сейм Речи Посполитой не желал принимать необходимое решение. В Вене, где Шве­ция просила выделить 16 тысяч войск, просьбу отклонили, сослав­шись на опасность со стороны Франции. Во Франции же отказа­лись говорить не только о войсках, но даже о выделении денежных субсидий,   которые   предоставлялись   раньше.   Оставалась   глав­ная надежда — Англия. Здесь обещали прислать флот, но не вой­ска, посоветовав просить их у Австрии и Пруссии, где шведам уже отказали. Таким образом, «северное умиротворение», по кото­рому Швеция потеряла ценнейшие владения в Германии в надежде на помощь в отвоевании земель у русских, оказалось примитивной ловушкой. Как же Швеция умудрилась попасть в нее? Королева и ее супруг вдохновлялись лишь своими династическими интере­сами; весь смысл их деятельности состоял в английской помощи для сохранения своей короны. Но королевская власть в Швеции была уже не всемогуща, как раньше. Куда смотрел мудрый государственный совет? А он был подкуплен англо-ганноверской дип­ломатией. К тому же, разбираясь в переплетении политических, социальных, династических тенденций, определявших шведскую внешнюю политику, надо кое-что оставить и на долю обыкновен­ной человеческой глупости. У шведов оставалась одна надежда — прославленный британский флот, который весной 1720 года дол­жен был выйти в балтийские воды, чтобы уничтожить флот Петра и тем придать смелость новым союзникам Швеции, подтолкнуть их к нашествию на Россию.

Английская эскадра под командованием адмирала Норриса го­товилась к новому балтийскому походу. Учитывался опыт прошло­го года, и поэтому построили специальные корабли с небольшой осадкой для действий в шхерах. В середине апреля 1720 года ог­ромная эскадра, в состав которой входило свыше 30 больших воен­ных  кораблей,  вышла  в море. Боезапас, снаряжение, провиант взяли с собой в расчете на длительную кампанию. Задача была предельно простой и ясной: уничтожить русский флот. В приказе Норриса командирам кораблей говорилось: «Когда вы догоните какие-либо русские суда, вы должны принять все меры, чтобы за­хватить, потопить, сжечь или другим способом уничтожить их». Правда, англичане предоставляли Петру другой выход — согла­ситься   на   их   посредничество   для   заключения   «справедливого и разумного мира», то есть отказаться от своих балтийских земель. В конце мая 1720 года в районе передовой базы русского фло­та — Ревеля   появился   объединенный   англо-шведский   флот   из 25 линейных кораблей и многих менее крупных судов. На неболь­шой остров Наргеи высадился десант, который никого и ничего здесь не обнаружил, кроме одной пустой избы и бани. Эти два сооружения были беспощадно преданы огню. Но высадку на по­бережье у Ревеля адмирал Норрис решил не предпринимать из-за отсутствия у него сухопутных войск. Он выполнил таким образом требование адмирала Апраксина, который в письме к Норрису ре­комендовал англичанам держаться от русских крепостей и флота в «пристойном отдалении». Вообще, Норрис, видимо, был осторож­ным и умным человеком, который понимал весь авантюризм анг­лийской политики на Балтике и не проявлял особой воинственно­сти. Под предлогом необходимости перехватить русский галерный флот, снова громивший побережье Швеции, адмирал увел  свои корабли от Ревеля. Этим, собственно, и завершилась боевая дея­тельность английского флота летом 1720 года.

Петр в письме Куракину поручал ему как можно шире сооб­щить в Европе через газеты об успехах Норриса. «А особливо об избе и бане»,— подчеркивал Петр. В свою очередь А. Д. Меншиков иронически просил царя не расстраиваться из-за потери избы и бани: «Уступите добычу сию им на раздел, а именно баню швед­скому, а избу английскому флотам...»

Во время этих событий русский флот отнюдь не бездействовал. Правда, он уклонялся от сражения с английским флотом: война с Англией не входила в расчеты Петра. Однако все порты, крепо­сти  на   всем   побережье   заранее   привели   в  боевую  готовность. К весне полностью снарядили обе эскадры флота, стоявшие у Котлина и Ревеля. Создали службу наблюдения и связи, которая ме­тодом эстафеты самых быстроходных кораблей сообщала о пере­движениях английского флота. Петр поставил перед командую­щим флотом Апраксиным  две  задачи: с помощью  десантов на шведскую территорию наглядно показать тщетность надежд на защиту английским флотом побережья от русских рейдов. В то же время Петр приказал не рисковать флотом и не ввязываться в большое морское сражение. Он считал, что соединенные вместе флоты  Англии  и  Швеции  пока  сильнее одного русского флота. Обе эти задачи были успешно выполнены. Как и в прошлом году,  в  конце апреля  галерный  флот  высадил десант у  города Умео, разорил его и много других населенных пунктов, деревень и  удалился.  А  28  июня  отряд  в  60  галер  под  командованием М. М. Голицына в проливе у острова Гренгам встретился с эскад­рой шведского флота из десятка кораблей. Произошло сражение, в результате которого четыре шведских фрегата были взяты на абордаж  и  захвачены.   Этот  морской  бой  удалось  выиграть,  не­смотря на близкое присутствие английского флота, что вызвало особое удовлетворение Петра.

Оказалось, что огромный англо-шведский флот совершенно напрасно бороздил волны Балтики. С равным успехом те 600 тысяч фунтов, в которые обошелся поход адмирала Норриса в 1720 году, можно было выбросить за борт английских кораблей.

Правда, ожидали, что к этому времени созреют плоды много­летних враждебных России усилий английской дипломатии. Они и в самом деле «созрели», и весь многосторонний антирусский блок, основанный Четверным союзом, Венским договором и «север­ным умиротворением», начинает с необычайной быстротой разва­ливаться на куски буквально на глазах. А разговоры об «изоля­ции» России служили лишь фоном, на котором особенно ярко выделялись факты укрепления ее международного положения. Ни одно из европейских государств не только не захотело участвовать в военной авантюре против Петра, никто не заикнул­ся даже о разрыве дипломатических отношений. Более того, импе­рия, которая весной 1719 года самонадеянно и грубо выдворила русского посла из Вены, спустя год ищет дружбы с Россией! 22 января 1720 года об этом заговорил сам вице-канцлер Шенборн. Еще бы, Четверной союз, державшийся на совместной войне против Испании, стал уже бесполезным для Вены. А «союзники», Англия и Франция, вели себя по отношению к императору совсем не по-союзнически. В Петербурге решили пойти навстречу пожеланиям венского двора, ведь за год до этого русские вовсе не хо­тели разрыва с Австрией. Теперь она опомнилась и искала друж­бы с царем. В Вену отправился полномочный посол генерал II. И. Ягужинский. Там в мае 1720 года его встретили крайне любезно, предложив начать переговоры о заключении дружествен­ного договора.

Бессильное раздражение Англии против России дошло до то­го, что ее дипломаты совершенно серьезно задумали захватить Ягужинского в Данциге по пути в Вену. Это придумал Джефферис, английский резидент в Петербурге. Тот самый, который за год до этого предлагал послать корабль под чужим флагом к Аланд­ским островам, чтобы захватить русских и шведских участников проходившего там мирного конгресса! Насколько же несолидно велась дипломатия его величества короля Георга I.

Изоляция,  причем реальная, а не мифическая, и  не России, а Англии, обнаруживается и в другой важнейшей из европейских столиц — в Париже. В марте 1720 года туда явился сам Стэнгоп, еще пытавшийся спасти свою пресловутую «систему». Он потребо­вал от союзника присоединиться к декларации-ультиматуму Рос­сии. Петру в ней предписывалось удовлетвориться Петербургом и болотами Карелии и Ингрии, а все остальное завоеванное вер­нуть под угрозой применения силы. В ответ Стэнгопу дипломатич­но, но довольно понятно объяснили, что Франция не может участ­вовать в этом интересном мероприятии не только по причине его несерьезности, но и потому, что она намерена предложить России свое доброжелательное посредничество в заключении мира с Шве­цией. Но Стэнгопу было уже не до северных дел. В мирных пере­говорах с Испанией Франция склонялась к тому, что следует вер­нуть ей Гибралтар, захваченный англичанами. А это было равно­сильно тому,  чтобы вонзить нож в сердце  истинного британца.

 Не успел Стэнгоп уехать из Парижа, как по поручению регента русскому   представителю   барону   Шлейницу   дали   понять,   что Франция хочет заключить союз с Россией на условиях, которые Петр предлагал в 1717 году. Дело было серьезным, и Петр направ­ляет в Париж с особой миссией П. И. Мусина-Пушкина с заданием вступить в контакт с регентом втайне от Шлейница: царь имел основание не слишком доверять ему. Оказалось, что французы то­го же мнения, и аббат Дюбуа сказал:  «Шлейниц — немец, оттого я ему мало верю». И далее он откровенно объяснил:  «О котором деле мы с Шлейницем говорили — все, от слова до слова, в Ган­новере, в Швеции и Вене известно. Кроме Шлейница, некому это­го разгласить». В Петербурге и сами знали, что Шлейниц в основ­ном защищает интересы прусского короля, находясь на русской службе. Но надежных и солидных русских послов Петру просто не хватало. Однако намечалось настолько серьезное дело, что Петр, естественно, думал послать в Париж князя Куракина. Французы же хотели вести переговоры  пока в секрете от Англии, а Куракин — фигура в дипломатическом мире Европы слишком заметная. Тогда вместо отозванного Шлейница  Петр послал   в   Париж В. Л. Долгорукого. Таким образом, еще один из участников Чет­верного союза — Франции встает как будто на путь сотрудничест­ва с Россией. Оставалась Голландии, но она давно уже лишь фор­мально числилась членом Четверного союза и занимала нейтраль­ную позицию, поддерживая через Куракина хорошие стабильные отношения с Россией. Итак, речь шла действительно об изоляции, но не России,   а Англии и притом внутри созданного ею союза.

О французском намерении идти на сближение с Петербургом свидетельствовали и дипломатические события в Турции. Как писал С. М. Соловьев,  «результаты, добытые из сношений с Франциею, были важны. Особенно были важны они по отношению к Турции, где французское влияние считалось всегда преобладаю­щим. С разных сторон приходили в Петербург известия, что враги России стараются снов» поднять против нее султана». Собственно, па протяжении всей Северной войны Турция постоянно оставалась самым больным местом для внешней политики России. Мир с тур­ками надо было соблюдать любой ценой. И цена эта была очень тя­желой. Приходилось даже терпеть практически  постоянные на­беги на незащищенные южные земли России турецких вассалов: крымских, кубанских, ногайских татар. Только в 1717 году их бан­ды   убили  и  угнали  в  рабство  около  30  тысяч   русских  людей. Сотни деревень и городов ежегодно подвергались разбойничьим набегам; убытки исчислялись многими миллионами. Но самое опас­ное для России заключалось в деятельности английской диплома­тии, стремившейся любой ценой толкнуть Османскую империю на войну против России. Английскому послу в Стамбуле Станьену активно   помогали    представители    других    европейских    стран. Лояльность  к  России  проявлял  лишь  посол   Голландии  Кольер и его переводчик Тейлс.

В мае 1719 года Петр направил в Стамбул чрезвычайного по­сланника А. И. Дашкова. Его деятельность — интереснейшая стра­ница в истории русской дипломатии. Дашкову пришлось прежде всего вступить в непрерывную ожесточенную войну с послом Анг­лии. Он писал в одном из своих донесений: «Я не видал злейшего неприятеля вашему величеству, как английский король: министр его старается, чтоб каждый день сделать мне какую-нибудь непри­ятность». И в этих невероятно трудных условиях, имея к тому же крайне недостаточно денег и соболей, Дашков вступил в перегово­ры о заключении вечного мира взамен Адрианопольского мира 1713 года. Однако в конце 171Я года турки под нажимом Англии и Австрии объявили о высылке Дашкова из Стамбула. Собствен­но, это был только эпизод в тяжких испытаниях, которые при­шлось выдержать русскому дипломату. Огромную помощь при этом оказал ему французский посол де Бонак. Но словам Дашкова, он «непрестанно так же трудился как бы собственный нашего ве­личества министр». Тяжелая борьба в Стамбуле завершилась большим русским успехом: 5 ноябри 1720 года был заключен рус­ско-турецкий договор о вечном мире. Он значительно улучшал от­ношения двух стран; Россия теперь могла иметь в Турции посто­янного представителя, ее отношения с Польшей уже не зависели от Турции, как раньше, и т. н. Но главное значение договора вы­ходило далеко за пределы русско-турецких связей.

Отныне Петру уже не нужно, как раньше, постоянно тревожно оглядываться на Турцию, предпринимая те или иные действия на Балтике в отношении Швеции или ее нового союзника — Англии. Ослабление постоянной опасности войны на два фронта развязывало Петру руки на Севере, и это почувствовали в Лон­доне. Как раз летом и осенью 4720 года, когда стала ясной невоз­можность толкнуть Турцию на новую войну против России, англи­чане, вопреки всем своим недавним обещаниям помочь Швеции от­воевать потерянные прибалтийские земли, «дружески» рекомен­дуют Стокгольму искать мира с Россией самостоятельно. Ясно, что это мог быть мир только на русских условиях. Так Англия «расплатилась» со Швецией за ее послушное согласие с англий­ским планом «северного умиротворения». Так рушились надежды самих англичан на это «умиротворение», па установление своей гегемонии в балтийском море...

В том же 1720 году провалились планы Англии, ее шведских и саксонских союзников поднять против России Польшу. Они за­тратили огромные деньги на подкуп магнатов, но все оказалось на­прасным, и посол Г. Ф. Долгорукий с радостью доносил Петру, что польский  сейм осенью  4720 года  отверг  попытки толкнуть Речь Посполитую на войну с Россией. В конце концов поляки очень хорошо понимали, что только  русская   поддержка гарантирует независимость Польши и спасает ее от раздела между германскими государствами. Август II начал заискивать перед Долгоруким, пытаясь представить в безобидном виде свои предательские ма­невры вроде участия в Венском договоре. Но со свойственной ему наглостью он вздумал при этом угрожать, что-де в его власти еще устроить царю в Польше неприятности. Из Петербурга поступил ответ Петра, написанный в тоне, какого Август давно уже заслу­жил. Ему кратко и резко напомнили все его махинации:  «Пред­лагай о возобновлении дружбы, не следовало возобновлять дел, напоминание о которых может быть только противно царскому ве­личеству». А в заключение указывалось, что царь «не привык по­зволять кому бы то ни было пугать себя угрозами». Это был крах всей многолетней политики двуличия саксонского коронованного проходимца,  «дружба»  с которым давно уже опротивела Петру.

Летом 1720 года в дипломатической жизни Европы происходит то, что можно квалифицировать как молниеносное крушение планов англо-ганноверской дипломатии. Период 1715—1720 годов в учебниках по дипломатической истории обычно именуется вре­менем утверждения в международных отношениях «системы Стэнгопа». Таким образом, пять лет ушло на ее внедрение. Рухнула же она примерно за пять недель. Шведско-датский мирный договор, завершавший «северное умиротворение», подписали в июне 1720 года, а уже в июле Англия официально заявила Швеции, что ей следует согласиться на заключение мира с Россией, от чего англичане еще недавно отчаянно удерживали шведов.

9 августа шведский Государственный совет впервые серьезно обсуждает вопрос о заключении мира с Россией. Король Фреде­рик I удрученно сообщает, что Георг I советует искать мира в Пе­тербурге. Английская дипломатия фактически обобрала Швецию, вытянув у нее отказ от своих важнейших северогерманских владе­ний. Картерет убедил ее, что за это она вернет свои потерянные на востоке провинции. Теперь действительность предстала в истин­ном свете: приходилось соглашаться на то, что уже десять лет не переставала предлагать Россия,—   на заключение справедливого мира. Правда, нашлись в Швеции пламенные «патриоты», дока­зывавшие с пеной у рта недопустимость отказа от богатейших про­винций. Это были шведские генерал-губернаторы Лифляндии и Эстляндии, «управлявшие» давно потерянными землями. Не хватало только голоса генерал-губернатора Москвы, которого в на­чале русского похода предусмотрительно назначил еще Карл XII...

Совет принимает решение вступить в переговоры о перемирии. Но не о мире, ибо все еще на что-то надеется, хотя в Европе не было никого, кто хотел бы серьезно помочь королевству, оказав­шемуся на краю гибели. Действовали лишь очень «дружествен­ные» державы, которые рассчитывали что-то заполучить от неиз­бежных мирных  переговоров с Россией.  Развертывается  весьма серьезное внешне, но смехотворное по существу соревнование за «посредничество» в мирном урегулировании. Император Карл VI усиленно хлопочет вокруг созыва мирного конгресса в Брауншвейге, однако из этой затеи ничего не выходит. Англия и ее король также домогаются посредничества. Сам Стэнгон буквально бегает за русским послом в Перлине, за молодым Головкиным, хотя сын русского канцлера проявляет к нему откровенное презрение. Лю­бой ценой англичане все еще хотят воздействовать на обманутую ими Швецию и чем-нибудь повредить России. Тогда русская ди­пломатия хорошо рассчитанным маневром устраняет Англию. Де­ло в том, что уже давно идет русско-английская дипломатическая «война мемориалов». Используется  рост недовольства в Англии тем, что английская внешняя политика служит интересам наслед­ственного  княжества короля — Ганновера. Русские мемориалы, которые редактирует Б. И. Куракин, резидент в Лондоне Ф. Веселовский распространяет во множестве экземпляров, что доставляет Георгу I немало неприятностей. Весной  1720 года Веселовский был отозван из Лондона и вместо него назначен М. П. Бес­тужев. Первая акция, которую ему поручили, состояла во вручении нового, обширного мемориала, в котором детально рассматривалась политика Георга I, начиная с тех времен, когда он еще был только курфюрстом Ганновера. Без всяких дипломатических  экивоков английскому королю напомнили его собственные слова и действия. В целом получилась яркая   картина   грубого  нарушения  обяза­тельств, явной лжи, очевидного подчинения политики Англии ин­тересам ганноверской династии. Это — великолепный образец по­литической   публицистики   тех  времен,  но  отнюдь   не  документ дипломатического характера. Очевидно, так его и задумали. Есте­ственно, что Георг I жестоко уязвлен неотразимыми фактами и ар­гументами... Чрезвычайное заседание кабинета приказало 14 нояб­ря русскому послу покинуть Англию. Это был разрыв дипломати­ческих отношений, в результате которого Лондон сам отстранил себя от переговоров между Россией и Швецией. Изоляция Англии еще больше усилилась, когда вопреки ожиданиям Петр не только не ответил какими-либо недружественными действиями, по объявил,  что английские подданные могут свободно  и  впредь вести торговлю, свободно приезжать в Россию и т. п. Это был один из многих фактов, свидетельствовавших, что петровская дипломатия достигла такой степени зрелости, что могла уже кое-чему поучить европейских многоопытных дипломатов.

Что касается посредничества, то в погоне за ним все же обог­нала всех Франция. У октябре 1720 года Петр получил послание шведского короля, который просил начать мирные переговоры без посредников. Но почти одновременно фактический французский министр иностранных дел аббат Дюбуа настойчиво добивался по­средничества. Поскольку Франция в это время проявляла склон­ность к союзу с Россией, то в Петербурге хотя и скептически от­носились к этой склонности, сочли нецелесообразным отклонить просьбу Франции. Конечно, русские понимали, что французский посол в Швеции Кампредон своим посредничеством, несомненно, будет играть на руку не только Швеции, но и Англии. Но все же его согласились принять в Петербурге. В конце концов пренебре­гать Францией было неразумно, тем более что в Стамбуле фран­цузы помогали Дашкову с заключением вечного мира.

Кампредон с невероятным усердием взялся за выполнение своей миссии. Он так спешил в Петербург, что по пути утопил во время переправы своих лошадей вместе с каретой и багажом. Однако он сохранил главное свое орудие, на которое возлагал осо­бые надежды: огромную сумму денег, выданных ему Дюбуа для подкупа русских министров. Кстати, а как обстояло дело с русски­ми дипломатами, которые сами активно давали взятки при выпол­нении разных дипломатических заданий? К великому огорчению Кампредона, прозрачные намеки, которые он делал русским санов­никам, не имели никакого успеха. В отличие от продажных евро­пейских политиков (сам аббат, а скоро и кардинал Дюбуа получал постоянно жалование от Георга 1), дипломаты Петра оказались неподкупными. Дело объяснялось не их бескорыстием, а тем, что царь тщательно контролировал свою дипломатию. Так что даже если кое-кто и брал иногда деньги и подарки от иностранцев, то это никак не сказывалось на русской политике при Петре.

Сначала Кампредон в беседах с русскими дипломатами пообе­щал, что Россия, которой, конечно, придется вернуть Лифляндию, Эстляндию, Выборг и прочее, получит   зато благодаря  помощи регента Петербург, Ингрию и Нарву. Но в ответ, как обиженно доносил французский посол, русские начали «хохотать во все гор­ло». Однако ему все-таки  удалось добиться аудиенции у  царя. Правда, прибыв в назначенное время, он ожидал больше часа. За это время Шафиров и Толстой объяснили, что если он не сможет сказать что-нибудь новое по сравнению с тем, что они уже слы­шали, то не стоит отнимать время у царя, ибо он очень занят. Фран­цуз и сам в этом убедился, когда явился царь, одетый в матросскую куртку, пропахшую смолой: он занимался на верфях  Адмиралтейства подготовкой к спуску на воду очередного корабля. Кстати, он нередко прямо там  (а он начинал в Адмиралтействе каждый свой рабочий день) принимал иностранных послов, которые проби­рались к царю сквозь лес шпангоутов, рискуя не только порвать свои бархатные и кружевные одеяния, но сломать себе шею.

Кампредон пытался разъяснить царю, насколько возрастет его слава, если он проявит великодушие и вернет Швеции завоеван­ные провинции. На это Петр со смехом ответил, что ради славы он охотно поступил бы так, если бы не боялся божьего гнева в слу­чае, если он отдаст то, что стоило его народу стольких трудов, де­нег, пота и крови. Два месяца хлопотал Кампредон в Петербурге и ничего не добился. Однако его «посредничество» не пропало да­ром. Он смог понять, насколько могущественна теперь Россия. Его потрясло увиденное им необычайное зрелище: новые линейные ко­рабли один за другим спускались со стапелей на воду в разгар мо­розной зимы. Петр приказал вырубать огромные проруби, куда сходили корабли, чтобы освободить стапеля; здесь же немедленно закладывались новые.

Вернувшись в Стокгольм, Кампредон заявил шведам, а заодно и английскому послу Картерету, что нет никаких шансов добиться от русских уступок и надо поскорей заключать мир, пока не позд­но. Он сообщал, что могущество России возрастает такими темпа­ми и приобретает такие масштабы, что в будущем Петр сможет потребовать еще больше. Именно это внушали петровские дипломаты Кампредону, и тем самым его миссия оказалась полезной для России.

Нельзя не привести оценку, данную Кампредоном, сущности внешней политики и дипломатии Петра: «В войне ли или в мире, но если этот государь проживет еще лет десять, его могущество сделается опасным даже для самых отдаленных держав. Хотя я мало времени пробыл здесь, но достаточно могу судить, что он осто­рожно поступает с ними единственно ради своих интересов и чтоб добиться своей цели,  и как бы он ни принимал иностранцев — в дружеских ли сношениях, по делам ли торговли, но они никогда не добьются от него никаких выгод иначе, как если царь убедится, что они нужны ему». Нетрудно заметить, что эта оценка не отлича­ется дружественным тоном и причина этого понятна. Любопытно другое: представитель самой изощренной в мире дипломатии с иск­ренним огорчением и бесподобной наивностью констатирует, что, оказывается, другие тоже умеют защищать интересы своей родины и притом с гораздо большим искусством и эффективностью, чем это удалось Кампредону, не получившему ровным счетом ничего от своей миссии в Петербурге.

Без всяких посредников 28 апреля 1721 года в финском город­ке Ништадт встретились, наконец, за круглым столом «в средней светелке конференц-хауза» дипломаты России и Швеции для за­ключения мирного договора. Россию представляли по-прежнему Брюс и Остерман. Как пишет С. М. Соловьев, по случаю начала переговоров «последний выпросил себе титул барона и тайного со­ветника канцелярии». Но зато он угомонился в своем интриганст­ве, и первую роль теперь играл Яков Вилимович Брюс.

На первый взгляд, перед дипломатией Петра стояла предельно простая задача. Всем стало ясно, что дальнейшие проволочки с за­ключением мира бессмысленны, а для Швеции — смертельно опас­ны. Даже главный враг установления мира на Балтике — Георг I умолял нового шведского короля не медлить с заключением мира. Англия,   ослабленная   тогда   финансовым   крахом,   освободилась от инициатора экспансии на Балтике Стэнгопа: он умер в январе 1721 года. Его сменил Тоунсенд, который раньше осуждал аван­тюризм Стэнгопа, угрожавший втянуть Англию в войну с Россией. Для самой Швеции заключение мира было жизненной необходи­мостью. И тем не менее ништадтские переговоры оказались слож­ной, затяжной операцией. Шведский король Фредерик I, Государ­ственный совет, их представители в Ништадте как будто унасле­довали тупое упорство и бессмысленную спесь Карла XII.

Петр все это предвидел. Поэтому к лету 1721 года его армия и флот были подготовлены, чтобы по-настоящему вторгнуться в Швецию и разгромить ее до конца. Но царь не хотел доводить до этого и поэтому приказал лишь вновь провести высадку небольших десантов. Галерный флот доставил к шведскому побережью 5000 солдат и казаков, и они беспрепятственно уничтожали заводы, склады, корабли. Шведские войска не осмеливались оказывать серьезное сопротивление. И снова английский флот адмирала Норриса ничего не смог предпринять для защиты союзника.

Петр пустил в ход и методы дипломатического давления. Сре­ди них важнейшее место занимало использование притязаний гер­цога Карла-Фридриха Голштейн-Готторпского, племянника Кар­ла XII. Дело в том, что он претендовал на шведский трон и у него были сторонники в самой Швеции. Герцог давно уже искал покро­вительства Петра и сватался к его старшей дочери Анне. Петр демонстративно пригласил голштинского герцога в Петербург и в июне весьма радушно принял его. Это вызвало явную тревогу Фредерика I, который понял, что может в конце концов лишиться короны, если замедлит с заключением мира.

Петр лично руководил переговорами. Множество документов свидетельствуют о том, что Ништадтский мир — это прежде всего плод личной  дипломатической  деятельности  царя.   «Кондиции», или условия мира,  «Премемория» — разъяснение этих условий, несколько рескриптов русским уполномоченным, собственноруч­ные ответы Петра на запросы Брюса и Остермана, множество его указаний даже в отношении мелких деталей установления новой русской границы — все это, не говоря уже об устных царских пове­лениях, свидетельствует о его огромном личном вкладе в успех мероприятия, призванного достойно завершить 20-летнюю войну. К сожалению, нет возможности подробно описать все проис­ходившее, тем более что это сделано в специальных исследованиях. Отметим лишь некоторые характерные штрихи исторических переговоров.  Прежде всего немыслимое упорство шведов в отстаивании совершенно безнадежных претензий. Вначале они вообще заявили, что «скорее согласятся дать обрубить себе руки, чем подписать такой договор». Однако подписали этими самыми руками. Но каких усилий это потребовало! Дело дошло до смеш­ного; шведские представители, например, требовали, чтобы в пе­речне  уступленных  ими  городов  числился  Петербург!  Русская сторона не поступилась ничем. Более того, если в конце Аландско­го конгресса Россия соглашалась на временное, на 40 или 20 лет, присоединение Лифляндии, то теперь она отходила к России на­вечно. В то же время русские представители пошли на уступки ра­ди главного — скорейшего подписания договора. Россия уступила Швеции Финляндию, согласилась не  настаивать  на  включении в договор претензий голштинского герцога, за Лифляндию выпла­чивалась двухмиллионная компенсация. Швеция получала право беспошлинно закупать русский хлеб и т. д. Но представители Рос­сии не пошли на заключение прелиминарного договора, рассчитан­ного на то, чтобы снова затянуть дело.

30 августа 1721 года Ништадтский договор был подписан. Меж­ду Россией и Швецией устанавливался «вечный, истинный и не­нарушимый мир на земле и воде». Швеция уступила Петру и его преемникам в полное, неотрицаемое, вечное владение и собствен­ность завоеванные русским оружием Ингерманландию, часть Ка­релии, всю Эстляндию и Лифляндию с городами Рига, Ревель, Дерпт, Нарва, Выборг, Кексгольм, островами Эзель и Даго.

Ништадтский мирный договор явился главным дипломатиче­ским документом царствования Петра Великого, главным достиже­нием его внешней политики. Это был не только успешный итог тяжелой и долгой войны. Ништадтский мир — признание плодот­ворности тяжких усилий всего русского народа, великий успех преобразовательной деятельности Петра. Получив сообщение о подписании договора, Петр выразил огромную радость, что «сия трехвременная жестокая школа такой благой конец получила», что никогда «наша Россия такого полезного мира не получала». В письме к послу в Париже В. Л. Долгорукому Петр пояснил свое сравнение Северной войны с «жестокой школой»: «Все ученики науки в семь лет оканчивают обыкновенно; но наша школа трое­кратное время была (21 год) однакож, слава богу, так хорошо окон­чилась, как лучше быть невозможно».

Эта оценка Ништадтского мира самим Петром требует особого внимания. Она прежде всего отличается поразительной самокри­тичностью, которая вообще была свойственна Петру по отношению к собственной деятельности. Но гораздо важнее в ней другая сто­рона дела. Петр говорит не просто об успехе вооруженной борьбы, о победе в русско-шведской войне; речь идет и о победе  России над своей отсталостью. Северная война — это не рядовое, ординар­ное испытание сил разных стран, как, скажем, война за испанское наследство. Война имела уникальный характер, поскольку она бы­ла использована в качестве средства ускорения процесса внутрен­него преобразования России, выходившего далеко за рамки необ­ходимости усиления ее военной мощи. Но Петр говорит также, что обычный семилетний курс обучения России пришлось проходить за втрое больший срок, за 21 год. Это и дало основание В. О. Клю­чевскому вообще поставить под сомнение положительное значение как самого Ништадтского договора, так и всей внешней политики Петра. «Ништадтский мир 1721 года,— пишет историк,— положил запоздалый конец 21-летней  войне,  которую  сам  Петр называл своей «трехвременной школой», где ученики обыкновенно сидят по семи лет, а он, как туго понятливый школьник, засиделся целых три курса, все время цепляясь за союзников, страшась одиноче­ства, и только враги — шведы открыли ему, что вся Северная вой­на велась исключительно русской силой, а не силой союзников». Приведенное суждение знаменитого историка нельзя признать справедливым.  Оно было бы верным,  если бы Петр упустил ка­кую-то реальную возможность заключить мир с Швецией раньше 1721 года. Более того, если бы, скажем, сразу после Полтавы уда­лось добиться прекращения войны, то Россия приобрела бы самое большее Петербург с частью Ингерманландии и, в лучшем случае, Нарву. Позиции России на Балтике были бы стратегически крайне уязвимы. Это была бы куцая, неполноценная победа. Но даже та­кой   возможности   не  оказалось. На протяжении всей Северной войны ведущие европейские держаны с размой степенью активно­сти и в разных формах удерживали Швецию от выхода из войны. А усилия  петровской дипломатии долго оставались напрасными в деле достижении мира.   Но зато они принесли свои плоды в том, что удалось оттянуть время реального формирования общеевропейского блока против России до того момента и до такой обстанов­ки, когда он был ей не страшен. И этою Петр достиг благодаря тому, что боялся  «одиночества».

Возможно, что надежды Петра на использование «силы союз­ников»  действительно оказались преувеличенными, и  он  только в 1710 году, после неудачи десанта в Сионе, окончательно понял это. И все же несомненная польза от Северного союза даже в этот, второй период его существования была. Так, удавалось изолиро­вать Швецию, сдерживать маневры антирусских сил в те годы, когда Петр еще не был уверен в мощи своего балтийского флота. Ништадтский мир с его великолепными для России условиями можно было вырвать у шведов лишь после того, как они лишились поддержки Европы, особенно Англии. И когда такое время наста­ло, действия Петра оказались необычайно динамичными, смелыми и эффективными. Мир был заключен, и он означал не только пре­кращение военных действий между Россией и Швецией, это была победа над всеми враждебными Петру силами  Европы.  Поэтому Ништадтский мир и не вызвал их радости. Напротив, они даже не смогли удержаться от демонстрации этой  враждебности  в связи с  вопросом  о  признании  нового,  императорского титула  Петра. 22   октября   во   время   торжественной   церемонии по поводу Ништадтского мира канцлер Г. И. Головкин от имени Сената об­ратился к Петру с просьбой в ознаменование его заслуг, оказан­ных России, принять титул «Отца Отечества, Петра Великого, Им­ператора  Всероссийского».  Хотя   эта  акция   внешне  выразилась в формах придворного подобострастия, она содержала в себе важ­ное новшество как внутреннего, так и международного характера. Практическое значение из этих высоких званий имел прежде всего титул императора, в связи с чем Россия становилась импери­ей. Когда-то в Древнем Риме, императорами провозглашали полко­водцев  по случаю  какой-либо крупной   победы  или  завершения удачной войны. На этот прецедент и ссылались русские сенаторы. Однако Петр стал императором не только в воздаяние и награду за его действительно титанические труды и подвиги в Северной войне. Такой шаг отвечал государственным интересам России. Он не случайно совпадает с моментом решающего этапа в формирова­нии русского  абсолютистского  государства,  будучи   выражением его резко возросшего могущества и утверждения нового междуна­родного положения России.

В конце XV века Иван III применял титул «царя всея Руги». Слово «царь» было сокращением латинского «цесарь», то есть им­ператор. В то время новый титул служил утверждению суверени­тета Московского государства, его полной независимости от татаро-монгольского ига. Кроме того, играла определенную роль теория Москвы  как   «третьего Рима».  В  этом смысле  московские цари и в XVII веке в дипломатических документах на латинском языке именуют себя «императорами». Притязания и на византийское наследство,  на  вселенский  характер  власти  московского  государя ограничиваются, правда, словами «всея Руки». И при Петре не раз обсуждается идея принятия царем титула «Восточноримского им­ператора», что означало бы попытку возрождения идеи «третьего Рима». Петр решительно отвергает эти поползновения, отказыва­ясь тем самым от экспансионистского назначения русского госу­дарства, предпочитая титул  «Всероссийского императора». Даже я ответной речи на сенаторскую просьбу о принятии нового титула он снова повторяет свою обычную критику Восточной римской им­перии.  Таким   образом,  отрицается   восточная   принадлежность России. Сам термин «царь», не применявшийся европейскими мо­нархами, в начале XVIII века уже приобрел восточный оттенок. Принятие титула  императора,  напротив,  подчеркивало европей­ский  характер  России.  Используя   прилагательное  «всероссий­ский», а не «римский» или «восточный», Петр стремился к возвы­шению России.

Л то время в Европе был только один император — глава Свя­щенной Римской империи германской нации. Действовал порядок старшинства христианских монархов, по которому этот император обладал приоритетом, первенством по отношению к остальным ко­ролям. Поэтому осложняется проблема дипломатического призна­ния титула нового императора всероссийского европейскими госу­дарствами. В XV — XVII веках никто в Европе не возражал про­тив использования русскими царями любого, самого громкого титула, поскольку Россия рассматривалась в качестве слабого и да­лекого восточного княжества. К ней и относились так же, как к правителям Турции, Индии, Китая, Персии, пышные и цветистые экзотические титулы которых принимались без возражений. Еще и 1710 году английская королева Анна по собственной инициативе именовала Петра императором, принося свои извинения за извест­ный инцидент с русским послом Матвеевым.

Но теперь положение стало иным. Россия настолько успешно и ощутимо вошла в систему европейских международных отноше­ний, что к ней стали подходить с мерками и нормами, принятыми в Европе. Признание Петра императором, а России — империей означало согласие считать ее великой европейской державой, по меньшей мере равной Германской империи. О желательности офи­циального признания нового титула уведомили всех иностранных послов и резидентов в Петербурге. Сразу выступила с признанием только Пруссия. Голландия признала Петра императором в 1722 го­ду, Дания — в 1723. Правда, других признаний Петр при жизни не   дождался. Императорский   титул   русских   царей   признавали постепенно, в связи с улучшением отношений или в моменты, ког­да нуждались в русской поддержке (Швеция — 1733, Германская империя — 1747, Франция — 1757, Испания — 1759,   Польша — 1764 и т. д.). Такая картина служила отражением прежней тен­денции   противодействия   возвышению   России.   После   Ништадтского мира это свидетельствовало о нежелании или неспособности осознать  новую  расстановку сил  в  Европе,  новую  роль  России, безоговорочно утвержденную ее победой в Северной войне.

НЕОКОНЧЕННОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ

По случаю Ништадтского мира Петр устроил невиданно пышный и яркий праздник, сна­чала в Петербурге, потом в Москве. Здесь было все: торжественные богослужения, во­енные парады, фейерверки, маскарады и мно­жество другого. Вообще, по части организа­ции триумфов Петр отличался необычайной фантазией, а на этот раз он превзошел самого себя. Как писал С. М. Соловьев, «Петр весе­лился, как ребенок, плясал по столам и пел песни». Народ бесплат­но угощали вином и пивом. Русские послы во всех европейских столицах устроили многодневные праздники, приемы и угощения, участвовать в которых приглашали всех желающих. Ликовали от души с русским размахом...

Невозможно было не радоваться успешному окончанию такого жестокого испытания, каким явилась для России Северная война. Петр писал в черновике предисловия к «Гистории Свейской вой­ны»: «Итако, любезный читатель уже довольно выразумел, для че­го сия война начата, но понеже всякая война в настоящее время не может сладости приносить, но тягость, того ради многие о сей тяжести негодуют...» 22 октября 1721 года, принимая титул императора, Петр и ответной своей речи говорил, что надо теперь продолжать начатые преобразования, «дабы народ чрез то облегчение иметь мог». Петр искренне стремился к благу своего государства, и поэтому на протяжении всей Северной войны не прекращалась его  преобразовательная деятельность. Уникальное   своеобразие этого периода в истории России состоит в том, что тяжелая война осуществлялась одновременно с множеством реформ, охватываю­щих всю жизнь русского общества. Войны нередко служили ката­лизатором социального, экономического и политического развития. Об этом свидетельствует история многих стран. По обычно крупные преобразования проводятся либо после окончания войны, либо при подготовке к ней. В России же война и преобразования про­исходили одновременно, хотя законодательная деятельность Петра распределялась   неравномерно    и    по-настоящему    развернулась только после Полтавы. В первое десятилетие войны издается около 500 разных указов Петра, а во второе — 1238 и примерно столько же за четыре года, от 1720 до смерти императора. Реформы охватывали все области жизни: от организации высших органов власти до мелких правил быта и труда крестьян. Но их главная задача сводилась к одному — к мобилизации сил страны для войны, для обеспечения ее внешней политики. Практически речь шла о деньгах, которых требовалось все больше. Львиная доля  шла на армию, которая к концу царствования достигала 210 тысяч человек. Кроме того, 40 тысяч числилось во флоте, в котором было уже 48 линейных кораблей и свыше пятисот средних и мелких судов. Около 100  тысяч насчитывало   нерегулярное  казацкое  войско.

Основной источник поступления денег — налоги, ими облагал­ся каждый крестьянский двор, каждое хозяйство, семья. Налогов этих существовало множество и непрерывно вводились все новые. Распределялись они неравномерно; в то время как основная масса крестьян платила за все, были большие группы населения, которые вообще не облагались налогами. Сбор и учет налогов проводились кое-как, создавая условия для всяческих злоупотреблений. Поло­вина собранных денег разворовывалась. Не случайно, одновременно с учреждением Сената Петр создал институт фискалов — заро­дыш контрольного аппарата за соблюдением законов.

А в 1718 году, после изучения положения, анализа множества проектов налоговой реформы, знакомства с зарубежным опытом, Петр проводит всероссийскую податную реформу. Теперь вместо «двора» налогом облагалась «душа» мужского пола. Единая подушная подать в 74 копейки в год заменяла десятки разных налогов. Сразу возникло множество задач, начиная с определения самого количества этих душ, то есть с проведения переписи насе­ления, или «ревизии». Поэтому введение подушной подати растянулось на несколько лет и потребовало невероятных усилий, преж­де всего от самого Петра. В результате был достигнут порази­тельный эффект: государственный доход увеличился в три раза! Это явилось следствием распространения налогообложения на зна­чительную часть населения, которая раньше вообще не платила налогов (помещичья дворня, холопы, много городских или посад­ских жителей, часть мелкого духовенства и т. п.). Но получили ли русские люди «облегчение», о котором мечтал Петр? Ответ на этот вопрос крайне сложен. Некоторые историки вроде П. Н. Милюкова решили его невероятно легко: раз доход возрос в три раза, то и тяготы народа также возросли в таком же размере. По этому по­воду вот уже почти столетие среди историков идет дискуссия. И только в самое последнее время удалось получить более или менее точную картину   благодаря новым исследованиям современных историков. Оказалось, что отдельные   группы населения ста­ли платить меньше, а другие больше. В среднем же тяжесть налого­обложения возросла  примерно на  15 процентов. Учитывая,  что общая сумма собранных денег возросла в 3 раза, эффективность податной реформы совершенно очевидна. В тех социально-эконо­мических условиях ничего лучшего придумать было невозможно. Не случайно, новый порядок сбора налогов продержался без прин­ципиальных изменений полтора века.

Но успех реформы был только финансовым, чего нельзя ска­зать о ее социальных и политических последствиях. Правда, она оказала определенное положительное воздействие на все экономи­ческое развитие страны. Увеличилась, например, крестьянская за­пашка, а значит, и количество производимых в стране продуктов сельского  хозяйства.  Производительные  силы  страны  возросли. Но она имела и отрицательные последствия. Подушная подать не распространялась на дворянство и служилое духовенство, в ре­зультате произошло четкое разделение на тех, кто работает, и тех, кто пользуется этим трудом. Реформа закрепила и усилила крепо­стное право — главный тормоз социального развития,  основную причину отставания. Новый зарождавшийся способ производства, в то время самый прогрессивный,— капитализм не получил бла­гоприятных условий для развития. Главное, что для него требова­лось,— свободные наемные рабочие. Их число не увеличилось, а уменьшилось. Реформа не ускорила социальное развитие.

Правда, промышленность росла. К концу царствования Петра работали около двухсот заводов, фабрик, мануфактур. Россия осво­бодилась от опасной иностранной зависимости в производстве мно­гих товаров. В некоторых областях промышленности она вышла на одно из первых мест в мире, например в производстве металла. Изменился и характер промышленности. Сначала она была цели­ком казенной, государственной. Теперь появляется гораздо больше частных предприятий. Однако их было еще очень мало, и производство на них подчинялось жесткой государственной регламентации. Трудовые, творческие, предпринимательские потенции страны не получили простора. Этого и не могло случиться, пока на плечах России лежало тяжкое крепостное право, которое тормозило, да­вило, душило все.

Особенно сложно было создать систему государственного уп­равления. Старые учреждения и методы явно не годились, и Петр формирует новые, но рождались они не сразу, а в ходе поисков, проб, ошибок и их исправления. Если в первое десятилетие Север­ной войны все делалось наспех, чтобы любой ценой решить неот­ложную задачу спасения страны, то теперь требовалось создать что-то постоянное, надежное, эффективное.

Старые московские приказы давно обанкротились, и в конце 1717 года Петр создает коллегии, своего рода министерства. Но только в 1720 году они начинают работу. Несколько коллегий ве­дали финансами — Камер-коллегия (доходы), Штатс-контор-кол-легия (расходы), Ревизион-коллегия (контроль). Другие призва­ны были руководить экономикой: Коммерц-коллегия (внешняя торговля), Берг- и Мануфактур-коллегия (тяжелая и легкая про­мышленность). Дело было новое, людей не хватало, и организация коллегий, налаживание их работы растянулось на многие годы. Правда, ряд коллегий унаследовал дела старых приказов: Военная, Адмиралтейская и, конечно, Коллегия иностранных дел.

Эта коллегия не имела в новой столице даже специального по­мещения. Сначала посольская канцелярия — учреждение пере­ходного периода между старым Посольским приказом и новой кол­легией — размещалась просто в доме канцлера Г. И. Головкина или у вице-канцлера П. П. Шафирова. Одно время находилась она на Петербургской стороне, во временном царском дворце, а потом на Васильевском острове, во дворце князя Меншикова, в самом лучшем тогда здании Петербурга. К нему были пристроены для этого посольские деревянные хоромы в два этажа. В коллегии было 120 сотрудников, не считая персонала заграничных представи­тельств, число которых превысило два десятка.

При учреждении Коллегии иностранных дел (только в 1832 го­ду она будет преобразована в министерство) Петр определил ее за­дачи и принципы организации. Император повелел: «К делам ино­странным служителей коллегии иметь верных и добрых, чтобы не было дыряво, и в том крепко смотреть, и отнюдь не определять туда недостойных людей или своих родственников, особенно своих креатур. А ежели кто непотребного во оное место допустит или, ведая за кем в сем деле вину, а не объявит, то будут наказаны, яко изменники».

Нелегко было наладить работу новых учреждений. Русские дво­ряне не привыкли к коллегиальной, коллективной, работе. Даже заседания самого Правительствующего Сената нередко превращались в скандальные перебранки. Петр вынужден был назначить дежурство гвардейских офицеров, которые следили за сановника­ми, а в случае непристойного поведения отводили их в крепость. Затем для наблюдения и контроля над Сенатом Петр назначил генерал-прокурора П. Ягужинского.

Поистине отчаянные стремления и усилия преобразователя по утверждению разумного, прогрессивного начала в новых органах власти оказались напрасными. Аппарат нового государства оказал­ся не самым удачным из всех плодов его усилий. Только коллегии военные и дипломатическая работали более или менее успешно. В целом же возникла в конце концов хотя и новая по внешним фор­мам, но старая по социальной сущности, громоздкая, неповорот­ливая машина бюрократии. Эффективно она действовала только в одном направлении — в обеспечении интересов дворянства. Но оно вскоре после Петра превратилось из класса работающего, каким он хотел его видеть, в скопище праздных паразитов, сосавших кровь народа.   Ну,   а   исключения   из   этой   печальной   закономерности только подтверждали злосчастную и пагубную для родины истори­ческую судьбу русского дворянства.

Петр, создавая систему управления Российской империи,   стре­мился вложить в нее то, что было смыслом самого его существова­ния. Он направил, как справедливо пишет В. О. Ключевский, на защиту интересов государства «всю несокрушимую энергию своей могучей натуры». Но беда в том, что народ России эту благород­ную мысль не чувствовал и не знал. Реальную власть в правитель­ственных органах, создававшихся Петром, получили представи­тели господствующего класса, которым не было никакого дела до народного блага. Более того, они не понимали даже своей кровной сословной заинтересованности в успехе начинаний Петра. Дворян­ство, то есть тот класс, для блага которого фактически больше все­го трудился Петр, помогало ему только из-под палки в переносном и прямом смысле этого слова. Мало было таких, кто видел смысл и необходимость в законодательной деятельности Петра. Даже его ближайшие соратники подавали пример в пренебрежении к за­кону.

Конечно, чувство долга в деле защиты интересов России против внешних врагов, на войне или на поприще дипломатической дея­тельности, Петру все же удалось воспитать. Но по отношению к своему государству внутри страны те же люди поступали иначе. Сам царь был воплощением невиданно самоотверженного служе­ния интересам государства. А его соратники видели в нем лишь источник получения личных выгод. Закоренелая старомосковская традиция «кормления» за счет своей должности продолжает гос­подствовать и вся сила деспотической власти царя, вся его энер­гия оказываются бессильными в борьбе против пренебрежения за­конностью, особенно в борьбе с казнокрадством.

Петр издавал указ за указом, грозя самыми страшными кара­ми. Однажды, узнав о новых фактах казнокрадства, Петр прика­зал генерал-прокурору Ягужинскому: «Напиши именной указ, что если кто и настолько украдет, что можно купить веревку, то будет повешен». «Государь,— ответил Ягужинский,— неужели вы хоти­те остаться императором один без служителей и подданных? Мы все воруем с тем только различием, что один больше и приметнее, чем другой».

Больше всех воровал ближайший сподвижник Петра А. Д. Меншиков, обладатель высших чинов, званий, должностей и несметных богатств. Он крал миллионами. С 1713 года светлей­ший князь непрерывно находился под следствием за свои откры­вающиеся одно за другим грабительские дела. Его заставляли вно­сить в казну присвоенные деньги, но он не мог остановиться. Хотя от прежней дружбы его с Петром уже мало что осталось, Меншикову все же удавалось уцелеть. Иной была судьба других казно­крадов.

Губернатор Сибири князь М. П. Гагарин был казнен. На эша­фоте кончил жизнь и обер-фискал А. Нестеров, разоблачавший многих казнокрадов, но проворовавшийся сам. В разных махина­циях были замешаны Г. И. Головкин, Ф. М. Апраксин, П. А. Тол­стой и многие другие. Особо следует остановиться на деле вице-канцлера П. П. Шафирова.

Уже много было рассказано о дипломатической деятельности Шафирова, о его заслугах перед Россией и перед Петром, хотя царь никогда до конца не верил в его преданность делу преобра­зования России. До поры до времени император терпел неистре­бимую страсть Шафирова к интриганству, он даже использовал в дипломатии его непревзойденное умение затемнить сознание партнера изощренной хитростью. Но, видимо, чаша терпения пере­полнилась, когда Шафиров совершенно нагло стал проявлять пол­нейшее презрение не только к окружающим, но и к законам Петра, то есть, в сущности, к самому императору. Впрочем, уже достаточ­но говорилось о недостатках, пороках этого безусловно талантли­вого дипломата. Что касается хищений, то крупных дел за ним не обнаружилось. Его ставшая известной вина состояла лишь в том, что он выдал лишнее жалование своему брату, да в быт­ность во Франции израсходовал какие-то казенные деньги на свои нужды.

По сравнению с делами Меншикова это были пустяки. Однако подвели Шафирова чудовищное самомнение и вздорный характер; при разборе дел в Сенате он не только учинил скандал, но и гру­бо нарушил регламент, за что и был предан суду в нарушение ука­за от 17 апреля 1722 года о соблюдении законов. А в указе Петра было сказано: «Кто оный указ преступит под какою отговоркою ни есть, то яко нарушитель прав государственных и противник власти казнен будет смертью без всякой пощады, и чтоб никто не надеялся ни на какие заслуги, ежели в сию вину впадет».

Высший суд приговорил Шафирова к смерти, и голова его лег­ла на плаху, палач занес топор, но в последний момент Петр попре­ки своему же указу пощадил приговоренного и заменил смерт­ную казнь ссылкой. Наказание Шафирова ограничилось недолгим пребыванием в Новгороде. После смерти Петра он снова окажется у власти. В конце концов в печальной памяти царствование Анны Ивановны, которое было раем для сановных воров, особенно из иноземцев, Шафиров станет президентом Коммерц-коллегии. На этом посту его наклонности к стяжательству получат полный простор, и он, но словам некоторых современников, превратит свое почтенное ведомство в «правительственный воровской при­тон». Так что на плахе его голова лежала как бы авансом...

Но только ли авансом? Нет никакого сомнения в том, что кроме официально объявленного преступления Шафиров совер­шил нечто такое, что вызвало возмущение Петра, многое прощав­шего своим соратникам. Видимо, это было что-то гораздо более серьезное, чем уже упоминавшийся факт секретной переписки Шафирова с Остерманом. Ведь они совершили то, что квали­фицировалось в те времена как «слово и дело государево», пытались проводить в дипломатии свою собственную политику втайне от суверена, носителя высшей власти, от самого Петра. Что это — сговор, измена? Трудно уверенно ответить на такой вопрос. Бесспорно, что здесь, в сфере дипломатии, проявление того же сопротивления и оппозиции, с которыми Петр столь часто сталкивался во внутренней политике.

Не зря бесчисленные указы Петра, начинаясь обычно с убеж­дения в целесообразности предписываемых мер, неизменно закан­чиваются угрозой жестокого наказания за невыполнение их. Стал­киваясь непрерывно с пренебрежением к закону, Петр пришел к убеждению, что от людей можно добиться чего-либо только «жесточью».

Один из иностранных дипломатов в своих воспоминаниях приводит такие слова самого Петра, сказанные им однажды с чув­ством страстной откровенности. «Знаю, что меня считают тираном. Иностранцы говорят, что я повелеваю рабами. Это неправда: не знают всех обстоятельств. Я повелеваю подданными, повинующи­мися моим указам: эти указы содержат в себе пользу, а не вред го­сударству. Надобно знать, как управлять народом. Английская вольность здесь не у места, как к стенке горох. Честный и разум­ный человек, усмотревший что-либо вредное или придумавший что полезное, может говорить мне прямо без боязни. Вы сами тому свидетели. Полезное я рад слушать и от последнего подданного. Доступ ко мне свободен, лить бы не отнимали у меня времени бездельем. Недоброхоты мои и отечеству, конечно, мной недовольны. Невежество и упрямство всегда ополчались на меня с той норы, как задумал я ввести полезные перемены и исправить грубые нра­вы. Вот кто настоящие тираны, а не я. Я не усугубляю рабства, обуздывая озорство упрямых, смягчая дубовые сердца, не жестокосердствую, переодевая подданных в повое платье, заводя поря­док в войске и в гражданстве и приучая к людскости, не тиранст­вую, когда правосудие осуждает злодея на смерть. Пускай злость клевещет: совесть моя чиста. Бог мне судья! Неправые толки в све­те разносит ветер».

Этим красноречивым признанием можно и ограничиться, гово­ря о гигантской, поистине необъятной и разнообразной деятельно­сти Петра по внутреннему преобразованию России. В конце кон­цов наша задача — рассказать лишь о внешней политике, о дипло­матии Петра Великого. А в этом деле и после Ништадтского мира забот, тревог и проблем меньше не стало. Но теперь в центре вни­мания внешней политики Петра оказались восточные дела. Собст­венно, на протяжении всей Северной войны ему приходилось с тревогой оглядываться па восток. Неприятности, которые до­ставляла Турция, были только частью невзгод, испытываемых тогда Россией. Если на западных границах все же были периоды мирных отношений, то на своих восточных рубежах русские их не знали.

Там шла война непрерывная в виде постоянных набегов тех, кого Маркс называл «кочевыми татарскими разбойниками». Ущерб от разорения русских городов и деревень в общей сумме превышал то, что потерпела Россия от сравнительно короткого шведского нашествия. Число уведенных в рабство русских за два десятка лет Северной войны в несколько раз превзошло потери в войне против шведов. Не зря, например, заводы на Южном Урале внешне представляли собой укрепленные и вооруженные крепо­сти, обнесенные стенами, на которых стояли пушки. Бесчинство­вали кочевники, угрожавшие району Терека. Их конные орды переходили через Яик, продвигаясь до Астрахани, Саратова, Пен­зы. Они выжигали деревни, захватывали скот, убивали или уво­дили в рабство мирных жителей. Положение тут было не лу­чше, чем в Южной Украине, подвергавшейся набегам крымских татар.

С. М. Соловьев писал, что русским «было много дела с калмы­ками, этими последними представителями движения среднеазиат­ских кочевых орд на запад, в европейские пределы. Калмыки за­поздали, натолкнулись на сильную Россию и волею-неволею долж­ны были подчиниться ей».

Действительно, калмыки поселились в низовьях Волги только в начале XVII века, придя сюда из Средней Азии. Сущность их появления была аналогичной вторжению татаро-монгольских орд на Русь в XIII веке. Только они оказались неизмеримо слабее, а Россия — сильнее. Поэтому рабовладельческая и феодальная верхушка кочевников, хотя и просила принять их под российское подданство, но ни па минуту не оставляла своих враждебных происков. В основе их натиска на русские районы лежали со­циально-экономические причины. Они не знали сельскою хозяйства, не умели обрабатывать землю, занимались примитивным скотоводством, охотой и собирательством даров природы.

Роль России по отношению к этим народам определил еще Ф. Энгельс: «Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку... господство России играет цивилизатор­скую роль для Черного и Каспийского морей и Центральной Азии, дли башкир и татар».

Но эта цивилизаторская миссия дорого обходилась России, и Петр ждал окончания Северной войны, чтобы начать решение проблемы безопасности южных границ. Играли свою роль и эко­номические, торговые интересы. До этого монополия на торговлю с Азией находилась в руках Англии, Голландии, Португалии. Европейские купцы с величайшей выгодой использовали Россию в качестве транзитного пути. Теперь, когда удалось приобрести выход к Балтике, Россия должна была взять посредническую тор­говлю со странами Азии в свои руки. Соловьев писал о Петре, что «приобретение каспийского побережья он считал необходимым до­полнением к приобретению побережья Балтийского».

В зарубежной исторической литературе связи России со стра­нами Азии очень часто пытаются отождествлять с традиционной колониальной политикой западноевропейских стран. Подобные аналогии не имеют смысла. Расширение России происходило не в странах, расположенных за морями или океанами, а распрост­ранялось на территории, являвшиеся непосредственным продол­жением русских земель. Это был процесс, аналогичный формиро­ванию национальных территорий таких стран, как Франция, рас­пространение центральной власти которой на Бретань, Прованс, Лангедок или Корсику никому не приходит в голову объявлять колониальной политикой. Точно так же включение в состав Ан­глии Шотландии или Уэльса являлось естественным процессом территориального государственного образования, которое в России лишь несколько задержалось но времени, а по сравнению с Соеди­ненными Штатами Америки происходило, напротив, намного раньше. Россия просто не нуждалась в колониях, поскольку имела много собственных неосвоенных земель. Расширение русской тер­ритории носило к тому же в основном не завоевательный, а мирный характер, как это было, например, в Сибири. Если же присоеди­нение приобретало военные формы, то (как на Кавказе) это явля­лось, по существу, борьбой с Турцией или Персией, противодей­ствием их экспансии или потенциальной опасности западной ко­лонизации.

Характерны отношения России с самым далеким на ее азиат­ских соседей — с Китаем. На Дальнем Востоке политику террито­риальной экспансии в направлении забайкальских земель осуще­ствляла маньчжурская династия, правившая Китаем. Плодом этой экспансии, в частности, явился Нерчинский договор 1689 года, который был навязан России, и его пришлось соблюдать в течение веков. Пекнн проводил традиционную политику максимальной изоляции от внешнего мира. Единственным исключенном служила утвердившаяся там более чем за два века до петровских времен колония католических отцов-иезуитов. Естественно, сказывалась также географическая удаленность. Чтобы проделать путь до Пе­кина и обратно в Россию, торговым и дипломатическим миссиям требовалось два года.

В 1692 году из Москвы в Пекин отправилась миссия Елизария Избранта. Она не имела успеха; привезенную им царскую грамоту и подарки даже не приняли. Но зато развивались торговые отно­шения, которые оказались настолько выгодным делом, что им за­нялось государство, точнее его Сибирский приказ. С 1699 по 1717 год через Иркутск в Пекин прошло семь больших караванов. В 1706 году Петр издал указ о полной государственной монополии на торговлю с Китаем, которая достигла вскоре огромного оборота в 200 тысяч рублей в год. Но продолжалась частная полулегальная торговля через торг в Урге. Чтобы совершить выгодную поездку в Пекин, купцы часто отправлялись туда под видом дипломатов. В китайских архивах хранятся документы о том, что за период с 1689 по 1730 год в Пекине было принято 50 русских посольств. В действительности же Россия за это время направляла 3 послов и 14 торговых караванов.

В отдельные периоды в Китай вообще запрещалось приезжать русским купцам, но торговля шла непосредственно на границе, в Монголии, где русские покупали в основном чай, а продавали меха.

В 1719 году в Китай направили чрезвычайного посла капитана Л. Измайлова. Ему поручили договориться об установлении по­стоянного русского представительства, о постройке церкви, о сво­бодной и беспошлинной торговле, получить право держать в Пе­кине консула и т. п. Ни по одному из этих дел не договорились. Не обошлось, видимо, без влияния католиков-иезуитов, опасав­шихся конкуренции православной церкви. Только в 1728 году пет­ровскому дипломату С. Рагузинскому удалось заключить договор с Китаем, определивший границы, пункты для пограничной тор­говли и провозгласивший вечный мир. Но, как и раньше, не догово­рились об учреждении дипломатических представительств; отно­шения сохранили эпизодический, ограниченный характер. И хотя оставалось еще много нерешенных вопросов относительно при­граничных земель на русском Дальнем Востоке, Петру и его соратникам и в голову не приходила мысль, что их следует решать ка­ким-то другим способом, кроме терпеливой дипломатии.

Постоянных   политических   отношений   не   имела   Россия   до Петра   и   со   среднеазиатскими   ханствами — Хивой   и   Бухарой, расположенными по Амударье. Между тем ходили слухи, что сред­неазиатские реки необычайно богаты золотом. В 1714 году по Ирты­шу к югу двинулась экспедиция подполковника Бухгольца. Дол­гий и опасный поход едва не сорвался из-за нападений калмыков. Но он достиг многого: по его пути возникли крепости, а потом и го­рода   Омск,   Семипалатинск,   Усть-Каменогорск   и   др.   В   начале 1716 года в Среднюю Азию с другой стороны, от Астрахани, дви­нулась  экспедиция  кабардинского  князя  Бековича-Черкасского. На восточном берегу Каспийского моря у Красноводского залива основали крепость. Затем отряд в три тысячи  человек двинулся сухим путем к Хиве. Это был не завоевательный поход, а экспеди­ция с целью изучения края и с дипломатической задачей установ­ления дружеских связей с Хивой и Бухарой. Петр подчеркивал, что Бекович-Черкасский направлен в качестве посла. Царь велел также выяснить наличие торгового пути в Индию. Однако у озера Айбугир   двухтысячный отряд Бековича подвергся нападению 20-тысячного хивинского войска. Русские разгромили эти силы. Затем хан Ширгазы вступил в переговоры и пригласил русских в свои города, уговорив их разделиться на пять небольших отрядов. Отважный, но доверчивый кабардинец Бекович-Черкасский наив­но согласился, и русские были коварно уничтожены. Казнили и са­мого князя.

Гораздо успешнее оказалось русское посольство в Бухару во главе с Ф. Беневини, который провел там несколько лет и собрал ценные сведения об особенностях, богатствах, о политических воз­можностях для России в Средней Азии. Но этим и ограничились действия Петра в отношении закаспийских земель. Во всяком слу­чае было намечено важное направление внешней политики России, которое в будущем приобретет большое значение.

Вообще, подобными экспедициями, начинаниями, идеями, ги­потезами Петр как бы ставил русским задачи на будущее. Яркий пример тому — его предсмертное поручение Ивану Ивановичу (Витусу Ионассену) Берингу определить географическое взаим­ное расположение России и Америки, задание, которое Беринг ге­роически выполнил уже после смерти Петра.

Основным мероприятием восточной петровской политики явил­ся так называемый «персидский поход». Традиционное название способно ввести в заблуждение и создать впечатление, что целью России было завоевание Персии. А это совершенно неверно, ибо речь шла об установлении контроля над Каспийским морем и о предотвращении здесь турецкого владычества. Персию же Петр стремился сделать союзником и другом. Он был заинтересован в сохранении и укреплении независимости Персии, в защите ее от турецкой экспансии. Правда, некоторые документы русского посла в Персии А. П. Волынского содержат идеи о возможности захва­та Персии. Но это вовсе не означает, что такой была политика Петра.

Каспийский поход Петра в старой и современной исторической литературе объясняют торговыми интересами России и ее стрем­лением сдержать турецкую экспансию. И это совершенно справед­ливо. Однако здесь вскрываются лишь чисто местные, ограничен­ные задачи похода. В действительности он имел гораздо более ши­рокое назначение; оно проясняется, если рассматривать его в связи с главными целями всей петровской дипломатии. А они сводились к утверждению положения России как великой европейской дер­жавы.

Здесь возникает прежде всего необходимость четкого пони­мания того, какое содержание вкладывается в само понятие «ве­ликая держава». Будем исходить из классического определения, согласно которому великая держава — это такое государство, кото­рое способно в одиночку выдержать военную и дипломатическую борьбу с любой другой наиболее сильной державой. И в этом смысле Россия успешно прошла самое суровое испытание, притом в крайне сложных и неблагоприятных условиях. Дипломатия Пет­ра поставила перед собой именно такую задачу. Победа над Шве­цией, крах всех усилий Англии в создании общеевропейского сою­за, закрепление этих достижений Ништадтским миром успешно решили эту задачу.

Однако в ее решении оставался один пробел или изъян, кото­рый ставил под сомнение величайший успех петровской диплома­тии в глазах Европы, то есть в представлениях, мнениях, суж­дениях европейского политического сознания. Точнее говоря, в сознании правящих господствующих сил, монархов, правительств европейских стран, в общественном мнении Европы в том смысле, в каком можно условно использовать позднейшее понятие «обще­ственного мнения» к Европе XVIII века.

Военно-дипломатическая победа России в Европе не могла быть полной, ибо одновременно на восточных и южных своих гра­ницах Россия практически терпела поражение в непрерывной не­объявленной войне против набегов тюркских народностей, ко­торые были в основном вассалами Турции. Правда, расправа над посольством Бековича-Черкасского осуществлялась Хивой под воздействием Персии. В конечном счете за турецким военно-дип­ломатическим давлением на Россию с юга стояли те же самые европейские державы, прежде всего Англия и Франция. Поэтому для завершения своих внешнеполитических задач Россия должна была также надежно утвердиться на юге, как она достигла этого на Балтике. Практически это означало в качестве программы-максимум установление южной границы по Черноморскому по­бережью и Кавказскому хребту и свободу плавания по Черному и Каспийскому морям. Как известно, эта программа осуществи­лась уже после Петра. Но она была реально намечена, к ее реше­нию приступили, сделав первый и решающий шаг, при Петре. В дальнейшем лишь доделывалось то, для чего он заложил основу созданием армии и флота, всей своей преобразовательной деятель­ностью. Только в свете этих соображений могут быть понятны смысл и значение Каспийского похода.

Сама по себе идея южного направления в петровской диплома­тии, точно так же, как и северного, балтийского направления, не была новой или оригинальной; она определялась географическим положением и потребностями социально-экономического развития России. В форме практически нереальных стремлений она вы­ражалась предшественниками Петра. Но, как и на севере, ее по­ставил и начал на деле осуществлять только сам преобразо­ватель.

В 1715 году он направляет посланником и Персию Артемия Петровича Волынского. В инструкции Петр предписывал ему вы­яснить состояние персидского государства, его отношения с Тур­цией: «Внушать, что турки — главные неприятели Персидскому государству и народу и самые опасные соседи всем, и царское ве­личество желает содержать с шахом добрую соседскую приязнь». В марте 1717 года Волынский прибыл в Исфагань и вступил в пе­реговоры с шахом Гуссейном и его везиром, которые успеха не имели, если не считать полученной информации о крайней слабо­сти и кризисе династии Сефевидов. Поэтому уже в сентябре Во­лынский выехал из персидской столицы, заключив лишь торговый договор.

В марте 1720 года Петр назначил Волынского губернатором Астрахани, дав ему поручение изучать пути к продвижению вдоль западного побережья Каспийского моря, а также «в великом секрете» приступить к строительству морских судов. В сентябре в Персию был направлен для разведки капитан Баскаков. Волын­скому приказали внимательно следить за обстановкой на Кавказе, где развертывалось сложное и разнообразное национально-осво­бодительное движение. С одной стороны, начинались связанные с Турцией восстания против господства Персии. С другой стороны, ряд народов ориентируются на присоединение к России. За это вы­ступают две крупнейшие, наиболее развитые страны Закавказья — Армения и Грузия. Еще в 1701 году армянский политический деятель И. Ори представил Петру план освобождения Армении от власти Персии. «Больше 250 лет стонем мы под этим игом, — писал он царю, —... наш народ жил и живет надеждой помощи от вашего царского величества». Петр ответил на это послание, указав, что освобождение может быть предпринято, когда кончится шведская война. Что касается Грузии, то царь Вахтанг VI также настаивал на вводе туда русских войск для поддержки борьбы против Персии и Турции.

События побуждали Петра ускорить действия на Кавказе. В августе находившийся под властью Персии город Шемаха был захвачен и разграблен лезгинским князем Дауд-беком. Нападению подверглись русские купцы, их склады с товарами разграбили. Волынский доносил, что восставшие против персов народы Север­ного Кавказа «будут искать протекции турецкой», и поэтому сле­дует предпринять вооруженную экспедицию. Петр согласился с этим предложением, но велел передать грузинам и другим хри­стианам, чтобы до прибытия русских войск они преждевременно не выступали. Вскоре русский посол в Персии Аврамов сообщил, что восставшие афганцы идут походом на Исфагань и что шах Гуссейн потерпел в бою с ними поражение. Вскоре персидская столица была взята, шахом стал младший сын Гуссейна Тохмас-Мирза, и от его имени последовала просьба о русской помощи. 18 июля 1722 года русские войска во главе с Петром отплыли из Астрахани к югу вдоль западного побережья Каспия. Их было 22 тысячи человек. По суше двинулись 9 тысяч кавалерии и вспо­могательные казацкие и татарские отряды численностью в 50 ты­сяч человек.

Высадившись в районе устья реки Терек, русские наголову ра­збили войска выступившего против них султана Махмуда, а затем без боя заняли город Дербент. Однако из-за того, что от бури по­страдали суда с провиантом, пришлось поход приостановить. Петр, основав крепость Святой крест, вернулся в Астрахань. Поход про­должался под командованием генерала А. Матюшкина. В декабре был занят город Решт. В июле 1723 года после четырехдневного обстрела сдался Баку.

Между тем важнейшие события развертывались в дипломатии. Огромное значение имела позиция Турции, в столице которой на основании договора, заключенного в 1720 году, находился постоян­ный русский резидент Иван Иванович Неплюев. Личность этого русского моряка, дипломата и государственного деятеля сама по себе — явление примечательное для петровского времени. Вы­ходец из семьи бедных дворян, он окончил Петербургскую мор­скую академию, учился в Венеции и Испании. Вернувшись, он сдавал экзамен самому царю и заслужил его похвалу. Когда Не­плюев с благодарностью целовал ему руку, Петр сказал: «Видишь, братец: я и царь, да у меня на руках мозоли, а все оттого: показать вам пример и хотя под старость видеть достойных помощников и слуг отечеству». Неплюева назначили в Адмиралтейство для строительства военных кораблей, где он успешно трудился и часто работал непосредственно с Петром. В 1721 году, вскоре после того, как Дашков заключил договор о вечном мире с Турцией, Петр за ужином поделился своей заботой о том, что ему нужен человек, знающий иностранные языки, для посылки резидентом и Константинополь. Канцлер Головкин ответил, что не знает никого подхо­дящего. Но адмирал Апраксин сказал: «А я знаю, очень достойный человек, да та беда, что очень беден». «Бедность не беда,— ответил Петр. — этому помочь можно скоро; но кто это такой?» «Да вот он за тобой стоит», — сказал Апраксин. «За мной стоит много». «Да твой хваленый, что у галерного строения»,— отвечал Ап­раксин.

Петр обернулся и увидел Неплюева: «Это правда, Федор Мат­веевич, что он хорош, да мне бы хотелось его у себя иметь». Но потом Петр все же решил отправить Неплюева в Константино­поль, и когда тот пришел благодарить, стал на колени, то Петр поднял его: «Не кланяйся, братец: я вам от бога приставник, а должность моя смотреть того, чтоб недостойному не дать, а у до­стойного не отнять; буде хорош будешь — не мне, а более отечест­ву добро сделаешь, а буде худ — так я истец: ибо бог того от меня за всех пас востребует, чтоб злому и глупому не дать места вред сделать; служи верою и правдою!»

Неплюев и представлял Россию в Турции, когда известие о Каспийском походе Петра вызвало переполох в турецкой столи­це. Вспомним, как в 1710 — 1714 годах Турция четыре раза объяв­ляла войну России, даже не имея и подобия таких серьезных по­водов и причин, как теперь, когда войска Петра двинулись через Кавказ к Османской империи. Посол Англии пускает в ход все свое влияние, чтобы побудить Турцию к войне против России. Распро­страняются угрожающие слухи о действиях и намерениях Петра. К тому же лезгинские князья и другие мусульманские вожди не­которых кавказских народов присылают просьбы к султану взять их под защиту. Помощи Турции против вторжения афганцев про­сят и из Персии.

Неплюев оказался в сложном положении, но он сумел исполь­зовать новое, более благоприятное соотношение сил, чем в прош­лые годы. Россия теперь не была связана Северной войной, ее по­зиции и влияние укрепились. Однако война не входила в намере­ния Петра, и поэтому Неплюев должен был решить неизбежный русско-турецкий конфликт дипломатическими средствами.

В начале 1723 года везир объявил Неплюеву, что лезгинцы, мусульманское население Армении и других районов Кавказа перешли в подданство Турции, что вся Персия якобы тоже должна последовать их примеру. Затем турки начинают угрожать войной, если царь не отведет свои войска. В это время посол Англии по­дает везиру специальный мемориал с обоснованием целесообразно­сти и выгодности вступлении в войну. Но для войны против Рос­сии турки не имели ни серьезных оснований, ни возможностей. Правда, они двинули свои войска к Кавказу, рассчитывая на присоединение   некоторых   персидских   владений.   Пойдут   ли   они дальше?

Обстановка осложнялась, и в апреле 1723 года Петр прика­зал армии готовиться к войне с Турцией, а войска на Каспийском море продолжали начатые операции. В инструкции Неплюеву Петр предписывает заявить султанскому правительству, что «мы принимаем под свое покровительство народы, не имеющие ника­кого отношения к Порте (к Турции.— Авт.) и находящиеся в дальнем от нее расстоянии, на самом Каспийском морс, до кото­рого нам никакую другую державу допустить нельзя». Иначе гово­ря, Турции следовало дать понять, что уничтожение Персии и ут­верждение Турции на берегах Каспийского моря Россия не потер­пит. В таком духе Неплюев и продолжает переговоры, используя при этом поддержку французского посла в Стамбуле. С турецкой стороны пытаются убедить русского представителя, что все мусуль­манские народы находятся под защитой Турции, то есть под ее властью. На это Неплюев резонно возражал, что вера не служит определением границ, ибо иначе на каком основании тогда под властью Турции находятся многие христианские народы? И он решительно объявил, что император не допустит к Каспийскому морю никакую державу, особенно Турцию.

В конце 1723 года в Стамбуле узнали, что еще 12 сентября в Петербурге посол молодого персидского шаха Тохмаса заключил договор с Россией, но которому к ней переходили Дербент, Баку, провинции Ширван, Гилен, Мазендсран и Астарабад, полоса вдоль всего западного и южного побережий Каспийского моря. Статья пятая договора установила оборонительный союз двух стран про­тив Османской империи. Султан собрал большой Диван, где были высшие представители духовенства, военные и гражданские санов­ники. Раздаются гневные речи о том, что нога христианская ни­когда в Персии не бывала и допустить этого нельзя, что надо кровью своею защищать Персию. Турция согласна лишь на пере­ход к России части западного побережья Каспия.

Неплюеву объявляют о грозных решениях и спрашивают, согласен ли он на эти условия? Русский представитель остается непоколебим, и тогда ему сообщают об объявлении войны. Любо­пытно, что в аналогичной ситуации П. А. Толстого посадили в Семибашенный замок в сырой подземный каземат, а Неплюеву предо­ставляют возможность выехать в Россию. Русский резидент уже собирается домой, когда приходит приглашение на беседу к велико­му везиру. Стороны быстро соглашаются, что произошло «недора­зумение», и начинаются переговоры для урегулирования конф­ликта.

Хотя они были долгими и трудными, но в конце концов Турция вынуждена была отказаться от своих притязаний на Иран и кас­пийское побережье. Она не только признала все присоединения новых земель к России, но и взяла на себя обязательство содей­ствовать тому, чтобы принудить к этому персидские власти, нахо­дившиеся тогда в состоянии сложной междоусобной борьбы. Рос­сии, правда, пришлось признать присоединение новых кавказских земель к Турции. Все это было закреплено в русско-турецком до­говоре, подписанном 12 июня 1724 года в Стамбуле.

Таким оказалось дипломатическое завершение Каспийского по­хода Петра. Естественно, что оно еще далеко от выполнения той программы-максимум, о которой шла речь. Однако решена была самая неотложная задача — обеспечение безопасности юго-восточных районов России. В основном удалось положить конец не­прерывным набегам кочевых крымских и кубанских татар, кал­мыков, башкирских феодалов на русские области. Оборона их была обеспечена тем, что теперь Россия фактически отодвинула свою границу до Кавказских гор. Укрепились русские позиции в районе между Черным и Каспийским морями, а это затруднило прежнее использование Крымским ханством мусульманских народов про­тив России.

Однако   остались    пока    неосуществленными    надежды    хри­стианских народов Грузии и Армении на освобождение от мусуль­манского ига, хотя Петр обещал и впредь оказывать им поддержку и покровительство.  Беглецы будут получать убежище и помощь в России. Так, грузинский царь Вахтанг VI найдет приют в Моск­ве. Но война с целью освобождения других народов, а их было не­мало, не стала практической целью петровской внешней политики. Следует вспомнить, что это однажды уже привело русских к ката­строфе на Пруте. Вообще, дипломатия Петра отличалась глубоко национальным характером, что предполагало первостепенное ре­шение своих, русских, национальных проблем. Только без серь­езного ущерба для них она проявляла свою органическую склон­ность к помощи другим народам, ожидавшим и просившим такую помощь достаточно искренне и активно. Тем более что рядом, в Ев­ропе, среди них были народы, с которыми русские имели не только религиозную, но и этническую общность; приходилось выполнять свой долг перед ними.

Это касалось прежде всего огромного по численности право­славного населения Польши. Во время Северной войны Россия, естественно, вынуждена была до поры до времени мириться с тем, что оно подвергалось непрерывным гонениям, насилиям; самыми жестокими методами его принуждали переходить в католичество или в унию. Оно было совершенно лишено всех прав и являлось самой обездоленной и эксплуатируемой частью крестьянства. Те­перь, после Ништадтского мира, Россия выступает в защиту укра­инского и белорусского населения Польши.

Уже в начале 1723 года Петр требует от Августа II выполнять условия прежних договоров о защите прав православного населения Польши. В случае отказа, заявляет Петр, Россия сама обеспе­чит его защиту. Король вынужден издать указ о возвращении монастырей и церквей, отобранных у православных. Русский по­сол С. Г. Долгорукий, а также специальный представитель контро­лируют выполнение этого указа. Чтобы обуздать ярость и фана­тизм польского католического духовенства, русская дипломатия предпринимает демарши в Ватикане, давая понять папе, что права, предоставленные Петром в России католикам, могут быть и ликви­дированы.

Приходится противостоять и другим интригам бывшего «союз­ника». Он по-прежнему хочет утвердить самодержавную наследст­венную власть в Польше и навязать полякам немецкое господство. Пытается использовать для этого поддержку Пруссии и Австрии, соблазняя их планами передачи им польских земель, то есть раз­делом Польши. Крупными взятками он привлекает на свою сторо­ну польских магнатов и побуждает их противодействовать Петру. Особенно рьяно он добивается отказа от признания нового импера­торского титула Петра. Польские сенаторы заявляют русскому послу, что Речь Посполитая согласна на признание, но опасаются, «не даст ли этот титул будущим государям русским право пре­тензий на русские области, находящиеся под польским влады­чеством».

Использованный поляками термин «русские области» сам по себе служил признанием неправомерности захвата Польшей части Украины и Белоруссии. Это было тяжелым наследием, которое Петр получил от предшественников. Но решить задачу объедине­ния всей русской территории и населения до конца Петр не успеет и оставит ее потомкам. Однако петровская дипломатия пассивной в Польше не была. В это время Август II пытался навязать Речи Посполитой «оборонительный договор» с Австрией. Петр направ­ляет в Польшу в помощь С. Г. Долгорукому его более опытного родственника — князя В. Л. Долгорукого, отозванного для этого из Парижа. Вдвоем они успешно противостояли как претензиям короля Августа II, так и «придворной партии» магнатов, вы­двигавшей требование передачи Польше Курляндии, Лифляндии, даже выплаты крупных денежных субсидий по прежним союз­ническим договорам, которые и во время войны Польша совершен­но не выполняла, а теперь, когда Польша все больше увязала во внутренних распрях и обнаруживала свое внешнеполитическое бессилие, такие претензии выглядели комично. Если бы не петров­ская дипломатия, то соседняя страна легко сделалась бы добычей германских государств.

Объективно петровская Россия служила оплотом независимо­сти Польши, несмотря на противоречия между ней и влиятельны­ми польскими магнатами. Об этом убедительно свидетельствует отношение Петра к новой, небывало серьезной попытке раздела Польши, предпринятой в момент заключения Ништадтского мира. Ее закулисным инициатором явился, как всегда, король Август. Пребывание на польском троне саксонский курфюрст давно уже рассматривал   в   качестве   средства   ликвидации   независимости Польши путем превращения своей номинальной и временной ко­ролевской власти в наследственную и самодержавную. Преобра­зование избирательной монархии, то есть замена временного пре­бывания на польском троне в постоянное право саксонских кур­фюрстов царствовать в Польше, означало бы ее простое присоеди­нение к Саксонии. Неоднократные попытки Августа добиться этого неизменно терпели крах из-за противодействия Петра. Но весной 1721 года Август II решил, что победоносное завершение Северной войны — величайшее торжество внешней политики  России  сде­лает русского царя сговорчивее. Почему бы не использовать со­стояние торжественной эйфории Петра, добившегося присоедине­ния Прибалтики, предложив ему новые обширные территории за простое согласие с замыслами Августа? Тем более что о польских землях мечтал прусский король Фридрих-Вильгельм, на них с вожделением взирали и в Вене. Император и король Пруссии несомненно помогут Августу. Чтобы провести в жизнь давно вы­нашиваемый замысел, решено было использовать помощь людей, особенно изощренных в темных комбинациях всякого рода,— бан­киров Лемана и Мейера, давно уже помогавших Августу в финан­совых аферах. Ловкость, богатство, связи этих дельцов, действовав­ших в масштабах многих стран, не зря создали им репутацию не­коронованных   властителей,   способных   влиять   на   государства эффективнее, чем короли официальные. Сами финансисты охотно взялись за эту аферу, сулившую им новые сказочные барыши. Леман, в частности, рассчитывал путем раздела Польши заставить многих польских магнатов, задолжавших ему огромные суммы, но не желавших платить даже проценты, расплатиться с ним. Август и Фридрих-Вильгельм обязаны будут заставить их раскошелиться в обмен за услуги Лемана и Мейера.

Ведь Август II станет наследственным владельцем Польши и ее неограниченным, абсолютным монархом. Правда, придется расчленить Речь Посполитую. Но тем легче ему будет господство­вать в ослабленной и урезанной стране. Фридрих-Вильгельм по­лучит так называемую Польскую Пруссию и Вармию, император приобретет польские земли, граничащие с Венгрией и Силезией, входивших тогда в состав империи. Ну, а Петр должен будет со­гласиться на это, поскольку ему отойдет вся Литва вместе с огром­ной Белоруссией. При этом ему не придется затратить и ничтож­ной доли тех усилий, которые он приложил для приобретения Прибалтики. Расчет авторов этого плана казался безошибочным; в самом деле, какой монарх в состоянии удержаться от соблазна легко приобрести такую огромную территорию?

Этот план Лемана и Мейера привел в восторг Августа и Фрид­риха-Вильгельма, и они начали действовать. Самую щекотливую миссию взял на себя прусский король, обладавший огромным опы­том в приобретении чужих земель с помощью вымогательства. Со­храняя видимость своей незаинтересованности, он лишь сообщил Петру, что-де существует любопытный план Лемана и Мейера, к которому он сам отношения не имеет. Фридрих-Вильгельм как бы просто информировал и просил совета.

Реакция Петра была незамедлительной и резкой. Он сразу понял, что затея исходит от Августа. Петр посоветовал Фридриху-Вильгельму не поддерживать «эти планы польского короля, ибо они противны богу, совести и верности и надобно опасаться от них дурных последствий». Сам же он «...не только никогда не вступит в подобные планы, но и будет помогать Речи Посполитой против всех, кто войдет в виды короля Августа».

Петр сделал внушение и Августу, пытавшемуся скрыться за спиной своих доверенных лиц, Лемана и Мейера. Царь писал ему по поводу раздела Польши, что «...никто этого не может почесть за вымысел таких бездельных людей, которые, кроме торгу, ниче­го не привыкли предпринимать. Никто этому не поверит». Если же это действительно их затея, как уверяет Август, то он и дол­жен сурово наказать их, чтобы никто не смел впредь играть судь­бами государств и «...нас с соседними государствами, особенно же с Речью Посполитой, ссорить не отваживались». Кроме того, Петр приказал сообщить польским вельможам о махинациях их короля, дабы они впредь остерегались его.

Благодаря твердой позиции Петра план раздела Польши, рас­считанный столь хитро, с треском провалился. Пройдет полвека, прежде чем правители германских государств осмелятся вновь начать осуществление своих экспансионистских замыслов в отно­шении Польши.

Все это, по выражению С. М. Соловьева, «любопытное проис­шествие» лишний раз обнаружило важные особенности петровской дипломатии, способность Петра подниматься выше соображений непосредственной прямой выгоды и мыслить в широких историче­ских масштабах. Конечно, расширение русской территории было бы выгодно России, тем более что речь шла о воссоединении с важ­ной частью древней русской народности, связанной с Россией ре­лигиозно-этническими узами,— с Белоруссией. Однако за это надо было дать согласие на дальнейшее германское продвижение к во­стоку, происходившее на протяжении многих веков путем захвата исконных славянских земель. Петр глубоко понимал смысл не только текущих событий, но и их причины и широкие исто­рические последствия. Он считал также, что поглощение Поль­ши — одного из крупнейших славянских государств германскими захватчиками лишь ослабит в последнем счете позиции России в Европе, опасно нарушит равновесие сил в пользу Гер­мании.

Новое международное положение России проявлялось на каж­дом шагу. Оно сказывалось в том напряженном внимании, с кото­рым повсюду в Европе следили за всем, что происходило в стра­не, но особенно за ее внешнеполитическими действиями. Успешное окончание серии военных и дипломатических мероприятий России на востоке еще больше укрепляет ее влияние и авторитет. Теперь внешние дела уже не доставляют русской дипломатии таких на­пряженных, часто драматических,  забот,  как раньше. Внешние сношения  России  после  Ништадтского  мира  проходят   процесс неуклонной стабилизации ее влияния и авторитета, поддерживае­мых нормальной активностью зарубежных русских представите­лей, действовавших как никогда спокойно и уверенно. Решается задача упрочения достигнутого, исправляется упущенное, предот­вращается нежелательное.

Характерным примером этой новой по своему стилю деятель­ности петровской дипломатии могут служить русско-шведские от­ношения.

Казалось бы, России   больше   нечего   желать   после   заклю­чения   Ништадтского мира с Швецией. Однако дальновидная политика должна была позаботиться о дальнейшем улучшении отношений с этой страной, в частности исключить возможность во­зникновения реваншистских тенденций со стороны Швеции, осо­бенно опасность использования Швеции против России третьими державами. Такая вероятность возникла из-за того, что король Фре­дерик I главную свою цель видел в восстановлении самодержавия, ценой отказа от которого его супруга после смерти Карла XII обеспечила себе корону. Это стремление короля не находило под­держки внутри страны, и он искал ее за границей. Большие, но призрачные надежды возлагал он одно время  на  проект  союза Швеции с Данией и Англией. Такое поведение короля не могло не вызывать опасений относительно прочности русско-шведских мирных отношений. Тем более что Фредерика I тревожили пла­ны женитьбы герцога Голштинского на старшей дочери русского императора.   Ведь   герцог   имел   некоторые   права   на   шведскую корону. Все это создавало состояние неопределенности, неустой­чивости.

В январе 1723 года начались заседания шведского сословного риксдага, где развернулась борьба между сторонниками сущест­вующего ограничения королевской власти и теми, кто выступал за восстановление самодержавия. Именно в это время русский ре­зидент Бестужев по повелению Петра заявил президенту Иност­ранной коллегии графу Горну: «Так как к его императорскому величеству приходят известия, будто король старается ниспровергнуть настоящую форму правления и сделаться самодержав­ным, то его императорское величество приказал мне наисильней­шим образом обнадежить всех добрых патриотов, что он по обяза­тельству мирного трактата не оставит их своей помощью и пере­менить настоящую форму правления не допустит».

Подавляющее большинство членов риксдага встречает это заяв­ление с восторгом. Оно действительно соответствует седьмому параграфу Ништадтского договора, и Россия лишь выполняет свои обязательства. Риксдаг голосует за признание нового император­ского титула русского государя, а Бестужев предлагает заключить оборонительный союз России и Швеции. Послы Англии и Дании пытаются противодействовать принятию этого предложения, но в Швеции помнят вероломство английских союзников. Риксдаг дает указание сенату заключить договор, и уже 22 февраля 1724 го­да он был подписан. Договор предусматривал обязательство взаим­ной военной помощи в случае нападения на одну из стран. Шве­ция и Россия не могут иметь договоров, противоречащих данному союзу, заключенному на 12 лет. Новый союз укреплял безопас­ность России, ее положение самой влиятельной державы на Бал­тике. Он отвечал также интересам Швеции, жестоко пострадавшей от недавней войны. Она получала право ввозить из России беспош­линно товаров на 100 тысяч рублей.

Вскоре после заключения союза с Россией шведские министры предложили английскому послу свое посредничество для примире­ния Георга I с русским императором. Напомним, что дипломати­ческие отношения между Англией и Россией были неосмотритель­но расторгнуты английским королем, а Петр с полным основанием не хотел предлагать примирение первым. Однако в Лондоне шве­дам ответили, что посредничеством уже занимается Франция. Во­обще, для России важность имело не примирение с Англией, а не­что другое. Дело в том, что в те времена мирные договоры, завер­шавшие какую-либо войну, принято было закреплять гарантиями этих договоров, желательно наиболее сильными державами. На­пример, Россия была одним из гарантов Утрехтского и Баденского договоров, прекративших войну за испанское наследство. Однако Ништадтский мир пока не был гарантирован. В сущности, Россия была достаточно сильна, чтобы обойтись без всяких гарантий. Но они во всяком случае не помешали бы дальнейшему упрочению ее международного положения.

Поэтому когда посол в Париже В. Л. Долгорукий по поруче­нию Петра благодарил Дюбуа за французское посредничество в заключении Ништадтского мира, то он с удовлетворением услы­шал от французского министра: «Теперь пора приступить к глав­ному делу между Россией и Францией. Для утверждения такого славного и полезного мира, какой получила Россия, нужны гаран­тии, нужна гарантия королей французского и испанского; но если

Россия вступит в союз с Франциею и Испаниею, то нужно вклю­чать в него и короля английского.., я знаю, что король английский хочет помириться с вашим государем».

Между тем в 1722 году Долгорукого Петр направил в Варша­ву, а на его место послом в Париж назначил камер-юнкера Алек­сандра Куракина, сына известного нам князя Б.  И.  Куракина. Чтобы представить молодого посла французскому двору, в Париж поехал его отец, который пользовался известностью и уважением во всех европейских столицах. К тому же старик стал жаловаться на здоровье и хотел посоветоваться с искусными французскими врачами. Но, как известно, болезни дипломатов не зря часто фигу­рируют   в   учебниках   не   по   медицине,   а   по   дипломатической истории. Б. И. Куракин к этому времени по праву занял особое положение в заграничной дипломатической службе России. Ему направляли донесения другие послы, и он координировал их дея­тельность подчас более эффективно, чем это делали в Петербурге. Хотя в Париже князь Куракин сразу подчеркнуто заявил, что не имеет никакой официальной миссии, Дюбуа вступил с ним на пра­вах   «старого знакомого и  приятеля»   в  весьма серьезные  пере­говоры.

Начал он, естественно, с того, чем теперь начинались все обра­щения иностранных дипломатов к русским коллегам: «Его царское величество есть великий монарх, деяниями своими получил вели­кую славу, распространил свое государство и в такую привел себя силу, что пользуется всеобщим уважением в Европе». В данном случае эти комплименты звучали тем более весомо, что тот же Дюбуа еще в 1717 году считал Петра способным самое большее на то, чтобы быть боцманом на голландском корабле...

Но главное, в чем заверял Дюбуа, состояло в его и регента пылком желании дружбы с Россией:   «Когда Франция и Россия будут в тесном союзе, тогда они смогут держать в своих руках баланс европейских интересов, повелевать другими и могут оста­ваться всегда в дружбе». Из дальнейшего же Куракин легко по­нял, что речь идет о прежнем стремлении Франции использовать Россию в борьбе с Габсбургами. Вопрос этот становился все акту­альнее по причине открывавшегося австрийского наследства: им­ператор  не  имел  мужского  потомства,  и  предстояла  борьба  за императорскую корону, да и в Германии назревали очаги столкно­вений, когда поддержка России была бы крайне необходима Фран­ции. Кардинал Дюбуа хотел, чтобы «цесарь был в одиночестве», а поэтому России следовало  бы помириться с  Георгом  I,  дабы Англия не отдалилась от франко-русского союза, а соединилась бы с ним.

В картине, искусно нарисованной Дюбуа, оставалось неяс­ным одно: что же реально может получить Россия от замышляв­шейся комбинации, кроме не столь практически необходимых гарантий Ништадтского мира или признания императорского титула Петра.

Дружбы с Россией в это время домогались и другие европей­ские дворы, тем более что открывалась перспектива дележа еще одного богатого наследства. Август Л, в молодости получивший прозвище «сильный», основательно занемог. Еще будучи в Кас­пийском походе, Петр писал канцлеру в связи с сообщением о том, что Август болен: «При других дворах под рукою уже кандидатов приискивают, а с нашей стороны в том спят, а ежели вскоре то случится, то мы останемся: того ради не худо б в запас и нам сие чинить...»

О польском престоле усиленно хлопотали не только в Вене и Лондоне, но и особенно в Париже, где понимали, что решающий голос в этом деле принадлежит Петру. Здесь-то и попытались ис­пользовать его заветную мысль о том, чтобы выдать дочь царя Елизавету за Людовика XV. Однако регент-герцог Орлеанский, большой мастер брачных комбинаций, в 1721 году договорился женить Людовика на испанской инфанте (ей было 4 года), а смою дочь выдать за наследника испанского престола. Но цесаревна Елизавета забыта не была: ей предназначили в женихи другого, сына регента — герцога Шартрского. При этом желали получить в приданое Польшу, обеспечив избрание герцога на польский трон. Поскольку же это избрание — дело не такое простое и на него рассчитывать наверняка нельзя, ибо поляки могут и не проявить склонности к избранию королем герцога, супругой которого будет дочь императора России, то сначала надлежало провести избрание герцога королем Польши, а уже потом устроить его брак с Елизаветой. Желание получить сначала приданое, а уже потом невесту не понравилось Петру.

Французский посол в Петербурге Кампредон был горячим сто­ронником установления франко-русских брачных связей. Конечно, даже когда в своих донесениях он распространялся о достоинствах невесты (а Елизавета действительно была очаровательной девушкой, притом явно обладала «французским» характером), речь шла о политике. Кампредоиа увлекала идея франко-русского союза, который он считал крайне необходимым для обеспечения долго­временных интересов Франции. Однако в Париже медлили, и Кампредон не получил никакого ответа на 16 своих донесений. Дело в том, что кардинал Дюбуа и регент не решались идти на союз с Россией без согласия Англии.

Осенью 1723 года кардинал умер, а через несколько месяцев скончался и регент. Людовику XV было еще только 13 лет, и его пребывание на троне с точки зрения европейских интересов Франции окажется крайне неудачным. Но реально управлять он еще не мог, и поскольку во Франции возникла обстановка неопределенности, Петр направил в Париж в помощь молодому Куракину его многоопытного отца. Управлять Францией стали герцог Бурбонский и его министр иностранных дел Морвиль. Они не только не ослабили  зависимость французской политики от  Англии, но еще больше усилили ее. Правда, переговоры о союзе с Россией продолжались, но требование о предварительном примирении ее с Англией стало еще более жестким. Что касается герцога Бурбонского, то он пытался предложить в женихи Елизавете собственную персону в расчете получить польскую корону. Это также вызвало отрицательное отношение Петра.

Матримониальные замыслы императора оживают лишь в свя­зи с тем, что намеченный брак Людовика XV с испанской прин­цессой расстроился. Петр пишет Куракину:  «Зело б мы желали, чтоб сей жених нам зятем был». Но брак по-прежнему служил лишь внешней формой больших политических замыслов, и здесь камнем преткновения стало французское требование уже не просто примирения, но союза с Англией, заключения трехстороннего сою­за России, Англии  и  Франции. Домогательства Англии в этом отношении понятны, ибо, к примеру, приобретение Георгом I как курфюрстом Ганновера Времена и Вердена не было гарантировано Россией — сильнейшей военной держаной континента. Если Петру не особенно нужны были английские гарантии, то Англия, напро­тив, сильно нуждалась в таком закреплении договоров «северного умиротворения».   Перспектива борьбы за австрийское и польское наследства также побуждала Лондон стремиться связать Россию какими-то обязательствами.  Что касается  холодного отношения Петра к Георгу I, то оно попятно в свете еще слишком свежих воспоминаний о его вражеских действиях до Ништадтского мира. Собственно, в начале 1724 года Турция объявила войну России главным образом под давлением Англии.

И все же Петр в конце 1724 года пришел к согласию с мнением Б. И. Куракина о целесообразности нормализации отношений с Англией, хотя и не о союзе с ней. Петр одобрил проект союзно­го договора с Францией, в котором содержалось приглашение Англии присоединиться к нему. Видимо, позиция Петра смягчи­лась под влиянием надежд на союз с Францией и брак Елизаветы с Людовиком XV.

Таким образом, международное положение России в конце 1724 года было как никогда прочным, влияние ее росло и крупней­шие державы Европы внимательно прислушивались к голосу Пе­тербурга. С. М. Соловьев писал о положении и роли России к Ев­ропе на исходе первой четверти XVIII века: «Одно из величай­ших событий европейской и всемирной истории совершилось: восточная половина Европы вошла в общую жизнь с западною: что бы ни задумывалось теперь на западе, взоры невольно обращались на восток: малейшее движение русских кораблей, русского войска приводило в великое волнение кабинеты; с беспокойством спраши­вали, куда направится это движение?»

Но неукротимая энергия Петра направлена главным образом на решение внутренних дел. Поспешность и настойчивость, с ка­кими Петр постарался в 1724 году предотвратить войну с Турци­ей, лишний раз подтвердили его миролюбие. Очень многое он на­чал делать по благоустройству собственной страны во всех без исключения проявлениях ее экономической, политической, куль­турной жизни. И почти все его дела были еще весьма далеки от за­вершения, а многие замыслы вообще и не воплотились в жизнь. Пожалуй, именно в своей дипломатической деятельности Петр больше всего успел завершить, хотя и здесь ему еще предстояли новые сложные и трудные дела. Но 28 января 1725 года на 53 году жизни император Петр Великий скончался.