ЖИЗНЬ

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ

ЛЮДЕЙ

Серия биографий

ОСНОВАНА

В 1933 ГОДУ

М.ГОРЬКИМ

ВЫПУСК 18 (459)

МОСКВА

1968

Ю. Оганисьян

АБД-АЛЬ-КАДИР

ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ

«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»

_____________________________________________

OCR и вычитка – Aspar, 2011. Постраничные ссылки заменены сквозными

СОДЕРЖАНИЕ

СЫН МАРАБУТА

ТРОПОЙ ГЕРОЯ

ТУПИКИ ВЛАСТИ

ПТИЦА НА ШЕЕ   

ИТОГИ

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ  ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНО­СТИ АБД-АЛЬ-КАДИРА

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

СЫН МАРАБУТА

Под властью янычар

У древних греков горы, протянувшиеся вдоль средиземноморского побережья  Северной  Аф­рики, обозначали  край  света. Здесь, по их поверьям, обитал великан  Атлас,  на  плечах которого покоился небесный свод.  Его дети-атланты согласно этим поверьям    и составили племена, населявшие  Северную Африку. Это были сильные и воинственные племена, называв­шие себя  «мазиг»,  что означает «свободные люди». Начиная с глубокой древности, они вели бесчисленные войны с чужеземцами, которые покушались на их независимость.

Северная Африка, богатая и чрезвычайно удобно располо­женная на торговых путях, всегда была вожделенной добычей для завоевателей.   Еще во втором тысячелетии до нашей эры ее безуспешно  пытались  подчинить себе египетские  фараоны. Более  преуспели в  утверждении   своего   господства   финикий­цы. В конце IX века до н. э. они основали на североафрикан­ском побережье колонию Карфаген, которая несколько столетий спустя превратилась в могущественное государство. Кар­фаген стремился покорить внутренние  районы  Северной Африки. Но ему не удалось преодолеть сопротивление  Нумидии, государства,   возглавлявшегося   местными   правителями  и  достигшего своего наивысшего расцвета в начале II века до н. э., в период правления Масиниссы. Оба эти государства пали под ударами римлян, которых в V веке н. э. сменили вандалы, в свою очередь, через столетие покоренные византийцами.

Каждый  из  завоевателей привносил в Северную Африку свои общественные порядки, культуру, традиции. Каждый оставил свои следы, многие из которых сохраняются и поны­не. Но лишь  арабы, обосновавшиеся  в Северной  Африке  в итоге двух крупных вторжений (VII и XI века), преобразовали ее глубоко и необратимо. Берберы — коренное население — были в большинстве арабизированы. Местные  культы  раство­рились в исламе. Формы социального устройства, язык и куль­тура арабов стали господствующими в Магрибе (в буквальном переводе с арабского —  «Запад»), как часто называют регио­нальную совокупность североафриканских стран.

К началу XVI века в бурной истории Северной Африки назрел  новый  перелом.  К  этому  времени золотой   век арабских завоевателей отошел уже в область преданий. От громад­ного Арабского халифата, простиравшегося некогда от Инда до Пиренеев и от Кавказских гор до Нильских порогов, оста­лись лишь жалкие осколки. На востоке арабские владения одно за другим были поглощены Османской империей. На западе стремительно росло могущество католической Испании, которая в 1492 году захватом Гранады завершила реконкист и изготовилась для новых «крестовых походов» на мусульманские страны.

Магриб оказался между двух огней. И не только в переносном смысле. На западе пылали костры святой инквизиции, в которых тысячами гибли испанские мавры. Не многим лучше обращались со своими арабскими  единоверцами и турки вторгшиеся в Египет.

Над  Северной Африкой вновь  нависла угроза  нашествия чужеземцев. Соблазн для захватчиков был велик: страны Магриба,  управляемые отпрысками одряхлевших династий,  были совершенно обессилены внутренними распрями. «Вся страна, — доносил из Магриба испанский агент, — в таком состоянии, что кажется, сам господь хочет  отдать ее  их  величествам». Шейхства, султанаты, княжества, союзы племен — десятки их, больших и малых, самостоятельных и вассальных, мозаично пестрой каймой обрамляли северную часть Африки, Египта до Марокко. Повсюду царил дух вражды и соперничества. Кочевые племена бедуинов постоянно нападали на оседлые поселения земледельцев. Города с трудом отбивались от нашествий разбойников. Монархи    боролись с самовластьем крупных феодалов. Феодалы враждовали друг с другом и соперничали с горожанами. И все это буйное коловращение политической жизни Магриба  было пронизано густой сетью дворцовых интриг, династических заговоров, межплеменных распрей.

Своеобразная обстановка сложилась в портовых городах. Корсар и работорговец стали здесь столь же типичными фигурами, как купец и ремесленник. Процветание портов Магриба находилось в прямой зависимости от морского разбоя, торговли невольниками, а также от солидных сумм, вносимых в качестве выкупа за пленников. Правители Туниса, Бужи, Алжира, Орана и других североафриканских городов снаряжали целые пиратские флотилии, которые грабили корабли христиан и даже нападали на европейские порты. Средиземное море оказалось во власти магрибских пиратов.

«Плавая зимой и весной, они бороздят море с востока на запад, насмехаясь над нашими кораблями, экипажи  которых тем временем пируют в портах», — писал бенедиктинский монах Хаэдо, побывавший в плену у алжирских пиратов. — Зная, что заваленные всякой всячиной галеры христиан при встрече с их легкими, тщательно очищенными от ракушек и водорослей галиотами не могут и мечтать о какой-либо погоне за ними или помешать им грабить и воровать, как им заблаго­рассудится, они обычно дразнят их, развертываясь перед ни­ми и показывая им корму».

Но не одной лишь корыстью можно объяснить действия корсаров. Магрибские пираты того времени участвовали в «свя­щенной войне», которую мусульманская Африка вела против христиан. Мавры и мориски (обращенные в христианство ибе­рийские мусульмане), которых изгоняла из Испании католиче­ская церковь, составляли основную ударную силу североафри­канского корсарства.

В 1505 году после опустошительного нападения магриб­ских пиратов на испанское побережье король Фердинанд Като­лик направляет морскую армаду к североафриканскому побе­режью. За несколько лет испанцы захватывают почти все крупные порты Магриба. Мусульманское господство в Север­ной Африке оказывается на грани катастрофы.

В этот драматический момент магрибские пираты и высту­пают в необычной для рыцарей удачи роли исторических дея­телей.

История своенравна в выделке своих героев. Для нее не существует готовых образцов. Всякий материал — не только библейская глина или языческая бронза — идет в дело. Четы­рех братьев с острова Лесбос, что в Эгейском море, — Аруджа, Хайраддина, Элиаса и Исхака — летописцы из числа стряпчих проводят обычно в своих скрижалях по разряду не­законнорожденных детей истории. Ни происхождение — их отец был горшечником, — ни деяния — с отроческих лет они занимались морским разбоем — не позволяют причислить их к канонически узаконенному лику хрестоматийных героев.

История о том и не заботилась. Безразличная к родослов­ной, равно как и к моральному облику братьев-корсаров, она прихотливо вплела авантюрную судьбу беспутных сыновей горшечника и сложную вязь политических событий переломной для Северной Африки эпохи начала XVI века.

Перебравшись из Эгейского моря в западное Средиземно­морье, братья-корсары быстро прославились здесь как самые бесстрашные, жестокие и удачливые разбойники. К тому времени злая пиратская судьба уже сурово наказала двоих из них. В одной из абордажных схваток был убит Элиас. Старший брат Арудж, взятый в плен рыцарями ордена святого Иоанна, изведал вкус бичей на христианских галерах, а после побега ему при штурме североафриканского порта Бужи ядром оторвало руку.

Но вопреки всем превратностям авантюрной жизни — или благодаря им? — сыновья горшечника, когда пробил их звездный час, сумели подняться выше предуготовленной им судьбы. В 1516 году правитель города Алжира обратился к Аруджу, возглавлявшему семейный синклит пиратов, с просьбой помощи в борьбе с испанцами. Однорукий корсар охотно откликнулся на этот призыв. Он давно уже подыскивал на севе африканском побережье безопасное убежище для своих кораблей. Алжир как нельзя лучше подходил для этой цели.

Небольшой город, основанный в X веке на месте финикийского, а затем римского порта Икозиума, Алжир  в отличие от многих других магрибских городов имел довольно    скромную историю  и не блистал ни  мощью  своего  флота,  ни  масштабами своей торговли.  Но у него были другие преимущества, по достоинству оцененные пиратом. Алжир занимал ключевое положение на побережье Магриба, имел прекрасную гавань, огражденную четырьмя островками (отсюда и арабское название города — аль-Джазаир), и, наконец, был абсолютно беззащитен — приходи и владей.

Арудж так и сделал. Явившись со своим флотом в Алжир, коварный пират, не долго мешкая, удавил обратившегося к нему за помощью шейха, казнил для пущей острастки нескольких знатных горожан и провозгласил себя султаном. Столь успешное начало деятельности на государственном поприще разожгло честолюбие корсара. В течение двух последующих лет он освободил от испанского господства целый ряд городов, повсюду уничтожая местных правителей и присваивая себе верховную власть. Но триумф однорукого пирата продолжался недолго. В 1518 году он был убит в бою. Незадолго до этого та же участь постигла его брата Исхака.

Молниеносные захваты Аруджа круто изменили положение в Северной Африке. Однорукий пират предотвратил испанскую колонизацию Магриба и, как писал бенедиктинец Хаэдо, «положил начало великой мощи Алжира и Берберии».

Но до уровня истинно большой политики пиратский промысел был возвышен единственным из братьев, оставшимся в живых, — Хайраддином, прозванным современниками Барбароссой — Рыжебородым. В 1520 году он отдался под сюзеренитет турецкого султана, получив взамен титул паши и янычар­ское войско под свое начало. С этой помощью Хайраддин окончательно изгнал конкистадоров испанского императора Карла V из Среднего Магриба, сломил сопротивление местных шейхов и основал здесь Алжирское регентство, в котором с те­чением времени установилось господство осевших здесь янычар.

Завоевания пиратов закрепили государственно-политиче­ское деление Магриба, которое начало складываться еще в прошлые века. К востоку от Алжира образовалось подвласт­ное туркам Тунисское регентство. На западе алжирское го­сударство граничило с Марокко, в котором вплоть до начала XX века сохранялась власть местных династий.

Очень быстро Алжир превратился в один из важных цент­ров международной политики. Французский историк Андре Жюльен пишет на этот счет: «На полстолетия Алжир стано­вится передовым бастионом Османской империи в западном Средиземноморье, одним из «невралгических» пунктов в той грандиозной битве, в которой Карл V противостоит Сулейману Великому».

Что же касается Хайраддина Барбароссы, то он стал чуть ли не вторым лицом в Турецкой империи. Командуя всем османским флотом, он одержал немало блистательных побед и в 1546 году вопреки семейной традиции умер в Константи­нополе своей смертью.

Так волею истории, избравшей своими исполнителями сы­новей горшечника, Алжир, захолустный в прошлом городок, стал столицей сильного государства и одним из центров со­бытий мирового значения.

Сам по себе пиратский авантюризм братьев-разбойников не наложил бы, конечно, столь сильного отпечатка на становле­ние алжирского государства. Но, обратившись в орудие мощ­ных сил, вершивших в то время судьбы народов в этой части света, он вывел страну из состояния политического безвре­менья и во многом определил русло ее последующего раз­вития.

Утратив свою былую религиозную окраску, морской раз­бой при преемниках Хайраддина стал официально признанной нормой государственной политики. На нем основывалось эко­номическое процветание и военное могущество янычарских правителей. Он обеспечивал Алжиру престиж на международ­ной арене.

Алжирское корсарство проводилось с небывалым разма­хом. Сфера его действия раздвинулась далеко за пределы за­падного Средиземноморья. От Эгейского моря до Исландии рыскали алжирские пираты, наводя ужас на купеческие корабли и портовые города. В Алжирский порт стекались огромные богатства. Город быстро расширялся,    застраивался роскошными дворцами  и великолепными  мечетями:  даровых рабочих рук было в избытке. В середине XVII века почти треть стотысячного  населения  Алжира составляли пленники, захваченные пиратами. Надо отметить, однако, что с    невольниками  обращались сравнительно  мягко. Во всяком  случае,  их  положение  было много лучше, чем положение их собратьев в европейских колониях в Африке и в Америке. На это обратил внимание наш соотечественник, бригадир  российский   Матвей   Коковцев, по­бывавший в Северной Африке в конце XVIII века. В своем сочинении   «Достоверные известия о Алъжире», изданном в Санкт-Петербурге в 1787 году, он писал об алжирских плен­никах: «во все время их невольничества альжирцы обходятся с ними гораздо   человеколюбивее,  нежели как  европейцы со своими невольниками».

По мере усиления Алжира дух пиратской вольницы все более разъедал верноподданность янычар по отношению к ту­рецкому султану. Уже к концу XVII века они добились фак­тической независимости от Порты. А вскоре турецкий паша, присланный из Константинополя, был изгнан из Алжира, и впредь его место стал занимать дей, избираемый янычарскими военачальниками из своей среды.

В Алжире установился весьма своеобычный государ­ственный строй — нечто среднее между абсолютистской монар­хией и корпоративной республикой с избираемым правителем. Правящая верхушка состояла из янычар, которые обра­зовывали замкнутую общину, инородную относительно корен­ного населения страны. Военная служба и корсарство почита­лись в их среде единственно достойными занятиями. Янычары получали высокое жалование и имели право на долю в пират­ской добыче. Купцы обязаны были отпускать им товары по пониженным ценам. Они подчинялись только своим начальни­кам и были неподсудны обычному правосудию. Преступника мог покарать лишь тайный янычарский суд. Тайно же верши­лись казни осужденных янычар.

Избирая дея, янычары номинально вручали ему самодер­жавную власть. Но фактически исполнять ее алжирский пра­витель мог, лишь повинуясь корпоративным интересам яны­чарской общины. Дей, по сути дела, находился на положении пленника. Внутренний механизм янычарской тирании строился на рабской взаимозависимости деспота и привилегированной корпорации его подданных. Этот порядок был закреплен ри­туальными правилами. После избрания дея разлучали с семьей и водворяли во дворец. У себя дома он мог проводить лишь один день и одну ночь в неделю. Придворные неусыпно следи­ли за каждым его шагом. Даже свое имущество дей не мог передать наследникам, после его смерти оно отчуждалось и по­ступало в казну. «Человек богатый, но не распоряжающийся своим богатством; отец без детей; супруг без жены; деспот без свободы; король рабов и раб своих подданных», — писал об алжирском дее испанский историк Хуан Кано.

За всякую попытку изменить это положение дей обычно расплачивались жизнью. Из тридцати деев, правящих в Ал­жире до начала XIX века, шестнадцать были убиты взбун­товавшимися янычарами.

Личная власть дея распространялась фактически лишь на провинцию Алжир. В остальные три провинции — Западную (Оран), Центральную (Титтери) и Восточную (Константина) — назначались наместники — беи, которые были полновластны­ми правителями в своих владениях. Им подчинялись начальни­ки округов — каиды.

На этом административная иерархия янычарского государ­ства обрывалась. Далее начинался совершенно иной мир, охва­тывавший коренное население. Этот мир жил по своим за­конам. Он имел собственных вождей-шейхов, не подотчетных в племенных делах чиновникам дея. Арабские и берберские пле­мена были автономными ячейками, социально и политически обособленными от янычарского государства. «Каждое поколе­ние сего народа, — писал бригадир Коковцев, — составляет особливую Республику под ведением своих Шеков, коих они из старших своего рода избирают». Эти «республики» пред­ставляли собой в действительности арабские или берберские племена, в которых господствовал клановый дух, враждебный всякой централизованной системе государственной власти.

Господство янычар распространялось примерно на шестую часть современного Алжира. Кочевые племена Сахары, бер­берское население горной страны Кабилии совершенно не при­знавали власти янычарских правителей. Многие племена в отдаленных от побережья районах находились в очень слабой вассальной зависимости от турок. Но даже и те племена, ко­торые населяли прибрежную часть страны, терпели власть янычар лишь до тех пор, пока она не вмешивалась в их внут­реннюю жизнь и не покушалась на их собственность.

Янычарское господство не наложило сильного отпечатка и на алжирскую культуру, которая продолжала развиваться в старых традициях магрибской цивилизации. Культурный уро­вень страны был довольно высоким. В городах Алжире, Тлемсене,     Константине существовали крупные мусульманские университеты. В стране насчитывалось несколько сот начальных и средних школ. По мнению некоторых историков, степень грамотности населения Алжира в начале XIX века была выше, чем во Франции того времени. Для  того  чтобы составить  себе  некоторое  представление о  культурном уровне Алжира, стоит ознакомиться со свидетельством французского  географа М. Розе. В  книге  «Путешествие в Алжирское регентство» он пишет об Алжире 1830 года:

«...На каждой улице — множество украшенных замечательными арабесками фонтанов из мрамора или шифера, которые питает   водопровод.   В   толстых   городских   стенах оставлены проемы, предназначенные для мусора, и власти заботятся их очистке.

...В  Алжире  любая религия  пользуется  свободой.   Терпимость  распространяется  даже  на  иностранные  культы. Христианам отведено для церкви помещение в    государственном здании; евреям принадлежат десять молелен, из них четыре пределах города.

...Магометане отличаются необыкновенной чистоплотностью. В городе много бань. В одном только Алжире сто общественных и специальных школ. Молодые мусульмане весьма прилежны. Мой приход едва заставил их поднять головы; они обратили на меня очень мало внимания. Я видел, как их исправлял учитель, но никогда мне не приходилось наблюдать, чтобы к ним плохо относились, как это имеет место во французских деревенских школах.

...На полях страны пасутся тучные стада.    Каждой    семье принадлежит несколько хижин, стоящих посреди садов и ого; родов; их окружают фиговые деревья, посадки пшеницы, гороха, бобов, картофеля, а также небольшие виноградники. Вся земля обработана. Арабы почти все умеют читать и писать». Правда, сфера экономического и    культурного благоденствия ограничивается в основном городами и окрестными районами.   Большинство арабского  населения  живет трудно, голодно, дико. Хозяйство бедуинов-кочевников и феллахов-земледельцев застыло где-то на подступах к железному веку. Они; еще полностью зависят от капризов природы. Их жизнь далека от патриархальной идиллии. Жизнь в вечном страхе перед стихийным бедствием или — что бывает пострашней — перед; набегом разбойников, нападением враждебного племени, нале­том янычар.  Вся надежда на аллаха. А эта надежда так же; призрачна, как мираж в Сахаре.

Вражда между янычарами, засевшими в городах, и арабскими племенами в известной мере смягчалась благодаря общности религии — ислама. Но только до поры до времени. Богу-то турки и арабы молились одному, но не одинаково вкушали от благ земных. Чисто мирская ненависть и зависть обездоленных к преуспевающим единоверцам неизбежно обора­чивались религиозной нетерпимостью праведников к святотат­цам. Янычарство, которое, говоря словами Коковцева, «утопая в пороках, одну токмо наружность веры сохраняет», становилось в глазах правоверных арабов воплощением безбожия и греха. Алжир в этом отношении не был исключением  на  Араб­ском Востоке. Вплоть до конца XIX века народные движения в мусульманских странах,  скованных  порядками  феодального средневековья, были облечены, как правило, в религиозную оболочку. В работе «К истории первоначального христиан­ства» Энгельс писал:

«Ислам — это религия, приспособленная для жителей Во­стока, в особенности для арабов, следовательно, с одной сто­роны, для горожан, занимающихся торговлей и ремеслами, а с другой — для кочевников-бедуинов. Но в этом лежит за­родыш периодически повторяющихся столкновений. Горожане богатеют, предаются роскоши, проявляют небрежность в со­блюдении «закона». Бедуины, которые живут в бедности и вследствие бедности придерживаются строгих нравов, смотрят на эти богатства и наслаждения с завистью и жадностью. И вот они объединяются под предводительством какого-нибудь пророка, махди, чтобы покарать изменников веры, восстано­вить уважение к обрядам и к истинной вере и в качестве воз­награждения присвоить себе богатства вероотступников. Лет через сто они, естественно, оказываются в точно таком же положении, в каком были эти вероотступники; необходимо но­вое очищение веры, появляется новый махди, игра начинается сначала»[1].

В Алжире ненависть арабских племен к городу обостря­лась тем, что именно город был вместилищем власти иноземных завоевателей. До тех пор, пока корсарство экономически и политически ориентировало янычарское государство в сторо­ну моря, эта ненависть выплескивалась лишь в эпизодических выступлениях арабских племен. Положение изменилось, когда морской разбой стал приходить в упадок и янычары, не утра­тившие от того пиратских привычек, начали разбойничать внутри страны.

К началу XIX века на морских путях господствовали мощные флоты европейских держав. Алжирские корсары не отваживались уже на дальние рейсы. Их флот сократился до десятка кораблей. В алжирских тюрьмах содержалось все лишь несколько сот пленников, ожидавших выкупа. Добычи пиратов не  хватало даже  на  выплату  жалованья  янычарам. Правда, и тогда алжирские корсары все еще контролировал морские подходы к магрибским портам. Чтобы обеспечить себе свободу судоходства в этом районе,  многие государства платили дею ежегодную дань. Среди них  были  такие  сильные морские державы, как Соединенные Штаты Америки, Голландия, Португалия, Норвегия.

Но пиратство в то время было уже для янычар побочным промыслом. Главным  источником их доходов стало податное ограбление алжирских  землевладельцев. Дей,   заключавший миллионные сделки с Францией на поставки алжирского зерна, выколачивал подати, не считаясь с традиционным для всех мусульманских стран налогом: десятой частью урожая приплода скота. В деревнях бесчинствовали отряды янычар, посланные для сбора налогов. Им помогали военнослужилые племена, называвшиеся  махзен. Эти  племена  были освобождены от податного обложения и сохраняли поэтому    верность янычарам. У крестьян отнимали даже семенное зерно. Непокорным рубили головы.

Арабские и берберские племена, привыкшие к вольной жизни, бунтовали. Восстания вспыхивали повсеместно. Наиболее крупное произошло в конце XVIII века в Орании, близ границы с Марокко. Оно продолжалось несколько лет. Лишь бросив на восставших почти все янычарское войско, дей смог утвердить свою власть в этом районе. Но только временно И практически только в городских центрах провинции. В глубине страны вызревали новые силы, способные сокрушить янычарское господство.

Небольшой поселок в несколько десятков домов приютился у одной из излучин речки Хаммам, что протекает в западной части Алжира, южнее Орана. Как и все такие реки — уэды, — питающиеся лишь скудными дождями, она маловодна и иссякает, не добравшись до Средиземного моря. Но ее воды хватает на то, чтобы давать жизнь многим земледельческим поселкам вроде Гетны. Нехитрая система отводных каналов орошает апельсиновые и оливковые сады, окружавшие деревню, и, разветвившись за окраиной на множество ручейков, поит живительной влагой пшеничные поля. За ними далеко на юге зыбится мутное марево великой пустыни Сахары. Ее жаркое дыхание опаляет днем Гетну пропылен­ным раскаленным ветром. На западе голубеют поросшие лесом отроги гор древнего Атласа. Оттуда вечерами веет отрадная для уставшего за день земледельца прохлада.

Одноэтажный глинобитный дом с плоской земляной кров­лей, расположенный в центре Гетны, выделяется среди других таких же домов своей массивностью и просторным двором. Отличается он от своих соседей и внутренним убран­ством. Богаче украшено оружие, развешанное по стенам, тонь­ше выделка устилающих полы ковров, искусней изготовлена домашняя утварь. В остальном жизнь в резиденции шейха Ма­хи ад-Дина, возглавляющего племя хашим, обставлена столь же скромно и неприхотливо, как и в обычном арабском жи­лище.

Во дворе шейха всегда многолюдно, а рядом обычно раз­биты шатры арабов, приехавших искать помощи или совета у своего вождя. Далеко окрест простирается власть и влияние Махи ад-Дина. Судьба многих соплеменников зависит от его решений.

Никто из всей Орании не почитаем в народе столь глубо­ко, как Махи ад-Дин. И заслуженно. Шейх прост в обраще­нии, непритязателен в одежде, умерен за пиршественным столом. Он столь же славится благочестием и набожностью, сколь мудростью в делах и доблестью в бою. Несмотря на преклонный возраст, седобородый шейх юношески строен и вынослив. Одетый в неизменный белый бурнус — шерстяной плащ с капюшоном, — он может целый день провести в пу­ти, расставаясь с седлом лишь для того, чтобы совершить по­ложенные для каждого правоверного молитвы. Янычарам не однажды приходилось испытывать на себе твердость его духа и силу его руки: Махи ад-Дин был одним из вождей Оранско­го восстания.

Смирившись с поражением, шейх не смирился с инозем­ным господством. Он одержим идеей освобождения своего на­рода. Оранский бей осведомлен об этом, но остерегается свое­вольного шейха. Слишком велико его влияние. Слишком опасно возбуждать и без того озлобленное на турок население.

Сам Махи ад-Дин держится в отношениях с беем с досто­инством, но не вызывающе. Он исправно выплачивает подати и не позволяет своим людям нападать на янычар. Он знает, что время для решающей схватки еще не пришло. Его надо ждать, к нему надо готовиться. Этому посвящены все помыслы и дела Махи ад-Дина. В укромных местах неутомимый шейх создает склады оружия, скрытно договаривается о союзе с вождям других племен, заключает тайные сделки с французскими и испанскими купцами на поставку военного снаряжения.

Но первая его забота — о силе и сплоченности собствен­ного племени. Сложны и многообразны повседневные обязан­ности шейха. Он распределяет землю, пастбища и источники воды между родами и семьями, намечает сроки начала и окон­чания полевых работ, устанавливает раскладку податей. Его слово решает споры и тяжбы между соплеменниками. Он сле­дит за религиозным воспитанием и военным обучением моло­дежи. Он — хранитель племенных традиций и главное лицо при исполнении религиозных обрядов.

Только властью шейха может быть принят в племя иноро­дец. И только лично ему вступающий приносит традиционную клятву, звучащую, как заклинание:

«Моя кровь — твоя кровь, мой ущерб — твой ущерб, моя месть — твоя месть, моя война — твоя война, мой мир — твой мир, ты наследуешь мне — я наследую тебе, ты взыски­ваешь за меня — я взыскиваю за тебя, ты платишь выкуп за меня — я плачу выкуп за тебя».

Горе тому, кто преступит эту древнюю клятву. Высшая кара для клятвоотступника — изгнание из племени. А тогда может спасти только чудо. Ибо без племени он — ничто. Лишенный всех средств существования и поддержки соплемен­ников, оскверненный их презрением, он будет неминуемо раздавлен средневековой жестокой жизнью.

Для человека племени нет ничего более святосокровенного и жизнедейственного, чем асабийя. Это слово обозначает высшее духовное единство, связующее соплеменников узами взаимной ответственности, созданием кровнородственной об­щности, любовью к родному племени. В асабийе воплощено превосходство общеплеменных интересов и ценностей над личными устремлениями. Она образует духовную основу со­вместной практической деятельности соплеменников. Поэтому асабийя — туманное и отвлеченное понятие для непосвящен­ного — имеет вполне конкретный смысл и реальное значение для человека племени.

Арабское племя — отнюдь не община равных. В нем есть богатые и бедные, слуги и господа, аристократия и чернь. И хотя племенная асабийя сохраняет многие черты первобытного равенства, из которого она произошла, изнутри она уже поросла иерархией богатства, знатности, родовитости. Одина­ково защищая каждого соплеменника от покушений внешнего мира,  она  — согласно этой иерархии  —  избирательно отно­сятся к нему в пределах племени.

Каждый род и каждая семья обладают собственной асабийей, передающейся из поколения в поколение. И тот род или семья, которые силой и древностью асабийи превосходят дру­гие роды и семьи, главенствуют в племени.

Именно таков род Махи ад-Дина издревле знатный и вли­ятельный, он, по семейному преданию, принадлежит к одной из ветвей Фатимидов. А это означает, что родословная Махи ад-Дина восходит к святой Фатиме, дочери основателя ислама Мухаммеда, единственной продолжательнице его рода (у про­рока, кроме нее, детей не было). По старому же преданию кто-то из рода Фатимидов станет новым мессией — махди, ко­торый явится, чтобы объединить и возглавить арабский народ, укрепить истинную веру и восстановить справедливость.

Как и у всех вождей мусульманских народных движений, у Махи ад-Дина мессианская идея, подкрепленная к тому же родословной, слита воедино с идеей освобождения. Еще в пе­риод Оранского восстания он прослыл человеком, призванным свыше избавить страну от нечестивого господства янычар. Мол­ва эта тем более укреплялась в народе, что она сопутствовала широкой известности Махи ад-Дина как одного из самых влия­тельных марабутов, главы религиозного братства Кадирия, основанного еще в XII веке магрибским святым Абд-аль-Кадиром аль-Гилани.

Подобно христианским монашеским орденам, мусульман­ские братства были школами святости для своих послушников, но в отличие от первых они объединяли не только профес­сиональных священнослужителей, но и простых смертных.

Тысячи правоверных из многих племен входят в братство Кадирия. И если в собственном племени Махи ад-Дина — верховный носитель асабийи, то в братстве он олицетворяет мистическую духовную силу — бараку, которая дает марабуту огромную власть над его собратьями по духу. Ибо по неписа­ному уставу и традициям ордена каждый его член обязан без­ропотно — «как труп в руках обмывалыцика» — исполнять волю своего пастыря. По первому же повелению братство мо­жет превратиться в вооруженную рать, фанатично преданную своему вождю.

В магрибских странах марабуты иногда еще при жизни признавались святыми, способными творить чудеса. В легендах, которые создавало воображение верующих, они одним прикосновением исцеляли неизлечимые болезни, обладали ром перевоплощения, подчиняли себе природные стихии, и шествовали верхом на львах — «собаках аллаха» — и в общем немногим отличались от фантастических героев народных арабских сказок.

Культ святых, противоречащий единобожию и широко распространенный в странах Магриба, составлял религию сельских жителей и включал в себя верования и обряды, характерные для доисламского язычества. Известный исламовед И. Гольдциэр писал: «Почитание святых стало оболочкой, под которой внутри ислама могли сохраняться уцелевшие остатки  побежденных религий».

В обществе, где вся жизнь пропитана религией, для правоверного нет четкой грани между светским и духовным, между действительным и сверхъестественным. Потусторонний мир для него так же реален, как сказочно одухотворен мир земной³. Практический ум арабского кочевника или земледельцы даже более доверчиво относится к способности живого марабута творить чудеса,  чем отошедшего в мир иной.

Прижизненным ореолом святости окружен и Махи ад-Дин. И он слывет в народе чудотворцем. Марабут не только тому не противится, но всемерно поощряет распространение слухов о своей богоизбранности. Да и сам он не испытывает никаких сомнений на этот счет.

Разве не отмечен он божественной благодатью бараки? И разве не исполнена она чудодейственной силы? Говорил же о себе  — да не усомнится в его словах ни один правоверный! — изначальный обладатель бараки, основатель братства Абд-аль-Кадир,  который согласно легенде провел последние 50 лет своей жизни на  вершине горы, стоя на носке ноги. «Еще  до  своего восхода солнце  приветствует  меня;   до своего начала год приветствует меня и сообщает мне, что прей изойдет в течение его.  Клянусь царственным величием Аллаха, что я различаю благочестивых и проклятых, которых проводят передо мной, и что зеница моих очей прикована к хорошо хранимой Скрижали судеб. Я погружаюсь в море науки Аллаха. Я видел его своими глазами. Жизнью своей я свидетельствую существование Аллаха. Я — наместник Пророка и его наследник на земле».

Религиозное самовозвышение не зазорно для праведника, ибо — и в этом убежден всякий правоверный — сам аллах вещает его устами. И когда Махи ад-Дин внушает своей пастве веру в мессианское предназначение его рода, он встреча­ет трепетный и глубокий отклик.

Влияние марабута растет. Умножается число его приверженцев. Крепнет сила их преданности своему вождю.

Но доведется ли ему повести на битву святое воинство? На него ли указует перст всевышнего? И если не на него — на все воля аллаха! — то кто из его потомства унаследует эту миссию? В книгу судеб не заглянешь. Волю пророка не предугадаешь. А старость надвигается и все настойчивей тре­бует ответа на мучительные вопросы.

И все явственней слышится ответ старому марабуту в ле­пете младенца, который покоится на руках третьей его жены Лаллы Зорги.

Неизвестно, что побудило шейха из пяти сыновей, пода­ренных ему четырьмя женами, избрать своим духовным на­следником именно сына Лаллы, рожденного ею 15 числа ме­сяца Реджеба 1223 года хиджры по мусульманскому, 6 сен­тября 1808 года по христианскому летосчислению. Открове­ние ли свыше? Земной ли расчет? А может быть — много­женство тому не помеха, — возвышенная любовь к Лалле Зорге?

Как бы там ни было, именно ее сын с момента своего ро­ждения стал для Махи ад-Дина будущим мессией, который воспримет от него асабийю — в племени, бараку — в брат­стве. Именно в его имени марабут решил запечатлеть сокро­венную связь с основателем ордена, назвав новорожденного Абд-аль-Кадиром. А чтобы окружающие, да и сам избранник уверовали в предуготованную ему судьбу, умудренный опытов шейх прибег к услугам легенды — испытанной повитухи вся­кого мессии.

Сама природа — так возжелал аллах — отметила появле­ние на свет Абд-аль-Кадира, сопроводив это событие удиви­тельными знамениями. Затих ветер в пустыне. Умерило свой жар солнце. Недвижно застыла вода в реке Хаммам. Незем­ным ароматом заблагоухали цветы. Вся Гетна озарилась сия­нием, которое, затухнув, оставило на небе огненные знаки, указующие, по разумению сведущих людей, великое будущее сыну марабута.

Отец хочет повторить себя в сыне.

Воля марабута с фатальной неотвратимостью осуществ­ляет эту цель. Потому что она сливается с волей общества, действуя посредством извечно установленных в нем обычаев и традиций, воплощаясь в непререкаемо обязательные для всех его членов племенные и религиозные установления. Воля марабута выступает как    орудие    догмата    предопределения, одного из главных в исламе. «Не постигнет нас никогда ничто, кроме того, что начертал нам Аллах», — утверждает коран (9:51)[2]. Все наши дела и помыслы записаны еще до сотворения мира на «тщательно охраняемой скрижали».

И когда для  свершения первого возрастного обряда отец ввел двухлетнего  Абд-аль-Кадира в середину круга, образованного многочисленными родственниками и    старейшинам племени, мальчик являл собою для окружающих будущего махди. Старуха обрила ему голову, бросила волосы в горшок с горящими углями и, прошептав над ним подобающие заклинания, развеяла пепел по ветру. Мальчика облачили в первый в его жизни бурнус — в последнем он, как и подобает доброму мусульманину, сойдет в могилу, — и он тем самым взошел на первую ступень возмужания и одновременно сделал начальный шаг по той стезе, которую прочил ему отец.

Марабут не ошибся в выборе продолжателя своего дела. Мальчик был чрезвычайно одарен. Факт этот удостоверен не легендой, а вполне заслуживающими доверия свидетельствами современников. Уже на пятом году Абд-аль-Кадир самостоятельно читал коран и палочкой, обмакнутой в чернила, выписывал оттуда стихи на дощечку красного дерева, покрытую белой глиной. Его память хранила множество молитв, сур — глав корана и хадисов — рассказов, входящих в мусульманское священное предание  —  сунну. Он  часто читал их на­изусть умиленному отцу, который и следил за обучением мальчика.

Начальное образование Абд-аль-Кадир получил в отцов­ской завийе — своего рода марабутском монастыре, который состоял из мечети, школы и странноприимного дома. Здесь под руководством шейха дети, кроме корана и сунны, познавали начала арифметики, грамматики, географии, арабской истории и литературы. В Алжире, как, впрочем, и во всем арабском мире, почитание грамотности и культуры вошло в народную традицию. Выбросить в мусор даже маленький клочок бума­ги, исписанной арабскими буквами, считалось недопустимым святотатством.

В семь лет Абд-аль-Кадир прошел второй возрастной обряд — обрезание, таинство, посвятившее его в новый период физического и духовного созревания. Отнятую плоть, поместив в горшок, закопали в укромном месте за окраиной Гетны, дабы никакой злоумышленник не имел к ней доступа и не мог причинить вреда посвященному путем магических над ней дей­ствий.

Вслед за этим для Абд-аль-Кадира — много раньше, чем его сверстников, — стали обязательными пять ежедневных молитв: на заре, в полдень, во второй половине дня, при за­ходе солнца и в начале ночи. Совершив омовение — «чистота — половина веры», по священному преданию, — и обратив лицо к Мекке, правоверный совершает ритуальную молитву, скрупулезно соблюдая очередность поз и заклинаний. Стоя, руки на уровне плеч, произносит: «Аллах превелик», вложив левую руку в правую, читает «Фатиху» — первую суру кора­на, коснувшись ладонями колен, выпрямившись и подняв руки: «Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу»; стано­вится на колени, прикладывает руки к земле и, распростер­шись, касается носом земли; присаживается, не вставая с ко­лен, и простирается вновь.

Этот ряд положений образует один ракат. На утренней заре молитва состоит из двух ракатов, на вечерней — из трех, остальные три молитвы включают по четыре раката. После каждых двух ракатов мусульманин произносит шахаду — фор­мулу исповедания веры: «Нет божества, кроме Аллаха, и Му­хаммед — посланник Аллаха». Заканчивается молитва слова­ми: «Да пребудет на вас благословение и милосердие Аллаха».

И так пятикратно в сутки, изо дня в день, в течение всей сознательной жизни, за исключением предусмотренных кора­ном случаев: болезни, стихийных бедствий и т. п. Само вы­полнение мусульманских обрядов и молитв, с их застывшим ритуалом, канонически строгой периодичностью и последова­тельностью, прививает правоверному фатализм. От рождения до смерти его жизнь заранее размечена непрерывной чередой культовых вех — от обряда к обряду, от молитвы к молитве. И эта ритуальная предустановленность оборачивается в его сознании предопределенностью жизненного пути.

Когда Абд-аль-Кадиру минуло 14 лет — грань, отделяю­щая мальчика от мужчины, — для него не существовало иного жизненного пути, кроме того, ставшего фатально необратимым, который предначертал ему отец. Сравняться с марабутом в святости. Повторить его в мирском и духовном исполнении асабийи и бараки. Продолжить его в мессианской борьбе про­тив иноземных захватчиков. Не было для юного Абд-аль-Кадира целей более возвышенных. И не было таких жертв, ко­торых, если бы то понадобилось, он не принес во имя их до­стижения.

22 мая 1822 года появление на небе молодой луны возвестило о наступлении мусульманского месяца рамадана, в течение которого правоверные постятся,  воздерживаясь от  еды в дневное время и добавляя к обычным молитвам еще одну в двадцать ракатов. Выполнив все эти требования впервые в жизни, четырнадцатилетний    Абд-аль-Кадир получил право свидетельствовать на суде и разрешение на женитьбу. Он не замедлил воспользоваться этим разрешением, женившись через некоторое время на дочери своего дяди четырнадцатилетней красавице Лейле  Хейре: девочки у мусульман  столь же рано становятся женщинами,  как мальчики  —  мужчинами. Отныне  Абд-аль-Кадир  —  полноправный мусульманин, ответственный член племени и братства. К этому времени сын марабута далеко продвинулся в постижении корана и сунны, в изучении трудов арабских мыслителей. Главный наставник Абд-аль-Кадира, кади  — суды города Арзева Бен-Тахир, улема  — ученый, богослов и правовед, был широко образованным человеком. Он воспитывал своего ученика в традициях магрибской культуры,  исторически обособившейся в развитии мусульманской цивилизация Она сложилась на основе доисламской культуры берберского населения, впитавшей в себя сильную и глубокую цивилизацию Арабского Востока и утонченно-изысканную культуру мавританской Испании.

Абд-аль-Кадир познакомился с трудами великого арабского историка Абдаррахмана Ибн Халдуна, долгое время пребывавшего в Магрибе в XIV веке, создателя классической «Книги поучительных примеров по истории арабов, персов берберов и народов, живших с ними на земле». В его знаменитых «Пролегоменах», энциклопедии средневековой арабской науки, есть в ряду других и такая материалистическая мыслью противная самому духу мусульманской теологии. «Различия, существующие в обычаях и учреждениях разных народов, за­висят от того, каким образом каждый из них обеспечивает свое существование».

Зачатки диалектики Абд-аль-Кадир   мог бы   воспринять учении о «двойственной истине», созданном крупнейшим арабским мыслителем средних веков, последователем   Аристотели Ибн-Рошдом, больше известным в Европе под латинизированным именем Аверроэса.  Он   также   долго жил в Магрибе XII веке, после того, как халиф изгнал его из родной Кордовы. Но Бен-Тахир, ревностный поборник чистоты ислама, знакомил своего ученика с крамольными мыслями арабских уче­ных лишь для того, чтобы показать ему, что и великие могут заблуждаться. Для него существовала только одна наука, объяснявшая все остальные,   —  богословие, и только одна истина, — та, которую содержит коран.

Правовая догматика, которую преподавал учитель, покои­лась на маликизме, одном из самых строгих течений, издавна преобладавшем в магрибском исламе. Его основатель Малик ибн Анас, живший в VIII веке, в своем главном труде «Муватта» («Расчищенная тропа») построил систему права, кото­рая требует от мусульманина строжайшего выполнения всех предписаний, исходящих из корана и сунны.

Более широкий простор юному воображению Абд-аль-Ка­дира открывало другое течение, столь же широко распростра­ненное в странах Магриба, — суфизм. Это крайне мистическое направление в исламе возникло под влиянием монаше­ского мистицизма христиан и учения неоплатоников об эмана­ции — истечении материального мира из духовного первона­чала — и было направлено против светского характера ислама. Именно суфизм породил марабутские братства с их пред­ставлением о бараке — мистической силе, передающейся посредством эманации от одного марабута к другому.

Один из теоретиков суфизма, Ибн Теймийя, так выразил главную мысль этого учения: «Существование сотворенных вещей есть не что иное как существование творца; все исхо­дит из божественной сущности, чтобы в конце концов в нее возвратиться».

Суфизм, близкий по духу к языческому пантеизму, ожи­вил мусульманскую обрядность и вероучение, добавив к мо­литвам экстатические радения и объявив интуицию той силой, которая только и может постичь абсолютную истину. Соглас­но учению крупнейшего мусульманского мистика Газали, пы­тавшегося примирить каноническое богословие с суфизмом, только «божественный культ сердца, внутренняя молитва по­зволяют приблизиться к богу».

Суфизм оказал сильное воздействие на магрибскую и испа­но-мавританскую литературу, особенно на андалузскую школу поэзии, поклонником которой стал Абд-аль-Кадир. Его сти­хи — он начал писать еще в детстве — проникнуты возвы­шенным лиризмом и тонким пониманием природы, характерны­ми, для поэтов этой школы.

Образование, которое Абд-аль-Кадир получил под руковод­ством своего ученого дяди, преследовало одну главную цель: сделать его подлинным сыном ислама. Знание им наизусть всех 114 сур корана считалось основным достижением учени­чества. Но вместе с тем он преуспел в изучении истории, географии, астрономии и других наук. К помощи его математических знаний отец прибегал при сложных и запутанных расчетах с купцами и сборщиками налогов.

Когда Абд-аль-Кадиру исполнилось 15 лет, отец отправил его для продолжения образования в Оран. Но мальчик пробыл здесь недолго. Ему претили городские нравы, далекие от чистоты и строгости племенных обычаев, на которых он был воспитан. Он с отвращением смотрел на разряженных надменных отпрысков янычарских сановников, с которыми ему приходилось сидеть рядом на школьной скамье. Сын марабута, привыкший к вольным просторам пустыни, задыхался тесных городских улицах, стиснутых рядами каменных домов Через несколько месяцев отец внял его просьбам и позволив ему вернуться в Гетну.

Абд-аль-Кадир на всю жизнь сохранит неприязнь к городской жизни и любовь к пустыне, воспетой им в стихах:

О ты, ищущий покоя за каменными стенами,

Осуждающий любовь бедуинов,

Не легкость ли наших палаток страшит тебя?

Не твердь ли только городов мила твоему сердцу?

Если бы ты знал тайну пустыни, ты чувствовал бы подобно мне.

Но ты не ведаешь ее, а невежество — мать зла.

Если бы ты пробудился в сердце Сахары,

Если бы твои ноги погрузились в этот песчаный ковер,

Усеянный весенними цветами,  похожими на драгоценные камни,

Ты восхитился бы ими,

Необыкновенным разнообразием их оттенков,

Их изяществом и тончайшим ароматом.

Ты вдыхал бы их чудесный запах, который удваивает жизнь,

Ибо он не осквернен зловонием города.

Если бы ты вышел звездной ночью,

Освеженной обильной росой,

И окинул бы взглядом пространство вокруг себя,

Ты увидел бы повсюду вдали

Стада диких животных,

Щиплющих благоухающий кустарник.

В это мгновенье все печали покинули бы тебя,

Великая радость охватила бы твою душу.

По возвращении в Гетну Абд-аль-Кадир продолжает само­стоятельно постигать науки и литературу. Много времени от­дает он и усвоению воинского ремесла. Он с детства привязан к лошадям. Его арабский скакун повинуется малейшему знаку хозяина. Как наездник и стрелок Абд-аль-Кадир не знает себе равных в округе. Стоя на спине скачущей во весь опор лошади, он может без промаха поразить из своего ружья далеко впереди поставленную цель. Он выходит победителем из всех состязаний в верховой езде, не кичась при этом своей удалью с невозмутимым бесстрастием внимая похвалам. Позднее о нем будут говорить: «седло было его троном, ружье — его скипетром».

Юный сын марабута любит уединение. Он целыми днями проводит за книгами в своей комнате, выходя оттуда лишь для совместной молитвы с близкими. Иногда он садится на своего арабского скакуна и сутками в одиночестве скитается по пустыне. Даже на опасную охоту на диких кабанов в лесах предгорий Атласа он предпочитает отправляться без сопрово­ждения.

У Абд-аль-Кадира нет близких друзей среди сверстников. Причина этому — легенда о сыне марабута, обособляющая его от людей. Родившись вместе с ним, она с детства сопут­ствовала ему, питаясь реалиями его жизни и со своей стороны насыщая ее мифами. Она создавала вокруг юноши некое поле отчуждения, врастала через внушение близких в его само­сознание, обретала силу биографического факта и, опрокиды­вая на него предписанную ему судьбу, устремляла его духов­ное развитие в мистически заданном направлении.

Среднего роста, худощавый, прекрасно сложенный, Абд-аль-Кадир обладал царственной внешностью — свойством чрезвычайно ценным для вождя в мусульманских странах, где всякий природный изъян в человеке расценивается как отме­тина нечистой силы. Вот как современник описывает его лицо:

«Классической чистоты линий, оно было необычайно при­влекательно своей строгой выразительностью и одновременно почти женской красотой. Его тонко изваянный нос средней между греческой и романской формы и изящно очерченные, слегка сжатые губы выражали сдержанное достоинство и твердость, тогда как большие и блестящие, как у газели, глаза под массивным мраморной белизны лбом то излучали мягкую меланхолию, то блистали мощью ума и силой духа».

Махи ад-Дин, втайне восхищающийся своим сыном, испод­воль приобщает его к исполнению его будущих обязанностей племенного шейха и главы марабутского братства. Абд-аль-Кадир сопровождает отца в деловых поездках, присутствует на встречах с чиновниками Оранского бея, участвует во всех мирских и сакральных начинаниях шейха.

Но есть у марабута заветная мечта, осуществление кото­рой должно утвердить в сыне благочестие, зажечь его душу святым огнем, завершить его возмужание. Все это призван свершить хадж — паломничество к святым местам в Аравии. Туда, где возник ислам и где покоится прах его основателей. Где находится Мекка, «мать городов», духовный центр всего мусульманского мира. Здесь в мечети Аль-Кааба хранится величайшая святыня правоверных — «черный камень», который, по их убеждению, оживет в день страшного суда и будет свидетельствовать перед аллахом в пользу тех, кому посчастливилось коснуться его губами.

Не всякому доступно паломничество в земли обетованные! Слишком опасно и дорого это путешествие. Недаром злые языки так говорят о хадже: «Богатые совершают паломничестве для удовольствия; купцы — для того, чтобы заниматься торговлей; читающие коран — из лицемерия, для того, чтобы о них слышали и их видели; бедные  —  чтобы совершать кражи».

Уже само по себе совершение хаджа возвышает мусульманина над массой правоверных и дает ему право на священное звание — хаджи. Но Махи ад-Дин ждет от путешествия не только этого. По его замыслу, оно расширит знания и углубит ученость Абд-аль-Кадира. Марабут намерен посетить не только святые места, но и древние центры арабской культуры: Александрию, Каир, Дамаск, Багдад. Паломничество призвано увенчать жизнь самого шейха и освятить начало самостоятельной жизни его преемника.

В октябре 1823 года после долгих приготовлений, совершив положенные молитвы,    паломники отправились в путь. Весть о хадже марабута и его сыне разнеслась по всей Орании. Отовсюду к ним стекались толпы приверженцев шейха, чтобы проводить его и выразить тем свое сопричастие великому предприятию. На второй день  путешествия пилигримов сопровождали уже сотни всадников, на третий день  —  тысячи, а когда еще через день марабут остановился на привал в долине  реки  Шелифа,  его шатер  окружало  целое море  па­латок.

Здесь паломничество было прервано. Встревоженный бей послал погоню за марабутом. Памятуя о той роли, которую Махи ад-Дин сыграл в Оранском восстании, бей испугался, что шейх воспользуется огромным стечением вооруженных арабов для начала нового мятежа. Прискакавшие в лагерь яны­чары передали ему повеление бея: немедленно вернуться вме­сте с сыном в Оран. Толпа разгневанных арабов готова была разорвать на куски посланцев. Но шейх, не желавший подвер­гать опасности жизнь сына, смирил своих подданных и, пови­нуясь приказу, направился в Оран.

Два года паломники находились на положении почетных ленников оранского бея. Шейха и его сына не лишили свобо­ды передвижения и занятий в пределах города, но повсюду, паже в мечети, их неотступно охраняла стража. Абд-аль-Кадир использовал вынужденный досуг для углубления своих познаний в науках и литературе. Здесь он начал собирать библиотеку, которая всю жизнь будет повсюду следовать за ним.

Наконец, в 1825 году оранский бей, уверившись в отсут­ствии у пленников дурных намерений, дал разрешение на продолжение хаджа. Чтобы избежать повторения шумных про­водов, марабут решил не возвращаться в Гетну. Прямо из Орана он вместе с сыном отправился в Тунис, где они присо­единились к одному из караванов паломников. В начале 1826 года они уже были в Аравии.

Паломничество продолжалось почти три года. Все задуман­ное было выполнено. В Мекке пилигримы целовали «черный камень» и совершали омовение водой из священного источ­ника Земзем. В Медине они молились у могилы пророка Му­хаммеда. В Багдаде поклонялись усыпальнице основатели сво­его братства, святого Абд-аль-Кадира.

Во всех городах, в которых побывали марабут и его сын, они встречались для ученых бесед со знаменитыми улемами, посещали библиотеки, мусульманские школы и университеты. Во время путешествия Абд-аль-Кадир основательно изучил арабские переводы трудов античных мыслителей, что очень помогло ему постепенно преодолевать религиозный догматизм, привитый ему ранее. Наблюдения, сделанные в период пре­бывания в Египте, содействовали оформлению его взглядов на социально-политическое устройство общества.

Египет в то время переживал эпоху глубоких преобразо­ваний, вызванных реформами его правителя Мухаммеда Али. К. Маркс называл этого деятеля «единственным человеком» в Османской империи, который стремился «...добиться того, чтобы «парадный тюрбан» заменила настоящая голова»[3]. Подобно Петру I, с которым он любил себя сравнивать, Али был реформатором, пытавшимся вырвать свою страну из средне­векового оцепенения.

Мухаммед Али уничтожил в Египте власть мамлюков — египетских янычар и отобрал у мусульманского духовенства земельные владения. Он создал по европейским образцам го­сударственный аппарат, строил фабрики и заводы, основал первые в Египте светские школы и начал издавать  первую газету.  Сам он, кстати, до 45 лет оставался    неграмотным. Мухаммед Али посылал в Европу молодых египтян для обучения светским наукам. Его регулярная армия, созданная по уставам Наполеона, была самой боеспособной  на  мусульманском Востоке. Один  наполеоновский  маршал  писал  о  египетской артиллерии: «Эту превосходную артиллерию можно сравнить  с артиллерией  европейских армий. Смотря на нее, невольно дивишься могуществу власти, преобразовавшей феллахов в столь добрых солдат».

Ознакомление с нововведениями Мухаммеда Али поколебало веру Абд-аль-Кадира в незыблемость порядков, устоявшихся в  мусульманских  странах. В новом  свете  предстали для него и те возможности, которые открывал путь, предуготованный ему старым марабутом.

Посетив еще раз Мекку, паломники двинулись на родину. Изрядно поиздержавшиеся — более всего на покупку книг, они вынуждены были на обратной дороге перейти на содержание своих соотечественников, возвращавшихся из хаджа в жир. В начале 1828 года они прибыли в Гетну, которая встретила их всеобщим ликованием. Подданные уже давно с нетерпением дожидались марабута. За время его отсутствия в ней произошли события, которые предвещали алжирскому народу тяжелые испытания.

Удар опахалом

Это случилось  в ясный весенний день 29 апреля 1827 года. Было жарко. В покоях алжирского дея кружили мухи. Хусейн-дей нервно отмахивался от них опахалом. Настроение  у  дея  было неважное. А  тут еще  этот  консул  Деваль. О   аллах! Что надо этому неверному? Разве он не видит, что дей не расположен сейчас заниматься государственными делами?  И Хусейн-дей,  словно отмахиваясь от  назойливой мухи, бьет консула по лицу опахалом.

Какой позор! Какое оскорбление представителю великой Франции! И дей еще отказывается принести извинения! Война, только победоносная война может смыть это оскорбление! Франция не потерпит, чтобы пусть и сиятельный турок столь унизительно обращался с ее достойнейшими сыновьями. Вив ля Франс! Гренадеры, вперед! Преподайте своими штыками  урок вежливости этим заморским варварам.

В  таком  примерно  виде в течение  почти  полутора  веков изображали французские учебники истории причины и начало колониального захвата Алжира. Жан Блотьер, автор книги об Алжире, изданной сравнительно недавно, в 1955 году, пишет: «В 1827 году Хусейн (дей Алжира) ударил ручкой опахала кон­сула Деваля, которому было поручено объяснить причины опоздания в урегулировании' вопроса о платежах по займу. Пе­ред лицом такого серьезного оскорбления, нанесенного предста­вителю Франции, Карл X потребовал удовлетворения и при­несения извинений, в которых ему было отказано...»

В действительности все обстояло иначе.

Еще в эпоху Французской революции алжирский дей на­чал поставлять во Францию крупные партии зерна, пеньки и других товаров. Поставки продолжались и в период наполео­новских войн. Они совершались обычно в кредит, при посред­ничестве ливорнских коммерсантов. В 1819 году французское правительство произвольно сократило почти в три раза сумму задолженности Алжиру. Причем и оставшуюся часть выплати­ло не алжирскому дею, а купцам-посредникам.

Именно в это время в Алжире появляется консул Деваль, затеявший темные махинации вокруг французских долгов. Этот «сын Франции» был на деле беспринципным проходимцем, ко­торого современники характеризовали как «сводника и мошен­ника». В 1826 году дей, обнаруживший очередной обман Де­валя, потребовал, чтобы французское правительство отозвало консула. «Я не могу терпеть у себя этого интригана, — писал дей. — Если прибудет новый доброжелательный консул, ему будет оказано всевозможное почтение, так как Франция рас­сматривается как нация, наиболее тесно связанная с нами».

Это пожелание не было выполнено. А 29 апреля 1827 года Деваль, явившись на прием, нанес дею преднамеренное оскорб­ление. Хусейн предложил ему выйти. Деваль нагло отказался. Тут-то и случился инцидент с опахалом. Французское прави­тельство, искавшее повода для вторжения в Алжир, расценило Удар как «покушение на честь Франции», хотя дей неоднократ­но уверял его, что пощечина предназначалась только лишь наглому дельцу.

Франция разорвала с алжирским деем все отношения. Фран­цузский флот установил блокаду побережья Алжира. Для того чтобы «смыть оскорбление», нанесенное опахалом от мух, го­товился огромный экспедиционный корпус. Уже тогда евро­пейская печать находила повод для нападения на Алжир сме­хотворным. Австрийский канцлер Меттерних цинично заметил на этот счет: «Из-за одного удара веером не расходуют сто миллионов франков и не рискуют сорока тысячами солдат».

Захватить рынки сбыта и источники сырья. Заполучить даровую рабочую силу. Установить господство на торговых путях в Средиземном море. Таковы были истинные цели французского завоевания Алжира. И диктовались они интересами французской буржуазии, с острой завистью взиравшей на колониальные успехи британского капитализма.

Правда, непосредственно перед нападением на Алжир буржуазия, за исключением марсельского купечества, выступала против экспедиции. Инициативу взяло на себя правительство короля Карла X. Объяснялось это внутренним положением во Франции. В стране назревала новая буржуазная революция, направленная против реставрированной после падения Наполеона монархии.

Захватом Алжира король хотел укрепить шатающийся трон, дать землю дворянам, лишившимся своих владений в период Великой Французской революции, удовлетворить реваншистские устремления офицерства, травмированного поражениями в период крушения наполеоновской империи. Именно поэтому буржуазная оппозиция называла алжирскую экспедицию «одной из самых глупых затей, когда-либо задуманных правительством».

Однако она заговорила другим языком как только июльская революция 1830 года — в самый разгар алжирской экспедиции — свергла Бурбонов и на французском троне оказался «король-буржуа» Луи-Филипп. Военный министр нового правительства генерал Жерар заявил теперь без всяких обиняков:

«Это  завоевание  отвечает  самой  настоятельной необходи­мости, тесно связанной с интересами поддержания общественного порядка во Франции и во всей Европе: оно даст выход; нашему избыточному населению и обеспечит рынки, куда мы' сможем направить товары наших мануфактур в обмен на не­достающие нам продукты».

Идея о захвате Алжира родилась не вдруг. Она уже давно вынашивалась крупным французским капиталом. Еще Напо­леон сделал первый шаг в ее осуществлении. В 1808 году он послал в Алжир военного инженера Бутэна с секретным за­данием произвести топографическую съемку прибрежной части страны и разработать план военного вторжения. Труды Бутэ­на не пропали впустую. Его доклад был извлечен из архивов военного министерства и послужил практическим руководством для военной экспедиции в Алжир.

Несмотря на то, что в целом французский капитал в то время выступал против алжирской авантюры короля, экспедиция все же была оплачена буржуазией. Торговые фирмы Марселя, особенно заинтересованные в захвате и пренебрег­шие потому политическими интересами буржуазной оппози­ции — в подобных случаях в буржуа барышник всегда берет верх над политиком — снабдили армию транспортными суда­ми, боеприпасами и даже навербовали для нее пять тысяч мат­росов.

Командование над экспедицией взял на себя сам военный министр маршал Бурмон, презираемый во Франции за дезер­тирство под Ватерлоо. Пожертвовав своим высоким постом, он надеялся победой в Алжире смыть с себя позор и «восстано­вить воинскую честь».

Это была самая крупная морская экспедиция из когда-либо предпринимавшихся Францией ранее. Она состояла из 100 во­енных и 500 транспортных кораблей, которые доставили в Ал­жир 37 тысяч французских солдат.

14 июня 1830 года экспедиционный корпус высадился на небольшом полуострове Сиди-Фарух, в двадцати километрах к западу от столицы Алжира. Слабое и примитивно вооружен­ное янычарское воинство не могло оказать французам сколь­ко-нибудь серьезное сопротивление. После того как дей собрал своих воинов из всех четырех провинций и конницу покорных ему арабских шейхов, в его распоряжении оказалось около 30 тысяч солдат, недисциплинированных и плохо вооруженных. 19 июня французская армия разгромила лагерь дея на плато Стауэли, а 4 июля осадила город Алжир. После нескольких часов артиллерийского обстрела дей понял, что защитить город невозможно, и согласился на капитуляцию.

Маршал Бурмон обещал выполнить следующие условия сдачи Алжира: дею гарантируется сохранение жизни и личной казны; он вправе удалиться со своей семьей и своим имущест­вом куда пожелает; те же права предоставляются янычарам; жителям города гарантируются свободное отправление их культа, неприкосновенность их жен и собственности. Статья 5-я Акта о капитуляции Алжира гласила: «Свобода, религия, имущество всех сословий, а также их торговля и промышлен­ность никак не пострадают. Главнокомандующий честью кля­нется в этом».

В полдень 5 июля 1830 года ворота Алжира были открыты янычарами. Французские войска вступили в город. Видимо, вы­полнение обязательств, взятых на себя перед побежденными, не входило в понимание маршалом «воинской чести». Рези­денция дея была разграблена, государственная казна Ал­жира расхищена. В домах богатых алжирцев безнаказанно бесчинствовали мародеры,  убивая людей за малейшее сопротивление.

Казалось бы, французское правительство получило по, удовлетворение за столь для него обидный удар опахалом. Но не тут-то было.  Оказалось, это только начало.  Карл X писал на этот счет: «Я захватил Алжир, руководствуясь лишь соображениями  достоинства  Франции,  я  сохраню его,  руководствуясь лишь ее интересами».

С самого начала французское нападение на Алжир было рассчитано на полное подчинение страны. Уже в первые оккупации завоеватели уничтожили верховный аппарат государственной власти в Алжире. В конце июля 1830 года дей был выслан из страны. Вслед за ним перебрались в Турцию янычары. На территории Алжира возникла первая на Арабском Востоке европейская колония.

Легко сломив сопротивление янычар, французские генералы поначалу предполагали, что завоевание Алжира будет чем-то средним между увеселительной прогулкой и военными играми. Де Бурмон писал в рапорте о захвате Алжира: «Все королевство подчинится нам в пятнадцать дней без единого выстрела».

Маршал оказался плохим пророком.

Янычарское государство рухнуло под первым же ударом завоевателей потому, что оно не имело социальной опоры народе, держалось на грубом насилии и служило исключительно интересам иноземных властителей. Поэтому арабское население не выступило на его защиту. Но как только французы попытались продвинуться из прибрежных городов в глубь страны, они встретили ожесточенное сопротивление алжирцев.

Когда же арабы познакомились с методами французской колонизации страны, сопротивление выросло во всенародную войну. Эти методы по жестокости превзошли все то, что видел Алжир со времен нашествия вандалов на Северную Африку. Непосредственный очевидец событий, французский историй Кристиан так описывает один из рейдов оккупационных войск: «По приказу главнокомандующего генерала Ровиго ночью 6 апреля 1832 года военный отряд вышел из Алжира и на рассвете, когда племя эль-уффия спало в палатках, неожиданно напал на него. Прежде чем кто-либо успел сделать хоть малейшую попытку защититься, все живое было уничтожено.

Возвращаясь из этой постыдной экспедиции, наши кавалеристы несли отрубленные головы на остриях пик. Весь захваченный скот был продан консульскому агенту Дании, остальная часть окровавленных трофеев, добытых в ужасающей резне, была выставлена на продажу на базаре у ворот Баб-Азун. Можно было видеть страшные вещи: женские браслеты с отрубленными кистями рук и серьги с висящими на них мочками. Вырученные деньги были разделены между головорезами, а в приказе по армии от 8 апреля генерал одобрил этот позор и выразил глубокое удовлетворение проявленными вой­сками рвением и находчивостью. Вечером полиция приказала алжирским маврам иллюминировать свои лавки...»

Бедствие, обрушившееся на Алжир, внесло великое смяте­ние в устоявшийся уклад жизни арабских племен. С уничтожением верховной власти, которая, несмотря на ее слабость, выступала как объединяющая сила, государство распылилось на множество почти несвязанных между собой мелких и мель­чайших шейхств, религиозных братств, сельских и городских об­щин. Ахмед-бей — в Константине, бей Бу Мезраг — в Медее, Хусейн-бей — в Оране отказались признать власть Франции и объявили себя независимыми государствами. Их примеру сле­довал каждый феодал, имевший хотя бы два десятка вооружен­ных всадников, чтобы отбиться от соседа. Выступал, однако, такой феодал против французов лишь тогда, когда они вторга­лись в его владения. Ибо для него соседний шейх нередко представлялся таким же чужеземцем, как француз. Повсюду возникали междоусобные столкновения. По дорогам брели тол­пы беженцев, спасавшихся либо от французов, либо от раз­бойничьих шаек, чрезвычайно размножившихся в то время,

Царивший по всей стране политический хаос в Орании уси­ливался вследствие нападений арабских племен на турецкий гарнизон, остававшийся в центре провинции. После того, как в январе 1831 года французы захватили город Оран и выслали оттуда янычар вместе с Хусейн-беем за пределы Алжира, об­становка еще более обострилась.

Шейхи нескольких крупных племен, обитавших в Орании, обратились к Махи ад-Дину с предложением возглавить вой­ну против захватчиков. У них для того были веские резоны, Старый марабут — самый влиятельный человек в Орании. Под его началом крупное и сплоченное племя. Ему фанатично предано братство Кадирия. Он сведущ в военном деле и опы­тен в искусстве устранения межплеменных раздоров. У него есть все, чтобы стать вождем народной войны.

Казалось, настал час для осуществления мессианских за­мыслов марабута. Казалось, он без раздумий должен ухватить­ся за предложение шейхов. Но Махи ад-Дин рассудил иначе. Он стар и немощен. Давно уже все его честолюбивые надежды обращены на сына. Предложить вместо себя Абд-аль-Кадира он сейчас не может: сын молод, нет у него еще ни опыта, ни авторитета. Если же марабут возьмет на себя миссию вождя и не справится с ней, то неудача отрежет сыну путь к высшей власти. А это весьма возможно. Слишком зыбко положение стране. Слишком силен противник.

Марабут указал иной выход, изложив свои соображения ответном послании шейхам.

«Турецкая тирания, — писал Махи ад-Дин, — подавляла и подрывала дух нашего народа, а сохранение нынешнего положения может повлечь за собой полное его уничтожение. Связи между людьми разрушены. Каждый поднял руку на соседа. Народ, предоставленный своим страстям, ежедневно нарушает законы бога и человека.

Что же нам делать? Призвать французов? Невозможна! Покориться им, а тем более призвать их было бы изменой нашему богу, нашей родине и нашей вере.

Французы — воинственная нация, они многочисленны, богаты и жаждут побед. А что мы можем им противопоставить? Племена, враждующие друг с другом; своекорыстных и жадных вождей, стремящихся к личному возвышению; общины, отвергающие   всякую   власть,   одни   из которых  обогащаются грабежом, другие едва удерживают свое имущество? Силы слишком неравны. При таком положении дел даже представить се­бе успешную борьбу с неверными было бы глупостью, а начать ее — безумием. Нет, могущественному французскому королю может быть с успехом противопоставлен только такой властелин, который, подобно ему, стоит во главе хорошо организованного государства,  располагает  богатой  казной и  послушной  армией.  Нам нет нужды далеко ходить за таким королем. Султан Марокко уже выражал нам свое   сочувствие.   Он   хорошо   знает,  что внешняя опасность, которая угрожает нам, может в конце кон­цов  обернуться  и  против него.  Его  присутствие  воодушевит и укрепит нас. Порядок будет установлен. Борясь под его на­чалом, мы добьемся победы, ибо его знамена — знамена бога и пророка».

Махи ад-Дин сумел убедить оранских шейхов в том, что предложенный им выход является единственно разумным в соз­дающейся обстановке.

В середине 1831 года алжирское посольство, сопровожда­емое конным отрядом и караваном с подарками, прибыло в столицу Марокко город Фес. Султан Мулай Абдаррахман, со­блазненный возможностью расширить свое царство, обласкал оранских шейхов и обещал поддержку. Однако султан не торопился с выполнением своего обещания: он опасался восстановить против себя французское правительство. Только через полгода Абдаррахман решился послать в Алжир войско из пяти тысяч всадников, возглавленных его сыном Мулай Али.

Марокканцы, встречаемые повсюду приветственным лико­ванием алжирцев, вступили в Оранию и заняли древний ал­жирский город Тлемсен. Махи ад-Дин, сопровождаемый Абд-аль-Кадиром, отправился в Тлемсен, чтобы заверить мароккан­ского принца в своей преданности. За ним последовали почти все шейхи крупных оранских племен. В Тлемсен стекались мно­гочисленные отряды арабских воинов. Город мог бы стать центром освободительной борьбы против французских захват­чиков. Но не стал. Французское правительство предъявило ма­рокканскому султану ультиматум: тот должен либо вывести войска из Алжира, либо вступить в войну с Францией. Султан уступил. По его повелению Мулай Али вернулся в Марокко, оставив в Тлемсене гарнизон во главе с пашой Бен-Нуной.

Алжирцы вновь  оказались  предоставленными самим  себе.

Махи ад-Дин призвал арабские племена к джихаду — «свя­щенной войне» против французов. За короткое время он со­брал войско в несколько тысяч человек и повел его на штурм Орана. Арабы атаковали Ханк-ан-Натах, крепость на южной окраине города. План штурма составил Абд-аль-Кадир. Он же лично руководил осадой крепости.

Сражение началось атакой арабской конницы, которая за­гнала в крепость французский отряд, пытавшийся защитить подступы к Орану. После этого алжирцы, спешившись, броси­лись на штурм. Абд-аль-Кадир, одетый в алый бурнус, появлял­ся на своем арабском скакуне в самых жарких местах битвы. Сильный орудийный и ружейный огонь со стен крепости за­ставил алжирцев отступить. Часть осаждавших осталась под стенами в крепостном рву. Плотный огонь неприятеля отрезал их от основных сил арабов. У них кончились боеприпасы. Не­сколько сот алжирцев оказались совершенно беззащитными под дулами французских пушек. Никто не отважился прийти к ним на помощь. Тогда Абд-аль-Кадир сбросил бурнус, напол­нил его ружейными зарядами и сквозь град пуль прорвался на своем скакуне в крепостной ров. Под его руководством воины сумели без потерь отойти от крепости.

В этом бою родилась легенда о неуязвимости Абд-аль-Кадира, которая сопутствовала ему в последующие годы и нема­ло содействовала укреплению его авторитета у суеверного му­сульманского воинства. Он и впрямь словно был заговорен от вражеских пуль. При осаде Оранской крепости под ним была убита лошадь, его бурнус был изрешечен пулями. Но и в этом и в многочисленных других сражениях он неизменно выходил невредимым из своих горячих схваток. Лишь однажды, спустя несколько лет, пуля оторвала ему часть уха. Это ранение тщательно скрывал от своих солдат, дабы они не усомнились в его неуязвимости.

Первый бой с французами не принес успеха алжирцам. В нем обнаружились все недостатки племенного ополчения: отсутствие дисциплины и организованности, слабость вооружения, незнание тактики современного боя. Нужно было срочно устранять эти недостатки. Но прежде нужно было найти вождя, который сплотил бы народ и возглавил борьбу против захватчиков.

В ноябре 1832 года в городе Маскаре собрался совет племенных шейхов, на котором вновь было решено просить Махи ад-Дина принять титул султана. И вновь марабут отказался. Но на этот раз он решил, что настала пора осуществить свою заветную цель. «Пророк открыл мне, — заявил он шейхам, — что султаном должен стать сын мой Абд-аль-Кадир. Ибо, как сказал мне пророк, если я приму на себя обязанности султана, то мой сын умрет; если это сделает он, та же участь постигнет меня. Для меня поэтому нет иного выбора». Замечательные слова, свидетельствующие о мудрости и величии Махи ад-Дина. Высшая воля пророка — кто осмелится противиться ей! — предопределила выбор вождя. Самоотверженность марабута — кто усомнится в ней! — удостоверила  истинность этого выбора. Это не просто риторический прием или ловкий политический ход. Марабут верил в то, что говорил. В этом действительно нельзя усомниться. И  шейхи разделили его убежденность, признав предложенный им выбор откровением свыше.

Но при всем том слова Махи ад-Дина не нашли бы откли­ка у шейхов, не будь они подкреплены легендой и самой лич­ностью Абд-аль-Кадира, являвшей собой очевидное воплоще­ние всех достоинств, необходимых народному вождю.

Шейхи единодушно согласились с предложением марабута. Абд-аль-Кадир,  призванный на совет, ответил на их решение словами, достойными сына своего родителя: «Моя святая обя­занность — повиноваться повелениям моего отца». 25 ноября 1832 года  крупные Оранские племена хашим, бени-аббас, гараба и бени-меджахар признали 24-летнего Абд-аль-Кадира своим верховным вождем. Чтобы не портить от­ношений с  марокканским правительством,  он  отказался  принять титул султана и удовольствовался званием «эмира аль-муминим» — «принца правоверных». В тот же день утром он в сопровождении шейхов и военачальников выехал к войску, стоявшему лагерем в долине Эрсибиа. Здесь его ожидали Ю тысяч всадников, выстроенных по племенам вокруг шатра. Абд-аль-Кадир подскакал к шатру и спешился. Махи ад-Дин взял его за руку и, обращаясь к войску, произнес речь, ко­торая заканчивалась так:

«Будьте преданны и повинуйтесь эмиру, поставленному над вами волей Пророка! Повинуйтесь ему так же, как вы повино­вались бы мне! Он всегда будет находиться под защитой Ал­лаха».

Воины, оценившие уже доблесть Абд-аль-Кадира по оранскому сражению, с восторгом приняли юного эмира. Под при­ветственные крики он объехал строй всадников и обратился затем к ним со страстной проповедью джихада, которую за­кончил клятвой:

«Я буду поступать только по закону корана, одного корана, и только корана. Если мой брат преступит этот закон, у меня ни на мгновение не дрогнет рука убить его».

После этого Абд-аль-Кадир вернулся в Маскару. Уединив­шись в своем доме, он сочинил воззвание к алжирским пле­менам. Размноженное писцами, оно было отправлено к шей­хам племен Сахары, жителям городов, горским племенам Атла­са.

«Жители Маскары, Восточной и Западной областей, их со­седи и союзники, — писал эмир, — единодушно согласились поставить меня во главе народа нашей страны, поклявшись быть преданными мне, повиноваться мне в счастье и несчастье, в беде и радости и посвятить себя, своих сыновей и свое иму­щество великому и святому делу.

Я принял на себя эту тяжкую ношу, надеясь послужить делу объединения правоверных, преодолению разногласий меж­ду ними, обеспечению всеобщей безопасности народа, подав­лению произвола и беззакония, изгнанию и уничтожению вра­га, который вторгся в нашу страну, чтобы надеть ярмо на на­ши шеи».

ТРОПОЙ ГЕРОЯ

Мифы и действительность

История обладает собственной логикой, которая обнаруживается в   законосообразности свершающихся событий. Постигая эту логику, историк осмысливает исторические факты в их совокупном развитии и оценивает их значение. Только так и можно как-то объяснить течение жизни человечества, называемое историей, и найти в этом вселенском течении некий смысл.

Но нередко случается и так, что логику для истории при­думывают сами историки. В меру провиденциальности их со­знания. В соответствии со своими интересами, убеждениями, вкусами, личными и социальными. При этом историк превра­щается в лицо, сочиняющее историю. Выступая в этой роли, он толкует факты согласно такой «логике истории», которая реально есть продукт его собственного сознания, либо коллек­тивного сознания той социальной группы, к коей он принадле­жит. В итоге все «алогичное» объявляется внеисторичным, фак­ты схематизируются, связи между ними омертвляются, иллюзии выдаются за действительность, действительность выглядит иллю­зией. Личности же, противные этой «логике», считаются как бы исторически необязательными, самое их возникновение отно­сится в область непостижимо случайного, чуть ли не мифиче­ского.

Если среди всеобщего святотатства появится вдруг свя­той, станут допытываться, не аист ли его принес. Если народ, известный своими добродетелями, окажется под деспотической властью тирана, примутся искать глупца, который выпустил джинна из бутылки. Если во главе великой империи утвер­дился шут несусветный, скажут, что он возник из стручка гороха.

Нечто подобное произошло и с героем нашей книги в тру­дах французских историков XX века правого и либерального толка. По их просвещенному мнению, Абд-аль-Кадир в истори­ческие личности произведен... французскими же генералами, мемуаристами и историками, но века девятнадцатого. Крупный французский историк М. Эмери утверждает, что славой своей Абд-аль-Кадир обязан французам. На том же стоят Ж. Ивер, М. Валь, д'Эстейер-Шантерен и ряд других современных исто­риков.

Французские генералы неправомерно вели себя с Абд-аль-Кадиром как с равным противником и преувеличили его зна­чение в своих мемуарах. Историки XIX века неоправданно много писали о нем. Палата депутатов неумеренно дебатирова­ла алжирский вопрос, а французский император выказывал Абд-аль-Кадиру незаслуженно большое внимание. Так якобы возникло представление об алжирском эмире как о националь­ном герое. Представление, дескать, совершенно нелепое, по­скольку, как писал д'Эстейер-Шантерен, автор нескольких книг об Абд-аль-Кадире, алжирская нация «никогда не суще­ствовала» и обретается лишь «в воображении европейских ро­мантиков».

Отвечая на такие утверждения, французский марксист М. Эгрето писал в книге «Алжирская нация существует»:

«Истинную природу народных чувств, находивших выраже­ние в сопротивлении, нередко изображают в извращенном виде под тем предлогом, что Алжир тогда еще не конституировался в нацию. Однако этот факт не может служить аргументом. Французский народ правомерно считает Жанну д'Арк  н а ц и о ­н а л ь н о й   г е р о и н е й (разрядка автора), а ведь французская нация сложилась намного позже самопожертвования юной лотарингки. Алжирский народ имеет полное право чтить память тех своих сынов и дочерей, самопожертвование которых подго­товило алжирское национальное объединение».

В прошлом веке личность Абд-аль-Кадира действительно целые десятилетия занимала французское и в значительной мере европейское общественное мнение. Во Франции ему было посвящено множество книг, журнальных статей, выступлений политических деятелей. Редкий из французских полководцев может соперничать с Абд-аль-Кадиром по числу посвященных ему во Франции книг. Немало писалось о нем и в других стра­нах. Книги и статьи о нем выходили в Англии, Германии, Ита­лии. Имя Абд-аль-Кадира неоднократно упоминается в работах К. Маркса и Ф. Энгельса. В 1857 году Ф. Энгельс написал специальную статью об Алжире для «Новой Американской энциклопедии», в которой значительное место занимает опи­сание освободительной борьбы алжирцев. В России в 1849 году вышла книга полковника генерального штаба М. И. Богдано­вича «Алжирия в новейшее время», целиком посвященная раз­бору военных действий между войсками Абд-аль-Кадира и фран­цузской армией. В 1877 году об эмире писал капитан Куро-паткин в своей книге «Алжирия». Об Алжире в то время часто писали «Современник», «Сын отечества» и другие русские журналы.

Немногое из написанного об Абд-аль-Кадире в XIX веке отмечено благожелательностью в подходе и объективностью в оценках. Но в целом знаменитый эмир все же предстает как деятель исторического значения. Да и могло ли быть иначе?  Если он в течение многих лет успешно возглавлял сопротивление натиску самой боеспособной в Европе армии, числом более ста тысяч, прекрасно вооруженной и обученной, руководимой лучшими французскими генералами. Как бы пристрастно ни относились к эмиру европейские современники, они были вынуждены ставить его в ряд крупных исторических деятелей столетия. Вот характерное высказывание на этот счет совре­менного Абд-аль-Кадиру французского автора Е. Бареста:

«История найдет, наверное, странным, что какой-то араб, несомненно умный, но не обладавший ни большим войском, ни деньгами, смог в течение пятнадцати лет оказывать сопротив­ление такому государству, как Франция, что этот простой сын пустыни сумел расстроить планы ученых и стратегических ком­бинаций генералов, таких, как граф д'Эрлон, генерал Дамремон, маршал Клозель и маршал Бюжо, и что ему, наконец, удалось поставить на грань катастрофы французскую армию, насчитывающую более ста тысяч солдат».

В двадцатом же веке французская официальная историогра­фия задалась целью  поставить  алжирского эмира в  ряд  тех авантюристов,  разбойников, самозванных мессий,  которые дю­жинами плодятся на Арабском Востоке во все эпохи и времена. Почему? И зачем?

Потому, что этого требовала «логика истории», то есть ло­гика буржуазного сознания первой половины XX века. Затем чтобы привести действительную историю в соответствие с этой логикой, которая тем самым выдается за объективную исто­рическую истину.

Дело здесь вот в чем.

Еще в период первых европейских колониальных захватов родился миф о «цивилизаторской миссии» европейцев, в странах Африки, Азии и Америки. В последующие века этот миф не­изменно освящал и оправдывал колониальную политику «циви­лизованных» правительств. Применительно к Алжиру он вы­глядел так:

«Мы создаем в Алжире нацию, которая без нас не достиг­ла бы цивилизации... Если мы верим в какие-нибудь религиоз­ные истины, то разве не радость, разве не долг нашей совести выполнить миссию, возложенную на нас, завоеванием, призвать эти народы к познанию наших верований и к счастью от веры в будущее? Провидение доверило и даже приказало нам выполнить прекрасную миссию, ибо в тот самый день, когда мы завое­вали эту страну и прогнали угнетавшее ее варварское прави­тельство, мы взяли на себя заботу о судьбах этих народов, обязавшись вместе с лучшим управлением принести им такое просвещение, знания и верования, которыми провидение в сво­ем благоволении наделило нас самих».

Миф о «цивилизаторской миссии» прочно держался в ев­ропейском общественном сознании вплоть до начала XX века. В него верили почти все политические течения, включая самые либеральные. Отказ от этой миссии почитался даже и без­нравственным. Правда, критики было много. Осуждали формы и методы «цивилизации». Разоблачали злоупотребления. Вы­смеивали расовое высокомерие. Вот, к примеру, весьма критиче­ский пассаж из статьи «Колониальная война и положение фран­цузов в Северной Африке», опубликованной в августе 1881 го­да в русской либеральной газете «Порядок».

«Есть нечто глубоко безотрадное в этих отношениях куль­турных народов к патриархальным племенам других частей света, имевших несчастье привлечь на себя внимание европей­ских политических предпринимателей. Истребление огнем и ме­чом, полное опустошение страны, до усмирения и рабского подчинения обитателей — вот что прежде всего несет с со­бою европейская цивилизация в ее военной форме в далекие края, подлежащие ее оплодотворяющему влиянию. Высшие правительственные, религиозные и иные интересы приписыва­ются одним только «высшим» европейским расам, призванным к господству и свободному развитию, а к туземным населениям Азии или Африки привыкли относиться с высокомерным пре­зрением... Азиатские и африканские племена научаются видеть в европейцах не представителей света и правды, а неутомимых деятелей зла, кровожадных и корыстолюбивых врагов, какими они являются, к сожалению, в большинстве военных экспеди­ций».

Критика, несомненно, искренняя. Но автор столь же иск­ренно убежден — и это характерно для большинства критиков колониализма того времени, — что сама «цивилизаторская мис­сия», безусловно, необходима. Нужно только, чтобы африкан­ские и азиатские народы подвергались «мирной колонизации», которая, по его словам, поведет к «действительному прочному нравственному завоеванию их для европейской культуры».

Для европейца XIX века его культурное превосходство над «цветными», над «дикарями» является извечно данным, само собой разумеющимся, не подлежащим сомнению. Иначе, мол, просто быть не может. Точно так же очевидна для него и неспособность «дикаря» приблизиться к цивилизации без евро­пейских поводьев. Эта убежденность проистекала в конечном счете из уверенности европейца в превосходстве собственной силы.

Это превосходство — силы, а не культуры — действитель­но многократно доказывалось и подтверждалось в прошлом. До начала XX века история тут не знала исключений, развива­ясь таким образом вполне «логично» для европейской буржуа­зии. Поэтому ее представителям в колониальном мире не бы­ло нужды принижать противников в своих сочинениях. Для мемуаров, писанных генералами, которые воевали с Абд-аль-Кадиром, свойственно, как правило, уважительное отношение к эмиру. Дело здесь, конечно, не столько в любви к истине, сколько в генеральском тщеславии: чем значительней побежден­ный противник, тем больше славы победителю. Довольно высо­ко оценивают его деятельность и французские историки середи­ны XIX века. Им нечего было опасаться: всякий национальный герой, как бы велик он ни был, заведомо обрекался на пораже­ние самой «логикой истории». Исключений ведь не бывало.

В начале XX века положение круто изменилось. Революции в России, Монголии, Египте, подъем национальной борьбы во всех восточных странах окончательно разрушили иллюзию о неколебимости превосходства капиталистического Запада. Все в колониальном мире стало зыбким и ненадежным. Миф о «ци­вилизаторской миссии» начал испаряться из сознания евро­пейцев.

Буржуазия не могла смириться с этими изменениями. Рас­ставаться с мифом не хотелось. С колониями — тем более. Что делать?

Приспособить историю к колониальной логике — хотя бы в официальной историографии. Канонизировать цивилизатор­ский миф — пусть и с оговорками. Лишить национальных ге­роев ранга исторических личностей — дабы низвести нацио­нальные движения до уровня «дикарских бунтов».

Заботами верноподданных историков Абд-аль-Кадир был представлен как заурядный честолюбец из племенных вождей, разве что более удачливый, чем другие. Освободительная война алжирцев стала выглядеть как бессмысленное сопротивление варваров наступлению эры европейской цивилизации. Захватчики же обратились в бескорыстных и благочинных культуртрегеров.

А в действительности было так.

«Не прошло и сорока восьми часов после прихода армии в эту страну, одну из самых прекрасных в мире, как страна была разорена».

«Воду, с которой алжирцы так умело обращались и так отлично ею пользовались, наши солдаты отводили, разрушали подземные водопроводы, чтобы наполнить свои фляги».

«Нравы были прискорбные. Наше поведение оскорбляло, не скажу мусульманскую добродетель — я в нее не верю, — но целомудрие мавров и арабов, щедро наделенных этими ка­чествами. Что ни день, со смехом рассказывались гнусности, ко­торым словно научились у Тиберия и Гелиогабала».

Эти свидетельства принадлежат французским офицерам, участвовавшим в алжирской экспедиции. Они много писали. Их книги еще не проникнуты фальшью и лицемерием, которыми насквозь пропитаны почти все писания колониальных офицеров и историков XX века. Они не стеснялись называть вещи свои­ми именами. Они были уверены в своем будущем.

Алжир для них был завоеванным призом, который они мог­ли использовать так, как им заблагорассудится. Французский публицист Жан Гесс писал в 1905 году по этому поводу:

«Совершенно непопулярное сначала завоевание приобрело популярность, как только в нем увидели выгодное для всех дело. «Найдется для каждого шкалик», — поют на мотив сиг­нала к атаке.

Да, в Африке для каждого можно было найти шкалик. Для всех: для солдата, для переселенца. И начиная с 1830 года, все события в Алжире определялись исключительно погоней за корыстными интересами, «бизнесом и барахлом». Ни о какой чисто цивилизаторской деятельности уже не могло быть и речи».

Речи об этом действительно и не было. Не те «цивилизато­ры» явились в Алжир. «Целая стая спекулянтов набросилась на Алжир, — писал французский юрист Ларше, — стремясь скупить все по дешевке, чтобы затем как можно быстрее про­дать: в первую очередь городские здания, а затем и строения в сельской местности... Спекулировали все, не только частные лица, но даже чиновники».

Колония стала для французского правительства удобным местом ссылки преступников и лиц, политически неблагона­дежных. Префект парижской полиции Бод одним из первых принял участие в осуществлении «цивилизаторской миссии» в Алжире.

«В течение января и февраля 1831 года, — писал он, — примерно 4500 человек из числа самых беспокойных жителей Парижа были отправлены в Африку... Обследование, проведен­ное мною в других отделах парижской полиции, убедило меня в том, что обладание Алжиром может благотворно отразиться на безопасности и нравственности столицы».

Судя по этому, скорее уж Алжир содействовал росту французской цивилизации, освобождая ее от преступников. В самой же колонии воцарились порядки, представление о которых дает письмо жены генерала Бро своему  брату,  написанное  в 1834 году: «Ты спрашиваешь меня, как идут дела с колонизацией. Скажу, что до сих пор она ограничивалась ажиотажем, земельной лихорадкой. Здесь на земельных участках играют так, как на бирже играют на ренте, водке и кофе. Ты удивишься, если я скажу тебе, что Блида была распродана тысячам колонистов, прежде чем мы ее завоевали и заняли. Эти господа развлека­ются тем, что разглядывают свои поместья в подзорную трубу, проделав для этого километра три, чтобы установить свой на­блюдательный пункт на одной из возвышенностей.  Многие, не доставив себе даже этого развлечения, довольствуются тем, что идут к нотариусу и покупают землю. Равнина Митиджа — это болото, имеющее около 25 лье в длину и 12 лье в ширину, — также продана. Нам остается теперь лишь сложить голову, чтобы завоевать поместья для своры голодранцев, которые только и делают, что ругают армию, а армия пока что растрачивает свое время и молодость на то, чтобы обеспечить им доходы.

Самое же пикантное заключается в том, что Митиджа имеет 25 лье в длину и 12 лье в ширину, а земли продали по крайней мере раза в три больше, и когда наступает время распутывать этот клубок, то люди готовы перегрызть друг другу глотку. Почтенные колонисты — в большинстве своем беглые каторжники или люди, которым место на каторге. Вместо то­го чтобы обрабатывать землю, они ею торгуют, а в результате этого земли вокруг Алжира не обрабатываются. Вот нам и при­ходится платить франк за маленький кочан капусты, пять сан­тимов за одну морковку и два с половиной франка за фунт плохого мяса.

Великолепно процветают питейные заведения, их встреча­ешь повсюду. Кабатчики соревнуются: кто лучше и быстрее оберет бедного солдата. Недавно один солдат выскочил из ка­бака в одной рубашке, так рьяно кабатчик-колонист стремился получить от него залог...»

Документы эти не нуждаются в комментарии. Они достаточ­но красноречивы сами по себе. А вот о новой группе свиде­тельств поговорить стоит. Но сперва ознакомимся с ними.

Через неделю после захвата города Алжира в бывшей рези­денции дея, по рассказу очевидца, происходило следующее:

«В глубине главного двора Касбы был воздвигнут алтарь. Символ спасения мира появился в центре крепости, которую сыны Магомета воздвигли против христианских народов. И слова евангелия были провозглашены в том месте, где все еще напо­минало об исламе. Генералы, офицеры и солдаты окружали алтарь, и после богослужения почтенный священник вознес хвалу богу, прочитав благодарственную молитву».

В «Поучительных и любопытных письмах об Алжире» аб­бат Сюше, главный викарий первого епископа Алжира, пишет об алжирском губернаторе:

«Господин Валэ — человек глубокомысленный, добросовест­ный, главное, умелый. Он правит Алжиром как самодержавный король. Он прежде всего хочет, чтобы религия укрепилась, что­бы ее везде уважали. Он хочет приумножить в Алжире кресты и часовни. С таким человеком его преосвященство может де­лать все. Он только что выбрал самую красивую мечеть Кон­стантины, чтобы превратить ее в прекраснейшую церковь ко­лонии. И когда добрейший аббат получит назначение основать эту церковь, ему очень захочется заполучить в качестве ам­вона кафедру, с которой проповедовал Магомет и которая на­ходится в мечети, называемой святой. Говорят, это шедевр арабской архитектуры».

Преобразование мечетей в христианские храмы совершает­ся по мановению генеральского пальца.

«Мне нужна, — говорит генерал Ровиго, — самая краси­вая мечеть города, чтобы превратить ее в храм христианского бога. Устройте это как можно быстрее. Затребуйте мечеть Джемаа Хшауах: это самая красивая мечеть Алжира, она находит­ся рядом с дворцом, в самом центре гражданских учреждений европейского квартала.

18 декабря 1832 года, в полдень, рота 4-го линейного пол­ка занимает позицию на Суданской площади, тысячи мусуль­ман забаррикадировались в мечети. Появляется отделение са­перов, чтобы топорами взломать дверь... Солдаты штыками загоняют туземцев в мечеть. Несколько арабов падают, растоп­танные или раненые. Рота пехоты всю ночь занимает храм».

И наконец, еще одно высказывание, принадлежащее сек­ретарю алжирского губернатора.

«Настали последние дни ислама. Через двадцать лет в Ал­жире не будет другого бога, кроме Христа. Уже сейчас дело господне начато. Если еще можно сомневаться в том, останется ли эта земля за Францией, то уже совершенно ясно, что она потеряна для ислама... Всеобщее возвращение в лоно господа будет тем признаком, по которому я узнаю, что Франция со­хранит Алжир. Арабы будут принадлежать Франции лишь тог­да, когда станут христианами».

Где же обещанная «свобода культа»? Веротерпимость? Свобода совести? А ведь едва ли не самое главное обвинение, которое предъявили «цивилизаторы» выступавшим   против них арабам, было обвинение в религиозном фанатизме, который-де и явился причиной  «священной войны». Отчасти это было  и так. Но  кто  вызвал  этот  фанатизм?  Он  ведь  не  выражался: в стремлении арабов утвердить ислам среди французов, а был естественной реакцией на подавление иноземцами духовной жизни народа. Объявляя «священную войну», алжирцы отнюдь не пытались разрешить в ней спор о том, чей бог лучше. Они стремились к одному: остаться алжирцами и мусульманами.

Колониальная цивилизация, под какими бы она высокими, лозунгами ни выступала, на практике всегда оборачивается чудовищным молохом, пожирающим земли, собственность,  а за­тем и души цивилизуемых. Ее миссия приносит «успех» толь­ко тогда, когда она завершается всеобщим истреблением. Оче­видные тому доказательства дает история Северной Америки и Австралии.

В конечном счете колониальная цивилизация предлагает своим жертвам только два выбора: рабство или уничтожение. В Алжире, впрочем, она на первых порах допускала еще одну возможность:

«Раз их невозможно приобщить к цивилизации, необходимо оттеснить их подальше; точно так же, как дикие звери не мо­гут жить по соседству с обитаемыми землями, так и они долж­ны отступать до самой пустыни перед продвижением наших ин­ститутов, чтобы навсегда остаться в песках Сахары».

Но может быть, все это происходит потому, что осущест­вление «великой миссии» вышло из-под контроля высшей го­сударственной власти — парламента, правительства, короля? Может быть, все дело в самостийных злоупотреблениях ко­лонистов и военщины? И может быть, французское общество не знало, что творило?

Знало. И в целом и в частностях. И знало, что это жестоко и бесчеловечно. А 1834 году парламентская комиссия, обсле­довавшая положение в Алжире, представила доклад, который звучит как самообвинительный акт.

«Мы присоединили государственному имуществу все вла­дения религиозных учреждений; мы наложили секвестр на имущество той части населения, которую обещали не трогать; осуществление нашего владычества мы начали с вымогательст­ва (насильственный заем в 100 тысяч франков); мы захватили частные владения, не выплачивая никакого возмещения, и ча­ще всего владельцев, подвергавшихся такой экспроприации, мы даже заставляли оплачивать расходы по сносу их домов. Однажды это было сделано в отношении мечети.

Мы сдавали в наем третьим лицам постройки, принадлежав­шие государственному имуществу; мы оскверняли храмы, гроб­ницы, дома, считающиеся у мусульман священным убежищем.

Известно, что требования войны бывают иногда неумолимы, но в применении самых крайних мер можно найти деликатные и даже справедливые формы, которые скроют все, что есть в этих мерах отвратительного.

Мы убивали людей, которым выдавали охранные грамоты; мы по простому подозрению уничтожали целые группы жите­лей, которые впоследствии оказывались невиновными; мы отда­вали под суд людей, имевших в стране репутацию святых, лю­дей, уважаемых за то, что у них находилось достаточно сме­лости, чтобы, презрев наше бешенство, прийти хлопотать за своих несчастных сограждан; нашлись судьи, чтобы их приго­ворить, и цивилизованные люди, чтобы их казнить.

В варварстве мы превзошли тех варваров, которых при­шли приобщить к цивилизации. И после этого мы еще жалуем­ся на то, что нам не удавалось завоевать доверие местных жите­лей...»

Вывод? Колонизацию надо продолжать, стараясь толь­ко избегать крайностей: «Умеренность, провозглашенная силой, является действенной силой».

Стало быть, отдавали себе отчет в том, что делают. И со­знавали, что это дурно. А все-таки продолжали делать. Оговор­ки тут никого не обманут. Уже тогда было ясно (хотя коло­ниальные историки и спустя сто лет будут это отрицать), что цель осуществлялась методами, единственно для этого воз­можными. Именно цель оправдывала дурные средства. Выхо­дит, сама цель была порочна.

Вот это уже признать никак не могли. Согласиться с этим — значит отказаться от самой цели колонизации. Зна­чит, снять с себя миссию «цивилизатора». Европеец прошлого века этого сделать не мог. И не хотел. В силу исторической не­обходимости, сказал бы детерминист, — что было, то было, и иначе быть не могло. Истина, против которой возражать не стоит. Но только в том случае, если ее не соединяют с идеей прогресса.

В итоге такой совокупности неизбежно возникает скольз­кая мысль о том, что колонизация, как, впрочем, и многое иное, раз уж была вызвана исторической необходимостью, в конечном счете была разумной, оправданной и прогрессивной. И что в плане мирового прогресса и в разрезе движения к всеобщему ублаготворению   она явилась, как это ни огорчитель­но, необходимым звеном. В этом плане и в таком разрезе противники  колонизации  закономерно  превращаются  в ретроградов, вставлявших палки в колеса истории и мирового прогрес­са. Им можно сочувствовать, ими можно восторгаться и зачис­лять их в шеренгу великих, но приходится признать, что к ис­торическому прогрессу они повернуты спиной.

Здесь надо внести некоторую ясность. Речь не о том, что­бы повернуть эмира лицом к прогрессу. А о том как раз, что­бы оградить Абд-аль-Кадира от легенд, представляющих его врагом или поборником прогресса.

В соединении с аксиоматичной истиной всякая идея может обрести силу объективной закономерности. Эта сила реальна или фиктивна в зависимости от того, произросла ли сама идея на ниве исторической действительности. Если нет, то рож­дается очередной миф. В данном случае — миф о всеядности прогресса, в котором по существу объективирован принцип дро­воколов «цель оправдывает средства». Обращенная в прошлое, идея такого прогресса превращает аксиому «что было, то было» в верткую формулу о «разумности былого». Устремленная в будущее, она обращает реально вероятное «что будет, то бу­дет» в безоглядно бодрое «будь что будет».

А в общем согласно этой идее все идет как надо в этом лучшем из миров. Так стоит ли ломать копья?

Наш герой копья ломал.

Рыцарь ислама

Перед ним была могущественная европейская держава. Располагающая передовой для того времени наукой и техникой. Обладающая мощ­ной армией, прошедшей школу наполеоновских войн. Управляемая классом, который рвался к колониальным захватам и, говоря словами одного из представителей этого класса, рассматривал Алжир как «французскую землю, кото­рой французы должны владеть, которую они должны как мож­но скорее заселить и обработать, чтобы она когда-нибудь могла стать в руках французов действенным орудием устройства су­деб человеческих».

За ним была страна, живущая по законам средневековья. Лишенная единой системы государственности. Раздробленная на множество феодальных княжеств и племенных владений. Лишь немногие из них знали о нем и признавали его власть.

Войско его могло бы считаться передовым разве что во вре­мена Гаруна-аль-Рашида.

Не один только Абд-аль-Кадир выступал претендентом на роль религиозного вождя алжирцев. У него были соперники, не уступавшие ему ни в воинской силе, ни по влиянию на ал­жирские племена.

В Константине властвовал бей Ахмед, которому подчиня­лись многие племена на востоке страны. В Тлемсене сидел паша Бен-Нуна, признававший одну только власть марокканско­го султана. В долине Шелифа самостоятельным властителем был шейх племени флиттов Сиди-аль-Араби, который считал ниже своего достоинства подчиняться юному эмиру. Точно так же относился к Абд-аль-Кадиру и могущественный вождь Мустафа бен-Исмаил, презрительно называвший эмира «безборо­дым мальчишкой». На юге Алжира отказалось признать власть Абд-аль-Кадира религиозное братство Тиджиния, возглавляемое марабутом Айн-Махди. Лишь собственным вождям соглашались повиноваться горные племена кабилов.

На западе страны, в Орании, влияние Абд-аль-Кадира на первых порах поддерживалось авторитетом Махи ад-Дина, ко­торый до конца жизни не оставлял сына своими советами и помощью. Но эта поддержка была недолговечной. Слова мара­бута о том, что его ждет смерть в случае избрания Абд-аль-Кадира султаном, и впрямь оказались пророческими: в июле 1833 года Махи ад-Дин умер.

Отныне Абд-аль-Кадир мог полагаться только на самого себя.

Молодой эмир поступил иначе: он положился на аллаха.

Безоговорочно. До конца. Самоотреченно. В делах мирских и духовных. В жизни личной и общественной. В абсолютном согласии с заповедью корана: «Если Аллах окажет вам по­мощь, то нет победителя для вас, а если Он вас покинет, то кто же поможет вам после Него? На Аллаха пусть полагаются верующие!» (3:154).

Всякий мусульманский вождь, равно как и любой правовер­ный, признавал эту заповедь. В этом нет ничего необычного. Однако не всякий был способен уверовать в нее до конца. Ред­кий из способных на это делал ее практическим руководст­вом в жизни. И только исключительный человек мог настоль­ко полно и беззаветно «положиться на Аллаха», чтобы в соб­ственных глазах и в глазах окружающих обрести лик мессии, исполнителя воли всевышнего.

Никто иной не был бы в состоянии сплотить и возглавить алжирцев в борьбе против иноземных захватчиков. Религия была единственной силой, объединяющей людей, разделенными во всех прочих отношениях — политическом, социальном, этническом, культурном. Только человек, являвший собой для народа избранника божьего, мог превратить эту силу в политическое орудие, сделать ее формой алжирской государственности.

Для Алжира, как и для всего мусульманского мира того времени, эпоха средневековья еще не кончилась. Религия еще не отделилась от социальной и политической жизни. Поэтому массовые народные выступления неизбежно происходили в фор­ме мессианских движений. «Так, — отмечал Ф. Энгельс по этому поводу, — обстояло дело со времен завоевательных по­ходов африканских Альморавидов и Альмохадов в Испанию до последнего махди из Хартума, который с таким успехом сопротивлялся англичанам. Так же или почти так же обстояло дело с восстаниями в Персии и в других мусульманских стра­нах»[4].

Народным вождем в Алжире мог быть только религиозный мессия.

Абд-аль-Кадир был подготовлен к этой роли всем своим, прошлым. И, что главное, он лучше, чем кто бы то ни было из его соперников, понимал политическое значение ислама. «То, чего не достигнет любовь к родине, свершит религиозная страсть», — говорил он о возможности объединения племен. И был совершенно прав. В представлении алжирца того време­ни Алжир еще не был родиной. Родиной для него была земля его племени. В человеке соседнего племени он еще не видел соотечественника. Но он видел в нем единоверца. Поэтому сколько-нибудь широкое и прочное объединение было возможно толь­ко в религиозной оболочке теократической власти, а народная борьба против захватчиков-иноверцев — только в форме «свя­щенной войны» — джихада.

И если поначалу Абд-аль-Кадир уступал некоторым алжирс­ким шейхам и марабутам в политическом могуществе, то уже тогда он не имел себе равных в мессианском рвении защитни­ка ислама. Прежде всего он хотел утвердиться в роли религи­озного предводителя. Именно поэтому во всех своих пропове­дях и воззваниях он подчеркивал священные цели войны против французов. Себя же он часто именовал «Насер ад-Дином» — «Доставляющим торжество вере». В обращениях к народу по поводу войны эмир не уставал повторять стих из второй суры корана: «И сражайтесь на пути Аллаха и знайте, что Аллах — слышащий, знающий!» (2 : 245)

Одного лишь мессианского рвения было, конечно, недоста­точно для того, чтобы повести за собой народ. При всей сво­ей религиозности правоверные в массе своей были людьми практичными. Сам факт богоизбранности эмира мог стать для них достоверным лишь при том реальном условии, что он под­твердит его своими посюсторонними делами. Лишь тогда из­бранник всемогущего станет избранником народа,

Абд-аль-Кадир сам был человеком практичным, оставаясь и в этом истинным сыном своего народа. Сразу же после свое­го избрания он возобновил военные действия против француз­ской армии. Эмир располагал небольшими силами и, как пи­шет современник, «рассчитывал добиться в этих нападениях не столько крупных побед, сколько испытать своих людей и укре­пить их преданность».

В мае 1833 года Абд-аль-Кадир вновь повел свое войско к Орану. Дважды алжирцы бросались на штурм городских стен, но обе попытки были отбиты. Убедившись, что без осад­ной артиллерии город взять невозможно, эмир отвел войско в долину Эрсибиа. Здесь он был атакован французским отря­дом, возглавляемым генералом Демишелем. Бой продолжался несколько часов и окончился безрезультатно для обеих сторон. С наступлением темноты французы отступили и укрылись за стенами Орана.

Через несколько дней Абд-аль-Кадир одержал первую свою победу над врагом. Он устроил засаду на дороге, ведущей в Оран, и внезапным нападением разгромил французский кава­лерийский эскадрон, направлявшийся в город. Арабы захвати­ли тридцать пленных.

Весть о победе Абд-аль-Кадира быстро разнеслась по Ора-нии. Первая удача внушила уверенность в возможности успеха, воодушевила арабов, привлекла к эмиру новых сторонников. В Маскаре его ожидал триумфальный прием. Шейхи, которые прежде отказывались признать власть эмира, теперь спешили заверить его в своей преданности. В Маскару со всех концов об­ласти прибывали отряды вооруженных арабов. Знаменитый ма­рабут Хадж ибн-Иса привел из Сахары посольство, представ­лявшее двадцать племен, которые решили поддержать «священ­ную войну», объявленную Абд-аль-Кадиром.

Окрыленный первым успехом, эмир приступил к расшире­нию своих владений. Он неожиданно напал на Арзев, город в нескольких километрах от порта того же названия, и захватил его. Оставив в городе своего наместника, Кадир повел войска к Тлемсену, который находился в руках марокканского паши Бен-Нуны. Эмир предложил паше присоединиться к джихаду. Тот отказался. Тогда Кадир взял Тлемсен приступом. Паша со своим отрядом бежал в Марокко.

Стремясь  изолировать  врага от  местного  населения, Абд-аль-Кадир разослал по всей Орании приказ, запрещающий всякие связи с французами, особенно торговлю с ними. Нарушение этого запрета строго каралось. Тут эмир не знал пощады, хотя бы речь шла и о близких ему людях.

Бывший наставник Абд-аль-Кадира, кади Арзева Ахмет Бен-Тахир пренебрег запретом. Рассчитывая, возможно, на былую привязанность к нему эмира, он вел весьма прибыльную торговлю с французскими интендантами. Кади поставлял им  продовольствие, фураж и, что считалось особенно преступным, лошадей. Абд-аль-Кадир не раз писал ему, требуя прекратить  торговлю и предупреждая о последствиях нарушения заповедей джихада. Бен-Тахир отмалчивался, надеясь, что на худой конец его защитят французы. Когда Арзев был захвачен арабами, эмир, невзирая на мольбы кади и его родственников, приказал заковать его в цепи и отправить в тюрьму Маскары. По решению военного совета предатель был казнен.

Случаев подобного свойства в деятельности эмира было немало. Абд-аль-Кадир мог многое простить врагу, но он никогда не прощал отступления от заповедей джихада своим сторонникам, как бы дороги и близки они ему ни были.

Нетерпимость   к   инакопоступающим   характерна   для   вся­кого рыцаря идеи. Но как часто эта нетерпимость оборачивается тупым лицемерием и спесью, когда дело касается самого поборника идеи!  Абд-аль-Кадира в  этом никто  не мог  упрек­нуть. В большом и в малом он относился к себе много требо­вательней и строже, чем к окружающим.

Вот  качества вождя,  которым Кадир  заставлял  следовать своих помощников и которые в совокупности представляют со­бой духовный автопортрет самого эмира:

«Совершенно необходимо, чтобы вождь обладал личным мужеством и отвагой, чтобы он был морально безупречен, тверд в вере, терпелив, вынослив, благоразумен, честен и мудр, ос­таваясь таковым при любых трудностях и опасностях. Ибо командир по отношению к своим подчиненным является тем же, чем сердце для тела; если сердце не здорово, тело ничего не стоит».

В повседневном быту Абд-аль-Кадир вел жизнь праведника и аскета. Неизменным его жилищем была палатка, разделен­ная занавесом на две части. В большей была приемная, где эмир принимал посетителей, вершил суд, устраивал военные со­веты. Меньшая служила спальней и библиотекой; здесь, по словам современника, эмир «не столько отдыхал, сколько пре­давался чтению и молитвам».

Абд-аль-Кадир одевался так же, как и простые воины, и ел ту же пищу, которую ели они. Он ни разу не воспользовал­ся и грошем для своих личных нужд из тех налогов и взно­сов, которые поступали в его казну. Подарки, которые эмир часто получал, он частью передавал в ту же казну, частью обра­щал на милостыню. Одежда, которую он носил, была выткана женщинами его семьи. Личные расходы эмира обеспечивались тем, что давало унаследованное им имущество, которое состояло из небольшого участка земли и нескольких десятков овец.

Абд-аль-Кадир годами не виделся со своей семьей, отка­зываясь во имя священной цели от радостей супружеской жиз­ни, столь высоко ценимых среди правоверных. Редкий из имею­щих на то возможность не воспользуется предоставленным ему кораном правом многоженства. Эмир не был в этом исключе­нием. Кроме Лаллы Хейры, он имел еще двух жен. Но внима­нием их не баловал. Обычно лишь дважды в год удавалось ему навестить свою семью, как то свидетельствует немец Герндт, служивший у эмира и в 1840 году издавший в Берлине книгу о своих похождениях в Алжире.

Однажды Абд-аль-Кадир со своим отрядом проходил невда­леке от Гетны, где находилась его семья. Лалла Хейра послала к нему гонца с робкой просьбой навестить ее хотя бы на ко­роткое время. Эмир ответил посланцу: «Я очень люблю свою семью, но дело ислама для меня дороже». Сыну, который жа­ловался на долгое отсутствие отца, Абд-аль-Кадир ответил сти­хами:

Мой сын, если любовь к отцу однажды

неизбывной тоской сожмет твое сердце,

если твою печаль сможет излечить

лишь встреча со мной,

пусть перед тобой возникнет образ того,

чье сердце пылает любовью к тебе.

Если я скрываю эту страсть в своей душе,

то потому лишь, что человек благородных

чувств хранит тайну своей любви...

Все лично сокровенное скрыто от окружающих. Для них Абд-аль-Кадир — религиозный вождь, неустрашимый воин, праведный аскет. Ничто не в силах отвратить его от борьбы за намеченные цели. Тщеславие и корыстолюбие чужды ему. Ни победы, ни поражения не накладывают заметной печати на его личность. При любых обстоятельствах он остается для подданных образцом, достойным восхищения и подражания.

«Благодаря тому, что я вел такой образ жизни, — говорил сам Абд-аль-Кадир впоследствии, — я был вправе требовать от арабов больших жертв. Они видели, что все налоги и! подношения, которые я получал, целиком шли на общественные нужды. Когда война потребовала дополнительных податей и арабы неохотно стали их выплачивать, я немедленно продал все свои семейные драгоценности на базаре в Маскаре и объявил, что полученные за них деньги полностью переданы в каз­ну. После этого остался лишь вопрос об очередности налоговых взносов, потому что все согласились с моими требованиями».

В Абд-аль-Кадира поверили. За ним пошли. За очень ко­роткий срок он стал самым могущественным вождем в Алжире.

В течение нескольких месяцев Абд-аль-Кадир подчинил се­бе почти всю Оранскую область. В августе 1833 года он осадил крупную крепость Мостаганем.  Арабы  сделали подкоп и подорвали часть городской стены. Но в самый разгар штурма эмир получил известие о том, что генерал Демишель напал на союзные ему племена. Абд-аль-Кадир был вынужден снять оса­ду и двинуться к ним на помощь. Он подоспел вовремя. Французы отошли в Оран, потеряв во время отступления арьергард­ный отряд, разгромленный эмиром.

Французское командование начинает относиться к Абд-аль-Кадиру серьезно. Оказалось, что он имеет мало общего с прежним представлением о нем как о главаре шайки разбойников. Уничтожить его войско не удается. Оттеснить в пустыню тоже. Города, захваченные французами, находятся на поло­жении осажденных крепостей, отрезанных от страны. Арабское население отказывается поставлять продовольствие и фураж французским гарнизонам. Те немногие арабы, которые соблаз­няются высокой платой, согласны доставлять в города товары только в сопровождении французского конвоя. Отряды эмира нападают на такие караваны, захватывают в плен французов. Именно по этому поводу генерал Демишель обратился к Абд-аль-Кадиру с посланием, в котором укорял эмира в отсутствии «гуманности» и просил освободить французских пленных.

Эмир ответил на это письмом:

«Что касается меня, то когда французы захватывают моих людей, я не обращаюсь к вам с требованиями освободить их. Как человек я огорчен их несчастной судьбой, но как мусуль­манин я рассматриваю их смерть — если она случится, — как переход в новую жизнь. Вы сообщаете мне, что французам было поручено охранять арабов. Я не вижу в этом никакого оправдания ни для защитников, ни дли защищаемых. И те и другие одинаково являются моими врагами; все арабы, кото­рые находятся на вашей стороне, — отступники от веры, пре­давшие свой долг».

В этом письме замечательно признание автором двойствен­ности своего отношения к единоверцам, попавшим в беду. И вот почему.

Раздвоенность сознания, личности характерна для религи­озного человека вообще, для мусульманина в особенности. Про­истекает она из его веры в загробную жизнь, по сравнению с которой жизнь земная выглядит лишь преходящей иллюзией. «Ведь достояние ближней жизни в сравнении с будущей — ничтожно» (9:38). Согласно этому откровению корана здеш­няя жизнь если и имеет некую цель, то состоять эта цель мо­жет только в том, чтобы подготовиться к переходу в мир иной, где только и начинается жизнь истинная.

Сознание человека отчуждается. На себя здешнего верую­щий глядит глазами обитателя той блаженной обители, где те­кут «реки из воды не портящейся и реки из молока, вкус кото­рого не меняется, и реки из вина, приятного для пьющих, и реки из меду очищенного» (47:16,17). Понятно, что этот здеш­ний покажется существом жалким и никчемным. Но в реаль­ной жизни этот взгляд на практике выражается в самоуничи­жении и самонебрежении лишь у фанатиков. Обычный же пра­воверный алчет благ земных так же, как и всякий нормаль­ный смертный. Верующий в конце концов оценивает собствен­ную никчемность на этом свете в меру сугубо мирских инте­ресов.

Положение меняется, когда указанный взгляд переносится с собственной личности на личность ближнего. Взгляд этот тот­час же обретает всю силу внемирской отрешенности. Новый объ­ект воспринимается так, словно правоверный глядит на него че­рез дырку в воротах рая, изнутри, конечно. И этот объект, естественно, под взглядом с занебесья превращается в исчезающе малую величину. В итоге нравственные связи между людь­ми рвутся, человек отчуждается от человека и остается наеди­не с самим собой, отчего, между прочим, происходят типичные для мусульманских стран формы необузданного произвола от­дельной личности — от деспотизма главы семьи до тиранства государственных правителей.

Но опять-таки в обыденном мире отчуждение нравственных связей между людьми в относительно чистом виде может иметь место разве только в какой-нибудь общине дервишей. В целом же в обществе религия, какими бы пожарами она ни полыхала, не может до конца выпарить эти связи в замогильную пустоту! Ибо они имеют слишком цепкие земные корни, уходящие вглубь трудовых и иных мирских отношений между людьми. Религия, как и всякая слепая вера, обычно лишь иссушает эти связи. Излученный от них в результате этого образ становится автономной областью человеческого сознания. Отсюда раздвоение личности на мирскую и религиозную, каждая из которых воспринимает внешний мир по-своему. Первая — непосредственно, как он есть, вторая — каким он ей видится в озарении внеземного идеала.

Эта раздвоенность очень четко выражена в письме Абд-аль-Кадира  французскому  генералу. Эмиру  по-человечески  жаль своих  воинов,  попавших в  плен. Здесь он  мирской  человек. Но тут же он бездушно отрекается от них: чего о них заботиться, если даже в худшем из мирских случаев — смерти — они лишь обретут «новую жизнь».  Здесь он человек религиозный.

Замечательно во всем этом то, что самосознание эмира со­хранило мирское человеческое начало. Не было бы в том ничего удивительного, если бы речь шла о простом правоверном. Но ведь Кадир был религиозным вождем! Махди! Мессией! Человеком, которому с пеленок прививали мысль о его высшем назначении. За которым всю жизнь влеклась религиозная легенда. Которого, наконец, само положение в обществе возвыси­ло над ближними. И над какими ближними! Ревностно религиозными. Желавшими видеть в своем вожде идола. Заведомо отрицавшими за ним право на все то мирское, что дозволено им самим.

Сохранить при этом человечность невероятно трудно, почти невозможно. Не говоря уж о тьме деспотов, больших и малых, которыми усеяна история религиозных обществ, эту истину мо­жет удостоверить жизнь любого власть предержащего поборни­ка религиозной идеи. Даже в том случае, если сама по себе идея чиста и величественна, а ее поборник исполнен самых благих намерений, он должен быть истинно великим человеком — великим деятелем он может быть независимо от этого, — чтобы остаться в коей-то мере по-мирски чело­вечным.

Заурядный человек, одержимый религиозной идеей, неиз­бежно становится ее рабом. Ничто мирское не заставит его изменить Идее — его госпоже. Рано или поздно для такого рыцаря идеи подданные становятся безликими знаками, кото­рые можно зачеркнуть, стереть, переписать, если то будет угодно его повелительнице. В конце концов инквизиторы были подлинными рыцарями христианской идеи. И кроме того, большими пуританами.

Абд-аль-Кадир не относится к этой категории воителей за чистоту веры. Его личность отчетливо проявляется не только в деяниях религиозного вождя, но и в общественно значимых поступках мирского человека. И если а первой роли он высту­пал как орудие идеи ислама, то во второй роли он был вырази­телем мирского сознания своего народа, соединяя таким образом в своей личности религиозного мессию и народного героя.

Однако в реальной жизни психически здоровая личность всегда выступает практически как единое целое. Она может яв­ляться миру — по собственной ли воле, в силу ли обстоя­тельств — в различных ипостасях, относясь при этом, однако, как целое к части, к любой из них и сохраняя свое внутрен­нее единство. Ибо она имеет свою неразложимую константу — человеческий характер, который образует связующее единство всякой личности, индивидуально обособляет ее, составляет глав­ное условие сохранения ее целостности в столкновениях с внеш­ним миром или в периоды внутренних духовных кризисов.

Именно характер нашего героя соединяет в его личности, казалось бы, несоединимое: фанатичную религиозность и трез­вую реалистичность, мессианскую отчужденность и мирскую человечность. Благодаря своему характеру, впитавшему в себя силу и чистоту патриархальности племенной среды, закален­ному религиозным подвижничеством, обретшему гибкость под воздействием жизненных испытаний, Абд-аль-Кадир, в зависи­мости от условий и обстановки, мог выступать в различных ро­лях, оставаясь всегда самим собой и сохраняя цельность своей личности.

Характер Абд-аль-Кадира был сильнее его призвания. Поэ­тому его личность была значительнее любой из ролей, в кото­рых жизнь вынудила его выступать. И даже больше главной из них — роли религиозного вождя.

Это обнаруживается уже в начальный период деятель­ности эмира.

После того как арабам удалось запереть противника в при­морских городах, Абд-аль-Кадир решил окончить войну одним ударом. Но выполнить это решение он понадеялся весьма свое­образно. В конце 1833 года эмир направил генералу Демишелю послание, в котором приглашал его к единоборству в откры­том поле. «Если Вы сделаете двухдневный переход от стен Орана, — писал Кадир, — я встречу Вас, и пусть поединок решит, кто из нас останется хозяином на поле битвы».

Наивно? Конечно. Глупо? Ни в коем случае. Разве не мудростью и не благом ли для народов было бы решать войны единоборством вождей? И разве были бы сами вожди столь воинственны, если бы они знали, что им первым придется подставлять собственный лоб под удар? Как скоро и какой малой кровью кончались бы войны! Но это уже из области идиллических утопий. Абд-аль-Кадир не был утопистом. Просто он был человеком другого мира, где здравый смысл еще не был оттеснен в область утопий.

Приглашая французского генерала на рыцарский поединок, эмир надеялся одержать победу в «священной войне». Но самое его рыцарство шло здесь не от ислама. Это было скорей былинное, языческое рыцарство, истекавшее из доисламских на­родных представлений о войне. Эти представления стали пе­режитками уже в эпоху крестовых походов, когда столкновения между европейскими и восточными странами происходили в форме религиозных войн.

С тех пор Европа претерпела превращения, о которых лучше всего сказать словами «Коммунистического манифеста»:

«Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отноше­ния. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса,  бессердечного  «чистогана».   В  ледяной  воде  эгоис­тического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза,  рыцарского энтузиазма,  мещанской  сентименталь­ности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торгов­ли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и полити­ческими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бес­стыдной, прямой, черствой»[5].

Абд-аль-Кадир оставался целиком в рыцарской эпохе. Прав­да, позднее он по-своему поймет значение европейского пере­рождения. В 1839 году эмир с горечью будет писать француз­скому королю:

«С основания исламизма мусульмане и христиане находи­лись в состоянии войны. Веками она была священной обязанностью обеих сект; но христиане пренебрегли своей религией и кончили тем,  что стали рассматривать  войну как обычное средство мирского возвышения.

Для   истинного же мусульманина война против христиан продолжает оставаться священным долгом; как много больше стала она значить для христиан, когда они являются, чтобы завоевать мусульманскую страну!»

Но даже поняв, что он имеет дело не с однозначным себе противником, Абд-аль-Кадир сохранил верность своим идеалам, отделенным многовековой толщей грандиозных исторических перемен от идеалов современных ему европейцев. Он продол­жал ломать копья. И не без успеха для своего дела.

Видно, не всякое ломание копий не имеет практического смысла.

На войне, как на войне

Французский генерал ответил на вызов Абд-аль-Кадира в соответствии с идеалами того класса, оруженосцем которого он выступал в Алжире. А этот класс, пришедший к власти во Франции в результате июльской революции 1830 года, требовал от сво­его воинства решительных действий. Колония должна быть «умиротворена». Алжирцы должны покориться законам новой религии, исповедуемой капиталом, — «религии чистогана». Все дозволено и все допущено во имя утверждения этих законов.

Генерал Демишель, удивившись, наверное, наивности свое­го врага, воспользовался известием об удаленности войска эми­ра от стен Орана для очередного набега на арабские племена. Он тайком вывел французский отряд из города и внезапно на­пал на мирные селения. Дома арабов были сожжены, взрос­лые мужчины почти поголовно перебиты, женщины и дети уве­дены в Оран. Упоенные легким успехом, французские офице­ры торжествовали победу.

В Париже эти самые офицеры блистали своими мундирами в театральных ложах, целовали дамам ручки в салонах и со знанием дела могли рассуждать о стихах модного поэта. Они были воплощением благородства и мужества. Их щепетильность в вопросах чести не вызывала сомнения. Дуэли из-за пустяшной ссоры случались в Париже в то время чуть ли не ежедневно. Отклонение вызова на поединок опозорило бы на всю жизнь офицера, да и вообще любого «светского человека». В 1834 го­ду генерал Бюжо, впоследствии главный «умиротворитель» Ал­жира, убил на дуэли депутата Дюлона всего лишь за язвитель­ную реплику, брошенную им во время прений в парламенте.

В Алжире все менялось. Здесь генерал лишь посмеялся бы над вызовом арабского вождя. Понятия чести и благородства в общении с алжирским населением попросту исключались. «Туземцы» не считались людьми.  В войне с ними хороши способы.

«Вот как нужно вести войну с арабами, мой друг, — писал полковник Монтаньяк в своей книге «Письма солдата», — следует уничтожить всех мужчин старше 15-летнего возраста, захватить женщин и детей, погрузить на корабли и послать их на Маркизовы острова или в другое место — одним словом, унич­тожить всех тех, кто не будет ползать у наших ног, как собаки».

В другом месте книги доблестный полковник не без некото­рого кокетства сообщает: «Вы спрашиваете меня в письме, что мы делаем с женщинами, которых захватываем. Некоторых из них сохраняем в качестве наложниц, других обмениваем на ло­шадей, а оставшихся продаем с аукциона как вьючных живот­ных».

Когда жестокость становится нормой, к ней начинают при­выкать. На самые ужасные вещи перестают обращать внимание. Французский историк Неттеман в 1856 году в книге «История завоевания Алжира» писал: «Я слышал, как самый блестящий офицер африканской армии рассказывал о том, что он часто зав­тракал с генералом, не испытывая никакого беспокойства из-за сложенных в углу его палатки многочисленных мешков с от­рубленными головами».

Причины жестокости французских солдат не носят, конечно, ни социального, ни национального характера. У себя на родине были бы эти французы люди как люди. Но их послали на вой­ну, а на войне, как на войне. Другой вопрос, что война была несправедливой, захватнической. В таких войнах жестокость вхо­дит в систему, и за это уже несут прямую социальную и на­циональную ответственность те, кто эти войны развязывает. И не только перед народом, на который совершено нападение, но и перед собственным народом.

Положение французов в Алжире многие годы было очень нелегким. Непривычно жаркий и сухой климат, незнание стра­ны, враждебность местного населения — все это с самого начала обрекало французскую армию на тяжелые испытания. Францу­зам стало совсем худо, когда войска Абд-аль-Кадира блокирова­ли с суши захваченные ими города. В первые годы завоевания почти все снабжение французских гарнизонов осуществлялось через Средиземное море. Продукты быстро портились. Француз­ские солдаты страдали от голода и болезней. Было время, ког­да начальник французского гарнизона в Арзеве был вынужден платить по 50 франков за кошку, чтобы у него на столе хоть из­редка появлялось свежее мясо. Немногим лучше были условия и в других блокированных городах.

Герцог Орлеанский, воевавший в Алжире, писал в книге «Кампания африканской армии»:

«Продукты портятся. В Мостаганеме выбрасывают тысячу бочек протухшего мяса; нет врачей. Мало того, кампании пред­принимаются безрассудно; настолько безрассудно, что ответст­венные за них люди не хотят признавать эту ответственность».

А вот эпизод одного из походов французских войск, описан­ный тем же автором:

«Не в состоянии даже бежать, вся эта масса беспорядочно кружила на месте, обезумев и тяжело дыша. Солдаты были словно в бреду. Голые, безоружные, они с хохотом бросались на­встречу арабам; одни, ослепнув, падали в речку (они ее не виде­ли) и пытались плыть, хотя воды было на несколько вершков; другие, упав на колени, пели гимн солнцу, безжалостные лучи которого помутили их сознание. У всех было потеряно чувство реального, чувство долга и даже инстинкт самосохранения».

Но никакие обстоятельства не могут служить оправданием жестокости и вероломства завоевателей. В конечном счете никто их в Алжир не звал. И даже если предположить, что их жестокость была вынужденной, ответом на жестокость ара­бов, то и в этом случае нельзя судить обоих противников одной мерой. Современный французский автор М. Эгрето, ко­торый в своей книге об Алжире приводит многие свидетель­ства жестокости колонизаторов, пишет об этом:

«Любители всеобщей справедливости и гармонично уравно­вешенного развития упрекнут нас в том, что мы представили эту захватническую войну не объективно, даже односторонне. Они скажут нам, жестокости и зверства были свойственны не только одному лагерю. Возможно, это так и было. Однако мы не будем напоминать им трудно опровергаемые факты, а имен­но, что согласно самым элементарным принципам междуна­родного права в этой войне одна сторона выступала как за­хватчик, а другая была жертвой агрессии и что в этих усло­виях просто недостойно стараться взваливать ответственность в одинаковой степени на оба лагеря».

Но истины ради остановимся и на отношении алжирского населения к завоевателям. Скажем сразу: относиться к ним хорошо у алжирцев не было ни малейших оснований. Равно как и не отвечать на жестокость колонизаторов той же моне­той. На войне, как на войне. Жестокость с арабской стороны по отношению к врагу имела место, хотя и выражалась не­сравненно в меньших масштабах, чем у французской армии. Отрезанные головы, добивание раненых, уничтожение цивиль­ных лиц — все это было. Более того, все это было освящено давними традициями и неписаными правилами ведения войны против «неверных».

История «священных войн» писана бессмысленно проли­той кровью. Их вожди обычно отличались тупой и холодной свирепостью. И от того, что эти вожди были для подданных святыми, принявшими на себя всю полноту ответственности за ведение войны, сами подданные предавались зверствам во всю меру собственной безответственности и с сознанием освященности своих деяний.

Война, которую возглавил Абд-аль-Кадир, не была обыч­ной «священной войной». И не только потому, что она была чисто мирской по существу, справедливой по целям, оборони­тельной по форме. Все это нисколько не помешало бы ей быть обычной «священной войной» по методам ее ведения. Однако и в этом отношении она выпадает из общего правила. Во-пер­вых, необузданная жестокость не стала системой в отноше­ниях с врагами. Во-вторых, она в большинстве случаев про­являлась в районах, неподвластных Абд-аль-Кадиру.

Обращение с военнопленными служит мерилом гуманно­сти во всякой войне. По многим свидетельствам современни­ков эмир и в этом отличался истинным рыцарством. «Во всех случаях, — пишет один из них, — Абд-аль-Кадир обращался с захваченными французами скорее как с гостями, чем как с пленными. Он посылал им деньги и пищу из личных за­пасов. Они были хорошо одеты...»

Абд-аль-Кадир с отвращением относился к захвату фран­цузских женщин. Однажды отряд конницы одного из его вож­дей доставил ему в качестве ценного подарка четырех мо­лодых женщин. Он с негодованием отверг дар. «Львы, — ска­зал он, — нападают на сильных, шакалы набрасываются на слабых».

Пленные французы могли пользоваться библиотекой Абд-аль-Кадира, им разрешалось переписываться с родными, никто не покушался на их право исповедовать христианство. Эмир даже приглашал к себе в лагерь христианских священников, дабы пленники не остались без духовных наставников. Один французский офицер говорил:

«Мы были вынуждены скрывать эти факты от наших сол­дат: если бы они узнали о них, мы никогда не смогли бы за­ставить их с такой жестокостью сражаться против Абд-аль-Кадира».

На войне все же бывает не как на войне. Благородство при этом выглядит особенно привлекательно, потому что его искренность и бескорыстность не вызывают никаких сомнений. У Абд-аль-Кадира же оно граничит с нравственным подви­гом. Ведь ему пришлось восстать против освященных време­нем традиций, изменить собственной роли религиозного вождя, наконец, нарушить одну из заповедей корана насчет джихада: «Кто же преступает против нас, то и вы преступайте против него подобно тому, как он преступил против вас» (2:190).

Абд-аль-Кадир не только не следовал этой заповеди в об­ращении с поверженным врагом, но и требовал того же от своих подданных. Он распространил особый указ, который гласил:

«Каждый араб, который захватил в плен французского сол­дата, или христианина, целым и невредимым, получит возна­граждение, составляющее восемь пиастров за мужчину и де­сять пиастров за женщину. Тот, кто захватил француза, или христианина, обязан хорошо обращаться с ним... В случае какого-либо выражения недовольства со стороны пленника пло­хим обращением, араб лишается всех прав на вознагра­ждение».

Указ этот, помимо прочего, был направлен на искоренение старого варварского обычая отрезать голову у раненого или убитого врага с тем, чтобы представлением головы удостове­рить факт убиения врага и получить за то вознаграждение. «Цивилизаторы» не только поощряли своих союзников из ме­стного населения следовать этому обычаю (отсюда и мешки с отрубленными головами, о которых пишет Неттеман), но и очень быстро сами переняли его. Полковник Монтаньяк хвас­тается в своих «Письмах солдата»:

«Я приказал отрубить ему голову и кисть левой руки и явился в лагерь с головой, насаженной на штык, и рукой, при­вязанной к шомполу. Все это послали генералу Барагэ д'Илье, стоявшему лагерем поблизости. Ты сам понимаешь, что он был в восторге».

В армии же Абд-аль-Кадира подобные случаи, и в про­шлом редкие, после обнародования указа прекратились совер­шенно. Лишь однажды указ был нарушен, и эмир воспользо­вался этим, чтобы преподать наглядный урок своим воинам. Он лично вершил суд над преступником в присутствии всего своего войска. По свидетельству современника это происходи­ло так.

В назначенный день и час войско было выстроено вокруг палатки эмира. Абд-аль-Кадир стоял, окруженный граждански­ми и военными начальниками. Отрезанную голову положили перед эмиром. Преступника вывели вперед. Эмир спросил у него:

— Ты отнял эту голову у мертвого или живого?

— У мертвого.

— Тогда получишь двести пятьдесят ударов за то, что ослушался меня. Это наказание научит тебя тому, что голова человека не может быть врагом, трусливо и жестоко увечить его.

Солдата положили на землю и подвергли наложенной наказанию. После этого он поднялся и, думая, что экзекуция закончена, хотел уйти. Эмир остановил его:

— Я хочу задать тебе еще один вопрос.  Где было ружье в то время, когда ты отрезал голову?

— Я положил его на землю.

— Еще двести пятьдесят ударов за то, что ты бросил свое ружье на поле боя.

После второго наказания солдат едва стоял на ногах. Несколько человек подошли, чтобы увести его. Эмир снова оста­новил их:

— Не торопитесь, у меня есть еще один вопрос к нему. Как ты умудрился одновременно нести и свое ружье и чужую голову?

— Я держал ружье в одной руке, а голову в другой.

— Ты хочешь сказать, что ты нес свое ружье таким спо­собом, что не смог бы им воспользоваться? Дать ему еще две­сти пятьдесят ударов.

Несчастного едва не забили насмерть.

Жестоко? Безусловно. Бесчеловечно? Нет. Точно так же, как, скажем, наказание мародерства. А ведь здесь речь идет о мародере, охотившемся за вражескими головами. Войны вообще бесчеловечны. Самая человечность нередко проявляет­ся в них в бесчеловечном виде, когда, например, командир жертвует частью своих солдат, чтобы спасти жизнь остальных. Кто осудит его за это? У войны своя система нравственности. И оценивать поступки человека на войне следует в измере­ниях этой системы: на войне, как на войне.

У Абд-аль-Кадира была твердая рука. И хотя эмир никогда не злоупотреблял своей властью — а она давала для того сколько угодно возможностей, — он не останавливался перед самыми крайними мерами, чтобы заставить солдат повиновать­ся своим указам. Только так и можно было превратить разно­мастное и не привыкшее к дисциплине племенное воинство в боеспособную армию.

Благодаря твердости и настойчивости в осуществлении своих целей Абд-аль-Кадир в 1834 году стал хозяином поло­жения в Оранской области. Власть французов кончалась за стенами прибрежных городов. Снабжение оккупационных войск морем обходилось очень дорого. Алжирская война все более обременяла государственный бюджет метрополии. Никаких экономических выгод французская буржуазия пока еще не могла извлечь из владения колонией. Будущее Франции и Алжира стало представляться некоторым буржуазным политикам очень сомнительным. Но как поучал их известный французский исто­рик и общественный деятель Гизо, «надо довериться» будущему и не ускорять ход событий».

Французская буржуазия была уверена в том, что рано или поздно Алжир окажется в полном ее распоряжении. Так стоило ли торопиться? Тем более что и возможностей для этого пока не было. Не лучше ли договориться с Абд-аль-Кадиром о мире? И тем самым облегчить участь французской армии и выиграть время для подготовки новых завоевательных до­ходов?

В конце 1833 года генерал Демишель, воспользовавшись завязавшейся по поводу пленных перепиской с эмиром, направ­ляет ему послание с предложением о мирных переговорах. Зная, что только тяжелые обстоятельства вынудили генерала пойти на, это, Абд-аль-Кадир не отвечает на послание. Но в то же время он дает тайное указание своему агенту в Оране Мордехаю Омару исподволь и осторожно побудить генерала к более определенным предложениям.

Абд-аль-Кадир нуждался в мире не меньше, чем его фран­цузские противники. Ему нужно было навести порядок в своих владениях, укрепить армию, распространить власть на новые племена. Само заключение мирного договора должно было, по верному расчету эмира, узаконить в глазах французов и в глазах подданных его положение самостоятельного, и независи­мого главы зарождавшегося алжирского государства.

Однако для Абд-аль-Кадира решиться на мирные переговоры с врагом, было нелегко. Он сдержанно воспринял первое предложение Демишеля не только потому, что хотел добиться более выгодных для себя условий. Эмиру нужно было еще и убедить своих сторонников в необходимости и, главное, в поз­волительности мирного соглашения с врагом.

Дело в, том, что часть близкого окружения эмира, состо­явшая из шейхов и улемов, закосневших в религиозном фана­тизме, воспринимала как отступничество от закона «священной войны» всякие невоенные отношения с «неверными». Ведь заповедь корана вполне определенно внушает правоверным: «И убиваете их, где встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас: ведь соблазн — хуже, чем убиение!» (2; 187).

А разве не соблазн — договориться с врагом, чтобы обрести мир и покой? И разве можно поддаться ему, если это озна­чает признание права «неверных» на сохранение их господ­ства в захваченной ими части мусульманского мира?

Никакие политически реальные доводы, сколь бы разумны они ни были, не убедили бы фанатиков в обратном. Абд-аль-Кадир и не делал этого. Он убедил собственными их доводами. Никто в окружении эмира не знал лучше его коран и иные мусульманские книги. Никто не был искусней его в их толко­вании. А есть ли в мире хоть одна священная книга, где кон­цы сходились бы с концами? Изощренному уму ничего не стоит, оставаясь верным духу и букве любой такой книги, не­опровержимо доказывать по десять раз на дню, что черное — это белое и наоборот.

Абд-аль-Кадир никогда не опускался до этого. Он не был ни циником, ни софистом. Он всегда оставался искренним в своей религиозности. Но в практической жизни религиозные догмы служили для него лишь оболочкой здравого смысла, тогда как для узколобых фанатиков здравый смысл, если он у них сохранился, служит, напротив, для облачения в него рели­гиозных догм.

Вскоре генерал Демишель направляет эмиру новое посла­ние, в котором прямо предлагает заключить мир. В письме ге­нерала сквозит упрек в том, что эмир не оценил по достоин­ству французской мирной инициативы, хотя должен был бы это сделать, учитывая могущество Франции. Эмир отклонил упрек. Он соглашался поддерживать отношения с противником только на равных. В тот период эмир обладал к тому же воен­ным превосходством и знал, что лишь поэтому французы хотят мира. «Вы говорите, — ответил он генералу, — что, несмотря на Ваше положение, Вы решились на первый демарш. Но это — Ваша обязанность согласно правилам войны».

Абд-аль-Кадир сразу же отверг все унизительные условия заключения мира, которые содержались во французских пред­ложениях: признать себя вассалом французского короля, пла­тить ежегодную дань, представить заложников, закупать ору­жие только во Франции. В феврале 1834 года Демишель был вынужден подписать договор, который юридически узаконил фактическую власть эмира. Условия договора сводились к сле­дующему.

Военные действия прекращаются. Власть Абд-аль-Кадира признается во всей Орании, за исключением городов Оран, Мостаганем и Арзев. В эти города эмир направляет своих консулов-укилей. Французский консул находится в Маскаре

Франция обязуется уважать религию и обычаи алжирцев. Про­изводится обмен пленных и взаимная выдача дезертиров. Обе­ими сторонами гарантируется свобода торговли. Европейцы могут свободно передвигаться по Алжиру, имея пропуска, под­писанные укилем Абд-аль-Кадира и французским представи­телем.

Этот договор был для 26-летнего эмира большим диплома­тическим достижением. Помимо прочего, он открывал Абд-аль-Кадиру путь для утверждения своей власти за пределами Ора­нии, потому что в тексте договора эмир признавался «повели­телем правоверных». Благодаря этому он получил правовое основание настаивать на том, что мусульмане, то есть факти­чески все местные жители, подлежат подчинению его духов­ной власти, которая в условиях Алжира означала для местно­го населения и политическую власть.

Сознавая, что в обозримом будущем ему не под силу будет полностью изгнать французов из Алжира, Абд-аль-Кадир стре­мился найти лучшее из возможных решений проблемы отно­шений с Францией. В своих представлениях о будущем страны он относился к французским колониям в Алжире примерно так же, как некогда жители Северной Африки относились к фи­никийским торговым колониям. Английский полковник Ч. Черчилль, написавший в итоге изучения документов и про­должительного личного общения с Абд-аль-Кадиром книгу об эмире, пишет: «Их существо состояло в том, чтобы он был признан правителем Алжира: французы же продолжали бы жить с его молчаливого согласия на окраинах империи, извле­кая выгоды из торговли с его подданными».

Совершенно в ином смысле истолковывала договор и его возможные последствия французская сторона. Генерал Деми­шель представил дело так, будто он своими военными успеха­ми принудил Абд-аль-Кадира заключить мир и что эмир при­знал верховную власть Франции в Алжире. В донесении фран­цузскому министерству иностранных дел генерал писал: «Должен уведомить вас о покорении Орании, наиболее значитель­ной и воинственной провинции регентства. Это большое дости­жение является результатом преимуществ, достигнутых благо­даря боевым действиям моих войск».

Однако генералу не поверили: выгоды, полученные Абд-аль-Кадиром по условиям договора, были слишком очевидны. Хотя король утвердил договор, правящие круги Франции оста­лись крайне недовольны исходом договоров с эмиром. В янва­ре 1835 года Демишель был отозван, его место в Оране занял генерал Трезель, убежденный сторонник продолжения воины до победного конца. Незадолго до этого в Алжир был назначен новый губернатор — генерал Друэ д'Эрлон. Согласно королев­скому указу Алжир начинают именовать «французскими вла­дениями на севере Африки», а не «бывшим регентством», как в прошлом, и, таким образом, жители Алжира формально обра­щаются во французских подданных, что открывает путь к рас­ширению завоеваний.

Новый губернатор спешит предупредить Абд-аль-Кадира, чтобы он не обольщался надеждами на расширение своих вла­дений.

«И хотел бы, — пишет д'Эрлон эмиру, — чтобы Вы отда­вали себе отчет в том, что юрисдикция генерала Демишеля ограничивалась лишь пределами провинций .Оран и что он не имел никакого права обсуждать какие-либо условия соглашения относительно остальной части страны, Даже в случае самого широкого толкования договора, заключенного между Ради и им в феврале 1834 года, Вы не можете выдвигать никакие претензии на земли, находящиеся за границами провинции Оран».

Трезель настаивает на возобновлении войны с тем, чтобы помешать эмиру укрепиться в прежних своих владениях и за­хватить новые. Однако осторожный д'Эрлон, памятуя о неуда­чах своих предшественников, воздерживается от обострения отношений с Абд-аль-Кадиром. Он предпочитает собраться с силами и выждать удобный момент для начала войны.

Абд-аль-Кадир тем временем осуществляет свои замыслы, успокаивая французов посланиями насчет своей верности усло­виям договора и настаивая на собственном истолковании этих условий. Он направляет к губернатору посланца с письмом, в котором как о само собой разумеющемся сообщает о своем намерении навести порядок на территориях, не занятых фран­цузами.

«Каид Милуд ибн-Араш, — пишет эмир, — известит Вас относительно состояния наших дел. Я поручил ему заверить Вас в том, что мы лишь хотим найти наилучший способ для установления спокойствия во всех местностях, приморских и внутренних, вдоль побережья между Алжиром и Ораном и в глубине страны от Тлемсена и Маскары до Медеи и Милианы».

Д'Эрлон возмущен. Он требует заключения нового догово­ра, который бы заставил эмира признать суверенитет фран­цузского короля и отказаться от притязаний на господство в Алжире. Французские офицеры доставляют Абд-аль-Кадиру проект такого соглашения. Эмир тепло принимает посланцев, не проявляя, однако, никакого интереса к новым предложениям. Он приглашает их совершить с ним поездку по стране, искусно используя её для того, чтобы показать колеблющимся племе­нам что французы — его союзники, одобряющие его полити­ку и что шейхам не остается ничего иного, как признать его власть. По возвращении из поездки эмир предлагает послам губернатора свои условия мирного договора, в которых нет и намека на признание зависимости от Франции.

Прежний договор, не основанный на единстве взглядов, установил лишь шаткое перемирие. Борьба фактически про­должалась, вылившись в дипломатическую войну. А на войне как на войне: интересы противника в расчет не берутся. Каж­дая сторона стремилась использовать перемирие в собственных целях.

Продолжая переговоры с французами, Абд-аль-Кадир одно­временно расширял свой владения. Его войска перешли реку Шелиф и заняли провинцию Титтери. Эмир назначил халифа­ми своих людей в главные города провинции — Медею и Милиану, где до этого правили турки. Генерал Трезель предло­жил в ответ захватить столицу эмира Маскару. Но губернатор, не надеясь на свой силы, не решился на это. К тому же Абд-аль-Кадир поспешил уверить его в своей готовности начать новые переговоры. Ему был нужен мир с чужеземцами, чтобы окончательна подчинить Соотечественников. Внутри страны на­растала волна племенных бунтов, грозивших опрокинуть не утвердившуюся еще государственную власть эмира.

Не переводя дыхания

Эта внутренняя война давалась Абд-аль-Кадиру не менее трудно, чем борьба против францу­зов. И победы и поражения в этой войне имели одинаково горький привкус, потому что в любом случае приходилось сражаться со своими земляками и единоверцами. Но это только одна сторона дела. Самое трудное заключалось в том, что обе войны были между собой в прямой связи; Одна война обуславливала другую.

Абд-аль-Кадир нуждался в мире, чтобы заняться внутри­государственным устройством и прежде всего добиться объеди­нения племён под своей властью. Но это он мог сделать только военным путем. Мирной передышки не было. Союзные эмиру племена — кроме них, всегда были и враждебные — соглашались действовать сообща и признавать его вождем только в период войны против иноземцев. Как только военные действия прекращались, племенные шейхи считали свой союзный долг исполненным и настаивали на своей полной независимо­сти от верховной власти Абд-аль-Кадира.

После заключения мирного договора большинство племен, объединившихся во время войны вокруг эмира, отказались выплачивать ему подати. А без налогов Абд-аль-Кадиру не удалось бы основать и захудалого княжества. Податная систе­ма — главная экономическая основа всякого феодального госу­дарства. Племена этого не могли и не хотели понять. Объеди­нение и центральная власть, необходимые им во время войны с иноземцами, в мирное время становились в их глазах не­нужными и обременительными оковами.

Даже племя бени-амер, в преданности которого Абд-аль-Кадир никогда не сомневался, после окончания войны прекра­тило выплачивать традиционный налог. Разгневанный эмир собрал шейхов этого племени в мечети Маскары и после поло­женной молитвы обратился к ним с проповедью:

«Не вы ли, о бени-амер, первыми призвали меня на тот пост, который я сейчас занимаю? Не вы ли первыми умоляли меня установить постоянную власть, которая поощряла бы добро и наказывала бы зло? Разве не вы торжественно по­клялись вашей жизнью, вашей собственностью и всем, что для вас является дорогим и священным, помогать мне и поддер­живать меня? Так неужели вы будете первыми, кто оставит общее дело? Может ли существовать какая-нибудь власть без податей, без сердечного союза и взаимной поддержки всех подданных?

Не думаете ли вы, что хотя бы грош из податей, которые я требую, будет обращен на мои нужды или на нужды моей семьи? Вы все хорошо знаете, что мне достаточно того, что дает моя родовая собственность. Я требую лишь того, что закон Пророка вменяет вам, как мусульманам, в прямую обя­занность и что в моих руках — я в этом клянусь — послужит торжеству веры!»

На шейхов бени-амер красноречие Абд-аль-Кадира подейст­вовало: они были давними союзниками родного племени эмира хашим и, главное, были заинтересованы в сохранении сильной центральной власти, потому что жили рядом с захваченными французами городами, и постоянная опасность возобновления войны побуждала их искать спасения в союзе с соседними племенами.

Хуже было с племенами, населявшими отдаленные мест­ности Алжира. Лишь близкая, видимая угроза иноземного вторжения могла заставить их выступить под знаменем эмира. Если такой угрозы они не ощущали, то все пламенные при­зывы к их священному долгу правоверных оставляли их рав­нодушными. Клановый дух, выражавшийся в племенной асабийе, был сильней, чем сознание общности целей борьбы в защиту веры. Общность же этих целей только тогда стано­вилась действенной силой, когда она накладывалась на чисто мирские, материальные интересы, то есть когда иноземцы пря­мо покушались на жизнь и собственность того или иного племени.

С особенным упорством держались своей независимости горные племена кабилов. Абд-аль-Кадир не раз направлял к ним послов с предложением присоединиться к его борьбе против колонизаторов, обещал всяческую помощь, посылал подарки их вождям — аминам. Все было тщетно. Тогда он сам отправился в горы и на собрании аминов произнес зажи­гательную речь о «священной войне».

«Знайте, что если бы я не воспротивился честолюбивым намерениям французов и не доказал им на деле их бессилия в борьбе со мною, давно уже, подобно волнам разъяренного моря, враги наводнили бы вашу страну и подвергли ее таким бедствиям, которые до сей поры были неизвестны вам. Они оставили свое отечество с единственной целью поработить нашу общую родину и обратить нас в невольников. Я — тер­ние, которым Всевышний устилает их путь, и с вашей помощью сброшу их в море. Благодарите же Пророка, что я враг врагам вашим, проснитесь и уверуйте, что мое единственное жела­ние — водворить спокойствие и благоденствие в стране право­верных. Для этой цели я требую от вас покорности, содействия мечом и имуществом общему делу, как то завещал Владыка мира каждому верному мусульманину».

Речь Абд-аль-Кадира была воспринята с одобрением: всю­ду, где он появлялся, его встречали восторженные толпы ка­билов; в честь него устраивались празднества; ему подносили дорогие подарки. Но на все призывы эмира подчиниться его власти кабилы отвечали одно и то же: «Мы повинуемся только нашим аминам». Амины же, уверенные в неприступности сво­их горных селений, предпочитали оставаться независимыми. Лишь несколько окраинных племен, для которых угроза фран­цузского нападения стала уже осязаемой, согласились при­знать власть эмира.

В мирных условиях никакое иное средство, кроме военной силы, не могло преодолеть сепаратистские устремления племен. Абд-аль-Кадир это понимал; и когда призывы и увещевания не действовали, без промедлений и очень жестоко карал от­ступников от «священной войны». Он не мог так поступить с кабилами потому, что это было выше возможностей его войска, и потому, что они никогда не договаривались е ним о союзе, а стало быть, и не предавали его. Во всех иных слу­чаях Абд-аль-Кадир был скор на расправу с отступниками от его дела.

Чаще других от эмира откалывались и предавали его пле­мена махзен. Эти племена, охватывавшие примерно десятую часть сельского населения страны, еще в эпоху, предшество­вавшую турецкому господству в Алжире, занимали привиле­гированное положение. Они исполняли для местных династий военную и полицейскую службу и собирали налоги с осталь­ных племен, в отличие от них называвшихся райя. Махзен составляли феодальную касту воинов и разбойников. Единст­венным мирным занятием, которое они считали достойным себя, было разведение верблюдов. На племена райя они смот­рели с презрением. Самое предложение объединиться с райя в союз воспринималось ими как оскорбление.

Все завоеватели неизменно сохраняли старый порядок сбо­ра налогов и брали племена махзен себе на службу, Так было в эпоху янычарского господства. Так вскоре после прихода в Алжир начали делать и французские колонизаторы. Уже в 1833 году генерал Демишель договорился с шейхами племен дуайр и змала, обитавшими близ Орана» о том, что французы возьмут на себя их защиту от войск Абд-аль-Кадира в обмен на те услуги, которые эти племена, относящиеся к махзен, выполняли в прошлом для янычарских властей. Но Абд-аль-Кадир не допустил осуществления этого договора. Он явился со своим войском к племенам и под угрозой оружия заставил их переселиться к Тлемсену, где они находились под наблю­дением его людей.

Вожди махзен ненавидели эмира за то, что он не делал никакого различия между ними и шейхами прочих племен, ко­торые раньше находились в их подчинении. Вождь племени бану-ангад Мустафа бен Исмаил говорил: «Те, кто вчера слу­жил мне, занимают теперь равное со мной или даже более высокое положение». Этот вождь не только отказывался при­знать власть Абд-аль-Кадира, но и использовал всякую воз­можность, чтобы нанести ему вред. Мустафа бен Исмаил переселил обратно племена дуайр и змала, а летом 1834 года напал на верное эмиру племя бени-амер. Абд-аль-Кадир с не­большим ионным отрядом бросился на помощь своим союзни­кам, послав вперёд себя посильных и повелением Мустафе прекратить грабеж. Шейх отказался выполнить приказ. Тогда Абд-аль-Кадир, несмотря на численное превосходство против­ника, вступил с ним в бой. Но силы были слишком неравны. Почти все воины эмира были перебиты, а сам он едва успел ускакать на израненном коне в Маскару.

Поражение Абд-аль-Кадира воодушевило его противников. Против него выступил Сиди аль-Араби, шейх флиттов — круп­ного племени махзен. К нему присоединились другие вожди, желавшие использовать удобный момент для того, чтобы све­сти счеты с эмиром.

Для Абд-аяь-Кадира настали трудные дни. То в одном, то в другом районе Алжира феодалы поднимали против него подвластные им племена. Сутками эмир не спускался с коня, переносясь со своими отрядами из одного конца страны в дру­гой, чтобы силой удержать, ее в своей власти.

Самым опасным противником стал для него в то время Сиди аль-Араби, созвавший в долине Шелнфа большое пле­менное ополчение.

Абд-аль-Кадир спешно собрал 15-тысячный отряд и обру­шился с ним на мятежного шейха. Войско Сиди аль-Араби было разгромлено, а его предводитель взят в плен. Сразу пос­ле этого Абд-аль-Кадир двинулся на племенную рать Мустафы бен Исмаила. Битва произошла 13 июля 1834 года. Она с переменным успехом длилась почти весь день. К вечеру обесси­ленные противники разошлись. Абд-аль-Кадир начал готовиться к новому сражению. Но Мустафа предпочел признать власть эмира и заключил с ним мир.

В начале 1835 года феодальная знать махзен составила новый заговор, направленный против Абд-аль-Кадира. Заговор возглавили сыновья Сиди аль-Араби, умершего незадолго до этого в тюрьме Маскары. Их поддержал марабут Хадж аль-Деркауи, глава религиозного братства Деркавийя, объединяв­шего многие племена бедуинов.

И на этот раз Абд-аль-Кадир разгромил феодалов. Но тот­час же вслед за этим племена махзен нанесли ему новый удар в спину. В июне 1835 года шейхи племен дуайр и змала за­ключили с генералом Трезелем соглашение, по которому при­знали себя французскими подданными, обязались предоставить в его распоряжение своих воинов и снабжать о райский гарни­зон продовольствием и фуражом. За это Трезель обещал им платить по два франка в день и защищать от нападений войск эмира.

Абд-аль-Кадир направляет генералу письмо, протестуя в нем против нарушения условий договора, которые предусматривали выдачу пленных и дезертиров. Трезель отвечает, что пле­мена, которые хотят подчиниться французской власти, не могут считаться дезертирами, а потому никакого нарушения договора здесь нет.

Абд-аль-Кадир никак не может согласиться с этим, потому что примеру дуайр и змала готовы последовать все племена махзен. В новом письме он продолжает настаивать на том, чтобы генерал Трезель выдал ему предателей.

«Дуайр и змала, — пишет эмир, — мои подданные, и со­гласно нашему закону я волен поступать с ними по своему усмотрению. Если Вы лишите их своего покровительства и как прежде не будете препятствовать им повиноваться мне, то мир сохранится. Если, напротив, Вы упорствуете в нарушении Ваших обязательств, то немедленно отзовите своего консула из Маскары...»

Генерал Трезель отозвал своего консула и начал военные действия. В июне 1835 года французский отряд напал на племя хашим-гараба и отнял у него весь урожай зерна. Абд-аль-Кадир выступил с войском из Маскары, решив в отместку покарать предавшие его племена дуайр и змала. Трезель на­правил на их защиту пехотную колонну в пять тысяч солдат и крупный отряд кавалерии.

Эмир устроил засаду на пути французских войск в лесу Мулай—Исмаил. Как только французы углубились в лес, на них со всех сторон посыпался град пуль. Потеряв несколько десятков солдат убитыми и бросив часть обоза, французы, отбиваясь на ходу от атак арабской конницы, выбрались из леса и расположились лагерем на берегу реки Сиг. Трезель решил отступить, но эмир перерезал дорогу на Оран, и фран­цузы вынуждены были направиться к Арзеву.

Абд-аль-Кадир, превосходно знавший местность, устроил новую засаду. Он отобрал тысячу лучших своих кавалеристов и приказал взять каждому к себе на коня по пехотинцу. Этот отряд, обогнав стороной французскую колонну, укрылся на по­росших густым лесом склонах теснины, образуемой рекой Мактой. Именно сюда направилось французское войско. Иной дороги на Арзев не было.

Вступив в теснину, французы оказались в мышеловке. Десятки французских солдат были убиты первыми же залпами со склонов холмов; Одновременно с фронта и с тыла на французов устремилась конница Абд-аль-Кадира. Началась все­общая паника. Множество солдат, пытавшихся спастись бегст­вом, утонуло в реке. Разгром был полный. Остатки французского войска,  потеряв почти весь обоз, с большим  трудом прорвались к Арзеву.

Метрополия была потрясена поражением французских войск на Макте. Но как писал французский историк офи­циального направления М. Валь, «этот разгром по крайней мере вызвал во Франции взрыв патриотизма». Трезель был смещен со своего поста в Оране и заменен генералом д'Арланжем. На место губернатора Алжира д'Эрлона был назначен маршал Клозель. Новый губернатор, прибыв в августе 1835 года в Алжир, издал прокламацию о скором покорении страны.

Абд-аль-Кадир в ответ усиливает и умножает атаки на французские войска и поселения колонистов. Он очищает от захватчиков равнину Митиджу и наглухо блокирует все пор­товые города, включая Алжир, — так, чтобы, по его словам, «даже птица не могла пролететь через городские стены».

Положение французских гарнизонов становится отчаянным. Маршал Клозель требует присылки дополнительных подкреп­лений. Правительство идет ему навстречу. Усилив оккупацион­ную армию, Клозель ведет ее из города Алжира в Оранию, решив захватить столицу Абд-аль-Кадира Маскару.

Эмир, избегая прямого столкновения, преследовал фран­цузское войско, тревожа его внезапными нападениями неболь­ших конных отрядов. Он выжидал удобного момента для круп­ного сражения. Этот момент наступил, когда французы вышли в долину реки Сиг. Здесь их уже ожидали главные силы эми­ра, расположенные им на удобных позициях, выбор которых, по словам английского полковника Черчилля, «сделал бы честь любому европейскому генералу».

Но, несмотря на полководческий талант эмира и отвагу его воинов, арабская армия была разбита наголову. Огонь французской полевой артиллерии опрокинул атаку арабской конницы и рассеял пехоту эмира. Абд-аль-Кадир мог ответить на него лишь несколькими выстрелами из четырех старых пушек, которые составляли всю его артиллерию. К тому же его вновь предали шейхи племен махзен, бежавшие со своими отрядами еще до начала битвы. Разгромленное войско эмира рассыпалось по Орании.

Абд-аль-Кадир с горсткой ближайших сподвижников укры­вается в своем родовом имении. Он не предается отчаянию и никого не упрекает. Эмир остается уверенным в себе и в конечном торжестве своего дела. Матери, которая пы­тается его утешить, эмир мягко отвечает: «В жалости нуж­даются женщины, но не мужчины».

Клозель тем временем вступает в Маскару, но не застает там почти никого из жителей, покинувших город при первом же известии о приближении французского войска. Взорвав городскую крепость и уничтожив арсенал и склады провианта, заготовленные эмиром, французы оставляют Маскару.

Наутро другого дня перед распахнутыми воротами пустого города появился одинокий всадник. Это был Абд-аль-Кадир.

Вскоре прибыла его свита. Для эмира раскинули палатку у ворот Маскары. К вечеру в свои дома вернулись жители го­рода. Вокруг палатки эмира постепенно собрались тысячи солдат его разбитого войска. Абд-аль-Кадир вышел к шейхам. Эмир отчитал их в гневной речи за трусость и поклялся не входить в Маскару до тех пор, пока не отомстит врагу за по­ражение. Лотом, пристально оглядев шейхов, он сказал, ука­зывая на одного из них: «Я вижу среди вас изменников. Вот один из них, повесьте его».

Приказ был тотчас же выполнен.

Устрашив этой казнью предателей и вселив своей твер­достью уверенность в соратников, Абд-аль-Кадир незамедлительно принимается за восстановление войскового порядка. Он разделяет скопище солдат на отряды, назначает для, них командиров, распоряжается доставить из тайных складов

В ту же ночь из Маскары во все концы страны помчались гонцы , с повелениями эмира своим наместникам и шейхам насчет дальнейшего ведения войны. ...

Уже через несколько дней конница, ведомая Абд-аль-Кадиром, разгромила одну из походных колонн Клозеля, направ­лявшуюся в Мостаганем. К началу 1836 года эмир восстано­вил свой контроль в сельской местности. Французы вновь были вынуждены спрятаться за городские стены. Экспедиция маршала Клозеля в Маскару существенно не изменила обста­новку в стране. По признанию историка М. Валя, «плоды этой экспедиции, прозванной «маскарадом», были незначи­тельны».

Но одного важного результата Клозель добился: получив известие о поражении Абд-аль-Кадира в битве под Маскарой, шейхи племен махзен начали переходить на сторону фран­цузов. Первым это сделал старый противник эмира Мустафа бен Исмаил, который предложил Клозелю помощь в походе на Тлемсен. Но когда французы заняли этот город, они по­требовали у шейха 150 тысяч франков в доказательство его верноподданности. Тщетно Мустафа умолял маршала поверить в его преданность. Под угрозой расстрела заложников, взятых французами, ему пришлось отдать все свое золото и драго­ценности.

Абд-аль-Кадир разослал по племенам прокламацию, на­писанную по этому поводу. В ней он спрашивал шейхов: «Если французы подобным образом ведут себя со своими союзника­ми, то чего же можно ожидать от них их вратам?» Веролом­ство маршала Клозеля заставило часть шейхов, склонявшихся к союзу с колонизаторами, изменить свои намерения и примк­нуть к эмиру.

Остальных Абд-аль-Кадир безжалостно карает. Он вторгается со своим войском в долину реки Шелифа, где племена, возглавляемые сыновьями Сиди алъ-Араби, отдались под по­кровительство французов. В наказание за предательство эмир отнимает скот у 18 племен и казнит нескольких их вождей. Особенно сурово расправляется он с племенем борджиа, ко­торое не раз нападало на мелкие его отряды и перехватывало его гонцов, выдавая их затем французам. Эмир приказывает обезглавить каждого десятого мужчину в племени, а само племя переселяет в отдаленный район страны.

В этот период личность Абд-аль-Кадира проявляется в от­ношениях с внешним миром одной, и только одной, своей сто­роной — той, которая выражает его миссию рыцаря ислама. Все мирское оттеснено сжигающей его религиозной идеей. Все человеческое скрыто за ипостасью призванника божьего. Он — лишь орудие всевышнего. Он — олицетворение карающего меча аллаха.

ТУПИКИ ВЛАСТИ

Тафнский договор

Военные успехи кружат головы колонизато­рам, распаляют тщеславие генералов. Желае­мое принимается за действительное, намере­ния обретают вид свершений. После захвата Тлемсена маршал Клозель, ревностный сторонник «абсолют­ного господства» в Алжире, издает прокламацию об окончании войны. «Абд-аль-Кадир полностью разбит и бежал в Саха­ру», — читают в ней обрадованные колонисты. Победные ре­ляции летят в Париж. Судя по ним, в Алжире остается только навести некоторый порядок, и колония будет готова к «освое­нию».

Но чтобы Париж в это поверил, Клозелю нужна громкая победа. Военные успехи, достигнутые в борьбе с эмиром на западе страны, весьма сомнительны. Армия Абд-аль-Кадира все еще существует. Захваченные города и укрепленные по­сты — всего лишь островки во владениях эмира. Маршал об­ращает свой взор на восток, где властвует бей Константины Ахмед, после изгнания алжирского бея объявивший себя само­стоятельным правителем.

К нападению на Константину склоняет Клозеля бывший янычарский офицер Юсуф, перешедший к французам и за­служивший у них впоследствии генеральские эполеты. Он уве­ряет маршала, что стоит лишь французскому войску подойти к Константине, и в городе против бея начнется восстание жителей, которым ненавистно янычарское господство. Клозель легко поддается уговорам. Юсуфу обещан пост губернатора Константины. В ноябре 1836 года французское войско во главе с маршалом отправляется в поход.

Константина, в древности столица нумидийского вождя Масиниссы, вполне оправдывала свое старое пуническое на­звание «Цирта» — «Круто обрубленная». Она была расположе­на на высоком и крутом утесе, который с трех сторон огибала бурная река Руммель. Попасть в город можно было только через старый мост, построенный еще римлянами. Войско бея состояло из янычар, сильного кавалерийского отряда и опол­чения, набранного из подчиненных ему окрестных племен.

Подходя и Константине, маршал Клозель надеялся; что его встретят жители с-ключами от города, Однако французское войско было встречено пушечными залпами. Незадолго до этого бей Ахмед вышел из Константины с конницей и ук­рылся в засаде, поручив оборону города своему помощнику Бен-Аисе. Две попытки штурма были успешно отбиты осаж­денными. С тыла французов беспрерывно атаковала кавалерия бея. Французское войско страдало от эпидемии простудных заболеваний: стояли холода. Начинался голод, потому что, рассчитывая на быструю победу, маршал отправился в поход налегке, не захватив достаточно провианта. Армия таяла на глазах. Клозелю ничего не оставалось, как дать приказ к от­ступлению. Ахмед-бей в течение нескольких дней преследовал французов, изматывая их силы частыми нападениями. Когда войско вошло в город Алжир, оно представляло собой жалкую толпу больных, израненных людей, утратившую всякий воен­ный порядок. Уже после возвращения в госпиталях от болез­ней и ран, полученных в экспедиции, умерло около двух тысяч солдат.

Абд-аль-Кадир держался в стороне от военной кампании в Восточном Алжире, надеясь использовать в своих интересах любой ее исход. Ахмед был сильным и опасным противником эмира среди алжирских вождей, и в случае поражения бея Абд-аль-Кадир рассчитывал подчинить себе провинцию Кон­стантину. Поражение французов позволило ему начать ши­рокое наступление на их позиции в западных и центральных районах страны.

По приказу эмира все население подвластных ему провин­ций поднялось на войну против колонизаторов. Из пустыни пришли конные отряды бедуинов. С гор спустились тысячи вооруженных крестьян. Хозяйства французских колонистов повсюду были разгромлены. Все оккупированные города и ук­репленные посты были осаждены, а все дороги между ними перекрыты.

Почти вся страна оказалась во власти эмира. Основу успеха обеспечила предшествующая его деятельность по объе­динению народа. Признавая этот факт, генерал Бюжо писал в одной из своих книг: «Не прошло и двух лет с того вре­мени, как арабы, действуя не изолированно и разрозненно, как прежде, а сообща, по приказу и под руководством единой воли, обладавшей политической и религиозной властью, нача­ли сжигать поместья у стен Алжира, перерезать наши комму­никации и установили полное господство в провинциях Оран, Алжир, Титтери и частично Константина».

Известия из Алжира вызывают переполох во французской палате депутатов. Вновь встаёт вопрос о целесообразности завоевания Алжира; Оппозиция выступает за прекращение алжирской войны, потому что, как заявил депутат М. Дюпэн, «она грозит поглотить последнего нашего солдата». Но боль­шинство сходится на том, что колонизацию надо продолжать, но более умеренными способами, чем прежде. Маршала Клозеля, поборника «полной оккупации», смещают. На его место назначен генерал Дамремон, которому правительство дает на­каз проводить «ограниченную, постепенную и мирную окку­пацию». Подобные наставления давались всем алжирским губерна­торам, менявшимся почти каждый год. Но все эти генералы и маршалы забывали о них как только прибывали в Алжир. «Каждый новый губернатор являлся лишь для того, чтобы повторить все жестокости своего предшественника», — писал Ф. Энгельс в статье об Алжире[6].

Абд-аль-Кадир был хорошо осведомлен о политической жизни Франция. В метрополии и в крупных городах Алжира находились его агенты, которые периодически извещали эмира о текущих событиях. Эмир регулярно выписывал французские газеты и журналы, из которых для него переводили все важ­ные статьи. Д'Эстейер-Шантерен пишет: «Отважный когда на­до, осторожный в принятии решений, эмир, прежде чем дей­ствовать, ждал новостей о французской внутренней политике.

Французский историк, подчеркивая, что успехи Абд-аль-Кадира целиком зависели от развития политических событий во Франции, сильно преувеличивает. Верно здесь то, что эмир действительно чутко следил за политическими изменениями в метрополии и е искусством талантливого дипломата исполь­зовал их в своих отношениях с французами. И когда губер­натор Орана генерал Бюжо во исполнение миротворческих указаний правительства попытался склонить Абд-аль-Кадира к миру на невыгодных для алжирцев условиях, эмир, осве­домленный о сильной оппозиции войне во Франции» отказался даже обсуждать эти условия.

Через своего агента Дюрана эмир известил генерала, что никогда не согласится подписать договор, еще более неприем­лемый для алжирцев, чем договор, заключенный с Демишелем. Он выдвинул собственные условия мира, согласно кото­рым вся страна, за исключением нескольких портов, должна быть признана самостоятельным государством. Тем самым осуществились бы его сокровенные замыслы о созданий неза­висимого Алжира.

Генерал Бюжо счел эти предложения столь несовместимы­ми с интересами  Франции, что решил немедленно начать войну. В начале мая 1837 года он стянул основные  силы французских войск    в   лагерь на Тафне и начал подготовку к походу. Но из этой затеи ничего не вышло. Для крупной экспедиции в глубь страны у французов не хватало ни про­вианта,   ни  лошадей.   Племена,   напуганные  карами  Абд-аль-Кадира, не хотели рисковать, вступая в торговлю с колониза­торами. На всех дорогах господствовали войска эмира. Гене­ралу пришлось снова начать переговоры о мире. И вести их на основе   предложений, выдвинутых Абд-аль-Кадиром, по­скольку французское господство в   Алжире   в   этот период оказалось на грани полного краха. Момент для заключения мира был чрезвычайно благоприя­тен для алжирцев. Абд-аль-Кадир это прекрасно сознавал. Однако и на этот раз его попытки убедить своих сподвижников в необходимости мирных переговоров уперлись в религиозный фанатизм некоторых влиятельных феодалов. Тогда он решает поставить дело так, чтобы ответственность за принятие   до­говора взяли на себя сами шейхи.  Пусть он будет лишь исполнителем их воли. Пусть сами они убедят в благотворно­сти мира приверженцев войны до полной победы.

В мае 1837 года на берегу реки Хабры Абд-аль-Кадир собирает большой совет, на который приглашены все шейхи племен, военачальники, марабуты, улемы. Эмир рассказывает им о переговорах с французами и излагает условия мирного договора, заканчивая   свою   речь   словами:  «Пусть никто из вас не обвиняет меня в желании заключить мир с христианами. Решайте сами, быть миру или войне».

После долгого и бурного обсуждения совет под влиянием близких соратников Абд-аль-Кадира одобрял заключение мира с французами, 30 мая 1837 года в Т!афи« бьш подписан до­говор, составленный на французском и арабском языках. Вот основные его пункты согласно французскому тексту:

— Абд-аль-Кадир признает верховную власть Франции.

— За французами останутся в провинции Оран города Мостаганем, Мазагран, Оран, Арзев и территория на во­сток до реки Макта; в провинции Алжир — го­род Алжир, Сахель, Митиджа на восток до вади Кадар и далее.

— Под властью Абд-аль-Кадира находятся провинции Оран, Титтери и часть провинции

— Французские войска отдадут эмиру Рашгун и Тлемсен с цитаделью и пушками.

— Торговля внутри Алжира будет свободна; внешняя торговля алжирского государства будет вестись только че­рез французские порты. Эмир может покупать во Франции порох, серу и оружие.

— Эмир гарантирует безопасность французских коло­нистов.

— Абд-аль-Кадир обязуется не допускать на побережье Алжира никакой иностранной державы.

— Французские власти и эмир обмениваются диплома­тическими агентами.

Впоследствии в арабском и французском текстах договора обнаружится серьезное разночтение, которое вызовет тяжкие последствия для обеих сторон. В арабском тексте первая статья договора вовсе не обозначала признание Абд-аль-Кадиром вассальной зависимости от Франции. Согласно этой статье эмир лишь «признает, что король Франции велик». Другое различие: пункт, ограничивающий французскую тер­риторию, по-арабски звучит «до вади Кадар и выше», что означает закрепление фактического владения, по-француз­ски — «до вади Кадар и дальше», что не ставит пределов возможным притязаниям французов на всю провинцию Кон­стантину.

Но и французский текст договора был принят с большим недовольством в Париже, который в инструкциях, данных генералу Бюжо, настаивал на двух непременных условиях: ограничении владений эмира провинцией Оран и выплате им ежегодной дани, которая служила бы символом его признания вассальной зависимости от Франции. Пытаясь оправдаться, генерал писал министру иностранных дел:

«Как Вы можете предположить, я с чрезвычайной неохотой был вынужден нарушить Ваши инструкции относительно гра­ниц владений эмира. Но иначе я не мог поступить. Уверяю Вас, что мир, который я заключил, является наилучшим вы­ходом из положения».

Генерал знал, что писал. Ему лучше, чем кому бы то ни было в Париже, было известно действительное состояние дел в Алжире. Договор по крайней мере закреплял за францу­зами основные захваченные ими земли и, провозглашая сво­боду торговли, устранял постоянную опасность голода, тяго­тевшую над оккупированными городами. И если для Абд-аль-Кадира главным в этот момент было выполнение территориальных условий договора, то Бюжо прежде всего настаивал на возобновлении торговли арабских племен с городами. Об этом свидетельствует описанная современником беседа, которая состоялась между Абд-аль-Кадиром и Бюжо. Любо­пытна она еще и тем, что в ней обнаруживаются некоторые черты характера собеседников.

Утром 31 мая 1837 года генерал Бюжо в сопровождении шести батальонов и нескольких батарей полевых орудий при­был на условленное место встречи. Эмира там не оказалось. В полдень его все еще не было. Обеспокоенные французы начали строиться в боевые порядки, опасаясь неожиданного нападения. Наконец прискакали арабские гонцы, передавшие извинения эмира и его просьбу отложить встречу на следую­щий день.

Опоздал он потому, что не успел как следует подгото­виться к ней. Абд-аль-Кадир, впервые встречавшийся лично с французским генералом, хотел ритуально обставить свидание так, чтобы произвести наибольшее впечатление на французов и, что еще важнее было для него, на арабских вождей.

На другой день утром французы увидели невдалеке от своего лагеря конницу эмира, которая состояла из 15 тысяч всадников, выстроенных в образцовом порядке. От нее отде­лился отряд в несколько десятков вождей в разноцветных одеждах и увешанных оружием, сверкающим золотом и дра­гоценными камнями. Впереди на великолепном вороном коне скакал эмир, одетый в белый бурнус. Генерал Бюжо, окру­женный своими офицерами, направился ему навстречу. Про­тивники пожали руки, спешились и, усевшись на траву, нача­ли беседу при помощи переводчиков.

— Знаете ли вы, — со снисходительным высокомерием начал Бюжо, — что не всякий французский генерал решился бы заключить подобный договор, возвышающий вас? Я же по­шел на это, потому что уверен, что условия этого договора могут быть использованы вами для улучшения состояния арабского народа, для установления прочного мира и доброго согласия с Францией.

— Мне кажется, — ответил с легким сарказмом эмир, — что вы слишком высоко оцениваете меня. Но, видит бог, я по­стараюсь сделать арабов счастливыми; и если мир когда-либо нарушится, это случится не по моей вине. С моей стороны не ждите вероломства.

— В этом смысле вы так же можете быть уверены в ко­роле Франции. Разрешите ли вы торговать арабам с горо­дами?

— Нет еще. Я это сделаю только тогда, когда вы возвра­тите Тлемсен.

— Вы должны знать, что я не могу оставить город, пока договор не одобрен королем.

— Как долго надо ожидать ответа из Франции?

— Около трех недель.

— Это слишком много. Во всяком случае; мы не сможем торговать, пока не прибудет одобрение короля. Только тогда мир будет утвержден окончательно.

В таком же примерно духе беседа протекала и дальше. Генерал настаивал на немедленном возобновлении торговли. Эмир твердо стоял на том, чтобы французы сперва вернули отнятые у него города. Генерал угрожающе намекал на воз­можность новой войны. Эмир спокойно отвечал: «На то воля аллаха». Бюжо вернулся в свой лагерь, так и не добившись никаких преимуществ.

Для французской стороны с самого начала был характе­рен деляческий и недобросовестный подход к переговорам с эмиром. Одновременно с этим французы тайно пытались договориться с беем Константины о совместной войне против Абд-аль-Кадира. Сделка не состоялась, потому что узнавший о ее подготовке эмир прервал переговоры и пригрозил начать военные действия. Колонизаторам пришлось отказаться от своих замыслов, тем более, что Ахмед-бей также выставил неприемлемые для них условия.

Была в Тафнском договоре и еще одна темная сторона. Как обнаружилось позднее на судебном процессе в Перпиньяне по делу одного из подчиненных Бюжо офицеров, Абд-аль-Кадир через посредника передал генералу 180 тысяч франков. Бюжо, который выступал свидетелем на этом процессе, за­явил, что он хотел истратить 100 тысяч франков на «улучше­ние проселочных дорог своего департамента, а оставшиеся 80 тысяч распределить среди офицеров моего Штаба, которые оказали мне услугу». В заключение он сказал: «Как видите, господа, я перед лицом молодых офицеров, которые слышат меня, открыто признаю, что совершил поступок, недостойный дворянина и командующего армией».

По-видимому, кроме Официального договора, было под­писано еще и секретное соглашение, по которому Бюжо за крупную сумму денег сделал какие-то уступки эмиру и, в ча­стности, согласился поставить ему большую партию военного снаряжения; Это явствует из письма Абд-аль-Кадира генералу от 26 июня 1837 года:

«Я заключил соглашение, по которому Вы обязуетесь поставить мне 3000 ружей и 1000 кинталов пороха по ценам, обусловленным ранее. Согласно подписанному Вами обязатель­ству поставки оружия должны, завершиться в течение трех месяцев. Ваше письмо останется у меня в качестве свиде­тельства».

Подробности тайного соглашения до сих пор еще не выяс­нены. Но как бы там ни было, ясно главное: искусно исполь­зовав политическую обстановку в стане врага и сыграв на сребролюбии французского генерала, Абд-аль-Кадир добился всего, чего можно было добиться. Эмиру вернули отнятые у него города и земли. Он получил оружие. И наконец, он был фактически признан самостоятельным государем. Уже в июне 1837 года Тафнский договор был утвержден королем. 13 июля эмир торжественно вступил в город Тлемсен. Абд-аль-Кадир приветствовал древнюю столицу арабских монархов восторженной одой.

Увидев меня, красавица протянула мне свою руку для поцелуя.

Я поднял покрывало, скрывавшее тонкий овал ее лица,

Моё сердце затрепетало

От радости и счастья.

Её алые щеки напоминали пылающий огонь;

Расставаясь с ней, враг проливал горькие слезы.

Она всегда была безразлична к тому, кто был ее господином.

Она опускала свои прекрасные длинные ресницы и отворачивалась.

Лишь меня одного дарила она улыбкой и сделала счастливейшим из монархов.

Французы, стремившиеся взять реванш за уступки, сде­ланные Абд-аль-Кадиру, предприняли в октябре 1837 года новый поход на Константину, который возглавил генерал-губернатор Дамремон. На этот раз экспедиция была хорошо под­готовлена. После трехдневной бомбардировки осадной артиллерией город, был взят приступом. Ахмед-бей с небольшим от­рядом бежал в горы. Константина подверглась повальному ограблению. Участник штурма Сент-Арно свидетельствует:

«Грабеж, которым занялись сначала солдаты, захватил затем и офицеров. Когда мы оставили Константину, как все­гда, оказалось, что наиболее богатая и наиболее обильная часть добычи досталась командованию армией и офицерам штаба».

Другой французский автор пишет о взятии Константины: «Множество жителей, особенно, женщины, обезумев при виде французских солдат, бросались в глубокие ущелья, на дне которых течет река Руммель».

Падение Константины, объяснялось в значительной мере тем, что Ахмед-бей в прошлом упорно отвергал все предложе­ния Абд-аль-Кадира о заключении союза. После захвати го­рода французами бей, сохранявший большое влияние в Во­сточном Алжире, продолжал враждебно относиться к эмиру, В конце 1837 года население Бискры, крупного оазиса на во­стоке страны, опасаясь французского вторжения, признало власть Абд-аль-Кадира. Ахмед-бей воспротивился этому и по­пытался не допустить в Бискру наместника эмира, но его войско было разбито. Бей бежал в Сахару.

«Перевязь эскадронов»

Итак, Абд-аль-Кадир, которому не минуло еще и тридцати лет, стал властелином обширной страны, вдвое превышавшей янычарский Ал­жир. Сотни племен признали его власть. Под французским господством осталось лишь несколько при­брежных городов с прилегающими, к ним местностями. Но и оттуда арабское население, притесняемое французскими коло­нистами, перебиралось во владения эмира. Французский исто­рик С. Эскер пишет о подвергшихся колонизации районах Алжира: «Страдая от условий, в которых им не обеспечива­лись ни спокойствие в отношениях с новыми соседями, ни безопасность от грабежей, многие коренные жители переселя­лись на земли Абд-аль-Кадира... Арабская культура исчезла и лишь частично была заменена европейской».

Задуманное свершилось. Отгремели салюты в ознаменова­ние успешного окончания «священной войны». Отзвучали здра­вицы в честь ее победоносного вождя. Вознесены благодарст­венные молитвы аллаху. Что же дальше?

Дальше обычно в мусульманском мире оставалось все как было. Старые общественные и экономические отношения со­хранялись. Жизнь текла по замкнутому кругу благодаря по­литическому равновесию между городами и сельской мест­ностью. Задача государственной власти заключалась в том, чтобы поддерживать это равновесие.

«Все эти проходившие под религиозной оболочкой движе­ния, — писал об этом Ф. Энгельс, — вызывались экономиче­скими причинами; но даже в случае победы, они оставляют неприкосновенными прежние экономические условия. Таким образом, все остается по-старому, и столкновения становятся периодическими. Напротив, в народных восстаниях христиан­ского Запада религиозная оболочка служит лишь знаменем и  прикрытием для нападения на устаревающий экономический строй. Последний в конце ниспровергается, его сменяет новый, мир развивается дальше»[7].

В Алжире традиционный круговорот мусульманской об­щественной жизни был нарушен французским вторжением. После окончания войны он не мог восстановиться по объектив­ным причинам. Поскольку все крупные города были захва­чены французами, мусульманская государственная власть ли­шилась одной из главных экономических опор, с помощью которой она могла бы поддерживать равновесие социально-политических сил в стране. Но главная причина не в этом. Оказавшиеся в руках французской буржуазии города и поселе­ния колонистов, социально чуждые окружавшей их феодальной и племенной среде, своим экономическим воздействием разла­гали мусульманское общество. А так как только что возникшее алжирское государство нуждалось в экономических связях с городами, которые ко всему прочему были еще и центрами внешней торговли, то оно не могло отгородиться от этого воздействия и должно было приспосабливаться к новым усло­виям. Наконец, чтобы обеспечить военную защиту от нового нападения иноземцев, ему нужно было создать армию, равно­ценную по боевым качествам войску противника. А это также влекло за собой необходимость преобразований в важнейших сферах общественной жизни. В общем, чтобы сохранить свою независимость, мусульманское общество должно было эконо­мически и социально перестроиться.

К старому путь был закрыт. Но он не был открыт и к но­вому. В этом заключалась историческая трагедия всех нацио­нальных движений в восточных странах той эпохи. Европейский капитализм допускал перенесение сюда экономического ₍и на­учно-технического прогресса только в форме колонизации. Причем, утратив независимость, колониальные страны не по­лучали взамен плодов перенесенного прогресса, которые цели­ком доставались колонизаторам. Если же народу удавалось отстоять независимость и во главе этого народа оказывался реформатор, сознававший необходимость социальных и иных перемен, западная буржуазия старалась наглухо закрыть для него всякий доступ к достижениям европейского прогресса.

Путь к преобразованиям был заперт и изнутри — старыми социальными связями, традициями, всем укладом обществен­ной жизни. Взгляды реформатора разделялись лишь ничтож­ным меньшинством его соотечественников. Как только власть вождя выходила за традиционно допустимые пределы, она сразу же натыкалась на патриархальную косность, феодальное местничество, религиозные предрассудки.

Единственным  орудием,  способным  пробить дорогу новому, была  армия.  И не  только потому, что  она  составляет главную силу власти. Армия, единокровная старым  общественным институтам, всегда выступает охранительницей этих институтов, как это было в янычарском Алжире или в мамлюкском Египте. Но армия, выросшая в войне с противником, превосходящим ее в военно-техническом и прочих отношениях, преображается  в  такой  войне,  воспринимая у  врага  формы организации, тактические приемы, военную технику.  Необходимость этого заимствования столь настоятельна и очевидна, а власть вождя во время войны столь велика, что косные силы оказываются не в состоянии помешать структурному обновлению войска. В итоге армия становится первым каналом, через который нововведения проникают в страну. И в силу этого она превращается в орудие дальнейших преобразований.  Армия служит центральной власти не только как средство насилия, но и являет собой образец   для   переустройства других общественных институтов и дает самой государственной власти готовую форму организации.

Именно армия стала скрепляющей силой и основой орга­низации независимого алжирского государства. Когда Абд-аль-Кадир начинал «священную войну», его войско представляло собой племенное ополчение, не знавшее ни надлежащей дис­циплины, ни строгого воинского порядка. Оно составлялось по племенам, и для воинов их шейх всегда оставался вопло­щением высшей власти, потому что и на войне племенная асабийя была сильней армейской дисциплины и воинского долга. По зову своего шейха солдаты могли покинуть поле боя, хотя бы и сам эмир повелевал им остаться. В течение го­да состав армии заметно менялся по сезонам: весной стреми­лись вернуться к своим пашням и садам феллахи, осенью вслед за кочевьями тянуло на юг бедуинов.

В ходе войны возникла регулярная армия. Пользуясь мир­ной передышкой, Абд-аль-Кадир постоянно укреплял и совершенствовал ее организацию и вооружение.   Пехота подразделялась на батальоны. Каждый из них включал 1200 солдат и возглавлялся тысячником — агой. Батальон состоял из рот по сто солдат, которыми командовали сотники — сияфа.  Кон­ница объединялась в 12 эскадронов, во главе каждого стоял ага. Батальонам придавались ремесленные команды из ору­жейников, шорников, портных; которые следили за готовностью военного снаряжения и исправностью обмундирования. Пехо­тинцы носили синюю форму, кавалеристы — красную. Коман­диры имели знаки отличия, на их одежде были вышиты изре­чения. У аги на правой стороне груди можно было прочесть: «Ничто так не содействует победе, как благочестие и храб­рость», на левой — «ничто так не вредит, как пререкания и жажда власти».

Сириец Си Каддур-бен-Мохаммед написал согласно настав­лениям эмира военный устав, называвшийся «Перевязь эскадронов и убор победоносной мусульманской армии». Дваж­ды в месяц устав зачитывался во всех войсковых подразде­лениях. На знамени эмира — зеленом полотнище с широкой белой полосой посередине была изображена рука, обведенная золотой надписью: «Победа от бога, и победа близка».

У французской армии эмир перенял барабанные и труб­ные сигналы. За проявленную в бою отвагу воины награжда­лись серебряными или золотыми значками в виде руки с вы­тянутыми пальцами: они давали право на дополнительное жалованье.

Абд-аль-Кадир приглашал к себе на службу, военных ин­структоров из Туниса и Триполи. Обучением его армии зани­мались также французские дезертиры. При каждом батальоне имелся врач, в Тлемсене был создан военный госпиталь. Все врачи были европейцами, нанятыми эмиром.

Абд-аяь-Кадир стремился поелику возможно европеизиро­вать свою армию, следуя в этом реформам египетского пра­вителя Мухаммеда Али, с которыми он ознакомился во время своего паломничества. Но европеизация могла происходить лишь е помощью Европы. Франция же, во многом содейство­вавшая деятельности египетского реформатора — это подры­вало позиции Англии на Ближнем Востоке, — очень сдержан­но, если не враждебно, относилась к начинаниям алжирского преобразователя. Здесь Франция признавала европеизацию только по-французски, но никак не по-арабски. В противном случае она подрывала бы собственные позиции в Алжире, не говоря уже о том, что утратил бы всякий смысл миф о ее «цивилизаторской миссии». Поэтому эмиру лишь с величай­шим трудом и с различными ухищрениями удавалось нахо­дить европейских специалистов, приобретать машины и воен­ное снаряжение. Во Франции его вербовщиков арестовывали, законтрактованных техников перехватывали, отправку закуп­ленных материалов задерживали.

Хотя Абд-аль-Кадир значительно улучшил вооружение ал­жирской армии, оно все же еще сильно уступало вооружению французского войска. У солдат регулярной  арабской армии, кроме холодного оружия, были гладкоствольные мушкеты, которые эмир закупал в Марокко, в Гибралтаре, Тунисе. Круп­ные партии оружия приобретал он и у французов, причем не только в мирное время. Один французский генерал заработал на тайных поставках оружия эмиру 20 тысяч франков.

Абд-аль-Кадир создал и собственные оружейные мастер­ские. В Милиане литейным заведением руководил французский минералог, Алкье Казе. В Тлемсене изготавливал пушки ис­панский мастер. В Текедемпте французские механики, рабо­тавшие по контракту, руководили производством ружей. В нескольких городах действовали пороховые мастерские. Сла­бее всего алжирская армия была вооружена артиллерией. На­считывалось всего лишь 20 пушек, по большей части устарев­ших или примитивно изготовленных. Поэтому эмир не мог себе позволить завязывать с французами крупные сражения или предпринимать осаду городов.

Военные потребности вызвали увеличение горнорудного производства. Расширились старые и возникли новые разра­ботки железа, меди, селитры, серы. Эмир лично следил за доставкой сырья в оружейные мастерские.

В армии Абд-аль-Кадира была установлена строгая дис­циплина, всякое ее нарушение жестоко каралось. Среди сол­дат царили пуританские нравы, введенные и бдительно охра­няемые самим эмиром. Впоследствии он будет рассказывать полковнику Черчиллю:

«Я полностью запретил украшать одежду золотом и се­ребром, потому что мне всегда претила в мужчинах кичли­вость и показная роскошь. Я терпел такие украшения лишь на оружии и конной сбруе...

Я первым подавал пример, одеваясь как самый последний из моих слуг. Делал я это отнюдь не потому, что опасался стать яркой мишенью для вражеских пуль; поступая таким образом, я хотел показать арабам, что в глазах бога они станут выглядеть лучше, если будут приобретать оружие, воен­ное снаряжение и коней вместо того, чтобы покрывать свою одежду тонким и красивым, но расточительным и бесполезным орнаментом.

Вино и азартные игры были строго запрещены. Точно так же, как и курение табака. Правда, курение не возбраняется нашей религией, но мои солдаты были бедны, и я стремился удержать их от привычки, которая иногда так захватывает че­ловека, что он в угоду ей может довести до нищеты свою семью и даже продать собственное платье. Курение и случалось, но очень редко и всегда тайком. Что же до марабутов, чиновных лиц и всех тех, кто был связан с правительством, то они совершенно отказались от курения. Один этот факт по­казывает, до какой степени я преуспел, добиваясь полного по­виновения».

Факт действительно показательный, если учесть, что в период турецкого господства в Алжире, особенно среди фео­дальной знати, в широкое употребление вошло курение кальяна.

Все вооруженные силы алжирского государства исчисля­лись примерно в 60 тысяч человек. Но в боевых операциях одновременно участвовало не более 20 тысяч, потому что чаще всего применявшаяся тактика партизанской войны — вне­запные набеги, засады и т. п. — ограничивала в боевых дей­ствиях численность воинских единиц. В крупных сражениях Абд-аль-Кадир продолжал широко использовать и племенное ополчение, целиком состоявшее обычно из арабской конницы.

В зависимости от местных условий и характера боевых действий регулярная армия прибегала к помощи вооруженных феллахов и бедуинов и в небольших операциях. После окон­чания боя они возвращались к мирному труду. Это позволяло сравнительно небольшим отрядам регулярной армии, легко маневрируя, ускользать от французских войск, а в нужный мо­мент обрастать крестьянским пополнением и наносить неожи­данные и действенные удары. Такая тактика приносила не только военные успехи. Она ослабляла боевой дух французско­го войска: колонизаторы в каждом местном жителе видели партизана, в каждом племени — партизанский отряд. Это со­здавало вокруг захватчиков атмосферу постоянного страха и неуверенности.

Чтобы обеспечить защиту страны в случае новой войны с французами и укрепить контроль над племенами, Абд-аль-Кадир разработал стратегический план обороны. Он основы­вался на создании трех оборонительных линий, протянувших­ся вдоль побережья. Первая состояла из племен, расселенных эмиром вблизи французских владений. Две другие образовы­вали цепи укрепленных фортов.

Среди этих крепостей эмир выделил Текедемпт, основанный некогда римлянами, возродившийся как крупный культурный центр после прихода в Магриб арабов и разрушенный в одной из междоусобных войн в X веке. Город был очень удобно рас­положен на торговых путях, ведущих из Алжира в Марокко и Сахару. Когда Абд-аль-Кадир впервые посетил Текедемпт, почти весь город лежал в руинах, заросших кустарником. Эмир сам подготовил проект его восстановления. Из других районов страны были доставлены мастеровые. Окрестные племена бы­ли освобождены от податей на том условии, что они предо­ставят людей для строительства. И уже через два года Текедемпт преобразился. Поднялись крепостные стены и башни, вырос белокаменный минарет, ожили городские дома, куда по приказу эмира переселилась часть жителей других алжирских городов. В древних погребах римской постройки были разме­щены склады и мастерские. В городе возродились ремесла и торговля.

«Согласно моему проекту, — говорил Абд-аль-Кадир, — Текедемпт должен был стать крупным городом — узлом торговых связей между побережьем и Сахарой. Арабы были довольны его местоположением. Они приходили сюда торговать, потому что это сулило им большие выгоды. Город стал колючкой в глазах для независимых племен, обитавших в пустыне. Они не могли ни укрыться от меня, ни досаждать мне. Сахара не родит хлеба, и за ним племена были вынуждены обращаться ко мне. Я воздвиг Текедемпт над их головами. Они чувствова­ли это и торопились заверить меня в своей покорности».

Но далеко не во всех местностях власть эмира утвержда­лась столь гладко. Крупные феодалы, враждебно встречавшие нововведения Абд-аль-Кадира. продолжали устраивать против него Заговоры и мятежи. В начале 1838 года на юге провин­ции Титтери несколько племен объединились в военный союз, возглавленный сахарским шейхом Ибн Моктаром, и заявили о своем отделении от алжирского государства. Абд-аль-Кадир приказал своему наместнику в Милиане Вен Аллалю подавить мятеж. Однако войску Бен Аллаля это оказалось не под силу! Тогда эмир, направив в Титтери подкрепления, сам возглавил поход на взбунтовавшиеся племена. Прежде чем напасть на мятежников, Абд-аль-Кадир попытался миром склонить их к повиновению. Он направил Ибн Моктару письмо, которое заканчивалось так:

«Не обольщайтесь числом ваших воинов, ибо, хотя оно было бы и вдвое большим, я победил бы их; со мной Аллах, и я повинуюсь ему. Не питайте надежду, что сможете ук­рыться от меня. Клянусь, вы для меня не более как стакан воды в руках жаждущего».

Угрозы и уговоры не подействовали. Началось сражение, которое с небольшими перерывами продолжалось три дня. Мятежное войско было разгромлено, Ибн Моктар сдался и плен и просил пощады. К его удивлению, эмир не только даровал ему жизнь, но и назначил его своим халифом в этой области. С тех пор Ибн Моктар оставался одним из самых преданных сторонников эмира.

Выступая как орудие государственного объединения, ар­мия Абд-аль-Кадира силой подавляла проявления феодально-племенного сепаратизма. Выполняя миссию политической орга­низации молодого государства, она силой же сломала старые порядки и традиции. Но это не означает, что армия стала привилегированной настой, обособленной от народа и чуждой ему по своим интересам. Напротив, именно благодаря своей близости народу армия могла осуществлять свои реформатор­ские цели. Эти цели были слиты воедино, с общенародной задачей борьбы против иноземного порабощения. Они выражали в этот период интересы всего коренного, населения Алжи­ра, независимо, от социальных, племенных, культурных разли­чий. Поэтому большинство племен и общественных слоев народа поддерживало, добровольно или вынужденно, нововве­дения Абд-аль-Кадира.

Все племенные и феодальные вожди, которые искренно и сознательно стремились отстоять свободу от колониального господства европейцев, рано или поздно убеждались в бла­готворности реформ, вводимых центральной властью. Даже во времена тяжелых испытаний эти вожди сохраняли верность Абд-аль-Кадиру, не поддаваясь тем искусам, которыми их пы­тались соблазнить колонизаторы. Когда после возобновления войны французский генерал предложил Бен Аллалю изменить эмиру за огромное денежное вознаграждение и возвращение захваченных у него земель, наместник эмира ответил:

«От Джебель Дахла до Уэд Фодда я властвую, я борюсь, я творю суд. Что же ты мне предлагаешь взамен этой власти, осуществляемой мною во славу божию и на службе у эмира Абд-аль-Кадира? Мои владения, которые порох может так же вернуть мне, как он и взял их у меня? Да еще деньги и зва­ние предателя?»

Такой же ответ получили французы от племен, обитавших в районе Маскары:.

«Старайтесь получше управлять своей собственной страной, от жителей же нашей страны вы не добьетесь ничего, кроме огня из наших ружей. Даже если вы останетесь у нас на сто лет, ваши хитрости не обманут нас. Мы целиком уповаем на бога и на его пророка. Наш господин и имам аль-Хадж Абд-аль-Кадир среди нас».

Становление алжирского государства опиралось, прежде всего, на общность интересов и целей алжирцев, возникшую в ответ на вторжение иноземных завоевателей. При, этом насилие со стороны центральной власти выполняло служебную роль. Армия была не столько подавляющей, сколько направ­ляющей силой. И не страх, вызываемый этой силой, соединял людей в государстве, а чувство, проистекавшее из общности жизненных интересов народа, над которым нависла угроза иноземного порабощения. Современный алжирский социолог и общественный деятель М. Лашераф называет это чувство «крестьянским патриотизмом, явлением неопределенным и не находящим выражения в отточенных формулировках доктрин, но бесспорно национальным по своему значению».

Это чувство предвещало возникновение национального сознания алжирского народа. В нем проявилось стремление алжирцев к объединению, поборником которого выступил Абд-аль-Кадир.

Строитель государства

Абд-аль-Кадир был сыном своего народа и сво­ей эпохи. И хотя он смотрел дальше и видел глубже, чем его соотечественники, его рефор­маторские дерзания ограничивались социаль­ными условиями этой эпохи. Для общественного строя Алжира того времени характерно тесное переплетение старых родо-племенных связей и выросших из них классовых феодальных отношений, которые, как правило, выступают в прежней обо­лочке. Они лишь начали оформляться в самостоятельную со­циальную систему и действовали вместе и одновременно с еще жизнеспособной системой патриархально-общинных отношений. В каждом из общественных слоев, будь то крестьянство, фео­далы или ремесленники, самодеятельной единицей являлась все еще группа родственников — племя, род или патриархаль­ная семья, — а не индивидуум, который обретал социальную значимость лишь как член группы. Отсюда консерватизм ран­них общественных форм, устойчивость которых, не подры­ваемая частной инициативой, охраняется родо-племенными порядками.

В своих нововведениях Абд-аль-Кадир в целом не выходил за рамки этого общественного строя. Советская исследова­тельница Н. Г. Хмелева, изучавшая государственную деятель­ность эмира, приходит к выводу, что основанное им государ­ство Оставалось феодальным и своих главных устоях. Но, бо­рясь против племенной замкнутости и феодального сепаратиз­ма, Абд-аль-Кадир содействовал вызреванию единой алжирской народности. «Этот момент, — пишет Н. Г. Хмелева, — является тем основным пунктом, который в корне отличает алжир­ское государство от ранее существовавших на территорий Алжира, в частности, от турецко-янычарского государства, уничтоженного французами».

Возглавляя народное сопротивление нашествию чужезем­ных захватчиков, Абд-аль-Кадир побуждал алжирцев к нацио­нальному единению. В этом его главная историческая заслуга перед алжирским народом. Даже враги эмира смогли оценить значение его объединительной деятельности. Генерал Клозель отмечал, что Абд-аль-Кадир «искал основную силу в созда­нии единства племен, он ставил политическую революцию, как первую веху в социальном обновлении». Другой француз­ский автор пишет: «Турки разъединяли арабов, Абд-аль-Ка­дир пытался объединить их».

Созданное эмиром государство представляло собой военно-феодальное объединение, сохранявшее многие черты племенной демократии. Эта особенность яв.ственно обнаруживается в са­мом устройстве верховной власти. Хотя Абд-аль-Кадир был фактически самодержавным монархом, но пост и титул ему вручило собрание племенных шейхов. Несмотря на то, что все государственные решения принимались центральной вла­стью, наиболее важные из них выносились на обсуждение выборного совета, состоявшего из представителей племен, ибо, по словам эмира, «ни одно решение не может быть законным, если оно не одобрено народом».

Законодательная власть в государстве принадлежала Выс­шему совету, включавшему одиннадцать ученых — улемов и руководимому заместителем эмира, верховным судьей Ахмедом аль-Хашими. Исполнительную власть осуществлял Диван, состоявший из восьми министров-визирей. Самым влиятельным из них был визирь Мухаммед аль-Джайлани, ведавший делами обороны. По его ведомству проходили почти все государствен­ные расходы, он руководил работой мануфактур, в его распо­ряжении находился монетный двор.

Абд-аль-Кадир создал новое для Алжира государственное устройство. Биограф эмира французский полковник П. Азан писал: «Его система управления была совершенно отлична от той, которая существовала в период турецкого господства. Турки ограничивались тем, что держали свои войска в глав­ных городах, осуществляя свою власть в сельской местности при помощи преданных им племен махзен; Абд-аль-Кадир, на­против, хотел непосредственно управлять арабами и кабилами, посылая к ним своих вождей и чиновников».

Государство было разделено на восемь халифалыков — наместничеств. Этими областями управляли халифы, которых назначал Абд-аль-Кадир. Халифалыки, в свою очередь, делились на агалыки — районы,  возглавлявшиеся ага. В  их непосредственном  подчинении находились племена, в которые также посылались государственные  чиновники — каиды.

Военная организация составляла основу территориального устройства молодого государства. Регулярная армия распределялась по халифалыкам, в распоряжении каждого из государственных чиновников имелся отряд воинов. Халифы обладали всей полнотой власти на вверенных им землях,  но они не являлись самовластными правителями, какими в прошлом были янычарские наместники, а всецело подчинялись центральному правительству.

Это военно-политическое деление, накладываясь на традиционную феодально-племенную структуру Алжира, подрывало ее и вызывало к жизни систему межобластных экономически и политических связей.

Создавая государство, Абд-аль-Кадир прежде всего опирался на своих военачальников, испытанных в сражениях с колонизаторами. Халифы Бен Салем, Бу Хамиди, Мустафа бен Тами, Бен Аллаль и многие другие алжирские вожди были надежными помощниками эмира в государственном строительстве. Среди них было немало выходцев из народа. Выдвигая людей на высокие посты, Абд-аль-Кадир меньше всего интересовался их имущественным положением или родословной. «Происхождение человека не суть важно, — говорил эмир, — узнайте о его жизни, достоинствах и недостатках, и вы узнае­те человека. Если вода в реке чиста, то чисты и ее истоки».

В интересах обороны была проведена налоговая реформа — самое значительное из преобразований, осуществленных Абд-аль-Кадиром, так как оно затронуло все население страны. Эта реформа отменила откупную систему, которая практиковалась в период янычарского господства. Государство лишило также податных привилегий племена махзен, уравняв их в правах со всеми другими племенами. Это ослабило их экономи­чески и поставило в прямую политическую зависимость от пра­вительства Абд-аль-Кадира.

Реформа в Несколько раз сократила налоговые поборы, взимавшиеся в Прошлом янычарами; Правительство лишь в крайних случаях увеличивало традиционную для мусуль­манских стран ставку налога: десятую часть с урожая — ашар и с приплода скота — заккат. Чтобы обеспечить армию Про­довольствием во время войны, эмир устроил во многих районах государства тайные подземные зернохранилища.

Сбором податей ведали халифы, которые два раза в год объезжали для этого свои владения, весной, взимая ашур, осенью — заккат. Ага, возглавлявшие районы, были обязаны каждую неделю подавать им отчеты о наличии зерна и ко­личестве скота во вверенных им местностях. Часть собранного налога обращалась на помощь бедным. Большие партии зерна и скота сбывались во французских городах по ценам, установ­ленным правительством.

Абд-аль-Кадир ввел государственную монополию внешней торговли и строго карал за всякое ее нарушение. Племенным шейхам разрешалось торговать с французами только через посредничество государственных торговцев. Правительство по­купало зерно в племенах по 16 франков, а продавало в городах вдвое дороже. Алжирское государство торговало не только с французами. Расширились торговые связи с Марокко и Ту­нисом. В Рашгуне европейские купцы основали торговое об­щество, которое вывозило из Алжира зерно, шерсть, воск и другие товары. Все доходы от внешней торговли, налоговых сборов и чеканки монеты поступали в государственную казну, состоявшую в 1839 году примерно из пяти миллионов фран­ков.

Власть феодалов была сильно ущемлена судебной рефор­мой, которая изъяла судопроизводство из их ведения и пере­дала его государству. В племена посылались государственные судьи — кади, вершившие правосудие именем центральной вла­сти. За короткое время в стране, еще недавно наводненной шайками разбойников, были установлены спокойствие и поря­док. Государство пресекало произвол феодалов. Всякий алжи­рец мог в любое время прибегнуть к защите закона. Абд-аль-Кадир свидетельствует:

«Если турки часто казнили людей из прихоти или жесто­кости, то я не допустил ни одного наказания, не наложенного законным приговором... Я добился того, что разбой и казно­крадство полностью исчезли в стране; женщина могла в одино­честве идти куда угодно, не опасаясь насилия. Когда эти результаты были достигнуты, арабы стали говорить: «Там, где власть эмира, мы не нуждаемся в правосудии наших шейхов».

Абд-аль-Кадир был одним из крупнейших в истории Алжи­ра просветителей. Он лично руководил развитием народного образования в своем государстве. Он открыл десятки школ при завийях, которые находились на государственном содер­жании. В одном только Тлемсене на 15 тысяч жителей при­ходилось пять школ с двумя тысячами учеников и два медресе с шестьюстами учащимися — толба. Как сообщает полковник Черчилль, эмир намеревался открыть медицинскую школу и технический колледж, но начавшаяся война с фран­цузами помешала этому. Из числа толба выходили учителя, судьи, государственные чиновники. Они получали жалованье и пользовались различными привилегиями.

«Поощрение образования было столь важно для меня, — говорил Абд-аль-Кадир, — что не однажды я отменял смерт­ный приговор преступнику по той лишь причине, что он был толба. В нашей стране нужно так много времени, чтобы стать образованным человеком, что я не решался уничтожить в один день плоды многих лет ученых занятий».

Эмир имел богатое собрание книг и сделал его доступным для всех грамотных арабов. С его помощью создавались биб­лиотеки при завийях. Абд-аль-Кадир издал особый указ, по которому всякая порча книг строго наказывалась. При захвате военной добычи книги ценились эмиром даже более высоко, чем оружие. Солдаты получали крупное вознаграждение за доставленные ему рукописи. Он пытался закупить во Франции типографскую машину, чтобы наладить собственное книгопе­чатание, но сделка не состоялась из-за противодействия фран­цузских властей.

Все свои преобразования Абд-аль-Кадир совершал под зна­менем ислама. Если стремление эмира подчинить свою власть оборонным целям придавало алжирскому государству характер военного лагеря, то слитая с этим стремлением борьба за восстановление «чистоты веры» сообщала государству облик религиозной общины. Соединяя в своем лице светскую и ду­ховную власть, Абд-аль-Кадир использовал религию как одно из главных орудий государственного строительства. Религия освящала верховную власть и призывала правоверных к по­корности их правителям: «О вы, которые уверовали! Повинуй­тесь Аллаху и повинуйтесь посланнику и обладателям власти среди вас» (4: 62). Она выполняла объединительную задачу, отрицая и сглаживая социальные, племенные и другие разли­чия между мусульманами: «Верующие ведь братья» (49 : 10). Она, наконец, в шариате давала молодому государству готовую систему канонического права.

Мусульманское духовенство и в прошлом пользовалось ог­ромным влиянием на жизнь алжирского народа. Это влияние коренилось не столько даже в религиозности алжирцев, сколь­ко в экономическом могуществе духовенства: ему принадле­жало около половины всех обрабатываемых земель. Абд-аль-Кадир сохранял и укреплял это положение и вследствие собственной приверженности религиозной идее и в силу того, что духовным феодалам не был присущ сепаратизм в такой мере, как феодалам светским. Ислам всегда поддерживал сильную центральную власть.

Однако Абд-аль-Кадир не доверял ортодоксальному духо­венству, возвысившемуся в период янычарского господства. Оно высокомерно относилось к сыну сельского марабута, а в городах, занятых французами, очень быстро подчинилось новой власти. Ближайшее окружение эмира образовывали марабуты и улемы. С первыми он был близок благодаря свое­му образованию и склонности к богословским занятиям. Ма­рабуты и улемы принимали участие во всех важнейших начинаниях Абд-аль-Кадира. Они входили в правительство и в Высший совет. К их посредничеству эмир прибегал при переговорах с шейхами враждебных племен.

Не все духовные феодалы, даже из числа марабутов, согласились признать центральную власть. С некоторыми из них эмиру пришлось вести ожесточенную и продолжительную борьбу. Очень трудно далась Абд-аль-Кадиру победа над воинством религиозного братства Тиджиния, объединявшим многие племена на западе Алжирской Сахары и возглавляв­шимся марабутом Мохаммедом-аль-Тиджини.

Религиозная общность сознания членов марабутских братств, выражавшаяся в бараке, подобно племенной асабийе, была сильней, чем общность сознания алжирцев, основанная на единстве общенародных целей и интересов. Власть эмира под­держивали те марабуты, владениям которых грозила непо­средственная опасность французского вторжения. Мохаммед-аль-Тиджини такой опасности не видел и поэтому отвергал все призывы эмира к воссоединению в единое государство.

Долгое время Абд-аль-Кадир не решался напасть на непо­корного феодала. У марабута было сильное войско. Его под­держивали многочисленные и воинственные племена бедуинов. Его владения защищали мощные крепости. Сам марабут пре­бывал в укрепленном городе Айн Махди, окруженном глубо­ким рвом и высокими каменными стенами. Этот город не раз тщетно осаждали янычары, а в 1826 году Тиджини сам напал на турок и дошел со своим войском до Маскары. С тех пор он считал себя независимым государем. Религиозное влияние марабута простиралось далеко за пределы алжирской Сахары, охватывая многие племена в Марокко, Судане, Сенегале.

В начале 1838 года в Медею к Абд-аль-Кадиру прибыло посольство от племен, обитавших во владениях марабута. Его возглавлял некий Хадж Аисса, который передал эмиру богатые дары и заявил о признании племенами его власти. Абд-аль-Кадир поверил посланцу и, назначив его халифом, отправил обратно. В июне 1838 года эмир во главе своего войска направился вслед за ним, чтобы на месте утвердить свою власть. Когда он подошел к городу Айн Махди, ни одно из окрестных племен не выразило готовности покориться ему. Хадж Аисса оказался самозванцем и авантюристом. Эмир был вынужден начать осаду города, которая затянулась на не­сколько месяцев. Отступить он не мог, так как это подорвало бы его авторитет во всем Алжире.

Абд-аль-Кадир вызвал Тиджини на поединок, но тот от­казался от единоборства, надеясь отсидеться за крепостными стенами. Штурм, предпринятый эмиром, был отбит. Крепость казалась неприступной. Эмир приказал доставить сюда почти всю имевшуюся у него артиллерию, которая непрерывно бом­бардировала город. Европейские техники, состоявшие у него на службе, сделали подкоп и взорвали часть городской стены. Но взять крепость приступом не удалось.

Положение эмира становилось критическим. По стране по­ползли слухи о том, что он не в; состоянии справиться с ма­рабутом. Начали поднимать головы крупные феодалы. Обо всем этом сообщили прибывшие в ноябре 1838 года из Орании Си­ди Мохаммед Сайд, старший брат эмира, и Мустафа Бен Тами, халиф Маскары. Они предложили Абд-аль-Кадиру свое посредничество в переговорах с Тиджини, на что эмир ответил согласием. .

К тому времени в осажденном городе начался голод. Бое­вые припасы были на исходе. Поэтому марабут принял усло­вия почетной капитуляции: он обязался возместить стоимость расходов эмира на осаду Айн Махди и покинуть крепость вместе со своими сподвижниками; ему гарантировались со­хранность имущества и безопасность его подданных. Старший сын Тиджини остался у эмира заложником. Вскоре после это­го почти все племена Сахары признали власть эмира и со­гласились выплачивать ему подати.

В ознаменование сдачи города Абд-аль-Кадир созвал свое войско в оазисе Таджмут на общую утреннюю молитву. На нее прибыли шейхи тридцати племен Сахары, сопровождаемые многолюдной свитой. Эмира окружало несколько сит его вож­дей. Перед ним ровными рядами стояли 12 тысяч воинов, вы­веденных на песчаную равнину близ оазиса. Присутствовавший на молитве француз Леон Рош так описывает это торжество:

«Как только первые лучи солнца осветили верхушки пальм Таджмута, Абд-аль-Кадир спешился, воздел руки к небу и воскликнул: «Аллах превелик!» 12 тысяч воинов подняли ру­ки и повторили за ним: «Аллах превелик!» Это оглушительное восклицание посреди молчания пустыни, при коленопреклоне­нии многотысячной массы людей в библейских одеждах, людей, которые в общем движении простираются наземь, встают, воз­девают руки, повторяя символ веры мусульманства, наконец, величественный эмир, который отчетливо произносит стихи корана, обратившись к поднимающемуся на горизонте солнцу — все это представляет неописуемую картину, которую можно увидеть лишь один раз в жизни».

В начале января 1839 года Тиджини покинул город Айн Махди. Эмир приказал сровнять крепость с землей.

Примерно в это же время на востоке страны против эмира выступил Ахмед-бей, который попытался восстановить свое господство в провинции Константина. Абд-аль-Кадир направил ему послание, в котором предлагал заключить союз на рав­ноправных условиях, которые обеспечивали бею полную са­мостоятельность во внутренних делах. Но Ахмед, питавший личную ненависть к эмиру, отказался от переговоров. Вновь в восточном Алжире вспыхнула междоусобная война. В сра­жении у Вискры войско Ахмед-бея было разгромлено, его остатки укрылись в горах.

В алжирском государстве на короткое время воцарился мир. Тридцатилетний эмир в этот период был на вершине своего могущества. Ему повиновались сотни племен во всех частях Алжира. Феодалы не осмеливались открыто выступать против его власти. Основанное им государство доказало свою устойчивость и жизнеспособность. Признавая действенность государственной организации, созданной эмиром, генерал Бю-жо впоследствии рекомендовал французскому правительству сохранить ее, поскольку она основана «на превосходном зна­нии местности, доходов проживающих там племен, различных интересов, одним словом, на большом знании людей и вещей».

Абд-аль-Кадир стал широко известен во всем арабском мире. От Марокко до Аравии он славился как герой «свя­щенной войны» и защитник ислама. Но мусульманские пра­вители довольно сдержанно относились к призывам эмира о помощи. Между тем алжирское государство при всех своих успехах и достижениях оставалось неизмеримо слабее своего главного врага, который отнюдь не отказался от завоеватель­ных посягательств. Абд-аль-Кадир нисколько не заблуждался на этот счет. Добившись признания французами своей неза­висимости, он попытался засучиться поддержкой могуществен­ного покровителя.

В мусульманском мире единственным монархом, который подходил для этой роли, был султан Марокко. К нему и об­ратился эмир с посланием, в котором писал: «Мы добивались самостоятельного управления не из честолюбивых устремле­ний или жажды власти, но — и Аллах тому свидетель — единственно в целях борьбы за дело веры, за то, чтобы пре­дотвратить братоубийственную войну среди мусульман, защи­тить их имущество и установить мир в стране».

Абд-аль-Кадиру действительно было чуждо тщеславие. Он принял роль вождя не столько по зову сердца и складу ума, сколько по религиозному долгу. Он тяготился властью и, как свидетельствуют его современники, не раз пытался сло­жить ее с себя. Не сделал он это лишь по настоянию своих соратников, не видевших среди других вождей равного ему преемника. Эмир часто говорил, что самое сокровенное его желание состоит в том, чтобы уйти от мирской суеты в за­нятия наукой, религией, поэзией. Однако он до конца сле­довал своему патриотическому и религиозному долгу.

Абд-аль-Кадир просил султана принять верховную власть в алжирском государстве и защитить его от возможного напа­дения французов. Эмир согласился остаться наместником сул­тана, либо, если тот пожелает, и вовсе отступиться от всякой государственной власти. Абдаррахман ответил письмом, пол­ным восхищения достижениями Абд-аль-Кадира, но принять власть отказался, убеждая эмира именем аллаха самостоятель­но продолжить начатое дело. Султан опасался Франции, ко­торая грозила ему войной в случае заключения алжиро-марокканского союза.

Абд-аль-Кадир пытался заручиться поддержкой Англии, которая, как ему было известно, являлась главным соперни­ком Франции на Ближнем Востоке. Но английское прави­тельство в этот период не было настолько заинтересовано в Северной Африке, чтобы пойти на обострение отношений с Францией, согласившись оказать покровительство алжир­скому государству. Эмиру не удалось установить с Англией даже консульских связей.

Молодое и неокрепшее еще государство, лишенное внеш­ней поддержки, остается лицом к лицу со своим могуществен­ным противником. Абд-аль-Кадир стремится получить от Фран­ции заверения в том, что она будет соблюдать условия Тафнского договора. Он направляет письма Луи-Филиппу, короле­ве, герцогу Орлеанскому, французским министрам. Он уверяет их в своем уважении к Франции и, взывая к справедливости, просит одного: сохранить мир на основе признания независимости алжирского государства. Эту просьбу вместе с богатыми подарками передает французскому королю алжирское посоль­ство, направленное эмиром в конце 1838 года во Францию. Послов хорошо принимают. Их водят в парижские мага­зины, театры, музеи. Они становятся героями дня для буль­варных газет. Но в деловых переговорах им вежливо от­казывают.

Впрочем, французские власти не скрывают своих вожделе­ний. Пусть Абд-аль-Кадир признает сюзеренитет французского короля в Алжире. Пусть он отречется от власти, данной ему алжирским народом, и перейдет на службу Франции. Тогда Алжир получит прочный мир и всяческие блага. Абд-аль-Ка­дир отвергает такое решение вопроса. Обращаясь к чести и разуму просвещенного монарха Франции, он пишет:

«Ты знаешь об обязанностях, возложенных Кораном на всех мусульманских принцев. Ты должен быть мне призна­телен за то, что я отступил для тебя от строгих предписаний Корана... Но та жертва, которой ты от меня требуешь, нахо­дится в вопиющем противоречии с моей религией, которой я обязан подчиняться. Ты слишком справедлив, чтобы хотеть от меня бесповоротных решений. Ты требуешь, чтобы я по­кинул племена, подчинение которых я принял, которые сами хотели мне платить подать, предписанную Кораном.

Если война вспыхнет снова, не будет больше торговли, ко­торая сулит большие выгоды в этой стране, не будет более безопасности для колонистов, увеличатся расходы, польется кровь... Если же ты хочешь мира, наши две страны будут как бы одной: самый ничтожный из твоих подданных получит абсолютную безопасность на территории всех наших племен; торговля станет действительно свободной».

Это письмо, как и все другие, осталось без ответа.

Цена чести

Французскому правительству нечего было от­ветить. Оно не хотело такого мира, о каком говорил Абд-аль-Кадир. Но оно не хотело и бросать открытый вызов эмиру, потому что в палате депутатов была все еще сильна оппозиция самой ко­лонизации Алжира. Правительство спешило использовать мирную передышку для подготовки новых завоевательных по­ходов. Главное — успешное начало, потом, как это случалось и прежде, можно поставить оппозицию перед свершившимся фактом. Обличая закулисную игру правительства в алжирском вопросе, депутат Ларошфуко спрашивал:

«Какую роль заставляют играть членов этой палаты, ко­торые наивно обсуждают вопрос о сохранении страны, в то время как по приказу правительства там начинают производить работы, рассчитанные на длительный срок, в то время как представитель министерства в Алжире, командующие там генералы, да и члены королевской фамилии основывают в Ал­жире предприятия, рассчитанные на будущее?»

Колонизация Алжира и в самом деле набирает все более быстрые темпы. С каждым годом увеличивается число посе­ленцев в Алжире. В 1838 году оно достигло уже 25 тысяч. На землях, отнятых у арабов, основываются плантации и фер­мы. Возникают акционерные компании. Французская буржуа­зия входит во вкус владения колонией. Она тоже за свободную торговлю и за экономические связи между Алжиром и Фран­цией. Но совсем не в том виде, о котором пишет Абд-аль-Кадир в своем письме королю. По мнению генерала Бюжо, эти экономические отношения должны выглядеть так:

«В силу счастливого совпадения, которое, быть может, пока не оценили, Алжир еще в течение длительного времени будет нуждаться в готовой продукции, производимой во Фран­ции, и в то же время в изобилии поставлять необходимое для промышленности метрополии сырье. Но прежде чем колони­сты смогут производить в этой стране масло, шелк, табак, хлопок, пробку и т. д., прежде чем арабы смогут поставлять нам находящие широкий спрос масло, кожи, семена, скот, воск, шерсть и другие продукты, поступающие из внутренних районов Алжира, необходимо силой установить наше господ­ство и поддерживать его путем проведения соответствующей политики».

Готовясь к расширению своих владений, французские власти убеждают Абд-аль-Кадира в том, что согласно Тафнскому договору они имеют право на обладание обширной терри­торией, расположенной в сопредельных районах провинций Алжир и Константина. Начинается спор об истолковании статьи договора, ограничивающей французские владения на востоке страны: идет ли в ней речь о землях «дальше» ручья Кадар — французский вариант — или, как утверждает эмир, «выше» его. Колонизаторам спор этот нужен лишь для того, чтобы попытаться принудить эмира к важной уступке, либо, если это не удастся, обвинить его в нарушении мирного до­говора и под этим предлогом возобновить войну. Абд-аль-Кадир относится к спору о словах серьезно и искренне. Видимо, ожидая того же от противной стороны, он простодушно предлагает решить его таким образом:

«Выберите по своему усмотрению двадцать арабов, и пусть они объяснят значение арабского слова «фаук». Если хоть один из них скажет, что это слово может означать «дальше», я приму ваше истолкование договора. Владейте тогда всей территорией между вади Кадар и провинцией Константина. Если же все они решат, что слово, которое вы переводите «дальше», в действительности означает «выше», примите мое предложение: пусть граница ваших владений проходит по греб­ню нагорья, которое вздымается над вади Кадар».

Никто, конечно, этого предложения всерьез не принял. Французские власти начинают намеренно нарушать Тафнский договор, чтобы спровоцировать эмира на войну. Вопреки усло­виям договора арабам запрещают покупать оружие в портовых городах. Арабские племена, желающие переселиться на земли алжирского государства, насильно задерживаются. Представи­тель эмира, посланный в город Алжир для вербовки европей­ских механиков, берется под арест и высылается во Фран­цию. Наконец генерал-губернатор Вале предлагает консулу эмира итальянцу Гаварини отказаться от выполнения своих обязанностей и требует, чтобы Абд-аль-Кадир назначил консу­лом араба. Эмир со сдержанным достоинством отвечает:

«Во-первых, мы не можем найти араба, который выполнил бы обязанности консула так, чтобы удовлетворить обе сторо­ны, отстаивая взаимные их интересы. Гаварини — умный и скромный человек, который и нам и вам приносит только пользу. Во-вторых, Франция не имеет никакого права требо­вать от нас назначения консула против нашего желания. Нам судить, что лучше для нас. Если вы пожелаете послать к нам консулом араба, пусть будет так. Мы не будем воз­ражать. Почему же вы вмешиваетесь в выбор нашего кон­сула? Разве мы позволяем себе это? Ваш образ действия нарушает простые принципы чести, которые должны лежать в основе наших отношений».

Французская сторона была с этим не согласна. Она осно­вывала свои отношения с алжирским государством на иных принципах, вытекающих из потребностей колонизации и не принятых в отношениях между цивилизованными странами. Поборник «быстрой колонизации» Бодишон пишет в книге «Размышления об Алжире»:

«Не важно, если в своем политическом поведении Фран­ция выйдет иногда за рамки общепринятой морали. Главное, чтобы она создала прочную колонию и в дальнейшем приобщила варварские страны к европейской колонизации. Когда какое-нибудь начинание должно принести пользу человечеству, то самый короткий путь к нему является лучшим путем. Со­вершенно бесспорно, что путь террора — самый короткий».

В другой книге Бодишон продолжает свои размышления:

«Не нарушая законов морали и международной юриспру­денции, мы можем бороться против наших африканских вра­гов порохом и железом, а также голодом, внутренними рас­прями, войнами между арабами и кабилами, между племенами побережья и племенами, живущими в Сахаре. Мы можем для этой цели использовать алкоголь, подкуп и дезорганизацию. А ведь нет ничего легче этого».

И впрямь, что может быть легче этого? Богатой и могу­щественной Франции это ничего не стоит. Даже утраты че­сти, следовать которой здесь просто неуместно. У буржуазии свое классовое понятие о чести. Главный нравственный вопрос «что такое хорошо и что такое плохо?» решается для нее всегда однозначно: хорошо то, что приносит доход, плохо то, что дохода не приносит. Колонизация выгодна, значит, она хороша, и любые средства для ее осуществления оправданны.

Тут уж Абд-аль-Кадир ничего не мог поделать. Он мог с малыми силами и в необычайно короткие сроки добиться поразительных успехов на поле битвы и в государственном строительстве. Он мог, хотя и с большим трудом и только до известных пределов, преодолевать дремучую косность и зам­шелую патриархальность своих соотечественников. Но он был совершенно бессилен побудить колонизаторов поступать в Ал­жире согласно простейшим нормам человеческой нравственно­сти. Здесь перед ним была стена, облицованная прописными истинами буржуазной морали, которые не имели никаких до­чек соприкосновения с народными представлениями о добре и зле, воспринятыми Абд-аль-Кадиром. Об эту стену разбива­лись все его попытки склонить французское правительство к осознанию своей ответственности за судьбу алжирского на­рода.

«Великий король Франции! — тщетно взывал эмир. — Гос­подь определил нам управлять частью его созданий. Ты высоко возвышаешься надо мной числом и богатством твоих поддан­ных, но на каждого из нас возложена обязанность заботиться о счастье наших народов. Оцени же соотношение наших сил, и ты признаешь, что от тебя одного зависит счастье обоих народов».

Луи-Филипп, король-буржуа, конечно, прикидывал соотно­шение сил, но только лишь для того, чтобы оценить выгоды, которые может извлечь класс, посадивший его на престол. Этот же класс понимает общественное благо только через собственный интерес. И если Франция, говоря словами одного из его представителей, «всерьез хочет цивилизовать Алжир и на пользу всем народам извлечь из него различные богат­ства, пребывающие там без движения, ей необходимо ради общественного блага захватить все земли, которыми владеют туземцы. Сейчас нам некогда обсуждать вопросы права и от­крещиваться от чуждой нам идеи уничтожения и выселений, которую мы так яростно отметаем. Экспроприация туземцев является главным и неизбежным условием устройства фран­цузов на этой земле».

Итак, дух завоевателей не ослаблен сомнениями и угры­зениями совести. Грехи заранее отпущены. Бог за все в от­вете. Не тот всеблагой и всемилостивый бог, который живет в душе благородного эмира. А то новое божество, которое еще Шекспир называл «золотым болваном», способным «сделать все чернейшее белейшим, все гнусное — прекрасным, всякий грех — правдивостью, все низкое — высоким».

Колонизация была тем родом буржуазной деятельности, где эти нравственные превращения происходили в наиболее чистом и обнаженном виде. Все, что делали колонизаторы, было для них свято, истинно, оправданно. Все противное этому оценивалось в мерах зла и заблуждения и подлежало осуж­дению и наказанию.

Стремление Абд-аль-Кадира отстоять независимость ал­жирского государства было названо религиозным фанатизмом. Его защита арабской культуры от уничтожения европейскими «цивилизаторами» объявлялась варварством. Сами его попыт­ки добиться у французских правителей справедливости исто­рик М. Валь брюзгливо именует «назойливостью».

Колониальные власти упрекают эмира в упрямстве, воин­ственности, лукавстве, словоотступничестве. Генерал-губерна­тор, движимый праведным негодованием, в ультимативной форме требует от Абд-аль-Кадира подписать новое соглашение, ставящее его в положение послушного вассала Франции. Эмир отвергает требование. Это объясняют его личным капризом. Тогда эмир собирает большой совет шейхов и улемов и при­глашает на него французского представителя, который изла­гает условия нового договора. Совет единодушно отказывает­ся их принять. Эмира по-прежнему продолжают осыпать обвинениями в нарушении его обязательств перед Францией. «С момента моего отказа подписать новый договор, — пи­шет Абд-аль-Кадир французскому правительству, — ваши представители в Алжире несправедливо и постоянно чинят мне препятствия. Моих солдат арестовывают и заключают в тюрь­му без всякого законного на то основания; издан приказ о за­прещении ввоза в мою страну железа, меди и свинца; фран­цузские власти не признают моих представителей в Алжире; на важнейшие мои послания я не получаю ответа; письма, направленные мне из Алжира, перехватываются.

И после всего этого вам сообщают, что я являюсь врагом Франции. Говорят, что я любой ценой добиваюсь войны — и это о человеке, который всеми силами стремится направить свое государство по пути, указуемому вашей цивилизованной страной, который, несмотря на все эти враждебные действия, обеспечивает доставку товаров на ваши рынки, который окру­жает себя европейцами, чтобы развивать промышленность в своей стране, и который издает строгие приказы о том, чтобы ваши торговцы и ваши ученые свободно и безопасно могли путешествовать по всей стране».

Разве не ясно из писем эмира, что он добивается лишь одного: справедливого мира? Можно ли усомниться в искрен­ности его стремления к равноправному сотрудничеству? И раз­ве не убедительно выражено его желание учиться у европейцев и заимствовать достижения их прогресса? Не открывает ли все это путь для действительно благотворного и взаимовыгодного осуществления Францией ее «цивилизаторской миссии»? Поче­му же не стать на этот мирный, разумный и честный путь?

Потому что он попросту немыслим, невозможен для бур­жуазии. Совсем иные пути прельщают ее поводырей:

«События, по всей видимости, свидетельствуют, что в отно­шении мусульманского эмира, которого не сумели понять и с которым не сумели договориться, существует лишь два пути: либо оставить Алжир, либо полностью его покорить».

Первый путь заведомо исключается. Остается второй. Но ступить на него небезопасно. Завоеватели хорошо знают это по прошлому опыту. Поэтому для начала решено прибег­нуть к тому, что впоследствии станут обычно называть «демон­страцией силы». Сын короля, герцог Орлеанский, возглавляет колонну французских войск и в открытое нарушение Тафнского договора ведет ее из Константины в Алжир через горное ущелье, называемое Железными воротами, — узкую извили­стую теснину длиной в несколько километров. Даже небольшой отряд, разместившись на вершинах скал, мог бы легко унич­тожить пробиравшуюся по ее дну французскую колонну.

Опасность была тем более велика, что кабильское население этого района признавало власть Абд-аль-Кадира и управлялось одним из испытаннейших его    сторонников, Бен Салемом. Но  доблестный  герцог  действует  наверняка. Он   оповещает представителей Абд-аль-Кадира, что направляется не в Алжир, а в морской порт Бужи. По дороге он внезапно поворачивает свое войско в сторону и вступает в Железные ворота. Встре­тившим его здесь кабилам герцог предъявляет подложные доку­менты, «подписанные» эмиром и «разрешающие» проход через Кабилию. Ему верят и даже дают проводников. Обман раскры­вается слишком поздно, когда герцог уже оставил позади Же­лезные ворота.  Французы отбивают  запоздалую атаку кабилов и 1 ноября 1839 года с триумфом вступают в Алжир. В тече­ние  четырех  дней  французское население города празднует удачное завершение похода. Принц получает за него рыцарские шпоры, его увенчивают пальмовыми ветвями. Генерал-губер­натор Вале принимает правительственное поздравление с тем, что он «ввел французов в этот край такими дорогами, которы­ми не осмеливались идти древние властители мира».

Известие о вероломстве французов застает Абд-аль-Кадира в Текедемпте. Он немедленно отправляется в Медею. Во время четырехдневного пути эмир делает краткие остановки лишь для того, чтобы сменить лошадей. Прибыв в Медею, он посы­лает маршалу Вале письмо, в котором требует объяснений по поводу грубого нарушения договора. Ему издевательски сообщают, что проход через Железные ворота был всего лишь «увеселительной прогулкой» французского принца.

Абд-аль-Кадир понимает, что миру пришел конец. Он рас­сылает своим халифам послание, которое повелевает им гото­виться к «священной войне»:

«Христиане первыми нарушили мир. Ваш враг перед вами. Собирайте ваших воинов и будьте готовы к битве... Пусть ни­что не застанет вас врасплох. Будьте выше течения событий. Прежде всего научитесь терпению. Стойко встречайте преврат­ности судьбы... Аллах увенчает победой ваше упорство».

Абд-аль-Кадир созывает большой военный совет и предлагает решить вопрос о возобновлении войны. Совет высказы­вается за войну. «Пусть будет так, — говорит эмир, — но кля­нитесь мне на священной книге Аллаха, что до тех пор, пока я буду возглавлять джихад, вы не покинете меня». Шейхи и вожди приносят торжественную клятву. 18 ноября 1839 года Абд-аль-Кадир оповещает маршала Вале о начале военных действий, предлагая ему во избежание гибели мирных фран­цузских переселенцев укрыть их в городах. Письмо заканчива­лось словами: «Готовьтесь. Все мусульмане поднялись на свя­щенную войну. Что бы ни случилось, вы не можете обвинять меня в вероломстве. Мое сердце чисто, и вы никогда не уви­дите меня поступающим противно справедливости». ^

Генерал-губернатор уверен в своих силах. В Алжире сосре­доточено 60 тысяч французских солдат. За годы перемирия было улучшено военное снаряжение армии применительно к алжирским условиям: облегчена солдатская амуниция, артиллерия усилена легкими полевыми орудиями, кремневые ружья заменены ударными, входит в употребление нарезной карабин. В городах были созданы крупные склады продоволь­ствия и фуража. Еще до начала войны французы тайком дого­ворились о союзе с некоторыми племенами махзен.

Но всех этих преимуществ оказывается недостаточным для «молниеносной победы», на которую рассчитывал маршал Ва­ле. В первые месяцы войны арабы почти все время сохраняют военное превосходство. В конце 1839 года племя хаджутрв вторгается в провинцию Алжир с запада, а кабилы во главе с Бен Салемом — с востока. Равнина Митиджа, откуда порто­вые города получают продовольствие, полностью освобождена от колонистов. За несколько недель войска Абд-аль-Кадира занимают почти всю Оранию и провинцию Титтери. Француз­ские отряды безуспешно пытаются восстановить связь между городами, которые блокированы арабами.

Весной 1840 года в Алжир прибывают новые войсковые подкрепления из Франции. Положение эмира ухудшается. Мар­шал Вале собирает все свои воинские силы у Блиды и направ­ляется с ними к Медее. В ущелье Музаиа и в лесу Мулай-Исмаил происходит крупное сражение, которое приносит побе­ду французам. Вале захватывает города Медею и Милиану, население которых бежит к Абд-аль-Кадиру.

Незадолго до этого войско его халифа Бу Азуза попадает в засаду, устроенную у Бискры шейхом Бен Ганой, который был подкуплен французами. Бен Гана приказывает отрезать у пленных и убитых арабов пятьсот ушей и посылает эти тро­феи французскому генералу. Шейх получает в награду 25 ты­сяч франков и орден Почетного легиона. Так поощряется пре­дательство. Так зверство выдается за доблесть.

Абд-аль-Кадир все еще пытается побудить французов вести честную игру. Он предлагает маршалу Вале вступить в сраже­ние, исход которого решит судьбу страны. Пусть только фран­цузы разрешат ему закупить оружие, и он поведет на битву лишь половину своего войска. Рыцарский вызов эмира остает­ся, конечно, без ответа.

Тогда Абд-аль-Кадир рассредоточивает свою армию на не­большие отряды и окончательно переходит к тактике партизанской войны. Боевой опыт убедил эмира в том, что его войску, вооруженному устаревшими ружьями и почти лишенному артиллерии, недоступна победа в крупных сражениях с про­тивником, оснащенным самой передовой для того времени военной техникой. Он направляет своим халифам приказы с изложением тактических приемов, которым нужно следовать в войне с французами — засады, фланговые атаки, нападение на арьергардные отряды и обозы. То есть те же самые приемы, которые с таким успехом применяли испанские и русские пар­тизаны в период наполеоновских войн.

Французское командование не может противопоставить ни­чего равноценного этой тактике. Отряды эмира остаются неуяз­вимыми для колониальной армии. Французский офицер сокру­шается по этому поводу: «С немногочисленными всадниками, благодаря отличному знанию страны и влиянию на арабов он, несмотря на имеющиеся у нас крупные силы, всегда усколь­зает от ударов. Мы заняты лишь тем, что стараемся помешать уйти к Абд-аль-Кадиру».

К середине 1840 года Абд-аль-Кадир вновь становится хо­зяином положения в большинстве районов Алжира. Города, занятые французами, отрезаны отрядами эмира от сельской местности, которая до этого снабжала их продовольствием. Связь между ними возможна только при помощи крупных вой­сковых колонн, которые в пути теряют до половины своего состава. Французы вымирают от голода и болезней. По свиде­тельству современника, в октябре 1840 года из полуторатысячного гарнизона Милианы 750 человек умерли от истощения и болезней, 500 содержались в госпитале, а «оставшиеся пре­вратились в едва передвигающиеся скелеты, которые с боль­шим трудом удерживали свои ружья».

Абд-аль-Кадир создал для колонизаторов невыносимую об­становку. Как и накануне заключения Тафнского договора, господство Франции в Алжире оказалось под серьезной угро­зой. «Но тут, — пишет французский историк М. Вале, — со вступлением в министерство Гизо генерал-губернатором был назначен Бюжо. Он первый вносит в африканскую войну пра­вильный метод».

ПТИЦА НА ШЕЕ

Правильный метод Бюжо

«Приятно находиться на корабле во время бури, когда знаешь, что не погибнешь!» Франсуа Ги­зо избрал эти слова французского мыслителя XVII века Блеза Паскаля эпиграфом для свое­го памфлета «О правительстве Франции», изданном в 1820 го­ду. Знаменитый буржуазный историк, который одним из пер­вых в Европе взял за исходный пункт своих научных изы­сканий борьбу классов, тогда бодро смотрел в будущее. Дворянство, главный в то время враг буржуазии, было обре­чено. Молодой и напористый капитализм повсюду вытеснял прежние общественные связи и традиции. Случавшиеся все еще бури лишь взбадривали его капитанов. Они были увере­ны в том, что корабль неуязвим и идет правильным курсом. Последние феодальные препоны будут преодолены, разлагаю­щиеся остатки старого общества уничтожены. «Сильный по­глощает слабого, и это справедливо», — писал Гизо.

Такова была «логика истории», вытекавшая из буржуаз­ного понимания классовой борьбы и — в пределах борьбы буржуазии против дворянства — совпадавшая с действитель­ным направлением исторического развития. За этими преде­лами совпадение кончалось. За ними начинали действовать иные законы классовой борьбы, вызванные к жизни ростом пролетариата и не укладывавшиеся в буржуазную «логику истории». Здесь буржуа из воинственного оптимиста превра­щался в трусливого миротворца. Напуганный революцией 1848 года. Гизо восклицает: «Внутренний мир, мир между раз­личными классами граждан, социальный мир! Это — самая важная потребность Франции, это — крик о спасении!»

Оптимизм и воинственность возвращались к буржуазии на том поле битвы, которое простиралось за границами капитали­стического мира. Там, где ее противником выступали социаль­ные силы — феодалы и крестьянство, — над которыми во Франции капитал уже утвердил свое господство. Противник ма­ломощный и подтачиваемый внутренними раздорами. Победа над ним обеспечена. Она исторически логична и законосооб­разна. На этот счет у буржуа нет никаких сомнений. Если внутри буржуазного общества в середине XIX века уже про­изошли социальные потрясения, показавшие возможность его гибели, то вне его для капитала ничто еще не предвещало кру­шения. Впереди был всемирный триумф колониализма. Бур­жуазия тем настойчивей рвалась к нему, что надеялась с его помощью ослабить атаки своего «домашнего врага» — пролетариата. Колонии были призваны обеспечить «социальный мир» метрополиям.

Гизо, который с 1840 по 1848 год руководил французской политикой, всемерно пытался установить «классовый мир» во Франции и всячески поощрял захватническую войну в Алжире. В этот период на алжирскую войну были выделены сотни мил­лионов франков; численность оккупационной армии была дове­дена до 120 тысяч человек. В Алжир были направлены самые способные французские офицеры. Приобретенный здесь опыт «умиротворения» алжирцев они затем с успехом используют — в, этом еще одно достоинство колониализма для буржуазии — в водворении «социального мира» в метрополии, подавляя рево­люцию 1848 года и громя Парижскую коммуну в 1871 году. Генерал Бюжо, назначенный губернатором Алжира, впоследст­вии похваляется, что он «не знал поражений ни на поле сра­жений, ни во время восстаний».

Итак, период колебаний и сомнений остался позади. С го­сударством Абд-аль-Кадира решено покончить раз и навсегда. «Нужно, чтобы французский флаг развевался над этой зем­лей,— заявил Бюжо, вступая в должность алжирского генерал-губернатора, — я буду пламенным колонизатором».

Колониальным рвением отличались и предшественники ге­нерала. Но у них не было ни системы колонизации, ни проду­манной тактики колониальной войны. Бюжо первым стал проводить планомерную оккупацию. Он ввел в систему беспо­рядочные в прошлом набеги на племена. Он внес в войну ме­тод «выжженной земли», применяемый последовательно и не­уклонно. Бюжо направил главный удар в самое уязвимое ме­сто: «Единственные интересы, которые можно у них затро­нуть, — это земледельческие. Поэтому нужно постоянно поль­зоваться этим обстоятельством».

Напутствуя перед очередным набегом своих офицеров, Бюжо, произведенный в ходе войны в маршалы, внушал: «Вой­ну, которую мы начинаем, мы будем вести не с помощью ру­жей; лишив арабов плодов, которые им приносит земля, мы сможем покончить с ними. Итак, выступайте в поход на пше­ницу и ячмень».

О том, как завершается каждый такой поход, рассказывает капитан Леблонк де Пребоа:

«Представьте себе колонну войск, которая обрушивается на племя, не оказывающее ни малейшего сопротивления. Колонна захватывает несколько сот спрятавшихся в кустах женщин, стариков и голых детей... Их собирают в стадо, как скот, а некоторых женщин даже убивают, принимая их по сходству костюмов за мужчин. Дополните себе эту картину оглуши­тельным мычанием и блеянием сгоняемого скота и видом сол­дат, варящих себе пищу среди окровавленных остатков массы перебитых ими животных. Все это оканчивается отступлением колонны, влекущей за собой несчастных женщин, обремененных двумя-тремя детьми — маленькие из них несутся на руках, а более взрослые идут пешком, еле передвигая ноги и испуская раздирающие душу крики».

И так повсюду. Опустошаются огромные области. Истреб­ляются целые племена. Даже те, которые изъявляют готов­ность подчиниться. Никому нет пощады. Жестокой экзекуции подвергается вся страна, весь народ. Это — война на уничто­жение.

Участник алжирской кампании, маршал Сент-Арно под­робно описал эту войну в письмах своей семье, изданных за­тем книгой. В апреле 1842 года он сообщает:

«Край, где живет племя бени-менасер, великолепен, один из богатейших краев, виденных мной в Африке. Кучно тес­нятся деревни и дома. Мы все сожгли, все разрушили. О вой­на, война! Сколько женщин и детей, скрывавшихся среди Атласских гор, умерли там от холода и лишений...»

В октябре того же года Сент-Арно «умиротворяет» уже другой край:

«В то время как пламя и дым бушуют вокруг меня среди пейзажа, напоминающего мне миниатюрный Пфальц, я думаю о вас всех и пишу тебе. Ты оставил меня среди бразов, я сжег их и разорил. Теперь я у сингадов, та же картина, но в еще больших масштабах — здесь богатейшая житница... Ко мне привели коня в знак покорности. Я не принял послан­цев, требуя полного подчинения, я принялся все жечь».

Это не было уничтожение ради уничтожения, а колониза­торы не были некими «демонами разрушения», одним из кото­рых, — это заметно по тону писем, — хотел бы выглядеть доблестный маршал. Завоеватели истребляли лишь то, что не могли или не хотели унести с собой. Низменная корысть дви­гала ими, жажда добычи заставляла их совершать новые набе­ги. Другой участник войны, Д'Эриссон, свидетельствует:

«Наш самый удачный набег на племя улед-наил принес нам 25 тысяч баранов и 600 верблюдов, навьюченных добы­чей. Каждый солдат должен был получить только лишь в счет причитающейся ему части добычи примерно 25 или 30 фран­ков. Но генерал предпочел забрать почти все себе».

Никакого сожаления о содеянном. Никаких угрызений со­вести. Только жестокость, тщеславие, алчность. Различия в по­литических взглядах не имеют ни малейшего значения. «Они совершенно открыто выжигали страну и уничтожали против­ника без каких-либо тирад о человечности, — пишет совре­менный французский историк Ш. А. Жюльен. — Все они гор­дились этим независимо от того, были ли они роялистами, рес­публиканцами или бонапартистами».

Сам Бюжо задает тон всей алжирской кампании. По словам одного из его подчиненных, «нашим хозяином был маршал Бюжо; он стоил всех других, вместе взятых». Бюжо отнюдь не действовал на свой страх и риск. Его деятельность поддер­живалась правящими кругами Франции. Его метод был одоб­рен правительством. Маршал не только не скрывал от началь­ства того, что происходило в Алжире, но даже и сетовал на недостаточность своих усилий, ограниченных, по его мнению, недостатком средств. В докладе военному министру он пишет об одном из карательных рейдов:

«Более 50 прекрасных деревень, дома которых построены из камня и крыты черепицей, было разгромлено и разрушено. Наши солдаты захватили там значительные трофеи. В разгар боя мы не могли заниматься вырубкой деревьев. К тому же это превышало наши силы. Даже двадцать тысяч человек, во­оруженных хорошими топорами, не смогли бы вырубить за полгода оливковые и фиговые деревья, покрывавшие все про­странство, расстилавшееся перед нами».

Уже в первые месяцы 1841 года благодаря новой тактике колонизаторы добиваются крупных успехов в покорении стра­ны. Население опустошенных набегами районов прекращает сопротивление. Племена, обескровленные колониальным тер­рором, заявляют о своем признании французской власти. Го­сударство Абд-аль-Кадира распадается. Французская армия, разделенная Бюжо на несколько колонн, сокрушает оборони­тельные линии, созданные эмиром. Французы без особого тру­да захватывают арабские крепости, не защищенные артилле­рией. 26 мая 1841 года колонизаторы вступают в Текедемпт и подвергают его полному разрушению. После их ухода от кре­пости остаются лишь развалины, усыпанные листами рукопи­сей из библиотеки эмира, разгромленной французами. 30 мая колонна, возглавляемая генералом Ламорисьером, занимает Маскару. Генерал устраивает здесь свою штаб-квартиру и разоряет родное племя Абд-аль-Кадира хашим, обитающее в окрестностях города. Завийя, в которой обучался эмир, сровнена с землей. Его родовое поместье разграблено.

За несколько месяцев французы уничтожили почти все, что с таким трудом было создано Абд-аль-Кадиром: крепости, склады, мастерские, школы. Бюжо утверждает в своих донесениях правительству, что в ближайшем будущем завоевание будет успешно завершено. Казалось, новый метод оправдал все расчеты его творца. Казалось, с сопротивлением эмира покончено.

Но это только казалось. Как не раз бывало в прошлом, очень скоро обнаружилось, что новые захваты лишь осложни­ли положение оккупационной армии. Французы продолжают оставаться во враждебном окружении, с той только разницей, что теперь им приходится затрачивать больше сил на содержание дополнительных гарнизонов во вновь захваченных горо­дах. В сельской местности почти повсюду господствуют отря­ды Абд-аль-Кадира. Большинство населения явно или тайно помогает ему. Генерал Ламорисьер жалуется, что он вынуж­ден снова и снова завоевывать, казалось бы, уже покоренные районы.

Абд-аль-Кадир не дает ни дня покоя колонизаторам. Он по­является со своими отрядами в самых неожиданных местах, изматывая французскую армию внезапными нападениями. Боевой дух Абд-аль-Кадира не сломлен поражениями. Он уве­рен в своих силах и твердо надеется на конечную победу. В письме Бюжо эмир так рисует исход войны:

«Когда твоя армия будет наступать, мы отступим. Затем она будет вынуждена отступить, и мы вернемся. Мы будем сра­жаться, когда это будет нужно нам. Ты знаешь, мы не трусы. Но мы и не безумцы, чтобы подставлять себя под удары твоей армии. Мы будем ее утомлять, терзать, уничтожать по частям, а климат довершит остальное».

Бюжо пытается перенять партизанскую тактику арабов. Он организует «летучие колонны», лишенные обоза и дейст­вующие самостоятельно, в зависимости от местных условий. Увеличивается число постоянных постов в арабских селениях, укрепляются заградительные кордоны близ городов и поселков французских колонистов. Для того чтобы вовлечь больше ара­бов в войну против Абд-аль-Кадира, повышается жалованье спаги — «туземной кавалерии».

Все эти меры усиливают французскую армию, но коренного перелома в войне не происходит. Партизанская тактика тогда лишь бывает вполне успешной, когда она опирается на под­держку местного населения. Французы такой поддержки не имели. Завербованные во французскую армию арабы были не­надежны: многие из них, получив оружие, бежали к Абд-аль-Кадиру. Изнурительные марши быстро выводили из строя сол­дат «летучих колонн», не привычных к местному климату. Лишения и болезни постоянно подтачивали боеспособность французской армии. В конце 1841 года Бюжо доносил в Па­риж, что едва ли и половина его войска годна к активным бое­вым действиям.

Генерал-губернатор пробует склонить Абд-аль-Кадира к ка­питуляции, обещая отправить его в Мекку или в любой дру­гой аравийский город и предоставить ему крупную пожизненную пенсию. При этом Бюжо толкует о бесчеловечности войны и ссылается на постановление Совета улемов тунисского города Кайруана, крупнейшего мусульманского центра в Северной Африке. Это постановление, принятое в результате интриг французской дипломатии, гласило, что если победа в «свя­щенной войне» становится безнадежной, то мусульмане «могут согласиться жить под христианским управлением при усло­вии сохранения их религии и уважения к их женам и до­черям».

Абд-аль-Кадир отвечает на это.

«Ты снова убеждаешь меня прекратить войну, которую, по твоим словам, осуждает моя религия и законы человечности. Что касается религии и того, что она предписывает и запреща­ет, то не дело христианина толковать Коран мусульманину. Что касается человечности, то ты бы лучше побудил францу­зов исполнять на деле то, что они проповедуют. Кто, я спра­шиваю тебя, кто величайшие нарушители человеческих зако­нов? Те, чьи армии вторглись в земли арабов и принесли разрушение и опустошение людям, которые никогда не делали им никакого вреда, или те, кто борется, чтобы изгнать этих не­праведных захватчиков и освободить свою страну от иноземно­го ига?

Не пытайся соблазнять меня золотом, которое твой король даст мне, если я приму твое предложение... Ни страх, ни ко­рысть не свернут меня с пути Бога, которым я следую, борясь против порабощения моей страны. Если ты хочешь окончить войну, сделай разумное предложение, и я буду готов выслу­шать его».

Борьба продолжается. Бюжо усиливает натиск. 1 февраля 1842 года колонна под командованием генерала Бедо захваты­вает Тлемсен, который становится одним из опорных пунктов французской армии в Западном Алжире. В это же время Абд-аль-Кадир появляется вдруг в центре страны и осаждает Милиану. На помощь гарнизону из города Алжира спешит «летучая колонна». Завязывается бой, который длится два дня. Измотав в нем противника, эмир со своим войском внезапно исчезает. Обессиленные французы не в состоянии его пресле­довать.

Через два дня Бюжо получает известие о том, что эмир вторгся в долину Митиджу и громит поселения колонистов. Арабская конница появляется у стен Алжира. Высланные про­тив нее войска несколько дней в изнурительном марше пресле­дуют ее, но оказывается, что это лишь обманный маневр эми­ра, который тем временем со своими главными силами перевалил Атлас и ушел в Сахару.

Бюжо все шире применяет свой метод палача. Везде льет­ся кровь мирных жителей. Вся страна в зареве пожарищ. «По­всюду невиданная жестокость, казни, — пишет очевидец, — ко­торые по хладнокровно отданному приказу хладнокровно при­водятся в исполнение: людей расстреливают, крошат саблями лишь за то, что они указали на пустую силосную яму».

Зверства колонизаторов не ожесточили сердце Абд-аль-Кадира. Он запрещает своим воинам следовать примеру врага. Эмир всегда оставался самим собой, сохраняя человечность в условиях, которые вынуждали быть бесчеловечным. Он не при­надлежал к числу тех заскорузлых душ, которые поддаются давлению обстоятельств и изменяют самим себе.

«В худшие свои дни он выглядел так же, как в дни процве­тания,"— писал Барест, — поэтому в глазах арабов он всег­да был на высоте и после поражения легко мог восстанавливать свое положение».

Абд-аль-Кадир отпускает всех фрунцузских специалистов, служивших у него, сопроводив их охраной и выплатив им спол­на по контракту, хотя они успели выполнить меньше половины договорных работ. В мае 1842 года эмир освобождает всех французских пленных. Маршал Сент-Арно пишет: «Абд-аль-Ка­дир передал нам без всяких условий и без обмена всех наших пленных. Он заявил им: «Мне нечем вас кормить, я не хочу вас убивать и отпускаю на свободу». Для варвара это прекрас­ный жест».

Сам просвещенный маршал прославился жестами совсем иного свойства. Вот один из них, засвидетельствованный оче­видцем Э. Готье в книге «Расследование событий в пещерах Дахра». В августе 1845 года Сент-Арно замуровал в этих пе­щерах 1500 местных жителей, среди которых было много жен­щин и детей. «Он сделал все возможное для того, — пишет Готье, — чтобы не ускользнула ни одна из его жертв. Никто не спускался в пещеры, никто... кроме меня. В секретном доне­сении я все изложил маршалу просто, без зловещей поэзии или красочных описаний».

Массовые избиения алжирцев не приносят желанного ус­пеха. Народ остается непокоренным. Чтобы поставить колони­зацию на прочную основу, террор сопровождается социально-экономическими мерами. Бюжо проводит колониальную полити­ку под девизом «мечом и плугом». Всеми возможными спосо­бами он поощряет европейскую иммиграцию. За время его гу­бернаторства число европейцев в Алжире увеличилось до 110 тысяч. В ноябре 1840 года объявляется о конфискации зе­мель, принадлежащих арабам, которые ведут вооруженную борьбу против Франции. Затем издаются постановления, от­чуждающие «незастроенные земли», владение которыми не удо­стоверено купчими бумагами. У племен же никогда таких бу­маг не было, они владели землей по обычному праву. У ара­бов отнимают плодородные долины Митиджу, Бон и Оран, ко­торые передаются европейским колонистам.

Маршал Бюжо заводит военные поселения. Чтобы закре­пить солдат в Алжире, он предлагает выдать за них замуж про­ституток, вывезенных из Франции и наделенных приданым. В колонию направляются большие партии уголовников и без­работных. Хозяйственное освоение Алжира происходит очень медленно. Земледелием занимается менее четверти европейских поселенцев. Большинство едет сюда в поисках легкой жизни, Европейцы живут замкнутой общиной, которая все еще не мо­жет служить колониальной власти для установления социального контроля над коренным населением страны.

Бюжо заимствует в своей «туземной политике» методы уп­равления, принятые в государстве Абд-аль-Кадира. Он предла­гает французским офицерам и чиновникам использовать мест­ные обычаи и опираться на племенных шейхов, «надлежащим образом подкупленных». Бюжо расширяет власть Арабских бю­ро, образованных еще губернатором Клозелем и составляющих основу колониальной администрации. Современные француз­ские авторы Коллет и Франсис Жансон пишут в книге «Ал­жир вне закона»: «Эти бюро прежде всего должны доклады­вать о жизни и настроениях племен; офицеры их обязаны конт­ролировать вождей, вмешиваться во взаимоотношения между европейцами и мусульманами, заниматься пошлинами, руково­дить экспедициями, восстанавливать и развивать класс кресть­янства, пытаться, наконец, заменить личной собственностью общинное землевладение племен, наиболее распространенное на равнинах. От офицеров Арабских бюро требовалось, следовательно,   чтобы они были военными, администраторами, судья*! ми, техническими советниками и сверх того психологами».

Требования, заведомо не осуществимые. Офицеры Арабских бюро исправно выполняли лишь две задачи: личное обогащение и продвижение по службе. «Место начальника даже самого маленького Арабского бюро, — говорит участник алжирской кампании Эркман-Шатриан, — это отличное место, особенно в отношении налогов. Любой младший лейтенант, которого вконец разорили карты, роскошь и дурные привычки, быстро покроет свои долги, если ему посчастливится получить назначение в одно из Арабских бюро».

Но даже если офицер одержим благими намерениями, ему не под силу претворить их в жизнь. У него нет ни опыта, ни знаний для того, чтобы стать хотя бы толковым администра­тором. Единственное, что остается ему,  —  это  тешить свое тщеславие теми   возможностями, которые  дает абсолютная власть над «туземцами».

«Этому юноше, — пишет историк Эскер, — не имеющему никакого опыта, доверяют сразу же, без всякой подготовки судьбу многих тысяч арабов, людей ему чуждых, язык которых ему незнаком, чьи нравы ему неизвестны, о которых он ничего, кроме их имени, не знает... Я король, — говорит один из них, — я пользуюсь безграничной свободой, большие племена не признают никакой власти, кроме моей».

Сеть Арабских бюро, организованная Бюжо, и в последу­ющие годы не вросла в социально-экономическую структуру Алжира, как то мыслилось маршалом. Это была скорей военно-политическая система контроля и подавления. Дело не менялось от того, что Бюжо, перенимая административное устройство государства Абд-аль-Кадира,  стремился включить в него племенную знать: баш-ага, ага, каиды, шейхи были поставлены в положение колониальных чиновников, оплачиваемых француз­скими властями. Выбираемые обычно из вождей махзен, они просто продолжали выполнять ту службу, которую несли еще в период янычарского господства. Так же, как и в тот период, власть завоевателей не имела никаких социальных спаек с по­коренным населением. Как и тогда, она проявлялась в отноше­ниях с народом лишь через насилие и произвол, принявших те­перь несравненно более жестокие и массовые формы.

«Пусть знают, — писал в середине XIX века один фран­цузский автор, — что в стране, принадлежащей Франции, про­живает 2500 тысяч человек, которых судят без судов, которыми правят лейтенанты и капитаны, вершащие суд, не зная закона, руководящие земледелием, ничего в нем не понимая, управляющие финансами без моральной или материальной общественно­сти, люди, которых взяли из полков и назначили на админист­ративную работу с тем, чтобы вернуть их в полк, как только они приобретут какой-то опыт».

Арабские бюро образовывали административный остов сис­темы колониального грабежа и карательного террора, оформив­шейся благодаря методу Бюжо. Хотя эта система не «умирот­ворила» алжирский народ, она явилась действенной основой для расширения военной оккупации страны. Опираясь на нее, Бюжо удваивает свои усилия в борьбе против Абд-аль-Кадира. Маршал преисполнен решимости добиться «окончательного и бесповоротного подчинения Алжира». В мае 1843 года коло­ниальные войска захватывают посты вдоль горной цепи Уарсе-ниса, чтобы блокировать там берберские племена, поддержива­ющие эмира. Бюжо сажает своих солдат на верблюдов и пре­следует отряды Абд-аль-Кадира в Сахаре, недоступной в прош­лом для французских войск. Колонизаторы пытаются установить контроль над кочевыми племенами бедуинов:

«Следует незаметно, но постоянно и неумолимо сжимать территории их кочевий и с помощью налогов сделать постепен­но их существование столь мучительным, чтобы они, если хо­тят жить, оказались в один прекрасный день перед выбором: взбунтоваться или стать солдатами Франции».

К началу 1843 года, за исключением горной страны Кабилии и некоторых районов Сахары, в Алжире не осталось места, где не ступала бы нога французского солдата. Десятки племен добровольно или по принуждению выразили свою покорность. Тысячи алжирцев, устрашенные карательными экспедициями французов, бежали в соседние страны. Бюжо полагает, что ал­жирский народ, наконец, утратил способность к активному со­противлению. На одном из банкетов он заявляет: «Я смело мо­гу вас уверить, что всякая серьезная война закончена».

Оптимизм фаталиста

Абд-аль-Кадир думает совсем по-другому. Для него война продолжается. И очень скоро он да­ет французам   почувствовать, что это вполне серьезная война. В начале 1843 года эмир подымает восстание в Уарсенисе. На равнину Митиджу выступает ополчение племени бени-мнад. В Даре против французов ведет боевые действия крупное племя бени-менасер. В центре Кабилии восстают племена себау. Весь Алжир к востоку от Милианы охвачен народной войной. Абд-аль-Кадир осаждает захваченный французами город Шершель. В течение нескольких недель эмир лишает колонизаторов поч­ти всех плодов их завоеваний во внутренних районах страны.

Французам опять приходится начинать сначала. Бюжо де­лит свою армию на 18 колонн и направляет их против восстав­ших племен. Абд-аль-Кадир, уклоняясь от крупных сражений, уходит на юго-запад Алжира. В мае 1843 года он появляется под Ораном, громит здесь французские посты и поселения ко­лонистов и затем уводит свое войско в Сахару.

В Алжире складывается очень своеобразная обстановка. Все города и почти все крупные селения захвачены французами. В плодородных долинах множатся фермы колонистов. Основы­ваются акционерные общества для эксплуатации природных богатств. Колониальные власти пытаются раскинуть по всей стране административную сеть Арабских бюро, подчинив ей племенных шейхов. Из одной области в другую беспрерывно курсируют колонны оккупационных войск. По всем признакам страна превращена в колонию. Но внутри нее и независимо от нее продолжает действовать государственная власть Абд-аль-Кадира. Его каиды собирают налоги, хотя и не так регулярно, как прежде. Его кади вершат суд, хотя далеко не везде. А главное, сохраняется военная организация эмира, которая ос­тается жизнеспособной и массовой благодаря опоре на племен­ные ополчения, возникающие всюду, где появляются регуляр­ные отряды его армии. В итоге большинство сельского населе­ния поддерживает власть Абд-аль-Кадира, которая действует, не считаясь с колониальными властями.

Существует также центр военно-политической и религиозной власти эмира, преобразовавшийся применительно к новым усло­виям в кочевую столицу, которая вся целиком — вместе с населением, жилищами, учреждениями верховной власти и веем-прочим — постоянно перемещается с места на место. Это па­латочный город — смала с населением примерно в 20 тысяч человек, жители состояли в основном из семей воинов регуляр­ной армии и тех шейхов, которые вели партизанскую войну в различных районах страны. Вместе со смалой кочевали мастер­ские, лазареты, оружейные и провиантские склады. В тайни­ках хранились казна эмира и ценности, переданные на хране­ние племенами, земли которых были оккупированы француза­ми. В походах за смалой тянулся огромный обоз и стада лоша­дей, верблюдов, овец.

Тайные зарнохранилища, заготовленные эмиром в прошлые годы, обеспечивали по дороге жителей хлебом. В тех местностях, где склады были обнаружены и разграблены французами, хлеб в счет податей поставляли окрестные племена.

Смала была хорошо организована. Она делилась на четыре дейры — кочевья, возглавляемые шейхами. В случае необходи­мости она быстро снималась с места и столь же быстро могла раскинуться лагерем после похода. «Порядок размещения па­латок подчинялся строгим правилам, — рассказывает Абд-аль-Кадир. — Когда я устанавливал свой шатер, каждый знал, где ему следует расположиться».

Эмир со своим войском не был привязан к смале. Оставляя ее на попечение своих помощников, он возглавляет военные рейды по всей стране, совершая нападения на колонизаторов и поднимая народ на восстание. Отлично осведомленный о пере­движениях вражеских войск, он наносит неожиданные удары и исчезает, не давая врагу возможности организовать преследова­ние. Французские генералы тщетно стараются напасть на след его кочующей столицы. Искусно маневрируя, возникая со сма­лой то в долинах Центрального Алжира, то в отдаленных райо­нах Сахары, эмир в течение долгого времени сохраняет свои си­лы и благодаря этому продолжает господствовать в сельской местности.

«Истинная его сила, — писал историк Габриэль Эскер, — заключалась в той быстроте, с которой он всегда, иной раз, правда, и с трудом, ускользал от наших отрядов. Она также за­ключалась в твердости его характера. Он никогда не склонялся перед неудачей и на самые тяжелые поражения всегда находил ответ. Он всегда был выше собственной судьбы».

Именно в этот период Абд-аль-Кадир достигает вершины своего жизненного пути. Именно в это время с наибольшей полнотой обнаруживается сила и цельность его личности — под­линно народного героя. Борьба фактически утрачивает оболоч­ку «священной войны», а ее герой — лик религиозного мессии. Картина упрощается. Перед нами народ, порабощенный завое­вателями, и его избранник — народный вождь, отстаивающий свободу и независимость своих соотечественников, побуждаемых к борьбе чисто земным инстинктом самосохранения.

Участвуя в этой неравной и, по всей видимости, безнадежной борьбе, Абд-аль-Кадир никогда не терял веры в успех своего дела. Он сохранял эту веру в любых положениях, как бы тяже­лы и безысходны они ни были. Даже после того, как француз­ские войска захватили или уничтожили все арабские крепости и война приобрела вид загонной охоты на эмира, он упорно и неутомимо продолжал борьбу. В этом не было слепой ярости обреченного или отчаянного неистовства человека, которому нечего терять. В этом был оптимизм уверенного и неукротимость правого.

Духовные истоки неистребимой уверенности эмира в своему деле следует искать в особенностях его жизневосприятия, в его взглядах на земное назначение человека.

У всякого истинного правоверного эти взгляды определяются фатализмом, который К. Маркс называл «стержнем мусуль­манства». Ислам отнимает у человека свободу воли. Нет ниче­го, что не происходило бы по воле всевышнего, даже «лист падает только с Его ведома» (6:59). Человек и шага не делает, не предусмотренного богом: «Кого желает Аллах, того сбивает 1 с пути, а кого желает, того помещает на прямой дороге» (6:39). Жизнь человека заранее расписана, поступки предопределены, желание и мысли предугаданы. Высшая сила устанавливает все, что происходит и что должно произойти.    Человек не властен свернуть с предуготованного ему пути.

Что же, фаталист, выходит, обречен на пассивное ожидание того, что с ним должно случиться? Выходит, для него бессмыс­ленно пытаться что-либо изменить? Однозначного ответа на эти вопросы нет. Тут все зависит от человека и обстоятельств. Г. В. Плеханов писал, что «фатализм не только не всегда ме­шает энергическому действию на практике, но, напротив, в из­вестные эпохи был  п с и х о л о г и ч е с к и   н е о б х о д и м о й    о с н о в о й   т а к о г о   д е й с т в и я (разрядка автора. — Ю. О.). В доказательстве сошлемся на пуритан, далеко превзо­шедших своей энергией все другие партии в Англии XVII ве­ка, и на последователей Магомета, в короткое время покорив­ших своей власти огромную полосу земли от Индии до Испа­нии».

Фатализм порождает бездействие, покорность перед суетной повседневностью и страх перед неожиданным у человека, не уверенного в собственных силах и не знающего, чего он хочет. Целеустремленный же фаталист неукротимо деятелен и непоко­лебимо убежден в оправданности своих поступков. Отсутствие свободы воли означает для него лишь безусловную необходи­мость выполнения поставленной цели.

Важно в каждом данном случае установить и разновидность фатализма, который может принимать всевозможные формы — от неосознанной житейской веры в обязательность всего проис­ходящего до мудреных философских теорий, трактующих в провиденциальном духе свободу воли, необходимость, причин­ность и иные отвлеченные вещи. В зависимости от принимаемой формы фаталист может исповедовать различные жизненные ус­тановки — от безропотного смирения до оголтелого культа силы. В самом коране легко отыскать места, близкие по содер­жанию к аристократическому язычеству античного рока. Или к строгому фанатизму учения тех же пуритан о предопределении. Или, наконец, к простонародной вере в судьбу, личную долю, назначенную свыше: «И всякому человеку Мы прикрепили пти­цу к его шее...» (17 : 14).

Вот эта птица-судьба точней всего символизирует фатализм нашего героя. Символ этот появился у арабов еще в доислам­ский период. Птица олицетворяла у них судьбу, ее изображение обычно вписывалось в орнамент на ожерельях. Знак, очень мир­ской и конкретный; судьба в нем не отделена от человека — она всегда с тобою, рядом, на твоей шее; она не подчиняется своему носителю, но и не подчиняет его; она всегда вместе с ним и заодно с ним. Символ, соединяющий в себе стоицизм смирения и оптимизм надежды. Он возник из практичного на­родного представления о действительном течении жизни, без­возвратном и неповторимом, — значит, все, что случилось, дол­жно, было случиться, и чему быть, того не миновать, — но не­истребимом и неумирающем — значит, что бы ни случилось, надежда всегда с тобой, и нет худа без добра.

Этот крестьянский, пастушеский фатализм, исполненный здравого смысла и жизнестойкости, находится в очень отдален­ном родстве с богословским или философским фатализмом, ко­торый отрывает судьбу от человека и превращает ее в чуждую ему и господствующую над ним силу, извращающе воздейству­ющую на его помыслы и поступки. В сознании труженика, ка­ким бы религиозным он ни был, это превращение обычно изме­няет лишь форму жизневосприятия. Сущность не меняется от того, что неотвратимость происходящего облекается теперь в божественную оболочку: «так пожелал Аллах», а надежда об­ретает условную зависимость от высшей силы: «что бог дает — все к, лучшему». Трудовая деятельность — материальная осо­бенно — прочно удерживает на земле и человека и его судьбу. В какие бы религиозные одежды его ни обряжали — будь то ортодоксальный ислам или полуязыческая барака — птица все­гда остается у него на шее.

Вот откуда происходит неизбывная уверенность Абд-аль-Кадира в торжестве своего дела. Вот почему из самых тяжелых испытаний выходит он несломленным и смело глядящим впе­ред. Конечно же, оптимизм свой он черпал не только в собст­венной душе; главный его источник находился в единосущем с ней духе народном, в стихийном стремлении народа отстоять свою свободу и независимость. До тех пор, пока надежда на победу жила в сердцах феллахов и бедуинов, пока птица эмира олицетворяла судьбу народа; она — и он вместе с ней — была в полете.

Абд-аль-Кадир со стоическим упорством продолжал бороть­ся против того гибельного удела, который ему готовили враги, тоже оптимистичные фаталисты, но по-своему. Их фатализм ис­ходил из той самой «логики истории», которая возводила все­общее торжество капитала в объективный закон мирового раз­вития, неумолимый и не имеющий обратной силы. Им тогда не были страшны бури, их судьба сияла путеводной звездой, которая по их глубочайшему убеждению — и стихийному и на­учному — никогда не затухнет. «Надо довериться будуще­му», — говорил Гизо.

Будущее давало о себе знать Абд-аль-Кадиру все более страшными ударами в настоящем. В мае 1843 года герцог Ор­леанский, возглавлявший одну из французских колонн на юго-западе Алжира, был извещен шейхом Омаром-бен-Ферхадом, изменившим эмиру, о местонахождении смалы. Кочевой город был почти беззащитен: в нем оставалось всего лишь несколько сот воинов, в основном больных и раненых. Эмир со своим войском находился в другом районе. 16 мая герцог внезапно напал на смалу, разместившуюся в урочище Тагин на юге про­винции Оран. Началась дикая резня. Озверевшие от алчности солдаты рубили у женщин кисти рук, чтобы без помех снимать кольца. Смала была совершенно разгромлена. Французы захва­тили оружейные склады и всю казну Абд-аль-Кадира. Семье эмира удалось спастись лишь благодаря счастливому случаю. Около трех тысяч жителей, в том числе много родственни­ков арабских вождей, было взято в плен, остальные раз­бежались по пустыне. Смала навсегда прекратила свое суще­ствование.

Захват смалы резко ухудшил положение Абд-аль-Кадира. Многие племена откололись от него. Отмечая этот факт, д'Эстейер-Шантерен с ироническим злорадством просвещенного спрашивает в книге, изданной в 1950 году: «Сохраняет ли все еще эмир свою «бараку»?». Современный французский историк не хочет воспринимать эмира иначе как религиозного фанати­ка, полудикого и наивного, по младенчеству мысли вообразив­шего, что фатальная сила бараки позволит ему повести за собой народ. В этом подходе кроется все то же высокомерие «циви­лизатора», непреложно уверенного в собственном превосходстве и усматривающего в любом вожде национально-освободительно­го движения неотесанного «туземца». Что же касается бараки, то как религиозная оболочка фатализма она, по существу, ни­чем не отличается от всякой подобной формы, хотя бы и от наукообразной теории исторического прогресса Гизо, пропитан­ной бодрым фатализмом.

Доподлинно неизвестно, пытался ли испытать Абд-аль-Кадир мистическую силу бараки в радениях или как-нибудь еще после того, как узнал о катастрофе. Но документально подтверждено, что немедленно после этого он направляет своим халифам по­слание, которое как нельзя лучше характеризует действитель­ное его отношение к превратностям судьбы. «Французы совер­шили набег на мою смалу, — писал эмир, — но пусть это не лишит нас мужества; отныне наше время облегчилось, нам бу­дет лучше воевать».

Падение смалы очень тягостно подействовало на шейхов, особенно на тех, чьи семьи оказались в руках противника. Призывы эмира не могли значительно ослабить этого впечат­ления. Все больше шейхов начало изъявлять свою покорность колонизаторам. Абд-аль-Кадиру нужны были военные успехи, чтобы восстановить свое влияние в стране. Но единственным военным достижением эмира в это время явился разгром вой­ска старейшего его врага — шейха махзен Мустафы бен Исмаила, который стал главным союзником французов в Алжире. Шейх был убит в бою, а его казна была захвачена воинами эмира.

Французские войска все дальше оттесняют армию Абд-аль-Кадира от густонаселенных районов. Оценивая военную обста­новку в 1843 году, капитан Куропаткин пишет в своей книге о французском завоевании Алжира:

«В общем завоевание приморской полосы было окончено и обеспечено второю линией укрепленных пунктов, выдвину­тых в горы. Первую линию укреплений составляли приморские порты: Оран, Мостаганем, Тенес, Шершель, Алжир, Филиппвиль и Бон; вторая, внутренняя, линия, расположенная в гор­ной полосе, состояла из семи городов: Тлемсена, Маскары, Милианы, Медеи, Сетифа, Константины и Гюльемы.

Занятие означенных пунктов второй линии, обеспечивая от­части французам спокойствие в приморской полосе, нисколько еще не обеспечивало им владение горной полосой Алжирии. Эти пункты еще не имели сообщения между собою и находи­лись в постоянной блокаде».

Опираясь на племена, населяющие горные и пустынные районы, Абд-аль-Кадир стремится разрушить французскую си­стему обороны. Но силы слишком неравны. Эмир затевает не­сколько крупных сражений. Все они кончаются для него пора­жением. В июне 1843 года его войско терпит неудачу у Джедды. В начале июля он безуспешно пытается внезапным нападением захватить Маскару. В сентябре французы обращают  в бегство его  войско у  Сиди-Юсуфа. В сражении при Сиди-Иаия  11  ноября  1843  года регулярная армия  Абд-аль-Кадира была окончательно разбита, эмир с небольшим отрядом бежал в пустыню.

Примерно в это же время французские войска уничтожают отряды халифов эмира и независимых вождей. Близ Маскары^: в бою погибает Бен Аллаль, известный всему народу вождь и близкий сподвижник Абд-аль-Кадира. Его голову доставляют в город Алжир и выставляют на шесте  в  Арабском  бюро. На юго-востоке французы изгоняют из района Бискры бывшего бея Константины Ахмеда. На юго-западе генерал Маре захватывает район Лагуата и посылает отряд к крепости Айн-Махди, куда вернулся Тиджини, изгнанный в свое время Абд-аль-Кадиром. Крепость взять не удается, и французы довольствуются тем, что снимают ее топографический план.

Лишь немногие племена, обитающие в труднодоступных районах, сохраняют верность Абд-аль-Кадиру. Почти вся стра­на находится под контролем французских войск и отрядов предавшихся им шейхов. Бюжо, уверенный в окончательном разгроме эмира, заявляет: «Абд-аль-Кадир потерял пять шес­тых своих владений, все свои крепости и продовольственные склады, свое постоянное войско и, что для него всего хуже, престиж, которым он еще пользовался в 1840 году».

Но эмир не отказывается от борьбы. Он столь же деяте­лен и неутомим, как и в прошлые годы. Абд-аль-Кадир соби­рает остатки своего войска в дейру и перебирается на марок­канскую границу, где готовится к новым схваткам с врагом. Он знает, что племена уступили силе, но не покорились, что в Алжире у него осталось много верных сторонников.

Французам все еще не удается подчинить племена кабилов, которые больше жизни дорожат свободой. В 1844 году кабильские вожди отвечают Бюжо на предложение о признании вер­ховной власти Франции:

«Если вы определенно замышляете завладеть всем Алжи­ром, если ваше властолюбие будет направлено на подчинение людей, для которых, укрытием служат горы и скалы, заявляем вам: рука Бога могущественнее, чем ваша. И знайте же, что нажива и убыток не имеют для нас значения; мы привыкли никогда не бояться ни изгнания, ни смерти... Наши горы об­ширны, они простираются отсюда до Туниса. Если мы не смо­жем устоять против вас, то мы будем шаг за шагом отступать до этой страны».

В Кабилии, в горном краю Джурджуре, находится верный халиф эмира Бен Салем, готовый по первому повелению сво­его вождя начать войну против колонизаторов. Но от эмира нет никаких вестей. По стране ходят слухи о его смерти. Бен Салем направляет гонцов к марокканской границе, приказывая им отыскать Абд-аль-Кадира и вручить ему письмо, в котором он призывает эмира прибыть в Кабилию, чтобы возглавить восстание. Гонцы доставляют письмо по адресу и везут ответное послание, в котором эмир пишет:

 «Я получил твое письмо, извещающее меня о том, что на Востоке распространились слухи о моей гибели. Никто не может избежать смерти; такова воля Всевышнего. Однако — хвала Аллаху — мой час еще не пробил. Я все еще полон сил и энергии и надеюсь сокрушить врагов нашей веры. Именно по этим способностям познаются мужчины. Будь всегда самим собой, спокойным, уверенным, непоколебимым, и Бог вознагра­дит тебя. Я прибуду к тебе, как только завершу устройство своих дел на западе».

Здесь, на западе, Абд-аль-Кадир стремится найти союзни­ков для продолжения войны. Он вновь направляет послов в Англию, Тунис, к турецкому султану, испрашивая у них покро­вительства и помощи. Отовсюду, как и прежде, приходят от­казы, Более всего эмир рассчитывает на поддержку правителя Марокко Мулай Абдаррахмана. Султан не хочет вступать в вой­ну с французами, но и не запрещает Абд-аль-Кадиру находить­ся на территории Марокко. Эмир собирает новое войско, к ко­торому присоединилось немало марокканцев, и начинает со­вершать рейды в Оранию.

Бюжо предъявляет султану ультиматум, в котором требует выдачи Абд-аль-Кадира, уничтожения его войска и принесения извинений за нарушение границы. Абдаррахман отклоняет эти требования. Франция начинает войну против Марокко. 6 августа 1884 года французская эскадра бомбардирует Тан­жер. Через неделю Бюжо со своей армией переходит марок­канскую границу и направляется на правый берег реки Исли, где его ожидает войско султана. Невдалеке находится и ла­герь Абд-аль-Кадира. Эмир предлагает Абдаррахману помощь своих отрядов и представляет план сражения, но султан от­клоняет и то и другое. Абд-аль-Кадир должен довольствовать­ся ролью стороннего наблюдателя.

14 августа французы наголову разбивают марокканское войско, за что Бюжо получает титул герцога Исли. Франция готова развить успех и приступить к захвату Марокко. Но бри­танское правительство твердо дает понять, что оно не потер­пит расширения французских владений в Северной Африке.

Бюжо вынужден отвести свои войска из Марокко. 10 сентября 1844 года в Танжере заключается договор, по которому сул­тан объявляет Абд-аль-Кадира вне закона на территории Марокко, обязуется разоружить его войско и прекратить всякую помощь алжирскому восстанию.

Эмир оказывается между двух огней. Но для него все еще не существует безвыходных положений. Он не соглашается выполнить приказ Абдаррахмана о роспуске войска и добро­вольной сдаче в плен. Эмир посылает гонцов в Алжир с воз­званием, призывающим к восстанию. Осенью 1845 года он с войском уходит из Марокко, чтобы на родине еще раз испы­тать свою судьбу,

Ветры дуют не так

И вновь — который уже раз! — Абд-аль-Кадир начинает сначала. Вновь бросается он в не­равную схватку. Эмир все еще надеется на победу.

иго призывы к восстанию были услышаны в Алжире. В мар­те 1845 года восстали племена в горах Дахра. Их возглавил марабут Бу-Маза, которого Абд-аль-Кадир признал своим хали­фом. В Западной Орании несколько восставших племен объ­единились вокруг марабута Мухаммеда-аль-Фиделя, который вы­давал себя за воскресшего Иисуса Христа (в исламе Иисус под именем Иса является одним из шести главных пророков). В Кабилии во главе народного движения встал Бен Салем. К осени 1845 года восстание охватило около половины тер­ритории страны.

Возобновление войны вначале для алжирцев было успеш­ным. 11 сентября Абд-аль-Кадир разгромил отряды француз­ских стрелков близ Сидн-Брагима. В этом бою эмир полу­чает единственную в его ратной жизни рану: пуля отсекает ему нижнюю часть уха. 21 сентября он добился победы у Джемаа-Газауата. Тогда же отряды Бу-Мазы нанесли по­ражение крупной колонне французских войск в горах Дахры. В конце сентября эмир захватил крепости Себду и Сайда и блокировал французские гарнизоны в Маскаре и Тазе. 2 октября 1845 года секретарь Абд-аль-Кадира рассылает по племенам Орании прокламацию: «Благодарение Богу, наш эмир снова среди нас. Все население провинции — бедуины, крестья­не, жители городов — поднимается на борьбу против тех, кто не следует истинным путем».

Восстание принимает угрожающие размеры. «В течение пятнадцати дней эмир овладел горной страной, расположенной между восточной границей и верхней Тафной», — пишет гене­рал Кавиньяк. Племена горцев одно за другим присоединя­ются к Абд-аль-Кадиру. Среди европейских колонистов в доли­нах Орана и Митиджи начинается паника. Маршал Бюжо про­сит подкреплений из метрополии. Усилив оккупационную армию, он выделяет ударные отряды и направляет их против по­встанцев. Маршал побуждает своих офицеров к зверским расправам над населением непокорных районов. Во Франции получают скандальную известность «выкуривания», которые применяются в горах Дахра для уничтожения алжирцев, укре­пившихся в пещерах. Первым этот способ использовал Ка­виньяк, прославившийся впоследствии подавлением восстания рабочих в Париже в июне 1848 года. За три года до этого генерал удушил дымом в пещерах Некмария племена збеа. Маршал Бюжо призывает следовать его примеру, направляя полковнику Пелиссье приказ: «Если эти мерзавцы укроются в пещерах, поступайте так, как поступил Кавиньяк. Выкуривайте их, как лис».

Полковник подчиняется приказу, лично распоряжаясь под­готовкой «выкуривания». Очевидец рассказывает о том, как проходила эта операция:

«Где найти перо, способное описать эту картину? Глухой ночью французский отряд поддерживал дьявольский костер. Слышались глухие стоны мужчин, женщин, детей и живот­ных. Треск скал, раскалывающихся от жара, непрестанные выстрелы. В эту ночь шла страшная борьба людей и жи­вотных.

Утром, когда захотели расчистить вход в пещеру, взору нападающих открылось ужасное зрелище. Я осмотрел три пе­щеры и вот что увидел: у входа лежали волы, ослы и бараны. Инстинкт привел их сюда в поисках воздуха: его не хватало в глубине грота. Среди этих животных или под ними грудами лежали мужчины, женщины, дети. Я видел одного человека. Он был мертв. Стоя на коленях, он рукой вцепился в рог вола. Перед ним лежала женщина, сжимая в объятиях ребенка. Было нетрудно угадать, что этот человек, также как и жен­щина и вол, задохнулся в то время, когда мужчина пытался защитить своих близких от обезумевшего животного.

Пещеры огромны. В них нашли семьсот шестьдесят тру­пов. Еле живыми выбралось лишь человек шестьдесят. Сорок из них не выжили, десять в тяжелом состоянии находятся в ла­зарете, десять кое-как способных двигаться отпущены на свободу. Пусть вернутся к своим племенам. Им останется лишь рыдать на развалинах».

Вновь Бюжо пытается поймать войско Абд-аль-Кадира в сеть «летучих колонн». Вновь эмир носится по стране, из­бегая крупных столкновений с французами. Он отсылает в Марокко свою дейру и остается с конным отрядом в не­сколько сот человек. В феврале 1846 года эмир уходит от преследования в горы Уарсениса. Здесь к нему присое­диняется Бу-Маза со своим войском. Абд-аль-Кадир пытается пробиться к Джурджуре, где его ожидает Бен Салем со свои­ми кабильскими отрядами. Но его настигает одна из фран­цузских колонн, которая навязывает войску эмира сражение. Под Абд-аль-Кадиром убивают двух коней, он бьется в руко­пашной схватке, лишь чудом удается ему спастись.

С остатками войска эмир уходит в Сахару, надеясь под­нять на восстание племена бедуинов. Здесь его почтительно принимают, снабжают продовольствием и лошадьми, но в во­енной помощи решительно отказывают. Племена устали от вой­ны. Шейхи изверились в возможности победы над французами. Они начинают сторониться Абд-аль-Кадира. Эмир стал теперь в их глазах вестником смерти и разрушения: за ним по пятам идут французские войска, которые дотла разоряют все пле­мена, оказавшие хоть малейшую помощь эмиру.

В начале 1847 года в Алжире остаются лишь отдельные, не связанные между собой очаги восстания. Но и они вскоре подавляются. В феврале был вынужден сдаться французам Бен Салем, халиф Абд-аль-Кадира в Кабилии. Тогда же сло­жили оружие братья эмира Сиди Мустафа и Сиди Сайд. В ап­реле 1847 года был взят в плен Бу-Маза.

Несколько месяцев эмир скитается по пустыне, все еще надеясь прорваться в густонаселенные районы и поднять на­род на «священную войну». Но ему не по силам преодолеть французские кордоны, и, главное, нет никаких обнадеживаю­щих признаков того, что племена поддержат восстание. Летом 1847 года Абд-аль-Кадир со своим отрядом уходит в Марокко и, присоединившись к дейре, становится лагерем в одной из речных долин в области Риф.

В жизни эмира начинается тягостный период. Он не может смириться с поражением, но и не хочет возобновлять войну, заведомо обреченную на неудачу. Обстоятельства оказались сильней его. Но Абд-аль-Кадир все еще стремится найти вы­ход. Он вновь посылает послов в различные государства, тщет­но пытаясь получить иностранную поддержку. Он обдумывает возможность вывода всех алжирских мусульман в Аравию, но отбрасывает ее как явно неосуществимую. Одно время эмира захватывает идея о восстановлении древнего королевства со столицей в Тлемсене, некогда объединявшего сопредельные области Алжира и Марокко. Идея очень заманчива: племена в Восточном Марокко столь же глубоко почитают Абд-аль-Кадира, как и население Орании. Но для ее выполнения пришлось бы бороться и с французами и с марокканским султаном. Эмир, всегда трезво оценивающий обстановку, не решается на это.

Карта военных действий 1830—1849 гг.

Мучительно переживая безысходность своего положения, Абд-аль-Кадир не позволяет себе впасть в отчаяние. Как и прежде, он лично следит за поддержанием боеспособности свое­го двухтысячного войска и заботится о порядке в дейре. Он ве­дет обширную переписку с государственными деятелями в му­сульманских странах. К его советам прибегают шейхи окрест­ных племен.

Многие часы Абд-аль-Кадир проводит в истовых молитвах, нередко впадая в экстатический транс. Французский авантю­рист Леон Рош, долгое время подвизавшийся при эмире, описы­вает одну из таких молитв, которую он наблюдал в палатке Абд-аль-Кадира, притворившись спящим.

«Он стоял неподвижно, подняв руки над головой. Взгляд его прекрасных голубых глаз был направлен ввысь, его слегка приоткрытые губы, казалось, шептали молитву, но они остава­лись совершенно недвижны; он был в состоянии полной отре­шенности. У меня было такое чувство, будто он в своем устрем­лении к небу отделился от земли...»

В каких мирах витает в эти часы дух эмира? И находит ли он там то, что ищет? Прозревает ли назначенный ему жребий? Как бы там ни было, но, возвращаясь из потусторонних блуж­даний, он вынужден в этом мире искать ответы на все вопро­сы. Только здесь можно действительно восстановить свои си­лы, укрепить уверенность, оживить надежду — все то, чего алчет сейчас душа Абд-аль-Кадира. Только здесь открываются тайны судьбы человеческой. Небо благосклонно лишь к тому, кому благоволит земля. В нескончаемой суете земного мира обретает человек свою долю. В Книгу судеб доля эта вписыва­ется всегда задним числом.

Если духовным воспарениям эмира нет пределов, то на его мирские стремления наложены оковы исторической необходи­мости, которая в данном случае выражалась в неизбежном осу­ществлении колониальной миссии европейцев. Долгих пятна­дцать лет — поистине героических лет! — самоотверженно и неотступно боролся он против чудовищной машины колониализма, с неотвратимостью стихийной силы, надвигавшейся на его родину. В такой борьбе рано или поздно наступает перелом­ный момент, когда народ, обескровленный войной и лишенный внешней поддержки, истощает свои силы в борьбе с колониза­торами настолько, что оказывается не в состоянии продолжать битву за свободу. Тогда он на время смиряется со своей не­доброй участью, чтобы уберечь свои жизненные основы от пол­ного уничтожения, а затем, восстановив способность к сопро­тивлению, продолжить борьбу.

«Чаще всего речь здесь идет о драме, — пишет алжирский социолог Лашраф, — действие которой развивается непрерыв­но; о неустанной борьбе, которую нужно довести до конца не из-за показного героизма, а потому, что народ наделен такой энергией и такой большой жизнеспособностью, что он должен исчерпать все свои физические и моральные силы прежде чем покориться».

Абд-аль-Кадир не хотел верить, что роковой момент насту­пил. Слишком много жертв было принесено, чтобы смириться с поражением. Слишком пагубными, несправедливыми и унизи­тельными были итоги войны, чтобы согласиться с их непре­ложностью. Сердце и разум эмира восставали против смире­ния перед участью побежденного. Птица на его шее рвалась вперед, к новым битвам, к победе. Вопреки всем обстоятельствам; наперекор течению событий, несмотря на все неудачи и злоключения.

«Я защищал свою веру, свою родину, свой очаг, — гово­рил эмир, — и я намеревался бороться до последних сил; мне всегда казалось, что я делаю слишком мало для торжества сво­его дела».

Между тем надо было на что-то решаться. Султан Абдаррахман предлагает эмиру простое и безопасное решение: рас­пустить войско, отдаться в руки марокканских властей, с тем, чтобы впоследствии с их помощью перебраться в какой-либо из городов Аравии. Такой выход неприемлем для Абд-аль-Кади­ра. В нем не угасла еще надежда продолжить борьбу. Он убеж­ден, что не все еще потеряно, что развитие событий еще из­менится в желанном направлении.

«Ветры дуют не так, как хотят корабли», — философично утверждает старая арабская поговорка.

Султан Абдаррахман, опасавшийся Франции и встрево­женный ростом влияния эмира в Марокко, повелевает своему войску уничтожить дейру Абд-аль-Кадира. В октябре 1847 го­да два крупных марокканских отряда, возглавляемых Эль-Ахмарой, каидом области Риф, и двоюродным братом султана Мулай-Хасаном, направляются к дейре. Эмир решает принять бой, хотя его войско намного уступает силе противника. Помо­гает военная хитрость. В одну из ночей Абд-аль-Кадир прика­зывает навьючить сухим хворостом несколько десятков вер­блюдов и быков. Невдалеке от марокканского лагеря Хворост поджигают и обезумевшее стадо гонят на палатки врага. Вслед за ним на переполошенный лагерь обрушивается конница эмира.

Марокканское войско было разгромлено. Захватив богатые трофеи, алжирцы вернулись в дейру.

Но эта победа лишь усилила опасность, нависшую над эми­ром. Ему донесли, что разгневанный султан намерен двинуть на дейру всю свою армию. Абд-аль-Кадир попытался восста­новить мирные отношения с султаном. Они ведь в конце кон­цов единоверцы, которым угрожает один и тот же враг. Эмир ведь многие годы считал султана своим сюзереном. Давно ли Абдаррахман выражал свое восхищение борьбой эмира в за­щиту веры?

Абд-аль-Кадир пишет обо всем этом в послании мароккан­скому султану. Но кто возьмется доставить его по назначению? Риск велик: султан злопамятен и в гневе скор на расправу. Выполнить опасную миссию вызывается Бу Хамиди, ближай­ший соратник и личный друг Абд-аль-Кадира. Эмир долго не решается отправить посольство. Но дни бегут, огромная армия султана все ближе продвигается к дейре. Медлить больше нель­зя. Абд-аль-Кадир, наконец, дает послам разрешение на отъезд. Возвратившись в дейру после проводов, эмир записывает сти­хи, навеянные мрачными предчувствиями:

В день расставания, прощаясь, я надел на моих

соратников жемчужные ожерелья из моих слез.

Когда под звуки песни погонщиков верблюдов

их караван тронулся в путь,

все обрушилось во мне: надежда, сила, уверенность...

— Прощайте! — воскликнул я, стеная и окидывая

взором свой лагерь, обратившийся в пустыню.

Не помня себя, возвращался я дорогой, ускользающей из-под ног.

И врагам своим не пожелал бы я такого возвращения...

Предчувствия не обманули эмира. По прибытии в столицу Марокко Бу Хамиди был схвачен стражей султана, закован в цепи и брошен в темницу. Впоследствии, по свидетельству современников, его отравили тюремщики.

Тем временем марокканское войско оттеснило алжирскую дейру к пограничной реке Мулуйе. 50-тысячной армии султа­на Абд-аль-Кадир мог противопоставить лишь две тысячи своих воинов, которые должны были охранять еще и несколько тысяч женщин и детей дейры. Но и при этом соотношении сил Абд-аль-Кадир предпринимает попытку одолеть противника. Во главе марокканского войска стоят два сына султана. Эмир пы­тается внезапным нападением захватить их в плен, чтобы за­тем принудить султана к заключению мира под угрозой лише­ния принцев жизни.

Этот замысел не удался. Нападение было отбито. 21 декаб­ря 1847 года Абд-аль-Кадир был вынужден переправить дейру на алжирский берег, где его подстерегали французы. Прикры­вая переправу, эмир несколько часов со своими воинами отби­вался от наседавших марокканских войск.

«Его бурнус был изрешечен пулями, под ним пали три ко­ня», — свидетельствует французский автор.

Абд-аль-Кадир последним перешел Мулуйю. Он хотел увести дейру и остатки своего отряда в пустыню и попытаться еще раз начать восстание. Но единственный проход на юг — ущелье Кербус — был заперт французскими войсками. Пробиться че­рез него не удалось. Эмир отвел дейру в безопасное место и созвал военный совет; нужно было решить, что делать дальше.

Совет начался глубокой ночью, когда дейра спала. В сторо­не от лагеря, вокруг большого костра собрались халифы Абд-аль-Кадира, шейхи, воины. Шел холодный мелкий дождь. Вда­ли изредка постреливали французские часовые. Долго царило тягостное молчание. Рядом с эмиром остались люди, безого­ворочно преданные ему и готовые следовать за ним до конца, Мустафа-бен-Тами и Каддур-бен-Аллах, давние соратники Абд-аль-Кадира, предложили еще раз попытать удачи в войне. Вои­ны могли бы прорваться в пустыню по горным тропам, в об­ход французских постов. Пришлось бы только бросить дейру вместе с семьями и обозом. Но Абд-аль-Кадир принял иное решение. Он уже утратил надежду на успех. Он не верит в то, что племена поддержат его. Эмир не хочет продолжать бессмыс­ленное кровопролитие. Выслушав своих сподвижников, он го­ворит:

«Поверьте мне, война окончена. Давайте же признаем это. Бог — свидетель, что мы боролись так долго, как могли. Если он не даровал нам победу, то только потому, что считал это необходимым. Останусь ли я в этой стране, нет ли — это очень мало значит. Что еще могу я сделать для того дела, за которое мы так упорно боролись? Могу ли возобновить войну? Да. Но я буду сокрушен, и арабы будут обречены на новые страдания.

Кроме того, племена устали от войны и не станут больше повиноваться мне. Мы должны смириться. Остается единственный вопрос: отдадимся ли мы в руки христиан или в руки султана Абдаррахмана. В этом отношении вы вольны поступать так, как сочтете нужным. Что же касается меня, то я тысячу раз предпочту довериться тому, с кем я воевал, чем тому, ко­торый предал меня. Мы находимся в трудном положении, по­этому можем выставить лишь скромные условия сдачи. Сам я ограничусь просьбой об обеспечении безопасности моей семье и тем из вас, кто пожелает следовать за мной в другую мусуль­манскую страну».

Итак, Абд-аль-Кадир примирился со своей долей — той, которую предуготовило не зависящее от него стечение обсто­ятельств. Народу стало не по силам продолжать войну. Коло­низаторы навязали ему колониальную судьбу, которая более столетия жестокой и бездушной силой будет тяготеть над стра­ной. Отныне крылья птицы на шее эмира были подрезаны. Она больше не могла сопротивляться противным ветрам.

Военный совет согласился с мнением Абд-аль-Кадира. Ни­кто не стал оспаривать доводы вождя, в мужество, честность и мудрость которого все безгранично уверовали за долгие годы совместной борьбы. Мустафа-бен-Тами составляет письмо ге­нералу Ламорисьеру, который командовал французскими вой­сками в Западном Алжире. «Мы хотим, — пишет он, — что­бы вы дали нам слово, которое не будет ни изменено, ни на­рушено, в том, что вы гарантируете нам переезд в Мекку или Александрию...» Кроме этого, Абд-аль-Кадир взамен своей сда­чи просит лишь одного: чтобы французское правительство по­могло освободить из марокканской тюрьмы его друга Бу Хамиди, о смерти которого эмир еще не знает.

22 декабря алжирские посланцы доставляют это письмо Ламорисьеру. Обрадованный неожиданным согласием эмира на капитуляцию, генерал принимает его условия и дает слово в их соблюдении от имени сына короля, герцога Омальского, заменившего к тому времени маршала Бюжо на посту генерал-губернатора Алжира. В тот же день гонцы передают Абд-аль-Кадиру письмо Ламорисьера, которое официально подтверждает обещания Франции: гарантировать свободный отъезд в Мекку или Александрию эмиру, его семье и тем его соратникам, ко­торые того пожелают; предоставить пенсию, соответствующую его положению; обеспечить сохранение жизни и имущества всех его подданных, которые останутся в Алжире.

Утром 23 декабря 1847 года Абд-аль-Кадир со своими род­ными и близкими сподвижниками сдался французам у Сиди Брагима.

Обещания, сделанные Ламорисьером от лица Франции, были оценены в метрополии как излишние и стеснительные для правительства уступки Абд-аль-Кадиру, без которых вполне можно было бы обойтись. Эмир, дескать, принял бы и безогово­рочную капитуляцию, поскольку его дейра была намертво за­жата между французскими и марокканскими войсками. Но ге­нерал Ламорисьер очень хорошо знал по собственному опыту необычайную способность Абд-аль-Кадира уходить от преследо­вания в самой безысходной обстановке. Возобновление же эми­ром партизанской войны даже в неблагоприятных для него ус­ловиях сулило французам еще немало бед. Поэтому генерал справедливо счел условия капитуляции очень умеренными.

Оправдываясь два месяца спустя в палате депутатов, Ла­морисьер говорил: «Марокканцы находились на, севере в пяти лье от дейры, я был в двух лье от нее на юге. Знаете ли вы, что было беззащитно? Только лагерь эмира. Но его конница и он сам могли бы свободно уйти от нас, если бы захотели... Говорят, нужно было нападать, вместо того чтобы вести пере­говоры. Если бы я это сделал, то разгромил бы лагерь и сей­час докладывал бы вам о том, что захватил палатку Абд-аль-Кадира, его ковры, одну из его жен, может, быть, одного из его халифов, но сам эмир вместе со своими всадниками ушел бы в пустыню...»

Не преходящая безысходность момента вынудила Абд-аль-Кадира сложить оружие, а трагическая обреченность всей его многолетней борьбы. Не перед случаем склонился он, но перед судьбой. И выносить окончательный приговор деятельности эмира было дано не его современникам, но только суду истории.

Французские современники расценивали капитуляцию Абд-аль-Кадира как событие, бесповоротно покончившее с независи­мым существованием алжирского народа, открывающее эпоху «французского Алжира». Предшествующая деятельность эмира рассматривалась лишь как досадная помеха, задержавшая на­ступление этой эпохи и не оставившая никаких глубоких сле­дов, которые могли бы в будущем повлиять на развитие стра­ны. Несмотря на некоторое сожаление по поводу «уступок», сделанных эмиру, в целом французская печать в ликующем тоне комментировала его пленение. Парижский «Монитор» писал 3 января 1848 года:

«Покорение Абд-аль-Кадира является для Франции собы­тием огромного значения. Оно закрепляет результаты нашего завоевания. Оно позволяет намного сократить количество де­нег и солдат, которые мы столь многие годы посылали в Аф­рику. Оно само по себе увеличивает силу Франции в Европе.

Теперь Франция может в случае необходимости посылать в другие части света сотни тысяч человек для подчинения народов ее господству».

В эту эпоху дули попутные ветры для колониализма. Кто мог тогда предположить, что ветры эти могут перемениться? Кто мог подумать, что из семян, посеянных Абд-аль-Кадиром, взрастет в будущем буря, которая сметет колониализм в Ал­жире?

Но все это будет потом, много десятилетий спустя. А пока завоеватели упивались победой. Пока они пожинали плоды собственного колониального посева. В их распоряжении была богатейшая страна, населенная трудолюбивым народом. Страна, расположенная рядом с Францией и потому чрезвычайно удоб­ная для колонизации. Страна, географическое положение кото­рой делало ее отличной базой для расширения колониальных захватов в Африке-и на Ближнем Востоке.

Правда, за это приобретение пришлось заплатить немалую цену. По мнению одного французского историка, «для того, чтобы одержать победу над Абд-аль-Кадиром, Франция пожерт­вовала 40 тысячами французов». С 1832 по 1847 год метро­полия истратила на войну в Алжире огромную по тому време­ни сумму — миллиард франков.

Но уже в ходе войны эта плата была возмещена сторицей. По осторожным подсчетам историков только в долине Шели-фа — самом густонаселенном районе страны — была уничто­жена шестая часть местного населения. У алжирцев отняли плодородные земли. К моменту капитуляции Абд-аль-Кадира французы захватили примерно 20 миллионов баранов, около 4 миллионов голов крупного рогатого скота, почти миллион верблюдов.

Но завоеватели тогда не склонны были заниматься сведе­нием колониальных балансов. Они предвкушали доходы, по сравнению с которыми выгода от военных грабежей и рекви­зиций выглядела жалкой и ничтожной. Им не хотелось огля­дываться в прошлое, их манило будущее. В этом будущем не было места их знаменитому пленнику. Он был все еще опасен для колонизаторов. Он был все еще олицетворением надежды для алжирцев. Именно поэтому колониальная буржуазия вы­ражала недовольство условиями капитуляции. Она предпочла бы вовсе отделаться от эмира.

Но слово есть слово. Оно было дано от имени державы-по­бедительницы. Оно было дано человеку, который добровольно сложил оружие. Об условиях капитуляции стало известно оп­позиции в метрополии и европейской либеральной печати. Так или иначе слово надо было сдержать, чтобы не потерять лицо.

Абд-аль-Кадир, отдавшись в руки врага, ожидал от победи­телей честного выполнения принятых ими обязательств. Сам он дал обещание навсегда отказаться от участия в войне про­тив Франции — эмир был человеком окончательных решений и прямых поступков, всякая двусмысленность претила ему. Для него просто невозможно было не сдержать своего слова. И ког­да на этот счет французы выражали сомнение, он только от­вечал: «Я был на могиле пророка, поэтому мое слово свято». (По древней традиции, мусульманин, посетивший гробницу Му­хаммеда, должен соблюдать ряд ограничений, в том числе ни­когда не лгать.)

Характер эмира не изменился в несчастье. И в плену, даже в первые, самые тягостные дни, он неизменно оставался самим собой. И в роли побежденного Абд-аль-Кадир сохранял невоз­мутимость духа и спокойное достоинство уверенного в себе че­ловека. Это больше всего поражало пленивших его француз­ских генералов. Герцог Омальский писал военному министру Франции:

«Я не могу скрыть от Вас то большое впечатление, которое проязвели на меня достоинство и простота этого человека, иг­равшего такую большую роль и претерпевшего столь тяжкое крушение. Ни одной жалобы, ни одного слова сожаления! Единственная просьба, высказанная им, касалась участи людей, которые ему служили... Я заверил его в том, что прошлое бу­дет совершенно забыто».

А вместе с тем герцог заверил Абд-аль-Кадира в том, что Франция неукоснительно выполнит свои обещания. Пусть эмир не беспокоится на этот счет. Пусть он готовится к отъезду к святым землям Аравии. «Необходимо только, — рассказывал впоследствии об этой беседе сам эмир, — чтобы пароход, на котором меня отправят, задержался на некоторое время в Ту­лоне. Я на это охотно согласился, ничего не подозревая и по­лагая, что это нужно для подготовки к продолжению путешест­вия на Восток».

25 декабря 1847 года Абд-аль-Кадир вместе со своей семь­ей и последователями, пожелавшими разделить его судьбу, отплыл из Алжира во Францию. Стоя на палубе французского парохода, он всматривался в подернутые голубой дымкой горы Алжира. Он видел их последний раз. Ему не суждено было вернуться на родину.

ИТОГИ

Почетный узник

Слово сдержано не было. Заверения оказались лживыми, обещания — невыполненными. Тулон стал не перевалочным пунктом для продол­жения пути на Восток, а первым местом тю­ремного заключения Абд-аль-Кадира. Сразу же по прибытии он со всем своим окружением был водворен в тулонский форт Ламальг. Эмир был лишен свободы передвижения и переписки. Ему дозволялись лишь кратковременные прогулки под на­блюдением стражи на тюремном дворе. Его протесты отка­зались выслушать. Его письменные жалобы лежали без дви­жения в канцелярских столах. Тюремные власти предложили ему ждать правительственного решения о его дальнейшей участи.

Правительство же не собиралось выпускать Абд-аль-Кадира из Франции. Но ему не хотелось также давать оппозиции по­вод для нападок и терять лицо в глазах европейского общест­венного мнения. Надо было найти хотя бы по видимости достой­ный выход. И такой выход был найден. «Королевское прави­тельство, — заявил Гизо в палате депутатов, — знает, как примирить то, что связано с нашей честью в отношении побеж­денного врага, с тем, чего требуют государственные интересы Франции».

Когда правительственный посланец полковник Дома изло­жил узнику эту позицию Франции, эмир никак не мог взять в толк, что это за государство, которому надо примирять свои интересы с собственной честью. Здравый смысл говорил ему, что здесь речь идет либо о бесчестных интересах, либо о че­сти, которая не представляет интереса для государства. Поэто­му исходящее из этого подхода предложение правительства поселиться во Франции и жить в полном довольстве на госу­дарственном обеспечении эмир, естественно, нашел оскорби­тельным для себя. Принять его — значило изменить самому себе. Ибо выполнение обязательства, взятого Францией, было его собственным условием сдачи в плен.

Взяв в руки полу своего бурнуса и подойдя к окну, кото­рое выходило на море, Абд-аль-Кадир сказал полковнику Дома:

«Если бы по поручению Вашего короля Вы принесли мне сюда все богатства Франции, заключенные в золоте и драгоценностях, и если бы их можно было поместить в мой бурнус, я бы скорее выбросил их в море, которое омывает стены моей тюрьмы, чем вернул вам слово, которое вы столь торжествен­но дали мне. Это слово я унесу с собой в могилу. Я ваш гость. Сделайте меня вашим узником, если хотите, но позор и бес­честие будут лежать на вас, а не на мне».

Эмиру непонятно, почему представители великой державы пускаются на низкий обман и мелкие увертки по отношению к беззащитным пленникам. Он пытается найти объяснение во французских книгах и газетах. Но они ввергают его еще в большее недоумение. Аллах только может разобраться в том, что творится во Франции. Министры и высшие сановники пре­даются суду за взяточничество и подлоги. Депутаты устраи­вают банкеты, на которых обличают существующие порядки. На площади Парижа выходит народ, который самого короля называет грабителем и мошенником. В конце февраля 1848 го­да на парижских улицах возникают баррикады. На сцене по­является старый знакомый эмира — маршал Бюжо, который назначается главнокомандующим вооруженными силами Пари­жа, Но покоритель Алжира оказывается бессильным перед без­оружными толпами парижского люда. Король Луи-Филипп отре­кается от престола и тайком бежит в Англию. 25 февраля Фран­ция провозглашается республикой.

Действительный смысл бурных февральских событий скрыт от эмира. Но он видит, что они проходят под высокими лозун­гами борьбы против тирании. На знаменах восставших начерта­ны благородные слова: «свобода, равенство, братство». Абд-аль-Кадир полагает, что эти слова станут выражением истин­ной сути новой государственной власти. Он обращается к рес­публиканскому правительству с письмом:

«...Меня уведомили, что французы по общему согласию уст­ранили монархию и провозгласили свою страну республикой. Эта весть вселила в меня надежду, ибо из книг я знаю, что республиканская форма правления имеет своей целью искоре­нение несправедливости и защиту слабых от угнетения сильны­ми. Поэтому вы должны быть великодушны. Ведь вы желаете добра для всех, и ваши действия должны быть проникнуты ду­хом справедливости...

Я рассматриваю вас как моих естественных покровителей, устраните же покров горя, наброшенный на меня. Я ожидаю справедливости из ваших рук. Никто из вас не может осудить меня за то, что я сделал. Я только защищал свою родину и свою религию и убежден, что, как благородные люди, вы мо­жете лишь приветствовать это...»

Письмо передается по назначению. 13 марта к Абд-аль-Кадиру является официальный представитель, который интере­суется, в чем эмир испытывает нужду.

— В свободе, — отвечает он, — я не должен находиться в тюрьме.

Через месяц Абд-аль-Кадиру вручают послание правитель­ства. В нем говорится: «Французский народ великодушен. Он никогда не карает побежденного. Ты, твоя семья, твои близкие убедитесь в том, что Франция достойно относится к повержен­ным врагам».

Эмиру предлагают дать письменное обязательство никогда не возвращаться в Алжир. Абд-аль-Кадир дает такое обяза­тельство, надеясь, что теперь-то уж ему позволят отправиться на Восток. Но изменение, формы государственной власти ничуть не изменило колониальной, политики французской буржуазии. Ее отношение к Абд-аль-Кадиру осталось прежним. Чтобы ус­покоить эмира, ему сообщают о переговорах, которые якобы ведутся с турецкими и египетскими властями относительно его поселения в каком-либо из мусульманских городов, и надо ждать их завершения. На самом деле же французское правительство просто оттягивает своё решение.

Вместо того чтобы выполнить условия соглашения о капи­туляции, эмира отправляют в новое место заключения. 23 апреля 1848 года узников переводят в Шато де По. Замок круг­лосуточно охраняется часовыми. Окна второго этажа, где раз­местили алжирцев, зарешечены. Положение пленников ухудши­лось. Им заявили, что в близком будущем ни о каком выезде за пределы Франции не может быть и речи. Республиканское правительство сняло с себя всякую моральную ответственность за те обязательства, которые взяло на себя перед эмиром пра­вительство короля. Новые власти унаследовали Абд-аль-Кадира в качестве узника, которому они ничего определенного не обе­щали. Так в чем же дело? Эмир, мол, не имеет теперь ника­кого основания требовать выполнения старого соглашения.

Абд-аль-Кадир больше не обманывается иллюзиями насчет республики. Он пишет с горечью правительству: «Есть ли во Франции суд, на который возложена обязанность выслушивать жалобы несправедливо наказанных? Соберите всех ваших улемов, и я докажу им свои права. Нет, Республика далеко не подобна тому султану, который, оглохнув, горестно зарыдал и который, когда его спросили о причине его стенаний, ответил: «Я плачу оттого, что больше не могу слышать жалобы бед­ствующих и страдающих».

Надежда на освобождение снова возникает у эмира, когда он узнает, что у кормила верховной власти во Франции стали генералы, с которыми он воевал в Алжире. В прошлом они не раз уверяли его в своей солдатской верности данному сло­ву. В июне 1848 года генерал Кавиньяк получил полномочия диктатора. Генерал Ламорисьер — тот самый, которому сдался Абд-аль-Кадир, — стал военным министром. Генерал Бедо воз­главия министерство иностранных дел. Но когда Абд-аль-Кадир увидел, как эти генералы обращаются со своим собственным народом, его надежды на выполнение генеральских обещаний поумерились. В конце июня Кавиньяк потопил в крови восста­ние парижских рабочих. В течение двух дней было убито 11 ты­сяч человек. Устраивая массовое побоище в пролетарских райо­нах Парижа, эта генералы подчинялись тем же силам, которые заставляли их устраивать «выкуривания» в горах Алжира.

Военный министр Франции Ламорисьер даже не удосужился ответить на письмо Абд-аль-Кадира, в котором эмир писал: «Все мне теперь говорят, что я вправе считать себя уже свободным, потому что тот, кто дал мне слово, достиг такого вы­сокого положения, что с ним никто не может сравниться в мо­гуществе...»

Наконец эмиру прямо сказали о действительной причине отказа Франции выполнить свои обязательства. Представитель правительства Араго заявил Абд-аль-Кадиру: «Мы опасаемся, что вы хотите вернуться на родину. Но до тех пор, пока у нас будут основания предполагать, что ваше присутствие в Алжире может вызвать беспорядки, вы туда не попадете».

Это фактически означало, что Абд-аль-Кадиру предложили примириться с бессрочным проживанием во Франции. Ему не хотели верить. Его все еще боялись. В ноябре 1849 года эмира и его спутников переводят в замок Амбуаз, который становится постоянным местом их заключения. Алжирцы, впитавшие с материнским молоком любовь к вольным просторам своей ро­дины и оторванные от взрастившей их среды, тяжело перено­сят заточение в стране, где все чуждо им. «Мы никогда не привыкнем здесь жить, — пишет эмир, — один только климат сведет нас в могилу».

Во Франции умерли сын, дочь и племянник Абд-аль-Кадира. В тюрьме он потерял нескольких своих соратников, скончав­шихся от болезней. Сознание ответственности за участь своих спутников, добровольно последовавших за ним в изгнание, осо­бенно мучительно для эмира. Доведенные до отчаяния, узники предлагают ему самоубийственный выход: напасть на вооружен­ную стражу и погибнуть в бою. Об этом заговоре узнают тю­ремные власти и доносят о нем в Париж. Во избежание скандала правительство предоставляет всем спутникам Абд-аль-Кадира право уехать из Франции в любую мусульманскую стра­ну. Эмир просит их воспользоваться этим правом. Но они отказываются, оставаясь и в несчастье до конца преданными сво­ему вождю.

История знает немало разного значения деятелей, которые в расцвете сил волею судьбы или случая были сброшены с вы­сот могущества и славы. Редко кто из них не воспринял крах своей карьеры как крушение жизни потому, видно, что, говоря словами Абд-аль-Кадира, «честолюбие слишком часто ослепля­ет сердца людей». Только очень сильные духом люди сохра­нили цельность своей личности и способность жить не прошлым, а настоящим.

Абд-аль-Кадир принадлежал к числу таких людей. «Ом со­хранил ощущение живой связи времен в «собственной жизни. Прошлое для него было только прожитым. Настоящее не стало бесконечно переживаемым минувшим. Эмир не посыпал себе голову пеплом. Глубоко сожалея о неудавшемся деле, он не сте­нал о неудавшейся жизни. Конец одного пути был для него началом другого, одинаково достойного и даже более желанного, чем прошлый. «Я не был рожден для того, чтоб стать воином, — говорил Абд-адь-Кадир, — мне кажется, я не дол­жен был бы быть солдатом и одного дня. И тем не менее всю свою жизнь я провел с оружием в руках. Неисповедимы шути провидения! Только благодаря непредвидимому стечению об­стоятельств я вдруг оказался сбитым в сторону от пути, указуемого моими наклонностями и образованием, пути, на кото­рый я теперь хочу ступить…»

Относясь с философским спокойствием к тяготам тюрем­ной жизни, эмир отдает почти все свое время ученым и лите­ратурным занятиям. Многие часы он проводит в одиночестве за своими книгами и рукописями. Лишь дважды в день спу­скается эмир из своей комнаты в большой зал, чтобы вместе со всеми узниками сотворить молитву или произнести для них проповедь. Как на свободе в былые времена, он и в заключе­нии ничем внешне не выделяется среди своего окружения. Он отказывается от всяких привилегий, предоставляемых ему тюремными властями, ведь они не распространяются и на его товарищей по несчастью. В отношениях с людьми Абд-аль-Кадир всегда внимателен, спокоен, доброжелателен.

В заточении эмир пишет богословское сочинение «О един­стве бога», в котором он излагает свое понимание сущности религии. В своих религиозных воззрениях Абд-алъ-Кадир бли­зок к тем школам в мусульманской философии, которые пытались найти золотую средину между религией и наукой, разу­мом и верой, догмой и свободной мыслью. Стремясь примирить религиозную веру и разум, он сводит их к единой божествен­ной основе. Вера стоит выше разума, но, поскольку и то и другое исходит от бога, между ними нет противоречия, они взаимно согласуются и оплодотворяют друг друга. Делая уступки рационализму, Абд-аль-Кадир в то же время признает единственной реальностью существование творца, лишь види­мость которого является нам в современном мире. Чтобы при­близиться к познанию его сущности, надо отрешиться от ви­димости, сбросить телесную оболочку, уничтожить свою личность, слившись воедино с вездесущим божеством.

Из этого пантеистического представления о мире, суще­ствующем в боге, Абд-аль-Кадир производит понятие о един­стве религии. Отсюда его веротерпимость, хотя ислам, по его убеждению, составляет вершину религии. «Начиная от Адама и Мухаммеда, среди пророков не было разногласий относи­тельно основ и принципов религии. Закон Моисея был прак­тичным, поскольку он предписывал верующим правила поведении; закон Иисуса был духовным: он провозглашал отречение от мирского и любовь к небесному; закон Мухамме­да соединил в себе и первое и второе...

Религия едина, именно это признавали пророки; они рас­ходились только в частностях. Если бы мусульмане и христиа­не обратили ко мне свой слух, я бы устранил Их расхождения, и они стали бы братьями...»

В этих размышлениях явственно проступает гуманистиче­ское стремление Абд-аль-Кадира к вселенскому братству лю­дей. Облеченное в религиозный покров, — иначе эмир не мог мыслить, он оставался человеком восточного средневековья, — это стремление имело не религиозные, а мирские мотивы. В отличие от многих мусульманских мыслителей Абд-аль-Ка­дир видел в мирном общении с современной европейской циви­лизацией благотворные возможности для восточных народов. Он сознавал научно-техническое превосходство Европы и на­деялся, что настанет время, когда европейцы будут посылать на Восток не генералов и пушки, а машины и инженеров. Несмотря на все те беды, которые обрушили на его народ фран­цузские властители, он не озлобился на французов и не про­клинал Францию. Он предостерегал от слепой ненависти к врагу, ибо, по его словам, «нельзя судить Францию по одному моменту».

Отношение Абд-аль-Кадира к европейской цивилизации вообще и к французской культуре в особенности стало в последующие годы традиционным для ведущих сил в национально-освободительном движении Алжира. Спустя сто лет, в самый разгар народной войны за независимость, алжирцы будут за­являть:

«Реки крови разделяют две страны, но трезво рассужда­ющие патриоты отдают себе отчет, что, помимо нынешних пре­пятствий и преступной политики французских правителей, имеются высшие интересы обоих народов, к которым следует прислушиваться. Франция может помочь молодой Алжирской республике в технической, экономической и культурной обла­стях».

Когда произносились эти слова, в мире уже возникли условия для осуществления былых надежд Абд-аль-Кадира. Однако в его время эти надежды были всего лишь прекрасно­душными мечтаниями, к которым сам эмир относился доволь­но скептически. Он, разумеется, не мог предвидеть последую­щего развития событий. Эмир не верил в то, что иностранное господство в Алжире будет вечным. Но он и не видел в своей эпохе реальных путей для победы над колонизаторами и созда­ние независимого алжирского государства. Поэтому, когда французы интересовались его мнением, о колониальном управ­лении Алжира, он отвечал: «Мой совет легко и просто пре­творить в жизнь. Следуйте моему примеру: управляйте только по закону, и вы преуспеете».

В заточении Абд-аль-Кадир, как и в период алжирской войны, привлекал живое внимание общественности во Фран­ции и в других европейских странах. Интерес к нему даже возрос. В немалой мере это было вызвано возмущением ли­беральных кругов недостойным обращением с эмиром фран­цузского правительства, грубо нарушившего свои обязатель­ства. Требования об освобождении эмира особенно громко зву­чали в Англии, что, впрочем, объяснялось не столько любовью к справедливости, сколько старым англо-французским сопер­ничеством в колониальном мире. В январе 1849 года лондонская «Таймс» писала: «В момент капитуляции эмиру могли бы быть предъявлены более жесткие условия; но коль скоро слово дано, честь французской нации зависит от того, будет ли оно сдержано».

Большой интерес европейцев вызывает и сама личность Абд-аль-Кадира, которая, по свидетельству современника, «привлекает своим возвышенным духом, чистотой и силой ха­рактера, благородством чувств и оригинальностью мысли». Выходят книги о жизни эмира. Его образом вдохновляются поэты и художники. Английский поэт Мэйдстоун написал о нем огромную эпическую поэму в несколько тысяч стихов, изданную в Лондоне в 1851 году. Во Франции Абд-аль-Кадир стал «модным человеком». Чуть ли не ежедневно к нему являются с визитами журналисты, офицеры, политические деятели.

Эмира навещал профессор истории Вуньяр, который по­дарил ему перстень с камнем, осколком от гробницы Наполео­на на острове Святой Елены. Известный дипломат и делец Фердинанд Лессепс, организатор строительства Суэцкого ка­нала, посетивший Абд-аль-Кадира, говорил с ним об экономи­ческом развитии Африки. С бывшим епископом Алжира эмир обсуждал богословские проблемы. Французские офицеры толко­вали с ним о военных делах. Многие из них были обязаны эмиру своим продвижением по службе. А'бд-алъ-Кадир гово­рил: «Во французской армии есть немало офицеров, которые должны быть благодарны мне: если бы не война со мной, мно­гие полковники до сих пор остались бы капитанами, а генера­лы — полковниками».

Вывали в гостях у эмира и любопытствующие светские да­мы. Одна из них спросила у него:

«— Почему мусульмане имеют много жен, а не одну, как принято у нас во Франции?

— Потому, — ответил Абд-аль-Кадир с галантной иро­нией, — что мы любим одну за ее глаза, другую — за ее губы, третью — за ее тело, четвертую — за ее сердце или характер. Если бы мы нашли все это в одной женщине, при­мером которой можешь быть ты, то не стали бы больше искать других».

Однако не всех визитеров влек к эмиру искренний интерес к человеку большого ума и своеобычного характера. Большин­ство слеталось «на знаменитость». Группе посетителей, кото­рые начали расточать ему комплименты, Абд-аль-Кадир сказал с деликатной прямотой:

«Я вижу вокруг себя добрых и благожелательных людей, любезно выражающих хвалу тем немногим хорошим каче­ствам, которыми небо наградило меня; но боюсь, что среди вас нет истинного друга, указавшего бы мне на мои недостат­ки, которыми я наделен в гораздо большей мере, чем достоин­ствами».

В конце концов неумеренно частые визиты стали слишком докучать эмиру, и он попросил тюремное начальство ограни­чить их число.

В период пребывания Абд-аль-Кадира во Франции возника­ет новый миф о нем, искажающий его личность и до сих пор бытующий в официальной французской историографии. Если во время войны его порочили как государственного и рели­гиозного деятеля, то во время и после заточения стали извра­щать истинный смысл его отношения к победителям, изобра­жая эмира чуть ли не приверженцем французского колониализ­ма. При этом использовался тот же прием, что и прежде, толь­ко теперь французские авторы выступали не в роли врагов, а в облике друзей или даже поклонников Абд-аль-Кадира.

Миф о туземном разбойнике уступил место мифу о про­светленном туземце. Если в прошлом эмира поносили за ре­лигиозный фанатизм, то теперь стали восхищаться его веро­терпимостью, возникающей, понятно, под влиянием француз­ских покровителей. Об этом говорится, например, в «Истории Алжира», изданной в 1962 году в Париже, равно как и в десятках других книг, написанных ранее. Из врага цивилиза­ции он вдруг превратился в ревностного ее поборника, из воинственного вождя — в благолепного миротворца.

Более того, были даже сделаны попытки вообще отлучить Абд-аль-Кадира от алжирского народа и представить его... национальным героем Франции. Полковник П. Азан в преди­словии к своей книге об эмире так прямо и пишет: «В дей­ствительности он принадлежит Франции; он останется крупной фигурой в ее истории, так же как Верцингеторикс, который, подобно Абд-аль-Кадиру, боролся против латинян».

Материалом для этого мифического преображения Абд-аль-Кадира послужили мемуары общавшихся с ним французов и обширная переписка эмира с французскими военными, по­литическими и религиозными деятелями. Едва ли стоит стыд­ливо умалчивать, как это делают некоторые авторы, питающие искренние симпатии к эмиру, о тех местах в этих свидетель­ствах, где можно усмотреть в его отношении к бывшим врагам смирение, почтительность, даже приниженность. Но только в том случае, если навязать эмиру чуждые ему нормы нрав­ственности. Если же исходить из конкретных исторических условий и особенностей характера Абд-аль-Кадира, то его от­ношение к победителям предстанет совершенно в ином виде — таким, каким оно было в действительности.

Оставим в стороне сотни раз повторенные описания того, как Абд-аль-Кадир склонялся, чтобы целовать руку Наполео­ну III в знак признательности за то, что французский пра­витель освободил его из тюрьмы. Это была для мусульманина обычная и вполне пристойная форма изъявления благодарно­сти, и чувство неловкости вызывают здесь только те просве­щенные европейцы, которые умиляются этому обычаю или смакуют его в своих описаниях. Но суть дела не в этом. И чтобы уяснить ее, надо разграничить те две разнородные системы нравственности, которые соприкоснулись во взаимо­отношениях побежденного (только в войне и ни в чем другом) с победителями. Лишь после этого можно будет установить истинный смысл того неравенства, которое наличествовало в этих отношениях.

Абд-аль-Кадир был представителем общества, в котором отношения собственности еще не разрушили естественные свя­зи между людьми. Эти связи основываются еще не на богат­стве и социальном положении человека, а на его личных ка­чествах. Человеческая связь в общении между людьми преоб­ладает над вещной связью. Человек здесь равен или не равен перед человеком, а не перед законом, установленным государ­ством и закрепляющим фактическую иерархию собственников. К. Маркс, находившийся весной 1882 года на излечении в Алжире, обращает на это внимание в своих письмах. В апре­ле он пишет Лауре Лафарг: «В самом деле, мусульманское население не признает никакой субординации: они не считают себя ни «подданными», ни «управляемыми», никаких авторите­тов.,.» Несколько дальше К. Маркс подчеркивает: «У них абсолютное равенство в социальном общении — совершенно естественное...»[8]

Оттого, что Абд-аль-Кадир оказался в стране, где естест­венные человеческие связи были подчинены отношениям собственности, он не изменился в общении о людьми, хотя эти люди, со своей стороны, и общались с ним согласно пра­вилам, принятым в мире вещных или денежных связей. Он жил в мире людей. Высшей мерой отношения эмира к че­ловеку служили личные его свойства, а не общественное по­ложение. Абд-аль-Кадир был сторонником полного социального равенства — В той его форме, которая существовала в ре­лигиозных общинах раннего средневековья. В своих идейных воззрениях он признавал лишь то неравенство, которое про­истекает из естественных различий между людьми и сущест­вует не в материальной, а только в духовной области. В философском трактате «Призыв к умному, назидание неве­жественному», написанному уже после того, как он покинул Францию, эмир спрашивает: «Как можно отрицать неравенство людей в том, что касается духа? Если бы оно не существова­ло, их бы не различали по способности в постижении наук. Людей не подразделяли бы на «глупых», которым науки даются только после долгих усилий наставника, «умных», постигающих их с меньшим трудом, и «совершенных», которые схватывают суть вещей без наставлений учителя».

Абд-аль-Кадир был аристократом духа. Только в пределах духовного признавал он иерархию. Только там, по его убеж­дению, оправдано неравенство, предвечно установленное самой природой или всевышним. Неравенство же, сотворенное об­ществом, несправедливо и бесчеловечно.

А вот как понимали равенство те, кто пытался направить эмира на путь истинный. Маршал Бюжо, пытаясь склонить его к отказу от стремления покинуть Францию, писал ему: «Я хотел бы, чтобы Вы решили принять Францию как свою вторую родину и попросить правительство пожаловать Вам собственность с правом передачи ее Вашим наследникам. Вы бы, таким образом, заняли положение, равное тому, ко­торым пользуются самые влиятельные люди в нашей стране, и могли бы свободно исповедовать свою религию и воспиты­вать своих детей в соответствии с Вашими желаниями».

Слова маршала обнаруживают систему нравственности, противоположную той, о которой речь шла выше. Это — пле­бейская система, это — нравственность собственника и эгои­ста, чуждая эмиру и совершенно неприемлемая для него. «Даже все сокровища мира я не променял бы на свободу, — ответил он Бюжо. — Я не требую ни милости, ни покрови­тельства. Я требую одного: выполнения данных мне обя­зательств».

Здесь перед нами диалог между плебеем и аристократом духа.  И если последний соглашался вступать в этот диалог и даже называл в письмах своего собеседника «другом» и «ве­ликим деятелем», то это проистекает, как и в других подоб­ных случаях, из личных свойств эмира, а никак не из почте­ния перед высоким общественным положением его корреспон­дента. Он видел в человеке прежде всего человека. Он мог вступать в общение с людьми — кем бы они ни были — только на основе  равенства. С  соотечественниками  это  получалось, естественно, само собой. Чтобы уравняться в общении с побе­дителями, ему приходилось либо возвышать их, либо снисхо­дить до их уровня. Именно эмир снисходил до них, а не наоборот, как это представляется во множестве французских книг.

Абд-аль-Кадир был великодушен. Его характер был сво­боден от мстительности, злобливости, обидчивости. Он не страдал ни высокомерием, ни тщеславием. Ему было жаль людей, которые ради корысти идут на низость. Он даже сочувствовал тем, которые поступали с ним несправедливо и вероломно. По словам современника, в общении с ними «он пытался освободить их от бремени предательства и по­зора».

Сострадая им, он не становился в позу праведника и мо­ралиста, соизмеряющего человеческие поступки с некими от­влеченными принципами добра и зла. Он жалел их так, как жалеют от природы неполноценных людей. Это сострадание естественно излучалось из самого характера Абд-аль-Кадира, а отнюдь не из его религиозности, как можно было бы пред­положить, если бы он был христианином. Идеи жертвенности, искупления, всепрощения, образующие христианские нормы нравственности, чужды исламу, в котором эти нормы основы­ваются на патриархальных нравах племенных общин.

Был в подходе эмира к общению с бывшими врагами и элемент той глубокой скептической иронии, которая бывает свойственна философски устроенным умам и которая происте­кает из осознания бренности мирской суеты.

«Дом строится для того, чтобы разрушиться, человек рож­дается для того, чтобы умереть», — говорил Абд-аль-Кадир.

Склоняясь перед победителями, эмир не унижался и не хотел унизить их. Он просто пытался общаться с ними «на равных». Эмир не мог знать, — кто упрекнет его в этом?! — что представители нового для него мира обрели бы способ­ность к естественному человеческому общению только тогда, когда весь этот мир был бы опрокинут.

Чем ничтожней был перед ним человек, тем ниже прихо­дилось Абд-аль-Кадиру наклоняться. Самые низкие поклоны достались на долю Наполеона III. Авантюрист, интриган, че­ловек без чести и совести, он, как раз в силу своего ничто­жества, смог оказаться на вершине государственной власти. Беспринципность методов, социальная демагогия, политическое мошенничество сделали Луи Бонапарта, натужно пародировав­шего своего великого дядю, фигурой, временно подходящей для большинства мелкой и крупной буржуазии, армии и части рабочих. Благодаря этому, как писал К. Маркс, «самый неда­лекий человек Франции получил самое многостороннее значе­ние. Именно потому, что он был ничем, он мог означать все, — только не самого себя»[9].

В 1848 году Луи Бонапарт был избран президентом Франции. 2 декабря 1851 года, распустив национальное собрание, он произвел государственный переворот, который открыл ему дорогу к императорскому трону.

В октябре 1852 года Бонапарт отправляется в поездку по Франции. Он ищет популярности. Ему нужно подготовить французов к реставрации монархии. Он изворачивается и ла­вирует в своих речах, по мере надобности меняя и переиначи­вая их политический смысл. За ним следует целая свора советников, следящих за тем, чтобы их многоликий подопеч­ный не сорвал игру. «Они, — пишет К. Маркс, — вкладывали в уста своей марионетки слова, которые, смотря по приему, оказанному президенту в том или другом городе, означали бы — в качестве девиза политики президента — или республи­канское смирение, или выдержку и настойчивость»[10].

В этой-то поездке Бонапарт наряду с другими демагогиче­скими жестами объявляет и об освобождении Абд-аль-Кадира. По настоянию своих советников он даже прибывает 16 октября в замок Амбуаз, чтобы лично известить эмира о своем бла­годеянии. Представление было тщательно подготовлено, выго­ды учтены, последствия предусмотрены. Восстанавливая справедливость, президент, увеличивает свою популярность, опорочив заодно предыдущее правительство; связывает благо­дарностью эмира, что важно для колониальной политики; по­вышает свой престиж в Европе. А речь-то идет веего-навсего о перемене места ссылки Абд-аль-Кадира.

«В течение долгого времени, — читает Бонапарт заранее заготовленную речь, — Ваше заточение вызывало во мне подлинную боль, ибо оно» беспрестанно напоминало мне о том, что предшествующее: мне правительство не выполнило обя­зательств, взятых на себя перед поверженным врагом: в моих же глазах нет ничего более унизительного для правительства великой наци», чем злоупотребление силой в целях нарушения своих обещаний. Великодушие — всегда лучший советчик, и я убежден, что Ваше пребывание в Турции не вызовет нарушения спокойствия в наших владениях в Африке.

Ваша религия, как и наша, признает покорность перед указаниями Провидения. Если Франция господствует над Ал­жиром, то только потому, что этого хотел Бог, и наша нация никогда не откажется от этого завоевания».

Расчеты советников президента оправдались. От Абд-аль-Кадира скрыт истинный смысл происходящего. Он не видит ни обмана, ни лицемерия, заключенных в словах Бонапарта. Он видит перед собой первого облеченного высокой властью француза, который поверил ему, признал несправедливость, выполнил данное ему некогда обещание. Растроганный узник целует руку своего освободителя, выросшего, наверное, в этот момент в собственных глазах до высоты подмышек своего великого дяди, но в действительности оставшегося тем, чем он был, — ничтожеством, с которым Абд-аль-Кадиру не уда­лось бы уравняться, даже если бы эмир пал перед ним ниц. Но эмир видит в нем иного человека, которому он и пи­шет спустя некоторое время:

«Вы поверили в меня, Вы не вняли словам тех, кто со­мневался во мне, Вы предоставили мне свободу, и я Вам торжественно клянусь именем Бога и его Пророков — это на­ивысшая клятва, которую только может дать мусульманин, — в том, что я не сделаю ничего такого, что подорвало бы про­явленное Вами ко мне доверие, в том, что я не забуду Ваших благодеяний, и что я никогда не ступлю на землю Алжира. Когда Бог хотел, чтобы я воевал с французами, я делал это в меру своих сил, но когда Он пожелал, чтобы я прекратил борьбу, я покорился Его повелениям. Моя религия и мое вы­сокое происхождение вменяют мне в закон держаться своих клятв и гнушаться обмана... Для человека с сердцем сделан­ные ему благодеяния — это цепи на шее».

Бонапартисты стремятся извлечь из фанта освобождения Абд-аль-Кадира как можно больше выгод для своего кумира. Приближался день плебисцита, который должен был решить судьбу республики во Франции. Использовалась любая воз­можность для возвеличивания Бонапарта. Изобретались вся­ческие трюки для подготовки его триумфа. В конце октября 1852 года алжирского эмира приглашают в Париж. Его во­зят по музеям и театрам, он наносит визиты министрам и высшим сановникам Франции. Бонапартистская давать бьет в литавры по этому случаю, превознося великодушие прези­дента и его любовь к справедливости. На улицах Парижа за Абд-аль-Кадиром следуют толпы бонапартистов, выкрикиваю­щих здравицы в честь своего вождя.

Луи Бонапарт дает в замке Сен-Клу помпезную аудиенцию эмиру. Пока Абд-аль-Кадир ожидал выхода президента, при­шел час дневной молитвы. Невзирая на окружающую его толпу министров, генералов, чиновников, эмир становится на колени И совершает молитвенный обряд. После этого Абд-аль-Кадир вручает Бонапарту письменную клятву в том, что он никогда не попытается вернуться в Алжир.

Наибольшее впечатление в Париже на эмира произвела Национальная типография, в которой он побывал после посещения Дома инвалидов. Он сказал ее директору: «Вчера я ви­дел пушки,  которыми  можно разрушать  крепости и города, сейчас я вижу буквы, с помощью которых можно бороться  с королями и свергать правительства».

По возвращении в Амбуаэ Абд-аль-Кадиру дают понять, что ему может быть предоставлена возможность принять уча­стие в плебисците и что президент был бы этим доволен. У эмира нет никаких оснований для того, чтобы оплакивать конец    республики,    державшей  его четыре года в тюрьме. Он обращается к властям с письмом, в котором просит раз­решить ему участвовать в плебисците. Ему, конечно, идут навстречу и    присылают в замок урну для голосования и 14 бюллетеней, которые распределяются среди его окружения. Абд-аль-Кадир отдает голос за своего освободителя, о чем в подобающем духе сообщает официальная печать. Ноябрь­ский плебисцит хоронит республику и возводит Бонапарта на трон. Эмира вновь привозят в Париж, и в день провозглаше­ния империи, 2 декабря 1652 года, он одним из первых по­здравляет Наполеона III, который ему отвечает: «Как видите, Ваш голос принес мне счастье».

Через несколько дней Абд-аль-Кадир вместе со своими родными и близкими покидает Амбуаз и направляется в Мар­сель, откуда 21 декабря 1852 года он отплывает на фрегате «Лабрадор» в Турцию, к новому месту изгнания.

Золотой песок его дел

В  Алжире  Абд-аль-Кадир  остался жить в сердцах и в сознании народа. Образ национального героя как бы отделился от своего носителя и обрел самостоятельное существо­вание и независимую судьбу, питаемую не жизнью одного человека, а историей всего народа. Колонизаторы могли клят­венно обязать своего узника отказаться от попыток выступать впредь в роли алжирского вождя. Но они были совершенно бессильны добиться подобного обязательства от того, кто про­должал жить в памяти народной, оставаясь в течение многих десятилетий  на  передовых  фронтах  освободительной  борьбы. Уже через год после пленения эмира его имя стало зна­менем восстания на юго-востоке    страны, в районе  Бискры. Выступление племен  возглавил  Бу  Зиан, который в юности был водоносом в городе Алжире, а затем    служил в армии Абд-аль-Кадира. Еще в ходе войны он стал марабутом в оазисе Зааджа. После того как в Бискре _:было создано Арабское бюро, Бу Зиан отказался повиноваться его приказам и призвал племена подчиняться только власти своих шейхов. Французы арестовали непокорного марабута. Население Зааджи взбунто­валось и освободило своего вождя.

В июле 1849 года повстанцы разгромили отряд полков­ника Карбучьи, который был послан на подавление восстания. В октябре к оазису подошла крупная колонна французских войск во главе с генералом Жобильоном. Захватить Зааджу с ходу не удалось. Оазис представлял собой городок в пусты­не, окруженный садами и пальмовыми рощами. Он был защи­щен глубоким рвом и крепостными стенами. Более месяца длилась осада Зааджи, во время которой алжирцы отбили несколько попыток штурма. Только в конце ноября 1849 года осаждавшим удалось ворваться в крепость. Участник сражения описывает то, что произошло за этим:

«Резня была страшная. Дома, палатки туземцев, постав­ленные на площадях, дворы были завалены трупами. Сделан­ные потом в спокойной обстановке подсчеты были основаны на верных сведениях, полученных после захвата. Они дали цифру 2300 убитых женщин и детей; число же раненых было, понятно, незначительным...

Солдаты рассвирепели, так как в них стреляли с чердаков, из подворотен и с балконов, и, врываясь в дома, безжалостно резали всех, кто попадался им под руку. Вы сами понимаете, что во всей этой неразберихе, часто в темноте, им было не до различий пола и возраста. Они без предупреждения кро­шили налево и направо».

Во время осады и штурма крепости французское войско потеряло полторы тысячи человек убитыми и ранеными. Для восставших же захват Зааджи. окончился всеобщим истреблением: все защитники были перебиты, оазис уничто­жен, все дома разрушены.

Но вскоре восстание в Алжирской Сахаре вспыхивает с новой силой. Его возглавляет шейх Мухаммед-бен-Абдалла, который использует имя Абд-аль-Кадира для того, чтобы под­вигнуть на «священную войну» кочевые племена. В 1852 го­ду французы занимают главный центр восстания оазис Лагуат, осада которого была столь же кровопролитной, как и штурм Зааджи. Вождю повстанцев удается спастись, и в 1854 году он вновь поднимает кочевников Сахары на войну против колонизаторов. Это восстание закончилось захватом французами оазиса Туггурта, где были уничтожены основные силы повстанцев.

С пленением Абд-аль-Кадира не прекратилось сопротив­ление колонизаторам горных племен кабилов. В 1851 году во главе народного движения оказался вождь Бу Вагла, который в течение нескольких лет успешно отражал натиск французов. В этой войне прославилась кабильская девушка Лелла Фатима, которая командовала муссеблинами — молоды­ми воинами, готовыми идти в бой, сулящий им верную смерть. В 1853 и в 1854 годах французы предпринимают две крупные экспедиции в Кабилию, которым, однако, не удается подчи­нить восставшие племена. В 1857 году алжирский губернатор маршал Рандон направляет против них 25-тысячную армию. Кампания длится два месяца. Колонизаторы одно за другим берут приступом укрепленные селения кабилов и в июле 1857 года завершают покорение этой горной страны.

Алжир, наконец, «умиротворен». Настало время для осу­ществления широких колониальных замыслов. Дорога для «цивилизаторов» была открыта. Вступая на эту дорогу, Напо­леон III объявляет себя «императором арабов». «Алжир, — го­ворит он, — не колония в собственном смысле этого слова, а арабское государство». Он пытается превратить Алжир в нечто вроде вице-королевства, отменив в 1858 году военный режим управления и учредив министерство по делам Алжира и колоний. Министром назначается его двоюродный брат Жером. Императору не дают покоя лавры его дяди, делавшего некогда мировую политику. Племянник тщится повторить его в своей колониальной политике. Но из этого ничего, кроме жалкого фарса, не получается. Затея с вице-королевством сгни­вает на корню. Уже в 1860 году император вынужден восста­новить в Алжире генерал-губернаторство и прежний коло­ниальный режим.

Наполеон III возвращается к двусмысленной и не имею­щей четкого лица политике, вообще характерной для бона­партизма.

В 1865 году он пишет губернатору Мак-Магону: «Алжир — это арабское королевство, европейская колония и француз­ский военный лагерь». В развитие этой установки издается за­кон, по которому алжирцы объявляются «французами». Однако им при этом не дано пользоваться правами француз­ских граждан, которые мусульманин может получить только в том случае, если он обратится и властям с личной просьбой об этом.

«Этот закон, — пишет М. Эгрето, — отнюдь не означав­ший освобождения мусульманского населения Алжира от при­теснений, ставил его в унизительное положение. Алжирские мусульмане провозглашались французами, но оставались подданными, т. е. людьми, лишенными всяческих политических прав. Чтобы получить французское гражданство (натурализо­ваться), они должны были отказаться от своего личного статута (мусульманства), иначе говоря, оторваться от есте­ственного сообщества, к которому принадлежали. В этом свете понятно, почему мусульмане в своей массе никогда не согла­шались на подобную сделку. В 1936 году на более чем 6 млн. алжирских мусульман приходилось только 7817 натурализо­вавшихся».

В период Второй империи число европейских поселенцев в Алжире удваивается и к 1870 году составляет почти 300 ты­сяч. Быстро плодятся колониальные компании и банки. Для них эта страна представляет интерес лишь как источник обо­гащения. Ограбление алжирского народа принимает невидан­ный в прошлом размах. Прежде всего колонизаторы наклады­вают руку на главное богатство страны — землю, чему находят подходящее юридическое обоснование. Аргументы? Вот они, изложенные в виде риторических вопросов историком М. Валем.

«Существовало ли в действительности право собственности в мусульманской стране? Не сказано ли в коране, что «вся земля принадлежит богу и его земному наместнику — султа­ну»? Разве племенам не принадлежало только право пользо­вания этими обширными пространствами земля, которыми они владели коллективно, без права передачи и отчуждения и из которых они эксплуатировали лишь ничтожную часть? И не являлось ли это право всюду, где туземное население не пользовалось ям, выморочным? Поэтому не законна ли оста­вить туземцам лишь ту землю, которую они в состоянии использовать, а остальную, бесплодную в их руках, отнять у них и передать людям, которые смогут извлечь из нее пользу?»

Захват земель, беспрестанные реквизиции, вымогательства я произвол офицеров Арабских бюро ставит коренное населе­ние на грань вымирания. Страшный голод и сопутствующие ему эпидемии, охватившие в 1867—1870 годах страну, уносят в могилу 500 тысяч человек — пятую часть населения. Ал­жирская деревня разорена. Феллахи пытаются найти спасение в городах. Но и здесь положение алжирцев не лучше. Капитан Куропаткин, путешествовавший по Алжиру в 1870 году, пишет:

«В общем туземный город производит тяжелое впечатле­ние, очевидно, что коренные его обитатели — мавры обречены на вымирание. Некогда они были богаты своей торговлей и ручным производством предметов роскоши. Целые генерации, от отца к сыну и внуку, занимались одной какой-нибудь спе­циальностью, например, отделкой золотом седел, золотошвейством, отделкой оружия и пр. С занятием Алжира французами торговля перешла в их руки, а медленный ручной труд ту­земца убивается мало-помалу машинным производством европейцев».

Подданные не хотели погибать. Подданные бунтовали. Вос­стания стихийные и не связанные друг с другом следовали одно за другим.

Самым крупным в 60-х годах было восстание племен улед-сид-шейх в юго-западной части Алжирской Сахары. В период существования государства Абд-аль-Кадира правитель этих племен Си-Хамза был союзником французов, которые назна­чили его халифом — звание, равноценное чину генерал-лейте­нанта. Но после смерти шейха его молодой и честолюбивый сын Си-Слнман, вдохновленный примером знаменитого эмира, объявил французам «священную войну». В апреле 1864 года алжирцы уничтожили французский лагерь у Аин-бу-Бекра. Но победа досталась тяжелой ценой: в сражении погиб вождь восстания.,

Место Си-Слимана занял его брат Си-Мухаммед, призвав­ший бедуинов Сахары к войне против французов. К кочевни­кам присоединились племена, обитавшие в горной местности Джебель-Амур. Восстание быстро разрасталось и вскоре охва­тило часть Орании. Оно, было неожиданным для колонизато­ров, которые к тому же располагали ограниченными силами: значительная .часть алжирской армии была отправлена в Мексику и Кохинхину для осуществления колониальных авантюр Наполеона III. Почти целый год французские генералы были озабочены лишь тем, чтобы оградить от восставших густона­селенные районы страны. Только в начале 1865 года коло­ниальные войска двинулись в Сахару. После гибели Си-Му­хаммеда в бою с французами в феврале этого года восстание начало затухать. Но окончательно оно было подавлено только в 1870 году.

Колониальные власти пытаются искоренить в народе пред­ставление об Абд-аль-Кадире как о борце за свободу и заме­нить его колониальным мифом об эмире. Офицеры Арабских бюро внушают племенам, что эмир стал приверженцем фран­цузского господства и чуть ли не ближайшим советником им­ператора в алжирских делах. Но в Алжире в этот миф не ве­рят. Слишком чужд он тому образу Абд-аль-Кадира, который живет в памяти народа. Слишком он неправдоподобен. Если такое превращение случилось с эмиром, то почему его не пу­скают в Алжир? Если он и впрямь подружился с Наполео­ном III, то почему император держит своего друга вдали от родины?

Колониальный миф остался в ходу лишь в воображении официальных французских, историков, которые до сих пор обыгрывают его в своих трудах, а действительное влияние име­ни Абд-аль-Кадира на освободительную борьбу объясняют либо недоразумением, либо происками врагов Франции. Д'Эстейер-Шантерен пишет о событиях 1870 года в Алжире: «Используя славное имя Абд-аль-Кадира, немецкие эмиссары старались спровоцировать мятежи на алжирской тер­ритории».

В тот год имя Абд-аль-Кадира действительно все чаще звучало в Алжире, где назревало крупное восстание против колонизаторов. Но германские агенты были здесь ни при чем, хотя внешние силы и оказали большое влияние на раз­витие событий в стране.

В сентябре 1870 года в Алжире стало известно о Сёданской катастрофе, о взятии немцами в плен Наполеона III и о провозглашении во Франции республики. Эта весть вызва­ла энтузиазм в колонии среди европейских рабочих, мелких и средних колонистов, недовольных Второй империей, которая в своей колониальной политике всегда отдавала предпочтение крупному капиталу метрополии. В алжирских городах проис­ходили манифестации европейцев в поддержку республики, создавались демократические организации, изгонялись со своих постов чиновники-монархисты. Позднее возникла Алжирская коммуна, которая заявила, что «коммуналистическое устройство является исконной основой всякой демократии».

Алжирские коммунары были довольно далеки по своим взглядам от революционеров, основавших Парижскую коммуну. И когда в Алжире началось народное восстание, они отка­зались от борьбы против контрреволюции и поддержали кара тельные операции военщины. Советский историк В. Б. Луцкий писал:

«Французские мелкобуржуазные демократы и даже про­летарии в Алжире не понимали революционного значения национально-освободительной борьбы арабских народных масс. Основная ошибка французских революционеров заключалась в том, что они игнорировали национальный вопрос. Они забы­вали о том, что победа над контрреволюционной буржуазией в Алжире возможна только в союзе с массами коренного населения».

Военный крах Второй империи, революция в метрополии, брожение среди европейских колонистов ускорили взрыв на­ционально-освободительной борьбы в Алжире. Восстание вспыхнуло в начале 1871 года и охватило обширные районы Кабилии и Сахары. Его возглавил крупный кабильский феодал Мухаммед аль-Мукрани, под властью которого находилось около 30 племен. В апреле 1871 года он заключил союз с Эль-Хададом, главой крупного религиозного братства Рахмания, объединившего более 200 племен. Под знамена «свя­щенной войны» встало свыше 100 тысяч вооруженных кабилов и арабов.

К лету 1871 года восстание распространилось почти на все восточные районы Алжира и значительную часть Сахары. От колонизаторов была освобождена территория с населением, составлявшим почти треть всех коренных жителей Алжира. В период восстания алжирцы выдержали более 300 сражений, большинство которых на первых порах приносило им победу. В одном из них в мае 1871 года был убит Мукрани. Во главе повстанцев встал брат убитого Ахмед Бу Мезраг, который успешно продолжал борьбу.

Французские оккупационные войска не могли подавить вос­стание собственными силами. Губернатор Алжира адмирал Гейдон посылал в метрополию панические депеши с просьбами о подкреплениях. Но правительство Тьера бросило все верные ему войска на разгром Парижской коммуны, которым, кстати, руководил бывший алжирский губернатор  Мак-Магон. Пере­лом в ходе восстания наступил только после подавления ре­волюции во Франции. Летом 1871 года численность каратель­ных войск была доведена до 85 тысяч. В июле французы в нескольких сражениях разбили главные силы повстанцев и взяли в плен вождей братства Рахмания. Бу Мезрат с остат­ками повстанческого войска ушел в Сахару.  Он продолжал партизанскую войну до января 1872 года, когда французами были захвачены последние опорные пункты восстания — оази­сы Туггурт и Уаргла.

Колониальные власти жестоко расправились с населением восставших областей Алжира. Десятки алжирских селений были сровнены с землей, тысячи повстанцев расстреляны или сосланы в Новую Каледонию, где они отбывали каторгу вме­сте с парижскими коммунарами. У племен, участвовавших в восстании, было отнято полмиллиона гектаров земли. Их заставили выплатить огромную контрибуцию в 36 миллионов франков... Племена были вконец разорены. От голода страдали огромные районы страны. Обличая колониальную политику правящих кругов Франции, Виктор Гюго писал:

Мы сжали Африку железными тисками,

Там весь народ кричит и стонет: «Дайте есть!»

Вопят Оран, Алжир — измученных не счесть.

«Вот, — говорят они, — вся щедрость, на какую

Способна Франция: едим траву сухую»,

О, как тут не сойдет с ума араб-бедняк?

С бонапартистской политикой заигрывания с арабами было покончено. Всякие разговоры об «арабском государстве» пре­кратились. Был отменен также и военный режим управления в районах с оседлым населением. Теперь Алжир стал только колонией, и ничем больше. Теперь колониальная буржуазия четко и недвусмысленно заявляла о своих целях. Один из ее идейных и политических вождей, депутат Эжен Этьен, писал:

«Идея родины зиждется на понятии долга, в то время как идея колонии может и должна быть основана исключительно на выгоде, которая одна лишь заставляет нацию осуществлять экспансию. Следовательно, к любому колониальному начина­нию надо подходить с единственным критерием — степень его полезности, преимущества и выгоды, которые может извлечь метрополия.

Какова наша цель? Мы создали, и мы намереваемся со­хранять и развивать колониальную империю, чтобы обеспечить будущее страны на новых континентах, обеспечить нашим то­варам рынки, а нашу промышленность — источниками сырья. Это бесспорно.

Я должен заявить, что если есть оправдание, затратам и человеческим жертвам, которых требует создание наших ко­лониальных владений, то оно заключается в надежде на то, что французский промышленник, французский торговец сможет направить в колонии избытки французского производства».

Правительство Третьей республики продолжает расширять колониальные владения в Северной Африке. В 1881 году французские войска вторгаются в Тунис. В это же время на западе Алжира, в Орании, начинается последнее крупное восстание алжирцев в XIX веке. Здесь, на родине Абд-аль-Кадира, его имя особенно популярно среди арабов. Он живет в легендах и народных сказаниях, к месту его рождения со­вершаются паломничества. Вождь восстания 1881 года Бу-Амама не только использовал имя Абд-аль-Кадира в своих при­зывах к войне против французов, но и заимствовал у эмира организацию войска и тактику боевых действий. Русский дипломат Орлов писал из Парижа в одном из своих донесений: «Бу-Амама может стать новым Абд-аль-Кадиром».

Но и французы не забыли «правильный метод Бюжо». Русский журналист Горлов, совершавший во время восстания поездку по Алжиру, писал в газете «Московские ведомости»: «В то время как я пишу эти строки, французы находятся в стране амуров. Они жгут все деревни, срубают все прино­сящие доход деревья, угоняют скот, убивая то, что не могут увести с собою, и расстреливают всех людей, которые попа­даются им в руки. Поистине — это чисто тамерлановское побоище. Те из арабов, которые успевают уйти, бросаются в пустыню, но там гибнут от недостатка пищи; другие бегут в Марокко, но их братья, и без того бедные, не знают, чем их прокормить».

В начале 1882 года французские войска разгромили Оранское восстание, которое было последним в Алжире народным выступлением, развернувшимся под знаменем «священной войны». Хотя и в последующие десятилетия ислам неизменно будет занимать важное место в идеологии национально-освобо­дительного Движения, само это движение примет открытый социальный характер и выступит в форме национальной ре­волюции. Но пока освободительная борьба находилась еще в переходном состоянии. Религиозный период окончился, ре­волюционный еще не наступил. Это подметил К. Маркс в том своем письме из Алжира, где он пишет о равенстве алжирцев в социальном общении:

«...что касается ненависти к христианам и надежды на конечную победу над этими неверными, то их политики спра­ведливо рассматривают это самое чувство абсолютного равен­ства и существование его на практике (не по богатству или положению, а в смысле личного равенства) как гарантию того, чтобы поддерживать эту ненависть и не отказываться от этой надежды. (Однако без революционного движения у них ни черта не выйдет.)»[11]

Вступление освободительного движения в революционный период прежде всего зависело от развития национального са­мосознания алжирцев и достижения единства народа. Борясь за эти цели, алжирские патриоты всегда рассматривали дея­тельность Абд-аль-Кадира как одну из исходных исторических основ.

Символичным фактом является то, что первым алжирцем, который своим выступлением против колониализма открыл эпоху организованного политического движения за освобожде­ние Алжира, был внук Абд-аль-Кадира эмир Халед. В 1920 году он основал патриотическую организацию «Мо­лодой алжирец» — первую национальную партию в истории страны. В дальнейшем возник целый ряд алжирских политических организаций, выступивших против иностранного гос­подства.

Решающий этап борьбы за независимость наступил после второй мировой войны. Теперь ветры истории изменили свое направление. Теперь они были попутными национально-освобо­дительному движению. От былого оптимизма колонизаторов не осталось и следа. Корабль, на котором они находились, тер­пел крушение. Одна французская газета, издававшаяся в Ал­жире, так писала: «Когда горит дом, когда тонет корабль, не зовут страхового агента или учителя танцев. Для дома, для корабля наступает час пожарного, час спасителя. Для Се­верной Африки пробил час жандарма».

Жандармы явились в Алжир. Стихийно начавшееся в мае 1945 года восстание было потоплено в крови. Но история не повторяется. 1 ноября 1954 года началась народная война за независимость. Ее цели были просто и ясно изложены в од­ной из листовок Фронта национального освобождения, воз­главившего борьбу:

«Мы взялись за оружие, чтобы вернуть Алжиру свободу и независимость».

«Мы алжирцы, и мы желаем ими остаться, потому что мы гордимся нашей национальностью».

Война длилась почти восемь лет. В Алжир была направ­лена 800-тысячная армия. Она истребила более миллиона ал­жирцев в этой войне. Но алжирский народ был теперь не одинок в своей борьбе за свободу. На его стороне выступили страны социализма и прогрессивные силы всего мира. Мощ­ное движение за независимость Алжира развернула в метропо­лии Коммунистическая партия Франции. Она распространила миллионы листовок и брошюр, провела тысячи забастовок и демонстраций в защиту Алжира.

Французское правительство было вынуждено признать пра­во алжирского народа на самоопределение. 1 июля 1962 года 99 процентов алжирских избирателей, включая европейцев, проголосовали за независимость Алжира. 26 сентября Алжир был провозглашен Народной демократической республикой.

Ив войне за независимость и в последовавшие за ней го­ды мирного созидания образ Абд-аль-Кадира жил в памяти народа, вдохновляя его -на борьбу и содействуя росту его национального сознания. В начале XX века старший сын эми­ра Мухаммед ибн Абд-аль-Кадир писал в книге о своем отце: «Он заслуживает, чтобы был подсчитан золотой песок его дел, произведен учет фактам его жизни, годам его и славе». Посев, сделанный некогда эмиром, дал всходы. Его жизнь, деятель­ность, литературное творчество стали    неотъемлемой частью алжирской истории и культуры. В январе 1968 года алжир­ский еженедельник  «Революсьон африкэн»,  оценивая истори­ческое значение Абд-аль-Кадира,    писал:    «Наследие    эмира Абд-аль-Кадира, славного героя нашего прошлого, охватывает самые различные области культуры — от военного искусства и исторической науки до поэзии   и   философии». Усваивая и развивая это  наследие,  алжирцы  обогащают  свою  культуру и укрепляют свою независимость.

Такова историческая судьба Абд-аль-Кадира, слитая с судь­бой народа и продолжающая полет в бессмертие. Она обрела независимое от воли эмира существование еще задолго до завершения его жизненного пути, поэтому и представлена здесь в отвлечении от его жизнеописания, главным предметом кото­рого остается его личный удел, слагающийся из прижизненных поступков и помыслов нашего героя и имеющий свой естест­венный конец.

«Нет бога, кроме бога...»

Этот удел Абд-аль-Кадир наметил себе еще во французской тюрьме.  Постижение   учения пророка, занятия науками и поэзией — вот то, что призвано определить жизненный путь эмира после освобождения. Ничто теперь не мешает ему сту­пить на этот путь. С него снята миссия религиозного вож­дя — «так было угодно Аллаху», — и отныне он волен изби­рать для себя тот удел, к которому тяготеет   его   личность. Ислам не запрещает такой выбор: «Всякий поступает по свое­му подобию...» (17 : 86). Но нет ли тут противоречия с теми установками корана, которые наотрез отказывают человеку в свободе выбора своего жизненного пути? Для неверующих, конечно, есть. Для правоверных сам вопрос не имеет смысла: «Разве ж они не размыслят о Коране? Ведь если бы он был не от Аллаха, то они нашли бы там много противоречий» (4:84).

Итак, когда в январе 1853 года Абд-аль-Кадир прибыл в Константинополь, он твердо знал, чему будет посвящена его дальнейшая жизнь. Для осуществления его стремлений требовалось теперь немногое: личная независимость, мир, покой.

В Константинополе эмира принимают с должным почтени­ем — как воитель за ислам он прославился по всему мусуль­манскому Востоку, — но довольно холодно: еще со времен османского завоевания арабских стран турки относятся к ара­бам свысока. Поэтому Абд-аль-Кадир отказывается от пенсио­на, предложенного ему турецкими властями, и предпочитает воспользоваться ежегодной пенсией в 100 тысяч франков, предоставленной ему Францией. На эти деньги он может со­держать свою многочисленную семью и несколько десятков алжирских изгнанников, которые последовали за ним. Неболь­шой доход дает ему ферма, которую он купил в окрестностях Бруссы.

Абд-аль-Кадир ведет спокойную и размеренную жизнь ученого и отца семейства. Молитвы, чтение, работа над руко­писями, воспитание детей, ежедневный труд на ферме запол­няют все его время. Он воздерживается от общения с турец­кими властями и держится в стороне от местных жителей.

В 1855 году эмир заканчивает свой трактат «Призыв к умному, назидание невежественному», который представляет собой сочинение энциклопедического характера, выдержанное в канонах средневековой арабской науки, В первой части трактата автор рассуждает о пользе учения, вторая посвяще­на религии и морали, в третьей идет речь о науках и лите­ратуре.

Абд-аль-Кадир пользуется весьма своеобразным методом исследования. Для выяснения загадок, мироздания, человече­ского духа, бога он обращается к самым различным, нередко чуждым друг другу философским и религиозным идеям, спле­тая их в единое целое. Догмы ортодоксального ислама сосед­ствуют с вольными идеями, вытекающими из здравого смысла и близкими по духу к рационализму Декарта. Аристотелев­ская философия логического рассуждения, опирающегося на опыт, совмещается с платоновским идеализмом, проникнутым восточной мистикой. Всякая идея или мысль находит место в его философии. Его не смущают противоречия. Эмир при­нимает их как должное. Мир бесконечно многообразен, так стоит ли удивляться тому, что в идеях он является столь раз­нолико? Бог все объединяет и все примиряет. Все в нем, и все от него. Бог для эмира — истина, и истина — это бог. По­стичь ее можно только путем самоотречения. Но немногие способны на это. «Люди, — пишет эмир, — всегда судят об истине через людей же и никогда не судят людей через истину.  Именно в этом заключается самое худшее из того, что исходит от невежества и зла».

Предаваясь молитвам и размышлениям, Абд-аль-Кадир не забывает об окружающем мире. Жизнь в Бруссе становится все более тягостной для него. Полковник Черчилль, встречав­шийся с эмиром в 1853 и 1855 годах, пишет: «Он чувствовал себя иноземцем. Его язык понимали лишь немногие. Между ним и турками не было и не могло быть взаимной симпатии. Турецкие улемы завидовали эмиру и недолюбливали его за то, что он превосходит их в учености. Чиновные лица открыли вдруг для себя, что знаменитый арабский герой ведет себя как обычный «дервиш».

Абд-аль-Кадир не мог самовольно переменить место изгна­ния. Таково было обязательство, взятое им на себя перед Францией. 6н просит французское правительство   разрешить переселиться в какую-нибудь из арабских стран. Но его вы­сокий «друг»   Бонапарт  очень  сдержанно  относится  к  этим просьбам. Абсолютная верность Абд-аль-Кадира своему слову так никогда и не была вознаграждена доверием к нему фран­цузских властей.  Эмиру помог случай.  В  1855 году  Брусса была  разрушена  землетрясением,   и  он получил разрешение на поездку во Францию. Эмир прибыл в Париж, когда там праздновалась победа под Севастополем. Император на радо­стях согласился исполнить его просьбу о замене места изгна­ния Дамаском.

Через несколько месяцев Абд-аль-Кадир вместе со всеми своими домочадцами отправился через Ливан в Дамаск. Во время путешествия его повсюду приветствовали огромные толпы арабов. Тысячи жителей Дамаска встречали эмира в миле от городских ворот. Он вошел в город как победи­тель. По словам Черчилля, «подобной встречи Дамаск не помнил со времен Саладина». Здесь к эмиру присоединилась большая группа алжирцев во главе с его бывшим халифом Кабилии Бен Салемом. Алжирская колония, состоявшая из ок­ружения Абд-аль-Кадира, стала насчитывать около тысячи человек.

В Дамаске эмир продолжает свои научные и литературные занятия. Местные улемы признают его высшим авторитетом в богословских вопросах. По их просьбе Абд-аль-Кадир препо­дает калам — мусульманское богословие нескольким десяткам учеников в одной из мечетей города. Преподавание это, как всюду в подобных школах, заключается в чтении и толковании сунны и стихов корана. Но в отличие от обычных улемов Абд-аль-Кадир сопровождает свои наставления чтением отрывков из философских работ античных авторов и будит мысль послушников рассуждениями о тогдашней обстановке в му­сульманском мире.

В то время на арабском Востоке, подвластном турецкому султану, назревали драматические события. Население Сирии и Ливана распалось на несколько религиозных сект, среди ко­торых не было согласия не только в вопросах веры, но и в сугубо мирских делах. Особенно острой была борьба меж­ду друзами, составлявшими одну из мусульманских сект, и маронитами, последователями восточной христианской церкви. Эта борьба в 1845 году вылилась в религиозную рез­ню, в которой погибли многие тысячи сторонников обеих сект.

В мае 1860 года в Ливане вновь началась друзо-маронитская резня, слухи о которой вскоре дошли до Дамаска. Си­рийские друзы готовились последовать примеру своих ливан­ских единоверцев. Жизнь тысяч христиан, живших в Дама­ске, оказалась под угрозой. Абд-аль-Кадиру всегда внушала отвращение вражда, в которой люди в доказательство своей веры перерезают друг другу глотки. Узнав о приготовлениях друзов, он направляется к ним, чтобы убедить их шейхов не допускать кровопролития. Друзы приходят в изумление. «Почему, — спрашивают друзские вожди, — ты, который, унич­тожил так много христиан, хочешь удержать теперь нас от этого благого дела?»

— Если я и убивал христиан, — отвечает эмир, — то это было в согласии с нашим законом: они пошли войной на меня и обратили оружие против нашей веры. Здешние же хри­стиане ничего вам не сделали.

Абд-аль-Кадиру удалось убедить некоторые окрестные пле­мена друзов не пускать в ход оружия. Одновременно он по­требовал от турецкого губернатора Ахмет-паши обеспечить безопасность христианских жителей Дамаска. Но паша ответил, что серьезных причин для опасений нет, и отказался послать турецких солдат для охраны христианских кварталов, как того требовал Абд-аль-Кадир.

9 июля 1860 года эмиру доносят, что резня началась. Возбужденные толпы мусульман врываются в городской район, населенный христианами. Турецкие власти не препят­ствуют им расправляться с иноверцами. Абд-аль-Кадир соби­рает своих людей и бросается с ними на место побоища. В первый же день резни алжирцы спасают сотни христиан и укрывают их во дворе дома эмира. Там же прячутся семьи европейских консулов. В течение десяти суток Абд-аль-Кадир продолжает борьбу против кровавого фанатизма. Турецкий па­ша приказывает алжирцам сдать оружие. Но эмир отвечает ему: «Я подчинюсь этому приказу лишь в том случае, если будет доказано, что я и мои люди нашли своему оружию дурное применение».

Абд-аль-Кадир спас от верной смерти свыше десяти тысяч восточных христиан. Правительства многих стран отметили его высокими наградами. Из Франции Абд-аль-Кадиру присла­ли большую ленту Почетного легиона, из России — орден Белого орла, из Греции — большой крест Спасителя. Награды пришли также из Англии, Пруссии, Соединенных Штатов Америки.

Благородный поступок Абд-аль-Кадира повышает его прес­тиж и среди богословских кругов ислама. Из Калуги ему выражает свое восхищение Шамиль, который так же, как и эмир, потерпел поражение в «священной войне» и после этого находился в ссылке. Между ними завязывается переписка, посвященная в основном богословским темам и продолжав­шаяся в течение нескольких лет.

Вновь об эмире заговорила европейская печать. Его оце­нивают как самого крупного деятеля в арабском мире. Некоторые журналисты всерьез обсуждают проект создания «араб­ской империи», которую возглавил бы Абд-аль-Кадир.

Но эмир бесстрастно внимает похвалам и равнодушно от­носится к предложениям о возобновлении политической дея­тельности. Он невозмутимо продолжает тот путь, который определил себе.

Дни Абд-аль-Кадира по-прежнему заполнены чтением, мо­литвами, учеными занятиями. Он встает за два часа до вос­хода солнца, совершает молитву и затем погружается в рели­гиозное самосозерцание, из которого его пробуждает крик муэдзина, сзывающего правоверных к утренней молитве. Эмир отправляется в мечеть и после молитвы несколько часов за­нимается с учениками. Вернувшись домой, он проводит час со своими восемью сыновьями, которые рассказывают ему об успехах в учебных занятиях. Затем до глубокой ночи эмир сидит за книгами и рукописями в своей библиотеке.

Каждую пятницу улица, ведущая к дому Абд-аль-Кадира, бывает заполнена нищими. В этот день эмир раздает милосты­ню. Он также оплачивает расходы на похороны бедняков Да­маска.

Эмир, сам уже седобородый шейх, нежно ухаживает за своей старой и больной матерью. Вечерами он ежедневно вы­носит обессиленную Лаллу Зоргу на террасу дома и долгие часы проводит вместе с ней на свежем воздухе. В 1861 году она умирает на его руках.

В 1863 году Абд-аль-Кадир предпринимает второе палом­ничество к святым местам. Целый год он проводит в Мекке в полном отрешении от всего мирского. Эмир питается лишь раз в день ячменной лепешкой и горстью олив и уделяет сну всего четыре часа в сутки. Все остальное время отдано мо­литвам и размышлениям о боге.

Очистившись от мирской скверны и продвинувшись в по­стижении всемогущего, Абд-аль-Кадир проявляет интерес к светским делам. Находясь в изгнании, он внимательно сле­дил за развитием событий на родине. Эмир тяжело переживает поражения алжирских повстанцев. Его удручает безнадежность их борьбы. Но, быть может, слова Наполеона об «арабском государстве» в Алжире выражают действительные намерения императора? Быть может, Франция и впрямь облагодетельст­вует алжирский народ?

Абд-аль-Кадир пытается получить ответы на эти вопросы у самого императора. В 1864 году он отправляется в Париж. Но на этот раз его принимают очень сдержанно и дают по­нять, что о возрождении алжирского государства не может быть и речи. Из Франции эмир едет в Великобританию. Он надеется, что здесь найдет более сочувственный отклик: именно английские газеты выдвинули идею о создании «араб­ской империи». Но в то время между Францией и Англией установилось временное согласие по колониальным вопросам, и в Лондоне эмир на свои вопросы получает те же ответы, что и в Париже.

Утратив все свои иллюзии насчет добрых намерений На­полеона, Абд-аль-Кадир возвращается в Дамаск. Перед ним стоит старый вопрос: почему правитель великой державы дает обещание и не выполняет его? И вновь здравый смысл гово­рит ему, что здесь кроется либо преднамеренный обман — но разве не может могущественная страна обойтись без него, добиваясь своих целей? — либо ошибка — тогда почему не признать ее? Что ж, «тот, кто не признает своих ошибок, — либо обманщик, либо глупец».

Разве можно положиться на слово таких правителей? Раз­ве заслуживают они доверия? Остается уповать на волю алла­ха. Обманутый в своих ожиданиях эмир больше не ищет во Франции ответа на вопросы о будущем Алжира. Даже обра­зование своих детей он не хочет доверить стране, правитель­ство которой не держит слово. Абд-аль-Кадир посылает своих сыновей учиться в Англию и в Германию, а не во Францию, как можно было бы ожидать, судя по его «дружбе» с Бона­партом. Эмир хочет, чтобы его сыновья познали достижения европейской цивилизации, но остались при этом верными обы­чаям своей родины.

Абд-аль-Кадир высоко оценивал плоды европейского про­гресса. Он пишет Лессепсу, руководителю строительства Суэц­кого канала: «Ни один разумный человек не усомнится в том, что Ваше предприятие является истинным благодеянием для человека и что оно создает выгодные возможности для всех жителей земли». По приглашению Лессепса эмир прибывает на празднества по случаю открытия канала. 17 ноября 1869 года он вместе с другими почетными гостями стоит на капитанском мостике одного из кораблей, торжественно открывающих на­вигацию в Суэцком канале.

Но восхищаясь достижениями европейского прогресса, он ужасается их воздействию на людей. Европейцы стали рабами собственных творений. Вещь подчинила человека. В обществе восторжествовали злые силы. А вот и главный виновник всего этого: «материализм, плод тщеславного разума, приводит к разнузданности среди людей и сеет повсюду ненависть и разрушение».

Это голос из глубины средневековья, это голос человека, который может радоваться полезности вещи самой по себе, но которого пугает темная сила, скрытая в этой вещи и способная господствовать над своим творцом. Европейцы не могут воспротивиться этой силе, ибо, говоря словами эмира, «они утратили способность умозрительного постижения бога, о ко­торой они даже не упоминают и понятие о которой тщетно искать в их книгах».

Абд-адь-Кадир возвращается в объятия своего бога. В по­следние годы жизни он почти совершенно отрешается от всего мирского и все время проводит в размышлениях о боге и в мо­литвах. С именем аллаха на устах он и был застигнут смертью на 77 году жизни. Он умер легко и тихо, в мирном окружении своих родных.

Это случилось в ночь на 19 число месяца Реджеба 1300 года хиджры.

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ АБД-АЛЬ-КАДИР А

6 сентября 1808 — Рождение Абд-аль-Кадира.

1826—1828 — Паломничество в Мекку.

1827 — Объявление Францией блокады Алжира.

14 июня 1830 — Высадка французских войск в Сиди Фарух.

5 июля 1830 — Вступление французской армии в город Алжир.

1831 — Захват французами Орана.

25 ноября 1832 — Избрание Абд-аль-Кадира вождем вос­стания.

Июль  1833  —  Смерть  Махи ад-Дина,  отца Абд-аль-Кадира.

1832—1834 — Война в Орании.

1834—1837   —  Установление  власти  Абд-аль-Кадира  в  про­винциях Алжир и Титтери.

Февраль  1834  —   Заключение договора с  Демишелем.

Июнь 1835 — Битва на Макте.

Ноябрь 1836 — Поражение французов у Константины.

30 мая 1837 — Заключение Тафнского договора.

Июль 1837  —  Вступление, войск Абд-аль-Кадира в Тлёмсен.

Октябрь 1837 — Захват французами Константины.

1837—1839  —   Период укрепления  алжирского  государства.

1838 — Осада войском Абд-аль-Кадира крепости Айн-Махди.

Октябрь 1839 — Проход французских войск через Железные ворота.

18 ноября 1839 — Абд-аль-Кадир   объявляет   о   возобновле­нии войны против колонизаторов.

Декабрь 1840 —  Назначение губернатором Алжира генерала Бюжо.

Май 1841 — Захват французами Текедемпта.

Февраль 1842 — Генерал Бюжо занимает Тлемсен.

Май 1842 — Абд-аль-Кадир освобождает французских пленных.

Январь 1843 — Восстание в Уарсенисе.

Май 1843 — Разгром смалы.

Июнь 1843 — Битва у Джедды.

Ноябрь 1843 — Битва у Сиди-Иаиа.

1844 — Абд-аль-Кадир отступает в Марокко.

14 августа 1844 — Битва при Исли.

Март 1845 — Восстание Бу-Мазы.

Сентябрь 1845 — Разгром французской колонны у Сиди-Брагима.

1846 — Партизанская война в горах Кабилии и в Сахаре.

Июнь 1847 — Абд-аль-Кадир переходит в Марокко.

23 декабря 1847 — Капитуляция эмира.

Январь 1848 — декабрь 1852 — Заключение Абд-аль-Кадира во Франции.

1853—1857 — Восстание в Кабилии.

1853—1855 — Пребывание Абд-аль-Кадира в Брусее.

1856 — Переезд эмира в Дамаск.

1858 — Издание во Фршнри трактата Абд-аль-Кадира «При­зыв к умному, назидание невежественному».

1880   — Выступление Абд-аль-Кадира в защиту сирийских христиан.

1869 — Абд-аль-Кадир присутствует на церемонии открытия Суэцкого канала.

1871 — Восстание в Кабилии.

1881—1882 — Восстание Бу-Амамы.

26 мая 1883 — Смерть Абд-аль-Кадира,

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Энгельс Ф., Алжир. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., изд. 2-е, т, 14.

Богданович М. И., Алжирия в новейшее время. СПб, 1849.

Жансон К. и Ф., Алжир вне закона. М;, 1957, пер. с франц.

Жюльен Ш. А., История Северной Африки. М., 1961, пер. с франц.

Коковцев М., Достоверные известия об Альжире. СПб, 1787.

Куропаткин, Алжирия. СПб, 1877.

Ланда Р. Г., Национально-освободительное движение в Алжире. М., 1962.

Хмелева Н. Г., Внутренняя политика алжирского госу­дарства в период народно-освободительной борьбы против французских колонизаторов (1832—1847 гг.). «Краткие сооб­щения Института народов Азии», 1962, вып. 58.

Хмелева Н. Г., К вопросу о значении Алжирского госу­дарства Абд-аль-Кадира. В сб. «Арабские страны». М., 1963.

Эгрето М., Алжирская нация существует. М., 1958, пер. с франц.

Azan P. L'Emir Abd-el-Kader, 1808—1883. Paris, 1925.

Bareste E. Abd-el-Kader. Paris, 1847.

Bellemare A. Abd-el-Kader. Sa vie politique et militaire. Paris, 1863.

Blunt W. S. Desert Hawk. London, 1947.

Bugeaud. L'Algerie, des moyens le conserver et d`utiliser cette conquete. Paris, 1842.

Churchill  Ch.  H. Life of Abd-el-Kaier, Loadcai, 1867.

Debay A. Biographie d'Abd-el-Kader. Paris, 1845.

Dupuch A. Abd-el-Kader. Sa vie intime, sa lutte avec la Fran­ce, son avenir. Paris, 1860.

E merit  M. L'Algecrie a 1'epjque d'Abd-el-Kader. Paris, 1951.

Estailleur — Chanteraine Ph. de. Abd-el-Kader. L'Europe et I'lslam au XlX-e siecle. Paris, 1947.

Estailleur — Chanter aine Ph. de. L`Emir magnanime Abd-el-Kader croyant. Paris, 1959.

Gerndt K. Abdelkader oder drei Jahre eines Beutschen unter den Mauren. Berlin, 1640.

Maidstone V, Abd-el-Kader. London, 1851,

Оганисьян Юлий Степанович.

АБД-АЛЬ-КАДИР. М. «Молодая гвардия», 1968. 176 с., с илл. («Жизнь замечательных людей». Серия биографий. Вып. 18 (459).)

9(И)31

Редактор М. Брухнов

Обложка художника Ю. Арндта

Худож. редактор А. Степанова

Техн. редактор Г. Лещинская

Сдано в набор 2/УИ1 1968 г. Подписано к печа­ти 11/Х1 1968 г. А04300. Формат 84Х108 1/32. Бумага типографская № 2. Печ. л. 5,5 (усл. 9,24) + 17 вкл. Уч.-изд. л. 12,4. Тираж 100 000 экз. Цена 62 коп. Т. П. 1968 г., № 423. Заказ 1420.

Типография изд-ва ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Москва, А-30, Сущевская, 21.

[1] К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 22, стр. 468.

[2] Здесь и далее первая цифра в скобках обозначает суру, вто­рая — стих корана.

[3] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2-е, т. 9. стр. 202.

[4] К.  Маркс  и  Ф.  Энгельс,  Сочинения, изд.2-е. т. 22, стр. 468.

[5] К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 4, стр. 428.

[6] К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 14, стр. 107.

[7] К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 22, стр. 468.

[8] К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е. т. 35, стр. 255, 258.

[9] К. Маркс, Классовая борьба во Франции. Соч., изд. 2-е, т. 7, стр. 43.

[10] К. Маркс, Классовая борьба во Франции, Соч., изд. 2-е, т. 7, стр. 108.

[11] К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 35, стр. 258.