Норман Пензер

Москва

ЦЕНТРПОЛИГРАФ

2007

Оформление художника И.А. Озерова

Пензер Н.

П25       Гарем. История, традиции, тайны / Пер. с англ. О.И. Миловой. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2007. — 303 с.

ISBN 978-5-9524-2855-3

Сложный этикет, жесткие, почти монастырские правила гарема и полная изоляция от внешнего мира порождали множество далеких от реальности слухов. Автор увлекательно повествует о том, что в дейст­вительности происходило за высокими стенами Сераля, рассказывает об иерархии султанских наложниц, жен и евнухов, призванных наблю­дать за ними.

ББК 63.3(5)

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2007

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2007

СОДЕРЖАНИЕ

Введение

Глава 1. Предшествующие описания Сераля

Глава 2. История холма Сераль. Павильоны и стены

Глава 3. Первый двор

Глава 4. Второй двор, или двор Дивана

Глава 5. Черные евнухи

Глава 6. Гарем-I

Глава 7. Гарем-II

Глава 8. Селямлик

Глава 9. Бани

Глава 10. Третий двор

Глава 11. Четвертый двор

ПЛАН ДВОРЦА СЕРАЛЬ

Составлен автором по собственным рисункам, заметкам и фотографиям с использованием плана Музея Сераля

1. Центральные ворота.

2. Могила (?) и руины фонта­на.

3. Небольшая железная калитка, ведущая во двор водопровод­ной станции.

4. Два колодца, соединенные с ко­лодцем большего размера, на­ходящимся за ними.

5. Колодец со спиральной камен­ной лестницей, стальным мо­стиком и гидравлическим подъ­емным механизмом.

6. Вход в кухонный квартал, им пользовались для подвоза про­дуктов.

7. Квартал разносчиков блюд.

8. Комната начальника кухонь.

9. Кладовые.

10. Квартал поваров.

11. Мечеть поваров.

12. Кладовая кухонной утвари.

13. Лудильная мастерская для ку­хонной утвари.

14. Квартал помощников поваров, кондитеров и прочих подсоб­ных работников кухни.

15. Коридор кухни.

16. Кухни: а — султана; б — султан-валиде; в — кадин; г — капы-аги; д — основных членов Дивана; е — ичогланов, или пажей султана; ж — других обитателей Сераля; з — на­ложниц султана; и — рядовых членов Дивана; к — конди­теров; л — прихожая кухни кондитеров, возможно, ис­пользовалась и как кофейня кондитеров.

17. Мечеть кондитеров.

18. Ворота мертвых.

19. Мечеть и бани Бешир-аги.

20. Конюшни и хранилище кон­ской упряжи.

21. Квартал алебардщиков.

22. Башня Дивана.

23. Зал Дивана.

24. Комната для подготовки и хранения документов Дивана.

25. Кабинет великого визиря.

26. Личная казна султана, в на­стоящее время Музей оружия.

27. Квартал белых евнухов.

28. Покои начальника белых ев­нухов.

29. Ворота блаженства, или Во­рота белых евнухов.

30. Каретные ворота.

31. Купольная прихожая с буфе­тами.

32. Вестибюль с фонтаном; с юж­ной стороны выход к лестни­це башни и тайному зареше­ченному окну в зале Дивана; в северной части выход к Во­ротам шалей; это же название носят ведущие за пределы дворца ворота в конце узкого прохода (см. 62).

33. Мечеть черных евнухов.

34. Внутренний дворик черных евнухов.

35. Квартал черных евнухов.

36. Школа принцев.

37. Покои начальника черных ев­нухов.

38. Покои главного казначея.

39. Покои главного гофмейстера.

40. Ворота птичника.

41. Главные ворота гарема.

42. Комната стражников.

43. Квартал гаремных рабынь.

44. Внутренний дворик гаремных рабынь.

45. Кухня гаремных рабынь.

46. Бани гаремных рабынь.

47. Лестница, ведущая в спальни.

48. Отделение работников охра­ны порядка (см. 51).

49. Прачечная гарема.

50. Бельевой склад, или одно из помещений прачечной.

51. Нижний этаж спален гарем­ных рабынь; в центре зда­ния — прямоугольный коло­дец, идущий через все этажи; с любого из верхних этажей было видно, что происходит на нижнем; в основном спальни гаремных рабынь располагались на первом этаже помещений 48 и 51. Вход на этот этаж со стороны 47.

52. Покои главной прачки.

53. Покои распорядительницы гарема.

54. Покои главной няни.

55. Лестница из пятидесяти трех ступеней на нижнюю террасу.

56. Больница гаремных рабынь.

57. Помещения больницы: спальни, гостиные и др.

58. Бани больницы.

59. Жилые комнаты больничных поваров.

60. Кухня больницы.

61. Туалеты больницы.

62. Ворота шалей, такое же название носят ворота, ведущие из вестибюля с фонтаном (см. 32).

63. Павильон султана Ахмеда.

64. Внутренний дворик султан-валиде.

65. Приемная султан-валиде.

66. Коридор султан-валиде.

67. Трапезная султан-валиде.

68. Опочивальня султан-валиде.

69. Тронные ворота.

70. Вестибюль очага.

71. Вестибюль фонтана.

72. Казна гарема.

73. Покои кадин.

74. Покои главной кадины.

75. Золотая дорога.

76. Коридор «Место сбора джиннов».

77. Зал приемов султана.

78. Банный коридор.

79. Бани султана.

80. Бани султан-валиде.

81. Кладовые и бойлерная бань султана и султан-валиде.

82. Опочивальня Абдул-Хамида I.

83. Покои Селима III.

84. Внутренний дворик Османа III с трельяжем для виноградной лозы.

85. Стенной павильон Османа III.

86. Приемная Мурада III.

87. Опочивальня Мурада III.

88. Библиотека Ахмеда I.

89. Трапезная Ахмеда III.

90. Клетка, покои наследников.

91. Внутренний дворик Клетки.

92. Приемная селямлика.

93. Терраса со стеклянной перегородкой (временной).

94. Зал Обрезания.

95. Зал с колоннами у павильона Священной мантии.

96. Тронный зал.

97. Библиотека Ахмеда III.

98. Новая библиотека, бывшая мечеть дворцовой школы.

99. Читальня для учащихся, бывшая мечеть Ахмеда.

100. Мечеть гарема.

101. Внутренний дворик.

102. Кабинеты директора музея, бывшая бойлерная бань Селима П.

103. Зал Кампаний, в настоящее время там хранится коллекция фарфора.

104. Бани Селима II, в настоящее время экспозиция изделий из стекла и серебра.

105. Казна дворца, в настоящее время Музей дворцового комплекса.

106. Посольская казна, в настоящее время тоже часть экспозиции музея.

107. Кладовые с провизией, в настоящее время дирекция му­зея; под кладовыми со сто­роны помещения казны име­ется узкий проход, соединя­ющий Третий и Четвертый дворы.

108. Зал Казны, сейчас запасни­ки музея.

109. Хранилище казны дворца.

110. Павильон Священной ман­тии.

111. Зал Палаты султана, в насто­ящее время используется для официальных целей,

112. Бывшие покои высокопо­ставленных членов Палаты султана.

113. Ереванский павильон.

114. Багдадский павильон.

115. Терраса.

116. Пруд.

117. Бывший сад тюльпанов.

118. Павильон Мустафы-паши.

119. Кабинет главного дворцово­го врача.

120. Павильон Абдул-Меджида.

121. Павильон Одеяний.

122. Мечеть служителей павильо­на Священной мантии.

123. Третьи ворота.

ВВЕДЕНИЕ

Вероятно, на Востоке нет другого такого явления, ко­торое, с одной стороны, широко известно всему западно­му миру, но, с другой, смысл которого был бы столь ту­манен, как гарем. Впервые о нем мы слышали, вероятно, еще в детстве: это — место, где держат взаперти сотни красивых женщин только для того, чтобы они ублажали своего единственного властелина. Мы взрослеем, но наше представление о гареме почти не меняется. Возмож­но, мы даже узнаем о существовании там жен и налож­ниц, о том, какое положение они занимали в соответ­ствии с традициями магометанства. Нам, не исключено, также удастся выяснить, что лишь немногие турки могли позволить себе иметь двух и более жен и слуг, числом более, чем кухарка-негритянка, выполнявшая к тому же всю работу по дому. Но почти каждый из нас по-прежне­му думает, что султан — это старый греховодник, все свое время проводящий в окружении сотен полуобнаженных женщин в гареме, где стоит запах терпких ароматов, жур­чат прохладные фонтаны, тихо играет музыка и где он предается всяческим излишествам и порокам, какие толь­ко может придумать ради удовольствия своего повелите­ля коллективный разум ревнивых, изголодавшихся по мужчинам женщин.

Наверное, есть две причины, почему так долго быту­ют на Западе подобные совершенно не соответствующие истине представления. Во-первых, гарем султана всегда окружала плотная завеса тайны, и лишь в очень редких случаях можно было узнать о нем что-нибудь достовер­ное. Во-вторых, грань, отделяющая правду от вымысла, была очень тонка и плохо различима. В Западной Евро­пе широкая публика узнала о гареме только в начале XVIII века, когда Антуан Галлан опубликовал «Арабские ночи», и была настолько покорена новизной и очарова­нием самих рассказов, что у нее даже не возникло жела­ния подробнее расспросить очевидца или постараться развеять флер романтики, плотно окутывавший эту вновь открытую сторону жизни Востока.

Туманные, а иногда явно противоречивые описания путешественников более поздних времен, сухие отчеты английских гувернанток и компаньонок, письма и днев­ники жен послов и секретарей были единственным ис­точником информации. Но и это мало кто читал, что уж говорить о значительно более ценных свидетельствах очевидцев, которые так и оставались в рукописях и со временем оказывались где-то в пыльных архивах или на полках государственных библиотек забытые и некатало­гизированные. Поэтому разные нелепости, преувеличе­ния, искажения, а иногда и преднамеренная ложь, как правило, вносили изрядную путаницу к немногочислен­ным беспристрастным рассказам о гареме.

Искаженное представление существовало не толь­ко о каких-то тонкостях дворцового этикета, но и о более существенных вопросах, необходимых для по­нимания всей системы гарема. Например, до сих пор многие считают, что время существования гарема при­ходится на дни расцвета Османской империи — на правление первых султанов империи: Мурада, Баязида, Мехмеда, Селима и Сулеймана Великолепного. На самом же деле появление института гарема не следу­ет связывать с расцветом империи турок-османов, его стоит рассматривать как начало ее заката и падения. Ранним правителям Турции гарем был неизвестен — тогда в нем не было нужды. Они были слишком заняты борьбой с многочисленными врагами и созданием империи, и у них не было возможности систематичес­ки предаваться утонченным наслаждениям — ведь это возможно, когда ты чувствуешь себя в безопасности, твоя казна полна и у тебя много свободного времени. Тем не менее не следует делать вывод, что в конечном итоге основная причина падения Османской импе­рии — институт гарема. Плох был не он, как таковой, а те, кто управлял им. Гарем не был женским царст­вом, где в мраморных залах в ожидании внимания сво­его господина бездельничали сотни женщин, — он был небольшим самостоятельным мирком, который управ­лялся твердой и одновременно заботливой рукой, и со­всем не мужской, а женской! У каждой из обитатель­ниц были свои конкретные обязанности, каждая долж­на была придерживаться правил и законов, которые во многих отношениях были столь же строгими и жест­кими, как в монастыре.

Никто не знал принятого в гареме этикета лучше, чем сам султан, и, пока этот этикет соблюдался, проблем не возникало. В противном случае, даже если султану удава­лось договориться с такой влиятельной дамой, как соб­ственная мать, и со своим визирем, оставались еще яны­чары, с которыми султану тоже приходилось считаться. Он мог заходить в своих действиях достаточно далеко — нельзя было только переступать определенную черту: тог­да смещение с трона было неизбежным, а смертный при­говор весьма вероятным.

И все же трудно винить во всем человека, который, возможно, всю жизнь провел взаперти в дворцовых по­коях, а потом вдруг был провозглашен султаном и стал свободным в своих поступках. Неудивительно, что он Часто мог выходить за пределы разумного, и послед­ствия этого для окружающих были весьма печальны. Цепь прочна настолько, насколько прочно ее самое слабое звено. Нация, рожденная и выросшая в рабстве, попадает в зависимость от этой системы — ведь ее су­ществованию ничто не угрожает до тех пор, пока все детали механизма работают нормально, но стоит сло­маться винтику, может остановиться и вся машина. В то же время на ее изучение, вероятно, есть смысл по­тратить время: это может оказаться для нас интересным и, возможно, даже поучительным.

Например, необычайно кипучая жизнь дворца, похо­же, совершенно выпала у всех из поля зрения, и в то время, как основным предметом праздного любопыт­ства всегда был гарем, совершенно игнорируется тот факт, что во дворце имелось отличное военное учили­ще, более дюжины мечетей, десять двойных кухонь, две пекарни, мельница, две больницы, различные бани, кладовые, площадки для занятий спортом и т. п.

Невозможно понять, что такое гарем, если не рас­сматривать его как один из винтиков в большой и в высшей степени сложной системе.

По мере того как мы будем узнавать о гареме все больше и больше, нам откроется истинная картина; для нас это уже не будет всего лишь термин, используемый как синоним слова «сераль», а с помощью подробного плана и немногочисленных фотографий мы узнаем его подлинные размеры. Необходимо пояснить понятия га­рем и сераль. Сначала о слове «гарем». Оно заимство­вано из арабского, в котором haram означает «то, что противоречит закону», в противоположность слову «hаlal» — «то, что соответствует закону». Таким образом, можно сказать, что весь регион вокруг городов Мекка и Медина — это haram, и здесь есть некоторые запреты на то, что разрешено в других местах. Благодаря особо­му характеру тех святых мест это понятие приобрело также такие значения, как «святой», «защищенный», «неприкосновенный» и, наконец, «запретный». В свет­ском употреблении это слово использовалось для обо­значения той части мусульманского дома, где жили женщины, потому что это был их haram, их убежище. Турки смягчили звучание до har?m, затем добавили суф­фикс «lik» со значением места, и слово «har?mlik» ста­ло обозначать женскую часть мусульманского дома, где живут жена, дети и слуги, буквально: «место, где есть убежище».

Краткую форму har?m более правильно применять по отношению к населению har?mlik, хотя теперь почти повсеместно принята именно она. Однако в случае со словом «selamlik», означающим «покои мужа», никаких изменений не произошло. Их и не могло произойти, ведь слово «selamlik» означает «приветствие», и местом в доме, служившим для приема гостей, естественно, был selamlik.

Развитие взаимоотношений с государствами Запада вскоре привело к появлению слова, значение которого охватывало не только har?mlik и selamlik, но и исполь­зовалось для обозначения всего комплекса принадле­жавших султану зданий. Благодаря итальянцам, забав­но исказившим персидское слово на свой манер, возник термин seraglio — сераль, со временем принятый и ев­ропейцами и турками. Интересна этимология этого сло­ва, она помогает понять его точное значение. Совре­менное слово «seralio» образовано непосредственно от итальянского «serraglio» — «клетка для диких живот­ных», оно легко было усвоено языком благодаря случай­ному сходству с персидскими sara и sarai, имевшими значение «здание» и «дворец». Здесь вспоминается сло­во «караван-сарай» — «приют для каравана верблюдов» и «гостиница для путников». В своем прямом смысле — «здание» и «дворец» — слово «sarai» широко использо­валось татарами, от которых пришло в русский язык, где оно обозначало неказистые хозяйственные построй­ки. А у франков-левантинцев оно превратилось в serail и serraglio. Именно на этом этапе и произошла ошибка: значение итальянского слова «serrato» — «нечто закры­тое» — было перенесено на название женских покоев, недоступных для посторонних. Тем не менее в значении обоих слов — serail и searglio (последнее стало писаться с одним «r») — сохранилась первоначальная коннота­ция — «дворец», и по общему согласию ими стали на­зывать весь дворцовый комплекс, расположенный на холме на месте древнего византийского акрополя. Собст­венно говоря, и сам полуостров получил название мыс Сераль, под этим названием он известен и сегодня.

Имевший место в недавнем прошлом переход на ла­тиницу и фонетическое письмо сопровождался появле­нием большого числа слов весьма необычного напи­сания, и некоторые из них можно распознать не без труда. Сегодняшнему туристу, садящемуся в такси в Пере и желающему доехать до Сераля, следует просить отвезти себя до Топкапы Сарайи, ибо только это назва­ние сразу же объяснит место назначения. Как уже было отмечено, словосочетание Торkapi Sarayi означает «дво­рец у Пушечных ворот» — имеются в виду старые во­рота, охраняемые пушкой, которые когда-то стояли на мысу Сераль. Несколько фрагментов этой пушки сей­час хранятся в Музее оружия, находящемся в древней церкви Святой Ирины. Путеводитель 1933 года по Се­ралю называет это учреждение Дворец у Пушечных во­рот. Однако, несмотря на это, термин сераль использу­ется очень широко, особенно среди иностранцев.

И все же приезжий может быть весьма озадачен, ког­да гид отеля спросит его, успел ли он посетить Старый Сераль, или Еski Serai. Недоумение гостя будет особен­но велико, если ему известно, что Старый Сераль дав­ным-давно снесен и что сначала, в 1870 году, на его месте было построено военное ведомство, а затем, в 1924 году, — университет.

Но на самом деле имелся в виду Сераль. Вот как это объясняется: после того как Мехмед II покорил Кон­стантинополь, в 1454 году на Третьем холме он постро­ил дворец. Между 1459-м и 1465 годами на Первом хол­ме был возведен новый дворец, получивший название Yeni Serai — то есть Новый Сераль. Первый дворец ста­ли называть Еski Serai — Старый Сераль. Европейские авторы новый дворец обычно называли Большим Сера­лем. В 1853 году, когда обитатели покинули Yeni Serai, европейцы сразу же прозвали его Старым дворцом. Тур­ки же предпочитают именовать его Торkapi Sarayi.

Но и это еще не все. В 1709 году султан Ахмед III начал строительство летнего дворца у Мраморного моря на мысу Сераль. Турки называют его Торkapi Sarayi, а мы — Летним дворцом. Он был полностью разрушен в 1862—1863 годах. Вот теперь вы видите, что такое сход­ство названий яегко может сбить с толку. Мне кажет­ся, что для большей ясности Сераль 1454 года следует именовать Старым Сералем, дворец, являющийся пред­метом данной книги, — Большим Сералем или просто Сералем, а дворец постройки 1709 года — Летним. В этом случае, я думаю, мы не запутаемся.

Поняв, какой смысл несут слова «harem», «selamlik» и «serraglio», нам несложно определить, что если первые два могут использоваться для обозначения помещений только для женщин и только для мужчин соответствен­но, то словом «сераль» можно называть весь дворец со всеми его постройками.

Хорошо известно, что на Востоке любым воротам — будь то ворота крепостной стены, дворца или частной усадьбы — придавалось особое значение как с архитек­турной, так и с политической точки зрения. Мы отме­чали, что даже Сераль известен по названию ворот, как и место заседаний правительства Османской империи — Ваb-i-Нumayun, или Высокая Порта. Более подробно о воротах мы поговорим позднее; сейчас же я хочу об­ратить ваше внимание на то, что расположение ворот помогает понять план Сераля; кроме того, они приме­чательны тем, что по их названию именовались нахо­дящийся за ними внутренний двор и стоявшие там зда­ния.

Например, хотя в Серале личные апартаменты домо­чадцев султана были представлены главным образом дву­мя типами помещений — haremlik и selamkik, — у знаме­нитых Ворот блаженства, или Ваb-i-Sа'аdet, там имелись и другие здания. Так, вся часть Сераля рядом с Воротами блаженства была известна как Дом блаженства.

В одной из следующих глав мы прочтем, что откры­тый для доступа просителей Первый двор с внешней стороны был окружен толстой стеной и что желающие быть принятыми в Диване попадали в этот двор через находившиеся в ней Центральные ворота. Лишь одно­му султану было разрешено въезжать через них верхом на лошади. Из Второго двора в Дом блаженства можно было попасть только через Ворота блаженства, причем это дозволялось только домочадцам султана.

Теперь, когда мы знаем такие подробности, ранние описания Сераля уже не кажутся какими-то абстракт­ными, и нам значительно проще представить, каким пытались показать дворец наблюдатели и насколько они в этом преуспели.

В течение всего времени, пока Сераль был резиден­цией султана, очевидцев, чьим рассказам о том, что они видели за Воротами блаженства, стоит доверять, мож­но было пересчитать по пальцам одной руки. А если прибавить к ним свидетельства тех, кто в то или иное время работал в самом дворце на различных должнос­тях, то и тогда их не наберется больше дюжины.

Анализируя эти ранние свидетельства очевидцев, мы всегда должны учитывать, к какой из этих категорий принадлежал автор описаний. Но, даже прочитав вос­поминания бывших дворцовых пажей, все глубже осо­знаешь, насколько изолированными были различные элементы системы под названием Сераль и насколько сомнительна информация о гареме, излагаемая принад­лежавшими к ним людьми — в случае, если о гареме вообще были какие-то упоминания. Например, сообще­ния первых трех очевидцев — Анджиолелло (1470—1481), Бассано да Зары (ок. 1530—1540) и Менавино (ок. 1545)— относятся практически исключительно к дворцовой школе. Правда, следует отметить, что Басса­но да Зара рассказывает еще и о нравах и обычаях ту­рок — к его воспоминаниям мы вернемся позднее.

Первые точные сведения о гареме содержатся в кни­ге Доменико Иеросолимитано «Relatione della gran citta di Constantinopoli» 1611 года, посвященной описанию Константинополя. Подробнее об этой книге мы ещепоговорим. Ее автор занимал совершенно уникальную должность — он был врачом при дворе султана Мурада III (1574—1595), и уже только это объясняет знание им предмета. До момента свержения Абдул-Хамида в 1909 году все происходившее в стенах гарема было ок­ружено такой плотной завесой секретности, что ни о чем нельзя было сказать с большей или меньшей сте­пенью определенности, не говоря о том, что никто из посторонних не мог быть очевидцем этой жизни. Лю­дей, с той поры и по наши дни посетивших какое-либо из закрытых помещений гарема, можно буквально пе­ресчитать по пальцам. Поскольку эти ранние свидетель­ства имеют историческую ценность, в следующей главе о них будет рассказано подробно. Действительно, пос­ле 1853 года, когда Абдул-Меджид оставил эту резиден­цию и перебрался на берега Босфора, в некоторые «па­радные комнаты» был открыт допуск привилегирован­ным иностранцам, при этом гарем оставался таким же закрытым местом, как и прежде.

В 1615 году известный путешественник Пьетро делла Балле в своей книге «Константинополь» написал, что о происходящем за Воротами блаженства узнать не пред­ставляется возможным. А совсем недавно, в 1926 году, ту же мысль, только более эмоционально, выразил и сэр Джордж Янг: «До наших дней Сераль и павильон Свя­щенной мантии продолжают входить в число тех немно­гих мест на земле, куда никогда не ступала нога англо­сакса или американца. Для туристов гарем султана и павильон Священной мантии — то же самое, чем был полюс для исследователей и чем до сих пор является Эве­рест для альпинистов».

Тайна гарема тщательно охранялась, и даже сравни­тельно недавно, при Абдул-Хамиде II, когда в Йылдызе^[1] проживало триста семьдесят женщин и сто двадцать семь евнухов, о нем ничего не было известно. Информация о гареме появилась только после смерти сул­тана.

Именно здесь закончилась история гарема — ведь не­смотря на то что лишившемуся трона султану разрешили взять в ссылку на Салоники нескольких самых любимых женщин, конец гарема как института наступил — тут не может быть никакого сомнения — в 1909 году. Сохрани­лось много рассказов о закрытии гарема, о первом и по­следнем публичном появлении его обитательниц. Вероят­но, наиболее интересные воспоминания оставил Фрэнсис Маккулла: «Из множества двигавшихся по улицам горо­да в эти дни скорбных процессий, сопровождавших паде­ние былого величия, одной из самых печальных была процессия женщин из гарема султана, перебиравшихся из Йылдыза во дворец Топкапы. Этих несчастных в возрас­те от 15 до 50 лет было так много, что для перевозки их вместе с прислужницами потребовался 31 экипаж. Часть женщин была отправлена в Старый Сераль в Стамбуле, но этот дворец первых султанов пришел в такое ветхое состояние, что был признан неподходящим для их про­живания, и дамы были возвращены в Йылдыз. В конце концов их всех собрали в Топкапы и устроили там самое необычное мероприятие, которое когда-либо проводи­лось в стенах этого дворца. Общеизвестно, что большин­ство женщин в гаремах турецких султанов были черке­шенками — благодаря природной красоте женщины этой национальности ценились очень высоко и соответствен­но стоили очень дорого. Поскольку гарем Абдул-Хамида в этом плане ничем не отличался от других, правитель­ство Турции телеграфировало в деревни черкесов в Ана­толии, уведомляя о том, что семьи, чьи представительни­цы находились в гареме бывшего султана, могут забрать своих родственниц домой независимо от того, были де­вушки первоначально проданы в гарем собственными ро­дителями или же, что тоже периодически случалось, были уведены из родного дома силой.

И вот в Константинополь двинулись толпы горцев-черкесов в живописных одеждах; в установленный день их всех впустили в старый дворец Топкапы. Там в присут­ствии специальной комиссии их проводили в длинный зал, целиком заполненный наложницами, кадинами и одалисками свергнутого султана. Женщинам разрешили открыть лица. Последовавшая за этим сцена была неве­роятно трогательной: дочери падали в объятия отцов, которых не видели много лет, сестры обнимали братьев, а бывало и так, что родственники, никогда прежде не встречавшиеся, могли установить свое родство только путем долгих выяснений и воспоминаний.

Внимание свидетелей этой необычной сцены не мог не привлечь контраст между нежным цветом лица и дорогими нарядами женщин и грубой, обветренной ко­жей приехавших за ними бедно одетых горцев; было заметно, что в некоторых случаях родных просто оше­ломили красота, утонченные манеры и богатые одежды их соплеменниц. Однако складывалось впечатление, что последние были очень рады уехать из дворца, и, как правило, не теряя времени, они собирали свои вещи и покидали его, иногда после нежного прощания с дру­гими одалисками. Так получили свободу 213 невольниц.

Однако воссоединение во дворце Топкапы не для всех было радостным: многие мужчины не нашли сво­их родственниц. Кто-то из девушек умер, других казнил Абдул-Хамид, третьи после свержения султана были увезены им на Салоники или тихо перекочевали в га­ремы членов семьи султана, которым они приглянулись. Многие женщины, особенно не первой молодости, бы­ли чрезвычайно огорчены, что за ними никто не при­ехал. Вероятно, их родные умерли или перебрались на другое место или же просто не захотели приводить в свои бедные хижины в горах уже немолодых женщин, привыкших к дорогим еде и вещам и забывшим язык, на котором говорили в детстве... Несчастным женщи­нам, скорее всего, выпала участь провести остаток сво­их дней в компании себе подобных — из гаремов пре­дыдущих султанов, — которые живут во дворце Топка­пы и, в лучших традициях «Арабских ночей», громко вздыхают за его забранными решетками окнами да иногда роняют розы и надушенные носовые платочки перед проходящими по улице под окнами дворца при­влекательными юношами».

Siс transit...[2] И так прошло время гарема.

Как только для немногих оставшихся женщин подо­брали жилье в городе, в Серале начали организовывать музей, и после довольно длительного периода подго­товки доступ туда был открыт, правда, лишь для узко­го круга избранных. Затем постепенно начали откры­вать для посещения все новые комнаты — в них, за­платив небольшую сумму за вход, мог попасть любой желающий.

Так, в местном путеводителе за осень 1924 года го­ворилось:

«В настоящее время доступны для посещения: пави­льоны Багдад-кешк и Мустафа-паша-кешк, терраса па­вильона Абдул-Меджида, Музей фарфора и приемная»[3].

В течение следующих десяти лет для осмотра откры­вали одни покои за другими, и в 1933 году появилась возможность опубликовать официальный путеводитель, в котором было точно указано, в какие помещения есть доступ, а в какие нет. Сделать это было необходимо, так как прежде не существовало четких правил посещения дворца, и турист не знал, какие части Сераля он может осмотреть, а какие для него закрыты. Он был вынуж­ден переходить от одного служителя к другому, расспра­шивая, куда еще можно пойти и где находятся эти по­кои. И хотя полностью отказаться от этого пока не удалось, тем не менее повсюду развешаны указатели и информационные табло.

К сожалению, путеводитель был опубликован только на турецком языке, но директор сообщил мне, что вско­ре он надеется выпустить его на французском или английском языках. В путеводителе имелась великолепная карта с указанием точного маршрута осмотра, в приложе­нии — список помещений и двориков. В нем две колон­ки: в левой перечислены все открытые для публики поме­щения (всего их сорок два), а в правой те, куда доступ закрыт (их тридцать восемь). Таким образом, на первый взгляд складывается впечатление, что посетитель имеет возможность осмотреть больше половины Сераля. Одна­ко внимательное изучение списка показывает, что это не так: дело в том, что в числе открытых несколько комнат, входящих в одни покои, отмечены как отдельные. При составлении списка помещений, куда доступ закрыт, та­кой прием не использовался. Кроме того, на карте двор­ца есть непронумерованные комнаты — за счет этого чис­ло недоступных для посещения оказывается существенно большим.

Но, даже не имея возможности увидеть богатства Со­кровищницы, внимательный посетитель может полу­чить вполне адекватное представление о дворце и ос­мотреть интерьеры, отделанные мастерами турецкой, сирийской, арабской и персидской школ. Но если он не изучал историю Сераля специально, экскурсия по двор­цу будет для него недостаточно познавательной: ведь все, что он увидит, — это лишь несколько маленьких, безвкусно оформленных комнаток, не идущих ни в ка­кое сравнение с величиной и великолепием залов во дворцах Европы и Ближнего Востока. Он будет разоча­рован и подумает, что в мире больше не осталось инте­ресных и овеянных мрачной романтикой мест. Для того чтобы дать посетителю Сераля эту недостающую ин­формацию, пусть и не во всей полноте, и была написа­на эта книга.

Каждый автор, рассказывающий о Константинопо­ле, с большим или меньшим успехом пытается дать общее представление о дворце в целом. Но какими бы живыми и полными ни были описания, они не смогут дать такую точную картину, какую передают фотогра­фии. Однако сделать их всегда было чрезвычайно сложно, и в путеводителе 1933 года неоднократно повторя­ется, что фотографировать там не разрешено.

Фотоснимки некоторых частей дворцового комплек­са и большинства экспонатов музея были сделаны офи­циально, они есть в продаже. Но и официальному фо­тографу руководство музея разрешило запечатлеть очень немногое. Снять же общий вид дворца можно только с такого опасного места, как карниз под окном на самом верху башни Дивана. Но надо сказать, что результат вполне оправдывает все трудности: вид на крыши гаре­ма действительно в высшей степени необычен, и мои читатели, увидев фотоснимки (ил. 7, 8), наверняка со­гласятся с этим.

Я прекрасно осознаю, что я не первый публикую фотоснимки крыш гарема, но дело в том, что на всех предыдущих снимках дворцовый комплекс изображен только в одном направлении, что не дает представления о расположении гарема относительно селямлика. Тем не менее сделать фотоснимки крыш — это одно, а оп­ределить, под какими именно из леса каминных труб и множества куполов находятся те или иные помеще­ния, — совсем другое. Для этого необходимо очень хо­рошо знать дворец, поэтому я не прошу извинения за слишком подробное комментирование фотографий. Осо­бо хочу отметить, что данные снимки были сделаны мной 28 сентября 1934 года.

На фото (ил. 7) представлен вид дворцовых постро­ек, протянувшихся вдоль вершины холма Сераль к Бос­фору. Это практически весь селямлик и строения, рас­положенные слева от зала Дивана. Внизу, в центре, на переднем плане, видна крыша навеса во дворике чер­ных евнухов. Слева — окна и крыши школы принцев (см. план Сераля, поз. 36), в левом нижнем углу начи­наются крыши спален черных евнухов (поз. 35). На пе­реднем плане в центре — покои казначея и гофмейстера (поз. 38, 39), а справа — купола государственной каз­ны, сейчас там Музей оружия (поз. 26). В самом цент­ре и немного левее — низкие и высокие купола покоев начальника черных евнухов (поз. 37). У стены спра­ва — мечеть дворцовой школы, сейчас там библиотека (поз. 98). Вдали, прямо до того места, где сливаются воды Босфорского пролива и Мраморного моря, про­тянулись строения, среди которых можно выделить опочивальню султана (поз. 111), павильон Священной мантии (поз. 110), зал Обрезания (поз. 94), покои прин­цев, известные под названием Клетка (поз. 90), а так­же Ереванский и Багдадский павильоны (поз. 113, 114).

План Сераля будет очень полезен при идентифика­ции различных строений.

На фото (ил. 8) изображена местность к западу в на­правлении бухты Золотой Рог. Здесь видны все здания гарема и часть селямлика, не уместившаяся на фото (ил. 7). В правом нижнем углу можно заметить часть карни­за, с которого был сделан снимок. Слева и на переднем плане — крыши спален черных евнухов. Слева, кроме того, видна высокая восьмиугольная башня, ниже, с обеих сторон от нее, — крыша галереи, опоясывающей дворик гаремных прислужниц-рабынь (см. план, поз. 44). Дальше, слева, вплоть до деревьев, идут крытые пе­реходы к больнице для рабынь (поз. 56), а также покои главной няни (поз. 54).

Вдоль внешней стены находились покои султанши-матери (поз. 65—68) и Селима III (поз. 83) с заострен­ным навершием купола. Еще дальше можно различить стену павильона Османа III (поз. 85). Три квадратных в сечении дымовых трубы обозначают местонахождение каминов в примыкающих к внутреннему дворику поко­ях матери правящего султана, под левым куполом на­ходится ее трапезная (поз. 67).

Башенка с черным верхом, расположенная слева, при­надлежит школе принцев; большой купол и еще один позади него — это зал Приемов султана (поз. 77) и опо­чивальня Мурада III (поз. 87).

Могу без лишней скромности отметить, что на мо­мент написания этой книги я не знаю таких, кому уда­лось бы увидеть больше зданий и сооружений Сераля, чем мне. Этот факт имеет большее значение, чем мо­жет показаться на первый взгляд. Изучающий историю или социологию Востока может поехать в Стамбул, за­пасшись письмами к директору общественных работ, куратору музея и т. п., и после многочисленных пере­говоров с властями и длительного ожидания ему, в ка­честве жеста доброй воли, покажут те части дворца, ко­торые закрыты для широкой публики. Исследователю, проведшему в Серале не один час, осмотревшему ог­ромное количество покоев, переходов, внутренних дво­риков, кухонь и других помещений, вежливо скажут, что он увидел все. И вряд ли он с уверенностью смо­жет возразить. К тому времени его голова настолько пе­регружена впечатлениями от этого места, подобного ла­биринту, что оценить, насколько полно он ознакомился с дворцом, просто невозможно. Дело не в том, что вла­сти хотят ввести посетителей в заблуждение, просто по ряду причин многие помещения Сераля находятся не в том состоянии, чтобы их демонстрировать. И когда го­ворят, что показано все, имеется в виду то, что нахо­дится в более или менее приличном состоянии, и то, что, по их мнению, может представлять интерес.

Каждый раз, приходя в Сераль, я обнаруживал то, чего раньше не виде'л: иногда это был коридор между помещениями, которым я прежде проходил, не обратив на него внимания, в другой раз какая-нибудь неболь­шая комнатка, не обследованная мною прежде. Однаж­ды я обнаружил лестницу, о наличии которой не подо­зревал. Моя настойчивость привела меня в больницу для рабынь, где раньше не бывал даже мой гид, а одна дверь была так основательно затянута густой паутиной, что вначале нам пришлось снимать ее длинными пал­ками. Я говорю об этом, чтобы показать, насколько этот дворец необычен и полон тайн, и чтобы стало по­нятно, насколько сложно составить план многочислен­ных зданий всех форм и размеров, выстроенных в раз­ных стилях, в разное время и, что хуже всего, на разных уровнях.

Даже сейчас я убежден, что во дворце остались ка­кие-то помещения, не осмотренные мною должным об­разом: одни — из-за настолько плохого состояния по­лов, что по ним опасно ходить, другие до такой степени завалены мусором, упаковочными ящиками, сломанны­ми подсвечниками и т. д., что в них вообще невозмож­но войти, в третьих постоянно проживают сотрудники музея и т. п. Тем не менее мне кажется, что не обсле­дованные мною помещения дворца не имеют особой важности (за исключением зала Священных реликвий), и их тщательное изучение едва ли существенно измени­ло бы составленный с таким трудом план, который я постарался сделать максимально точным.

Глава 1

ПРЕДШЕСТВУЮЩИЕ ОПИСАНИЯ СЕРАЛЯ

Как я уже говорил, самые ранние описания Сераля посвящены почти исключительно дворцовой школе, а те, что оставлены в XVI веке Кантакусино, Джиовио, Юнис-беем, Рамберти, Постелем, Чесно, Басбеком, Гарцони, Сандерсоном и Моросини, ограничились главным образом рассказами о нравах, обычаях, религии и государственном устройстве Османской империи и лишь вскользь упоминают Сераль, отмечая, что информацию о нем получить практически невозможно. Но и здесь не обошлось без исключений: единственным автором, которому, возможно, удалось увидеть достаточно много помещений Сераля, был французский путешественник Николас де Николаи (1517—1583).

Николас де Николаи (1551)

В составе посольства Габриэля д'Арамона Николаи прибыл в Константинополь в 1551 году с тем, чтобы сделать зарисовки костюмов местного населения, и именно благодаря ему появилась первая коллекция одежды, о которой подробно рассказано в опубликованной в Лионе книге Н. Николаи «Les quatre premiers Livres des navigations et peregrinations orientales». Являясь одним из членов посольства, он, несомненно, находился в достаточно выгодном положении, и, как сам отмечал, ему удалось подружиться с евнухом, помогавшим в работе. И хотя о государственном устройстве империи мы узнаем главным образом от Менавино, Николаи, как того требо­вала его миссия, был вдумчивым и внимательным наблю­дателем и вполне мог лично видеть ту часть селямлика, своеобразие которой подчеркивал в своих описаниях. Мы еще вернемся к его рассказу, когда будем говорить о кос­тюмах обитателей дворца.

В главе XVIII он пишет: «...этот Сераль огорожен высокими прочными стенами, протяженность которых составляет около 3 километров; в центре на небольшом холме разбит прелестный сад, спускающийся к морю. Там огромное количество маленьких домиков и других построек, а к галерее со множеством колонн примыка­ет около двух сотен покоев. Именно там Великий тюрк проводит большую часть лета — ведь здесь на возвы­шенности чистый воздух и много воды. В прошлые вре­мена это место принадлежало монастырю Святой Со­фии, но Баязид II отобрал его у монастыря и приказал в центре выстроить главный дом так, чтобы его нижние помещения были защищены от северо-восточных вет­ров. В этом доме он живет всю зиму. Несколько ниже стояло еще одно небольшое строение, сделанное цели­ком из очень прозрачных стекол, скрепленных полоса­ми олова таким образом, что образовывалось полуша­рие, а под ним был искусно устроен фонтан, вода из него стекала в сад. В летнюю пору Баязид II часто ко­ротал здесь время — он любил подремать под нежное журчание воды. Сейчас почти все это лежит в руинах, вода куда-то ушла. В наши дни на холме находится Сераль султанши, жены Великого тюрка, во дворце есть прекрасные бани и специальные помещения для детей, выполняющих функции пажей, к которым, тем не ме­нее, там относятся как к рабам. Детей в возрасте от 8 до 10 лет там кормят и обучают религии, Верховой езде и военному делу, в том числе стрельбе. Обычно там проживает 500—600 воспитанников».

Хотя это описание в основном сходно со сделанным Менавино в 1548 году, в нем содержатся кое-какие новые подробности, без сомнения известные Николаи от его приятеля-евнуха или, что тоже вполне возможно, явившиеся результатом его личных впечатлений от по­сещения некоторых помещений селямлика.

Часть Сераля, описание которой приведено выше, соответствует месту, где позднее были возведены пави­льоны Ереванский, Багдадский, Священной мантии, а также здания конюшен (см. план, поз. 113, 114, 110 и 20). Сераль султанши и дворцовая школа располагались примерно на том месте, где согласно плану находятся гарем, примыкающая к нему часть Третьего двора и квартал черных евнухов.

В XVII веке нескольким путешественникам, в том числе Питеру Манди, удалось попасть во Второй двор, но не дальше; другим — Джорджу Сэндису, Эдварду Гримстоуну, Томасу Гейнсфорду, делла Балле, Ж.-Б. Та­вернье, Жану де Тевено, Г.-Ж. Грело и сэру Джону Шардину — повезло не больше. Возможно, какие-то важные сведения можно почерпнуть в воспоминаниях венецианских купцов, однако, должен признаться, мне не удалось подробно изучить уже опубликованные эти 80 с лишним томов. Мне кажется сомнительным, что лучшие из них могут сравниться с воспоминаниями Оттавиано Бона, к которым мы вскоре обратимся. Та­ким образом, я не могу добавить никаких новых имен очевидцев к тем, что уже приведены доктором Барнетт Миллер.

Доменико Иеросолимитано (ок. 1580—1590)

А сейчас поговорим о воспоминаниях итальянского врача, работавшего во дворце в период правления Мурада III (1574—1595). По его собственным словам, он был одним из семи врачей, обслуживавших султана, а среди них — третьим по старшинству. От него мы впер­вые узнаем о некоторых помещениях гарема, в частно­сти на Золотой дороге (см. план, поз. 75). Благодаря своей должности он имел уникальную возможность по­сещать те части гарема, где разрешалось бывать только некоторым черным евнухам и врачам. После него очень долго никто не оставлял более подробных рассказов о гареме — ведь прочим посещавшим его иностранцам приходилось довольствоваться осмотром отдельных по­мещений селямлика и садов.

Кроме того немногого, что Иеросолимитано рассказы­вает о себе сам, ничего о нем не известно. Его записи не были опубликованы, они хранятся в отделе рукописей Британского музея. Записки этого врача озаглавлены: «Relatione della gran citta di Constantinopoli». Помимо опи­саний Сераля, он также приводит общие сведения топо­графического характера и описания мечетей, дворцов, фонтанов, рынков, больниц и т. п.: «Из аркады, о кото­рой я говорил выше, попадаешь в узкий коридор, веду­щий в еще один двор с садом, где растут разнообразные цветы; здесь с одной стороны расположены комнаты Ве­ликого тюрка. Когда его посещают женщины, они долж­ны пройти коридорами с высокими сводами; при этом дверь открывают ключом, который султан не доверяет никому, кроме своего главного евнуха».

Затем автор отвлекается на описание находящихся несколько на отшибе помещений для глухих и карликов, после чего вновь продолжает рассказ: «На той стороне, где коротают время женщины султана, расположены от­дельные дворики, общим числом 44, в каждом имеют­ся бани и фонтаны, причем из одного дворика не вид­но, что происходит в другом. Но он [султан] по тайному коридору может незамеченным пройти в любой из них. Рядом с комнатами женщин располагаются помещения, где воспитываются дети Великого тюрка — только маль­чики, так как девочки остаются с матерями. Мальчиков же отбирают у матерей, когда они достигают 6-летнего возраста, и селят в отдельных комнатах вместе с воспи­тателями. Покои Великого тюрка протянулись между мужской половиной и женской — это 40 [44(?)] апарта­ментов, в каждых есть зал, спальня, фонтаны, садики и вольеры для птиц; апартаменты [устроены] удивитель­но хитроумно, они отделаны панелями с цветочным орнаментом, где изображения людей и животных отсутствуют. Комнаты украшены чудесными парчовыми занавесями, полы устланы коврами, все матрацы и по­душки тоже из парчи, а все твердые детали кроватей сделаны из слоновой кости и инкрустированы древе­синой алоэ, сандалом и крупными пластинами корал­лов — одна из таких пластин была прислана Мураду из Китая и стоила более 90 тысяч скудо»[4].

После описания тайной сокровищницы (каких-либо следов или письменных упоминаний о ней до наших дней не дошло), устроенной под покоями и мужчин и женщин, он останавливается на описании садов селям­лика и павильона, который находился, вероятно, где-то совсем близко от возведенного позднее Багдадского па­вильона: «Выйдя оттуда, попадаешь в протянувшийся до другой стены полный разнообразных ароматов сад; в окружности он имеет около 2 километров. В саду между стеной этого сада и стеной, выходящей на море, устроены павильоны. Их там много, они весьма нео­бычной архитектуры, среди них выделяется один шес­тигранный, чей купол опирается на 6 больших колонн, а между колонн установлены пластины горного хруста­ля, настолько точно подогнанные друг к другу, что со­здается впечатление единого целого. Павильон венчает купол из свинцовых пластин, украшенных золочением и насеченным золотом и серебром рисунком. На купо­ле имеется фонарь: столбы из резного горного хрусталя держат сделанную из пластин коралла крышу. На сол­нце павильон сияет так, что больно глазам. Благодаря тому, что он стоит на возвышенности, изнутри можно в подробностях разглядеть весь сад. В третьей части этого сада за комнатами женщин находится хранилище драгоценного оружия и амуниции: среди прочего там есть изукрашенная драгоценными камнями конская уп­ряжь. Второе такое же хранилище расположено за по­мещениями, где обучают мальчиков-прислужников».

Дальнейший рассказ о Серале посвящен краткому описанию библиотек, мечетей, конюшен, кухонь, а так­же тому, что подавали на стол султана. Затем Иеросоли-митано говорит о других частях города, особо останавли­ваясь на арсенале (в частности, рассказывает о его слу­жителях), монетном дворе и Пере. Эту рукопись стоило бы опубликовать, да и читается она довольно легко.

Первым христианином (не считая тех, кто работал во дворце постоянно), оставившим основанное на личных впечатлениях описание Сераля, был мастер по органам англичанин Томас Даллам. К его воспоминаниям мы сейчас и обратимся.

Томас Даллам (1599)

Чтобы объяснить, как такой человек попал в Сераль, следует очень кратко сказать о том, каково было в тот момент отношение в Константинополе к иностранцам. Венецианцы и генуэзцы получили от империи греков торговые права (позднее этот договор назвали капиту­ляцией) еще в XI веке; после захвата Константинополя тюрки последовали примеру византийцев и возобнови­ли договор. В 1535 году Сулейман предоставил такие же права французам, а вскоре торговыми привилегиями впервые воспользовались и англичане, организовавшие компанию «Левант». В 1580 году таких прав для Англии добился Уильям Харборн, которому было суждено стать первым английским послом при Высокой Порте. Бла­годаря этому он получил от королевы Елизаветы комис­сию и был вновь отправлен в Константинополь, но уже в качестве представителя вышеупомянутой компании, официально зарегистрированной в 1581 году.

Харборн хорошо справлялся с работой, однако расхо­ды компании были очень велики, а конкуренция остра.

Несмотря на то что Елизавета не имела возможности ока­зывать большую финансовую помощь, она прекрасно понимала, что султан был ее потенциальным союзни­ком против Испании, и поэтому предоставила Харборну полную свободу действий в том, что касалось организа­ции работы новой компании. После разных проволочек в 1592 году был заключен новый договор, и дела компа­нии пошли в гору. В 1588 году Харборн оставил в Кон­стантинополе в качестве торгового агента Эдварда Бартона, в 1591 году занявшего пост посла.

Четырьмя годами позже умер султан Мурад III, и с приходом к власти Мухаммеда III компания столкну­лась с необходимостью возобновить капитуляцию, а для этого были нужны поздравительное письмо и ценные подарки от королевы Англии. Первое с помощью лор­да Уильяма Сесила Бергли было обеспечено, подарки же должна была предоставить компания. Естественно, этот факт хранился в строгом секрете, и подарки пред­полагалось вручить от имени Елизаветы. Но с подарка­ми произошла весьма длительная задержка, вручены они были только в 1599 году. К этому времени Бартон умер, и их передавал его секретарь Генри Лелло.

Особое место среди подарков занимал орган, который был специально для этого построен Томасом Далламом. Поскольку это было изделие очень сложной конструк­ции, для установки органа на место и его настройки был отправлен Даллам.

Этот человек, первый приглашенный во дворец для выполнения разовой работы, и оставил нам свои вос­поминания о Серале, пусть даже обрывочные и недоста­точно глубокие.

Поездка в Константинополь продлилась почти семь месяцев, Даллам прибыл туда в середине августа 1599 го­да, и после того, как корабль, на котором привезли орган, посетили султан и его мать, Далламу были при­казано установить инструмент в Серале. Работа была достаточно сложной, поэтому Даллам бывал во дворце ежедневно. Принимая во внимание те возможности, которые у него, вероятно, были для внимательного ос­мотра селямлика, в целом его отчет разочаровывает, но отдельные фрагменты все же стоит привести: «11-го, во вторник, мы перенесли наш инструмент с корабля во дворец Великого синьора, называемый Сералем. Там, в этом в высшей степени необычном дворце, я начал ус­танавливать орган... У каждых ворот Сераля постоянно сидит толстый турок, он называется чиа [привратник]; ворота всегда заперты, и никто не может ни войти, ни выйти наружу, когда ему того захочется... Дорога от первых ворот ко вторым, находящимся во второй сте­не, идет в гору; расстояние от первой стены до второй примерно 500 метров. Вторые ворота тоже были закры­ты... Они сделаны из толстого железа; ворота открыли двое мужчин, которые зовутся джемегланами [юноши ученики янычар]. Между первой и второй стенами нет никаких жилых построек, за исключением дома бустан-джебаши [главный садовник], у которого в подчинении находится тысяча джемегланов, у них нет другой зада­чи, кроме как поддерживать порядок в садах; я уверен, что нигде в мире нет таких ухоженных садов. За второй стеной садов нет, но там множество больших зданий и двориков, вымощенных мрамором и тому подобным камнем. У каждой оды [комната или палата пажей; во всех других местах этим словом обозначается подразде­ление янычар] растут одно или несколько великолепных плодовых деревьев и — в изобилии — виноград разных сортов. Войдя в здание, где должен был установить по­даренный инструмент, я подумал, что попал скорее в храм, а не в жилое помещение; сказать по правде, это был не жилой дом, а место для приятного времяпре­провождения и одновременно место, где совершались казни. Дело в том, что внутри этого дома был построен небольшой домик, весьма необычный как внутри, так и снаружи. В этом покрытом резьбой и позолотой до­мике, подобного которому я никогда не видел, правив­ший во время моего пребывания там император казнил 19 своих братьев. Этот домик был построен для единственной цели: задушить там всех братьев императора. Что касается большого дома, то в нем два ряда мрамор­ных колонн с основаниями из позолоченной меди. Сте­ны с трех сторон дома сделаны до половины высоты, остальное пространство до крыши оставлено свобод­ным. В случае бури или сильного ветра сверху быстро опускаются хлопковые занавеси, при перемене погоды к лучшему их также быстро можно поднять. Четвертая стена, общая с соседним зданием, доходит до самого верха. Она из порфира или похожего на него камня, и когда подходишь к этой стене, то видишь свое отраже­ние... В этом доме нет ни столов, ни стульев, ни какой другой мебели, кроме одного ложа, один край которо­го примыкает к бассейну с разноцветными рыбками».

И за исключением интересного рассказа о том, как он наблюдал через железную решетку в стене (о ней мы поговорим позднее) за «тридцатью наложницами Вели­кого синьора», это все, что Даллам может нам поведать.

«Большой дом» с двумя рядами колонн, о котором го­ворит Даллам, — это почти наверняка Г-образный зал, две стены которого граничат с павильоном Священной мантии (см. план, поз. 95). Необходимо учитывать, что в то время еще не существовало ни Багдадского, ни Ере­ванского павильонов, ни зала Обрезания. Бассейн с рыб­ками и ныне там, правда, с того времени он был полнос­тью перестроен. С моей точки зрения, Г-образный зал — более подробно о нем я еще расскажу, ведь я обследовал его лично — самое красивое здание во дворце, вполне достойное сравнения с храмом. В этом помещении впол­не достаточно места для того, чтобы установить большой орган и разместить большую аудиторию слушателей; аку­стика в зале должна быть великолепной, и вообще труд­но представить себе лучшее место для демонстрации мастером возможностей его инструмента. Даллам пра­вильно описывает здание, говоря, что одна его сторона открыта всем ветрам. В настоящее время там сделана стеклянная перегородка, однако даже при не слишком тщательном осмотре становится понятно, как первона- чально выглядела эта часть здания. «Маленький домик», где Мухаммед III казнил 19 своих братьев, — это или при­емная селямлика (поз. 92), или то место, где вскоре пос­ле описываемых событий была устроена тюрьма для принцев, или Клетка (поз. 90).

Мы видим, что первое описание Дома блаженства человеком, не работавшим во дворце постоянно, отно­сится только к восточной части селямлика, куда Далла-ма проводили со стороны мыса Сераль, а не через Тре­тий двор.

Оттавиано Бон (1604—1607)

Из оставивших свои воспоминания о Серале первым человеком действительно «со стороны» — ведь и Иеросолимитано и Даллам работали во дворце: один в течение длительного времени, другой недолго, — можно назвать венецианского байло Оттавиано Бона.

Разница между Боном и предшествующими свидете­лями весьма значительна. Бон был дипломатом с боль­шим опытом работы и, без сомнения, стремился по­лучить возможно больше информации о Серале, по­скольку это входило в его служебные обязанности. Вначале должность байло соответствовала должности генерального консула, но начиная с XVI века ее статус повысился и стал равен рангу специального посланни­ка. Каждые две недели байло должны были отправлять на родину доклады о состоянии дел в стране, а после трех-четырех лет пребывания там по возвращении до­мой готовить подробный отчет о дворе, при котором они работали, а также о стране в целом, ее традициях и обычаях. Естественно, в этих отчетах содержится чрезвычайно важная информация. Но по странному стечению обстоятельств Бон не сделал полного обзора, правда, он написал два небольших отчета, которые в настоящее время хранятся в библиотеке Святого Мар­ка в Венеции.

Первый из них посвящен Сералю и представляет со­бой самый подробный и информативный рассказ из всех, какими мы располагаем. Второй отчет очень кра­ток, его предмет — правительство и управление различ­ными регионами Османской империи. Прежде чем го­ворить о жизни Бона и цитировать его отчет (с по­мощью моего друга мисс Фрэнсис Уэлби я перевел его с итальянского), я должен рассказать об одном «откры­тии», сделанном мною только после того, как перевод был закончен.

Большая часть повествования показалась мне стран­но знакомой, и я до тех пор никак не мог понять от­куда, пока не вспомнил небольшую работу Роберта Уитерса «Описание Сераля Великого синьора или дво­ра турецких императоров», опубликованную в 1650 году. Сравнив обе работы, я понял, что это один и тот же отчет. Джон Гривз, математик и антиквар, обнаружил перевод Уитерса в Константинополе и позднее издал его. Судя по всему, Гривз не знал, что Самуэль Перчас уже опубликовал его, о Боне он тоже никогда не слы­шал. Поскольку, как складывается впечатление, никто не заметил наличия связи между Боном и Уитерсом, позволю себе продолжить тему. Похоже, что о Роберте Уитерсе почти ничего не известно, мне не удалось най­ти упоминания о нем ни в одном биографическом спра­вочнике. Фактически единственная информация о его пребывании в Константинополе, которую я смог най­ти, содержится в аннотации С. Перчаса: «Это [отчеты] собрал господин Роберт Уитерс в результате своего де­сятилетнего пребывания в Константинополе, где он, благодаря заботе и финансовой поддержке покойного сэра Пола Пиндара, почетного посла его величества, проходил обучение. Турецкий язык он выучил с помо­щью местных преподавателей; ему было позволено уз­нать о святая святых нечестивцев больше, чем те обыч­но разрешают».

Пол Пиндар был послом с 1611-го по 1620 год, а до этого он служил секретарем Генри Лелло — посла с1597-го по 1607 год. Когда Пиндар в 1620 году уехал в Лондон, Роберт Уитерс отправился туда с ним. Этот факт нам известен из «Путешествий Питера Мунди». Таким образом, если информация Перчаса соответству­ет действительности, Уитерс прибыл в Константино­поль в 1610 году, и Пиндар стал его патроном и защит­ником — подобно тому, какую позицию он сам занял по отношению к Мунди. До приезда в Константинополь Пиндар провел пятнадцать лет в Венеции и, естествен­но, был хорошо знаком со всеми байло, приезжавши­ми в турецкую столицу. Следовательно, он, скорее все­го, видел отчет Бона и показывал его Уитерсу. Был сделан перевод на английский (вполне вероятно, что их совместными усилиями), но по какой-то причине он так и остался в Константинополе неопубликованным. В 1638 году приехал Гривз, обнаружил рукопись. Имя ав­тора тогда было неизвестно; позже он выяснил, что она принадлежит перу Уитерса, и в 1650 году опубликовал ее, будучи уверенным, что это первая публикация. «Словарь биографий соотечественников» еще больше запутывает дело: после прочтения статьи создается впе­чатление, что автор данной работы Гривз. «В том же году [1650] было опубликовано его «Описание Сераля Великого синьора», которое было переиздано в 1737 го­ду вместе с «Пирамидографией» и несколькими други­ми работами».

Ни слова об Уитерсе, что уж говорить про Бона!

То, что Уитерс действительно переводил работу Бо­на, будет очевидно любому, пожелавшему сравнить два варианта. Уитерс приводит расстояния в принятых в Италии мерах длины, местами трудные слова просто иг­норируются, замечания в скобках очень редки у Бона и являются добавлениями Уитерса, зачастую весьма три­виальными и выбивающимися из остального текста. Наконец, в том месте, где Бон рассказывает, как он попал в Сераль благодаря личному знакомству с глав­ным садовником, Уитерс опускает целый абзац. Созда­ется впечатление, что он просто «заимствует» отчет и лишь добавляет к нему пустяковые замечания! Как бы то ни было, данная работа о Серале принадлежит не Гривзу, не Уитерсу, а Оттавиано Бону, написана она между 1604-м и 1607 годами, и только ему следует от­давать должное за это великолепное описание.

И все же Уитерс был не одинок в том, что касалось использования рукописи Бона без указания имени ав­тора: в 1624 году Мишель Бодье, историк Людовика XIII, опубликовал свою «Историю Сераля и двора Великого синьора», выдержавшую много изданий во Франции и переведенную на английский язык в 1635 году Эдвар­дом Гримстоуном. Несмотря на то что Бодье делал ком­пиляцию, используя также и другой материал, он в большом долгу перед Боном — это сразу же выявляется при сравнении работ.

Бон родился в Венеции в 1551 году, он закончил университет города Падуи по специальности филосо­фия и право, затем последовательно был инквизитором на Кандии^[5], подеста^[6] в Фриули и Тревизо, а также чрез­вычайным и полномочным послом при дворе короля Испании Филиппа III в Вальядолиде в 1601 году. На следующий год он вернулся домой, а в 1604 году в том же качестве был отправлен к Ахмеду I. В Константино­поле в должности байло Бон проработал на благо сво­ей страны в течение трех лет. По возвращении в Вене­цию он стал членом сената и весьма преуспел на этом поприще. В 1616 году его отправили в Париж догова­риваться о посредничестве французского короля в раз­решении спора между Савойей и Венецией — с одной стороны, Австрией и Испанией — с другой. Осложне­ние обстановки в конце концов привело к тому, что Бон был отозван, однако за этим последовала его пол­ная реабилитация, и, несмотря на преклонные годы, он получил должность подеста в Падуе. Умер Бон в 1622 году.

Сделанное Боной описание Сераля ценно не тем, что ему удалось посетить какое-то конкретное помещение в селямлике, а тем, что рассказ был очень подробным.

Собственно, в гарем ему даже входить не приходи­лось, и он говорит о нем буквально следующее: «...там находится женская половина, где живут мать султана, сам султан, и все прочие женщины, и рабы Великого синьора; она похожа на большой женский монастырь со всеми удобствами: спальнями, трапезными, банями, го­стиными и прочими необходимыми для жизни помеще­ниями».

Дав нам представление о различных постройках Вто­рого двора и о Тронном зале, находящемся при входе в Третий двор, он продолжает рассказывать о том, как ему удалось увидеть некоторые комнаты султана в се­лямлике: «Однажды, благодаря моей дружбе с Чиаиа — дворецким главного садовника султана, и воспользовав­шись отбытием султана на охоту, Чиаиа провел меня в Сераль. Войдя туда через ворота, расположенные со стороны моря, он повел меня смотреть покои власти­теля: комнаты, бани и многие другие вещи, очень при­ятные и полезные — с одной стороны и необычные — с другой. Везде было очень много золота и огромное количество фонтанов. В частности, на холме, в летнем крыле, я видел апартаменты, состоявшие из столовой и нескольких комнат. Они находились в таком замеча­тельном месте, что там вполне мог бы жить и монарх. Это был Диван [не путайте с залом Дивана во Втором дворе. Слово «диван» имеет много значений; выбранное Боном абсолютно верно] — зал с колоннами великолеп­ной работы, открытый с восточной стороны и обращен­ный на небольшое искусственное озеро квадратной формы, образованное тридцатью фонтанами. Его окру­жал красивейший мраморный акведук, по нему текла вода, из акведука она попадала в фонтаны, а из них — в озеро. Из озера воду понемногу отводили на ороше­ние сада, что очень благоприятно сказывалось на нем. Вдоль акведука могли идти рядом двое мужчин, таким образом можно было обойти все озеро, наслаждаясь нежным шепотом фонтанов. На озере стоял крошечный кораблик, на котором, как мне рассказали, для отдыха и развлечения его величество любит кататься с шутами. Очень часто, гуляя с ними по акведуку, он толкнет то одного, то другого, заставляя сделать сальто в озеро. Через окно Дивана я видел спальню его величества: она обычного размера, на стенах, как принято, великолеп­нейшая майолика с изображением орнаментов и цветов разного цвета, что создает потрясающий эффект. Над дверями, как тут принято, драпировки, но только из золотой парчи с бордюром из алого бархата и вышив­кой золотом, украшенные множеством жемчужин.

Кровать напоминала римский павильон: вместо обыч­ных деревянных опор — желобчатые серебряные колон­ны. Там были также львы из хрусталя, а драпировки были сделаны из золотой с зеленым парчи без всяких украшений — вместо них были хитроумно свитые шну­ры из жемчуга, несомненно, невероятно дорогие. По­крывало на ладонь не доходило до пола, и оно и подуш­ки были парчовыми. Полы и в этой комнате и в других, где стояли невысокие диваны (они используются для сидения), устланы чрезвычайно дорогими персидски­ми коврами с золотой и серебряной нитью; покрыва­ла, на которых сидят, и подушки, на которые облока­чиваются, тоже из красивейшей золотой и серебряной парчи.

В центре Дивана висел очень большой круглый све­тильник с серебряными подвесками, инкрустированны­ми золотыми пластинками с бирюзой и рубинами, его середина была из хрусталя; он был очень красив. Для омовения рук предназначались небольшая чаша и кув­шин из золота, усыпанный отличной бирюзой и руби­нами — ими приятно полюбоваться. За Диваном распо­лагалась площадка для стрельбы из лука, где я видел великолепные луки и стрелы. Мне показали отметины, оставленные сильной рукой султана на такой огромной стреле, что в это едва ли можно поверить».

Вот так завершился визит Бона в селямлик. Это по­следнее описание квадратного озера и террасы, перед тем как были построены Ереван-кешк и Багдад-кешк (в 1635-м и 1639 годах соответственно) и произведена пе­репланировка этой части территории дворца. Как я уже упоминал, весь рассказ Бона о Серале весьма важен, поэтому в дальнейшем я буду приводить выдержки из его воспоминаний.

Эдмунд Чисхолл (1701)

Еще один рассказ о Серале был включен в путевые заметки Эдмунда Чисхолла. Они были опубликованы уже после смерти автора его другом доктором Мидом в 1747 году. Чисхолл родился в Эйворте, графство Бедфорд­шир, в 1670-м или 1671 году. В 1687 году он поступил в Корпус-Кристи — колледж Оксфордского университета, а закончив его, в качестве поощрения получил должность коммивояжера на фабрике «Турецкая компания» в Смир­не. Говорят, что проповедь, которую он произнес перед служащими компании, очень способствовала тому, что ему был предложен пост капеллана.

Из Англии он выехал в феврале 1698 года, а в нояб­ре прибыл в Смирну. После поездки в Эфес в 1699 году он в 1701 году посетил Константинополь и в тот же год возвратился домой. Рассказ Чисхолла о поездке появил­ся столетие спустя после отчета Бона. Он был краток, в нем отсутствовали точный маршрут и сроки поездки автора.

Похоже, что он все же посетил Первый и Второй дворы, но пройти через Ворота блаженства в Третий двор ему не удалось: дело в том, что он сразу же пере­ходит к описанию дворцовых садов, находящихся за пределами Второго двора. Получается, что он вышел из него через какую-то боковую калитку или же возвратил­ся назад и полностью обошел участок за пределами ос­новной стены. Как бы то ни было, он добрался до колонны готов^[7], вошел внутрь и дальше следовал практи­чески тем же маршрутом, что и Даллам.

Он смог увидеть дверь гарема, до которого добрал­ся, вероятно, по Золотой дороге.

В своих «Путешествиях по Турции» Чисхолл пишет: «С помощью трека, служащего хирургом у главного са­довника, мне удалось присоединиться к знаменитому купцу господину Джону Филипсу, чтобы вместе с ним посетить константинопольский Сераль. Там мы прошли два двора, образующие преддверие дворца; в первом находится небольшой арсенал, где хранятся оружие и амуниция; во втором с обеих сторон построены крытые коридоры, служащие янычарам столовыми, а в его даль­нем конце располагается здание Дивана.

Из этих дворов нам позволили пройти в сад, устро­енный с обеих сторон дворца, и обойти его целиком... Весь участок земли, который называется дворцовым са­дом, занят кипарисами и другими деревьями; там про­ложены тенистые тропинки и возведены разнообразные павильоны... Пройдя через Сераль до самой дальней точки, выходишь к коринфской колонне из белого мра­мора... Нас впустили в небольшую калитку рядом с этой колонной, за которой был зеленый двор, а за ним — ухоженный сад. Оттуда, поднявшись на несколько сту­пеней, мы попали в половину Великого синьора с дву­мя богато украшенными павильонами, прудом с рыб­ками, мощеной дорожкой для прогулок и открытой галереей. Здесь нам показали место, где живут в зато­чении несчастные принцы, темные комнаты ичогланов и дверь, ведущую в гарем...

Галерея, о которой я уже говорил, отделана красиво и богато, она украшена выполненными золотом цветоч­ными орнаментами, а опорой крыши служат прекрасные колонны из змеевика. В стены одного павильона встав­лены три великолепных порфира сферической формы, средний отполирован таким образом, что в нем, подобно зеркалу, отражается Сераль и прилегающие к нему город­ские кварталы...»

Проследить путь Чисхолла по дворцу совсем не слож­но, если следить за ним по плану Сераля. Единственный интересный момент — это «открытая галерея», и здесь я не согласен с доктором Миллер, отождествляющей ее с террасой между Багдад-кешк (см. план, поз. 114) и залом Обрезания. В этом месте составленного ею плана допу­щены грубые ошибки в числе построек, их размерах, фор­ме, а также в соотношении пропорций зданий и двори­ков, поэтому трудно поверить, что она исследовала их лично. Вполне очевидно, что после «мощеной дорожки» около Багдад-кешк Чисхолла провели по «открытой гале­рее» (поз. 95), описание которой довольно точно соответ­ствует залу с колоннами, не имеющему стены с западной стороны, во дворик Клетки — тюрьмы принцев (см. план, поз. 91). Сложно сказать, что такое «темные комнаты», однако, учитывая то, что отдельные участки Золотой до­роги (поз. 75) достаточно темные, что чуть в стороне от нее на самом деле устроены маленькие комнаты, а также что она и правда ведет к дверям гарема, я считаю возмож­ным сделать вывод: он шел именно по этому пути. Он ничего не говорит о том, как возвращался, но, скорее все­го, не попав в Третий двор, он пошел обратно той же до­рогой и вернулся садами к мысу Сераль. Я ничего не могу сказать о «трех порфирах сферической формы», — скорее всего, их постигла та же участь, что и многие другие вещи в Серале. Однако мы все еще не вошли в гарем. Судьбе было угодно, чтобы туда нас провел француз.

Обри де Ла Мотре (1699—1714)

Этот французский путешественник и писатель, ро­дившийся примерно в 1674 году, из-за своих религиоз­ных убеждений в течение долгих лет был вынужден жить в Англии. Он много ездил по Европе, посетил Швецию, Лапландию, Пруссию, Францию, Испанию, Италию, Грецию, Россию, а также Турцию. В Смирну он прибыл в начале 1699 года, а в июне того же года перебрался в Константинополь. Этот город был его штаб-квартирой вплоть до отъезда в Швецию в 1714 го­ду. Основная часть отчета о его путешествиях была опубликована в Лондоне в 1723 году; эта книга, состо­ящая из двух томов, называлась «Путешествия по Ев­ропе, Азии и части Африки». Третий том увидел свет девятью годами позже. Биографы характеризуют его как «правдивого рассказчика, но весьма поверхностного наблюдателя», и, похоже, критика вполне справедлива. В то же время он был первым чужаком, осмотревшим несколько помещений гарема изнутри, хотя следует признать, что комнат, подобных описанным им, в на­стоящее время не существует. То, что ему удалось по­пасть туда, можно объяснить только невероятно удач­ным стечением самых разных обстоятельств. Похоже, что регулировка многочисленных часов гарема находи­лась в руках швейцарских и французских часовщиков, поселившихся в Галате и Пере. Мотре познакомился кое с кем из них и, узнав, что из Сераля поступил за­каз на ремонт нескольких механизмов, убедил одного из часовщиков взять его во дворец в качестве помощника. «Я оделся, как турок, — пишет Мотре, — он тоже. К счастью для меня, в то время Великий синьор находил­ся со всем своим двором в Адрианополе». Он шел, как обычно, через Первый и Второй дворы. Дойдя до Тре­тьего, вероятно, повернул налево в направлении Золо­той дороги и крайнего строения гарема. Описываемые им помещения, скорее всего, примыкали к дворику га­ремных рабынь (поз. 44) или же находились западнее — там, где сейчас стоит так называемая гаремная больни­ца (поз. 56). Мотре и сам понимал, насколько путаным получился его отчет, и, даже если бы эти помещения сохранились до наших дней, отследить, каким путем он шел, было бы очень сложно. «У меня голова шла кру­гом, в ней настолько все смешалось: диваны, богатая отделка потолков, множество красивых вещей повсю­ду, — что мне было бы сложно точно описать их; кро­ме того, я был там недолго, и мне просто некогда было это сделать».

В качестве сопровождающего им выделили черного евнуха, судя по всему не желавшего пускаться в какие-либо дополнительные объяснения.

«Евнух проводил нас в зал гарема — с моей точки зрения, самое красивое помещение Сераля, — где нуж­но было отрегулировать великолепные английские часы. Его стены были отделаны прекрасной майоликой; по­толок и внутренняя поверхность купола покрыты зо­лотом и лазурью; в центре зала, прямо под куполом, находился фонтан с чашей из зеленого, похожего на мрамор камня — то ли змеевика, то ли яшмы; в тот момент фонтан не работал, так как женщины были в отъезде... В зале было несколько больших застекленных окон, забранных решетками снаружи; у окон стояли маленькие диваны, на них были наброшены покрывала для защиты от пыли. Сидя там, женщины дышат воз­духом и через решетку разглядывают улицу. После того как мастер наладил часы в зале, евнух провел нас мимо нескольких небольших комнат, двери которых были закрыты. Эти комнаты напомнили мне монашеские ке­льи — дело в том, что одну открывал другой евнух, и нам удалось в нее заглянуть... В этой комнате было больше росписи и золота, чем в самом зале; окошки находились высоко под потолком — даже самый рослый мужчина не смог бы до них дотянуться, вместо стекла был разноцветный витраж, как в некоторых христианс­ких церквях, только полностью отсутствовали изобра­жения людей и животных».

После этого Ла Мотре добавляет следующее разъяс­нение: «Сравнивая комнаты женщин Великого синьора с кельями монашек, следует отметить, что в первых ме­бель значительно богаче и то, что эти комнаты предна­значены для других целей — последнее нетрудно понять и без дополнительных объяснений».

Затем их провели в «комнату с окнами в сад», ее описание не приводится. Миновав «несколько залов и комнат, ступая везде по толстым персидским коврам, которыми почти везде застланы полы», они проследо­вали через селямлик, прошли колонну готов и вышли к мысу Сераль.

Жан-Клод Флаше (1740-1755)

Сейчас мы добрались до воспоминаний французско­го фабриканта по имени Жан-Клод Флаше, первым из иностранцев увидевшего весь Сераль, включая гарем. Поскольку детали его посещения, похоже, малоизвест­ны, я остановлюсь на этом подробнее. О дате и месте его рождения умалчивают все биографы, и мы, не бо­ясь ошибиться, назовем 1720 год и город Сен-Шамон, расположенный в живописной долине у слияния рек Гир и Жанон, примерно в 45 километрах к юго-западу от Лиона. Там, по крайней мере, жил его брат; кроме того, Жан-Клод там умер; а еще в 1789 году в соборе Нотр-Дам этого города некий Флаше служил кюре. В юности у Жан-Клода появилась мечта объехать весь Левант и Индию с торговой миссией, для того чтобы, узнав как можно больше о способах производства то­варов, использовать полученные знания на благо сво­ей страны. Французскому послу эти планы показались слишком амбициозными, и он отказал Флаше в выдаче необходимого паспорта. Посол лишь предоставил ему возможность поехать в Константинополь и оттуда со­вершать краткосрочные поездки. В результате Флаше отправился в путешествие и, проехав через Голландию, Италию, Германию, Венгрию и Валахию, в 1740 году прибыл к месту назначения. Там он провел не менее пятнадцати лет; пребывание Флаше в Турции пришлось на время правления султанов Махмуда I и Османа III. Будучи упорным и энергичным человеком, он не толь­ко вел активную торговлю товарами, но и обучил турок изготовлению и практическому применению веретен, крашению хлопка, золочению меди, лужению и другим приемам промышленного производства. Своими успе­хами он был обязан дружбе с кызлар-агой, или началь­ником черных евнухов Хаджи Бекташем. Этот абисси­нец проявил такой интерес к предлагаемым новшест­вам, что Флэше получил звание первого поставщика Великого синьора. Он продавал Сералю самые разно­образные товары, причем особым спросом там пользо­вались любые механические приспособления. Собствен­но говоря, взяткой, за которую Хаджи Бекташ провел Флаше по Сералю, были механические игрушки: чело­век, бьющий в барабан, девушка-француженка и вос­точный раб, а также чертежи других механизмов — по­дробнее о них нам ничего не известно. Тем не менее, несмотря на свой высокий пост, за открыто проведен­ную экскурсию для Флаше по дворцу Хаджи Бекташ вполне мог поплатиться головой, и даже учитывая от­сутствие султана. «Боги из мифов предстают перед людь­ми с соблюдением меньших формальностей, значитель­но проще попасть на экскурсию в Тартар», — вспоми­нает Флаше. Но тут подвернулся удобный случай: в Серале предстояло установить зеркала, присланные Лю­довиком XV в подарок Махмуду I, и, чтобы не возбуж­дать подозрений у других евнухов, Флаше с послом Франции в Порте Ком де Кастеллане были включены в число рабочих, занимавшихся их установкой. Так им удалось осмотреть практически весь Сераль; Флаше был внимательным наблюдателем — если было бы позволе­но, он бы сопроводил свой отчет подробными чертежа­ми. В 1755 году, вскоре после смерти своего благодете­ля, Флаше уехал в Смирну, где посвятил много времени изучению марены, из корня которой получали краску, придававшую тканям знаменитый «турецкий красный» цвет. Методы, используемые греками для красильного и аналогичных производств, Флаше посчитал настоль­ко важными, что, возвращаясь на следующий год до­мой, взял с собой нескольких рабочих. Король оценил его усилия и указом совета от 21 декабря 1756 года по­жаловал фабрике в Сен-Шамоне, принадлежавшей бра­ту Флаше, титул «королевская мануфактура», при этом специально оговорив, чтобы привезенные Флаше греки-рабочие продолжали работать там, а сама красильня была открыта для желающих изучить их мастерство и принимала учеников.

Через десять лет в Лионе была опубликована книга Флаше о его пятнадцатилетнем пребывании в Констан­тинополе. Сейчас эта книга — чрезвычайная редкость; ни единого экземпляра нет ни в Британском музее, ни в Лондонской библиотеке, ни в какой-либо из ведущих библиотек Великобритании. К сожалению, эта книга небольшого формата, а чертежи машин и механизмов расположены настолько близко один к другому и такие мелкие, что очень неудобны для практического исполь­зования. О дальнейшей жизни Флаше нам ничего не известно, и можно лишь предположить, что она была посвящена экспериментам на фабрике его брата в Сен-Шамоне — городе, где в 1775 году Флаше умер.

Однако вернемся к описанию гарема, оставленному Флаше. Он очень тщательно обследовал весь Сераль, и, хотя некоторые описываемые им строения найти труд­но, многое мне все-таки удалось отыскать, то есть его слова оказались абсолютно достоверными. В отличие от таких предшественников Флаше, как Чисхолл, его по­ход во дворец не был просто приятной прогулкой. Во время одного посещения он собирался сделать кое-ка­кие зарисовки увиденного и кратко набросать план по­мещений, но даже для друга Флаше Хаджи Бекташа это показалось слишком большой вольностью. Не желая обидеть евнуха, он убрал карандаш в карман и доверил­ся своему зрению и памяти, чтобы позднее перенести все на бумагу. В книге он не только описывает после­довательно все дворы Сераля, но и весьма подробно все павильоны Внешнего дворца, а также Летний дворец, внешние стены и ворота. Фактически извиняясь за свои многословные рассуждения, сообщив нам о факте посещения подземных помещений и цистерн, он больше ни словом о них не обмолвился. На протяжении книги мы будем неоднократно обращаться к его описаниям. Сейчас я приведу его рассказ о жилье черных евнухов и некоторых комнатах гарема. Поведав нам о дворцо­вой школе и садах, а также о павильонах в Четвертом дворе, он продолжает: «Вы заметите, что до настояще­го момента я говорил только о внешнем облике основ­ных зданий, описание которых не представляет трудно­сти. Гораздо сложнее рассказать о внутренних помеще­ниях, что я сейчас собираюсь сделать.

На нижнем этаже здания, находящегося с западной стороны, первой идет комната, предназначенная для па­жей личных покоев султана. Это очень большое помеще­ние с мраморным полом. Единственное украшение этой комнаты — большой фонтан, вокруг которого в медных подсвечниках всю ночь горят толстые свечи, каждая ди­аметром 17—18 сантиметров. Пажи дежурят там день и ночь. Не буду еще раз повторять, что все крыши были покрыты свинцом и что во всех имелся фонарь, через который освещается большой купол каждого помещения, причем все купола покрыты позолотой. Оттуда есть про­ход в две комнаты со сводчатыми потолками, где обита­ют черные евнухи. Их разделяет внутренний дворик; у обеих стен сделаны очаги для обогрева помещения зимой. Длинная галерея под пятью куполами, протянувшаяся на юг, ведет в просторный вестибюль, расположенный перед первой комнатой покоев Великого синьора — он выпол­няет функции приемной. Туда можно пройти также че­рез другую галерею, смыкающуюся с галереей черных ев­нухов. Именно там представляют султану высокопостав­ленных чиновников Порты, желающих обратиться к его высочеству для решения каких-либо неотложных дел. Многие черные евнухи живут в маленьких комнатках ря­дом с этой приемной.

В приемной две двери: одна с северной стороны (это дверь султана), а вторая с южной (дверь начальника черных евнухов). Северная ведет в коридор, куда выходят двери комнат гарема. Комнаты среднего размера, построены из камня, их окна обращены в сад, ограж­денный очень высокой стеной. Они светлые и хорошо оборудованные. Мебель состоит из гобеленов, ковров, портьер, занавесей, зеркал, часов и ларцов — их ставят в угол диванов, стоящих по периметру комнат; на ди­ванах они проводят день и ночь. Позже я более подроб­но расскажу о тканях и мебели.

Из первого сада можно пройти во второй. В его центре стоит чудесный двухэтажный павильон. Сул­тан очень часто уединяется там со своими женами. Главные сооружения Сераля располагаются в конце са­да. Это четыре комплекса зданий. Султан занимает за­падный, все его стены с внешней стороны украшены фарфором. Остальные, построенные в одном стиле, с красивыми аркадами, занимают султанши. Этот внут­ренний двор сильно напоминает королевскую площадь в Париже; он больше в ширину, чем в длину. Комнаты отапливаются печами, находящимися в цокольном эта­же: благодаря этому в холодную погоду женщины не мерзнут. В покои Великого синьора нужно подниматься по великолепной лестнице. Вестибюль перед покоями имеет квадратную форму, приемная по площади боль­ше его; покои идут до угла дворика и заканчиваются на этой стороне зданий Сераля. Именно там получаешь представление о богатстве султана. Все поражает таки­ми пышностью и великолепием, что этому невозможно подобрать сравнение. Оконные проемы и потолки от­деланы прекрасным фарфором с цветочным рисунком. Лепнина, покрытая листьями из золота, соседствует с фарфоровыми панелями. Стены затянуты сотканной из золотых нитей тканью. Тахта отделана не менее богатой материей. Зеркала, часы, ларцы — все просто велико­лепно, и, что очень необычно, почти все эти шедевры сделаны иностранными мастерами, нанятыми декори­ровать помещение.

Затем выходишь в галерею, где располагаются ком­наты двенадцати султанш. Они большие и богато убранные. Забранные железными решетками окна смотрят во двор. Со стороны сада в комнатах сделаны маленькие выступающие бельведеры, где женщины могут сидеть и наблюдать за всем, что происходит в саду и рядом, а их самих при этом никто не видит. С северной стороны в центре есть большая комната, служащая, если можно так выразиться, залом для собраний. Женщины прихо­дят туда, чтобы развлечь и ублажить его высочество, для чего они придумывают одно развлечение за другим, причем благодаря их неистощимой фантазии в каждое они привносят какую-то новизну. Из этого зала можно пройти в большую баню. Она состоит из трех помеще­ний, все с мраморными полами. Среднее самое краси­вое; его хрустальный купол, позволяющий свету прони­кать в помещение, поддерживают мраморные колонны. Между помещениями сделаны стеклянные двери, через которые видно все, что происходит в соседнем помеще­нии. В каждой чаше (все они разной формы и предна­значены для разных целей) по два крана: один — с го­рячей, другой — с холодной водой. Они одновременно и удобны и красивы. Женщины более низкого положе­ния и черные евнухи имеют свои бани, очень аккурат­ные и тоже удобные. Выходя из гарема, попадаешь в довольно темный коридор. Он идет через дальнее зда­ние, где живут евнухи, прямо к тюрьме принцев — сы­новей султана, могущих заявить о своих претензиях на трон. Тюрьма похожа на укрепленную цитадель. Ее ок­ружает высокая стена. По приказу султана Османа сте­на была сделана ниже, а окна открыты. В тюрьму ведут две двери с двойными железными решетками, изнутри и снаружи ревностно охраняемые евнухами. Это место производит гнетущее впечатление. Там есть довольно милый ухоженный сад. У принцев хорошие комнаты, а в дальних постройках, окружающих дворик, у них есть бани. Находящиеся в услужении у принцев многочис­ленные евнухи живут на нижнем этаже. Они прилагают все усилия, чтобы облегчить тяжелую участь сыновей султана и сделать их заключение по крайней мере терпимым. Уже довольно давно режим содержания прин­цев стал менее суровым. Им разрешены отношения с женщинами, хотя запрещено иметь детей. У принцев есть наставники, владеющие разными знаниями и ре­меслами; они даже поощряют совершенствование сво­их подопечных во всех видах ручного труда, приличе­ствующих их высокому положению. Одним словом, у принцев есть все, что они пожелают, кроме свободы. Тем не менее принцы не сидят все время только в по­коях Большого Сераля; султан часто отправляет их в другие дворцы, и особенно в Бесикташ [т. е. Бешикташ, на левом берегу Боспора, сразу за дворцом Долмабахче], где они точно так же живут взаперти. Подобные поездки вносят приятное разнообразие в их жизнь».

Несмотря на то что с тех пор кое-что изменилось и несколько помещений гарема просто исчезли, совсем не сложно проследить путь Флаше по дворцу, начиная с комнат черных евнухов (см. план, поз. 34, 35), затем через гарем, вдоль по Золотой дороге (поз. 75) и закан­чивая внутренним двориком тюрьмы принцев (поз. 91), которая здесь описана впервые.

Фамилия Флаше завершает наш скромный список тех, кому удалось тайком посетить гарем.

Теперь остается только поговорить о тех, кто был офи­циально допущен за Ворота блаженства. Их число очень невелико, ибо, как я уже говорил, небольшое упрощение допуска в Сераль, после того как он перестал быть рези­денцией султана, не распространялось на Третий двор.

Сэр Адольф Слейд (1829)

Первым из них был вице-адмирал сэр Адольф Слейд (1804—1877), прибывший в Константинополь в конце мая 1829 года. В сентябре того же года в связи с визи­том адмирала Средиземноморского флота сэра Пулти-ни Малькольма к султану Махмуду II он в числе не­скольких избранных посетил Сераль.

Впоследствии жизнь Слейда сложилась очень необыч­но: прослужив в Греции, Константинополе и Крыму, в 1849 году он был откомандирован в Порту для службы на турецком флоте. Следующие семнадцать лет он выполнял функции главного тыловика турецкого флота и был изве­стен под именем Мухавер-паша. Его отчет о посещении Сераля не представляет для нас большого интереса, одна­ко он показывает, что именно в тот период разрешалось увидеть важным визитерам (султан считал Малькольма третьим человеком в Британской империи, что соответ­ствовало званию капитан-паши в Турции). Они вошли в Четвертый двор через Третьи ворота (см. план, поз. 123) и прошли через остальные дворы в обратном порядке, по дороге посетив библиотеку (поз. 97), Тронный зал (поз. 96), Диван (поз. 23) и кухни (поз. 6—17), где кипела ра­бота: «...на открытом огне готовился обед не меньше чем на сто человек. То, что там творилось — огонь и дым, — вполне могло составить конкуренцию кузнице Вулкана; десятки лакеев сновали туда-сюда, унося полные тарел­ки и возвращаясь с пустыми».

Затем их провели через сады, где визитеры повстре­чали двух немых, поразивших их своей красотой и пре­красным пониманием всего происходящего.

Насколько можно понять, во внутренние покои га­рема им заглянуть не разрешили, и программа их пре­бывания во дворце ничем не отличалась от программы любого полуофициального визита такого рода.

Максим дю Кам (1844—1845)

Следующим посетителем Сераля был Максим дю Кам (1822—1894) — французский литератор и художник, близ­кий друг Гюстава Флобера. Он совершил много поездок по разным странам Европы и Ближнего Востока, в 1860 году он служил у Гарибальди. Его описание Сераля отно­сится к его первому путешествию на Восток (1844—1845). Получив необходимый фирман, он с товарищами вошел во дворец через Пушечные ворота и, обойдя Чинили-кешк, прошел в Первый двор, вероятно, через Централь­ные ворота, как это делается сейчас. Они осмотрели те же помещения, что обычно позволяют посетить, в том чис­ле библиотеку, Тронный зал, кухни, а также дворы. Его отчет написан в характерном газетном стиле и не стоит того, чтобы его цитировать.

Посетители Сераля в XX веке

Согласно сохранившимся данным, за вторую полови­ну XIX века Сераль посетило совсем немного иностран­цев, причем их визиты ограничивались осмотром пере­численных выше помещений. Собственно говоря, ника­ких интересных сообщений не было вплоть до 1910 года, когда профессор Корнелиус Герлитт удостоился беспре­цедентной привилегии — сделать план Второго, Третье­го и Четвертого дворов; впоследствии этот план был использован Бедекером в его увидевшем свет в 1914 году «Константинополе» и в других путеводителях. Однако Герлитту не было разрешено посетить гарем, и поэтому эта часть дворца на его плане осталась белым пятном.

Впервые план был приведен в опубликованной в Берлине книге Герлитта «Die Baukhust Konstantinopels». Это замечательная книга, и о ней хочется рассказать подробнее, особенно учитывая то, что ее нет в Британ­ском музее и в Лондонской библиотеке, а также то, что в ней приведены фотографии Сераля с комментариями.

Она состоит из двух больших подборок фотогра­фий Константинополя: всех основных мечетей, двор­цов, школ, памятников древности, уличных сценок и т. д. Текст на 112 страницах, состоящий из 39 разделов с 244 планами и иллюстрациями был включен в книгу с целью пояснения изображенного. Сералю посвящены в общей сложности 14 схем и иллюстраций. Что каса­ется фотографий, то там нет ни одного интерьера по­мещений дворца; Герлитт поместил лишь план Багдад-кешк и Тронного зала. Правда, в книге есть также 4 фо­тографии Чинили-кешк.

До последнего времени его план Сераля был един­ственным достоверным из всех. Сегодня он не пред­ставляет ценности и является лишь свидетельством того, что в 1910 году, как и прежде, в помещения се­лямлика и гарема попасть было невозможно. За исклю­чением того, что туда включены обычные достоприме­чательности (Диван, Ворота блаженства, Тронный зал, библиотека и Абдул-Меджид-кешк и Багдад-кешк), по сути дела, это только план дворов. Однако тот факт, что создание такого плана было разрешено, нельзя расце­нивать иначе как уступку, вызывающую большое удив­ление.

Чтобы приблизиться к современности, мы должны обратиться к книге доктора Миллер «За фасадом Блис­тательной Порты», в которой говорится, что после рос­пуска гарема младотурками[8] первым человеком и, на­сколько известно, вообще первым вошедшим в Сераль турком был Абдул-Рахман Шериф-эфенди — историк, позднее написавший цикл из восьми статей в турецком историческом журнале. В одной из статей был приве­ден план дворца, однако и на этот раз на месте гарема белое пятно.

Первой из иностранцев, посетивших Сераль уже при новом режиме, была, по словам доктора Миллер, Марченес Паллавичини, супруга посла Австрии в Констан­тинополе. Она совершила большое турне в 1912 году. Вскоре разрешение посетить Сераль получил посол США Рокхилл. В числе сопровождавших его лиц находилась и доктор Миллер — вновь попасть во дворец ей удалось в 1916—1919 годах, когда она собирала материал для своей великолепной работы «За фасадом Блистательной Порты», в которой она поместила самый подробный план из тех, что когда-либо существовал. Собранный ею материал, очень важные замечания и библиография бы­ли моим ориентиром и основным источником инфор­мации при написании настоящей работы. В 1933 году доктор Миллер подготовила чрезвычайно интересную статью, посвященную тому, чему учили в дворцовой школе.

На этом мы заканчиваем рассказ о людях, посетив­ших Сераль, и о том, какие воспоминания они об этом оставили.

Думаю, все согласятся, что до нашего века ни одно­го полного отчета о Серале вообще не существовало по одной простой причине — никто ничего о нем не знал. Невозможно сказать, сколько еще простоит дворец и какие новые ограничения могут быть введены в связи с изменением политической ситуации, поэтому, пока у меня была возможность, я детально обследовал дворец и сейчас предлагаю вам, мои читатели, ознакомиться с результатами этой работы.

Глава 2

ИСТОРИЯ ХОЛМА СЕРАЛЬ. ПАВИЛЬОНЫ И СТЕНЫ

История холма Сераль

Прежде чем подробно говорить о том, каким был холм Сераль, до того как турки увенчали его вершину дворцом для своих султанов, интересно посмотреть, ка­кую роль в прошлом играл этот мыс. Нам стоит сделать это не только потому, что там произошли огромные перемены, и не из-за уникальной исторической важно­сти данного акрополя, а по причине множества загадок и остающихся без ответов вопросов, с которыми стал­кивается сегодняшний студент или пытливый турист, изучающий его склоны и побережье. Он все время бу­дет спотыкаться о вросшие в землю остатки старых по­строек, разбитые мраморные колонны, натыкаться на фрагменты арок, фундаменты древних стен, врытые в землю цистерны для воды, заброшенные колодцы и т. п. Он будет постоянно задаваться вопросом: кому все это принадлежало — грекам, римлянам, христианам или тур­кам — и какую роль играли данные сооружения в исто­рии акрополя. Это могло быть чьим угодно: на самом деле, возводить и использовать одну и ту же стену или башню могли и греки, и римляне, и христиане, и турки. Поэтому правильнее всего весь этот район было бы назвать архитектурным палимпсестом[9]. С самых ранних времен каждый очередной народ-победитель оставлял здесь следы своего пребывания: переименовывал суще­ствовавшее, возводил стены, разрушал дворцы, исполь­зовал их камень в качестве строительного материала для своих дворцов, а иногда всего лишь для новых ворот. В общем, каждый проводил усовершенствования соглас­но своему вкусу, таким образом постепенно увеличивая количество трудностей для археологов и историков, пытающихся прочитать историю камней и датировать сооружения в хронологическом порядке.

Чрезвычайно сложно идентифицировать все руины, которые мы видим на своем пути. Возможно, до того как железная дорога, подобно ядовитой змее, обвилась вокруг мыса Сераль, круша, калеча и уничтожая все на своем пути, археологи с помощью метода горизонталь­ной стратиграфии и могли бы детально изучить весь мыс и зарегистрировать все когда-то стоявшие там ви­зантийские церкви и другие важные здания. Но сей­час это невозможно, и мы должны довольствовать­ся тем малым, что смогли добавить недавние раскоп­ки к уже открытому такими учеными, как дю Кам, Паспат, Мордтман, фон Хаммер, ван Миллинген, Герлитт и др.

С незапамятных времен красота холма Сераль вош­ла в поговорки, это показывает и широко известный рассказ о первых поселенцах: когда в VII веке до н. э. дорийцы из Мегары спросили Дельфийского оракула, в каком месте им лучше всего заложить новую колонию, они получили такой ответ: «Заложите ее напротив го­рода слепых!» Не обескураженная туманным ответом группа колонистов отправилась в путь и через какое-то время пристала к фракийскому берегу Босфора, где ос­новала город на месте древнего поселения Лигос, — Плиний о нем упоминает, нам же об этом поселении ничего не известно. Место на мысу для строительства города было выбрано по причине красивого местополо­жения и стратегической выгоды; вот тогда-то и получи­ли объяснение слова оракула, и поселенцы поняли, почему колония, появившаяся несколькими годами рань­ше на противоположном берегу, — Халкедон (современ­ный Кадикей) — была названа «городом слепых». Они дали городу имя Византии в честь своего предводителя Бизаса; датой основания города одни ученые считают 667-й, другие — 660-й, третьи — 657 год до н. э.

Хорошо известно, что первые греческие колонисты выбирали для своих храмов и театров самые красивые места; это умение полностью проявилось в Пестуме, Та-ормине, Сегесте, Селенанте и Гиргенти: сначала в востор­ге застываешь от открывающегося вида, а потом от само­го здания. В нашем случае все достаточно ясно, и мы можем позволить своему воображению, практически не боясь ошибиться, не только мысленно поместить акро­поль Бизаса на место нынешнего мыса Сераль, но и ук­расить древний город храмами, посвященными Деметре, Афродите, Зевсу, Посейдону и Аполлону. Остатки форти­фикационных сооружений древних греков еще сохрани­лись; подремонтированные и кое-где восстановленные турками, они стоят на обращенных к Мраморному морю крутых склонах холма. В 1871 году при строительстве железной дороги на самом берегу были обнаружены фраг­менты стены циклопической кладки — почти наверняка это участок внешних оборонительных сооружений Ви­зантийского акрополя.

Прямо сразу за Третьими воротами Сераля, в пуб­личном саду у Мраморного моря, стоит античная гра­нитная колонна, известная под названием «колонна го­тов». Говорят, что когда-то на ней была установлена статуя Бизаса. На самом деле на этом месте находился Малый театр Септимия Севера (193—211 гг. н. э.), а ко­лонна была частью спины — низкой стены, посередине разделяющей амфитеатр. Те же функции, только на ип­подроме, выполняли два обелиска и Змеиная колонна. В более поздние времена «колонну готов» использова­ли в ходе празднования побед императора Клавдия II Готского (268—270 гг. н. э.) над готами в Нисе, тогда и прижилось это название.

Но такое место просто не могло вскоре не обратить на себя внимание захватчиков — ведь бухта Золотой Рог ока­залась настоящим рогом изобилия. Около 506 года до н. э. поселение было разрушено сатрапом^[10] Отаном в пери­од правления Дария Гистаспа^[11]. Но в 479 году до н. э. пос­ле знаменитой битвы при Платеях спартанец Павсаний вынудил мидян, древний народ Ирана, оставить город. В память об этом сражении была установлена всемирно известная колонна со змеями, по-прежнему находящая­ся на ипподроме, или на площади Атмейдан, которая в настоящее время занимает значительную часть его терри­тории. Три головы змей (одна сейчас находится в музее на холме Сераль) поддерживали позолоченный сосуд — бла­годарственную жертву храму Аполлона Дельфийского от 31 греческого города, чьи жители принимали участие в битве. Их названия, когда-то начертанные на кольцах змей, теперь совершенно исчезли.

Затем последовал весьма беспокойный период, Ви­зантия поочередно объединялась со Спартой, Родосом, Афинами. В 340 году до н. э. ее осадил Филипп II Ма­кедонский, и, хотя ситуацию спасли вовремя подоспев­шие афиняне, вскоре, при Александре III Великом, она была вынуждена сдаться македонцам. В течение следу­ющих столетий город без больших потерь побывал в руках у скифов, галлов, родосцев и вифинийцев^[12]. С выходом на сцену римлян Византия объединилась с Песценнием Нигером против Септимия Севера, но в 196 году н. э. после трехлетней осады город был пол­ностью разрушен. Потом Север сожалел о сделанном и построил его заново, в том числе дворцы, театр (о нем мы уже упоминали), ипподром и бани. Он дал городу новое название — Антонина. Однако городу так и не удалось возродиться в полной мере; он смог это сделать, только став столицей Римской империи при Кон­стантине Великом; бывшая Византия 11 мая 330 года превратилась в Новый Рим. Вокруг города, по сравне­нию с античной Византией увеличившегося вдвое, была сложена стена, в нем были устроены форумы, возведе­ны дворцы и бани, и вся территория поселения была поделена на 14 районов. Строительство города заканчи­вал Констанций II (337—361), оставили свой след и сле­дующие императоры: Валент, Феодосий I, Аркадий, Фе­одосий II (он возвел стены на суше и отремонтировал морские), Марциан и Анастасий I. Вот мы и добрались до времени Юстиниана I (527—565), при котором была построена Святая София. В это же время бывшая Ви­зантия познакомилась с китайским шелком.

Строительство многочисленных стен продолжалось при Ираклии, Льве V Армянине, Михаиле III, Мануиле I Комнине и других императорах.

Город подвергался бесконечным осадам гуннов, сла­вян, арабов, болгар и русских, но это не имеет отноше­ния к теме нашей книги. Не будем мы здесь говорить и о Крестовых походах 1096—1097-го и 1147 годов.

К концу XII века судьба Византийской империи бы­ла решена, и в 1203 году во время Четвертого крестового похода венецианский дож Дандоло взял Константино­поль приступом. Город был разграблен, сильно пострада­ли императорские дворцы: от всех их несметных богатств ничего не осталось. Знаменитые бронзовые кони Лисиппа по-прежнему стоят на портике собора Святого Мар­ка в Венеции. Латинская империя просуществовала до 1261 года, когда город был захвачен Михаилом Палеологом, восстановившим Византийскую империю. Однако силы у Византии были уже не те: отбив атаки турок в 1398-м и 1422 годах, 29 мая 1453 года она сдалась Мехмеду II Победителю, а последний из восточноримских им­ператоров Константин Драгас героически погиб во вре­мя защиты города.

Даже из такого беглого перечисления всех злоключе­ний, выпавших на долю Константинополя до того, как он стал столицей Османской империи, можно понять, что город поочередно переживал процессы разрушения — восстановления и что больше всего при этом страдал мыс Сераль. Несложно представить, насколько трудно, если вообще возможно, археологу классифицировать остав­шиеся от различных культур развалины зданий и соору­жений и определить их место в хронологии.

Стены и павильоны

Однако с историей развалин мы еще не закончили — ведь мы пока не говорили о турецких зданиях, восста­новлении турками прежних построек и приспособлении их для своих нужд. Начать нам надо с подробного раз­говора об окружавших весь мыс, в том числе и со сто­роны моря, оборонительных стенах. Затем мы погово­рим о воротах и павильонах и после того перейдем к Первому двору Сераля.

Захват Константинополя Мехмедом II стал вершиной экспансии турок-сельджуков на запад и их стремления перенести свою столицу в Европу.

Первый султан турок-османов Осман I[13] (1288—1326) умер вскоре после получения известия о падении Бур­сы и о том, что его сын-победитель Орхан (1326—1359) сделает этот город своей столицей и, не отказываясь от начатого отцом, продолжит завоевательные походы. Этот замысел Орхан с успехом осуществил. Он не толь­ко лишил византийцев их последнего оплота в Азии, но и захватил часть Европы, таким образом дав возмож­ность своему сыну Мураду I (1359—1389) перенести сто­лицу во Фракию. Это было сделано после Марицкой битвы 1363 года, а спустя три года Адрианополь стал новой столицей империи. В те времена у султанов был обычай набирать в личную охрану мальчиков, принад­лежащих к покоренным народам, в частности к хрис­тианам. Позднее из этой охраны возник корпус янычар, которому было суждено сыграть такую важную и ужас­ную роль в дальнейшей истории империи. Почти все приписывают создание этого корпуса Орхану, однако в свете последних исследований становится ясно, что это произошло только спустя значительный срок. В пери­од правления Баязида I, Мехмеда I и Мурада II турки продолжали завоевание стран Европы вплоть до того, как Мехмед II сам взял Константинополь. Тогда столи­ца империи турок после почти девяносталетнего пребы­вания в Адрианополе была перенесена на берега Бос­фора.

Практически сразу Мехмед вернулся в Адрианополь, чтобы готовить нападение на Сербию. Однако до отъез­да он занялся поиском в Константинополе места, под­ходящего для строительства дворца, — он должен был быть готов к возвращению Мехмеда. По различным причинам — из-за плохого состояния, из-за неудачно­го расположения — ни один из существующих дворцов ему не подходил. Подобно Риму, город был выстроен на семи холмах, и местом для своего дворца Мехмед Победитель выбрал третий холм, где прежде находился форум Тавра, или Феодосия. Научные авторитеты не пришли к единому мнению относительно того, когда строительство дворца было закончено, но, вероятнее всего, он был готов для проживания уже на следующий год, то есть в 1454 году, хотя, возможно, окончательно он был завершен только в 1457 году. Что касается того, сколько лет прожил в этом дворце султан, то мнения ученых разнятся; похоже, что около десяти лет. За это время стало понятно, что дворец не настолько велик, чтобы использовать его одновременно и как частную и как официальную резиденцию, особенно учитывая по­степенное расширение недавно образованной дворцо­вой школы. Очень вероятно, что решающим фактором стало желание обеспечить более уединенную жизнь. В любом случае стали искать новое место для увеличения площади дворца, где никто бы не мешал султану и где было бы несложно возвести прочные оборонительные сооружения. Идеальным местом, удовлетворявшим всем этим требованиям, все сочли Византийский акрополь на первом холме.

В 1459 году началась работа, и в 1465 году строитель­ство нового дворца было завершено. Его назвали Но­вый дворец, чтобы отличать его от Старого дворца. Я уже упоминал различные названия, которые в разные времена давали Новому дворцу, и говорил о путанице, возникшей в результате его неоднократных переимено­ваний.

Первым шагом для обеспечения полной уединенно­сти стало строительство прочной внутренней стены во­круг вершины холма, место на которой и должен был занять сам дворец. Вторым шагом было возведение вы­сокой сухопутной стены через холм к бухте Золотой Рог и оттуда к Мраморному морю — это позволило изоли­ровать весь холм от города.

Надежная защита с моря, то есть с побережья Мра­морного моря, уже существовала, поскольку вокруг хол­ма Сераль стояла древняя византийская морская стена: она огибала южную оконечность акрополя и примыка­ла к великой стене Феодосия у Семибашенного замка. Морской участок этой стены, огораживающей холм Се­раль, почти полностью построенный во времена Септимия Севера, был продлен до существующего ныне мая­ка — то есть до точки, находящейся практически на одной линии с большими двойными воротами, ведущи­ми в Первый двор дворца Сераль, — с Воротами импе­рии. От маяка на запад морской участок стены постро­ил Константин Великий, а последнюю часть около Семибашенного замка — Феодосии II. Таким образом, уже в IV веке весь холм с моря был защищен прочной оборонительной стеной. При ее возведении особое вни­мание уделялось тому, чтобы она находилась как мож­но ближе к воде и чтобы волны бились о ее основание, не давая возможности врагу там высадиться, и в то же время чтобы использовать сильные течения в качестве дополнительной защиты. Как показало время, побере­жье действительно было защищено, и единственной уг­розой оставались землетрясения и вызванные ими штормы.

Византийские императоры следили за состоянием сте­ны и в таких случаях обязательно ремонтировали ее; участки стены восстанавливали при Юстиниане, Льве III Исавре, Феофиле, Михаиле II и Мануиле I Комнине. Поэтому можно сделать вывод, что, когда Мехмед Побе­дитель начал строительство нового дворца, морской учас­ток стены был в довольно хорошем состоянии.

В 1509 году, всего лишь спустя двадцать восемь лет после его смерти, произошло землетрясение, сильно повредившее стену. Правда, Баязид II сразу же ее от­ремонтировал; при необходимости чинили ее и при сле­дующих султанах.

Точка в Мраморном море, где встречались новый сухопутный участок стены, проложенный через акро­поль, и древний морской участок, находилась ровно напротив собора Святой Софии. Она была почти посе­редине между двумя воротами (о них мы еще погово­рим) — Воротами павильона рыбаков и Конюшенными.

От этой точки сухопутная стена поднимается на холм и поворачивает на восток к Воротам империи. На этом участке десять башен и только одни ворота Каra Карi, более известные как Gulhane Capi, поскольку они ве­дут к больнице, носящей то же название. От Ворот им­перии стена продолжается до подножия холма, где она поворачивает под прямым углом у чудесного небольшо­го Алай-кешк, стоящего через дорогу от здания Высо­кой Порты, ныне почти полностью разрушенного. В период его строительства на этом участие было шесть башен, до нашего времени дошли пять, шестую снес­ли, чтобы сделать Ворота прохладного фонтана, кото­рые ведут в парк Сераля, сейчас открытый для публи­ки. Говорят, что их построил султан Ибрагим около 1645 года. В 1913 году, когда Мехмед, V, передал парк префектуре, «благодаря» усилиям ее главы, стремивше­гося увеличить пропускную способность городских до­рог, ворота чуть не снесли. К счастью, эти намерения удалось предотвратить, и для решения проблемы вмес­то этого в стороне от них были сделаны двое неболь­ших ворот.

Однако мы должны вернуться на берег Мраморного моря и по порядку осмотреть ворота и павильоны, на­чиная с оконечности мыса Сераль вдоль морского по­бережья до Конюшенных ворот, а затем через холм и прямо до Золотого Рога, а оттуда назад к мысу Сераль.

Поскольку мы начинаем осмотр от крайней точки мыса, сначала нужно поговорить о воротах, подаривших свое название дворцу Сераль — Топкапы, или Пушеч­ные ворота. До нашего времени не сохранилось и сле­дов этих ворот, да и стоявшего рядом павильона тоже. Но об этом я расскажу чуть позднее. Естественно пред­положить, что они должны были находиться именно на таком важном месте. Однако никаких фрагментов, опи­саний или хотя бы названия до нас не дошло. В хрис­тианские времена здесь стояли ворота, носившие имя святой Варвары, покровительницы оружейников. У нее просили защиты и от поражения молнией. Неизвестно, где точно они находились — на крайней оконечности мыса или в другом месте, — но уже при турках Пушеч­ные ворота располагались достаточно близко к берегу моря. Фактически с Золотого Рога видны только дере­вья и верхушки башен. Датой строительства Пушечных ворот может быть приблизительно названа середина XV столетия. Эти ворота отмечены на всех ранних кар­тах, там они изображены как очень простое сооруже­ние: обычный проем в стене без башен или каких-ли­бо украшений. Похоже, что их имел в виду Пьер Гилль (1550), когда писал, что ворота находятся «к северу от Сераля, ближе к бухте». Не вызывает сомнения, что доктор Миллер ошибается, полагая, что Гилль в следу­ющем пассаже своих «Древностей Константинополя» (Лондон, 1729) говорит о Пушечных воротах: «Вторые [ворота] стоят на гребне холма. Это очень большое со­оружение, перед ним сделан портик со сводчатой позо­лоченной крышей, оно украшено удивительными пер­сидскими росписями; все сооружение поддерживают мраморные колонны; обращено оно в сторону Босфо­ра». По описанию это скорее Мраморный павильон возле Пушечных ворот. Он вполне может произвести впечатление искусно сделанных ворот, особенно учиты­вая тот факт, что над несколькими воротами, в частно­сти над Воротами империи, выстроены помещения весь­ма приличного размера.

С северо-запада от ворот стояла церковь Святого Деметрия, еще одного покровителя военного люда. По­этому после турецкого завоевания греки иногда назы­вали их Воротами Святого Деметрия. Из-за того что относительно города ворота находились на западе, их также называли Восточными, а на нескольких итальян­ских картах их именовали Роrta de isole, так как они были обращены к Принцевым островам. В XVII веке с обеих сторон ворот было выстроено по круглой башне с коническим верхом, и они стали похожи на Централь­ные, ведущие во Второй двор Сераля. Во времена Гре­ло (1680) у них был портик, выходивший прямо к во­де. Стоит привести его описание. После того как он до­статочно подробно рассказал о «большом количестве снаряженных пушек, лежащих там на уровне воды», Грело продолжает: «Посреди множества этих огромных орудий стоят одни из четырех ворот Сераля, называю­щиеся Воstangi Capi. С обеих сторон от ворот находят­ся две большие круглые башни с павильонами. Тень па­вильонам дают два высоких кипариса, растущие на берегу уже за стеной Сераля. У подножия, башен стоят два часовых — Сарigi, или привратника; без их разре­шения ничего нельзя внести во дворец или вынести оттуда, а людям, не работающим во дворце, они дают его очень неохотно. Через эти ворота проходят в Сераль султанши, когда Великий синьор берет их сопровождать его в поездке на пролив Черного моря, а такое бывает довольно часто, или когда они едут во дворец в Скутари, стоящий прямо напротив этих ворот».

Таким образом, одно время эти ворота назывались Воstanji Capi, или Садовничьи. Это название не ка­жется удивительным, так как садовники в количестве 400 душ, помимо собственно работы по саду, также вы­полняли различные работы на побережье Мраморного моря. Руководил ими бостанджи — главный садовник; это была важная фигура, он имел большие полномочия, и поэтому его расположения искали. Все садовники были аджем-огланы — необученные юноши-иностран­цы, в большинстве своем набранные для корпуса яны­чар. Работа в качестве стражей, садовников, гребцов, лесорубов, помощников по кухне и так далее была час­тью их физической подготовки к будущей военной службе и одновременно давала им возможность освоить профессию, которая пригодилась бы во время военных действий. Когда корпус янычар находился на пике сво­ей формы, он был лучшей армией мира, более того, он считался лучшей регулярной армией Европы с римских времен. К периоду правления Сулеймана войско яны­чар насчитывало около 40 тысяч человек, однако вско­ре былая дисциплина несколько ослабла. Когда им раз­решили жениться и принимать в свои ряды сыновей, янычары начали поднимать мятежи, начались вымо­гательство и другие злоупотребления, напрямую угро­жавшие существующей власти; со всем этим удалось справиться только при Мехмеде II, ликвидировавшем корпус янычар. Об этих проблемах мы поговорим в сле­дующей главе. А пока «вернемся к нашим баранам».

Перед Пушечными воротами на якоре всегда стояли два императорских корабля; когда султан желал под­няться вверх по Босфору, пойти к Принцевым остро­вам или куда-то еще, садовников использовали в каче­стве гребцов. Сразу же за Пушечными воротами на берегу Золотого Рога стоял Мраморный павильон, воз­веденный, по мнению Герлитта, в 1518 году Абд-эс-Селамом. Несмотря на то что точная дата строительства неизвестна, мы можем считать его самой ранней турец­кой постройкой на мысу Сераль, предназначенной для различных церемоний. В альбоме А. Меллинга есть ри­сунок этого павильона: прямоугольное здание на арках или колоннах, с двумя рядами окон и довольно плос­кой крышей без купола или какого-либо другого укра­шения. В тексте написано, что крышу поддерживают двенадцать колонн из змеевика.

Это очень похоже на другое описание, приведенное Сюром дю Луаром. Не упоминая никаких названий, он пишет: «У самой воды находится один из тех павильо­нов, которые турки называют «кешк»; он стоит на 12 ве­ликолепных мраморных колоннах, в нем прекрасный потолок [Lambris, что может означать как плоский, так и сводчатый потолок и, кроме того, отделку панелями] с росписями в персидском стиле. Великий синьор иног­да приходит туда подышать воздухом и насладиться ви­дом на бухту».

Мне не удалось выяснить, когда павильон был раз­рушен, но в картах Константинополя за 1840 год он все еще фигурирует. Вероятно, в период возведения Летне­го дворца, то есть в 1709—1809 годы, он был сильно перестроен. Поскольку в 1862—1863 годах дворец пол­ностью сгорел, а восемь лет спустя была проложена железная дорога, мы можем сделать вывод, что если к тому времени от павильона что-то и оставалось, то все это погибло при строительстве железной дороги.

С другой стороны мыса, на побережье Мраморного моря, недалеко от Мраморного павильона, стоял еще один, выстроенный специально для главного садовни­ка. На рисунке Грело — в данной книге он не представ­лен — изображено здание с неровным фасадом, кото­рый в центре нарушен квадратной башней, напомина­ющей знаменитую башню Сераля, только значительно меньшего размера. Главные комнаты находились на первом этаже; с обеих сторон от башни имелось по два окна. Вся эта расположенная под горой часть мыса Сераль подверглась большим изменениям в 1709 году, когда Ахмед III решил строить там Летний дворец. Из-за близкого соседства с Пушечными воротами его оши­бочно стали называть Топкапы-Сарайи. То же продол­жалось и при Махмуде I (1730—1754), а после него дворец использовался очень редко. Правда, при Абдул-Хамиде I (1774—1789) и в правление Селима III (1789— 1807) его отремонтировали, и несколько зданий были завершены. Антуан Меллинг тоже отметил в своем аль­боме несколько более поздних построек. Поэтому мы можем использовать его план дворца как самый точный из всех существующих.

Без сомнения, лучший отчет о Летнем дворце оста­вил Ф. Покервилль, посетивший его в сопровождении главного садовника-австрийца и самого господина Мел­линга. Держа план Меллинга перед глазами, несложно следить за описанием Покервилля, отрывки из которо­го я буду приводить. Войдя на территорию дворца че­рез Мельничные ворота (скоро я о них расскажу), они прошли в новый сад, разбитый под руководством садов­ника Жакоба Энсле — Жака, как называет его Покер­вилль. Группа проследовала берегом до Нового павиль­она и вошла в него со стороны сада, поднявшись по трем полукруглым ступеням.

«Вход закрывало огромное, свисавшее с крыши рас­писанное красками полотно, из-за него эта часть зда­ния была похожа на шатер кочевника, где дверной проем закрывает кусок войлока. Чтобы войти внутрь, нам пришлось его отодвинуть; в павильоне меня при­ятно поразила элегантность внутреннего убранства. Он имеет овальную форму, в самом широком месте — от входа до окон на море — около 11 метров. Стены рас­писаны европейцами в виде колоннады, карнизы бо­гато украшены рисунком и — с большим вкусом — по­золотой; в промежутках между колоннами — зеркала и хорошо сохранившиеся рисунки цветов. Диван султа­на стоял у стены со стороны моря, но ничего приме­чательного в нем не было; в помещении был хрустальный фонтан для омовений, из которого текла очень чистая вода».

Пол был покрыт пестрой тканью — как говорит Меллинг, это новая мода в Серале. Террасой длиной около 15 метров и шириной примерно 4 метра они прошли на бастион, откуда открывался великолепный вид на порт и на гарем. На берегу, под Новым павильоном, стоял еще один павильон, в который можно было попасть по лестнице в саду; она же вела к небольшим железным воротам — при необходимости через них можно было быстро пройти на берег Мраморного моря. Ближе к се­верному концу сада находились Золотые ворота: спра­ва от них — ворота гарема, слева — железная калитка, через которую был выход на террасу в саду. Под этой находившейся на возвышении террасой был сад боль­шего размера, а в ее конце — галерея, называвшаяся Хасан-паша-кешк:

«Восточной стены у него нет. Потолок примечателен количеством позолоты и наличием зеркал, закреплен­ных на нем таким образом, что предметы отражаются в них одновременно со всех сторон». Тем не менее этот павильон пребывал в запустении, и на карнизах ласточ­ки устроили гнезда.

Испытавший первое разочарование Покервилль во­шел в гарем. Когда он прошел ворота гарема, «...огром­ные размеры ключа и скрежет отпираемых ворот в со­четании с уединенностью и даже сакральностью этого места вселили в наши души священный трепет. Я и сам испытывал такие же ощущения, поднявшись по старой деревянной лестнице со стертыми ступенями в гарем, и, не в силах вымолвить ни слова, разглядывал спальню его обитательниц, окна которой были забраны толсты­ми решетками. В нескольких метрах от первых ворот были вторые, деревянные, а между воротами находи­лось помещение рабынь. Это просторная галерея 90 мет­ров длиной, 14 метров шириной и 6 метров высотой; с каждой стороны идет ряд окон; посередине, по всей длине зала, сделан двойной ряд шкафчиков — некоторые из них окрашены в красный, другие в синий, тре­тьи в белый цвет — они образуют два яруса, один над другим, в них невольницы хранят свои личные вещи. У окон, отгороженные перилами метровой высоты, — не­большие уголки, где стоят диваны, — на них одалиски спят, по 15 человек в каждом уголке».

Помещение рассчитано на триста человек. В конце галереи, скрытая раздвижными дверями, находится ле­стница, ведущая в расположенный внизу двор. Кухни тоже здесь, в этой же части гарема. Двор ориентирован на северо-восток, там есть обращенная к морю колон­нада; с противоположной стороны находятся павильо­ны султанш. В дальнем конце двора — жилье начальни­ка черных евнухов и его подчиненных. Там имеется и внутренний дворик, доходящий до Мраморного павиль­она и Пушечных ворот. Оттуда можно пройти в покои старшей кадины и султан-валиде — матери правящего султана; «карнизы изобиловали позолотой, а стены зер­калами», но мебель в основном перевезли в новый дво­рец Бешикташ на Нижнем Босфоре. Красота бань про­извела на Покервилля огромное впечатление. Судя по всему, они были похожи на бани дворца, где гарем про­водил зиму, — о них я расскажу в одной из следующих глав.

Я уделил много внимания описанию Летнего дворца, потому что о нем сохранилось слишком мало упомина­ний, а рассказ Покервилля о его посещении следует чи­тать, держа в руках план Меллинга, — его я специально привожу в данной книге в первоначальном виде. Поми­мо всего прочего, без рассказа о Летнем дворце история Сераля была бы неполной.

Сейчас мы должны вернуться к морской стене и от­туда продолжить осмотр ворот и павильонов. Кроме того, я вкратце опишу недавно обнаруженные остатки зданий арсенала.

Как мы уже видели, Покервилль вошел в Летний дворец через Мельничные ворота, расположенные при­мерно в 300 метрах от него. Следовательно, именно сних я и начну свой рассказ. Это небольшие, простые ворота византийского времени; их первоначальное гре­ческое название неизвестно. При турках они служили для прохода персонала больницы, расположенной у оборонительной стены, в маленькую мечеть по сосед­ству. Оба здания сохранились до нашего времени, од­нако из-за того, что железная дорога практически от­резала их от остальных построек акрополя, они лежат в руинах. Здесь также были мельница султана и пекар­ня, они обслуживали Сераль до 1616 года, когда Ахмед I построил новую мельницу в Первом дворе. Эти ворота назывались Больничными, или Мельничными. Хоро­ший обзор этого участка стены, ворот и мечети имеет­ся не только с террасы Сераля под колонной готов, но и с моря — для этого можно нанять небольшую лодку.

За Мельничными воротами, в понижении между сте­ной и началом акрополя, когда-то находился Кинегион — амфитеатр, возведенный в конце II века Септимием Севером. Сначала он использовался главным образом для показа диких животных, а при последних императорах как место для казней. Таким образом, учи­тывая Малый театр, на крутых восточных склонах ви­зантийского акрополя их было два, подобно устроен­ным на южных склонах афинского Акрополя двум те­атрам — театру Диониса и Одеону Ирода Аттика.

Сегодня на месте Кинегиона огород, с его южной стороны проходит железная дорога.

Следующие ворота, расположенные немного южнее, возводили явно турки, во всяком случае, в своем ны­нешнем виде. Однако вполне возможно, что турки по­строили свои ворота на месте тех, что стояли тут в ви­зантийский период, тем более что сейчас мы прибли­жаемся к Мангане — сооруженному при императоре Константине военному арсеналу. В наши дни от визан­тийских ворот не осталось и следа, и до недавнего вре­мени об их местонахождении можно было только стро­ить догадки. Но результаты раскопок 1921 — 1922 годов показали, что они стояли где-то совсем рядом с этими турецкими, известными как Железные ворота. Кстати, в Серале есть еще одни с таким же названием, через них можно пройти в сады, находящиеся на западе дворцо­вого комплекса. В своей пользующейся заслуженной известностью книге «Византийский Константинополь» Александр ван Миллинген пишет, что арсенал стоял, судя по всему, между Воротами Святой Варвары и Больничными. Это предположение он строит на осно­вании единственного аргумента — слов Никета Хрониата (Акомината), византийского политика и хроникера, о том, что Мангана был обращен к каменистому остро­вку у противоположного берега, на котором сейчас на­ходится башня Леандра. В практическом смысле для нас это умозаключение бесполезно, ведь мы не имеем ни малейшего представления о том, что Пикет под­разумевал под словами «был обращен». Все зависит от того, в каком месте встать и в каком направлении смот­реть. Башня Леандра находится не точно напротив даже самой крайней точки берега, на котором расположен Сераль, и уж тем более не напротив ворот, стоявших значительно южнее. Однако, с другой стороны, ее хо­рошо видно с любого места побережья вплоть до совре­менного маяка. Любые ворота или строения в окрест­ностях «обращены» к башне — ведь смотревший в на­правлении Босфора не мог не заметить их, поскольку они выделялись на фоне берега. Пикет также говорит, что (в XII веке) Мануил I Комнин возвел две башни: одну на морском утесе, а другую напротив нее, на ма­терике, «совсем рядом с монастырем Мангана». Для за­щиты Босфора башни были соединены цепью.

Башня в акрополе, недалеко от Железных ворот, со­хранилась до наших дней, а место, где стоял монастырь Святого Георгия, было определено в 1921 году: оно на­ходилось немного южнее, там, где сейчас проходит же­лезная дорога. Были обнаружены несколько цоколей зданий и большая цистерна под 16 куполами, которые поддерживали огромные, сложенные из камня колон­ны. Изображения птиц на сводчатой крыше соседнего здания выдают работу византийских мастеров. Церковь и расположенный южнее монастырь были построены Константином IX Мономахом (1042—1054) и получили свои названия благодаря близости к арсеналу. Чуть к югу от монастыря стоял Арсенальный дворец, его фун­даменты были обнаружены в 1921 году. Конструкция оказалась достаточно сложной — большая центральная цистерна под 30 куполами, опиравшимися на два ряда мраморных и гранитных колонн. Вероятно, необычная глубина этих фундаментов была необходима для того, чтобы высокая морская стена не мешала обзору побе­режья. Дворец был возведен Василием I (867—886) и снесен Исааком II Ангелом в конце XII века ради ис­пользования материала для своих построек.

Но где же находился арсенал? Определив местона­хождение Арсенальной башни, монастыря и дворца и изучив карту, мы можем с уверенностью дать ответ на этот вопрос. Единственная точка, где достаточно места для имперского военного арсенала — и это совершен­но не вступает в противоречие со всеми открытиями последнего времени, — площадка между башней и мо­настырем. Без лишних сомнений мы можем сказать, что именно там и находился Мангана; к аналогичному за­ключению пришел и профессор Мамбури. Такое место­нахождение арсенала объясняет наличие нескольких небольших ворот византийского периода на морском участке стены возле Железных ворот.

Продолжая двигаться вдоль стены, вскоре мы заме­тим фрагменты фасада здания: дверной проем с окном над ним и по нише с обеих сторон от него. Это все, что осталось от церкви Спасителя, возведенной Алексеем Комнином (1081 — 1118). Рядом с ним, чуть южнее,— руины павильона, построенного в 1582 году Синан-па­шой, великим визирем Мурада III. Европейцы всегда называли павильон Жемчужным. До наших дней дош­ли лишь развалины фундамента пристройки к внешней стороне здания; эта подземная часть сооружения состо­ит из нескольких аркад. Когда-то вода из находящегося в акрополе святого источника поступала по ним за пределы дворцового комплекса, и там ее могли брать христиане греческой ортодоксальной церкви, верившие в ее способность излечивать болезни. Это был святой источник церкви Спасителя, известный как родник здо­ровья еще задолго до завоевания турками Константино­поля. Многие авторы описывали забавные сценки, сви­детелями которых они были в праздник Преображения Господня. Сам султан иногда смотрел на христиан из окна павильона, наблюдая за тем, как в целях излече­ния больных по шею закапывали в песок. К югу от па­вильона, разрушенного в 1871 году в результате строи­тельства железной дороги, рухнул участок стены вплоть до небольших ворот (название неизвестно) — входа в просторный цокольный этаж, по которому можно было пройти под этой частью стены. Во время отлива видны шесть ворот, использовавшихся шестью различными церквями; наиболее крупными были церкви Святого Лазаря и Богоматери Одигитрии. Чуть дальше — не­большой турецкий фонтан, построенный в правление Ахмеда I. Именно поблизости от церкви Святого Лаза­ря были обнаружены остатки сидений для зрителей (возможно, одного из театров Септимия Севера). Поле для игры в поло (Циканистерион) тоже располагалось неподалеку, на восточной окраине Большого дворца Константина. Наконец, поблизости были и знаменитые бани Аркадия и церковь архангела Михаила. Таким об­разом, весь этот район действительно с полным правом можно назвать архитектурным палимпсестом! Большой прямоугольный участок между Жемчужным павильоном и стеной Второго двора Сераля на схеме Меллинга обо­значен как поле для игры в джирид — метание деревян­ных дротиков; оно располагалось возле Новой церкви Василия Македонского. Меллинг приводит офорт, где изображен разгар игры в джирид, но не на этом поле, а на площадке лучников, около «Сладких вод Европы», в дальнем конце залива Золотой Рог. На этом и на дру­гих рисунках того времени видно, что по размеру и форме дротики для джирид походили на обычные дере­вянные черенки от метел длиной около метра. При по­стоянной практике всадник (а тогда верхом ездили все) мог такой палкой нанести противнику по голове точный удар, влекший за собой серьезные последствия для здо­ровья, а иногда даже смерть. Как видно по рисункам, к важным матчам проявлялся очень большой интерес, во­круг игрового поля разбивали бесчисленное количество шатров, в числе прочих за игрой наблюдали целые тол­пы янычар. За счет конюхов, слуг и врачей число при­сутствовавших заметно возрастало, а группа из двадца­ти актеров поднимала всем настроение. В своей книге доктор Миллер так рассказывает об этой игре: это была шуточная битва, в которой конные всадники метали друг в друга деревянные дротики. Уже во второй половине XVI века султаны любили проводить время на иппо­дроме, а к 1650—1700 годам эта утеха достигла у них пика популярности. В 1826 году Махмуд II, ликвидировав кор­пус янычар, одновременно положил конец и этим за­нятиям. Представляет значительный интерес один мо­мент, не упоминаемый доктором Миллер, — это связь, которая, судя по всему, существовала между турецкими названиями противоборствующих партий игроков в джи­рид и игрой, в которую играли во времена Юстиниа­на на старом византийском ипподроме. Тогда команды соперников назывались соответственно «синими» и «зе­леными», а императоры входили в ту или иную из них. Турки названия своих команд образовывали от назва­ний овощей — бамии (растение с мясистыми зелеными стручками) и лаханы (разновидность капусты), соответ­ственно команды назывались «бамиайи» и «лаханайи». Каждый султан поддерживал свою команду. Так, коман­дой Махмуда II была «бамиайи», а Селима III — «лаха­найи». С захватывающими историями борьбы «синих» и «зеленых», в том числе и ее влиянии на политику можно познакомиться в трудах Прокопия[14].

Жемчужный павильон находится точно на полпу­ти между Пушечными воротами и Воротами павильона рыбака, стоявшими на том месте, где морской участок стены переходит в сухопутный. Как можно понять из названия, Ворота рыбацкого павильона вели на берег моря к жилью рыбаков, состоявших на службе в Сера­ле. В книге Р. Уолша «Константинополь и семь церк­вей Малой Азии» приведена иллюстрация с изображе­нием этих ворот. Здесь хорошо видны специально по­строенные приспособления для отлова косяков рыбы; на переднем плане — лодка, куда несколько рыбаков затащили мертвое тело: дело в том, что именно в дан­ном месте сбрасывали в море тела государственных пре­ступников. Трудно понять, почему именно здесь, где ловили рыбу для стола султана! Приводя цитату из ста­тьи Абдуррахмана Шерифа-эфенди, доктор Миллер го­ворит об интересном обычае, связанном с этими воро­тами. Именно через них тайно проводили низложенного визиря или начальника черных евнухов сразу же после лишения его этого поста. В случае вынесения ему смер­тного приговора существовала очень необычная прак­тика: устраивать соревнования по бегу между главным садовником дворца, выполнявшим также функции глав­ного палача, и осужденным на смерть — в буквальном смысле гонку за жизнью или смертью. Если визирю удавалось первым добежать до Ворот рыбацкого пави­льона, то ему даровали жизнь и казнь заменяли ссыл­кой. Последним, кому таким образом удалось избежать смерти, был великий визирь Хаджи Салы-паша. Если же лишенный своего поста визирь добегал до ворот позже главного садовника, то там его и казнили, а тело выбрасывали в море.

По мнению Констанция, Ворота рыбацкого павиль­она и Ворота Михаила Протовестария, через которые в 913 году входил Константин Дука, стремившийся за­хватить власть, на самом деле одни и те же. Однако та­кая точка зрения не бесспорна и нуждается в серьезной аргументации.

Еще немного южнее находились Конюшенные воро­та. Их античное название нам неизвестно, однако, учи­тывая, что поблизости от них располагались возведен­ные Михаилом III (842—867) мраморные конюшни, не исключено, что и в византийский период там суще­ствовали ворота с таким же названием. Поблизости, в направлении центра акрополя, находились конюшни султана, они хорошо видны на плане Меллинга. Их на­зывали Большими конюшнями, в противоположность Малым — во Втором дворе Сераля. Число содержав­шихся там лошадей в разные периоды было от двух до четырех тысяч. Почти все они принадлежали ученикам дворцовой школы.

Продолжая путешествие вдоль поднимающейся в го­ру стены, мы минуем Гюльхане-капы, проходим еще мимо семи башен и наконец добираемся до самой вы­сокой точки — Ворот империи. Я расскажу о них в сле­дующей главе, где мы будем говорить о Первом дворе Сераля.

Двигаясь в северном направлении, вскоре мы по­дойдем к Главным воротам, ведущим в сады Сераля. Как уже говорилось, они назывались Воротами про­хладного фонтана. Их построил в середине XVII века Ибрагим, в правление Абдул-Хамида II их отремонти­ровали. С архитектурной точки зрения они не пред­ставляют особого интереса, их неоднократно довольно сильно перестраивали. Войдя в эти ворота и резко по­вернув налево, мы увидим склон, по которому можно подняться к Алай-кешк, или павильону Процессий. Поскольку Ворота прохладного фонтана находятся не­далеко от этого здания, они получили второе назва­ние — Ворота процессий.

Алай-кешк стоит в крайней западной точке внешней стены Сераля, там, где стена практически под прямым углом поворачивает на восток в направлении залива Зо­лотой Рог. Мне не удалось установить точную дату по­стройки павильона, находившегося здесь до Алай-кешк, но, судя по всему, он был возведен в начале XVI века и своими размерами и конструкцией напоминал сущест­вующий ныне, правда, он был круглым, а не много­угольным. Из павильона открывается великолепный вид во все стороны; напротив — дворец великого визиря, где одно время располагалась Высокая Порта. Трудно представить себе более удобное место для наблюдения за шествиями и процессиями, чем Алай-кешк. Сегодня павильон используется для различных целей: когда там был я, в нем проводилась выставка картин современных художников. О том, для каких целей было предназна­чено здание, высказывались различные предположения. А первоначально это было место встречи султана со свитой перед еженедельным пятничным посещением мечети. Мурад IV использовал его для своих трениро­вок по стрельбе из аркебузы по прохожим. Когда народ начал возмущаться таким времяпрепровождением сул­тана, то ежедневная норма отстрела была сокращена до 10 голов в день!

В Алай-кешк проводились встречи султана с наро­дом для решения вопросов, не терпящих отлагательства. В таких случаях просители собирались перед зданием, причем люди, придерживающиеся разных точек зрения, держались на безопасном расстоянии друг от друга. Зда­ние сыграло свою роль и в 1655 году, во время восста­ния янычар, когда султан был вынужден предстать перед окном павильона и выслушать жалобы воинов. Чтобы спастись самому, ему пришлось выбросить на улицу тела задушенных начальников черных и белых ев­нухов; пытаясь задобрить янычар, охваченный паникой султан на следующий день отдал им тела почти всех своих главных советников.

По мнению доктора Миллер, до нынешнего Алай-кешк существовал еще один павильон с таким же на­званием на берегу залива Золотой Рог — «там, где су­хопутные и морские стены образуют угол». Мне кажет­ся, что она заблуждается, в чем ей невольно помогает Грело. Она не различает слова аlai и уаli, а там, где, как она считает, находился первый Алай-кешк, на всех картах отмечен Ялы-кешк (Береговой павильон). Вначале об этих словах: в современном турецком языке «процес­сия» — это аlai, со словом уаli дело обстоит несколько сложнее. В современном турецком языке это слово пи­шется как уаli. Есть и другие написания: ialy, iali, jаli, уаlli, ialai; так, у Меллинга в плане — Iali, а в тексте — Yаlу. Понятно, что эти слова похожи и их легко спутать. В абзаце, посвященном Алай-кешк, доктор Миллер с заметным удивлением замечает, что на плане Меллин­га павильон Процессий отсутствует и что там есть толь­ко Ялы-кешк. Я утверждаю, что на данном месте суще­ствовал единственный павильон — Ялы-кешк. Кроме того, она приводит цитаты из Грело, Хилла, дю Луара и Чисхолла, однако ни один из этих авторов даже не упоминает об Алай-кешк. На своей карте Грело от­метил некий «Аlaikiosk» — это явная опечатка, должно быть, «Ialakiosc» или какая-либо другая форма напи­сания Yali Kiosk. Он приводит название второго обра­щенного к Галате павильона — Синан-кешк. Таким об­разом, налицо ошибка не только в названии, но и в количестве зданий. Это подтверждают и офорты из книг Чосел-Гоффье, д'Оссона и Меллинга. Еще один автор, которому можно верить, Комидас де Карбонано, пере­числяет все павильоны на мысу Сераль; он указывает, что к Галате обращены всего два павильона — Синан и Ялы. Однако о павильоне «Alaj» — он приводит такое написание — говорит однозначно: «Он представляет собой башню во внутренней стене дворца, находящую­ся на расстоянии примерно 100 шагов от Порты, отку­да Великий синьор в одиночестве наблюдает за пе­шими и конными шествиями и процессиями». Трудно выразиться более ясно и точно — ведь Порта, как на­зывали Ворота империи, была всего в нескольких ми­нутах ходьбы оттуда. Но если под «Портой» он имеет в виду расположенный через дорогу дворец великого ви­зиря, также известный как Высокая Порта, то и в этом случае расстояние не будет большим — ведь человеку, идущему из Алай-кешк во дворец, пришлось бы пройти через Ворота прохладного фонтана. Позже, когда вдоль внешней стены дворцового комплекса мы добе­ремся до павильона Ялы, я скажу о нем еще несколько слов. За Алай-кешк стена тянется на восток, в направ­лении Золотого Рога. До Железных ворот встречаются еще двое небольших ворот, заслуживающих краткого упоминания. Первые названы в честь великого визиря Соколлы, вторые известны как Ворота султана Сулеймана. Последними в течение тринадцати лет пользовал­ся Ибрагим — великий визирь Сулеймана, когда ходил к султану. Он был задушен по приказу Роксоланы.

Вскоре, приблизившись к концу стены, мы видим Железные ворота — мощное строение с бойницами на­верху. За ними стена разрушена, и пройти дальше невоз­можно, так как путь преграждает современная стена, за которой находятся различные сооружения, принадле­жащие железной дороге. Второе название Железных во­рот — Садовничьи: причина та же, что и второго назва­ния Пушечных ворот, — они вели в сады Сераля и ис­пользовались главным образом садовниками. Кроме того, через них проходили посещавшие султана послы ино­странных государств. Сначала они плыли по морю до Перы, потом вместе с сопровождающими их лицами доби­рались до Ворот империи, а оттуда — до Центральных, ведущих во Второй двор Сераля.

Там, где сходятся сухопутный и морской участки сте­ны, стояли Ворота Ялы-кешк. Они находились в непо­средственной близости от Ворот Евгения, церкви Свя­того Павла и башни Евгения или на том же месте, что и эти сооружения. Ворота Ялы-кешк выходили прямо на берег моря к одноименному павильону. По дошед­шим до нас гравюрам и описаниям павильон Ялы был низким, напоминавшим шатер восьмиугольным здани­ем из белого мрамора с множеством (некоторые авторы называют цифру 50) мраморных колонн, ступени кото­рого спускались к воде. Относительно даты его построй­ки нет единого мнения. Одни считают, что его выстроил в 1589 году Синан-паша — великий визирь Мурада III, который, как мы уже говорили, возвел Жемчужный па­вильон. Другие относят его к периоду правления Сулеймана Великолепного (1520—1566). В любом случае мы можем считать его постройкой XVI века, предназначен­ной для церемониальных целей: из этого павильона сул­тан мог проводить смотры флота, там он мог принимать своих адмиралов и т. п.

Рассказывая о своей поездке в Константинополь в 1610 году, Джордж Сэндис приводит следующее описа­ние павильона: «Это роскошный летний домик; из него есть тайный проход в Сераль, и там он [султан] часто проводит время в уединении, наблюдая за тем, что про­исходит в гавани, оттуда отплывает в чудесные места соседней Азии».

На следующей странице Сэндис изобразил увенчан­ный куполом шестиугольный павильон. Здание имеет 11 больших арок и лестницы, немного не доходящие до воды. Никаких признаков павильона Синан-аги, кото­рый тогда уже должен был бы существовать, не видно. Более полное описание Ялы-кешк приводит в своем дневнике Антуан Галлан, выдержки из него цитирует и доктор Миллер. Вот что практически в это же время пишет Галлан: «И все эти украшения в павильоне Сул­танш [то есть в павильоне Синан-аги] — это ничто по сравнению с большим залом в другом павильоне [то есть Ялы-кешк]. Ни одно существующее на свете зда­ние не может сравниться с ним по благородству и ве­ликолепию — и мрамор, и колонны, и искусственные водоемы, и величественные гобелены, и окружающие павильон галереи, и прекрасные виды, открывающие­ся здесь со всех сторон, и позолоченная лепнина на потолке заставляют подумать о волшебстве».

Он предпринял безуспешную попытку «сделать на­бросок здания».

Немногим более чем через столетие Карбонано (1794) описал его так: «На небольшом расстоянии от предыду­щего [от павильона Синан-аги] стоит пятый павильон; он сделан в форме шатра, его очень украшают колонны, окружающие здание со всех сторон, сверху его венчает красивый купол. Считается, что его тоже построил Сулейман I. Султан приходит туда без свиты в первый день Байрама и Курбан-байрама[15], при выступлении в поход или возвращении войска капитан-паши, при рождении принцев или принцесс королевской крови, особенно ког­да по случаю праздника в ночное время устраивают фей­ерверки на море».

Описание Меллинга аналогично этому, а использу­емые им иллюстрации напоминают те, что приводят Сэндис и Грело. Как писал Констанций, это сооруже­ние было разрушено в 1861 году.

Неподалеку от Ялы-кешк находится павильон Си­нан-аги. Он был построен в XVI веке главным обра­зом для султанш — оттуда в летнее время они могли наблюдать за судами, проходившими по Золотому Рогу и вверх по Босфору.

И вновь мы можем обратиться к Грело: «Первый из этих павильонов предназначался для женщин, которых у него много. Этот павильон выше, чем другие, а про­ход в него из Сераля устроен так, чтобы ни входящих в него, ни выходящих не было видно. По всей длине зда­ния идут арки, внутри него три светлые комнаты, в каждой несколько украшенных позолотой альковов с диванами. На них лежат матрацы и подушки из доро­гих тканей, в том числе из парчи. Диваны стоят у за­бранных решетками окон, сделанных таким образом, что через них женщины могут видеть все, а снаружи их самих при этом не видно, — дело в том, что если жен­щину увидит посторонний, то это может окончиться пе­чально как для нее, так и для заметившего ее».

Комидас де Карбонано говорит, что павильон опи­рается на восемь арок, а сверху его венчает купол.

Мне не удалось найти никакой информации относи­тельно даты разрушения павильона. Довольно близко от него находились эллинги Сераля, где стояли богато ук­рашенные золотом и затейливой резьбой корабли сул­тана.

Между павильоном Синан-аги и эллингами был еще один павильон, он стоял не у самой воды, а на окру­жавшей дворец стене, которая в этом месте довольно далеко от залива. Это был павильон Корзинщиков, ис­пользовавшийся главным образом для подачи сигналов кораблям. В 1643 году по приказу султана Ибрагима его расширили; он отмечен на карте Стэнфорда в путево­дителе Мюррея 1907 года, однако еще в 1895 году Грос-венор писал, что он стоит «почерневший и неописуемо грязный, не сохранивший ни следа былого изящества и утонченности, ни воспоминания о той важной роли, ко­торую он когда-то играл».

Название павильона требует пояснения. Турецкое сло­во «Sереl» обозначает корзину, предназначенную для тор­говцев — для хранения овощей, фруктов и других това­ров. Их плетут из широких удлиненных листьев пальмы. Возможно, у стен павильона было постоянное место тор­говцев корзинами, благодаря чему он и получил такое название. Также есть сообщения, что сам султан Ибрагим увлекался плетением корзин и соответственно оказывал покровительство цеху корзинщиков, даровал им различ­ные привилегии. Ремесленники были ему очень благодар­ны, и, когда в 1643 году султан перестраивал павильон, они обратились к нему с нижайшей просьбой позволить им частично оплатить расходы на ремонт. Именно поэто­му здание и получило такое название.

До Пушечных ворот, к которым мы сейчас прибли­жаемся от исходной точки нашего путешествия вдоль стены, есть еще одно строение, о котором стоит упомя­нуть. Это небольшие Дровяные ворота. Они стоят ря­дом с северо-восточным концом эллингов. Название го­ворит о том, что через них привозили в Сераль дрова: для бань, кухонь и обогрева помещений их требовалось огромное количество. Дрова заготавливали частично в Белградском лесу, простиравшемся до Черного моря, частично на побережье Средиземного моря. Когда мы будем говорить о Первом дворе, мы узнаем, где нахо­дился дровяной склад; согласно Тавернье, «там было сложено примерно 40 тысяч повозок дров, причем каж­дую такую повозку могли везти только два быка». По словам Уайта, через эти ворота выносили, чтобы вы­бросить в море, тела казненных во дворце.

Дальше нам предстоит пройти мимо маленького ко­лодца и батареи, после чего мы наконец окажемся у Пу­шечных ворот.

До того как начать разговор о Первом дворе, следу­ет сказать о двух павильонах Внешнего дворца, не име­ющих никакого отношения к стене — о Чинили-кешк и Гюльхане-кешк. Из всех павильонов Сераля Чинили-кешк, или Изразцовый павильон, представляет, вероят­но, наибольший интерес, причем не только с точки зре­ния археологии и собственно изразцов, но и потому, что это единственное сохранившееся здание, точно да­тируемое правлением Мехмеда II. Оно находится на территории Сераля со стороны Золотого Рога и входит в музейный комплекс. Проще всего пройти к нему че­рез Ворота прохладного фонтана, за которыми следует повернуть направо и затем подняться вверх по склону. В таком случае вы увидите его по левую руку, а обра­щено оно будет на восток. Чуть дальше, если идти пра­вее, вы выйдете к Первому двору Сераля прямо у пня, оставшегося от знаменитого дерева янычар. Прекрас­ные рисунки и планы этого павильона можно найти в замечательной работе Герлитта «Die Baukunst Konstantinopels». В плане Чинили-кешк представляет собой греческий равноконечный крест, в концах которого имеется по залу, увенчанному куполом с парусами; се­верное крыло заканчивается шестиугольной апсидой. Снаружи вдоль всего здания идет красивый портик с 14 колоннами, на них опирается отделанный изразца­ми архитрав с каменным карнизом сверху, в карнизе сквозной орнамент из звезд. С восточной стороны па­вильона к портику, находящемуся там на высоте около 2,5 метра над землей, можно подняться по центральной лестнице в два пролета. Под портиком расположены кладовые, куда можно попасть прямо от центрального входа. В павильоне два этажа, каждый с двойным ря­дом окон.

Уже само это здание представляет собой уникальное собрание турецких изразцов первого периода, и, не­смотря на то что сейчас там устроен Музей керамики и стекла, в первую очередь павильон следует рассматри­вать именно с такой точки зрения.

Директор дворцового комплекса Ташин Чукру про­вел специальное исследование турецких изразцов; в одной из наших с ним бесед он сослался на свою ста­тью в «Трудах общества восточной керамики» (1934). Мы вернемся к ней при описании некоторых помеще­ний гарема и селямлика, а сейчас я ограничусь соб­ственными комментариями об изразцах Чинили-кешк. В Турции производство изразцов зародилось в XV ве­ке, в XVI оно достигло расцвета, а в первой половине XVIII века умерло. Постройки Константинополя и Бур­сы могут проиллюстрировать все эти этапы, а изучение и сравнение мечетей, тюрбе, медресе и павильонов в этих городах — столь же интересное и познавательное занятие, как приятное и доступное. История произ­водства изразцов в Турции делится на три периода: пер­вый — с начала XV века до первой половины XVI; вто­рой заканчивается в начале XVIII века, он характери­зуется постепенным угасанием и окончательным умира­нием ремесла. В 1725 году была предпринята попытка возродить производство, и в Текфур-Серае была откры­та новая фабрика, выпускавшая расписанные узорами изразцы, — это и был третий период. Однако новые из­делия сильно уступали ранним.

Изразцы Чинили-кешк относятся к первому перио­ду, их форма и орнаменты явно позаимствованы в Бур­се, где ими отделаны знаменитая Зеленая мечеть Ешил-ками и Зеленое тюрбе Мехмеда I. Основные цвета из­разцов — зеленый, бирюзовый и темно-синий; форма — квадратная, прямоугольная, шестиугольная и треуголь­ная. Надписи из изразцов представлены двумя видами: выполненные в технике мозаики и выложенные квад­ратными плитками. В обоих случаях надписи сделаны, как правило, белым или желтым по синему фону, ор­наментальные узоры в промежутках между ними — би­рюзовые, желтые цвета золота и зеленые, в окаймля­ющих их бордюрах присутствуют также белый, черный и темно-синий цвета. Изразцы использовались как для внутренней, так и для наружной отделки зданий. По­добно мозаике из стекла, керамическими изразцами ин­крустировали камень.

В отделке павильона Чинили присутствуют все ви­ды изразцов первого периода. Ташин Чукру описывает их так: «Сначала мы подходим к надписи из изразцов над дверным проемом, датирующейся 877 годом хиджры (1473 г. н. э.); панель, на которой сделана надпись, вы­ложена мозаикой. Фраза с обеих сторон этого арочно­го проема — «Теvеkkeltu-аlаllah» («Мы полагаемся на во­лю Аллаха») — выполнена в виде геометрического узора квадратными изразцами светло-бирюзового и белого цве­тов. Поверхность над дверным проемом и фон надпи­сей — из белых и голубых изразцов со звездообразными узорами. Слово «Аллах» выписано и среди цветочных орнаментов на изразцовом бордюре, опоясывающем ар­каду. Декоративное оформление с обеих сторон фасада одинаковое. В комнатах павильона прекрасная отделка из изразцов синего, голубого и белого цветов шестиуголь­ной, квадратной, треугольной и прямоугольной формы».

Изразцы первого периода можно увидеть также в ме­чети Чекирдже в Бурсе (около бань, о которых мы пого­ворим в одной из следующих глав), в мечети Чинили в Изнике, мечети Победителя, тюрбе Мехмед-паши, мече­ти Селима и нескольких тюрбе при ней, в медресе Хас-секи и тюрбе Мехмеда, сына Сулеймана, в Константино­поле.

Об изразцах второго периода я расскажу в главах, посвященных гарему и селямлику. В завершение этой главы мне остается только сказать о павильоне Гюль-хане-кешк, находившемся на территории Сераля со сто­роны Мраморного моря за пределами южной части сте­ны Второго двора и соседствовавшего с кухнями. Он не претендует или, правильнее, не претендовал (посколь­ку в настоящее время он снесен) на особую красоту и известен только благодаря тому, что он стал местом Наtti Sherif— великого плана проведения национальной реформы, подготовленной в 1839 году Абдул-Меджи-дом. В этом документе говорилось, что постепенный упадок империи в течение предыдущих ста пятидесяти лет происходил из-за пренебрежения правосудием и со­блюдением законов; что, опираясь на помощь Всемо­гущего и заступничество Пророка, посредством созда­ния новых органов султан стремится сделать так, чтобы все провинции хорошо управлялись. Он гарантировал защиту жизни и имущества всех граждан, единую и справедливую систему налогообложения, единый под­ход к воинской повинности и несению военной служ­бы. Остается только сожалеть, что инерция и предубеж­денность не дали максимально полно использовать все возможности, предоставлявшиеся такой благородной и честной попыткой вернуть славные дни Сулеймана Ве­ликолепного.

Свое название павильон (gul — роза) получил благо­даря тому факту, что здесь под личным контролем глав­ного кондитера готовили сладости из розовых лепест­ков для гарема.

Глава 3

ПЕРВЫЙ ДВОР

На вершине холма Сераль, в центре наземного учас­тка стены, находятся Ворота империи, через которые можно сразу же попасть в Первый двор — европейцы часто называют его Двором янычар. Ворота империи — это мощное сооружение в виде триумфальной арки из полированного белого мрамора с расстоянием от входа до выхода из нее около 14 метров. Когда-то ворота бы­ли двухэтажными с двумя рядами окон вдоль всего фа­сада; сегодня от них остался лишь выщербленный мра­морный парапет — точно такой же, как окружающие пруд в Четвертом дворе и внутренний дворик Клетки. Во времена Грело верхний этаж венчали «четыре ма­ленькие круглые башни, похожие на небольшие круглые дымоходы; они имели чисто декоративные функции и служили обозначением входа во дворец султана». В сле­дующем столетии число башенок сократилось до двух, а на рисунке Фоссати (к нему я еще вернусь) они во­обще исчезли.

С каждой стороны двухарочного портала были сдела­ны ниши в форме митры — там выставляли головы каз­ненных — важных сановников. Над внутренней аркой имелось клеймо строителя и позолоченное изречение, приписываемое якобы Мехмеду II: «Всевышний сделает славу строителя вечной; Всевышний сделает его творение прочным, Всевышний укрепит его фундаменты».

В дневное время ворота сторожили 50 привратников, ночью охрана усиливалась за счет янычар «в маленьких передвижных деревянных домиках на колесах, у них были дозорные, которые замечали все, поэтому в слу­чае необходимости они могли разбудить тех, кто спал». Первый двор был общедоступным, в него пускали всех независимо от общественного положения и веро­исповедания. Двор имеет неправильную форму — веро­ятно, это связано с особенностями ландшафта и с тем, что там находится церковь Святой Ирины. Поэтому если вы хотите попасть в центр двора, то, пройдя через Ворота империи, вам следует все время держаться ле­вой стороны.

По правой стороне двора располагались больница, пекарня султана и водопроводная станция; по левой — огромный дровяной клад, церковь Святой Ирины (она во все времена оставалась христианской), монетный двор султана, казна, дворцовые склады и два павиль­она для работавших во внешней службе. В середине, чуть левее от центра двора, находится фонтан, из ко­торого поили лошадей, знаменитое дерево янычар, а около Центральных ворот — два «камня назиданий», на которых время от времени выставляли головы казнен­ных, и Фонтан палача, где главный палач и его помощ­ник мыли испачканные кровью руки.

На всех присутствовавших во дворе распространя­лось одно строгое правило: все должны были соблюдать тишину. Пожалуй, не было ни одного путешественни­ка, который не отметил бы необычную тишину во всех дворах, причем в каждом следующем дворе было тише, чем в предыдущем. В Третьем дворе тишина достигала максимума: там было «тихо, как в могиле». В 1551 году Николаи писал: «Несмотря на то что людей, прибыва­ющих туда отовсюду, очень много, там поддерживается такая тишина, что не слышно даже кашля».

А около 1700 года Турнефо рассказывал: «В Первый двор Сераля может войти каждый... там стоит такая ти­шина, что можно услышать, как летит муха. Если кто-то чуть повысит голос или проявит другое неуважение к резиденции султана, он сразу же получит удар палкой от одного из наблюдающих там за порядком офицеров. Кажется, что даже лошади понимают, где они находят­ся; нет сомнений, что их учат ступать там тише, чем на улицах».

От знаменитого платана, под которым янычары так часто переворачивали свои котелки в знак начала вос­стания и на ветвях которого многие из них были пове­шены, сейчас остался только установленный на камен­ной подставке пень — на самом деле это лишь часть огромного полого ствола, торчавшего из земли еще не­сколько лет назад. В 1895 году это было живое дерево с огромными раскидистыми ветвями; в своем «Констан­тинополе» Гросвенор приводит его фотографию.

Двор, за исключением выложенных булыжником до­рожек, ведущих к различным воротам и входам в зда­ния, не был замощен. Важные персоны — иностранные послы и некоторые чиновники внутренней службы — могли въезжать во двор верхом, однако перед Централь­ными воротами все должны были спешиваться.

Прежде чем дать пояснения к офорту Меллинга, хо­чу еще раз процитировать Бона (1604—1607): «Царящий там порядок — это невозможно обойти молчанием — делает Сераль очень степенным и исполненным досто­инства. Во-первых, вы входите во дворец через величе­ственное сооружение — огромные ворота с просторной колоннадой внизу; их охраняют около 50 мужчин, во­оруженных аркебузами, ятаганами и луками со стрелами. Пройдя через эти ворота, в которые пашам и другим важным персонам разрешено въезжать верхом, выхо­дишь на большой двор длиной в четверть итальянской мили и примерно такой же в ширину; по левую сторо­ну — отдельно стоящая колоннада, предназначенная для защиты слуг и лошадей от дождя. Справа от входа во двор находится больница, обслуживающая весь Сераль; больница обеспечена всем необходимым. Ее возглавля­ет евнух, к услугам пациентов различные специалисты. Напротив нее, чуть левее — большая площадка, где хра­нится запас древесины, а также различные повозки и другие изделия для нужд дворца. Над ней находится огромный зал — это склад старинного оружия и амуни­ции: шлемов, кольчуг, аркебуз и дротиков. Их раздают янычарам, служащим арсенала и прочим при встрече въезжающих в Константинополь султана или великого визиря».

На выполненном Меллингом офорте Первого дво­ра нет ни Ворот империи, ни больницы, ни дровяного склада. А вот на рисунке Фоссати, выполненном око­ло 1852 года, они присутствуют.

Меллинг представляет нам картину повседневной жизни двора; фигуры людей он наносит на рисунок с тем, чтобы показать, какие службы существовали во дворце, как одевались их представители и каких обы­чаев придерживались в Серале. Так, около всадников — вероятно, важных персон — мы видим суетящихся слуг. Судя по всему, Меллинг изобразил час аудиенций у сул­тана, о положении каждого из советников говорит мно­гочисленность свиты. При подъезде к Центральным во­ротам советники спешиваются; пока господа решают в Диване различные вопросы, слуги занимаются лошадь­ми, прилагая все усилия к тому, чтобы животные не производили шума. На переднем плане в центре двое слуг несут в больницу занедужившего. Тевено (1687) писал, что больных перевозили «в небольших закры­тых повозках, которые тащили два человека; повстре­чавшись с такой каретой, все, даже Великий синьор, де­лали шаг назад, уступая ей дорогу». Больницей руково­дил начальник белых евнухов; носильщиками, убор­щиками и тому подобное тоже были белые евнухи. Эта больница предназначалась исключительно для пажей дворцовой школы, а больница на Мраморном море — для всех работавших во внешней службе.

Работа больницы, вероятно, была организована пре­восходно. Ж.Б. Тавернье рассказывает, что пажи ста­рались попасть туда под любым предлогом: «Они пре­бывают там десять или двенадцать дней. С утра до позднего вечера их услаждают музыкой и пением — отвратительными, на мой взгляд. Там им разрешено пить вино, что не позволено ни в каком другом месте, — именно это привлекает их туда значительно больше, чем музыка».

Кроме того, в больницу нередко тайно проносили вино в бурдюках — это было средством сделать евну­хов сговорчивее, поэтому там безнаказанно процвета­ли некоторые пороки, которые были немыслимы в са­мом Серале.

На рисунке Меллинга мы видим двух янычар, ше­ствующих со стороны больницы. На плечах они несут шест с котелком — подробнее об этом я расскажу поз­же. Перед ними идет нижний чин с черпаком.

На офорте изображены различные слуги, работаю­щие в Серале: один движется вдоль стены пекарни сул­тана с подносом на голове, заставленном блюдами, за­крытыми крышками (вероятно, несет в больницу горячие булочки); другие — в войлочных шляпах конической формы — заняты более прозаическими делами.

Как мы знаем, мельница и пекарня султана находи­лись на побережье Мраморного моря около Мельнич­ных ворот и активно использовались вплоть до 1616 го­да, когда Ахмед I выстроил новую пекарню в Первом дворе. К качеству хлеба предъявлялись такие высокие требования, что даже во времена нехватки продоволь­ствия не принималось никаких оправданий, если он был не должного качества. По словам Бона, пекли не­сколько видов хлеба: чисто белый — для султана, сул­танш, пашей и других важных сановников; хлеб хо­рошего качества — для всех, занимавших во дворце среднее положение; черный хлеб — для аджем-огланов. «Для султана, — пишет он, — и для султанш хлеб пекут из особой муки, привозимой из Бурсы, — ее делают из зерна, выращиваемого в провинции Вифиния, — патри­мониальной территории Оттоманской империи. Еже­годно там собирают от 7 до 8. тысяч килограммов зер­на, из которого на мельницах Бурсы получают муку отличного качества. Что касается хлеба для всех прочих, то зерно для него поступает из Греции, где расположе­ны полученные по наследству усадьбы правящего сул­тана. Там же выращивают зерно для армии, и в Негро-понте из него изготавливают сухие хлебцы. Часть этого зерна продают рагусанам, приезжающим за ним с не­обходимыми документами. Из всего выращенного в Греции хлеба 36—40 тонн ежегодно привозят в Кон­стантинополь для нужд Сераля. Неудивительно, что Порта потребляла такое большое количество зерна, ведь сверх положенного все официальные жены султана, паши, высокопоставленные сановники и некоторые другие категории обитателей дворца ежедневно допол­нительно получали из чилиера — личного амбара сул­тана: султанши — по 20, паши — по 10, муфтии — по 8 и так далее вплоть до 1 хлеба на человека, в зависи­мости от распоряжения великого визиря. Каждый хлеб размером с хорошую лепешку, мягкий и пышный».

На противоположной стороне видны купола монет­ного двора— это единственное здание Первого двора (не считая церкви Святой Ирины — на рисунке Мел-линга она отсутствует), сохранившееся до наших дней. Незадолго до 1695 года монетный двор был переведен сюда с Третьего холма. На монетном дворе стоял пави­льон золотых дел мастеров и ювелиров-оправщиков — там изготавливали все украшения для помещений гаре­ма и селямлика, а также ювелирные украшения для кадин. В архивах Сераля его директор Ташин Чукру не­давно обнаружил книгу со списком мастеров, работав­ших на монетном дворе в 1536 году с указанием их жа­лованья. Всего мастеров было 580, в том числе:

58 ювелиров;

4 волочильщика серебряной нити;

9 граверов;

5 чеканщиков по золоту;

8 мастеров по изготовлению щитов;

22 мастера по изготовлению сабель из дамасской стали;

4 шелкоткача;

16 белошвеек;

12 гончаров и мастеров по изготовлению изразцов; 22 мастера по изготовлению рельефных украшений интерьеров;

3 мастера по янтарю;

14 резчиков по дереву, камню и т. д.;

18 мастеров-сабельников;

18 мастеров по изготовлению ножей;

19 медников; 16 оружейников;

11 мастеров по изготовлению музыкальных инстру­ментов;

15 драпировщиков;

3 перчаточника.

Образцы их работы представлены не только в музее Сераля, их инкрустациями и мозаикой украшены пере­ходы, стены, мебель, потолки и полы как гарема, так и селямлика.

Нам осталось поговорить о водопроводной станции, снабжавшей водой весь дворец. Она находится в даль­нем правом углу двора, скрытая от взгляда высокой сте­ной. Подойти к ней можно из Второго двора через ма­ленькую дверь в углу около кухонь. Дверь выходит на склон под основной стеной, у его подножия — два ко­лодца: один круглый, другой овальный. Оба соединены с основным колодцем, расположенным в 50 шагах от них. Водопроводная станция — это работа великого Синана; вероятно, она была построена в то же время, что и кухни. Колодцем, над которым возвели новый кирпичный павильон, по-прежнему активно пользуют­ся, воду из него качает насос. Если пройти мимо элек­тронасоса, то в следующем помещении мы увидим ко­лодец диаметром около 6 метров. Это мощное сооруже­ние. Через зеркало воды перекинут узкий железный мостик, на стенах колодца на некотором расстоянии одна от другой висят электрические лампочки, позво­ляющие хорошо рассмотреть данный образец архитек­туры XVI века.

Как уже говорилось, Первый двор часто называли Двором янычар, причем это название ему дано не слу­чайно. Дело в том, что корпус янычар на протяжении всей своей истории был неразрывно связан с Сералем.

Именно поэтому следует остановиться на истории возникновения и развития этого первого турецкого ре­гулярного военного формирования, особенно учитывая открытия последнего времени, опровергнувшие многие традиционные представления. Но старая романтичная легенда о происхождении, названии и одежде янычар настолько хороша, что прежде, чем окончательно опро­вергнуть ее, все же стоит с ней познакомиться.

По известной легенде, из числа пленных султан Орхан отобрал юношей-христиан и отправил их получать благословение жившего недалеко от Амасьи знаменито­го дервиша Хаджи Бекташа.

Встав перед шеренгами христиан, он простер рукав своего халата над головой выступившего вперед юноши и такими словами благословил молодых людей: «Да будут они наречены янычарами [уеni cheri, или новые солдаты]! Пусть их лица всегда будут светлыми, рука разящей, а сабля острой! Пусть их копья всегда будут занесены над головой врагов! В какие бы земли они ни отправились, пусть они всегда возвращаются с белым лицом!»

И когда этот святой человек, благословляя, поднял руку, широкий рукав его халата опустился, образовав двойную складку; в память о посвящении такую же двойную складку, как на рукаве халата, с тех пор стали делать на шапках янычар. Как бы то ни было на самом деле, головной убор янычар действительно был весьма необычным.

На этой легенде следует остановиться подробнее. Во-первых, она появилась только во второй половине XVI ве­ка, то есть через два столетия после описываемых в ней событий. Во-вторых, имя конкретного султана — Орха-на — было выбрано явно случайно. Хотя в легенде отда­ется предпочтение именно ему, правившие до и после него соответственно Осман I и Мурад Г с Мурадом II тоже были причастны к созданию войска янычар. Вполне ес­тественно сделать вывод о том, что формирование этого корпуса требовало времени и что каждый следующий сул­тан совершенствовал или реформировал его в соответ­ствии с собственными воззрениями.

Этот вопрос глубоко изучил покойный Ф.У. Хаслак, убедительно доказавший в своей книге «Христианство и ислам при султанах» (Оксфорд, 1929), что создание корпуса янычар следует датировать 1472 годом, а совсем не правлением Орхана или даже Мурада II.

Вот какие факты позволили ему сделать такой вывод. Отличительной чертой корпуса янычар была система набора рекрутов из числа проживавших в империи де­тей-христиан, которых насильственно обращали в му­сульманскую веру и специально готовили к службе. И хотя на это ссылаются авторы XVII века, например Эвлия, у авторов XIV и XV веков, писавших о янычарах, — таких известных и наблюдательных путешественников, как Ибн-Батута, Шильбергер и Бертрандон де ла Брокери, — отсутствуют какие-либо упоминания о подоб­ных систематических наборах детей христиан. Следо­вательно, не без основания напрашивается предполо­жение, что султаны раннего периода, в соответствии с законами магометанства имевшие право на пятую часть захваченных в бою пленных и добычи, формировали эти элитные войска, своего рода личную охрану, из числа купленных рабов или пленных, которые, естественно, в основном были христианами.

После кончины Орхана корпус янычар был реорга­низован, а входившие в него пленные были вынужде­ны принять магометанскую веру и пройти серьезную военную подготовку. Входивших в этот корпус визан­тийские историки XV века Халкондил и Дука называ­ют «портой», подразумевая, что они охраняли ворота султана[16]. Позднее их стали называть «рабами ворот».

Кажется очевидным, что в XV веке христианскому на­селению империи еще не было вменено в обязанность периодически выделять определенное число детей для службы у султана, иначе греческие историки обязатель­но упомянули бы об этом. Кроме того, в 1472 году дру­гой историк, Киппико, также писал, что значительную часть корпуса янычар составляли пленные из числа той положенной султану пятой части. Возвращаясь к связи Хаджи Бекташа с янычарами, мы придерживаемся мне­ния, что первоначально этот дервиш был всего лишь ре­лигиозным лидером одного из племен, которого «захва­тила» и приняла в свои ряды секта хуруфи, со временем начавшая проповедовать последователям Хаджи Бекта­ша свои собственные доктрины от его имени. По мере того как сила секты росла, этот бывший племенной святой становился все более уважаемым, вокруг его имени стало рождаться все больше легенд. Вскоре сек­та взяла под свое крыло все войско янычар, и Хаджи Бекташ стал его покровителем, что в 1591 году было признано официально. Незадолго до этого и появилась история о благословении святым войска янычар. Эта легенда не только не принята, наоборот, историки того времени, причем в их числе и один земляк Хаджи Бек­таша, весьма энергично опровергали ее. Следовательно, учитывая изложенные факты, мы должны рассматри­вать каноническую легенду о Хаджи Бекташе, Орхане и первых янычарах просто как вымысел. В то же время она никоим образом не влияет на последующую исто­рию корпуса, его обычаи и общую организацию.

Кандидатов в янычары набирали во всех покоренных странах, но в основном в Албании, Боснии и Болгарии. Их немедленно начинали обучать; большинство из них становилось аджем-огланами: чтобы подготовить моло­дых людей к любой ситуации, требующей большой вы­носливости, их заставляли заниматься самым тяжелым физическим трудом; немногих специально отобранных юношей направляли в дворцовую школу, где они про­ходили полный курс обучения. Затем их назначали ко­мандующими какими-нибудь пограничными гарнизона­ми и в зависимости от необходимости переводили из одной провинции в другую.

Сначала правила в корпусе были очень строгими: послушание, отсутствие распрей, отказ от любых изли­шеств, запрет на женитьбу и поддержание любых род­ственных связей, а также соблюдение всех религиозных заповедей Хаджи Бекташа. Янычары не имели права заниматься торговлей, были обязаны соблюдать опре­деленные правила в одежде и туалете, им запрещалось покидать свои бараки, в мирное время они не получа­ли никакой платы, а оружие — только во время воен­ных действий. Рацион их был скуден, что быстро при­вело к отступлению от некоторых правил. Мы с вами еще убедимся, что с течением времени появились замет­ные послабления дисциплины. В 1551 году Н. Николаи пишет, что янычары вооружены «мечами, свисающим с пояса кинжалом и небольшим топориком, кроме того, у них есть длинные аркебузы, с которыми они велико­лепно управляются». Янычарам не разрешалось носить бороды, но, «чтобы выглядеть более свирепыми и кро­вожадными, они отпускали очень длинные усы». Они носили кафтаны темно-синего цвета; те последователи Бекташа, которые уже достигли солидного возраста, ук­рашали свои головные уборы огромным плюмажем из перьев райских птиц, спадавшим по спине почти до ко­лен. Николаи это отлично иллюстрирует; кроме того, приводит рисунок аги (главного командира) янычар: весьма живописны его расшитая куртка, длинные сви­сающие рукава и большой тюрбан. По цвету обуви мож­но сразу же определить ранг ее владельца: красная, жел­тая и черная — от старшего к младшему.

Названия всех офицерских должностей имели отно­шение к кулинарии. Так, ага был известен как чорбаджи-баши — главный раздатчик супа, за ним по стар­шинству следовал ашчи-баши — главный повар, по­том — сакка-баши — главный водонос. Знамя янычар украшал огромный казан (котелок) — о нем следует поговорить подробнее. Трудно сказать точно, когда эти котелки стали играть такую важную роль в истории корпуса. Однако кажется очевидным, что это произош­ло спустя довольно много времени после его образова­ния. Сначала это было своего рода данью уважения, и только позднее, когда войско начало выходить из-под контроля, котелки стали предметом устрашения, симво­лом восстания и кровопролития. А в сущности, это были обычные небольшие сосуды с крышкой, предна­значенные для еды.

Согласно традиции, первые из них были сделаны по подобию котелков дервишей Бекташа и подарены перед нападением на Константинополь (1453) Мехмедом II различным одам (Ода — буквально «дом», «палата», в более широком смысле — «жилье»; в Серале так назы­вали прислужников в гареме; в армии — бараки и, на­конец, воинское подразделение: окак, ранее оджаг — «очаг»; к нему близко по значению орта — «центр», «се­редина». Если прежде каждому приходилось добывать себе пропитание самостоятельно, то с этого времени каждая ода была обязана иметь начальника кухни, ко­торый и обеспечивал всех янычар хлебом, солью, рисом и жиром. Отсюда появился обычай приносить клятву верности на хлебе и соли. У каждой оды был общий большой медный котел, котелок обычного размера предназначался для двадцати человек. Несмотря на то что, как показано на офорте Меллинга, большую лож­ку для приготовления и раздачи еды носил отдельно от общего котелка один из младших чинов, у всех янычар были собственные ложки, которыми ели из обычных котелков; эти ложки они носили в специальном медном чехле, пришитом к передней части головного убора.

Постепенно котелок стал символом воинской добле­сти; когда янычары находились в лагере, шх, подобно нашим барабанам, складывали перед шатром аги, в по­ходе посменно несли рекруты, а потеря котелка в бою надолго покрывала позором всю оду. Большой полко­вой медный котел несли старшие янычары, и его утрата считалась таким позором, что смыть его можно было, только совершив какой-то беспримерный подвиг. В мир­ное время каждую пятницу после полуденной молитвы янычары собирались во Втором дворе, чтобы вкусить еду. Султан, ожидавший окончания трапезы в павиль­оне между Диваном и Воротами блаженства, с трево­гой наблюдал за тем, как она проходила. Если разно­сившие котелки янычары отправлялись на кухни за ри­сом по обычному сигналу, все было хорошо. Но если они не покидали строя и переворачивали котелки вверх дном, это означало недовольство и, возможно, даже на­чало восстания. Действия, которые в таком случае пред­принимал султан, зависели от справедливости претен­зий янычар и его собственной способности пресечь не­повиновение и бунт. Часто расправа бывала быстрой и ужасной: султан призывал к себе бостанджи, зачинщи­ков и разносчиков котелков хватали, и вскоре перед Центральными воротами вырастала груда отрубленных голов.

С другой стороны, начиная с XVII века янычары приобрели необычайный вес, и по их воле лишились трона или были убиты не менее шести султанов. Как же возникло такое положение? Первое войско янычар, со­стоявшее из пленных христиан, очень быстро осознало, что султан стал их новым отцом и что их настоящее и будущее целиком находятся в его власти. До тех пор пока он водил их в бой и сохранял присущую первым султанам воинственность, в корпусе поддерживался высокий боевой дух, и янычары были самым лучшим регулярным воинским соединением Европы. Но когда султаны сменили поле боя на гарем, строгость правил ослабла, прежний боевой настрой войска был забыт, и очень быстро нарушения и злоупотребления всякого рода превратили эту великолепно организованную гвар­дию в бич и позор Оттоманской империи. К моменту вступления на трон Мурада III (1574) численность кор­пуса не превышала двадцати тысяч; на середину его правления пришлись первые отступления от установленных правил, а к концу столетия янычар было уже более сорока восьми тысяч. Это произошло из-за ряда причин. Так, в оды стали набирать не только христиан, но и соотечественников-мусульман, имевших родствен­ные связи на территории империи, рекруты-мусульма­не больше не воспринимали султана как отца родного. Длительные периоды мира способствовали появлению в среде янычар, давших обет безбрачия, всевозможных грехов и пороков. Почувствовав, что их сила растет, янычары стали обзаводиться семьями, приобретая та­ким образом немыслимую прежде независимость. Если они испытывали недостаток в деньгах или еде, им не составляло труда устроить поджог, что, естественно, приводило к большому пожару. Подсчитано, что в прав­ление Ахмеда III (1703—1730) произошло не менее ста сорока таких пожаров. Женатым янычарам было раз­решено жить вне бараков.  Вскоре в корпус начали принимать не только их детей, но также друзей и род­ственников. Поэтому через некоторое время процент совершенно непрофессиональных, а часто и просто аморальных мужчин сильно вырос, и в начале XIX века численность корпуса достигла небывалой цифры — бо­лее ста тридцати тысяч человек. Попытки Селима III организовать новое войско окончились провалом; Байракдар-паша в этом смысле был более удачлив, но в 1806 году и это войско пришлось разгонять. Покончить с янычарами раз и навсегда выпало на долю Махму­да II (1808—1839). Эту победу нельзя назвать внезапной и незапланированной — ведь ему она досталась после долгой тщательной подготовки, которой он посвятил не менее шестнадцати лет.

Махмуду II уже пришлось лицезреть все ужасы восста­ния янычар: он видел город в огне, слышал стоны умира­ющих, крики женщин и детей. Вопреки уверенности яны­чар в своей силе и безнаказанности, это не остановило султана, а, наоборот, вселило в его душу мысль о необхо­димости навсегда ликвидировать корпус янычар, он не переставал планировать соответствующие реформы в армии. Одни подразделения он осыпал почестями и день­гами, а другие, доставлявшие большие беспокойства, вскоре нашли вечный покой в Босфоре. Властные полно­мочия пашей отдаленных гарнизонов резко сократились, и таким образом янычары лишились помощи своих союз­ников в провинции. Численность нового регулярного войска, состоявшего из солдат — эшкенджи, постоянно увеличивалась, туда перешли многие офицеры-янычары, что приводило к возникновению взаимного недоверия в рядах од. К 1826 году у Махмуда II все было подготовле­но. Правительство спровоцировало восстание, янычары прошли строем до площади Атмейдан, там перевернули, как обычно перед началом бунта, свои котелки. Обнару­жив, что их ага переметнулся на сторону правительства, они напали на его дворец и учинили насилие над остат­ками его гарема. Потом настал черед Порты: они жгли архив, ломали все, что только попадалось под руку, но не ведали, что их конец так близок. Побережье охранялось, Сераль был полон вооруженных садовников, а в город входила новая армия.

Было развернуто священное знамя пророка и объяв­лено о виновности корпуса янычар и его роспуске. От шейх-уль-ислама была получена фетва с благословени­ем дальнейших действий, и наступление на мятежников началось. Те сами облегчили новой армии задачу: пос­ле погромов стали возвращаться на Атмейдан, и вскоре янычары заполнили все улицы, ведущие к площади. Тут прозвучали первые выстрелы, а после залпов картечи на узких, запруженных людьми улицах началось нечто не­вообразимое: те, кому удалось уцелеть под огнем артил­лерии и избежать удара саблей, были заживо сожжены в своих бараках. Но Махмуд этим не удовлетворился: янычар, укрывшихся в своих домах и бежавших из го­рода, преследовали и топили в Босфоре. Всего их по­гибло более 25 тысяч, на этом история корпуса янычар была закончена.

Прежде чем мы покинем Первый двор, давайте по­дробно рассмотрим офорт Меллинга (ил. 4). На ней изображена часть большой процессии, двигающейся в праздник Байрам из Первого двора Сераля к одной из расположенных за его пределами мечетей — Святой Со­фии или Ахмеда. Процессия как раз выходит из Ворот империи и направляется мимо великолепного фонтана Ахмеда III к площади Атмейдан к обеим мечетям.

На офорте Ворота империи изображены еще до того, как был снесен их верхний этаж, и, хотя по законам перспективы их главный вход кажется меньше, чем на самом деле, в целом массивность сооружения и важная роль здания автором, безусловно, переданы.

С правой стороны стена двора достигает берега Мра­морного моря, где у Конюшенных ворот смыкается со стеной у моря. Конические крыши двух башен уже давно отсутствуют, а в остальном стена и расположенный напротив нее фонтан Ахмеда III выглядят сейчас точно так же, как и раньше.

Следует отметить, что художник поступил весьма ра­зумно: несколько характерных фигур он извлек из про­цессии и поместил на передний план, с тем чтобы нам было проще рассмотреть их платье.

Слева под деревом мы видим пашу на коне; он ок­ружен слугами: одни освобождают перед ним путь, дру­гие следуют рядом с ним.

На переднем плане перед его конем стоит офицер янычар — это сегбан-баши, занимающий положение на ступень ниже аги. На нем праздничный кафтан с нео­бычно приподнятыми эполетами причудливой формы. Справа от него — вставшая на дыбы лошадь с богатой сбруей, красивой попоной и стременами подо всю ступ­ню. Ее пытается сдержать балтаджилер — алебардщик внешней службы; о ней мы поговорим в следующей главе, посвященной Второму двору.

Обращает на себя внимание забавный головной убор алебардщика в форме свисающего на спину широкой частью колпака, среди участников процессии мы видим балтаджилеров в таких же головных уборах. Кроме все­го прочего алебардщики выполняли также функции телохранителей, двигаясь пешком бок о бок с конем или экипажем. Обычно они носили алебарды, однако на данной гравюре это оружие мы видим в руках у пейков, чьей обязанностью было бежать перед султаном и при необходимости выполнять роль посыльных. Пейки были подразделением алебардщиков; их костюм тоже представляет интерес — ведь он был целиком, без изме­нений заимствован у византийского двора.

Меллинг поместил пейка на переднем плане, почти в центре картины. Его высокую шапку в виде усечен­ного конуса венчают три пера. Рядом с ним справа сто­ит человек в островерхом головном уборе — это тоже балтаджилер, только из подразделения зюлюфлы.

Правее этой пары стоят два янычара. Меллинг рас­положил их таким образом, что мы можем вниматель­но рассмотреть головные уборы, о которых уже упоми­налось. Несложно заметить, что эти янычары стоят по краю процессии.

Рядом с янычарами — капычи в огромном головном уборе из белых перьев. Помимо обязанностей приврат­ников, в военное время капычи сопровождали султана и охраняли его шатер. Мы видим Селима III будто в окружении массы белых перьев — это головные уборы многочисленных капычи.

Перед султаном едет на коне великий визирь, а пе­ред ним — другие высокие сановники. Непосредствен­но за султаном — оруженосец — сылыхдар, а следом за ним — начальник черных евнухов, кызлар-ага.

Хотя другие высокопоставленные слуги: чокадар — хранитель гардеробной султана и шарабдар — виночер­пий на гравюре отсутствуют, они тоже должны быть где-то в свите.

Глава 4

ВТОРОЙ ДВОР, ИЛИ ДВОР ДИВАНА

Из-за строгого соблюдения тех правил, о которых шла речь в предыдущей главе, все, что мы видели до сих пор, было частично открыто для доступа. Сами работ­ники внутренней службы никогда не считали Первый двор частью собственно дворца, и соответственно вели нумерацию дворов начиная от ворот, ведущих во двор Дивана, а не от Ворот империи. Однако, как мы узна­ем через некоторое время, существовало много других, более важных законов и правил, не оставлявших сомне­ния в том, что порогом в жилище его величества были именно Центральные ворота и что по этой причине к ним надо было относиться с подобающим почтением.

Двор Дивана отделен от Внешнего дворца прочной стеной, известной под названием Внутренней стены, по­середине которой находятся Центральные ворота. Благо­даря характерной средневековой архитектуре они сразу же обращают на себя внимание и возбуждают острое же­лание побольше узнать об их истории и том значении, которое они имели для Сераля.

Несмотря на то что точную дату их строительства на­звать невозможно, есть основания предполагать, что они были одной из составных частей дворца Мехмеда II в том виде, в каком он существовал изначально:- Безусловно, время от времени его ремонтировали и что-то меняли. Так, одна из сохранившихся железных дверей датирует­ся 931 годом хиджры, то есть 1524—1525 годами от Рож­дества Христова, однако по виду, конструкции, материалу и местоположению обе створки идентичны. Две мощ­ные восьмиугольные башни с многочисленными бойни­цами и коническими крышами, напоминающими щипцы для снятия нагара со свечи, располагались по обе сторо­ны от небольшого надвратного помещения, над которым возвышалась зубчатая стена. Верх зубцов наклонный, с обоих концов он украшен небольшим орнаментом; за зубцами скрыт идущий вдоль стены проход — попасть туда можно по каменной лестнице, находящейся с обрат­ной стороны каждой башни; этот проход достаточно ши­рок, и в случае необходимости там можно разместить даже пушку. Ворота охранялись отрядом привратников из 50 человек, постоянно дежуривших по обе стороны ворот. Если доверять сообщениям путешественников и истори­ков, численность охраны оставалась неизменной в тече­ние по крайней мере трех столетий. В обязанности при­вратников, в частности, входило поддержание абсо­лютной тишины и наблюдение за тем, чтобы конюхи или слуги приехавших на аудиенцию должным образом смот­рели за конями своих хозяев, пока те отсутствовали. Ведь, как говорилось выше, даже тем немногим высокопостав­ленным сановникам внутренней службы и послам, при­бывшим с визитом, — единственным, кому разрешалось въезжать через Ворота империи в Первый двор верхом, — приходилось спешиваться и дальше идти пешком. Знание того, что посетителя ждет продолжительная церемония, начинавшаяся сразу после того, как нога визитера пере­ступала порог дворца, не уменьшало ореола таинственно­сти, ощущавшегося уже у Центральных ворот, а отнюдь не редкое зрелище выноса за ворота отрубленных голов вселяло беспокойство, если не малодушный страх.

Тем не менее ворота по-прежнему были местом встре­чи посетителей, и поэтому прежде они назывались Баб-эль-селям, или Воротами приветствий. Давайте войдем внутрь и осмотрим их. Пройдя через внешний портик — вдоль него по обе стороны сделаны ниши с местами для сидения, — увидим двойную железную дверь, украшен­ную рельефным орнаментом, а над ней тугру — печать империи; еще выше надпись с исламским символом ве­ры: «Lа ilaha illa-llahu, Muhammad rasul allahi» («Нет Бога кроме Бога [Аллаха], Мухаммед — апостол Бога»). Мы сразу же оказываемся в прихожей длиной около 4,5 мет­ра и шириной примерно 6 метров, по стенам которой раз­вешано оружие, не представляющее особой ценности, на­сколько я понимаю, висевшие здесь прежде редкие образ­цы в настоящее время хранятся в Музее оружия, распо­ложенном в церкви Святой Ирины в Первом дворе.

Сейчас в прихожей продают открытки и находится камера хранения фотоаппаратов и прочих вещей, кото­рые не разрешено проносить в Сераль. По обе сторо­ны — темные узкие проходы, ведущие в небольшие комнатки. Расположенные справа в два раза больше тех, что с левой стороны. Это объясняется тем, что число колонн у внутренней двери, через которую можно прой­ти в зал Дивана, неравномерно: с одной стороны пять, а с другой только три.

В более просторных комнатах справа иностранные послы и другие важные посетители дожидались аудиен­ции. Говорят, часто они проводили там часы, а иногда и дни, чтобы впечатлиться могуществом султана. Однако к концу XVIII века посланникам иностранных держав ста­ли оказывать больше уважения, и, как мы увидим позже, посла провожали сразу к Центральным воротам, где пред­лагали передохнуть в приемной, пока чауш-баши (глав­ный распорядитель по ходатайствам и прошениям) прой­дет в Диван и доложит о прибытии гостя. В то же время наличие небольшой умывальной с туалетом делало впол­не возможным даже его кратковременное проживание там. Слева расположены помещения привратников и ком­ната главного палача. Они очень небольшие, поскольку фактически это одна, поделенная на части большая ком­ната. Под всеми ними находилась подземная тюрьма с темницами для несчастных, вызвавших недовольство сул­тана. Из маленьких тюремных камер в одной из башен, куда их обычно сначала отправляли, переводили в под­земную тюрьму, затем в комнату палача.

Если казнили высокопоставленных сановников, то их головы насаживали на железные пики, выставленные в ряд над воротами с внешней стороны; на солнце голо­вы постепенно чернели. Если ранг казненных был ниже паши, тогда головы складывали на всеобщее обозрение в нишах по обе стороны от главного входа — Ворот импе­рии. Во всех случаях на стену рядом с головой вешали яфту — свиток в форме конуса, в котором крупными бук­вами было записано имя нарушителя закона и совершен­ное им преступление, с тем чтобы «это служило нази­данием другим». Она оставалась на стене долго, словно длилось испытание: яфта или отрубленная голова смогут дольше противостоять превратностям климата, до тех пор пока какой-нибудь безутешный родственник не подкупит главного привратника и тот не уберет и то и другое.

От этого мрачного входа мы направимся к двору Ди­вана и окажемся под навесом у входа в здание, поддер­живаемым десятью колоннами: восемь спереди и по одной с каждой стороны. Все, за исключением одной гранитной, из мрамора; они образуют центральную часть колоннады, с четырех сторон охватывающей практичес­ки весь двор. Описывая этот навес примерно в 1550 го­ду, Пьер Жиль говорил: «Крыша гордо блестит золотом, она изукрашена самыми богатыми и яркими красками персидской работы». Вероятно, все это поддерживалось в отличном состоянии и постоянно ремонтировалось, поскольку всего лишь столетие спустя мисс Джулия Парду тоже восхищалась красотой навеса: «Крыша име­ет заостренную форму, она увенчана сияющим на сол­нце полумесяцем; нижняя часть крыши решетчатая, она сделана из золоченых балок, пространство между ними ярко-голубое, все это очень напоминает пластину бирю­зы. Под ногами — пол, великолепно выложенный мо­заикой в шахматную клетку: судя по всему, он был за­думан как отражение крыши. Пол сделан из необычных камней, связанных приготовленным особым образом раствором, — создается впечатление (по крайней мере, в том виде, в каком это находится сейчас), что для соединения фрагментов мозаики было использовано рас­плавленное золото».

Однако с тех пор многое изменилось к худшему, и в наши дни состояние этого памятника, «украшенного» современной турецкой настенной живописью, достой­но сожаления.

От того места, где мы стоим, отходят четыре дорожки, окаймленные живой изгородью, кипарисами и платана­ми; они ведут в различные уголки двора. Здесь царит ат­мосфера покоя и безмятежности — судя по воспоминани­ям путешественников, за долгие века это осталось неизменным. Оттавиано Бон писал: «Следующий двор по размеру несколько меньше первого, но он значительно красивее его. Тут множество изящных фонтанов, вдоль дорожек растут очень высокие кипарисы, а на лужайках пасутся газели».

Фонтанов давно нет, за исключением одного сильно разрушенного (см. план, поз. 2), газели пропали, но оча­рование двора сохранилось, и воспоминания о прошлом по-прежнему населяют двор тысячами призраков, кото­рые своей безмолвностью могут соперничать с внутрен­ней охраной эпохи могущественного Сулеймана Велико­лепного.

Согласно большинству современных оценок, размеры двора составляют примерно 140 метров в длину и 115 мет­ров в самой широкой его части. Как понятно из назва­ния — двор Дивана, — основным зданием здесь было зда­ние Дивана, где четыре раза в неделю собирался госу­дарственный совет для отправления правосудия, приема посетителей и для решения различных как гражданских, так и религиозных вопросов. Таким образом, он объеди­нял две ветви государственной власти — институт прав­ления и институт мусульманства. Чуть позже мы вернем­ся к Дивану и более подробно опишем здание, а также расскажем о проходивших там церемониях.

Несмотря на то что вся правая сторона двора заня­та кухнями, он был, кроме всего прочего, местом, где проводились церемонии, и в течение своей долгой истории неоднократно являлся свидетелем важных военных, гражданских и религиозных событий. Начало войны, оценка действий султана, обрезание его сыновей и заму­жество его дочерей, трапеза по случаю Байрама, прием иностранных послов — все это превращали в повод для искусно организованного впечатляющего «шоу», продол­жавшегося в отдельных случаях в течение многих недель. Здесь, и только здесь, в единственном месте в Серале, правительство пользовалось большей властью, чем гарем (по крайней мере, внешне); пышность придворного цере­мониала, великолепие и разнообразие нарядов, блеск бриллиантов на тюрбанах и оружии, развевающиеся пе­рья страусов на плюмажах и необычные головные уборы, молчаливое и чуть ли не мрачное из-за двойного ряда янычар окружение процессии — все это было призвано продемонстрировать иностранцам могущество султана, мощь и величие Оттоманской империи.

Насколько можно определить, и местоположение и основные архитектурные особенности здания Дивана не изменились с момента строительства дворца. Он стоит на левой стороне двора, и выдающаяся правая часть «нару­шает» длинную колоннаду. Здание состояло из прямо­угольного зала, разделенного арочной перегородкой на две практически квадратные комнаты равного размера, каждую из которых увенчивал купол. Та, что слева, была залом заседаний Дивана, вторая предназначалась для ра­боты с различными документами Дивана — для их подго­товки, изучения и хранения. Справа находилась третья комната, немного меньшая по размерам, она использова­лась главным образом в качестве личного кабинета вели­кого визиря. Ее тоже увенчивал купол; из нее имелся от­дельный выход под портик. Судя по описаниям путе­шественников, декоративное убранство комнаты поража­ло великолепием, обилием золота и драгоценных камней.

Пожар 1574 года сильно повредил Диван, и, хотя Мурад III, а после него — Селим III, восстанавливая здание, постарались вернуть ему прежний вид, можно с уверен­ностью сказать, что по богатству отделки оно уступало Дивану времен Сулеймана Великолепного. То же самое относится и к башне Дивана, острый шпиль которой ви­ден из-за здания; после пожара ее восстановили и не­однократно ремонтировали. Однако в целом ее форма и местоположение остались неизменными, поэтому на гра­вюре 1493 года мы ее легко узнаем. Закрытый коваными железными воротами портик с чрезмерно украшенной крышей подчеркивает важность и солидность здания Дивана.

Сегодня внутреннее убранство комнат привлекает сво­ей простотой: обычная панельная обшивка с барочными орнаментами в стиле Людовика XV легко датируется 1725—1730 годами. По периметру комнат стоят диваны; стены обшиты панелями до того места, где начинает­ся свод.

На парусах свода еще сохранились следы настенной росписи. Особый интерес в зале заседаний Дивана пред­ставляет небольшое зарешеченное окно над креслом ве­ликого визиря, как раз напротив двери. Прежде оно на­ходилось на одном уровне со стеной и поэтому было не очень заметно, а сейчас выдается подобно окну эркера и декорировано так же, как весь зал, — в стиле Людо­вика XV.

Первые султаны всегда лично присутствовали на за­седаниях Дивана, однако Сулейман положил конец этой практике и повелел сделать это окошко, к которому он мог подойти незамеченным; таким образом, члены со­вета никогда не знали, присутствует он на заседании или нет. По этой причине заседания проходили всегда так, как будто на них присутствует султан. В то же вре­мя отказ от прежней традиции был ошибкой, которая, по мнению историков, в конечном итоге привела к па­дению Османской империи. В наши дни эффективность окошка по-прежнему высока, и я лично могу это за­свидетельствовать: однажды случилось так, что, сидя возле него, я смотрел вниз в зал заседаний. В какой-то момент туда зашла группа туристов, и гид начал рас­сказывать им об истории и назначении зала. Глядя на окошко, никто из них и не догадывался, что за ним кто-то находится, — то есть что оно фактически выполняет свое первоначальное предназначение.

Чтобы получить правильное представление о Дива­не, нужно обязательно знать, как проходили его засе­дания. Как мы уже говорили, совет собирался регуляр­но — четыре раза в неделю: по субботам, воскресень­ям, понедельникам и вторникам, а с начала XVIII века только по вторникам. Прием иностранных послов на­значался обычно на воскресенье или вторник, повсе­дневная деятельность двора в эти дни сводилась к мини­муму. Более того, прием послов старались приурочить к дню выплаты жалованья янычарам — чтобы поразить иностранцев еще одной церемонией.

О заседаниях Дивана до нас дошло немало воспомина­ний очевидцев, в частности фон Хаммера, д'Оссона, Меллинга и других; судя по всему, с течением времени заседания становились все продолжительнее и помпезнее. Для подтверждения давайте сравним относящийся к на­чалу XVII века рассказ венецианского байло Оттавиано Бона о рядовом заседании совета и сделанное Меллингом в конце XVIII века непосредственно перед тем, как Ди­ван был распущен, описание приема иностранного посла.

Читая эти отчеты, особенно Меллинга, следует по­мнить, что открытые заседания Дивана проводили в здании (см. план,, поз. 23), примыкающем к башне Ди­вана (поз. 22), а прием послов — в Арзодасы (обычно его называют Тронным залом), или зале представлений (поз. 96), находящемся в Третьем дворе, сразу же за Воротами блаженства. Однако поскольку некоторые це­ремонии, предшествовавшие приему, проходили в Ди­ване, а последующие — перед Воротами блаженства во Втором дворе, то фактически в церемонии приема бы­ли задействованы оба двора. В течение многих лет сул­тан вообще не появлялся в Диване, лишь изредка он скрывался за окном эркера, куда приходил узнать, как идут дела, и взглянуть на посла, оставаясь при этом скрытым от всех.

Описание Ворот блаженства и расположенного с обе­их сторон от них квартала белых евнухов будет приведе­но ниже.

Оба рассказа, и Бона и Меллинга, важны — ведь это описания очевидцев. Вот что Бон писал о днях открытых заседаний Дивана: «Зал, называемый Публичным Дива­ном, сооружен сравнительно недавно. Это квадратное помещение размером 8 на 8 шагов, спереди к нему при­мыкает еще одна комната, а в углу, справа от входа, — другая. Вторая комната — вход в здание — отделена от зала Дивана угловой пилястрой. Недалеко от этой двери стоят два небольших деревянных домика, предназначен­ные для отдыха сановников, а чуть дальше — еще один, для деловых переговоров. Этот Диван называется Пуб­личным, потому что люди любого сословия и положения могли там собираться и публично, независимо от их об­щественного положения, требовать справедливого суда по каким угодно делам. Диван собирался четыре дня в неделю, которая у них заканчивается в пятницу (пятни­ца у них праздничный день), то есть по субботам, воскре­сеньям, понедельникам и вторникам.

[В состав Дивана входят:] великий визирь и другие визири-паши, два главных кади — греческий и анато­лийский, три дефтердары — что-то вроде римских кве­сторов, их обязанности заключаются в сборе султанс­ких налогов и выплате жалованья милиции и прочим государственным служащим Порты, нисанджи — глав­ный казначей, запечатывающий все приказы и письма печатью султана, секретари всех пашей и других высо­копоставленных сановников, а также множество нота­риусов, постоянно ожидающих поручений у дверей Ди­вана, чиаус-паша — церемониймейстер с серебряным жезлом и его многочисленные подчиненнее — так на­зываемые чиаусы, которые встречают, сопровождают депутации, выполняют функции охранников и т. п. Ди­ван собирается на рассвете.

Войдя в зал, паши садятся рядом друг с другом на прикрепленную к стене скамью напротив входа, на ее правую сторону. Относительно места великого визиря эта скамья находится ниже.

На левой стороне той же скамьи сидят два кади лешиеры — сначала греческий (дело в том, что Греция счита­ется более важной провинцией), а затем анатолийский. У самого входа справа — места трех дефтердары, а за ними в уже упомянутой комнате на полу с карандашами и бу­магой в руках расположились нотариусы, в любой момент готовые сделать все необходимые записи. Напротив деф­тердары, в другой части зала, тоже несколько выше отно­сительно этой скамьи, в окружении своих помощников с карандашом в руке сидит нисанджи-паша. В центре зала стоят желающие получить аудиенцию.

Заняв места, сановники начинают выслушивать со­бравшихся просителей; у последних нет адвокатов, они привыкли разбираться со своими проблемами самосто­ятельно. Просители излагают их непосредственно ве­ликому визирю; при желании он сам может решить любой вопрос — дело в том, что ни один из пашей не имеет права по собственной инициативе высказывать свое мнение и должен ждать, пока главный визирь не задаст ему вопрос или не выберет в судьи. Последнее случается довольно часто: после того как великий ви­зирь понял суть дела, он самоустраняется от дальней­шего разбирательства. Так, если дело относится к кате­гории гражданских, он передает его на рассмотрение кади лешиеры, если оно связано с какими-либо денеж­ными вопросами — дефтердары, если речь идет о кле­вете (это бывает достаточно часто) — то нисанджи и т. д. Таким образом он избавляется от одного дела за дру­гим и оставляет себе только те, что имеют особую важ­ность или международное значение.

Все заняты решением таких вопросов до полудня, когда наступает час обеда. В полдень великий визирь отдает одному из слуг приказ подавать еду. Сразу же всех посетителей выпроваживают из зала и устанавли­вают столы в таком порядке: один — перед великим визирем, несколько — перед пашами, которые едят вместе; всем кади, дефтердары и нисанджи тоже приносят столы. Затем слуги расстилают на коленях обедающих салфетки, чтобы те не испачкали одежду, потом дают каждому по деревянному подносу с разными сортами хлеба, причем весь хлеб свежий и вкусный, после чего подают мясо. Слуги приносят поочередно один сорт мяса за другим на большом блюде — тапсы, которое ус­танавливают в середине деревянного подноса. Когда одно блюдо опустошается, его заменяют новым. Обыч­но на обед подают баранину, мясо птиц — цесарки, го­лубя, гуся и кур, рисовый суп и блюда из овощей, а на десерт — разнообразные печенья и пирожные; все это съедается с огромным удовольствием. Все прочие учас­тники заседания обедают перед этим столом, все, что им может потребоваться, приносят с кухни. Пашам и прочим высокопоставленным лицам дают питье только один раз — это шербет в больших фарфоровых чашах, поставленных на фарфоровые же тарелки или на тарел­ки из кожи с отделкой золотом. Остальным питья во­обще не предлагают; если же они испытывают жажду, то им приносят воду из ближайших фонтанов. В то вре­мя, когда Диван трапезничает, обедают и все другие чиновники и военные, всего не менее 500 человек; им подают только хлеб и сорбу — суп. После завершения трапезы великий визирь возвращается к делам — сове­туется с пашами по тем вопросам, которые он считает важными, дает указания и готовится к докладу султану. Обычно отчет о рассматривавшихся на заседаниях Ди­вана вопросах он делает его величеству по воскресень­ям и вторникам. Чтобы выслушать визиря, султан пре­доставляет ему аудиенцию.

Султан, тоже пообедав, приходит из своих апарта­ментов в Тронный зал. Заняв свое место, он велит капыджилер-киясы [главному гофмейстеру] с длинным серебряным жезлом в руке позвать к нему сначала кади лешиеры; те встают и, поклонившись великому визирю, следуя за упомянутыми выше капыджилером и чиаус-пашой с серебряными жезлами, проходят к султану, чтобы отчитаться перед ним о положении дел во вве­ренных им провинциях.

По завершении отчета султан их отпускает, и они сразу же направляются к себе домой. Следующим на аудиен­цию приглашают дефтердары. После такого же церемо­ниала он информирует султана об успехах своего ведом­ства и затем отбывает. За ним наконец наступает очередь пашей, они идут друг за другом. Когда султан находится в Тронном зале, все присутствующие сидят молча, скре­стив руки и склонив голову, говорит только один великий визирь. Он излагает суть рассмотренных вопросов в той последовательности, какую считает необходимой, при этом он показывает соответствующие прошения. Затем, сложив бумаги в темно-красный шелковый мешок, он с огромным почтением кладет его рядом с султаном. Если у того нет к визирю вопросов (остальные паши хранят молчание), то все сановники уходят, за Вторыми воро­тами садятся на коней и в сопровождении своей свиты разъезжаются по собственным сералям. На этот день за­седание Дивана закончено, что по времени может соот­ветствовать часу, когда восходит вечерняя звезда».

Далее Бон повествует о том, что происходит, «когда послы коронованных особ подходят целовать халат сул­тана», — тогда весь двор заполнен спагами, янычарами и прочими военными: богатые одежды, нарядные тюр­баны, разноцветные плюмажи и сверкающие драгоцен­ные камни представляют собой великолепное зрелище.

Для сравнения давайте посмотрим, как Меллинг опи­сывает аналогичную сцену в начале XIX века. Рассказав, как посла со всеми надлежащими почестями проводят к Центральным воротам во Втором дворе Сераля, и остано­вившись на значении янычарского пилафа[17], Меллинг ко­ротко говорит о церемониале, предваряющем аудиенцию у султана.

Как только великому визирю сообщают о прибытии посла, султану с большими церемониями подается письменное прошение об аудиенции. Получив на него от­вет, великий визирь прикладывает его к губам и ко лбу, ломает печать, читает текст и кладет документ за пазу­ху. Затем посла кормят обедом.

После обеда следует прием, и вот что пишет о нем Меллинг: «Посла в сопровождении его свиты, а также главного переводчика и церемониймейстеров Порты проводят во дворик под галереей между залом Дивана и Тронными воротами. Там главный церемониймейстер надевает на него соболью шубу. Высокопоставленным лицам из его свиты дают шубы попроще — из керека и каффетана, подбитые горностаем. Тем временем ве­ликий визирь переходит из зала Дивана в Тронный. Вскоре туда проводят посла с 12 или 15 основными чле­нами его свиты; каждого опекают 2 капыджи-баши, гофмейстера. По обеим сторонам галереи, ведущей в Тронный зал, выстроились слуги и белые евнухи. Кра­сота и пышность отделки этого зала намного превосхо­дят важность проводящихся в нем церемоний, однако это не кажется чем-то чрезмерным, ведь этикет позво­ляет приближаться к трону его высочества лишь очень немногим. Трон стоит у одной из стен зала; чтобы сде­лать его столь богатым, восточная роскошь превзошла самое себя.

Трон напоминает античное ложе; отделка золотом и прекрасным жемчугом только подчеркивает великолепие лежащего на нем богатого покрывала; колонны сделаны из позолоченного серебра. Великий синьор сидит на тро­не в халате для церемоний, похожем на одеяние древних татар; его тюрбан увенчан эгретом с бриллиантами; ноги султана в желтых туфлях опираются на скамеечку. Спра­ва от трона занимают место великий визирь и первый адмирал, слева — главные черный и бельщ евнухи. Все, включая посла, стоят. Посол, подойдя к трону, обраща­ется с речью к его высочеству. Главный переводчик Пор­ты повторяет его слова на турецком языке; после того как посол закончит свою речь, великий визирь от имени Ве­ликого синьора говорит ответное слово, его переводят послу. Затем последний берет из рук своего секретаря верительные грамоты и передает их мир-алему [главному хранителю знамени, начальнику гофмейстеров], а тот — первому адмиралу. Офицер вручает их великому визирю, и он кладет их на трон. Сразу после этого аудиенция за­канчивается, и посол со свитой отбывают. В Первом дво­ре он и его сопровождающие садятся на коней и, выстро­ившись вдоль одной из сторон двора, наблюдают за тем, как мимо них маршируют янычары и проходит весь ос­манский двор. Непосредственно за этим посол тем же порядком, как приехал, возвращается в свой дворец в Пере».

На гравюре Меллинга видно, что еду на трапезу в Ди­ване приносят не из основных кухонь, расположенных на правой стороне двора, а из личной кухни султана или же из находящейся слева, специально построенной для Ди­вана. Хотя основные кухни вполне могли справиться с приготовлением пищи для большого количества людей, многие султаны предпочитали иметь рядом собственные. Поэтому неудивительно, что в Серале столько кухонь. Например, одна была около входа в гарем, а ту, в левой стороне двора, о которой мы говорили, вероятно, возве­ли специально по желанию султана. Однако она занима­ла лишь малую часть длинного строения слева, а осталь­ная служила жильем для работников, приписанных к вы­соким государственным сановникам.

К зданию Дивана примыкает ичхазын — личная каз­на султана; в настоящее время там Музей оружия. Это одна из самых старых построек Сераля, возведенных, как говорят, еще Мехмедом II. Восемь куполов этого сооружения, покоящихся на трех мощных квадратных в сечении столбах, и типичные своды второй половины XV — начала XVI века без труда позволяют определить подлинность данной постройки. В связи с организаци­ей там Музея оружия в здании были произведены не­значительные переделки, в частности в дальнем углу, у главного входа в гарем; судя по всему, все остальное осталось в первоначальном виде. Здесь хранились деньги, предназначенные для нужд Дивана, в том числе средства для выплаты жалованья янычарам. Эти день­ги — собранные в провинциях налоги — привозили в казначейство в мешках и держали в подвалах. По сви­детельству О. Бона, где-то там хранился и гардероб сул­тана. При чтении его записей, складывается впечатление, что казна султана и его гардероб были рядом: «Это два прекрасных здания, в цокольном этаже и в подвалах там устроены отдельные комнаты — достаточно просторные для того, чтобы разместить большое количество вещей, и, благодаря значительной толщине стен, надежные. Маленькие окошки забраны решетками, а единственная дверь в каждом из них сделана из прочнейшего железа и всегда заперта на засов; дверь казны [личной казны султана] еще и запечатана печатью султана».

Прежде чем рассказать о кухнях с правой стороны дво­ра, посмотрим, какие строения находятся между личной казной султана и Диваном.

В дальнем углу двора, слева от Центральных ворот, мы видим небольшие скромные ворота, в настоящее время заложенные. Это Ворота мертвых: через них проносили в последний путь тела всех умерших обитателей дворца, за исключением, конечно, тех, кто нашел бесславный конец в Мраморном море и Босфоре. В стене, находящейся за этой, были такие же ворота, и через них тела выносили за пределы Сераля. Рядом с Воротами мертвых — развали­ны мечети и бани, построенные Бешир-агой, одним из самых известных главных евнухов; он умер в 1746 году. В Стамбуле есть еще несколько возведенных по его прика­зу зданий. Остаток этого большого участка земли внизу холма занят конюшнями и казармами алебардщиков.

Конюшни — когда-то это были великолепные соору­жения — сейчас лежат в руинах. В свое время в поме­щениях на первом этаже размещалась коллекция доро­гой конской сбруи. Дело в том, что это были личные конюшни султана, содержалось там 25—30 лошадей.

Как мы уже говорили в предыдущей главе, большие конюшни находились на побережье за территорией Сераля. Бон, сумевший осмотреть личные конюшни сул­тана, пишет о невероятно богатой и красивой конской упряжи: «Там великое множество седел, уздечек, на­грудных украшений, подхвостников, усыпанных драго­ценными камнями и сделанных с большим вкусом; это зрелище ошеломляет — ведь такого просто невозможно себе представить».

Тавернье полностью разделяет его мнение.

А сейчас мы подходим к кварталу алебардщиков, по­строенному после пожара 1574 года. Это целый комп­лекс, где имеется все необходимое: двор, мечеть, спаль­ни, кофейня, бани и т. п.

Алебардщики входили во внешнюю службу Сераля, однако по роду своей деятельности были тесно связа­ны как с селямликом, так и с гаремом. Дело в том, что во дворце они выполняли значительную долю тяжелой физической работы: занимались рубкой дров и перено­сом различных грузов. Кроме того, они выполняли фун­кции телохранителей, когда обитательницы гарема вы­езжали за его пределы и в прочих подобных случаях, — тогда они вооружались алебардами, чему и были обяза­ны своим названием. В упомянутом выше Музее ору­жия представлено множество различных алебард. На­помним, по-турецки алебардщики назывались балтад-жилерами; по своим обязанностям они делились на тех, кто обслуживал селямлик, и тех, кто обслуживал гарем. Первые назывались якалы («с воротниками»), вторые — якасыз («без воротников»). Работавших в гареме звали также зюлюфлы-балтаджилеры (от «зюлюф»— «зави­ток, локон»). Чтобы, принося в гарем месячный запас дров, они не могли видеть его обитательниц, с их вы­соких головных уборов свисали два фальшивых локона. Подобные «локоны целомудрия» были в Серале также у оруженосца — хранителя меча (кылычдар, или сылых-дар), главного музыканта и еще у нескольких человек. Если фон Хаммер не ошибается, то в свое время зю­люфлы-балтаджилеры были белыми евнухами, в таком случае локоны им явно ни к чему.

В казармы алебардщиков входили через небольшую калитку, всего в нескольких шагах от двери во двор черных евнухов (рядом с башней Дивана). Длинная лестница ведет на расположенную ниже террасу, где и находятся казармы. Оттуда прямой выход на узкий внутренний дворик, известный как двор Фонтана. Спра­ва — квадратное строение, используемое как мечеть, а дальше — бани и отхожие места. Слева — семь до­вольно тонких, квадратных в сечении деревянных стол­бов, поддерживающих спальни или гостиные команди­ров алебардщиков. Левее, параллельно этим столбам, — большая спальня с галереей, опоясывающей все по­мещение;  под галереей девять деревянных столбов по длинным сторонам и по три с торцов. Ближайшая к двору стена цокольного этажа отделана изразцами, цвет которых покрыт чудесным узором и по-прежнему ярок. Для того чтобы попасть на галерею над этим эта­жом, нужно выйти на улицу и подняться по лестнице до арки, за которой слева имеется другая лестница. Га­лерея — интересное сооружение: ее деревянные стены выкрашены в ярко-красный цвет, сохранились и шка­фы для постельных принадлежностей. С самого цент­ра крыши свисает огромный темный шар.

По пути назад, во двор Фонтана, слева мы замечаем небольшую комнатку с низкими диванами вдоль стен. Вероятно, там была столовая. Спустившись на несколь­ко ступеней, мы попадаем в общую столовую алебард­щиков. Это просторное квадратное помещение, по трем его стенам стоят низкие деревянные диваны-софы, под которыми сделано множество ящичков; на стене напро­тив двери — штук тридцать длинных узких шкафов, где, скорее всего, держали алебарды. Доктор Миллер счита­ет, что там хранили наргиле — персидские курительные приборы. Но длина шкафчиков в три раза превышает длину наргиле; кроме того, сомнительно, что слуги та­кого уровня, как алебардщики, владели столь дорогими курительными приборами. В любом случае по своим размерам наргиле вполне могли поместиться в нижних ящиках. В центре комнаты стоит большая прямоуголь­ная жаровня с полочкой для кофейников с внутренней стороны. Из-за того что в комнате маленькие окна, а снаружи растут деревья, даже в самый яркий солнечный день в помещении царит полумрак. По этой причине мне не удалось сделать хороших фотографий, однако, учитывая то, что, насколько я понимаю, эту интересную комнатку никогда раньше не фотографировали, я рис­кнул воспроизвести плод своих трудов (ил. 15).

Возвратившись во двор Фонтана и дойдя до его кон­ца, мы видим лестницу, ведущую в две комнаты над ба­нями. Судя по всему, они принадлежали командирам алебардщиков. Помещения настолько ветхие, что опас­но даже попытаться зайти внутрь.

Широкая терраса с множеством кустов и деревьев (среди последних особо выделяется смоковница) тянет­ся до конца ближайшей к основной лестнице спальни. Это верхняя часть того, что когда-то было двором пе­ред конюшнями.

Нам осталось описать только кухни. Как можно уви­деть на плане, они занимают всю правую сторону Вто­рого двора. Это была самая крупная самостоятельная часть всего Сераля. Окруженные мощными стенами, возведенными по приказу Синана после большого по­жара 1574 года, кухни стоят на том месте, где когда-то был дворец Мехмеда II. За несколько веков они претер­пели незначительную перестройку; хотя многие подсоб­ные сооружения сейчас лежат в руинах, благодаря проч­ности стен сами кухни уцелели (так же, как в других частях Стамбула толстые стены бань смогли выдержать пожары и землетрясения); они представляют собой один из самых замечательных образцов хозяйственных по­строек XVI века, дошедших до нашего времени.

В квартале не только десять больших двойных ку­хонь, вытянувшихся в ряд вдоль берега Мраморного моря, но и квартиры местных начальников, две мече­ти, бани, кладовые для провизии, жилые помещения для поваров, разносчиков блюд, кондитеров, поварят, судомоек, дровосеков, сборщиков льда, водоносов и прочих. На территории квартала сохранились остат­ки школы поваров, комнат музыкантов, жестяной ма­стерской, фонтанов для омовений и спален. Многие небольшие комнаты, предназначение которых забыто, вполне возможно, использовались в качестве комнат отдыха или столовых для различных категорий работ­ников кухни — согласно утверждениям нескольких ста­рых авторов, эти категории существовали обособленно друг от друга. Так, у каждого кухонного «сословия» су­ществовали свои собственные столовые, и, например, мясники никогда не сидели рядом с жестянщиками или кондитерами. Планировка всех этих зданий была очень незатейливой; вдоль всей постройки, параллель­но колоннам во внутреннем дворике, шел длинный коридор; попасть во внутренний дворик можно было через три отдельных входа.

На ближайшей к двору части квартала располагались жилые и служебные помещения для работников, а на обращенной к Мраморному морю (она была вдвое шире первой) — огромные кухни, две мечети и в самом углу, рядом с водопроводной станцией, жилье для разносчи­ков блюд.

Трудно, да и едва ли необходимо, более или менее точно определить, какие кухни кого из обитателей Се­раля обслуживали в тот или иной период. Это объяс­няется тем, что, как только один автор составлял пе­речень помещений, все писавшие о дворце после него просто копировали этот список — то ли потому, что у них не было возможности его уточнить, то ли потому, что он внушал им такое доверие. Ниже я привожу спи­сок, который безоговорочно принимается всеми. Я не могу точно сказать, кто именно был его, составителем, но велика вероятность, что эта заслуга принадлежит нашему старому другу Бону. Его перечень (1604—1607) был без изменений переписан не только Бодье, Уитер-сом, Луи де Хейесом, но и около 1700 года Турнефо, а также Гросвенором и Мюрреем.

Вот кого, в соответствии с этим списком, обслужи­вали кухни:

1) султана;

2) мать султана;

3) султанш — имеются в виду кадины;

4) капы-агу;

5) членов Дивана;

6) ичогланов, или пажей султана;

7) менее важных персон Сераля;

8) остальных женщин;

9) менее важных членов Дивана.

Похоже, что никто не может более или менее точ­но сказать, для кого готовили еду на десятой кухне — вполне возможно, для самих работников кухни. Одна­ко известно, что в более поздний период она была от­дана кондитерам. Иногда в литературе встречаются и другие варианты распределения помещений — их при­водят те немногие авторы, которые предпринимали самостоятельные попытки разобраться с данным во­просом.

Так, Тавернье, говоря о девяти кухнях, отмечает, что на тот момент (около 1664 года) фактически исполь­зовались семь из них. Это сокращение числа помеще­ний для приготовления пищи вполне могло объяснять­ся особыми обстоятельствами — такими, как желание султана или кадин иметь свои кухни поближе к гаре­му, или же тем, что матери правившего тогда султа­на не было в живых. Не исключено, что закрытие ка­ких-то кухонь было вызвано стремлением сэкономить, правда, такая попытка была бы весьма нехарактер­ной для Сераля и, скорее всего, носила временный ха­рактер.

Безусловно, время от времени здания кухонь ремон­тировали, переделывали крыши, дымоходы и купола. Сегодня кухня выглядит так: она поделена на две час­ти — внутреннюю с низким каменным очагом в цент­ре, дым от которого поднимался к куполу с длинной трубой, и внешнюю. В последней, находящейся рядом с коридором, был сделан купольный свод, в центре которого имелось отверстие без трубы — оно тоже могло выполнять функцию дымохода. Именно поэтому, гля¬дя на Сераль с побережья Мраморного моря, мы видим только один ряд из десяти высоких труб. Судя по всему, трубы и купола периодически ремонтировали и перестраивали; совершенно невозможно определить, использовались ли оба типа дымоходов по прямому на¬значению или же один из них служил для вентиляции помещений. В 1700 году Турнефо писал: «Расположенные справа кабинеты и кухни украшены куполами, дымоходов там нет; в центре помещения разводят огонь, и дым выходит через отверстия в куполах».

На офорте А. Меллинга четко виден единственный ряд дымоходов в форме круглых куполов, на рисунке д'Оссона, опубликованном всего лишь за двенадцать лет до него, — двойной ряд дымоходов многоугольной формы, а в одном месте — даже три ряда. Поскольку оба автора пользуются репутацией надежных исследователей, правомерно предположить, что кое-какие изменения действительно производились. В 1551 году, по свидетельству Н. Николаи, в кухнях работало сто пятьдесят поваров, особое место среди них занимали те, кто готовил еду султану: «В личной кухне султана имеются отдельные очаги для предварительного и окончательного приготовления мяса, чтобы оно не имело запаха дыма; прошедшее такую обработку мясо они выкладывают на фарфоровые блюда и относят сесигнерам — тем, кто разрезает мясо на куски, подает его Великому синьору и в присутствии его величества пробует приготовленное».

Несколькими годами раньше, в 1534 году, Рамберти приводит следующий список работников кухни:

«Ашджи-баши — главный повар; у него в подчинении 50 работников. Он получает 40 асперов[18] в день, а подчиненные — по 4, 6 или 8 асперов.

Хелваджи-баши — главный кондитер; он получает в день, а 30 его подчиненных — от 5 до 6 асперов каждый.

Часниджир-баши [главный дегустатор] заведует буфетами; он получает по 80 асперов. Утром и вечером он лично приносит блюдо Великому синьору; 100 его подчиненных-часниджиров получают по 3—7 асперов в день.

Мутбах-эмини — управляющий кухней; ему платят 40, его секретарю — 20 асперов в день.

Сто аджем-огланов перевозят на тележках дрова для дворца за 3—5 асперов и бесплатную одежду.

Десять сакков возят на лошадях в кожаных бурдюках воду; они получают по 3—5 асперов каждый».

Бон приводит много любопытных сведений о том, что ели в Серале: «Из Египта привозят огромное количество фиников, слив и чернослива — их передают поварам, и те используют фрукты для приготовления пищи как жареной, так и вареной. Меда в Порте едят невероятно много: дело в том, что его кладут во все блюда, а также в шербеты — правда, последнее делают, как правило, бедняки. Это мед из Валахии, Трансильвании и Молдавии [Румынии и части Венгрии]; воеводы [молдавские князья] часто его дарят султану. Но для стола султана мед собирают в Кандии, там он нежный и без примесей. Растительное масло, тоже используемое для приготовления пищи, поступает из Короны и Модоны^[19] в Греции; санджак-бей обязан следить за тем, чтобы его всегда было достаточно для удовлетворения всех потребностей Сераля; для султана привозят особое растительное масло без запаха из Кандии.

Сливочное масло, требующееся Сералю в изрядном количестве, везут по Черному морю из Молдавии, а также из Таны и Каффы [на Азовском море]; его упаковывают в огромные воловьи шкуры. Сливочное масло хранят в кладовых, а когда его запас превышает по­требности дворца, с большой выгодой продают горожа­нам; свежее масло едят мало — дело в том, что турки не любят молочные продукты.

Что касается мяса, то осенью главный паша зака­зывает для императорских кухонь пастрому [отбитые плоские куски мяса]; это должно быть мясо стельных коров — оно более вкусное и полезное. Его сушат, на­бивают колбасы или мелко рубят; так делают не толь­ко в Серале, но и в каждом доме. Как бы то ни было, поставка и обработка мяса находится под контролем главного паши; всего обычно закупают 400 коров.

В Серале также ежедневно съедают: овец — 200 штук; ягнят (в сезон) — 100; телят (для евнухов) — 4; гусей — 10 пар; цесарок— 100 пар; кур— 100 пар; голубей — 100 пар.

Рыбу, как правило, не едят, но если у агалары есть такое желание, то могут приготовить любую рыбу — ведь в море ее полно.

Фрукты на столе султана и вообще в Серале никогда не переводятся — их получают в дар в больших коли­чествах, а из расположенных поблизости садов султана ежедневно приносят огромные корзины самых лучших плодов. Излишки фруктов главный садовник продает в специальном месте, где торгуют только дарами садов султана; вырученные средства каждую неделю отдают бостанджи-баши, а тот — султану. Эти деньги идут сул­тану на карманные расходы, и он без счета раздает их своим глухонемым и шутам.

Очень интересна кухонная утварь: кастрюли, котлы и другая посуда — почти вся из меди и настолько боль­шого размера, что просто невозможно себе представить, как все это можно содержать в таком порядке. Блюда из луженой меди, на которых подают еду, в отличном состоянии, что просто удивительно. Этих блюд там ог­ромное количество, и Порте они обходятся весьма не­дешево — ведь поскольку кухни Сераля кормят такое количество его постоянных обитателей и посетителей, особенно в дни открытых заседаний Дивана[20], много блюд крадут.

Дефтердары хотели, чтобы их делали из серебра и чтобы ими занималось казначейство, но из-за высокой стоимости таких изделий от этой идеи отказались. Кух­ни потребляют многие тысячи песо[21] дров (в Констан­тинополе вес дров измеряется в песо), а песо равен 40 фунтам. Тридцать огромных торговых судов султа­на — карамуссалы — привозят дрова из его лесов по Ве­ликому [Черному] морю. Дрова не слишком дорого об­ходятся казне — ведь их рубят и грузят рабы».

Нет недостатка в информации на тему приготовления и способов подачи на стол турецких национальных блюд: плова, различных шербетов, столь любимых оттомана­ми многочисленных видов сладостей и т. п. Однако на­ша книга посвящена не гастрономии, и поэтому я ото­шлю читателя к работам Тавернье, много писавшего на эту тему, и Уайта, рассказавшего о современных спосо­бах приготовления этих блюд в своей книге «Три года в Константинополе».

Эвлия-эфенди приводит очень интересные сведения о том, как Сераль снабжался льдом, потреблявшимся в не­вероятных количествах. Он говорит об огромных ямах для хранения льда, о доставлявших лед слугах, которые в дни процессий носили тюрбаны изо льда, о телегах с грузом снега величиной с купол здания, а также о том, что чис­тейший снег с горы Олимп привозили семьдесят или во­семьдесят упряжек волов. Кроме того, он рассказывает о поварах, специализирующихся на приготовлении рыбы, кондитерских изделий и сладостей, о тех, кто занимается заготовкой миндаля, фисташек, имбиря, фундука, цука­тов из апельсиновой кожуры, алоэ, кофе и т. п.

Но самое известное в мире турецкое лакомство — это, конечно, рахат-лукум («дарящий горлу покой»).

Ежегодный экспорт этого продукта составляет не ме­нее 750 тонн. Его изготавливают из сока белого вино­града или шелковицы, муки, меда, розовой воды и аб­рикосовых ядер.

Как мы уже говорили, попасть из Второго двора в Третий можно через Ворота блаженства, непосред­ственно за ними, как справа, так и слева, расположил­ся квартал белых евнухов — на его месте раньше нахо­дились большой и малый залы дворцовой школы.

Сначала я расскажу вам о Воротах блаженства. У них есть и другие названия: Акагалар капысы (Ворота белых евнухов), что объясняется их близостью к кварталу бе­лых евнухов, а также Королевские ворота, или Ворота султана, — дело в том, что они вели в личные покои султана. Точная дата их возведения неизвестна, однако, несмотря на широкую реставрацию 1774—1775 годов, все указывает на то, что они были построены самое позднее в начале XVI века: их архитектурный стиль не претерпел никаких изменений — это двойные ворота, имеющие богато декорированный навес над входом с мраморными колоннами. Ж.-К. Флаше (1740—1755) пишет, что у здания ворот был красивый портик с ше­стнадцатью колоннами из порфира или змеевика, осно­вание купольной крыши навеса позолочено и украше­но рельефным растительным и цветочным орнаментом. Фасад самих ворот отделан большими панелями из по­лированного мрамора в тон колоннам, но, к сожале­нию, в настоящее время на месте панелей современные фрески ничуть не лучше тех, что сделаны на внутрен­ней стороне Центральных ворот. Портик поддержива­ют шесть колонн, из них только четыре передние от­дельно стоящие. Еще по шесть колонн с боковых сто­рон образуют колоннаду, где их всего восемнадцать. До последнего времени это была самая закрытая для посто­ронних и наиболее почитаемая часть Сераля. Именно здесь начинались личные покои высокопоставленных обитателей дворца, у этих ворот объявляли о вступле­нии на трон нового султана, их порог целовал каждый входящий. Через эти ворота выбрасывали на растерза­ние разъяренной толпе янычар тела главных сановни­ков. Во времена мятежей и переворотов сюда выноси­ли мертвых султанов. Не приводя подробностей мрачных сцен, основная роль в которых отводилась Воротам бла­женства, скажем лишь, что посторонние внутрь не до­пускались, этот вход всегда считался личными воротами султана — только это и было известно о них официаль­но. Народ знал лишь, что они вели прямо в Тронный зал. Например, Бон рассказывает, что они открывают путь в ту часть Сераля, куда имеют доступ только до­мочадцы султана и обслуживающие их рабы: «Входить в эти ворота запрещено, сделать это можно только с личного дозволения султана, и то лишь важным персо­нам; слуги и прочие, как, например, врачи или те, кто отвечает за провизию и кухни, могут входить туда по разрешению капы-аги — главного дворецкого султана. Он всегда на месте — ведь его покои находятся рядом с жильем его евнухов. Остальное держится в тайне, и все, что говорят о происходящем за этими воротами, — это чистой воды выдумки, потому что либо вообще ниче­го из жизни за воротами нельзя увидеть, либо если что-то несущественное и удается увидеть, то такое бывает только тогда, когда султан отсутствует и кто-то из его приближенных проводит постороннего в Третий двор через Морские ворота».

По словам Бассано да Зары, стража ворот состояла из тридцати евнухов; в сообщениях XVI века утвержда­лось, что столько их было лишь в дни заседаний Дива­на, а обычно двадцать—двадцать пять. Жилые помеще­ния для них располагали так, чтобы оттуда можно бы­ло наблюдать за обоими дворами — Вторым и Третьим. Покои капы-аги, главного белого евнуха, находились справа, а остальных — слева от ворот. Сейчас трудно сказать, что представляли собой его покои, так как в настоящее время эти помещения превращены в мастер­ские. Можно только утверждать, что, пройдя через не­большой дворик, попадаешь в длинный проход, где на левой стороне имеются три комнаты. В дальнем конце справа, рядом с мечетью кондитеров, находятся фонтан и умывальная комната. Все комнаты прямоугольные, какие бы то ни было следы декоративного убранства давно исчезли.

Лучше обстояли дела с общими помещениями: они не только сохранились в хорошем состоянии, но в них работают нынешние сотрудники музея, которые во вре­мя моего первого появления там спали, что-то изуча­ли, готовили кофе и так далее, то есть занимались тем, чем занимались белые евнухи. Пройдя через небольшой дворик — такой же, как в покоях начальника белых ев­нухов, — я встретился с очень сердитым карликом. Он бросился ко мне, что-то крича и яростно жестикулируя, делая все, чтобы помешать мне войти. Однако имевша­яся у меня бумага была слишком убедительной, и он с мрачным видом ретировался. Сначала я вошел в боль­шую комнату, чем-то напоминающую зал алебардщи­ков, только меньшего размера. Эта комната с широким балконом по периметру служила спальней охранников. Повсюду были расстелены матрацы, а некоторые, на­оборот, были аккуратно скатаны, кое-где на матрацах глубоким сном спали люди. На нижнем этаже было со­оружено несколько перегородок, а в дальнем правом углу на возвышении была устроена комната, предназ­наченная, вероятно, для евнухов более высокого ранга.

Пройдя дальше, попадаешь в общую столовую, где во время моего посещения на большой жаровне в цен­тре зала готовилась еда. В дальнем конце слева, у сте­ны со стороны Второго двора, ряд фонтанов для омо­вений, перед ними сидели несколько мужчин. Помимо этих двух комнат, там существовала небольшая третья, использовавшаяся в качестве кладовой.

У белых евнухов было пять направлений деятельнос­ти, каждая группа несла свои обязанности во внутренней службе дворца. Точно так же как черные евнухи занима­лись всем, связанным с жизнью гарема, белые евнухи бы­ли обязаны следить в селямлике за порядком и разнообразными занятиями его обитателей. Поскольку обычным слугам не разрешалось входить в Ворота блаженства, обя­занности дворцовой челяди Третьего двора — белых евнухов и пажей султана — были поделены: преподавание в дворцовой школе и обслуживание его величества.

В XVI и XVII веках, судя по всему, существовало че­тыре поста главных евнухов, а с течением времени к ним прибавился пятый. Главными евнухами были: ка-пы-ага, хазынедар-баши, кылерджи-баши и серай-ага, пятым стал хас ода-баши. Сначала старшим среди них был белый евнух, капы-ага, и вплоть до возвышения черных евнухов он имел наибольшую власть. Однако даже тогда он по своему положению был равен кызлар-аге, и это несмотря на то, что отдельные его привиле­гии были переданы черному сопернику.

Во-первых, и это основное: капы-ага возглавлял внут­реннюю службу, то есть он был личным доверенным лицом султана. Кроме того, в его ведении была двор­цовая школа. Он также являлся начальником привратни­ков, больницы и главным церемониймейстером Сераля. В первый период через него проходили все направляемые султану прошения и государственные документы; только ему дозволялось лично говорить с султаном. Со временем многие из этих привилегий были переданы главному чер­ному евнуху — более подробно мы поговорим об этом в следующей главе. Одеяние капы-аги состояло из отделан­ного дорогим мехом свободного парчового или бархатно­го халата с очень длинными рукавами, а под ним сороч­ка покороче из того же материала. Пояс, желтые туфли, льняные или шелковые штаны и тюрбан с конусообраз­ной тульей завершали костюм.

Ниже его по рангу был хазынедар-баши. Он возглав­лял казначейство и руководил пажами, приписанными к хазын-оде (казне); отвечал за все ценности султана, осуществлял все выплаты по линии внутренней службы и вел тщательный учет всех расходов.

Третий сановник, кылерджи-баши, отвечал за пищу для султана и надзирал за всеми работавшими на кухне.

Четвертому, серай-аге, было поручено управлять Се­ралем в отсутствие султана. Кроме того, он был замес­тителем начальника дворцовой школы и возглавлял се-ферлы-оду, или палату военных кампаний.

В непосредственном контакте с султаном находились избранные члены хаз-оды, или внутренней палаты. В правление Сулеймана главой этой палаты был старший слуга, однако по мере того, как должность приобретала все большее значение и обязанности ее главы расширя­лись, руководство палатой было поручено белому евну­ху, известному как хаз-ода-баши. В его функции вхо­дило удовлетворение личных нужд султана, кроме того, он являлся хранителем одного из трех перстней с пе­чатью султана — ею он опечатывал наиболее ценные предметы, находившиеся в покоях султана, например сосуды со святой водой, в которую был опущен уголок халата Пророка. Также он отвечал за почетные шубы, предназначенные для подарков иностранным послам и другим важным особам.

Остальные белые евнухи выполняли обязанности по­мощников своих высокопоставленных собратьев. Пол­ностью в их ведении находилась больница, они были и санитарами-носильщиками, и поддерживали порядок в палатах, и кормили больных.

Что касается того, откуда брали белых евнухов, то во времена расцвета Оттоманской империи с этим проб­лем не было — ведь в столицу привозили множество ра­бов обоих полов из Венгрии, Германии, Словении. Одна­ко складывается впечатление, что число белых евнухов тогда было очень невелико и основная часть рабов, спо­собных владеть оружием, шла на пополнение турецкого войска. Поскольку Коран запрещает кастрацию, обычно утверждают, что данная операция выполнялась за преде­лами Константинополя, и затем их присылали в Сераль, где обучали определенным профессиональным навыкам. Судя по тому, что в начале XVII века писал Бон, в отдельных случаях кастрацию проводили и в самом Се­рале: «Всех кастрируют и полностью лишают половых органов; для этого берут некоторых подаренных султа­ну мальчиков из числа отказавшихся от своей веры, но насильно их кастрируют редко, так как главный цере­мониймейстер считает, что в таком случае очень вели­ка опасность смертельного исхода. Несмотря на то что мальчикам об этом известно, их прельщает перспекти­ва — если они выживут — стать впоследствии важными персонами. После кастрации их обучают вместе с ос­тальными и через определенный период времени пере­водят из четвертой оды на службу к султану; то же са­мое происходит и с теми, кто не подвергся операции».

Другими источниками рабов были Армения, Грузия и Черкесия — сначала после победоносных для им­перии войн, затем в результате мирных переговоров; последнее было особенно характерно для Черкесии. Кстати, что касается поставок негров, то там описан­ная практика вообще не применялась. Караваны не­вольников состояли как из мужчин, так и из женщин, и очень быстро о красоте грузинок узнали все. Вскоре появилась работорговля, и по опасному Черному морю пошли в Турцию корабли с невольниками. Когда в ре­зультате военных успехов России поступление рабов из Грузии временно прекратилось, увеличился их поток из Черкесии, и небольшие суденышки, битком набитые мужчинами и женщинами для рынков Леванта, нача­ли прибывать в Трапезунд, превратившийся к тому мо­менту в портовый город.

Что касается черкешенок, то они часто ехали по соб­ственной воле, стремясь сменить крестьянскую жизнь на призрачную возможность стать женой паши или даже наложницей самого султана. Из числа невольни­ков мужского пола евнухами по-прежнему становились очень немногие. Это объяснялось тем, что число над­зиравших за дворцовыми слугами всегда было ограни­ченным, в отличие от постоянно существовавшей по­требности в притоке черных евнухов для гарема.

После того как в 1864 году работорговцы были из­гнаны из Черкесии, они просто перенесли свой бизнес поближе к Константинополю — в Румелию и в Бурсу на азиатском побережье. Когда возникала потребность в белом евнухе, его находили и доставляли по назначе­нию, однако более широкий размах приобрела торгов­ля женщинами, и не только для невольничьих рынков, но и для любителей-энтузиастов, которые после тща­тельной подготовки девушек продавали их с большой выгодой.

Несмотря на все попытки прекратить работорговлю и на принятие турецким правительством закона о ликвида­ции рабства в Черкесии, торговля людьми продолжалась как прежде, просто не столь открыто. Лишь какой-то ог­ромный сдвиг в сознании нации в сочетании со сниже­нием спроса мог положить конец системе, являвшейся составной частью социальной и религиозной жизни об­щества. Такой сдвиг произошел, и сегодня загадочная Турция — страна, которая смотрит на Запад, открылась для нас; однако следует заметить, что она потеряла мно­го былого очарования и привлекательности. Если при­ехавшему в Константинополь нашему современнику-чужеземцу повезет и он получит редкую возможность увидеть то, чем гордился этот, возможно, самый прекрас­ный город на земле и что сейчас уже наполовину скрыто от глаз наблюдателя, он с негодованием отметит старания властей превратить Перу в современный деловой центр с помощью всех этих ярких безвкусных американских шту­чек, что уничтожает своеобразие этой едва ли не самой загадочной страны в мире.

Прежде чем начать рассказ о черных евнухах, я за­вершу эту главу кратким обзором архитектурных деталей различных зданий Сераля. Стоит обратить внимание на разные стили капителей колонн, в частности во Втором дворе. Это не единственное место во дворце, где мож­но увидеть капители, которые я бы назвал лотосовидными, — они есть в коридоре черных евнухов, во внутрен­нем дворике и спальнях невольниц гарема, а также во внутреннем дворике матери султана, на веранде Багдадс­кого павильона и во многих других частях Сераля. Такую капитель узнаешь сразу по глубокому резному орнамен­ту в форме стилизованного лотоса. У этой капители яв­но имелся ранний византийский прототип; она несколь­ко напоминает капители Бин бир дирек — цистерны 1001 колонны, хотя в данном случае за счет закругленных углов оснований капители более выпуклые. В Святой Со­фии капители с остроугольными основаниями можно увидеть в западном гинекее (иногда его называют госте­вой галереей). Вероятно, такая форма понравилась турец­кому архитектору, и он скопировал ее при создании три­буны султана (мафил-и-хумайин) и аркад масбата на большом куполе северного крыла.

Помимо построек византийского периода, такие ло-тосовидные капители есть в нескольких мечетях Кон­стантинополя, в том числе в мечетях Миримах и Рус-тема-паши, которые около 1550 года возвел знаменитый Синан. Таким образом, их также можно увидеть в ме­четях Перы и Скутари.

Другая характерная для Сераля форма капители — сталактитообразная, или сотовая, напоминающая капи­тель, встречающуюся в Альгамбре в Гранаде. Такие ка­пители можно найти на террасе, окружающей зал Ауди­енций, в Третьем дворе и в туалетной комнате султана. Они есть и в ряде мечетей, в том числе в мечети Русте-ма-паши.

Третий, несколько модифицированный тип капите­ли, венчает колонны портика в Третьем дворе. За ис­ключением неоправданно утяжеленного эхина, он тоже напоминает капители Альгамбры.

Но правильно ли называть эти типы капителей ту­рецкими? Как и во многих других случаях, турки копи­ровали архитектурные приемы покоренных стран. По­этому для того, чтобы выявить подлинно турецкое ис­кусство в огромном количестве заимствований, следует подходить к этому вопросу очень осторожно. У визан­тийских архитекторов в качестве образцов перед глаза­ми были как коринфские, так и ионические капители. Однако с отказом от ахитрава для поддержки кирпичной арочной конструкции пришлось изобретать совер­шенно новую группу капителей, которая бы гармонич­но связала в единое целое колонну, капитель и арку. Как им удалось решить эту проблему, можно увидеть в вечно прекрасной Святой Софии.

Поначалу вообще не существовало такого понятия, как турецкое искусство, а архитектурные приемы и соб­ственно материалы для строительства турки заимство­вали в разрушенных византийских церквях, частных до­мах, банях и прочих постройках. Так, встречающиеся то тут, то там увенчанные капителями колонны из порфи­ра, сиенита, змеевика, гранита и другого камня сдела­ны отнюдь не турками. Видоизмененные византийские капитель и арка в значительной степени стали турецки­ми капителью и аркой во многом, но не полностью, а вот в XVI веке появилось подлинно национальное ис­кусство, его создателем был Синан. Он возвел не толь­ко бесчисленные мечети, больницы, библиотеки и бани, он построил и много таких скромных сооружений, как колодцы, кухни, цистерны и т. п. И все же его искус­ство было своего рода гибридом, получившимся в ре­зультате синтеза сирийских и армянских образцов, став­шего благодаря его гению турецким. Подтверждения этому мы неоднократно встречаем в Серале, но еще ча­ще — в Константинополе, Адрианополе и Бурсе.

В данной книге не стоит рассуждать, да я и не обла­даю необходимыми для этого знаниями, о месте турец­кого искусства относительно его предшественников как на Западе, так и на Востоке. Конечно, самостоятель­ность его существования нельзя ставить под сомнение, но как оценить его долг, например, перед создателями Святой Софии Анфемием и Исидором и одновременно отдать должное искусству, зародившемуся на землях Анатолии и Сирии?

Глава 5

ЧЕРНЫЕ ЕВНУХИ

Их жилье и обязанности

Как показано на плане, квартал черных евнухов (см. план, поз. 32—37) расположен за левым северным уг­лом Второго двора; с одной стороны он граничит с по­мещениями гаремных рабынь, с другой — с Диваном и казначейством. Золотая дорога, начинающаяся в самом сердце селямлика, заканчивается у двери главного вхо­да в гарем (поз. 41); сразу же за этой дверью находит­ся внутренний двор черных евнухов (поз. 34). Еще одна дверь (поз. 40) выходит прямо в Третий двор, а из про­тивоположного конца (поз. 30), через башню Дивана можно попасть во Второй двор.

Таким образом, занимаемое кварталом черных евнухов центральное и господствующее местоположение указыва­ет на то, какая огромная ответственность возлагалась на кызлар-агу и его подчиненных-евнухов.

Небольшая простая дверь из Второго двора (ил. 14, справа) аналогична двери слева, ведущей в квартал але­бардщиков. Она известна как Каретные ворота (араба ка-пысы) потому, что в этом месте обитательницы гаре­ма садились в экипаж (араба) для прогулок вверх вдоль Босфора, поездок в Старый Сераль и т. д. Поскольку эти маленькие ворота вели прямо во внутренний дворик, ко­торый женщины пересекали по пути во Второй двор, они всегда хорошо охранялась. Сразу за этими воротами от­крывается квадратный, с высокими сводчатыми потолками зал, ныне называющийся долаплы куббе — купольная прихожая со шкафами (поз. 31), так как в данном поме­щении были сделаны стенные шкафы с большими, по­крытыми краской дверцами. Без сомнения, в разные пе­риоды зал использовался по-разному, однако похоже, что он одновременно был и прихожей и привратницкой, где ночью могла спать охрана, а на день спальные принад­лежности убирали в шкафы. Здесь же, судя по всему, со­бирались женщины, перед тем как их проводят к стояв­шим снаружи экипажам.

Дверь размером с Экипажную калитку ведет в про­долговатую комнату (поз. 32) почти вдвое большую, чем долаплы куббе. Она отделана чудесными изразцовыми панелями с цветочным орнаментом, опоясанными глу­боким фризом с куфическими письменами. Эта комна­та, скорее даже холл или прихожая, не имеет конкрет­ного назначения и является проходной, связывающей различные помещения. Она разделена пополам, в пер­вой части очень высокий сводчатый потолок, что позво­лило сделать вдоль всей комнаты параллельно первому фризу с куфическими надписями такой же второй; ши­рина первого фриза — более полуметра. Слева — обши­тая деревянными панелями дверь с большим окном над ней, она ведет в длинный узкий проулок, отделяющий гарем от квартала алебардщиков; в конце проулка — Ворота шалей (поз. 62), а за ними — сад, окружающий внешние стены Сераля.

Непосредственно за этой калиткой — дверь в мечеть евнухов (поз. 33), построенную после большого пожара 1665 года. В мечети обилие отличного фаянса с пояс­нительными табличками, где написано, кто из евнухов какие пожертвования сделал на ремонт и украшение по­мещений. У мечети имеется маленькая пригожая; вто­рая дверь ведет во внутренний дворик — но проще в него попасть из комнаты поз. 32, куда мы сейчас и вер­немся. Во второй части этой комнаты нет сводов, ее плоский потолок с большим вкусом отделан фаянсовы­ми панелями и лепниной. Рядом с мечетью лежит огромная мраморная плита со ступенями по обе стороны, специально предназначенная для того, чтобы с нее са­диться на коня. Этим приспособлением пользовались султаны, отправлявшиеся верхом в священную мечеть в Эйюбе. Здесь же мраморный восьмиугольный фонтан. С противоположной стороны — двойная дверь на лест­ницу, ведущую к окну над залом Дивана. Оттуда лест­ница идет вверх через все этажи башни Дивана.

Теперь проследуем в открытый дворик (поз. 34) с де­сятью мраморными колоннами по левой стороне. Вдоль всей левой части — деревянный навес на косых балках, защищающий окна и изразцовую отделку от капризов погоды. Из десяти колонн, каждая из которых заканчи­вается лотосовидной капителью, первые шесть свобод­но стоящие; колоннада примыкает к спальням черных евнухов, вход в них находится между шестой и седьмой колоннами. Давайте заглянем в этот весьма необыч­ный коридор (поз. 35) между двумя рядами комнат. Он очень небольшой, в него выходят расположенные на трех этажах, одна напротив другой всего на расстоя­нии в 2,5 метра маленькие комнатки. В этом здании по­ражают, во-первых, основательность сооружения и, во-вторых, атмосфера монастырского аскетизма, в кото­рой жили евнухи. Если этот дом пострадал от пожара 1665 года, то восстановить его было несложно, а ущерб от огня был незначительным. Несмотря на то что об этой части квартала евнухов обычно говорят как о спальнях, здесь находились и гостиные. Насколько мне удалось установить, комнаты первого этажа использо­вались старшими евнухами и в качестве спален, и в ка­честве гостиных, за исключением «общей комнаты» сле­ва (она вдвое больше прочих по размеру) и комнаты для приготовления кофе в дальнем конце справа. Всего по правой стороне шесть комнат, по левой — пять. В кон­це коридора — типичный турецкий очаг с остроконеч­ным навесом из нарядных изразцов; стена за очагом тоже полностью отделана изразцами, однако здесь они уже простые цветные.

Посетителям показывают сохранившиеся доски бастинадо[22], к которым привязывали ноги несчастных, а также петли, куда вкладывали руки провинившихся, подвергавшихся этому наказанию. Первый этаж похож на открытый балкон, второй поддерживают короткие мощные восьмиугольные колонны с лотосовидными ка­пителями — такими же, как во внутреннем дворике. Единственные имеющиеся на этом этаже окна сделаны рядом с очагом. Судя по всему, здесь спали старшие евнухи. Для какой цели использовались комнаты ниж­него этажа — в качестве спален или имели какое-то другое назначение, трудно сказать определенно, так как на этот счет разные источники приводят противоречи­вую информацию. На третьем этаже балкона нет, нахо­дящиеся здесь маленькие комнатки были предназначе­ны для молодых евнухов. Несмотря на то что в одной комнате спало по нескольку человек, едва ли во все эти помещения могло поместиться так много работавших в гареме евнухов. В то же время нельзя забывать, что большинство из них несли службу в различных частях дворца, и они сменяли друг друга. Стоит сказать и еще об одной особенности турецкого быта: в одной комна­те, не испытывая при этом ни малейшего дискомфор­та, возле маленькой жаровни могут дремать или сидеть, попивая кофе и куря наргиле, довольно много людей. Во время одной из моих прогулок по Стамбулу я за­брел в ночлежку довольно грязного еврейского кварта­ла Балата на берегу Золотого Рога. Любопытство при­вело меня на верхний этаж, куда можно было попасть через люк по приставной лестнице. Там на полу на тон­ких ковриках (едва ли их можно назвать матрацами), постеленных почти вплотную друг к другу, глубоким сном почивало не меньше дюжины мужчин; (а на мес­тах, откуда люди уже ушли, лежали аккуратно сверну­тые коврики и оставалось еще достаточно места. Следует учитывать, что в турецких спальнях вообще нет мебели, и поэтому в четырехметровой комнате одновре­менно может спать человек восемь.

Вернувшись во внутренний дворик, мы обратим вни­мание на то, что следующие три колонны соединены одной стеной, отделанной великолепными изразцами и принадлежащей помещению школы принцев, где дава­ли начальное образование мальчикам королевской кро­ви до восьми- или десятилетнего возраста. У последней колонны, за маленьким передним двориком, — вход в школу; оттуда можно пройти и в покои начальника чер­ных евнухов, кызлар-аги. Помещения школы и покои главного евнуха выполнены в едином архитектурном стиле, но их объединяет не только это: дело в том, что основные классные комнаты находились как раз над его покоями, и именно в его обязанности входил надзор за обучением принцев. Последнее относилось и к прин­цессам.

По словам Оттавиано Бона, мальчики живут на жен­ской половине до одиннадцатилетнего возраста. С пяти до одиннадцати лет у них есть свой ходжа — наставник, которого назначает султан. Наставник ежедневно при­ходит в гарем, его провожают в одну из комнат кварта­ла черных евнухов, женщин при этом он не видит. В этой комнате мальчики находятся в присутствии двух старых черных рабов. Наставник обучает детей в тече­ние стольких часов, сколько ему позволят там оставать­ся, после чего он покидает гарем. Когда наследник пре­стола завершает начальное образование и проходит про­цедуру обрезания или же когда султан решит удалить сына с глаз своих, то дарует ему собственное хозяйст­во, где есть абсолютно все несводимое для жизни царственного отпрыска, придает ему одного из главных евнухов в качестве куратора (лала-паша), постепенно обеспечивает сына штатом слуг из числа уже работаю­щих в Серале либо набранных за его стенами, а также определяет ему и всем остальным такое денежное со­держание, какое сочтет нужным.

Школа состояла из нескольких комнат, отделанных в стиле рококо, — это явное французское влияние го­ворит о более позднем времени их декорирования по сравнению, например, с обычной отделкой изразцами помещений, часто использовавшихся в качестве прихо­жих. В одной из школьных комнат имеется отличная карта Мекки, полностью составленная из изразцов, она датируется примерно 1665 годом. Великолепные образ­цы куфических надписей над дверями и необычные де­ревянные панели на дверях вновь заставляют вспомнить дворец Альгамбра в Гранаде.

Покои кызлар-аги (поз. 37) небольшие по размеру и очень уютные. Они состоят из нескольких комнат: столовой, которая особенно радует глаз, спальни, ку­рительной и туалета. В настоящее время все они от­крыты для публики, и их стоит посмотреть.

По правую сторону внутреннего дворика располага­лись апартаменты казначея и гофмейстера (поз. 38,39). Как уже говорилось, непосредственно в этот дворик выходит дверь гарема. За этой дверью — дворик султан-валиде (матери царствующего султана) (поз. 64), он находится слева, а если пойти прямо, то за маленькой дверью в углу прихожей, или комнаты стражей гарема (поз. 42), откроется Золотая дорога.

Теперь давайте подробнее поговорим о том, сколько черных евнухов работало в гареме и какие обязанности на них возлагались. Поначалу статус белых евнухов был выше, чем черных, однако по причине совершенных ими многочисленных краж и растрат они постепенно утратили свои позиции, и их полномочия были частич­но переданы черным евнухам, в определенной степени являвшихся соперниками. В 1591 году власть белых ев­нухов резко ограничил султан Мурад III. Особо по­страдал их начальник — ведь он был лишен не только вы­сокого поста «господина девушек», но и весьма доход­ной должности назира, или управляющего вакуфами — пожертвованиями мечетям империи и священным горо­дам Мекке и Медине. С тех пор полномочия кызлар-аги постоянно расширялись. Он стал начальником корпуса алебардщиков в ранге паши с тремя бунчуками[23] и по­сыльным между султаном и великим визирем в особых, требующих конфиденциальности случаях. Только на­чальник черных евнухов пользовался привилегией дер­жать у себя в услужении и евнухов, и девушек-рабынь. Кроме того, он владел 300 лошадьми и был единствен­ным, кто мог обращаться к султану в любое время дня и ночи; о нем говорили как о «самом известном из при­ближенных к султану сановников, достойном доверия монархов и правителей». Его боялись больше всех, и поэтому со временем он превратился в самого корыст­ного чиновника во всей Оттоманской империи. Есте­ственно, он был членом Тайного совета; кроме того, после консультаций с матерью правящего султана он проводил назначения на вакантные должности, причем не только в Серале, но и за его стенами. Если кто-то стремился получить от султана какие-то милости и пы­тался добиться желаемого, действуя через его мать, ми­новать кызлар-агу было невозможно. Как уже говори­лось, многие прежние должности и полномочия белых евнухов были отданы черным евнухам. В правление не­которых султанов отдельные посты вновь возвращались белым евнухам. Этим и объясняются противоречия в записках разных авторов. Во времена д'Оссона у кыз­лар-аги в подчинении были четыре начальника внеш­ней службы.

Чадыр-михтер-баши — главный смотритель навесов и павильонов султана. У него под началом был корпус из 800 человек, состоявший из четырех отрядов по 200 че­ловек. Особое место среди них занимали 40 везнедаров, в чьи обязанности входило взвешивание полученных сул­таном денег. Командовал ими везнедар-баши, началь­ник государственной казны, хранившейся в Первом дво­ре. В этот корпус также входили палачи, ожидавшие при­казаний у Центральных ворот.

Хазынедар-баши — управляющий внешней казной. Со своими двадцатью помощниками он отвечал за по­рядок в архиве финансовых документов, а также в хра­нилищах шуб для почетных гостей, шелковых мешков и златотканой парчи, использовавшихся министерством при рассылке приказов.

Базеркьян-баши — поставщик муслина, хлопковых, шелковых и льняных тканей и подобных товаров для двора султана.

Пешкешджи-баши — хранитель подарков; в его веде­нии находились все подарки, поднесенные султану как его подданными, так и иностранными послами от име­ни своих правителей.

Во времена Сулеймана Великолепного все перечис­ленные чиновники подчинялись капы-аге — начальни­ку белых евнухов.

Одеяние кызлар-аги состояло из нижней сорочки травчатого шелка с широким, обернутым вокруг талии кушаком. Сверху, обычно почти полностью закрывая нижнюю сорочку, надевался халат из зеленой, синей или красной материи с длинными, почти до земли ру­кавами. Халат отделывали соболем или другим ценным мехом. На голове кызлар-ага носил, слегка сдвинув на затылок, огромный тюрбан с конусообразной тульей.

Здесь, вероятно, следует упомянуть о коллекции ку­кол, выставленной сейчас в галереях церкви Святой Ирины в Первом дворе Сераля. В этом представляющем несомненный интерес собрании представлены костюмы различных должностных лиц Османской империи. Кол­лекция была изготовлена по приказу Абдул-Меджида (1839—1861). Нет сомнения, что тогда костюмы на всех куклах полностью соответствовали подлинным. Но с тех пор собрание неоднократно перевозилось с места на место, и, когда в 1914 году оно наконец вернулось в церковь Святой Ирины, многие куклы были поврежде­ны, одеты не в свои костюмы, некоторые одежды изо­рваны до такой степени, что не подлежали ремонту, а большая часть пояснительных надписей безнадежно пе­репутана. Даже кукла кызлар-аги оказалась совершен­но неправильно одетой. У меня есть рисунок, где она изображена в настоящем костюме черного евнуха, ко­торый полностью соответствует приведенному выше описанию, за исключением того, что рукава не такие длинные. В путеводителе 1924 года доктор Мамбури говорит, что все куклы коллекции были поделены на тридцать одну группу; в наши дни любые попытки ра­зыскать все фигурки или правильно, в соответствии с первоначальным планом, сгруппировать их безнадежны. Конечно, коллекция остро нуждается в реставрации — ведь, как написал Мюррей, «нигде больше посетитель не сможет получить такое яркое представление о необычной жизни старой Турции, после реформ Махмуда II навсегда ушедшей в небытие».

Скорее всего, кызлар-ага был невероятно богатым человеком и редко оставлял пост по собственной ини­циативе. Тем не менее такое тоже бывало, и в таких случаях его отправляли в Египет. Некоторые главные черные евнухи приобретали собственность в Египте с единственной целью: чтобы, удалившись от дел, про­вести остаток жизни среди восточной роскоши. Покуп­ка собственности в Египте не вызывала недовольства султана — ведь он сам являлся наследником имущест­ва кызлар-аги и знал, что со временем все отойдет им­перии. При выходе в отставку кызлар-аге выдавалась большая пенсия.

Балтаджи, неграм и женщинам, работавшим в Сера­ле по найму, жалованье выдавал секретарь кызлар-аги; он также занимался учетом получаемых мечетями дохо­дов и других денежных поступлений, шедших на попол­нение казны его хозяина. И все же, несмотря на столь высокое положение и важность занимаемой им долж­ности, главный черный евнух был жестоким, невеже­ственным и корыстолюбивым человеком; передача ему таких широких властных полномочий сыграла заметную роль в приближении конца и в окончательном упадке Оттоманской империи.

За кызлар-агой следующей по значимости была дол­жность хазынедар-аги, главного казначея, который ча­сто наследовал пост кызлар-аги. В его ведении нахо­дилась финансовая сторона жизни гарема и балтаджи. Каждый квартал он предоставлял соответствующий от­чет казначею оды. Хазынедар-ага имел ранг паши с тремя бунчуками. Его заместитель назывался хазын-ве-килом.

Ниже хазынедар-аги на иерархической лестнице сто­ял баш-муссахиб, исполнявший функции порученца в сношениях султана с кызлар-агой. У него под началом было восемь или десять муссахибов; в течение дня они по двое несли дежурство, готовые в случае необходимо­сти передать распоряжение султана главе гарема.

Кроме того, существовали должности ода-лалы — главного камергера, баш-капы-оглана — главного при­вратника апартаментов и яйлак-баш-капы-оглана, его помощника. Помимо этого, если была жива мать сул­тана, то у нее имелись свои собственные главный ев­нух, казначей, имам, наставник наследников, хранитель шербетов и другие черные евнухи, занимавшие второ­степенные должности, а также многочисленные помощ­ники на все случаи жизни. Таким образом, общее чис­ло работников в гареме в период его расцвета не могло быть ниже шестисот — восьмисот человек. Авторы ранне­го периода называли значительно меньшие цифры. Так, около 1517 года Менавино говорит о сорока, а Юнис-бей в 1537 году — о двадцати евнухах, однако мы дол­жны помнить, что гарем начал заметно расширяться в правление Сулеймана. При нем в гареме было всего триста женщин, а при Мураде III соответственно уве­личилось и число евнухов. В начале XVII века О. Бон писал, что только вход в покои султанш охраняли три­дцать евнухов. Д'Оссон приводит цифру двести, а оцен­ки более поздних авторов колеблются между тремяста­ми и пятьюстами. Только совсем недавно, когда были получены новые данные о работавших в Серале, фак­тическом количестве и расположении комнат, переходов в гареме, мы смогли представить, сколько людей там работало, если всего лишь одну дверь охраняли три­дцать человек. Безусловно, в различные периоды число слуг было то большим, то меньшим, но с полной опре­деленностью сказать что-либо нельзя. Рядовые чер­ные евнухи выполняли в основном функции стражни­ков, охранявших не только внешние и внутренние две­ри, но также проходы, внутренние дворики и кладовые. Более конкретные обязанности существовали либо у очень молодых, либо у старых и опытных евнухов. Сле­дует учитывать, что чернокожие евнухи, подобно аджем-огланам, проходили длительную и тщательную подготовку. Давайте еще раз обратимся к Бону, вели­колепно описавшему этот процесс: «До определенного возраста за мальчиками следят и готовят к службе дру­гие юные обитатели Сераля. Затем их переводят в ка­честве младших евнухов в услужение к наложницам и султаншам; там они работают под руководством кыз­лар-аги, или «господина девушек». Они получают весь­ма приличное жалованье — от 60 до 100 асперов в день, кроме того, ежегодно им положено два халата из отлич­нейшего шелка, одежда и другие необходимые вещи. Помимо этого, на них как из рога изобилия сыплются подарки от обитательниц гарема. Им дают имена цве­тов: там есть Гиацинт, Нарцисс, Роза, Гвоздика; по­скольку они работают у женщин, их имена должны вы­зывать приятные ассоциации — с чистотой, непорочно­стью и благоуханием».

Евнухам доверяют передавать записки от султана к его женам и наоборот, заключать небольшие сделки, посещать мужскую половину, относить письма капы-аге для последующей передачи султану и выполнять мно­гие другие поручения подобного рода. Однако с того момента, как евнухи попадают в Сераль, им не позво­ляется выходить за его стены без особого разрешения султанши, пусть даже их об этом слезно умоляет какая-нибудь из младших жен. Ни одному из белых евнухов ни при каких обстоятельствах не разрешается приходитьв гости к его черным собратьям. Даже главного врача проводят через двойной строй черных евнухов, не да­вая даже мельком взглянуть на обитательниц гарема, и протянутая рука пациентки — это самое большее, что ему разрешено обследовать.

Об обязанностях черных евнухов мы уже говорили, когда вели речь об их квартале, расположенном между Вторым и Третьим дворами.

Использование турками евнухов и происхождение этого обычая

Несмотря на то что использование евнухов для ох­раны женщин практиковалось как на Ближнем, так и на Дальнем Востоке на протяжении столетий, эта прак­тика не была известна туркам, и они не испытывали в этом необходимости, до тех пор пока не перенесли свою столицу в Европу и не начали перенимать обычаи ви­зантийских греков. Для Константинополя использо­вание евнухов не было новинкой, и хотя это было за­прещено Домицианом[24] в I веке нашей эры, в литерату­ре постоянно встречаются упоминания о евнухах Ви­зантии.

Первые султаны ничего не знали о евнухах, равно как и о гареме, королевском уединении, сложных при­дворных церемониалах и о правительстве, почти цели­ком состоявшем из попавших в неволю христиан.

Турки начали прибегать к услугам евнухов не ранее начала XV века. В 1361 году главным городом страны стал Адрианополь, постепенно он обретал черты насто­ящей столицы: были возведены оборонительные соору­жения, общественные здания и мечети, построен дво­рец султана. Со временем турки стали находить ви­зантийский обычай королевского уединения все более привлекательным, они позаимствовали у византийцев принципы охраны правителя, которые те использовали для обеспечения безопасности своего государя, а вско­ре появились гарем и евнухи. Эти два института все­гда существовали вместе. Деспотия и многоженство по­родили необходимость появления евнухов, а заповеди Корана были забыты на удивление быстро. Конечно, этому очень способствовало стремительное развитие Османской империи. После все новых и новых побед в различных регионах Болгарии, Хорватии и Греции, а также в Малой Азии, Сирии, Египте и Персии в импе­рию приток рабов был непрерывным. Среди неволь­ников обоего пола, которых эмиры покоренных стран дарили султану, чтобы завоевать его расположение и за­ручиться его покровительством, часто были и евнухи. Поскольку новинка имела успех, то появилось и пред­ложение. По мнению турецких историков, институт ев­нухов в Турции зародился в первой четверти XV века при Мехмеде I и Мураде П. Судя по всему, это отно­сится только к белым евнухам. Чернокожие появились около 1475 года, а ко времени прихода к власти Сулеймана личная охрана прекрасной Роксоланы состояла как из белых, так и из черных евнухов. С переездом га­рема султана (ок. 1541 г.) из Эски-Серай в новый дво­рец на холме Сераль институт евнухов окончательно оформился. По мере роста могущества Оттоманской империи и наполнения ее казны увеличивалось населе­ние Сераля, а дворцовые церемониалы по сравнению с прежними временами заметно усложнились. Если рань­ше для охраны какой-нибудь калитки или двери было достаточно двух евнухов, то сейчас их требовалось де­сять. Так реализовывалась подлинно восточная любовь к пышности, и былая греко-византийская роскошь воз­родилась в Османской империи.

Власть евнухов была долгой, и даже в XX веке при Абдул-Хамиде II не меньшей, чем в былые времена.

Трудно назвать более жестокого и злого евнуха, чем Джевхер-ага — человек огромного роста, необъятной толщины и невероятного могущества, который закон­чил жизнь на виселице на Галатском мосту. Противо­положностью ему был по-девичьи стройный Надир-ага, второй евнух того же периода, купленный в возрасте де­сяти лет за 150 франков у египетского работорговца. Ре­волюция 1908 года нанесла по прогнившей до основа­ния системе смертельный удар.

Довольно интересно проследить, пусть и очень бегло, происхождение обычая использования евнухов, путь, по которому он пришел в Европу, а также узнать, откуда ев­нухи попадали в Турцию.

Первые евнухи появились в Месопотамии — государ­стве, где зародилось множество обычаев, впоследствии переселившихся на Запад. Утверждение Аммиана Марцеллина[25], что первым человеком, кастрировавшим муж­чину, была Семирамида, возможно, не столь далеко от истины. Но не стоит воспринимать ее как какую-то бо­гиню из греческих мифов, подобную Иштар, на самом деле Семирамида — это Шаммурамат, правившая Асси­рией с 811-го по 808 год до н. э. в качестве регентши. Из дошедших до нас рукописей видно, что в Ассирии услугами евнухов пользовались, и постоянные упомина­ния о них в Ветхом Завете только подтверждают это. Здесь мы не будем говорить о жреце-евнухе Артемиды Эфесской, об Атаргатис[26] и о культе Кибелы[27] и Аттиса[28], не будем касаться религиозной содомии, широко рас­пространенной не только в Африке, но и среди древних семитов и американских аборигенов. Я упоминаю об этих необычных культах для того, чтобы показать, как традиция кастрации по религиозным соображениям постепенно перебиралась на Запад: из Месопотамии — в Сирию, из Сирии — в Малую Азию, а оттуда — в Европу.

Однако этим порочная связь религии и евнухов не ограничилась, и противоестественный рост числа при­верженцев аскетизма в раннехристианской церкви был столь же непреодолимым, сколь и удивительным. «Ев­нухам открыты двери в Царствие Небесное», — провоз­гласил Тертуллиан[29], и Ориген[30] — лишь один из многих, кастрировавших себя сам. Моральные заповеди отцов церкви (как следует из работ Афанасия, Климента Александрийского, святого Иеронима, святого Амвро­сия и Григория Нисского)[31] отстаивали абсолютную не­обходимость чистоты и непорочности любой ценой, и женщины рассматривались как препятствие на этом пу­ти. Данная доктрина была опасной по своей сути, на­верняка она принесла людям много несчастий. Вина за поощрение порочной практики кастрирования маль­чиков для папского хора Сикстинской капеллы ради сохранения их голоса лежит и на церкви. Несмотря на то что Бенедикт XIV осудил ее, она продолжала суще­ствовать до вступления на папский престол в 1878 го­ду Льва XIII. То же можно сказать и о использовании певцов-евнухов на итальянской оперной сцене, где в XVIII веке кастраты пользовались огромной популярностью; имена певцов — Николини, Гримальди, Сенесино, Фаринелли — и многих других узнала вся Европа. Из числа евнухов, кастрированных по религиозным соображениям, нам осталось упомянуть только о скоп­цах. Впервые о них узнали в 1772 году в деревнях неда­леко от Орла, в Белевском и Алексинском уездах. Эта тайная русская секта, первоначально насчитывавшая все­го шестьдесят человек, в настоящее время состоит из ста тысяч членов, причем многие из мужчин не подвергались кастрации. Одно из поверий скопцов гласит, что Адам и Ева были созданы бесполыми и что после грехопаде­ния половинки запретного плода превратились в яички и груди. Отсюда следует вывод: долг скопцов — с помо­щью ножа восстановить созданный Богом образ. Эта секта почему-то очень нравится финнам, для которых вообще характерна страсть к религиозному фанатизму. Но давайте вернемся к евнухам, кастрированным, так сказать, ради дальнейшего использования для охра­ны гаремов. Из Ассирии такая практика распространи­лась в Персию, и персы, вероятно, первыми стали под­вергать этой операции пленных для определенной цели; во всяком случае, о персах это известно точно. Когда в 538 году до н. э. Кир захватил Вавилон, то решил, что раз уж у евнухов нет собственных семей, то кроме сво­его хозяина им некого любить и некому служить. Как писал Ксенофонт, аргументация царя была следующей: «Он считал, что раз у евнухов не было любимых [се­мей], они превыше всего будут ценить того, кто имеет возможность сделать их богатыми, кто станет их защитником, если им попытаются причинить зло, кто даст им должность, на которой они будут пользоваться почетом. Никто, полагал он, не сможет превзойти его самого в даровании таких милостей. Кроме того, поскольку все обычные люди евнухов презирают,  им нужен хозя­ин, способный оказывать покровительство, — ведь каж­дый считает, что он имеет право в любом удобном слу­чае унизить евнуха, если только какая-то высшая сила не воспрепятствует ему. С другой стороны, нет причин, почему евнух не может быть более верным слугой сво­ему хозяину, чем другой человек. Он не боялся, что очень многие будут склонны воспринимать евнуха как какое-то слабое существо, и приводил в пример животных: норовистые кони после оскопления прекращают кусаться и подниматься на дыбы, однако они не мень­ше других годятся для войны; кастрированные быки теряют упрямство и становятся более управляемыми, при этом их сила и работоспособность сохраняются. То же относится и к собакам, которые после кастрации перестают убегать от хозяев, но не утрачивают способ­ности нести охрану и охотиться. Подобным образом и мужчины после лишения их половой функции стано­вятся более мягкими и смирными, но не менее усердно выполняют порученное дело; они так же хорошо, как и раньше, ездят на лошади, так же умело владеют копьем и столь же амбициозны. Напротив, и в дни войны, и на охоте они показали, что в их душе сохранился дух со­перничества; они показывали чудеса верности, когда их хозяин оказывался в беде. И если мнение об их неко­торой телесной слабости не лишено оснований, то на поле боя сталь делает слабого равным сильному. Прини­мая во внимание эти факторы, он взял в свое личное ус­лужение, начиная с привратников, только евнухов».

Несмотря на то что в нескольких случаях, являющих­ся исключениями из правил, верность суждений Кира нашла подтверждение, в целом наделение евнухов вла­стью не принесло ничего, кроме жестокостей, интриг, подкупа и несчастий.

Геродот рассказывает, как персы кастрировали ионий­цев и вместе с самыми красивыми девственницами при­водили к своему царю. Так что с практикой оскопления греки были хорошо знакомы с давних времен. На Восто­ке тоже давно практиковали кастрацию: она широко ис­пользовалась в Китае, где процветала вплоть до падения великой пекинской династии.

На Западе вредное влияние азиатской любви к рос­коши повлекло за собой появление евнухов в Риме и Греции. Э. Гиббон^[32] так писал о правлении евнухов в Римской империи: «Сдерживаемые суровыми эдиктами Домициана^[33] и Нервы^[34], взлелеянные пышностью Диоклектиана^[35], утратившие свое положение и ставшие смиренными при благоразумном Константине^[36], они множи­лись во дворцах его слабоумных сыновей и незаметно приобретали знания, а со временем начали управлять созданными Констанцием^[37] тайными советами».

Однако находились люди, отваживавшиеся бороться с этой язвой, разъедавшей сердце империи. Клавдий, один из последних классических поэтов, посвятил це­лую поэму критике Евтропия — евнуха, пользовавшего­ся практически неограниченным влиянием на Аркадия[38]. Даже капавший с пера яд не помог ему выразить пол­ностью свою смешанную с презрением ненависть к ев­нуху и возмущение глубиной падения государства, по­зволившего править такому ничтожеству: «Наверх стре­мится этот армянин, в чьей руке никогда не дрогнет нож, делающий мужчин женоподобными и путем такой утраты добивающийся большей верности хозяину. Он лишает тело дающего жизнь вещества из двойного сосуда и одним ударом отбирает у жертвы способность быть отцом и мужем».

Несмотря ни на что, в Леванте этот обычай продол­жал существовать, и к тому моменту, как турки стали запирать своих женщин дома, византийцы уже были в состоянии предоставить им необходимое количество евнухов. Постепенно византийцы перешли к планиро­ванию и расширению своей деятельности. Белых евну­хов привозили из многих покоренных стран, однако часто они оказывались слишком нежными, их смерт­ность была очень высока. Поэтому предприняли попыт­ку использовать негров, и тут работорговцев ожидал успех; к тому же чернокожие евнухи обходились им зна­чительно дешевле. Так появился спрос на негров-евну­хов, и дельцы быстро объяснили африканским вождям, что живой пленный имеет значительно большую цен­ность, чем мертвый. В этой книге я не буду подробно говорить о расширении работорговли и лишь кратко расскажу о том, откуда привозили этих негров и какой путь они проделывали, прежде чем добраться до конеч­ного пункта назначения. Поток чернокожих рабов пол­ностью шел в магометанские страны, и только по при­чине отдаленности работорговцы не отправляли их в другой дворец, которому постоянно требовалось боль­шое количество евнухов, — в пекинский Запретный го­род[39]. Главное различие между евнухами в Турции и в Китае заключалось в том, что в Китае это были китай­цы, а в Турции — представители любых народов, кроме турок. Что касается Леванта, то для него основными поставщиками евнухов были Египет, Абиссиния и Цен­тральная Африка, и постепенно к белым евнухам из Грузии и Черкесии добавились черные из Абиссинии и Судана. По магометанским законам рабы, захваченные на войне, являлись полной собственностью победителя, и поскольку право собственности можно передать другому, то работорговец, купивший негров у какого-ни­будь африканского вождя или араба, занимающегося похищением людей, вполне законно мог за деньги ус­тупить свое право владения товаром любому магомета­нину. Именно поэтому и произошел бурный рост тако­го прибыльного вида торговли. Основные регионы, откуда доставляли негров, это верховья Белого Нила, главным образом Кордофан, Дарфур и Донгола, а так­же район Багирми, находящийся к юго-востоку от озе­ра Чад. Помимо этого, чернокожих рабов покупали в Абиссинии — оттуда, из портов Массауа и Суакин на Красном море, и начинался их долгий трудный путь на главные невольничьи рынки: в Смирну, Бейрут, Джид-ду, Мекку, Медину и Константинополь. Негров из об­ластей в верховьях Белого Нила обычно везли на бит­ком набитых утлых суденышках вниз по Нилу в Алек­сандрию. Был и другой путь — через Сахару (часть пути они проделывали пешком, часть — на верблюдах) к го­родам побережья: Триполи, Тунису и Марокко. Пере­возка живого товара была, естественно, непростым и рискованным делом, поэтому на пути следования суще­ствовали перевалочные пункты. На Ниле такие пункты были в Гондокоро и Хартуме, а по дороге через Саха­ру — в Кебабо и Марзуке, в районе Феззана. Именно во время остановок на таких пунктах и проводили кастра­цию чернокожих мальчиков. Операция была опасной, в качестве единственного кровоостанавливающего сред­ства использовался горячий песок пустыни, поэтому смертность была высокой. Однако деньги, вырученные за все же добравшихся до места назначения евнухов, в конечном счете компенсировали работорговцам все по­тери. В караване рабов, помимо мальчиков, было мно­го негритянок, предназначавшихся для продажи на не­вольничьих рынках Каира и Константинополя. В дома богатых пашей да и в Сераль евнухов как своего рода предмет роскоши часто продавали по одному. Осталь­ных рабов из каравана вели на невольничьи рынки, су­ществовавшие вплоть до недавнего времени.

Физиологический и психологический аспекты

Я включил в книгу небольшой экскурс по данным проблемам потому, что максимально полное представ­ление о физическом и моральном состоянии евнухов различных типов поможет читателю понять систему га­рема, причины ее упадка и окончательного краха, чему в немалой степени способствовало появление институ­та евнухов и рост влияния этих бесполезных, ущербных, неспособных к продолжению рода людей, в которых это общество нуждалось.

С давних времен люди проявляли к евнухам большой интерес. Это вполне естественно: ведь даже уродство всегда вызывало любопытство — ни один бродячий цирк не обходился без сиамских близнецов, бородатой жен­щины, мальчика-с-пальчика и других мрачных шуток природы.

Однако что касается евнухов, то всем известно, что они не родились такими и что этот ужасный ущерб был нанесен одним человеком другому. Результат виден и слышен, и все понимают, что было тому причиной, а вот способы превращения мужчины в евнуха, похоже, почти никому не известны. Неведение, без сомнения, проистекает не из отсутствия интереса к проблеме, а объясняется несколькими причинами: редкими публи­кациями в печати, постепенным отмиранием обычая, всегда окружавшей этот грязный бизнес атмосферой секретности. Большинство авторов, писавших о евну­хах, скрывали свои имена под псевдонимами, а что ка­сается современных работ, то, за исключением книги Р. Миллана (о ней мы поговорим позднее), их просто нет. Как часто бывает, этимология самого слова заслу­живает некоторых комментариев. Следует отметить, что среди ученых нет единого мнения о происхождении хо­рошо известного всем слова. Так, некоторые немецкие филологи считают, что греческое «эиноихос» заимство­вано из семитских языков. Мне не удалось найти это­му никакого подтверждения; английские ученые — как ассирологи, так и специалисты по древнееврейскому языку — не смогли привести никаких доказательств в пользу этой теории. Поэтому, вероятно, следует при­нять другую давнюю теорию, согласно которой слово «евнух» образовано от греческого «эини» — «постель» и «ох»— «хранить», «содержать». Таким образом, «евнух» буквально означает «тот, кто отвечает за постель». Ка­кое-либо отношение к ассирийскому языку это слово может иметь только через древнееврейское «сарис» — «евнух» — это заимствованное ассирийское «са реси», означающее, как говорится в одной работе по медици­не,    «ля алиди» — «тот, кто не способен быть отцом». Получается, что в самом слове «евнух» нет намека на физическое состояние человека. Но необходимо отме­тить, что древнееврейское «сарис» имело два самостоя­тельных значения: первое — «евнух», второе — «ка­питан», «высокий сановник» или «гофмейстер». В по­следнем значении слово встречается главным образом в книгах Ветхого Завета (Второзаконие, Вторая книга Царств), в первом — в Евангелии от Матфея, Деяниях апостолов и Послании к римлянам. Существует еще несколько слов, по смыслу которых можно понять, что они имеют отношение к кастрации, — они обозначают методы ее проведения: сдавливание, отбивание, среза­ние или выдергивание.

Таким образом, получается, что помимо импотентов от рождения существовало еще несколько типов евну­хов. Так, в Евангелии от Матфея (19: 12) мы читаем: «Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего роди­лись так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного».

Толкователи заявляют, что здесь слово «евнух» упо­требляется в символическом значении, то есть в том смысле, что люди, посвятившие себя обретению Цар­ства Небесного, не могут удовлетворять требованиям мирской семейной жизни. Ориген всю жизнь раскаи­вался в том, что слишком буквально трактовал это место из Евангелия. Примечательно, что и Мухаммед, осуждая практику «создания евнухов», использует это слово не в прямом смысле и при этом замечает: «В ис­ламе кастрация возможна только в форме поста».

В классические времена существовало несколько ти­пов евнухов:

1. Кастраты — у них срезано все: и пенис, и яички.

2. Спадоны — у них яички удалены путем оттягива­ния и выдергивания.

3. Тлибии — им яички отбивают, нанося многочис­ленные удары; в этом случае полностью поражаются семенные железы. Данный метод применяется главным образом при кастрации детей. Еще один тип — тласии — почти полностью соответствует типу 3.

По данным Бертона, на Востоке было известно тоже три типа евнухов:

1. Сандалы, или «сбрито все». Половой орган уда­лялся полностью одним движением лезвия. В урет­ру вставлялась оловянная или деревянная трубочка, а рана прижигалась кипящим маслом. После этого паци­ента помещали в свежую навозную кучу. Его питание ограничивалось молоком. Мальчики, на момент опера­ции не достигшие половой зрелости, часто выживали.

2. Евнухи с удаленным пенисом. Представители это­го типа сохраняли способность совокупляться и иметь детей, даже будучи лишенными «самого необходимого», что после открытия каучука им и заменялось.

3. Евнухи, или классические тлибии и семивиры. Они переставали быть мужчинами после удаления яичек (по­добно жрецам Кибелы, которых кастрировали каменным ножом) или после их отбивания, перевязывания, прижи­гания или бинтования.

Похоже, что методы кастрации одинаковы во всех странах, а различия касаются лишь особенностей, свя­занных с остановкой кровотечения и способами предот­вращения отеков каналов. Картер Стент приводит по­дробное описание метода, принятого в Китае: «Операция проводится по следующей схеме: для того чтобы избежать слишком сильного кровотечения, нижнюю область живота и верхнюю часть бедер плотно обвязывают бе­лыми бинтами. Части тела, на которых будет прово­диться операция, трижды моют горячей перцовой во­дой, при этом будущий евнух находится в горизон­тальном положении. После того как место операции тщательно вымыто, все — и яички, и пенис — отреза­ется «под корень» небольшим, украшенным гравиров­кой ножом, часто серповидной формы. По завершении собственно кастрации в основное отверстие у основа­ния пениса аккуратно вставляется оловянная пробка. Потом рану покрывают вымоченной в холодной воде бумагой и тщательно перевязывают. После этого паци­ента заставляют ходить по комнате в течение двух-трех часов в сопровождении двух «хирургов», а затем разре­шают лечь. На три дня его лишают всякого питья. Час­то пациенты все это время испытывают сильнейшие страдания, причем не только из-за жажды и нестерпи­мой боли, но и из-за невозможности справить нужду. Спустя три дня повязку снимают, пробку вынимают, и мученик наконец получает возможность обильно помо­читься, при этом моча бьет фонтаном. В том случае, если мочеиспускание проходит нормально, это означа­ет, что жизнь пациента вне опасности, с чем его и по­здравляют. Однако если несчастный не может мочиться, он обречен на предсмертную агонию, так как отек за­хватил каналы, и человека уже ничто не может спасти». Несмотря на то что обычно приводятся явно за­вышенные показатели смертности, на самом деле этот процент был невелик. Правда, не вызывает сомнения, что смертность чернокожих юношей по вине неквали­фицированных «хирургов» могла быть значительной. Но ведь всегда предстоят «потери» в пути. О евнухах Сераля Дж. Сэндис и сэр П. Рикан писали, что в сво­их тюрбанах те носили серебряные трубки, с помощью которых мочились.

Влияние кастрации на умственное и физическое со­стояние человека зависит, естественно, от возраста, в котором была сделана операция. Если это ребенок, не достигший половой зрелости, и во время операции со­блюдены все меры предосторожности, она не опасна. Если же пациент старше, факторы физического и ум­ственного развития приобретают чрезвычайно важное значение. К этому возрасту мозг уже начал восприни­мать зов природы, даже если человек еще не имел по­ловых сношений. Поэтому осознание невосполнимой утраты влечет за собой такие душевные муки и страда­ния, которых мы не в силах понять. Однако и в слу­чаях, когда мысли и желания сексуального характера человеку были прежде неведомы, постоянное нахожде­ние в окружении женщин подскажет ему — к несчас­тью, слишком поздно, — какие удовольствия доступны нормальным мужчинам, и тогда к сожалению об утрате добавится невероятная обида, смешанная с отчаянием и жаждой мести. Поэтому неудивительно, что евнухов считали угрюмыми, вечно всем недовольными, инфан­тильными, мстительными, жестокими и высокомер­ными, то есть людьми со скверным характером. С дру­гой стороны, им давали совершенно противоположную характеристику: простые, доверчивые, безобидные, ча­сто раболепные, большие любители удовольствий и очень великодушные. Очевидное противоречие в оцен­ках объясняется, вероятно, тем, что на разных людей операция влияла по-разному. И дело здесь не только в возрасте подвергнутого кастрации, который, безуслов­но, имел значение для формирования его характера, но и в тех обстоятельствах, которые привели к кастрации. Например, похищенный во время набега и затем про­данный в рабство ребенок не возненавидит весь мир и тем более своих родителей так, как мальчик, проданный собственными родителями исключительно ради нажи­вы. В физическом плане последствия кастрации хоро­шо известны: это полное отсутствие волос на теле, же­ноподобный ломающийся голос (у негроидов он, как правило, ниже), дряблость тела, с годами все более вы­раженная, которой зачастую сопутствуют ожирение, а с возрастом и уродливые морщины. К последствиям опе­рации следует отнести также слабый мочевой пузырь, потерю памяти, бессонницу и плохое зрение. Евнухи не жалуют алкоголь и пьянеют даже от капли спиртного. Мясу они предпочитают кексы и засахаренные фрукты. Из всех цветов им больше всего нравится красный. Евнухи любят музыку, предпочитая ритмичный бой ба­рабанов или тамбурина, а также все музыкальные ин­струменты Центральной Африки. Они скромны в сво­их привычках, но при этом скупы и склонны к накопи­тельству. В них сочетается примитивность мышления негроидов с детским восприятием действительности не­грамотного жителя Востока. По этой причине евнухи верят во все самое невероятное, а поверив, остаются с этой верой навсегда. Страшная история о китайском евнухе, которую я расскажу ниже, является прекрас­ным тому примером. Они обожают все, что мы назы­ваем волшебными сказками, и могут часами слушать рассказы из «Тысячи и одной ночи» и тому подобных книг. Они любят детей и животных, в том числе кур, овец, коров и обезьян, но больше всего — кошек, ко­торых держат в качестве домашних животных и очень о них заботятся.

Что касается сексуального желания, то было бы со­вершенно неправильно считать, что у кастрированного мужчины оно сразу же совершенно исчезает. Наоборот, часто не только он сам чувствует сильное влечение к женщинам, но, как ни странно, и они отвечают ему вза­имностью; история гарема знает немало случаев, когда евнухи женились. Однако женатый евнух уже не может жить на территории Сераля, и обычно его переводят на службу в один из второстепенных дворцов Константи­нополя. Наличие и сила полового желания зависят от состояния простаты, которая у евнухов, кастрирован­ных до начала полового созревания, полностью атрофи­рована.

В Британском музее хранится датируемая 1699—1700 годами рукопись Дж. Ричардса, одного из братьев Ричардс, проживавших в Солсбери, графство Вексфорд. В ней есть интересные моменты, относящиеся к же­нитьбе евнухов: «Существует третий вид брака, если это можно так назвать, это брак между женщиной и евну­хом. Из надежных источников я слышал, что евнухи, у кого полностью отсутствуют наружные половые органы, имеют половые сношения неизвестным для нас спосо­бом, причем это не такое уж редкое дело. Да и женщи­нам известны способы, как можно компенсировать этот мужской дефект».

Настроения, вкладываемые Монтескье в уста главно­го евнуха в его девятом и шестьдесят четвертом пись­мах, вполне могут быть выражением подлинных чувств человека, кастрированного после достижения половой зрелости. Монтескье черпал сведения о Серале и ца­ривших там нравах главным образом у X. Тавернье и Ж. Шардина, а суждения о женщинах являются резуль­татом его личного опыта. В девятом письме, говоря о своих неоправдавшихся надеждах на то, что после кас­трации его разум успокоится, и об охватившем его ужа­се при осознании того, что женщины его по-прежнему привлекают, евнух писал: «Напротив, освобождения не наступило, и я понял, что меня окружают объекты, по­стоянно возбуждающие мое желание. Когда меня впер­вые ввели в Сераль, где все заставляло сожалеть об утрате, с каждой минутой мое возбуждение нараста­ло, тысяча естественных соблазнов представала предо мной, доставляя мне невероятные мучения... каждый раз, когда сопровождал женщину к постели господина, мое сердце кипело от ярости, а в душе билось невыра­зимое отчаяние... Я помню, как однажды, когда я при­служивал женщине в бане, я настолько отвлекся, что потерял над собой контроль и осмелился положить руку туда, куда не следовало. Моей первой мыслью было, что настал мой последний день. Однако мне повезло, и я избежал ужасной смерти, но та, которая стала свиде­тельницей моей слабости, вынудила меня дорого запла­тить за свое молчание — она совершенно перестала мне подчиняться и заставляла меня каждый раз с риском для жизни выполнять тысячу ее капризов».

С течением времени огонь юности угас, и его место заняло страстное желание отплатить за причиненные ему унижения и страдания: «Сераль — это моя империя; удовлетворение собственных амбиций — это моя един­ственная страсть. Я с удовольствием отмечаю, что мое присутствие всегда необходимо; я намеренно вызываю ненависть всех этих женщин — ведь это упрочивает мое положение. И могу вам сказать, их ненависть появля­ется не на пустом месте: я мешаю их самым невинным удовольствиям, я всегда становлюсь непреодолимым препятствием; еще до того, как они что-то задумают, я расстраиваю все их планы; я всегда всем отказываю, ко всему придираюсь, от меня не услышать других слов, кроме «долг», «добродетель», «чистота», «скромность»... Не думайте, что я, в свою очередь, не испытываю бес­конечных неприятностей. Каждый день эти женщины ищут удобного случая отомстить мне, и часто их месть бывает ужасной».

Далее несчастный рассказывает о 1001 злой шутке, которую они сыграли с ним, вызывая его подозритель­ность, гнев, сочувствие и сомнение, лишь для того, что­бы посмеяться над ним. Он говорит о том, что все его усилия могут превратиться в ничто, когда их фальши­вые слезы, вздохи и объятия растопят сердце хозяина: «Это их время триумфа; их чары направлены против меня... и ничто не может служить мне защитой в гла­зах хозяина, который уже сам не свой».

Зачастую евнухи годами копят свои обиды и, если предоставляется возможность, стремятся за них ото­мстить. Это хорошо известно из истории Гермотима, любимого евнуха царя Ксеркса. По словам Геродота, он был захвачен в плен и продан в рабство. Шго купил некий Панионис с Хиоса, зарабатывавший на жизнь самыми неблагородными занятиями. Купив мальчиков особо привлекательной наружности, он их кастриро­вал, а затем вез в Сарды и Эфес и там выгодно продавал. Гермотим был одним из этих несчастных мальчи­ков. Судьбе было угодно свести его с Панионисом еще раз, и тогда он уговорил дельца переехать в Сарды с женой и детьми. Обретя таким образом власть над ста­рым врагом, Гермотим отплатил за свою сломанную жизнь, вынудив его кастрировать собственных четве­рых сыновей. Не удовлетворившись этим, он заставил сыновей кастрировать отца— «...так месть Гермотима настигла Паниониса».

В развращенном Риме распутные женщины знали, что после частичной кастрации коитус был возможен в течение довольно длительного времени, и вовсю поль­зовались этим. Поэтому в своей едкой эпиграмме Марциал вопрошает: «Ты спрашиваешь, Панникус, почему твоя Целия имеет дело только с евнухами? Целии нуж­ны цветы брака, а не плоды».

И вновь ссылаясь на закон Домициана, запрещаю­щий кастрацию, Марциал говорит: «Расшатывать свя­щенные узы брака было развлечением, увечить ни в чем не повинных мужчин было забавой. Ты, цезарь, запретил одно и другое, так пусть твой указ о том, что родившиеся дети ни в чем не повинны, поможет по­явиться на свет новым поколениям. Поэтому пока ты правишь, ни один мужчина не станет евнухом или пре­любодеем, а прежде (о, нравы!) даже евнух был прелю­бодеем».

У Ювенала мы находим больше подробностей: «Не­которым женщинам нравятся ласковые евнухи, нежные поцелуи, отсутствие бороды и то, что нет нужды в про­тивозачаточных средствах. Но высшее наслаждение они находят с такими парнями, которых приводят к врачу на заре юности, когда темные волосы уже пробились, а яички (как ждали этого момента!) достигли пары фун­тов; тогда хирург Гелиодор, подобно брадобрею, среза­ет их. Ставший евнухом по воле своей хозяйки, замет­ный издалека, в бане он привлекает всеобщее внимание и соперничает со стражем наших садов и виноградни­ков [Приапом]. И пусть сейчас он делит ложе с хозяйкой, но, Постум, не доверяй ему своего Бромиуса, уже стоящего на пороге мужественности».

Действительно, тот факт, что евнух, у которого уда­лены только яички, может довольно долго сохранять эрекцию и вступать в половые отношения, учитывали там, где работали такие люди. Собственно говоря, этот, если можно так выразиться, мотив стал основной темой «Рассказа о Бухайяте, первом евнухе» в книге «Тысяча и одна ночь». Юный негр соблазняет девушку, в нака­зание за содеянное его кастрируют. Потом его назнача­ют ее агой, но он продолжает любовную связь с ней до самой ее смерти. В примечании к рассказу сэр Бертон пишет, что способность иметь эрекцию сохранялась у евнуха до тех пор, пока у него было здоровое сердце и отсутствовали проблемы с кровообращением. Поэтому евнуха, не утратившего пенис, очень ценят в гареме, и некоторые женщины предпочитают его полноценному мужчине потому, что евнух способен на длительный половой акт; вслед за Ювеналом добавлю от себя: глав­ным образом потому, что можно не думать об опасно­сти зачатия.

В Серале было невозможно запретить все половые излишества, и евнух, имеющий связь с внешним миром, с легкостью мог пронести в гарем искусственный фал­лос или что-то ему подобное и затем в какой-то степе­ни играть роль лесбиянки, что, благодаря своей новиз­не и необычности, могло удовлетворить желания скуча­ющей и забытой женщины. Женатый евнух тоже не был полностью лишен сексуальных наслаждений. Р. Бертону удалось войти в доверие к жене одного евнуха, и та рассказала, что ее муж прибегает к разнообразным при­емам — мастурбации, лесбийской любви... и так да­лее, — таким образом вызывая у себя оргазм (секрецию предстательной железы?). В критический момент она брала в руки небольшую подушку, чтобы муж ее ку­сал, — дело в том, что иначе на лице и груди женщины не осталось бы живого места. Есть множество свиде­тельств того, что евнухи часто по-настоящему старались доставить удовольствие своим подопечным, ничего не требуя взамен. Значительно труднее понять, какими приемами пользовались женщины, чтобы вызвать у ев­нуха оргазм; никаких сведений об этом, судя по всему, не сохранилось. Вероятно, в основном это была стиму­ляция области вокруг отверстия уретры, ведь некоторые евнухи говорили об эротических ощущениях в этом ме­сте. Определенная роль, наверное, отводилась и масси­рованию ануса, нелишним было и применение афроди-зиаков — средств, стимулирующих половое влечение.

Турки, перенявшие традицию использования евнухов для охраны своих гаремов, старались брать только пол­ностью кастрированных мужчин. Белых евнухов — гру­зин и черкесов — допускали только на такую работу, где им не пришлось бы вступать в прямой контакт с жен­щинами — ведь в большинстве случаев такие евнухи не были полностью лишены половых органов. Что касает­ся негров, то самую высокую цену давали за тех, кто имел самую уродливую и отталкивающую внешность: это считалось дополнительной защитой от женского распутства. Дворцовые врачи обследовали евнухов не только перед тем, как они впервые попадут в Сераль, но и каждые несколько лет — просто чтобы убедиться, что все в порядке и что у них ничего не выросло вновь! Существует забавный рассказ о заносчивом главном ев­нухе-китайце, процветавшем в правление императора Цяньлуна (1736—1796). Однажды он нанес оскорбле­ние всемогущему премьеру Лю, заявив, что власть того не может распространяться на евнухов. На следующий день Лю сообщил императору, что у многих евнухов по­ловые органы выросли настолько, что их вновь необхо­димо кастрировать. Кроме того, по его словам, евнухи и женщины постоянно предаются разврату. Последовал приказ немедленно подвергнуть всех евнухов новой операции; после нее многие умерли, а выжившие вновь испытали жуткие мучения. Таким образом, евнухи на некоторое время были вынуждены забыть о своей за­носчивости и высокомерии. Невежественность и суеверия толкали людей на странные поступки, и Стент рас­сказывает о евнухе по имени Вей Чусен, тайно содер­жавшем любовницу и принимавшем все известные сна­добья, для того чтобы восстановить способность к про­должению рода. Один врач сказал ему, что если он съест мозг семи мужчин, то его гениталии вернутся в первоначальное состояние. Евнух приказал убить семь преступников, вскрыть их черепные коробки и вынуть мозг. Когда все было исполнено, он съел это отврати­тельное месиво. Легенда ничего не говорит о том, был или нет достигнут желаемый результат после приема этого ужасного «лекарства».

Однако время евнухов ушло. С исчезновением в ис­ламском мире института гарема (за исключением самой Мекки) необходимость в евнухах отпала. Несмотря на все мои старания, мне удалось встретить в Турции все­го двух или, может быть, трех этих необычных существ. Мне сказали, что это были последние евнухи. Евнухи были неизбежным злом во времена, когда процветали деспотизм и полигамия, сейчас это осколки прошлого, и мы воспринимаем их как персонажей, вернувшихся на страницы арабских сказок, где, судя по всему, им и место.

Глава 6

ГАРЕМ-1

Прежде чем рассказать о том, как была организована жизнь гарема в пору его расцвета, и поговорить о некоторых церемониях и занятиях, которым посвящали себя его обитатели, читатель, вероятно, захочет узнать, какие из помещений гарема сохранились до наших дней и что ему удастся увидеть при посещении Сераля. Поэтому большую часть этой главы я посвящу описанию строений гарема, как их внешнему, так и внутреннему убранству в том виде, в котором видел их я. Я намеренно делаю эту оговорку, так как в настоящий момент ни одному человеку не удастся обследовать все комнаты и коридоры полностью, даже если при этом он сможет заручиться специальным разрешением самого Кемаля Ататюрка^[40]. Причиной тому настолько ветхое состояние полов во многих помещениях, что по ним опасно ходить; несколько комнат и переходов завалены либо разным мусором, либо грудами упаковочных ящиков, чемоданами, огромными канделябрами, старыми диванами и т. д. Я считаю, что мне очень повезло: представилась редкая возможность сфотографировать двор гаремных девушек (ил. 18) — ведь даже официальному фотографу ни разу не удавалось этого сделать. Гарем состоит из многочисленных небольших строений, и следует учитывать, что картина постоянно менялась: здания перестраивались, одни сносили, на их месте возводили новые и т. д. Каждый султан стремился претворить в жизнь свои прихоти и фантазии при строи­тельстве новых апартаментов для любимой кадины, при одном султане делали внутренний дворик, при следую­щем его сносили, чтобы построить какой-нибудь павиль­он. Как правило, личные покои бывших фавориток не ремонтировались, и туда просто вселялась новая обита­тельница. Но когда после смерти султана его бывших жен переселяли в Старый Сераль, их покои обычно оста­вались пустыми и постепенно разрушались. В более по­здние времена помещения неоднократно перестраивали и обновляли их отделку, особенно когда в Порту пришла мода на стиль Людовика XIV и Людовика XV. Мы уже отметили это влияние в декоративном убранстве зала Дивана и отдельных комнат в квартале черных евнухов, другие примеры такого влияния нам предстоит увидеть в Четвертом дворе, где находится Абдул-Меджид-кешк, знаменитый тем, что в его внутренней отделке и предме­тах мебели нашли отражение всевозможные стили.

Значительный интерес представляет офорт А. Мел-линга, где изображен гарем. Немного позже мы пого­ворим о нем подробнее. А сейчас я упоминаю о нем для того, чтобы вам стало ясно: таким гарем вообще никог­да не был. Этот рисунок — то, что построил бы Мел-линг, если бы ему поручили полностью перестроить Сераль, на что он, без сомнения, надеялся. У него были хорошие шансы: он уже смог получить место архитек­тора у Хатиджи-Султан, любимой сестры Селима III, но, судя по Летнему дворцу и по тому, что он возвел выше по Босфору, мы должны быть благодарны судьбе за то, что политические события помешали сбыться его планам. В противном случае мы бы потеряли одну из самых интересных и уникальных достопримечательно­стей мира, где каждое строение — это история, уж не говоря об атмосфере тайны и романтики, по-прежнему витающей в этих крохотных комнатках, узких коридо­рах и на шатких лестницах, ее ощущаешь, глядя на разбитый мрамор бань, на пахнущие плесенью стенные шкафы, на пустые внутренние дворики, на окна с проч­ными решетками и скрипучие, обитые железом двери.

Если вам доведется побывать там, постарайтесь сбе­жать от гида и тихо посидеть в одиночестве, как сделал это я. И если атмосфера этого места ничего вам не под­скажет — значит, вам явно не хватает воображения. Ес­тественно, перед посещением Сераля стоит побольше прочесть о дворце, и ваши усилия будут многократно вознаграждены.

Какими бы интересными ни были те помещения гаре­ма, которые в настоящее время открыты для публики, но, пока не увидишь весь гарем, создается впечатление, что увлекательную историю тебе рассказали только наполо­вину. Однако наибольший интерес, с моей точки зрения, представляют помещения верхних этажей. Здесь сильнее ощущается дух прежней жизни; когда заходишь в какой-нибудь будуар или спальню и понимаешь, что находишь­ся в самом недоступном и сокровенном месте страны, чье название в старые времена наводило ужас на всю Евро­пу, почему-то начинаешь чувствовать неловкость за втор­жение, и тобой овладевает благоговение, перерастающее почти в страх.

Не такое уж простое дело сказать, где начинается га­рем и где он заканчивается или же насколько в старину он отличался от селямлика. Близость архитектурных сти­лей гарема и селямлика очевидна и сейчас. Грубо говоря, «общая» часть гарема располагается на северо-западе от квартала черных евнухов, а покои дам находились побли­зости от дворика валиде (султанши-матери), с юго-вос­тока ограниченного Золотой дорогой, связывающей се­лямлик с двориком черных евнухов и залом Дивана. Ес­ли мысленно продлить в обе стороны стену между двумя ванными комнатами султанов (см. план, поз. 79, 80), то это приблизительно будет линия границы между гаремом и селямликом.

С внешней стороны к главному входу в гарем вели двое ворот. О первых (поз. 30) мы уже говорили: они находятся рядом с башней Дивана и называются Карет­ными, поскольку именно там дамы садились в кареты в тех редких случаях, когда они отправлялись подышать свежим воздухом. Вторые назывались Ворота птичника (поз. 40); они вели в западный угол Третьего двора и использовались в основном слугами. К главному вхо­ду, сразу за которым находится помещение охранников (поз. 42), идет узкий проход. Как видно на плане, это помещение занимает стратегически важное положение: чтобы попасть в любое место в гареме, необходимо пройти через эту комнату. В одном углу комнаты име­ется выход на Золотую дорогу, а с другой стороны мож­но пройти к дворику матери султана, а также к двори­ку и комнатам гаремных рабынь.

Сначала поговорим о помещениях гаремных рабынь. Они состоят из двух отдельных частей: первая — рядом с помещением охранников, вторая — сразу за углом, слева. Необходимо отметить, что, несмотря на то что первое здание директор Сераля называет «апартамента­ми рабынь», невозможно точно сказать, что это всегда было так, и лично я считаю, что, хотя некоторые оби­тательницы гарема занимали все три этажа строения, они не всегда принадлежали к низшему сословию, а учитывая расположение здания, скорее всего, были кадинами, и покои каждой из них занимали целый этаж. Вполне вероятно, что в последние годы существования гарема и произошли перемены, однако все же основные помещения рабынь были сосредоточены с левой сторо­ны дворика (поз. 44); по своему характеру они значи­тельно лучше подходят для размещения большого чис­ла женщин, чем первое здание. Сразу за ним находится квадратный резервуар, снабжавший водой все фонтаны и бани в округе.

Повернув налево, мы увидим дворик гаремных ра­бынь; именно от входа в него я и сделал фотографию.

Всю левую сторону и дальний конец дворика (поз. 44) окружает аркада, состоящая из девяти арок, опирающих­ся на такое же количество колонн с лотосовидными капителями. На нижнем этаже постройки с этой стороны расположены кухня, бани и лестница, ведущая на второй этаж к спальням, которые занимают весь этаж вплоть до дальнего конца дворика. Небольшая кухня находится на­против второй и третьей колонн, ее не стоит описывать подробно, так как она полностью переделана и сейчас используется в качестве кладовой. Рядом с кухней — ха­мам (баня), состоящий из двух помещений разного раз­мера; судя по фрагментам сохранившегося тут и там уб­ранства, первоначально они оба были отделаны белым мрамором. Чаши бассейнов в хорошем состоянии. В сте­не между помещениями имеется небольшое окошко — в нем устанавливали светильники. В дальнем конце вто­рого помещения — уборная обычного типа: мраморные подножия и заглубленный резервуар за ними. Дальше находятся небольшой магазинчик и кофейня.

С противоположной стороны двора — на фотографии этого нет — расположены три длинные узкие комнаты, которые занимали главная няня, распорядительница га­рема и главная прачка, а также еще одна большая комна­та, где, судя по всему, жили другие работники из числа обслуживающих гарем. Я не могу с абсолютной точнос­тью утверждать, что принадлежность комнат была имен­но такой, — дело в том, что сведения на этот счет, полу­ченные мною в Серале, были противоречивы и могли от­носиться только к сравнительно недавним временам.

Самое интересное из всех помещений — это комна­та главной няни. Небольшой туалет и огромный шкаф делят ее на две практически равные части. В первой кое-где сохранилась изразцовая отделка стен. Во второй имеются шесть крашеных стенных шкафов и два окна с балконом. Мне рассказали, что туда выставляли ко­лыбели многочисленных отпрысков султана, с тем что­бы дети дышали свежим воздухом. Оттуда открывается великолепный вид: окна выходят в сад, прямо за ним начинается Босфор, а с правой стороны — Мраморное море. Чудесную золотую колыбель, украшенную драго­ценными камнями, можно увидеть в Музее Сераля.

Вероятно, некоторые переделки все же имели место: на одном старом рисунке видно, что в каждой комнате был отдельный балкон, в настоящее время это один длин­ный общий балкон. Около комнаты главной няни проем для двойной двери, за которым находится ведущая к рас­положенным ниже садам каменная лестница. Дальше, если пройти комнату распорядительницы гарема, будет еще одна двойная дверь — через нее можно попасть в га­ремную больницу, но об этом мы поговорим позже.

Как я уже говорил, лестница с левой стороны двора ведет к спальням девушек. На лестничной площадке меж­ду этажами — небольшая уборная, от верхней площадки идет узкий коридор, в который выходят маленькие ком­натки, — возможно, это помещения для распорядитель­ницы, дежурящей в гареме ночью. Главная комната в конце прохода представляет интерес с нескольких то­чек зрения. У нее очень толстые стены, со стороны сада в ней три двойных окна, забранных мощными решетка­ми, и три стенных шкафа для спальных принадлежно­стей, со стороны дворика тоже три окна, но расположен­ных ближе друг к другу, а справа — еще три стенных шкафа для матрацев. Потолок поддерживают восемь ко­ротких и слишком массивных для такого помещения ко­лонн с лотосовидными капителями; колонны соедине­ны парапетом, ограничивающим большой прямоуголь­ный проем, через который видна почти вся комната ниж­него этажа. Эта комната тоже использовалась в качестве спальни, вдоль стен также были сделаны шкафы для спальных принадлежностей. Кстати, там сохранились и подлинные матрацы — правда, в плохом состоянии. Ма­ленькая уборная и водопроводный кран завершают пере­чень оборудования спальни на верхнем этаже. Девушки, вероятно, раскатывали свои матрацы в ряд вокруг про­ема, и благодаря такому простому решению распоряди­тельнице было несложно контролировать происходящее на обоих этажах. Стоит отметить, что на верхнем этаже в углу коридора, прямо за дверью первой комнаты, стоит небольшой шкафчик для зонтиков от солнца.

Возвратившись во дворик и перейдя на его противопо­ложную сторону, мы подошли к двойным дверям, веду­щим к длинной лестнице из пятидесяти трех каменных ступеней. Периодически ступени чередуются с небольши­ми площадками — по обе стороны от них располагаются помещения, через которые можно пройти в так называе­мую гаремную больницу, куда в конечном итоге и приво­дит лестница. Спустившись до конца лестницы, попа­даешь в очаровательный зеленый дворик, окруженный арочной колоннадой с восемью колоннами с каждой сто­роны и открытой с обоих торцов. Трудно представить более уединенное и неожиданное место. Спрятавшийся на нижнем склоне холма и просматривающийся только с балкона главной няни, этот маленький дворик и окружа­ющие его комнаты, куда можно попасть только по тайной лестнице под другими строениями, одновременно и ро­мантичны и очаровательны, пусть даже когда-то там и находилась больница, в чем я все-таки сомневаюсь. Эти комнаты различные по длине и ширине, что объясняется рельефом склона, к которому примыкает наружная стена. Комнаты устроены на двух этажах, между собой соеди­ненных лестницей. Нынешнее состояние помещений до­стойно сожаления: где-то окна выбиты, где-то, напротив, заложены или закрыты ставнями, поэтому комнаты труд­но подробно обследовать, особенно учитывая тот факт, что они завалены мусором, а кое-где в полах и потолках зияют дыры, и к тому же есть реальная угроза обрушения кусков штукатурки, каменных плиток и лепнины. Комна­ты нижнего этажа большие и темные, в настоящее время какое-либо декоративное убранство в них отсутствует. Если идти вдоль комнат по двору справа налево, попа­дешь в большую баню, представляющую интерес с худо­жественной точки зрения. Там по-прежнему сохранились великолепные мраморные фонтаны, причем некоторые даже на своих местах. Правда, количество разбитой леп­нины и мусора настолько велико, что практически невоз­можно определить, каково состояние мраморных полов и стенных панелей.

Дойдя до угла двора, мы замечаем, что вдоль его ко­роткой стороны тоже находятся помещения в два эта­жа. Судя по всему, это были кофейня и спальни ра­ботников кухни. Кухня — большой зал с высокими по­толками — слева, на нижнем этаже; здесь достаточно места, чтобы приготовить пищу и для пятидесяти чело­век. Среди мусора и сегодня можно разглядеть остатки разбитых очагов и сервировочных столиков. За кухней большая туалетная комната с пятью отдельными убор­ными и большим пространством для умывания и омо­вений. Другие помещения на этой стороне почти ничем не отличаются от тех, что расположены на противопо­ложной стороне двора. Правда, вероятнее всего, это бы­ли не спальни, а гостиные.

Комнаты второго этажа в основном маленькие, — на­верное, это были спальни, за исключением еще одной кухни, а также комнаты, отличающейся от прочих по размерам, — возможно, ее занимала старшая экономка. В большинство комнат входить небезопасно, и посетителю приходится удовлетвориться осмотром с порога. С лест­ничной площадки второго этажа виден небольшой дво­рик, откуда можно попасть в некоторые помещения пер­вого этажа, а справа — балкон в комнатах старшей ня­ни. Только здесь понимаешь, как низко на склоне стоит больница: несмотря на то что мы находимся на втором этаже, кажется, что комнаты няни на первом этаже глав­ного здания расположены на самом деле значительно выше того уровня, где мы находимся.

Принимая во внимание размеры и расположение по­мещений в той, так называемой гаремной больнице, я не мог не задаться вопросом: всегда ли они использовались в таком качестве? Дело в том, что они значительно боль­ше, чем те, где обитали гаремные рабыни, и это кажется не очень разумным. Размеры бань, кухонь и туалетных комнат говорят о том, что население этой части гарема, в отличие от больницы, могло быть весьма многочислен­ным. Кроме того, это не слишком хорошо согласуется с тем немногим, что нам известно об обстановке секретности, которая сопровождала визиты врача к заболевшей женщине.

Вот мы и обошли весь квартал, где жило подавляю­щее большинство гаремных девушек, или рабынь, как их часто называют. Рабами султана были все, поэтому данный термин не следует понимать слишком букваль­но. В гареме самую тяжелую работу выполняли почти исключительно негритянки, которые жили главным об­разом в цокольных этажах основного здания. Поручен­ная другим девушкам работа зависела от того, каких вы­сот им удалось достичь во время обучения, что бы­ло важной составной частью системы гаремной жизни; подробнее мы поговорим об этом в следующей главе. На территории гарема находятся также дворик и покои матери султана; помещения, примыкающие к ее поко­ям, занимали лица из ее свиты и разные гаремные на­чальники; рядом находились и апартаменты особо лю­бимых кадин. Такие покои, похоже, когда-то были в нынешнем Султан-Ахмед-кешк (см. план, поз. 63). Вход в покои матери султана расположен почти точно напро­тив первого ряда колонн во дворике гаремных девушек.

Крутая лестница приводит нас в зал прямоугольной формы с очень высокими потолками; в настоящее вре­мя зал лишен какого бы то ни было декоративного уб­ранства. Такая высота помещения противоречит архи­тектурному облику здания, поэтому сразу же возникает мысль о том, что расположенный выше этаж (по край­ней мере один) рухнул, и поэтому помещение пришлось частично перестраивать. Где-то под потолком приле­пился маленький балкончик из разноцветного дерева. Поднявшись от зала на несколько ступенек, попадаешь в очаровательную комнатку с окнами, выходящими на покои матери султана и на Босфор. Ее стиль и отделка, а также необычная закругленная форма, множество окон и сочные краски полотен, изображающих италь­янские сады, — все свидетельствует о том, что это был летний павильон, где можно было подышать воздухом с Босфора и Мраморного моря, при этом находясь вдали от пристальных взглядов менее удачливых обитатель­ниц императорского гарема. Это помещение нуждается в реставрации и заслуживает того, чтобы на него обра­тили внимание в первую очередь, — ведь в своем роде это жемчужина гарема.

Из квадратного внутреннего дворика матери султана можно попасть в ее покои, состоящие из четырех комнат: небольшой приемной справа, проходной комнаты, вы­полняющей функции коридора, ведущего в столовую, а также спальни и комнаты для отдыха, окна которой смот­рят на Босфор. Все эти помещения открыты для публики, поэтому не стоит говорить о них подробно. Как правило, они отделаны великолепными изразцами с крупным цве­точным рисунком; расписанные красками и отделанные позолотой потолки, равно как барочная позолоченная резьба, явно были добавлены позднее. До нашего време­ни дошло несколько ковров и больше практически ни­чего. Покои султан-валиде — это самая важная, если не самая загадочная часть гарема. Отсюда королева-мать правила всем Сералем, а иногда и империей. Эти крохот­ные тихие комнатки — сама история, и нельзя не поду­мать, как повезло, что тебе позволили их увидеть, пусть даже в их нынешнем состоянием, далеком от первона­чального. Дворик тоже претерпел много изменений — об этом можно судить по тому, что вдруг внезапно пропада­ют турецкие арки и колонны с лотосовидными капителя­ми. Небольшой фрагмент изразцовой облицовки вокруг большой ниши справа от двери покоев — это остатки того, что когда-то украшало весь двор. С противополож­ной стороны двор ограничивает внутренняя стена Золо­той дороги, а в северном углу имеется вход в Вестибюль очага и в Вестибюль фонтана. Вот мы уже и за предела­ми гарема, но в данном случае трудно говорить о каких-то четко установленных границах: дело в том, что к кон­цу XVII века эта часть Сераля подверглась значительным перестройкам. Например, в официальных путеводителях то место, где сейчас находятся здания (обозначенные на плане, поз. 72 и 73), отмечено как покои главной и других кадин. Так что получается, оно тоже было территори­ей гарема, а в XVII веке, похоже, ее часть была отделена, и там был сделан вестибюль Очага (поз. 70), соединивший зал Приемов (поз. 77) с двориком матери султана. Дверь, ведущая из дворика (поз. 69), была известна под названи­ем Тронной калитки. Эти покои в настоящее время зава­лены разнообразным хламом, правда, кое-где еще видны фрагменты оригинальной отделки.

А вот вестибюль Очага сохранился прекрасно: его сте­ны, как прежде, полностью отделаны изразцами, по вер­ху стен идет куфический карниз, перед очагом — камин­ная решетка со сквозными отверстиями, над ним — яркая медная труба с коническим навесом. У стены сделан оча­ровательный фонтан; двери из темного дерева — возмож­но, эбенового — инкрустированы перламутром.

Все соседние помещения относятся к селямлику, и мы поговорим о них в одной из следующих глав. О каминном зале и так называемой бане султана, соседствующих с по­коями матери султана, я расскажу в главе, посвященной баням. Связующим звеном между селямликом и гаремом является Золотая дорога — длинный коридор, стены ко­торого отделаны самыми прекрасными изразцами из всех когда-либо существовавших. В конце главы, посвящен­ной стенам и павильонам, я рассказывал о том, как в XV веке производство изразцов появилось, в XVI веке до­стигло своего расцвета, а в первой половине XVIII века постепенно умерло. В истории изразцового искусства четко различимы три периода: лучшим образцом перво­го является Чинили-кешк, второго, когда были созданы лучшие в своем роде произведения, — это отделка Золо­той дороги в Серале. По сравнению с изразцами первого периода изделия второго отличаются многообразием цве­товой гаммы, глазурь стала безупречной. Желтый цвет исчез, и его место занял красный всех оттенков — от ярко-алого до кораллового. Выполненный красным рису­нок слегка рельефный — это свидетельствует о том, что в данный период мастерство изготовления изразцов дос­тигло своей вершины. Фотография чудесной панели из отделки Золотой дороги, датируемой 1575 годом, приве­дена в уже упомянутой статье Ташина Чукру. Вот что он пишет: «Невозможно без восторга исследовать эти израз­цы: поле — невероятной белизны, глазурь без единого изъяна, рисунок безупречен, цвета не сливаются один с другим и не смешиваются с глазурью, краски чистые; огонь придал им яркость и жизнерадостность».

Производство изразцов сделало огромный шаг впе­ред благодаря Синану, чьи архитектурные шедевры под­толкнули параллельное развитие декоративного искус­ства.

Золотая дорога, начинающаяся у дверей помещения охранников гарема, идет вдоль одной стороны дворика матери султана, проходит между покоями кадин и га­ремной мечетью, мимо дворика Клетки и, наконец, до­стигает зала с колоннами около павильона Священной мантии.

Вот мы и завершили осмотр помещений гарема. Преж­де чем поговорить о том, как гарем управлялся и какие там существовали традиции, я хочу обратиться к женско­му костюму.

В главе, посвященной черным евнухам, после краткого описания костюма кызлар-аги я упомянул о выставлен­ной в настоящее время в церкви Святой Ирины в Первом дворе коллекции кукол и отметил, что многие костюмы были перепутаны или неправильно отреставрированы. В значительной степени дело может быть поправлено (если с 1935 года официально ничего не было предпринято): можно изучить прекрасные образцы турецкого костюма, а также фотографии этих кукол до того, как коллекция начала свои странствия. Кстати, эти фотографии все еще можно найти в Константинополе. Интересно, что среди ста сорока трех кукол коллекции нет ни одной, изобража­ющей женщину, даже в уличном платье. Тем более невоз­можно сказать, что носили женщины в гареме. Не исклю­чено, что по сравнению с великолепными костюмами турецких сановников женское платье было простым и не­интересным. На улице женщины были похожи на передвигающиеся с трудом коконы тусклого желто-коричне­вого цвета, но в гареме они могли выглядеть иначе, по­этому я посвящу оставшуюся часть главы более подроб­ному рассмотрению этого вопроса. Но прежде я хочу ска­зать несколько слов.

При изучении турецкого костюма необходимо пом­нить, что сразу несколько факторов сыграли роль в том, что разнообразие великолепных одежд — от алых с золо­том костюмов моряков до парчи и собольих шуб знати — было столь велико.

Орхан, один из ранних султанов, посвящал много вни­мания достижению единообразия в покрое и цвете одеж­ды, а также формам тюрбанов; со временем костюм стал отличительной характеристикой правящего класса, а у покоренных турками народов и знаком лояльности побе­дителям. Постепенно костюм становился все затейливее, а с расширением Оттоманской империи, когда появились новые должности, потребовалось и одеть этих чиновни­ков по-новому. После покорения Константинополя были практически полностью скопированы многие костюмы византийцев — так известные своей любовью к пышнос­ти и помпезности турки нашли новый источник заим­ствований.

Ко времени Сулеймана одежда уже не была просто вопросом обычаев и традиций — она стала законом. В «Законе о церемониях» были изложены все требования к цвету, покрою, виду материала, длине и ширине ха­латов и тюрбанов. Порядок ношения одежды в соответ­ствии с занимаемым положением и в каждом конкрет­ном случае тоже определялся законом.

Историю Константинополя называют «костюмной драмой», и, безусловно, это не преувеличение — ведь речь идет о стране, где правила, связанные с одеждой, и придворный этикет определялись как установления императора. Профессор А.Г. Либье пишет: «Все классы, на которые делились обслуга дворца султана и придвор­ные, все высокие государственные чиновники, все са­мостоятельные войсковые подразделения действующей армии отличались друг от друга одеждой или головным убором, а то и обоими сразу. Каждая группа и каждый человек в каждой группе имел свое определенное мес­то в каждом церемониале и в каждой процессии».

Церемонии были весьма многочисленными и различа­лись в зависимости от повода: это мог быть прием ино­странного посла, одна из трапез Байрама, выступление в поход флота и армии или же обрезание наследника сул­тана. Каждое из этих событий давало возможность устро­ить демонстрацию костюмов — одно из самых великолеп­ных зрелищ. Приблизительное представление об этом дает офорт А. Меллинга с изображением следования сул­тана в мечеть в праздник Байрам, однако это не могло сравниться с более важными церемониями, сопровождав­шими события частной жизни султана, например, по слу­чаю обрезания наследника трона. Во всех этих торжест­вах с демонстрациями нарядов женщины не принимали практически никакого участия. Их не должен был ви­деть ни один мужчина, кроме мужа! Однако время пока­зало, что покрой и правила ношения женской одежды очень способствовали их тайным свиданиям с любовни­ками. Муж не смог бы узнать свою жену на улице, а при­людно дотронуться до женщины или заговорить с ней бы­ло просто немыслимо. Ее покрывало и накидка были та­кими же священными, как двери гарема. Так что закон в отношении одежды женщин тоже существовал и соблю­дался. В Серале правила ношения одежды выполнялись столь же неукоснительно. Наступление нового сезона требовало полной смены гардероба, и султан никогда не видел ни одну из обитательниц гарема в одном и том же одеянии дважды. Естественно, больше всего внимания женщины уделяли уличному платью, например когда они отправлялись на прогулку вверх по Босфору или — при менее строгих султанах — за покупками. Представьте се­бе, насколько было трудно получить хоть какую-то ин­формацию о том, что женщины носили дома, если даже в самом Серале их видели только евнухи! Поэтому путе­шественникам приходилось рассчитывать лишь на то, о чем случайно расскажет дружественно настроенный ев­нух — либо сам, либо передаст через кого-то из работни­ков Сераля, — ведь, в конце концов, табу была женщина, а не ее платье. Еще одним возможным источником ин­формации были торговцы одеждой — как новой, так и ношеной. А на рынке у еврейки, поставлявшей в Сераль всякие безделушки, ленты и кружева, можно было полу­чить самые разные сведения, в том числе и скандального характера.

Поскольку у итальянцев были многочисленные дело­вые контакты с турками, то они были лучше осведом­лены об их жизни. Самое раннее описание, которое мне удалось найти, принадлежит перу Бассано да Зары (ок. 1540 г.), самый ранний рисунок выполнил Николас де Николаи (1551). Бассано рассказывает главным образом об уличном платье, что вполне понятно, а также о кос­метике и средствах для удаления волос для женщин. Некоторые встречающиеся в тексте слова нельзя найти в словарях, поэтому они требуют пояснений.

«В Турции женщины — будь то христианки, турчан­ки или еврейки — очень любят шелковую одежду. Они носят халаты до пола, похожие на мужские. Они носят закрытые ботинки, туго охватывающие лодыжку. Все носят брюки; сорочки шьют из очень тонкого полотна или муслина, натурального цвета или окрашенных в красный, желтый или синий. Они обожают черный цвет волос, и, если женщина не имеет его от природы, она добивается его искусственными средствами. Блондин­ки и седые используют краску, которой красят хвосты лошадям. Она называется хной. Ею же красят ногти, иногда всю кисть и ступни ног; некоторые красят ло­бок и живот на четыре пальца над ним. Для этого они удаляют с тела все волосы — у них считается грехом иметь волосы в интимных местах. Волосы на голове женщины украшают ленточками, свисающими ниже плеч. Когда они закрывают волосы, то покрывают го­лову цветным шарфом из тонкого шелка с небольшой бахромой в уголках. Кроме того, надевают на голову маленькую, плотно сидящую круглую шапочку; она ук­рашена шелковой или другой вышивкой. Многие носят шапочки из бархата или парчи, к шапочке прикрепля­ют упоминавшийся выше шарф. Я видел, что некото­рые женщины прикрепляют шарф к маленькой белой шапочке, а сверху надевают еще одну, шелковую ша­почку. Она размером не больше половины ладони. Кос­метикой они пользуются значительно больше, чем пред­ставительницы какой-либо другой из виденных мной народностей. Они густо красят брови чем-то черным, некоторые закрашивают и пространство между ними так, что создается впечатление, что брови срослись, — с моей точки зрения, это выглядит очень некрасиво[41].

Губы они красят в красный цвет — я думаю, они на­учились этому у гречанок или жительниц Перы, уделя­ющих этому очень много внимания. У них большие гру­ди и кривые ноги — последним они обязаны сидению на земле со сплетенными ногами. В основном они все очень толстые, так как едят много риса с мясом ка­стрированных быков и сливочным маслом — намного больше, чем едят мужчины. Они не пьют вина, а толь­ко подслащенную воду или сервозу [травяное пиво], приготовленную особым способом. Христианки, по ка­ким-то причинам живущие в турецких домах, бывают вынуждены отказаться от вина. Когда турецкие женщи­ны выходят на улицу, то поверх платья, которое они обычно носят, они надевают рубашку из белейшего по­лотна. Подобно саккосу[42] наших священников, она та­кой длины, что из-под нее можно видеть только край платья. Это одеяние напоминает стихарь с узкими рукавами — они такие длинные, что закрывают всю руку полностью, невозможно увидеть даже кончик ноготка. Длина рукавов объясняется тем, что в Турции и муж­чины, и женщины в любую погоду ходят без перчаток. Вокруг шеи они оборачивают полотенце[43], оставляя от­крытыми только глаза и рот, а их они прикрывают шар­фиком из тонкого шелка; сквозь эту ткань они видят все, и в то же время их глаз не видит никто. Этот шар­фик прикрепляется тремя булавками к головному убо­ру надо лбом; когда на улице одна женщина встречает другую, обе поднимают шарфики, прикрывающие лица, и целуются. Эти шарфики шириной с полотенце назы­ваются чуссеч и напоминают те, что носят мужчины. Все описанные предметы и составляют их костюм, закры­вающий женщину до такой степени, что невозможно разглядеть даже кончика ногтя. Этот наряд объясняет­ся тем, что турки более ревнивы, чем какой-либо дру­гой народ».

Прежде чем я начну подробно описывать каждую де­таль туалета, приведу для сравнения еще пару рассказов путешественников. Это даст нам возможность охватить больший временной период и познакомиться с описани­ями, оставленными большим числом людей. Сначала я приведу отрывок из воспоминаний Николаса де Нико­лаи, правда, он, к сожалению, не приводит описаний в тексте, а просто отсылает читателя к рисункам. Он посе­тил Константинополь в 1551 году; для того чтобы пра­вильно сделать «наброски», ему удалось уговорить пуб­личных женщин надеть некоторые наряды. Упомянув, что женщин гарема может видеть только начальник евну­хов, он продолжает: «Чтобы иметь возможность предста­вить вам их одеяния, я познакомился с евнухом покойного Барбароссы[44], он назывался зафер-агой, а по национальности он был рагусан. Это человек очень осторож­ный и благородный, превыше всего он ценит доброде­тель. С нежного возраста он воспитывался в Серале. Ког­да он узнал о моем желании увидеть одеяния турчанок и то, как их носят, он предложил обрядить в эти костюмы двух публичных женщин-турчанок. Он дал им очень до­рогую одежду, за которой посылал в бедестан, где можно купить все, что угодно. Вот так мне удалось сделать на­броски турецких женских костюмов».

Столь любимую многими женщинами изящную вы­шивку и шитье драгоценными камнями на этих рисунках можно только предполагать, хотя на представленных в Музее Сераля кусках ткани такие украшения имеются. Что касается одежды гаремных невольниц, то основные предметы костюма у них были такими же, как у дамы-турчанки, занимавшей высокое положение в обществе. Богатая парча из Бурсы использовалась широко, и нет сомнения, что именно ее изобразил Николаи в одеяниях султанши-матери и благородных дам. В Британском му­зее хранится специальный экземпляр немецкого перево­да этой книги, опубликованный в 1572 году. Аккуратно раскрашенные рисунки дают прекрасное представление о роскоши парчи. Султанша-мать изображена в платье, полы которого спереди заправлены за пояс; из-под пла­тья видна длинная нижняя рубашка с разрезом спереди. На талии широкий кушак. Рукава облегающие, с плеч спускаются парчовые ленты. Благородная дама одета в такое же платье с пуговицами впереди. В отличие от кос­тюма султан-валиде из-под платья у нее видны и нижняя сорочка и шаровары. Кушак и свисающие с плеч парчо­вые ленты такие же. Ниже я скажу, как называется каж­дый предмет туалета, и приведу его турецкое название. Как я уже говорил, все, кто описывал костюмы обита­тельниц гарема, могли пользоваться информацией толь­ко из вторых или третьих рук, и никогда не видели одеж­ды на ее владелицах.

Правда, одно исключение все же было. Наш старый друг Даллам, с которым мы познакомились ранее, на самом деле видел некоторых обитательниц гарема через решетку в стене. Вот что он писал об этом: «Когда он показал мне много разных вещей, вызвавших мое удив­ление, мы пошли через небольшой вымощенный мра­мором квадратный дворик. Там он знаками объяснил мне, чтобы я подошел к решетке в стене, и то, что он сам не может этого сделать. Когда я приблизился к ука­занному месту, я обратил внимание, что стена очень толстая и что с обеих сторон там сделана прочная же­лезная решетка. Однако именно через эту решетку я смог увидеть, как в соседнем дворике 30 наложниц Ве­ликого синьора играли в мяч. Сначала мне показалось, что это юноши, но когда я заметил их спускающиеся на спину длинные волосы, заплетенные в косы, на концах украшенные кисточками из мелких жемчужинок, а так­же другие очевидные признаки, я понял, что это жен­щины, причем очень хорошенькие.

На девушках были бриджи из тонкой хлопковой тка­ни, белой как снег и тонкой как муслин, сквозь них была видна кожа бедер. Бриджи доходили до середи­ны икры, у некоторых девушек были отличные высокие кожаные ботинки со шнуровкой, у других икры остава­лись голыми, на ногах были бархатные туфли на каб­луке высотой 10—12 сантиметров, а щиколотки охваты­вали золотые кольца. Я так долго наблюдал за ними, что человек, оказавший мне такую услугу, начал на меня сильно злиться. Чтобы отвлечь меня от созерцания, он строил гримасы и топал ногами. Мне очень не хотелось уходить оттуда и оставлять такое приятное зрелище».

А сейчас я хочу привести мнение женщины, которой довелось примерить на себя такой наряд. Никто не мог бы выразить свои ощущения лучше, чем леди Мэри Уортли Монтегю, 1 апреля 1717 года писавшая сестре: «Первый предмет моего туалета — это очень широкие, длиной до щиколоток панталоны; они закрывают поч­ти всю ногу и выглядят значительно целомудреннее, чем твои нижние юбки. Они сшиты из тонкого дамаста цвета розы и отделаны парчой с серебряными цветами.

Туфли из белой лайки расшиты золотом. Сверху наде­вается блуза, напоминающая мужскую, из тончайшей белой шелковой кисеи, по верхнему и нижнему краю украшенная вышивкой. У блузы широкие рукава, дохо­дящие до середины руки; у горла она застегивается на бриллиантовую пуговицу; ни формы груди, ни цвета кожи эта блуза почти не скрывает. Антери — довольно сильно облегающий камзол из белого с золотом дамас­та, у него очень длинные рукава, которые откидыва­ют назад; глубокий вырез отделан золотом, пуговицы должны быть бриллиантовыми или жемчужными. Мой кафтан из того же материала, что и панталоны, он сде­лан точно по фигуре; рукава прямые и очень длинные — прямо до пола. Его подпоясывают поясом шириной примерно четыре пальца; у тех, кто может себе это по­зволить, пояс весь усыпан бриллиантами или другими драгоценными камнями, у тех, для кого это слишком дорого, он атласный с красивой вышивкой, однако спе­реди он все равно должен быть скреплен бриллианто­вой застежкой. Курди — это свободный халат, который носят по погоде; его шьют из дорогой парчи (у меня он зеленый с золотом) и отделывают мехом горностая или соболя; рукава у курди опускаются чуть ниже плеча. Головной убор состоит из шапочки, называемой тальпок, зимой она из отличного бархата с вышивкой брил­лиантами или жемчугом, а летом — из какой-то отли­вающей серебром ткани. Эту шапочку с золотой кис­точкой носят сбоку головы, где она удерживается либо посредством кольца, усыпанного бриллиантами или жемчугом (я видела несколько именно таких), либо ши­роким вышитым шарфом. С другой стороны головы во­лосы укладываются гладко, и здесь дамы могут про­явить свою фантазию: одни закрепляют там цветы, дру­гие — султан из перьев цапли, в общем, кто что хочет. Но чаще всего дамы предпочитают сделанные из дра­гоценных камней букеты цветов: например, бутоны из жемчуга, розы из рубинов разных оттенков, жасмин из бриллиантов, нарциссы из топазов и т. д. Камни в сочетании с эмалью смотрятся настолько красиво, что ни­чего лучшего и вообразить невозможно. Волосы жен­щины заплетают в косы и закидывают за спину, в косы вплетают жемчуг или ленты».

Мы познакомились с описаниями турецкого женско­го костюма, сделанными несколькими авторами, видев­шими его в разных ситуациях. Теперь я постараюсь пе­речислить все предметы туалета в том порядке, в каком их надевали, и объяснить, что они собой представляли и каково было их назначение. Насколько я понимаю, за многие века веяния моды почти не коснулись костюма турчанки. Отдельные предметы в разное время называ­лись по-разному, а иногда слово, первоначально озна­чавшее только название материала, позже начинали ис­пользовать для обозначения предмета туалета и т. д. Но в целом каких-либо изменений было очень мало.

1. Гемлек. Это свободная блуза или нижняя рубашка из смеси хлопка с шерстью или — у богатых — из шел­ковой кисеи, обычно белого цвета, реже красного, жел­того и синего. Поначалу спереди у нее оставался откры­тым разрез до талии и были видны груди, однако со временем этот фасон усовершенствовали: у шеи и на животе края одежды стали скреплять украшениями с драгоценными камнями. Рукава широкие и свободные, низ отделан атласом или кружевом. Длина гемлек — до колена, иногда эту блузу заправляли в панталоны, но чаще носили поверх них.

2. Дизлык. Название этого предмета туалета образова­но от слова «диз» — «колено» и означает «вещь, доходя­щая до колена». Это очень широкие льняные панталоны; на талии они удерживались посредством учкура — шну­ра или тесьмы, продетой в складку верхнего края, как в современных пижамах. Похоже, их носили не всегда, так же как и шальвары, — кстати, они и были «первым пред­метом туалета» в костюме леди Мэри Уортли Монтегю. Это короткие штанишки, завязывающиеся у колен.

3. Шальвары. Это предмет верхней одежды, род брюк или же, если женщина не носит дизлык, единственные брюки или панталоны. У них очень свободный покрой, в талии их ширина составляет около 3 метров. На талии они тоже держатся с помощью учкура (у богатых обиль­но украшенного). Под коленями их стягивают, и они ни­спадают складками к лодыжкам. Другие разновидности доходят прямо до лодыжек, особенно в тех случаях, ког­да носят дизлык. Цвет и материал шальвар может быть любым. В Серале женщины соперничали друг с другом — у кого они наряднее. Почти всегда на них шла лучшая золотая и серебряная парча из Бурсы, а учитывая то, что на них требовалось около 7 метров ткани, шальвары бы­ли весьма недешевым предметом туалета. Слово «кафтан» использовалось для обозначения определенной длины ткани, украшенной вышивкой, в более широком смысле оно употребляется в качестве названия предмета верхней одежды из этой ткани, и именно с таким случаем мы стал­киваемся, читая письмо леди Мэри Уортли Монтегю. Кафтаном также называют почетный халат, так как он то­же украшен вышивкой.

4. Елек. Точнее всего этот предмет туалета будет на­звать дамским жилетом; мужчины тоже носили елек — это был вышитый шелковый жилет. Иногда женский елек имел рукава и был длиной до пола — тогда он фак­тически становился энтари — другим предметом одеж­ды, о котором я расскажу ниже. Во всех случаях елек плотно облегает фигуру и обычно имеет ряд мелких пу­говичек, пришитых очень близко одна к другой; пуго­вички начинаются на груди и заканчиваются чуть ниже талии. В длинном елеке боковые швы идут только до бедер — дальше полы не соединяются, рукава узкие, но у запястья открытые.

5. Энтари, антери. Это платье — самый важный пред­мет дамской одежды в гареме. Оно плотно облегает спи­ну, иногда его даже называют корсетом, однако, как мы видели, леди Мэри Уортли Монтегю пишет, что «анте­ри — это довольно сильно облегающий камзол...». В дей­ствительности это не корсет и не камзол — ведь если бы это было одним или другим, то спереди у него должны были быть пуговицы или шнуровка. Энтари спереди не застегивается, а когда в моде был гемлек без застежки, то грудь оставалась полностью открытой. Правда, у та­лии лиф застегивался на три или четыре расположенные очень близко одна к другой жемчужные или бриллианто­вые пуговицы. Именно благодаря этим пуговицам задняя часть энтари плотно облегает спину, и поэтому некоторые авторы считали данный предмет одежды корсетом или камзолом.

Рукава очень длинные, почти до пола: до локтя уз­кие, а ниже локтя шов заканчивается, открывая рукав гемлека.

В талии энтари расширяется, боковые швы отсутст­вуют. Длина платья сантиметров на 60 или более пре­вышает необходимую, поэтому для того, чтобы в нем было удобно ходить, уголки обеих половинок юбки под­нимают наверх и на талии заправляют под кушак — о нем мы поговорим ниже.

В гареме дамы мало ходили, и края платья красивы­ми складками они распределяли по дивану. Ткань эн­тари была почти такой же, как на шальварах, — в ста­рину парча из Бурсы с вышивкой, позднее — дамаст, шелк, атлас и парча из Венеции, Лиона и других мест, которые привозили греки, евреи, чаще армяне. Имен­но армяне достигли большого мастерства в изготовле­нии тканей с золотой и серебряной нитью, делавшими энтари еще богаче.

Из приведенных выше описаний понятно, что энта­ри и елек — это практически одна и та же одежда. На рисунках XVI века, в том числе Лоницера, Вецеллио, Джоста Аммана, Байсара, Бри и Бертелли, изображен простой, похожий на жилет елек с глубоким вырезом, из которого был виден нижний гемлек, целомудренно застегнутый и слегка присборенный, а в качестве верх­ней одежды — энтари. Какими бы точными или, наобо­рот, приблизительными ни были эти ранние рисунки, каким бы ни был уровень мастерства художника, стре­мившегося к большему реализму или же, напротив, ста- равшегося угодить западным вкусам, совершенно оче­видно, что обладательница елека и гемлека вполне мог­ла обойтись без одного из этих предметов одежды и что только богатые имели оба.

6. Кушак (чуссеч — у Бассано да Зары). Это платок или широкий пояс, который делали из шерсти, митка­ля, льна или шелка — в зависимости от вкуса хозяйки и времени года. В гареме это обычно был довольно сво­бодный, широко обернутый вокруг талии и верхней ча­сти бедер пояс; его также носили как шаль, накидывая на плечи. У служанок гарема он выполнял свою основ­ную задачу — использовался в качестве пояса, кроме того, в него клали деньги, носовые платки, документы, роговые чернильницы и т. д. Кадины вместо кушака носили украшенный драгоценностями пояс. За исклю­чением сеймана — стеганого жакета и керка — меховой накидки, которые носили только в холодную погоду, из предметов верхней одежды мы не обсудили только го­ловные уборы и обувь. Поговорим сначала об обуви.

7. Шипшип, чипшип. Это домашние шлепанцы без каб­луков со слегка приподнятым мыском. Их шили прак­тически из любого материала любого цвета и богато ук­рашали вышивкой золотом, жемчугом и драгоценными камнями. Часто в месте подъема к ним прикрепляли раз­личные декоративные элементы вроде розеток из жемчу­га, золотого шнура и т. п.

В качестве уличной обуви носили пабуч (папуш) — туфли из желтой кожи на толстой подошве.

Третьим видом обуви были чедик (челик) — удобные туфли из желтого сафьяна с загнутым вверх на несколь­ко сантиметров носком. Для прогулок в саду их могли делать из бархата или подобного материала. Вероятно, описываемые Далламом «бархатные туфли на каблуке высотой 10—12 сантиметров» были одной из разновид­ностей пабуч или чедик.

8. Фотаза. Этот домашний головной убор замечатель­но описала леди Мэри Уортли Монтегю, только она не­точно назвала его армянским словом «тальпок» или «калпак». Тальпок — это головной убор из каракуля, и носят его армяне. Существует много вариантов тальпок, часто его шьют из ткани и только отделывают каракулем. По­добно тюрбану, состоящему из двух отдельных частей, в фотазе тоже две детали. Первая — это маленькая плоская шапочка (такке), похожая на низкую феску. Ее делают из тончайшего фетра или, как это было в старину, из барха­та. Сверху на шапочке синяя или золотая кисточка, она свешивалась на одну сторону или рассыпалась по донцу такке. Шапочку элегантно закрепляют на затылке, сдви­нув в сторону. Богатые украшают такке жемчугом и брил­лиантами, менее обеспеченные — камнями подешевле и вышивкой. На переднюю часть шапочки накидывают сложенный вдвое красиво вышитый платок из муслина — смени. Его задача частично заключается в том, чтобы удерживать шапочку на месте, но главным образом он выступал в качестве второй части головного убора, кото­рый тоже можно было украсить ювелирными изделиями. Кадины любили носить в волосах также большие, усы­панные бриллиантами и рубинами шпильки; волосы, пе­рекинутые на одну сторону и заплетенные в длинные косы, они тоже украшали драгоценностями. При выходе на улицу этот головной убор был полностью закрыт вер­хней частью яшмака — своего рода вуалью. О ней мы сей­час и поговорим.

9. Яшмак. Это вуаль, которую носили только в Кон­стантинополе. Она состоит из двух кусков тонкого мус­лина, а в недавние времена ее делали из кисеи «тарлатан». Каждый кусок либо складывали вдвое треугольником, либо оставляли однослойным. Первым куском закрыва­ли переносицу и все лицо ниже ее, ткань закрепляли на затылке булавкой или завязывали. Вторым покрывали голову, спуская впереди до бровей, а сзади завязывали, заправляли под ферасе — верхнюю одежду или на затыл­ке прикрепляли булавкой к второй части яшмака.

Поскольку эта вуаль очень тонкая, она практически не скрывала черт лица, хотя чрезвычайно важно, чтобы не был виден весь нос полностью, — в противном случае даму могут принять за армянку или, что тоже не исключено, за проститутку.

В других местах Османской империи носят более плот­ные и очень некрасивые вуали. Чаще всего встречается махрамах — подобие миткалевой покрышки с оборкой на туалетный стол, верхняя часть которой накидывается на голову и закрепляется под подбородком, при этом все лицо закрыто темным платком. Яшмак отличается и от бурко — длинного куска темной материи, например мус­лина, закрепленного так, что он, начинаясь сразу под гла­зами, закрывает и всю фигуру почти до земли. Еще один вид вуали у магометан — это литам, или лисам, однако данное название употребляется практически исключи­тельно по отношению к вуали туарегов Сахары, скрыва­ющей только рот; например, арабские поэты так говорят о заре: «Это день, сбросивший свой лисам». Более по­дробную информацию обо всех перечисленных видах вуа­лей, а также о сетках на лицо из черного конского волоса, которые носят кое-где в Малой Азии, вы можете найти в работах, посвященных турецкому и арабскому костюму.

10. Ферасе, феридже, фериджи. Остается упомянуть только об одеянии, похожем на плащ с длинными ру­кавами. Ни одна турчанка не выйдет на улицу без него. У бедных он сшит из черной шерсти, у тех, кто побога­че, — из красивой широкой ткани или светлой мерино­совой шерсти. У богатых и обитательниц султанского гарема ферасе обычно сшит из шелка нежных цветов — розового или лилового. Он шьется с большим капюшо­ном квадратной формы, спускающимся почти до зем­ли. Богатые часто подбивают его черным или белым ат­ласом и украшают кистями, косами и тому подобным, иногда края отделывают бархатом.

Насколько мне известно, на этом список предметов женского туалета турчанки можно считать исчерпыва­ющим.

Глава 7

ГАРЕМ-II

Говоря об устройстве гарема более подробно — о ра­ботавших там людях, управлении ими, о существовав­ших там традициях и обычаях, — отмечу, что в первую очередь следует отказаться от упрощенного взгляда на это явление. Его нельзя воспринимать как место, где под бдительными взглядами черных евнухов несколь­ко сотен женщин ожидают милости султана. Женская иерархия в гареме была достаточно сложной, в системе гарема каждая женщина занимала определенное место в зависимости от своего возраста, статуса и достигну­тых успехов в постижении гаремной науки.

Гарем нужно рассматривать как небольшое государ­ство в государстве, безусловно, очень своеобразное, но со всеми присущими настоящему государству атрибута­ми: своим правителем, кабинетом министров, второсте­пенными государственными чиновниками и, наконец, населением. Представители этого населения занимали различное положение, но у каждого была определенная должность и каждый имел возможность со временем продвинуться по «служебной» лестнице.

Давайте посмотрим, что представляло собой это го­сударство в пору расцвета — в XVI и XVII веках.

Правитель гарема — не султан, не старшая жена или первая кадина (официальная любовница), а мать султа­на — султан-валиде.

Турки считают, что у мужчины может быть много жен, что от нежеланных можно избавляться и брать новых, но мать у него единственная — следовательно, только она занимает почетное место, лишить которого ее способна только смерть. Поэтому именно ей дове­ряется самое ценное личное имущество — женщины. Власть у султан-валиде огромна, причем распространя­ется не только на гарем, но и на всю империю. Оста­ется только предполагать, что между матерью султа­на и его любимыми кадинами велась ни на минуту не прекращающаяся война. Самая амбициозная женщина в гареме не та, которая удовлетворится достижением высокого положения первой кадины, а та, что не те­ряет надежды, плетет заговоры и молится о том, что­бы однажды стать султан-валиде, — ведь тогда она бу­дет не просто правительницей гарема и Сераля, а если она сильна, а сын слаб, то она сможет стать и факти­ческой правительницей империи.

Не найти лучшего примера могущества и влиятель­ности, каких смогла достичь женщина из гарема, чем пример Хурем — русской рабыни, в Западной Европе больше известной под именем Роксолана. Ее влияние на Сулеймана было столь велико, что не возникало и сомнения, что она станет султан-валиде. Шаг за шагом Роксолана убирала все препятствия на своем пути. В 1541 году она убедила султана разрешить ей жить с ним в Серале, а не в старом дворце, хотя в то время бы­ла всего лишь второй кадиной. После смерти матери Сулеймана у нее оставалось только два врага — первая кадина Босфор-Султан и великий визирь Ибрагим, ко­торый, по некоторым сведениям, и был первым вла­дельцем Роксоланы. В результате череды заговоров Бос­фор-Султан была смещена и практически отправлена в ссылку, ее сын был убит, причем способ убийства не оставлял сомнения в причастности к делу Роксоланы, а великого визиря без видимой причиньгСулейман каз­нил. Несмотря на то что Роксолана приложила руку и к этой казни, вполне очевидно, что Ибрагим стоял у нее на пути к достижению абсолютной власти и что она по-прежнему боялась его влияния на султана.

Это был триумф, когда она получила разрешение переехать в Сераль со своими многочисленными рабы­нями и евнухами, но еще больший триумф ожидал ее, когда Роксалана стала законной женой Сулеймана. Со времен Баязида I (1389—1403) ни один султан не всту­пал в законный брак, и этот странный поступок сул­тана восприняли с огромным удивлением и опаской. В правление Селима II (так рассказывает нам О. Бон) жена обходилась очень дорого — на эти деньги вполне можно было строить мечети или больницы, — поэто­му женитьба никого не привлекала. По той же причи­не число кадин было ограничено четырьмя. Из всего гарема, где могло быть от 300 до 1200 женщин, султан выбирал фавориток (икбал), которых иногда удостаи­вал чести разделить с ним ложе.

В случае рождения ребенка мужского пола и сохране­ния интереса султана к икбал она могла подняться на сту­пень выше и стать кадиной. Несмотря на то что кадины не были официальными женами султана, их статус при­равнивался к рангу официальной жены, а их покои, ра­быни, евнухи, платья, личное имущество, драгоценнос­ти и получаемое от султана содержание соответствовали почетности и значимости их нового положения. В зави­симости от того, в каком порядке она была выбрана, та­кой кадиной она и считается. Так, она могла быть второй кадиной или третьей, но, естественно, в любом случае она, действуя всеми доступными способами, предприни­мала все возможное, чтобы сместить кадину, стоящую на ступень выше. Роксолане удалось добиться невозможно­го: после того как Босфор-Султан была свергнута, ради любви к Роксолане Сулейман не только не имел других кадин, но даже выдал замуж семь самых красивых жен­щин своего гарема.

Выполненный А. Меллингом рисунок гарема (ил. 23) требует некоторых пояснений. Как уже говорилось, он был назначен архитектором к любимой сестре Селима III и в этом качестве много общался с ней и с ее дамами, что очень помогло ему в работе.

Несмотря на то что его рисунок — полностью плод воображения автора и в реальности именно такого зда­ния не существовало, Меллинг не только поставил пе­ред собой трудную задачу — нарисовать основных оби­тателей гарема,  но и дал картину их повседневных занятий. На первом этаже в центре изображен высоко­поставленный черный евнух, он разговаривает с распо­рядительницей гарема. В правом углу на переднем пла­не, спрятав ноги под тандыр, или жаровню с горячими углями, греются три женщины; жаровня находится под квадратным столиком с оловянной столешницей, по­крытой гобеленом или ковром. За углом стоят две лес­биянки, а в середине в центре — рабыня, которую лег­ко отличить от прочих по простому платью. Слева в углу кушает дама, занимающая высокое положение, а в общем зале вокруг блюда с пловом сидят еще семь жен­щин. На втором этаже находится мечеть, и здесь автор постарался запечатлеть различные позы молящихся. На третьем этаже, над мечетью, расположены спальни — несколько женщин только что вынули матрацы для ноч­ного сна. В дневное время постельные принадлежнос­ти хранятся в стенных шкафах, таких, как на втором этаже справа. Несмотря на то что автор изобразил ра­быню с кувшином для воды, фонтана на картине не видно.  Странно, что он отсутствует, — ведь даже в спальнях всегда было по крайней мере по одному фон­тану, а уж в таком большом зале, какой изображен на картине, их бывало по нескольку.

Однако нам следует вернуться к работникам гарема. Если рассматривать султан-валиде как правительницу гарема, то начальник черных евнухов — это ее премьер-министр. О его обязанностях говорилось в одной из предыдущих глав, но здесь я могу повторить, что он отвечал за женщин гарема и во многом от него зависе­ло, заметит ли какую-то из них султан. Главному евну­ху помогали подчиненные ему многочисленные черные евнухи. Он был посредником между матерью султана и женщинами гарема, а также между султаном и внешним миром. Фактически он являлся одним из самых высо­копоставленных «мужчин» в империи, и его интересы и влияние распространялись далеко за пределы Сера­ля. Непосредственного участия в организации жизни гарема он не принимал. Эти обязанности были воз­ложены на женский кабинет, или, если его можно так назвать, тайный совет. Его возглавляла распорядитель­ница гарема (кетхуда, или киайя), которая обычно счи­талась заместителем правительницы гарема; временами она выступала в роли своего рода экономки и упра­вительницы. Практически равной ей по статусу и, по мнению некоторых авторитетных исследователей, тоже заместителем правительницы была казначей (хазыне-дар-уста). Она не только вела учет текущих расходов гарема — очень больших и запутанных, но отвечала и за выплату денег «на булавки», кому они были положены, а также пенсий тем, кто переехал из Сераля в Старый Сераль.

В кабинет также входили: хранительницы гардероба, драгоценностей, кладовых, столовых приборов, смотри­тельница бань, чтица Корана и т. д.

Все эти посты, предполагающие большое доверие и ответственность, занимали женщины, постепенно дос­тигшие высот в постижении всех гаремных наук, но ко­торые не смогли стать кадинами. Таким образом, это было своего рода компенсацией за то, что их «обошли». Любви — по крайней мере, мужской любви — они были лишены, и все, на что они могли надеяться, — это по­лучить какой-нибудь высокий пост в гареме. Во всяком случае, это могло принести им благосостояние и опре­деленную власть. Снисходительный султан мог даже же­ниться на них, вместо того чтобы отсылать их доживать свой век в Старый Сераль.

Пока я рассказал только о султан-валиде, ее кабине­те, начальнике черных евнухов и четырех кадинах. Сей­час стоит поговорить о рядовой обитательнице гарема, ее обязанностях, о том, чему ее учили и каковы были ее шансы занять более высокое положение.

Каждая из числа самых высокопоставленных дам имела свой собственный небольшой двор (ода), его чис­ленность находилась в зависимости от ее ранга. В то же время у каждой были ученицы, старавшиеся достичь совершенства в той сфере деятельности, которая бы­ла отведена их хозяйке. Попадавших в гарем девочек в юном возрасте сразу же распределяли по одам; они ста­новились ученицами. Если султанше-матери или одной из высокопоставленных дам требовалась новая рабыня или ученица, они имели право сами купить ее и лично обучать. Новая девочка, выбранная из большого числа, передавалась в ведение, например, хранительницы гар­дероба. У нее она работала весь период ученичества и воспринимала свою наставницу как мать, которая дает ей все: одежду, деньги, еду и драгоценности. От настав­ницы в значительной степени зависела последующая карьера ученицы, и та делала все, что в ее силах, чтобы лучше подготовить девочку. Добившись успехов в сво­ей оде, девушка могла получить возможность попасть в другую оду, больше отвечавшую ее пожеланиям. Напри­мер, она училась хорошо готовить кофе или вести учет расходов. Затем дача взяток нужным людям могла по­мочь ей получить перевод. Иногда бывало так, что ее продвижение по службе шло медленно, проходили дол­гие годы, прежде чем она становилась во главе своей оды. В этом случае она, скорее всего, так и оставалась на этом посту; она понимала, что шансов когда-нибудь стать кадиной у нее больше нет, и предпочитала пользо­ваться тем малым, что давало ей нынешнее положение. Но давайте посмотрим, что стало с девочкой, начав­шей работать у хранительницы гардероба, затем пере­веденной к старшей по приготовлению кофе и по счастливой случайности находящейся у султан-валиде во время визита султана.

Было вполне достаточно, чтобы султан одобрительно посмотрел на нее или отпустил в ее адрес какое-то ба­нальное замечание. Каждый такой знак внимания сул­тана моментально отмечался, и девушку сразу же начинали называть гюздех, или «присмотренная». Это ее пер­вый шаг на пути к столь желанному положению кадины. С этого времени девушка становится «отмеченной». Ее отделяют от других и дают собственные покои и слуг. Тем временем все ждут дальнейшего развития событий, и приказ предстать перед султаном может поступить в лю­бой момент. Если это случается, то появлению девушки в покоях ее господина предшествуют великие приготов­ления. В помощь приглашаются по очереди все началь­ницы разных служб. Первой ее забирает смотрительница бань, она наблюдает за тем, как девушке делают массаж, как ее моют, орошают духами и причесывают. Затем ей бреют волосы на теле, красят ногти и т. д. После этого ею занимаются хранительницы белья, гардероба и казначей. И вот наконец она готова к свиданию с августейшим воз­любленным. Сейчас ей выпал шанс. В ход идут все ухищ­рения, какие только может придумать женщина, — вдруг от этого союза родится сын? Но сначала она должна пле­нить сердце султана, и тогда, возможно, она сможет про­вести с ним несколько ночей, а там кто знает, как сложат­ся обстоятельства.

Часто утверждают, что, когда кадины или другие удо­стоенные милости наложницы входят в спальню султа­на (до того, как туда удалился ее хозяин, этого делать не дозволено), они приближаются к постели, припод­нимают одеяло и подносят его ко лбу и щекам. Затем они робко взбираются на ложе и постепенно продвига­ются вперед, до тех пор пока не окажутся напротив сул­тана.

Другие оспаривали факт существования такой тради­ции, а когда леди Мэри Уортли Монтегю спросила об этом главную кадину Мустафы II, та рассказала, что на самом деле сообщения о существовании обычаев и бро­сать платок, и подползать по постели к султану не име­ют под собой никаких оснований.

Однако это единственное свидетельство ни в коем случае не убеждает: во-первых, оно относится к XVIII ве­ку, во-вторых, вполне может объясняться особенностью конкретного «свидания». Более поздние авторы, за ис­ключением таких серьезных исследователей, как д'Оссон, просто цитировали ее слова, не подвергая их со­мнению. Это «вползание» в постель было обязательным ритуалом для мужчины, женившегося на одной из до­черей султана. В таких браках несчастный мужчина, на­ходившийся в полной зависимости от настроений вы­сокородной жены, был вынужден ожидать за дверью, пока ему разрешат войти в спальню. Когда его призо­вут, он несмело входил, целовал одеяло и робко «под­ползал» к жене. Тот факт, что этот обычай существовал и за пределами Сераля, в домах мужчин, которые до получения от султана такой награды могли занимать в обществе очень скромное положение, в значительной степени объясняет, каким образом о нем стало извест­но. Более того, обычай «вползания» в постель был ха­рактерным не только для Турции, он был устоявшейся практикой и на востоке Азии, в частности в Китае.

В 1877 году в «Журнале Королевского азиатского об­щества» была опубликована авторитетная статья Карте­ра Стента, посвященная ритуалу посещения спальни повелителя его наложницей. В конкретных деталях он совпадает с турецким. Когда китайский император по­желает присутствия у себя в спальне какой-то женщи­ны, он дает дежурящему у дверей евнуху табличку с ее именем. Тот извещает об этом даму, и евнухи прино­сят наложницу в опочивальню повелителя. Женщина не должна делать это как обычно, то есть ложиться в по­стель со стороны изголовья или сбоку, — придворный этикет требует, чтобы она делала это со стороны ног и постепенно «подползала» к телу высокородного любов­ника. За дверями дежурили два евнуха, до рассвета они будили наложницу и относили назад в ее покои. Факт посещения женщиной императора вносился в специ­альную книгу, где указывались имя дамы и дата визи­та. Император подписывал документ, и если у женщины рождался ребенок, то данная запись становилась под­тверждением его законного происхождения.

Что касается другого обычая — выбирать наложницу, бросив ей платок, то существуют достаточно достовер­ные свидетельства того, что по крайней мере в какой-то период такой обычай существовал.

В первую очередь следует помнить, что в Турции мендил, яглык, или платок, играл уникальную роль — он был знаком милости. Все, а не только султан, прикрыва­ли платком любой подарок, вручаемый одним человеком другому. Естественно, появление конвертов и картонных коробок способствовало тому, что при султанах более поздних периодов эта традиция отмерла, но прежде лю­бое важное письмо, деньги, ювелирные украшения и даже подарки в виде фруктов, сладостей и предметов одежды заворачивали в вышитый платок. Чем богаче был платок, тем большее расположение выказывал даритель. Поэто­му очень возможно, если не сказать вероятно, что ми­лость повелителя при выборе женщины могла выражать­ся в том, что он бросал ей платок.

Более того, как мы вскоре увидим, О. Бон, на чье свидетельство можно полагаться, однозначно сообщает, что перед уходом в свои покои султан бросает платок той, кого он хочет видеть[45]. В определенных ситуациях слова не нужны и даже излишни, поэтому при дворе, изобилующем многочисленными традициями и церемо­ниями, такой обычай вполне мог существовать. В не­которой степени он перекликается с западной традици­ей бросать перчатку сопернику при вызове его на бой, хотя, конечно, это более серьезное дело.

Для того чтобы сделать визит женщины тайным, при­нимались все возможные меры. Ни одна из остальных женщин не должна была узнать вообще о том, на кого пал выбор султана, если только избранница не станет кадиной и не получит собственный штат слуг. Евнуха, охраняющего опочивальню султана, извещают о планируемом визите, а гаремная привратница проводит все необходимые приготовления. Между комнатами девуш­ки и султана закрываются все окна и двери, никому не позволяется выходить, и везде стоит тишина. Несмот­ря на то что султан почти всегда принимает женщину в своих покоях в гареме, иногда он удостоивает чести по­сетить даму в ее апартаментах. В этом случае его про­вожает туда один из черных евнухов, и дама со своими рабынями принимают султана с глубочайшим почтени­ем. Утром он или она возвращаются в свои покои так же тихо и скрытно, как они пришли туда. Рассказывая об этом в начале XVII века, Бон пишет: «...если ему нужна одна из них для того, чтобы она доставила ему удовольствие, или же он хочет понаблюдать за ними во время игр, послушать их пение и игру на музыкальных инструментах, он извещает о своем желании старшую кадину, которая немедленно посылает за самыми кра­сивыми, с ее точки зрения, девушками и выстраивает их в длинный ряд в комнате. Затем она приглашает султа­на, он один или два раза проходит перед ними и ос­танавливает взор на понравившейся. Бросив один из платков той, с кем он хочет провести ночь (она его сра­зу же подхватывает), он покидает помещение. Девуш­ка, которой повезло, украшает себя с помощью косме­тики, потом ее наставляет и орошает духами кадина. Она проводит ночь с султаном в королевской опочи­вальне на женской половине, эта комната всегда гото­ва для таких случаев. Всю ночь по приказу кадины в комнате посменно по два-три часа дежурили старухи мавританки. В спальне постоянно горели два светиль­ника: один у двери, где несла дежурство одна женщи­на, другой — в ногах постели, где была вторая. Женщи­ны бесшумно менялись местами, ничем не нарушая сон правителя. Встав утром, султан полностью переодевал­ся и оставлял наложнице старую одежду со всеми на­ходившимися в кошельках деньгами. Возвратившись в свои покои, он посылал ей подарки: одежду, драгоцен­ности и деньги — в зависимости от того, какое удовольствие она ему доставила. Так он поступал и со всеми другими женщинами; с теми, к кому он благоволил боль­ше, он был щедрее. Та, которой удавалось забеременеть, сразу же получала имя кассачи-султан, то есть коро­лева-султанша, а если у нее рождался сын, устраивали большой праздник.

Этой королеве-султанше сразу же дают собственные великолепные покои со всем необходимым, султан на­значает ей большое жалованье, которое она может тра­тить по своему усмотрению, и весь Сераль признает ее статус, выражая ей почет и уважение. Остальных жен­щин, предававшихся любовным утехам с султаном, даже если у них будут дети, называют не королевами, а про­сто султаншами; титул королевы получает только одна, являющаяся матерью наследника трона. Эти султанши, разделявшие ложе с правителем, сразу же поднимают­ся на более высокую ступень в гареме, им предостав­ляют собственные покои и слуг, а также дают на рас­ходы столько асперов в день, сколько им нужно на самые красивые наряды, становящиеся предметом зави­сти других обитательниц гарема.

Все эти султанши беспрестанно интригуют друг про­тив друга и проявляют много изобретательности в том, чтобы не стать безразличными султану. Поэтому каж­дая, будучи рабыней и живя в страхе не быть удосто­енной любви его величества, старается всячески убла­жить его, чтобы он выделял и любил ее больше, чем остальных... Жизнь прочих женщин, которым не повез­ло стать фаворитками султана, пуста, они проводят юность в кознях против своих подруг, а в более стар­шем возрасте становятся наставницами или воспита­тельницами молодых девушек, ежедневно привозимых в Сераль. Оказавшись в таких неблагоприятных обсто­ятельствах, они считают удачей, если им удается до­биться перевода в Старый Сераль, потому что там их могут выдать замуж, если на это будет благоволение дамы-распорядительницы и хватит накопленных в Се­рале сбережений и подарков, а их может быть довольно много — ведь помимо получаемого из личной каз­ны султана жалованья таких женщин очень ценят сул­танши и часто им что-то дарят».

Здесь Бон говорит только о женщинах старшего воз­раста, с опытом, о тех, которые в пору их юности ни разу не привлекли внимание султана. А что происходи­ло с девушкой, которую однажды отправили к султану и которую он не захотел увидеть? Несчастную помыли, надушили и повели как ягненка на заклание, а тут сул­тан передумал, забыл о ней или же на самом деле во­обще не собирался проявлять к ней никакого интереса. Ее сразу же лишали пышных нарядов, отбирали недав­но назначенных для нее рабов, и она вновь возвраща­лась к прежней жизни.

Помимо распорядительниц, учениц, помощниц и кадин, в гареме было огромное число женщин-служанок, выполнявших черную работу. Самую грязную работу — мытье полов, коридоров, стен — выполняли негритян­ки, к более легкой относились ремонт и уход за диван­ными подушками, чистка и подготовка жаровен, уход за молельными ковриками в мечети, помощь в подготовке шербетов, плова и т. п. В отдельных случаях девушка мог­ла проявить талант в какой-то области, и тогда это было ее шансом получить более легкое и приятное занятие. Каждая училась готовить и, если представлялась возмож­ность, гордилась тем, что смогла порадовать султана ка­ким-нибудь необычным сладким блюдом или пригото­вить сочное жаркое.

Как мы узнали из предыдущей главы, в селямлике имелся большой зал Приемов султана (см. план, поз. 77), куда правитель для развлечения иногда приглашал обитательниц гарема. В такие дни там мог собираться весь гарем, наслаждаясь музыкой, танцами, и представ­лениями мимов. Красота множества женщин, их шел­ковые и атласные наряды, всевозможные ювелирные украшения, богатая мебель, яркое освещение, молчали­вые ряды черных евнухов и, наконец, сам султан, си­дящий на троне в алом отороченном соболями кафтане, с кинжалом, усыпанным бриллиантами, и белым эгре­том, закрепленным на тюрбане брошью с алмазами и рубинами, стоящий рядом с ним кальян, тоже весь в драгоценных камнях, исходящее от небольших жаровен благовоние и аромат кофе — все это, наверное, было удивительным зрелищем и вполне могло соперничать с самыми невероятными выдумками, описанными на страницах «Тысячи и одной ночи», рассказывающей о временах, когда слава Гаруна аль-Рашида находилась в зените. Участвовавшие в представлении танцовщицы, мимы и музыканты оркестра проходили тщательный отбор и подготовку. Иногда для разнообразия пригла­шались исполнители танцев со стороны, их выступле­ния принимали с огромным энтузиазмом. По сообще­ниям нескольких авторов, танцы по своему характеру были весьма нескромными, и можно предположить, что большое место отводилось танцу живота и другим дву­смысленным телодвижениям. Большой популярностью у обитательниц гарема пользовался театр теней — по­добный тому, каким удивляет Монмартр неискушенных туристов. В правление Селима III одному французско­му танцовщику и нескольким музыкантам позволили побывать в каком-то здании, относящемся к гарему, но находящемся за его пределами. Там в присутствии ев­нухов они давали уроки девушкам, отобранным для уча­стия в следующем представлении. Обычно это были те, кто еще не принял магометанство, потому что ис­лам не слишком одобрительно относится к подобным занятиям.

За исключением таких редких развлечений, как эти, да еще немногочисленных прогулок вверх по Босфору, жизнь в гареме, судя по всему, была очень скучной.

Я уже рассказывал, как девушка могла «совершен­ствоваться» и что всегда был шанс, что ее заметит сул­тан или даже что ее выдадут замуж за пределы Сераля.

Бывшие кадины покойных султанов переезжали в Старый Сераль и там иногда выходили замуж, поры­вая, наконец, с дворцами султана. Лучший пример освобождения «отставной» кадины — это история женщи­ны, получившей нелестное прозвище Султанша-раз­вратница из-за того образа жизни, который она вела, а также благодаря своему занятию. Сначала она была одной из кадин Ибрагима, потом ее отправили в старый дворец и там выдали замуж за пашу. После его смерти она могла жить где захочет. Будучи, благодаря много­летней практике в гареме Ибрагима, большим специа­листом в искусстве соблазнения и порока, она сожа­лела, что ее знания пропадают втуне. Кроме того, ей, женщине в возрасте, было просто скучно. Поэтому она стала самой востребованной и дорогой сводницей Кон­стантинополя. Она покупала юных девушек, учила их хорошо петь, танцевать и обольщать мужчин, а затем на время отдавала богатым пашам и знатным молодым людям. В книге «История Османской империи, 1623— 1677» сэр Пол Рико рассказывает о том, что она отка­зала султану Мухаммеду IV, желавшему взять одну из ее девушек, и поэтому стала причиной смерти капитана-боснийца, сделавшего эту девушку любовницей. Доктор Джон Ковел в своем дневнике излагает другую, менее достоверную версию событий.

Не стоит думать, что в гареме все женщины мири­лись с тихой, небогатой событиями жизнью. Некоторые пытались как-то ее улучшить, и им удавалось в этом пре­успеть.

Босфор помнит, что произошло с теми, кто предпри­нимал такие попытки и терпел неудачу. Однако случа­лось, что кому-то удавалось добиться успеха, — правда, таких были единицы. Как ни странно, некоторые жен­щины сами хотели попасть в гарем. Они воспринимали его не только как место полное тайн, тишины, скуки и не как тюрьму — их привлекала возможность плести интриги, получить шанс жить в роскоши и богатстве. Собственно говоря, в XVI и XVII веках итальянок и сицилиек продавали в гарем с их согласия, они стре­мились туда с единственной целью — реализовать свои амбиции.

Нам не суждено узнать всего об этих бесконечных ин­тригах, как и того, сколько женщин было брошено в вол­ны Босфора в мешках. Судя по всем свидетельствам, по­добные истории, когда-то шокировавшие весь цивилизо­ванный мир, не были преувеличением. Если бы речь шла о единичных случаях, то это вообще не привлекло бы никакого внимания. Начальник черных евнухов приво­дил несчастных к главному садовнику, там их помещали в мешки, нагруженные камнями. Садовник садился в не­большую шлюпку, а мешки с «грузом» клали в привязан­ную к ней веревкой лодку поменьше. Затем он греб к месту напротив мыса Сераль и, несколько раз дернув опытной рукой за веревку, топил лодку с женщинами. Садовника сопровождал евнух, он и докладывал своему начальнику о выполнении приказа.

Бывало, что после раскрытия какого-нибудь загово­ра с целью свержения султана или совершения друго­го тяжкого преступления проводили массовые казни: однажды утопили 300 женщин. Но самый ужасный слу­чай произошел в правление Ибрагима, решившего пос­ле одной из попоек утопить свой гарем в полном соста­ве просто ради того, чтобы потом завести новый. По его приказу несколько сотен женщин были схвачены и в мешках брошены в Босфор. Спастись удалось только одной. Ее подобрало проходившее мимо судно, и в кон­це концов она попала в Париж.

Странную историю рассказал ныряльщик, которому после кораблекрушения приказали нырнуть с мыса Се­раль. Практически сразу же он подал сигнал, чтобы его поднимали. Прерывающимся от ужаса голосом он объяс­нил, что видел на дне моря огромное количество откры­тых мешков, и в каждом, медленно раскачиваемая тече­нием, стояла мертвая женщина.

Однако стоит поговорить и об оборотной стороне медали. Мы уже знаем, как Роксолана первой из жен­щин смогла въехать в гарем со своими слугами и ев­нухами, как постепенно она приобрела полную власть над султаном и единолично управляла гаремом до самой смерти, случившейся в 1558 году. Это было нача­лом периода правления женщин, продолжавшегося око­ло ста пятидесяти лет и закончившегося со смертью сул-тан-валиде Тархан, матери Мухаммеда IV. В течение этого долгого времени страной правил гарем, и между ней и первой кадиной шла беспрерывная война. Иног­да к ним присоединялся и главный черный евнух. Весь гарем превратился в рассадник интриг, взяточничества, вымогательства, заговоров и контрзаговоров. Пока сул­таны в соответствии с собственными вкусами предава­лись кто пьянству, кто распутству, именно женщины прокрадывались к тайному зарешеченному окну Дива­на, подслушивали государственные тайны и в зависи­мости от узнанного вели свою игру.

Следуя примеру Сулеймана, Селим II держал свой гарем в Серале. По мере того как он все больше погру­жался в пучину пьянства, усиливалась власть старшей кадины Нур-Бану-Султан. Когда ее сын стал султаном Мурадом III, она получила титул султан-валиде, что по­зволило ей заметно укрепить свою власть. Тем време­нем гарем был погружен в интриги, и началась борьба за желанное место первой кадины. Победу в ней одер­жала красавица венецианка из дворянского рода Баффо, в ранней юности захваченная в плен турецким пи­ратом. Красота и живой ум наложницы завоевали серд­це Мурада, и он забыл об остальных женщинах. Это очень обеспокоило его мать, султан-валиде Нур-Бану, поэтому она приказала привезти с невольничьих рын­ков во дворец самых красивых девушек. Ее план удал­ся, и, забыв о любимой, Мурад пустился во все тяжкие, меняя женщин одну за другой. Цены на этот живой товар сразу же подскочили, работорговцы и даже высо­копоставленные обитатели гарема бросились поставлять все новых девственниц для похотливого султана. Влия­ние и могущество венецианки, известной под именами Сафие, Сафийе и Баффа — последнее по фамилии ее рода — сильно ослабло. Но это относилось только к любовным отношениям с Мурадом. Интересы Сафие простирались значительно дальше: стремясь не допус­тить нападения Турции на Венецию, она в это вре­мя уже находилась в тайной переписке с Екатериной Медичи[46]. Пока Мурад продолжал предаваться всем удо­вольствиям, которые предлагал ему гарем, именно Са­фие определяла передвижения флотов и армий Осман­ской империи. Через еврейку по имени Кьярецца, по­ставлявшую в Сераль драгоценности, она поддерживала контакты с венецианским послом. Кроме твердого на­мерения не допустить нападения Турции на Венецию, у нее было лишь одно страстное желание, ради осуще­ствления которого она пожертвовала бы всем, — сде­лав своего сына султаном, самой стать султан-валиде. В 1595 году, когда ей представилась такая возможность, Сафие, не колеблясь ни секунды, организовала ужа­сающее убийство девятнадцати братьев Мухаммеда III. Цель была достигнута, и некоторое время она продол­жала управлять страной. Она зашла так далеко, что пы­талась устранить от дел собственного сына, поощряя его склонность к пьянству, чтобы он не вмешивался в решение государственных дел. Несмотря на то что в 1596 году его убедили повести янычар на Венгрию и Австрию, он сразу же вернулся под сень гарема, оста­вив на Сафие управление государством. Но затем насту­пил и ее черед: и однажды утром Сафие нашли в по­стели задушенной.

Женское правление продолжалось, полностью под женским влиянием находился и Ахмед I. Его преем­ник Мустафа I был душевнобольным, а когда сменив­ший его Осман II начал проявлять интерес к государ­ственным делам, то вызвал недовольство янычар и был немедленно убит. Все это время страной фактически уп­равляла также женщина — Киусем (Киосем, Киюзел)-Султан, мать Мурада IV и Ибрагима. Мурад, вступивший на трон в 1623 году, смог лишить гарем власти, по крайней мере временно; кроме того, он был последним султаном, который лично вел в бой свою армию. Его сгубила привычка пить, и после приступа лихорадки, спровоцированного приемом спиртного и ужасом, обу­явшим его при виде заходящего солнца, он умер в воз­расте двадцати восьми лет. Одним из последних его рас­поряжений был приказ убить его брата Ибрагима (в результате чего пресекся бы род Османов) и отдать трон своему фавориту Сылихдару-паше.

Но гарем еще раз одержал победу, и Киусем солгала, объявив о смерти Ибрагима. Услышав новость, Мурад скривил рот в гадкой улыбке и попытался встать с по­стели, чтобы позлорадствовать над телом брата. Зная, что если правда вскроется, то это может стоить им жиз­ни, слуги удержали умирающего в постели. Конец по­следовал почти мгновенно, а Киусем, предвкушавшая долгие годы правления, бросилась в Клетку, чтобы со­общить Ибрагиму хорошие новости.

Как мы узнаем в следующей главе, он был слишком сильно напуган и не хотел открывать — он думал, что настойчивый стук в дверь означает приход немых со шнурком для удушения, чего он боялся все восемь лет. Обретя наконец свободу, Ибрагим взошел на трон. Очень скоро стало ясно, что это самый развращенный, эгоистичный, жестокий, жадный и трусливый человек, какой когда-либо появлялся на свет в Османской им­перии. Его великий визирь Кара-Мустафа пытался по­ложить конец излишествам султана, но поссорился с кем-то из гарема и вскоре был казнен. Преемник визи­ря решил вообще не препятствовать причудам Ибраги­ма, но некоторые из его оргий были настолько возму­тительными, что даже в гареме слышался неодобри­тельный ропот. Все лучшие посты в государстве были проданы тем, кто заплатил больше, и розданы ничего не знающим и не умеющим фаворитам, налоги росли, государственная казна опустела — все деньги ушли на разгульную жизнь Ибрагима.

Скандал в гареме породил слух о том, что из-за по­стоянного пьянства султан стал импотентом, однако рождение сына в 1642 году и еще двух в следующем его опровергли. В то же время его порочная жизнь про­должалась, и историки рассказывают забавные вещи о том, что творилось в Серале. У султана была нездоро­вая страсть к использованию духов, особенно он пред­почитал тяжелый пряный запах серой амбры. Ею он обильно душил свою бороду, одежду и занавеси в по­коях. Второй страстью султана были меха. Однажды вечером в гареме ему рассказали о короле, вся одежда которого была из меха соболя, все диваны и полы быг ли застланы такими же шкурками, и даже стены были обиты ими. Ибрагим тоже захотел стать «соболиным королем», и утром он приказал в Диване собрать по всей империи собольи меха. Было объявлено о необ­ходимости заплатить налог серой амброй и мехами, что вызвало в стране возмущение столь глупой и бессмыс­ленной причудой. В «Истории Османской империи» Деметрий Кантемир приводит ужасающие подробности жизни Ибрагима в гареме: когда у него наступало фи­зическое истощение и природа отказывалась ему пови­новаться, он возбуждал себя афродизиаками и устав­лял свои покои зеркалами. Каждую пятницу ему дари­ли (обычно мать!) новую девственницу, а любому, кто предлагал какую-то оригинальную оргию, был обеспе­чен триумф. Одно из его игрищ было таким: он при­казывал всем женщинам раздеться донага и изображать кобыл, а сам, тоже обнаженный, бегал среди них, пока были силы, играя роль жеребца.

Причуды женщин порой не уступали его собствен­ным, и он разрешал им бесплатно брать в лавках и на базарах все, что они хотели. Одна из этих дам как-то обмолвилась, что предпочитает делать покупки по но­чам, и хозяев лавок обязали ночью не закрывать их и обеспечить достаточное освещение. Другая сказала Иб­рагиму, что ему очень пойдет, если он украсит бороду драгоценными камнями! Сказано — сделано, и он действительно появился на людях в таком виде! Суеверные турки сочли это очень плохим предзнаменованием, по­тому что единственным правителем, поступавшим та­ким образом, был трагически окончивший свои дни еги­петский фараон.

Сохранилось много воспоминаний о развращенно­сти, похоти и жестокости Ибрагима, но пересказанная Рико история о кызлар-аге и его рабыне все же стоит внимания, поскольку наглядно иллюстрирует то, как происшествие в гареме привело к войне, длившейся более двадцати лет.

Случилось, что как-то раз кызлар-ага, главный чер­ный евнух, увидел светловолосую рабыню, выставлен­ную на продажу торговцем-персом. Евнух был настоль­ко очарован ею, что решил купить девушку для своего гарема — для него явно не нужную, но необходимую в силу традиции и положения в обществе. Несмотря на то что продавали ее как девственницу, она оказалась бе­ременной, и охваченный праведным гневом евнух со­слал ее в дом своего дворецкого. Однако когда ребенок родился, любопытство взяло верх над негодованием, и евнух отправился взглянуть на дитя. Ребенок настоль­ко ему понравился, что он решил его усыновить. При­мерно в то же время родился Мухаммед, первый сын Ибрагима. Поскольку сыну султана была нужна нянь­ка, то рабыня кызлар-аги и стала воспитывать обоих детей.

Ибрагим сразу же отдал предпочтение не своему блед­ному и анемичному сыну, а ребенку рабыни. Он прово­дил с ним много времени, играя в садах Сераля. Это вы­звало ревность матери Мухаммеда, возненавидевшей ра­быню, ее сына и кызлар-агу. Однажды, когда она стала жаловаться на них султану, он в ярости выхватил Мухам­меда из рук матери и бросил его в находившуюся непо­далеку цистерну. Мальчику не дали утонуть, но шрам на лбу остался у него на всю жизнь.

К тому времени ситуация для кызлар-аги стала скла­дываться очень плохо, и он внезапно решил, что отправится в Мекку, а затем, возможно, уйдет в отставку и уедет в Египет. После недолгих сборов на три корабля погрузили его гарем и огромный скарб главного черно­го евнуха. Сильный встречный ветер вынудил укрыться суда возле острова Родос, а как только путь был про­должен, к ним подошли шесть мальтийских кораблей и открыли огонь. В кровавой битве турецкие корабли были захвачены, сражавшийся наравне со всеми кыз­лар-ага погиб как мужчина. Добыча была настолько бо­гатой, что мальтийцы подумали, что это особый ка­раван, и приняли найденного на одном из кораблей ребенка за сына султана, которого везли в Александрию на учебу. Присутствие на судне кызлар-аги укрепило их предположения, и гроссмейстер ордена рыцарей Свято­го Иоанна Иерусалимского оказал мальчику почести, полагающиеся будущему правителю, а вся Европа по­верила в рассказы мальтийцев. Ребенку дали образова­ние, и после скитаний по разным странам он стал мо­нахом, известным под именем отец Оттоман.

Когда известие о случившемся дошло до ушей Иб­рагима, он обезумел от ярости, казнил своего капитан-пашу и поклялся отомстить не только мальтийцам, но и венецианцам, дававшим им приют на Крите. Хотя открыто война была объявлена Мальте, тайной целью была Кандия, или Крит. В 1645 году в плавание был отправлен мощный флот с официальной целью атако­вать Мальту, которая спешно укрепляла свои оборони­тельные сооружения и готовилась к долгой осаде. Од­нако турки изменили свой курс и направились на Канеа — западную оконечность Крита, куда прибыли в конце июня. Они захватили Канеа и Ретимно, а в 1648 году началась осада столицы острова, продолжав­шаяся двадцать лет!

Тем временем в самой Турции гарем по-прежнему продолжал править страной, но Ибрагим зашел слиш­ком далеко, и его смещение воспринималось как един­ственное спасение страны от гибели. У султан-валиде Киусем дипломатично поинтересовались ее мнением, и она, страдая от причиняемых ей собственным сыном жесточайших унижений, согласилась принять депута­цию из представителей армии и народа. Протесты Киусем не помогли, ей пришлось согласиться с их требо­ваниями. Ибрагим был низложен и отправлен назад в Клетку, а вместо него на трон возвели юного Мухам­меда. И теперь Киусем пришлось считаться с другой, более молодой султан-валиде Тархан, или Тюркхан, ока­завшейся достойной своей старшей соперницы. Пока заключенный в Клетку Ибрагим пытался вернуть поте­рянный трон, спаги настаивали на предании его смер­ти, и муфтий дал на это согласие. Шнурок для удуше­ния закончил никчемную жизнь изрыгавшего угрозы и проклятия бывшего султана.

Сейчас Киусем больше, чем когда-либо раньше, по­нимала, что власть уходит из ее рук, поэтому решила предпринять последнюю попытку и устроить с агой яны­чар, которого ей удалось привлечь на свою сторону, за­говор с целью свержения Мухаммеда IV. Вместо него она хотела возвести на трон его младшего брата Сулей-мана. Поначалу все шло как задумано. Ага собрал вой­ско, и великий визирь, застигнутый врасплох ночью, был вынужден принять заговорщиков. Сделав вид, что согласен с их планами, он попросил разрешения отпра­виться в Сераль, чтобы созвать Диван, но, как только он вошел внутрь, двери закрыли, и остаток ночи был посвящен вооружению всех войск и баррикадированию выходов из дворца. Разбудили Тархан, и была принесе­на присяга служить юному Мухаммеду, который к тому моменту был еще ребенком, и защищать его. Муфтий в своей фетве объявил, что Киусем должна умереть, а ве­ликий визирь подготовил соответствующий указ. Тря­сущейся рукой юный султан подписал его. Это был час триумфа Тархан. Киусем безрезультатно пытались най­ти в ее покоях, но в конце концов нашли в шкафу с нарядами, откуда ее и извлекли. В последовавшей за этим ужасной сцене было забыто всякое почтение. С нее сорвали серьги и браслеты, проигнорировав деньги, разбросанные ею по полу в надежде умилостивить врагов, ее богатые наряды разорвали на мельчайшие ку­сочки. Несмотря на приказы султана с уважением от­нестись к телу бабушки, с несчастной женщины со­рвали одежду и за ноги протащили к калитке гарема, известной под названием калитка Птичника (см. план, поз. 40). Там ее задушили, позднее были убиты и ее сторонники. Теперь вся власть оказалась в руках Тар­хан, но она поступила мудро, передав полномочия прав­ления Мухаммеду Киуприлы, первому из трех великих визирей, носивших такое имя. Он правил страной очень успешно. Со смертью Тархан эпоха правления женщин в Турции закончилась, и вновь появилась надежда на то, что у империи есть будущее.

Глава 8

СЕЛЯМЛИК

Как уже отмечалось в вводной главе, селямлик — это часть дома, предназначенная исключительно для мужчин; в переводе это слово означает «место приветствия». Од­нако применительно к Сералю оно используется в своем самом широком значении, то есть селямлик включает и Тронный зал, куда нередко приглашались женщины, и зал Обрезания. Банный коридор и Золотая дорога соеди­няли селямлик непосредственно с гаремом. Со временем граница между этими двумя важными частями Дома бла­женства стерлась, и сегодня уже непросто определить, где кончается одна и начинается другая.

Вестибюль Очага (см. план, поз. 70) был построен пос­ле опустошительного пожара 1665 года, для того чтобы связать двор султан-валиде и зал Приемов султана, из­вестный еще как внутренний тронный зал. Вестибюль очага сообщается с прихожей зала Приемов султана, или Вестибюлем фонтана, который превосходит его по богат­ству убранства. Это комната с высоким потолком, все стены полностью отделаны изразцами (ил. 24). Над ка­минной доской и дверным проемом, выходящим в вес­тибюль покоев Мурада III, панели с глубокими резными куфическими письменами. Дверцы стенных шкафов сле­ва и справа от камина инкрустированы перламутром, узо­ром напоминающим посольский зал дворца Альгамбра в Гранаде.

Оказавшись под сводом огромного зала Приемов, сразу отмечаешь сочетание восточных и французских мотивов в отделке. Искусно выполненная резная стено­вая панель во французском стиле венчается куфической надписью, а разнообразные стулья и напольные часы в деревянных корпусах заставляют вспомнить стиль роко­ко. Это помещение предназначалось для больших раз­влекательных мероприятий гарема. Женщины здесь рас­полагались на возвышении за колоннами, а на хорах, над ними, находились приглашенные со стороны музы­канты с надежно завязанными глазами.

С правой стороны располагался трон султана тра­диционной конструкции с балдахином на четырех ше­стах. Из всех проводившихся здесь официальных це­ремоний, письменные свидетельства о которых дошли до нас, похоже, лишь одна была первой встречей но­вого султана со всем своим гаремом непосредственно перед началом церемонии «опоясывания мечом Осма­на Гази» в мечети Эйюба, аналогом европейской коро­нации. Описание этой церемонии представлено в ра­боте Ф. Хаслака «Христианство и ислам при султанах» (Оксфорд, 1929).

Современная роспись парусов свода и арок не пред­ставляет особой художественной ценности и напоми­нает таковую во многих крупных мечетях Констан­тинополя. В дальнем левом углу — Банный коридор, через который, направляясь налево, попадаешь в бани султана и в спальню Абдул-Хамида I, а направо— в покои Селима III. Декор комнаты Абдул-Хамида на­столько перегружен элементами рококо, что нет бук­вально ни сантиметра поверхности без позолоченного или вырезанного из мрамора завитка. Фонтан, отдел­ка камина, стенные шкафы и тронное возвышение — все несет на себе отпечаток вычурности и излишеств, присущих худшим образцам стиля Людовика XV. Это своего рода контрастный переход (за исключением, по­жалуй, отделки камина, которая, скорее, вообще явля­ется образчиком рококо) к более спокойной отделке покоев Селима III. Вдоль трех стен стоят низкие ди­ваны с шелковой и атласной драпировкой, расшитой приятными цветочными узорами. Из северных и запад­ных окон открывается вид на чудесные сады внизу.

По длинному переходу за стеной комнаты Селима попадаешь в пристенный павильон Османа III и сосед­ние помещения. Здесь вновь отмечается сильное фран­цузское влияние, выраженное в отделке фасада, чрез­мерно перегруженного элементами декора, он обращен на обширный, вымощенный плиткой внутренний двор с прудом прямоугольной формы посередине. Вдоль во­сточной стены — трельяж для виноградной лозы.

В целом павильон выполнен в итальянском стиле. Восточное влияние прослеживается здесь в характерных широких свесах крыши, которые вместе с опорным кар­низом поднимаются волнами от каждого края фасада через дверной проем к центру. Две колонны перед дверью поддерживают волнообразной формы антаблемент с разнообразными скульптурными формами сверху. С каждой стороны дверного проема расположены по два разделенных пилястрами окна, забранные массивными решетками, которые венчают довольно простые пояс­ки, а над ними — прямоугольные панели с резным орнаментом. Стены по обе стороны от центральной ниши разделены пилястрами, пространство между которыми украшено характерными пристенными фонтанами и  настенной росписью с четкой перспективой, напомина­ющей фрески четвертого помпейского стиля.

Внешний фасад, если смотреть со стороны садов Се­раля, отличается строгостью архитектурного стиля, а верхняя выступающая часть стен с павильоном на са­мом верху напоминает скорее тюрьму или фортифика­ционное укрепление Средневековья. Отделка сведена к минимуму, однако в целом оставляет приятное впечат­ление. Из окон открывается замечательный вид на за­лив Золотой Рог и пролив Босфор, а до строительства уродливого здания железнодорожного вокзала все окре­стности до самой водной глади занимали сады.

Внутри павильон разделен на три главные смежные комнаты, причем стенной павильон сам является частью центральной комнаты, которая вдвое больше ос­тальных. И вновь здесь сложно найти на поверхности стен или потолка место без дорогой отделки. Панели стен покрыты резными и живописными цветочными узорами самой причудливой формы и фресками с ита­льянскими видами. Одни панели украшены изразцами, составляющими замысловатые узоры, другие выложе­ны так, что образуют ниши для трубок, подносов и то­му подобного, как в кабинете Мурада III или в Багдад­ском павильоне. Зеркала и мебель, украшенные великолепной резьбой и позолотой, с обивкой из парчи и шелка — французские, в стиле Людовика XIV и Людовика XV.

Все здесь буквально кричит о безмерном богатстве, а изобилие отделки и буйство красок не просто свиде­тельствуют об отсутствии утонченного вкуса, но и гра­ничат с пошлостью. Тем не менее павильон представ­ляет собой характерный образец позднего турецкого искусства и чрезмерно вычурный вариант декора в сти­ле рококо, широко распространенного в то время во многих странах Европы.

Павильон Османа III находится на противополож­ной от зала Приемов стороне внутреннего двора, куда нам теперь необходимо вернуться, чтобы попасть в по­кои Мурада III, Ахмеда I и Ахмеда III. Помещение (см. план, поз. 86) образует вестибюль или холл перед боль­шим кабинетом Мурада III. Его стены полностью по­крыты изразцовыми панелями с цветочным рисунком, над которыми, чередуясь, идут карнизы с куфическим и цветочным орнаментом. Дверцы буфета и входная дверь инкрустированы перламутром.

По размерам кабинет Мурада III уступает в селямли­ке только залу Приемов султана. Купол кабинета хоро­шо виден на фотографии внутреннего дворика принцев (ил. 30). Помещение действительно оставляет приятное впечатление: изразцовые панели удачно сочетаются с не­сколькими блоками стенных ниш, по три яруса в каждой. В стене находится искусно выполненный фонтан каскадного типа, а у камина стоят два трона под балдахинами, похожие на кровати. Интересен и сам камин с остроко­нечным навесом высотой более 6 метров, по форме напо­минающим макушку минарета, а на взгляд западного че­ловека — остро заточенный грифель гигантского каран­даша. По периметру комнаты на высоте около 2,5 метра идет глубокий карниз в куфическом стиле.

На выходе из этой комнаты находятся два неболь­ших, достойных нашего внимания кабинета: это биб­лиотека Ахмеда I и столовая Ахмеда III. Общий план библиотеки напоминает большую комнату Мурада III, хотя облицовка здесь идет в основном по верхней ча­сти стен, а остальное пространство занято стенными нишами с двойными панельными дверцами, инкрус­тированными геометрическими узорами, в которых ус­тановлены книжные полки. Изящный облицовочный плинтус придает довольно неожиданное для библиоте­ки ощущение хорошей освещенности помещения. На парусах свода сделаны крупные круговые надписи, над которыми идут две строки мелким шрифтом, а снизу — одна. От центра купола вниз свисают традиционные шар и кисточка. Книги и манускрипты из библиотеки Ахмеда I сейчас перенесены в новую библиотеку, на­ходящуюся в Третьем дворе.

Слева от выхода из библиотеки расположена неболь­шая столовая Ахмеда III, уникальная в своем роде. Она отделана деревянными филенками и расписана вазами с яркими цветами и блюдами, заполненными разнооб­разными фруктами. Мозаичный поднос в центре поме­щения исполняет роль подставки для стеклянной чаши с фруктами и двумя обычными обеденными ложками. Небольшая боковая дверь ведет в ту часть зала Приемов султана, где располагаются женщины гарема.

Таким образом, беглый обзор (отчасти потому, что все описанные помещения открыты для осмотра) охва­тывает практически весь селямлик. Однако вне нашего внимания пока остается самая интересная и таинствен­ная часть комплекса. Я имею в виду Клетку. Попасть туда можно по Золотой дороге, переходящей в коридор, известный под названием «Место сбора джиннов», или из холла покоев Мурада III. Недоступность для посети­телей и зловещая притягательность этого места обязы­вают меня рассказать о нем подробнее.

Едва ли в каком-то другом дворце Европы найдется место, где разворачивались бы события более ужасаю­щей жестокости и бесчеловечности, чем в Клетке се­лямлика. Появление этого помещения стало результа­том слабости, порочности и ограниченности многих султанов, которые и привели сначала к упадку, а в ко­нечном итоге и к падению Османской империи.

В огромном гареме Мурада III родились сто три ре­бенка, причем к моменту его смерти в живых остава­лись двадцать сыновей и двадцать семь дочерей султана. Возвратившись в столицу, старший сын и наследник, будущий султан Мухаммед III, лишил жизни девятна­дцать своих братьев, а семерых беременных наложниц отца приказал зашить в мешки и бросить в Мраморное море, чтобы избавиться от возможных претендентов на трон! Правда, на этом столь радикальные меры за­кончились: впредь было решено не убивать принцев — по крайней мере, не делать это сразу, — а держать их взаперти в надежном месте на территории Сераля, ко­торое вскоре и стали называть Клеткой. Это было двух­этажное строение, скрытое в самом центре селямли­ка, окруженное высокой, вызывающей гнетущие мыс­ли стеной. При Османе III (1754—1757) стену сделали несколько ниже и добавили окна. Несчастные узники были совершенно оторваны от мира и лишены какой-либо информации о внутренней жизни империи. Их образование ограничивалось сведениями, полученны­ми в ходе общения со своим окружением, которое со­стояло из глухонемых слуг и немногочисленных сте­рилизованных женщин, составлявших гарем принцев. Хотя предпринималось все возможное, чтобы наложни­цы стали бесплодны — им удаляли яичники или застав­ляли применять маточные кольца, изготовленные врачами Сераля из смеси мускуса, янтаря, безоарового кам­ня, сока алоэ, кардамона, имбиря, перца, корицы и гвоздики, — случались и ошибки. Тогда родившегося ребенка, а иногда и его мать немедленно топили в во­дах Босфора.

Трудно представить, что это была за жизнь. Веро­ятно, единственная аналогия — это одиночное заклю­чение в тюрьмах некоторых стран в наше время. Но эти заключенные не оторваны от мира, их разуму и те­лу дозволено расти и развиваться. А некоторые прин­цы, как, например, Ибрагим, оказывались в Клетке с двухлетнего возраста. Другие, как Осман III, находи­лись в заточении по пятьдесят лет, а Сулейман II — тридцать девять. Выйдя на свободу, они получали все, но при этом не умели говорить, а уровень их умствен­ного и физического развития был удручающе низок. Те же немногочисленные счастливчики, которым удава­лось избежать участи быть задушенными шнурком глу­хонемого слуги, в одночасье должны были возглавить империю, взяв в свои руки бразды правления одной из самых крупных и непростых с точки зрения управ­ления стран Европы. Неудивительно, что случались эксцессы. Только чудом можно было посчитать, что после подобных испытаний на свободе оказывался пол­ноценный человек. «Месть» миру выражалась по-раз­ному: один бросался во все тяжкие, причем с той изо­щренной извращенностью, на какую только и спосо­бен воспаленный мозг, другой старался стереть из памяти прошлое, утопив его в потоках крови, без лиш­них раздумий пуская в ход ятаган.

Бывали и исключения, например Сулейман II. За тридцать девять лет заточения он стал настоящим ма­стером каллиграфии, все свое время он посвящал пе­реписыванию Корана и молитвам. Получив в конце концов право на трон, а вместе с ним и полную бурь и тревог жизнь, он часто вспоминал о покое и уеди­нении Клетки. Но случались здесь и поистине крова­вые события. Приведу лишь два примера.

Ибрагим рос в Клетке в постоянном ожидании, что медленно откроется дверь, в его комнату войдут глухо­немые со своим смертоносным шнурком и задушат его. Когда настал день кончины правящего султана Мурада IV, служители Сераля поспешили к Ибрагиму, что­бы сообщить добрую весть и провозгласить его сул­таном. Он услышал шум приближающейся толпы и вместе с наложницами успел забаррикадировать дверь. Обезумев от страха, он решил, что все объяснения и уговоры — это уловки слуг, готовящих для него запад­ню. Только когда дверь взломали, а к его ногам бро­сили мертвое тело Мурада, он понял, что это правда. На мгновение Ибрагим оцепенел, смешанное чувство радости и страха переполняло его, а когда он по-на­стоящему осознал, что произошло, с победным криком «Наконец мясник империи мертв!» пустился вокруг трупа в безумную пляску.

Правда, и став султаном, Ибрагим не расстался с Клеткой навсегда. Девять лет позорного, полного раз­нузданного порока правления сделали свое дело: народ восстал, и его снова бросили в темницу. Ибрагим жил ожиданием того, что со дня на день его вновь возве­дут на трон. И однажды дверь открылась. Бывший сул­тан и наложницы приготовились услышать радостную весть, но, увы, — от него отказалась даже собственная мать, и на этот раз его задушили.

Уже во времена не столь отдаленные от нас, в 1807 го­ду, во время восстания янычар Селим III, заранее пред­видя их требования, добровольно занял в Клетке место двоюродного брата Мустафы. Однако новый султан вско­ре показал свою полную несостоятельность. Когда Байракдар[47] с янычарами походным маршем направился за помощью к Селиму, уже Мустафа, в свою очередь, при­казал его убить. Убийцы вошли в Клетку, и после ожесточенной схватки Селим был задушен. Что есть силы Байракдар бил по воротам, требуя показать ему Сели­ма. «Вот тот, кого ты искал», — был ответ убийц, бросив­ших мертвое тело султана к его ногам. Мустафу вернули в Клетку, а султаном стал Махмуд II.

Вот какими событиями богата история этого полно­го тайн и загадок здания селямлика.

Описывая Клетку, всегда отмечают, что это двух­этажное здание без окон на первом этаже, в котором двенадцать богато обставленных, абсолютно одинако­вых комнат. Как было на самом деле, сказать не берусь, но сегодня здание выглядит по-другому; справедливо лишь то, что оно действительно двухэтажное. Скорее всего, в его архитектурном облике мало что изменилось, но очевидно, что описания основывались на слухах и догадках. Правда, неясно, как наследник престола и его гарем из двух десятков женщин (Меллинг приводит именно такую цифру и имеет в виду, вероятно, всех населяющих Клетку), а также его братья со своими га­ремами, евнухи, глухонемые, шуты и так далее могли поместиться в здании, где всего четыре комнаты. Обста­новка и отделка характерны для классического фран­цузского рококо начала XVIII века, так что перемены здесь были неизбежны. Однако признаков конструкци­онных изменений, проведенных в других частях Сера­ля, в Клетке не видно. Возможно, здесь были помеще­ния только для принцев, а гарем и все остальные жи­ли на первых этажах зданий, находящихся напротив и выходивших на Золотую дорогу. Мне посчастливилось сделать три фотографии Клетки и внутреннего двора, так что есть возможность изучить этот участок во всех подробностях.

На фотографии (ил. 30) на переднем плане мы видим северо-западную часть здания. Весь фасад облицован, окна зарешечены, по всему периметру идет значительно выступающая вперед крыша. Справа виден купол покоев Мурада III, за которыми угадываются очертания внутрен­него дворика Османа III. Ниже, где сейчас пустырь, заросший дикими акациями, инжиром и другими деревьями, можно различить участок, на котором, вероятно, перво­начально находился фундамент Клетки. Изящная балю­страда — копия той, что венчает Ворота империи, так что безошибочно можно сказать, что она относится к тому же XIX веку. На фотографии (ил. 32), где гораздо четче заметна облицовка здания, удачно представлена другая часть Клетки. Здесь мы отмечаем эркер, под которым рас­положен выход из коридора Место сбора джиннов, веду­щего к Золотой дороге. На фотографии (ил. 31) представ­лена другая сторона внутреннего двора, и видно, насколь­ко близко к Клетке находятся комнаты в мезонине и на первом этаже. Я предполагаю, что именно здесь кварти­ровал обслуживающий персонал Клетки. Другим местом для размещения довольно большого числа женщин, кро­ме этого, могли быть только давно снесенные построй­ки на другой стороне двора за балюстрадой. Лишь тща­тельное обследование основательно заросших кустарни­ком руин могло подтвердить или опровергнуть данное предположение, но, к сожалению, провести его мне не удалось.

Не могу сказать и о том, какие постройки разме­щались на территории в северном направлении между Клеткой и крайней оконечностью внешних стен Сера­ля рядом с Багдадским павильоном. Тем не менее на­верняка именно здесь, на пустыре внушительного раз­мера, некогда и были строения селямлика, которые описывали ранее меня посетившие эти места: Николас де Николаи, Даллам и Бон, а в 1750 году — Флаше. Изучая внешнюю часть стены, окружающую этот уча­сток, я обнаружил три дверных проема, заложенные кирпичами. Над центральным, который в два раза ши­ре крайних, идет каменная перемычка с мутулами — плоскими наклонными выступами под выносной пли­той карниза в дорическом ордере.

Другой и последний выход из этой части селямли­ка — через обитые железом двустворчатые ворота, вы­ходящие к внешним садам у колонны готов. Судя по всему, раньше посетители попадали в селямлик имен­но через них.

Таким образом, нам остается поговорить о мабейн, так называемой приемной селямлика — комнате, отде­лявшей мужскую и женскую половину дворца, и о зале Обрезания (о Багдадском и Ереванском павильонах и павильоне Священной мантии рассказывается в других разделах). О назначении и истории приемной не могу сказать ничего, кроме того, что построена она была при Селиме и каким-то образом соединялась с павильоном Священной мантии. В своей книге «За фасадом Блис­тательной Порты» доктор Миллер, ссылаясь на Ахме­да Расима, сообщает, что в более поздний период сул­танской Турции в этих комнатах султаны регулярно принимали пажей дворцовой школы (она называет их «Комнаты его присутствия») сразу после первой утрен­ней молитвы. Реже здесь принимали членов тайного со­вета, великого визиря, муфтиев, двух войсковых судей и министра иностранных дел.

Итак, мы попадаем в зал в форме буквы «Г» с колон­нами, опоясывающий с двух внешних сторон павильон Священной мантии. Терраса, выходящая в сад, с одной стороны граничит с приемной селямлика, с другой — с залом Обрезания.

Могут возникнуть некоторые сомнения по поводу того, как на самом деле использовался зал, однако ос­мотр подтвердил, что в помещении проводили обреза­ние принцев. Пройти сюда можно по-разному. Я, на­пример, входил через маленькую дверь рядом с Ере­ванским павильоном, пересекая зал с колоннами, где Даллам устанавливал орган. Можно также пройти по Золотой дороге через приемную селямлика и, нако­нец, с террасы Багдадского павильона через неболь­шую дверь со стороны пруда с рыбками.

Зал Обрезания был построен Ибрагимом в 1641 году. В плане это квадратная комната, небольшая железная дверь с чеканкой ведет в зал с колоннами. Стены отде­ланы изящными изразцами. На первый взгляд изразцами покрыт и сводчатый потолок, однако более внима­тельное изучение показывает, что на самом деле он в тон стен выкрашен краской. Облицовка сделана в раз­ное время, но наибольший интерес представляют четы­ре майоликовых панно 1,2 метра в длину и около полу­метра в ширину одного тона и рисунка, установленные по бокам двери. Майолика такого размера больше не встречается нигде.

В нижней части панели изображены два оленя, при­чем характер рисунка, по словам директора комплек­са, уникален. Между окон двух внешних сторон — глу­бокие ниши с раковинами, скорее всего, из свинца, к которым подведена проточная вода, что и объясняет назначение помещения. В центре комнаты установле­на жаровня с глубокой чеканкой.

Сразу за залом Обрезания — небольшая надворная постройка, в настоящее время используемая как склад. Похоже, возведена она относительно недавно, и сказать о ней нечего. Терраса, сейчас отделенная стеклянной перегородкой, прежде, без сомнения, выходила в зал с колоннами, а сверху укрывалась навесом, как это опи­сывает Даллам. Здесь селямлик переходит в строения павильона Священной мантии, описанные в главе, по­священной Третьему двору.

Глава 9

БАНИ

Бани Сераля

Баня — неотъемлемая часть жизни любого жителя Турции — не важно, мужчина это или женщина, пред­ставитель знати или бедняк. Именно поэтому мы не можем ограничиться только упоминанием о том, что сегодня не осталось почти ничего от некогда многочис­ленных бань Сераля.

Эта тема заслуживает отдельного разговора. И для того, чтобы понять, что собой представляли большие бани, которые посещали пажи и невольницы гарема, нам следует отправиться в городские общественные бани и увидеть все своими глазами. Несомненно, неко­торые бани Сераля отличались совершенством отделки и особой роскошью, но по существу разница была не­большая.

Больше нам повезло с личными банями — в двух смежных банях, известных как бани султана и султан­ши, сохранились искусно выполненная драпировка, ди­ваны-софы, подушки и другие характерные элементы интерьера.          

Ниже я подробно опишу их. К сожалению, кроме этих бань, никаких других в сколько-нибудь удовлет­ворительном виде не сохранилось. Некоторые позднее использовались не по назначению, и узнать их можно только по куполам с характерными отверстиями или по общей конфигурации здания.

Бань и ванных комнат в Серале всегда было много, что и понятно, — ведь кроме султана и султан-валиде каждая кадина в своих покоях обязательно имела баню. Кроме того, во всех отдельных блоках селямлика и дво­ра Дивана также были бани. Их количество со време­нем менялось, но в среднем было около тридцати. В по­мещения горячая вода подавалась под полами по помпейской системе или подводилась к стенным фон­танам, установленным по периметру комнат. Паровые котлы, как правило, изготавливали из меди — их образ­цы можно увидеть во дворце Альгамбра в Гранаде. Бой­лерные размещались на одном уровне с баней, а если не хватало места, их устраивали в подвале, где хранил­ся и большой запас дров.

В некоторых случаях здания настолько разрушены, что понять их назначение можно только обнаружив ха­рактерные куски мрамора, фрагмент или деталь фон­тана.

Для того чтобы выяснить, что сохранилось до наших дней, нам следует обойти весь Сераль целиком, двор за двором. И, только проведя осмотр и познакомившись с дошедшими до нас немногочисленными свидетельст­вами современников прошлого, мы сможем представить былую пышность убранства, декора, обстановки, красо­ту и роскошь комнат отдыха.

На территории Первого двора, сразу направо при вы­ходе из Ворот империи, находились бани больницы. Здание давно и полностью разрушено, хотя вряд ли они, входившие в состав комплекса зданий внешней служ­бы, могли бы вызвать у нас особый интерес. Поэтому мы перейдем непосредственно во Второй двор. С левой стороны расположено то, что раньше являлось баней Бешир-аги. Справа, на месте кухни, среди развалин можно обнаружить несколько фонтанов и кранов для воды, однако признаки бань, которыми бы пользовал­ся персонал кухни, отсутствуют. Стенные фонтаны не­обходимы для совершения омовения перед молитвой, и поэтому с высокой степенью вероятности можно предположить, что челядь внутреннего дворца пользовалась городскими общественными банями.

Со стражами-алебардщиками, квартал которых распо­лагался в левой части двора, дело обстояло иначе. Как мы уже знаем, их обязанности в основном были связаны с гаремом, и они имели свой собственный внутренний дво­рик, мечеть, столовую, спальни и бани. Взглянув на план Сераля, вы вспомните, что бани алебардщиков находи­лись справа от лестницы. Пристенные фонтаны были сделаны, из белого мрамора, о чем свидетельствуют не­многочисленные сохранившиеся фрагменты. Однако сте­пень разрушения постройки столь значительна, что ниче­го нельзя сказать не только о характере отделки, но и о планировке помещений бань в целом. Из главного зала мы попадаем в смежное помещение, служившее, очевид­но, тепидарием. Отхожие места устроены вдоль стены, граничащей с улицей.

Из бань собственно гарема, кроме бани султанши, сохранились лишь те, что располагались у выхода из дворика гаремных рабынь (см. план, поз. 44), и схожие с ними, что я «разыскал» среди руин так называемой больницы гаремных рабынь (поз. 58).

Сколько-нибудь подробное описание построек и здесь привести невозможно. Хотя первые сохранились значительно лучше, детали мраморной облицовки вряд ли позволят нам представить их первоначальный вид. Помещения были очень узкими, что позволяло устано­вить в ряд лишь несколько стенных фонтанов, но не глубокий бассейн в центре. Тем не менее не исключе­но, что в центре главного зала некогда красовалась мраморная массажная плита. Все сказанное относится и к баням больницы, но степень их разрушения тако­ва, что добавить что-то еще просто не представляется возможным.

Как уже отмечалось, личные бани султана и султан­ши — единственные в Серале, приведенные сегодня в надлежащий вид, их мы детально и рассмотрим. Имен­но здесь проходила граница между женской и мужской половинами Сераля. Банный коридор соединял покои султанши с залом Приемов султана, из этого коридора был вход в обе бани. Баня султана — наиболее важная из двух и единственная открытая для осмотра посети­телей. Сначала расскажем о ней.

Баня традиционно состоит из трех помещений, яр­ких и светлых. Высокие узкие колонны из белого мра­мора венчаются капителями со «сталактитами». Попа­дая из коридора в небольшую комнату, практически лишенную внутреннего декора, трудно представить рос­кошную отдел стен и расшитые золотом и жемчугами портьеры, которые представлены в Музее Сераля. Полы устланы толстыми персидскими коврами, а вдоль стен стоят низкие диваны, обитые вышитой золотом и сереб­ром тканью, с многочисленными подушками. Украшен­ные драгоценными камнями наргиле и кофейный сер­виз завершают интерьер помещения, в котором легко узнать комнату для одевания и отдыха. В 1934 году была предпринята забавная попытка помочь туристам самим угадать истинное назначение комнаты: с правой сторо­ны там установили диван с драпировкой белого цвета.

Слева — маленькая уборная традиционного для Тур­ции типа. Справа от нее еще одна дверь, ведущая в зал Приемов султана.

Второе помещение — тепидарий. Из центрального коридора двери, обрамленные тонкими белыми колон­нами, ведут в две маленькие комнаты. В левой комна­те установлен мраморный стенной фонтан.

Третье и последнее помещение — калидарий — са­мая красивая комната из белого мрамора с элемента­ми золочения по железу. Не требуется богатого вооб­ражения, чтобы определить ее назначение, так здесь много мрамора и железных деталей. Войдя в искусно позолоченную кованую дверь, вы сразу обращаете вни­мание на каскадный фонтан на противоположной сте­не. Оглядевшись, понимаешь, что горячая вода пода­ется из бойлерной за стеной, поступает в приподнятую на мраморном возвышении длинную и узкую мраморную ванну, которая тянется вдоль всей центральной части стены; по краям ванны — сиденья, обращенные к входу, с высокими спинками и одним подлокотни­ком. Отделка помещения — уже знакомые нам панели из белого мрамора. Перед ванной — передвижная мра­морная ступенька с углублением. В каждом углу ком­наты, по сторонам ванны, размещены великолепные пристенные фонтаны, окруженные четырьмя высоки­ми колоннами, как во второй комнате. А ближайший к центру помещения фонтан стоит отдельно.

Слева от входа находится главный пристенный фон­тан, где проводилась наиболее интимная стадия омове­ния. Он приподнят на полукруглой платформе и отде­лен от остального помещения золоченой перегородкой со сквозным орнаментом и дверью посередине. Неболь­шое окно справа, обрамленное четырьмя колоннами, выходит на левый угол фонтанной комнаты. На проти­воположной стороне расположен еще один пристенный фонтан, похожий по форме и размеру на главный. У него нет перегородки, а окно выходит на тепидарий.

Таким образом, мы видим, что в селямлике султана, как и в обычных общественных банях, практически в точности повторяется принцип ее деления на три поме­щения. Самая горячая вода поступает в ванную, а тем­пература воды в фонтанах регулируется в зависимости от назначения. Во втором зале вода значительно про­хладнее — чтобы поры кожи закрылись перед самой приятной банной процедурой — релаксацией в комна­те отдыха с успокаивающим наргиле, присыпанными льдом дольками дыни, дымящимся черным кофе в ук­рашенном драгоценными камнями финджане, хрусталь­ным стаканом ароматного шербета и всем остальным, чего только может пожелать царствующая особа.

Помещения бани султанши расположены параллель­но и настолько похожи на султанские, что вряд ли за­служивают отдельного описания. Вход туда не из Бан­ного коридора, а из узкого прохода, идущего со стороны гарема. Обстановка первого помещения довольно проста, так как практически лишена роскошного декора и диванов, некогда указывавших на высокий статус хо­зяйки. В отличие от комнаты отдыха султана здесь есть небольшое окно, выходящее в коридор. В левом углу при входе маленькая уборная.

Второй зал напоминает аналогичное помещение в бане султана. Здесь имеется мраморный пристенный фонтан и маленькое окно в третье помещение. Сразу отмечаешь, что ванна, несколько более широкая, чем у султана, но без боковых сидений, находится не по­середине противоположной от входа стены, а вдоль всей правой стороны. Имеется только один фонтан слева от ванны. В остальном зал такой же, как и в бане султа­на: есть и кованая железная перегородка с позолотой, и пристенные фонтаны.

Вполне возможно, что в разрушенной ныне части селямлика за библиотекой Ахмеда I (см. план, поз. 88) находились и другие бани, однако ни следов, ни пись­менных свидетельств о них до нас не дошло. Извест­но, что во время правления Мурада III (1574—1595) су­ществовало здание, по крайней мере, с двумя банями, но, кроме упоминания о том, что строились они гре­ческими мастерами, никакими другими сведениями мы не располагаем.

Теперь я хотел бы рассказать еще об одной, и по­следней, бане Сераля, так называемой бане Селима II, расположенной в правой части Третьего двора. Как вид­но на плане (поз. 103—104), здесь представлены не­сколько помещений различной конфигурации и разме­ра. Главная комната с четырнадцатью массивными ка­менными пилонами использовалась в качестве одного из помещений дворцовой школы и называлась залом Кампаний. Пажам этого зала доверяли стирать постель­ное белье султана. Из этой комнаты попадаешь во вто­рую, такой же длины, но более узкую, именуемую се­годня «комнатой отдыха бани Селима II», в смежной помещались большие медные котлы. Далее, по правую руку, две квадратные комнаты одинакового размера и похожие. Массивная каменная кладка и высокий свод свидетельствуют о том, что некогда они входили в боль­шой и тщательно проработанный в конструктивном от­ношении банный комплекс, или по-турецки — хамам. Тем не менее со времени Селима I (1512—1520) даль­няя из двух комнат использовалась для хранения каз­ны, а другая называлась «комнатой отдыха бани Се­лима II». Сегодня в ней хранятся серебро и хрусталь дворца. Другие перестроены с учетом нынешнего на­значения — демонстрации знаменитой коллекции фар­фора.

Определение первоначальных функций этих поме­щений, то есть как одной из составных частей бань дворцовой школы, после прочтения отрывка из книги Тавернье — главы «Бани Сераля», возможно, будет вы­зывать меньше сложностей. В любом случае это позво­лит читателю сделать собственное заключение: «Теперь я оказался в главной бане, примыкающей к комнате хаманджи-баши, главного смотрителя бани. Комната является частью апартаментов сеферлиса[48], ответствен­ного за прачечную Великого синьора. Раздевалка — просторное помещение из легко обрабатываемого пес­чаника с достаточно высоким потолком — это одно из самых примечательных мест в Серале. Пол покрыт ве­ликолепными мраморными плитками квадратной фор­мы. Из двух огромных окон, напоминающих скорее балконы, выходящих в сады, открывается великолеп­ный вид на два моря. В центре, непосредственно под куполом, расположен фонтан, из которого вода посту­пает в две ванны. Первая, меньшая по размеру, из цель­ного куска белого мрамора с прожилками красного и черного цвета установлена выше второй. Из нее вода по шести медным трубам малого диаметра поступает во вторую ванну, также из мрамора, но уже из нескольких фрагментов камня разных цветов... С одной стороны фонтана находится вход в баню, а рядом коридор, где раздеваются в зимнее время. С левой стороны — корот­кая галерея, ведущая в помещения, где любой может облегчиться, причем каждое место снабжено неболь­шим краном для соответствующего омовения... В кон­це галереи — дверь, через которую вы попадаете в три зала с большим количеством ванн для челяди Великого синьора. Смежное с третьим залом просторное помеще­ние с мраморным полом разных расцветок, выложен­ным в шахматном порядке, предназначено для пажей. В центре — небольшое возвышение, полого сходящее на нет по всему периметру; оно сделано для того, чтобы стекала вода, которой цирюльники моют им голову и бороду, и пол всегда был чистым. По обеим сторонам расположены массивные краны с двумя вентилями для холодной и горячей воды, поступающей в ванну или бассейн из белого мрамора таких размеров, что в ней свободно могут мыться три или четыре человека, не доставляя неудобства друг другу. В конце находится небольшое помещение, отделанное белым и черным мрамором, в котором цирюльники-профессионалы хра­нят все необходимое для работы: бритвы, точила, метал­лические инструменты для стрижки ногтей, массажные принадлежности. Напротив зала Цирюльников — еще три помещения, отделанные мрамором. Самое простор­ное из них отличается необычайной красотой отделки. Пол выложен белым и черным мрамором, а стены — квадратными плитками белого и голубого, причем каж­дая украшена изящным рельефом цветка; создается впе­чатление, что это эмаль. Углы плиток крепятся золоты­ми пластинами столь искусно, что в целом помещение выглядит очень приятно и необычно. В потолке имеет­ся несколько отверстий диаметром около 15 сантимет­ров, прикрытых небольшими стеклами в форме коло­кольчиков; эти стекла сделаны по принципу венецианских зеркал, чтобы ни у кого из любопытства не воз­никло желания забраться на крышу, лечь животом вниз и посмотреть, что происходит внизу. Свет в помещение поступает именно из этих отверстий и только тогда, когда в нем кто-то есть. Когда процесс заканчивает­ся, дверь плотно закрывается, чтобы не выхолаживать помещение и не позволить посторонним увидеть вы­ходящих, что было бы возможно, если бы, как принято у нас, вместо отверстий на потолке были окна внизу. Все остальные бани устроены по тому же принципу: свет поступает из отверстий в потолке, а попасть в по­мещение можно только через дверь, изначально закры­тую, для сохранения тепла и конфиденциальности. Вто­рое помещение — это тоже баня, но по красоте отдел­ки оно уступает двум другим. Третье примечательно своим полом, выложенным небольшими камнями, что­бы при выходе не поскользнуться даже на мокром по­лу. Последнее помещение целиком отделано квадрата­ми цветочной мозаики, покрытыми золотом и ляпис-лазурью. Именно сюда, выходя из бани, попадает Ве­ликий синьор; он всегда приходит сюда непременно один, чтобы побрить те места, о которых не принято говорить вслух».

Этот интересный, хотя и несколько путаный рассказ был написан около 1666 года на основании информа­ции, полученной Тавернье в ходе его шестого путеше­ствия, и дает нам представление о банях Сераля в пе­риод правления Мухаммеда IV (1648—1687). Короче, но гораздо четче повествует о банях Эвлия-эфенди (1623— 1640), побывавший в личных покоях Мурада IV в 1635 го­ду: «Однажды вечером, когда я читал Коран, мне по­счастливилось увидеть императорскую баню, с которой не сравнится ни одна баня в мире. Места вдоль четы­рех стен предназначены для пажей, а в центре, отгоро­женная, находится ванна самого императора. Со всех сторон из фонтанов и бассейнов по золотым и сереб­ряным трубам струится вода, причем бассейны тоже отделаны благородными металлами. В некоторые из них по одной трубе, смешиваясь, поступают одновременно и горячая и холодная вода. Мозаичный пол, выложен­ный разноцветными каменьями, ослепляет блеском и великолепием. Стены распространяют аромат роз, мус­куса, амбры, в курильницах постоянно горит алоэ. От сияния богато украшенных окон в помещении стано­вится еще светлее. Стены сухие, воздух умеренно горяч, а все ванны сделаны из великолепного белого мрамо­ра. В раздевалках сиденья из золота и серебра. Величе­ственный купол первой раздевалки из яркого мрамора можно сравнить только с куполом в Каире. Эта баня, находясь на возвышении, оставляет ощущение устрем­ленности в небеса. Окна выходят на море, на районы Скутари и Кази-кой. Справа от двери комнаты отдыха расположена комната для музыкантов, а слева — купол помещения казны».

Нам придется удовольствоваться лишь этими опи­саниями бань султана и его пажей. Очевидно, что кон­струкционные изменения зависели от личных пристра­стий султана: могли достраивать новые комнаты, а про­сторные залы делить на несколько помещений. Лишь позднее, когда селямлик стал все больше приближать­ся к гарему, баню султана стали строить рядом с баней султанши.

Прочие бани султана в городе

К началу XIX века Сераль как основная резиденция уже наскучил султанам, и они все больше стали обра­щать свой взор на побережье Босфора. Наиболее жи­вописные места отбирали для строительства дворцов, самых разнообразных по архитектурному решению и размерам, в зависимости от желаний султана. Естест­венно, в каждом дворце присутствовали большие бани с дорогостоящей отделкой. При этом со временем тен­денция строительства бани из трех помещений уступи­ла место европейскому варианту бани из одного зала с мраморной отделкой в стиле рококо. В свою очередь, установка огромных зеркал требовала плоских, а не рез­ных поверхностей стен.

Материал, которым отделана баня во дворце Долма-бахче, — это исключительно египетский алебастр с про­жилками: из него выполнены узоры, группы колонн, массивные карнизы и стенные панели. Венчает поме­щение купол из цветного стекла, а проникающий сверху свет подчеркивает великолепие полированного пола и серебряных деталей отделки комнаты. Схожие помеще­ния, хотя и не столь изысканные, появились в период между 1853-м и 1874 годами во дворцах Бейлербей, Чи-раган и Йылдыз. Дворец Бейлербей был построен Аб-дул-Азизом в 1865 году на месте дворца, воздвигнутого Махмудом II (1808—1839), в котором еще сохранился традиционный вариант бани из трех комнат. Его мож­но считать связующим звеном между двумя типами бань. К счастью, у нас есть описание этой бани, вышед­шее из-под легкого пера мисс Парду: «Через дверь тем­но-красного цвета, увенчанную золоченым карнизом в форме полумесяца, вы попадаете в небольшое помеще­ние с чашей из чудного белого мрамора, в прозрачной воде которой «резвится» пара мраморных лебедей. Вода из этого прекрасного фонтана по системе скрытых от взора труб попадает собственно в ванны моющихся. Это полутемная комната, так как свет поступает сюда, про­биваясь сквозь звезды и полумесяцы из цветного стек­ла, подобно драгоценным камням, рассыпанным по мра­морной крыше. Комната отдыха отделана украшенны­ми вышивкой шелковыми драпировками. Одна из стен от основания дивана полностью занята огромным зер­калом в искусно выполненной раме из золота и глазу­ри, верхнюю часть которой украшает оттоманское ору­жие. Яркий атлас драпировки дивана настолько плотно покрыт шелковой вышивкой, что напоминает скорее кровать, устланную цветами. Многочисленные диван­ные подушки отделаны таким же красивым и дорогим материалом. Собственно баня — это просторное помещение идеальных пропорций, стены, крыша и пол ко­торого сплошь из мрамора, а фонтаны необычайно причудливы. Освещается баня так же, как и комната от­дыха. Каждый шаг здесь отдается долгим приглушенным эхом, нарушая глубокую, полную мечтаний, тишину».

Общественные бани

До сих пор мы изучали только индивидуальные бани, предназначенные для личного пользования султана, его домочадцев или служителей дворца. Однако, не позна­комившись с общественными банями, мы рискуем упу­стить из виду множество деталей, способных пролить свет на то, как большинство так называемого обслужи­вающего персонала дворца проводило здесь значитель­ную по времени и по существу часть своей жизни. Учи­тывая, что данная работа главным образом посвящена гарему, основное внимание будет уделено женским ба­ням, детальное описание которых практически полно­стью мы черпаем из отчетов путешественниц XIX века. В этом, собственно, нет ничего плохого, учитывая, во-первых, то, что такие последовательницы леди Мэри Уортли Монтегю, как мисс Парду и миссис Харви, ока­зались исключительно наблюдательными рассказчица­ми, и, во-вторых, то, что общественные бани мало из­менились за прошедшие столетия. Традиции сохрани­лись, и описание бани Бассано да Зары около 1520 года вполне соответствует тому, что я сам увидел в 1934 году. И на самом деле, как время может изменить поведе­ние сотни обнаженных женщин, которые наслаждают­ся буквально каждым мгновением временной свободы, предаваясь пустой болтовне и обсуждению скандальных слухов!

Перед тем как мы перейдем собственно к описанию, следует заметить, что бани, как и вообще очень многое в Турции, не исконно турецкие, а византийские, но приспособленные или перестроенные на новый лад. А те, в свою очередь, были скопированы с еще более ран­них греческих или римских оригиналов. Тема чрезвы­чайно интересна еще и потому, что история «турецких» бань — это история взаимопроникновения Востока и Запада. Как справедливо заметил Уркхарт, «Риму мы обязаны и мечом завоевателя мира, и массажной щет­кой». Непременный атрибут повседневной жизни мил­лионов стал отражением развития не только искусства и архитектуры, манер, обычаев, причуд и капризов про­стых горожан, но и подъемов и падений народов, взле­та и упадка целых империй.

Возьмем, например, наиболее известные древние бани Константинополя — знаменитые бани Зевксиппа. Они расположены рядом с общественными садами между храмом Святой Софии и мечетью Ахмеда, рядом с ипподромом. Само название овеяно романтизмом. Именно здесь Геракл усмирил свирепых кобылиц фра­кийского царя Диомеда, а в ближайшей роще возвел алтарь в честь Юпитера. Есть и другие толкования на­звания бань, но этимологически это ничуть не хуже, зато насколько поэтично! Как бы там ни было, имен­но это место выбрал Септимий Север для строитель­ства самых величественных бань, когда-либо возводив­шихся за пределами Рима. Это был знак примирения во искупление безжалостного уничтожения Византия в 196 году. Размеры здания были огромны, а коллек­ция бронзовых статуй не имела равных. Гиллий дает нам список, включавший большую часть из них, по­путно рассказывая о том времени. Постепенно бани пришли в запустение, но были заново отстроены при Константине, восстановлены Юстинианом после вос­стания 532 года в Никее и стали еще красивее. Позже, когда уже Мехмед II вступал в разрушенный город, они лежали в руинах, но материал — разнообразные мрамо­ры, граниты, колонны из порфира, отбитые капители и так далее — был настолько хорош, что султан при­казал все это использовать для строительства мечети в свою честь на вершине Четвертого холма.

Однако если легендарный Геракл имел отношение к вполне реальным баням Зевксиппа, то по этой части у него есть серьезный соперник, да не кто-нибудь, а сама Венера! Агафий описывает некогда знаменитые бани, в которых она не просто почиталась как богиня-покрови­тельница, а бывала в качестве обычной посетительни­цы! Гиллий рассказывает нам также о банях Дидимум, которые совместно посещали и мужчины и женщины, как во времена расцвета императорского Рима.

Среди не менее знаменитых в свое время бань, тоже так или иначе связанных с историей, следует назвать бани Анастасии, Ахилла, Аркадия, Блашерме, Карозия и Кон­стантина. Избежать разрушения удалось только послед­ней, известной после реставрации при Мехмеде II как Чукур хамами, или Нижние бани. Существует два объяс­нения этого названия: во-первых, бани расположены в понижении склона Четвертого холма, неподалеку от цер­кви Святых Апостолов, во-вторых, считается, что они построены на месте цистерн Аркадия. Любопытна и ис­тория бань Константина. Со временем место, где стояли бани, застроили, и только в 1833 году М. Тексье вновь обнаружил их. Проведя тщательное исследование, он представил детальное описание всего найденного в сво­ем труде «Византийская архитектура». Однако возрож­дение оказалось недолгим: в 1889 году это место вновь застроили и теперь, вероятно, навсегда/Очевидно, после­дним бани Константина видел Е.А. Гросвенор, так рас­сказавший об этом в своей замечательной книге «Кон­стантинополь»: «В августе 1889 года я оказался в единст­венном помещении, в которое еще можно было попасть. Спустившись по веревке, вместо лестницы, вниз, я уви­дел сводчатую комнату шагов 12 в длину, в которой не осталось и следа от былых украшений. А через неделю и оно было опечатано». И это достойно сожаления как с архитектурной, так и с археологической точек зрения: бани Константина — старейшие бани в городе, причем построены практически в полном соответствии с плана­ми, выполненными самим Витрувием для бань Рима.

Завоевав византийский Константинополь, с банями турки поступили так же, как и с другими учреждения­ми покоренной империи: фундаменты и строительный материал разрушенных зданий использовали для воз­ведения новых строений. В XVII веке, по словам Эвлии-эфенди, в городе насчитывалось 300 общественных и 4536 частных бань, а к концу XIX века осталось лишь около 130 общественных бань. Учитывая, что почти каждый путешественник считал своим долгом рассказать о личных впечатлениях от посещения турец­ких бань, думаю, будет полезным привести отрывок из самого раннего дошедшего до нас свидетельства, при­надлежащего Бассано да Заре, и затем мы остановим­ся на интересующих нас деталях. А для того чтобы вы представили, как они выглядят в наши дни, я поделюсь и своими ощущениями от посещения горячих бань в Бурсе.

Находясь на службе в Серале, Бассано бывал в раз­ных частях Турции и посещал множество бань, имея, таким образом, возможность сравнивать их размеры и внутреннюю планировку. Для детального описания он выбрал большую баню, вероятнее всего находившуюся в Константинополе: «По внешнему виду, в особеннос­ти это касается куполов, бани являются копией терм Диоклетиана в Риме, хотя и гораздо меньше их по раз­меру. Рядом с входом находится комната, по форме на­поминающая церковь, только круглая, с куполом, по­крытым свинцом. Она большая и просторная, почти как римская ротонда. В середине сооружен роскошный бас­сейн из прекрасного мрамора с фонтаном, из которого бьют четыре струи воды. Вокруг фонтана устроены кир­пичные сиденья в три локтя длиной и так высоко, что, сидя на них, не достаешь ногой пола. Свод комнаты выполнен мраморными плитами. Все сиденья разделе­ны стенкой в локоть высотой или деревянной перего­родкой, достаточной для того, чтобы можно было об­локотиться. Они шириной в четыре локтя, и желающие искупаться могут здесь раздеться. На сиденье кладется циновка, которую накрывают, ковром или гобеленом. Прежде чем войти в баню, необходимо обратиться к одному из смотрителей, которые располагаются вдоль стен, а затем к кассиру, сидящему в углу на табурете, совсем как наши адвокаты. После этого вы можете раз­деться, обращая особое внимание на то, чтобы не ос­тавить открытыми неприличные места своего тела: бес­стыдника поколотят и вышвырнут из бани вон. Раз­девшись, вы соберете вещи в узелок, сверху положите шляпу, шапочку или тюрбан, в зависимости от того, что носите на голове, и оставите на одном из сидений. К вещам необходимо приставить слугу, потому что сами смотрители могут украсть ваш кошелек или что-нибудь еще[49]. Перед тем как снять рубашку, вы получите боль­шое полотенце, чтобы завернуться в него (если у вас нет своего), и еще одно, поменьше, для вытирания. При­крыв полотенцем причинное место, вы входите в пер­вое помещение бани, в котором в зависимости от ее размера находятся до 15 слуг, по указанию начальни­ка занимающихся каждый своей процедурой: бритьем, массажем или мытьем посетителя. Далее вы переходите в ряд помещений с повышающейся температурой; все они отделаны великолепным мрамором и порфиром. В каждой имеется две трубы с горячей и холодной водой, поступающей в мраморный бассейн. Лишняя вода ис­чезает через отверстия в полу. Наконец, вы входите в главное помещение бани, оно обычно очень простор­ное, а мраморный пол настолько гладок, что трудно удержать равновесие. Как и в других помещениях, по­толок здесь в виде купола, снаружи покрытого свинцо­выми листами, с плотно закрытыми стеклянными окна­ми. В середине комнаты купольный свод очень высокий. Зимой баню начинают топить в полночь (летом все моются прохладной водой), поэтому расходуется огром­ное количество дров. Топят баню сосновыми поленья­ми четырех-пяти локтей длиной, толщиной с бедро че­ловека, добавляя немного дубовых дров. В центре это­го помещения, именуемого «сердцем бани», на четырех мраморных шарах на высоте двух ладоней от поверхно­сти расположена квадратная плита из мрамора, порфи­ра и великолепного змеевика толщиной в ладонь и дли­ной больше человеческого роста. Каждому вошедшему слуги предлагают лечь на плиту лицом вниз, а сами начинают ходить по его спине, при этом особым обра­зом выворачивая ему руки. Признаюсь, я так никогда и не согласился на эту процедуру, хотя меня не раз уго­варивали.

Когда, по мнению слуг, вас хорошенько размяли и промассировали, вас переворачивают на спину и начи­нают выворачивать вам руки, до тех пор пока вы не поймете, что это была демонстрация силы Геракла. За­кончив с массажем, вы по своему усмотрению отправ­ляетесь в одну из свободных комнат. В одних от жары вы даже потеете, в других сами можете устанавливать нужную вам температуру воды: в «сердце бани» есть много маленьких комнаток-клеток, хорошо отделанных и украшенных, с мраморным бассейном, куда подведе­ны трубы с холодной и горячей водой. Смешав воду, вы закрываете краны, ложитесь рядом с бассейном, а слуги моют вас и поливают этой водой из кувшина. Один из слуг закрывает проем комнаты полотенцем. Если все слуги заняты, вам придется проделать все это самому. В особенности это касается бедняков, так как в надежде получить на чай слуги стараются прислужи­вать богатым посетителям. Вас растирают чем-то похо­жим на мешок из грубой темной ткайи, причем мыло вы должны приносить с собой.

В том случае, если вы хотите подстричься, побрить бороду или сбрить волосы в иных частях тела, вами зай­мется другой специалист. Если же вы пожелаете удалить волосяной покров без использования бритвы, в отдель­ном помещении вам предложат специальную пасту. Тур­ки активно пользуются пастой, так как считают грехом иметь волосяной покров в интимных местах. Так что вы не встретите ни одного турка или турчанку с волосами в этих местах. Женщины гораздо суевернее мужчин и, увидев только пробивающийся волосок, тут же отправ­ляются в баню.

Помывшись, вы меняете полотенце, которое носи­ли в бане, его называют фута, на сухое, а слуга вновь омоет вам ноги. После этого вы возвращаетесь в пер­вое помещение, где оставили свои вещи. Здесь очень влажно от постоянных потоков воды, но всегда, осо­бенно зимой, в очаге горит уголь, чтобы просушить сразу несколько рубашек и полотенец. Вы садитесь, и слуга вновь моет вам ноги, а вы в знак признательно­сти и благодарности кладете правую руку на его голо­ву, а затем подносите ее к своим губам, точно так, как делаем мы, вручая письмо. Одевшись, вы сами решае­те, как отблагодарить слугу, и отправляетесь к касси­ру, чтобы заплатить. Фиксированной платы не суще­ствует, кто-то дает один аспер, кто-то два или три, но большинство платят четыре аспера».

Приведенный рассказ довольно подробен и не тре­бует особого комментария. Однако можно остановить­ся на двух деталях, не упомянутых выше, а именно — на деревянных башмаках и традиции брить тело.

Почти с полной уверенностью можно сказать, что во времена Бассано деревянными башмаками в банях не пользовались, тем более что о них не упоминают ни Грело, ни Тевено. Вероятно, они появились в Констан­тинополе под влиянием Венеции, где были известны в течение столетий. Вряд ли Бассано просто забыл о них. Во-первых, он пишет о том, как тяжело было держать равновесие на мраморном полу, во-вторых, упоминает мокрый пол в раздевалке, где слуга в очередной раз мыл ноги посетителю. А башмаки как раз и использовались для того, чтобы в отапливаемых снизу банях люди не обжигали ноги о горячий мрамор и не скользили на мокром полу. Когда я сам попробовал обойти мрамор­ный бассейн в одной из бань в Бурсе, то понял, на­сколько это нелегко и даже опасно. А в деревянных башмаках это можно сделать совершенно свободно. И наконец, в них вы оказываетесь гораздо выше потоков воды и нечистот, время от времени загрязняющих по­верхность пола. В последнем я лично убедился, когда в турецкой уборной моего «отеля» в Бурсе мне под ноги неожиданно хлынули нечистоты из других комнат зда­ния. К счастью, я был обут в эти высокие башмаки!

К XVII веку мастерские по изготовлению деревянных башмаков (налин) стали обычным явлением. Делали их из ореха или самшита, прибивая с каждой стороны ко­жаные ленты. На изготовление более дорогих шла дре­весина красных тропических пород, черного сандало­вого дерева; гвозди были серебряные, а цветная кожа расшивалась золотом. В гареме султана обувь была еще роскошнее: ее инкрустировали перламутром и черепа­ховым панцирем, а ленты украшали жемчужинами и бирюзой. В использовании высоких башмаков было и своеобразное кокетство — ведь в XVII веке венециан­ские котурны в высоту иногда доходили до полуметра. В XVI—XVII веках в Неаполе их носили все, о чем мы знаем из литературных произведений того време­ни. В Англии мастера этого ремесла упоминаются уже в 1400 году, а в 1469 году они организовали собствен­ ное цеховое братство. Практически до XVII века отсут­ствие мощеных дорог делало башмаки просто незаме­нимой дамской обувью, и мы можем предположить, что в Константинополь они пришли именно с Запада, так как обычные арабские или персидские башмаки на де­ревянной подошве были недостаточно высоки, чтобы носить их  в бане.

Что касается удаления волосяного покрова с тела, то более подробное и примечательное описание мы най­дем у Тевено (1656): «После того как вам выбрили под­бородок и подмышки, вы получаете лезвие для самостоятельного продолжения процедуры. Вы удаляетесь в маленькую кабинку, вешаете в проеме простыню, что­бы все знали, что она занята, и спокойно приступаете к бритью. Если вы боитесь пораниться лезвием, то про­сите дать вам пасту, изготовленную из минерала, име­нуемого русма. Его измельчают до состояния порошка и, добавляя известь и воду, получают пасту. Паста на­кладывается на волосяной покров, и менее чем через четверть часа волосы покидают тело вместе с пастой, смоченной горячей водой. Для определения времени смыва необходимо самому проверять, удаляются воло­сы свободно или нет. Если опоздать, то после волос паста примется за вашу кожу. Русма — это минерал, напоминающий окалину или ржавчину железа. В Тур­ции она применяется постоянно, что позволяет султа­ну получать приличный доход. На Мальте русму заме­няет орпимент, который для тех же целей смешивают с известью».

Скорее всего, русма — это сирийская доува и еги­петский нурах, о которых упоминают Бертон, а также Э. Лейн в своем замечательном описании каирской бани. Судя по замечанию о необходимости осторожного об­ращения с пастой, способной разъедать кожу, в состав русмы входит мышьяк. В Европе наших дней прак­тически полностью отказались от использования депиляторов на основе сульфида мышьяка, учитывая его опасные свойства, и заменили их сульфидами кальция, стронция и бария. Преимущество депилятора перед лез­вием бритвы очевидно, так как паста удаляет волос у основания волосяного мешочка, а бритва лишь срезает его вровень с поверхностью эпидермиса, после чего во­лосы начинают отрастать даже быстрее, чем прежде.

Использование щипчиков — дело более хлопотное и болезненное — было распространено, например, среди женщин Персии. У Тавернье мы читаем: «Невзирая на запрет Магомета, дамы прибегали к услугам своих ра­бынь, которые пинцетами и щипчиками (точно таки­ми, какими мы избавляемся от усов) удаляли им волосы. Пусть это было не так быстро и безболезненно, зато безопаснее, чем при наложении русмы. Наши сул­танши еще пока слишком утонченны, чтобы следовать примеру персиянок. Да и турецкие мужчины не спешат испытывать боль тогда, когда лезвие бритвы способно без проблем решить этот вопрос».

Удаление волосяного покрова наружных половых ор­ганов у мусульманок считалось абсолютно необходи­мым делом, причем более необходимым, чем бритье подмышечных впадин среди наших современников. Бо­лее того, волосы удалять было принято везде: даже в ноздрях и ушах. Таким образом, тщательное обследова­ние тела госпожи регулярно проводилось рабыней или, возможно, подругой, которая, в свою очередь, предо­ставляла собственное тело для аналогичного осмотра. Естественно, что столь интимные взаимоотношения да­вали почву для обвинений в лесбийской связи, которые зачастую оказывались справедливы.

Авторы непрестанно уверяют нас, что мужья, желав­шие видеть своих жен одновременно и чистыми и цело­мудренными, никогда бы не отпускали их в обществен­ные бани (когда средства не позволяли им устраивать баню в собственном доме), если бы не религиозные каноны и санитарные нормы. Интересно обратиться к описанию женской бани Бассано да Зары, сделанному им в самом начале XVI века: «Большинство женщин от­правляются в баню группой человек по двадцать и по-дружески моют друг друга: соседка — соседку, сестра — сестру. Причем общеизвестно, что в результате столь фамильярного совместного мытья и массажа женщины влюбляются друг в друга, причем совсем так же, как это происходит между мужчиной и женщиной. Я знал гре­чанок и турчанок, которые, завидев красивую девушку, искали случая помыться вместе с ней, только для того, чтобы увидеть ее обнаженной и поласкать. Именно по­этому женщины отправляются в баню, расположенную подальше от собственного дома, хотя принято посещать это заведение в своем районе. Причина подобных бессовестных поступков именно в мытье женщин в бане. Часто, придя в баню рано утром, они остаются там до обеда или до самого вечера, если оказались там сразу после обеда. Следует обязательно упомянуть, что бла­говоспитанные женщины не ходят в общественные ба­ни, так как в их домах есть собственные великолепные бани.

Теперь я расскажу о том, как часто и как именно женщины среднего достатка ходят в баню. Большин­ство женщин посещают баню три-четыре раза в не­делю, но обязательно не реже одного раза в неделю, иначе ее сочтут лишенной утонченного вкуса или про­сто грязнулей. Есть и по-настоящему серьезные при­чины, по которым женщина никогда не пропустит по­хода в баню. Во-первых, не совершив омовения, нельзя войти в мечеть. Во-вторых, это единственный повод, по которому женщине разрешено покидать дом. Так что, используя баню как удобный предлог, женщина на самом деле может отправиться куда угодно.

У турчанок принято иметь двух-трех рабынь-хрис­тианок или христианок, принявших ислам. Выйдя из дома, одна из них на голове обычно несет медный ко­телок, не очень большой, но довольно высокий и ши­рокий, как ночной горшок. В него кладут хлопчатобу­мажную сорочку длиной до земли. В зависимости от качества ткани такая сорочка может стоить 4—6 скуди. Примечательно, что сразу после выхода из бани и муж­чины пользуются ими — они хорошо впитывают влагу, и после такой рубашки можно сразу одеваться.

С собой также берут белое платье-рубашку, чистые длинные носки и массу полотенец. Наконец, котелок оборачивают льняным полотном с вышитым шелками и золотом лиственным орнаментом. Непременные атри­буты — красивый ковер и прекрасная подушка. В бане первым делом на общественном ковре расстилают свой и снимают шелковые одежды. В одну из маленьких ка­бинок с возвышением для госпожи ставят котелок с вещами. Когда госпожа готова, она садится, и рабыни, обступив ее со всех сторон, принимаются за мытье. Почувствовав, что уже достаточно, она удаляется в одно из довольно теплых помещений, а рабыни моют друг друга. Проведя в бане столько времени, сколько было нужно, рабыни укладывают пожитки в котелок, и все отправляются домой. Плата для женщин и мужчин оди­накова. Кое-кто из женщин приносит с собой солидный запас еды, что и понятно — в бане разыгрывается хо­роший аппетит».

Должно быть, Бассано пользовался надежными ис­точниками, так как рассказы женщин XVIII и XIX века мало что могут добавить к этому, разве что придать описанию больше яркости и красок благодаря их не­посредственному участию в описываемом событии, а также живости пера.

Вот что пишет в 1717 году леди Мэри Уортли Мон­тегю: «В первом ряду на диванах, покрытых богатыми коврами и подушками, сидели госпожи, а за ними, во втором, расположились их рабыни. По одежде положе­ние женщин в обществе различить было невозможно — все они находились в своем естественном состоянии, а проще говоря, были совершенно раздеты. Во всей красе, при всех изъянах. При этом ни у кого на лице не было и тени чувственной улыбки, никто не позво­лял себе непристойный жест. Они прохаживались с той величавой грацией, о которой поведал нам Мильтон, описывая нашу общую прародительницу. Многие были столь ладно скроены, что пропорциями тела напомина­ли богинь с полотен Гвидо или Тициана. Их кожа бы­ла ослепительной, и спадающие на плечи волосы, за­плетенные во множество косичек, украшенных лен­той или жемчугом, только подчеркивали ее белизну, давая исчерпывающее представление о красоте антич­ных граций.

Здесь я утвердилась в своем предположении, неред­ко и раньше приходившем на ум, что и в том случае, если бы было принято ходить раздетыми, вряд ли бы можно было видеть лица этих женщин. Я почувствовала, что и они сами, с прекрасной кожей и велико­лепными формами, разделяют мое восхищение, хотя их собственные лица иногда уступали по красоте лицам тех, кто их сопровождал. Признаюсь в греховной мыс­ли: как я хотела, чтобы господин Джервис [Чарльз Джервис, ирландский портретист и писатель] мог по­пасть сюда и остаться незамеченным. Представляю, на­сколько возросло бы его мастерство, если бы он уви­дел воочию так много обнаженных красавиц, причем в самых разнообразных позах: беседующих, за работой, пьющих кофе или шербет, а в основном — небрежно откинувшихся на диванных подушках, пока рабыни (хорошенькие девушки лет семнадцати—восемнадцати) самым причудливым образом убирают им волосы. Ко­роче говоря, баня — это женская кофейня, где рожда­ются скандалы, обсуждаются новости и т. п.».

Спустя сто двадцать лет мисс Парду дает сходное описание, откуда и взят этот чудесный отрывок: «По­началу я остолбенела: тяжелый, плотный зеленовато-желтый пар окутывал все пространство так, что я чуть было не задохнулась. Дикие, пронзительные крики ра­бынь эхом прокатывались под сводами банных залов, казалось, вот-вот — и от шума оживет даже мрамор. На этом фоне еле слышны приглушенный хохот и шепоток их хозяек. Здесь было не меньше трехсот лишь частич­но прикрытых женщин — их простыни были настоль­ко пропитаны влагой, что под ними легко угадывались очертания фигуры. Туда-сюда озабоченно сновали об­наженные по пояс рабыни, руками прикрывая грудь, балансируя со стопками вышитых и украшенных ба­хромой салфеток на голове вокруг группы красивых де­вушек — они смеются, щебечут, лакомятся цукатами, шербетом и лимонадом. Здесь же играли дети, которые, в отличие от меня, похоже, чувствовали себя прекрас­но в столь тяжелой, насыщенной влагой атмосфере. И, венчая картину, неожиданно грянул многоголосый хор в сопровождении такой немыслимой и резкой турецкой мелодии, какую только можно вообразить. Она эхом прокатилась по огромному залу, сравнимая, наверное, лишь с шумом вакханалии демонов, дополняя общую атмосферу фантасмагории, да так, что я засомневалась: происходящее — это наяву или видение помутневшего рассудка.

Закончив омовение, женщина-хозяйка направлялась во внешний зал и оказывалась на диване, где предуп­редительные рабыни укутывали ее в теплые одежды, по­ливая волосы духами. Еще мокрые волосы сворачивали и, не вытирая, покрывали роскошным платком из ук­рашенного вышивкой муслина. Лицо и руки освежали туалетной водой, после чего, утомленная, она погружа­лась в дремоту, укрытая атласным или стеганым пухо­вым одеялом.

А в это время по залу, как на базаре, сновали стару­хи-торговки с шербетом, цукатами и фруктами, неусып­но оберегая свой товар. Негритянки разносили обед и чубуки своим хозяйкам. Здесь шепотом, чтобы никто не услышал, делились секретами. И все вместе это выгля­дело так странно, ново и привлекательно, что, без со­мнения, любой европеец будет приятно удивлен и за­интересован посещением турецких бань — хамам».

Еще одно свидетельство мы находим в работе мис­сис Харви «Турецкие гаремы и жилища черкесов». Од­нако все главное уже сказано, и мы достаточно полно можем себе представить, как выглядела заполненная посетительницами женская баня.

Правда, стоит еще рассказать о бане невесты. Это церемония с участием процессии обнаженных девствен­ниц и главной девственницы, которой судьбой предна­значено разделить ложе с султаном. Она должна пройти ритуал, несколько отличающийся от того, за которым лично наблюдала леди Мэри Уортли Монтегка: «Замуж­ние и вдовы расположились на мраморных диванах по периметру комнаты. Девственницы торопливо скинули свои одежды, и единственное, что прикрывало их на­готу, были длинные волосы, украшенные жемчугом или лентой. Две из них в дверях встречали невесту, сопровождаемую матерью и близкой родственницей. Это бы­ла красавица лет семнадцати в дорогих одеждах и сия­нии драгоценностей, но сейчас она предстала перед всеми в своем естественном облике. Две другие девуш­ки наполнили серебряные с позолотой сосуды духами и возглавили процессию. Остальные последовали за ними парами. Всего их было тридцать. Ведущая пара пела эпиталаму — свадебную песнь, им вторил хор процес­сии, а замыкающие вели прекрасную невесту. Она не поднимала глаз от пола, что только подчеркивало ее скромность. В таком порядке они проследовали через три помещения бани. Трудно передать красоту увиден­ного: почти все девушки великолепно сложены, а час­тое посещение бани буквально отполировало их белую кожу. Проделав весь путь, невесту вновь подвели к каж­дой матроне. Они приветствовали ее и одаривали по­дарками: драгоценными камнями, украшениями, носо­выми платками, другими галантерейными мелочами. Невеста, целуя им руки, выражала свою благодарность».

Интимные подробности этой прелестной церемонии, например депиляция, в этом рассказе опущены, одна­ко мы можем восполнить пробел дневниковыми запи­сями некоего Джона Ричардса, ныне хранящимися в Британском музее: «По торжественным случаям, к коим относится и подготовка девственницы к вступлению на ложе супруга, устраивается празднество в бане, куда приглашаются и друзья. Здесь девушка впервые удаля­ет со своего тела все волосы, что потом будет делать регулярно, как это и принято в жарких странах. На­сколько благопристойна данная процедура, я сказать не могу, но мне говорили, что стоит это очень дорого».

Судя по описанию леди Мэри Уортли Монтегю, жен­щины мылись в бане полностью или почти полностью обнаженными, и это было привычным делом. А если мы поверим художникам, пытавшимся представить на наш суд «баню гарема», то в этом не останется и доли сомнения. Однако вопрос остается открытым, а узнать ответ было бы очень интересно: ведь находиться полностью раздетым было против всех существовавших в Турции правил, причем не только в бане общественной, но и в личной, если в ней мылись одновременно не­сколько человек. И относится это равно как к женщи­нам, так и к мужчинам. В этой связи любопытен рассказ о Махмуде I (1730—1754), который получал удовольст­вие от своего гарема самыми причудливыми способами. Согласно сообщению Флаше, среди его забав была и такая. Султан прятался у потайного окна и ждал появ­ления в бане девушек, которым по традиции выдавались длинные сорочки. Вся штука заключалась в том, что хитрец султан приказал удалить на одежде все нитки из швов, тщательно их проклеив. После того как девушки оказывались в бане, двери запирали, и султану остава­лось только наблюдать за тем, как высокая температу­ра и влажность делали свое дело. Реакция была разная: кто-то с удивлением смеялся, рассматривая, как платье разваливается на лоскутки, кто-то сердился. Возможно, это правдивая история — ведь Флаше услышал ее от сво­его друга, начальника черных евнухов, с которым сул­тан, без сомнения, делился столь забавным опытом. Прав­да, следует помнить, что в гареме находились женщины самых разных национальностей, а их подготовка была исключительно жесткой — с полным соблюдением всех турецких обычаев и правил. В то же время предполага­емая скромность характера, подкрепленная неизменным фактором соперничества, могла стать препятствием к полному обнажению перед теми, кто был лишь сопер­ницами в борьбе за первенство в глазах господина.

Что касается произведений художников, следует по­мнить, что изображенное на холсте вполне может ока­заться плодом авторского воображения.

И тем не менее в нашем распоряжении имеется иллюстрация с интерьером женской турецкой бани (ил. 34) из работы Фазиля «История женщин», храня­щейся в библиотеке Стамбульского университета. Мы видим, что женщины здесь практически полностью раздеты и не предпринимают попыток скрыть свою наготу, а служительницы бани обнажены по пояс. Сле­дует также обратить внимание на чрезмерно высокие деревянные башмаки посетительницы, стоящей в бане в полном облачении.

Горячие бани Бурсы

Итак, мы представили описание бань, до сих пор со­хранившихся в Серале, упомянули бани султана в дру­гих дворцах и остановились на рассказе об обществен­ных банях в разные исторические периоды.

Теперь нам осталось рассмотреть бани горячих при­родных источников Бурсы, и сделаем мы это по впол­не определенным причинам. Бурса сыграла заметную роль в истории Сераля. Это был город, в который сул­таны удалялись «на лечение», чтобы отдохнуть после боевых действий или от чрезмерного распутства, поле­читься при острых приступах ревматизма и других бо­лезнях.

Именно здесь турки впервые познакомились с фено­меном бани и по достоинству это оценили. К моменту переноса столицы в Адрианополь они уже хорошо зна­ли, что это такое, а учитывая жесткое предписание Ко­рана соблюдать чистоту, «турецкая» баня самым есте­ственным образом была «обречена» на существование. Что же касается Бурсы, то здесь все оказалось еще про­ще: не было необходимости вновь изобретать гипокауст римлян — отопительные системы, проложенные в сте­нах или под полом. Сама природа снабжала жителей горячей водой, а им оставалось лишь направлять ее в соответствующие бани и бассейны, охлаждать до необ­ходимых температур и возводить над источниками по­стройки.

И хотя город Бурса серьезно пострадал от набегов захватчиков, представляя сегодня лишь жалкую тень былого могущества, бани здесь работают исправно. Вы и сейчас можете поплавать в бассейне бани Рустема-паши, наслаждаясь красотой византийских и турецких арок, великолепием разноцветного фаянса.

По тем или иным причинам в последнее время мало людей приезжает в Бурсу (возможно, одна из них за­ключается в том, что гостиницы «Анатолия» больше не существует!). Однако не далее как в 1934 году мэр го­рода с гордостью демонстрировал мне не менее шести­десяти визитных карточек гостей, подтверждая рассказ о том, что люди до сих пор приезжают в его город! Какие бы несчастья ни обрушивались на Бурсу за про­шедшие века, город сохранил красоту и очарование. И даже несмотря на то, что жилье, обстановка и жизнь здесь далеки от представлений о современном удобстве, каждый путешественник, отправляясь в Константино­поль, непременно посетит и Бурсу. Пусть его не инте­ресуют бани, но разве возможность увидеть знаменитую Зеленую мечеть или усыпальницы первых султанов не стоят расходов и неудобств путешествия?!

Давайте теперь кратко поговорим об истории Бурсы, после чего я перейду к детальному описанию собствен­но бань и поделюсь личным опытом и ощущениями, испытанными мною на царских водах.

Бурса, как называют этот город турки (известны так­же варианты написания Брусса и Бруса), был основан царем Прусием Вифинским, когда Ганнибал искал у не­го укрытия после поражения Антиоха III Сирийского при Магнесии в 190 году до н. э. Город, который в те­чение многих лет оставался резиденцией царей Вифинии, в честь основателя получил название Пруса. Пос­ле поражения Митридата Пруса оказалась под властью римлян и считалась вторым городом в Вифинии после ее столицы Никомедии. Тем не менее город процветал и при римлянах, а бани все больше привлекали к себе внимание. Около 111 года Плиний Младший был на­значен на должность императорского легата в Вифинии и прославился возведением важных общественных со­оружений в этой римской провинции. В их числе были и общественные бани, о чем свидетельствует его письмо императору Траяну, в котором он говорит, каким ук­рашением Прусы в будущем станут бани. И хотя глав­ным городом провинции оставалась Никомедия, слава о горячих источниках распространялась все шире, а у главного источника был воздвигнут храм в честь Эску­лапа и Гигиеи. Известно, что в III столетии сюда на лечение приезжали римские патриции.

Во времена Константина бани уже пользовались ис­тинной популярностью, и несколько византийских им­ператоров лечились в Прусе на царских водах. По-на­стоящему широкомасштабное строительство бань пред­принял Юстиниан, возведя здесь дворец и караван-са­раи для приезжих. Местность вокруг источников была известна как Пития, но позже, во времена Константи­на VII Багрянородного, ее стали называть Сотерополис — град Спасителя — в благодарность за целитель­ную силу воды. Среди влиятельных персон, побывав­ших в Прусе, была и императрица Феодора, супруга Юстиниана I. В 525 году в сопровождении эскорта из четырех тысяч слуг она в золотом паланкине предпри­няла двухнедельное путешествие, уверовав в живитель­ную силу источников, в водах которых вылечился ее муж.

Как город Бурса продолжала процветать и развивать­ся при римлянах и византийцах вплоть до середины X века, когда после годичной осады она была захвачена войсками Саифа аль-Даула из Алеппо. Правда, греки ее быстро отбили, восстановили и укрепили городские стены. Вскоре сюда устремили свои взоры турки-сель­джуки, в чьих руках город и оказался к началу XI века. После того как в 1204 году крестоносцы овладели Ни-кеей, сельджуки оставили Бурсу, вернув себе город только в 1326 году после десятилетней осады при сул­тане Орхане. С этого момента мощь и значение Бур­сы постоянно растет. Султаны сделали ее новой столи­цей, и после жизни, наполненной походами и схватка­ми, обосновались здесь, чтобы сделать город достойным центром новой империи. Сюда съезжались со всех уголков Ближнего Востока воины, художники и поэты, ар­хитекторы и историки. Постепенно турки познали всю непреходящую ценность бани, и времена Чингисхана — в грязи и без мытья — закончились. Мало-помалу гре­ческие традиции и культура стали восприниматься за­воевателями. И наконец, с переносом столицы в 1453 го­ду в Константинополь турки приняли все особенности византийского уклада: уединенную жизнь императо­ра во дворце, паранджу, гарем, евнухов, церемониаль­ные одеяния, еженедельное посещение мечети, свин­цовые крыши зданий, красные чернила для написания государственных документов и многое-многое другое. Иными словами, общество обретало устойчивые формы бытия.

Однако до окончательного завершения этого процес­са было еще далеко, а Бурсе пока не суждено долго пре­бывать в мире и согласии. В 1361 году Мурад I пере­носит столицу в Адрианополь, правда, с одной лишь целью — продолжить завоевания своего отца в Европе. При этом сердцем Османской империи оставалась Бур­са, где находились первые мечети, школы и усыпальни­цы первых султанов. Но кровавый Тамерлан уже пред­принял свой поход, и вскоре после поражения султана Баязида в 1396 году, в самом начале XV века Бурса была разграблена и разрушена. Не прошло и десяти лет, как город вновь подвергся разграблению — на этот раз вой­ском эмира Карамана. Уже в наше время пожары и зем­летрясения уничтожили то, что восстанавливали Селим I и Сулейман. Тем не менее все эти несчастия не косну­лись знаменитых бань Бурсы. И, оказавшись здесь, у стен столь почтенного «возраста», чувствуешь, как грани­ца между прошлым и настоящим рушится, воображение переносит и в Бурсу времен Сулеймана Великолепно­го, и Орхана Завоевателя, и Юстиниана Законодателя.

Бани Бурсы находятся в двух километрах от города, если направляться в сторону Муданьи, недалеко от де­ревушки Чекирдже, которую некогда, как отмечалось выше, именовали Пития. Все прилегающие окрестности здесь буквально пропитаны отложениями серы и же­леза из пяти источников, берущих свое начало у под­ножия горы Олимп.

Два главных железистых источника снабжают бани Эски-Каплийя и Кара-Мустафа, а два главных сернис­тых — бани Йени-Каплийя и Бейкж-Кюкюртлу. Через полтора километра на северо-восток, в сторону порта Муданья, вы увидите перед собой примечательный ар­хитектурный ансамбль — здания с причудливыми купо­лами. Вот как описывает увиденное Турнефо в своем «Путешествии в Левант»: «Самое большое здание вели­колепно: у него четыре купола, покрытые свинцом, а отверстия в них закрыты стеклянными колокольчиками, наподобие тех, что наши садовники используют для ук­рывания дынь».

Речь здесь идет о бане Йени-Каплийя, построенной (или восстановленной) Рустемом-пашой, великим ви­зирем и зятем Сулеймана в знак благодарности за из­бавление султана от подагры. Температура воды здесь очень высока, так как в источнике она поднимается до 90 градусов по Цельсию. Справа от этой бани находит­ся совсем небольшая женская баня Кайнарья, а бук­вально в нескольких шагах слева — баня Кара-Муста­фа. С южной стороны дороги — сернистые бани Бейюк и Кючюк-Кюкюртлу; температура в источниках здесь доходит до 80 градусов. По дороге на Чекирдже, в не­котором отдалении от остальных, расположилась баня Эски-Каплийя. Рядом — мечеть и тюрбе (усыпальни­ца) Мурада I, напоминающие нам о важности банной традиции уже в ранний период истории Османской империи. Считается, что именно в этой бане в VI ве­ке побывали Юстиниан и Феодора. Температура воды, поступающей в бассейн, не превышает 48 градусов, так что здесь не требуется такого количества холодной во­ды, как, например, в бане Йени-Каплийя. По архитек­турным особенностям бани мало чем различаются. Вез­де первое помещение — самое большое, второе — са­мое маленькое, а третье, парная, — средних размеров.

Но есть, несомненно, и свои особенности. Так, Эски-Каплийя интересна византийскими капителями, на ко­торые опираются пяты арок свода, а Йени-Каплийя знаменита замечательным цветным фаянсом и типич­ными турецкими арками. В обеих я провел немало вре­мени, и рассказ о моих впечатлениях в полной мере относится и к ним.

Войдя в первое помещение, я сразу почувствовал пе­ремену атмосферы, но не столько от перепада температур, мало ощутимого в теплый день, сколько от чего-то дру­гого, что сразу и не назовешь. Оглядевшись, я постепен­но начал понимать, в чем тут дело. Во-первых, комната была очень просторной, с двумя огромными куполами и высокими стенами. Во-вторых, это тишина, возможно, именно тишина и поразила меня больше всего. И нако­нец, странные обернутые полотенцами фигуры, которые напоминали мумий, ожидавших часа своего захоронения. Тишину нарушали лишь всплески воды в мраморном фонтане, расположенном в центре, и нечастое пошарки-ванье посетителя, направляющегося в деревянных баш­маках в следующее, более теплое помещение. Вдоль стен располагались кушетки для тех, кто победней, и кабинки для тех, кто побогаче. В дальнем конце стояли большие деревянные рамы для сушки полотенец, а на нескольких веревках, натянутых через весь холл, тоже висели поло­тенца.

Я прошел в кабинку и разделся. Укладывать и завя­зывать вещи характерным узелком нужды не было — ведь никто не войдет. Правда, я отметил, как на длин­ных скамьях двое военнослужащих сложили свои вещи в аккуратный узел, а сверху водрузили на него голов­ные уборы, то есть сделали все так, как и описал Бассано около 1520 года. Я обернулся по пояс полотенцем, вставил ноги в ленты башмаков и отправился во вторую комнату — римский тепидарий. Здесь температура уже заметно выше, и, хотя присутствует и пар, к атмосфере быстро привыкаешь. В центре фонтан с горячей водой и большими медными кувшинами, чтобы обливать себя с головы до ног. Правда, меня предупредили, что эту процедуру следует проводить после парной, а не сейчас.

Я осмотрелся: помещение было раза в два меньше первого и с одним куполом. По левую и правую ру­ку от центра располагались небольшие комнатки для массажа, депиляции и уборные. Посетители, решившие «все делать по правилам», зовут массажиста, который незамедлительно отводит свою «жертву» в отдельное помещение. В Эски-Кагошйя это обычно уголок меж­ду византийскими колоннами, а в Йени-Каплийя, где свободного пространства предостаточно, — в отдель­ную комнату.

Итак, я незамедлительно окунулся в небольшую мра­морную ванну, где «варился» минут двадцать в воде, температуру которой мог еле-еле выдержать. После это­го я оказался на мраморной плите, где и начался соб­ственно массаж. Состоит он из двух этапов — массаж перчаткой и руками. Первый вполне приятен, причем новичок по-настоящему удивлен, когда видит триум­фально демонстрируемые ему куски старой кожи и гря­зи, удаленные с его спины. Далее перчатка снимается и начинается мануальный массаж. Слабаку этого не пе­режить: сильные пальцы прорабатывают лопатки до тех пор, пока они не захрустят, а позвоночник испытывает такое давление, что выдержать его без стонов или же­лания сразу ответить обидчику помогает только мысль о последующем мщении. Массажиста хочется называть уже не другом, а не иначе как извергом рода человечес­кого, по каким-то неведомым причинам решившим не оставить у меня ни одной целой косточки. Но пытка на этом не кончается: руки и ноги вытягивают и вывора­чивают так, что я был очень удивлен, что их попросту не оторвали. После такого понимаешь, каково прихо­дилось жертвам инквизиции.

Но все самое худшее когда-нибудь кончается, и сле­дующий этап стал величайшим облегчением: с головы до ног меня покрыли пеной и оставили приходить в себя. Что, собственно, к моему удивлению и удовлетворению, через некоторое время и произошло. Мне объявили, что теперь я могу пройти в третье, и самое жаркое помещение. В Йени-Кашшйя температура воз­духа действительно чрезмерно высока, и притом пару здесь некуда деться. Войдя, я сразу почувствовал не­объяснимое ощущение: нечто среднее между любопыт­ством и опаской, если не сказать самый настоящий страх. Все здесь выглядело по-иному: воздух стал не­померно тяжелым, фигуры, лежавшие или медленно пе­редвигавшиеся, напоминали тени из преисподней. И я, как Одиссей или Эней, вопрошал: кто они, эти стран­ные и молчаливые привидения, окутанные паром, не­ожиданно возникавшие и пропадавшие во мраке. Не­ожиданный лязг медного кувшина, шарканье башмаков и плеск воды в бассейне привели меня в чувство. По мере того как глаза стали привыкать к полутьме и гу­стому пару, я начал осматриваться: что же мне теперь делать — ведь со мной никого не было, меня сюда просто впихнули и оставили!

Как ни старался, я не мог отделаться от ощущения, что нахожусь где угодно, только не на нашей привыч­ной земле. Страх и тревога охватили меня: как бы не выдать себя неверным шагом и не услышать в туман­ной пелене потусторонний смех, выставляющий на все­общее осуждение мое невежество и неуклюжесть. Но все оказалось лишь плодом воображения. Я двинулся в глубь зала и постепенно начал обходить вокруг цент­ральный мраморный бассейн. Я шел мимо обнаженных фигур, лежавших на полу, сидевших на краю бассейна или на корточках по углам, стоявших под струями при­стенных фонтанов и взиравших на мир, словно фигу­ры с греческих ваз, волшебством чародея ставших вдруг ростом с настоящих людей. Время остановилось, и я, как какой-нибудь лотофаг[50], уже не думал о завтрашнем дне, а просто получал удовольствие от тепла и расслабления, которое может дать только баня. Поистине, что­бы перемещаться в такой атмосфере, требовались уси­лия Геракла. Но постепенно, еле передвигая ноги, я смог подойти к бассейну, медленно погрузился в воду и ощутил, что значит плавать практически в кипящей воде. Затем оцепенение отступило, я вышел во вторую комнату, и мне показалось, что по сравнению с парной в ней холодно. Постепенно, благодаря нескольким уша­там прохладной воды, я адаптировался и, отойдя в даль­ний угол, снял полотенце, которым был обернут. Меня обернули вновь уже в три полотенца, четвертое на ма­нер тюрбана водрузили на голову, а пятое вложили в руки, чтобы я вытирал пот, который до сих пор ручьем струился по моему лицу.

И вот теперь настал час воздания: по телу разлилось ощущение удовольствия, чистоты и свежести, вознося­щее простого смертного на небеса блаженства. Лежа на кушетке, я представлял себя настоящим султаном и, по-восточному хлопнув в ладоши, попросил принести сигареты и кофе. Все беды и невзгоды были мгновен­но забыты. Провожая взглядом поднимавшиеся к не­бесам колечки дыма от сигарет, я мечтал только о том, чтобы воскуренный мною фимиам достиг трона Зевса на Олимпе, у подножия могущественной обители ко­торого я сейчас и лежал.

Глава 10

ТРЕТИЙ ДВОР

По размеру Третий двор примерно в два раза мень­ше Второго. Он состоит из нескольких зданий дворцо­вой школы (сейчас здесь размещается музей), здания личной казны султана, павильона Священной мантии и святых реликвий и мечети (сейчас здесь новая библио­тека). К Третьему двору также относятся два отдельно стоящих здания — уже знакомый нам Тронный зал и библиотека Ахмеда III.

Начнем с двух последних. Тронный зал представля­ет собой одноэтажное здание прямоугольной формы со скатами, значительно выдающимися за пределы здания и поддерживаемыми мраморной колоннадой, идущей вокруг всего здания по принципу греческого перипте­ра. В ней двадцать два пилона, среди них несколько из гранита. Небольшой уклон поверхности от Ворот бла­женства потребовал обустройства спуска в дальней ча­сти здания — это двойная лестница по десять ступенек в каждом марше. Несмотря на то что здание перестра­ивалось во времена правления Мустафы II, Ахмеда III и Абдул-Меджида, общая планировка сохранилась, а некоторые помещения дошли до нас без изменений с XV века. Здание поделено на две частш. большую, со стороны гарема, — Тронный зал, или зал Аудиенций, и поменьше, — очевидно, это приемная, в которой послы и другие важные персоны ожидали встречи с султаном. Первоначально приемная была отделана листами золо­та и серебра. Но и сейчас на стенах неплохо сохранилась изразцовая отделка второго периода, а особое вни­мание стоит обратить на чудесную облицовку камина, которая, по описанию Бона, «была полностью покрыта листовым серебром и инкрустирована золотом». Приме­чателен и каскадный фонтан, устроенный с учетом спе­цифики помещения так, чтобы шум воды, падающей из одной чаши в другую, заглушал беседу, не предназна­ченную для ушей слуг.

Как упоминалось ранее, трон больше всего походил на низкую кровать с четырьмя столбами. На его колон­нах и балдахине до сих пор сохранились элементы до­рогой отделки. Раньше трон был буквально усыпан дра­гоценными камнями и золотыми украшениями, а над головой султана находилась роскошная шелковая кис­точка, замысловато украшенная драгоценностями. Трон стоит в левом углу зала; слева от него — камин, а спра­ва — каскадный фонтан.

По Тавернье, для трона существовало восемь раз­ных покрывал, до времени хранившихся в казначей­стве. Первое — из черного бархата с жемчужной отдел­кой, второе — из белого бархата с рубинами и изумру­дами, третье — из фиолетового бархата с бирюзой и жемчугом, еще три — из бархата разных расцветок, расшитого золотом, и два — из золоченой парчи. Вы­бор тронного покрытия определялся статусом посла.

Следует упомянуть, что в переходе между двумя по­мещениями находился очаровательный пристенный фонтан, отделанный чудесной плиткой и увенчанный тугрой — монограммой султана.

Непосредственно за Тронным залом, но чуть левее, была библиотека Ахмеда. Некоторые авторы считают, что здание было возведено в 1767 году Мустафой III, но, возможно, еще раньше на этом месте располагались другие постройки. Это здание крестообразной формы; к нему ведет двойная лестница с каменными ступень­ками. Через великолепную бронзовую дверь мы по­падаем в вестибюль, занимающий одно крыло здания. Другое крыло представляет собой помещение с окнами во всю стену, рядом низких диванов и украшенное из­разцовыми панелями поверху. Два боковых крыла, не­много более просторных, чем первые, тоже отделаны изразцовыми панелями. В них стоят массивные книж­ные шкафы со стеклянными дверцами. Двенадцать мра­морных колонн поддерживают высокий купол, с кото­рого свешивается огромный светильник. Жаровня, под­ставки для Корана, несколько кресел и стульев, два-три стенных книжных шкафа, один большой ковер и не­сколько ковров поменьше завершают интерьер. По по­воду библиотеки было высказано немало самых неверо­ятных предположений, но последние исследования ма­нускриптов (всего их около пяти тысяч) показали, что экземпляров исключительной ценности среди них нет. По заключению Стивена Газели, автора работы «Гре­ческие манускрипты в Старом Серале Константино­поля», наиболее интересен манускрипт Критоболуса — единственный греческий оригинал — свидетельство па­дения Константинополя.

По замечанию Чарльза Уайта, сделанному им в 1845 году в книге «Три года в Константинополе», по сравнению с другими библиотеками города книги биб­лиотеки Ахмеда отличаются большим разнообразием в охвате тем и предметов. Он отмечает наличие велико­лепного издания сборника притчей Саади «Гулистан». В библиотеке имеются списки Корана, сделанные хали­фами, и коллекция портретов султанов, выполненных на широких полотнах с оригиналов формата кварто (¹/₄ листа), из книги, где кроме изображений султанов и их многочисленных детей имеются предисловие и не­большой панегирик каждому из властителей империи.

Библиотека закрыта для посетителей и, как я понял, практически не содержит печатных книг. Все они раз­мещены в здании напротив через двор (см. план, поз. 98), которое раньше было мечетью внутренней службы. Мы вернемся к нему чуть позже.

Можно предположить, что в 1719—1720 годах Ах­мед III основал свою личную библиотеку в помещении где-то между мечетью и двориком Клетки, и именно в ней хранились редкие рукописные книги. Правда, я не могу сказать определенно, связана она с библиотекой Ахмеда I (см. план, поз. 88) или нет.

Представляется, что в Серале всегда было две глав­ные библиотеки, одна — для султана, другая — для пажей. Первое упоминание о наличии двух отдельных библиотек содержится в рукописи Иеросолимитано (1611), цитата из которого уже приводилась нами. Одна из них находилась в мужской части Сераля и называлась общественной, дру­гая — во внутренней части и именовалась личной. В об­щем она напоминала библиотеку Ахмеда III. Вот что пишет Иеросолимитано: «По обеим сторонам стоят два стенных шкафа со стеклянными дверцами, в них — око­ло 20 томов, иллюстрированных цветными рисунками, которые султан собирается читать. Шкафы довольно низ­кие, чтобы, сидя по-турецки, можно было видеть книги через прозрачное стекло и легко доставать их для после­дующего чтения.

Над шкафами находятся открытые полки, на кото­рые каждую среду утром кладутся три кошелька с толь­ко что отчеканенными монетами (один — с золотом, два — с серебром) для пожертвований и подаяний.

В библиотеке для слуг и пажей очень красивые кни­ги на любой вкус и на многих языках. Например, там имеются 120 томов о Константине Великом шириной 2 и длиной 3 локтя каждый, написанные на листах пер­гамента не толще шелка. Есть и манускрипты с текста­ми Ветхого и Нового Заветов, жития святых, писанные золотом, в тисненых переплетах с серебром и позоло­той, украшенные драгоценными камнями невероятной стоимости. Прикасаться к этим книгам запрещено».

Некогда в Серале было много небольших библиотек, так как каждая ода имела свое собственное собрание книг. Еще сравнительно недавно довольно много книг и манускриптов можно было видеть в вестибюле Трон­ного зала. А несколько лет назад было принято реше­ние собрать все книги в одну новую библиотеку и обставить ее по-современному. Для этих целей выбрали неиспользуемую ныне мечеть дворцовой школы, кото­рая одной своей стеной выходит на Третий двор, а при­мыкающая к ней маленькая мечеть Ахмеда была пере­оборудована в отличный читальный зал, где студенты имеют возможность пользоваться любыми из двенадца­ти тысяч томов, составляющими, судя по распростра­ненной информации, фонд новой объединенной биб­лиотеки. Здание прямоугольной формы со сводчатой крышей выстроено из красного кирпича. Оно хорошо освещается двумя этажами сплошных окон. Недавно у западного крыла была сооружена невысокая цементная пристройка со старинным фонтаном посередине.

По сообщению Халила Едема, который исследовал здание с архитектурной точки зрения, первоначально оно было квадратным, а центральный купол с каждой стороны на более низком уровне имел купола меньше­го диаметра. Непосредственно позади новой библиоте­ки расположена мечеть гарема, а решетчатое окно со­единяет два этих здания.

За исключением группы зданий, известных под общим названием павильон Священной мантии и казначейство, все остальные сооружения на территории Третьего двора относятся к дворцовой школе. Это разнообразные залы, спальные комнаты, учебные классы, бани и т. п.

Перепланировка и прочие изменения в зданиях шко­лы оказались настолько масштабны, что, даже зная ис­торию исключительного во всех отношениях государ­ственного военного образовательного учреждения, сего­дняшнему исследователю будет нелегко восстановить его прежний архитектурный облик. На месте бывших помещений од сегодня находятся экспозиции с коллек­циями фарфора, стекла, одежды или какой-нибудь из офисов музейной администрации. Даже еЪш провести самую тщательную инспекцию всех помещений, совре­менные перегородки, увеличенная высота потолков за счет разобранного верхнего этажа, другие изменения в интерьерах не позволят соотнести ни одно из них с описанными в источниках ушедших времен. Возможно, единственное исключение — это так называемые бани Селима II. Тем не менее нам необходимо хотя бы в общих чертах познакомиться с дворцовой школой, иг­равшей заметную роль в жизни Сераля и в значитель­ной степени нейтрализовавшей пагубность порядков во времена правления гарема.

Среди современных авторов, без сомнения, наиболее интересные описания представлены в работе профессо­ра А.Х. Либера «Управление в Османской империи во времена Сулеймана Великолепного» и в книге доктора Барнетт Миллер «За фасадом Блистательной Порты». Заслуживают внимания свидетельства таких представи­телей XVI века, как Спандуджино, Юнис-бей, Рамберти, Джеффро, Наваджеро и Менавино.

Среди еще более ранних авторов можно выделить Анджиолелло (1473—1481), но наиболее полное описа­ние мы, вероятно, найдем у Бобови (1665). Предваряя дальнейшее исследование, я представлю краткую ха­рактеристику дворцовой школы, заостряя внимание на зданиях, которые сохранились на территории Третьего двора до наших дней.

Выше я уже рассказывал об истоках создания корпу­са янычар, отмечая отличительную особенность систе­мы набора — насильственное обращение детей христи­ан в ислам с последующей специальной подготовкой и обучением будущей профессии. Система не могла воз­никнуть в одночасье, и первые султаны из числа куп­ленных или похищенных рабов набирали лишь тело­хранителей. Со временем число их росло, они оформ­лялись организационно и профессионально. Причем обучались не как единое войсковое формирование — человека направляли в соответствующее подразделение в зависимости от его физических данных и умственных способностей.

Так, образованные мальчики благородного проис­хождения с приятной внешностью и хорошим телосло­жением направлялись для подготовки в качестве будущих пажей двора султана или становились спагами — рекрутами элитного корпуса регулярной кавалерии. Ос­тальные — аджем-огланы — направлялись во внешнюю службу Сераля и в корпус янычар.

Первоначально школа пажей султана находилась в Адрианополе, а возможно, и в Бурсе, но после завоевания Константинополя и строительства дворца на холме Се­раль Мехмед, самый образованный человек своего вре­мени, решил основать большую школу государственной службы. По его замыслу курс обучения в школе должен был сочетать полноценную интеллектуальную, военную и физическую подготовку. Лучшего руководителя, служив­шего примером, чем сам Мехмед, найти было нельзя. Он был не только отличным знатоком языков, истории и философии, искусным наездником и стрелком из лука, но и признанным мастером военной стратегии, а также великолепно разработал систему обеспечения войск сна­ряжением и продовольствием. Так была создана государ­ственная школа пажей султана, учебный план которой не имел себе равных в то время во всей Европе.

Некоторые особенности дворцовой школы делают ее уникальной во всей мировой истории образования, и об этом следует рассказать особо. Во-первых, здесь не было ни одного турка. В школе учились мальчики из Австрии, Венгрии, России, Греции, Италии, Боснии, Богемии и даже из Германии и Швейцарии, а также грузины, черке­сы, армяне и персы. Более того, все они были рабами, то есть не имели ни семьи, ни иного будущего, кроме того, что им предложил их теперь единственный господин и наставник — султан. Добившись таким образом абсолют­ной преданности трону, султан осознал, насколько не­оценимую роль может сыграть эта высокообразованная и вышколенная молодежь не только в качестве чиновников постоянно расширявшей свои границы империи, но и в противостоянии трона и янычар, сдерживать которых с каждым годом становилось все труднее.

Во-вторых, процесс обучения был долгим и напря­женным, а школа была заинтересована в своем ученике на протяжении всей его жизни. В наши дни, окон­чив университет, выпускник работает по профессии или уходит в бизнес и практически прерывает связь со сво­им учебным заведением. Окончив частную привилеги­рованную среднюю школу, молодой человек не связан с ней ничем, кроме старого корпоративного галстука. Выбирая карьеру в армии или на флоте, он отправля­ется в Сандхерст или Дартмут, где его общее, религи­озное или культурное образование никого не интересу­ет. В придворной школе султана процесс образования был непрерывным и всеобъемлющим, причем во всех аспектах: интеллектуальном, физическом и религиоз­ном. Другими словами, эта школа включала по объему знаний все ступени обычной средней и частной приви­легированной школ, университет, армейский колледж и колледж ВМФ. Так что, возможно, этот пример — един­ственный в истории образования.

Однако в Серале всем ученикам места не хватало, и на его территории проживало от пятисот до восьмисот ичогланов, или, как их называли, «внутренних». Двор­цы Адрианополя и Галаты использовались как «вне­шние дома»; в них жило от трехсот до четырехсот уче­ников. Очевидно, по сравнению с проживавшими в Серале они занимали более низкое положение, а их школы считались подготовительными, откуда только ученики, добившиеся наибольшего успеха, могли рас­считывать на дальнейшее продвижение. В самом Сера­ле тоже было два так называемых подготовительных отделения — Большая и Малая палата. Так что, скорее всего, учащиеся «внешних» школ все-таки не могли попасть на службу в Сераль и сразу после окончания учебы получали должности чиновников низшего звена.

При Мехмеде в Серале было четыре оды, или пала­ты (класса), служащих, но к концу правления Ахмеда I (1617) их число возросло до шести:

1. Хас-ода — Палата султана (хас — «соответствую­щий», «истинный» или «личный» и, таким образом, «королевский», то есть относящийся к султану) — высшая, наиболее привилегированная. В ней было тридцать девять служащих, а сороковым членом являлся сам сул­тан. Со времени правления Селима I члены этой Пала­ты стали хранителями святых реликвий в павильоне Священной мантии.

2. Хазын-ода — Палата казны. Палатой и отрядом из шестидесяти—семидесяти служащих руководил белый евнух хазынедар-баши. В их обязанности входило охра­нять казну, производить расчеты и вести бухгалтерию.

3. Кылер-ода — Продовольственная палата. Кухонной службой руководил кылерджи-баши; в разное время в ее состав входило от семидесяти до ста человек. Обязанно­сти службы заключались в контроле пищи султана и его сопровождении во время отъездов из дворца.

4. Бюйюк-ода — Большая палата, первоначально именовалась йени-ода — Новая палата. Изменение, оче­видно, вызвано созданием Сулейманом Малой палаты. Обе эти палаты занимались исключительно образова­тельным процессом пажей, которым в соответствии со способностями и достижениями в учебе жаловали дол­жности в высших палатах.

5. Кючюк-ода — малая палата. Во главе большой и малой палаты стоял икинджи-оглан, евнух Вторых во­рот. В большой палате было от ста до двухсот, а иногда до четырехсот человек; в малой — около двухсот пяти­десяти ичогланов. К концу XVIII века обе палаты были упразднены.

6. Сеферлы-ода — Палата кампаний. Основана Ахме­дом I или десять лет спустя — Мурадом IV. По суще­ству, в иерархии эта палата занимала четвертое место и комплектовалась (от семидесяти до ста пятидесяти че­ловек) учащимися большой и малой палат. Пажи сефер-лы-ода обстирывали султана во время военных кампа­ний и руководили военным оркестром. В связи с так называемыми «банями Селима I» я уже рассказывал об этой палате. Три последние оды находились под общим руководством сарай-агаши, являвшегося помощником директора всей школы.

Кроме вспомогательных школ в Адрианополе и Галате, была еще одна, основанная Ибрагимом-пашой, главным визирем Сулеймана, названная его именем. Однако она и школа в Адрианополе, в отличие от галатской, были упразднены султаном Ибрагимом. Общее число пажей в Серале всегда оставалось в пределах трехсот — девятисот человек. Стандартный курс обуче­ния не мог быть меньше четырнадцати лет и обязатель­но включал в себя изучение турецкого, арабского и пер­сидского языков. Такие дополнительные предметы, как кожевенное дело, изготовление колчанов, луков и стрел, соколиная охота, собаководство, музыка, мытье головы, маникюр, стрижка волос и искусство создания тюрба­на, как правило, выбирались по желанию.

Распространено было и денежное поощрение учащих­ся, что, несомненно, было хорошим стимулом к овла­дению науками. Вот как пишет Менавино об учащихся Бюйюк, или Йени-ода: «В первый год обучения мальчи­ки в день получали 2 аспера, во второй — 3 аспера, в тре­тий — 4, и так каждый год их жалованье увеличивалось. Дважды в год им выдавалась одежда ярко-красного цве­та, а на лето одеяние из белой материи».

Дисциплина была жесткой, однако бастинадо, битье палкой по пяткам, разрешалась только раз в день. Бе­лые евнухи наблюдали за пажами день и ночь, прини­мая все меры предосторожности, чтобы не допустить между ними противоестественных взаимоотношений. Хорошо известно, что некоторые султаны женщинам предпочитали мальчиков или дополняли ими свой га­рем, а текст из архива банка Святого Георгия в Генуе лишь подтверждает это: «Белые евнухи выглядят как сморщенные, мумифицированные, худые и старые жен­щины. В их обязанности входит прислуживать Велико­му синьору, когда он покидает свой дворец, и следить за порядком среди белых пажей. В основном это дети христиан, украденные у родителей; в год их бывает от 300 до 400 человек. Некоторые мальчики очень краси­вы и носят дорогие одежды. У них полные щеки, а подведенные брови соединяются на переносице. О них рас­сказывают немало странного, но здесь такое поведение в порядке вещей, так что на это не обращают особого внимания».

Рико посвящает этой теме небольшую главу и отме­чает, что пажи разработали особый язык жестов и зна­ков для общения, которым и выражали свои чувства. Он подчеркивает, что в случае разоблачения их избива­ли до полусмерти и изгоняли из Сераля. Следует напом­нить, что до 1542 года гарем находился за пределами Сераля и все строения на территории Третьего двора были предназначены для султана и дворцовой школы. Это может объяснить, почему гарем располагается на такой небольшой площади вдали от главных дворов.

У каждой палаты был собственный зал, спальни и классные комнаты. Постепенно комплекс расширялся: добавились консерватория, две мечети, общее помеще­ние для преподавателей и старших пажей, офисы адми­нистрации школы, бани Селима II и библиотека Ахме­да III. Большинство этих зданий исчезло после пожаров 1655-го и 1856 годов, но план подскажет, что сохрани­лось до наших дней.

Кроме библиотеки и павильона Священной мантии, о котором речь впереди, самым старым сохранившим­ся помещением остается Сеферлы-когушу (см. план, поз. 103), зал Кампаний («когушу» в современном по­нимании означает «зал», а «ода» — скорее «комната», «палата» или «школа»). Эта комната, а также та, что находится сразу за ней, относились к помещениям ба­ни. Сегодня здесь выставлена замечательная коллекция китайского фарфора. В следующей комнате (поз. 104), которая также входила в комплекс бани, представле­ны экспонаты из серебра и стекла. Следующие пять комнат в этой стороне двора были отведены под казну султана. В наши дни это территория Музея Сераля, в котором выставлены самые разнообразные предметы искусства: от персидских тронов и тронов других госу­дарств из золота, украшенных жемчугами и рубинами, до чайников и кофейных наборов, часов и предметов мебели, клинков, трубок, сигаретниц, туалетных при­боров, шахматных фигур, роговых чернильниц, образ­цов восточной каллиграфии, вышивки, резьбы по сло­новой кости, черепаховой инкрустации и многого дру­гого. И хотя формат данного издания не позволяет детально рассказать о разнообразных коллекциях Двор­ца, непременно стоит упомянуть о замечательном со­брании керамики.

О нем было сказано немало противоречивого, и лишь недавно мы смогли узнать о реальном положении ве­щей — в 1930 году вышла публикация профессора Цим­мермана, руководителя мероприятий по подготовке кол­лекции к демонстрации. Соответствующая комиссия была сформирована еще в 1912 году, сразу после Бал­канской войны, но из-за начала Первой мировой вой­ны выставка открылась только в 1925 году. Первое опи­сание коллекции было отрывочным и входило в офи­циальный путеводитель по Сералю. Затем, наконец, в 1934 году появились статьи Р.Л. Хобсона и сэра Пер-сиваля Дэвида. Это наиболее примечательные публика­ции, и именно из них почерпнуты следующие сведения.

Выставка восточной керамики Сераля является тре­тьей в мире по количеству экспонатов. Первой, нахо­дящейся абсолютно вне конкуренции, остается коллек­ция, представленная в Запретном городе в Пекине, вторая — дрезденская. Таким образом, любому серьез­ному исследователю для полноты знаний следует при­ехать в Стамбул и познакомиться с многочисленными уникальными экспонатами.

По сообщению сэра Персиваля Дэвида, самое раннее упоминание о фарфоре в Стамбуле относится к 1504 го­ду, когда во время правления Баязида II проводилась ин­вентаризация Дворца. В списке значился двадцать один предмет, в основном — блюда. Следующая инвентарная ведомость датирована 1514 годом (правление Селима I) и содержит уже шестьдесят два предмета, привезенных из дворца Хештебешт в Тебризе. И только после прихода к власти Сулеймана Великолепного (1520—1566) коллек­ция начала становиться действительно крупным собрани­ем. Она расширялась благодаря тому, что султан сам ин­тересовался китайским фарфором, а также за счет новых завоеваний и подношений от эмиссаров иностранных государств, искавших благосклонности монарха. Затем мы не встречаем упоминаний о фарфоре до 1680 года, когда отмечается наличие крупной коллекции, хранящей­ся частично в помещениях казны, частично — на кухне.

В правление Абдул-Меджида (1839—1861) коллекция хранилась в казне, а при Абдул-Хамиде (1876—1909) некоторые предметы были перевезены во дворец Йылдыз. Правда, после смещения последнего все вернулось на территорию Сераля. Сегодня коллекция насчитыва­ет около десяти тысяч предметов, из которых тысяча триста — селадоны[51], две тысячи шестьсот предметов — фарфор эпохи династии Мин (1368—1643), китайский и японский фарфор периода следующих династий. Заво­евание Персии, Сирии и Египта значительно пополни­ло коллекцию, о чем говорят многочисленные экспо­наты голубого и белого цветов. Примечательны пред­ставленные в большом количестве зеленые селадоновые тарелки, которыми ежедневно пользовались в Серале. Выбор цвета не случаен — по распространенному на Ближнем Востоке суеверному представлению, именно он выявлял наличие в пище яда.

Хотя большая часть коллекции представлена предме­тами эпохи династии Мин, немало здесь и прекрасных экспонатов времен династий Юань (1280—1368) и Сун (960-1279).

Продолжая обследование строений дворцовой шко­лы, мы знакомимся с двумя крупными зданиями, зани­мающими почти всю дальнюю северо-восточную часть двора. Первое — Продовольственная палата, в которой в наше время размещается администрация Сераля. Я побывал там только дважды, но директор лично внес в мой план здания все необходимые правки. Перестрой­ка полностью изменила первоначальную декорировку, хотя в любом случае она должна была быть довольно скромной. Доктор Миллер, основываясь на сообщени­ях Менавино, Бадоаро и Бобови, дает следующее опи­сание: «Здесь хранились всевозможные лекарства, а главное — сильнодействующие противоядия; редкие и дорогие специи, парфюмерия и душистые вещества из Египта, Аравии и Индии; огромные свечи из Валахии для освещения селямлика, гарема и дворцовых мечетей. В большом количестве здесь были собраны джемы, мар­мелад и прочие сладости; тут же находился запас пить­евой воды из источника Святого Симона в Старом дворце. Здесь были и восхитительные сиропы, произво­димые на заказ в Большом Каире, из которых в даль­нейшем делали напитки для султана, и крупные куски амбры от паши Йемена, использовавшиеся для приго­товления знаменитых шербетов».

Второе строение, соединенное с первым переходом, который одновременно связывает Третий и Четвертый двор, — это Палата казны. Как мы уже упоминали, по значимости это была вторая палата после Хас-ода. Се­годня в этом помещении музейное хранилище, и оно закрыто для посетителей.

Северную часть двора занимает хранилище казны, в помещении которого прежде располагался кылычдар (сылыхдар), или хранитель меча султана, а затем сокро­вищница павильона Священной мантии. В плане это квадратное здание, разделенное на четыре части. Поз­же мы вернемся к нему. Следующее строение, протя­нувшееся до новой библиотеки, — это палаты султана и другие комнаты. Изначально оно находилось рядом с Ереван-кешк, а существующее ныне здание было пере­строено в XIX веке Абдул-Меджидом. Главный зал — это помещение прямоугольной формы, крыша которо­го покоится на шести колоннах, соединенное специаль­ным переходом с павильоном Священной мантии. Среди смежных комнат есть небольшой кабинет начальни­ка оды и больница для членов палаты султана. Осталь­ные пажи пользовались большой больницей в Первом дворе.

Этим исчерпывается перечисление строений дворцо­вой школы. Рассмотрим теперь павильон Священной мантии. Хотя хранение и почитание реликвий как фор­ма идолопоклонства едва ли соответствует духу ислама, искушение иметь глубоко почитаемые осязаемые свиде­тельства жизни Пророка до конца еще не изжито. Спра­ведливости ради следует отметить, что таких реликвий немного (если сравнивать, например, с Буддой), да и находятся они не в Аравии, а в странах, принявших ис­лам полностью или частично значительно позднее. Так, в индийском Байджпуре, на плоскогорье Декан, свято чтут хранящиеся в специальной шкатулке два волоска из бороды Пророка. Шкатулку, правда, никогда не от­крывают. А в провинции Синд, в городе Рохри[52], един­ственный волос Пророка находится в золотом ларце, украшенном драгоценными камнями, в храме, воздвиг­нутом специально по этому поводу в 1745 году. Раз в году его демонстрируют народу, причем благодаря хит­роумному механизму волос самостоятельно поднимает­ся и опускается. Говорят, что три волоска из бороды хранятся в знаменитой мечети Брадобрея, расположен­ной к северо-западу от Кайруана, самого интересного города Туниса. Мечеть построена в честь Абу Джам эль-Белави, который на самом деле был не брадобреем, а одним из последователей Пророка. Правильное назва­ние — мечеть Сиди Сахаб, то есть Сиди-спутника. Все три волоска погребены вместе с усопшим: по одному на каждом веке, а третий — под языком. Так как этот че­ловек всегда держал волоски при себе, по нелепой слу­чайности его посчитали брадобреем Пророка. Как мы узнаем позже, остальная часть бороды Мухаммеда на­ходится в Серале.

Следы, якобы оставленные ногой Пророка, как и следы Будды, в большом количестве есть во многих уголках Индии, причем они существенно различаются как по размеру, так и по форме ступни. Кроме этих сравнительно незначительных реликвий, есть и по-на­стоящему ценные. Например, в Каире хранятся рега­лии халифов, и среди них — знамя Пророка и плащ, а также, по некоторым сведениям, и его меч. Завершив в 1516—1517 годах подчинение Сирии и Египта крова­вой резней пятидесяти тысяч каирцев, Селим I сам получил титул халифа, а вместе с ним и священные реликвии. Жестокость завоевателя уживалась в нем с религиозной покорностью и раскаянием глубоко ве­рующего человека: все время пребывания в Египте он проводил в мечетях и святых местах. Знамя Проро­ка, Санкак-шериф, было отправлено в Дамаск, чтобы брать его с собой во время ежегодного паломничества в Мекку. Остальные реликвии (какие конкретно, до­подлинно неизвестно) попали в Константинополь, где находятся и по сей день. Все они сразу оказались в Серале, в специально возведенном здании, известном как павильон Священной мантии. И до того как через семьдесят пять лет здесь же появилось знамя, мантия Пророка оставалась наиболее ценной реликвией.

Как уже отмечалось ранее, всегда имелись серьезные сомнения по поводу того, кому принадлежали релик­вии. Ясность, похоже, есть только в отношении мантии и знамени. Что же касается более мелких предметов, то здесь возникают разногласия, так как неизвестно, при­надлежали ли они самому Мухаммеду или одному из «четырех его спутников» — Абу Бекру, Омару, Осману или Али. Наиболее полное и достоверное свидетельство XVII века принадлежит Тавернье, который получил ин­формацию от людей, многие годы прослуживших в каз­начействе. Причем один из них вообще являлся его глав­ным хранителем и, значит, по роду службы участвовал в церемониях, связанных с реликвиями. Тавернье опи­сывает мантию, знамя, печать и два меча. Из современных исследований, по моему мнению, лучшим являет­ся работа Уайта. В его список входят: мантия, знамя, борода, зуб и след ноги. Последний он видел собствен­ными глазами. Рассмотрим теперь все по порядку.

1. Хирка-шериф, или Священная мантия. Считает­ся, что Мухаммед подарил ее арабу-язычнику по име­ни Кааб ибн Зухайр, одному из шести человек, которых Пророк решил обратить в свою веру. Он бросил им вы­зов, заявив, что те не смогут создать книгу прекраснее Корана. Пятеро признали, что не способны на это, и стали новообращенными. А Зухайр упорно продолжал критиковать святую книгу, удалился в пустыню и жил там в пещере. Раскаявшись, он написал поэму, ставшую настоящим шедевром. За это Пророк снял с себя ман­тию, сотканную в его гареме, и накинул на плечи по­эту. И он, также обращенный в новую веру, стал одним из самых преданных приверженцев Мухаммеда, а его поэма дошла до потомков. Мантию Пророка дети по­эта продали Муавии I, основателю первой мусульман­ской династии халифов из рода Омейя — династии Омейядов. Затем при династии Абассидов она оказалась в Багдаде, далее — в Каире, где ею завладел Селим I, и, наконец, появилась в Константинополе.

По поводу цвета мантии единого мнения нет. Суще­ствуют описания, что она была зеленого, черного, бе­лого цветов, даже — в полоску. Однако некоторые слу­жители дворца уверяли доктора Миллер, что на самом деле она была кремовая.

Тавернье говорит, что мантия Пророка была из бе­лого камлота[53], сотканного из козьего пуха, с широки­ми рукавами. Вот как он описывает церемонию, непо­средственно связанную с мантией: «Великий синьор до­стал мантию из сундука, с большим уважением поцело­вал ее и передал капы-аге. Офицер охраны послал за хранителем казны, в сопровождении которого старшие пажи внесли в зал большой золотой котел. Мне расска­зывали, что он очень вместительный, — в него входит не меньше одной шестой бочки. В некоторых местах с внешней стороны котел украшен изумрудами и бирю­зой. Емкость наполнялась водой так, чтобы до края ос­тавалось расстояние в шесть пальцев толщиной. Капы-ага на некоторое время опускал мантию Магомета в котел, ждал, пока она намокнет, а затем сильно отжи­мал, но так, чтобы ни одна капля не пролилась на зем­лю. Далее полученная вода разливалась во множество венецианских хрустальных бутылей по полпинты каж­дая. После этого капы-ага запечатывал бутыли Большой печатью Властителя. Впоследствии мантию сушили, а в 20-й день священного месяца Рамадан в присутствии его величества реликвию убирали в сундук».

На следующий день бутыли вместе с листом бумаги, несущим оттиск печати Пророка, отсылали султаншам и другим важным персонам Константинополя. Бумаж­ный лист мочили в воде, которую после этого потреб­ляли в больших количествах. Доктор Миллер, ссыла­ясь на Бобови, добавляет, что церемониальная вода — это роса, собиравшаяся пажами из продовольственной службы в апреле. Считалось, что она обладает лечеб­ными свойствами, помогая при лихорадке и некоторых других заболеваниях. Также эту воду наливали в рот умершему в качестве талисмана, дабы преодолеть стра­дания загробной жизни. Со временем церемония упро­стилась и стала соответствовать первоначальной прак­тике, возникшей в XVI веке.

2. Санкак-шериф, или Священное знамя. По мне­нию некоторых арабских историков, изначально знамя служило пологом в палатке Айши, любимой жены Про­рока. Однако по установившейся традиции считается, что это один из витков с тюрбана врага Мухаммеда по имени Бурайдат, который был обращен в новую ве­ру. Посланный верхушкой Мекки против Мухаммеда, он, вместо того чтобы атаковать войско Пророка, пал перед ним ниц, развернул тюрбан, прикрепил ткань к древку копья и передал ему в знак того, что посвящает себя делу Пророка и его славе. Как и мантия, знамя оказалось у Селима и было отправлено им в большую мечеть Дамаска. Ежегодно знамя несли во главе процес­сии паломников в Мекку. Мурад III, понимая его по­литическое значение, направил знамя в Венгрию для поднятия боевого духа своей армии. По завершении кампании уже Мухаммед III, только что взошедший на трон (1595), доставил знамя в Константинополь. С тех пор оно стало символом Османской империи и выстав­лялось на всеобщее обозрение, только когда султан или великий визирь лично присоединялись к действующей армии, а также в случае опасности общенационального масштаба (как в 1826 году) или при объявлении войны. Последний раз это произошло в 1915 году, в момент объявления священной войны против стран Антанты.

Судя по всему, полотнище снято с древка и хранится в сундуке из красного дерева, инкрустированном черепа­шьим панцирем, перламутром и драгоценными камнями. Здесь же находится и знамя, как полагают, принадлежав­шее Омару. Знамена завернуты в сорок разных покровов из дорогих тканей. Сама святыня — из зеленого шелка с надписью, вышитой золотом.

Связано ли количество покровов знамени с числом служителей Хас-ода, исполнявших роль хранителей ре­ликвий, я сказать не могу. Кстати, Уайт добавляет, что и у мантии было сорок специальных покровов, однако возможно, что на самом деле это не так. Ключи от сун­дука хранились у кызлар-аги как главного смотрителя святых мест. Уайт говорит, что видел древко, стоявшее у стены. Оно было увенчано пустотелой серебряной сферой с позолотой, внутри которой находился спи­сок Корана, сделанный, как считают, рукой Омара. Еще один список, сделанный Османом, завернут в полотни­ще другого знамени. Доссон описывает, что хранилище Корана Османа выполнено в форме яблока, там же на­ходятся и ключи от Каабы, врученные Селиму Шарифом[54] Мекки. Тавернье же сообщает, что знамя храни­лось в стенном шкафу в спальне султана.

3. Мюхюр-шериф, или Священная печать. Единст­венное свидетельство о наличии печати и церемонии, связанной с ней, мы находим у Тавернье: «Около дива­на в Зимней комнате, главном помещении хранилища реликвий, в стене устроена ниша, в которую помещена небольшая коробка из черного дерева около 15 санти­метров в длину и ширину. В ней хранится печать Ма­гомета, помещенная в кристалл, отделанный по краю слоновой костью. В длину он около 10 сантиметров, в ширину — примерно 7 сантиметров. Сам я видел толь­ко оттиск печати на листке бумаги, но человек, пока­завший его, не позволил мне прикоснуться к бумаге, а сам смотрел на оттиск печати как на великую релик­вию. Раз в три месяца пажи Палаты казны убирают помещение, меняя при этом ковры. Именно тогда часнадар-баши открывает коробку и расшитым платком достает печать, исполненный уважения и поклонения реликвии. Старший паж держит золотой кубок, укра­шенный алмазами и сапфирами, в его верхней части находится что-то вроде чаши с прекрасными благово­ниями, аромат которых распространяется по всей ком­нате. Паж держит кубок двумя руками и постепенно поднимает его над головой, а все находящиеся рядом мгновенно падают ниц, выражая таким образом свое почитание реликвии. После того как все поднимутся, паж опускает кубок на уровень чуть ниже подбородка. Главный хранитель казны держит печать перед собой, окруженную пеленой от воскуренных благовоний, а все находящиеся в помещении подходят к нему по очереди и целуют кристалл, покрывающий одну из самых дра­гоценных реликвий, принадлежавших их Пророку».

Тавернье не удалось выяснить, как выглядела сама печать, из какого материала она сделана, что на ней выгравировано. В четырнадцатый день месяца Рамадан на пятьдесят листов бумаги наносят оттиск печати «спе­циальными смолистыми чернилами, которые готовят в фарфоровом блюде. Меченосец султана руками натира­ет ими печать и штампует листы», а затем рассылает их вместе с «водой мантии» уважаемым людям столицы.

4. Сакал, или Борода. Считается, что бороду Про­року сбрил после смерти его любимый брадобрей Сал­ман в присутствии Абу Бекра, Али и еще нескольких ближайших последователей, участвовавших в церемо­нии воскурения благовоний. Говорят, что в длину она была около 7—8 сантиметров, светло-каштанового цве­та, без признаков седины. Хранится борода в герметич­ной, богато украшенной стеклянной раке.

5. Зуб Пророка. Зуб является одним из четырех, ко­торых лишился Пророк после удара боевым топором в ходе битвы при Бадре. Считается, что архангел Джаб-раил во главе трех тысяч ангелов сражался на стороне Пророка. Два из трех зубов потеряны, а четвертый яко­бы находится в тюрбе[55] Мухаммеда I.

6. След ноги Пророка. Именно этот след ступни на квадратном куске известняка видел Уайт. По преданию, след Пророк оставил в момент, когда помогал строите­лям поднять тяжелый камень при возведении храма в Каабе. По другой версии, Мухаммед оставил его, когда левую ногу занес в стремя, садясь на любимого коня.

Как мы уже говорили, Тавернье описал два меча. Один, как считается, принадлежавший Омару, очень простой меч в ножнах, завернутых в зеленую материю. Другой — короткий, достойный поклонения, так как именно им «человек по имени Эбу-Нислум за распро­странение ереси наказывал неверных, по закону Маго­мета разрубая их на куски».

Тавернье также приводит описание нескЬльких по­мещений, входивших в комплекс павильона Священной мантии, однако из-за разрушений и неоднократных перестроек оно мало что может нам дать. Главный вход через колоннаду Третьего двора ведет к богато декори­рованным воротам, известным как Ворота фонтана. От­туда вы сразу попадаете в самую южную из четырех квадратных комнат с купольным потолком. Это, ско­рее всего, приемная с фонтаном посередине. Из трех остальных я побывал только в северной и смог лишь мельком через забранное решеткой окно увидеть зал в форме буквы «Г». Насколько можно было судить, внут­ренние стены отделаны изящными изразцами, а мас­сивные портьеры, вероятно, скрывали витрины с ре­ликвиями меньшего значения. С потолка свешивались светильники, а полы были устланы роскошными ковра­ми. Было довольно темно, а учитывая то, что меня вели в зал Обрезания, мое представление об обстановке ока­залось фрагментарным. Вышел я тем же путем, что и вошел, — через небольшую дверь, поднявшись по невы­сокой лестнице в углу Четвертого двора позади Эманат хазынеси (см. план, поз. 109). Это здание, а также Хасо-даси и павильоны, начинающиеся на выходе из зала с колоннами, были связаны между собой как архитектур­но, так и церемониально, вместе составляя комплекс павильона Священной мантии. Рассказать о том, какую роль эти помещения играли в разное время, не пред­ставляется возможным. В следующей главе я коротко остановлюсь на Ереван-кешк, входящем в состав Чет­вертого двора.

Глава 11

ЧЕТВЕРТЫЙ ДВОР

Хотя последняя описываемая нами часть Сераля се­годня и называется Четвертый двор, но, скорее, по тра­диции и относится по большей части лишь к террито­рии, примыкающей к павильону Абдул-Меджида.

Более того, строения, конструктивно связанные с павильоном Священной мантии и мраморной терра­сой, ведущей к великолепному Багдадскому павильону, не являются составной частью какого-то другого дво­ра, а Меджидие-кешк, возведенный в стиле позднего Луи-Филиппа, вряд ли вообще можно считать истори­чески связанным с Сералем.

Учитывая непревзойденные по красоте виды на Мра­морное море, Босфор и Принцевы острова, этой части Сераля самой природой было предназначено стать чу­десным садом, а сменявшие друг друга султаны лишь состязались в искусстве сделать его еще прекраснее. С самого начала возведения дворца павильоны строились на самых высоких участках, в окружении цветов и де­ревьев. Здесь ощущалось каждое дуновение морского бриза, и султаны, оставив заботы о государственных де­лах и семейных неурядицах, могли в полной мере на­сладиться покоем и уединением.

Даже мельком взглянув на план, можно понять, что этот сад предназначен исключительно для султана, — он буквально отрезан от остальных зданий Сераля. Ок­на казны и Продовольственной палаты и их двери, со стороны заднего фасада все же выходившие в сад, надежно закрывали, как только женщинам гарема позво­лялось погулять или устраивался праздник тюльпанов. С другой стороны связь с гаремом закрывал павильон Священной мантии, так что пажи дворцовой школы оказывались запертыми на территории Третьего двора. Как мы уже знаем, некоторых посетителей могли тай­но направлять в сад через небольшую дверь. А строе­ния, главным образом в северной части, являлись, оче­видно, летними павильонами, которые со временем либо пришли в негодность, либо были снесены для строительства в 1639 году Багдад-кешк и смежной с ним мраморной террасы султана Ибрагима.

О наличии обширного пространства, занятого зарос­шими ныне фундаментами давно заброшенных строе­ний, протянувшихся от зала Обрезания и Багдадского павильона до внешних стен Сераля, мы уже упоминали в главе, посвященной селямлику.

Прежде чем рассказать о садах тюльпанов Ахмеда III, ставших столь известными в первой четверти XVIII ве­ка, я коротко остановлюсь на сохранившихся зданиях так называемого Четвертого двора. Из предыдущей гла­вы мы знаем, что Ереван-кешк соединялся с павильо­ном Священной мантии. Он находится на самом высо­ком холме Сераля, и со времени правления Мехмеда II на этом месте всегда размещались строения, исполняв­шие роль уединенных летних вилл в непосредственной близости от селямлика. Здесь постоянно можно было наслаждаться великолепным видом окрестностей и чуд­ным ароматом садов.

Весной 1635 года Мурад IV предпринял Анатолийс­кую кампанию, ставившую своей целью изгнание пер­сидских еретиков из городов Османской империи, все еще находившихся в их руках. В результате похода был покорен и Ереван — столица Ереванского ханства к се­веру от горы Арарат в Закавказье. А на обратном пути жестоко наказывались губернаторы провинций, заме­ченные в малейшем неуважении к султану. Считается, что в Ереване Мурад был поражен красотой одного павильона и по возвращении в столицу приказал вы­строить точно такай же в своем саду. Участок выбрали в самом видном месте Сераля. И хотя название пави­льону было дано в честь взятия Мурадом Еревана, его еще именуют Сарик-одаси, или зал Тюрбана. Ереван-кешк— сооружение крестообразной формы, которое можно назвать уменьшенной копией Багдад-кешк. Од­нако учитывая, что это уже не самостоятельное здание, так как одной стеной с большими окнами он был со­единен с хранилищем казны, нам сложно судить о его первоначальной форме. Внутри имеется кабинет с ку­полообразным потолком, который освещается двойным рядом довольно узких окон. Крыша свешивается над карнизом и обеспечивает надежную тень как в центре кабинета, так и на балконах, построенных в перекрес­тьях конструкции. На месте балкона, выходившего на сад тюльпанов, устроен небольшой эркер, именуемый «окном с диваном». Верхняя часть внешних стен по­крыта изразцовыми панелями, а их внутренняя отдел­ка напоминает изразцовое покрытие Багдад-кешк вто­рого периода с прекрасными образцами искусства кал­лиграфии.

В 1638 году Мурад IV предпринял свою последнюю и самую значительную военную кампанию против пер­сов, закончившуюся взятием Багдада. В свое время, в 1534 году, Сулейман Великолепный уже брал город, и вот теперь Мурад вновь овладел им, продолжая любо­пытную традицию Востока — покорение великого Баг­дада, древнего города халифата, лично властителем им­перии.

Мурад умел ценить архитектуру и здесь, в Багдаде, увидел, по его мнению, прекраснейшее сооружение в мире. Так после триумфального возвращения в Кон­стантинополь по его приказу рядом с Ереванским па­вильоном был выстроен Багдадский.

В плане это строение крестообразной формы, как и Ереван-кешк, однако окружающая его сводчатая гале­рея с широкими навесами крыши образует еще один выдающийся вовне крест, придавая всему сооружению вид восьмиугольника за счет небольших эркеров, устро­енных в нескольких перекрестьях конструкции. Присут­ствуют и другие дополнения, также изменившие перво­начальный облик здания. Так, например, если смотреть на павильон со стороны мраморной террасы, можно увидеть, что справа, со стороны сада, сводчатая гале­рея закрыта. Облицовка изразцами и ажурные оконные переплеты повторяют декорировку главного павильона, образуя своего рода внешнюю переднюю. Одно время здесь размещалась библиотека. С левой же стороны га­лерея открыта, и, обходя ее в этом направлении, мы вскоре увидим, что далее, вплоть до приемной на юж­ной стороне, она забрана стеклянными панелями. План поможет уточнить расположение зданий.

Вместе Ереванский и Багдадский павильоны представ­ляют собой образцы великолепного турецкого архитек­турного стиля, в основе которого оригинальные персид­ские работы XVII века. Изразцовая отделка достигает здесь небывалого мастерства. Причем если Багдад-кешк декорирован изразцами от основания до крыши, то Ере­ван-кешк — лишь наполовину. При этом общее впечат­ление от внешней отделки можно описать в двух словах — гармония и симметрия. А изящество и легкость подчер­киваются тонкими колоннами с капителями, повторяю­щими мотивы лотоса. В Багдадском павильоне клинча­тый камень вплоть до свода — это цветной мрамор с за­зубренными краями, а пазухи свода украшены круглыми медальонами, инкрустированными красным по белой мраморной поверхности. Позолоченный купол с высоким фонарем наверху поддерживается арками свода, перекры­вающими проемы всех четырех направлений крестооб­разной конструкции. Позолоченный шар, некогда выпол­нявший функции светильника, свисает на длинной це­пи из центра купола. Внутреннее изразцовое покрытие достойно самой высокой оценки. Среди оттенков наи­большего внимания заслуживают зеленый, темно- и свет­ло-голубой на белом фоне. Среди узоров преобладают цветочные, а майоликовые панно по обе стороны ками­на с изображением цветов граната и крупных листьев в двуручных вазах — истинный шедевр. Необходимо упо­мянуть и великолепные изображения птиц, их крас­ные клювы контрастируют с более светлой поверхностью поля.

Красивый бронзовый камин выполнен в привычном стиле с навесом, причем он невысок, чтобы было теп­ло людям, разместившимся на низких софах и диванах. Бассано отмечает, что поленья располагали вертикаль­но, а не поперек друг другу, как это принято у нас, чтобы усилить тягу и уменьшить задымление. Высокий дымоход в форме минарета пронзает крышу с одной из сторон. Широкий карниз с куфическими письменами идет по всему периметру комнаты, в специальных ни­шах стоят диваны, украшенные дорогой вышивкой. Между диванами и за ними расположены стенные шка­фы, дверцы которых инкрустированы слоновой костью и перламутром. В инкрустированных аналогичным об­разом нишах выставлены образцы китайского фарфо­ра. В них, вероятно, размешали трубки, парфюмерию и другие предметы. Окна в ажурных переплетах идут вдоль всей верхней части павильона: попарно в нишах и по одному между ними. В середине помещения сто­ит стол или жаровня, правда, лишь в качестве декора­тивной детали. На протяжении веков павильон исполь­зовали по-разному: как место для курения, под библио­теку, приемную и даже в качестве тюрьмы.

Между Багдадским павильоном и залом Обрезания проходит широкая мраморная терраса с хавузом, бас­сейном, слева она доходит до Ереван-кешк. Направо, если смотреть на зал Обрезания, на четырех тонких ко­лоннах покоится искусно выполненный из золоченой бронзы навес. Судя по надписи, это Ифтарие (ифтар — пища, принимаемая во время Рамадана), именно здесь Ибрагим ужинал после захода солнца. Здесь же султан раздавал милостыню во время празднеств по случаю обрезания сыновей. Официальный путеводитель по Сералю приводит две интересные иллюстрации. На пер­вой султан стоит перед Ифтарие, а несколько человек на коленях собирают брошенный к бассейну бакшиш. На другой мы видим тех же людей перед хавузом, а за шеренгой из девяти чиновников, на диванах, — высо­кородных принцев, вероятно, после операции, и само­го султана, беседующего, скорее всего, с главным вра­чом.

Нынешний хавуз — это все, что осталось от так назы­ваемого «водяного сада», который, по свидетельствам ав­торов прошлого, располагался именно в этой части Сера­ля. Со стороны террасы он открыт, а с двух других огра­ничен окнами зала колонн и Ереван-кешк. В центре ус­тановлен чудный пирамидальный мраморный фонтан. Отражение в его водах мерцающих отсветов мраморной балюстрады и колонн придает всему величественному ансамблю верхней террасы ощущение спокойной прохла­ды. Пройдя по нескольким мраморным ступеням вниз, мы попадаем в сады. Они идут террасами на разных уров­нях по всему Четвертому двору, на северо-востоке упира­ясь в павильон Мустафы-паши (см. план, поз. 118) и усе­ченную башню Хекимбаши-одаси (поз. 119), в которой располагался главный врач. Как мне удалось узнать, сады тюльпанов были разбиты между Ереванским павильоном и Хекимбаши-одаси (поз. 113, 119), а оранжерея — на нижней террасе за павильоном Мустафы-паши, она про­тянулась на север вплоть до мраморного бассейна прямо­угольной формы, находившегося ниже Багдадского па­вильона.

Еще один бассейн, несколько меньших размеров, разделяет Мустафа-паша-кешк и Хекимбаши-одаси на следующем уровне. Этот павильон состоит из двух по­мещений разной площади, соединенных между собой длинным пролетом лестницы, ведущей в оранжерею. Здание покоится на нескольких тонких мраморных ко­лоннах, увидеть которые можно только со стороны нижних садов. Кто и когда возвел строение, неизвест­но, а имя визиря Мустафы-паши соединилось с ним во время более поздних восстановительных работ. Первая дата, связанная с этим павильоном, судя по надписи, — это 1704 год, когда при Ахмеде III проводилась рес­таврация. Существует еще одно название этого строе­ния — павильон Дивана, однако как оно возникло, нам также неизвестно. Несомненно, его главная отличи­тельная черта — это массивное окно и диван перед ним. Окно выходит на нижние сады, а слово «диван» в названии употреблено для того, чтобы подчеркнуть вспомогательную роль помещения, что-то вроде пере­дней в доме. Внутреннее убранство в целом выпол­нено в стиле Людовика XV, что говорит само за се­бя. Считается, что здесь хранилась печать великого ви­зиря.

Соседнее Хекимбаши-одаси — двухэтажное здание с забранными массивными решетками окнами на самом верху под трехступенчатым карнизом, напоминающее скорее тюрьму, чем пристанище главного лекаря султа­на. Как уже отмечалось, прежде оно являлось основа­нием высокой башни, а традиция относит его ко вре­мени правления Мехмеда II. В стенных шкафах здесь можно увидеть коллекцию медицинских инструментов.

Полным контрастом всему остальному на территории Четвертого двора можно назвать Третьи ворота и Мед­жидие-кешк, расположенные в юго-восточном углу дво­ра. Более уместными они казались бы где-нибудь в Вер­сале. Павильон Абдул-Меджида, или Новый павиль­он, как его иногда называют, был сооружен в середине XIX века французским архитектором на месте более ранних строений — так называемого Зонта и павильо­на Третьего поместья. В настоящее время здесь пред­ставлено довольно пестрое собрание французской ме­бели всех периодов, однако преобладают предметы эпо­хи Второй империи.

На каминной доске в стиле Людовика ХУ выставле­ны многочисленные часы с позолотой, изящные вазы из золоченого серебра, канделябры, шкатулки с инкру­стацией, изображения знаменитых триумфальных колонн и т. д. Здесь же, в центре, выставлены разнооб­разные предметы мебели с украшениями из золоченой бронзы, а также собрание портретов султанов, которые пока не доступны для обозрения посетителей. Вряд ли стоит говорить о непревзойденных по красоте видах, от­крывающихся из этого павильона. В последние годы империи его использовали в качестве дома-приемной для важных гостей Сераля, где им предлагали кофе, си­гареты и варенье из лепестков роз.

Стоит упомянуть о небольшом павильоне Одеяний в Четвертом дворе, там, очевидно, облачались в церемо­ниальные одежды для торжественных встреч, а также мечети для служителей павильона Священной мантии.

Пожалуй, нам осталось поговорить о садах и знамени­том фете, празднике тюльпанов, проводившемся в пери­од правления Махмуда I. Большинство султанов заботи­лись о садах Сераля, старались либо разбить новый, либо пополнить уже имеющийся дотоле неизвестными видами растений или деревьев. Так, Ибрагим любил тюльпаны, а, например, Мухаммед IV предпочитал лютики, отростки и семена которых ему поставляли паши всех областей Си­рии и островов Средиземного моря. В больших количе­ствах выращивали и другие цветы: розы, гвоздики, гиа­цинты, сирень, — причем не только в этом саду, но и в саду Летнего дворца. Так что в свое время это, несомнен­но, было великолепное зрелище. А сегодня о былой кра­соте напоминают лишь отдельные элементы изгороди да несколько отдельно стоящих деревьев.

Очевидно, увлечение тюльпанами достигло своего расцвета при Ахмеде III. Именно тогда эта страсть на­чала влиять даже на государственные дела, так как тра­ты на проведение праздника были столь велики, что граничили с безрассудной расточительностью, подры­вавшей бюджет страны. Сам же праздник тогда счита­ли чуть ли не более важным, чем общенациональные. При следующем султане, Махмуде I, культ тюльпанов сохранился, хотя и в более сдержанной форме. Как раз на его правление приходится наблюдение, сделанное Флэше во время праздника, посвященного этому замечательному цветку: «Проводится праздник в апреле. Во дворе Нового Сераля устанавливаются деревянные рамы [«галереи»], по обеим сторонам которых амфитеатром укладывают ряды полок для ваз с тюльпанами. Между вазами располагают лампы. К верхним полкам подвешивают клетки с канарейками, а привязанные к ним стеклянные шарики, заполненные водой разного цвета, создают столь причудливую игру света, что даже днем создается ощущение яркого ночного праздника. Довольно продолжительный проход сквозь деревянные конструкции позволяет рассмотреть искусно выполненные сооружения: то тут, то там выставлены самые разнообразные пирамиды, башни или беседки.

Мастерство создателей столь гармоничных ансамблей делает их настолько живыми и реальными, что, очутившись в таком прелестном уголке, представляешь себя чудесным образом перенесенным во дворец мечты.

В центре всего — павильон Султана. Именно здесь выставляются подарки вельмож двора. Все они предназначены его величеству, причем под каждым указано, кто является дарителем. И это хорошая возможность выказать свое страстное желание угодить. Амбиции и соперничество — основа создания чего-нибудь нового, необычного. В любом случае даже отсутствие ориги¬нальности с лихвой можно заменить великолепием и богатством подношения.

Когда все готово, Великий синьор объявляет калвет [состояние полного уединения либо для себя одного, либо с гаремом]. Все ворота Сераля, ведущие в сад, закрываются, и бостанджи охраняют их снаружи, а черные евнухи — внутри. Вслед за султаном из гарема в сад направляются султанши. Руководит процессией во главе с черными евнухами их начальник, кызлар-ага. Женщины, как пчелиный рой, отовсюду бросаются к цветам, беспрестанно останавливаясь, только завидев сладкий нектар. Женщин в гареме много и на любой вкус. Кызлар-ага уверял меня, что веселье, сопровождающее такие мероприятия, мастерство и умения, проявляемые девушками, не могут не изумлять. Так что маленькие шалости, о которых говорят поэты, слагая вирши о забавах Купидона и нимф, — лишь бледное подобие этого праздника. Каждая здесь стремится выделиться, каждая — само очарование, но цель у всех одна. Вряд ли где-либо еще можно увидеть, до какой степени изощряется в угодливости и до какой степени откровенна в достижении своих целей становится молодая женщина, соблазняя возлюбленного. Грация в танце, мелодичность голоса, элегантность наряда, остроумие беседы, самозабвенный порыв, чувственность, любовь, причем самая сладострастная (я бы еще добавил безудержное кокетство), — все это в один порыв: во что бы то ни стало добиться расположения султана.

В заключение старшая кадина представляет султану девушку, понравившуюся ему больше всего, которая, не жалея себя, все отдала ради успеха, проявила все свои таланты, доказывая, что умеет доставлять удовольствие. Брошенный ей султаном платок стал наградой за ее старания.

Портьера, занавешивающая диван, на котором сидит султан, закрывается, а кызлар-ага остается на страже, чтобы по первому знаку отдернуть ее, и все женщины — танцующие, поющие, играющие на музыкальных инструментах — сразу подходят к павильону, чтобы выразить свое уважение султану и поздравить новую фаворитку.

Праздник продолжается еще какое-то время, прерываемый кызлар-агой для того, чтобы раздать девушкам драгоценности, мелочи и безделушки. Подарки распределяются в соответствии с тем, какое удовольствие каждая смогла доставить своему господину. Правда, следует отметить, что Махмуд всегда следил за тем, чтобы они имели достаточно высокую ценность, дабы девушки могли вернуться в гарем, исполненные чувства благодарности и удовлетворения.

Праздник завершается. Придворные вельможи и глав­ные чиновники империи по очереди, в соответствии со своим чином, свидетельствуют ему свое почтение, а весь Сераль украшается праздничными огнями».

Информацию о Серале Флэше главным образом по­лучал от своего друга, кызлар-аги. Так что его рассказ можно считать еще одним свидетельством в пользу су­ществования обычая выбирать себе наложницу, бросая ей носовой платок.

Выходя из сада через Третьи ворота, посетитель вско­ре оказывается у колонны готов, стоящей здесь будто для того, чтобы напомнить нам о древней славе этого глубо­ко врезающегося в море мыса, обойти который, не заме­тив, просто невозможно.

[1] Йылдыз — дворец турецких султанов в Стамбуле. (Примеч. пер.)

[2] Sic transit gloria mundi (лат.) — так проходит слава мира. (При­меч. пер.)

[3] Автор использует другие названия помещения — зал Аудиенций, или Тронный зал. (Примеч. пер.)

[4] С к у д о — старинная итальянская серебряная монета. (Примеч. пер.)

[5] К а н д и я — итальянское название острова Крит. (Примеч. пер.)

[6] П о д е с т а —глава исполнительной власти в средневековых итальянских городах. (Примеч. пер.)

[7] Колонна готов—коринфская колонна, воздвигнутая в память побед, одержанных основателем Византии Бизасом над гота­ми. (Примеч. пер.)

[8] М л а д о т у р к и — турецкая националистическая организация «Единение и прогресс» (1889—1919); в тексте автор приводит ее европейское название. (Примеч. пер.)

[9] П а л и м п с е с т — древняя рукопись, в которой первоначальный текст стирался и заменялся новым. (Примеч. пер.)

[10] Сатрап— наместник провинции в Древней Персии. (При­меч. пер.)

[11] Д а р и й  Гистасп— персидский царь (VI в, до н. э.). (При­меч. пер.)

[12] Вифиния— историческая область в Анатолии. (Примеч. пер.)

[13] Султан Осман I — называем его султаном для удобства, на самом деле он величал себя просто эмиром, как это делали пра­вители нескольких мелких государств Малой Азии. Первым прави­телем, принявшим титул султана, был Орхан. (Примеч. авт.)

[14] Прокопий Кесарийский — византийский историк V—VI ве­ков. (Примеч. пер.)

[15] Байрам и  Рамадан—два больших праздника; первый отмечают по окончании месяца поста Рамадан, второй— 10-го чис­ла, 10-е зу-ль-хиджжа, последнего по мусульманскому лунному ка­лендарю месяца; это день жертвоприношения, когда приносят в жер­тву барашка в память о счастливом избавлении Исмаила от гибели. (Примеч. пер.)

[16] По мнению Хаслака, именно по ассоциации с воротами — janua— появилось используемое на Западе слово «янычары». (При­меч. пер.)

[17] П и л а ф — плов. (Примеч. пер.)

[18] А с п е р — турецкая денежная единица, равная 1/120 пиастра; первоначально это была серебряная монета, достоинством 1/3—1/4 дирхема. (Примеч. пер. )

[19] К о р о н а  и  М о д о н а находятся в провинции Мессения на полуострове Пелопоннес; они были аннексированы Турцией при Баязиде II в 1502 году. (Примеч. авт.)

[20] В дни открытых заседаний Дивана кроме постоянных обитате­лей Сераля — более тысячи — во дворце обедают еше 4—5 тысяч че­ловек. (Примеч. авт.)

[21] Около 20 кг. (Примеч. пер.)

[22] Б а с т и н а д о — битье по пяткам; вид наказания в некоторых странах Востока. (Примеч. пер.)

[23] Б у н ч у к — пряди из конских волос на древке — символ вла­сти турецких пашей XV—XVIII веков. (Примеч. пер.)

[24] Домициан (51—96 гг.) — римский император. (Примеч. пер.)

[25] Аммиан Марцеллин (ок. 330—395) — римский исто­рик. (Примеч. пер.)

[26] Атаргатис—сирийская богиня плодородия, культ имел оргиастический характер. (Примеч. пер.)

[27] К и б е л а (Великая мать, Мать богов) — фригийская богиня — олицетворение матери-природы; в честь ее жрецами справлялись мис­терии с обрядами самоистязания. (Примеч. пер.)

[28] А т т и с — бог плодородия во фригийской и древнегреческой мифологии. (Примеч. пер.)

[29] Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс (ок. 160 — ок. 230) — христианский богослов и писатель, подчеркивал пропасть между верой и разумом, выступал как приверженец римского сто­ицизма. (Примеч. пер.)

[30] Ориген Александрийский (ок. 185—253 или 254) — христи­анский теолог, философ и ученый. Его доктрина об аскетическом самопознании и борьбе со страстями оказала сильное влияние на ста­новление монашеской мистики в IV—VI веках, влияние его идей ис­пытали многие мыслители Средневековья. (Примеч. пер.)

[31] Вероятно, имеются в виду Афанасий Афонский (ок. 920— 1000) — византийский религиозный деятель; Климент Алексан­дрийский (ок. 150—215) — христианский миссионер; святой Иероним(347—419) — христианский деятель; святой Амвросий Медиоланский (ок. 339—397) — христианский деятель; Григорий Нисский (ок. 335 — ок. 394) — церковный писа­тель, последователь Оригена. (Примеч. пер.)

[32] Гиббон Эдуард (1737—1794)— английский историк. (Примеч. пер.)

[33] Домициан Тит Флавий (81—96) — римский импе­ратор; добивался популярности у плебса организацией зрелищ, игр. (Примеч. пер.)

[34] Нерва Марк Кокцей (96—98) — римский император; при нем были прекращены процессы по оскорблению величества, очень час­тые при его предшественниках. (Примеч. пер.)

[35] Диолектиан Гай Аврелий Валерий (284 — ок. 305) — римский император; с его именем связано установление монархии по типу древневосточных деспотий. (Примеч. пер.)

[36] Константин Гай Флавий Валерий (Великий) (306—337) — римский император; перенес столицу в Константинополь; христиан­скую релегию сделал господствующей; организовал новое государственное устройство; причислен к лику святых. (Примеч. пер.)

[37] Констанций II Флавий Юлий (353—361) — римский император; дворцовая жизнь отличалась большой пышностью; зна­чительную роль играла бюрократия с многочисленными соглядатая­ми-шпионами. (Примеч. пер.)

[38] Аркадий Флавий (395—408) — первый император Восточ­ной Римской империи; слабый правитель, находившийся в постоян­ной зависимости от евнуха Евтропия. (Примеч. пер.)

[39] Запретный город — дворец китайского императора. (Примеч. пер.)

[40] А т а т ю р к Мустафа К е м а л ь — основатель и первый президент (1923—1938) Турецкой республики. Фамилию Ататюрк (букв. «отец турок») получил от Великого национального собрания Турции в 1934 году при введении фамилий. (Примеч. пер.)

[41] Если хна уменьшает потоотделение, то некоторые виды черной краски для глаз (сажа, сурьма, уголь и др.) дают глазам ощущение прохлады и предотвращают развитие офтальмии; кроме того, обвод­ка служит защитой от дурного глаза. Сросшиеся брови жителям стран ислама очень нравятся, а в Индии, Исландии, Дании, Германии, Греции и Богемии их не любят и считают признаком оборотня или вампира. (Примеч. авт.)

[42] Саккос—богослужебное облачение у христиан-священни­ков белого цвета до колен, надеваемое на подризник. (Примеч. пер.)

[43] Вероятно, речь идет о куске ткани или шерстяном шарфе. (При­меч. авт.)

[44] Барбаросса (ок. 1483—1546) — знаменитый корсар, слу­живший с 1538 года под именем Хайраддин-паша адмиралом турец­кого флота при султане Сулеймане I. (Примеч. пер.)

[45] В XVIII веке Флаше писал о том, что таким же образом султан Махмуд I выбирал понравившуюся ему девушку в саду тюльпанов. (Примеч. авт.)

[46] Екатерина Медичи—с  1533 года французская коро­лева, была одним из организаторов Варфоломеевской ночи, в конце XVI века определяла государственную политику во Франции. (При­меч. пер.)

[47] Байракдар Мустафа-паша — генерал-губернатор Силистрии; в 1808 году произвел государственный переворот, сверг ставлен­ника янычар султана Мустафу IV и возвел на престол принца Мах­муда, а сам занял пост великого визиря. (Примеч. пер.)

[48] Сеферлис имеет два значения, касающиеся и военных походов, и собственно стирки. «Сефери» буквально означает «быть в военном походе» или «иметь отношение к путешествию». Пажи ведомства сеферлиса отвечали за стирку одежды султана как перед началом воен­ной кампании или путешествия, так и после их завершения. Таким образом, связь значений очевидна. (Примеч. авт.)

[49] Тевено в «Путешествии в Левант» пишет: «Сняв рубашку, вы заворачиваете ее вместе с другими вещами в салфетку и оставляете на сиденье. Можете быть спокойны за свои пожитки: баня — это средоточие свободы и безопасности, нечто священное, где вас никто не обманет, так как сам смотритель бани обязан возместить утрату или кражу имущества». (Примеч. авт.)

[50] Л о т о ф а г — представитель племени пожирателей лотоса, дающего забвение прошлого, описан в «Одиссее». (Примеч. пер.)

[51] Селадон— разновидность китайского фарфора с бледной серо-зеленой глазурью. (Примеч. пер.)

[52] Территория современного Пакистана. (Примеч. пер.)

[53] Камлот— плотная шерстяная ткань из черных и коричне­вых нитей; некоторые источники связывают происхождение названия с арабским названием сорта верблюжьей шерсти. (Примеч. пер.)

[54] «Шариф» в переводе с арабского «благородный», «знатный». (Примеч. пер.)

[55] Усыпальница, мавзолей. (Примеч. пер.)