Часть четвертая

ОХОТНИКИ ЗА ДУШАМИ

ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ,

Где рассказывается о знатном баске по имени де Лойола и об ордене Иисуса, о неразделенной любви артиллериста, о ссоре губернатора и архиепископа, о штурме крепости Кудрата и о резне на Филиппинах

Братья обязаны немедленно, без оговорок и оттяжек, выполнить любой приказ Его Святейшества, направленный к распрост­ранению веры, независимо от того, пошлет ли он их к туркам, в Но­вый  Свет, к лютеранам  или куда бы то ни  было — к еретикам или католикам

Из устава ордена иезуитов

Офицер Иньиго де Лойола был баск по национальности и при­том благородного происхождения. Он был глубоко религиозен. Впрочем, это не удивительно, ибо в Испании XVI века трудно было найти нерелигиозного человека, тем более дворянина. Был он фанатичен, что тоже не удивительно, ибо Испания, оплетенная густой сетью монастырей и соборов, задавленная инквизицией, привыкшая к мно­гочисленным и страшным аутодафе, видала в те времена немало фанатиков.

Но де Лойола отличался от других тем, чго был мыслящим фанатиком — явление не столь уж частое и весьма опасное. Он разделял идеи того круга людей, которые видели большую опасность в коррупции, разъе­давшей католическую церковь, в падении ее авторитета. Иньиго де Лойоле было тридцать лет, когда он оста­вил армию и решил посвятить себя спасению церкви. Он отправился в Париж, в университет, и погрузился там в изучение теологии. В годы учения он свел в строй­ную систему свои взгляды и сумел сплотить вокруг се­бя нескольких студентов, поверивших в его программу и в него самого.

А сводилась эта программа к следующему. Сущест­вует несколько католических орденов. Однако все они — францисканцы, доминиканцы, августинцы — выродились. Они занимаются своими мелкими проблемами, погряз­ли в интригах и жаждут обогащения. Эти ордена — не воители. Для того чтобы спасти католическую религию, нужен новый орден. Нужны сторожевые псы и солдаты, разведчики и палачи, уши и глаза, подчиненные непос­редственно и только папе.

Теперь предстояли дела. С чего начать? Лойола и его последователи хотели было отправиться в Иерусалим поклониться гробу господню, но Иерусалим был занят турками, а потом, вряд ли путешествие туда могло кон­читься благополучно.

Тогда студенты-богословы отправились в Рим и пред­ложили свои услуги папе Павлу III. Предложение было встречено в Ватикане благожелательно. Папе не хвата­ло надежных и исполнительных людей. И не прошло и нескольких месяцев, как все студенты были заняты в различных конгрегациях и отделах Ватикана.

Однажды Лойола собрал сподвижников и объяснил им, что их общее дело под угрозой. Пройдет еще год, два, одни из них уедут в дальние страны, другие про­двинутся по служебной лестнице и забудут клятвы, кото­рые давали друг другу в Париже. Настало время орга­низационно оформить их союз. На том и порешили. Главой нового ордена, Союза Иисуса («Кампанья де Хесус»), избрали Игнация де Лойолу (он сменил имя). Орден подчинялся отныне только богу и папе.

Папа одобрил создание ордена и утвердил его в 1540 году.

Помимо укрепления религии в Европе иезуиты (так стали называть членов Союза Иисуса) поставили своей целью распространение католической религии во вновь открытых странах, дабы не пробрались туда конкурен­ты — лютеране, дабы искоренять заразу мусульманства и язычества. Иезуит должен без малейших колебаний выполнять любые приказы ордена и папы. Что бы там ни было, с какими бы опасностями ни столкнулся он в пути, иезуит должен идти вперед. «Цель оправдывает средства!» И иезуиты заработали себе широкую и зло­вещую славу, ибо в своей деятельности не останавлива­лась ни перед какими средствами. Но иезуиты часто выходили из-под власти папы. Глава ордена был для них настоящим представителем бога на земле. Ради силы ордена, ради власти ордена, ради богатства ордена рас­ходились по свету его верные слуги и солдаты.

Уже через год после образования ордена Иисуса первый миссионер его, Франсиск Ксавье, отправился проповедовать слово божье в Индию. За десять лет неу­томимый иезуит основал целый пояс миссий и опорных пунктов ордена от Гоа до Японии. А в это время другие иезуиты отправляются в Абиссинию, Бразилию, на Молукки...

Когда в 1556 году Иньиго де Лойола умер, в ордене Иисуса было 1500 активных членов, работавших во всех уголках земного шара. Орден был превосходно орга­низован, мог похвастать дисциплиной своих членов, а табель о рангах была четче и стройнее, нежели в лю­бой армии. При европейских дворах иезуиты стали би­чом королей. Они проникали во все тайны и умело ис­пользовали свои знания, как отмычки к любому сердцу. Выделялись они своей энергией среди других миссионе­ров и в странах Востока. И роль их далеко не ограни­чивалась обращением в христианство заблудших душ туземцев.

В 1580 году четыре иезуита — два монаха, один бого­слов и один светский член ордена — прибыли в Манилу, главный город островов, названных в честь наследника престола и будущего короля Филиппинскими.

Здесь уже действовали августинцы, первыми попав­шие в Манилу, и прибывшие им на помощь францискан­цы и доминиканцы. К началу XVII века на Филиппинах было четыреста миссионеров. Иезуитов было меньше других — они опоздали, и самые выгодные и безопасные места были расхватаны конкурентами. Что это значило для Филиппин, можно понять из следующих сухих цифр, которые приводил капитан Себастьян Бискайно в пись­ме другу (письмо было перехвачено англичанами и опу­бликовано): «За последние двадцать лет на острова приехало четырнадцать тысяч испанцев. Живы из них только тысяча. Остальные тринадцать тысяч умерли от болезней, погибли в сражениях или по другим причи­нам».

Другими словами, одновременно на Филиппинах жи­ло не более двух тысяч испанцев. А это значит, что каж­дый пятый испанец на Филиппинах был миссионером. Остальные четыре — солдаты, чиновники и торговцы. Селились они в шести основных городах, вернее, вокруг шести основных крепостей, построенных испанцами.

Четыреста миссионеров — значит, на островах было столько служителей разных орденов, что им пришлось поделить Филиппины и Острова Пряностей на сферы влияния. Манила оставалась нейтральной территорией, но за пределами ее начинались владения августинцев, францисканцев, доминиканцев. Иезуитам пришлось ос­новывать миссии на дальних небольших островах. Иезуитов это не устраивало. И хотя они прибыли, что­бы вести пропаганду веры в самых диких местах, штаб их оставался в Маниле. Отсюда они и старались подчи­нять гражданские власти своей воле и убеждать их из­бирать те пути, которые были выгодны иезуитам (хотя порой невыгодны их собратьям из других орденов).

Деятельность иезуитов на Филиппинах была много­гранна и сложна. Можно было бы рассказать и о по­хождениях Алонсо Санчеса, добравшегося до Китая, об интригах и приключениях иезуита Антонио Седеньо, о первой войне с моро[1], о сражениях с китайскими пира­тами и о покорении дальних островов. И трудно решить, какое из событий наиболее характерно для тех лет, в каком из них наиболее ярко проявляется роль иезуитов, методы их действий.

Поэтому мы предлагаем сделать вот что. Откроем книгу истории на одной из произвольно выбранных стра­ниц и последим за жизнью города Манилы и людей, ко­торые вершат ее судьбы, в течение двух-трех лет.

Событий в те годы было немало. Каждый год что-нибудь да случалось. То нападут воинственные моро, то начнется поход на Минданао[2], то покажутся враждеб­ные паруса голландцев.

А вот эти паруса. Белые паруса большого галиона, входящего в Манильскую бухту. Чьи они? Враг или друг пожаловал на Филиппины? По тому, как засуетились пушкари в береговом форте, можно подумать, что враг... Белым облачком взлетает дым над фортом, потом до корабля долетают гулкие хлопки выстрелов. Один, два, три...

Ответные выстрелы с корабля...

Но не уходят люди с набережной. Женщины машут платками. Идальго, надев лучшие камзолы, садятся в лодки, которые отчаливают навстречу талиону.

Нет, это не бой подкатился к стенам Манилы. Это салют.

В июне 1635 года на Филиппины прибыл дон Себа­стьян Уртадо де Коркуэра, рыцарь ордена Алкантары, бывший губернатор Панамы, а отныне губернатор Фи­липпин, старый солдат, один из испанских конкистадо­ров-ветеранов.

Снимите шляпы, благородные идальго и уважаемые коммерсанты, склоните головы, отцы-миссионеры: на берег Филиппин сходит герой нашего повествования. За ним следует его исповедник, отец Хуанде Барриос, не последний среди иезуитов. Лицо доверенное и имеющее власть.

Манила давно ждала нового губернатора. Кто он? Как поведет себя? Что принесут годы его правления?

Губернатор худ, смугл и суров. Он здоровается с представителями власти, с офицерами, целует руку архиепископу августинцу Эрнеро, и следует в свой дворец.

Карета губернатора не спеша движется по улицам великолепной Манилы. Мало городов Азии могут срав­ниться с ней богатством и роскошью. Каменные соборы, каменные дома... Шестьсот каменных особняков пост­роено за последние годы в Маниле испанцами; каждый орден может похвастаться церковью. Кого только нет на улицах этого города — испанцы, филиппинцы, китай­цы, индийцы, малайцы, сиамцы, японцы, даже негры-рабы, которых приобретают богатые испанцы. Китайцы селятся в пригороде. Испанцы не разрешают им селить­ся в стенах города. Только несколько десятков торгов­цев имеют на это право. Китайских ремесленников, ку­ли, лавочников, прачек в пригороде около семи тысяч.

Правда, не все так благополучно, как кажется с пер­вого взгляда. Сильные конкуренты — голландцы хозяй­ничают на Молукках и частенько перехватывают испан­ские галионы. Португальцы не в силах им препятство­вать, и голландцы уже добрались до рынков Китая и Японии. Да и под боком находятся непокоренные и мсти­тельные моро и другие племена Филиппин. Султаны Холо, Минданао и других островов так и не покорились испанскому оружию. Каждую минуту можно ждать на­падения с моря. Ходят слухи, что малайский флот с сотнями турецких пушкарей находится неподалеку. И даже если это только слухи, все равно спокойнее не ста­новится. Доминиканцы и августинцы требуют, чтобы ар­мия защищала их миссии и устанавливала порядок на уже завоеванных островах. Иезуиты хотят новых завое­ваний, новых территорий. Хотят утвердиться в селениях, все еще принадлежащих независимым раджам и султа­нам. Им удалось убедить предыдущего губернатора сна­рядить отряд и построить форт в устье Рио-Гранде и тем преградить путь подданным грозного султана Кудрата к морю, к испанским городам, поселениям и миссиям. Иезуиты надеются, что этот форт станет базой для даль­нейших захватов. Но эти новые земли должны уже достаться им и только им, — не августинцам и прочим. А остальные миссионеры во главе с самим архиеписко­пом терпеть не могут иезуитов и по мере сил стараются отговорить власти от войны с моро, которая им, авгу­стинцам, ничего не сулит, кроме опасности, — ведь оставшиеся без прикрытия миссии станут легкой добы­чей непокорных филиппинцев.

А за всем этим, за великолепием города, за борьбой в нем, стоит одна цель — деньги. Деньги, которые надо выкачивать из колонии. Деньги нужны королю Испании, чтобы пополнить вечно пустую казну, ибо расходы на содержание двора и армий выше, чем доходы, кото­рые королевство получает с колоний. Деньги нужны бла­городным идальго и солдатам. Только из-за них они по­кинули Испанию и мрут как мухи от холеры, дизентерии и лихорадки. Деньги нужны архиепископу и августин­цам, чтобы обогатиться самим и пополнить церковные кла­довые. Деньги нужны иезуитам, ибо с деньгами прихо­дит могущество. Деньги добываются из земли, захвачен­ной у филиппинцев, руками этих же филиппинцев, деньги добываются в походах и в выгодных торговых сделках. Деньги, деньги, деньги...

Новый губернатор недолюбливал монахов. Он ничего не ждал от них на Филиппинах. Вечно они путаются под ногами, стараются навязать свою точку зрения и при каждой возможности пишут доносы, жалуются в инквизицию и самому королю. И губернатор знает: если они и тут будут ставить ему палки в колеса, ему, волей авгу­стейшего монарха приехавшему сюда с особыми полно­мочиями, дабы железной рукой навести порядок и обес­печить доходы казне, придется нелегко.

Иезуиты, самые дальновидные из всех монахов, обе­щают ему во всем помощь и поддержку. Ведь их планы совпадают с планами губернатора — им тоже нужны «овые земли и они тоже не хотят делить власть с други­ми орденами. Они еще в Панаме через доверенных лиц предложили губернатору союз, такой же, как был за­ключен с предыдущим правителем. Конечно, совершен­но конфиденциально. А за это, тоже конфиденциально, губернатор обещает им в духовное владение все новые земли.

Архиепископ Манилы и всех Филиппин, Эрнеро, с са­мого начала опасавшийся этого, почувствовал, что насту­пают времена решительной борьбы за власть. Вопрос стоит ребром — кому быть настоящим хозяином в ко­лонии.

Весь первый год проходит в столкновениях, казалось бы мелких и незначительных, между губернатором и ар­хиепископом. То губернатору не понравится поведение настоятеля собора и он потребует отстранить его, а ар­хиепископ вдруг откажет наотрез, то пьяный солдат, на­бедокуривший на улице, прячется от стражи в монасты­ре, где просит убежища. Монастырь предоставляет это убежище, подрывая этим дисциплину в гарнизоне, за которую борется новый губернатор.

Решающая битва между архиепископом и губернато­ром началась с пустяка. Год назад никто бы и внимания не обратил на такую безделицу. А тут...

Артиллерист Франсиско де Нава влюбился в свою рабыню. Рабыня была так красива, что вся Манила зна­ла ее, и несколько знатных дам, приняв участие в ее судьбе, приглашали ее к себе в дома и учили ее мане­рам и грамоте. Даже поговаривали, что дамы собирают­ся выкупить ее у артиллериста.

Но де Нава и думать об этом не хотел. Он требовал любви своей рабыни и даже решил жениться на ней, к вящему удовольствию городских сплетниц.

И в один прекрасный день артиллерист попросил руки и сердца у своей рабыни. Другая бы возрадовалась. А эта отказалась наотрез. Артиллерист попытался овладеть ею силой. Но рабыня вырвалась и добежала до дома одной из своих покровительниц.

Охи и ахи прокатились по всей Маниле. Их не было бы, не будь рабыня такой красавицей, а может, просто дамы хотели насолить спесивому артиллеристу. И дамы спрятали рабыню, поклявшись, что не отдадут ее этому извергу. Пусть об этом знает сам господин губернатор.

Губернатор, разумеется, с самого начала был в курсе событий. И не одобрял поведения де Навы. Этот роман с рабыней и слухи, которые в связи с этим разбегаются волнами по Маниле, — все это не способствовало подня­тию дисциплины в войсках. Он хотел было уже вызвать к себе артиллериста и задать ему хорошую взбучку, как вся эта история вдруг приобрела трагический оборот.

Обезумевший от любви и оскорбленного самолюбия идальго де Нава подстерег карету с дамами и своей рабыней, вскочил в нее на ходу и заколол девушку. Да­мы упали в обморок, испуганный до смерти возница на­ехал на столб, и в общей сумятице де Нава, засовывая на ходу в ножны окровавленный кинжал, бросился бе­жать к воротам монастыря августинцев.

Двери монастыря поспешно отворились и впустили грешника. Через минуту де Нава уже стоял на коленях перед настоятелем монастыря и просил укрыть его. И не потому, что наказание за такой проступок было суро­вым — кто считал раба за человека? — но потому, что опасался гнева нового губернатора и хотел переждать несколько дней, пока вся эта история не забудется.

Вечером того же дня губернатор Филиппин нанес неожиданный визит архиепископу. Он потребовал немед­ленной выдачи артиллериста. Архиепископ ответил не сразу. Казалось, слова губернатора не произвели на него особого впечатления. Только пальцы, слишком быстро перебиравшие четки, выдавали его волнение. В тиши комнаты, из высоких узких окон которой открывался вид на шумную Манильскую бухту, развертывалось ре­шительное сражение. По всем законам войны, с жертвами, ранеными и пленными. Губернатор продолжал на­ступление. Он обвинял архиепископа в том, что тот под­рывает дисциплину в армии, создает нетерпимую обста­новку и докатился в своем упрямстве до того, что укрыл в монастыре (кому не ясно, что августинец-настоятель никогда не открыл бы дверей, если бы не знал заранее, что архиепископ одобрит его действия?) убийцу. Разве этому должна учить церковь?

Архиепископ негромко и чуть задумчиво начал гово­рить о праве церкви укрывать грешников, время от вре­мени на память цитируя Фому Аквинского.

Ни тот, ни другой собеседник не думал об артилле­ристе, который в этот момент отбивал поклоны перед распятием, ибо настоятель предписал ему покаяние. Если бы архиепископ отступил сейчас, с ним отступила бы церковь. Сам артиллерист был совершенно ни при чем.

Губернатор ни с чем покинул дом главы церкви. Но, хотя атака была отбита, он не собирался отступать. Сражение только начиналось. Во дворце его ждали иезуиты — представитель ордена на Филиппинах Луис де Педрара и духовник губернатора. Губернатор неза­медлительно принял их. Через час на совет были призва­ны верные офицеры гарнизона.

Архиепископ тоже не терял времени даром. К его до­му съезжались и сходились настоятели монастырей и представители других орденов. В бой вступали новые силы.

Рассвет следующего дня стал свидетелем невиданно­го на Филиппинах сражения. К вящему удовольствию язычников, начался штурм августинского монастыря. Солдаты, в латах, с мушкетами взламывали толстую дверь. Дверь рухнула, солдаты ворвались внутрь. После непродолжительной свалки солдаты показались вновь, таща отчаянно отбивающегося артиллериста.

Еще через день военный трибунал приговорил убий­цу к виселице. В трибунале председательствовал сам губернатор. Он в короткой речи доказал членам трибу­нала, что дело вовсе не в этом артиллеристе. И тем бо­лее не в несчастной рабыне. Пока солдаты и офицеры гарнизона могут убивать на улицах города, нельзя на­деяться на порядок, на дисциплину. О монахах он не сказал ни слова.

Франсиско де Нава кончил свою короткую непутевую жизнь на виселице. Исповедал и причащал его иезуит, ибо никто из членов других орденов не соизволил поч­тить казнь своим присутствием.

В это время архиепископ уговаривал монахов и пред­ставителей орденов пойти на крайний шаг — ввести ин­тердикт. Почти все склонялись к такой мере. Только ие­зуит Луис де Педрара категорически возражал. Не нуж­но церкви вмешиваться в дела губернатора. Он гото­вится к новым походам, и армия должна быть по­слушной.

Но нужны ли нам сейчас новые походы? Это только обострит обстановку на островах. Походы всегда нужны короне, отвечал иезуит.

Архиепископ решил вырвать с корнем измену. Он об­ратился к инквизитору Филиппин с жалобой «а непод­чинение иезуитов. Инквизитор поддержал архиепископа.

Тогда уже сам губернатор, которого, казалось бы, не касались внутрицерковные дела, потребовал, чтобы архиепископ оставил иезуитов в покое. Этого архиепис­коп вынести не смог. Он немедленно пригрозил интер­диктом. Губернатор приказал ему замолчать.

Архиепископ заявил, что интердикт вступает в силу с завтрашнего дня.

Губернатор снова заперся с иезуитами и верными офицерами. Решено было арестовать архиепископа — случай беспрецедентный и устрашающий. Запыхавшийся секретарь губернатора, который все совещание просидел под дверью, вбежал в дом архиепископа и с порога крикнул, что к дому приближается отряд, чтобы аресто­вать главу церкви.

С поспешностью, удивительной для его преклонных лет и жаркого климата Филиппин, архиепископ сбежал вниз по ступенькам и бросился через площадь к собору. За ним бежали возбужденные неслыханной новостью монахи. В соборе архиепископ бросился к алтарю, схва­тил дароносицу и прижал к груди.

В этот момент полуоткрытые двери собора распах­нулись, пропуская отряд солдат.

— Именем короля  вы арестованы! — сказал офицер.

Монахи расступились, и старец, прижимая к груди дароносицу, сделал несколько шагов вперед. Он улы­бался. Кто осмелится прикоснуться к нему, держащему в руках святыню?

Солдаты в нерешительности остановились. Они были испуганы. Перед ними стоял архиепископ, представитель бога на земле, воплощение высшей власти, и белая борода его струилась по позолоченной крышке дароно­сицы.

— Ну же! — крикнул офицер и толкнул одного из солдат к архиепископу.

Монахи, увидев, что офицер не шутит, бросились на солдат, и в соборе началась нелепая, беспорядочная драка, в которой развевающиеся сутаны хлестали по латам, стучали каблуки по каменным плитам собора и проклятия солдат смешивались с вскриками разъярен­ных монахов.

И вдруг, как по мановению волшебной палочки, все замерло: об пол тяжело ударилась выбитая из рук ар­хиепископа дароносица. Ее нечаянно в пылу свалки вы­шиб из рук архиепископа солдат.

Невиданное кощунство! Несколько мгновений никто не смел двинуться с места, ожидая, что разверзнутся не­беса и раздастся глас гнева.

Потом короткий крик, и на пол упал, обливаясь кровью, солдат, виновный в кощунстве. Он вспорол себе живот мечом.

И все сразу пришли в себя. Офицер направился к архиепископу, архиепископ быстро нагнулся и снова под­хватил дароносицу... Офицер остановился.

Потом подозвал к себе солдата и велел ему бежать к губернатору и сообщить о событиях. Отряд остался в соборе.

Две группы — одна в латах, вторая в сутанах — сто­яли друг против друга над трупом самоубийцы. Два гонца почти одновременно достигли губернаторского дворца, где де Коркуэра с иезуитами ждал сообщений с «поля боя». Первый — из собора. Второй — с сообще­нием о том, что в городе вступило в силу распоряжение архиепископа: отныне в Маниле не будут ни отпевать, ни крестить, закроются церкви и двери монастырей... Пусть же Манила и ее губернатор останутся без бога. Священнослужители забастовали.

Ах, так! Губернатор не намерен уступать. Что ж, архиепископ пустил в ход свой последний резерв. Глав­ное сейчас — не пасть духом и не допустить, чтобы пере­пуганные солдаты переметнулись на сторону церкви. За офицеров губернатор не беспокоился — они отлично по­нимали, за что ведется борьба, и цели губернатора были их целями.

— Отряду оставаться в церкви и ждать, пока архи­епископ сам выронит от усталости дароносицу. Глаз с него не спускать ни на минуту! Он старик — долго не выдержит.

Старик дотянул до утра. С рассветом он пошатнулся, упал на руки подхвативших его монахов, а дароносицу взял один из августинцев. В ту же минуту усталый и обозленный офицер подошел к архиепископу и не особен­но вежливо взял под локоть.

Так архиепископ филиппинский попал в плен к свет­ским властям. Архиепископа вывезли на остров Корре­хидор, у входа в Манильскую бухту. Город остался без бога. Не звонили колокола, не служились требы. И толь­ко в дни больших праздников открывались двери собора и временно введенный в должность губернатором иезу­ит служил мессу. На большее даже иезуиты не осмеливались. Неизвестно было, что скажет Мадрид.

Губернатор продолжал готовиться к походам, архие­пископ продолжал сидеть под арестом на острове и распространять через монахов слухи по городу, что губернатор не кто иной, как посланец дьявола.

Наконец пришло письмо из Мадрида. Писал сам ко­роль.

Никогда еще ни один архиепископ не получал от христианнейшего из монархов такого разноса, как ар­хиепископ Филиппин. Король грозил самыми строгими карами, если архиепископ не смирится и не уступит гу­бернатору.

Королю были нужны деньги. Он ждал их от губерна­тора, а не от архиепископа.

Прибытие письма и победа губернатора (а вместе с ним и иезуитов) совпали с получением других известий. На этот раз не таких приятных.

Гарнизон прибрежной крепости упустил флот султа­на Кудрата, который под водительством его верного помощника Тагала вышел в открытое море, разгромил миссии «а берегах, захватил в плен монахов и обращен­ных в христианство филиппинцев, потопил несколько торговых джонок. В Маниле началась паника. Кудрат был непримиримым врагом испанцев. Не значит ли эта вылазка, что Кудрат чувствует себя настолько сильным, чтобы начать войну за Филиппины?

Губернатор был в ярости. Он решил первым делом сменить гарнизон крепости. И послал туда своего духов­ника Барриоса и другого иезуита, Марчелло Мастрилли, личность по-своему замечательную и известную в Ма­ниле.

Марчелло был рядовым иезуитом в Риме, ничем осо­бенным не выделялся. Но надо же было так случиться, что на голову ему упала лестница да так сильно стук­нула иезуита, что у того отнялся язык. Опасались, что иезуит умрет. Но как быть — он же не может испове­даться! Не божья ли это кара за неизвестные прегре­шения? Возможно, такие прегрешения и были. Так или иначе, Мастрилли знаками попросил снять со стены портрет уже канонизированного и причисленного к лику иезуитского миссионера Франциска Ксавье и положить рядом с ним. По тому, как шевелились губы иезуита, по тому, как обращал он свой взор к портрету, всем стало ясно, что он дает обет в случае выздоровления отпра­виться по следам святого Ксавье... И случилось так, что иезуит поправился и через несколько дней заго­ворил.

В Ватикане протрубили о новом чуде. Иезуиту ничего другого не оставалось, как выполнить обет. И он отпра­вился в Японию. По дороге корабль затонул, и пасса­жиры выбрались на берег Филиппин. Появление в Ма­ниле человека, исцеленного таким чудесным образом, произвело сенсацию. Все хотели познакомиться с ним. Иезуита наперебой приглашали в лучшие дома. Так он и застрял в гостеприимном городе, не торопясь отплы­вать в Японию, где так легко кончить жизнь заурядным мучеником.

И вот для укрепления духа гарнизона глава иезуитов предложил послать миссионера в крепость. Мастрилли же рассудил, что этот подвиг менее опасен, чем путе­шествие в Японию, и поехал в крепость вместе с под­креплением и новыми офицерами. Старых офицеров, как не справившихся с обязанностями, а заодно и старых капелланов-августинцев отправили обратно.

Флот Кудрата, возвращавшийся из набега, попал в засаду, устроенную испанцами (на этот раз гарнизон был начеку), и был почти весь уничтожен.

Это была неплохая новость для губернатора. Можно было начинать поход.

В феврале 1637 года из Манилы вышла флотилия, которой командовал сам губернатор. На кораблях более четырехсот вымуштрованных и отлично вооруженных испанских солдат, а также вспомогательные отряды союзников — покоренных князей. На берегу к ним присоединился местный испанский гарнизон.

В первом сражении Кудрат потерпел поражение и отступил к холмам, в свою горную крепость Магунданао.

Крепость Кудрата была трудным орешком. Губерна­тор знал это, но не жалел о том, что начал кампанию. Необходимо было проверить войска. Губернатор разде­лил армию на две части. Первую под началом команди­ра гарнизона Гонсалеса отправил в обход холма, на котором находился Кудрат. Сам же решил наступать с фронта. По сигналу трубы оба отряда должны были броситься на штурм.

Подвел губернатора собственный отряд. Несколько солдат побежали вперед, не дождавшись сигнала. Гу­бернатору пришлось раньше времени ввести в бой ос­новные силы. Труба не помогла бы, потому что Гонсалес еще не завершил обходного маневра.

Штурм закончился неудачей. Больше того, Кудрат догадался, что в атаке принимали участие не все силы губернатора. А потому решил, что половина войск зашла к нему в тыл, откуда и надо ждать второго штур­ма. Посланные им разведчики подтвердили догадку. Два отряда стояли с двух сторон крепости.

И тут губернатор показал себя более опытным воена­чальником, нежели Кудрат. Он попытался поставить себя на место оборонявшегося султана и принять с его точки зрения наиболее правильное решение. Что оставалось делать Кудрату? Очевидно, разделить силы и половину их бросить к одной стене, половину — к другой, чтобы обеспечить защиту крепости против обоих отрядов.

Решив, что Кудрат будет действовать именно так, испанец втайне, лесом, отправил к Гонсалесу весь свой отряд, оставшись сам с небольшим заслоном.

Запела труба. Перебегая за кустами и создавая как можно больше шума, заслон губернатора двинулся на штурм не спеша, с таким расчетом, чтобы не очень приближаться к крепости.

В это время основные силы испанцев бросились на штурм с тыла. Несмотря на то что положение крепости Кудрата стало критическим, султан не решился снять с передних укреплений защитников. И весь бой полови­на его армии провела в бессмысленной перестрелке с несколькими испанцами, то есть в сражении не участво­вала. Это и решило судьбу крепости. Через час испан­цы ворвались внутрь.

Только Кудрату с несколькими спутниками удалось бежать.

Губернатор вошел в крепость через распахнутые во­рота. И первое, что приказал, — повесить пленных. Надо было так запугать всех смутьянов, чтобы навсегда обес­печить их покорность. Семьдесят два человека было по­вешено. Казнью руководили офицеры и иезуиты. На пу­ти к морю испанцы сожгли семнадцать деревень и всех жителей увели в рабство.

С берега увидели флотилию из сорока галер. Это от­цы иезуиты вели подкрепление — обращенных в христи­анство филиппинцев.

Перед тем как вернуться в Манилу, губернатор по­слал гонца к племяннику Кудрата, который правил од­ним из островков неподалеку. Он предложил племян­нику власть над султанатом при условии, что тот выка­жет покорность испанской короне и станет ее вассалом. Племянник, которому и не снилось такое возвышение, согласился на условия испанцев и спешно прибыл в свои новые владения. В мирном договоре был еще один пункт. Отныне души подданных нового султана перехо­дят во владение иезуитов. И он обязан охранять миссио­неров и не препятствовать им обращать в христианство всех моро.

Манила триумфом встречала победителей. По горо­ду прошествовали отряды испанцев и «союзников». Перед губернатором шли несколькими рядами солдаты, которые волокли по пыли знамена Кудрата. У дома, цент­ра иезуитов, губернатора ждал их глава Луис де Педрара. Он стоял под сооруженной иезуитами громадной триумфальной аркой. По его знаку оркестр заиграл спе­циально сочиненный гимн, воспевающий губернатора,

Цены на рабов в Маниле резко упали.

И еще одно: на торжествах никто не видел архие­пископа Филиппин. Тот не покидал своего дома и сле­дил за всем сквозь узкие щели закрытых ставен. Внешне он смирился, отменил интердикт, не вмешивался откры­то в дела губернатора. Но письма — письма он слал ре­гулярно: великому инквизитору, папе римскому, главе ордена августинцев — всем.

Окружающие независимые княжества и султаны восприняли поход губернатора как предвестник других, более крупных походов. И расправа испанцев на Рио-Гранде скорее не запугала их, а заставила забыть на время всегда губившие их раздоры и объединиться.

Раджа острова Холо, управлявший всем архипела­гом Сулу, стал во главе наспех сколоченного союза. Он обратился к владетелям соседних островов, к раджам Северного Калимантана, ко всем вождям моро: если сейчас не подняться всем вместе против испанцев, фи­липпинцы станут рабами белых дьяволов.

Узнал об этих военных приготовлениях и губернатор. Иезуиты, чья миссия еще держалась на Тернате, сооб­щали ему о повышенной активности на юге архипелага. О том же писали из гарнизона на Минданао.

И губернатор решил не терять времени даром. Он спешно собрал все бывшие под рукой силы — 600 испан­цев и 3000 союзников. Подготовил 80 кораблей. Отряды прошли по Маниле, еще не убранной после торжеств. Ветер нес по улицам сухие пальмовые ветви и щепки триумфальной арки, разнесенной штормом. На флагман­ский корабль поднялись пять иезуитов. Только их до­пустили к участию в экспедиции.

Расчет губернатора оправдался. Подкрепления еще не успели собраться. Раджа Холо не ожидал, что испан­цы, только что вернувшиеся с Минданао, сразу бросятся на его остров.

Губернатор победил. Радже пришлось отступить. Почти все население острова было увезено в Манилу и продано в рабство. В казну поступило более двадцати тысяч песо. А когда продали рабов, то оказалось — экспедиция доходнее любой другой, что проходили за последние полсотни лет.

Губернатора ждал в Маниле второй триумф: иезуи­ты поселились в новой крепости на острове Холо и при­брали к рукам архипелаг Сулу, а архиепископ написал жалобу королю на то, что губернатор продавал рабов своим солдатам по 150 песо за голову, пользуясь слу­жебным положением, тогда как на рынке цена раба не больше 60—70 песо. Ответа на жалобу не последовало. Король был доволен действиями губернатора.

В городе мальчишки играли в войну с Сулу и с Куд-ратом. Один из иезуитов смотрел, как ребятишки из его школы, в которой готовили будущих верных католиков, устроили такой бой. Но, к удивлению его, Кудрат, вер­нее, тот парнишка, который изображал Кудрата, отка­зался бежать, как полагалось по ходу игры. Он продол­жал отбиваться кулаками от «испанцев». Иезуит велел наказать непослушного мальчишку. Кудрат должен бе­жать, иначе в головы будущих верных католиков могут вкрасться опасные мысли.

Второй триумф был скомкан. И виной тому были китайцы, которых много жило на Филиппинах. Они были и торговцами, и ремесленниками, и крестья­нами.

Основную массу китайцев, числом более трех тысяч семей, испанцы переселили из Манилы в безлюдную часть Лусона, посадили на землю и приказали разводить рис. Земли были бедные, и скудные урожаи риса не мог­ли прокормить крестьян. А ведь китайские крестьяне еще обязаны были платить в год по 25 песо за аренду земли, на которую они были посажены. Испанец-комен­дант требовал не только ренту, но и по нескольку песо с каждой семьи в свой карман, что было обычном делом. Но когда триста китайцев умерли от голода, а осталь­ные ослабели настолько, что не могли уже выходить на поля, китайские крестьяне не выдержали и восстали. Они убили ненавистного коменданта, перебили охрану и через весь остров двинулись в поход на Манилу. Бо­лее трех тысяч крестьян с женщинами и детьми надви­гались на столицу Филиппин.

А случилось это как раз после возвращения губерна­тора из удачного похода на Холо.

Да, триумф был скомкан, а губернатор разъярен. Неожиданный бунт, казалось бы, вполне покорных ки­тайцев грозил разрушить стройное здание колонии, соз­данное его руками, давал козыри в руки архиепископу, который как раз и надеялся на неприятности в колонии. Тогда он сможет с торжеством сообщить в Мадрид, что он был прав, а губернатор, направивший все усилия на захват новых островов, не заметил, что творится у него под боком.

Тем временем китайский отряд достиг иезуитской миссии, окруженной несколькими домиками обращен­ных в христианство филиппинцев. Иезуиты — отец Висенте и двое других, — а также их слуги забрались на крышу церкви, заперев двери в нее. Тогда китайцы подожгли церковь, и иезуиты вынуждены были спустить­ся вниз и отдаться на милость победителей. Китайцы не стали их убивать. Отца Висенте даже не связали.

Но эта задержка восставших у миссии дорого им обошлась.

Испанский отряд во главе с самим губернатором уже спешил к осажденной миссии.

Отряд испанцев насчитывал 700 пехотинцев и 100 ка­валеристов. Соотношение сил было явно не в пользу невооруженных, неорганизова«ных, истощенных пов­станцев.

Увидев испанцев, китайцы отступили к церкви и сбились на холме. Передние ряды ощетинились само­дельными пиками.

— Сдавайтесь! — потребовал губернатор.

Китайцы понимали, что у них весьма мало шансов на победу. Они выслали к испанцам отца Висенте, чтобы тот выяснил условия капитуляции.

В этот момент по реке, в тыл китайцам, проникли испанские галеры с пушками. Они начали громить пов­станцев, которые ничем не могли ответить им. Тогда повстанцы отправили к ним второго иезуита, чтобы тот попросил испанцев прекратить стрельбу, ибо идут пере­говоры и китайцы согласны сдаться.

Как только иезуит отбежал от рядов китайцев на безопасное расстояние, он закричал своим:

— Стреляйте, бейте их! Они сейчас побегут! Не жа­лейте ядер! Вперед, отважные испанцы!

Соскакивая прямо в воду, испанцы бросились на ки­тайцев. Услышав шум битвы, губернатор прервал пе­реговоры и отдал приказ кавалеристам рубить пов­станцев.

Китайцы бросились бежать. Более шестисот человек осталось на поле боя. Потери испанцев были ничтожны. Примерно полторы тысячи китайцев разорвали кольцо испанских войск и ушли на юг, в обход Манилы. Осталь­ные разошлись по домам.

Вернувшись в Манилу, губернатор решил раз и на­всегда покончить с китайцами. И это надо было пони­мать буквально. На совещании решено — перебить всех китайцев на Филиппинах.

Губернатор не боялся сопротивления китайцев — нет, сопротивления не должно было быть, ибо жертвы испанцев не подозревали о готовящейся варфоломеевской ночи и занимались своими делами: торговали, па­хали землю, стирали, плотничали... Только где-то на холмах острова скрывались еще последние остатки восставших крестьян.

Интересно, что архиепископ Филиппин, всегда и во всем противостоявший губернатору, на этот раз и слова не сказал против этого решения. Китайцы были цвет­ными, людьми второго сорта, а когда они становятся опасными, то с ними надо обращаться, как с вредными грызунами, — истреблять. Такой же точки зрения при­держивались и иезуиты. По крайней мере «ет никаких свидетельств о том, что они возражали против избиения.

Кампания по уничтожению китайцев началась с Ма­нилы. Во-первых, здесь было мало китайцев, а во-вто­рых, они были зажиточными и добро их переходило короне и тем, кто исполнял волю короны.

Офицеры шли от дома к дому. Входили в дом и ме­тодично истребляли всех его обитателей, от стариков до грудных детей. Уничтожали и принявших христианство. Тех, кто сочувствовал повстанцам, и тех, кто о них и слышать не хотел.

Когда избиение перекинулось на китайский пригород Манилы, дело уже пошло не так гладко. Крики жертв, доносившиеся из города, насторожили ремесленников пригорода. Там солдаты губернатора встретили первое сопротивление. Пригород загорелся. Схватки перекаты­вались по уличкам его, и темные фигуры ныряли в клубы дыма.

Тем временем приказ избивать китайцев достиг дру­гих провинций и островов Филиппин. Испанцы со всем усердием принялись выполнять приказ.

На морском посту в Кавите было убито 1100 человек. Капитан, командир поста, загнал китайцев в городской магистрат, и оттуда их выводили по десять человек к плахе. Но большая часть китайцев все же вырвалась из здания. Капитан предусмотрел такую возможность. Здание было охвачено полукольцом солдат с мечами наготове. Никто не ушел живым.

Каждый из командиров крепостей имел возможность сам выбрать метод умерщвления беззащитных китай­цев. К марту было убито на Филиппинах более 22000 китайцев.

Шести тысячам оставшихся в живых китайцев объя­вили милость и прощение. Их разделили на христиан и язычников. Христиан поселили рядом с Манилой и от­дали под власть и наблюдение иезуитам. Из этой части китайцев должны были набираться мастеровые и лавоч­ники. И иезуитам дано было решать, кто из подчиненных подходит для этого.

«Язычников» передали ордену доминиканцев. Это было не так уж приятно последним, но что поделаешь — все-таки можно кое-что и с них взять. Около четырех тысяч китайцев загнали за высокую ограду возле доми­никанского монастыря. Там и должны были они рабами трудиться на благо Короны. Доминиканцам отводилась роль надсмотрщиков. Губернатор не мог простить им того, что они поддерживали архиепископа...

Можно было бы продолжить наш рассказ о жизни губернатора Филиппин, о его новых походах, о вражде с архиепископом, о том, как вновь восстали покоренные острова...

Испания еще долго продержится на этих островах. И с каждым годом все больше будет подниматься ко­локолен и миссионерских крестов над Филиппинским ар­хипелагом. Ибо покорителям, чтобы держать в повино­вении тела рабов, нужны были их души.

И вслед за солдатами, рядом с солдатами, а иногда и раньше солдат всегда появлялись скромные на вид, немногословные люди в сутанах. Миссионеры ордена Иисуса — иезуиты.

ЭПИЗОД ВТОРОЙ,

Где речь пойдет о безработных монахах, о проповеди, которая состоялась случайно, о том, как миссионера изгнали из Кохинхины, о друге-заговорщике и о необычном докладе на Конгрегации пропа­ганды веры

Эту землю надо захватить, тогда все ев­ропейские торговцы найдут здесь источники прибыли и товары.

Из донесения миссионера де Рода, 1621 год

В 1614 году ордену Иисуса, развер­нувшему свою деятельность в Японии, был нанесен страшный удар. Сёгун[3] издал закон, за­прещавший его подданным испо­ведовать католическую религию, и приказал миссионерам покинуть страну, жестоко рас­правившись с теми из них, кто продолжал «охоту за ду­шами неверных». Несколько монахов с фанатической ра­достью надели на себя мученический венец, большинство же благоразумно уехали из Японии и вернулись в Ма­као — центр португальской миссионерской деятельности на Дальнем Востоке. Десятки безработных монахов на­воднили город, и португальские власти уже начали всерь­ез подумывать о прекращении выплаты жалованья из казны тем из «святых отцов», кто в ближайшее время не сумеет найти себе подобающего занятия. Наиболее пред­приимчивые и наименее щепетильные представители мо­нашеской братии устремились в торговые предприятия к берегам Явы, Сиама, Малайи и вскоре снискали себе сла­ву самых пронырливых и алчных предпринимателей среди всех европейцев. Другие изыскивали новые сферы при­ложения религиозного энтузиазма. Все чаще взоры иезу­итов обращались к Вьетнаму, где были расположены известные своим богатством княжества Нгюенов и Чиней[4].

Побывавшие в Тханглаунге и Фай-фо[5] португаль­ские купцы не жалели красок для описания этих городов. Тханглаунг они сравнивали с Венецией, причем не в пользу последней. Кохинхину[6] называли страной зо­лота и шелка, сулящей несметные прибыли всем, кто бросит якорь в ее водах. Полные трюмы кораблей слу­жили наглядным подтверждением их слов.

Оставалось одно «но» — и на этот счет торговцы не могли сказать миссионерам ничего определенного: на­сколько можно рассчитывать на успех в обращении местных жителей в христианство. Когда-то подобные попытки здесь окончились неудачей. В Макао доживает свой век августинец Игнас Барбоша, которого лет трид­цать назад занесло в Тонкий, где он, не зная языка и обычаев, пытался применить «наглядный метод» обуче­ния истинной вере. Он показывал вьетнамцам распятие и другие символы христианского учения, а для вящей убедительности разбил несколько изображений Будды в одном из храмов. За свое рвение монах был возна­гражден побоями, а затем его изгнали из Тханглаунга. Пример этот был малообнадеживающим.

Правда, с тех пор времена сильно изменились. Ие­зуиты уже не разрешают себе столь грубых способов агитации инаковерующих. В ордене немало людей высо­кообразованных, знающих восточные языки и многие науки, обеспечивающие им уважение при дворах азиат­ских монархов. Инструкции предписывают им терпи­мость в отношении «языческих» обрядов во избежание конфликтов с населением. Короче, накопленный опыт работы позволял им надеяться на лучший прием во Вьетнаме, чем тот, который был оказан их злополучно­му предшественнику из ордена святого Августина. По­этому в 1615 году на португальском корабле, взявшем курс на Кохинхину, отправились шесть иезуитов во гла­ве с неаполитанцем Франческо Бузоми...

Когда Александр де Род в 1624 году прибыл в Кохин­хину, он застал там уже действующую католическую миссию. Кто такой этот де Род и почему он оказывается в центре нашего повествования? Рядовой иезуит-фран­цуз на службе португальского короля, ибо только порту­гальской короне принадлежит дарованное в 1493 году папами монопольное право вершить все светские и цер­ковные дела в землях к востоку от мыса Доброй На­дежды.

4 апреля 1619 года, после семи лет послушничества в ордене, Александр де Род взошел на борт корабля «Сан­та Тереза», «плавучего монастыря», совершавшего ре­гулярные рейсы между Лиссабоном и Индией. Он полон религиозного рвения, этот высокий двадцативосьмилет­ний монах. Ничто не может умерить его пыл. Даже унизительные проверки, которые светские и церковные власти Лиссабона устраивали всем священникам-непор­тугальцам, не смогли вывести его из равновесия. Позд­нее, в Гоа, где его продержат два с половиной года, периодически допрашивая в инквизиции, он поймет, что все, кто носят сутану, равны перед богом, но не перед португальским архиепископом.

В Гоа де Род не теряет времени даром. Он изучает хинди, китайский, продолжает начатые еще в колледже занятия математикой. Однако сердце зовет его дальше на восток, где он наконец получит возможность нести погрязшим в грехе и заблуждении туземцам истинное учение Христа.

И вот назначение получено. Де Род следует в Малакку, затем в Макао, а оттуда в Кохинхину, где мы и за­стаем его. Вот он сидит и, теребя бороду, слушает ма­ленького вьетнамца, недавно принявшего христианство и окрещенного Рафаэлем. Всего четыре месяца длятся их занятия, а де Род уже освоил нелегкий язык настоль­ко, что теперь способен принимать исповедь у своей вьетнамской паствы. Впрочем, эта паства отнюдь не мно­гочисленна. Остальные члены миссии не обнаружили да­ра к овладению вьетнамским языком и вынуждены чи­тать проповеди с помощью переводчиков, что ни в малейшей степени не способствует их популярности. Поэтому они все больше ограничивают свою деятель­ность японскими и китайскими торговцами, составляю­щими значительную прослойку среди населения Фай-фо, а заодно служат посредниками в торговле с заходящими сюда раза два в год португальскими кораблями, нажи­вая на этом немалые барыши. Не то де Род. Он неуто­мим в своем стремлении достичь прямого контакта с аудиторией и с упорством вникает в законы певучего языка вьетнамцев. Коммерческая же деятельность его португальских коллег вызывает в нем только раздра­жение.

Первая проповедь де Рода, самостоятельно произне­сенная им на местном языке, состоялась несколько не­ожиданно даже для него самого. В этот день миссионеры отправились в гавань встретить прибывший в Фай-фо из Макао португальский корабль. Радостная встреча. Мо­лебен по случаю счастливого прибытия. Расспросы. А затем начинается разгрузка корабля. Вокруг собирается толпа любопытных, жаждущих посмотреть на не столь еще частых в этих краях европейских купцов и их дико­винные товары. И вдруг у борта появляется де Род и, обращаясь к шныряющему.вокруг гомонящему люду, го­ворит, что самый драгоценный товар, который есть у европейцев, — это не то, что свалено здесь в тюках и кадушках, и отдается он не за деньги, а даром, за веру; товар этот — истинный закон, истинный путь к счастью. Толпа притихла. Фигура европейца в сутане, уверенно вещающего на здешнем наречии, привлекла всеобщее внимание. Жители Фай-фо видывали разных проповед­ников— конфуцианцев, буддистов, даосов, но сегодняш­нее зрелище, пожалуй, самое необычное из всех, что им приходилось видеть.

Де Род стал потом одним из самых знаменитых про­поведников среди миссионеров Дальнего Востока, но до самой смерти он считал эту импровизированную пропо­ведь лучшей своей проповедью. Он рассказал собрав­шимся о бессмертии души и о прелестях загробной жиз­ни, о боге — судье и заступнике и о божественном откро­вении, заключенном в священном писании. Наблюдав­шие с корабля португальцы могли только по реакции слушателей судить, о чем повествовал святой отец, но одно было ясно — проповедь имеет успех. Когда де Род закончил речь призывом принимать крещение, к его руке подошло сразу десять вьетнамцев. Среди них оказался даже один буддийский монах в оранжевой тоге, ставший затем одним из самых ревностных подвижников като­лической веры.

В последовавшие за этим событием месяцы дела мис­сии резко улучшились. Талант де Рода-проповедника нашел благоприятный отклик особенно среди портовых торговцев, заинтересованных не столько в постижении таинств новой веры, сколько в установлении более тес­ных контактов с европейцами, и ремесленников, давно питавших неприязнь к премудростям конфуцианства — религии ненавистных мандаринов. Число обращенных достигло трехсот человек. Правда, среди них попадались разные люди... Крестился, например, староста окрестной деревни и тут же отдал дочь в гарем князю Шай-Выонгу[7], не устояв перед соблазном стать монаршим «род­ственником» со всеми вытекающими из этого выгодами. Де Род подумал было о его публичном отлучении, а потом махнул рукой и ограничился небольшой пропо­ведью о богопротивности многоженства.

Вскоре, устрашившись растущей популярности като­лического миссионера, зашевелились священнослужители местных религий. На проповеди де Рода стали прихо­дить какие-то люди, мешавшие расспросами и выкрика­ми. Один раз де Роду пришлось вступить в ученый дис­пут с мандарином-конфуцианцем, и он обрушил на голову китайского вероучителя все свое красноречие. «К сожалению, ваш святой, — сказал он, — своим учени­ем о создателе и своим отказом признать существование в человеке бессмертной души неизбежно толкает к без­божию и открывает дверь всяческим порокам, оставляя лишь видимость, лишь смутную тень добродетели». Чтобы придать больше веса своим доводам, монах при­вел в пример неблаголепные деяния местных мандари­нов, и это расположило в его пользу всех бывших свиде­телями спора простолюдинов.

При дворе Нгюенов уже давно с подозрением при­сматривались к деятельности португальской католиче­ской миссии. Пока ее активность распространялась толь­ко на иностранный квартал в Фай-фо, правитель Хюэ не вмешивался в происходящее. Однако вскоре до столи­цы стали доходить тревожные слухи о быстром распро­странении христианства среди вьетнамцев. Шай-Выонгу нашептывали, что португальские монахи заставляют вьетнамцев присягать изображению короля Португалии и что, как только число христиан достаточно возрастет, будет дан сигнал к восстанию, с тем чтобы присоединить княжество Нгюенов к владениям португальской короны. Последнее выступление «бородача, говорящего по-вьет­намски», действительно смахивало на политическую аги­тацию. Поэтому Шай-Выонг счел необходимым принять меры. К тому же он был раздосадован тем, что не при­был ожидавшийся в этом году португальский корабль с грузом пороха.

В Фай-фо был отправлен негласный указ учредить слежку за всеми, кто общается с отцами-католиками. К де Роду же в одно прекрасное утро явился мандарин и зачитал предписание правителя, в котором сообщалось, что, поскольку Португалия известна всем как захватчик чужих территорий и ее подданные славятся своими гра­бежами и бесчинствами, а миссионеры — заговорщики и подстрекатели беспорядков, де Роду надлежит покинуть пределы страны. Несмотря на общий характер обвине­ний, высылке подвергался один де Род, Видно, власти по достоинству оценили его таланты...

В Макао де Рода ожидал теплый прием. Португаль­ские торговцы уже привезли сюда весть о его необычай­ном даре проповедника, а церковные власти Макао как раз подыскивали подходящего человека для посылки в Тонкин, в княжество Чиней, о благорасположении кото­рых к христианскому учению докладывал только что вернувшийся оттуда итальянец-иезуит Бальдинотти. Де Род не раз долго беседовал с престарелым монахом, и в ходе этих бесед обнаружилось поразительное единство их взглядов. Оба они пришли к заключению, что для успеха миссионерской пропаганды нужно заручиться поддержкой государя. Оба считали, что слыть порту­гальцем невыгодно, коль скоро эта нация успела так сильно себя скомпрометировать в глазах азиатских на­родов. Оба полагали, что обратить население в христи­анство невозможно с помощью одних европейских мис­сионеров, что нужно готовить проповедников и священ­ников из местного населения. И самое основное — оба патера сходились на том, что португальская монополия на миссионерскую деятельность в Азии, ущемляя права других христианских государств, вредит делу распро­странения истинной веры среди язычников. Но об этом говорилось шепотом. Оба патера хорошо знали нравы святой инквизиции в Гоа.

В мае 1627 года Александр де Род и сопровождавший его отец Маркиш, сын португальца и японки, прибыли в тонкинский порт Кам-Фа, чтобы отсюда проследовать в столицу Чиней — Тханглаунг. На улицах города миссио­нерам сразу бросилось в глаза необычайное оживление и большое число солдат. Как раз в это время в порту находились флот Чиней и их стотысячная армия, гото­вые к отправке на войну с Нгюенами. Об этом миссио­неры узнали только после того, как весь экипаж корабля и они сами были взяты под стражу на предмет выясне­ния того, нет ли среди них кохинхинских шпионов. Всех европейцев доставили пред лицо правителя Чинь Чанга, и князь потребовал от капитана клятвы в том, что его судно не будет заходить в Кохинхину, а пойдет прямо в Макао.

И тут красноречивый де Род взял быка за рога. В пространной речи, обращенной к князю, он не только поклялся именем, как он сказал, самого дорогого, что у него есть, — бога Иисуса Христа, но и поведал о гоне­ниях, которым подвергся он в княжестве Нгюенов, что сразу расположило к нему Чинь Чанга. Моряки были отпущены на корабль, а де Роду князь предложил про­должить беседу. План де Рода и Бальдинотти удавался блестяще. Иезуиту оставалось только закрепить первый успех и окончательно утвердиться при особе государя. И он сделал это довольно нехитрым способом. На свет божий были извлечены часы, и де Род торжественно пре­поднес их князю и объяснил принцип их действия. Чинь Чанг был в восторге. Дальше в ходе беседы выяснилось, что тонкинский властелин питает большую слабость к математике, а святой отец необычайно в ней силен. По­говорили о сферических поверхностях, о вычислении ор­бит движения планет. Расстались, как лучшие друзья, и де Род даже получил приглашение остаться жить при дворе Чинь Чанга.

На утро третьего дня князь устроил последний смотр своему войску, а затем процессия барок с князем и вельможами на борту двинулась по Каналу Бамбуков в столицу, и, покуда продолжалось путешествие, князь не расставался с де Родом. Они наслаждались общест­вом друг друга, слушая музыку и вычисляя даты затме­ний. Де Род между тем ни на минуту не забывал о сво­ей главной цели. Князь, конечно, приятный собеседник, но де Род считал бы свое время потерянным, если бы ему не удалось заручиться поддержкой Чинь Чанга в своей проповеднической деятельности. И он приступает к постепенной обработке князя.

Сразу же выясняется, что старик Бальдинотти не­сколько преувеличил интерес монарха к католическому вероучению. Ему, главе культа неба, незачем забивать свою голову религиозными идеями, рожденными на чу­жой почве. Пусть лучше его друг расскажет ему о лога­рифмах и решит несколько математических головоломок. Однако он не возражает против того, чтобы де Род вы­ступил со своей проповедью перед придворными.

Де Рода можно справедливо назвать артистом сво­его дела. Когда он появился перед изысканным кружком вельмож, блистающих великолепными костюмами из фиолетового шелка, драгоценными украшениями и пер­ламутром вееров, то заворожил слушателей своим пе­ресказом библейских притчей и евангельских легенд, а когда дошел до мольбы готовящегося принять мучени­ческую смерть Христа, слезы выступили на глазах при­дворных дам.

Вечером де Род и Маркиш подводили итоги. Жела­ние принять крещение высказало 27 человек, в том числе сестра Чинь Чанга и ее сын — офицер княжеской гвардии.

Шаг за шагом, терпеливо и последовательно, иезуит проводил в жизнь свою программу. Первые успехи не только радовали, но и настораживали его. Католицизм стал почти придворной модой, а себя де Род чувствовал своего рода популярным комедиантом. Да и держался этот успех только на добром отношении к нему государя, и неизвестно, как бы повели себя все его почитатели, изменись это отношение. Нужно было выходить на ши­рокий простор, и де Род испрашивает у Чинь Чанга разрешение на постройку церкви. 7 сентября 1627 года стук топоров и визг пил возвестили о том, что нача­лось возведение первого в столице христианского храма.

Наплыв любопытствующих превзошел все ожидания священников. Они работали не покладая рук и все рав­но не могли удовлетворить всех желающих. Три службы утром, три службы в обед, два раза в неделю массовое крещение, по тридцать-сорок человек сразу, а вечера­ми — беседы с князем и проповеди-спектакли при дворе. К концу года число крещеных достигает 1200 человек. Пользуясь первым удобным случаем, де Род отправляет письмо в Макао с просьбой о присылке помощников. Од­новременно он соблазняет португальские власти перспек­тивой захвата княжества, хотя сам и не очень ве,рит в возможности одряхлевшей Португалии.

Не дожидаясь ответа из Макао, де Род начинает из внушающих наибольшее доверие обращенных отбирать себе помощников, на плечи которых перекладывает вер­бовку новых христиан.

Лекарь Хуан, ювелир Бенто, корзинщик Пауло и восемь других вьетнамцев дают клятву посвятить церк­ви всю свою жизнь, соблюдать обет безбрачия, не иметь собственности и беспрекословно слушаться священни­ков-иезуитов, прибывающих в их страну.

Теперь деятельность патера все более начинает по­ходить на организацию заговора. Далеко за полночь светятся окна его дома. Сбившись в кружок вокруг де Рода, будущие проповедники-вьетнамцы усваивают на­чала веры. Затем они на многие месяцы исчезают из столицы, чтобы искать приверженцев в далеких де­ревнях.

Между тем появились первые тревожные симптомы смуты, вызываемой деятельностью католиков. Хотя де Род и соблюдал осторожность и смотрел сквозь пальцы и а многие «языческие» обычаи, которым продолжали следовать свежеиспеченные христиане, в том числе на многоженство, кое-кто из наиболее ревностных побор­ников новой веры распустил свои гаремы, и оставшиеся не у дел женщины подняли страшный шум. Паника до­катилась и до княжеского гарема. Евнухи, а они играли при дворе князя первостепенную роль и пользовались его исключительным доверием, ловко воспользовались ситуацией, чтобы попытаться разделаться с опасным конкурентом, не только нарушившим их монопольное право выступать в роли советников правителя, но и угро­жавшим вообще оставить их без работы. Они всячески разжигали недовольство княжеских наложниц. И как-то под вечер расположившийся было на отдых де Род вдруг услышал шаги на ступеньках своего дома и, вы­глянув в окно, увидел стоящего у двери евнуха. С ядо­витой усмешкой тот протянул навстречу вышедшему де Роду свиток с княжеской печатью. Письмо гласило: «Что это за закон, отцы, вы распространяете в моем го­сударстве? Вы предписываете моим подданным, чтобы они брали одну жену, я же хочу, чтобы у них было по не­скольку жен, с тем чтобы у них было больше детей, из которых вырастут верные мне подданные...». Тон письма был настолько неожиданно резким, что де Род не пове­рил в подлинность послания. Однако когда он явился на очередную беседу с Чинь Чангом, князь не допустил его до своей особы. Священнику было предложено сесть в другом конце зала, и весь разговор велся через евнуха, сновавшего взад-вперед и передававшего де Роду во­просы князя и князю его ответы. Де Род понял, что дело плохо.

Действительно, новые печальные для миссии де Рода события не заставили себя ждать. С юга пришла мрач­ная весть о том, что армия Нгюенов в крупном сраже­нии победила тонкинское войско и заняла провинцию Ха-тинь. По слухам, особенно усиленно распространяе­мым знахарями и буддийскими монахами, виновником разгрома был племянник Чинь Чанга, обращенный в христианство офицер княжеской гвардии, отряд которо­го пустился в бегство, не выдержав огня вражеских пу­шек. И как назло в день, когда Чинь Чанг отдал приказ произвести траурный салют в честь павших, разорвало пушку, и виной тому опять был принявший католичест­во канонир. Весь город пришел в волнение. Требовали расправы над христианами. Де Род явился во дворец и потребовал у Чинь Чанга защиты. Чинь Чанг встретил его мрачно и объявил, что он может гарантировать мис­сионерам безопасность только ценой запрещения своим подданным принимать католичество.

На следующий день глашатаи князя прошли по ули­цам и площадям столицы, зачитывая следующий указ:

«Хотя нам, властелину Тонкина, хорошо известно, что европейские священники, живущие при нашем дворе, до сих пор не внушали нашему народу никаких дурных или вредных идей, тем не менее мы не знаем, что они сделают в будущем или что они замышляют в настоя­щем, и посему отныне запрещаем всем нашим поддан­ным лод страхом смертной казни слушать проповедуе­мый ими закон и следовать ему».

Вечером того же дня де Род собрал своих помощни­ков на совещание. Обстоятельства вынуждали перехо­дить на нелегальное положение, и иезуит тщательно разработал конспиративный план. Он разбил Тхангла-унг на шесть округов и отдал каждый в ведение одного из своих помощников, приказав найти места для тайных сходок. В течение нескольких месяцев священник посе­щал свою паству только под покровом темноты, и «оч­ные проповеди и беседы с верующими содержали мало лестного для владыки Тонкина. Неизвестно, сколько бы еще спекулировал иезуитский монах на добром отноше­нии князя, если бы не следующий случай.

Бросивший в Тханглаунге якорь корабль из Макао привез оружие, ткани, фарфор и португальского монаха-капуцина Бернадо. Встреча двух патеров не была ра­душной — ордена, которые они представляли, никогда не были в хороших отношениях друг с другом. Фанатиче­ский же блеск, светившийся в глазах не очень грамот­ного, как успел заметить де Род, монаха, не сулил ниче­го приятного. Расспросив о делах миссии и узнав о том, что христианство в Тонкине находится под запретом и христианская община действует тайно, неистовый капу­цин перешел от вопросов к обвинениям. «Могу себе представить, отцы иезуиты, — заявил он, — как, вместо того чтобы пострадать за веру христову, вы пригрелись под боком князя-ирода и думаете только о своей выго­де». Выпад был настолько злым и необоснованным, что де Род, подавив ярость, молча показал    обидчику на дверь.

Но Бернадо на этом не успокоился. Он проник в од­ну из тайных общин и о чем-то беседовал там с верую­щими. В результате в пасхальную ночь несколько сот вьетнамских христиан во главе с монахом Бернадо вышли на улицу и с пением псалмов и с зажженными свечами двинулись крестным ходом по направлению к реке. У моста их встретил отряд княжеской гвардии. Почти все участники шествия были схвачены и брошены в застенок. В ту же ночь пришли арестовать ничего не подозревавших де Рода и Маркиша. В тюрьме де Род отвел душу, обрушив на оказавшегося тут же Бернадо все известные ему ругательства на всех известных ему языках. Впрочем, тот уступал ему только в многоязычности своей брани.

Через несколько дней казнили «для примера» двух из схваченных участников крестного хода (впоследствии по представлению Бернадо церковь причислила их к лику святых). Еще семерым было отрублено по пальцу на руке. Сам же монах хоть и твердил о своей готовно­сти принять смерть за веру, в глубине души рассчиты­вал на то, что владетель Тонкина не захочет обострять отношения с португальцами, пока он заинтересован в торговле с ними.

Действительно, Чинь Чанг отклонил предложение обезглавить смутьянов-европейцев, выдвинутое на сове­те вельмож главным евнухом. Их продержали в тюрьме, пока португальский корабль оставался в порту, а в день отплытия под усиленным конвоем препроводили на борт. В последний момент на судно пробрался подручный де Рода, Хуан, и передал ему письмо папе римскому от вьетнамских христиан. Де Род отдал последние распо­ряжения своему тайному воинству, и корабль взял курс на Макао.

Впоследствии письмо, которое вез де Род, сослужило ему добрую службу. Власти Макао с сочувствием встре­тили доклад героя-португальца Бернадо и холодно от­неслись к объяснениям француза де Рода. Если бы не вещественный результат деятельности иезуита — посла­ние папе, дело могло дойти до инквизиции. Отношения между де Родом и португальским епископом с этого вре­мени стали крайне натянутыми. Португальские власти целых десять лет не выпускали де Рода из Макао, где он преподавал теологию в иезуитской коллегии и пропо­ведовал местным китайцам. Только в 1640 году ему уда­лось еще раз попытать счастья в Кохинхине, но и эта миссия закончилась через пять лет изгнанием иезуита за пределы страны...

1649 год застает де Рода в Риме. Годы скитаний, трудов, унижений не прошли для него даром. Он прочно утвердился в своей ненависти к португальцам и в убеж­дении, что гибнущая португальская империя не может больше служить оплотом христианской веры на Востоке. И весь свой талант оратора, весь свой опыт заговорщика, всю свою иезуитскую изворотливость он обращает на то, чтобы убедить святейший престол в необходимости создать на Дальнем Востоке церковную организацию, независимую  от португальской короны. Он настойчиво вербует сторонников и заручается даже    поддержкой четырех кардиналов из Конгрегации пропаганды веры. Но  противник слишком  силен. Португальские священ­ники пользуются еще колоссальным влиянием  на дела папского престола, да и в ордене иезуитов им принадле­жит решающий голос. И когда папа Иннокентий X на­конец удостаивает де Рода аудиенции, тот заранее знает, что папа не решится   пойти на то, чтобы    осуществить его план.

Неутомимый де Род не складывает оружия. Он мчит­ся в Париж, чтобы убедить кардинала Мазарини в вы­годности для Франции создания национальной миссио­нерской организации. Он сплачивает вокруг себя кружок священников, которым давно опостылела роль «млад­ших братьев» при португальских священнослужителях. Но и тут де Рода настигает рука его врагов. Распоряже­нием генерала ордена иезуитов его отправляют в Исфа-ган в Персии, где в 1660 году он и умирает.

Так кончил свой путь де Род, человек, который по­терпел много неудач, но оставил после себя семена, ко­торым было суждено дать впоследствии обильные всхо­ды. Созданная им во Вьетнаме католическая церковь по сей день сохраняет на юге страны сильные позиции. Мысль о создании французской миссионерской органи­зации воплотилась в жизнь учреждением в 1659 году в Париже Общества зарубежных миссий, ставшего аван­гардом французской колониальной экспансии на Даль­нем Востоке. А замышлявшийся де Родом удар по пор­тугальской монополии состоялся в 1662 году, когда папа под давлением Франции принял решение послать на Дальний Восток трех апостолических викариев, не подлежащих юрисдикции архиепископа Гоа. Так рухну­ла последняя монополия Португалии — монополия на слово божие.

ЭПИЗОД ТРЕТИЙ,

Где рассказывается о любви Пьетро Делла Валле и о горе его, о последних днях португальского  могущества, о трех благород­ных дамах, которых купили, о праздниках в Гоа и о других событиях, свиде­телем которых был итальян­ский путешественник

Посмотрите на португальцев. Несмотря на свои великолепные поселения, они доведе­ны  до нищеты расходами на  содержание армии; и все же их гарнизоны весьма посредственны

Томас Рой, английский посол при дворе Великого Могола, 1613 год

Ни для кого уже не было секретом, что португальская империя нахо­дится на пороге краха. Все труд­нее вице-королям Гоа добывать деньги, солдат и корабли, чтобы слать их на помощь разбросан­ным по всей Азии крепостям и факториям. Уже голландские и английские корабли без всякой опаски вторгаются во владения португальцев. И ни папа, ни бог не помогут гордым конкистадорам.

Итальянцу Пьетро Делла Валле было двадцать во­семь лет, когда в 1614 году он отправился в путешествие по Азии. Был он сыном итальянского Возрождения, об­разованным, некорыстолюбивым, любознательным, чело­веком большой души и широких взглядов. Для своего времени он представляется совершенно необычным ти­пом путешественника, ибо за все годы в пути ничего не перепродал, никому не изменил, не искал рынков сбыта или того, что плохо лежит, не служил никакому королю, а отчитывался в том, что видел, только перед своими друзьями в Риме.

Но прежде надо рассказать, как он попал в порту­гальские владения, ибо это хоть уже и забытая, но тро­гательная история, история большой любви и большого горя.

Делла Валле приехал в Багдад. Там он полюбил де­вушку, арабку, чуждую ему по языку, национальности и, что очень важно было в те времена, по религии. Маани, как звали его возлюбленную, принадлежала к хри­стианской секте маронитов.

Но Делла Валле оказался выше предрассудков и же­нился на любимой. Со временем любовь его не ослабева­ла. Стоит прочесть его письма, в которых он трогатель­но описывает красоту, ум и очарование Маани. Три го­да вдвоем они путешествовали по Азии, побывали в Персии, в Курдистане, в арабских государствах. И не расставались ни на минуту. Маани была верной спутни­цей и другом итальянцу. Они решили, что не остановят­ся в своих странствиях, пока не увидят весь мир, не узнают, как живут люди на всей земле.

И вдруг, когда супруги готовились к началу путе­шествия в Индию, Маани заболела и вскоре умерла.

Перед смертью она умоляла обезумевшего от горя любимого продолжать путешествие и жалела не столько о разлуке, сколько о том, что она не сможет отныне де­лить с ним все трудности и опасности пути, не увидит стран, о которых они мечтали вместе.

И когда Маани умерла, Делла Валле решил взять ее с собой. Он приказал набальзамировать ее тело и от­ныне, хотя и мертвая, возлюбленная Делла Валле во всех странствиях сопровождала мужа.

В Индию Делла Валле приехал в 1623 году. Он был подавлен и первое время почти ничего не замечал во­круг себя. Если бы не обещание продолжать путь, он бы вернулся домой.

В Гоа Делла Валле попал не сразу. Вначале он вы­садился в Сурате, на западном побережье Индии, нахо­дившемся под властью Великих Моголов. В этом городе было множество голландских и английских купцов, куп­цов из Персии, Египта... Итальянского путешественника поразило равноправие, которым пользовались гости го­рода, вне зависимости от их национальности и вероиспо­ведания, веротерпимость индийских правителей. Правда, Делла Валле жалуется на строгость индийских таможенников, хотя и признает, что отнеслись к нему вежливо.

Наверно, о португальцах и положении в Португалии Делла Валле узнал от донны Лючии, судьба которой настолько интересна и показательна для тогдашних нра­вов, что стоит о ней вкратце рассказать.

Король Португалии ежегодно посылал в Гоа несколь­ких благородных девушек, снабжая их богатым прида­ным. В его интересах было прикреплять португальцев к колониям, заставлять их обзаводиться семьями...

Так вот, одной из таких девушек-невест, отосланных в Индию, и была донна Лючия. И надо же было слу­читься, что флот португальцев был атакован голландски­ми кораблями, разбойничавшими на торговых путях. Корабль, на котором находились «невесты», попал в плен к голландцам, а с ним и девушки, правда уже без приданого, которое стало добычей голландцев.

Так девушки оказались в Сурате.

А надо сказать, что все англичане в Индии и в Юго-Восточной Азии были холостяками или жили там без жен, так как английская Ост-Индская компания специ­альным законом запретила въезд английским женщинам в южные страны. Вначале голландская Ост-Индская компания издавала такие же «антиженские» законы, но, когда надо было создать постоянную колонию на Яве, положение изменилось, и был принят закон, по которому голландец, живущий в Индии или на Яве с семьей, по­лучает вдвое большее жалованье, чем холостяк. Поэтому все голландцы в Сурате и Батавии из сил выбивались, чтобы найти себе жену. Европейских женщин не хватало, и потому женились на любой приглянувшейся жен­щине при условии, чтобы она была христианкой. Даже больше того, нередко покупали на рынке хорошеньких рабынь, на скорую руку обращали их в христианство, а потом, женившись, получали заслуженную прибавку к жалованью. Правда, чаще всего такие жены оставались на положении служанок. Никто из мужей не осмеливал­ся привезти «дикарку» в Голландию.

Не трудно представить, что появление в Сурате трех хорошеньких португалок вызвало ажиотаж среди гол­ландских купцов и чиновников. Самые богатые купцы компании предлагали им руку и сердце. Первым делом «невест» обратили в протестантство, а затем выдали за­муж. Двух — на Яву, в Батавию, одна, донна Лючия, осталась в Сурате, выйдя замуж за крупного служащего компании.

Лючия оставалась втайне католичкой, и появление итальянца, тоже католика, обрадовало ее, хотя во всех остальных отношениях оиа была довольна жизнью, ибо и не могла мечтать о таком удачном браке, попади она, как предполагалось, в скудеющее Гоа.

Так что, проведя несколько вечеров в беседах с дон­ной Лючией и ее благородным супругом, Делла Валле уже сеставил себе представление о положении в Порту­галии и о том, что он найдет в столице португальской колониальной империи. Оставался вопрос, как добраться до Гоа.

По суше до Гоа было более четырехсот миль — рас­стояние длинное, и путешествие могло быть не только утомительным, но и опасным ввиду того, что в Индии начиналась война между Великим Моголом Джахангиром и его сыном Шах-Джаханом. Морем еще опаснее — слишком много охотников до торгового судна. И порту­гальцы, и голландцы, и англичане — никто не брезгал разбоем, не говоря уж о местных, малабарских, пиратах.

И тут подвернулся удобный случай — в Сурат зашел большой португальский конвой, идущий в Гоа. Если в море голландцы и португальцы были смертельными врагами, то в суратском порту они не осмеливались сво­дить личные счеты. Поэтому португальские корабли могли свободно заходить в этот порт. Командир конвоя согласился взять на борт «нейтрального» итальянца, тем более католика. И через несколько дней Делла Валле уже ступил на землю первой колониальной столицы Южной Азии.

Вот какой предстала португальская колониальная империя глазам образованного итальянца, приехавшего туда 8 апреля 1623 года.

Остров, на котором раскинулся город, был обнесен мощной стеной, за которой виднелись крыши домов и колокольни соборов, верхушки пальм и кроны плодовых деревьев.

Посреди острова поднималось несколько холмов, с которых открывался вид на город и на соседние острова. Дома большей частью каменные, с большими окнами, открытыми в жару дуновению морского бриза. Но самы­ми красивыми и высокими зданиями в Гоа без сомнения были церкви. Каждый религиозный орден строил свою. Вот возвышаются доминиканский, августинский, фран­цисканский, кармелитский храмы, церковь иезуитов... Путешественнику бросилось в глаза, что и половины священников и монахов, наполнявших улицы Гоа, было бы достаточно, чтобы обеспечить распространение и под­держание христианства в Гоа. Делла Валле еще не знал, что среди этих монахов множество тех, кому по долгу службы положено быть на «переднем крае» борьбы за души — на далеких Островах Пряностей или среди не­покорных сиамцев, бирманцев и камбоджийцев. Но все­ми правдами и неправдами многие святые отцы предпо­читали отсиживаться в столице. И это им удавалось тем успешнее, чем слабее становилась португальская власть.

Большинство жителей Гоа составляли индийцы. Они были истощены, одеты в лохмотья и старались держать­ся незаметно. Это были в основном рабы, рабы, до сих пор многочисленные и дешево продававшиеся на рынках города.

Португальцев было меньше, чем ожидал увидеть Дел­ла Вале. Вот что писал он одному из друзей в Италию в первые же дни своего пребывания в городе:

«Внешне португальцы кажутся и сейчас богатыми, но на самом деле они с трудом скрывают свою нищету. Все они стараются выглядеть благородными и не хотят работать. Когда на улицы спускается ночь, они предпочи­тают просить милостыню. Все они носят оружие и изо­бражают из себя воинов. И редко увидишь кого-нибудь, за исключением священников и докторов, без меча. Да­же самый бедный из португальских бедняков носит меч и ходит разодетый в шелка».

На несколько дней Делла Балле остановился в ие­зуитском конвенте (монастыре). Он имел рекоменда­тельные письма к итальянским иезуитам, жившим там.

Поэтому, когда в Гоа прибыл португальский вельмо­жа из Мадрида, Делла Валле был одним из первых, узнавших важные и неприятные для португальцев но­вости. А именно: о падении португальского оплота в Персидском заливе — Ормуза. Таким образом, порту­гальцы лишились крепости, которая запирала путь и а Восток арабским и турецким купцам, и потеряли одно из важнейших звеньев в так тщательно выкованной це­пи, охватывавшей прежде весь Индийский океан.

Но падения Ормуза ждали уже давно, а потому обедневший и стареющий мир Гоа внешне никак не был взволнован этим сообщением. Зато другая весть, кото­рую привез португалец, вызвала взрыв энтузиазма в городе. Он рассказал, что в Риме в один и тот же день канонизированы Игнаций Лойола — основатель ордена иезуитов, Франциск Ксавье — первый иезуитский мис­сионер, святая Тереза — основательница ордена карме­литок, и другие...

В тот же день началась суматоха, в которой забы­лась неприятная весть о падении Ормуза. Представители монашеских орденов осаждали дом архиепископа, тре­буя провести праздник в честь канонизации их святого. Главное было превзойти соперников во Христе. После короткой дипломатической свалки победили кармелит­ки, получившие разрешение восславить Терезу первой. Утром 20 мая два португальских мальчика проскака­ли на конях через весь город и остановились перед двор­цом вице-короля. В руках они держали длинные свитки. Вице-король уже ждал их. Склонив колени перед хозя­ином португальской Азии, мальчики прочли торжествен­ную оду, сочиненную по случаю праздника.

Вице-король взмахнул рукой, и по всему городу за­звонили колокола. Всадники носились по улицам, трубя в трубы и раскидывая по городу листы с текстом оды. Ночью взвились ракеты — начался фейерверк.

Иезуиты решили отыграться. Но они отложили свой праздник на неделю, чтобы как следует приготовиться, и даже уступили очередь другим орденам. Они должны были доказать, что их святые важнее всех прочих.

Процессии следовали за процессиями, к вящему изумлению Делла Валле, ибо каждая поглощала массу денег и усилий, требуемых совсем в других местах. «Нет города в мире, где было бы столько религиозных про­цессий, как в Гоа, — писал он своему другу, — религиоз­ные ордена здесь богаты и многочисленны, значительно более многочисленны, чем надо для такого города. На­селение города (он имел в виду португальцев) лениво и охоче до зрелищ. И забывают они о делах более важных и полезных, развлекаясь подобными представлениями».

Нет, Делла Валле не был безбожником — он оста­вался верным католиком, но праздники вызвали в нем раздражение, ибо, наверно, нигде в мире не было города, где так открыто властвовали многочисленные трутни.

Но вот наступил день торжества иезуитов.

Все иезуиты города вышли тремя колоннами под тремя знаменами. Первая колонна представляла Евро­пу, вторая — Азию, третья — Африку.

Впереди процессии двигалась колесница, увенчан­ная бутафорскими облаками; на ней восседала Слава, трубившая в золотой рог. Следующая колесница пред­ставляла Веру, третья — Церковь. Далее следовала ко­лесница, изображавшая гору Парнас с совсем не хри­стианским Аполлоном, и музами на ее вершине... Далее следовали пирамиды: пирамида, исписанная письмена­ми тех стран, в которые иезуиты послали свои миссии, пирамида с аллегорическими фигурами, изображающи­ми страны, в которых трудились миссионеры... и так да­лее... и так далее...

На следующий день августинцы несли фигуру рас­пятого Христа и хлестали себя плетьми...

Прошло еще два дня... и новая процессия...

Итальянский путешественник устал. Но ведь где-то должна быть другая жизнь. Ведь не может быть, чтобы все португальцы от мала до велика только тем и зани­мались, что молились и участвовали в красочных про­цессиях. Кто-то же должен бороться за сохранение кре­постей и колоний. Вот, например, до него окольными путями дошла еще одна новость, также неприятная для португальцев: Канарский раджа, один из самостоятель­ных правителей Южной Индии, разгромил другого раджу, союзника португальцев, и заодно разбил португаль­ский отряд, посланный на выручку незадачливому рад­же. И теперь в город прибыл посол Канарского раджи, готовый вести переговоры с португальцами, но только как равный.

Делла Валле отправляется во дворец вице-короля, чтобы разузнать там подробнее об этом событии. Вести оказались и в самом деле интересными. Теперь прошли уже те времена, когда португальцы для устрашения отрезали уши индийским послам. Вице-король принял посла вежливо. Время научило португальцев правилам обхождения с послами.

Оказывается, Канарский раджа согласен был за­ключить мир с португальцами, потому что португальцы задолжали ему большие суммы за полученный ранее перец.

Вице-король решил послать в Канару ответное по­сольство, ибо тоже был заинтересован в мире с соседом, враждуя с которым не только мог потерять многое, но, главное, упускал из рук торговлю перцем, чем не за­медлили бы воспользоваться голландцы. С другой сто­роны, платить долги португальцам было нечем, и надо было добиться отсрочки платежа...

Сказал бы кто-нибудь сотню лет назад, что порту­гальцам придется отступать перед небольшим отрядом второстепенного индийского раджи, посылать посоль­ство к его двору, чтобы выпросить отсрочку платежей, его сожгли бы на главной площади Гоа как клеветника. Сказал бы кто-нибудь, что внуки капитанов д'Албукерки, бравших штурмом Малакку и резавших арабских купцов, будут просить милостыню в столице португаль­ской Индии, стыдливо прячась в подворотнях...

А ведь посольство, к которому присоединился любо­знательный Делла Валле, несколько дней сидело в пор­тугальской крепости в Оноре, потому что раджа Канары сначала не хотел принять его.

Католик Делла Валле, несмотря на то что был более свободомыслящим, чем его португальские спутники, не мог никак понять, как в Канаре жили бок о бок индусы и мусульмане и глава государства, индус, не уничтожал, не выгонял со службы и даже не пытался обратить в спою перу мусульман. Поразили его мир и порядок, ца­рившие в индийском государстве, мощь укреплений его столицы — тут все было резким контрастом фальшивой помпезности португальского города.

Первый вопрос на аудиенции, который задал раджа, был:

— Почему запоздали в этом году португальские тор­говцы?

Это был прозрачный намек на задолженность порту­гальцев.

Португальский посол понес такую чушь, что Делла Валле еле удержался, чтобы не рассмеяться. Он объя­вил, что португальские и испанские корабли были заня­ты покорением Англии и обращением ее жителей в ка­толическую веру. Теперь же, когда эта задача заверше­на, они возвращаются в Индийский океан.

Делла Валле заподозрил, и не без оснований, что раджа куда лучше осведомлен об истинном положении вещей, нежели казалось португальскому послу. Но рад­жа и виду не подал, что знает больше, и после долгих переговоров пришли к соглашению, что португальцы признают все завоевания раджи, за что тот согласен по­дождать с уплатой долга. На том и расстались.

Делла Валле покинул португальское посольство и отправился в соседнее индусское княжество, ибо услы­шал, что им правит женщина.

Королеву Олазы Делла Валле встретил на базаре. Одетая в белое сари сорокалетняя женщина шла в со­провождении шестерых солдат. Вдруг она заметила одинокого путешественника и заинтересовалась, кто он, зачем пожаловал в ее царство. И была искренне удивле­на, узнав, что он прибыл специально, чтобы с ней позна­комиться.

— И тебе не нравится, когда женщина правит госу­дарством?

— Наоборот. Я потерял свою единственную возлюб­ленную, жену, и в память о ней совершаю свое путе­шествие. Я думаю, что она захотела бы тебя, королева, увидеть. Потому и приехал сюда.

— Ну что ж, я позову тебя в гости, — сказала прави­тельница. — Только сейчас я занята — мне надо идти посмотреть, как роют новые каналы...

Делла Валле был поражен этой встречей. Но еще больше был удивлен он, когда познакомился с принцем и тот рассказал ему историю жизни своей матери.

Когда она вступила на трон, то вышла замуж за раджу соседнего царства, того самого, которое впо­следствии покорил раджа Канары. Но так как они оба были заняты государственными делами в своих соб­ственных государствах, то встречались только раз в год, на границе, и жили вместе некоторое время. Но однаж­ды государи поссорились. Правительница отослала рад­же обратно все подаренные им драгоценности. Нача­лась война. В этой войне на стороне правительницы вы­ступал Канарский раджа, а на стороне мужа — порту­гальцы. Войска португальцев и мужа удалось раз­бить. Но правительница тоже в результате проиграла, потому что за помощь сильный сосед отобрал часть ее земель.

Вот какую удивительную историю рассказал путе­шественнику наследный принц. Мы не знаем, какая часть этой истории правда, а какая — вымысел, так как в Малабаре, который издавна считался страной амазо­нок, существует много схожих легенд и в этих легендах тоже рассказывается о гордой королеве амазонок, ко­торая встречалась со своим мужем только на границе своих владений.

Делла Валле так и не удалось посидеть в гостях у амазонки, потому что она была так занята ирригацион­ными работами, что, встретив его снова на улице, в от­вет на его вторичную просьбу об аудиенции ответила:

— Иди домой, чужеземец, я тебя вызову, когда у меня будет время.

Делла Валле не дождался вызова и уехал.

Он еще раз участвовал в португальском посольстве, на этот раз к саморину, в Каликут. Саморин, наслед­ственный враг португальцев, уже не опасался их так, как его предшественники. И роль португальского посла была более чем скромной. Он выступал посредником между саморином и раджей Кочина. Посольство кончи­лось неудачей, и португальским кораблям пришлось ни с чем возвращаться в Гоа.

Никто уже не боялся их, кроме рабов, мелькавших темными тенями по улицам Гоа и Малакки. И если в Гоа португальцев спасала естественная неприступность крепости, то Малакку им было не так легко защитить. Пройдет несколько лет, и цепь их владений прорвется еще в одном месте...

[1] Моро  (исп.) — название, данное испанцами мусульманскому населению южных островов Филиппинского архипелага.

[2] Минданао – второй по величине после Лусона остров Филиппинского архипелага.

[3] Сёгун — титул правителей Япо­нии. Здесь речь идет о сегуне Хидэтада из династии Токугава (1605—1623).

[4] К середине XVI века династия Ле почти полностью утратила контроль над Вьетнамом. Власть перешла к феодальным домам (Маки, Нгюены, Чини), разделившим между собой страну. К концу XVI века власть во Вьетнаме захватили Нгюены и Чини. Нгюены создали государство со столицей Фусуан (Хюэ) на территории со­временного Центрального и Южного Вьетнама, а под властью Чиней оказался современный Северный Вьетнам со столицей Тханг-лаунг (Ханой).

[5] Фай-фо — торговый порт во владениях Нгюенов.

[6] Кохинхина — португальское название Южного Вьетна­ма, находившегося под властью Нгюенов.

[7] Шай-Выонг (Нгюен Хук Нгюен) — правитель из династии Нгюенов (1613—1635).