Глава II

КИРИЛЛ И МЕФОДИЙ

Шестидесятые годы IX столетия в истории империи отмечаются удивительным культурным подъемом и ожив­лением миссионерской деятельности между языческими народами Северо-Восточной и Юго-Восточной Европы. Как высокая степень просвещения многих деятелей этого времени, родившихся и воспитавшихся в иконоборческую эпоху, так и необычная напряженность, с которой пред-принимаегся и настойчиво ведется миссионерская дея­тельность, а с ней вместе расширяется сфера политичес­кого влияния империи на народности, стоявшие еще вне христианской культуры, — все это представляет в себе много загадочного и недостаточно разъясненного и долго еще будет привлекать к себе неудовлетворенное любопыт­ство историков. Во всяком случае как к патриарху Фотию, так и к Кириллу и Мефодию, которым принадлежит глав­ная роль в неожиданно обширной и весьма успешной хри­стианской миссии, распространившей духовную власть Константинопольского патриархата на новые земли, нельзя не относиться с особенным чувством почтительно­го уважения и признательности за совершенный ими по­двиг обращения в христианство славян и наших предков, русских. Хотя ближайшие обстоятельства, при которых происходило обращение славян в христианство и перевод Священного Писания на славянский язык, остаются скры­тыми и, по-видимому, навсегда останутся спорными, тем не менее в ряду исторических фактов времени Михаила III и Василия Македонянина нет таких, которые бы равнялись с миссионерской деятельностью Кирилла и Мефодия и с вызванными ею многообразными влияниями и историче­скими последствиями. Так как борьба между Римом и Кон­стантинополем из-за политических и церковных притяза­ний в средние века нашла себе наиболее ясное и для всех понятное выражение в плодах просветительной миссии между славянами Кирилла и Мефодия и самый вопрос о разделении христианства на две половины не может быть в полноте представлен без изучения дела славянских про­светителей, то понятно, что в истории Византии необхо­димо предоставить широкое место[1] обстоятельствам жиз­ни и деятельности солунских братьев.

ВIX в. славяне полагают начало сосредоточения-своих сил и образования государств. Признаком того, что изве­стная группа колен выходила из состояния розни и броже­ния и вступала в число государств, было тогда просвеще­ние христианством и церковная организация. Теперь но­вые княжества, королевства и империи могут возникать посредством дипломатических переговоров и соглаше­ний; тогда первым условием признания известного народа в качестве европейского было требование, чтобы он при­нял христианство. Христианство было громадной полити­ческой и моральной силой в руках крещеного языческого князя, ибо оно давало ему образец государственного уст­ройства и верных слуг, чтобы провести новую организа­цию. Из среды духовенства выходили тогда министры, канцлеры, государственные секретари, а на Западе — гу­бернаторы и военачальники. Церковь давала направление всей политической жизни в Европе. Оставаться в язычест­ве народу, поселившемуся близ границ Западной или Вос­точной империи, было невозможно, как нельзя ныне, ра­зорвав дипломатические сношения со всеми государства­ми, не рисковать потерей всего.

Эпоха деятельности свв. братьев, таким образом, была в высшей степени знаменательной в истории славянства. От первых шагов славян на новом политическом поприще зависело многое, именно тогда ставился на очередь во­прос: что могли противопоставить славяне греческим и латино-германским влияниям? Окажется ли у них такое живое народное начало, которое бы легло в основание их национальной жизни, или же подчиненность, подража­тельность и усвоение иностранных образцов должны сде­латься их вечным уделом? Ставился вопрос как о полити­ческом, так и о народном начале у славян. И этот вопрос своевременно и весьма благоприятно для славян разре­шен был славянскими просветителями.

Прежде всего следует заметить, что проповедь у сла­вян Кирилла и Мефодия не ограничивается местом и вре­менем, в котором лично подвизались свв. братья. Как ска­зания о ближайших учениках и апостолах Христовых рас­ширяют круг их путешествий и личной христианской миссии до отдаленных стран, так и просветительная дея­тельность Кирилла и Мефодия, по всей вероятности огра­ничивавшаяся Южной Русью, Моравией и Паннонией, за­хватила своими последствиями все племена и места, в ко­торых раздавалась славянская речь. Болгаре, сербы (лужицкие), чехи, поляки и русские не только считают для себя честью связать начало распространения у себя христианства с именем Кирилла и Мефодия, но и долго усвояли себе церковный чин, отличающий православие от католичества. Чем больше обострялись отношения между Востоком и Западом, чем больше разностей возникало в вероучении и в церковной практике между Римом и Константинополем, тем выше и выше поднимался авторитет свв. братьев и тем теснее их дело срасталось с вопросом о славянском национальном самосознании и политической самобытности.

Область личной деятельности свв. братьев несомненно была тесней, чем можно о том судить по народным преданиям, сохранившимся почти у каждого славянского племени. Плоды проповеднической деятельности не во всех славянских землях сохранились, ибо часть славян подверглась в разное время другим влияниям, пришедшим из Рима и разносимым латинским духовенством. В целости сохранили оставленное Кириллом и Мефодием наследие русские, болгаре и сербы. Но другая сторона просветительной деятельности славянских первоучителей носит в себе гораздо больше вековечности и до настоящего времени остается вне изменений. Славянский язык перевода Священного Писания есть памятник всеславянский. Посредством христианства славянские народы введены в круг европейских, при помощи литературного языка приобрели средство усвоить себе плоды знаний, переданных Византией. Были весьма трудные эпохи в жизни славянства, когда ни одно почти племя не было самостоятельным, находясь под чуждой и иноверной властью, когда еще не стала русская Москва третьим Римом, — в эти эпохи почти единственным деятельным началом, оберегавшим славян, был богослужебный их язык и литературные предания, связанные с языком Церкви и с именами Кирилла и Мефодия.

Значение Кирилла и Мефодия в восточноевропейской истории с течением времени приобретает все более широкое распространение. Для меня лично с изучением этого вопроса соединяются самые первые шаги научной деятельности в 1870 г., к нему я снова обращался в 1885 г., - и, наконец, в настоящее время, для составления этой главы по истории Византии, мне вновь пришлось пересмотреть и обдумать тот же самый литературный материал[2]. ' Трудно изобразить словами, какой большой шаг вперед сделан в области изучения источников, относящихся к Кириллу и Мефодию, и как расширился интерес не только в славянских, но и в иностранных литературах к внесению нового света в эту эпоху бесспорно всемирной исторической важности (1). Если мало подвергся переменам вопрос о месторождении, детстве и первоначальном воспитании святых братьев, равно как об исключительно счастливых условиях образования при дворе и под руководством знаменитого Фотия, то в весьма значительной степени поколебалось отношение к источникам, на основании которых восстановляется жизнь и миссионерская деятельность Кирилла и Мефодия. Вследствие перенесения тяжести с Паннонских легенд на другие источники должна была измениться и точка зрения на святительскую деятельность архиепископа Мефодия и на причины, породившие столько споров и раздоров между Римом и Константинополем из-за вопросов о славянском языке в богослужении.

Кирилл, или в светском звании Константин, и брат его Мефодий родились и получили первоначальное образование в Солуни. Так как в этом городе и в ближайшем от него расстоянии в VIII в. жили славяне, то весьма вероятно предполагать раннее знакомство братьев с славянским языком. К тому же должно было располагать и то обстоятельство, что Мефодий некоторое время управлял славянской областью и что отец их занимал административное положение в феме Македония[3]. Как бы ни были скудны сведения о родителях и о семействе, из ко­торого произошли свв. братья, не может подлежать со­мнению их высокое значение в провинции, благодаря которому они были известны и в столице. По смерти от­ца Кирилл был взят ко двору и воспитывался под руко­водством знаменитого Фотия. Есть до некоторой степе­ни возможность предполагать, что Феоктист, логофет, состоявший в регентстве по смерти Феофила в 842 г., был в личных сношениях с семьей Кирилла и Мефодия и оказал ей высокое покровительство. Но наиболее тесная дружба соединяла Константина с Фотием, впоследствии патриархом Цареградским и смелым реформатором в устройстве патриархата. Можно догадываться, что Кон­стантин прибыл в Константинополь 14-летним мальчи­ком и что он родился в 827 г. С детства одушевленный любовью к наукам, он предпочитал скромную жизнь придворной роскоши и увеселениям, к которым ему был открыт доступ. Удержанный в Константинополе своими покровителями, он принял священнический сан и долж­ность патриаршего библиотекаря и стал заниматься в придворной высшей школе преподаванием философии, откуда и удержалось за ним имя философа. Что касается брата его Мефодия, то он, находясь некоторое время на административной должности, также перешел в окрест­ности столицы и жил в монастыре на Олимпе. Здесь же, в этом монастыре, находим потом и брата его, Константи­на-Кирилла.

Миссионерская деятельность Кирилла и Мефодия совпадает с годами царствования Михаила III и первого патриаршества Фотия (857—867) и едва ли может быть по­нята вне связи с церковными планами Фотия. В шесть дней, с 20 по 25 декабря 857 г., Фотий из светского звания прошел все степени церковной иерархии и возведен в Константинопольские патриархи. Но это был князь Церк­ви исключительного характера, вызывавший на открытый бой всех, кого он считал врагами своими и церковными. Время его управления Церковью нужно считать эпохой разрушения старого и созидания новых устоев для Вселенского патриархата. У него было много врагов среди высшего духовенства и монашества, во главе которых стояли студийские монахи; патриархат разделился на сторонников Игнатия, удаленного с кафедры, и Фотия. Новый патриарх имел главную поддержку в могущественном кесаре Варде, тогдашнем временщике и покровителе высшего образования.

Ни один патриарх не достигал такой силы и могущества и не пользовался таким почетом, как Фотий. Он не только заставил замолчать противников, добившись на Соборе их отлучения, но стремился к тому, чтобы поставить Константинопольский патриархат в равное положение с Римским, нанеся тем сильный удар вековым притязаниям папы. Что во главе церковной администрации в пе­риод, отмеченный величайшими событиями в славянской истории, стоял не выразитель узко понятого националь­ного эллинского принципа, а человек обширного ума и политического образования, который мог оценить значе­ние этнографического переворота, происшедшего в им­перии, и признавал за всеми варварскими народами право на христианское и культурное наследие, — в этом нельзя не усматривать высочайшего блага для народов, начавших политическое и церковное развитие именно в этот знаме­нательный период времени. Доказательства высокой исто­рической миссии Фотия здесь налицо, но здесь же следует усматривать признаки средневекового византинизма в его идеальном значении.

Просветители славян Кирилл и Мефодий были бли­жайшими учениками и приверженцами патриарха Фотия, они играют первую и выдающуюся роль во всех важней­ших миссиях его времени. По воле царя и патриарха, отправляясь в языческие страны с культурной и христиан­ской миссией, они исполняли возложенное на них поли­тическое и церковное дело и были орудиями апостоль­ской миссии Вселенского патриархата. Представители ви­зантийского клира Кирилл и Мефодий являются красноречивыми истолкователями церковных и полити­ческих идей Фотия. Собственные его взгляды в этом отно- тении выражены в его пастырском наставлении новооб­ращенному князю Болгарии.

Обращаясь к материалам для жизни и деятельности Кирилла и Мефодия, мы должны отметить прежде всего полное отсутствие в летописи всяких известий о миссии солунских братьев в славянских землях. Как ни разнооб­разны были представляемые объяснения для этого, нельзя не останавливаться перед подобным умолчанием совре­менной византийской летописи, если принять в сообра­жение, что святые братья принадлежали и по связям, и по образованию к известным общественным кругам и что по­ручаемое им правительством дело имело большую церков­ную и политическую важность. Ни на минуту также нельзя сомневаться и в том, что современники могли оценить события, стоявшие в связи с деятельностью Кирилла и Ме­фодия. Тем не менее остается до сих пор ничем не рассеян­ным туман, покрывающий отношения между официаль­ным византийским миром и вышедшими из него миссио­нерами.

Святой Кирилл — его везде выдвигает на первый план литературное предание — выступает на общественную де­ятельность довольно рано. Главный источник, из которого черпали сведения об его жизни (2), начинает подвиги своего героя с восхваления его ума и начитанности, проявленной в прениях с бывшим патриархом И. Грамматиком, низло­женным в конце 842 г. Так как с возведением на патриар­ший престол Мефодия и с восстановлением православия в начале 843 г. значение Иоанна пало, то следует прийти к заключению, что эта статья в житии Кирилла представляет благочестивую легенду, тем более что и восхваляемый в сказании герой был тогда еще слишком юн (14—15 лет). Вторым подвигом выставляется миссия к сарацинам с це­лью проповеди христианства между магометанами. На этой части сказания мы не будем долго останавливаться. В настоящее время может считаться достаточно установлен­ным, что мотивом повести о сарацинской миссии послу­жили тогдашние сношения Багдадского калифата с импе­рией, вызванные частию воинами, частию переговорами о мире, о размене пленными и т. п. Выше мы имели случай останавливаться на легенде о путешествиях на Восток патриарха Иоанна Грамматика, когда еще он был в светском звании; точно таким же порядком могла составиться и за­нимающая нас повесть. По всем вероятным соображени­ям, путешествие в Багдад падает на период после 851 г., ког­да Кирилл имел уже значительную подготовку в усвоении славянского языка; кроме того, нельзя не отметить и того, что этим посольством преследовались не богословские и не миссионерские цели, для выполнения которых прави-г тельство могло бы найти более зрелого годами богослова, а скорей торговые или даже военные. На указанное время именно падает посольство со стороны Византии Георгия Полата, о котором упоминается и в житии Кирилла (3).

Гораздо более значения получает следующее затем в житии Кирилла сказание о миссии к казарам. После новых исследований в этой части паннонских легенд и после от­крытия новых данных для хронологии похода на Констан­тинополь Аскольда и Дира становится логически и факти­чески необходимым вывод, что путешествие к казарам мо­жет быть истолковано в более широком смысле. Но прежде чем сослаться здесь на выводы, получаемые из ана­лиза житья Кирилла у академика Ламанского, приводим относящееся сюда место из речи, сказанной в 1885 г. в па­мять 1000-летнего юбилея славянских просветителей (4).

Беседы патриарха Фотия и Сурожское житие должны быть сопоставлены с известиями о пребывании свв. Ки­рилла и Мефодия в Крыму. Во-первых, на это время пада­ет поход казарского воеводы на Крым и осада одного из крымских городов. Казарский воевода обращен был к христианству проповедью Кирилла. Никак нельзя допус­тить, чтобы тот самый каган, который ожидал из Визан­тии ученых мужей и находился с царем в дружбе, мог в то же самое время воевать в Крыму. Если бы это случилось, то местный стратиг, или губернатор Корсуня, конечно, не позволил бы святым братьям идти к кагану. Что-нибудь одно: или путешествие было предпринято не к казарам, или нападение на Крым сделал не казарский воевода.

Припомним, что в IX в., перед призванием князей, рус­ские славяне платили дань казарам и составляли часть Казарского царства, что в X и XI вв. русские князья носи­ли титул каганов, как показывает, между прочим, извест­ная «Похвала» митрополита Илариона кагану Владимиру. Этот титул усвоялся русским князьям и за границей, без сомнения, вследствие исторического сожительства руси с казарами и смешения государственной области того и другого народа. Я не берусь утверждать, что свв. братья были с проповедью при дворе славянского кагана, но имею основание думать, что нападавший на Крым и об­ращенный св. Кириллом воевода был не казарин, но сла­вянин. Во-вторых, между народами, обращенными свв. братьями в христианство во время казарской миссии, упоминается загадочное фуллъское племя, или колено: «Беше же в фульсте языце дуб велик и под ним требы деаху...» Св. Кирилл пришел к этому фулльскому колену и на­чал проповедовать о тщете служения бездушной твари. Язычники отвечали ему: «Не нами это установлено, мы приняли этот обычай от отцов, которым дуб всегда бла­годетельствовал и никогда не отказывал в дожде, а без дождя нам жить нельзя». Философ доказал им их заблуж­дение; тогда старшина колена подошел и поцеловал Евангелие, а за ним — все присутствующие. Затем было срублено дерево, и по молитве святого ночью пролил обильный дождь. Занимавшиеся толкованием этого мес­та исследователи усвоили себе взгляд, что здесь разумеет­ся под фулльским коленом население города или области Фуллы. Правда, местоположение этого города точно не определено, но из того обстоятельства, что епископ Сурожский носил титул и Фулльского, делают заключение к местонахождению его в южной части Крыма, поблизости от Судака (5).

Есть много обстоятельств, заставляющих сомневаться в правильности толкования места о фулльском колене в жизнеописании Кирилла. Прежде всего трудно допустить языческие требы в епископском греческом городе в поло­вине IX в. Если бы проповедью св. Кирилла обращены были жители города Фуллы, это служило бы не к чести и ар­хиепископа Сугдеофулльского и духовенства. Далее, выра­жение «фулльский язык»[4] неприменимо к населению горо­да, а именно к племени, или к колену. Наконец, самые по­дробности сказания — поклонение дереву, которое посылает дождь, значение дождя в жизни населения, ко­ленный старшина, подающий пример обращения в хрис­тианство, — все это такие данные, которые не могут отно­ситься к греческому Южному Крыму. Обратим внимание хотя на то, что дерево представляется подателем дождя. Известно, что в Южном Крыму преобладает система оро­шения посредством отвода воды из горных источников. Таким образом, в Южном Крыму едва ли мог образоваться культ дерева — подателя дождя.

Обращение фулльского колена — весьма любопытная для нас подробность в проповеднической деятельности святых братьев, если поискать другого толкования для за­гадочного термина. Даже в позднейшую пору, когда сведе­ния византийских греков о странах на север от Черного моря могли быть менее сбивчивы, мы встречаем у них ряд замысловатых выражений, под которыми они разумели Россию. Таково, между прочим, выражение «Фула» (6), равно­сильное Скифии и Тавроскифии и обозначающее Южную Россию. Если, таким образом, перенести фулльское колено из Крыма в Южную Россию, то получим в деятельности славянских апостолов одно очень важное обстоятельство, прямо входящее в область древней русской истории.

Свидетельство патриарха Фотия об обращении в хри­стианство русского князя с народом его совершенно про­извольно относимо было нашими церковными историка­ми к Аскольду и Диру (7). Официальное сообщение его в ок­ружном послании не может подлежать сомнению. Но в нем подразумевается не обращение к христианству Аскольда и Дира и не основание греческой епископии в Кие­ве, чего в действительности не было в 866 г. Самое вероят­ное и в сущности единственное основание, какое имел патриарх Фотий говорить о начале христианства на Руси, за­ключалось в донесении Кирилла и Мефодия об обраще­нии нападавшего на Крым воеводы и об успешной пропо­веди среди фулльского колена. Результаты их проповедни­ческой деятельности в Южной России могли быть известны в Константинополе уже в 863 г.

В течение истекших со времени празднования юбилея снятых солунских братьев лет, между прочим, остановлено было внимание на том, что место об обращении к царю греческому казар и диспут Кирилла с сарацинами и еврея­ми есть не что иное, как совершенно отдельное произведе­ние, внесенное в жизнь Кирилла после X в., во всяком слу­чае после образования первоначального текста. Притом же казарская миссия явно выдает составной характер, в ней сшиты в одно два сказания: диспут с евреями и магоме­танами при дворе кагана и проповедь христианства в язы­ческой среде, на чистом воздухе. Эти наблюдения приво­дят к естественному выводу, что миссия славянских про­светителей могла направляться, собственно, не к казарам, а к тем русским, которые были под Константинополем в 860 г. и которые в то время легко могли быть известны под чу­жим именем. Составитель легенды мог не назвать русских потому, что в IX в. для жителей Константинополя Гардарика значила именно страну (7) казар и, кроме того, имя казар потому еще могло покрывать славян и русских, что эти по­следние в области Днепра входили в царство казарское. Сущность приведенных соображений выражается в дан­ном эпизоде в том, что русь Аскольда и Дира после испы­танного под Константинополем поражения и возврате-, ния в Киев отправила в Константинополь осенью 861 г. по­сольство с просьбой прислать проповедников. На это посольство патриарх и царь отвечали отправлением в Ки­ев Кирилла и Мефодия — с этой точки зрения следует оце­нивать выступление их на политическую деятельность, именно в 861 г. Казарская миссия, с точки зрения состави­теля жития Кирилла, едва ли, однако, может быть всецело превращена в миссию к Киевской Руси. И ссылка на небы­валую «старую дружбу и любовь», и выразительно указанный мотив посылки «мужей книжных для прений о вере с сарацинами и евреями» — оба эти обстоятельства никак не применимы к отношениям империи к русским сейчас же после похода в 860 г. Итак, нужно принять, что в жизнеопи­сание Кирилла действительно могли быть внесены в эту часть различные воспоминания и отдельные эпизоды, о чем свидетельствует как дважды встречающийся оборот «пути ся ят», так самостоятельный рассказ о том, что после­довало в Крыму, вместе с нападением на него дикой толпы угров, воющих по-волчьи, наконец, две беседы с властите­лем казар, на несовместимость которых с идеей о казарах указал академик Ламанский[5]. Следует, между прочим, опре­делить место и оценить значение самого главного подвига св. Кирилла, стоящего в связи с изобретением славянской азбуки и с переводом Священного Писания на славянский язык. Не может быть сомнения, что, выступая на дело мис­сии между славянами, Кирилл и Мефодий владели уже главным средством влияния — языком, и по крайней мере началом перевода Священного Писания. Таким образом, время изобретения славянской азбуки и последующие подготовительные работы к миссионерской деятельности должны относиться к предшествующему казарской мис­сии периоду, который, хотя бы он и проведен святыми братьями в Константинополе, весьма трудно поддается на­блюдению.

С точки зрения жизнеописателя, братья Кирилл и Мефодий, прежде чем отправиться к кагану казарскому, прибыли в Херсонес и оставались там значительное вре­мя. Множество вопросов первостепенной важности с точки зрения истории и культуры стоит в связи с объяс­нением этого небольшого эпизода в Паннонской леген­де. Но и он, так же как и другие части, не расчленен еще на составные элементы и не приведен в известность в рассуждении лежащих в основе его источников. Прежде всего с пребыванием в Херсонесе легенда соединяет изо­бретение славянской азбуки. О времени, месте и обстоя­тельствах появления славянской азбуки и письменности высказаны были различные мнения, которыми, впрочем, не исчерпан вопрос. По своей важности это действитель­но едва ли не первостепенный в славянской истории факт. Просвещение славян христианством трудами Ки­рилла и Мефодия получило в истории особенный харак­тер благодаря тем условиям, какими оно сопровожда­лось. Славянский язык, как язык проповеди и богослуже­ния, должен быть рассматриваем в смысле твердых устоев, на которых прочно зиждется народность; в своем богослужебном языке славяне получили одно из чудо­действенных средств, которым подкреплялись их силы всякий раз, как в непосильной борьбе с внешними бедст­виями они приходили в изнеможение. Но был ли сделан перевод Священного Писания для славян солунских, или для болгар, или для мораван, или же, наконец, в Крыму для восточных славян — это остается доселе не выяснен­ным и по существу не может быть разрешено. Может быть, этот вопрос подготовляется теперь к разрешению на почве собирания и опубликования древнейших пись­менных знаков, какие употреблялись и у славян, и у дру­гих восточноевропейских народов. Те письменные зна­ки, употреблявшиеся на строительном материале, кото­рые открыты на постройках в Абобе (8), должны иметь в этом отношении первостепенное значение. Но незави­симо от алфавита, известного под именем кириллицы, есть еще глаголица, которая в лице академика Ягича и многих его последователей имеет защитника, как более древний алфавит, обязанный происхождением своим Кириллу. Не вступая здесь в специальные рассуждения по этому вопросу, мы ограничимся указанием, что легенда приурочивает изобретение славянского алфавита к пре­быванию св. Кирилла в Херсонесе.

С пребыванием в том же Херсонесе соединяется, по Паннонской легенде, вся чрезвычайная научная филоло­гическая подготовка Константина Философа. Здесь он изучил еврейский язык, самарянский, казарский, русский и готский и, кроме того, занимался переводом грамматики еврейского языка. Легко понять, что в кратковремен­ное пребывание в Крыму, продолжавшееся несколько не­дель, невероятно было иметь такие чрезвычайные успехи в усвоении чужих языков. Но и этим не удовлетворился составитель сказания. В Херсонесе Константин занимал­ся расследованием о мощах св. Климента и имел счастие отыскать их, имел беседу с казарским воеводой, обложившим город, и обратил его в христианскую веру, наконец, подвергся на пути из неизвестного города нападению со стороны угров, но по молитве не пострадал от этой ди­кой и разбойнической толпы. Вся эта часть житья слиш­ком ясно выдает свой фиктивный характер и не может быть рассматриваема с точки зрения соответствия ее с реальностью: лишь в одном случае сделана ссылка на ис­точник, на сказание об обретении мощей св. Климента. Эта сторона вопроса и подала основание для приложе­ния критического приема к занимающему нас эпизоду. В 1892 г. открыто было письмо библиотекаря Анастасия, современника Кирилла и Мефодия, к Гавдерику, епископу Велитрскому, касающееся именно жизни и перенесения мощей Климента. По основательным соображениям ис­следователей, письмо составлено около 875 г. и имеет все данные беспристрастного и достоверного источника, легшего в основание позднее составленных: итальянской легенды и перенесения мощей Климента (Тranslatio). Этим письмом, в основе которого находятся сведения очевидца, утверждается повествование об обретении мо­щей Климента и, кроме того, выясняется, что Константин сам составил три сказания об этом предмете. Очень лю­бопытно сведение, что митрополит Митрофан передал автору такие подробности, каких по своей скромности не желал сообщить Константин Философ. И именно от этого митрополита он узнал, что Константин был от­правлен царем Михаилом к казарам для христианской миссии и что, прибыв в Херсонес, пограничный с казарской землей, на возвратном пути он стал расспрашивать насчет храма и памяти св. Климента. Но самое существен­ное, как заключение из этого документа, получается вы­вод, что Константином сделан перевод только Евангелия, литургия же по-славянски стала служиться поздней, по­сле его смерти, что славянская азбука существовала и ра­нее Константина, но приписана ему впоследствии и тен­денциозно (9).

Перенесение на Херсонес наиболее важных момен­тов в деятельности солунских братьев столько же может свидетельствовать о международном значении этого го­рода, как и о том, что сказания о Константине Философе держались и разрастались по преимуществу в Южной России. Каким значением пользовался в это время Херсо­нес, до некоторой степени можно видеть из следующих данных. Несмотря на чужеземное господство в Крыму, на притеснения со стороны казар, Византия твердо держа­лась клочка своих владений на северном берегу Черного моря. Выше мы видели, что царь Феофил, приказав пост­роить крепость Саркел на Дону, решился принять меры к укреплению византийского влияния в этих местах, обра­тив крымские владения в фему и послав в Херсонес стра-тига, которому даны были обширные полномочия и в пользу которого ограничивались права городского про-тевона и его совета. Основания, по которым Херсонес мог представлять для Византии особенный интерес, даны в арабском известии, по которому на Черное море стека­лись сырые товары, привозимые славянскими купцами, платившими десятину с этих товаров в византийскую та­можню. В период пребывания здесь Константина Херсо­нес выступает в роли важного международного города, где можно было встретить иностранцев. Из письма Анас­тасия к Гавдерику узнаем, что тогда жил здесь Смирнский митрополит Митрофан, сосланный Фотием, который был свидетелем совершившегося здесь события обретения мощей Климента (10). О политическом положении города на самой окраине северных владений империи говорит и эпизод об осаде его казарским вождем, что служит свиде­тельством распространения казарской власти до западных границ полуострова. Окрестности города были в за­пустении, и можно догадываться, что старого населения кругом города не оставалось. Несмотря на то, Херсонес оставался крепостью, которая владела морской гаванью и торговым флотом. Упоминаются церкви: соборная свв. Апостолов, свв. Созонта, Леонтия, Прокопия. Город имел во главе стратига, военную и гражданскую администра­цию. Нельзя не предполагать присутствия в нем иност­ранных купцов, недаром легенда сосредоточивает здесь все встречи Константина, сопровождавшиеся усвоением им иностранных языков.

Наиболее пикантным местом в занимающей нас части жития Константина остается известие об Евангелии и Псалтире на русском языке, найденных им в Херсонесе, и об изучении им русского языка посредством личного об­ращения с одним русским, оказавшимся в городе. Было бы безнадежным предприятием разобраться в мнениях, вы­сказанных по поводу этого места. Самая возможная веро­ятность допущения в этом месте позднейшей вставки не разрешает всех затруднений хотя бы потому, что остается в силе вопрос о том, что разумелось под словом «русский» в период внесения вставки, в X или XI вв. Теория, имевшая, в особенности в недавнее время, весьма многих привер­женцев, о существовании особенной азовско-таврической, или черноморской, Руси, находит себе опору, между прочим, в приведенном месте (11). Как скоро для нас выяс­нился преобладающий легендарный характер в житии Константина, мы не можем более настаивать на реальном объяснении каждого отдельного эпизода или термина, а должны пытаться войти в настроение составителя жития, понять и преследуемую им цель, и угол его зрения. В этом отношении сделано еще мало, так как разрушительная критика не затронула ни психологии фактов, ни полити­ческих мотивов, побудивших византийское правительство расширить способы действия и сферу своего влияния сре­ди варварских народов и таким образом оживить идею им­перии, нашедшую выражение в церковной политике пат­риарха Фотия.

Сарацинская и казарская миссия и соединенная с по­следней русская в нашем источнике не имеет таких выда­ющихся последствий, которые бы могли создать славу славянским просветителям. Тут особенно выдвигается ученая подготовка, богословская начитанность и фило­логическая способность, высказавшаяся в усвоении мно­гих иностранных языков, к чему вообще греки не отлича­лись большой склонностью и навыками. Фактически пу­тешествия к сарацинам и казарам не прибавляют ни малой доли к славе Константина и ни одной новой епар­хией не увеличили Константинопольский патриархат, таким образом, с точки зрения составителя жития, это была подготовительная стадия, имевшая значение в том отношении, что сообщила Константину практический опыт и знание иностранных языков путем личного обра­щения с чужеземными народами. Ту же точку зрения не­обходимо усвоить на указанные миссии и современному исследователю. До какой степени автор сказания нахо­дится под властью ученого авторитета Константина, вид­но, между прочим, из маленького рассказа его об истол­ковании его героем надписи на чаше, хранившейся в церкви св. Софии, в которой еврейскими и самарянскими письменами изображено было пророчество о Христе. Собственно исторический и церковный подвиг солун-ских братьев был еще впереди, к нему автор приступает не без риторической обстановки, так как все же подле­жавшее рассказу событие не было связано с предыдущим и вызывало некоторое недоразумение.

«Пока веселился о Господе философ, приспел другой разговор и потребовалась работа не меньше предыду­щей». За этими словами идет повесть о том, как князь мо­равский Ростислав, посоветовавшись со своими князья­ми и с мораванами, отправил к царю Михаилу посольст­во с просьбой об учителе, который бы мог вести христианскую проповедь на славянском языке. Это в сущности кульминационный момент в легенде, здесь на­ходится узел всего дальнейшего развития и, может быть, ключ к разгадке психологического настроения составителя сказания: «дабы и другие страны, видя это, подобилися нам». Как будто моравское посольство впервые от­рывает византийскому правительству перспективу по­литического и культурного влияния в славянских землях посредством христианской проповеди на славянском языке; как будто в Велеграде должна зародиться эта мысль, чреватая важными последствиями и выросшая из соперничества двух империй и двух Церквей; как будто церковная политика не служит выражением задушевных дум и проектов патриарха Фотия! В этой части Паннонской легенды есть несколько мест, которыми вскры­вается настроение и намерение автора и доказывается предвзятая цель, с которою она составлена. Таково, меж­ду прочим, и выражение: «от вас на все страны всегда добрый закон исходит».

Прибытие моравского посольства в Константинополь имело место не позже 862 г. Между прибытием этого по­сольства и началом деятельности солунских братьев в Мо­равии в 863 г. легенда помещает изобретение славянского алфавита и перевод Евангелия. В новейшее время, как вид­но было, получила преобладание мысль, что изобретенная азбука была глаголица (12). Политическая тенденция этого отдела легенды весьма выразительно указана в письме ца­ря Михаила, которым были снабжены Константин и Ме-фодий при отправлении их в Моравию. Агрессивный ха­рактер, проявляющийся в моравской миссии, не мог вхо­дить в соображения скромных монахов, отправленных с проповедью христианской веры в страну, которая уже бы­ла просвещена латинскими священниками и входила в церковную организацию немецкого государства, будучи подчинена Пассавскому (Пассау) епископу. Легко понять, что миссионерами руководила высшая церковная и свет­ская власть, имевшая в своем распоряжении особенные средства воздействия на моравский народ — славянский язык проповедников. Но из этого возникли серьезные не­доразумения между греческими проповедниками и латин­ским духовенством, поднявшие спор о церковных правах Рима и Константинополя.

Мы будем иметь случай в другом месте заняться этим спором, в настоящее же время находим достаточным от­метить зависимость между посылкой в Моравию пропо­ведников и возникшими отсюда затруднениями. «Искон­ный ненавистник добра, дьявол, видя, как растет божест­венное учение, начал подстрекать сосуды свои, внушая им, что это не к славе Божией и что на трех языках установле­но славить Бога, на еврейском, греческом и римском, а го­ворили так латинские и немецкие архиереи и священники и ученики их». Таким образом, ясно, что здесь произошло не непредвиденное столкновение притязаний восточного и западного духовенства, а такое, которое легко можно бы­ло предвидеть, и что солунские братья, как члены клира Константинопольского патриархата, являлись здесь ис­полнителями воли своего духовного главы, действуя на та­кой ниве, которая имела уже своих деятелей. И не их дело было входить и оценку качеств проповедников, тем более что с точки зрения канонических правил на первом месте стоят интересы епископской власти в каждой отдельной епархии.

В этом отношении оценка происшедшего в Моравии столкновения между греческими клириками и западным (латино-немецким) духовенством совершенно односто­ронняя у большинства наших историков, которые в дан­ном случае не возвышаются над составителем жития Ки­рилла. Возьмем хотя бы место из прекрасной в других от­ношениях работы Малышевского.

«Но нашлись и между людьми, — говорит он, — враги святого дела сев. братьев. Это были латинские и фряж­ские, т. е. латино-немецкие, архиереи и иереи. Они враж­довали против этого дела, как представители немецкого королевства Людовика Немецкого, имевшего притязание на верховенство над славянскими княжествами, грозив­шее быть устраненным чрез усиление чувства нацио­нальной самобытности у славян при богослужении на родном языке... Враждовали они из боязни за свою власть и доходы, ибо в средние века, особенно на Западе, епархия была почти то же, что княжеское владение прелата... Наконец, введение богослужения на народном языке было для латино-немецких прелатов таким новшеством, которое никак не совмещалось с их давнею привычкой к латинскому языку богослужения как священному и единственно законному языку Церкви на Западе... Слышал и видел он и другие суеверия и дурные языческие обычаи, еще жившие в народе, от каких не только не умели отучить его латино-немецкие пасторы, заботливые более о своей власти и доходах, чем о духовном благе чуждого им по племени парода... Восстание латино-немецких епископов и иереев на сев.  братьев должно было последовать с 8б4 г., когда Ростислав, осиленный королем Людовиком Немецким, принужден был дать обязательство покорно­сти и верности ему...» (13)

Весьма достойно замечания, что в этих словах покой­ного профессора Духовной Академии сквозит намерен­ное, хотя, может быть, несознательное, пренебрежение к бесспорным и явно нарушенным правам латино-немецкого духовенства, которое уже имело некоторую организа­цию в Моравии и которое во всяком случае уже имело пре­имущество приоритета перед греческим духовенством, прибывшим в Моравию хотя бы и по просьбе князя Рости­слава, но уже после того, как в ней были посеяны начатки христианства латинским духовенством.

Взаимное отношение греческого и латинского духо­венства оказалось почти в то же самое время точно в та­ком же положении в Болгарии. Немецкий король в 864 г. официально уведомлял папу о намерении болгарского князя принять христианство, в августе того же года вновь высказывалась та же мысль послами болгарского князя, но в 865 г. произошло неожиданное изменение располо­жений Богориса, и он принял крещение от греческого ду­ховенства (14). Но это, по-видимому, не обязывало болгар­ского князя ни к чему, он снова завязывает с Римом сно­шения, прося прислать епископа и священников (в начале 866 г.). При таком положении дел патриарх Фотий составляет свое знаменитое окружное послание к Вос­точным Церквам, причем характеризовал действия ла- тинского духовенства в Болгарии как совершенно несо­гласные с каноническими правилами. Окружное посла­ние Фотия осталось единственным памятником, из кото­рого можно хотя до некоторой степени составить поня­тие о церковной политике этого единственного патриарха, понявшего значение славянских народов, на­селявших Юго-Восточную Европу, в политической борь­бе Запада с Востоком. Бросая взгляд на церковную исто­рию, Фотий видит в ней два периода. Первый благополуч­но закончился периодом семи Вселенских Соборов и осуждением еретических мнений. Второй внушает луч­шие надежды и упования вследствие обращения ко Хрис­товой вере многих языческих народов. Патриарх после упоминания об обращении Армении переходит к ново­обращенному болгарскому народу, а затем (§ 35) читает­ся знаменитое место об обращении Руси в христианст­во (15). Но вот как в этом акте рисуются чувства патриарха по поводу столкновения епархиальных прав латинского и греческого духовенства в Болгарии.

«Увы, лукавая, завистливая и безбожная воля и дейст­вие! Таковое повествование, будучи предметом достой­ным евангельской истории, становится поводом к печа­ли, так как радость и удовольствие сменили горькие сле­зы. Еще не исполнилось и двух лет, как этот народ восприял правое христианское учение, и вот мужи нечес­тивые и гадкие (ибо какое иное наименование даст им благочестивый), порождение тьмы — ибо они западного происхождения — увы! мне трудно досказать остальное! Они на новоутвержденный в благочестии и только что устроенный народ набросились, как молния или земле­трясение, или сильный град, или, чтобы употребить бо­лее подходящее сравнение, как дикий вепрь, набросились на виноград Христов, возлюбленный и новонасажденный, и начали уничтожать и губить его ногами и зубами, т. е. хитрыми изворотами и ложными догматами, тогда дерзновенно ими измышленными. Ибо от истинных и чи­стых догматов и от непорочной христианской веры они злокозненно старались совратить их и отвлечь».