Глава III

ЦЕРКОВНАЯ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ МИССИЯ СРЕДИ СЛАВЯН.

НАЧАЛО КИРИЛЛО-МЕФОДИЕВСКОГО ВОПРОСА В ИСТОРИИ

Вслед за описанием миссии к казарам, окончившей­ся, как мы видели выше, крещением небольшого числа язычников и освобождением христианских пленников, в Паннонской легенде начинается рассказ о главнейшем деле славянских просветителей — именно, о путешест­вии в Моравию. «Паки другая речь приспе и труд не меньший первых, ибо Ростислав, князь моравский, по Божию внушению, посоветовавшись с своими князьями и с моравским народом, послал послов к царю Михаилу...» Так открылась просветительная деятельность свв. братьев, имевшая неисчислимые последствия. Каким об­разом мог возникнуть в Константинополе вопрос о про­поведи христианства в Моравии? Если отправляться из жития Кирилла, то моравское посольство оказывалось бы политическим актом совершенно самостоятельным, вызванным исключительно желанием мораван иметь та­кого проповедника, который бы учил их на их нацио­нальном языке. Не говоря о том, что действительность такого посольства возбуждает различные сомнения, в редакции известия об этом посольстве заключаются признаки его тенденциозного происхождения. В Мора­вии как будто предвидели уже, что движение в пользу славянского языка в богослужении не должно ограни­читься Моравией: «да и другие страны, смотря на нас, по­следуют нашему примеру». Кроме того, давно уже обра­щено внимание на то место, которым чрезвычайно пре­возносится византинизм и которое могло быть сказано и выражено лишь в эллинской среде: «от вас бо на все страны всегда добрый закон исходит». Стоит обратить внимание и на другие подробности и отдельные выра­жения в изложении моравской миссии, которыми дока­зывается искусственность и предвзятая мысль в Паннонском сказании. Сюда относится главнейше довольно на­ивное объяснение между царем Михаилом и Кириллом насчет того, есть ли у мораван своя азбука, и весьма осто­рожное замечание Кирилла насчет возможных в буду­щем последствий от допущения славянского языка в бо­гослужении: «Кто может на воде беседу написать или на­влечь на себя обвинение в еретичестве». Как известно, просветительная деятельность свв. братьев между славя­нами впоследствии среди латинского католического ду­ховенства встретила большое неудовольствие и нарека­ния и обвинение в еретичестве. Ясное дело, что состави­тель этого послания моравского князя уже имел перед глазами главнейшие последствия деятельности Кирилла и Мефодия. Точно так же в содержании ответа, который якобы был сделан со стороны царя, несомненно проглядывает подделка под тогдашние дела и отношения. Таково выражение, что мораване присоединятся к великим народам, которые славят Бога на своем языке, таково же место, без меры восхваляющее Ростислава и приравнивающее его дело к подвигам Константина Великого. Итак, не может подлежать сомнению, что в сказании об обращении Моравии при Ростиславе мы имеем литературное произведение, составленное с преднамеренной целью, которую надеемся выяснить ниже.

Теперь же обратимся к только что названной стране, которой пришлось играть весьма важную роль в культур­ной истории древнего периода славян. Имя Моравии в первый раз встречается в первой четверти IX в. (822). Сначала так называлась небольшая область, располо­женная по р. Мораве, впадающей в Дунай с севера, непо­далеку от Вены, по Нитре и Грану, где впоследствии об­разовалось эрцгерцогство австрийское. Но уже в том же столетии имя Моравии распространилось через Дунай на Паннонию, и в этом обширном значении населяемая мораванами и словаками земля носила название Вели­кой Моравии. Население паннонской Моравии принад­лежало к той же славянской ветви, что и придунайской, где находился Велеград, стольный город великоморав-ских князей, и где, кроме того, было удельное княжество Нитра. После разгрома аварского каганата Карлом Вели­ким в этой стране начинает обнаруживаться историчес­кое движение и зачатки государственной организации. Основателем Моравского княжества был Моймир (ок. 830 г.), которому предстояло соединить племена и земли, разделенные между мелкими владетелями и бывшие лег­кой добычей германской колонизации из соседнего гер­цогства Баварии и из епископских городов Зальцбурга и Пассау. Один из коленных старшин, не желая поступить­ся своими правами в пользу Моймира, объявил ему вой­ну, но не имел удачи и искал себе защиты и поддержки у немецкого маркграфа Ратбода. Это был князь Нитры Прибина, который вполне вошел в немецкую политику и способствовал ослаблению Великоморавского княжества. После пятилетнего скитания по разным странам, бу­дучи уже приобщенным к христианской вере, Прибина в 836 г. получил от Людовика Немецкого небольшой удел в Нижней Паннонии близ Блатенского озера. Здесь под властию Прибины и его сына Коцела образовалось дру­гое славянское княжество, и на этот раз под непосредст­венным влиянием германцев и латинской Церкви. Таким образом, Моравское княжество является разделенным на два и в нем весьма рельефно выразились противополож­ные культурные и политические притязания Западной и Восточной империи, латинской и греческой Церкви. По принятой Карлом системе завоеванные или не имевшие политической организации пограничные области, в особенности населенные чуждыми племенами, органи­зуемы были в пограничные марки, или маркграфства, ку­да направлялась немецкая колонизация и латино-немецкая христианская миссия.

Восточная марка, в которую входили области морав­ских славян, подвержена была прочной и систематичес­кой германизации и латинскому влиянию. Так как герма­низация направлялась из соседней Баварии, а латинская Церковь имела свой опорный пункт в Зальцбурге и Пас-сау, то национальная история Моравского княжества подвергалась большой опасности со стороны немецкого преобладания. Границы империи Карла В. после насиль­ственного подчинения Баварии в 788 г. простирались на востоке до реки Энжи (Эннс) и верховьев Дравы. Далее находились Авария или Гунния и Паннония. Карл при­ступил к войне с аварами как к подвигу, и Римская Цер­ковь не менее была заинтересована распространением германской власти на Восток, как и империя. Нескольки­ми походами в 791—796 гг. Карл разрушил аварское мо­гущество и завладел многочисленными укрепленными поселениями (хринги) этих кочевников, в которых най­дены были несметные сокровища, обогатившие франк­ское государство (1). Но наиболее важным следствием в ис­тории Юго-Восточной Европы было то, что изгнание аваров повлекло за собой движение славян на освободившиеся от них места, о котором сохранилось почти современное официальное известие[1]. С этого времени Начинаются первые известия о славянах моравских и Паннонских, которым в половине IX в. предстояло сыг­рать роль наковальни в разыгравшейся борьбе между двумя империями.

Пограничная земля, по обычаям того времени, раздавалась военным людям и получала организацию марки, или графства (limes). Чем важней пограничная область, тем больше требовала она внимания. Вначале область на восток от Баварии имела во главе своей графа Герольда, шури­на Карла. В это время положены были основания для коло­низации и устройства Моравии и Паннонии. «Наш дед Карл, — говорится в одной грамоте Людовика Немецкого, — дал своим верным позволение для увеличения церковных владений занимать земли в Паннонии». Монастыри и част­ные лица проявили большую энергию в заселении новыми колонистами свободных земель. Между дарственными гра­мотами находим и большие земельные пожалования, тако­ва уступка области около Блатенского озера Прибине (2), с ко­торым мы встречаемся в истории Кирилла и Мефодия.

В политическом отношении составляя часть франк­ской империи, в церковном Моравия вошла в пределы Зальцбургской архиепископии; архиепископу Арно реко­мендовано было особенно внимательно отнестись к ново­приобретенным областям, и мы знаем, что он лично был с миссионерскими целями в Хорутании и Паннонии, освя­щая там вновь построенные церкви и устрояя в них бого­служебный чин. Им же был посвящен для вновь обращен­ных областей епископ Феодорик[2].

В начале IX в. залыдбургское духовенство вступает в борьбу с пассавским из-за влияния в Моравии. Следствием распоряжения короля Людовика Немецкого от 829 г. этот спор решен был таким образом, что Верхняя Паннония и Моравия причислены были к епархии Пассавского епис­копа, а Нижняя Паннония и Хорутания отнесены к Зальц-бургской епархии. На этом распоряжении основываются все последующие притязания немецкого духовенства на церковную власть в Моравском государстве, когда в нем начали действовать греческие проповедники и когда по­пытки к независимой церковной администрации стали уг­рожать немецкому духовенству.

Нельзя отрицать известной доли справедливости в том утверждении зальцбургского анонима, что начало деятельности немецкого духовенства в землях на восток от Баварии совпадало с распространением господства франков в этих странах[3]. Моравия числилась в епархии Пассавского епископа и вместе с тем должна была испы­тывать некоторое влияние со стороны германской свет­ской власти. Должно допустить и то соображение, что возникновение княжеской власти и постепенное расши­рение власти коленных старшин совпадало со временем франкского движения к востоку. Первый моравский князь Моймир сделался христианином под влиянием проповеди немецкого духовенства и отправлял дары и посольства к западному императору (3). Собирателем и первоначальным устроителем Моравии не без основа­ния считается именно князь Моймир. К 830 г. мы нахо­дим его в борьбе с довольно сильным князем Прибиной, властвовавшим также над частию Моравии. Взаимные отношения Моймира и Прибины лучше всего объясня­ют, до какой степени значительно было к тому времени немецкое влияние в Моравии и в каком направлении должна была сложиться в ближайшем будущем церков­ная и политическая жизнь в этой стране. Именно, князь Прибина, стесняемый Моймиром, бежал из Моравии под защиту соседнего немецкого маркграфа Ратбода, где принял христианскую веру, затем жил несколько времени у болгар и наконец при содействии Людовика Немецкого, а может быть, его непосредственной властью получил удел в Нижней Паннонии близ Блатенского озера. В болотистой и лесистой местности на берегу Салы было им построено укрепление, называвшееся Блатно, у тогдашних летописцев Urbs Paludarum. Это княжество находилось под сильным влиянием политическим и религиозным немецкого королевства, и князья его, Прибина и его сын, были служилыми мужами, или вассалами, Людовика Немецкого. Не может быть сомнения, что выделение Блатенского княжества наносило ущерб Моймиру и должно быть рассматриваемо как следствие влияния соседнего немецкого короля, который в конце концов вторгся в Моравию в 846 г. и, лишив Моймира власти, возвел на его место племянника его Ростислава, при котором Моравия постепенно освободилась от политической опеки немецких королей и приняла ряд решительных мер к завоеванию церковной независимости и к образованию народной Церкви на совершенно новых началах. Все внимание сосредоточив на защите своего княжества и возведении городов и укреплений, как Девин, Велеград (княжеская столица на Мораве) и пограничные укрепления Зноим, Градец, Подивин и др., Ростислав вошел в соглашение с соседними славянскими странами, одинаково теснимыми со стороны франков, именно с Болгарией и Чехией, и тем подготовил значительную преграду для немецкого движения на восток. Следствием умной и настойчивой политики моравского князя было, что, когда в 855 г. король Людовик снова пошел на Моравию, он нашел ее столь укрепленной и приготовленной к обороне, что должен был отступить и защищать против Ростислава собственные границы Бава­рии. С этого времени Ростислав начинает приобретать то значение, какое за ним и осталось в истории славянства, с этих пор на Моравию стали обращаться взоры тогдашних политических деятелей. Десять лет Ростислав грозно держал знамя Моравии и не раз ставил в весьма затруднительное положение императора и немецкого короля. Интересы немецких королей в этом отношении совпадали с притязаниями латинской Церкви, как это хорошо показывает грамота папы Николая I от 8б4 г., преподающая благословение немецкому королю, пред­принявшему поход на Ростислава:

«Просим всемогущего Бога, дабы ангел, помогавший патриарху Иакову, оказал защиту войску короля, чтобы был благоустроен путь его... и чтобы Ростислав во что бы то ни стало принужден был оказать повиновение».

Такова была историческая обстановка, в которой раз­вились неожиданные события, изменившие ход вещей на той исторической сцене, которую мы здесь изучаем. Само собой разумеется, за недостатком известий необходимо обо многом судить по догадкам, в особенности почти не­преодолимые затруднения встречаются при обсуждении психологии и побуждений, руководивших тогдашними де­ятелями, так как мотивы действий их вскрываются лишь случайно и по второстепенным обстоятельствам.

В настоящем случае следует взвесить то, что со вре­мени распространения франкской власти до Дуная, и в особенности со времени перенесения на франкских ко­ролей императорской власти, резко отделяется сфера влияния двух империй. Легко понять, что столкновение политических интересов обнаруживается с большим на­пряжением в тех местах, которые представляли еще сво­бодное поле для христианской миссии и для хозяйствен­ной деятельности, т. е. для колонизации пустопорожних мест. Славянский юго-восток Европы, только к этому вре­мени выступивший из мрака и начавший заявлять о -себе, естественно должен был привлечь внимание обеих им­перий. Византия была более знакома со славянами, при­том же в ее пределах издавна утвердились многочислен­ные славянские племена, с которыми она успела уже ос­воиться и которые притом же в значительной части обратились к христианству и усвоили византийскую культуру. Империя знала нравы и обычаи своих славянских подданных и до известной степени делала им некоторые уступки в смысле их хозяйственного обихода, зе­мельного устройства, внутреннего управления и т. п. Конечно, на Востоке более были знакомы и с языком славян, чем на Западе, и гораздо либеральней могли относиться к идеям политической и церковной независимости славян, раз шла речь о тех славянах, которые были за чертой непосредственных владений Византийской империи. Весьма важно также отметить здесь и то, что деятельность свв. Кирилла и Мефодия направлена именно в среду славян, находившихся за границами империи и составлявших прямой объект миссионерской деятельности латинской церкви. Для правильной постановки вопроса, который нас здесь занимает, весьма важно напомнить, что Кирилл и Мефодий направляют свою миссию именно на Восток, а не на Запад и не на Юг, где также были многочисленные славянские племена, но частию уже бывшие под господством Византии, частию не представлявшие ближайшей опасности для ее политических планов.

Положение славян на далматинском побережье, о которых можно бы здесь думать, в половине IX в. не могло так занимать Византию, как вопрос о славянах на север от Дуная: моравских, чешских, польских и проч. Мы приведем небольшое место из прекрасной книги Жюля Гэ, который так говорит о притязаниях преемников Карла Великого на господство в Далмации.

«Было бы наивно принимать в буквальном смысле вы­ражение письма Людовика II к Василью Македонянину — sclavini nostri — в приложении к славянам Адриатики. Верный каролингским преданиям, император считает своими Вассалами князей хорватских и сербских в Иллирике, но из этого нельзя заключить о действительности подобного подчинения, которое бы признавали сами эти князья. Са­мое обыкновенное явление — контраст между теорией и практикой в каролингских притязаниях. Можно ли допустить, чтобы Людовик мог обнаружить какое-либо влияние на другой стороне Адриатики? В первой половине IX в. еще можно указать некоторые следы влияния франков у славян Далмации, но начиная с 840 г. дело изменяется. Тогда сара­цинские корсары начинают свободно плавать вдоль ита­льянских и иллирийских берегов. При франкском дворе сохранилась память о договоре 812 г., который, признавая за Византией власть над городами далматинского побере­жья, оставлял за Западной империей право верховного об­ладания над славянами внутри страны. Но этот порядок ве­щей давно уже потерял значение в сознании славянских князей, в особенности в окрестностях Рагузы и при устьях Наренты. К 869—870 гг. далматинские славяне не зависели ни от франков, ни от византийцев, будучи самостоятель­ными и не признавая ничьей чуждой власти» (4).

Если для Восточной империи могло представляться где-либо свободное поле деятельности, то, конечно, не на Западе и вообще не среди славян, находившихся уже под ее политической властью и живших в ее границах, а за пре­делами ее, куда направлялась завоевательная политика франкских королей и латинского духовенства. Миссио­нерская деятельность среди северо-западных славян не только могла открывать империи новое поле для широкой политической и церковной миссии, но в то же время нане­сти удар притязаниям Западной империи и поставить пре­дел распространению латинской Церкви в ущерб правам Константинопольского патриархата.

Возвращаясь к князю Ростиславу, нужно сказать, что в борьбе с немецкими королями ему естественно было ис­кать союза на стороне Византии. Как было приготовлено и как состоялось соглашение Ростислава с царем Михаилом III, об этом нельзя сказать ничего определенного, ибо тог­дашняя летопись не упоминает о том ни единым словом. Паннонское житье Мефодия, о котором мы сказали выше как о памятнике, составленном с предвзятой целью, весьма мало дает фактического материала. Царь Михаил, по сло­вам жизнеописателя, созвал Собор, на который пригласил философа Константина, и предложил ему отправиться в Моравию с целью проповеди в этой стране христианской веры. Так мало современный источник дает сведений для выяснения капитального вопроса того времени, который возбуждаем обращением князя Ростислава в Византии. Принимая во внимание, что просветители славян прибыли в Моравию в начале 863 г., мы должны относить цварительные сношения Моравии с Византией к предыдущему году. Кульминационным вопросом в оценке деятельности свв. братьев представляется нам именно выяснение их роли в период от 863 по 867 г., когда Римский епископ решился наконец ознакомиться с славянскими миссионерами и выяснить дошедшие до него слухи о необычном способе ведения ими проповеди и богослужения в Моравии на народном языке.

К сожалению, реальных фактов недостает в сохранив­ихся источниках. Все то, что рассказывается в житии Константина, представляет не изложение событий, а взгляд на события, подсказанный известным настроением и служащий выражением субъективного, т. е. одностороннего, если не всегда пристрастного, отношения автора к лицам и событиям. И разговор царя с философом, и изоб­ретение славянского алфавита, и поспешный перевод евангельских чтений, и, наконец, самая епистолия царя к Ростиславу — все это не соответствует исторической об­становке 862 г. и настроению принимающих участие в описываемых событиях лиц. Поэтому нам нужно ограни­читься одним реальным фактом, что в Моравию были от­правлены весьма приготовленные для миссионерской де­ятельности между славянами люди, знавшие славянский язык и, вероятно, заранее заготовившие перевод с гречес­кого некоторых священных книг. Нельзя затем сомневать­ся, что святым братьям приготовлен был в столице Мора­вии, Велеграде, ласковый прием и что они с жаром приня­лись за дело проповеди. Но внимательный читатель жития Константина не должен пройти без выяснения для себя следующего обстоятельства. Первой заботой свв. братьев в Моравии была не проповедь веры, а грамотность: «и со­брав ученики вдасть я учити — и научи я утрени и годинам (часам?), обедни и вечерни».

Внимательный исследователь не должен терять из ви­ду, что в паннонских житиях мы имеем не оригинал, а перевод с греческого, что, следовательно, в рассуждении поста­новки кирилло-мефодиевского вопроса паннонские жи­тия не могут претендовать на беспристрастие и объектив­ность. Кроме того, ни минуты нельзя сомневаться, что даже основной текст, не говоря о разновременных вставках и поправках, составлен уже после того, когда возник горячий спор между Восточной и Западной Церквами из-за власти в Моравии, Паннонии и Болгарии. Мы и доселе еще до неко­торой степени не отрешились от старого мнения, утверж­денного первыми славистами прошлого века, что паннон­ские жития, как произведение ближайших учеников свв. братьев, составлены под прямым влиянием Мефодия и по­тому далеко оставляют за собой все другие источники и во многом выше даже официальных источников, частию заве­домо подложных, частию подозрительных по своему про­исхождению. Сорок — пятьдесят лет тому назад еще нигде не поднималось голоса о необходимости применения к этим житиям историко-литературного и в особенности герменевтического метода для определения времени их происхождения и состава отдельных частей, из которых слагается их содержание, — с целью выяснить вносные ста­тьи, вошедшие в эти жития (письма, речи, грамоты, беседы и проч.), и проверить заключающиеся в них данные доку­ментальными свидетельствами. Это увлечение сопровож­далось немалым вредом для славянской науки и историче­ского самосознания, приостановив дальнейший ход науч­ного движения и поставив кирилло-мефодиевский вопрос под удар критики, явившейся извне.

Деятельность Кирилла и Мефодия в истории Визан­тии должна быть оцениваема во всей ее важности как по отношению к всемирной истории, так, в частности, к сла­вянству. Так, следует рельефно выдвинуть то обстоятельст­во, что появление на историческом поприще Кирилла и Мефодия, с одной стороны, есть неизбежный факт в исто­рии Византии, перед которой произведенный Карлом Ве­ликим громадный переворот, сопровождавшийся приня­тием им короны римских императоров, поставил альтер­нативу или отплатить Западу им же употребленным оружием в сфере церковно-политической, или совершен­но отступить перед Западной империей, оставив ей свободное поле деятельности в Европе. В сфере славянской движение немцев на Восток и распространение латинского церковного влияния между славянами выдвинуло на очередь ряд вопросов или, лучше, настоятельных потреб­ностей, которые могли быть удовлетворены под необхо­димым условием приобщения славян либо к западно-латинской, либо к византийской культуре. Оставаясь доволь­но продолжительный период в племенном быту и не встречая со стороны Византии уступок в политической сфере, славяне пришли к мысли о попытках государствен­ного объединения там, где давление византийской госу­дарственности наименее было чувствительно. Кто прежде всего обратил внимание на это явление, это пока для нас безразлично, но вообще византийские государственные люди никогда не чуждались всяческих мер поставить себя в связь со славянами, находившимися даже далеко за чер­той непосредственных границ империи. С давних пор на­ходясь в сношениях со славянами и имея многочисленные славянские поселения в своих пределах, империя могла воспользоваться своим опытом в сношениях со славянами как материалом для осуществления широких политичес­ких замыслов по отношению к северо-западным славян­ским племенам. Выступая при патриархе Фотии с опреде­ленной задачей расширения своего влияния в Европе, Ви­зантия сама открывала мировой период своей истории: заявляя притязание на церковную власть между северо-за­падными славянами, она наносила Западной империи чув­ствительный удар, который фактически тем более имел значение, что был приготовлен на почве просвещения христианством новых народов и, таким образом, по суще­ству мог равняться с подвигом св. Бонифация.

Значение кирилло-мефодиевского вопроса не может быть понято во всей его совокупности, если мы ограничим свой кругозор непосредственными результатами появле­ния славянской письменности и славянской литературы, как бы ни были новы для того времени эти факты и как бы ни важны были заключавшиеся в них элементы для дальнейшего движения. Славянам нельзя было бы отстоять своего права занимать место среди европейских народов и пользоваться благами христианской культуры, если бы в IX в. они не нашли себе могущественных руководителей, для которых славянская идея оказалась одной из необходимых пружин для подготовки борьбы с Западной империей и латинской Церковью. И не только в конце IX и в X в. кирилло-мефодиевский вопрос становится яблоком раздора между империями, а равно между Западной и Восточной Церковью, но и во все последующие времена, вследствие чего, по нашему мнению, отношение нашего образованного общества к вопросам, связанным с деятельностью Кирилла и Мефодия, должно служить показателем нашей научной и политической зрелости. Что это вопрос никогда не стареющий и постоянно обладающий интересом современности, доказательством служит хотя бы предлагаемая здесь небольшая выдержка из современного французского журнала (5).

Маленькое моравское селение, носящее ныне имя Велеграда и имеющее не больше 600 обитателей, в IX в. было столицей Моравского государства. Здесь, по древнему преданию, умер св. Мефодий, и здесь в течение всего средневековья и до наших дней память его была предметом благочестивого почитания всех славян. Народная благоговейная память не разделяет в своем почитании свв. братьев, и, хотя св. Кирилл умер в Риме, имя его также почитается в Велеграде, как и его брата. Уже несколько лет католические славяне Австрии, верные хранители веры, воспринятой ими от двух византийских апостолов, принимают деятельные заботы о том, чтобы привести к центру церковного объединения их менее счастливых братьев России и иных стран, которых честолюбие Фотия и Кирулария совратило в схизму. В 1905 г. группа богословов, столько же известных своей ученостью, сколько и ревностью по вере, основала журнал «Slavorum litterae theologicae», имеющий задачей давать отчет о деятельности славян в области богословских наук и выяснять известные различия в области догматической, литургической и канонической, которыми дух схизмы образовал стену разделения между двумя Церквами. Чтобы достигнуть этой цели более практическим и действительным способом, те же самые богословы возымели идею периодически устраивать съезды, и Велеград естественно был избран местом этих мирных рассуждений, из которых должна быть удалена всякая идея политики и которые одушевляла б только чистая ревность о церковном единстве. Первый съезд состоялся в июле 1907 г., на нем было 76 богословов, все католического исповедания и почти все славянского происхождения.

Возвращаясь к моравской миссии святых братьев, мы прежде всего встречаем в изложении сопровождавших ее обстоятельств такую путаницу и подбор неясностей, которые в высшей степени характерны для оценки паннонских житий. Кирилл и Мефодий провели в Моравии без малого три с половиной года[4], здесь было положено основание важному по последствиям кирилло-мефодиевскому вопросу, т. е. введению славянского богослужения и началу славянской письменности, и между тем в паннонском житии этим сторонам дела посвящено слишком недостаточно внимания, как будто автору было желательно выбросить несколько фраз и риторических оборотов не с целью раскрытия действительного положения дела, угрожавшего постоянной опасностью для проповедников, а, наоборот, с намерением умолчать о том, что в действительности ожидало их в Моравии. Так, выдвинув на первое место дело грамотности (собрав учеников...) и перевод богослужебных книг на славянский язык, составитель прямо переходит к характеристике положения, какое создалось для свв. братьев в Моравии. «Бог радовался о сем, а диавол посрамился. Злый завистник диавол, не терпя сего добра, вшед в своя сосуды, начал многих возбуждать против греческих проповедников, были же это латинские и немецкие архиереи и священники и их приверженцы». Итак, сущность дела состояла в том, что Моравия не была уже языческой страной и что в ней была уже до известной степени церковная организация, исходившая из Зальцбургской и Пассавской епархий. Мы лишены возможнос­ти судить, до какой степени доведена была церковная ад­министрация, т. е. сколько в стране было церквей и свя­щенников, но именно эта сторона дела представлялась бы самой существенной для жизнеописателя свв. братьев, а между тем она осталась нимало не затронутой, а потому и самая миссия, т. е. проповедь христианства, не нашла себе выражения в жизнеописании. Наиболее забот сказалось в полемическом отношении, где выдвинут вопрос о трех языках: еврейском, греческом и латинском, на коих до­стойно воздавать славу Богу и где без необходимой, впро­чем, ясности в первый раз указано на треязычную ересь[5]. В этом же отделе жизнеописания находится известное место, приписывающее латинскому и немецкому духо­венству невероятные верования, которые лишь служат к характеристике противулатинского настроения состави­теля паннонских житий. Будто бы, по учению латинян, под землей живут люди с большими головами и будто бы диаволу принадлежит творение земных гадов, наконец, будто убийство человека можно искупить тем, если в тече­ние трех месяцев пить из деревянной чаши, не прикасаясь к стеклянной. Нет сомнения, что здесь идет речь о народ­ных верованиях, пропитанных манихейскими или бого-мильскими воззрениями, и что эти верования не могли быть приписаны латинскому духовенству. Учение о дуа­лизме в мироздании и о двух творческих началах весьма рано сделалось известным в Европе, таким образом, и в Моравии оно могло распространиться независимо от ла­тинских миссионеров (6). Что касается делаемого жизнеописателем упрека латинскому духовенству, что оно не возбраняло приносить языческие жертвы, то в этом едва ли следует видеть злую волю латинских проповедников, так как среди народа, недавно обращенного к христианству, совершенно естественны были остатки языческих обычаев, о чем весьма выразительно говорится в жизни св. Вячеслава (в 924 г.)[6]. Вообще все время, проведенное свв. братьями в Моравии, остается весьма мало выясненным в наших источниках. Хотя св. Кирилл представляется ведущим упорную борьбу с противниками, «как Давид с иноплеменниками», но вся обстановка его деятельности в Моравии лишена исторической достоверности и преры­вается неожиданным заявлением: «И иде святить учеников своих», т. е. пошел в Рим. Но как же отнеслись к его непо­сильной борьбе те лица, волю которых исполнял он своей проповедью в Моравии: царь Михаил, патриарх Фотий, наконец, местный князь Ростислав? Ужели вероятна та по­становка дела, какую мы видим в паннонских житиях?! После значительной вставки о составленном против Ки­рилла Соборе в Венеции, где именно выставлена была треязычная ересь, о которой уже было упоминание выше, в паннонском житии выдвигается новая пружина путеше­ствия свв. братьев: «узнав же Римский папа, послал за ним». Здесь имеется, однако, действительный факт. В 867 г. папа Николай I пригласил в Рим моравских проповедни­ков. Путь их лежал через Паннонию, где они провели не­сколько времени у князя Коцела. Этот славянский князь также пожелал ввести у себе переведенные на славян­ский язык священные книги и дал свв. братьям 50 моло­дых людей для обучения их славянской грамоте. В буду­щей истории кирилло-мефодиевского вопроса это не осталось без последствий, и мы скоро увидим, что по смерти брата Мефодий снова возвратился к Коцелу. Ки­рилл и Мефодий прибыли в Рим уже в 868 г., когда пап­ский трон занимал преемник Николая I, пригласившего их, папа Адриан II. Пребывание в Риме славянских про­поведников и отношение к их просветительному делу Римской Церкви дают новое направление истории кирилло-мефодиевского вопроса и требуют некоторых де­тальных объяснений. Хотя в жизнеописании свв. братьев резко выдвигается — и притом при всяком удобном слу­чае — ненависть и раздражение против них со стороны чужеземного духовенства, которое выставляется винов­ником треязычной ереси, но весьма мало дается понять о том главном вопросе, который мог возбуждать сомне­ния и подавать повод к разноречиям на почве церковной практики. Сущность нарождавшегося с проповедью свв. братьев вопроса не ограничивалась спорным положени­ем дела о границах церковных владений Константино­польского патриархата, но шла гораздо дальше, затраги­вая вопрос о церковном языке. Нужно думать, что латин­ское и фряжское духовенство вело споры и боролось против греческих проповедников главнейше из-за того, что ими введен был славянский язык в богослужение, что самая литургия переведена была на славянский язык. Это было новое явление, хотя не такое, которого бы нельзя было указать в церковной практике, например готское богослужение при И. Златоусте в Константинополе[7]. Во всяком случае к этому кардинальному вопросу должны были примыкать споры из-за границ церковной власти. Появление так называемой треязычной ереси объясня­ется именно той точкой зрения, что три языка, употреб­ленные в надписи на кресте Иисуса, будто бы служат ка­ноническим основанием для признания еврейского, гре­ческого и латинского единственно угодными Богу языками для богослужения. Если смотреть на введенную славянскими проповедниками практику как на новшест­во, которое не имело для своего оправдания надлежаще­го церковного авторитета, то естественно думать, что та церковная власть, от которой направлена была морав­ская миссия, могла дать надлежащие разрешения и ука­зания насчет славянского языка в богослужении. Но об участии патриархата в судьбе Кирилла и Мефодия мы лишены средств составить какое-либо определенное мнение, ибо в источниках нет на это указаний. Ко времени же, когда Кирилл и Мефодий оставили Моравию и пошли в Рим, в Константинополе произошел политический переворот, вследствие которого государственная власть перешла к новой династии в лице Василия I, а на патриарший престол вместо Фотия вступил снова Игнатий. Этими обстоятельствами до некоторой степени можно объяснить, почему свв. братья направились в Рим без предварительных сношений с Константинополем, хотя далеко не устраняются многообразные недоразуме­ния, стоящие в связи с путешествием в Рим и с ближай­шими его последствиями. Есть, кроме того, одно обстоя­тельство, придающее этому эпизоду в жизни славянских просветителей исключительное значение. Торжествен­ная встреча, какой в Риме удостоились свв. братья, и бли­жайшие весьма благожелательные распоряжения папы Адриана по отношению к проповеди у славян и в особен­ности тех новшеств, о которых было говорено выше, на­ходят себе объяснение, между прочим, в том, что св. Ки­рилл принес с собой мощи св. Климента, папы Римского, им самим обретенные в Крыму при исполнении миссии к казарам. К сожалению, в источниках не упоминается, были ли тогда мощи св. Климента взяты свв. братьями в моравскую миссию и сопровождала ли их эта святыня во все путешествие по Паннонии в Венецию. Не говоря о том, что это заключало бы в себе значительные неудоб­ства, мы должны обратить внимание на то, что жизнеописатель упоминает об мощах и об источаемых ими чу­десах только в Риме, совершенно забыв об них во все время моравской миссии. Таким образом, можно бы до­пустить предположение, что мощи св. Климента с 862 г. находились в Константинополе, откуда были взяты св. Кириллом в 868 г., когда он готовился к римскому путе­шествию.

В Риме славянских проповедников встретили с чрез­вычайной торжественностью, которая не соответствовала скромному положению в церковной иерархии Кирил­ла и Мефодия, бывших простыми монахами, но должна быть объясняема исключительно приобретенным ими значением в Моравии и Паннонии. Конечно, для Римской Церкви и всего латинского духовенства весьма знамена­тельным фактом была святыня, с которою прибыли про­поведники, именно, мощи св. Климента, но едва ли этого было достаточно, чтобы папа Адриан II так легко и сво­бодно разрешил в пользу Кирилла и Мефодия ряд вопро­сов высочайшей канонической и административной важности. Известно, что именно этому папе принадле­жит почин в утверждении авторитетом главы Западной Церкви новых начал, проникших в Моравию и Панно-нию вместе с проповеднической деятельностью Кирилла и Мефодия, а отсюда распространившихся в Болгарию и в другие славянские страны. Здесь шла речь не только об отречении от епархиальных прав латинской Церкви на вновь присоединенные к христианству области, но глав-нейше разрешался в благоприятном для греческих про­поведников смысле вопрос о так называемой треязычной ереси, которая доставляла свв. братьям так много хлопот и беспокойства и в Моравии, и в Венеции. Папа, признав церковный авторитет за переводом священных книг на славянский язык и освятив их возложением на алтарь в церкви св. Марии во Фатне, разрешил в благоприятном для славян смысле и вопрос об употреблении их нацио­нального языка в богослужении, не исключая литургии. По словам жизнеописания Кирилла, несколько раз в глав­ных римских церквах литургия была совершена на сла­вянском языке, причем поименно названы высшие цер­ковные чины, принимавшие участие в торжествах: епис­копы Формоз, Гавдерик и Арсений и известный библиотекарь Анастасий.

Занимающий нас момент должен почитаться кульми­национным в жизни славянских проповедников, и потому на нем следует несколько остановиться, чтобы выяснить его всемирно-историческое значение. Собственно два факта должны быть здесь поставлены и оценены: 1) славянский язык, нашедший в изобретенной св. Кириллом азбуке средство для выражения идей и чувствований целой ветви европейского человечества; 2) богослужение, и в частности совершение литургии, на национальном языке, в чем как в IX в., так и во все времена[8] усматривалось лучшее и единственное средство приобщения к христианской культуре.

По вопросу об изобретении славянского алфавита св. Кириллом в настоящее время некоторые сомнения воз­буждает лишь тот вид алфавита, который следует припи­сывать времени св. Кирилла. Известно, что на одинаковую древность претендуют глаголица и кириллица. В послед­нее время преобладает мнение, поддерживаемое особен­но академиком Ягичем, что глаголица древней 863 г., ког­да по паннонским житиям изобретена была славянская азбука (7). Кроме того, обращает на себя внимание то обсто­ятельство, что древнеславянский язык перевода Еванге­лия есть язык македонских славян, откуда естественное заключение, что первоначальный славянский алфавит не вызван моравским посольством и не предназначался для потребностей западного славянства, а имел в виду славян той местности, где родились и где первоначально дейст­вовали Кирилл и Мефодий, именно Солунь. Если, таким образом, моравская миссия не вызвала изобретения алфа­вита и перевода Евангелия и некоторых книг для богослу­жения, то следует принять, что избрание Кирилла и Ме­фодия для выполнения этой миссии обусловливалось именно тем, что они знали славянский язык и владели способом передавать другим знание этого языка посред­ством известных им буквенных знаков. При таком поло­жении вопроса легко может быть объяснена и славянская литургия как могущественное средство действия, ставив­шее греческих миссионеров вне конкуренции с пропо­ведниками из других стран. Приписывать ли политичес­кую идею, стоявшую в связи с введением славянского богослужения как лучшего средства противодействия Запад­ной Церкви, непосредственно славянским проповедни­кам, как думает Брикнер (8), или же видеть здесь директивы высшей церковной власти, которая организовала морав­скую миссию и приготовила обращение Болгарии и Рос­сии, как это видно из знаменитой энциклики Фотия, сущ­ность дела от того не меняется. Ясно, что миссионерская деятельность Кирилла и Мефодия в Моравии наносила большой ущерб притязаниям Западной империи на рас­пространение ее влияния в Юго-Восточной Европе, а рав­но латинской Церкви и что Римский епископ в целях про­тиводействия Константинопольскому патриархату при­нужден был не только признать совершившийся факт, но и воспользоваться употребленным против него оружи­ем — т.е. славянским языком — в богослужении против Восточной империи и патриархата. В таком свете рису­ются нам ближайшие факты, стоящие в связи с моравской и паннонской миссией.

В дальнейшем центр тяжести всего вопроса перехо­дит на одного Мефодия, так как Константин-Кирилл умер в Риме 14 февраля 869 г. и погребен в церкви св. Климен­та. Отношение папы к делу славянских проповедников нисколько, однако, не изменилось. Хотя к возвращению Мефодия в Моравию встречались препятствия, не зави­севшие, впрочем, от Римского престола (9), тем не менее дальнейшему успеху начатого им дела дано было благоже­лательное и могущественное содействие тем, что Мефодию пожалован был высший церковный сан и он отправ­лен был в сане архиепископа Моравии и Паинонии в сла­вянские земли.

Но прежде чем продолжать развитие кирилло-мефо-диевского вопроса, нам необходимо остановиться на вы­яснении характера св. Кирилла. В 1892 г., как говорено вы­ше, открыт был новый источник, относящийся к вопросу, именно, письмо Анастасия Библиотекаря к Гавдерику, епископу Велитры. Так как оба эти лица упоминаются в паннонских житиях как непосредственные свидетели и участники торжеств по случаю прибытия в Рим славянских проповедников, то ясно, что вновь открытый источник должен был получить большое значение как принадлежащий лицу, современному событиям, притом имеющему важное литературное имя и знавшему лично славянских первоучителей. И действительно, по мнению И. Фридриха, который первый познакомил с этим письмом ученый мир (10), оно вызывает необходимость полного пе­ресмотра литературы о кирилло-мефодиевском вопросе. Хотя письмо не датировано, но оно по всем данным не может быть отнесено позднее, чем к 875 г. В нем заключа­ются весьма любопытные сообщения об обретении мо­щей св. Климента в Херсоне Константином Философом, заимствованные частию от самого Константина, частию от митрополита Смирнского Митрофана; в нем, кроме то­го, находятся такие важные указания, которыми должны проверяться данные, почерпаемые из других источников. Но для нас существенный интерес имеют отзывы Анаста­сия о самой личности Константина, которыми определя­ется исторический характер славянского просветителя и воззрение на него официального церковного мира к Ри­ме. Так, говоря о собирании материалов для составляемой им истории перенесения мощей Климента (11), он упомина­ет, между прочим, о написанном на этот предмет сочине­нии Константина: «С греческого мне остается перевести на латинский только то, что недавно об обретении мощей его написал солунский философ Константин, муж апос­тольской жизни»[9]. В этом, конечно, следует видеть непре­рекаемое свидетельство высокого уважения, каким поль­зовался в Риме св. Кирилл, что тем более заслуживает вни­мания, что он был несомненно приверженец и близкий друг патриарха Фотия. Тот же Анастасий в письме Карлу Лысому в 875 г. имел случай отозваться о Константине как о великом муже и учителе апостольской жизни (vir magnus et apostolicae vitae praeceptor).

С этой точки зрения следует смотреть на сохранив­шиеся в Риме и доныне художественные памятники, наи­более близкие ко времени жизни свв. братьев[10].

Возведение Мефодия в архиепископы происходило при следующей обстановке, которая может быть до неко­торой степени выяснена посредством комбинации раз­личных указаний. Собственно говоря, ближайший пери­од жизни Мефодия по смерти Константина вызывает зна­чительные недоразумения, едва ли разрешимые на основании сохранившихся источников. Жизнь Мефо­дия (12) выражает настроение писателя X в., приверженца Восточной Церкви и жителя Болгарии, притом у него об­стоятельства, касающиеся привилегий, данных Мефодию, основаны на актах весьма сомнительной достовер­ности. Нельзя разрешить многих возникающих здесь за­труднений и на основании латинских материалов. Отношение Римской Церкви к делу просвещения Мора­вии и Паннонии христианством достаточно определи­лось в обстоятельствах приема, устроенного в Риме свв. братьям. Прямым и последовательным делом папы было бы продолжать оказывать свое внимание и благораспо­ложение к Константину и Мефодию и закрепить за Запад­ной Церковью и империей добытые их миссионерской деятельностью успехи; в Риме прекрасно оценивали сло­жившиеся обстоятельства и понимали, что от умеренной политики и снисходительности зависит очень многое в дальнейшем развитии вопроса о политическом влиянии в придунайских странах. В 869—870 гг. представлялась полная возможность нанести Константинопольскому па­триархату ответный удар за попытку распространить свое церковное влияние в областях, где достаточно ут­вердилось латинское и немецкое духовенство. Но оче­видно, представлялось немало затруднений, чтобы вы­ступить на путь прямого и бесповоротного разрыва с Константинополем. По смерти брата своего Мефодий остается в Риме без всякой видимой цели, выжидая распоряжений папы. Быть может, в Риме чувствовали себя связанными развязкой болгарского церковного вопроса, который складывался вопреки надеждам и ожиданиям папы: в 870 г. боярин Петр во главе блистательного посольства отправлен был в Константинополь и окончил переговоры о присоединении Болгарии к Восточной Церкви. Эти обстоятельства объясняют как замедление в ходе дела по отношению к Мефодию, так и противоречи­вые известия между латинскими и славянскими источни­ками, которые трудно привести к соглашению.

В конце концов папа дал такое решение церковному вопросу, поднятому миссией греческих проповедников между мораванами и паннонскими славянами, какого только мог желать Мефодий и которое вполне обеспечи­вало интересы славян. Он возвел Мефодия в сан архиепи­скопа Моравии и Паннонии и поручил его пастырской попечительности славянские страны, на которые про­стиралась его просветительная деятельность. Нет сомне­ния, что учреждением славянской архиепископии, объе­динявшей значительную часть западных и южных славян единством веры, церковного языка и духовной власти, папа Адриан II давал славянам весьма важное преимуще­ство, которое обеспечивало им национальное развитие и предохраняло от чужеземного, преимущественно немец­кого, влияния. Этим распоряжением, кроме того, св. Ме­фодию предоставлялась полная возможность довести до конца начатое его братом дело перевода священных книг на славянский язык и церковной организации славян­ских земель.