Глава XV

ПОСЛЕДНИЕ КОМНИНЫ. НАЧАЛО РЕАКЦИИ

Царь Мануил умер в сентябре 1180 г. на пятьдесят восьмом году жизни. Империя переходила к сыну его, едва достигшему одиннадцатилетнего возраста, Алек­сею II, за которым стоял ряд царских родственников и высших сановников, «с завистью посматривавших на царскую порфиру и еыжидзвших лишь случая приме­рить ее». Во главе правительства стояла вдова умершего царя императрица Мария, дочь антиохийского князя Раймонда. К несчастью, правительница не пользовалась между греками популярностью, прежде всего как иност­ранка, а затем как весьма легкомысленная женщина, за которой признавалось одно положительное качество — желание и умение нравиться. Ее красота была в ее руках сильным орудием: она могла водить за нос всех (1). Еще при жизни мужа она была в связи с племянником Мануила, протосевастом Алексеем, теперь же и другие лица пытались заслужить ее внимание. Протосевасту Алек­сею, занимавшему в царской семье первое место вслед за детьми Мануила, выпадала завидная доля: быть фаво­ритом царицы и занимать влиятельное положение в правительстве. Но его не любили ни греки, ни иност­ранцы за непрямоту характера, за услужливость перед высшими и за невыносимый деспотизм перед теми, кто ниже его. О нем делает такой отзыв Вильгельм Тирский (XXII, с. II): он пользовался советом и помощью латинян, но был не любим ими. Как все греки, был изнежен сверх меры и для удовлетворения своих прихотей придумы­вал неслыханные фантазии. Большим несчастием для вдовы Мануила было то, что она была под влиянием столь ничтожного человека.

Дочь царя Мануила, выданная в тридцатилетнем воз­расте за маркграфа монферратского Райнера, который по этому случаю был возведен в сан кесаря и, следова­тельно, приближен к престолу, была устранена от влия­ния на дела и, таким образом, вместе с другими членами фамилии Комнинов заняла враждебное к правительству положение. Ко временному правительству принадлежал и патриарх Константинопольский Феодосии. Царица Мария и протосеваст, не пользовавшиеся популярнос­тью среди местного служилого дворянства, естественно искали опоры в слоях служилого и торгового сословия из иностранцев и тем бессознательно подготовляли образование национальной политической партии в Кон­стантинополе. Независимо от того стали распростра­няться слухи, что непопулярный протосеваст задумыва­ет произвести переворот, устранив от власти наследни­ка престола. Уже в начале 1181 г. составился заговор с целью лишить жизни протосеваста[1]. Хотя на этот раз протосеваст торжествовал победу, так как заговор был открыт, но вскоре дело враждебной ему партии перешло в искусные руки и поведено было с большим успехом.

В борьбе партий, открывшейся по смерти Мануила, принял деятельное участие тогдашний князь-изгой Анд­роник Комнин, который не находил себе поприща дея­тельности в Византии и большую часть царствования Ма­нуила провел в скитаниях по различным землям Европы и Азии. Существенное обстоятельство, обусловливавшее положение Андроника в царском семействе, заключалось в том, что он происходил от старшей линии, устранен­ной от престола не во имя государственного закона о престолонаследии, даже не в силу обычая, а единственно личною волей царей из младшей линии. Именно царь Мануил родился от младшего сына Алексея I Комнина, Иоанна, между тем как Андроник — от старшего, севастократора Исаака. Уже отец Андроника делал попытку от­нять власть у царя Иоанна, но потерпел неудачу, бежал на Восток и поднимал против Византии иконийского султа­на. Что в потомстве севастократора Исаака властолюбие в соединении с энергией и даровитостью было наслрдст-венной чертой, видно уже из того, что в третьем поколе­нии эта линия действительно достигла царской власти, образовав Трапезунтскую империю. При оценке деятель­ности Андроника, конечно, нельзя упускать из виду этой наследственной черты.

Юношеские годы Андроник провел в столице и вос­питывался вместе со своим двоюродным братом, буду­щим царем Мануилом. Как и все Комнины, Андроник по­лучил хорошее школьное образование, любил беседо­вать с учеными знаменитостями и сам делал попытки в литературных трудах. Но, несмотря на дружбу и школь­ное товарищество, между Мануилом и Андроником не могли укрепиться искренние и доверчивые отношения, чему препятствовал частью их личный характер, частью новый порядок престолонаследия, установленный Комнинами. Со стороны Мануила было много подозритель­ности и доверия к доносам и наговорам, со стороны же Андроника — мало осторожности в отзывах о своем бра­те-царе. Как бы то ни было, Андроник никогда не был же­ланным и приятным в столице; здесь или приставляли к нему шпионов, или прямо заключали под стражу. Натя­нутые отношения между Мануилом и Андроником обна­ружились весьма рано.

Человек честолюбивый и богато наделенный дарами природы, Андроник не уступал самому Мануилу в храб­рости, много превосходя его остроумием, веселым нра­вом и доступностью. Ему не стоило большого труда сде­латься популярным и любимым в столице. По своему по­ложению, в особенности по фамильным притязаниям на власть, перешедшую к другой линии, Андроник не мог удовлетворяться второстепенными ролями и желал выс­ших званий и отличий. Но при дворе остерегались да­вать ему полномочия и думали удовлетворить его неваж­ными поручениями, которые Андроник неохотно при­нимал и невнимательно исполнял. Частная жизнь его была далеко не безукоризненна. В особенности откры­тая связь с родною племянницею Евдокией, дочерью се-вастократора Андроника, возбудила при дворе серьез­ное неудовольствие и желание воспользоваться первым предлогом к удалению Андроника из столицы. Два раза поручали Андронику воеводство в Киликии, раз посыла­ли для управления пограничною с уграми областью. Там и здесь он заслужил порицание в небрежности и навлек на себя подозрение в политической неблагонадежности. Трудно сказать, справедливы ли были обвинения в поли­тической измене, за которую Андроник поплатился про­должительным тюремным заключением. Бежав из тем­ницы, он искал убежища сначала на Руси у галицкого князя Ярослава Владимировича (около 1164 г.), а потом, с 1166 г., начал жизнь скитальческую, переходя из одной страны в другую. Был в Антиохии, в Палестине, в Дамас­ке, в Багдаде, наконец, в Грузии. Можно полагать, что он провел около 15 лет при дворах различных государей Востока. Этот период, в который, однако, не забывали Андроника в Константинополе, должен считаться самым любопытным в истории его жизни. Незадолго до смерти царь Мануил пригласил его в Константинополь, взял с него слово не искать власти при малолетнем Алексее II и назначил ему жить в одном из черноморских городов. Здесь и жил Андроник в 1181 г., когда до него дошла весть о смерти Мануила.

Со смертью Мануила открывалось широкое поприще для честолюбивых притязаний Андроника. Он брался за дело чрезвычайно осмотрительно. Жизненным опытом изощренный в тайной интриге, он не желал рисковать ничем, ведя дело издалека и прикрываясь самыми благо­намеренными целями. Сначала он действовал тайно, че­рез письма и посланцев, приготовляя почву для выпол­нения обдуманного плана. Что Андроник непосредст­венно руководил событиями, о которых предстоит нам говорить, усматривается из многих обстоятельств. Во главе заговора против протосеваста, открытого в февра­ле 1181 г., стояли двое сыновей Андроника — Мануил и Иоанн, о чем прямо свидетельствуют источники, напи­санные вскоре после событий. Из Пафлагонии, где указа­но было ему жить, Андроник внимательно следил за со­бытиями в столице. Никто не мог оспаривать у него пра­ва на ближайшее участие в правительственных делах. ему всего приличнее было стоять во главе регентства. Он начал сеять раздор между руководящими лицами и, при­няв на себя защиту национальных интересов, выступилоткрыто уже тогда, когда недальновидный протосеваст успел показать, что от него нельзя ожидать решительных мер против наплыва иностранцев.

Мануил и Иоанн, сыновья Андроника, были исполни­телями инструкций, получаемых от отца. Они впервые организовали партию против протосеваста и составили заговор на его жизнь. Среда, в которой они преимущест­венно вращались, состояла из царских родственников и высших сановников, недовольных новыми порядками. Между ними отметим: дочь умершего царя цесаревну Марию, бывшую в супружестве с маркграфом Райнером Монферратским, переименованным у греков в Иоанна; протостратора Алексея Комнина, незаконнорожденного сына Мануила; Андроника Лапарду, Иоанна Дуку, Иоанна Каматира и др. Допуская, что в этом первоначальном движении основным мотивом были личные счеты при­дворных, обиженных надменностью протосеваста, мы думаем, что только усердие Феодора Пантехни могло раздуть это дело в заговор на жизнь царя Алексея. Устра­нение царя теперь еще не было желательным для того, кого можно было считать душой заговора; для Андрони­ка было нужно лишь произвести брожение в столице и тем напомнить о себе, относительно же дальнейших действий у него были особые планы. Хитроумный Андроник выступал именно в качестве защитника попи­раемых прав законного наследника престола. С предо­стережениями в этом смысле он обращался из своего из­гнания к патриарху Феодосию и к другим лицам, у кото­рых еще жива была благодарная память к умершему императору.

Словом, Андронику было желательно связать свое имя с освобождением византийской аристократии от прото­севаста.

17 февраля 1181 г. заговорщики предположили за­хватить протосеваста Алексея во время его поездки в Вафи-Риак на Босфоре[2], причем нанятые убийцы должны были умертвить его в церкви в честь Феодора Тирона, во время вечерней службы. Тайна заговора не была, однако, соблюдена, и протосеваст узнал об угрожавшей ему опасности. Он назначил следствие по этому делу, кото­рое согласно с его желаниями произведено было Пантехни, прокурором по секретным делам. Никита Акоминат упрекает судебное следствие в поспешности и пристрастности и самый суд, возглавляемый матерью-регентшей и царем, в несоблюдении установленных форм и в лишении обвиняемых права защиты. Упрек весьма знаменательный, если вспомнить ходячие мне­ния о византийском деспотизме и если принять в сооб­ражение, что имеется в виду политическое преступле­ние. Патриарх Феодосии употреблял все усилия, чтобы восстановить на суде правду, т. е. чтобы признать обви­нение лишь в покушении на жизнь протосеваста и не касаться вопроса об оскорблении величества, на чем, очевидно, было построено обвинение. Но Пантехни с настойчивостью провел обвинение во всей силе. Два сына Андроника, Мануил и Иоанн, также протостратор Алексей и епарх города Каматир были присуждены к тюремному заключению. Менее родовитые лица под­верглись разным родам смертной казни; часть замешан­ных в заговоре выпущена на свободу, а часть спаслась бегством за границу. Во время судопроизводства долж­но было выясниться участие в заговоре и цесаревны Ма­рии и ее мужа, хотя, по всей вероятности, вслух не было произнесено их имя. Пантехни еще готовил для цеса­ревны удар, когда патриарх, стоявший на стороне заго­ворщиков, предупредил ее об опасности и предложил ей убежище в церкви св. Софии. Это происходило в Ве­ликом посту.

На 5 апреля приходилась в 1181 г. Пасха, величайший христианский праздник, привлекавший в Царьград мно­жество богомольцев из Европы и Азии. К обычной церков­ной торжественности присоединялась особенность отно­шений между светскою властью и духовною. Для случай­ных посетителей Царьграда, равно как для городскойчерни и всякого сброда праздного люда, представлялся случай редкого зрелища. По обычаю, от Софийской церк­ви должна была отправиться во дворец депутация с патри­архом во главе, чтобы поздравить царя с праздником. Со­вершенно исключительные условия, вытекавшие из от­крытого заступничества за цесаревну, внушили патриарху естественное опасение явиться во дворец, почему торже­ственная процессия была по его приказанию отложена. Это было отступление от обычая, и оно не могло не быть замечено народом.

Высокий авторитет, которым пользовался патриарх Феодосии, бывший также опекуном малолетнего импера­тора, предостерегал протосеваста против крутых мер. Нельзя было не заметить к тому же, что городское населе­ние и уличная толпа не останутся безучастными к делу, за которое стоял патриарх. Между тем цесаревна Мария и супруг ее не выходили из церковной ограды. К ним при­соединилось немалое число их приверженцев, равно как и таких лиц, которые боялись оговора и ареста. Нашлись желающие оберегать священное убежище с оружием в руках. Правительство, чтоб избежать смуты, оказалось вынужденным вступить с цесаревной в переговоры, обе­щая ей амнистию. Но она ставила свои условия, требуя, чтобы назначено было новое следствие о заговоре и что­бы выпущены были на свободу несправедливо обвинен­ные. А главное — она настаивала, чтобы протосеваст, по­зорящий память ее предков, лишен был власти и удален от двора; Но протосеваст не считал свое дело проигран­ным, влияние же его на царицу-мать было безгранично. Цесаревне отвечали приказанием покинуть церковную ограду, а в противном случае угрожали насилием. Тогда цесаревна оградила св. Софию цепью наемных людей из итальянцев, из армянских купцов и частью из греков. Как можно догадываться, последние меры не входили уже в планы патриарха и не могли заслужить его одобрения. По словам Никиты, он порицал цесаревну за то, что она зашла слишком далеко, хотя до конца оставался верным партии, враждебной протосевасту.

В последних числах апреля взаимное раздражение партий дошло до такого напряжения, что приверженцы цесаревны вступили в открытую борьбу с правительст­вом. Борьба на многолюдных улицах города и на площа­дях продолжалась семь дней. С этим вместе начинается роковая эпоха движения, перешедшего в народ и изме­нившего свой первоначальный характер. Личные счеты цесаревны и регента Алексея-протосеваста должны были отступить на задний план перед народным недовольст­вом иностранцами, на которых издавна опиралось пра­вительство. Столичные беспорядки конца апреля и нача­ла мая, потушенные наемными отрядами, были предвест­ником страшной смуты, роковой по своим последствиям для империи.

Евстафий Солунский, сообщающий мало внеш­них подробностей о восстании против правительствен­ной партии, дает, однако, понять мотив и напряжение смуты.

«Это была священная война, — говорит он, — не пото­му, что церковные люди принимали в ней участие или что она началась в ограде и притворах церкви св. Софии, но по мысли, которая воодушевляла константинополь­скую чернь».

Народные страсти возбуждены были систематичес­ким пренебрежением правительства к интересам насе­ления и частью основательным опасением, что ромэям неминуемо угрожает порабощение со стороны латинян, если не будет дано решительного отпора. Эта сторона дела со всею правдивостью отмечена Вильгельмом Тирским, посетившим Константинополь за год до смерти Мануила:

«Время регентства Алексея-протосеваста казалось удобным для знати и народа к осуществлению враждеб­ных против нас планов. Ибо в царствование Мануила латиняне пользовались таким предпочтением, что импе­ратор, муж великодушный и несравненной энергии, пре­небрегая своими изнеженными и женственными грека­ми, одним латинянам поручал важные дела, полагаясь на их испытанную верность и силы. И поелику латиняне пользовались его отличным расположением и расточи­тельною щедростью, то наперерыв спешили к нему со всего мира и знатные, и незнатные. Нуждаясь в их услу­гах, он питал к ним все увеличивавшееся расположение и всех возводил в лучшее состояние. Оттого греческая знать и в особенности царские родственники и весь на­род возымели непримиримую ненависть к нашим; к на­пряженному недовольству и кипящей ненависти присо­единялась и разность вероучения. Надменные выше ме­ры и по гордости отделившиеся от Римской Церкви греки считают еретиками всех тех, кто не следует их произвольным традициям. Уже издавна питая враждеб­ные чувства, они выжидали удобного случая, чтобы хоть по смерти императора истребить ненавистных латинян, живших в городе и в областях империи».

Задача Андроника клонилась к тому, чтобы овладеть этим народным движением против латинян и воспользо­ваться им для достижения своих целей. Так именно и по­нималась сначала миссия Андроника; ею объясняется весь успех его в борьбе с правительством Алексея II.

Главнейшие лица враждебной протосевасту партии находились в переписке с Андроником и сообщали ему о ходе движения в Константинополе, которое и было на­правляемо согласно с его инструкциями. Семидневная свалка на улицах столицы приготовлена была, как мож­но догадываться, не цесаревной и не сыновьями Андро­ника, а рукой более опытной и поддерживалась во имя более популярное. Что имя Андроника было знакомо на­роду и пользовалось уважением, в этом нельзя сомне­ваться: в народе пелись песни про богатую приключени­ями жизнь Андроника, про его переменную судьбу и ры­царские похождения. Стоило только объявить ему о национальном деле, чтобы поднять народ против суще­ствующего порядка и слабого правительства.

Судьба цесаревны Марии, нашедшей не совсем полную безопасность под защитой церкви, неуступчивость протосеваста, бесцеремонно пользовавшегося случайными правами, заключение под стражу высших сановников — все это служило поводом к сборищам и давало ораторам слу­чай разжигать народные страсти.

«И во всяком другом городе чернь безрассудна и непре­одолима в своем стремлении; цареградская же уличная толпа особенно склонна к волнениям и отличается нео­бузданностью и непрямотою. Иногда пустой слух приво­дит ее в бунт, восстание разливается, как пожар, толпа смело идет на мечи, не останавливается перед утесом и глухим валом».

Как и во всяком большом городе, низший класс царе-градского населения представлял собою постоянный протест против достаточных классов. Предпочтение, оказываемое иностранцам и новым правительством, ос­корбляло народное самолюбие и давало приверженцам Андроника прекрасный случай, указывая на роскошные дома пришельцев и на экономическое положение наро­да, сулить в близком будущем освобождение от ненави­стной тирании. Однажды во время церковной процес­сии, собравшей огромные массы народа на площади Ав-густеон, толпа произвела буйную демонстрацию против протосеваста и регентши. Некоторые клирики, став во главе толпы с крестом и иконами в руках, разошлись по населеннейшим частям города, волнуя народ и подни­мая его на священную войну. Приверженцы правитель­ства подверглись ожесточенной мести толпы, которая несколько дней сряду буйствовала по улицам города, разрушая дома богачей и расхищая имущества. Роскош­ные дворцы эпарха города и прокурора верховного суда Пантехни наряду с другими отмечены были в числе жертв народной мести. При этом погибли или были ис­треблены акты, утверждавшие права привилегирован­ных классов. Протосеваст желал сначала овладеть мес­том, откуда выходили волновавшие народ воззвания. Но храм св. Софии и прилегавшие к нему здания обращены были в укрепленный лагерь, на который нужно было действовать не одною только силой, но также и искусст­вом. Утром 2 мая предводитель царского отряда армя- пин Саввагий занял смежный с Августеоном храм Иоан­на Богослова и с крыш этого здания завязал перестрелку с цесарианцами, владевшими башней Милион и храмом Алексея. Другой царский отряд в то же время отрезал тес­ные улицы и переулки, по которым могли прибывать к цесарианцам новые подкрепления. Здесь на улицах, иду­щих от Августеона, началась борьба, продолжавшаяся весь этот день. К вечеру толпы народа были разогнаны царскими войсками, защитники башни Милион и церк­ви Алексея также покинули свои места, и тогда началось поспешное бегство к притворам св. Софии. Патриарх Феодосии, чтобы предупредить побоище в самом храме, так как царский отряд стоял уже почти при входе, вышел в облачении в притвор и увещал не нарушать святости места. Правительство усмирило, казалось, бунтовщиков; но победа досталась ему дорогой ценой, ибо народ разо­шелся по домам с затаенной злобой, «питая в душе изме­ну». В ночь патриарх послал просить царицу-мать за це­саревну Марию, к его просьбе присоединили свои хода­тайства великий дука Андроник Контостефан и великий этериарх Иоанн Дука. Им удалось в ночь на 3 мая выхло­потать полную амнистию цесарианцам, после чего це­сарь и цесаревна Мария оставили ограду св. Софии.

В это время передавали в Константинополе слухи об Андронике, говорили, что он не потерпит поругания престола и отомстит протосевасту за все его несправед­ливости. Ораторы, восхваляя Андроника, приводили од­но древнее предсказание, по которому ему обещана царская власть; доказывали, что он один в состоянии принять под защиту народное дело как человек умуд­ренный опытом и летами и не зараженный латинским влиянием. В самый разгар борьбы вооруженных партий, когда народ был оттеснен от храма св. Софии и принуж­ден спасаться бегством, не раз по толпе пробегала мол­ва, которой доверяли разгоряченные головы: «Вон идет Комнин, остановился близко, около статуи коровы, про­тив пролива». Другие же и сами верили и уверяли дру­гих, что Андроник уже с ними, что он сражается в их рядах. Действительно, можно удивляться, почему в са­мом деле Андроник не явился в Константинополь к маю 1181 г. Если его имя было так популярно в Азии, как в столице, то его дело могло считаться выигранным уже в это время.

По мере приближения к столице Андроник посылал воззвания к жителям городов, предлагая им сдаться. Ио­анн Дука, правитель Никеи, едва ли не родной брат про-тосеваста, сохранил этот важный город в верности ре­генту. Точно так же отверг предложения его Иоанн Ком­нин, правитель Фракисийской фемы. Но эта неудача мало беспокоила смелого искателя приключений. Более мог повредить ему решительный удар со стороны импе­раторского войска, которое поручено было набрать Ан­дронику Ангелу. Но этот царедворец давал иное употреб­ление денежным средствам, полученным на наем воен­ных людей, и выставил против отряда пафлагонцев, подкрепленного горстью земледельцев, весьма слабые силы. К стыду империи, пафлагонцы разбили Андроника Ангела при местечке Карак, и сам вождь, не желая под­вергаться ответственности и давать отчет в растрате сумм, передался Андронику Комнину с шестью своими сыновьями.

Измена Андроника Ангела поставила Алексея прото-севаста в весьма затруднительное положение, показав ему, чем силен его противник и как мало вокруг него лю­дей, на которых он мог бы положиться. Между тем Анд­роник Комнин направился прямо к столице и располо­жился со своими приверженцами в Халкидоне, на проти­воположном берегу пролива. Так как с ним был все же незначительный отряд, то, чтобы произвести впечатле­ние на жителей столицы и отнять у них охоту поддержи­вать протосеваста, Андроник распорядился раскинуть палатки на возвышенных местах берега и, посадив часть своих людей в рыбачьи лодки, приказал им разъезжать по проливу на виду у жителей столицы. Установились сношения одной стороны с другою. Андроник со всеми был ласков и приветлив и всех уверял в близком вступле- нии в город. Протосеваст потерял голову и позволил Ан­дронику много времени стоять в виду Константинополя, не принимая против него решительных мер. Он мог еще питать надежду выставить против Андроника иностран­ный флот, единственную силу, на которую в описывае­мое время могла опереться правительственная власть в Константинополе: поразительная слабость, постыдное банкротство! Иностранная колония привилегирован­ных купцов и разного рода предпринимателей, будучи опорой правительства, служила в то же время главней­шим мотивом движения против того же самого прави­тельства, которое росло с приближением Андроника. Лучше, чем сами греки, понял это иностранец Вильгельм Тирский.

«Не только те, которые явно переходили к Андронику, ослабляли нашу партию, но и все другие знатные и народ уже не тайно, но явно высказывали свое расположение к Андронику. Вследствие того наши, страшно поражен­ные, боялись неожиданного нападения на них греков, бу­дучи о том предуведомлены некоторыми участниками в заговоре».

Итальянцы, по преимуществу венецианцы, готовы были пожертвовать всеми наличными силами, чтобы предотвратить собиравшуюся на них грозу. Для прави­тельства же оставалось неизбежною и роковою необхо­димостью воспользоваться услугами иностранцев против народного движения. В Константинополе по­спешили собрать годные к употреблению латинские и греческие суда. Протосеваст желал было дать начальст­во над флотом кому-нибудь из близких лиц, но и здесь должен был уступить обычаю, чем и погубил в конце свое дело. Тогдашний великий дука флота Андроник Контостефан настоял на том, чтобы флот поручен был непременно ему. Несколько дней провел он в бесполез­ном движении около берегов, желая, по-видимому, по­ложить конец перебегам из столицы в лагерь Андрони­ка и наоборот; наконец вошел в тайные сношения с хал-кидонским лагерем и предался со всем флотом на сторону Андроника Комнина. Последний выразил свое удовольствие по этому случаю, устранявшему послед­ние препятствия на пути в столицу, в следующих словах, обращенных к Андронику Ангелу: «Вот я посылаю анге­ла Моего пред лицом твоим, который приготовит путь твой пред тобою». Для полноты характеристики поло­жения следует упомянуть еще об одном лице, которому пришлось играть при Андронике важную роль: это буду­щий патриарх Георгий Ксифилин. Протосеваст возло­жил на него поручение переговорить с Андроником об условиях, на которых тот согласился бы оставить свои угрожающие намерения и распустить войско. Говорят, что Ксифилин вполне уверил Андроника в успехе его дела и внушил ему отнюдь не соглашаться на предложе­ние протосеваста. Он принес в Константинополь реши­тельный ответ, что требования Андроника заключаются в строгом суде над регентом и в устранении от дел мате­ри-регентши.

Андроник Комнин обязан был своими успехами глав-нейше доброхотству партии греческих аристократов, которая в свою очередь приготовила политический пе­реворот, разжигая вражду между пришлым привилеги­рованным классом столицы и греками. Целый квартал в Константинополе предоставлен был итальянцам, кото­рые считали себя опорой империи и не скрывали прене­брежения к презренным ромэям. Но Алексей-протосеваст был виновником усиления иноземного влияния. Он желал пользоваться услугами венецианского флота в той же мере и в тех же обстоятельствах, как не раз это случа­лось при царе Мануиле. Но теперь, ввиду подстрека­тельств со стороны приверженцев Андроника, а также ввиду надежд на перемену правительства, народное чув­ство сказывалось в весьма резкой форме. На площадях городских собирались сходки, на которых открыто го­ворилось, что регентша и протосеваст, потеряв любовь ромэев, ищут спасения в латинянах, что протосеваст по­ступился честью и независимостью империи, «обещая отдать латинянам город и обратить греков в рабство».

Эти слухи, распускаемые слишком усердными слугами Андроника и его приверженцами, произвели сильное возбуждение умов и вызвали наружу самые темные эле­менты населения и необузданные инстинкты. Возбуж­денной массе нужна была жертва — точно так же, как она нужна была родовитой греческой знати, явно и тайно поощрявшей Андроника. Еще призрачная власть нахо­дилась в руках протосеваста, когда более сильная неви­димая рука начала уже заправлять делами. Из государст­венной темницы выпущены были сыновья Андроника и много других лиц, обвиненных в заговоре на жизнь про­тосеваста. Вскоре сам протосеваст был арестован во дворце и несколько дней содержался под крепкою стра­жей варягов. Затем, сопровождаемый шутовской процес­сией, он был отправлен в лагерь Андроника и присужден к ослеплению. Ослеплением протосеваста удовлетворе­на была часть сподвижников Андроника, родовая арис­тократия. Нужно было принести другую жертву в удовле­творение массы народа.

По требованию исторической правды мы должны за­метить, что страшное избиение латинян в Константино­поле случилось еще прежде, чем Андроник успел перепра­виться из Халкидона в столицу.

Легкий успех, с которым Андроник достиг популяр­ности в Константинополе и получил в свои руки высшую власть, обусловливался двумя обязательствами, приня­тыми им на себя и имевшими составить программу его царствования. Он обязывался, во-первых, установить на­циональное правительство и освободить Византию от латинян, во-вторых, ослабить служилую аристократию и поместное дворянство, причем предполагался ряд мер, имевших целью обеспечить благосостояние земледель­ческого сословия. Эти обязательства обусловливали дея­тельность Андроника и привели его к роковым коллизи­ям. Его сила и обаяние заключались в ожидаемых от него реформах. Связанный событиями, он едва ли мог преду­предить кровавую расправу с венецианцами. Он был еще на другой стороне пролива, когда отряд пафлагонцев сел на суда и переправился на другой берег. Городская чернь, встретив этот отряд, повела его к Золотому Рогу, где бы­ла колония латинских купцов, живших в довольстве и роскоши, числом до 60 тысяч. Многие из них успели спа­стись поспешным бегством, пользуясь близостью моря, многих постигла, однако, страшная участь и зверское ис­требление. Многочисленная толпа с остервенением на­бросилась на латинские жилища и не давала никому по­щады, без разбора пола и возраста. На море гонялись с греческим огнем за отплывавшими кораблями, на суше встречали мечом бегущих. То не был только грабеж и расхищение богатых домов, то было беспощадное ис­требление целого племени. Кто не выходил из домов из боязни или за слабостью сил, тех запирали и сожигали. Богатый иностранный квартал обращен был в дымящие­ся развалины. «Там, — говорит Евстафий Солунский, — сеяли семя, из которого выросли колосья. Мы и другие вместе с нами пожали их потом на ниве Персефоны». В опьянении толпа шла от частных домов к церквам и бла­готворительным учреждениям, причем были разрушены многие церкви, перебиты духовные лица, а между по­следними и папский посол Иоанн, преданный позорно­му поруганию и обезглавленный. В странноприимном доме иоаннитов перебиты были лежавшие на постелях больные. Говорят, что до 4000 венецианцев, генуэзцев и сицилийцев были проданы в плен туркам и другим вос­точным народам.

«Так неистовствовали безбожные греки против своих гостей, за которых выдавали замуж дочерей, племянниц и сестер и с которыми вследствие долговременного сожи­тельства были в тесном общении».

Греки дорого, однако, поплатились за минугное тор­жество. В то же время, как происходила в Константино­поле описанная расправа с иностранцами, часть их, ус­певшая заблаговременно сесть на суда и спастись, с та­ким же ожесточением, как и греки, напала на селения и города по Босфору и на Принцевых островах. Монасты­ри, многочисленные в окрестностях Константинополя, подверглись грабежу и пламени, монастырская братия была перебита. Латиняне вознаградили свои убытки на­грабленными здесь веками копившимися церковными и частными имуществами. Вышедши в море, итальянцы не переставали опустошать прибрежные области и нанесли империи бесчисленные бедствия. Все эти беглецы, ушед­шие частью на запад, частью на восток в Сирию, гла­шатаи о греческом варварстве, свидетельствовали об огромных потерях, понесенных латинским Западом на Востоке, и старались распространять мысль о неумоли­мом возмездии. Событиями 1181 г. действительно если не посеяно, то полито зерно фанатической вражды Запа­да к Востоку. С этими событиями нужно соединять и си­цилийский поход в 1185 г., и завоевание латинянами Царьграда в 1204 г.

События складывались весьма благоприятно для Анд­роника. Влияние при дворе и в высшей администрации, по устранении протосеваста Алексея, получили сыновья Андроника. Приверженцы его свободно приходили к не­му в лагерь и принимали от него инструкции. Городское население давно уже приготовлено было к встрече Анд­роника. Но он не спешил в столицу и откладывал торже­ственный въезд до апреля 1182 г. В это время появилась комета, которая истолкована была как небесное знаме­ние, указующее судьбы империи. Многие охотно верили, что она прямо связана с судьбой Андроника. Если партия Андроника была уже многочисленна в Константинополе, то нет ничего удивительного, что появление кометы объ­яснено было в благоприятном смысле и послужило но­вым основанием к возвышению популярности Андрони­ка. Провидение, казалось, отличает для греков своего из­бранника, давая им в смутное время давно желанного, лучшего царя.

Период реакции по смерти Мануила, в которой Анд­ронику суждено было играть главную роль, в высшей степени привлекателен для историка во многих отноше­ниях, хотя и достаточно обследован с точки зрения ра­дикальных реформ, которые — искренно или нет — предположены были Андроником в удовлетворение на­циональной партии, способствовавшей его возвыше­нию (2). С одной стороны, обаятельный образ Андроника и его рыцарские романические похождения, составляю­щие благодарный предмет для романа (3), с другой — жес­токие и бесчеловечные поступки с царицей-вдовой, с племянником своим, царем Алексеем, и с византийской аристократией, возбуждающие отвращение в душе чита­теля, и, наконец, громадного значения для тогдашней Византии программа, которая не может не подкупить в пользу этого истинного злодея на царском троне, — та­ковы крайние противоречия, которые и до сих пор воз­буждают недоумение в исследователях истории Андро­ника. Есть прекрасное место, которым характеризуется программа и настроение Андроника. Желая приготовить себе усыпальницу в храме 40 Мучеников, он озаботился возобновлением его и украшением. Между прочим, на одной картине, вероятно мозаичной, приказал предста­вить себя не в царском, однако, облачении и не в золо­том одеянии, но в виде скромного работника в одежде синего цвета, спускающейся до колен, а ноги от колен вниз обернуты в белые портянки. В руке у него большая кривая коса, которою он, склонившись, ловит образ юноши, изображенный только по плечи (4).

Первым делом по вступлении в Константинополь в апреле 1182 г. было торжественное изъявление покор­ности и почтения к царю Алексею, который с матерью находился в Манганском дворце. Спустя некоторое вре­мя была посещена усыпальница Мануила в церкви Пан-тократора. Присутствовавшие были поражены выраже­нием глубокой скорби, которую обнаружил Андроник; но многие иначе поняли эту сцену и слезы Андроника называли актерством. Скоро, однако, истинные чувства и намерения Андроника стали для всех ясны. Прежде всего он постарался принять на себя правительственные зада­чи и для этого постепенно устранил от дел своего пле­мянника, которому предоставил развлечения и игры, и его мать с ее приверженцами. В то же время он с особенной настойчивостью стал преследовать представителей родовитого дворянства, отнимая у них должности и по доносам и подозрениям лишая свободы и подвергая из­гнаниям и казням. Из сопровождавшего его и прибывше­го с ним в столицу отряда пафлагонцев он устроил как бы своего рода опричнину, из членов которой выбира­лись заместители высших должностей и которая состав­ляла верную стражу Андроника. Первой жертвой был Иоанн Кантакузин, который был лишен зрения и заклю­чен в темницу по подозрению в том, что сносится с дво­ром царя Алексея II и поддерживает связи с своим шури­ном Константином Ангелом, в котором Андроник стал подозревать опасного для себя врага. Смелый удар был затем нанесен царской семье: цесаревна Мария, бывшая в замужестве за маркграфом Райнером, была отравлена, а вскоре за ней погиб и ее муж. Никто не сомневался, что отрава была дана по приказанию Андроника. Слишком встревожила высшее дворянство политика Андроника, начались попытки вооруженной борьбы. Первый опыт обнаружился в восстании Иоанна Комнина-Ватаци, ве­ликого доместика, который из Филадельфии начал дви­жение против Андроника. Неожиданная смерть Ватаци на время прекратила смуту, но скоро был обнаружен за­говор, в котором приняли участие высшие чины: Андро­ник Ангел, начальник флота Контостефан, логофет дрома Каматир. Но заговор был открыт, и виновников по­стигли страшные наказания и конфискация имущества. Чувствуя под собой твердую почву, Андроник принял за­тем меры к удалению правительницы Марии. Сначала против нее возбуждено было народное раздражение как против иностранки, под влиянием которого патриарх должен был дать согласие на удаление ее из дворца. Не довольствуясь этим, Андроник, чтобы окончательно по­губить ее, пустил в народ слух, что она состоит в сноше­ниях с угорским королем и подстрекает его на войну с империей. Над царицей было наряжено следствие, и на­пуганные самовластными действиями Андроника судьи присудили ее к смерти по обвинению в государственной измене. Верхом жестокого издевательства, на которое едва ли был способен царь Иоанн Грозный и подобие ко­торого можно указать разве в отношении афинянки Ирины к своему злосчастному сыну, было то, что судеб­ный приговор о казни царицы поднесен был для подпи­си сыну ее.

«Бумага, — говорит историк Никита, — написанная брызгами материнской крови, осуждавшая ее на смерть, вручена была для исполнения самому близкому Андронику человеку, сыну его Мануилу; но у него оказа­лось еще столько чувства справедливости и сознания ужаса совершенных злодейств, что он решительно от­казался пачкать руки в этом грязном деле. Андроник, пораженный этими словами, стал крепко крутить во­лосы своей бороды, глаза его горели, и он, то склоняя го­лову, то поднимая ее, горько оплакивал свою несчаст­ную судьбу...»

Несчастная царица после этого была задушена в мо­настыре св. Диомида приспешниками Андроника, кото­рые отравили и порфирородную Марию, — то были Кон­стантин Трипсих и евнух Птеригионит. Для достижения предположенной цели единственным препятствием был теперь патриарх, но и он скоро удалился от дел, когда Андроник стал убеждать его благословить незаконный брак своей дочери с побочным сыном Мануила, рожден­ным принцессой Феодорой, с которой Мануил имел связь. Когда на место несговорчивого Феодосия был на­значен в патриархи Василий Каматир, главнейшие пре­пятствия к решительному шагу казались устраненными. В сентябре 1183 г. Андроник без всякого протеста про­возгласил себя соимператором, а на другой день льстецы стали ему внушать, напоминая стих Гомера: нехорошо многовластие, лучше быть одному царю. Не прошло и месяца после венчания на царство, при котором он тор­жественно клялся, что принимает эту тяжелую обузу только из желания помочь племяннику, как во дворце произошло многими ожидаемое, но вместе с тем редкое по своей исключительности событие: царь Алексей II был удавлен, и престол оказался свободным для Андро­ника. Когда Стефан Агиохристофорит, Константин Трипсих и Феодор Дадиврин принесли к Андронику тело царя, «он толкнул его ногой и обругал его родителей, на­звав отца клятвопреступником и насильником, а мать публичной женщиной. Потом иглой проколол ему ухо, продел нитку, наложил воск и приложил печать, что бы­ла на перстне Андроника. Затем было приказано отру­бить ему голову»[3]. Так погиб 15 лет от роду Алексей II Комнин. Обрученная за него дочь Людовика VII, которая имела не больше 11 лет, сделалась жертвой старческой похотливости жестокого тирана. Это не было, однако, последним из возмутительных действий Андроника. Сделавшись единодержавным, он не имел уже тех побуж­дений к преступным убийствам и отвратительным дей­ствиям, которые могли служить некоторым объяснени­ем его бесчеловечных поступков с царской семьей и с византийской аристократией. Тем не менее основной характер его отношений к людям остается тот же. Есть одно обстоятельство, которое до некоторой степени мо­жет бросить иной свет на внутреннюю политику этого царя. Характер Андроника не может быть оцениваем ис­ключительно с точки зрения полуофициальной отрица­тельной литературы, которою мы располагаем. Этот по­следний представитель династии Комнинов имеет в ис­тории провиденциальное значение: он был — или по крайней мере казался — царем народным, царем кресть­ян. О нем пелись в народе песни и слагались поэтичес­кие повествования, след которых хранится в летописи и в приписках на неизданных рукописях истории Никиты Акомината (5).

Конечно, для Андроника было весьма важно восполь­зоваться народным настроением и пустить в оборот слух, что он действительно является носителем либе­ральной программы, которая исцелит все злобы, наро­дившиеся в последнее время. Независимо от сказаний о добром царе, который должен явиться в тяжкий период испытаний и спасти империю от бедствий, услужливо истолкованных в пользу Андроника его приверженцами, мы имеем указание на реальный повод для подобных на­родных взглядов на миссию Андроника в современных событиям литературных памятниках. Таковы, между прочим, речи и письма афинского митрополита Михаи­ла Акомината, которые представляют превосходный ма­териал для внутренней истории Византии, и в частности для города Афин в XII в., и из которых бьет живая струя оригинальных наблюдений по занимающей нас эпохе. Михаил жил в Константинополе до смерти царя Мануи-ла, был очевидцем и непосредственным деятелем в со­бытиях, последовавших за смертью его, и посвящен в епископы при Алексее II, а в Афины прибыл ранее того времени, когда в октябре 1183г. Андроник погубил пле­мянника и захватил царскую власть. Можно отсюда по­нять, какую важность следует придавать его сообщени­ям, касающимся политических событий того времени. На период регентства Андроника от мая 1182 г. до сентя­бря 1183 г. падает речь митрополита Афинского к прето­ру Просуху, посланному в Грецию правительством с об­ширными полномочиями. Если рассматривать это как первый акт административной деятельности Андроника, то мы должны поставить его в связь с теми ожиданиями национальной византийской партии, какие соединялись с именем Андроника. Выступая с приветствием к визан­тийскому вельможе, оратор должен был коснуться со­временных событий, касающихся столицы, и вместе с тем затронуть местные нужды. Выразив благодарность регенту Андроннику и царю Алексею за заботы об импе­рии, митрополит говорил следующее:

«Мы пользуемся отменным счастием в выборе и на­значении сюда во всех отношениях прекрасного мужа. Ибо эта мысль не иному кому принадлежит, как обще­му ходатаю и заступнику мудрому Комнину, высокое же и гуманное осуществление ее есть дело божествен­ного нашего императора. Она возвратила прежний блеск преторской власти, недавно искаженной нерадением тех, которые неправильно ею пользовались. Ты послан сюда от Бога и царя, благодетель бедных, пресекателъ неправды, устроитель справедливости, носитель правого суда, мститель за обиды. Таковым желают тебя встретить страждущие города Эллады и Пелопонниса. Мы издавна убедились, что ты кроток с бедными, страшен же любостяжателям, что ты защитник угнетенных и враг насильников, не склоняешь ни направо ни налево весы Фемиды, имеешь чистые от взяток руки. Мы знаем, как ты любишь домы Божий, как почитаешь священных служителей... Те страшные бедствия, в которые впала Эллада и от которых она чуть не умерла, исчезнут при содействии такого искусного врача; он не пощадит зараженных членов, чтобы не распространилась гангрена и не поразила все тело городов; он ослабит вымогательства сборщика податей и не доведет города до конечного разорения. Я надеюсь, что дарованными тобой благами насладится вся Эллада и Аргос, в особенности же моя Аттика и золотой некогда город Афины. Этот город, превосходивший все другие и блиставший, как луна среди окружающих ее звезд, ныне же померкший, одетый в печальное платье и лишенный золотых волос, поручил мне передать тебе следующее: как благовременно ты явился ко мне, мой освободитель. Взгляни на пресловутый город, как сокрушило его время и как его посетили затем разнообразные бедствия: осталась почти необитаемая деревня, которая узнается лишь по имени и почтенным останкам. И вот я, некогда рассадник всякой мудрости и вождь доблестный, в пеших и морских боях часто одерживавший блистательные победы, ныне страдаю от набегов пиратов и грабежей в приморских селениях и борюсь с голодом и жаждой и бедностью» (6).

Не дальше как через год после того митрополиту Афинскому случилось приветствовать нового претора Димитрия Дрими. В этой речи мы снова встречаемся с описанием бедственного положения современных Афин и вместе с тем имеем указания на административные реформы Андроника Комнина, о которых в летописи почти не сохранилось следов (7).

«Почти их, — говорил оратор, — Афины, облобызай землю красноречия, мудрый муж, только удержись от слез и не омрачай настоящего торжества. Ибо я вижу, что у тебя навертываются слезы при взгляде на город Афины, который так утратил не говорю прежний блеск — давно уже нет его, но и самый вид и порядок, соединяемый с мыслью о городе. Взгляни на стены, частью полуразвалившиеся, частью совсем разрушенные, на эти здания, сровненные с землей и покрытые дикой травой, на этот как бы бешеный пир грабителей. Не трудись напрасно искать следов Илиэи, Портика или Ликея: увидишь разве каменистый холм Ареопага, ничего священного, кроме обнаженного куска скалы да разве еще небольшой остаток изящной стой... Музы и Хариты, философия и софистика покинули Аттику, ее унаследовала крестьянская и варварская речь».

Узнав далее, что претор послан царем Андроником с целью восстановить в Элладе правый суд, оратор переходит к характеристике Андроника.

«Трудно было бы даже кратко сказать о делах царя и воздать им приличную хвалу. Но если и невозможно передать всего, что мы слышали и что повествовали нам те, которые возвещали хвалы царю, то не отказываемся бросить беглый взгляд на то, что мы сами знаем и что видели собственными глазами. И прежде всего вспомню, как в смутную и тяжкую годину Ромэйская империя воззвала к своему прежнему любимиу, великому Андронику, дабы он низверг уже напиравшую латинскую тиранию и как полынь, привившуюся к юной отрасли царства. И он не громадную пешую и конную силу вел с собой, но, вооруженный справедливостью, шел налегке в любящий город... Первое, чем он воздал столице за ее чистую любовь, было освобождение от тиранической и латинской наглости и очищение царства от варварской примеси. Потом изгоняет тех, кото­рые с детской навязчивостью домогались империи и волновали монархию, разрывая ее на многовластие. Увы, какой потоп угрожал царственному городу или, лучше сказать, стоящему над ним всему миру, пока не взялся за руль управления этот искусный кормчий. Ка­кая же теперь тишина улыбается и приготовляет по­мазанному царю елей радости».

Хотя и трудно из хвалебного риторического произ­ведения извлекать реальные факты, но все же Михаил Акоминат дал несколько определенных на этот счет ука­заний. Прежде всего говорится о судебных реформах, в особенности о привилегии в пользу Церкви. Правда, что выражение «он удостоил священное сословие соседа-ния и участия в высочайшей чести» нуждается в допол­нительных объяснениях, но весьма вероятно, что дан­ные духовенству преимущества стояли в связи с осво­бождением Андроника от присяги, данной им царю Мануилу, насчет оберегания прав наследника престола. Право патриарха на кресло возле императорского тро­на, будучи внешним выражением данных ему преиму­ществ, едва ли должно быть истолковано в смысле даро­вания духовенству прав на участие в суде рядом со свет­скими судьями. Но главным средством, привлекшим к Андронику народные симпатии, были, конечно, его су­дебные преобразования; от мудрости царя не укрылось, чем болеют ромэйские города: то ненасытные сборщи­ки податей, то горсть богачей, напавшая на сохранив­шееся после них и поглотившая достояние Рима. В пре­дупреждение чего на каждый округ поставлен судья, «да­бы он раскаленным железом справедливости пресекал заразу любостяжания». Между самыми популярными ме­рами нового царя особенно выдвинута оратором мера по обеспечению вдов и сирот реформами законов о на­следовании.

Заявив себя крестьянским царем и приняв на себя за­дачу очистить империю от иностранцев и от родовитых людей, имевших за собой влияние на дела и большую земельную собственность, Андроник не совсем точно рас­считал состав сил, какими он располагал. Высшие круги гражданского и военного сословия сплотились между со­бой ввиду угрожавшей им опасности и начали против Ан­дроника как открытую, так и тайную борьбу, которая ве­лась с таким уменьем и настойчивостью, что в ней побе­да оказалась на стороне первых. Открытое восстание обнаружилось в малоазийских городах: Никее, Бруссе и Лопадии. Душой движения были Кантакузины и Ангелы, но дело этим не ограничивалось и перешло в общее не­довольство, обнаружившееся на окраинах империи. В особенности громадное значение в судьбе Андроника имели два обстоятельства: отпадение Кипра, где провоз­гласил себя независимым Исаак Комнин-Дука, и завоева­ние Солуни норманнами.

Короткое царствование Андроника не могло предста­вить ни для крестьянского сословия, ни для ремесленного константинопольского населения ручательства, что вве­денный им порядок прочен. Напротив, продолжавшиеся казни и заточения и конфискации имущества не могли служить залогом успокоения и мирного устройства дел в потрясенной последними событиями империи. Популяр­ность среди уличной толпы, к чему, по-видимому, так стре­мился Андроник, была весьма ненадежной порукой за бу­дущее.

«И во всяком другом городе народная толпа безрассуд­на и непреодолима, цареградская же уличная толпа осо­бенно склонна к волнениям, отличается необузданностью и кривым нравом, потому что состоит из разноплеменных народов. По справедливости порицаегся она за непосто­янство характера, слабость и изменчивость. Неуважение к властям как будто природное их качество: кого сегодня за­конно выбирают во властители, того скоро затем будут по­рицать как злодея» (8).

Разыгравшаяся в столице трагедия, жертвой которой был последний представитель Комнинов, имела место в сентябре 1185 г., т. е. через два года после венчания Анд­роника на царство. В то время как он продолжал защищать себя против действительных и мнимых врагов же­стокими казнями и заточениями, его приверженцы по­советовали ему попытаться открыть тайных врагов посредством магии, при помощи лиц, искусных в отгадывании будущего. Злой гений царя Стефан Агиохристофорит донес Андронику, что от 11 до 14 сентября са­мым опасным оказывается имя, начинающееся с букв «Ис». Сам Андроник посмеялся над оракулом, так как от­нес его к Исааку, объявившему восстание на Кипре; ни­как невозможно было допустить, чтобы в три дня Исаак мог прибыть из Кипра и низложить его. Но Агиохристофорит имел в виду другого Исаака, из фамилии Ангелов, который жил тогда в столице. Вечером 11 сентября он решился захватить этого Исаака и заключить под стра­жу. Но, по-видимому, жертва была подготовлена к со­противлению, ибо Исаак нанес сильный удар Агиохристофориту и поразил его насмерть, сам же поспешно на­правился к храму св. Софии и искал защиты у алтаря. К счастью для него, в городе не было царя и к св. Софии успели собраться родственники Исаака и большая масса народу, которая более сочувствовала его положению, чем палачам Андроника. К утру следующего дня стали высказываться пожелания, чтобы Исаак возложил на се­бя корону.

Между тем лишь только Андроник утром прибыл в го­род, здесь настроение вполне изменилось. Событиями начала управлять уличная толпа, открыты были темницы и выпущены из них заключенные. С оружием толпа окру­жила св. Софию и требовала провозглашения Исаака ца­рем. Патриарх Василий Каматир был принужден совер­шить акт коронования и сопровождать нового царя по улицам города в торжественной процессии. Андроник сделал попытку вступить в переговоры с толпой, но, ви­дя, что на его стороне мало приверженцев, поспешил спастись из города бегством, переодевшись в простое платье. Спасшись на другую сторону Босфора, он имел намерение взять корабль и отправиться в Россию, но сильная буря помешала ему своевременно пуститься в море. Его задержали посланные Исааком люди, привезли в Константинополь и заперли в башню Анемы. Затем, об­ремененного цепями, привели к Исааку, который имел жестокость отдать его на поругание толпы. Последовала ужасная сцена издевательства над беспомощным стари­ком, закованным в цепи. С вырванными глазами и с от­рубленной рукой он брошен был в темницу, где оставал­ся без пищи и без всякого попечения. Через несколько дней его выводят на ипподром и здесь подвергают но­вым издевательствам и бесчеловечным мучениям, среди которых Андроник испустил дух (9).

[1] Kalendis martiis detecti sunt qiudam nobiles – res novas molientes contra dominum Alexium [В мартовские календы были раскрыты наме­рения некоторых знатных людей, готовивших переворот против им­ператора Алексея] Will. Tyrensis. XXII. С. 5; Nicetas. Р. 301. 15).

[2] Ныне Буюк-дере.

[3] Все подробности у Никиты Акомишта (с. 354—355).