Глава
IV
НИКЕЙСКОЕ
ЦАРСТВО ЛАСКАРЕЙ. ТРАПЕЗУНТСКОЕ
ЦАРСТВО В XIII в. СЕЛЬДЖУКСКИЕ
СУЛТАНЫ И НАШЕСТВИЕ МОНГОЛОВ
В один из последних дней осады Константинополя, когда царь Мурзуфл уже бежал, толпа молодых аристократов и их людей собралась в храме св. Софии и провозгласила царем молодого Феодора Ласкаря, зятя царя Алексея Ангела. Был и другой кандидат — Феодор Дука, но жребий пал на Ласкаря. Он [Ф. Дука] пытался организовать сопротивление, выстроил даже царских телохранителей с их секирами на площади у Софии, но приближение франков обратило всех в бегство. Бежал и Ласкарь с женою Анною и тремя дочерьми, переправившись на азиатский берег.
В этих известиях, записанных никейскими историками, есть, по-видимому, доля легенды, составленной для оправдания прав первого никейского царя. Как мы ни привыкли к дворцовым переворотам и роли в них военной аристократии в конце XII в. наряду с чернью, акт кучки молодежи и самое необычное метание жребия могут быть оправданы анархией последних дней, нр при существовании законного царя Алексея, тестя Ласкаря, они не создавали для последнего никаких законных прав; тем более что о помазании патриархом на царство не могло быть речи. Происхождение власти Ласкаря было такое же, как у всех многочисленных архонтов, утвердивших на развалинах империи свою политическую власть. Но потребности непокоренного народа, могущественная поддержка духовенства и уцелевших патриотов, личные достоинства Ласкаря и, наконец, счастье не замедлили сделать из молодого аристократа народного царя греков Вифинии и Мизии. Духовенство и старые патриоты сосредоточили на нем свои упования, сам Ла-скарь проникся ими, и уже через два-три года в его стане шла речь об объединении всех греков и изгнании латинян из древней столицы. Мечты были шире и впереди действительности, но идеалы воспитали политическое возрождение.
На первых порах Ласкарь являлся непризнанным претендентом, имевшим за собою кучку знатных военных и небольшую конную дружину. Страна была к нему равнодушна. В ней имели значение, во-первых, укрепленные старые города, которые во времена анархии при Ангелах вели самостоятельную политику. Первым из них в Вифинии была богатая Никея с ее римскими укреплениями. Там были живы воспоминания о резне, которую учинил Андроник Комнин за поддержку возмутившихся аристократов. Поэтому горожане не впустили к себе Ласкаря, насилу приютили его жену и дочерей. К голосу старых городов, бывших в то же время и церковными митрополиями, и главными рынками, прислушивалось деревенское население, собранное, как и теперь, в больших неукрепленных селах. Их население было в социальном отношении пестрое, хотя менее, чем в городах. Рядом с часто богатыми жителями-домохозяевами, занятыми своим земледелием и торговлею, жило духовенство и служилые люди, обыкновенно из самих жителей села, часто и соседние землевладельцы-архонты, и здесь же ютилось обедневшее и зависимое большинство населения различных категорий. Села жили местной жизнью, и для них важнее всего была безопасность имущества. Гостеприимством они и ныне не отличаются, каково же было их отношение к политическому претенденту с его вооруженными людьми? Населенные пункты были редки, и дороги между ними обыкновенно являлись горными тропами, по которым трудно проехать всаднику; часто приходилось дружине конных, одетых в тяжелые латы воинов, прорубать себе дорогу через буйную растительность южных холмов. Такая жизнь предстояла Ласкарю, и блестящий молодой царедворец от нее не отступил.
«Знайте
все вы, — писал впоследствии Никита
Хониат от лица Ласкаря для
прочтения в его стане в
торжественном силенции, — знайте
труды мои и бессонные ночи,
переезды из одних мест в другие,
козни и злые умыслы кое-кого,
неоднократные поездки к соседним
жителям и соглашения, потоки пота
на потоках Геллеспонта (намек на
сопротивление Пиги); все пришлось
вынести и совершить моему царству
не из личной корысти — не настолько
я честолюбив, сколько люблю родину,
— но чтобы выгнать из восточных
городов западную проклятую рать,
безвозбранно вторгшуюся в
Ромэйскую державу, истреблявшую ее
и опустошавшую, как туча саранчи;
чтобы отразить наступающее латинское
войско, которое всегда захватывает
ближайшее, как гангрена. С таким
намерением и убеждением мое
царство странствовало вперед и
назад подобно прибою». «Ты
объезжаешь восточные города, —
обращается Хониат к Ласкарю в
другом слове, относящемся к году
вторжения Калоянна во Фракию, — ты
вступаешь в переговоры с жителями;
ты указываешь им, каким они
подвергнутся несчастиям, если не
будут повиноваться тебе немедленно,
одних бранишь, других упрекаешь; то
ты говоришь в открытом собрании
перед народом, то принимаешь у себя
видных лиц и созываешь их на обед,
будучи весьма выдержанного
характера и умея разнообразно
высказать свой взгляд, так что ты
возродил уже угасший дух ромэев,
так как большинство взирало на
латинское копье, как на небесные
знамения... ты часто выносил даже
проклятия, а иногда, пригрозив
палкою, протягивал жезл примирения,
и, превозмогши вражду, тыутверждал
дружбу, не из личной выгоды, но неся
верховное начальство,
спасительное для всех городов, не
для того, чтобы надеть порфиру и
обуться в пурпурную обувь, но чтобы
изгнать смертоносного варвара и помочь
родине...» Походы и схватки закалили
дружину Ласкаря. «В наших рядах, —
продолжает Хониат похвалу, — иные
не любили и вида вражеского шлема и
на деле Арея были негоднеемуравьев...
ты же их изменил, из трусов сделал
бойцами, из легковооруженных —
гоплитами, из домоседов — живущими
в палатках, непривычных к коням
научил ездить и на арабских и (знаменитых
издревле) виотийских...»
Ласкарю
приходилось вновь создавать единую
национальную власть. Состояние
Малой Азии было хаотическим уже при
Ангелах. Авторитет византийского
правительства почти не существовал
даже в тех прибрежных областях,
которые еще не были захвачены
турками. Последние прочно
утвердились на плоскогорьях
полуострова и неуклонно,
разбойническими набегами
пробивались к Эгейскому морю. В
Троаде при приближении латинян
подняли голову многочисленные
армяне, всегда ненавидевшие греков.
Целый ряд земельных магнатов не
признавали над собою власти
константинопольского
правительства и, утвердившись в
старых укрепленных городах,
воскресили древнюю тиранию
благодаря своему богатству и
наемной челяди. При плохих
сообщениях и отсутствии безопасности
властели заменили правительство.
Так, в черноморском Самсуне правил
Феодор II Гавра, которого предки —
по-видимому, из армянских таронских
князей — уже при Комнинах были
полунезависимыми государями в
Трапезунте и, сохраняя
византийские титулы, воевали не
только с мусульманами и грузинами,
но и с византийскими войсками. На
Родосе утверждается критский
архонт Лев Гавала, носивший титул
кесаря, имевший свой флот и чеканивший
свою монету, а в
Первые шаги Ласкаря в области внутреннего управления и организации обороны против латинян нам недостаточно известны, и даже неясно, при каких условиях он овладел независимой Никеей. По-видимому, он опирался на архонтов из партии Ангелов, и бегство законного царя Алексея на Запад сделало Ласкаря признанным главою сторонников последней царской династии. Потому признала его и Никея. Еще более возвысила Ласкаря его роль национального вождя в борьбе с франками. Подробности последней достаточно ясны из латинских и греческих источников.
Колыбелью
царства Ласкаря была не Северная Ви-финия
с ее городами Никомидией и Никеей —
они были близки к столице и отданы
Балдуином в лен своим.круп-нейшим
вассалам, — но Южная Вифиния и
Мизия, области, прилегавшие к
неприступному лесистому Олимпу; на
его предгорьях жили многочисленные
монахи, хранители древних
традиций православного царства; в
этой области лежали богатые земли
св. Софии. В одном из прибрежных
монастырей (св. Аверкия в Куршумлу)
сохранилось надгробие
сподвижника Ласкаря, знатного
Андроника Контостефана (умершего в
Пока Ласкарь, переезжая с места на место, организовывал оборону, правительство Балдуина упустило момент раздавить его в самом начале. Рыцари были заняты дележом добычи и устройством своих ленов во Фракии. Они не подумали вступить в соглашение с сельджукским султаном, хотя изгнанный братом Рукн ад-дином Гиас ад-дин Кейхозрев проживал у Алексея Трапезунтского и затем у франков в Константинополе и даже был готов креститься. Он тщетно добивался поддержки у франков, пока смерть брата не позволила ему занять престол без их содействия. По Сельджукской хронике (Сельджук-наме), Гиас ад-дин проживал у царя в Константинополе в большом почете, но после поединка с франком должен был уехать к Маврозоми на некий остров, где его известили о смерти брата.
Рыцари глубоко презирали греков, которые не могли устоять против них в открытом поле. Балдуин смотрел на Малую Азию как на свой удел, который он завоюет, когда захочет, и для большей легкости он раздавал вассалам крупнейшие отдаленные города. Он не только отдал Никомидию и Никею своим знатным вассалам, Адрамиттий — брату Генриху, но и приезжим сирийским баронам он рассудил отдать незавоеванные владения Манкафы и Альдобрандино, побудив тем Манкафу вступить в союз с Ласкарем.
Осенью
Брашейль перешел в наступление. По плоскогорью Мизии, минуя нависший над морем лесистый хребет Кара-дага, он вторгся в плодородную долину Риндака. Целью его была крепость Лопадий на переправе через судоходный Риндак, протекающий через Аполлониадское озеро. В Лопадии скрещиваются водные и сухопутные сообщения богатейшей области (ныне Михалич и Суссурлу). Древний мост сохранился и поныне. Местность была издревле заселена и богата. На озере стоит еще акрополь Аполлониады с ее башнями Траяна и остатками большого римского города и даже храма Аполлона на островке. Население Мизии рослое, красивое, среди мусульман нередок античный греческий тип, знакомый по вазам.
Ласкарь находился в глубине Мизии и, не желая допустить утрату Лопадия, ударил на франков во фланг; на равнине под крепостью Пиманинон (сохранились ее живописные руины у озера Майнос, на противоположном берегу которого живут русские казаки-староверы) состоялось первое крупное сражение Ласкаря, в котором многочисленные греки были разбиты сотней рыцарей. Панцирные всадники Ласкаря на их некрупных, частью арабских конях не могли выдержать тяжелого сомкнутого строя рыцарей, испытанных в бою сподвижников Бра-шейля, а легкая пехота в открытом поле не шла в расчет. Ласкарь скрылся в лесах, а крепость Пиманинон сдалась франкам. Им был теперь открыт путь в Лопадий и даже на Бруссу. По дороге население многочисленных сел встречало франков с крестами и евангелиями. Победители щадили покорный им народ, хотя, прибавляет Хониат, служить им плохо: язык их непонятен, их ум расположен к корысти, глаз — к распутству, чрево ненасытное, нрав сердитый и суровый и рука схватывается за меч по всякому поводу. Сдался Милетополь (Михалич), Лопадий и расположенная на озере живописная Полихна (Аполлониада). Франки дошли до Прусы (Бруссы), но оказалось, что брать города труднее, чем разбить архонтов в открытом поле. Расположенная у подошвы Олимпа Брусса имеет неприступный акрополь. Жители старого большого города не только франкам не сдались, но делали против них вылазки, и франки отступили. Это ободрило народ, разобравший, что дело идет не о борьбе между архонтами и претендентами, но о подчинении чуждому, иноверному врагу. Война принимает народный характер, присоединившиеся к франкам греки покидают их; рыцарей тревожат с тыла и вовлекают в засады, в которых погиб и один баннерет (барон со своим знаменем); но Брашейль, уклонившись от засады, пробился к берегу. Скоро он опять появился в Лопадий.
Генрих со своей стороны разбил Манкафу, с которым был брат Ласкаря. Греки думали уже, что все потеряно и в М. Азии; народ стал платить франкам подати в занятых ими областях. Дело Ласкаря казалось проигранным.
Спасла его
катастрофа франков во Фракии. Нет
известий о соглашении Калоянна с
Ласкарем для
По уходе латинян греческий претендент Ласкарь остался вершителем судеб Вифинии и Мизии, «властителем ромэйских восточных областей», как он назван в заглавии составленного Хониатом официального «силенция». Очередь была за старыми городами, как Никея и Брусса, подчиниться Ласкарю. Законный царь Алексей скитался на Западе и был лично ненавистен всем, кто его знал. Популярность Ласкаря возросла. Он не только показал себя вождем дружины, энергичным и неутомимым воином, воодушевлявшим других, но он соблюдал, как указывает Хониат, строго обычаи царя и полководца, чтил святыню Церкви. При его дворе или в его лагере провозглашались суровые идеалы служения народу постом и молитвою; настоящим же постником, поясняет Хониат от лица Ласкаря, является тот, кто обуздывает свой дух, не обижает и не оскорбляет ближнего, а, наоборот, насыщает голодного, дает кров бесприютному, одевает не имеющего рубахи.
Самосохранение требовало признать Ласкаря немедленно, объединиться под его знаменем. Со стороны севера угрожал Вифинии полководец партии Комнинов, брат трапезунтского царя Давид, с его золотою молодежью и войсками из чуждых лазов и грузин; со стороны суши всегда угрожали сельджуки, хищные массы, пробивавшиеся к морю, и теперь у них был новый султан Кейхозрев, знакомый с греческой культурой, зять Маврозоми; со стороны франков, несомненно, следовало ожидать энергичного наступления при новом императоре Генрихе.
При таких условиях граждане Никеи не замедлили признать власть Ласкаря. В этом событии должны были участвовать духовенство и эмигрировавшие в Никею архонты. Признание претендента Никеей имело решающее значение для основания греческого царства. Никея Ласкаря не замедлила привлечь к себе оставшихся в столице патриотов, как, напр., Николая Месарита. Эмиграция духовенства и ученых сделала Никею духовным центром независимых греков. Здесь они имели многочисленные храмы и монастыри, нетронутые церковные ризницы и книжные богатства, часть которых была перевезена в Константинополь с восстановлением древнего царства Палеологом. Сохранилось похвальное слово Никее, составленное в конце XIII в. Феодором Метохитом. Он описывает мощные римские стены, окружавшие Никею, с их высокими многочисленными башнями, периволом (второй внешней стеной) и илистым рвом; громадный город с рядами пристроенных друг к другу высоких разукрашенных домов, многочисленные бани, больницы и богадельни, часть которых, впрочем, выстроена позднее никейскими царями. Ласкарь еще не имел в Никее ее философской и богословской академии, хранительницы православного просвещения в XIII в., но его встретили подготовившие эту академию деятели, ученые монахи, спасшиеся из Константинополя; существовал также тот монастырь, в котором была устроена школа. Метохит его не называет, но мы узнаем по его описанию обитель Иакинфа, храм которой в честь Успения Божьей Матери сохранил свои мозаики. Церкви были рассеяны по всему городу, из них назван Метохитом храм мученика Трифона, особо чтимого в Мизии и Вифинии; он «являлся» ежегодно на весеннем празднике горожан Никеи; были в городе подворья вифинских монастырей, по крайней мере известен один, приютивший Н [иколая] Месарита. В развалинах находилась, по-видимому, уже в XIII в., судя по отсутствию описания у Метохита, главная святыня — св. София, митрополия, в которой заседали Вселенские Соборы; однако она еще в XIV в. могла быть приспособлена султаном Орханом под мечеть.
Постройкам и древнему культурному значению Никеи соответствовали природные богатства ее окрестностей: рыба, овощи, хлеб и скот поступали на рынок в изобилии. Теперь Ласкарь имел под рукою значительные материальные средства, и из «властителя восточных областей» хозяин Никеи не замедлил стать «царем восточных ромэйских городов».
Остановка
была за патриархом. Он был нужен для
помазания на царство и был вообще
необходим при царском дворе для
церемоний и для управления,
церковного и гражданского. Старый
патриарх Иоанн Каматир жил во
Фракии, в г. Дидимотихе, и отказался
переехать в Никею, вероятно, потому,
что был родственником супруги
законного царя Алексея. Отказался
приехать и знаменитый митрополит
Афинский Михаил Акоминат.
Собравшееся в Никее духовенство
избрало патриархом Михаила
Авториана, который через несколько
дней, в марте
Является
вопрос, каким титулом был коронован
Ласкарь? Как могли его сделать
самодержцем всех ромэев при жизни
царя Алексея, тогда как нужно было
избегать всякого ложного шага,
опасного для слабого еще царства,
которое рассчитывало прежде всего
на идейную поддержку патриотов-легитимистов?
Исход был найден, по-видимому, в том,
что Ласкарь был венчан на царство восточных
греков. Так его называет в своем
письме митрополит Акоминат, так он
назван в заглавии официальной речи
Хониата: «кир Ласкарь Феодор,
царствующий над восточными
ромэйскими городами, когда
латиняне владели Константинополем
и Иоанн болгарский (мисийский)
опустошал западные ромэйские
области». Из пяти ктиторских
надписей Ласкаря на крепостных
стенах лишь на одной никейской он
назван «самодержцем ромэев», и она
может относиться к концу его
царствования. На другой никейской и
на брусской он именуется «нашим
господином» и «нашим царем», на
ираклийской просто самодержцем, на
обломке третьей никейской — по-видимому,
без титула при имени. В ада-лийской
надписи
За труды Ласкаря на пользу нации (?????) Бог возвысил его на царство ромэйских городов на Востоке, и теперь на нем покоится десница Господа. Никто не смеет ослушаться помазанника. Перед ним великая цель. Если столица сожжена за грехи народа, то Бог оставил семя — царство Ласкаря. Божеству желательно, чтобы подданные без принуждения повиновались царям, ибо и в природе существует необходимый порядок. За справедливым и послушным царством обеспечена помощь Божия. «Если мы будем соблюдать такой порядок в управлении, — пишет Хониат, — то сможем сказать: «восстань и ввергнись в море» горе сей, племени италов (франков), у которого каменное сердце и гордость выше холмов и гор, которое, переправившись по морю, вторглось в нашу землю и широко разинуло на нее свою пасть; и снова возвратим себе родные земли, которых мы лишились, — древнее, исконное наше обиталище, рай и град Господа сил у Геллеспонта, град Бога нашего, знаменитая и желанная для всех народов, исконная утеха вселенной. И сподоби, Христе... нас, проведших четыредесятницу, воспеть тебе воскресную песнь и в будущем победные на врагов гимны; если же удастся Ласкарю, как новому Моисею, отпраздновать и вход свой в град, из которого был изгнан, то это будет чудо из чудес Твоих. Тогда и прочая паства, услыша голос царя, соберется воедино в одну овчарню, не будучи доселе от двора сего, и будет едино стадо и един пастырь...»[1]
Вскоре по
венчании на царство Ласкарь
заключил перемирие с Генрихом,
которому было не до Азии, и отправился
на юг собирать греческие земли. Он
выгнал из Филадельфии Манкафу, из
округа Сампсона — архонта Савву;
затем он напал на Маврозоми,
владевшего долиною Меандра под
покровительством своего зятя
султана Кейхозрева. Ласкарь разбил
его турецкий отряд, но ссориться с
Кей-хозревом было опасно, и Ласкарь
предпочел оставить Маврозоми
верхнюю часть долины с городами
Хонами и Ла-одикеей. Царство
Ласкаря в короткое время
увеличилось чрезвычайно, охватив
почти все «восточные ромэйские
города». Ему было подвластно сверх
Вифинии и Мизии все богатое
побережье Эгейского моря до
Меандра с городами Смирной,
Филадельфией, Ефесом и многими
меньшими; его царство доходило до
Галатии и Каппадокии, внутри полуострова
со стороны Икония оно доходило до
Филоми-лия, крепости во Фригии. На
части земель Ласкаря существовали
в древности такие царства, как
Прусия и Аттала, но в XIII в. страна
была разорена и население
немногочисленно. Тем не менее в
руках Ласкаря оказались
значительные средства, обогащавшие
прежде местных архонтов. Утвердив
на местах поколебленную
государственную власть, Ласкарь
мог теперь располагать
достаточными суммами для
возобновления крепостей: на башнях
Никеи, в Прусе и Ираклии Понтийской,
которой он овладел несколько позже,
впрочем, эти надписи могут
относиться и к концу его
царствования. У него является свой
флот. Бывший корсар итальянцев
Стирион поступил к нему на службу
со своими кораблями, как прежде
служил константинопольским царям.
Опаснейшим врагом с греческой
стороны был для Ласкаря
представитель партии Комнинов,
молодой Давид, «царский потомок»,
как он называл себя на своей печати,
или «отрок с Понта», как его
именовал никейский писатель Хониат.
Его имя звучало громче, чем имя
Ласкаря, и с ним также была
византийская знатная молодежь.
Через несколько месяцев по взятии
Константинополя Давид вторгся из
Пафлагонии с войсками из грузин и
лазов и дошел до Никомидии, приводя
население под руку своего брата
Алексея Трапезунтского; но Ласкарь,
тогда еще не венчанный на царство,
наказал его немедленно. Стороною,
прорубая дорогу в лесной чаще, сам
впереди с топором в руке, спуская на
горных стремнинах коней на
веревках, Ласкарь напал на авангард
Давида внезапно, разбил и захватил
в плен его начальника, знатного
Синадина. Давид был отогнан до
самой Ираклии Понтийской. Неуспех «отроков
с Понта» объясняется не только
военными талантами Ласкаря, но и
союзом последнего с турками.
Последние под Амисом (Самсуном)
задержали войска Алексея Трапезунтского,
и Давид не мог получить помощи от
брата. Коалиции Ласкаря с турками
была противопоставлена другая. В1206
г., заключив союз с франками, Давид
выступил опять и захватил Прусиаду
(в Сев. Вифинии, ныне Ускюб). Ласкарь
опять прогнал Давида в Ираклию и
взял бы ее тогда же, если бы не
франки, которые заняли у него в тылу
Нико-мидию; Ласкарь должен был
отступить окольными путями, теряя
людей при переправе через
разлившиеся зимою горные потоки.
Давид мог бы успокоиться, но вместо
того он в третий раз (1207) напал на
владения Ласкаря, опустошил
область Прусиады, изгоняя ставших
на сторону Ласкаря крестьян.
Получив от франков помощь людьми и
провиантом, он дошел до Никомидии.
Ласкарь послал против латинского
отряда своего полководца Андроника
Гида, который при местечке Трахее
истребил франкский отряд в 300
человек; сам Ласкарь ударил на
Давида и гнал его до Синопа. Вся
область к западу от р. Галиса с
городами Ираклией и Амастридой
досталась победителю. Давид более
не беспокоил Ласкаря, ему пришлось
отбиваться от турок, решивших
взять Синоп. Крепость была ими
взята в
Помощь
франков Давиду была нарушением
перемирия Генриха с Ласкарем, но и
латиняне жаловались на грабежи
никейского адмирала. Впрочем, между
энергичным устроителем империи
Генрихом и новым греческим царем в
Никее, франками не признанным в
таком звании, не могло быть
прочного мира. В конце
Но Ласкарь хотел вступить в ряды признанных Европой государей. Первым шагом для этого было, по примеру Калоянна, обращение к папе Иннокентию. Сохранился лишь ответ папы. Послание Ласкаря было длинное и содержало перечисление всех злых дел латинян в Константинополе. Вероятно, оно было составлено духовными советниками никейского царя и материал этого послания был заимствован из обличительной литературы. В письме Ласкаря была и другая часть. Не довольствуясь разорением Константинополя, жаловался он папе, франки нарушают перемирие и упорно не хотят согласия между христианами. Обращаясь к посредничеству папы, Ласкарь просил прислать легата, который устроил бы прочный мир на тех условиях, чтобы море было признано естественной границей между владениями франков и греков, другими словами — чтобы вся азиатская Романия была признана за Лас-карем. За то он обещался содействовать крестовому походу против измаилитов, а в противном случае он угрожал вступить в союз с чужеродными язычниками влахами, т. е. с Борилом. Не видно из ответа Иннокентия, требовал ли Ласкарь признания за ним царского достоинства. Во всяком случае, папа на такую точку зрения не встал и обращается к никейскому царю как к «знатному мужу Феодору Ласкарю». Он даже советовал «его знатности» смириться и пред лицом возлюбленного во Христе сына, константинопольского императора Генриха, принести ему ленную присягу на верность и службу. Некогда Иеремия советовал евреям покориться неверному Навуходоносору: тем скорее Ласкарь должен подчиниться католическому и верному Церкви государю, которому дал империю Всевышний, в неисповедимых путях своих передающий царства и изменяющий времена. Латинских насилий папа не извиняет и перемену направления крестового похода приписывает интригам царевича Алексея Ангела, но греки потеряли царство за грехи, за то, что разодрали ризу Христа — Церковь. На этих условиях подчинения Генриху Иннокентий готов дать инструкции своему легату, и Ласкарю надлежит выслать своих уполномоченных в Константинополь.
Ласкарь был далек от согласия последовать советам Иннокентия. Казалось, ему не было настоятельной нужды вступать в союз с Борилом, добившись ухода франков из Никомидии и Кизика. Перед ним открывалось благополучное царствование над всеми греками Малой Азии, кроме Трапезунта. Многочисленные и отборные франкские наемники находились в рядах его панцирной конницы, и даже сам Брашейль, захватив самостоятельно Пиги, был готов служить Ласкарю против Генриха, заставившего Брашейля отказаться от лена Кизика, который защищался им так храбро. В позднейшем (1212) письме Генриха на Запад находится указание на замышлявшийся Ласкарем и Бра-шейлем поход против Константинополя. Но их дружба не была прочной, и в следующем году Генрих сообщил папе, что Ласкарь захватил Брашейля и греки содрали кожу с прославленного витязя.
Время перемирия было для Ласкаря затишьем перед большою бурею, в которой он едва не погиб и спасся с большими потерями. Его новое, столь обширное царство должно было испытать натиск сильных врагов: турок и Генриха после объединения им под своею властью европейской Романии. Болгары при слабом Бориле не могли выручить Ласкаря в критическую минуту.
Султан Кейхозрев на первых порах не воевал с Ласки рем и даже величал царицу Анну своей сестрою, так как во дни своего изгнания был усыновлен ее отцом царем Алексеем. Кейхозрев был знаком с греческой культурой и усиленно пробивался к морю. В этом стремлении он встретился с новой сильной державой Ласкаря и стал относиться к ней подозрительно. Впрочем, и Ласкарь задержал Кейхозрева и его сыновей, когда он ехал занять престол. Обычных подарков, которые у турок назывались данью (харадж), он не давал, по крайней мере регулярно. Предлог к разрыву дал ему блуждавший старый царь Алексей. Он тайком пробрался из Эпира к султану и умолял своего нареченного сына помочь ему как законному царю против узурпатора Ласкаря; он не постеснялся стать орудием турок против национального царства своего зятя, надежды греков. Кейхозрев был рад случаю подчинить своему влиянию земли Ласкаря с их гаванями, потребовал от никей-ского царя отречения в пользу Алексея (1210) и вторгся в долину Меандра, обложив г. Антиохию во главе 20-тысячного войска. Ласкарь поспешил к Антиохии усиленными переходами, имея с собою 800 франкских наемников и своих греков, всего до 2000 всадников, надеясь напасть на султана врасплох. В кровопролитной битве франкская дружина, лучшая часть сил Ласкаря, была перебита окружившими ее турками; сам султан подскакал к Ласкарю и палицею сбил его с коня и велел уже людям схватить его. Лично храбрый Ласкарь подсек ноги коню Кейхозрева и, отрубив голову упавшему султану, поднял ее на копье. По турецким источникам, убил султана не Ласкарь, но один из франков, состоявших у него на службе (1). Турки обратились в бегство и просили мира. Атталия уступлена была Ласкарю. В ореоле героя Ласкарь вернулся в Никею, и весть о его подвиге разнеслась по всему греческому миру. Хониат составил пышную речь, и его брат, изгнанный митрополит Афинский, прислал с острова Кеос поздравительное письмо; и тот и другой ожидали похода на Константинополь. Старый Алексей был привезен в Никею и пострижен в монастыре Иакинфа, где и окончил свою грешную жизнь. Его, кажется, ослепили. Родственник его Мануил также был привезен в Никею; в одной из церквей цела его эпитафия.
Удача
Ласкаря лишь ускорила наступление
Генриха. Ему следовало
предупредить всеобщее восстание
греков. Из Никеи были разосланы во
все области воззвания, которыми
никейский царь приглашал на помощь
в предстоящем походе для
освобождения Константинополя от «собак
латинян». С другой стороны,
выгоднее было напасть на Ласкаря,
пока он не оправился от понесенных
потерь в битве с турками. Генрих
заявил, что Ласкарь не победил в ней,
но был разбит, намекая на гибель
латинских наемников Ласкаря. Ведь
и в собственном войске Генриха
наемники составляли уже главную
силу. Оба противника хотели
предупредить друг друга, и оба
располагали такими силами, каких
не имели прежде. Ласкарь напал на
Пиги, латинскую базу в Мизии, но
Генрих разбил его в первом же сражении,
и греки были загнаны в горы, понеся
большие потери. Войско Генриха
беспрепятственно опустошало Мизию,
греки не шли дальше мелких засад.
Население было в отчаянии, не зная,
как спастись от разорения и гибели.
Теперь франки уже не щадили
крестьян. Ласкарь собрал все силы,
девяносто конных и пеших полков, из
коих восемь состояли из новых
латинских наемников. Они шли к
щедрому Ласкарю, невзирая на
папские проклятия. Осенью
Битва на Риндаке казалась катастрофой для Никейского царства. Ласкарь нигде не показывался, по словам Генриха в его письме на Запад. Но еще раз обнаружилось, что судьба национальных государств решается не битвами на открытом поле, но силою народного сопротивления. Франки покорили крестьянское население до турецких пределов и заставили платить им подати, но о взятии ими не только Никеи, но и других укрепленных старых городов не слышно. Как только франки уходили, власть Ласка-ря восстанавливалась, а гарнизонов Генрих оставлять не мог по неимению людей. Через два года Генрих прошел Мизию до Нимфея (недалеко от Смирны), но повсюду заставал села, покинутые жителями. Война стала народной. При защите крепостей франки встречали ожесточенное сопротивление. Генрих взял Лентианы и Пиманинон. Обе крепости находились в Мизии недалеко друг от друга, первая — ближе к Кизику и к Лопадию. В Лентиане греки держались 40 дней, ели кожу щитов и седел. Генрих поступил с храбрыми врагами так же мягко и осторожно, как с ломбардскими баронами в Фессалии. Брата царя Феодора, Константина Ласкаря, а также царского зятя Андроника Палеолога и главного начальника Дермоканта он отправил к никейскому царю. Всех прочих сдавшихся ему служилых людей он, по словам Акрополита, распределил по полкам под начальством соплеменных им командиров. Во главе всех покорных греков он поставил Георгия Феофи-лопула и вверил им охрану восточных пределов. Генрих таким образом принял на свою службу местных греческих архонтов, военную и владетельную аристократию, организовав ее, как акритов, для защиты границ, и отдал им страну, крестьянство. Так же, как во Фракии, Генрих имел в виду создать баронии второго разряда, греческой национальности. В областях старых больших городов и крупных свободных сел такая полуфеодальная организация не имела бы успеха, и эти земли остались за Ласкарем; но и в покоренных франкским оружием областях аристократия изжила свой век и уже при Комнинах и Ангелах была ненавистна народу. При встрече с национальным правительством преемника Ласкаря, популярным среди крестьянства, горожан и духовенства, организация Генриха не устояла.
Чувствуя недостаточность своих сил, Генрих заключил с никейским царем прочный договор, по которому границей их владений были реки Риндак и впадающий в него Макест, далее хребет Кимина (между нын. Балакессером и Адрамиттием на Эгейском море). Самый хребет с пунктом Каламоном на римской дороге в Иконий, по которой Фридрих Барбарусса шел от Геллеспонта, должен оставаться незаселенной нейтральной полосою. Другими словами, за латинянами оставалась Троада и Мизия, а за Ласкарем — область больших старых городов от Адрамиттия, Пергама и Смирны до Лопадия, Бруссы, Никем и Ираклии на севере, а также все не занятые турками области к востоку от этих городов.
Договором Генриха с Ласкарем было признано франками самостоятельное от Романии Никейское царство. Натиск латинян был остановлен, точнее, сам остановился по недостатку сил. Впоследствии наступают уже греки.
С турками-сельджуками
у Ласкаря продолжались
столкновения из-за Атталии (Адалин),
важного приморского города,
бывшего владения дината
Альдобрандино. В
Но важно, что в «Сельджук-наме», источнике современном и носящем характер официальной хроники иконийских султанов, нет известия о таком событии, как пленение царя Ласкаря туркменами Кейкавуса в 1214— 1215 гг., отпустившего убийцу отца за выкуп и земельные уступки. Это известие находится в хронике Абульфеды, в греческих источниках о подобном факте не упоминается. Вероятно, предположение Фалльмерайера, что Абульфеда смешал Ласкаря с Алексеем Трапезунтским, действительно попавшим в плен к Кейкавусу.
Кризис,
наступивший в Латинской империи со
смертью Генриха, оживил надежды
никейского двора на изгнание
франков из Константинополя.
Возникли брачные проекты. Первая
супруга Ласкаря, царица Анна,
умерла, оставив трех дочерей, из
коих старшая выдана была за
венгерского короля Белу, младшая —
за французского барона де Кайе, а
средняя была за Андроником
Палеологом и, овдовев, была выдана
за знатного сподвижника царя
Феодора, Иоанна Дуку Ватаци. Затем
Ласкарь просил руки дочери
армянского короля Левона II, но тот
обманул Ласкаря, прислав ему вместо
дочери племянницу Филиппу, и даже
требовал, чтобы царь до брака не
вступал с нею в сожительство (по
этому поводу было дошедшее до нас
синодальное постановление); так
как вслед за тем Левой выдал свою
родную дочь за иерусалимского
латинского короля Иоанна Бриеня, то
оскорбленный Ласкарь отослал
Филиппу обратно (1215), а прижитого от
нее сына не признал наследником
престола. В
Не только
путем фамильных связей Ласкарь
добывал себе права на
константинопольский престол. У
него был определенный план
воспользоваться слабостью империи
для открытого нападения. Имея в
виду те же политические
обстоятельства, венецианцы
заключили договоры с своими
соперниками генуэзцами и в
Обеспечив
себя несколько с венецианской
стороны, Ласкарь замыслил
захватить Константинополь
врасплох, пользуясь отсутствием
императора Роберта. Подобный захват
он замышлял и при Генрихе. Но регент,
старый крестоносец Конон де Бетюн,
предупредил Ласкаря, выслав в Малую
Азию отряд. До войны дело не дошло,
так как Роберт приехал и франки
вернулись в столицу. Вместо того
был заключен мирный договор с
разменом пленных (1221) при
деятельном посредничестве Марии,
супруги Ласкаря и сестры Роберта. В
следующем,
Его историческое значение переросло его личность: он явился даже в глазах современников «Божьим семенем», «родоначальником нации», «новым Моисеем»; возвращение Константинополя его двору казалось достижимым. Плоды трудов Ласкаря пожали его преемники, прежде все¬го ближайший царь Иоанн Ватаци.
По смерти Феодора Ласкаря за неимением прямого наследника (малолетний сын от армянки был устранен самим отцом) и несмотря на наличность взрослых братьев, Алексея и Исаака, престол перешел — и, по-видимому, беспрепятственно — к зятю Ласкаря, протовестиарию Иоанну Дуке Ватаци, родом из фракийских архонтов из Дидимотиха (Димотики), внуку прославленного в боях губернатора фемы Фракисийской в М. Азии. В сказании, составленном в XIV в., Ватаци называется Иоанном Фракийцем. При занятии им престола большую роль сыграла его супруга Ирина, унаследовавшая энергию и честолюбие ее отца Феодора Ласкаря. Без замедления Ватаци был помазан на царство патриархом Мануилом.
Продолжительное, свыше 30 лет (1222 — 1254), правление Ватаци доставило Никейскому царству большое благополучие и силу. По природе он был расчетлив, обладал упорством и осторожностью, особенно в военных делах, — качествами самыми необходимыми для укрепления юных государств. Хозяином он был превосходным, накопил большие богатства, вел постоянные войны при помощи наемников, и притом не разорил народ, но облегчил его судьбу, обеспечив порядок и безопасность и защищая от произвола властелей. По отношению к Церкви царь Иоанн мог быть и был весьма щедрым. В памяти народа и Церкви он остался с ореолом святого царя, отца и устроителя государства. Сохранилась даже посвященная его памяти церковная служба с кратким житием, изобилующим, впрочем, историческими неточностями. Святостью жизни Ватаци, однако, не отличался. Его главными достоинствами были, как сказано, цепкое упорство, система и осторожность. Приближенный к нему Акрополит дает своему государю следующую характеристику: «Он умел искусно находить способы сохранить свое, чем дорожил, и в то же время справиться с враждебным ему, чтобы этими двумя способами соблюсти свои интересы». Хотя Ватаци отнюдь не любил подвергать себя и свое государство риску сражений и прежде всего имел в виду культурные задачи и успехи своей страны, он должен был вести войну и лично быть в походах в течение всего своего долгого правления. Умело пользуясь политическими обстоятельствами и силами своего народа, он достиг крупных успехов и смог избегнуть крупных катастроф.
В отношении к аристократам, служилой и земельной знати, царь Иоанн был или же стал подозрителен и суров. В этих кругах его не любили и могли предпочитать двор Комнинов Дук. Характерен выше приведенный отзыв Македонского архиепископа Хоматиана. На первых же порах царю Ватаци пришлось столкнуться с заговором аристократов. Во главе стоял знатный богач Андроник Нестонг, метивший в цари, соучастниками были его брат и несколько вельмож никейского двора, между ними начальник гвардии. Царя предполагалось изменнически убить. Заговор был раскрыт во время похода против франков. Сжегши только что отстроенный флот, дабы он не достался франкам, Ватаци быстро вернулся и схватил заговорщиков. Только двоих царь ослепил и изувечил, остальные отделались заключением; самого же претендента Нестонга, который приходился ему родственником, Ватаци посадил в крепость и сам доставил ему случай бежать к туркам. После этих событий Ватаци, по известию Акрополита, стал осмотрительнее и не придерживался прежней свободы в обращении, окружил себя стражей и телохранителями, дежурившими день и ночь. Особенно повлияла на него, по словам Акрополита, жена его, царица Ирина, мужественная по характеру и со всеми обращавшаяся по-царски.
Обойденные братья Ласкаря, севастократоры Алексей и Исаак, убежали к франкам, неудачно попытавшись захватить с собой племянницу Евдокию, дочь царя Феодора и невесту латинского императора Роберта. Севастократоры были не одни, но стояли, по-видимому, во главе той служилой аристократии, которая предпочитала стать полулатинскими вольными баронами и ненавидела дисциплину национального государства, двора Ватаци. Столкновение разыгралось в той же части Мизии и Троады, которая была организована императором Генрихом как автономная окраина под управлением греческих архонтов. Сюда явились оба Ласкаря с франкским отрядом. Они не рассчитали своих сил, и дело Генриха погибло в одном сражении под Пиманиноном, у храма Михаила Архангела (1224). Оба Ласкаря попали в плен к царю Иоанну, лично командовавпте-му своими войсками. Вслед за тем были взяты все крепости франков в Малой Азии, частью после упорного сопротивления и с применением осадных машин, частью без сопротивления. Важнейшими из них были Пиманинон и Лентиана. Схваченных архонтов царь Иоанн казнил, обоих Ласкарей ослепил. Восстание ласкаридов и их партии было подавлено круто, раз навсегда; и франко-греческая, организованная Генрихом, окраина превратилась в рядовую провинцию Никейского царства.
Битва при
Пиманиноне означала конец
господства франков в Малой Азии.
Одновременно войска императора
Роберта были разбиты западными
греками под Сересом. Флот царя
Иоанна Ватаци завладел ближайшими
к малоазиатскому побережью
большими и богатыми островами
Самосом, Хиосом, Митиленою (Лесбосом)
и другими, принадлежавшими к доле
латинского императора по разделу.
Ватаци отнял у князя наксосского
Санудо о. Аморгос и передал его
Гизи; добился номинального
подчинения родосского кесаря Льва
Гавалы. Появившись в Дарданеллах,
флот Ватаци стал грабить
венецианские колонии на северном
берегу пролива; без сопротивления
он овладел Галлиполи, Мадитом (ныне
Маидос), Систем. В
События влекли Ватаци на север, за Дарданеллы. Адрианополь призвал его войска (1224), и небольшой никейский отряд под начальством Ней и Камицы занял крепость Адрианополя, но вскоре сдал ее без боя Феодору Комнинодуке.
В
продолжение нескольких лет Ватаци,
остановленный этой неудачей, не
предпринимал походов на север. Его
удерживали силы царя Феодора,
находившегося в апогее могущества.
В своей новой резиденции Нимфее
возле Смирны Ватаци был занят
церковными и хозяйственными делами.
К этому времени относится полемика
Никейской патриархии с эпирским
духовенством и переговоры с
папской курией. Около
После катастрофы Феодора под Клскотницей могущество болгарского царя Асеня удерживало осторожного Ватаци от походов во Фракию, родину царя Иоанна.
Предварительно
последний искал обеспечить свой
тьш, свою власть в Архипелаге.
Родосом и ближайшими островами
при Феодоре Ласкаре правил вполне
самостоятельно, как вотчиною,
кесарь Лев Гавала, из знатного критского
рода. Около
Гавала не замедлил вступить в союз с венецианцами (1234), которые боялись за свой Крит. Кесарь признал при этом вассальную зависимость от дожа Тьеполо, в знак чего он обязался посылать ежегодно ризу на престол св. Марка в Венеции. Договор был выгоден для обеих сторон, обеспечивая не только взаимную помощь в случае нападения Ватаци на Родос или на Крит, но также и свободу торговли и личные привилегии купцов в гаванях обеих договорившихся сторон. Ватаци здесь ничего не мог поделать. Лев Га-вала продолжал править Родосом как самостоятельный государь и чеканил монету, как и его брат Иоанн и их потомки. Для борьбы с Венецией Ватаци был слаб, несмотря на попытки завязать дружбу с ее вековечными соперниками генуэзцами. Ватаци пытался перенести войну на венецианский Крит, воспользовавшись восстанием местных архонтов, и послал флот из 33 судов. Помогавший венецианцам наксосский князь Санудо поспешил оставить остров, и греки завоевали Ретимно, Милопотамо, Кастельнуово; но прибытие сильного венецианского флота заставило их искать мира, и греческий флот погиб от бури на возвратном пути.
Ватаци
обратился в другую сторону.
Положение Латинской империи после
С другой стороны, неудачи Ватаци под Родосом и на Крите, гибель его флота утвердили венецианское господство на море, и без того решительное. Теперь венецианцы угрожали греческим приобретениям на Дарданеллах, опять заняли Галлиполи и, обеспечив торговый путь в Константинополь, поддерживали правительство Латинской империи. Приезд Бриеня оживил баронов, и, хотя первый поход в Троаду был малоуспешным, следовало ожидать дальнейших шагов.
Прибытие в
При таких условиях Ватаци пошатнулся на своем историческом и национальном пути, усомнился в возможности бороться с Западом или, вернее, уберечь от Запада свою веру и свои предания. Он предложил своему верному патриарху Герману обратиться к папе с предложением вступить в переговоры о церковной унии (1232). Длинное письмо было послано с проезжими францисканцами. Это первое обращение главы православия к «святейшему» папе написано в крайне почтительных и дружелюбных выражениях, как бы от имени идеалов церковного единства, но в то же время содержит горькие жалобы на новшества в церковном учении, на несоблюдение канонов, на уклонение от старинных обычаев. Все это привело к продолжительным и опустошительным войнам, к закрытию церквей. Во многих местах запрещена греческая служба, а на Кипре для греков наступило время мученичества. Патриарх разумеет требование латинян Кипра о подчинении их Церкви православного духовенства во главе с архиепископом Неофитом, о заключении и сожжении 13 кипрских монахов за отказ допустить опресноки на литургии (2). Папа должен найти утраченную драхму — церковное единство, — и греки искренно готовы в том ему помочь. И греки и латиняне уверены в своей правоте. Никто не видит изъяна на своем лице без помощи зеркала. Таковым являются для греков Писание, апостольские каноны, святоотеческие писания. Одновременно патриарх писал и кардиналам:
«Много
великих народов мыслят с нами
заодно, а все греки согласны с нами
во всем. Первые (из православных)
занимающие первую часть Востока
эфиопы, потом сирийцы и другие, еще
их повнушительнее, — ивиры (грузины),
лазы, аланы, готфы, хазары, и
множество сверх числа русских, и
великопобедный народ болгар».
Замечательно в письмах Германа, что он не называет себя и своих ни ромэями, ни православными, но греками (Г??????), следуя, может быть; словоупотреблению в посланиях курии. Церковь стала национальной.
Папа так ему и отвечает, как «патриарху греков (Graecorum)». Константинопольским или вселенским папа, конечно, признать его не мог. Но все-таки титул признает Германа главою национальной Греческой Церкви, а не Восточной, или Ромэйской.
Папа ответил Герману в общем следующее. Все церковные дела разрешаются в последней инстанции папой, ибо Церковь не может быть ни многоглавой, ни безглавой. Петр получил первенство над всеми апостолами, в том числе и над Павлом, который похоронен ведь в Риме. За нарушение церковного единства Греческая Церковь осуждена на служение светской власти и на упадок: вера ваша не развита и охладела любовь; священнический сан у вас находится в небрежении. Латинская же Церковь, не находя на себе изъяна в зеркале Писания, стала для всех всем и воздвигла стену против еретиков для охраны церковной свободы.
С такими любезностями были отправлены в Никею два доминиканца и два францисканца. Вслед за ними было послано второе письмо папы: Христова Церковь получила духовный и светский меч, из коих второй отдан в руки светской власти для действия по указаниям Церкви. По вопросу об опресноках разница лишь та, что греки поспешили вместе с Иоанном ко Гробу Христа и убедились в разложении тела до момента воскресения и потому употребляют прокисший хлеб; а латиняне пришли с Петром ко Гробу позже, убедились в воскресении и потому чтут в опресноках нетленное начало.
Нунции
приехали в Никею в самом начале
На Пасху нунции опять были приглашены, на этот раз в царскую резиденцию Нимфей возле Смирны. Туда уже приехал и Антиохийский патриарх. Герман опять начал с Filioque, а нунции желали предварительно разрешить обрядово-литургический вопрос об опресноках как более легкий и ближе ведущий к единению масс на почве обряда. А тут еще один из греческих архиереев поставил новый вопрос: не разумел ли папа в своем втором письме, что от Петра и от Иоанна идут два различных предания? Латиняне на это рассердились и начали обвинять греков в ереси: греки-де обмывают алтарь, на котором служил латинский священник, и не поминают папу на литургии. В ответ греки указали на осквернение крестоносцами святынь в Константинополе, анафеме же папу они не подвергают. И сам патриарх сказал: «Папа первый меня исключил из своих диптихов», на что получил в ответ: «Твоего имени никогда в них не стояло, а о предшественниках сам смотри, кто тому виною». Кончилось тем, что греки составили акт о недопустимости опресноков, а латиняне тоже написали акт о том, что не признающие Filioque суть сыны погибели. Царь пытался спасти положение путем компромисса: греки-де должны допустить опресноки, а латиняне — отказаться от Filioque; но компромиссы, обычные в делах политики, неприменимы в делах веры. Латиняне формулировали оба спорных вопроса и потребовали категорического ответа. Получив отрицательный, они объявили греков еретиками и покинули Собор. Греки же кричали им вслед: «Сами вы еретики!» Когда нунции отказались вернуться, несмотря на просьбу посланцев царя и патриарха, у них отобрали проводников и караван, и нунции, оставив багаж, пошли в Константинополь пешком; обыскав их вещи, греки взяли свои письменные уступки обратно. Последним письменным заявлением греков было полное отрицание Filioque.
Затеянная из политических видов уния не состоялась, и противоречия лишь обострились. Скоро отпала и политическая потребность в переговорах с папой.
При таких
условиях Ватаци стал искать союза с
Асенем Болгарским, хозяином Фракии.
По обычаю того времени нужно было
скрепить союз браком. Ватаци предложил
женить своего 11-летнего наследника
Феодора на 9-летней дочери Асеня и
заключить союз против франков,
нарушив мир между болгарами и
франками. Предложение было охотно
принято Асенем, влияние которого в
Константинополе было утрачено с
приездом Бриеня. Ватаци
переправился через пролив и осадил
Галлиполи, занятое венецианским
гарнизоном (1234). Сюда же прибыл
Асень с женой и дочерью, и помолвка
состоялась; затем невеста с матерью
была отвезена в Лампсак, где
патриарх в присутствии царицы
Ирины совершил бракосочетание.
Договор между Ватаци и Асенем
знаменовал союз между болгарским
и греческим элементами против
пришлых латинян и должен был
привести к изгнанию последних.
Неоднократно со времен Калоянна и
Феодора Ласкаря делались шаги в
этом направлении, причем
инициатива принадлежала
болгарскому царю, рассчитывавшему
утвердиться на берегах Мраморного
моря и Босфора после
первоначальной попытки истребить
греков Фракии. Теперь отношения были
иные, и брак дочери Асеня означал
уступку Константинополя
греческому царю. За то Иоанн Асень
добился осуществления заветного
желания болгарских царей — независимости
национальной Церкви, на этот раз не
через папу и латинство, как сделал
Калоянн, но законным путем, не
изменяя веры и с согласия четырех
патриархов, Константинопольского
(Никейского) и трех восточных. Формою
признания независимости было
учреждение патриархии, хотя и не
равнозначной по рангу древним апостольским.
Царская и соборная грамота
провозгласила Тырновского
архиепископа Иоакима патриархом
Болгарии (1235), и он был посвящен
торжественно в Лампсаке, в
присутствии многочисленного
духовенства. Конечно, этим шагом
наносился удар главе греческого
западного духовенства,
архиепископу Юстинианы Первой (Охриды)
и всей Болгарии, кафедре
ненавистного Никее Хоматиана. Что
касается положения Тырновского «патриарха
Болгарии», то позднейшая грамота
Никейского патриарха Кал-листа
духовенству Тырнова (1355) определяет,
что звание патриарха дано епископу
Тырнова «из снисхождения», но он «не
сопричислен» к числу святейших
патриархов и не должен в сем звании
значиться в святых диптихах; а
патриарх Герман был того мнения,
что Тырновская Церковь не получила
полной автокефалии, но должна и
впредь вносить пошлины и сборы
Константинопольскому патриарху.
После этого события соединенные силы Ватаци и Асеня выступили против константинопольской Латинской империи. Их силы имели решительный перевес, и наследию Генриха грозила гибель. Ватаци занял Фракийский Херсонес и прилегавшую область от Марины до Ганоса (на полпути от Родосто до Дарданелл). В этом пункте он выстроил крепость, сохранившуюся доныне среди бедного посада. Фракийская Святая гора, во времена Юстиниана покрытая монастырями, отделяла владения Ватаци от франкской крепости Цурула (ныне Чорлу, перед Чаталджей). Фракия на север от этой полосы была захвачена Асенем. Союзники пошли и дальше, подступили к стенам Константинополя. Старый Бриень сделал удачную вылазку. Латинские источники преувеличивают его победу и силы союзников. Трудно поверить, чтобы 160 рыцарей с двойным-тройным числом сержантов разбили бы 100 000 греков и болгар, среди коих были и тяжеловооруженные, не раз мерившиеся с франками в рукопашном бою. Преувеличены известия латинян и о 300 кораблях Ватаци. Приближение зимы и отсутствие средств для штурма заставили болгар и греков снять осаду, к великой славе Бриеня (1235). На следующий год они вернулись и снова обложили столицу с суши и с моря. Но тогда как у Ватаци, по-видимому, было всего 25 крупных военных судов, латиняне собрали большие силы на море с приходом 6 галер ахейского князя и 16 венецианских; кое-что выставили пизанские и генуэзские купцы. При столкновении латиняне захватили почти половину флота Ватаци, море оказалось в их руках, и осада стала безуспешной (1236).
На этот
раз латинский Константинополь
справился с угрожавшей ему гибелью.
И константинопольское правительство,
и его друзья на Западе отлично
видели, что опасность велика. Все
меры были приняты, все пружины пущены
в ход. По выражению Акрополита, дела
латинян тогда весьма сократились и
вследствие свойства двух самодержцев
дух латинян упал до чрезмерной
приниженности. Юный Балдуин II был
отправлен к папе и к западным государям
умолять о помощи. Погибающей
Латинской империи решено было
оказать поддержку и на этот раз.
Папа Григорий IX призывал
венгерского короля Белу и ахейского
князя Вилльгардуэна выступить на
помощь. Вместе с тем он сам отлучил
Асеня от Церкви и послал Ватаци (с
которым отношения ухудшились
после краха переговоров об унии в
«Полагали,
что среди греков царит премудрость,
и от них, как от источника, исходили
и отдаленные ручьи науки, — пишет
папа. — Тебя считали мы за судящего
зрело и осмотрительно. Княжество
апостольского престола основала не
земная сипа, но Единый Бог воздвиг
на камне рождающейся веры, даровав
блаженному Петру, вечной жизни
ключеносиу, власть земную и
небесную». Во внимание к сему
Ватаци должен признать Церковь
матерью и сохранять ее
расположение. Она может быть ему
плодоносной, хотя и не им, Ватаци,
держится. В выспренных словах папа
извещает о новом крестовом походе,
который разрушит все тщания
противящихся, и простертая рука
крестоносцев пособит Латинской
империи. «Твою знатность сочли мы
нужным подвергнуть настоятельному
увещанию и указать тебе, ради твоей
же пользы и безопасности в будущем
и для устранения бедствий войны,
чтобы ты не замышлял никакой
опасности или ущерба названной
империи и дражайшему во Христе сыну
нашему Иоанну (Бриеню, о смерти
коего папа еще не узнал), императору
константинопольскому и его
преемникам». Наоборот, Ватаци
должен оказать императору совет,
расположение и помощь, чтобы
проявить на деле верность Римской
Церкви. Папа сопровождал бы такие
действия Ватаци благословениями и
сладостными молебствиями. Если же «увещание
не без отеческой угрозы» не побудит
Ватаци, в предвидении собственной
опасности, избежать затруднения («illum
articulum difficultatis»), то из него нелегко
ему будет выбраться.
Таким образом, папа угрозами требовал вассальной верности константинопольскому императору и называл его полным титулом. На заголовке же письма стояло: «Знатному мужу Ватаци дух более здравого рассуждения». На таковое письмо ответ не мог быть иной, как резкий со стороны могущественного на Востоке, гордого перед врагами и перед своими вельможами, венчанного царя. Его письмо отыскано и использовано греками (Сакеллионом и Милиараки) и западными учеными (Гейзенбергом, Норденом) и без особых доказательств, на основании якобы оскорбительного тона, объявлено плоской подделкой фанатиков XVII в. Такая критика сама отзывается средними веками. Оскорбительности мало, нужна была бы и помощь филологии. Заподозренное письмо, наоборот, написано хорошим и простым литературным языком, обличает знание обстоятельств, отвечает на содержание папского послания, ныне лишь извлеченного из папского архива, содержит обороты мысли, встречаемые в полемике Никеи с Эпиром, в которой обычны резкости, именно со стороны Никеи.
Самодержец ромэев прежде всего был оскорблен непризнанием за ним царского титула. Папа официально обращается к нему как к «знатному мужу Ватаци». Это было оскорбление и ему и его державе. Царский титул не только отвечал его достоинству коронованного самодержца и его фактическому могуществу, но также означал права на Константинополь и власть над греками. И папа и Ватаци прекрасно понимали, что связано с царским титулом, и потому ответ Ватаци был резок.
Проставив в заголовке свой полный царский титул, Ватаци с того и начал, что указал папе на неуместность подобного к нему обращения.
«Царству
моему подали твое письмо, но
царство мое ввиду нелепости
написанного полагало, что таковое
исходит не от тебя, но от «сожительствующего
с крайним безумием» и с душою,
полною надменности и дерзновения.
Таков тот, кто обратился к царству
моему, как к какому-то не имеющему
имени и бесславному, неизвестному и
незнатному, не будучи научен
должному ни опытом действительности,
ни величием державы нашей. Твое же
святейшество и разумом украшено, и
рассудительностью выделяется из
большинства людей.
Ты
пишешь, что в нации (?????) греков
царствует премудрость. Как же нам
поэтому не знать древность твоего
престола? Хотя какая нам в том нужда
знать, кто ты и каков твой престол?
Если бы он был на облаках, то было
бы нам нужно знакомство с
метеорологией, с вихрями и громами.
А так как он утвержден на земле и ни
в чем не отличается от прочих
архиерейских, то почему было бы
недоступно всем его познание. Что
от нашей нации исходит
премудрость, правильно сказано. Но
отчего умолчано, что вместе с
царствующей премудростью и земное
сие царство присоединено к нашей
нации великим Константином? Кому
же не известно, что его наследство
перешло к нашему народу и мы его
наследники.
Требуешь
признать права твоего престола.
Отчего нам не потребовать от тебя
признания прав тысячелетней
империи Константина и его
преемников, бывших из нашей нации,
вплоть до нас. Родоначальники
царства (т. е. величества) моего из
рода Дук и Комнинов, не упоминая о
других царях из эллинских родов,
много сотен лет обладали
Константинополем, и тогдашние
римские иерархи называли их
самодержцами ромэев.
По-твоему,
мы нигде не царствуем и не правим, а
Иоанн из Бриеня тобою рукоположен
в цари. По какому праву? Разве твоя
честная глава также одобряет
преступную, корыстную мысль и руку,
считает правильным разбойничий и
злодейский захват, благодаря
которому латиняне вкрались в
Константинополь и с такой свирепостью
ополчились на нас, с какой не
нападали измаилътяне (арабы) на
Сирию и Финикию. Если мы,
принужденные насилием, переменили
место пребывания, то наши права на
империю и державу мы неизменно и
неотступно удерживаем за собою, по
милости Божией: царем ведь
считается господствующий над
племенем, народом, населением, а не
над камнями и бревнами,
составляющими стены и башни.
Извещаешь
нас о грозном сборе крестоносцев.
Мы даже возрадовались, сообразив,
что эти заступники святых Мест
начнут с нашей отчизны и подвергнут
ее поработителей законному
отмщению как осквернителей святых
храмов и священных сосудов, как
виновников всякого беззакония
против христиан. Но далее твое
письмо назвало Иоанна
константинопольским императором и
наименовало его милым сыном твоей
чести. Он уже умер, но на помощь ему
собираются новые крестоносцы. Посмеялись
мы над подобными потугами и
заявлениями, сочтя их за насмешку
над святыми Местами и за издевательство
над святым Крестом. Благовидным
предлогом прикрывается, как всегда,
жажда власти и золота.
Твоя
честь нас наставляет не докучать
императору Иоанну, для моей же
пользы. Нужно тебе знать, что мое
царское величество не разумеет, где
на суше или на море расположены
владения означенного Иоанна, и
потому-никогда не покушалось на то,
что ему принадлежит. Если же речь
идет о Константинополе, который мы
желаем у него взять, то мы заверяем
и объявляем тебе и всем христианам,
что никогда не перестанем
сражаться и воевать с захватчиками
Константинополя. Мы были бы
преступниками перед законами
природы, уставами родины, могилами
отцов и Божьими святыми храмами, если
бы из всех сил не боролись за это.
Против же недовольных есть у нас,
чем обороняться. Имеются у нас и
колесницы, и кони, и множество
воинов и бойцов, которые много раз
мерились силами с крестоносцами
этими и оказались не хуже кого-либо.
И Бог справедливости помогает
обиженным. Ты же как подражатель
Христу и преемник главного из
апостолов... одобришънас, воюющих за
родину и за благородную ее свободу.
Можем ли мы смотреть спокойно на
нее, поруганную, лишенную прежней
славы и обращенную в очаг убийц и
логово разбойников? Все это
кончится, как будет у годно Богу.
Мое же царство (величество)
старается и желает сохранить
должное почтение к святой Римской
Церкви и сыновние отношения к
твоему святейшеству, разве только
твое святейшество не захочешь не
признавать права, подобающего
нашему царскому величеству, и не
будешь обращаться ко мне с письмами
столь безалаберно и неучтиво».
Таков был ответ греческого царя. Сознание своих исторических прав и силы высказано резко и категорически перед лицом духовного главы Запада. Следует отметить также в этом ответе идею национальной греческой империи, идею греческой нации (?????), созревшей среди тяжкой борьбы за существование с народами чуждыми и иноверными. С этой идеей встречаемся и в письменности эпирских греков. Чувство и сознание национальности развилось, но соответствующее новой истории национальное государство оказалось преждевременным для греков XIII в. Средневековый Константинополь, как старые мехи, не замедлил испортить новое вино.
Резкость переписки папы и Ватаци имела не одну идейную подкладку, но и реальную. Против Ватаци составилась коалиция с участием Асеня. Болгарский царь не только вытребовал свою малолетнюю дочь из семьи Ватаци, но замыслил новый поворот своей политики со всей присущей болгарам вероломной прямолинейностью. По смерти Бриеня и за отъездом молодого императора Балду-ина в Европу среди константинопольских баронов усилилась партия приверженцев Асеня, и болгарскому царю улыбалась мысль утвердиться на константинопольском престоле хотя бы в роли регента-соправителя. Ближайшим к тому средством представлялась уния с Римской Церковью, хотя так недавно Тырновский архиепископ получил сан независимого патриарха от представителей Восточных Церквей под эгидою никейского царя. Асень написал папе, и Григорий IX ответил ему за неделю до приведенного письма к Ватаци. Из папского письма ясно, что Асень не только поддался Римской Церкви, но предложил сговориться относительно «положения империи и города Константинополя». Такова была причина разрыва Асеня с Ватаци — его виды на Константинополь, на регентство или соправительство. Посылая к Асеню для переговоров епископа Перуджии, папа поставил вопрос шире, включив в него обсуждение судьбы Св. Земли и «других вопросов» — вероятно, церковных и об обращении Ватаци в унию; но в то же время он потребовал оказать совет и поддержку его возлюбленному сыну императору Бриеню, в тех же самых выражениях, как одновременно папа написал Ватаци. Посланному епископу были вручены и письма к венгерскому королю Беле и к болгарскому духовенству, в которых цель миссии указана ясно: чтобы Асень защитил империю и содействовал обращению Ватаци в лоно Римской Церкви. Асень обманулся в своей надежде получить от папы помощь для овладения Константинополем. Он выступил все-таки в поход совместно с франками против занятой греками крепости Цурула, но, воспользовавшись известием о смерти жены, сына и патриарха от чумы, прервал осаду и не только сам ушел, но и не оставил отряда в помощь франкам, вновь заключил союз с Ватаци и вернул последнему свою дочь, малолетнюю жену никейского наследника Феодора.
Ватаци пытался найти себе союзников на Западе и вступил в переговоры с генуэзцами, всегдашними соперниками хозяйничавших в Константинополе венецианцев; но из переговоров ничего не вышло (1239). Генуэзцы предпочли согласиться с Венецией по интересовавшим их вопросам. Узнав о приближении крестоносцев с Балдуином II во главе, Ватаци писал венгерскому королю Беле, заявляя, что готов подчиниться папе; но из Рима отсоветовали Беле вступить с Ватаци в соглашение.
Но теперь Ватаци был более уверен в своих силах, чем при прибытии Бриеня. Тогда как франки и болгары осаждали Цурул во Фракии, Ватаци перешел в наступление из Никомидии и, взяв Харакс (н[ыне] Херекс), Дакивизу (Гебзе) и Никитиат (Тузла?), он показался верстах в десяти от Принцевых островов. Как всегда, его атаки шли с суши и с моря, его достаточно сильный флот (30 кораблей) сопровождал сухопутные войска и был предназначен нанести удар латинской столице. Однако начальник флота, опытный Контофре (судя по имени, из латинян), предупреждал Ватаци об опасности нападения на столицу с моря и о превосходстве военного искусства итальянцев. Царь Ватаци, будучи горд за своих греков и доступен придворным льстецам, уволил Контофре и назначил адмиралом не знающего дела армянина Исфре, который был разбит латинянами наголову, притом всего лишь 13 галерами; на каждую свою галеру итальянцы захватили по одной греческой вместе с экипажем.
В
Об этом
походе
Ватаци уберег свои владения от монголов и сохранил свою независимость в тот момент, когда монгольские полки дошли до Чехии, Фриуля и до сирийской Сайды. Для охраны границы он организовал сеть пограничных крепостей и складов провианта и оружия. Все хранилось на строгом учете за царскими печатями, и самое место складов держалось в секрете от врага.
Интересно, что превосходно о всем осведомленные монголы были в сношениях с папою и присылали послов, предлагая союз против Ватаци; но так как последний завел переговоры об унии, папа отделался подарками.
Для Ватаци главные интересы были не на Востоке (как для его предшественника, боровшегося с сельджуками), но на Западе. Политика Ватаци из местной становится европейской благодаря союзу с Фридрихом II Гогенштауфеном, величайшим врагом папской политики. Интерес Фридриха сосредоточивался на полном красок юге, на его Неаполитанском королевстве, где он основал университет, куда вызывал сарацинских мастеров, где он собирался реформировать управление по плану и с размахом, достойным нового времени. Ватаци и Фридрих были естественными союзниками, когда греческий царь не нуждался в папе. Хотя Фридрих не иначе смотрел на Ватаци, как на своего зятя и вассала, он высоко ценил его помощь и со своей стороны был готов помочь всякому монарху против ненавистной римской курии.
Как ни величественна и ни сильна во многом выдающаяся фигура Фридриха, в отношении к западному латинскому делу на Востоке он сыграл роковую, даже предательскую роль в тот критический момент, когда решалась судьба «Новой Франции». Не было монарха, более призванного по своему положению к тому, чтобы поддержать и оградить Латинскую империю в Константинополе. Он не только обладал авторитетом, связанным с титулом римского императора, и не только мог его усугубить, благодаря своей личной мощи и дарованиям, — он был непосредственным и полновластным монархом мощного военного государства, наиболее близкого к Леванту, связанного с последним экономическими интересами и проникнутого восточными влияниями, начиная с этнографического состава населения и кончая высшими проявлениями культурной жизни. Но вместо того чтобы сдержать греков мощною рукою, Фридрих вступал в соглашения с греческими государями в Никее, Салониках и Эпире и в роковое для константинопольской империи время вступил в ожесточенную борьбу с духовным главою латинского дела на Леванте. В продолжение своего долгого правления Фридрих губил на Востоке латинское дело, и притом большею частью не питая такого намерения. После его смерти (1250) судьба Латинской империи в Константинополе была решена.
До смерти Бриеня император Фридрих II держался более или менее пассивно в отношении к империи Балдуина. Помощи он ей не оказывал никакой, так как она была создана помимо западных императоров силами, враждебными Гогенштауфенам. При коронации в Риме Петра Куртенэ представитель Фридриха протестовал, не признавая иного императора, кроме своего государя, и добился лишь того, что коронация состоялась вне стен собственного Рима в загородной базилике. Затем Фридрих, приняв завещанный ему Димитрием Монферратом титул салоникского короля, не сделал, однако, ни шага, чтобы овладеть своим наследством, попавшим в греческие руки. Наконец, Бриеню он хотел помочь как своему тестю, но не успел за смертью последнего (1237). Балдуину Фридрих не хотел помочь. Мало того, он открыто выступил врагом Латинской империи. Разразилась борьба Фридриха с папой Григорием IX, и, так как последний верховодил в Константинополе, Фридрих заключил союз с Ватаци, врагом и папы, и Латинской империи в Константинополе.
Поступая
так, Фридрих шел по пути своих
предков, Конрада III и Генриха IV,
друживших с Комнинами, Мануилом и
Алексеем I. В те поры союз двух
империй был направлен против
Норманнского королевства в Южной
Италии, теперь он имел своим
объектом латинские форпосты, новые
политические образования в самой
Романии. Уже в
«Имея в
виду полное истребление врагов
наших, восставших на нас по
папскому злоумышлению, — пишет он
эпирскому деспоту, — мы собираем
помощь от всех родных наших и
друзей. Мы охраняем не одно наше
право, но и право друзей и
возлюбленных наших соседей, коих
объединяет чистая и искренняя
любовь во Христе, особенно греков,
свойственников и друзей наших. Так
называемый папа за наши отношения и
любовь к ним, христианнейшим и
самым благочестивым образом
расположенным к Христовой вере,
возбудил против нас свой
необузданный язык, называя
благочестивейших греков
нечестивейшими и православных
еретиками».
Воздавая хвалу греческому благочестию, впрочем в момент решительной борьбы с папой, когда греки были очень нужны, Фридрих ревниво следил за сношениями Ватаци с папою и незадолго до смерти горько жаловался на посылку никейских уполномоченных в Рим.
«Как это,
— пишет Фридрих никейскому царю, —
как это папа послал к твоему
царскому величеству монахов —
миноритов и доминиканцев, что не
только моей пресвет-лости, но даже
ребятам покажется чудным и
странным? Как этотрекомый архиерей
архиереев, при всех ежедневно
отлучающий тебя и твоихромэев,
бесстыдно называя еретиками
православнейших ромэев, от коих
вера христиан разошлась до концов
вселенной, как он не устыдился
посылать своих духовных лиц к
твоему царскому величеству?.. Как
это исстари врожденную, по
диавольскому наваждению, у римских
архиереев злобу против ромэев,
которую не удалось искоренить
многим великим архиереям и
служителям Христа ни словом, ни
делом, ни постоянной молитвой за
долгое прошедшее время, — как это
папа обещает исправить в одно
мгновение несерьезными словами и
лукавыми толкованиями простецов,
после того как вновь выразил (свою
злобу) на всякий лад?»
Царь
Ватаци, имевший в виду постоянно
свою главную цель — завоевание
Константинополя, находил в этот
момент полезной благосклонность
папы и не посмотрел бы на протесты
Фридриха. Они звучали по-ребячески,
а не переговоры Ватаци с папой.
Смерть (в декабре
Дружественные отношения не были поколеблены скандальной связью престарелого Ватаци с одной дамой из итальянской свиты юной царицы Анны, дочери Фридриха. Чары этой «маркезины» (кажется, звали ее della Fricca) оказали на царя такое влияние, что маркезина присвоила себе некоторые внешние знаки царского достоинства и оттерла свою госпожу на задний план. Авторитетный ученый Никифор Влеммид, в своей юности далеко не бывший врагом женщин, восстал на маркезину открыто и выгнал ее со свитой из своего монастыря, прекратив при ее появлении богослужение. Слезы и ярость маркезины, угрозы и наветы ее спутников привели лишь к тому, что Ва-таци сознал свой позор, и с тех пор о маркезине ничего не было слышно; но и Влеммид стал ненавистным царю.
Старые планы, легкие успехи увлекли царя Ватаци на греческий Запад. Времени он никогда не терял, энергия была направлена к одной постоянной цели — объединению Романии под его властью, воссоединению частей разрозненного целого. В Македонии теперь уже все трепетало при его приближении. Государем Салоник был беспутный юноша Димитрий. В Болгарии трон был занят после смерти Калимана — несчастного малолетнего сына Иоанна Асеня от венгерки Анны, отравленного братом (1246), —еще более юным Михаилом, сыном Асеня и Ирины, дочери Феодора Комнина Дуки, ставшей по устранении Калимана регентшей. Смерть Калимана и переход власти в руки эпир-ской партии в Тырнове застали Ватаци на берегах Марицы, и он немедля предложил военному совету обсудить, следует ли захватить у болгар Серее. Присоединившись к голосу Андроника Палеолога против большинства, царь решил рискнуть, хотя не имел осадных машин. Государство Болгарское так ослабело, что важный Серее был взят приступом войсковою челядью цулуконами, наскоро вооруженными. Измена греческих архонтов доставила Ватаци и Мельник. «Мы прирожденные ромэи и вышли из Филиппо-поля», — говорил один из архонтов горожанам Мельника. В течение нескольких недель вся Македония досталась Ватаци с такой же легкостью, как некогда Феодору Ангелу и даже Асеню, царю влахов и болгар. Подчинились Стенимах, Чепена и все села в Родопах, севернее — нынешние Иштип и Кюстендиль (Вельбужд), Средняя, Западная и Южная Македония с городами Скопле, Белее, Прилеп, Пелагония (Монастырь), Просек, Веррия. И все это болгары уступили без большой войны и подписали мирный договор.
Почти бескровное подчинение Македонии поставило никейского царя во главе греческого мира. Ему столь же легко достались и Салоники. Сами горожане выдали Димитрия и предали свой город (1246). Никейские источники объясняют этот факт беспутством юного деспота; но, бесспорно, успех и деньги Ватаци сыграли свою роль.
Ватаци организовал управление Македонией. С одной стороны, он подтвердил льготы городов: так, Мельнику он выдал за покорность грамоту за золотой печатью. С другой стороны, он оставил в крае объединенную военную власть в лице наместника великого доместика Андроника Палеолога. Ему были подчинены губернаторы отдельных городов. Среди них был сын наместника, выдающийся своими способностями Михаил, будущий император константинопольский; ему достались Серее и Мельник, т. е. западная часть Македонии. Независимыми от Никеи остались эпирские и фессалийские владения деспота Михаила II и небольшой славянский удел слепого Феодора с городами Во-деной, Старидолом и Островом.
Достаточно определилась будущая судьба и этих кусков Романии. Греческие земли должны быть собраны под одной рукою; о федерации, о союзе греков востока и запада не могло быть речи. Ватаци это знал и, удовлетворившись формальным примирением, оставил эпиротов в покое. Перед ним была высшая, постоянная цель — Константинополь. Путь к нему был открыт, и на этот раз без стеснительного и опасного участия болгар.
И не успел Ватаци вернуться домой после дальнего похода, как он выступил вновь во Фракию и осадил Цурул (Чорлу), семь лет бывший в латинских руках. Начальник крепости, знатный барон Ансельм де Кайе, женатый на дочери Феодора Ласкаря, следовательно, свояк царю Ватаци, предпочел уйти в Константинополь и оставить город под защитою своей жены. Однако Ватаци особых рыцарских чувств не обнаружил и, взяв город, посадил свою родственницу на лошадь и отправил ее к мужу. Завоевав и Визу, Ватаци отрезал франков с суши, овладев ныне прославленной Чаталджинской линией.
Никейский царь располагал уже такими силами, что мог успешно бороться с латинянами на двух отдаленных друг от друга театрах военных действий: во Фракии и на Родосе. Остров был захвачен генуэзцами (1248) в отсутствие родосского деспота Иоанна Гавалы, стоявшего около Измида, вероятно, с греческим флотом. Получив о том известие, Ватаци обеспечил занятую линию Цурул — Виза гарнизонами и поспешил в свою резиденцию Нимфей. В соседней Смирне он снарядил флот и большое число транспортов для десанта. Генуэзцы получили от Вилльгардуэна Ахейского сотню французских рыцарей, грабивших остров, а сами устроились в крепости Родоса, располагая обильными запасами и красивыми женами греческих горожан. Экспедиция Ватаци увенчалась успехом; посланные им военачальники перебили французских рыцарей до единого, и генуэзцы предпочли сдаться на условиях (1250). Их доставили в Нимфей, где Ватаци обошелся с ними хорошо, всегда добиваясь дружбы исконных соперников хозяйничавших в Константинополе венецианцев. Никейские писатели считали Родос присоединенным к империи Ватаци, однако монеты Иоанна Гавалы называют его государем и показывают, наоборот, что он даже пользовался большею самостоятельностью, нежели его брат и предшественник Лев, носивший звание кесаря, но именовавший себя на монетах «рабом царя».
Осмотрительный и умудренный опытом Ватаци подготовлял дипломатическими переговорами почву для перехода Константинополя в руки греков. Он был бы, вероятно, в силах взять город и тогда же, но опасался вызвать против себя бурю в Европе и новый крестовый поход с участием Венеции и Вилльгардуэна. Фридрих сам нуждался в помощи и не мог бы защитить Ватаци. Переговоры с папою были поэтому необходимы, и греческий царь, невзирая на протесты Фридриха, сумел поставить дело так, что сам папа Иннокентий IV, отличавшийся новыми и широкими взглядами, начал видеть помеху для соединения Церквей не в греческом царстве, но в константинопольской Латинской империи, безнадежно бессильной и препятствовавшей святому делу самим своим существованием.
Так как
соименный ему Иннокентий III на
Латеранском Соборе провозгласил
соединение Церквей (оставшееся,
впрочем, мертвой буквой), то
латинские современники Ватаци
официально считали существование
схизмы порождением и виною их
поколения. Сам папа Иннокентий IV
высказал это на Лионском Соборе
Папа начал
столь же осторожно, как и Ватаци,
именно, окольными путями через
венгерскую королеву, свояченицу
Ватаци, и через болгарского царя
Калимана. В
Но Фридрих
увидел в этом шаге своего зятя
измену и с горечью предупреждал его
против папского коварства. В
вышецитированном письме он пенял
ему за то, что Ватаци не обратился
за советом, и грозил, что сумеет
расстроить соглашение.
Действительно, греческих послов
Фридрих задержал в Южной Италии, а
сопровождавших папских пропустил в
Рим. Миссия Ватаци увидела папу
лишь после смерти Фридриха и
получила в Риме заманчивые предложения.
Но в этот момент (конец
Ватаци ставил вопрос прямо и категорически. Со своей стороны он предлагал подчинение папе. За это он требовал: 1) удалить латинскою императора из Константинополя и передать ему, Ватаци, древнюю столицу; 2) удалить латинского патриарха и латинский клир не только из Константинополя, но и из других патриархий Востока и возвратить греческий клир на его прежние места; но в Анти-охии латинский патриарх мог оставаться пожизненно. Таким образом, никейский царь защищал все восточное православие и выступал от его имени.
И предложения Ватаци были предварительно одобрены высшими церковными властями. Недавно извлечено из одной оксфордской рукописи письмо Никейского патриарха Мануила к папе (конца 1253г.?) (5). «Архиепископ Константинополя, Нового Рима, и Вселенский патриарх» со своим синодом хвалит папу за его усилия восстановить единство Церкви и благодарит за присылку нунциев, с которыми переговоры шли успешно; потому и патриарх посылает святых мужей, поручив им расследовать и выяснить вопросы о Вселенском Соборе, о чести (т. е. о первенстве) папского святейшества и о справедливых требованиях Греческой Церкви. «То, что по этим с статьям будет утверждено тобою с ними, — писал патриарх, — будет принято ими и всеми нами». Было приложено к письму, по-видимому, особое послание об исхождении Св. Духа не иначе, как через Сына (??' ????), и в этом вопросе Греческая Церковь не признавала иного решения, как этот компромисс. Далее, патриарх Мануил со своим синодом предлагал папе признать его первенство и занести его имя в церковные диптихи, предлагал присягу Греческой Церкви в повиновении папе, исполнение отдельных распоряжений папы, если таковые не противоречат канонам древних Соборов; далее, патриарх предлагал признать курию апелляционной инстанцией; признать за папой право председательствовать на Соборах к первым формулировать свое мнение в догматических вопросах, причем оно, если не противоречит канонам, принимается всеми; с той же самой оговоркой обязательно принимаются на Соборах решения папы по делам церковного устройства и дисциплины.
Эти уступки, сделанные в последний год правления Ватаци, являются самыми большими, на какие когда-либо шла Греческая Церковь, кроме разве игнатиевского Собора 8б9 г. Папе уступалась не только почетная, но и юридическая власть над всею Церковью.
Можно предполагать, что Ватаци убедил патриарха сделать такой неслыханный шаг, пообещав, что по достижении желанной цели — по овладении древнею столицею — уступки осуществлены не будут. В те поры греки играли с курией не хуже болгар. На то были рассчитаны многократные оговорки о соответствии с канонами в тексте греческих предложений.
Впрочем, на никейских греков могла подействовать примирительная и уступчивая церковная политика папы Иннокентия IV, как в отношении к грекам на Кипре, так и в патриархатах Иерусалимском и Антиохийском. Чтобы оградить греков от притеснений местного латинского духовенства, папа даже послал особого нунция и был готов признать греческую униатскую Церковь в Антиохии как независимую от местного латинского патриарха. В этом отношении папа Иннокентий действовал как современное нам католичество в Сирии, признающее несколько национальных Церквей различного обряда, подчиненных непосредственно святому престолу. Иннокентий предопределил попытку Льва XIII порвать с традициями.
И в ответ на предложения никейской духовной и светской власти Иннокентий IV заявил готовность устроить компромисс между Ватаци и Балдуином. Если же таковой не состоялся бы вследствие неуступчивости латинского императора, то папа обещал Ватаци «требуемое дополнительное признание его прав (exactum justitiae complementum)» и со своей стороны всяческое содействие к осуществлению его желания. Римская Церковь, прибавил папа, настолько будет защищать дело Ватаци, насколько последний будет ей предан больше, нежели латинский император. Таким образом, папа стал на чисто церковную точку зрения, отказавшись от роли защитника западной культуры и политики на Леванте, от идеи «Новой Франции», потускневшей от недостатка реальных сил.
В вопросе об организации униатской Церкви в самом Константинополе Иннокентий IV также стал на новый путь. В противоположность строгому канонисту Иннокентию III он допускал существование двух самостоятельных национальных патриархатов в одном и том же городе, зависящих непосредственно от Рима. Ватаци получал разрешение немедленно объявить своего патриарха Константинопольским (т. е. папа подтверждал то, что фактически существовало и помимо него). Завладев же древнею столицею, Ватаци мог перевести туда своего патриарха, причем за латинским оставалось управление латинской паствой и ее приходами. Новые идеи Иннокентия, осуществленные в Антиохии, послужили впоследствии базою для переговоров об унии при Михаиле Палеологе.
И в догматической области Иннокентий IV оказался новатором с широкими взглядами. Он не требовал петь РИкхцае на церковной службе и признал греческий символ, как он был установлен первыми двумя Вселенскими Соборами. Он лишь поставил условием, чтобы греки со своей стороны признавали латинскую веру правою.
На таких условиях могло бы состояться великое дело примирения католической и православной Церквей. Предположен был и созыв Вселенского Собора. Иннокентий IV, покончивший с Гогенштауфенами в Италии, мог также добиться на Востоке более прочного триумфа, чем Иннокентий III. Иннокентий IV менее считался с канонами и свободнее творил новое дело. Преждевременная его смерть (1254) погубила его планы.
В том же году умер и Ватаци; при никейском дворе возобладало, как увидим, иное направление церковной политики. Новый царь Феодор II надеялся взять Константинополь помимо папы и в отношении к курии признавал не подчинение, но равноправие. Лично для себя он требовал прерогативы созывать Собор и утверждать соборные постановления.
За время описанных переговоров с Фридрихом и с папою Иоанн Дука Ватаци упрочил свою власть в Македонии и подавил (1250—1252) опасное движение Комнинов Дук Ангелов, именно Михаила II Эпирского, руководимого слепым Феодором, некогда царем Салоник. Стеснив эпирского деспота и получив от него по Ларисскому договору (см. выше, гл. III [с. 421]) ряд укрепленных городов, захватив с собою старого подстрекателя Феодора, царь Ватаци выступил весной 1252г. домой. По пути состоялся суд над молодым Михаилом Палеологом, будущим основателем последней царской династии, и обстановка этого политического процесса крайне любопытна для характеристики понятий и нравов эпохи. Вместе с тем она бросает яркий свет на отношения при нимфейском дворе, который представлялся эпирским архиереям в столь мрачных красках, как чуждый радости и свободы. Патриотический интриган Николай Манглавит (или манглавит Николай), тот самый, который уговорил жителей Мельника изменить болгарам, донес Ватаци на своего губернатора Михаила Палеолога, что он жаждет захватить царский престол. Доля правды могла быть в этом доносе. Двадцатисемилетний Михаил был честолюбив и талантлив, очень знатен и богат (первая жена Ватаци, царская дочь, доставившая ему престол, досталась ему вдовою после одного из Палеологов); он был сын наместника Запада; он был любим войском и народом за приветливость и такт. Если бы у него и не было первоначально столь честолюбивых планов, все окружающие — друзья своими советами и враги клеветою при дворе — толкали Михаила на опасный путь. Ватаци и его сын были популярны в народных массах, но ненавистны аристократии. Ватаци знал своих врагов по горькому опыту, и характер его стал подозрительным. Ему легко было внушить, что молодой Палеолог является соперником престолонаследника Феодора, и интрига македонского патриота попала в цель. Михаилу доносчик ставил в вину чрезмерную печаль при известии о смерти его родственника и якобы единомышленника Торника; подслушаны были разговоры между горожанами Мельника, из которых один выразился, что нечего опасаться внутреннего переворота, раз Андроник Палеолог в Солуни, а сын его Михаил у них в Мельнике и раз сестра болгарского царя могла бы выйти замуж за Михаила. Ватаци следствие отложил до возвращения на родину и на пути остановился, велел заковать Михаила, бросить его в тюрьму и снарядил торжественный суд под своим председательством при участии и Акрополита. Передаваемые им подробности рисуют понятия и нравы того времени. Мельникского болтуна допрашивали с пристрастием, но он отрицал всякую вину Михаила; тогда его заставили биться на поединке с донесшим на него собеседником (западные судебные обычаи в никейской армии!); он был сбит с коня, но опять не оговорил Палеолога; тогда его, раненного, пытали «смертью» и палач занес над ним свой меч, но и в этот момент несчастный остался верен себе; тогда его бросили в тюрьму. Взялись за самого Михаила и предложили ему испытание раскаленным железом, но он заявил, что он не чудотворец и руки у него не мраморные, как у статуи Фидия или Праксителя. Подослали к нему для уговоров митрополита Фоку, «любимого царем не за добродетель, а за бесстыдство», но Михаил Палеолог предложил ему самому, буде он считает такое испытание священным, надеть облачение и раскалить железо в собственных руках, привыкших совершать таинства. Фока на это поспешил ответить, что и он считает испытание железом за варварский и западный обычай, не свойственный римским законам. Палеолог поймал митрополита на слове и заявил, что ему, Палеологу, как ромэю и рожденному от ромэев не подобает таковая пытка. Царь Ватаци ничего таким образом не мог поделать с Палеологом и отвел душу на судьях, обозвав их дубинами. Призвав Михаила, царь сказал ему: «Несчастный, какой ты лишился славы» (так как ранее хотел женить его на своей внучке), приказал патриарху взять с Михаила присягу в верности царю и женил его в конце концов на Феодоре Дукене, внучке севастократора Исаака, царского брата (1253).
Весною
Весьма замечательна финансовая политика царя Иоанна Ватаци. Только богатая казна могла дать ему возможность содержать большое наемное войско из латинян и половцев, предпринимать с ними отдаленные походы, оборудовать склады на восточной границе. Только деньги и наемники могли утвердить его самодержавие среди своевольной, могущественной аристократии, опиравшейся на доходы с богатых земель. Следовало привязать духовенство пожертвованиями и народ щедрой благотворительностью на царские деньги, происхождение которых не связано с выколачиванием податей. Царь Иоанн своих политических целей достиг, остался в народной памяти отцом ромэев, и о щедрости его сложились легенды. Во время болезни царицы Ирины золото вывозили из казны мешками на многих мулах, и каждому бедняку дано было якобы по 36 червонцев полноценной монетой, не считая щедрот церквам.
Ватаци понял, что только тем путем, каким добывалось богатство его врагов — властелей, именно организацией доходного хозяйства в громадных размерах, никому другому не доступных, он мог достигнуть своих политических целей. Новое национальное государство должно было получить и новые финансы. Старый бюрократический финансовый строй с его выжиманием последних грошей из населения должен был уступить место отеческому попечению доброго вотчинника-хозяина. Нет, к сожалению, специальной работы о финансах при Ватаци, нет для этого достаточного связного материала, историки сохранили анекдоты, впрочем, характерные. Все-таки видно, что царь Иоанн прежде всего расширил запашки и виноградники настолько, что все расходы на содержание двора и на благотворительность покрывались доходами с царских имений; во главе последних он поставил не знатных чиновников, но знающих дело практиков, вероятно, из своих служащих. Затем Ватаци развел громадные стада коней, быков, овец, свиней и домашней птицы. С продажи яиц он в короткое время собрал столько, что купил царице Ирине корону, усыпанную драгоценнейшими жемчужинами и камнями, и назвал эту корону «яичной». Развивая свое хозяйство, Ватаци (по словам историка Григоры) побудил и властелей жить доходами с их имений и не притеснять крестьян. Поэтому при этом царе житницы ломились от зерна и скот не вмещался в стойлах.
Конечно, не воля Ватаци, но благоприятные экономические условия, мир и безопасность в стране, столь богатой от природы, каков запад Малой Азии, вызвали нарастание богатств, распашку земель и процветание крупного и крестьянского хозяйства.
Еще менее следует предполагать, что «отец народа» отказался от податей. У нас под руками богатейший сборник документов монастыря Лемвиотиссы под Смирной, относящихся преимущественно к XIII в., и мы видим, что и подати взимаются аккуратно и совершаются точные переписи населения. Но разоряют крестьян чрезвычайные и непредвиденные сборы, а в них Ватаци не нуждался.
Пахимер сохранил ценное известие: отец ромэев настолько предусмотрительно относился ко всему народу, что, считая собственной пронией (поместьем) царской власти все зевгелатии, расположенные возле каждого города и каждой крепости, устроил на них деревни, чтобы доходами натурою и сборами с крестьян прокармливать соседнюю крепость, оставляя доходы и для царского двора. Под зевгелатиями мы понимаем на основании документов не выгоны, но фермы, часто с барскими усадьбами; в данном, однако, случае ясно, что разумеются земли, не бывшие заселенными, на коих царь поселил целые деревни крестьян; доходы с них были столь значительны, что на них можно было содержать соседний гарнизон и частично подкреплять царскую казну, составлялись эти доходы из поступлений натурою с крупного помещичьего хозяйства, зевгелатия, и с оброков поселенных в нем крестьян. Ватаци, таким образом, начал с обращения городских и казенных земель в царские пронии, заселил их крестьянами и завел на них доходное хозяйство, покрывавшее государственные и царские расходы. Римские императоры начиная с Августа и все зиждители самодержавной власти поступали не иначе.
Источники указывают и на другую категорию доходов, одинаково не обременительную для народа: пошлины с ввозимых товаров; и эти «коммеркии» существовали издревле, а Ватаци лишь смог извлечь из них больший доход. Особенно обогатились царь и ромэи, по известию Григоры, во время голода в сельджукском султанате, когда подданные султанов Рума переселялись массами в ромэйскую державу; и среди них было, конечно, много христиан. Приходили столь нужные новые парики, продавались за бесценок, за рабочий скот, дорогие восточные вещи, наполнившие дома подданных Ватаци. За анекдотическою формою этого известия мы видим не только привлечение пришлого населения благодаря расцвету хозяйства, но и переход торговли с внутренними рынками полуострова вруки греческого капитала, для которого Ватаци сумел воспользоваться разгромом сельджуков монголами и заключить выгодные торговые договоры. Таким путем действительно обогащалась его страна. Иное — торговля с Западом: являлись иноземные купцы, рассчитывавшие на крупный барыш, привозили предметы роскоши и увозили деньги в Италию.
Предшественник Ватаци Феодор I Ласкарь из политических соображений заключил (1219) с венецианцами невыгодный договор, по которому венецианские купцы могли торговать в его владениях чем угодно безданно и беспошлинно, причем царская власть гарантировала сохранность имуществ умерших в Никейском царстве венецианцев; ни-кейские же купцы не пользовались этими правами в латинском Константинополе. Ватаци же, столь заботившийся о флоте и о своем влиянии в Архипелаге, по-видимому, круто начал охранительную таможенную политику, граничившую с запрещением ввоза мануфактур.
«Так как
царь увидел, — сообщает Никифор
Григора, — что ромэйское богатство
всуе расточается на иноземные
одежды, которые изготовляются из
шелка вавилонскими и ассирийскими (т.
е. персидскими и арабскими)
мастерскими и которые искусно
ткутся итальянскими руками, то он
издал постановление, чтобы никто из
его подданных не употреблял
таковых, если не желает, кто бы он ни
был, чтобы он сам и его род
подвергся лишению гражданских прав
(«бесчестью»), но употреблять всем
лишь то, что производитромэйская
земля и что вырабатывают ромэйские
руки».
Если знатные люди желают отличаться по одежде от незнатных, то следует довольствоваться им туземными произведениями промышленности, и таким образом, прибавляет Григора, богатство оставалось внутри страны, переходя лишь из одного дома в другой. Известно, что Ватаци, встретив своего наследника в пышной одежде, сделал ему суровый выговор; вероятно, он увидел итальянскую парчу. Впрочем, из известий Григоры не видно, чтобы были отменены торговые договоры, но мы имеем дело с актом внутренней политики, с запрещением подданным покупать иностранную мануфактуру. Экономические последствия запретительных мер Ватаци неизвестны, но во всяком случае итальянские купцы продолжали ездить в его владения хотя бы для покупки греческих товаров; известен случай — правда, несколько позже смерти Ватаци — ареста купцов из Лукки, привезших с собою много денег.
Результаты долгого и счастливого правления Ватаци громадны. То, что он унаследовал от Феодора Ласкаря, было сильно в идее и скорее слабо в действительности. Будучи вполне реальным политиком и неуклонно, хотя и осторожно, идя по верному пути укрепления национального греческого, вместе с тем самодержавного и народолюби-вого царства, Ватаци положил конец Салоникскому греческому государству, смирил эпирского деспота, собрал большинство греческих земель, притом наиболее богатых, под свою державу, вконец обессилил Латинскую империю и вполне подготовил восстановление Греческой империи в Константинополе. Скорее случайность, что он не овладел древней столицей. Сил у него было достаточно и не менее, чем у Михаила Палеолога, которому приходилось на первых порах бороться с сильной партией Ласкаридов. Внутри своего царства Ватаци справился с аристократией, и его воля была законом во всех делах, кроме вероисповедных. Народ встретил в нем отца и защитника. Он умел выбирать средства, выжидать или не медлить, смотря по обстоятельствам. Цель у него была одна: держать царское имя грозно и честно по старине, а для того восстановить древнюю Ромэйскую державу в ее исконной столице. Для достижения этой цели он не только провел в походах свое долгое правление, содержал большую армию с наемной латинской и тюркской конницей, превосходящую в открытом поле силы каждого из соседей, строил, притом неоднократно, многочисленный флот, но и готов был идти на серьезные уступки папе, Греческой Церкви в делах личной жизни (инцидент с маркезиной) и в управлении поступался интересами своей казны, заставляя все-таки никейский синод служить его политическим целям. В начале правления на него влияла энергичная царица Ирина, дочь Феодора Ласкаря, доставившая своему мужу права на престол и создавшая ему строгий и просвещенный двор. Характерно для влияния царского рода Ласкаридов, что сын Ватаци назвался по вступлении на престол не Дукою Ватаци, но, по матери, Феодором II Ласкарем и вернул ко двору ее родню, бывшую при Ватаци в опале. Характер царя Иоанна был не без слабостей. Он был доступен лести, женским чарам, подозрителен и жесток с аристократами. При нем последние жили в страхе, хотя Ватаци назначал их на главные посты при дворе, в армии и управлении, не выдвигая незнатных демонстративно, как делал его преемник.
Когда и по какому поводу Ватаци покинул Никею, «город с широкими, полными народа улицами и повсюду хорошо укрепленный» (Влеммид), в точности неизвестно; но его резиденцией стал Нимфей, недалеко от Смирны, и причины переезда были, бесспорно, политические. Тесно было самодержавному царю Иоанну в старом большом городе с влиятельными архонтами и богатыми горожанами, и Никея не подходила для того, чтобы устраивать царство, как хотел Ватаци. И личная подозрительность, воспитанная заговорами Ласкаридов и аристократии, манила его в Нимфей, большую усадьбу, где все вокруг питалось от царских щедрот. Там у него был дворец среди садов, сохранившийся в развалинах; Влеммид упоминает и богадельню; конечно, были также дома придворных и казармы для войска. Свою богатейшую казну, тратившуюся на государственные надобности, Вагаци хранил в близкой к Нимфею Магни-сии, которая им была сильно укреплена, и возле Магнисии был им же построен любимый монастырь Спасителя в Со-сандрах, где царь был похоронен, как упомянуто выше.
В этом районе, по Меандру, сложилась легенда о милостивом царе Иоанне. В Магнисии чтили его как святого, тогда как в Никее, по-видимому, этого не случилось, и в Константинополе Палеологи гнали воспоминания о Лас-каридах. Новогреческое житие и византийское (XIV в.) передают простонародную местную легенду, чем и объясняются их исторические неточности. Характерно, что на осторожного Ватаци перенесены некоторые подвиги первого Ласкаря, жизнь которого была несравненно более драматичной и подходящей для народной легенды.
Сыну своему Ватаци дал самое широкое и философское образование под руководством Акрополита и лучших учителей. Вместе с тем он рано посвятил своего наследника в государственные дела, вверяя ему на время своих продолжительных походов на Запад управление государством при содействии доверенных советников. От природы Феодор получил блестящие способности, вкус к наукам привился легко, но развился он слишком рано, характер его с юности был надменный, насмешливый, увлекающийся и неуравновешенный. То в нем наблюдалась любовь к пышности, которую приходилось останавливать его отцу, то подвергался он неудержной, черной меланхолии, напр, по смерти юной супруги Феодор не мылся, не стригся долгое время, его приходилось уговаривать знать меру и в скорби. В этой богатой натуре развилось преувеличенное понятие о царской власти под впечатлением славы и богатства его отца Ватаци, под влиянием приставленных к нему незнатных сверстников вроде Музалона, под влиянием почерпнутых из книг идеальных представлений об ответственности и обязанностях монарха. О себе Феодор был высокого мнения и осуждал придворных иногда весьма грубо, между прочим собственных учителей. Когда Феодор получил полноту власти на престоле, недостаток сдержанности перешел в проявления деспотизма, в бешеные вспышки гнева. Или его организм был подорван ранним развитием, или был какой-либо наследственный недуг — у молодого монарха открылась тяжкая болезнь и преждевременно свела его в могилу. Несмотря на свои положительные, блестящие качества — неутомимость, энергию, работоспособность, преданность царственному долгу, на обаятельный ум и образование, Феодор II сумел возбудить к себе ненависть даже в своем воспитателе Акрополите, верном и умном слуге никейских государей.
«У всeх
ромэев, — пишет Акрополите своей
истории, — особенно в армии и при
дворе, явилась надежда получить
много благ от нового царя; и если
кто-либо был обижен его отцом или
был лишен капитала и имений, тот
надеялся избавиться от своих
бедствий. Все таким образом
надеялись. Ведь молодость нового
царя, его приятность и вежливость в
обращении, умение поддерживать
веселую беседу вызывали подобные
мечты; но все это оказалось личиной
и обманом. Тот, кто надеялся, своего
не получил, и, по пословице, вместо
сокровищ оказались угли. Он стал
так обращаться с подданными и
подвластными, что все прославляли
его царственного отца; и если кто
потерпел от последнего, теперь
предпочел бы умереть ранее его
кончины».
Эта характеристика сгущает краски, исходя от представителя партии старых вельмож, заслоненных при Феодоре незнатными Музалонами. Отклики отрицательных суждений о Феодоре наблюдаются у историков, писавших при Палеологах. Блестящие успехи Феодора считались подготовленными правлением его отца, ошибки же и по¬тери относились всецело за счет сына. Феодор знал, что он окружен врагами, о собственных знатных генералах отзывался как об изменниках, представлял себе положение мрачнее, чем на самом деле было, и тем его более портил. Наследство сыну-ребенку он оставил плохое.
После
торжественных похорон царя Иоанна
в Сосандрах Феодор II был поднят
знатью и духовенством на щит, по
древнему обычаю. Отправившись в
Никею, он занялся избранием
патриарха на место умершего
Мануила; затем новый патриарх
должен был короновать нового царя.
Собралось до 40 архиереев, и просили
в патриархи ученого Влеммида,
который, однако, был неприятен
двору за свою самостоятельность.
Царь Иоанн Ватаци уже раз отклонил
его кандидатуру, заявив открыто,
что Влеммид не будет слушаться царя,
у которого могут быть не те виды,
что у Церкви. Новый царь Феодор не
решился выступить открыто против
Влеммида, даже уговаривал его,
обещая всякие почести, но Влеммид
сам наотрез отказался, зная
вспыльчивость и настойчивость
молодого царя. Уговоры окончились
размолвкою, и Влеммид уехал из
Никеи в свой монастырь. Так
рассказывает дело сам Влеммид, но
по Анониму Сафы против Влеммида
была сильная партия среди
архиереев. Далее царь предложил
избрать патриарха жребием.
Провозглашая имя кандидата,
открывали Евангелие наугад и
читали первые слова страницы.
Одному попались слова «им не
удается», другому — «потонули»,
сосандрскому игумену вышло даже «осел
и цыпленок». Наконец Арсению
Авториану посчастливилось: при его
имени было прочтено «он и его
ученики», и он был избран. Монах
Арсений, из родовитой чиновничьей
семьи, уже встречался нам в составе
духовной миссии, посланной царем
Ватаци к папе. Это был человек новый,
с сильным характером, искренне
преданный царствующему дому, и его
избрание было неприятно старым
деятелям вроде Влеммида и
Акрополита. На Рождество
Вскоре новый царь выступил в поход против болгарского царя Михаила, захватившего Северную Македонию и Западную Фракию, кроме Сереса и двух других крепостей. Феодор созвал военный совет; его дядья по матери, Михаил и Мануил Ласкари, братья Феодора I, возвращенные племянником из ссылки, стали во главе старых деятелей, советовавших отложить поход; а незнатный царский сверстник Музалон советовал поспешить; царь принял его мнение и оставил Музалона регентом. Ему он одному доверял. Быстрый поход Феодора увенчался успехом; болгарский авангард за Адрианополем был разбит наголову, болгарский царь бежал. Взяв Старую Загору (Веррию), Феодор с большой добычей вернулся в Адрианополь и не преминул расхвалить в письме к Влеммиду успех «эллинской доблести». Охридский округ и Родопы, кроме крепости Чепены, были завоеваны греками. Но в армии Феодора очевидно были нелады. Два полководца — Стратигопул и Торник (из родни М[ихаила] Палеолога) — бежали с поля битвы и отказались выступить вторично. Царь был вне себя и в письмах к друзьям обвинял своих полководцев в измене.
«Говорят
потихоньку, — писал он, — что в
государстве будет возмущение, и
уверяют, что уже начались
беспорядки. А мы вынуждены идти на
Филиппополъ и испытывать столько
тягот и бессонных ночей... Ослушание
этих преступников погубило наше
войско и позволило собакам-болгарам
опустошать нашу страну. Поэтому мы
смотрим на настоящие события как на
начало наших бедствий. Оставить
западные области означало бы
погубить все».
Вслед за бегством Стратигопула и Торника восстало болгарское население крепости Мельника в Родопах и захватило греческий гарнизон. Феодор выказал недюжинную энергию и усиленными переходами в десять дней привел свою армию из Адрианополя в Серее. В Ропельском дефиле на Струме он разбил болгар в ночной атаке, причем погиб Драгота, бывший начальник Мельника, передавшийся болгарам. Феодор перешел в Македонию, взял Водену. Белее, Прилеп. На возвратном пути в Родопы греческая армия терпела лишения и потери среди безводных скал. Царь Феодор показал себя полководцем решительным и упорным в преследовании своих целей. Только крепость Целина, или Чепена, в Родопах оставалась в болгарских руках. Эта крепость у Книшавы в западных Родопах, среди гор и трясин, господствовала над долиною нынешнего Татар-Пазарджика и над путями из Софии и Филиппополя в Македонию через Вельбужд (н[ыне] Кюстандиль) (7). Выступив против нее зимою, Феодор едва не погубил свое войско среди снежной равнины. Его военачальники греки, а также вожди наемных латинян и половцев советовали вернуться в Адрианополь, но царь настоял на походе к крепости Стенимаху, поближе к Чепене. Из Стенимаха он еще раз пошел на Чепену и опять едва не погубил войско в снежных горах и дремучих лесах. Тогда только он уехал в Малую Азию. Из осторожности или по недоверию к своим полководцам из архонтов Феодор запретил в свое отсутствие вступать в бой с болгарами.
На родине Феодор немедленно стал систематически замещать аристократов людьми незнатными; «знатным, — говорил он, — довольно их славы и знатности. Слуги должны быть послушными и верными; они должны любить лишь своего господина». Как будто собачья преданность полезнее патриотизма самостоятельных людей.
И Феодор II действовал круто. Высшую придворную должность протовестиария он отнял у знатного Рауля и вручил своему незнатному другу детства Георгию Музалону в награду за успешное регентство в отсутствие царя. Феодор осыпал Музалона почестями и женил его на Кантакузине, племяннице Палеолога. Братьев Георгия Музалона он также выдвинул на первые места. Аристократия роптала, и Акрополит отозвался о новых сановниках как о «людишках, не стоящих и трех оболов», как о лжецах и плясунах, воспитанных в играх и песнях. И самого почтенного Акрополита царь заставил участвовать в царских развлечениях против воли и даже дал ему какую-то новую кличку.
Власть должна опираться на деньги. Феодор забыл прежнее философское презрение к деньгам.
«Все
удивляются, — писал онМузалону, —
как я переменился. Тебе это не
смешно? В философии я более не нахожу
ни очарования, ни даже интереса.
Прелесть лишь в богатстве, блеск
лишь в золоте и драгоценных камнях».
Строгий Влеммид не преминул упрекнуть царя в корыстолюбии и равнодушии к беднякам. Феодор ответил замечательным письмом об идеалах царя. Удел царя, писал он, защищать от врагов, а для мудрых царей изряднейшим и честнейшим уделом является истина, рассудительность и справедливость. Ты для нас самый искренний (друг), а через нас и для империи; правда, было, было время, когда последнее не имело места. Затем царь начинает свою апологию, убийственную для его хулителей. Нужно выбирать, пишет он, между интересами государства и разумной справедливостью, с одной стороны, и мотивами человеколюбия — с другой; если отнять у людей суд, что станет с государственным управлением? Ты настаиваешь, чтобы царская справедливость уступала неразумным обладателям власти, дарованной им разумно моим родителем. Деятельность его имела целью истинное познание интересов родины и справедливый суд в отношении к подданным. Посмотри на страну тривалов (Сербию), на область Эпидамна (Эпир), на Триполис (сирийский), Родос и Карави (Пафлагонию), измерь расстояния и изучи соседей, припомни, каковы были битвы, козни, столкновения. Нужно ли держать столько войск или нет? Если нужно, то дай суммы на наем и содержание флота и на жалованье войскам, раз ты признаешь, что нельзя их брать со страны, ради которой ведется борьба. Золота, драгоценностей, серебра у нас незаметное количество в совокупности; и если ими покрывать военные расходы, то скоро ничего не останется; и, введя дурной обычай в страну, станешь взыскивать от одной потребности до другой, да и не получать, и ущерб будет велик. Как же нам поступать? Смотреть молча, как обессиливаются силы государства? А станем мы говорить, будем осуждены мудрецами (вроде тебя). Разве на излишние расходы требуем мы золота? Тратим ли его на охоту, на пиры, на неумеренные попойки, на беспутную невоздержность или на ненавистные новшества? Какая существует для нас забава или высшее занятие? Мы во цвете лет состарились душою. На восходе солнца, проснувшись, мы посвящаем свои заботы солдатам, а когда солнце поднимется — более высокому делу, приему послов; далее мы делаем смотр войскам, в полдень — рассмотрение текущих дел (по гражданскому управлению), и мы едем на лошади разбирать тяжбы лиц, не имеющих доступа внутрь дворцовых ворот. Когда солнце склоняется к закату, я исполняю решения склоненных предо мною (утверждаю представленные приговоры), на закате же, так как душа связана с материей, должен я естественно вкусить пищи и тогда не переставая говорить о нашем уделе; а когда солнце уйдет за берега океана, мы печемся о делах, касающихся походов и снаряжения. Что праздное мы делаем? За что бранят нас? Мы бодрствуем и благодарим Бога, поставившего нас не по заслугам опекать многих. Вражья сила бушует, и народы ополчаются на нас. А кто нам поможет? Перс (иконийский султан) как поможет эллину? Итальянец особенно неистовствует, болгарин тоже самым очевидным образом, а серб угнетается и унывает, он то наш, то нет. Только эллинский народ сам себе поможет, обходясь собственными средствами. Решимся ли мы урезать войско или средства на его содержание? В обоих случаях мы лишь поможем врагам. Это вот истинная правда. Царь рассыпается в красноречивых уверениях о своей преданности интересам Церкви и своему царственному долгу.
И Феодор был прав. Покоя от врагов и ему не было. В ту же весну 1256г. ему пришлось выступить против болгар. Михаил Асень с половцами вторгся во Фракию и опустошил ее до Димотики. Оставленные Феодором знатные начальники, Мануил Ласкарь и Маргарит, вопреки царскому запрещению выступили против половецкой конницы и были наголову разбиты; Ласкарь ускакал, прочие архонты попали в плен. Узнав о том, Феодор в один день прошел с войском 400 стадий и прибыл к Болгарофигу (Баба-Эски). Болгары бежали при его приближении; часть их под Визою была рассеяна и перебита. Михаил Асень решил просить мира и подослал для переговоров «русса Ура» (Акрополит), или «князя руссов» (письмо царя Феодора). Этот греческими историками не названный по имени русский князь, как теперь разъяснено, не есть Урош Венгерский, ни сербский король Урош, но действительно русский князь Ростислав, сын св. Михаила Всеволодовича Черниговского; в молодости он воевал из-за Галича, затем женился на дочери венгерского короля и управлял с титулом бана Славонией и дунайской областью Мачвой, включавшей в себя область Белграда и Северную Боснию. Ростислав выдал свою дочь за болгарского царя Михаила Асеня (а другую — за чешского короля Перемысла II Оттокара) и стал играть большую самостоятельную роль в болгарских делах (8). Переговоры князя Ростислава с греками закончились уступкою Феодору не только всех земель, только что захваченных сыном И [оанна ] Асеня II, но и Чепены, которую греки никак не могли взять. Царь Феодор был восхищен своим успехом, оповестил о нем своих подданных в восторженных выражениях как о новом подвиге эллинской доблести и даже подарил Ростиславу 20 000 подарков: коней, кусков материи и т. п. Но через месяц царю донесли, будто бы Михаил Асень отказался признать договор, заключенный от его имени Ростиславом и скрепленный взаимною присягою сторон. Такое известие вывело царя Феодора из себя; его раздражение обрушилось на редактировавшего договор Акрополита; последний к тому же часто критиковал царские распоряжения и враждебно относился к временщику Музалону. Теперь, придравшись к насмешливому ответу Акрополита на царские упреки, Феодор приказал избить палками в своем присутствии этого заслуженного советника, друга царской семьи и бывшего своего воспитателя. Эту сцену рассказал потомству сам Акрополит во всех ее возмутительных подробностях. Скоро, впрочем, царь раскаялся, посылал неоднократно за Акрополитом, не выходившим несколько недель из своей палатки, где он проводил время за чтением. Феодор был рад, когда Акрополит наконец явился, и указал ему прежнее место рядом с собою. Акрополит пострадал не только лично за себя, но и как представитель оппозиции режиму сына Ватаци. Каждый поход оставляет в душе Феодора горькое чувство к знатным и старым советникам и начальникам. Нервное настроение царя, переутомленного и неуравновешенного, росло и сказывалось признаками надвигавшейся болезни. Пока Феодор шел от успеха к успеху. На пути в Салоники он встретил жену и сына эпирского деспота Михаила, посланных, чтобы свадьбой завершить давнишнюю помолвку этого наследника Эпирского царства с дочерью Феодора. Михаил боялся силы никейского царя, и Феодор этим воспользовался беззастенчивым образом: он задержал жениха и его мать и вынудил у деспота уступку Сервии (н[ыне] Серфидже) и даже Диррахия (Дураццо, Драча), столь важного для западных греков. Тогда лишь молодой деспот Никифор и царевна Мария были повенчаны в Салониках патриархом Арсением.
Феодор был
наверху своей славы. После мира с
болгарами кто мог ему угрожать? С
константинопольскими латинянами
бывали стычки на вифинском рубеже;
в руки греков попадали знатные
пленные, о которых хлопотали
папские легаты по жалобе
константинопольского латинского
патриарха Джустиниани. Но много
латинян служило грекам. В войске
Феодора было, вероятно, не менее
латинян, чем под знаменами
Балдуина И. Папа Александр IV,
преемник Иннокентия IV, давшего
новое направление папской политике
курии на Востоке, потребовал от
латинян прекратить междоусобия:
положение империи Балдуина было
отчаянное, и сам папа был поглощен
борьбою с Гогенштауфенами в Южной
Италии. Папа даже был вынужден для
спасения латинского дела на
Востоке повторить примирительные
предложения никейскому двору,
несмотря на недавний отказ
Феодора на подобные предложения со
стороны Иннокентия IV. В
При таком принципиальном противоречии римской католической доктрине переговоры между Феодором и папой не имели никакой надежды на успех, тем более что папа Александр не был таким выдающимся политиком, как его предшественник. Лишь смерть Феодора могла очистить почву для дальнейших сношений курии с греческой империей.
В Салониках царь Феодор сознавал себя вершителем судеб всего эллинизма и даже его ближайших соседей. Счел ли он момент удобным, чтобы расправиться с внутренними врагами, с ненавистной знатью, героем которой являлся Михаил Палеолог? Последний в сане великого контоставла (конюшего) командовал войсками на Вифин-ском рубеже. И вот он получил известие, конечно, от своих сторонников или родных при дворе, что царь собирается его ослепить. Михаил был человеком решительным и немедленно спасся бегством к сельджукам.
Шаг этот был смел лишь в отношении опасностей в пути, но Михаил играл почти наверняка по отношению к царю. Михаил бросил ему вызов со стороны партии знатных архонтов. Акрополит, по-видимому, знал о бегстве Па-леолога независимо от царя. За Михаилом стояли враги личного режима царя и его временщиков Музалонов. Царь Феодор тотчас же почувствовал всю тяжесть этого удара. Между ним и Акрополитом произошел любопытный разговор. «Знал ты о том, что случилось?» — спросил царь. Акрополит, конечно, отрицал. «Как твое мнение, пойдет ли великий контоставл с мусульманами на наши земли?» — «Никак этого не ожидаю от него, — ответил Акрополит, — я знаю образ мыслей этого мужа и его любовь к ромэям». — «Зачем тогда он убежал от наших?» — «Потому что ты, царь, не однажды и не дважды, а тысячи раз угрожал ему и гневался и в присутствии многих говорил, что пошлешь ослепить его; он о том услышал, испугался и спасся от казни бегством». — «А почему, — возразил царь в духе Платонова диалога «Критон», — почему Михаил не остался верным своим, даже если бы ему пришлось претерпеть, предпочтя несчастье со своими счастью на чужбине?» — «Не свойственно человеческой душе, — ответил Акрополит, — терпеть беды и несчастья. Некоторые, может быть, были бы в состоянии, кто покрепче и равнодушнее к жизни; но бояться за свою жизнь и ожидать увечья важнейших частей тела никто не выдержит и всякий убежит от беды, как может». Собеседники замолкли. Затем Акрополит уверил царя, что Палеолог лишь заручится посредничеством султана и вернется под гарантией безопасности, т. е. поступит по обычаю, как делали в подобных случаях не только архонты, но и члены дома Комнинов.
В этом разговоре столкнулись две точки зрения. Феодор воплощал в себе новую идею национального государства, которому принадлежала личность подданного вполне; Акрополит же развивал идеи архонтов, отстаивавших свою личность и интересы, не отступая перед иностранным вмешательством. Феодор хотя и ссылался на Платона, но перерос свою среду; Акрополит же был представителем этой знатной среды, властелей, вскорости погубивших и Византию и христианские Балканы. За властелями была сила социальных условий и крупной собственности, укрепленная западными феодальными взглядами, они сознавали себя здравыми реалистами в политике, но лишь национальное государство на новых началах могло спасти эллинизм при встрече с военной, теократической и вместе с тем глубоко народной организацией турок. Между царем Феодором и его старым воспитателем Акрополитом лежала целая пропасть, и дело царя, судьбы народной династии Ласкаридов и тогда уже были безнадежными.
Палеолог чувствовал за собою почву и силу настолько, что, убегая, разослал начальникам крепостей приказ охранять порученное им государственное достояние и подписался даже званием великого контоставла. Ограбленный в дороге турками, он был с честью принят иконийским султаном Рукн ад-дином Кылыч-Арсланом IV (1257 — 1267) и назначен начальником христианского отряда на службе у сельджуков. Михаил даже ставил свои условия, соглашался воевать лишь с татарами.
В это время в Передней Азии совершились события мировой важности, отразившиеся на судьбах сельджукского (Рум) султаната и косвенно на политике Никейского царства. Младший брат великого хана Менгу, Хулагу, получил для завоевания мусульманский Запад. Проект этот зародился в китайских и христианских (несторианских) кругах двора наследников Чингис-хана, но был усвоен как национальная программа турецким элементом Туркестана. Между китайскими и монгольскими владениями Менгу и Хубилая, с одной стороны, и проектированным царством Хулагу в еретической Персии, Сирии и на землях издавна отделившихся сельджуков они, чистые турки от Ферганы до Волги, рассчитывали основать национальное великое государство на развалинах державы ханов Хорезма; и вместе с тем эти националисты Туркестана желали преобразовать Закон (Ясак) Чингис-хана на правоверных мусульманских началах, на шариате. Эту программу имел и великий Тимур в следующем, XIV столетии. Предлогом для похода Хулагу была избрана карательная экспедиция против сектантов исмаилитов-ассасинов, утвердившихся в Сев. Персии, в районе Казвина.
В
Менгу наказывал своему брату Хулагу: «Ты подчинишь обычаям и Ясаку Чингис-хана Иран и страны до конца Египта и будешь спрашивать совета у твоей жены Докуз-хатун». А она была внучка «священника Иоанна», покровительница несторианского элемента в монгольской державе; благодаря ей ежедневно строились церкви во владениях внуков Чингис-хана, у ворот ее «орду» была церковь и звонили в колокола (Рашид ад-дин). Главный генерал войска Хулагу был христианин Кит Бука. Неудивительно поэтому, что при отправлении полчищ Хулагу послы великого хана прибыли к христианнейшему французскому королю Людовику Святому, находившемуся тогда на Кипре. Повелитель Азии предлагал королю-крестоносцу разделить всю вселенную, предоставляя Франции Иерусалим и Сирию. Людовик не понял важности момента и вместо решительного согласия послал великому хану в Каракорум походную церковь с причтом и монаха Рубруквиса для переговоров. Рубруквис, блестящий писатель, оказался плохим дипломатом, он затерялся в толпе послов и государей, наполнявшей ханский двор, и ничего не устроил. Людовику пришлось скоро раскаяться в том, что он не дал Менгу должного ответа: он получил письмо, где великий хан трактовал его уже как вассала. Людовик упустил момент и спас ислам на Переднем Востоке от верной гибели.
Спасаясь от наступающих монголов Хулагу, турецкие мусульмане, остатки полков Джелал ад-дина, шаха Хорес-ма (Хивы), и кыпчакские татары бежали в Египет. Эти фанатические воины дали перевес мусульманскому оружию и скоро разбили французских крестоносцев в Египте; Жо-анвиль описывает их знамена китайского образца с кружевами и копья с конскими хвостами, казавшимися французам головами дьяволов.
Непобедимым
потоком обрушились полчища Хулагу
на Персию, раздавив еретиков-ассасинов,
далее на Месопотамию, Сирию, все
сокрушая на своем пути. В
Одновременно
несторианство за Каспийским морем
быстро пришло в упадок, держалось
кое-где в городах. И в армии
монголов не видно было более
христиан. Хотя Монгольская Церковь
официально была представлена на
Лионском Соборе
Турки-сельджуки, давнишние отщепенцы от массы ту-рецко-татарских родичей, в сильной степени подверглись влиянию греческого мира. Несмотря на то что их образованность, податная система, искусство (постройки Ала ад-дина) оставались персидскими, их армия, двор их султанов, политика в значительной степени утратили прежнюю самобытность. После же монгольского завоевания при Бачу (см. гл. [ср. с. 482]) двор управлялся монгольскими наместниками, ставившими малолетних ханов, податная система и государственное хозяйство стали монгольскими, они зависели даже от отдаленного Каракорума, и монгольское национальное войско заменило пеструю армию времен Гиас ад-дина с ее французскими полками, но, впрочем, не сразу. При Ласкаридах султаны Рума опирались и на христианские полки. Но последние султаны, среди которых были люди энергичные, пытались получить помощь из Крыма; но их старание поддержать единство распадавшегося государства было безнадежно, и они были в сущности наместниками ханов монголов персидских; один из них, Масуд, получил в управление Сивас, Эрзинджан и Эрзерум. На пороге XIV в. султанат Рум прекратил свое существование и по имени. Но и господство монголов не было прочно в столь отдаленной окраине. Быстро на развалинах Иконийского султаната возникли молодые местные династии. Выделилась нынешняя Восточная Анатолия (Эрзинджан, Эрзерум, Кайсарие, Сивас, Нигде и др.), где в XIV — XV вв. были свои династии; в западной Малой Азии появился еще в XIII в. ряд вассальных, часто лишь номинально, государств, названных по имени владетельных домов, отчасти сохранившихся поныне: Караси (Мизия), Айдин (Лидия), Ментеше (Кария), Караман (Ликаония) и др.
Возвращаясь от этой общей картины к времени Фео-дора, отношения между Никеей и Конией определялись общим страхом перед монголами. Когда султан Кейхозрев еще при царе Иоанне Ватаци был задушен своими эмирами, сыновья его Рукн ад-дин Кылыч-Арслан и Изз ад-дин Кейкавус своими междоусобиями только усилили зависимость от монголов, оба были вызваны ко двору Хулагу и получили из рук хана: Рукн ад-дин — восточную половину, а Изз ад-дин — западную с Конией; имел удел и третий брат (Кейкубад), чеканивший свое имя на монетах. Вместе с ними приехал в Рум и ханский наместник для всего султаната Сулейман Перванэ. Получается знакомая нам картина: уделы по ханскому ярлыку и татарский наместник, общий для всех. Изз ад-дин Кейкавус желал восстановить единовластие, и, когда хан потребовал его к ответу, он предварительно засадил Рукн ад-дина в крепость. Татары не замедлили показать Изз ад-дину свою силу, и, спасаясь от них, Изз ад-дин приехал к Феодору Ласкарю в Сарды, прося помощи. Никейский царь был связан договором, заключенным с султаном еще при царе Ватаци, и Феодор подтвердил этот договор при воцарении. Он и теперь дал Изз ад-дину помощь, но лишь в виде небольшого конвоя, всего 400 всадников, и отказался вмешаться в дела султана, опасаясь татар. Мало того, когда Изз ад-дин подарил ему старые греческие города Лаодикею и Хоны с соседними крепостями, то Феодор поспешил вернуть их Изз ад-дину, поняв, насколько этот дар опасен ввиду претензий татар на территорию завоеванного ими султаната.
И Феодору удалось уберечь свое царство от татар. Сделал он это не только укреплением границ по примеру отца, где у него был ряд крепостей, богато снабженных провиантом и оружием, не только воздержанием от всякого вмешательства в дела иконийского султана и в политику государств Передней Азии, но и поддерживая с монголами дружественные сношения, причем не отступал перед традиционными хитростями византийского двора. Когда монголы прислали к нему посольство, Феодор велел встретить их на границе, везти во что бы то ни стало по самым трудным дорогам и горным тропам, недоступным для войска, и принял послов в виду собранных полков, закованных в латы, в присутствии богато разодетых придворных, проходивших перед татарами по несколько раз, чтобы их казалось побольше; сам Феодор сидел на высоком троне, осыпанном драгоц [енными] камнями, держал в руке меч, и по бокам стояли вооруженные великаны; послов не подпустили близко, и Феодор промолвил суровым голосом лишь несколько слов.
После свидания Феодора с султаном в Сардах проживавший у сельджуков Михаил Палеолог возвратился в Ви-финию, получив от царя письменное обещание безопасности, и был восстановлен в прежних должностях. Со своей стороны он дал торжественную присягу в верности царю и его потомству. Михаил был силой, с которою надлежало считаться царю. Его спешили убрать, послать на Запад. Как раз было получено известие о вторжении в Македонию эпирского деспота (см. гл. [3 отд. VIII]). Царь дал Палеологу незначительный отряд плохого войска и послал его на Запад в качестве ответственного главнокомандующего, поручив ему, однако, действовать в согласии с главою никейско-го духовенства на Западе епископом Диррахия (Драча), из рода верных Никее евбейских архонтов Халкуци.
Палеолог и в неблагоприятных условиях показал себя. Ему пришлось бороться не только с Михаилом Эпирским и Урошем Сербским, но и с неспособностью царских воевод. Один из них, скутерий Кавлей, был разбит сербами наголову под Прилепом; но сам Палеолог разбил отборный передовой полк эпирцев, причем был убит командовавший полком сын деспота. Тем не менее дело никейцев казалось проигранным. Деспот Взял сильно укрепленный Прилеп благодаря измене горожан, и вместе с крепостью в его руки попал сам наместник Феодора, известный нам Акрополит. За верность своему царю он был закован в цепи. Многие же из подчиненных ему начальников, как знатный Нестонг, Кавлей и другие, передались деспоту. Палеолог действовал энергично, брал город за городом, и благодаря его влиянию в настроении архонтов Македонии произошел поворот в сторону царя. Но самые успехи Палеолога и его влияние на изменников-архонтов только разожгли подозрения никейского двора. Михаила обвинили в колдовстве против царя: его, видимо, нужно было погубить, а улик не было. Придворный Хадин был прислан в Салоники схватить Палеолога. Последний советовался с упомянутым епископом Халкуци, выгнанным эпирцами из Диррахия: в чем его вина и как ему быть? Молились в церкви всю ночь, а наутро за литургией епископ услышал произнесенное неведомым голосом и непонятное слово МАРПОУ и истолковал его как начальные буквы слов: «Михаил самодержец ромэев Палеолог вельми прославится».
Палеолог не оказал никакого сопротивления посланцу царя. Когда его привезли ко двору, Феодор не хотел даже видеть своего врага. Палеолог долго томился в тюрьме. В это время с царем случился тяжкий припадок болезни, кажется апоплексический удар, и дело Палеолога было отложено. Болезнь царя приписывалась наваждению. Придворные клеветники работали, и пострадало много лиц; лишь против любимцев Музалонов царь не слушал клеветы. Заподозренных не судили правильным судом, но подвергали варварскому испытанию раскаленным железом. Вынесших пытку царь женил на знатных невестах, желая примирить их с собою. Даже племянницу Палеолога не пощадили. Ее обвинили в чарах против мужа, за которого царь ее выдал против воли. Ее муж оказался неспособным к сожитию, а ее за это посадили в мешок, наполненный живыми куницами, которые терзали ее тело. Смертная болезнь приковала царя к постели. Сначала он еще пробовал садиться на коня или на трон, но скоро силы его оставили, и, изнуренный, полумертвый, проводил он дни и бессонные ночи, мучаясь подозрениями. Томился в тюрьме и Палеолог, ожидая гибели. Тяжело было умирать Феодору. Правда, его царство процветало и богатело; на Востоке ему не угрожали ни сельджуки, ни бессильные латиняне Константинополя, и он сумел уберечь подданных от татарского нашествия; папы он не боялся; болгарский царь Тих получил руку царской дочери Ирины и даже прислал для верности свою прежнюю жену; болгарский претендент Мица сдал грекам Месемврию и переселился на земли Феодора в Троаде. На Западе эпирский деспот и изменники-архонты должны были смириться. Главного из архонтов, главу предполагаемого заговора — ненавистного Михаила Палеолога царь держал у себя в тюрьме. Но расправиться немедленно с ним не могли, очевидно. Умирающий царь сознавал, что Палеолог не простит своих обид, расплатится по смерти царя; царь и ранее подозревал, что архонты погубят личный режим Музалонов, погубят его 8-летнего сына, погубят державу Ласкаридов, которую он, Феодор, не уберег, хотя ей отдал все силы.
Клика Музалонов требовала новых казней выдающихся лиц; патриарх Арсений скреплял приговоры авторитетом своего сана. Лишь однажды царь внял независимому голосу Влеммида и отменил казнь невинного. Но ослеплен был Феодор Фили, дипломат и верный слуга царя; пострижен в монахи знатный Комнин Торник, родственник Палеолога; брошен в тюрьму полководец Алексей Стратигопул (впоследствии взявший Константинову столицу), а его сын был ослеплен; начальнику царской канцелярии Алиа-ту отрезали язык, пострижен был первый придворный чин паракимомен Загароммати.
Царя
мучила совесть за погубленных.
Чувствуя близкий конец, он просил
патриарха отпустить ему письменно
грехи. Арсений и весь синод
немедленно подписываются; но
Влеммид, враг Музалонов, сказал
царю: «Если Господь сковал, то как
служитель Его разрешит узы? Бог
тебя оставил», и Влеммид отряс
прах у ворот дворца умирающего
Феодора. Царь исповедовался у
избранного им митрополита и у
патриарха, горько плакал, повторяя:
«Оставил я Тебя, Христе!» Он принял
схиму и скончался в августе
Замечательная личность Феодора II вызвала разноречивые отзывы современников и ближайших потомков. Беспристрастных мнений почти нет. Некоторые писатели, как современник Акрополит и Никифор Григора, воздержались от его общей оценки; но осуждение сквозит на каждом шагу у Акрополита, не ладившего с новым, лютым режимом и временщиками Музалонами. Акрополит даже забыл, что он был всем обязан родителям Феодора, и одним из первых изменил его малолетнему сыну, впрочем, может быть, из соображений государственной пользы. Несколько позднейший писатель Пахимер отдает Феодору должное, хотя и писал при Палеологах.
«Рожденный
от царей, Феодор, — по словам
Пахимера, — был воспитан, чтобы
быть царем. Он не сравнился со своим
отцом по мудрости,
проницательности и твердости во
взглядах; зато он обладал энергией,
благородным воинственным
характером своего деда (Феодора I
Ласкаря) и щедростью своей матери.
Он любил просвещение и поощрял
образованных людей. Он располагал
значительным образованием, и его
красноречие было скорее природным
даром».
И в области внутренней политики Пахимер одобряет Феодора за то, что он назначал на высшие должности способных людей, невзирая на их происхождение. По мнению анонимного историка, бывшего спутником умершего царя в походах, Феодор не имел себе равных между монархами по покровительству просвещению.
«Многие
удивляются его несравненной любви
к знанию и мудрости, другие — его
искусству военачальника и
храбрости, которыми он поразил всех
своих врагов. В самом деле, и его
соседи персы (т. е. сельджуки) пришли
вместе со своим государем на
поклон и с дарами; и даже арабский
князь (из других источников
неизвестно об этом факте) прислал
ему ценные дары... Иные, наконец,
прославляют его за щедрость и
великодушие, ставя его выше отца».
Отдавая должное личной талантливости Феодора, история отнесется со смешанным чувством к нему как к государю. Его недостатки нам виднее благодаря его переписке и другим трудам и потому, что его недолгое правление было лебединой песнью Никейского царства, временем его наибольшего блеска, приковывавшего взоры современников, тогда как время его отца и деда остается сравнительно в тумане и рано окуталось легендой. Феодор II получил от отца крепкую власть и умер среди внутренних врагов его державы; любил войну, усилил армию, провел почти все время в походах, но лишь с трудом уберег отцовское наследие, и то благодаря междоусобице между болгарами и сельджуками, к тому же разбитыми полчищами монголов; Константинополя он не взял и не осаждал, несмотря на крайнюю слабость и нищету правительства Балдуина, несмотря на счастливое соотношение политических сил в Италии, где шла решительная борьба папства с Гогенштау-фенами, несмотря на ожесточенную борьбу Венеции с Генуей в водах Леванта. Феодор заносился высоко, с папой не считался и необычно ярко провозгласил идею национального греческого единства, но, в сущности лишь обороняясь против внешних и внутренних врагов, он в этой борьбе быстро истратил свои силы и впал в мрачное отчаяние. При всем том он был талантлив во многом, неутомим, решителен и осмотрителен на войне, ревностно относился к своему царственному долгу, высоко держал знамя православного государя и был верен своим просвещенным идеалам, переросшим свой век. Но не было у него — или под влиянием болезни не стало — той сдержанности и того понимания осуществимых задач, которыми его отец достиг прочных успехов. Между тем это было главное в его положении при борьбе с аристократией. Не говорим уже о подозрительности и жестокостях, омрачивших конец его правления.
Заветной целью Феодора было создать национальную «эллинскую» армию, «подвижной город, охрану прочих городов». Он отдавал этому любимому делу свое время и силы; он зачислил в строй дворцовую челядь, сотни доезжачих и сокольников, он сократил царские щедроты наперекор своему широкому характеру; тратя на армию казну, собранную в крепостях Астицы и Магнисии, он, по-видимому, и на население возложил большие тяготы, строже взыскивая подати и недоимки. Одновременно он стеснял свободу действий военачальников, выдвигал незнатных, уменьшил жалованье и льготы наемного корпуса латинян, привыкших возвышать свой голос. Недовольные элементы в армии стали опорою Михаила Палеолога, и, может быть, поэтому Феодор давал Михаилу, посылая его на Запад, не латинян, но пафлагонцев и греков, хуже вооруженных, но более верных. И в недрах армии, как в государстве, нивелирующие тенденции Феодора обострили отношения и усилили ряды врагов созданного им режима.
В лице Феодора государь и писатель нераздельны. Следует лишь различать юные и зрелые годы. Большинство его писем и иных литературных трудов написаны до воцарения. Бремя царских обязанностей не только поглотило Феодора (хотя он писал и в походной палатке), но изменило его взгляды и скорее обострило его антипатии.
Феодор прежде всего человек симпатий и антипатий. Ни в том, ни в другом не знала меры его увлекающаяся, поэтическая, болезненная натура. Чрезмерно преданный друзьям, особенно Георгию Музалону, он преследует врагов и бичует их пером, не соблюдая подобающей царю сдержанности. Он и в юности отличался насмешливостью и писал сатиры, и довольно грубые, на своих учителей. Неровным, неспокойным был Феодор и в жизни. То предавался отчаянью — по смерти юной жены не хотел никого видеть и не мылся даже, — то неудача второстепенных военачальников выводила его из равновесия, и он подозревал всех в измене; то он пел дифирамбы прекрасной Никее, славному отцу, Фридриху Гогенштауфену, своим собственным победам, — и повсюду среди книжной риторики у него сквозит искреннее повышенное чувство.
Феодору ставили в вину его непостоянство. Между тем у него было постоянство именно в отношении нескольких идей, которым он служил беззаветно. У него был исключительный энтузиазм к идеалам национальной эллинской культуры, которые он усвоил с юности. Идеалы Феодора переросли свою эпоху. Будь они осуществлены, судьба эллинизма могла быть иной. Но требовалось долгое время, выдержка и осторожность, которых у Феодора не хватило; и та революция, которая снесла династию Ласкаридов, погубила и идеалы, которые Феодор поставил перед собою и проводил в жизнь весьма ясно и слишком круто.
Его идеи лишь отчасти были взяты из книг, из античных представлений о роли эллинизма и об обязанностях совершенного монарха, по Аристотелю и Платону. Корни их лежали в истории Никейского царства в условиях тяжкой борьбы греческого народа за существование. Из книг Феодор почерпнул преклонение перед древней, античной славой греческой нации. Его знамя не ромэйская, обезличенная в национальном отношении средневековая империя Комнинов, но античное прошлое эллинизма как путь к новому будущему. Он был на своем троне первым глашатаем политического ренессанса эллинской нации, и голос его прозвучал одиноко. Преобразование государства на новых началах было мыслимо лишь на почве крупных перемен в социально-политическом строе, но на пути стояла земельная и служилая аристократия, с которой Феодор не справился. Но он, по-видимому, ясно распознал врага и боролся безнадежно до конца. У писателей XIV — XV вв. там и сям мелькают туманные и несмелые мысли о необходимости социального и политического преобразования; из этого не вышло ничего. Один царь Феодор мог высказываться до конца и хотя пытаться вывести народ на новый путь национальной, народной монархии; после аристократической революции, погубившей его дело и династию, стало поздно. Грекам пришлось ждать возрождения до XIX в., когда давно уже погибла их аристократия под игом турок.
Язык греческий Феодор любит «более дневного света». Эллинское просвещение он поддерживает и распространяет, не только поощряя ученых, жертвуя на библиотеки, учреждая и расширяя школы в Никее, но не менее того своим примером, являясь прирожденным писателем на троне и гордясь этим открыто.
Феодор — достойный сын своей матери, поддерживавшей в Никее и Нимфее просвещенные традиции старого константинопольского двора. В просвещении он видит национальный долг, обязанность перед прошлым и будущим народа. Жалуясь на нелюбовь молодежи к наукам, царь пишет:
«Философия
принадлежит грекам, а нынче они ее
выживают, как иностранку. И
поэтому уйдет она к варварам и
прославит их. Вся былая духовная
нищета последних падет на ее
гонителей. Она станет врагом нашим
и ополчится на нас. А разве можно
справиться с мудростью? Поэтому
оналибо отдаст нас на гибель, либо
сделает нас варварами. Пишу все
это, охваченный мрачной тоскою».
Просвещение для Феодора — национальное дело. При православном никейском дворе преклонение перед светлой древностью было не меньшим, чем при дворе знаменитого Фридриха Гогенштауфена, и, во всяком случае, имело более национальные корни. К сожалению, мы плохо осведомлены о сношениях между дворами Гогенштау-фена и Ласкаря на почве вопросов культуры и просвещения. Друзья и союзники, они обменивались посольствами и бесспорно ценили друг в друге просвещенные тенденции. Недаром сям Феодор написал риторическую речь на кончину Фридриха. В политике оба монарха боролись с средневековыми началами.- Фридрих с папством, с феодальными пережитками и городскими привилегиями; Феодор с архонтами и властелями, служилой и землевладельческой знатью, пренебрегая притом папскими притязаниями и держа в руках греческую патриархию.
В личности Феодора преклонение перед наукой является органическим, служит краеугольным камнем миросозерцания. Просвещенное превосходство есть оправдание монаршей власти, по Аристотелю. Учением Аристотеля проникнуты философские сочинения Феодора. Служа просвещению и на нем утверждая монарший авторитет, царь мог не считаться с устарелыми взглядами и с претензиями знати, основанными на традиции и на социальном неравенстве. Феодора можно было бы назвать далеким, затерявшимся предвозвестником идей просвещенного абсолютизма, хотя, скорее, идеи эти вечны, всплывая повсюду, где власть борется против старого, за новое, истолковывая последнее в свою пользу.
Этическая часть философии Феодора является проповедью внутреннего совершенства личности путем просвещения. Последнее он понимал в рамках строгого православия. В условиях времени последнее было естественно и составляло его силу. Интересно рационалистическое понимание им добродетели, борьба за обновление личности путем науки. При благоприятных условиях борьба личности против старых оков должна была неминуемо перейти на социальную и политическую почву. Но Феодор переоценил свою власть, основанную его отцом Вата-ци на осторожном, хозяйственном и отеческом попечении о низших и средних классах; он ничего не достиг, сократил себе век безнадежной борьбою и расшатал унаследованную власть.
Замечательна его «Похвала мудрости». Наука делает человека разумным и возводит его до Господа, до блага вообще. Основа мудрости — боязнь Бога. Уча добродетели, мудрость сама является добродетелью. Против столь непоколебимой основы невежество бессильно. От последнего исходят все пороки. Лишь тот, кто познал науку до конца, владеет добродетелью. Невежда останется добычей заблуждения и будет вести жалкое существование. Обоснованию этой руководящей идеи посвящен длинный трактат «Об общении природных сил». Ссылаясь на учение Аристотеля о материи и форме, Феодор развивает тезис, что образование для человека является тем же, что форма — для материи. Образование — вторая, высшая природа человеческой личности.
В самом преклонении перед разумом в Феодоре сказывается его поэтическая натура. Как у монарха, как у писателя, у Феодора господствует чувство, часто неуравновешенное. Ни в чем не выразилась его чувствительность так ярко, как в оставленных им церковных песнопениях. Таков его Канон Богородице: «Колесницегонителя Фараона погрузи...» К кому, как не к Тебе, Пречистая, обратиться мне, погрязшему во грехах? На эту тему подобраны переливы песнопения, трогающие всякого; только верующая и пламенная душа могла составить эти ирмосы и тропари, по которым молится весь православный мир.
Прерывая наше изложение судеб Ласкарей и их царства, остановимся несколько на образовании государства Великих Комнинов в Трапезунте и на крупных переменах, происшедших в Передней Азии.
Для
основания царства Комнинов в
Трапезунте, пережившего даже
взятие Константинополя
несколькими годами, события
Плоскогорье над Черноморским побережьем в стороне Трапезунта, византийская фема Халдия, и во времена могущества Константинополя было малодоступно и, будучи населено православными лазами, управлялось местными князьями, получившими обличье византийских архонтов и сановников: в этом отношении она являлась авангардом Армении. Плодородное лесистое побережье было искони богато, и нужны перо и краски Фалльмерайера, мастера слова, чтобы описать его природные красоты. Сам город Трапезунт являлся конечным пунктом караванного пути на Восток и вместе с тем стоянкой военного флота и армии, сдерживавших кавказские племена. Его акрополь был расположен на четырехугольной скалистой террасе, господствующей над гаванью, и был с двух сторон защищен крутыми и глубокими оврагами; узкий перешеек, соединявший акрополь с высоким берегом, был укреплен башнями и стенами. Внизу, в гавани, устроенной еще императором Адрианом, тянулись богатые склады товаров из Персии, Месопотамии, Крыма, Кавказа и еще более далеких стран.
Походы
Василия Болгаробойцы против
грузинского царя Георгия,
подступившего к Трапезунту,
подчинение армянских князей
Васпурахана и наследников Баграта
были кратковременным успехом
византийского оружия в этих местах.
Ослабление, унижение армянских
княжеств вызвало, наоборот,
гибельные последствия для Византии
при слабых преемниках Василия. Был
разрушен предохранительный
барьер, защищавший Малую Азию от
турок, которые уже нахлынули в
Северную Персию. В
Гавра был из местных князьков Халдии, местными силами добыл себе Трапезунт и правил им самостоятельно, хотя ездил ко двору Алексея и оставил в Константинополе сына в качестве не то будущего царского зятя, не то заложника; за попытку бежать молодой Гавра был сослан в Филиппополь и так и не увидел своего отца. Последний округлил свои владения, взяв у турок Байбурт и Колонию. Следующие за Гавра губернаторы Трапезунта, Даватин и патрикий Григорий Таронит из армянских князей Тарона, как только утверждались в Трапезунте, начинали вести себя слишком самостоятельно в отношении к византийскому двору. Приходилось посылать против них войска и брать их с бою. В середине XII в. Трапезунт опять оказался в руках рода Гавра. Один из членов этой княжеской семьи был, вероятно, назначен дукой в конце царствования Алексея. Калоянн ходил в поход против турок и Константина Гавра, но без результата. При Мануиле Михаил Гавра явился с войском из Трапезунта на помощь императору по его требованию. Во времена латинского взятия в Трапезунте был губернатором один из Палеологов, но в Амисе (Самсуне) был хозяином Феодор Гавра.
Крушение Греческой империи вызвало на Черноморье аналогичные прежним события в большем масштабе и с участием более крупных сил. Решающее влияние в образовании Трапезунтской империи имеет Грузия, царство Тамары, кавказские конные полки. Во главе Трапезунта становятся не местные архонты Гавра, но отпрыски славнейшего императорского рода Комнинов, происходивших из Комании Понтийской (ныне Токат), между Синопом и Трапезунтом.
Малолетние
внуки императора Андроника Комнина,
сыновья Мануила, Алексей и Давид,
были при низвержении их деда
спасены и увезены в Тифлис, ко двору
знаменитой царицы Тамары (1184—1211),
дочери грузинского царя Георгия III
от осетинской княжны. Тамара
находилась в отдаленном родстве с
Комнинами (хотя не была теткой
царевичей, как пишут греки) и
покровительствовала членам этой
фамилии; незаконный сын Андроника
Алексей жил при ее дворе. Наоборот,
с двором Ангелов отношения были
враждебные. Первый муж Тамары,
буйный русский князь Георгий
Андреевич, будучи изгнан из Тифлиса,
дважды находил приют и помощь в
Константинополе. Тамара в свою очередь
вырастила при своем дворе внуков
низвергнутого Ангелами Андроника.
Они были орудиями ее политики: за событиями
в Константинополе, непопулярностью
и слабостью Ангелов Тамара зорко
следила. Судя по грузинскому
официальному историку, незадолго
до взятия Константинополя
латинянами Тамара послала войско
из имеретинов в византийские
пределы, завоевала Понт и
Пафлагонию, Лазику с городами
Трапезунтом, Самсуном (нижним, но и
в нем удержался Гавра; верхний был в
руках сельджуков), Си-нопом и даже
Амастридой и Ираклией в Вифинии.
Вслед за тем она дала эти земли
своему родственнику Алексею
Комнину. По греческим источникам,
царевичи Алексей и Давид, выросши,
получили от Тамары войско, взяли с
собою фамильные сокровища и
отправились завладеть византийскими
землями как своим законным
достоянием. Старший, Алексей,
овладел Трапезунтом и всей страною
до Самсуна без сопротивления со
стороны губернатора Палеолога, в
Трапезунтской хронике Панарета
сказано кратко, что в апреле
Обаяние имени и богатство царских отпрысков оказали, конечно, свое действие на черноморских греков, но нельзя не видеть, что утверждение их на Черноморье было делом правительства Тамары, и на первых порах Алексей был должен сознавать себя ее вассалом, сколько бы знатен он сам ни был. В таком свете основание государства Ком-нинов является лишь эпизодом в борьбе Грузии за преобладание на Восточном Черноморье, продолжением политики отца Тамары, которого войска доходили и до Эрзеру-ма и до самого Трапезунта. Судьбу Черноморья решали силы покрупнее молодых Комнинов, и оба брата, предоставленные самим себе, начали терпеть неудачи, особенно смелый Давид, разбитый Ласкарем и павший в битве с турками. Алексей не погиб потому, что его положение в крепком Трапезунте, далеком от Никеи, было безопаснее; но он не мог подать помощи брату, и ему пришлось смириться перед сельджуками.
К XIII в.
иконийские султаны, называвшие
свою страну Рум, были грозной
силой, которая упорно пробивалась к
морю и на севере и на юге. Под
стенами Амиса, нижнего Самсуна,
турки отразили Алексея, и местный
динат Гавра подчинился сначала
туркам (занимавшим верхний Амис со
времен Кылыч-Арслана), потом
никейскому императору Ласкарю, но
не Комнину (1211); между Трапезунтом и
Самсуном было торговое
соперничество. В
Алексей, попав в зависимость от иконийского султана, пережил взятие Синопа восьмью годами и умер в один год с Ласкарем (1222). Неясно, принял ли он с самого начала титул императора ромэев, как утверждает Фалльмерайер.
За малолетством его сына Иоанна не только регентство, но, по-видимому, и престол достались зятю Алексея Андронику Гиду (Гидону). Так как его называют весьма опытным в военных делах, весьма вероятно, что он одно лицо с полководцем Ласкаря Андроником Гидом, истребившим 300 рыцарей-франков, выступивших из Никомидии в помощь Давилу Комнину. Гидон мог быть кондотьером западного происхождения. На второй год правления он истребил турецкий отряд, посланный против него, вероятно, за неуплату дани.
В эти годы
в Передней Азии разыгрались
великие события. Еще в
Первый
период Трапезунтского царства
характеризуется подчинением
сельджукам, по крайней мере на фоне
этого вопроса протекает внешняя
история Трапезунта при первых двух
его Великих Комнинах». Концом этого
периода является катастрофа,
постигшая сельджуков. Могущественного
Ала ад-дина Кейкубада сменил слабый
преемник Гиас ад-дин Кейхозрев (1236—1245
или 1238—1246), вместо войн и
управления возлюбивший магию,
редкостных зверей, вино и женщин.
Его покинули лучшие полки, и, когда
приблизились монголы Бачу,
подчиненные Конии государи — между
ними и трапезунтский — заняли выжидательное
положение. В окрестностях Сиваса (Севастии)
Кейхозрев разбит был наголову
монголами (1244) и бежал к греческому
никейскому царю Иоанну Ватаци. Даже
его семейство, доверенное охране
армянского царя Хетума, было выдано
последним по требованию Бачу. За
это Хетум, царствовавший в
богатстве и славе 45 лет и известный
латинянам под именем Гайтона,
обеспечил себе монгольскую дружбу
и подданным своим в Киликии
безопасность. Взяв города
сельджукского царства и самую
Конию, Бачу пошел на Грузию, где
царица Русудан, сестра Лаши, захватила
власть и дружила с сельджуками, за
что Тифлис был разорен Джелал ад-дином
(1225). Русудан послала в Конию
законного наследника Давида, сына
Лаши, и хотела доставить трон
своему сыну, также Давиду. Татары
теперь вмешались в распрю,
посадили одного Давида в Тифлисе,
другого в Сванетии, а за мятеж
схватили грузинских князей и
большую часть зарезали. И Грузия
тогда подчинилась татарам.
Одновременно Иконийский султанат
стал управляться монгольским
наместником, хотя на престоле Конии
сидели до конца XIII в. потомки
Кейхозрева, большей частью
малолетние. События эти случились,
впрочем, уже при четвертом Великом
Комнине в Трапезунте, Мануиле. Трапезунт
попал из подчинения иконийскому
сельджукскому султану в подчинение
монгольским ханам, но благодаря
своевременной покорности Мануила
монголы не вступили в область
Трапезунта и Великие Комнины не
ездили ко двору ханов в далекий
Каракорум. Это было великим успехом
политики Комнинов. Монгольская
власть была разорительна для
покоренных народов. Правда, ими
немедленно принимались меры, чтобы
города были вновь заселены и поля
засеяны. Но единственной их целью
было повысить собственные доходы, и
покоренные должны были работать
для них. Все имеющее ценность было
немедленно переписано и обложено:
поля, мастерские, рыбные ловли,
рудники. Лишь женщины и духовенство
были освобождены от податей.
Каждый христианский подданный
монголов отдавал ежегодно
сборщикам
[1] ????. ??? ??????? ????. Р. 106—107.
[2] Сельджукский источник говорит не о Давиде, но о царе Алексее Трапезунтском.
[3] На некотором
расстоянии лежал женский монастырь
Богородицы Скоропослушницы,
выстроенный супругою Ватаци. При
монастыре Христа Ватаци выстроил
ряд дач для придворных с их слугами,
приезжавших на поклонение и для
отдыха; такие колонии были нередки
в греческих монастырях, напр, при
царском монастыре возле Сереса,
носившем то же старинное местное
имя Меникейского, как и царский
монастырь в Сосандрах. Положение
Сосандрского монастыря в точности
пока неизвестно (он был разрушен
турками после