Глава 3

ЛИТЕРАТУРА

Литература XVIII — начала XIX в.

Серьезные сдвиги в социально-экономической и идеологической сфере послужили благоприятной основой для расцвета вьетнам­ской литературы XVIII — начала XIX в., причем важным факто­ром было усиление слоя феодальной интеллигенции: формируется распространенный тип небогатого, не связанного со службой уче­ного-книжника, обычно учительствовавшего и занимавшегося вра­чеванием. Знаменитый врач, писатель и поэт Ле Хыу Чак (1720— 1791) лукавой ссылкой на лень (его псевдоним — Лан Онг — Ле­нивый Старец) прикрывал свое нежелание служить трону. Лите­ратура этого времени дала классические шедевры поэзии, появи­лась целая плеяда замечательных имен, среди которых выделяют­ся знаменитая поэтесса и писательница Доан Тхи Дьем (1705— 1748), великий поэт Нгуен Зу (1765—1820), замечательная поэ­тесса Хо Суан Хыонг (конец XVIII — начало XIX в.), выдающийся поэт Нгуен За Тхиеу (1741 — 1798).

Пристальное внимание к судьбе, чувствам и чаяниям личности приобретало в литературе особое значение вопреки конфуциан­ским принципам беспрекословной покорности. Известно из хро­ники, что к попытке властей в 1751 г. напомнить подданным о «Сорока семи поучениях» князя Чинь Така, по сути дела этиче­ском кодексе вьетнамского конфуцианства, народ «оставался без­участным, считая, что это не стоит внимания»[1].

Художественное познание духовного мира, гуманистическая идеализация человека шли параллельно с усилением социальной критики и сатирических тенденций. В литературе с оговорками, осторожно утверждалась внесословная самоценность личности. Литература использовалась в острой политической и идеологиче­ской полемике, обнаруживая отточенную, разящую публицистич­ность.

Очевидна тенденция и к широкому познанию мира как бы в обход конфуцианской догматики, но без прямых посягательств на каноны конфуцианства. В литературе этого периода находила выражение характерная особенность идеологического развития тога времени:  отрицание отжившего не принимало  формы  открытого ниспровержения,  оно осуществлялось как  бы  подспудно,  старое подтачивалось исподволь. Фан Хюи Тю  (1782—1840)  писал в начале XIX в.: «Ученый, читая книги помимо конфуцианских классических книг и династийных историй, должен опрашивать широко,  разыскивать вокруг,  искать вдали,  черпать  вблизи,  изучать, чтобы  прийти  к  истине,   только  тогда   он будет достоин славы человека  широких познаний»[2].  Стремление к накоплению  поло­жительных знаний находило свое преломление в расширении кру­га тем, охватываемых литературой, в появлении книг очеркового характера, книг о путешествиях — в соседние Китай и Камбоджу и даже в Европу.

Вьетнамская литература, традиционно тесно связанная с даль­невосточным культурным регионом, живо воспринимала веяния из Китая. Вместе с тем вьетнамская литература переходила нацио­нальные границы — известны лестные отзывы литераторов Южно­го Китая о произведениях вьетнамских авторов, встречи замеча­тельного поэта и ученого Ле Куй Дона (1726—1784) с китайскими эрудитами: он обменивался с ними стихами, спорил о литературе. Сохранились свидетельства о контактах с литераторами Рюкю и особенно Кореи. «Корейцы по характеру своему люди утонченные и предупредительные, понимают толк в чтении книг, весьма спо­собны к литературе, любят учтивость»[3],— вспоминал Ле Куй Дон о встречах с корейскими послами, которые написали к сборнику его стихов два предисловия.

Такое общение было возможно, в частности, потому, что вьет­намская литература продолжала развиваться как на «ученом» языке ханване (вьетнамизированный вариант вэньяня), так и на вьетнамском народно-разговорном языке. Положение двух ветвей вьетнамской литературы отнюдь не было равноправным. Начиная со второй половины XVII в. произведения, написанные на вьет­намском языке, подвергались запретам, которые не отменялись и в XVIII в.

Обусловлено это было тем, что в обстановке обострявшихся социальных противоречий литература часто становилась рупором неофициальных и, с точки зрения властей, крамольных идей. Ли­тература на живом языке, демократическая по форме и содер­жанию, которая была доступна народу (певцы и сказители до­носили эти произведения до неграмотной массы крестьянства), вызывала раздражение у феодальных властителей, стремившихся утвердить свою «избранность», свое монопольное положение в об­ласти духовной культуры, отгородившись от народа непонятным ему письменным языком ханваном.

Показательно, что под репрессии, однако, не подпали высоко­поставленные авторы, вместе с князьями Чинями развлекавшиеся сочинением стихов на  вьетнамском языке.  Очевидно, литературные произведения  преследовались  не только  из-за  их  языковой принадлежности, но и из-за содержания, которое не устраивало господствующие верхи. Литературный труд поэтов, писавших по-вьетнамски, не  приносил им ни славы, ни богатства, а мог навлечь на них только немилость. Поэтому многие писатели почитали за благо скрывать свое  авторство,  и  во  вьетнамской литературе  появилось значи­тельное количество произведений,  авторы    которых    неизвестны. Но была и другая причина анонимности, заключавшаяся в осо­бенностях создания и бытования в ту эпоху произведений некото­рых жанров, в частности поэм: они бытовали не только в пись­менном виде, но и в устном исполнении, что оказывало влияние и на их композицию, и на их поэтику вообще.

Литераторы XVIII в., столетия крестьянских восстаний, острее, чем прежде, чувствовавшие свою связь с народным творчеством и народной жизнью, записывали и изучали произведения фольк­лора. На рубеже XVIII—XIX вв. были произведены первые за­писи народных песен. Тогда же появились и своеобразные лири­ческие поэмы, которые представляли собой венок из народных песен (казао), иногда фривольного содержания («Родная стихо­творная речь» анонимного автора). Ле Куи Дон записывал устные забавные рассказы, рассуждая о том, что нельзя пренебрежитель­но относиться к ним: «И книги из деревенской глуши, слова, услы­шанные на дорогах и в переулках, без робости, взяв кисть, при­общаю к записям»[4].

Народное творчество того времени характеризовалось усиле­нием сатирических тенденций. В конце XVIII в., как полагают, оформился цикл анекдотов о Высокоученом Куине. Этот персонаж выражал стремление личности к самоутверждению в условиях всеподавляющей деспотии. Его главное амплуа — шутки над госуда­рями, князьями, над китайскими сановниками и послами, а также и божествами. Комическим антиподом его является главный пер­сонаж другого цикла того же времени — Высокоученый Мясник; он невежествен и глуп, его удачи и блестящая карьера предстают как результат целой цепи счастливых случайностей.

В XVIII — начале XIX в. возникли, по-видимому, предания и исторические песни, посвященные вождям крестьянских восстаний Куан Хе (Нгуен Хыу Кэу), Нам Кыонгу, Ба Вану и др. «Песня о юноше Лиа», рассказывающая о подвигах народного героя, делив­шего между бедняками добро чиновных правителей и богатеев, приняла форму развернутой фольклорной поэмы[5].

Для литературы XVIII — начала XIX в. фольклор продолжал играть роль важнейшего истока, питавшего ее, но очевидно его значение прежде всего как фактора демократизации литературы. В литературе преобладало стремление, не отказываясь от традиций, творчески развивать их, откликаясь на требования изме­ряющейся жизни. Авторитет древних авторов привлекался для то­го, чтобы оправдать и защитить новое в литературе. Ле Куи Дон писал: «Люди минувших времен говорили: сочиняя стихи и про­зу, делая записи о событиях, одного лишь опасайтесь — неизмен­ности; хотели они сказать этим, что следует из слов и мыслей, принадлежащих древним, выковывать новое, а не брести старыми путями»[6].

Лучшие литераторы того времени выступали против распро­страненных тогда среди служилой знати пустых упражнений в стихотворстве. Одновременно высказывалась мысль в защиту со­держательной, глубокой поэзии. «Основа стихов — в мыслях,— писал Ле Хыу Чак.— Если мысль глубока, то и стихи пре­красны»[7].

Поэзия малых форм и прозо-поэтические жанры на ханване, как и прежде, ориентировались на каноны танской поэтики, но уже с начала XVIII в. намечается творческий подход ко всему устоявшемуся: появляется новая тематика, интерес к оригиналь­ной образности. Подчас именно в этих произведениях наиболее ярко выражались идеи протеста против социальной несправедли­вости, как в строках поэта Фам Нгуен Зу (1740—1786), обра­щенных к правителю из рода Нгуенов:

Величавы золотые стены, а народ твой —

с пустыми руками.

Блистают слитки серебра, а народ

твой бедствует в нужде.

Народ гол, народ нищ, ты же спокоен

в своем дворце,

Довольство в твоем сердце, радость

в твоих глазах...[8]

В связи с расширением тематики поэзии в ней появляется тен­денция сосредоточить внимание не на абстракции — некой отвле­ченной человеческой личности, рассматриваемой в плане конфу­цианских представлений,— а на человеке, образ которого приоб­ретает все больше черт психологической, социальной и бытовой конкретности. Обыденной тематике соответствовали кажущаяся простота поэзии, например Нго Тхи Ыка (1709—1736), поиски вы­разительных черт, жестов, достоверной детали. «Сочинения не тре­буют от меня больших трудов, лишь бы найти нужные слова»[9],— писал он, имея в виду свой отход от подчеркнуто книжного стиля. Вот строки его стихотворения «Бабушка возвращается к вечеру с рынка»:

Вернулась с рынка, внуки улыбкой

встречают еще в переулке

И радостно делят между собою

сладкие хлебцы[10].

Показательны стихотворные циклы, дававшие больший простор для изображения человека, чем стихотворная миниатюра.  Стихи на ханване иногда заменяли собой записи в дневнике путешественника, что способствовало введению в поэзию конкретных на­блюдений, раздвигало ее рамки. Поэт XVIII в. Нгуен Тон Куай; из поездки с посольством в Китай привез сборник стихов, в самих названиях которых отмечены вехи его странствия: «Ночь в Ланг-шоне»,  «Озеро Дунтин»   («Десятки тысяч узорчатых парусов — гости из-за тысячи ли»)[11]. Поэт часто идет от личного впечатле­ния, говорит об увиденном, привлекает новые поэтические обра­зы, что отмечал Фан Хюи Тю: «Слова отточены и новы, пришлись нам по нраву»[12].

Чинь Хоай Дык (1765—1825) в своих стихах рисует Камбоджу, которую посетил в конце XVIII в.,— «озеро-море» Тонле-Сап, хра­мы Ангкора («древний каменный город»)[13].

Стремление к расширению охвата жизненных явлений, к но­вым мотивам, темам, идеям особенно сказывалось в поэзии на вьетнамском языке. Оживали закосневшие было поэтические сим­волы, обретая кровь и плоть. Утрачивали свою условность фигуры, прежде входившие в канонический набор. В стихах Мак Тхиен Титя (XVIII в.) эти фигуры, например рыбак, уже не условное обозначение совершенномудрых мужей, бегущих суеты, а живые образы тружеников, занятых своим делом («На реке рыбаки — шум, голоса неумолчно несутся»)[14].

Новой, дерзновенной идеей проникнуто стихотворение «Птица в клетке», которое согласно традиции было написано вождем крестьянского восстания Нгуен Хыу Кэу (ум. в 1751 г.) накануне казни. В нем дух свободы, воплощенный в аллегорическом образе птицы, томящейся в неволе («Небеса и земля — заточен плоти комок в этой клетке»)[15].

Поиски новых средств выражения диктовали обращение и к опыту народного театра тео. Как монолог персонажа из пьесы тео строится стихотворение вождя Тэйшонов Нгуен Хюе, который обрушивался на оппозиционных ему конфуцианцев, противопостав­ляя их крестьянству:

Я не упрекну земледельца,

Мне только отвратителен  ученый-книжник.

Набрался дерзости — государя величает лишь господином![16]

Духовная раскованность, характерная для того времени, нахо­дила выражение и в содержании стихотворений, и в поисках новых или малоизвестных форм, как, например, строфа с однословной последней строкой, требовавшая предельного лаконизма:

Живя среди людей, на этом свете,

он чаркою гремел неутомимо.

А умер — в ад спустился, держа

под мышкой что-то.

Владыка Преисподней загремел громами:

— Что там у тебя?

— Бутыль...[17] —

писал Фам Тхай (1777—1813), утверждая в этом шуточном сти­хотворении раскованность человеческого духа.

Пример преобразования традиционных малых жанров поэзии на вьетнамском языке как бы «изнутри», без ломки устоявшихся форм дает творчество Хо Суан Хыонг. Эта поэтесса, которую на­зывают «царицей вьетнамской поэзии», писала восьмистишия и четверостишия в точном соответствии с правилами классического стихосложения, но творчество Хо Суан Хыонг ближе к фольклору по духу, кругу тем, образности. Оно питалось соками народной городской культуры. Поэзии ее свойственна двуплановость — в ее стихах просвечивает второй смысл, подчас встречается, хотя и замаскированное, крепкое, площадное словцо.

Поэтесса восстанавливала в правах земные наслаждения и без стыдливого лицемерия говорила о красоте человеческого тела, что было запретным для вьетнамского поэта того времени. Подлин­ным целомудрием овеяно ее стихотворение «Девушка, заснувшая в полдень». В своих стихах Хо Суан Хыонг смело бичевала хан­жество буддийского духовенства («Буддийский монах»), сатири­чески изображала школяров-конфуцианцев («Браню глупых шко­ляров»), лицемерных конфуцианцев-«мудрецов».

Хо Суан Хыонг выражала в стихах мысль о могуществе чело­века, ощущение огромности его сил, ценности чувственной жизни.

Но жизнерадостная интонация пропадает у Хо Суан Хыонг, когда она пишет о тяжелой женской доле, об унизительной жизни наложницы, делящей с другой «общего мужа», о женщине, кото­рую ожидают тяжкие наказания, презрение общества и жизненные невзгоды, если она «без мужа, а ребенка прижила». Стихи Хо Суан Хыонг звучали вызовом традиционным конфуцианским представлениям, принижавшим женщину:

Была бы мужчиной,— я с горечью думаю,—

могла б изменить я лихую судьбу мою.

Могла бы вершить я великие подвиги,

не зная досадных преград![18].

(Перевод Г. Ярославцева)

Со стихами Хо Суан Хыонг во вьетнамскую поэзию входят новое мироощущение, реалистические черты, «низкая» тематика и необычная образность.

Наряду с искусством лаконичной поэтической миниатюры вьетнамской литературе свойственна традиция крупных стихотворных форм, нехарактерных для литератур Дальнего Востока, но зато очень распространенных в литературах Юго-Восточной Азии. К середине XVIII в. меняется соотношение различных жанров поэм. Жанр историко-эпической поэмы, который в XVII в. дал такое замечательное произведение, как «Книга Небесного Юга», явно испытывал упадок. Ответвлением этого жанра можно считать поэму Хоанг Куанга (XVIII в.) «Песнь воспоминаний о Юге», в которой восхвалялись деяния Нгуенов, властителей Южного, Вьетнама (эту поэму всячески распространял в своих войсках Нгуен Ань во время войны против Тэйшонов).

Стремление глубже  проникнуть  во  внутренний мир  человека вызвало к жизни в XVIII в. жанр лирической поэмы (нгэм), в которой описание душевных переживаний героев сделалось важ­нейшим средством их характеристики. Центральной фигурой ли­рической поэмы стал образ страдающей женщины, в нем как бы воплощается боль той эпохи. Нгэм представляет собой монолог, который произносит героиня, изливая свою душу; ее думы и чув­ства — отклик на событие, о котором она рассказывает. Лириче­ское начало, таким образом, в поэме переплетается с эпическим. Преемственность философско-лирической поэмы XVII в. и ли­рической поэмы выражалась в том, что нгэм тоже связан с ме­лодией  и  музыкальным  сопровождением. Она  сохранялась  и  в широте фона — философского или обобщенно исторического,— на котором развертывается коллизия нгэма, спроецированная, одна­ко, не в сферу высоких принципов, великих дел, а в сферу личных отношений и чувств. Представляется  важным замечание проф. Данг Тхай Мая о том, что зачин поэмы Доан Тхи Дьем «Жена воина, ушедшего в дальний поход» мог бы вполне служить зачином большого произведения героико-эпического плана («В го­дину, когда в  небе и на земле поднимается буря и вихри пы­ли...»)[19], зато следующая строка вводит читателя в иную, част­ную сферу  («Много горя у розовощеких красавиц»)[20]. Нгэм со­средоточен на отдельной личности, судьба которой определяется широкой панорамой общественных событий, изображаемой в про­изведении. Такой поворот в эволюции жанра был знаменателен и являлся выражением общих тенденций тогдашнего этапа развития литературы.

Поэтессу Доан Тхи Дьем можно считать основоположницей жанра лирической поэмы, несмотря на сомнения некоторых уче­ных в ее авторстве[21].

Поэтесса Доан Тхи Дьем была в числе образованнейших людей своего времени, ее профессии учителя и врача были в течение некоторого времени главным источником существования семьи Доан.

Она, как полагают, в 1743—1745 гг. написала поэму «Жена воина, ушедшего в дальний поход», точнее, сделала поэтическое-переложение на вьетнамский язык одноименной поэмы Данг Чан Кона (ум. в 1745 г.), написанной на ханване.

В поэме Доан Тхи Дьем война воспринимается как бедствие. Поэма представляет собой исповедь женщины, проводившей мужа на войну. Несмотря на то что, исходя из текста поэмы, трудно судить о конкретных исторических рамках происходящего, можно полагать, что думы и переживания героини поэмы порождены со­бытиями середины XVIII в. Военные походы тех лет были направ­лены на подавление повсеместно вспыхивавших крестьянских вос­станий. Это были несправедливые и непопулярные войны. Война и ее ужасы как бы преследуют жену воина. И она осмеливается роптать, вместо того чтобы молча терпеть и повиноваться, как это предписывала ей конфуцианская мораль. Душу героини гло­жет тоска разлуки с мужем и снедают заботы о детях и преста­релых родителях.

Утверждению жанра лирической поэмы способствовал Нгуен За Тхиеу, который происходил из знатной семьи: он был внуком князя Чинь Кьюнга и с детских лет воспитывался во дворце пра­вителя. В историю вьетнамской литературы он вошел как автор лирической поэмы «Жалобы королевской наложницы». Поэт рас­сказывает о трагедии наложницы, которую «властитель весны» сначала одарил своей благосклонностью, но вскоре бросил и за­был. «Жалобы» — это страстная мольба покинутой женщины о счастье. И хотя всю поэму пронизывает всепроникающий лейт­мотив печали и отчаяния, в ней говорится о радости и тоске, о вспышке гнева и об искре надежды.

Портрет и описание талантов героини создают идеальный об­раз, навеянный литературной традицией. Но далее героиня Нгуен За Тхиеу обретает нетрадиционные черты — она погружается в воспоминания о девических годах, и перед читателем предстает высокомерная и тщеславная девушка, отказывающая всем жени­хами и наконец осчастливленная тем, что на ее долю выпало стать одной, из бесчисленных наложниц, государя. Она так упивается собственной красотой, что ей мнится, будто даже «деревья и тра­вы вскипали страстию туч и дождей»[22] при ее появлении. Но ее счастье оказалось недолговечным, и, чем дальше отходит поэт от его описания, тем большую симпатию вызывает героиня. Из-за несчастья, постигшего ее, читатель открывает в кичливой аристо­кратке страдающую, тоскующую женщину, жалкую в своем одино­честве, стремящуюся вырваться из своей роскошной тюрьмы. В этош гуманистическая ценность поэмы,

Стиль произведения отличается усложненностью, обилием труднодоступных литературных и исторических реминисценций, а так­же китаизмов: читатель позмы испытывает чувство человека, вхо­дящего в роскошные палаты замысловато убранного старинного дворца.

К лирическим поэмам этого периода примыкает произведение, написанное в конце XVIII в. на кончину Нгуен Хюе его супругой принцессой Ле Нгаук Хан (1770—1799), «Горестный плач». Глу­боко личное лирическое начало сочетается в нем с восхвалением героических деяний вождя Тэйшонов: «...в простом рубище под розовым стягом Народу он помогал государство воздвигнуть, ве­личественны деяния его»[23].

Главным предметом изображения в поэме XVIII — начала XIX в. был человек, заявлявший о своем праве на счастье, хотя феодальное общество сковывало его и не позволяло ему по-на­стоящему развернуть свои дарования; отсюда — ограниченность положительного идеала в повествовательных поэмах (чуенах), в финале которых герой после длительных приключений обычно со­единяется с любимой девушкой и становится достойным чиновни­ком или добрым монархом. Персонажи в большинстве чуенов изо­бражались во внешних проявлениях.

В чуенах существует и волшебное, чему они, видимо, обязаны народной сказке, подарившей повествовательной поэме немало любопытных сюжетов и мотивов. Сказке поэма обязана и идеа­лизацией положительного героя.

В поэмах дана широкая перспектива жизни феодального об­щества с характерными для него гнетом и произволом, которые обычно изображаются как некие отклонения от нормы. Знаменателен для эпохи конфликт, который часто встречается в чуенах: в борьбе за свое счастье герои сталкиваются с феодалами-чинов­никами. Героиня поэмы Фам Тхая «Светлое зерцало и драгоцен­ный гребень» кончает с собой, чтобы не выйти замуж за нелю­бимого, к чему ее принуждал всесильный наместник. Характерно, что чуен XVIII в. (да и XIX в.) выдвигал активного героя. Вместе c тем образы резко разделялись на положительные и отрицатель­ные, авторы не скрывали своих симпатий и антипатий.

Повествовательные поэмы по своему стилю и идейному звуча­нию довольно четко делятся на два типа. Одни поэмы, близкие к фольклору и по сюжету, и по характеру изложения, в отличие от других поэм, написанных более изысканно, созданы, очевидно, в менее образованной среде (возможно, профессиональными пев­цами, сказителями — кеве и хатсамами). Эти произведения отличаются простоватостью стиля, но они обычно очень смелы, содер­жащиеся в них обличительные мотивы резки. Мишенью для об­личения в них становится порой даже сам монарх. Примером мо­жет служить гротескный образ Чанг-выонга — бесчинствующего государя из анонимной поэмы «Фам Тай и Нгаук Хоа». Кстати, обращаясь нередко к жизни двора и сановников,  авторы таких поэм обычно обнаруживают незнание придворного быта и нравов, но, не смущаясь этим, восполняют пробел собственными, часто наивными, представлениями о том и о другом, что лишний раз свидетельствует о близости авторов этих произведений не к слу­жилой среде, а к народу.

Авторы повествовательных поэм XVIII — начала XIX в. не выдумывали сюжетов сами, а пользовались готовыми. Немалую роль играла здесь популярность того или иного сюжета — ведь ав­тор в таком случае наверняка мог рассчитывать на интерес к своему детищу. Неисчерпаемым хранилищем сюжетов для вьет­намских поэтов были литературы других народов, прежде всего китайского. Поэмы на сюжеты из китайской литературы создава­лись, как правило, в более образованной среде. В этих произве­дениях сказываются начитанность и более высокая поэтическая культура их авторов.

Сюжет анонимной поэмы «Фан и Чан» очень прост, число пер­сонажей невелико, зато автор делает акцент на изображении внут­реннего мира двух своих главных героев. Действие поэмы проис­ходит в Китае времен династии Сун (960—1279). По содержанию это любовная история, и ей свойственна светлая тональность.

В жанре чуена написана поэма Нгуен Зу «Стенания истерзан­ной души»[24], которая является вершиной вьетнамской классики и делом жизни поэта[25].

Нгуен Зу — великий поэт вьетнамского народа, его творчество» венчает наиболее плодотворный период развития вьетнамской классической поэзии XVIII — начала XIX в. Юность и молодость поэта прошли во времена величайшей в истории Вьетнама кре­стьянской войны. Его отношение к Тэйшонам было сложным: он отказался от сотрудничества с ними, скитался по стране и долгие годы прожил в родной деревне своих предков. Есть, однако, осно­вание считать, что он положительно оценивал некоторые стороны деятельности Тзйшонов. После подавления этого движения в 1802 г. Нгуен Зу принял должность правителя уезда и впослед­ствии занимал ряд высоких должностей. В 1813—1814 гг. он воз­главил посольство в Пекин, а затем был назначен вице-министром церемониала.

В историю вьетнамской литературы Нгуен Зу вошел прежде всего как автор повествовательной поэмы «Стенания истерзанной души», он максимально раскрыл художественные возможности этого жанра. Обратившись к народному поэтическому творчеству, Нгуен Зу способствовал формированию вьетнамского литератур­ного языка и довел до совершенства вьетнамский стих. Живя в смутное время ломки и перемен, поэт в своем творчестве — от пейзажных зарисовок до произведений широкого социального плана и стихов мужественного гражданского звучания — передал свойственное его эпохе чувство тревоги, выразил ощущение не­прочности общественных устоев и одновременно высокий гумани­стический пафос.

В его поэме «Стенания истерзанной души» намечается далеко идущая переоценка ценностей феодального общества: самыми воз­вышенными героями произведения, на стороне которых все сим­патии   автора,   оказались наиболее презираемые, согласно   офи­циальным  понятиям,  люди — обитательница «зеленого терема» («веселого» дома) Кьеу и вождь повстанцев Ты Хай, «разбойник», каким считал его императорский двор. Душевные муки Кьеу и есть та призма, сквозь которую поэт видит мир в его красоте и безобразии. В поэме как бы сливаются поэзия несломленной, хотя и безмерно униженной и исстрадавшейся души и поэзия идеальной природы, которая по традиции изображена несколько отвлеченно. В поэме Нгуен Зу впервые во вьетнамской литературе ярко, с симпатией нарисован образ бунтаря — богатыря Ты Хая, защитника слабых, противопоставленного всему укладу тогдашней жиз­ни. Однако Ты Хай противоречив: этот свободолюбец, не призна­ющий императора, человек, клеймящий императорских сановников, сам создает удел, где «двор его царит под этим небом». Широта охвата  жизни,  свойственная произведению,  дает  право вьетнам­ским литературоведам по аналогии с известным высказыванием Белинского называть его энциклопедией восточного феодализма. Поэма Нгуен Зу «Все живое», именуемая также «Призывание душ», вероятно, была создана во втором десятилетии XIX в. В ней воссозданы обобщенные образы людей разных сословий — как бы вертикальный разрез вьетнамского феодального общества. Поэма «Все живое» — взволнованный поэтический  рассказ  о  бесчисленных драмах эпохи, который перерастает в большой страстный мо­нолог поэта, потрясенного всеобъемлющей трагедией человечества. В  этом  произведении  Нгуен Зу говорит о неприкаянных душах умерших, которые согласно буддийскому учению ожидают очеред­ного перевоплощения, но прежде всего поэта интересуют земные судьбы  людей — чиновника   и   купца,   военачальника   и  простого воина, богача и бездомного скитальца. Каждый из этих образов обрисован немногословно, но выразительно.

Нгуен Зу осознает жизнь, исходя из буддийского тезиса о брен­ности, суетности всего и тщете всех устремлений. Однако, если чиновник, военачальник, конфуцианский книжник предстают в его произведении как жертвы собственных страстей — жажды почестей, власти, богатства, то простой люд, воины, труженики:— это жертвы неумолимых жестоких обстоятельств. Гуманистические идеи поэта тесно связаны здесь с буддийской религией.

В то время как литература на вьетнамском языке была пред­ставлена прежде всего поэзией, литература на ханване заявила о себе в XVIII в. и заметным разнообразием прозаических жанров.

Развиваются давние традиции «странных», «необычайных» или «удивительных» историй. Доан Тхи Дьем подчеркнула эту пре­емственность самим названием своего сборника новелл «Новая книга рассказов об удивительном», как бы продолжавшего «Собра-_ипе рассказов об удивительном» Нгуен Зу (XVI в.). Чудесное, сказочно-фантастическое обычно вставлено в жизненную, нередко бытовую ситуацию. В основе большинства сюжетов Доан Тхи Дьем лежат любовные коллизии и переживания, она стремится показать свободное проявление человеческих чувств и сильные женские натуры, для которых нет ничего превыше любви. Если героиня новеллы «Достославная женщина из Анэпа» кончает с собой, узнав о смерти любимого мужа, отправившегося с посоль­ством в далекий Пекин, то она делает это не потому, что так ве­лит долг образцовой, по конфуцианским представлениям, жены, а потому, что ее сломило огромное непоправимое горе. В другой новелле Доан Тхи Дьем, «Чудесная встреча в Битькэу», расска­зывается о вполне земной любви небожительницы и юноши и об их семейных неурядицах.

Дух того времени — жажду социальных реформ — воплощает собой героиня новеллы «Святой храм у залива», которая подает государю прошение, предлагая жестоко пресечь взяточничество, поборы и насилия, творимые чиновниками, вернуться к «старинным порядкам», она же предостерегает от ненужного похода на Тьямпу, который действительно закончился плачевно. Но новеллы Доан Тхи Дьем примечательны не только своим содержанием. Интересно, например, что в них резко возрастает роль внесюжетных элементов — главным образом стихов, приобретающих там самостоятельное значение: рамки традиционного «рассказа о не­обычайном» становились стеснительными.

Появляются новеллы аллегорического характера, наполненные социальными обобщениями, например «Спор дракона и тигра о превосходстве» неизвестного автора, в котором мудрец — даосский отшельник — осуждает жестокость и насилие тигра, «размахиваю­щего острыми когтями и обнажающего клыки, чтобы терзать ими людей». Жанр подобных аллегорий был известен в Китае еще ра­нее, а в Корее получил значительное распространение как раз в XVIII в.

То же столетие ознаменовалось возрастающим интересом к духу познания, к конкретному факту, к реальному явлению, собы­тию. Во Вьетнаме возникает ряд произведений публицистической и мемуарной литературы. Например, в сочинениях Ле Куи Дона немало очерков, в частности о вьетнамском мастере, изготовляю­щем часы и астрономические приборы по европейским образцам; в его же «Описании панорамы достославной столицы» много гово­рится об искусстве столичных ремесленников.

Знаменитый вьетнамский медик и литератор Ле Хыу Чак оста­вил интересный памятник — «Описание дел в достославной столи­це». В этой книге описываются главный город Вьетнама и встречи автора с разными людьми при княжеском дворе Чиней и вырисовывается образ самого врача, тонкого знатока литературы и поэта, умудренного жизнью человека, для которого нет ничего вы­ше личной независимости. В молодые годы он был военачальником, но затем удалился в деревню, чтобы вкусить радость «без­мятежного покоя». На самом же деле досуг Ленивого Старца был заполнен кипучей деятельностью. Его стихи, помещенные в «Опи­сании», отражают энергию врачевателя, стремление трудиться на благо людей.

Появление книги «Император Ле — объединитель страны», соз­данной Нго Тхи Ти и другими авторами из семейства Нго («Лите­ратурный кружок семьи Нго») в конце XVIII в. под влиянием ки­тайского исторического романа-хроники, ознаменовало рождение нового жанра. Основой романа «Император Ле», однако, послужи­ли современные авторам исторические события, связанные с вос­станием Тэйшонов, падением князей Чиней и династии Ле, тогда как китайские романы обычно черпали сюжеты из отдаленных времен.

При всей легитимистской концепции создателей эпопеи они все же стремились к объективности, поэтому образ руководителя Тэй­шонов Нгуен Хюе, несмотря на отрицательное отношение к нему авторов, обрисован достаточно привлекательным. Еще сложнее воссоздай образ Нгуен Хыу Тиня. Сын богатого купца, он, одер­жимый честолюбием, рвется к вершинам власти и достигает их пу­тем предательства. Человек большого ума, таланта и энергии, он тем не менее лишен моральных устоев. Другие герои изображены более однолинейно и традиционно, но привлекают своей цель­ностью. Так, авторы с благоговением рисуют Ли Чан Куана, удо­стоенного высшей ученой степени, который счел себя виновным в гибели своего повелителя — князя Чиня — и решил добровольно принять смерть.

В начале XIX в. несколькими вьетнамскими католическими священниками-расстригами была написана «Книга потаенного о заокеанской вере во Христа», использующая традиции романа-хроники, которая содержала рассказ о путешествии в Европу, в Ватикан, воссоздавала образ папы Пия VI и предупреждала об опасности иностранного вторжения.

Прозо-поэтические жанры в XVIII в. обогатились произведе­ниями на вьетнамском языке, некоторые из них, что особенно ин­тересно, возникли в тесной связи с народными восстаниями. Стремлением к сближению со стихией народной речи характери­зуется «Воззвание Ле Зуи Мата», написанное во время крестьян­ского восстания 1738—1769 гг. Многие строки «Воззвания», обли­чающего преступления правителей, представляют собой цепочки образов, заимствованных из народных пословиц и поговорок: князья Чини «сначала, будто дрянная лиана, обвились вокруг вет­ви, резвились, словно мышь, угодившая в большой кувшин с ри­сом»[26]. Авторы таких произведений (например, «Воззвания Тэй­шонов») явно рассчитывали на то, что они будут передаваться из уст в уста неграмотными крестьянами.

Вьетнамская литература XVIII — начала XIX в. несла в себе черты литературы переходного периода, в ней уже зародились и все более усиливались тенденции, сходные с ренессансными. К концу XVIII в. возрастает рационалистическое стремление к конкретному художественному познанию мира в его разнообразии, навеянное просветительскими тенденциями, возникающими под влиянием Китая и европейских знаний, которые намечаются преж­де всего в общественной и научной мысли. Расширяется тематика литературных произведений, резко обостряется социальная крити­ка, и возрастает в них роль элементов сатиры. Литература вновь и очень плодотворно обращается к своему первоистоку — народ­ной поэзии.

Литература 20—50-х годов XIX в.

Монархия Нгуенов, особенно начиная со времени правления Минь Манга, предпринимала энергичные меры для того, чтобы укрепить и законсервировать феодально-бюрократический режим и отгородиться от веяний с Запада. В то время проводниками этих новых веяний являлись вьетнамцы, ездившие в Европу или в колонии западных держав в Южной и Юго-Восточной Азии, в частности некоторые вьетнамские католики, получившие образова­ние и жившие в Европе (их насчитывалось единицы), подобно пастору Филиппу Биню, оставившему рукопись «Книга записей разных дел», законченную в 1822 г. в Лиссабоне и недавно обна­руженную в Ватикане. Примечательно, что Филипп Бинь критиче­ски относился к конфуцианской схоластической школе тогдашнего Вьетнама и указывал на преимущества европейской системы об­разования. Он же писал о французской буржуазной революции («народ казнил короля»).

Вьетнамская же монархия, по традиции опиравшаяся на кон­фуцианство, предпринимала попытки поднять пошатнувшийся ав­торитет конфуцианских догматов, резко противопоставив их ка­толичеству как чуждому, пришлому.

Поэтому 20—50-е годы XIX в. ознаменовались усилением охра­нительного течения, всячески поддерживаемого властями. Возни­кало множество произведений дидактической направленности, на­писанных в жанре поэмы на вьетнамском языке и предназначен­ных для широкого распространения в народе. Перелагались стиха­ми книги конфуцианского канона («Луньюй», «Шицзин», «Шу-цин»). Писались (тоже в стихах) назидательные книги, в которых изображались образцы ревностного исполнения конфуцианских этических норм. Поэт Ли Ван Фык (1785—1849), например, сде­лал стихотворное переложение нравоучительных притч «Двадцать четыре примера сыновней почтительности» Го Цзы, китайского конфуцианца эпохи Юань.

Дидактические поэмы имели целью создать идеальные образцы поведения, а также служить руководством в жизни, как, напри­мер, «Песнь семейных поучений». В этих поэмах — а некоторые из них тяготели к бытовой конкретности — давались в изобилии отрицательные, очень жизненные и, вероятно, очень типичные при­меры, подражать коим не следовало. Анонимная поэма «Наставления женщинам, изложенные стихами» содержала целую филип­пику в защиту неимущего, который «за чашку риса проливает целую чашку пота»[27]; неизвестный автор призывал к филантро­пическому сочувствию обездоленному, у которого «кожа и плоть не из железа и не из меди»[28].

Особое место среди дидактических поэм занимает «Сочинение о Небесном Юге на родном языке» неизвестного автора, имевшее антикатолическую направленность. В нем с позиций конфуциан­ского рационализма высмеивались христианские мифы, что, оче­видно, сближало позицию автора с критическим отрицанием хри­стианских догматов и таинств у деятелей европейского Просве­щения, о которых анонимный вьетнамский поэт, разумеется, ни­чего не знал.

Оппозиционное течение того времени в литературе представ­лено потомками старых служилых родов, оставшихся верными князьям Чиням и династии Ле (с Ле постоянно связывались ил­люзии о золотом веке). Приятие жизни у этих поэтов было пас­сивным, окрашивалось под влиянием буддийского мироощущения в сумеречные тона, действительность являлась как нечто иллю­зорное, нереальное, некое смутное видение, сон. В поэме Нгуен Хюи Хо (1783—1841) «Описание сна в Персиковом дворце» рас­сказывалось о сне: герой встречался с красавицей, которая яв­ляла собой аллегорию императора Ле.

Замечательная поэтесса Нгуен Тхи Хинь (XIX в.), более из­вестная как Госпожа Супруга Начальника уезда Тханькуан, в своих стихах погружена в воспоминания о прошлом, о былом ве­личии императоров Ле, их столицы. Ее изящные стихи часто сранивают со старинными, потускневшими от времени картинами:

Вечереет, по небесам бродят лучи

заходящего солнца,

Издалека доносятся пенье сигнальной раковины,

стук барабана[29].

(«Вечером тоскую о доме»)

Эти стихи создают особые образы — некие неясные видения и отзвуки.

В целом, однако, литература данного периода явно характе­ризуется тяготением к реалистичности, даже к сниженности героя, обыденности окружающей обстановки. Повествовательная поэма, вступившая в поздний этап развития, вместо идеализированного «высокого» героя все чаще обращается к совершенно иному об­разу. Ли Ван Фык подчеркивал это даже в самом названии своей поэмы — «Повествование о Неизысканном». Поэма полемически заострена, поэт своего непрезентабельного, будничного героя со­знательно противопоставляет герою опоэтизированному. Появля­ется даже плутовской чуен — поэма анонимного автора «Повест­вование об Изворотливом Хитреце», в которой герой низкого про­исхождения с помощью хитроумных уловок добивается удачной женитьбы — любви и богатства, преодолев социальный барьер и посрамив тех, кто смеялся над ним и думал, что «лесная курица разве дерзнет сравниться с птицей феникс!»[30].

Процесс «прозаизации», приземления поэзии вел к отходу от устоявшихся представлений. Он дополнялся сходными явлениями, характерными для малых поэтических жанров. Важное место здесь занимает творчество поэта Нгуен Конг Чы (1778—1858), который жил в период, когда династия Нгуенов стремилась воз­родить и всемерно укрепить авторитет конфуцианства. Поэтому он выступал как певец идеалов конфуцианской этики доблести, возвеличивая, по существу, те замечательные возможности, кото­рые заложены в человеке. Во многих своих напевных стихах жанра качу, введенного им во вьетнамскую литературу, поэт соз­дал образ, напоминающий эпического богатыря. Это конфуциан­ский добродетельный муж, который, ища себе славы, стремится к подвигу и в трактовке Нгуен Конг Чы обладает подлинно эпиче­ской свободой воли. Неутоленная жажда больших свершений вы­звала у поэта чувство неудовлетворенности, выраженное в сати­рическом стихотворении «Похвала карабкающимся по канату», аллегорически рисующем картину суетной чиновничьей карьеры.

Поэта Као Ба Куата (1809—1855) можно назвать предтечей ре­форматорского движения второй половины XIX в., деятели кото­рого требовали обновления Вьетнама, замены устаревших государ­ственных институтов нововведениями европейского образца. Као Ба Куат, столкнувшись с западной цивилизацией даже в том уродливом ее виде, который она принимала в колониях (он со­вершил путешествие в Батавию), почувствовал, насколько чудо­вищно отсталым оставался Вьетнам в век пара и электричества, каким анахронизмом оказалась книжная мудрость конфуцианцев.

Открытие нового для него мира вызывало у Као Ба Куата чувство трагического разлада, мысль о том, что напрасно прожита жизнь, отданная традиционным «ученым» занятиям. Это была зна­менательная переоценка.

Кто в сем мире, будучи человеком таланта,

Изводит всю жизнь на то, чтоб древние книги читать?[31] —

спрашивал он.

Контакты с европейцами, знакомство с их образом жизни еще более расшатывали сильно поколебавшиеся к тому времени пред­ставления о незыблемости конфуцианских домостроевских порядков и регламентации. Внимание вьетнамских литераторов на пер­вых порах привлекают частный быт, нравы и обычаи европейцев. Као Ба Куат был, видимо, первым большим вьетнамским поэтом, посвятившим свое стихотворение европейской женщине («Стихи о женщине из-за океана»).

Он фиксировал необычное для глаза вьетнамца. Стихотворе­ние, запечатлевшее внешний облик города, построенного в коло­нии по европейскому образцу, в каждой строке сообщало нечто новое для вьетнамца — современника поэта. Заключительные, наи­более весомые строки этого стихотворения лаконично характери­зуют миропорядок, царящий в том городе:

Вон рикши с темной кожей белых

развозят, усадив в коляски[32].

(Перевод Г. Ярославцева)

Интерес Као Ба Куата к чудесам европейской техники про­явился в «Песне об огненном корабле рыжебородых». Ее пафос не только в удивлении и восхищении от встречи с пароходом («быстрый, как скачущий конь», корабль движется «без паруса, без весел, люди его не толкают, не тянут»[33]), но и в размышле­нии о том, что такие корабли могут быть опасны для отчизны поэта.

Просветительские элементы выступают здесь в характерной для Востока антиколониальной функции и одновременно противостоя­щими консервативно-феодальным тенденциям в идеологии.

Литература второй половины XIX в.

Вторжение французских колонизаторов и превращение Вьетна­ма в колонию определили основное содержание литературы этого периода, а также выбор литературных жанров и средств. В лите­ратуре находят отражение противоборствующие идейные течения. В связи с идейным течением реформаторства в публицистике про­являлись просветительские тенденции, которые были сопряжены с решением общенациональных задач борьбы против колониально­го закабаления. Объективно антифеодальной направленностью ха­рактеризовалось мировоззрение вьетнамских реформаторов, кото­рые более не мирились с конфуцианскими догмами. Пагубной близорукостью Нгуен Чыонг То (1828—1871) объявлял начетни­ческое пережевывание древних книг и конфуцианскую идеализа­цию древности, выдвигая идею исторического прогресса: «Вплоть до нынешних дней многие люди не ведают перемен и событий, свершавшихся в прошлом и настоящем, а лишь не щадя сил вос­хваляют глубокую древность, полагая, что последующие времена были хуже; потому, принимаясь за что-либо, они хотят возвра­титься к старине; из-за этого конфуцианцы сунского толка направили по ложному пути наше государство, сделали его непрочным, неспособным достичь расцвета... В действительности же ясно, что в прежние времена все было хуже, чем сейчас»[34].

Никчемным книжникам реформаторы противопоставляли в своей публицистике образ деятельного, постигшего практические науки человека, хотя этот образ на первых порах был не ясен, _так как не имел опоры во вьетнамской действительности. Поэто­му естественным было обращение к образам европейцев. Но новое содержание нередко облекалось в старые, традиционные формы: Нгуен Ло Чать (1852—1895), в своей публицистике следуя тра­дициям конфуцианцев, искал опору в прошлом, ссылался на ис­торическую аналогию, но уже взятую не из конфуцианских сочи­нений, а из истории Европы,— он говорил об Англии и петровской России. Образ Петра Первого как важнейший компонент участ­вовал в формировании передового идеала того времени.

Драма Нгуен Чыонг То и его единомышленников состояла в том, что, оторванные от народа, верящие во всемогущество им­ператорской воли, они ниспровергали конфуцианскую схоластику в посланиях к императору, видевшему свою главную опору в кон­фуцианстве.

Тем не менее связи с Европой сказывались на всей системе вьтнамской культуры.

Сложную роль играл в ней католик Чыонг Винь Ки (1837— 1898), ученый, член ряда европейских научных обществ, публи­цист и полиглот, который был близок к колонизаторам и высту­пал как проводник их политики и идеологии. С его именем свя­зано начало печатания газет в стране: первая газета, «Зядинь бао», стала выходить в Сайгоне с 1865 г. Ему принадлежит первая грамматика вьетнамского языка, первая история Вьетнама, на­писанная по европейским образцам. Он способствовал распро­странению латинской алфавитной письменности (куок-нгы). Он записывал и публиковал произведения повествовательного фольк­лора, писал очерки, оказавшиеся предвестием новой вьетнамской художественной прозы.

В основном, однако, литература развивалась в пределах тра­диционных форм; изменения происходили внутри старой системы жанров, заметна их перегруппировка. Очерки и рассказы об уди­вительном совершенно исчезли. Почти то же случилось и с чуенами. Значительное распространение получили жанры воззвания, обращения. С исключительной остротой велась публицистическая полемика. Наблюдалась общая тенденция к дальнейшей демокра­тизации литературы, более близким к разговорному становился ее язык, хотя ханван все еще играл важную роль.

Общественно-политические позиции писателей определяли раз­межевание в литературе. Зародилась литература освободительно­го движения, характеризующаяся высоким накалом патриотиче­ских чувств, вниманием к простому человеку, призывающая к единству народ, противостоящий захватчикам. Тхан Ван Ниеп (1803 — 1877) писал, обращаясь к императору Ты Дыку: «В пышной роскоши покоев дворца подумайте, ваше величество, о хи­жинах простолюдинов Южного края, сожженных дотла врагом; любуясь великолепием усыпальницы Десять тысячелетий, поду­майте о могилах простолюдинов Южного края, которые враг сровнял с землей; вкушая диковинные яства, вспомните, ваше величество, что от изобилия Южного края не осталось ничего...»[35]. Для формирования литературы освободительной борьбы огром-ное значение имело творчество выдающегося поэта Нгуен Динь Тиеу (1822—1888).

Поэма Нгуен Динь Тиеу «Люк Ван Тиен», написанная до французского вторжения, еще в 1864 г. была переведена на французский, что и явилось первым переводом большого произведения вьетнамской литературы в Европе. Некий парадокс заключен в том, что первым оказалось переведенным произведение поэта, ставшего основоположником литературы антиколониального, освободительного движения. Переводчика Г. Обарэ «извиняет» лишь то, что он не знал ни самого автора, ни его имени. Парадоксы истории, однако, достойны не только удивления, но и объяснения: дело в том, что, поощряя переводы, колонизаторы наводили лоск «культуртрегерства» на мрачный фасад колониальной империи. Впрочем, не следует торопиться с положительной оценкой их дея­тельности. Переиздавая в разных переводах поэму «Люк Ван Тиен», они преследовали произведения патриотического содержа­ния того же автора.

Поэма «Люк Ван Тиен», названная так по имени главного ге­роя, была создана в русле традиций классической повествователь­ной поэмы, которые здесь уже нарушаются, хотя бы введением черт автобиографичности. Поэму характеризует возвышающая си­ла нравственной чистоты: как и Нгуен Динь Тиеу, Люк Ван Тиен слепнет во время траура по матери — столь велики сыновняя лю­бовь и горечь утраты; как и поэту, герою поэмы отказывают ро­дители невесты, узнав о постигшем его несчастье. На этом сходства не кончаются: именно на образе Люк Ван Тиена сосредото­чены субъективные устремления поэта, он выражает взгляды и убеждения автора, верность которым («сердце-киноварь») дока­зана всей жизнью Наставника Тиеу. Но Люк Ван Тиен — не тень автора, а образ, художественно претворенный его воображением. Это ученый-книжник, поэт и воин, спасающий от разбойников прекрасную Кьеу Нгует Нга.

Как важный элемент в композиции поэмы выступает неожиданная слепота героя — это нравственное испытание не только для него, но и для окружающих. Иные от него отворачиваются, низкие души не упускают случая отомстить беспомощному слепца Апофеоз поэмы — ее финал — героичен и оптимистичен: вновь обретший зрение Люк Ван Тиен (это можно понимать и в переносном смысле — ведь он познал теперь то, что ранее было скрыто в душах людей) совершает подвиг, изгоняя врагов («В руке сереб­ряное копье, сам на вороном коне. Один в битву бросается»[36]), и находит счастье с Кьеу Нгует Нга, той самой, которой он когда-то спас честь и жизнь. Поэма, устремленная к идеалу, близка к народному сказанию (не случайно первый переводчик поэмы, Г. Обарэ, принял ее за фольклорное произведение). Она снискала себе, особенно на юге Вьетнама, необычайную популярность.

Стихи и прозо-поэтические произведения Нгуен Динь Тиеу пос­ле начала затянувшейся на десятилетия захватнической войны колонизаторов (тэев) чутко отзывались на страдания народа, зва­ли его на борьбу с поработителями:

Услышали выстрелы тэев —

и тотчас рассеялся рынок,

Взмахом руки словно кто-то

фигуры смешал на доске[37].

Восьмистишие заключают слова, к которым логически подводят предшествующие строки: «Где же оно, отчего же не видно войска, которое мир принесет?»[38].

В сложном сочетании идущего от жизни и традиционного пред­стают многие прозо-поэтические произведения поэта, например «Памяти воинов, павших при Кан-зуоке» (1861), в котором вос­создан впервые во вьетнамской литературе собирательный образ повстанца — народного воина, лишь недавно оставившего соху и взявшегося за оружие: «Мотыгой работать привык, ходить за со­хой, за бороною ходить умеет, рассаду на поле сажает искусно»[39]. Драматическое звучание этого произведения усиливается потому, что в нем говорится о погибших героях. Крестьянин «даже и не видел никогда, не знает, как надо дротик метать, стрелять из ружья, как пикой владеть, под флагом ходить»[40]. Но он не стра­шится колонизаторов и их «кораблей оловянных и кораблей из бронзы, грохочущих пушками...»[41]. В патриотических стихах Нгуен Динь Тиеу обычна аллегоричность. Они отличаются оригинальной рационалистической поэтичностью:

Сколь ни велик груз добродетели,

лодка скользит легко.

Кисть не истреплешь, предателей

пронзая в самое горло[42].

Строки эти воспринимаются как программные для всего творче­ства поэта.

В книгу сочинений Нгуен Динь Тиеу, поэта и врача, по праву включены своеобразные «Беседы рыбаря и дровосека о врачевании» — уникальный медицинский трактат в стихах, обрамленный сюжетным повествованием; эта книга приносила реальную практическую пользу неграмотным вьетнамским крестьянам, заучивавшим ее наизусть, ведь получить медицинскую помощь им тогда было неоткуда. «Беседы рыбаря и дровосека  о врачевании» учили крестьян не только начаткам лекарского искусства,  но и любви к родине.

Важное место во вьетнамской литературе того времени зани­мает творчество поэтов-сатириков. Уродливые колониальные по­рядки, бесчинства прихвостней, угодничавших перед колонизато­рами, превращение императорского двора в колоритное сборище марионеток — все это явилось почвой для возникновения целого течения обличительной сатирической поэзии; ее наиболее извест­ными представителями по праву считаются Нгуен Кхюен (1835—1909) и Ту Сыонг (1870—1907). Поэзия все чаще обращалась к обыденному, расширяла круг своей тематики, менялся ее настрой.

Нгуен Кхюен воспринимал как болезненное, чудовищное извра­щение естественного порядка вещей все те перемены в стране, ко­торые принесли с собой колонизаторы. Некоторые его стихи по­строены на сатирическом приеме уподобления живого неживому, настоящего игрушечному. В стихотворении «Каменный болван» поэт уподобляет феодальных правителей Вьетнама, бессильных и равнодушных к судьбам страны, каменным болванам — воин­ственным изваяниям, «охранявшим» ворота вьетнамских храмов. От Нгуен Кхюена идет традиция вьетнамской литературы упо­доблять императорский двор, утративший власть, недалеким и бесталанным актерам, которые возомнили себя вершителями су­деб страны («Слово жены старого актера»):

Голоден, жалок, зависим и худ,

ты не сановник, ты попросту шут.

Наше актерское существованье —

пеньем, игрой добывать пропитанье.

Царь балаганный — ничто, пустота,

Знатный с подмостков — подобье шута[43].

Нгуен Кхюен оставил также замечательную пейзажную лирику, его стихи о доле крестьянина ознаменовали новый этап в демо­кратизации вьетнамской поэзии.

Ту Сыонг в своих стихах запечатлел перемены в жизни порто­вого города — родного ему Намдиня, в котором раньше, чем где-либо, уже сказывались тогда новые веяния, было отчетливее урод­ство колониальных порядков. Поэт сознавал, что в жизни все как бы перевернулось, стало иным, и он отчасти сожалеет о прошлом, видя в нем утраченную ныне гармонию. Его стихотворение «Засы­панная река», имеющее аллегорический подтекст, в определенной мере можно считать программным:

Речная заводь здесь была когда-то,

а ныне — кукуруза и бататы.

Стою и удивляюсь поневоле:

откуда здесь дома и это поле?

Тишь... Кваканье лягушек лезет в ухо.

Я вздрагиваю: кто-то рядом глухо

Паромщика, мне чудится, зовет,

вот-вот он отзовется, подплывет[44].

(Перевод Г. Ярославцева)

Но у Ту Сыонга не было безоглядной приверженности к ста­рине. Переоценка прежних моральных и социальных ценностей видна, например, в стихотворении «Их новогодние пожелания», где иронически обыгрываются пожелания почестей и благ, кото­рые поэту отнюдь не представляются притягательными. В стихах Ту Сыонга намечены обличительные образы угнетателей: коло­ниального чиновника-лихоимца, ловких проходимцев, пользую­щихся своей близостью к колониальным властям, чтобы обирать своих же соотечественников, циничных торговцев и торговок. Сатирик делает явным подлинное лицо средних слоев колониаль­ного города (стихотворение «Женщина, занимающаяся торгов­лей»):

Раз плюнуть — с потрохами гостя съесть

такой торговке при ее сноровке:

Покупщика увидит за версту

и пустит в ход ужимки да уловки.

Веселый дом гостями дорожит,

но — как она их — нет, не ублажит![45]

(Перевод Г. Ярославцева)

Вьетнамская поэзия во второй половине XIX в. шла своим пу­тем к литературе современного типа, она наполнялась новым жизненным содержанием, новым мироощущением, новыми идеями, но продолжала развиваться в рамках старой жанровой системы, что особенно характерно для малых форм — стихотворений. Достойно удивления тонкое мастерство поэтов, которые опять и опять заставляли традиционные жанры звучать по-новому, приоб­ретать гибкость, новую мелодичность. Опорой им в этом служил фольклор.

Развивавшаяся в фольклоре сатирическая тенденция не обхо­дила и священную особу императора. В анекдоте из цикла кон­ца XIX — начала XX в. о Почтенном Сиене, который возводит свою родословную к Высокоученому Куиню, на голову императо­ра обрушивается гневная речь, а забота хитроумного героя об ис­целении воображаемых недугов властелина оборачивается сарка­стическими упреками в политической слепоте, глухоте и бессилии императорского двора: «Известно, о величество, что вы все время проводите у себя в покоях и не выходите от своих наложниц, по­тому люди и думают, что вы хромы. Стране угрожает смертель­ная опасность, а вы только предаетесь наслаждениям, потому людям кажется, что вы слепы. Сейчас родные горы и реки за­хватил враг, а вы храните молчание, и потому люди полагают, что вы немы»[46].

Народ создавал многочисленные песни и устные рассказы о героях освободительной борьбы Чыонг Дине, Фан Динь Фунге, Нгуен Суан Оне и др. «Песнь о падении столицы» представляет собой обширную народную поэму. «Целый цикл легенд и истори­ческая песня о Де Тхаме сформировались в районе Кайкинь, Иентхе и распространились по всему Бакзянгу, они отвечали мыслям и чувствам народа»[47].

Литература начала XX в.

На рубеже XIX и XX вв. во Вьетнаме наиболее прозорливые представители старого образованного сословия усваивали и ак­тивно распространяли буржуазные по своему характеру просве­тительские идеи. Литературно-идеологическое развитие Вьетнама этого времени красноречиво подтверждает мысль о том, что «и при отсутствии всей суммы признаков классического европейского Просвещения просветительские тенденции явственно дают о себе знать в разное время и в странах Средней Азии, и на всем Во­стоке. Но они обладают своей спецификой»[48].

Одна из наиболее своеобразных черт этого движения в коло­ниальной стране состояла в том, что на первый план выдвигались политические цели, борьба за национальное освобождение. Уси­ление национального самосознания «в передовых, патриотически настроенных кругах вьетнамского общества хронологически совпа­ло с эпохой пробуждения Азии,— отмечает С. А. Мхитарян,— эпо­хой, наиболее характерной чертой которой было втягивание в процесс освободительного движения многомиллионных масс ко­лониальных и полуколониальных стран Востока»[49].

В области культуры это преломлялось, в частности, в стрем­лении распространить как можно шире в массах грамотность, что выразилось в большой просветительной работе, распространении вьетнамской латиницы, позволившей быстро приобщить народ к грамоте. «Душой родной страны» называли тогда латинизирован­ную письменность во Вьетнаме.

Вьетнамские просветители были склонны к историческому оп­тимизму, который был продиктован верой в социальный прогресс; они полагали, что с помощью знаний можно привести страну к процветанию, сделать ее могучей и сбросить колониальное иго. Они выражали общенародные, общенациональные интересы.

Сложный характер носила идеологическая основа вьетнамско­го просветительства, достигшего своего значительного развития сравнительно поздно и активно опиравшегося на опыт предшест­венников. На рубеже веков во Вьетнаме с большим интересом изу­чались труды французских просветителей Руссо, Монтескье, Воль­тера. Одновременно сюда из Японии «стали проникать идеи рево­люции Мэйдзи, положившей начало новому, капиталистическому пути развития», а также идеи китайских реформаторов Кан Ювэя и Лян Цичао[50].

Трещали и рушились некогда священные конфуцианские догмы. Прежний идеал «просвещенного правителя» и благоденствующего при нем народа находил все меньше сторонников. Патриоты уже не считали, что любовь к родине неотделима от верноподданничества. «Песнь Азии» без обиняков величала императора «дере­вянным болваном»[51].

В самом конце XIX — начале XX в. передовые люди из старого образованного сословия стали активно знакомиться с тем, что они называли «новым учением», т. е. с европейской наукой и культу­рой. Энтузиазм к овладению «новым учением» был исключительно велик и порой разрыв с традициями принимал курьезные (и вме­сте с тем символические) формы. «Некий чиновный господин тиен-ши[52], пишет Данг Тхай Май,— продал землю и приобрел обо­рудование для опытов по химии и электричеству, а часовню с ал­тарем предков превратил в физико-химическую лабораторию»[53]. Это было для них настоящим открытием нового мира. Знакомство с «новым учением» поначалу не являлось ни систематическим, ни глубоким и шло во многом через посредство Японии и Китая.

Получил развитие такой важный фактор, как периодическая печать, которая, однако, всецело находилась под контролем вла­стей. Начали выходить журналы «Донгзыонг тапти» («Журнал Индокитая», издавался с 1913 г.), а позже «Нам фаунг» («Юж­ный ветер», издавался с 1917 г.). Кроме публицистических выступ­лений, вполне выдержанных в тонах верноподданничества по от­ношению к французским хозяевам и «метрополии», эти издания публиковали переводы западной (главным образом французской) классики. Началось хотя и выборочное, ограниченное, но все же более или менее систематическое знакомство с западной литера­турой. В переводах печатались такие романы, как «Отверженные» Гюго, «Шагреневая кожа» Бальзака, пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве» и «Мнимый больной», басни Лафонтена.

Симптоматично, что деятели просветительского движения на­чала XX в. осознавали свою преемственную связь с вьетнамскими мыслителями XVIII — середины XIX в., высказывавшими просве­тительские идеи. В «Рассуждении о цивилизации и новом учении» (1904), которое тремя годами позже стало манифестом и програм­мой движения Тонкинской общественно-просветительской школы, есть знаменательное высказывание по этому поводу. Перечислив как важное достояние национальной культуры энциклопедические труды Ле Куи Дона и Фан Хюи Тю, а также другие исторические и географические сочинения авторов XVIII и XIX вв., автор «Рас­суждения о цивилизации и новом учении» подчеркивал, что эти книги «доставляют нам сведения о родных горах и реках, обычаях, культуре, установлениях родной страны, а также являют для последующих поколений пример, достойный подражания»[54].

Просветительские тенденции, борьба со старой системой обра­зования и средневековой схоластикой, борьба со всем отжившим, с феодальным мировоззрением, движимая чувством патриотизма, дали жизнь движению Тонкинской общественно-просветительской школы (март—ноябрь 1907 г.), которое сделалось центром при­тяжения для всех прогрессивных сил. Колонизаторы впоследствии жестоко расправились с его наиболее радикально настроенными деятелями.

Как и прежде, в литературе продолжала господствовать поэ­зия, а патриотизм оставался важнейшей ее темой. Многие смелые стихи распространялись нелегально, нередко изустно, а их авторы по вполне понятной причине скрывали свои имена. Поэты чаще обращались к перу в целях политической агитации. Боевой поле­мический накал, злободневная публицистичность характеризуют их произведения.

Человек интересовал поэтов прежде всего в его общественной функции, социальном назначении. Их взоры обращались к обра­зам тех государственных деятелей Европы, а также Японии, имена которых были связаны с преобразованиями и реформаторской деятельностью.

В стихах с уважением упоминались Руссо («бросил он клич народовластия»[55]), Вашингтон, Гарибальди, Жанна д'Арк. Поль­зовалась вниманием фигура «великого императора Бидака», т. е. Петра Первого. Анонимный автор большого стихотворения «Раз­говор о пяти континентах», написанного вскоре после русско-япон­ской войны, изображал Петра прежде всего как просветителя;

Поехал в страну Англию, в страну Голландию,

Научился корабельному делу,

Вернулся, своих людей обучил.

Юные все узнали,

Герои всем овладели,

Во времена цивилизации и прогресса

Каждый обновляется...[56].

Большое стихотворение неизвестного автора «Песнь Азии», по­явившееся в 1905—1906 гг., дает широкую панораму закабаленного европейскими державами континента и подробно рассказывает о достижениях японцев: «Повсюду дома проволочной связи поставили, торговые суда плывут по всему океану. Там — железная дорога, здесь — банк»[57]. О них говорится как о «желтокожих род­ственниках», как об образце для подражания. Просветительские тенденции произведения наиболее явно обнажаются тогда, когда автор с горечью говорит, что колонизаторы не обучают вьетнам­цев «телеграфному, корабельному, пушечному делу», а уготовили для них лишь «чин слуги-боя да титул кули»[58]. Решительно вы­двигается передовой для того времени идеал европейски образо­ванного человека, радеющего о благе страны: «Высоким помыс­лам учиться, затаенную месть надо свершить. Новое учение надо поскорее взлелеять».

Этот новый идеал вполне воплощается теперь и в образе тор­говца, успешно конкурирующего с европейцами: «Торговлю пре­вратим в наипервейшее дело. Всеми ремеслами овладев, плечом нажмем разок на земной шар»[59]. Были забыты прежние высоко­мерные слова конфуцианцев о торговле.

В стихах того времени решительно выставляются на посмеши­ще защитники обветшалых идей, феодальной идеологии, ученые-конфуцианцы, противящиеся передовым веяниям времени.

Со стороны французских колониальных властей в то время имела место попытка законсервировать изжившую себя схоласти­ческую систему образования: средневековая экзаменационная си­стема в несколько реформированном виде сохранялась долго и была отменена окончательно лишь в 1918 г. Официальным языком все это время оставался мертвый письменный язык ханван.

Политика колонизаторов была тормозом как для экономиче­ского, так и для культурного развития страны. Выдающийся дея­тель национально-освободительного движения Фан Бой Тяу обви­нял колонизаторов в том, что они умышленно задерживают дело просвещения народа:

Государственному училищу дали имя

франко-вьетнамского,

Учат людей [страны] Юга языку Запада.

А нет учителя, чтоб научил премудростям

Дела военного, механики, электротехники,

химии, сотне других ремесел[60],—

говорил он в «Послании из-за моря, написанном кровью» (1906). Творчество Фан Бой Тяу было показательным явлением для вьетнамской литературы начала века: он, используя традицион­ные жанровые формы, вкладывал в свои произведения просвети­тельское и патриотическое содержание. Он почти не выходил за рамки классических жанров, но, как это было не раз в истории вьетнамской литературы, преобразовывал их «изнутри». Фан Бой Тяу писал на ханване, адресуясь к читателю с традиционным об­разованием и обращаясь к жанрам жизнеописания, романа-хроники, послания в стихах.

К началу XX в. иссякает жанр повествовательной поэмы, наблюдаются лишь отдельные всплески накануне полного ее замирания и бурного развития современных прозаических повествова­тельных жанров. Поэма по-своему отзывается  на  новые идеи и веяния,  не порывая  совсем  с  установившимися  формами  и  пы­таясь приспособиться к переменам, что выражается прежде всего в «осовременивании» содержания поэм, в их публицистичности, прямой общественной  направленности,  что стало  в начале  века ведущей чертой поэзии.

Одна из последних повествовательных поэм была написана во Франции в 1911 — 1925 гг. Фан Тю Чинем (1872—1926) по мо­тивам японского романа «Удивительные встречи красавицы» (1885), принадлежащего Токай Санси, видному деятелю револю­ции Мэйдзи. Давняя традиция заимствовать сюжет соблюдена. Но в поэме «Чудесная встреча с красавицей» действие происхо­дит в Америке, Ирландии, Египте — национально-освободительное движение осознается как широкое явление.