ИТОГИ

«Как понять мне вечно меняющего свой лик Про­тея, нарушающего все клятвы и никогда ничего искрен­не не предлагавшего?..»

Почти перед каждым биографом Фридриха II вста­ет этот вопрос, исторгнутый из глубины души папы Ин­нокентия IV:

«Как понять мне вечно меняющего свой лик Про­тея?» Фридрих и действительно является одной из са­мых противоречивых исторических личностей.

Как можно оценить жизнь и достижения правителя?

Наверное, необходимо вспомнить начало его жизни, пройденный им путь, его цели: достиг ли он их, какими средствами и что, наконец, осталось от его свершений.

Фридрих II, с ранней молодости лишенный любви, человеческой теплоты, доверия к себе самому и окру­жающему миру, как только научился думать, осознавал себя лишь орудием в руках власть имущих, преследо­вавших собственные цели, не заботясь о нем или о его королевстве.

Юноша выбрал уход в собственное «Я», ставшее для него центром вселенной, религией и мерой всей его де­ятельности.

Когда волей судеб его «Я» распалось, погибла не только его империя, но и весь его род.

Италийское тираническое государство ушло вместе с императором. Фридрих II не сумел помешать разви­тию свободомыслия, которое так ненавидел и пресле­довал. Освобождение городов Ломбардии стало гордой победой вольнодумцев тех времен.

Его наследное государство, его любимое Сицилий­ское королевство попало в руки Карла Анжуйского, за­служившего печальную славу такого же кровавого ти­рана, как и Фридрих II Гогенштауфен.

И Германия, неутомимо поставлявшая ему бой­цов для исполнения его мечты о господстве, пала в страшные времена безвластия и только с Рудольфом фон Габсбургом (1273—1291 гг.) получила новую на­дежду.

Правами германского короля Фридрих II частично пожертвовал ради своей римско-античной мечты о тро­не цезаря. То, что развитие германских удельных госу­дарств, начатое им, обернулось для Германии интерес­ным культурным многообразием, а не только потерей, мы сумели понять лишь сейчас. Но оно не являлось це­лью политики Штауфена, возникнув как неожиданный побочный продукт.

Его дед, император Фридрих I, после долгой и бес­славной войны с папой подписал в 1177 году мир в Ве­неции, вновь восстановив единство церковной и импе­раторской власти, достигшее высшей точки в крестовом походе императора, где он принял смерть как крестоно­сец. После смерти Фридриха I уже никогда не удава­лось достичь единства между духовным и светским ме­чом, объединив интересы императора и папы. Христи­анская идея Средневековья, отвергнутая Фридрихом II, возжелавшим для себя богоравности римских цезарей, обрела в нем свой конец.

Как государственный человек он не достиг ни одной из своих целей. С ним погибло все, к чему он стремил­ся, — все созданное им и даже все полученное им в на­следство.

На короткий миг показал он Италии видение ее бу­дущего единства. Вероятно, поэтому итальянцы, не­смотря на все угнетения, считают Федерико секондо* (* Фридриха II.) одним из величайших представителей своего народа, хотя они десятилетиями непрерывно боролись против его господства.

Книга Бытия рассказывает нам, как Ева дала Адаму яблоко с древа познания, дабы постичь, что есть добро и зло. Стремление к познанию всегда заставляло людей исследовать земной круг, а еще более — терра инкогни-та внутри себя. Личность Фридриха завораживает — мы никогда не сможем понять его как единое целое. «Веч­но меняющий свой облик Протей» непостижим для нас. Фридрих Ницше с полным правом назвал его одним из людей-загадок, неразгаданной тайной запутанной и противоречивой человеческой натуры.

Представим себе — некто идет войной на сарацин и одновременно принимает их обычаи и философию. Но при этом громогласно называет себя «христианским кня­зем». Кто-то из современников верно оценил тогдашнее отношение к императору, написав: «Папа и все другие крестоносцы имели большое опасение и подозрение, что император хочет перейти в веру Мухаммеда. Но все люди твердо уверяли: он ни во что не верит и более не знает, какую веру отрицает, а какую хотел бы выбрать и при­держиваться ее».

Некий арабский современник Фридриха указывает: «...Из его речей можно было заключить, что он был «этернистом», то есть верил в вечность мира, но не души — и признавал себя христианином лишь в шутку».

Насколько озадаченным должен был себя чувство­вать христианско-католический мир, если император получал такие письма от арабских ученых: «О, король, да приведет тебя Аллах к истинной вере! Ты спросил: "Какова же цель теологической науки, и каковы неиз­бежные необходимые предпосылки для этой науки, если они вообще существуют?"»

Кто мог понять императора, семь раз клявшегося па­пам святейшими клятвами никогда не объединять Ко­ролевство обеих Сицилии с империей, а потом, после семикратно порушенной клятвы, никак не понимающе­го, почему ему больше никто не верит.

Но как можно было ему доверять, если, кроме исто­рии о трех обманщиках — Иисусе, Мухаммеде и Моисее, рассказывали, что император, при виде пшеничного поля, издеваясь над таинством причастия, воскликнул: «Сколь­ко богов здесь зреют!», а глядя на священника, дающего последнее напутствие умирающему, вздыхал: «Сколько еще будет продолжаться это вранье?»

Невозможно объяснить такие высказывания зло­стной клеветой его церковных противников, так как в своих письмах император рассуждает о христианских ценностях, мягко говоря, достаточно фривольно.

Государственный человек подобным поведением не­избежно сбивает с толку своих современников, пугает их. Ведь законная власть основывается на понимании, на внутреннем признании общей системы ценностей.

Но разве его панегиристы не превозносили его как приверженца юстиции, права?

Если рассмотреть внимательнее, то Фридрих II бо­ролся не за законность, а за соблюдение собственных за­конов и за исполнение собственных распоряжений. Об­раз фанатика права не соответствует истине: Фридрих являлся фанатиком порядка. И поскольку сам он был почти лишен связей — связей с Богом, с религией и ее законной иерархией, то его «Я» стало системой поряд­ка его внутреннего и внешнего мира, и эту систему он старался сохранить с крайней жестокостью.

Если его, обращенного к античным временам цезарей, далеко ушедшего от образа христианско-европейского им­ператора, называют первым человеком эпохи Возрожде­ния, то это можно принять только в том смысле, что он является предтечей ужасных тиранов, таких как Малатес-та, Маласпина, Скалигер, Борджиа, насильственным пу­тем навязавших Италии свою необузданную волю. Впер­вые подобное явление воплотилось в зяте императора, Эццелино ди Романо, для утверждения власти убившем, замучившем и покалечившем в собственных владениях пятьдесят тысяч человек.

Образ человека-загадки соответствует истине, если мы будем считать его поэтом, в особенности покровителем си­цилийской поэтической школы. Великий Данте приписы­вает ему содействие в создании сицилийского поэтиче­ского искусства на вульгарной латыни, народном языке.

Образ императора, собравшего вокруг себя ученые умы своего времени и указавшего якобы путь велико­му Фоме Аквинскому, открывшему для христианско­го мира обновленные и адаптированные труды Арис­тотеля, также соответствует образу загадочного чело­века, чья жизнь переплетена с тайной его эго.

То же впечатление создают и задаваемые им магис­тру Михаелю Скотусу (ум. в 1235 г.) научные вопросы.

Магистр в последние годы жизни пребывал при дворе императора Фридриха II, и тот писал ему: «Еще никог­да мы ничего не слышали о тайнах, служащих как для потехи, так и для мудрости, а именно о рае, чистилище и аде, об основах земли и ее чудесах».

Если задуматься, в этом весь Фридрих: рай, чистили­ще и ад, являвшиеся для средневековых людей до глуби­ны души потрясающими феноменами потустороннего мира и видением их будущего, служат ему для развлече­ния духа. Это не могло не казаться его современникам фривольным. И далее он спрашивает:

«...сколько небес существует, и кто их управители? И на каком именно расстоянии одно небо находится от дру­гого, и что еще есть за самым последним небом? На каком небе Господь Находится своим существом, то есть в боже­ственном величии, и как он восседает на небесном престо­ле, как его окружают ангелы и святые, и что ангелы и свя­тые постоянно делают пред ликом Господним?»

Собрание ученых и исследователей вокруг королев­ского трона обычно для античности и Средневековья. На­пример, в школе ученых Карла Великого, в его академии, блистали такие имена, как Алкуин (ум. в 804 г.), Павел Диакон (ум. после 799 г.) или Теодульф Орлеанский (ум. в 821 г.).

От Алкуина Карл требовал сведений «о транзитных прохождениях блуждающих по небу звезд». Ирландско­му монаху Дунгалу из Сен-Дени жаждущий мудрости пра­витель послал для оценки сочинение, где на основе вы­держек из Библии пытался обосновать сущность ничто и тьмы.

Мы видим — все превозносимые в XIX столетии ка­чества Фридриха на самом деле вполне соответствуют испытанному и поддерживаемому в течение многих ве­ков кодексу поведения правителей.

Но одно новшество принадлежит именно Гогенштауфену: он мастерски изображал собственный царствен­ный образ. Тем не менее философствование императо­ра, его любовь к искусству действуют подобно драпи­рующей, укрывающей передвижной декорации на сцене драмы его жизни.

Таким образом, его биографию следует оценивать как биографию философа и царствующего поэта лишь в незначительной степени. По масштабу она должна со­размеряться с его государственной деятельностью.

Правомерно задать вопрос: что он дал людям и на­родам, которыми правил, и что взял у них?

Движущей идеей столетия стали гражданская сво­бода и свобода городов, как ее понимали ломбардские города, расцениваемые императором как непокорность или даже ересь.

Разумеется, к нему нельзя подходить с современ­ными понятиями демократических свобод. Но его мож­но сравнивать с королем Людовиком IX Святым Фран­цузским, с императорами Оттоном I Великим или Ген­рихом II Святым. Еще лучше — с дедом, императором Фридрихом I Барбароссой, сумевшим положить конец бесперспективной войне с папой и заключить в 1177 году Венецианский мир. По поводу мира Барбаросса сказал: «Весь свет должен ясно понять: даже если Нам принадлежит блеск титула славы Римской империи — он не отнимет у Нас ничего, присущего человеческому созданию, и императорское величие не исключает оши­бок и непонимания».

Император Фридрих I признает за правителем пра­во на ошибку. А Фридрих II видит в критике императо­ра состав преступления, ересь.

Как день и ночь, различаются между собой лично­сти двух императоров. Оба они находились на самом высоком троне Западной Европы: величественный Фридрих Барбаросса, считавший правителя способ­ным заблуждаться, и его внук Фридрих II, не побояв­шийся обожествить себя.

Фридрих II сооружал лишь замки и военные объек­ты. За исключением походной церкви в Виктории, он записан как основатель одной-единственной церкви в Альтамуре.

В течение десяти лет император приказал отстроить более двухсот крепостей, так что некий старый сицилий­ский вельможа взмолился: «Ради Бога, господин, сделай­те перерыв и не стройте все Ваши сооружения одновре­менно! Сначала воздвигните строение, угодное Богу, чего все наихрисЕианнейшие короли Сицилии, Ваши предки, придерживались, возводя церкви и монастыри даже во время войны».

Тем выше его превозносит летописец: «Он приказал отстроить просторные дворцы необыкновенной красо­ты. В горах и городах воздвигнуты башни и крепости такой величины, как будто он думал, что каждый день его будут осаждать враги».

Неизбежно встает вопрос: не являлось ли бесконеч­ное строительство укреплений выражением страха не­защищенного, подвергавшегося многим опасностям дет­ства, никак не позволявшего себя забыть?

Архитектура замков Фридриха отличается порази­тельной простотой. Это квадрат или прямоугольник, за­щищенный четырьмя башнями, обеспечивающими ох­рану сторон. Простая, легкая и вместе с тем в большой степени эффективная оборонительная система, вариан­ты которой создавались в основном с учетом преиму­ществ данной местности.

Лишь однажды Фридрих II отказался от простой схе­мы, украсив землю Апулии замком Кастель-дель-Монте.

«Видимое издали, возвышающееся над необозримой равниной строение народ прозвал Бельведер, или Бал­кон Апулии. Его можно назвать еще более подходяще — Корона Апулии, ибо замок покоится на холме подобно каменной короне. Словно диадема империи Гогенштауфенов, увенчивающая прекрасную страну, он явился пре­до мной, когда вечернее солнце зажгло его пурпуром», — рассказывает Грегоровиус.

Еще раз Фридрих попытался создать памятник сво­его цезарского видения мира на воротах моста в Капуе, при въезде в королевство. Мощная дуга ворот, украшен­ная скульптурами Петра из Виней и Таддеуса Суесского, рухнула, как и сама империя Штауфена.

Поврежденные, но еще узнаваемые статуи двух бли­жайших помощников императора позволяют нам оце­нить монументальность сооружения. Сильнее всего по­вреждена фигура императора. Руки и большая часть нижней половины туловища отколоты. Памятник обез­главлен, так что у нас даже не осталось изображения человека, приказавшего вознести себя до звезд. Лишь бюст Барлетты дает нам слабое представление о том, кто некогда являлся императором. Но внимательный взгляд, возможно, найдет в бюсте императора, выпол­ненном Барлеттой, и в поврежденном лице, выражаю­щем скорее страдания жизни, и в посмертной маске ро­доначальницы Штауфенов, Хильдегарды фон Эгис-хайм, общие черты облика Штауфенов.

Боги отвернулись от императора, не оставив даже его портрета, но один памятник он все же нам оставил, и в нем отчетливее всего виден его духовный портрет.

Соколиная книга

При штурме Виктории, военного городка императора в 1248 году, пармцы захватили не только сокровища им­ператорской короны, но и книгу императора «Ве агг.е уепапсИ сит аупшз» — «Искусство охотиться с ловчими птицами».

В 1265—1266 годах Карлу Анжуйскому, избранно­му папой для уничтожения сицилийского государства Гогенштауфенов, гражданин Милана по имени Виль­гельм Боттатиус предложил купить эту книгу. Сын им­ператора Манфред приказал воссоздать ее по отцовс­ким заметкам. Рукопись Манфреда впоследствии не­ведомыми путями оказалась в Вiblioteca Apostolica Vaticana* (* Ватиканская апостольская библиотека (лат.).). Леопольд фон Ранке (1795—1886 гг.) почи­тает Фридриха за выдающегося орнитолога. Для Фрид­риха соколиная охота являлась настолько великим ис­кусством, что он считал идеальных сокольничих спо­собными занимать самые высокие правительственные должности, ибо только совокупность самых лучших ка­честв характера дает идеального сокольничего.

В соколиной книге Фридрих открывает на мгнове­ние тайные глубины своей души, когда пишет:

«Люди способны побороть четвероногих силой и дру­гими средствами; но птиц, кружащих высоко в воздухе, можно поймать и выдрессировать только благодаря (осо­бому) человеческому таланту». Карл А. Виллемсен дела­ет такой вывод: «Он превыше всего ценит триумф челове­ческого духа над самым свободным и быстрым животным, предстоящее каждый раз новое испытание — вернется ли бросившаяся на добычу вольная хищная птица... на руку, по принуждению гения человека, удерживающего ее не­зримыми путами».

Не приоткрыл ли, с этой точки зрения, наш Протей истинное лицо? Страхи, пережитые ребенком среди сол­дат Маркварда Анвейлера и Вильгельма Каппароне, суб­лимировались в духовной войне за власть. Сила духа, заставляющая соколов возвращаться из вольного воз­духа на руку человека, перенесенная в политическую ре­альность Фридриха, стала движущей силой в непрек­ращающейся борьбе с самой высокой властью Средне­вековья — всемогущим папством.

И все клятвы нарушались, а после каждого мира раз­вязывалась новая война лишь затем, чтобы в какой-то миг одинокий, подавленный множеством страхов дух, сияя, взвился к небесной выси несокрушимой победы.