Глава  IV

АФРИКА — «ЗАПОВЕДНОЕ ПОЛЕ ОХОТЫ НА ЧЕРНОКОЖИХ» (К. МАРКС).

ИСТОРИЯ ТРОПИЧЕСКОЙ АФРИКИ В ПЕРИОД С XVI ДО НАЧАЛА XIX В.

1. Начало колониальной экспансии и народы Африки

1.1. Причины и последствия колониальной экспансии Португалии

В XVI в. история народов Тропической Африки приняла обо­рот, имевший самые серьезные последствия. Наступил век коло­ниализма, влияние которого сказалось во многих районах Афри­ки, и прежде всего на ее побережьях.

Первые шаги к колониальному захвату Африки сделала Пор­тугалия, бесспорно самая развитая морская держава XV в. Нача­ло ее колониальной экспансии в Африке обычно связывают с принцем Энрике, который вошел в историю под именем Генрих Мореплаватель. Уже в 1415 г. португальские войска взяли штур­мом Сеуту, напротив Гибралтара. Флот из 200 судов вышел из устья реки Тежу и высадил на территории Африки 45 тысяч чело­век. От сеутских купцов, ведших широкую торговлю даже с Ин­дией и долиной Нигера, Генрих Мореплаватель получил сведения о других крупных торговых городах по ту сторону великой пусты­ни. Открытие и «освоение» западноафриканского побережья уси­лило бы позиции Португалии в Северной Африке, где она по­стоянно соперничала с Испанией. Продвижение португальцев в Северной Африке очень быстро застопорилось, но зато они доби­лись значительных успехов в Атлантике и на Гвинейском побе­режье. После нескольких неудачных попыток они захватили Азор­ские и Канарские острова, а с 1433 по 1460 г. по инициативе Генриха Мореплавателя исследовали все западноафриканское побережье и основали там опорные пункты для снабжения судов и их команд, а также торговые фактории.

На острове Арген, что к югу от Кап-Блана, португальцы по­строили свой первый форт. Отсюда они вели оживленную торгов­лю с мавританцами, а также с купцами, приезжавшими из За­падного Судана, обменивая ткани и металлические изделия на золото, меха, иногда и на рабов. В 1444—1447 гг. португальские суда достигли устья Сенегала. В сферу португальского влияния попали также низовья Гамбии, расположенный близ ее устья архипелаг Рио-Гранде и часть области Казаманс, послужившей «началом» позднейшей Португальской Гвинеи. О первых торговых базах в этом районе мы знаем чрезвычайно мало. Может быть, соответствующие данные еще скрываются где-нибудь в архивах Лиссабона или в тайниках римской курии. Дальнейшим завоева­ниям в Западной Африке, очевидно, помешали смерть Генриха Мореплавателя в 1460 г. и война за престолонаследие с кастиль­ским королем. Лишь в 1479 г., после заключения мирного догово­ра с Кастилией, Португалия добилась монополии на «гвинейскую торговлю» к югу от Канарских островов. Теперь Испании оста­валось искать путь в Индию только в западном направлении.

Всю торговлю с Гвинейским побережьем получил на откуп лиссабонский купец Фернан Гомиш. Взамен он обязался в по­следующие пять лет обследовать еще 100 миль приморской зоны Западной Африки. Так были открыты районы Гвинейского зали­ва. Король Жуан II (1481—1495), удовлетворяя все увеличиваю­щиеся запросы португальской короны, купечества и части дворян­ства, поощрял продолжение колонизации Западной Африки и по­исков легендарных залежей золота и морского пути в Индию. В 1482 г. он повелел построить крепость Сан-Жоржи-да-Мина (Эль-мина в Гане), а впоследствии — еще несколько фортов на Золо­том Береге. Своим названием эта местность обязана золоту, ко­торое сразу же сделалось самым ходовым товаром. На острове Сан-Томе руками рабов выращивали сахарный тростник — этим было положено начало использованию района для целей сельско­го хозяйства.

В 1482 г. новая экспедиция португальцев — ее возглавлял Дногу Кан — открыла дальше к югу устье большой реки — Конго и узнала о существовании могущественного государства. Остава­лось сделать совсем немного, чтобы войти в контакт с правите­лем государства Конго. Во время второго плавания, в 1485 г., три каравеллы Диогу Кана вошли по Конго в глубь страны. Немец­кий астроном из Нюрнберга Мартин Бехайм сообщает в надписи на созданном им глобусе, что он участвовал в этой экспедиции. Она же достигла и тех приморских областей Анголы, которые впоследствии стали португальскими владениями: первое постоян­ное поселение было основано в Сан-Паулу-ди-Луанда только в 1576 г. Португальский король Жуан II приказал своим морепла­вателям устанавливать в ключевых пунктах африканского побе­режья каменные столбы с надписями. Надпись на колонне высо­той 2,16 метра, воздвигнутой на мысе Агостиньо, гласит: «Года 6681-го(!) от сотворения мира, года 1482-го от рождества Господа нашего Иисуса Христа вельми благородный, вельми славный и могущественный государь Жуан II, король Португалии, повелел рыцарю своего дома Диогу Кану найти сию землю и установить сей столб».

И все же Диогу Кан не смог открыть южный путь в Индию. Тем не менее все те, кто был заинтересован в колониальных захватах, по-прежнему стремились к одной цели: отыскать морской путь в Индию и избавиться таким образом от необходимости при­бегать в торговле к услугам арабских посредников. Но вот после плаваний Бартоломеу Диаша в 1486—1488 гг. стало ясно, что Африку можно обогнуть с юга. Это подтвердил в 1490 г. Педру Ковильян, описавший свое путешествие на борту арабского судна из Софалы в Индию и обратно. Следовательно, португальскому двору эти факты были уже известны. В 1495 г. португальские ко­рабли отправились в Индию, но перед Софалой, не дойдя до Мо­замбика, попали в свирепый муссонный шторм и затонули — мы знаем об этом из дошедшего до нас сообщения арабского путе­шественника.

Однако страх, как бы Испания, извечный соперник, не пожала плоды многолетних усилий Португалии и не извлекла выгоду из морской торговли с Востоком и Индией, заставлял португальско­го короля снаряжать все новые и новые экспедиции. В 1497 г. Васко да Гама получил приказ пойти с небольшим флотом в Индию и основать там торговые фактории. Ему удалось обогнуть мыс Бурь, или мыс Доброй Надежды, как его потом стали назы­вать, желая задобрить судьбу. Под рождество Васко да Гама до­стиг местности по другую сторону мыса, которая соответственно моменту открытия стала называться Натал * (* Natal (порт.) — «Рождество».). В 1498 г. Васко да Гама и его спутники, продолжая плыть вдоль восточного побе­режья Африки, обнаружили, к своему удивлению, цветущие тор­говые города, где жизнь кипела ключом.

Пораженные путешественники рассказывали потом о широкой заморской торговле с отдаленными странами, о больших кораб­лях, стоявших в гаванях. Вероятно, в порту Келимане (Мозамбик) была сделана такая запись в дневнике экспедиции: «После того как мы два или три дня стояли на якоре в этом месте, из глу­бины страны пришли посмотреть на нас два сеньора. Они держа­ли себя весьма высокомерно и не обращали никакого внимания на вещи, которые мы пытались им подарить. На одном была тука (шапка), отделанная бахромой с шелковым шитьем, на другом — шляпа из зеленого атласа. Как мы поняли из их знаков, один молодой человек, сопровождавший их, прибыл из далекой страны и уже видел такие большие корабли, как наш». В Мозамбике португальцы наблюдали стоявшие на якоре арабские суда «зна­чительных размеров», «нагруженные золотом, серебром, тканями, перцем, имбирем, серебряными кольцами, а также жемчугом, дра­гоценными камнями и рубинами в небольших количествах — все­ми товарами, необходимыми жителям страны».

Португальская экспедиция заходила также в Момбасу и Малинди, и Васко да Гама наводил здесь справки, возможно ли добраться до Индии. В современной этим событиям хронике гово­рится о португальских пришельцах: «Когда народ Малинди их узрел, понял он, что несут они войну и гибель, и пришел в вели­кое уныние. Им дали все, что они просили, — воду, древесину, дрова и прочие вещи. Франки, однако, потребовали кормчего, что­бы тот повел их в Индию и обратно, в их страну, да будет она проклята». Васко да Гама, по-видимому, получил кормчего* (* Лоцманом Васко да Гамы был Ахмад ибн Маджид, видный южноарабский мореплаватель и автор нескольких трактатов по морскому делу.): он пересек Индийский океан и 20 мая 1498 г. прибыл в Каликут, важный торговый город в Индии, служивший перевалочным пунк­том на стыке морских путей из Восточной Африки в страны Вос­тока. Когда король Мануэл объявил во всеуслышание, что его флот обогнул Африку и благополучно прибыл в Индию, он с со­гласия папы римского присвоил себе титул «владыка Гвинеи и ее земель, владыка судоходства и торговли с Эфиопией, Аравией, Персией и Индией».

В 1502 г. Васко да Гама вторично появился у берегов Восточ­ной Африки. Он зашел в Софалу (Мозамбик), а правителя Килвы, крупнейшего центра посреднической торговли, обложил еже­годной данью королю Португалии в знак его зависимости. Б 1503 г. данником Португалии стал и Занзибар. Но только в 1505—1507 гг. португальцы начали строить постоянные крепости с гарнизонами в Софале, где уже не раз останавливались их ко­рабли на пути в Индию, а главное — в Килве и в Момбасе. Та­ким путем они стремились сломить превосходство арабо-суахилийских торговцев в этом районе. Килва, находящаяся на остро­ве, Момбаса и некоторые другие города Восточной Африки были взяты приступом, разграблены и частично преданы огню. На Ла­му португальцы наложили дань, а в Малинди в 1509 г. построили факторию.

Анонимный источник, относящийся к 1505 г., повествует о дра­матическом взятии Килвы, население которой, в том числе пра­витель со всем семейством, покинуло город. Многие города Вос­точной Африки один за другим были превращены в пепел. Их сопротивление было подавлено огнем корабельных пушек порту­гальцев. Все это имело катастрофические последствия для Вос­точной Африки. Однако в северной части побережья португаль­цам закрепиться не удалось, хотя в 1541 г. их флот дошел до Могадишо. Правда, они оказали помощь негусу Эфиопии и бла­годаря своему военно-техническому превосходству отразили в 1541 —1543 гг. наступление турок, заключивших союз с султана­том Адаль, но в общем к северу от Момбасы они чувствовали себя весьма неуверенно. Правители и вожди племен и народов побережья то и дело подымали восстания (об этом ниже) и иска­ли помощи у турецких правителей Северной Африки. В конечном счете самой северной точкой португальского владычества в Вос­точной Африке оказалась Момбаса, которая была пожалована правителю Малинди в награду за верноподданнические чувства. В 1593 г. португальцы построили в Момбасе как символ своего могущества большую крепость Форт Жезу; ее мощные стены по сей день вызывают у зрителей удивление.

Первоначально восточноафриканское побережье должно было служить промежуточным этапом на пути португальцев в Индию. Оснащенное целой сетью крепостей, военных и морских баз, тор­говых факторий, оно составляло часть системы торговых и воен­ных опорных пунктов португальской короны, охватывавшей Аден, Персидский залив, западное побережье Индийского субконтинен­та, остров Ланка и доходившей до Малайского полуострова (Малакка) и Молуккских островов. 'Под власть португальцев подпали даже области на берегах Южно- и Восточно-Китайского морей, в частности Макао (Китай) и Тайвань. Центром этой колониальной «империи» на Востоке был захваченный в 1510 г. Гоа (Индия), где находилась резиденция вице-короля. «Золотой Гоа», изобиловав­ший храмами и дворцами, 'Славившийся легендарными богатства­ми, очень скоро стал вызывать удивление и зависть других дер­жав. Под господством Португалии находились также Ормуз в Персидском заливе и восточноафриканское побережье, где остров Мозамбик использовался как стоянка для флота.

Когда в начале XVI в. была открыта и завоевана Бразилия, Португалия, казалось, находилась на вершине могущества. Толь­ко ей удалось преуспеть в Африке! Полвека спустя положение кардинально изменилось.

Что было тому причиной? И какие причины вообще толкали Португалию с начала XV в. к колониальным захватам?

Эпоху географических открытий и колонизации заморских зе­мель открыли государства Иберийского полуострова — Испания и Португалия. Глубокие экономические процессы, в частности обра­зование в городах раннего капиталистического производства и формирование элементов капитализма в торговле и банковском деле, изменили облик позднефеодального общества на Иберий­ском полуострове. В приморских городах, в которых рано появи­лись зачатки капитализма и которые своим географическим по­ложением были как бы предназначены строить морские суда, вы­делилось сословие, стремившееся вести торговлю с дальними странами. Состояло оно из купцов и судовладельцев. В Порту­галии XV в. их влияние не выходило за пределы городов, а глав­ное, они отнюдь не имели намерения вкладывать получаемые доходы в мануфактуры, иначе говоря, в возникавшие промышлен­ные предприятия. Именно это обстоятельство способствовало преждевременному упадку морских городов и выдвижению в них на первый план все той же феодальной аристократии.

Но на первых порах представители раннего капитализма вы­ступали главными инициаторами и исполнителями морской экспан­сии * (* Как показывают исследования польского ученого проф. М. Маловиста, португальская колониальная экспансия XV—XVI вв. оставалась чисто феодальной по своему характеру. Интересы португальского купечества практически не прини­мались в расчет. Более того, тесная связь португальской короны с купцами и банкирами южногерманских городов (Аугсбург, Нюрнберг) делала последних бо­лее заинтересованными в португальских колониальных предприятиях, нежели немногочисленную и слабую португальскую буржуазию (см. М. Маlowist. Еuropa a Afryka Zachodnia w dobie wczesnej ekspansji kolonialnej. Warszawa, 1969).). Именно они сделали первые шаги на пути колониализма, который, пройдя в ходе своего развития различные фазы, в це­лом тем не менее бесспорно представляет собой явление капи­талистической формации. Ускоренный процесс первоначального накопления, с одной стороны, обусловливал расширение сферы влияния капитала и торговых связей, с другой — создавал пот­ребность во всемирном рынке и толкал к колониальным захватам и эксплуатации чужеземных народов. В то же время эти действия раннего капитализма, столь пагубные для многочисленных наро­дов, и в первую очередь для африканских, укрепляли нарождав­шуюся буржуазию. «Ост-индский и китайский рынки, колониза­ция Америки, обмен с колониями, увеличение количества средств обмена и товаров вообще дали неслыханный до тех пор толчок торговле, мореплаванию, промышленности... В той же мере, в какой росли промышленность, торговля, мореплавание, железные дороги, развивалась буржуазия, она увеличивала свои капиталы и оттесняла на задний план все классы, унаследованные от сред­невековья» ¹². Это положение, высказанное Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом в «Манифесте Коммунистической партии», относится и к колониальной политике Испании и Португалии, хотя их купечество не столько само осуществляло колониальную экспан­сию в рассматриваемый период позднего феодализма и зарожде­ния капитализма, сколько пожинало ее плоды.

В борьбе за захваты новых земель и особенно за их ограбле­ние с самого начала совпали интересы трех группировок: торго­вой буржуазии, рано вставшей на путь капиталистического разви­тия, части феодальной знати и, что не менее важно, абсолютист­ской центральной власти. Там, где дело касалось присоединения и эксплуатации чужих территорий, они проявляли полное едино­душие, хотя и в силу различных причин.

Не только обедневшие сыновья мелкопоместных и средних дворян надеялись на возобновление завершившейся в Португа­лии в XIII в. реконкисты (войны за возвращение южных областей Иберийского полуострова, захваченных арабской аристократией), ибо она сулила им земли и крестьян. Высшая знать также не скрывала своей заинтересованности в войне: дворяне особенно остро ощущали экономические спады, из-за которых сокращались денежные поступления от зависимых людей. Это вынуждало аристократов умерять свои потребности, и прежде всего потреб­ление предметов роскоши, в основном именно для них доставляв­шихся с Востока. Одни дворяне в поисках наживы обращались к пиратству и на мавританских судах из Гранады и Феса искали добычи в Северной Африке, другие участвовали в плаваниях и торговых операциях у берегов Западной Африки. В 1478 г. ис­панский двор предоставил герцогу Альбе право направить в Гви­нею каравеллу водоизмещением до 540 тонн, но герцог уступил лицензию купцу из Севильи. В возмещение огромных расходов на финансирование флота и экспедиций король Португалии пожало­вал Генриху Мореплавателю монополию на судоходство, рыбную ловлю и торговлю на захваченных землях. Более всего, однако, дворянство жаждало получить за морем землю и таким образом умножить свои владения. Поэтому на первых порах колонизации островов в Атлантике, а также Бразилии и отчасти Африки пор­тугальцы устанавливали привнесенные с родины нормы ленных и феодально-помещичьих отношений.

Третьей немаловажной силой тройственного союза был абсо­лютизм, который стремился сохранить равновесие между ранне-капиталистическими городами и дворянской фрондой и в резуль­тате в XV в. сумел укрепить свои позиции в складывавшемся национальном государстве. Центральная власть поддерживала колониалистские тенденции португальского купечества, ограничи­вая участие иностранных судов, прежде всего итальянских, в пе­ревозке товаров. Португальская корона сама была заинтересова­на в морских экспедициях — их открытия приносили ей большие прибыли — и сумела обеспечить свое влияние, раздавая много­численные привилегии и монополии и подчиняя колониальные области феодально-абсолютистской власти. Осуществлялись толь­ко те экспедиции и колониальные захваты, которые отвечали особым интересам и видам короны.

Конкретным поводом к основанию первых опорных пунктов португальцев послужил скрытый кризис и даже прекращение торговли со странами Леванта. Сухопутные связи с Востоком, особенно торговля с поставщиком шелка и пряностей — Индией, нарушились из-за нового наступления турок. К этому добавились невозможность скомпенсировать пассивный платежный баланс и оскудение месторождений благородных металлов на территории Европы. Общая нехватка монеты затронула и Португалию.

Поиски золота и других благородных металлов, подстегивае­мые сообщениями о богатых золотых россыпях на побережье Гви­неи, растущая заинтересованность в установлении прямой связи по морю со странами, производившими пряности и предметы рос­коши, в обход конкурентов — посредников из арабских стран, Передней Азии и Северной Италии — таковы были экономические стимулы географических открытий, а следовательно, и распро­странения португальского влияния. Благодаря успешной торговой политике в Западной Африке Португалия получила материальные средства и обогатилась опытом, что дало ей впоследствии воз­можность выйти в бассейн Индийского океана. Естественно, пор­тугальские моряки приобретали географические и навигационные познания, важные практические навыки и в результате стали луч­шими среди европейских мореплавателей, наравне с их испан­скими соперниками. Они прекрасно умели составлять морские карты и отчетливо представляли себе, что земля имеет форму шара.

Португальская корона вела колониальные захваты под рели­гиозно-политическим знаменем крестовых походов, т. е. во имя продолжения борьбы против ислама, от политического господст­ва которого феодалы Иберийского полуострова только что осво­бодились. Нуждаясь в международной поддержке отечественного судоходства и торговли, и португальский и испанский короли ста­вили свои заморские завоевания под защиту папы римского. Пос­ледний в многочисленных посланиях и буллах, например в 1452 г., поручал Португалии сражаться против язычников, значит, в пер­вую очередь против мусульман. В послании от 1493 г. папа отда­вал Испании и Португалии все земли, которые были открыты и захвачены раньше и будут открыты впредь в Западном и Восточ­ном полушариях.

Церковь и духовенство вообще играли активную роль и в мис­сионерском деле, с самого начала тесно связанном с колониаль­ными захватами португальцев, и в экономической эксплуатации народов, среди которых они подвизались. Многие монашеские ор­дены — францисканцев, иезуитов, августинцев и др. — направляли в захваченные области своих представителей. В Восточной Афри­ке, и прежде всего в Конго, миссии учреждали собственные тор­говые предприятия, а в последующие столетия разбивали во мно­гих районах огромные плантации.

В то время португальцы еще не помышляли о создании в Аф­рике или в Азии постоянных колоний, замкнутых колониальных империй. Им нужны были лишь торговые, военные и морские опорные пункты, ибо колонизация такого рода отвечала интере­сам раннекапиталистических элементов португальского колониа­лизма. Только в Бразилии португальцы по примеру испанцев оружием покоряли население обширных территорий. Португаль­цы вели систематический колониальный грабеж. Они объявляли своей монополией присвоение и вывоз самых ценных продуктов из зависимых областей, заключали грабительские торговые сдел­ки, облагали население высокой данью в виде золота, слоновой кости, а позднее и рабов, не гнушались даже обычными грабежа­ми и поджогами. Методы этой политики и ее последствия, ко­нечно, в разных местностях разнились, но общими для них были необычайно жестокие проявления и характерные признаки порту­гальской колониальной системы.

Слияние португальского колониализма с феодальными элемен­тами с самого начала повлекло за собой важные последствия: от эксплуатации колоний в итоге больше всего выигрывала не ран­няя буржуазия португальских городов, иными словами, не купцы, ведшие заморскую торговлю, торговые агенты, служащие факто­рий, а феодально-абсолютистская центральная власть и связанные с ней помещичья верхушка и католическая церковь. Все важней­шие предметы экспорта, такие, как пряности, шелка, да и многие другие товары, были объявлены монополией короны. Когда же они поступали из королевских факторий или в виде налогов в Лиссабон, королевские чиновники продавали их, точнее, поставля­ли торговым фирмам других европейских стран. Это приносило королю Португалии колоссальные прибыли.

Из среды феодальной аристократии вербовались высокопостав-, ленные чиновники, военачальники, морские офицеры и командиры' военных баз. Дворянство обогащалось, однако, не только за счет военных экспедиций, государственных налогов, дани и т. д., но и извлекало огромные доходы из торговых операций. В некоторых захваченных районах феодальная бюрократия пыталась переса­дить на местную почву феодально-помещичьи формы эксплуата­ции. В результате доходы от колоний и коммерческие прибыли не поступали в торговые и промышленные предприятия раннекапи-талистической буржуазии. Они уходили на роскошные постройки, пышные посольства и пенсии аристократам, а следовательно, не вели к экономическому и политическому укреплению государства и ускоренному развитию капитализма. Напротив, их следствием явилось загнивание метрополии и упрочение феодальных пере­житков.

Могущественные торговые компании капиталистического ха­рактера в других развитых европейских государствах, таких, как Нидерланды, Англия и Франция, включились в борьбу за раздел «колониального пирога». В силу изложенных выше причин Пор­тугалия в XVII в. лишилась опорных пунктов в Азии — они пере­шли преимущественно к Нидерландам. На Африканском конти­ненте Португалию также потеснили европейские державы, пере­живавшие период меркантилизма, а в Восточной Африке, кроме того, еще и арабские феодальные династии. К началу XIX в. власть Португалии, даже в Мозамбике и Анголе, почти повсемест­но была только номинальной ¹³.

К середине XIX в., спустя 400 лет после начала колониальных захватов, от португальской «колониальной империи» почти ниче­го не осталось, если не считать незначительных опорных пунктов на побережье Анголы и в других частях материка, а также остро­ва Мозамбик, где помещалась резиденция губернатора. Тем не менее Португалии впоследствии удалось отстоять свои «истори­ческие права» от колониальных посягательств империалистиче­ских держав, подымавших голову, и заявить свои притязания на большие территории, но это было обусловлено отнюдь не разви­тием в этой стране монополистического капитализма, а обстоя­тельствами второстепенного значения: Португалия сумела исполь­зовать к своей выгоде соперничество между империалистическими державами. Для Великобритании, которая оказывала ей эконо­мическую и политическую поддержку, Португалия служила буфер­ной зоной при приобретении колоний и была марионеткой в ее руках. После 1890 г. Португалия пыталась осуществить «эффек­тивную оккупацию» выпавших на ее долю колониальных обла­стей. Так начался новый этап колониального угнетения народов португальских владений, закончившийся только в 1975 г.

1.2. Побережье Восточной Африки и его хинтерланд в период колониальной экспансии Португалии

Строительство португальцами военных фортов и торговых фак­торий, разрушение некоторых важных приморских городов оказа­ли глубокое воздействие на традиционную экономическую струк­туру Восточной Африки. Дело не только в том, что уничтожались те или иные объекты: действия португальцев влекли за собой пол­ную экономическую катастрофу. Португальцы монополизировали' чрезвычайно выгодную для восточноафриканского побережья за­морскую торговлю, в том числе и с Индией, а в южных районах захватили в свои руки также внутриконтинентальные коммерче­ские связи, имевшие жизненно важное значение для некоторых городов, например для Килвы и Софалы. Это, в свою очередь, вызвало цепную реакцию — опустошение целых районов, гибель централизованных иерархических структур, союзов племен и го­сударств (Мономотапа), хозяйство которых основывалось прежде всего на вывозе золота, слоновой кости и горнорудной продук­ции. В сообщениях, относящихся к этому времени, говорится о полном упадке к началу XVI в. таких центров, как Килва, Пате, Момбаса, Малинди. Суахилийское население этих городов быстро сокращалось. Племена в глубине континента, ранее зависевшие от них, использовали общее ослабление могущественных примор­ских городов для вторжений на их территорию. Так, в 1587 г. Килва подверглась нашествию пришедших с юга зимба. Они раз­грабили город и, как сообщает монах-доминиканец Жуан дос Сантос, перебили три тысячи жителей.

И все же португальцы не смогли закрепиться на всем побе­режье Восточной Африки и превратить свои колонии в прибыль­ные торговые базы. Им так и не удалось установить действенный контроль над торговлей со всеми заморскими странами, включая Ост-Индию. На севере, на путях, проходивших через Красное мо­ре, с ними продолжали конкурировать арабские и отчасти вене­цианские купцы. В Азии к торговле пряностями, над которой пор­тугальцы установили было свою монополию, им пришлось допус­тить других посредников. Но восточноафриканские города, часто по нескольку раз подвергавшиеся разрушениям и обложенные огромной данью, не могли так быстро вернуться к жизни. Этому препятствовали поставленные над ними португальские губерна­торы, военачальники и сильный военный флот. В целом, однако, у Португалии не хватало сил, чтобы долгое время удерживать под своей властью столь длинную береговую линию. Только на юге — в Келимане, Софале, Мозамбике и в заливе Делагоа — были созданы посреднические торговые фактории, приносившие большие барыши.

Многие португальские экспедиции, даже ранние, в поисках за­лежей золота и руд во владениях легендарного правителя Мономотапы проникали в глубь страны. Явились португальцы и ко двору мвене мутапы. В 1552 г. миссионер Гонсалу да Силвейра попытался обратить его в христианство, но поплатился за это жизнью. Влияние португальцев на правителя возросло лишь после того, как они продвинулись по Замбези в глубь страны и воздвиг­ли в Сене и Тете сильные военные и торговые опорные пункты. Это оказалось губительным для местной посреднической торговли. Всего несколько дневных переходов отделяли Сену и Тете от сто­лицы Мономотапы, которая в конце XV в. была перенесена даль­ше на север. Опасаясь, что португальцы могут окружить его • владения, и стремясь обезопасить себя от нападений с юга пра­вившей в Зимбабве династии Чангамире, мвене мутапа за ничтож­ное вознаграждение предоставил свободный доступ в подвласт­ные ему области португальским торговцам и эмиссарам. Но пор­тугальцев по-прежнему влекло к себе «африканское Эльдорадо» — золотые копи и железные рудники. В 1570 г. португальская экспе­диция направилась из Сены на Замбези к рудникам.

С начала XVII в. отношения между португальцами и государ­ством Мономотапа все более ухудшались. Гатси Русере (1596— 1627), вынужденный все чаще прибегать к военной помощи порту­гальцев в борьбе против враждебной династии Чангамире, в 1607 г. отдал под власть португальцев все рудники, где добыва­лись золото, медь, олово и железная руда. Зависимость прави­теля Мономотапы от португальцев непрестанно увеличивалась. С начала XVII в. возникло новое грозное явление: в долине Замбе­зи и соседних районах португальцы стали разбивать плантации. Осевшие здесь португальские колонисты, отставные военные и выходцы из Гоа, почти не признававшие португальского губерна­тора, чья резиденция находилась на острове Мозамбик, создали свое частное войско. С его помощью они грабили и убивали, под­чиняя себе соседние сельские общины и племена. В соответствии с феодальной ленной системой они заставляли порабощенных и зависимых от них жителей выполнять трудовую повинность и пла­тить дань в виде податей, подношений и пошлин.

Мвене мутапа, крайне обеспокоенный, как и вожди погранич­ных племен, распространением влияния португальцев к югу от Замбези, воспользовался тем, что они прекратили выплату какой бы то ни было компенсации, и предпринял карательную экспеди­цию против колонистов. Однако сводная армия португальцев — к ней присоединились многие африканцы, недовольные мвене му-тапой, — разбила его войска. Почти вся знать была перебита. Преемник Русере подписал унизительный договор и был низведен до положения марионетки. Португальцы вынудили правителя, ставшего отныне «вассалом короля Португалии», уступить права на добычу полезных ископаемых, обеспечить миссионерам свобод­ный доступ в страну и ^поддержку, изгнать арабских купцов.

Правитель Мономотапы полностью лишился своей власти, не­зависимые вожди и провинции окончательно вышли из его подчи­нения. Государство распалось.

Но португальцам было нелегко использовать горнорудные бо­гатства. Африканцы засыпали рудники землей и уходили в глубь страны, лишь бы не работать на чужеземцев. Трудности такого рода и сложность транспортировки добычи ослабили интерес пор­тугальцев к эксплуатации природных богатств Мономотапы. В до­вершение неудач Чангамире, которые начиная с 1684 г. неодно­кратно и успешно нападали даже на португальский форт на Зам­бези Сену, в конце XVII в. захватили и без того полуразвалив­шуюся столицу марионеточного правителя Мономотапы. Они также вышли победителями из всех последующих боев за опорные пунк­ты португальцев, находившиеся вне пределов государства Моно­мотапа. Торговля слоновой костью в областях, подчинявшихся вождям малави, вышла из-под контроля португальцев и сосредо­точилась в руках торговцев яо.

Для спасения своих владений к югу от Замбези, где у него земля горела под ногами, король прибегнул к помощи системы «празуш да короа» (коронных имений). Начиная с 1650 г. празуш отдавались в виде ленных владений португальским арендаторам, которые взамен выплачивали метрополии определенную аренду, чаще всего золотым песком. Эти имения носили характер средне­вековых феодальных хозяйств, основывались на использовании принудительного труда африканцев и выполняли важную функ­цию — арендаторы именем короны управляли территориями, на которых они находились. Празуш впитали в себя племенную си­стему бантуязычного населения, и их владельцы переняли, помимо всего прочего, положение и права вождей. Но под давлением возникших в это время потоков переселенцев и непрекращавшихся военных набегов африканских племен празуш с трудом продержа­лись около ста лет. Иначе и не могло быть — празуш основыва­лись на позднефеодальных принципах управления и зависимости, а механическое перенесение на почву Африки феодальных отно­шений неизбежно должно было закончиться неудачей.

В то же время социально-экономические условия в метрополии отнюдь не способствовали созданию подлинной поселенческой ко­лонии вроде тех, которые в то время уже основывали Голландия и Англия. Португальские владения отпадали одно за другим, у колонизаторов оставались лишь немногочисленные опорные пунк­ты на Замбези и несколько торговых факторий на побережье Мозамбика. Приморские города лишались связи со своими тылами. Ничего не добился и маркиз де Помбаль, представитель просве­щенного абсолютизма, который после отделения в 1752 г. «коло­нии» Мозамбик от Индийского Гоа пытался активнее использо­вать африканские владения как источник накопления в интересах развития капитализма в Португалии, усилить позиции португаль­ского капитала в борьбе с нидерландскими и английскими конку­рентами и положить конец «старой» практике колониальных фео­дальных чиновников и иезуитов.

Давно устаревший социальный строй Португалии проявил пол­ную неспособность идти в ногу с изменениями, происходившими в колониальной политике. Как страшный гротеск выглядит, напри­мер, относящийся к 1812 г. рассказ о губернаторе доне Антонио Мануэле ле Мелло Кастро э Мендозу, который, с одной стороны, выступал в Мозамбике этаким независимым феодальным князем старой закалки, а с другой — действовал как грабитель. Он, как утверждали, сколотил состояние в 80 тысяч фунтов стерлингов. Такие города, как Софала и Келимане, переживали упадок. Толь­ко в XVIII в. из этих портов начали вывозить рабов в Бразилию и на французские острова Маврикий и Бурбон. Но даже в начале XIX в. их число не превышало 10—15 тысяч человек в год, что не шло ни в какое сравнение с масштабами аналогичных опера­ций в Западной Африке.

Население северной части восточноафриканского побережья пыталось сбросить хищническое владычество португальцев. То и дело вспыхивали восстания и другие акции сопротивления. Особое мужество и решимость проявили жители Момбасы, несмотря на наличие в этом городе могучей португальской крепости Форт Жезу. Восстание 1631 г. вошло в анналы истории Момбасы. Под­робное сообщение о нем оставил анонимный автор итальянской рукописи «Рассказ о восстании Жерониму Чингулия, короля Мом­басы». Жерониму в детстве воспитывался у священников и мо­нахов Августинского ордена, и король Португалии поставил его, как своего верного вассала, над Момбасой. Он, однако, организо­вал восстание, значение которого вышло далеко за границы Мом­басы. Очевидно, Чингулия со своими приближенными долго и тща­тельно готовился к выступлению.

Неизвестный автор так описывает события: «Во время визита к коменданту крепости... король напал на него и завладел всеми ключами. После этого свита короля сняла португальских часовых. Со стен крепости король подал сигнал к восстанию... Когда пор­тугальцы увидели, что лишились своего военного оплота — крепо­сти, они с чадами и домочадцами, захватив все свои драгоцен­ности, продукты и оружие, бросились искать прибежища в авгу-стинском монастыре Святого Антония». Повстанцы арестовали всех португальцев, сожгли их дома и убили монахов-августинцев, пытавшихся вступить с ними в переговоры. Только тем, кто, по­добно королю Момбасы, принял ислам, удалось сохранить жизнь и имущество. Обитель августинцев была подвергнута орудийному обстрелу, и лишь немногим португальским священникам и купцам посчастливилось спастись на острове Пате, откуда они сообщили о случившемся вице-королю в Гоа.

Тот немедленно отправил карательную экспедицию — порту­гальскую эскадру под командованием генерала де Мора. Она при­была к Момбасе в январе 1632 г., но была встречена сильным артиллерийским огнем и не смогла высадить десант. Начинал­ся период муссонов, путь в Индию был португальцам закрыт, и они отступили к Занзибару. Три корабля остались в Пате, чтобы отсюда держать Момбасу под контролем. Когда год спустя пор­тугальские суда снова подошли к Момбасе, они обнаружили, что Форт Жезу да и весь город полностью уничтожены. Правитель Момбасы с огромной дружиной, все население, стар и млад, со всем своим имуществом отступили в глубь страны и увели туда артиллерию. Отсюда повелитель Момбасы до 1637 г. предприни­мал набеги на португальцев. Помощь и поддержку он нашел на севере — у турок. В 1634 г. португальцы снова возвели дорого­стоящие оборонительные сооружения. Фундамент новой порту­гальской крепости закладывали колонисты Пате и Занзибара.

Восстание в Момбасе, направленное против колониального гос­подства португальцев, обнаружило типичные для той эпохи чер­ты. Оно, бесспорно, было хорошо подготовлено. Однако, хотя на­селение Манды, Чаке-Чаке на острове Пемба и Пате одновремен­но отказалось платить дань португальскому государю, остальные города побережья и хинтерланда в решающий момент не поддер­жали Момбасу. Португальцам неизменно удавалось использовать в своих целях вражду и соперничество между арабо-суахилийски-ми правящими семьями. Снова сказалось стратегическое и военно-техническое превосходство португальцев, прежде всего в органи­зации колониальных войск. Повстанцам, несмотря на значительные временные успехи, под конец не оставалось иного выхода, как бежать подальше от побережья, чтобы спастись от мести порту­гальцев. В то время подобные восстания не могли увенчаться успехом еще и потому, что не имели программы и не ставили перед собой далеко идущих целей * (* Восстания такого рода в средневековом обществе не могли иметь никаких осознанных «далеко идущих целей» социально-политического характера, помимо стремления (восстановить традиционные порядки. А их идеологическое оформле­ние неизбежно оставалось религиозным вне зависимости от того, шла ли речь о столкновении между адептами разных религиозных систем или о движениях внутри какой-либо одной из них (например, в случаях ересей).). Идеологические требования повстанцев — возвращение к исламу и прекращение деятельности католических миссий и монашеских орденов, прокладывавших путь португальскому колониализму и извлекавших из него выго­ды, — показывают, что задачей восстания было восстановление старых политических и социальных порядков, существовавших до португальского завоевания.

Несмотря на репрессии и разрушения, города восточноафрикан­ского побережья в XVI—XVIII вв. оставались центрами развития; суахилийской культуры. С середины XVII в. они обратились к поискам нового военного союзника, который вскоре появился, но-отнюдь не принес им долгожданной независимости. Это был имам Маската-Омана. С 1652 по 1698 г. имам Султан ибн Сайф поко­рил все города к северу от Мозамбика и поставил над ними своих наместников. На восточном побережье Африки у португальцев появился новый соперник.

1.3. Португальское господство в Конго и Анголе

В Западной и Центральной Африке началась новая глава ко­лониальной политики Португалии. На первых порах экспансии на побережье Западной Африки торговые фактории добивались «активного торгового баланса» в основном с помощью различных форм вымогательского обмена с местными торговцами и племена­ми. Крепости на Золотом Береге — в Эльмине, Аксиме, Шаме и недолгое время в Аккре — наряду со своим прямым назначением служили торговыми опорными пунктами. Наибольшим спросом пользовалось у европейцев на побережье золото, за ним шли сло­новая кость, перец, воск и только затем рабы, исчислявшиеся единицами. В обмен на эти товары торговцам из племени фанти предлагали соль, ткани, орудия труда, огнестрельное оружие. Крепости были зримыми свидетельствами военного превосходства новых пришельцев, призванными подтверждать их власть над прибрежными районами и защищать их от посягательств европей­ских конкурентов. В Бенинском заливе португальцы обосновались лишь ненадолго.

С конца XV в. главное их внимание было направлено на об­ласть близ устья Конго, но только во время второго путешествия Диогу Кану удалось попасть ко двору маниконго. Правитель восседал на богато украшенном троне из слоновой кости, его голову венчал головной убор, сплетенный из пальмовых листьев, через плечо висел отделанный серебром лошадиный хвост — сим­вол царской власти, левую руку украшал браслет из слоновой кости. За первыми контактами последовали очень оживленные отношения в ближайшие несколько лет. В энергичном правителе Конго, вынужденном преодолевать многочисленные трудности в связи с феодальным сепаратизмом * (* Утверждение о феодальном характере сепаратизма в средневековом госу­дарстве Конго основывается на несколько «завышенном» представлении об уров­не развития этого раннеполитического организма. Исследования последних лет свидетельствуют скорее о том, что в Конго процесс формирования классового общества еще находился на очень ранних стадиях.), Португалия видела своего естественного союзника, которого в целях подготовки почвы для эксплуатации Африки следовало поддерживать и одновременно использовать в своих интересах.

С 1489 г. происходил регулярный обмен посольствами между Португалией и двором маниконго. Король Португалии направлял в Конго не только миссионеров, но и ремесленников: каменщиков, плотников, кровельщиков, которые превратили столицу Мбанза (на севере современной Анголы) в город, состоявший из больших зданий. Были возведены церкви, и вслед за вождем приморской области Соньо маниконго и тысячи его подданных, совершив пыш­ный ритуал, приняли католичество. При правителе Аффонсу I (1507—1543) миссионерам был открыт свободный доступ в столи­цу государства Конго, которая стала называться Сан-Сальвадор, придворный этикет маниконго был перестроен по португальскому образцу, управление государством «реформировано» по принципу португальских кодексов права, носивших феодально-абсолютист­ский характер. Место вождей и правителей заняли герцоги и мар­кизы, одевавшиеся по португальской моде. Благодаря этому меро­приятию были не только учреждены новые служилые должности, но и укреплено внутреннее управление государством по террито­риальному принципу* (* Здесь перед нами модернизация исторической реальности, причем, так сказать, двойная. Во-первых, португальцы описывали общественную организа­цию Конго в привычных для себя категориях развитого европейского общества. Они основывались при этом на поверхностном сходстве явлений и не задумы­вались над тем, в какой мере оно отражает действительное положение вещей. Во-вторых, некритическое восприятие этой португальской терминологии позд­нейшими исследователями как раз и создало в науке своего рода традицию модернизации уровня общественного развития средневекового Конго.).

Сыновья конголезской знати обучались в Португалии. Сын Аф­фонсу I Энрике, долго живший в Португалии, был принят папой римским и рукоположен в сан епископа Утики. В архивах Пор­тугалии хранятся относящиеся к этому периоду 22 письма Аффон­су I королю Португалии Мануэлу, написанные различными сек­ретарями на превосходном португальском языке. В них, как в зеркале, отразились мысли и действия правителя Конго, человека в известном смысле необычайно образованного для своего време­ни. Из писем видно, как он искал у европейских пришельцев помощи и поддержки в борьбе против сепаратизма отдельных кня­жеств, прежде всего своего южного соперника — Нголы из княже­ства Ндонго, но, кроме того, видел в них своих естественных, торговых партнеров. Аффонсу I признавал военное и навигацион­ное превосходство португальцев и пытался с помощью их огнестрельного оружия победить своих врагов. Но в конце концов маниковго должен был понять, что это тщетные надежды. Точно так же в последующие столетия не раз обманывались представи­тели племенной и феодальной верхушки африканских народов.

Прошло много времени, прежде чем колониальная практика португальцев открыла глаза Аффонсу. Этому способствовали ин­триги миссионеров, которые, умело используя в корыстных инте­ресах внутренние противоречия в государстве Конго, и в первую очередь противодействие аристократии, подрывали центральную власть. Вначале Аффонсу I удовлетворял все пожелания порту­гальцев. С его позволения они основывали торговые базы и мис­сионерские пункты и даже вели разведку полезных ископаемых. Но именно в его правление в колониальной эксплуатации Запад­ной Африки начались важные изменения. Торговля золотым пес­ком, слоновой костью и другими неодушевленными предметами сменилась варварским вывозом невольников за океан.

Около 1530 г. португальцы положили начало чрезвычайно вы­годной работорговле, которую в XVII и XVIII вв. довели до апогея их могущественные соперники — голландцы, французы и англича­не. Уже на первые свои суда, возвращавшиеся из Африки в Лис­сабон, португальцы грузили рабов. Их перепродавали в другие европейские страны или же использовали для домашних услуг либо в качестве крепостных на полевых работах в крупных по­местьях португальских и испанских феодалов. Однако их число было ничтожно. Социально-экономическая структура государств Иберийского полуострова  исключала  массовое  применение  раб­ского труда.

Положение изменилось, когда возросла потребность в труде рабов на вновь заложенных плантациях островов Сан-Томе, Зеле­ного Мыса и Бразилии. Да и испанские владения на Кубе, на Эспаньоле (Гаити и Доминиканская Республика) и в северной части Южной Америки также предъявляли усиленный спрос на рабов, которые могли бы заменить в рудниках и на капиталисти­ческих плантациях замученных работой, вымиравших индейцев, к тому же оказывавших сопротивление.

Государство Конго и все побережье Анголы особенно привле­кали работорговцев. Объем работорговли, которая велась через специальные фактории, резко возрос. На вывозе невольников на­живались не только ловкие работорговцы, но и католические мис­сии. Они принимали в нем непосредственное участие и за каждого предназначенного на продажу и погруженного на корабль раба получали «налог за крещение». На побережье и на дорогах, кото­рые вели к государству Конго, были возведены окруженные тол­стыми стенами фактории, где торговые агенты «хранили» захва­ченных невольников до прибытия грузовых судов. В работоргов­лю были втянуты вассальные правители и племенная аристократия прибрежной полосы. Их превращало в послушные орудия рабо­торговцев стремление любой ценой получить огнестрельное ору­жие и с его помощью добиться независимости от центральной власти маниконго. Они сами доставляли чужеземным купцам своих соплеменников, являвшихся членами многочисленных дере­венских общин, и участвовали в их продаже.

Последствия трансатлантической работорговли не замедлили сказаться: целые районы обезлюдели, во многих местностях пре­кратилась традиционная африканская торговля, социальные осно­вы общества были подорваны. Децентрализация возрастала день ото дня, государство Конго близилось к распаду. Поняв очень скоро, что пагубная политика работорговцев несет стране гибель, маниконго и часть аристократии попытались оказать ей сопро­тивление. В конце своего царствования король Аффонсу I запре­тил вывоз рабов, но ему не удалось воспрепятствовать ввозу в Конго европейских товаров и тем самым закрыть источник неле­гальной работорговли. Он находился в плену иллюзий о «равно­правии» с португальским королем, которому достаточно слово сказать, чтобы прекратить разбойничьи происки работорговцев.

В письме к Жуану III Аффонсу I жалуется на «чрезмерную свободу, которую предоставляют Ваши чиновники и агенты тем людям и купцам, которые получают разрешение являться в это королевство и здесь открывать торговлю товарами и многими вещами, которые нами запрещены... Мы не в состоянии измерить, сколь велик наносимый ими ущерб, ибо названные выше купцы каждый день захватывают наших подданных... Они берут их в плен, а затем продают. Испорченность и разнузданность купцов столь велики, что наша страна близка к тому, чтобы сильно обезлюдеть». В заключение Аффонсу обратился к Жуану III с просьбой: «А потому мы просим Ваше Величество помочь нам в этих обстоятельствах и оказать нам поддержку тем, что Вы при­кажете Вашим агентам не посылать сюда купцов и товары, ибо мы желаем, чтобы в этих королевствах (в Конго) ни работоргов­ли, ни рынка рабов больше не было». «Королевский брат», разу­меется, вовсе не был склонен выполнить эту просьбу. Но ведь не только маниконго, но и многие другие правители в последующие века в силу свойственного им образа мышления не могли постиг­нуть сущность и цели чуждого им общественного порядка, в кото­ром усиление капитала предопределяло отношения эксплуатации.

Хотя государство Конго формально оставалось независимым, правящая династия и аристократия все больше запутывались в тенетах колониальной политики Португалии. Этому способствовала угроза военного нападения с востока хорошо организованных пле­менных объединений. При Алвару I (1568—1574) яга разграбили столицу Сан-Сальвадор. Маниконго был вынужден отменить ог­раничения в деятельности португальских купцов, в благодарность за что в 1570 г. он получил от Португалии подкрепления и с их помощью оттеснил яга. Тем не менее в дальнейшем государство Конго сжалось до размеров небольшого княжества. В 1665 г. маниконго Антонио I также попытался восстать против опеки португальцев и против работорговли с ее губительными последст­виями. Он изгнал из страны купцов и миссионеров и объявил не­действительным договор от 1651 г., в силу которого правитель Конго окончательно отказывался от всех своих прав в Луанде и в областях к югу от Данде. Антонио собрал большую армию, по численности превосходившую силы португальцев, но в битве при Амбуиле она была разбита, а сам Антонио убит.

Вряд ли кто из его современников еще помнил, что в начале XVI в. при Аффонсу I Конго было могущественным государством. Сан-Сальвадор, некогда знаменитая столица, в XIX в. напоминал свою собственную тень. Усилиями европейских работорговцев и их африканских пособников огромные области лишились населе­ния и пришли в запустение. Работорговля и мошеннический обмен огнестрельного оружия, железных предметов и хлопчатобумажных изделий на местные товары подорвали искони сложившееся ре­месло и уничтожили внутриафриканские торговые связи. Государ­ство Конго не смогло освободиться от тисков колонизаторов. В то время, когда происходил империалистический раздел Западной Африки, по рекомендациям Берлинской конференции 1884—1885 гг. обширные владения маниконго были беспрепятственно включены в состав португальской Анголы.

И все же Конго обмануло надежды португальцев: вопреки своим ожиданиям они так и не нашли на его территории богатые залежи благородных металлов. Зато к югу от реки Кванза, на побережье Анголы, купцов и агентов короны ожидали серебряные рудники и благоприятные угодья для охоты на рабов, а потреб­ность в рабах с каждым годом возрастала. На побережье Анголы португальцы построили новые крепости и опорные пункты, напри­мер в 1576 г. Сан-Паулу-ди-Луанда (Луанда), а в 1617 г. Бенгелу, и отстояли их от посягательств голландцев. Эти береговые опор­ные пункты на территории Анголы и их хинтерланд начиная с XVII в. превратились в огромное хранилище рабов, откуда их переправляли в Бразилию. Первоначально районы побережья слу­жили своего рода феодальным пожалованием (donatoria) порту­гальским дворянам.

Пришельцы из Португалии непрестанно стремились своекоры­стно использовать желание верховного вождя Ндонго избавиться от власти его северного соседа — государства Конго. Плетя сеть колониальных интриг, португальцы поддерживали в военных столк­новениях то маниконго, то Нголу из Ндонго и ослабляли обоих. Захватчики провозгласили свою власть над внутренними областя­ми Анголы, но в то время это была не более как пустая формаль­ность, ибо фактически они прочно удерживали в своих руках толь­ко прибрежные районы, и изменить это положение не могли даже миссионерд, непрерывно наезжавшие ко двору правителя Ндон­го. Точно так же португальцы были не в состоянии сломить ни на миг не затухавшее сопротивление различных слоев населения Конго и Анголы. Африканцы нападали на иностранные фактории и миссионерские пункты, разрушали и сжигали их, перегоражива­ли реки свайными сооружениями, чтобы не дать пройти купече­ским судам.

В государстве Конго образовывались центры сопротивления иностранным интервентам. Такая борьба принимала различные формы, и вели ее разные люди, руководствовавшиеся разными це­лями. Наряду с открытыми восстаниями, охватывавшими порой целые племена, и стихийными нападениями на опорные пункты работорговцев освободительная борьба часто принимала религиоз­ные формы и перерастала в социально-религиозный протест про­тив засилья иностранных миссий. Восставшие справедливо при­числяли миссии к главным участникам и идеологическим пособ­никам колониального разграбления государства Конго, которое только косвенно было подчинено португальскому господству.

В конце XVI в. произошло восстание, которым руководил че­ловек из знатного рода — Мбула Матади. Оно было направлено против распространявшегося миссиями христианства и их хищни­ческой деятельности и призывало возвратиться к традиционным религиозным верованиям. Однако чаще всего в этот ранний период антиколониальная оппозиция выливалась в ереси и движения «пророков» в лоне самой католической церкви. Среди них наибо­лее значительной была секта антонианцев, во главе которой стоя­ла одаренная женщина из знатного рода — Кимба Вита, выдавав­шая себя за пророчицу. С 1704 г. ее главной целью было усилить королевскую власть в Сан-Сальвадоре, ослабленную многочислен­ными военными столкновениями с разными претендентами на престол. Подобно французской Жанне д'Арк, жившей в XV в., она хотела возвести на трон сильного правителя, который прежде всего положил  бы конец сотрудничеству с португальскими  при­шельцами.

Кимба Вита обвиняла миссионеров, особенно католических священников из римского ордена капуцинов, в том, что они — агенты европейской державы. «Ученики» разнесли весть о рели­гиозных и политических мотивах ее выступления во все концы государства Конго. Политическая программа Кимбы Виты, обле­ченная в форму религиозного протеста с целью обновления хри­стианства, предусматривала возрождение сильного, независимого государства Конго в границах времени его наивысшего расцвета, требовала принятия мер против работорговли и монопольного по­ложения португальцев во внутриафриканской торговле слоновой костью, а также отмены всех податей и принудительных поборов. Содержание программы объясняет, почему к движению временно примкнула часть высшей знати, особенно те семьи, которые стре­мились выдвинуть из числа своих членов будущего претендента на трон. Это были знатные роды, не извлекавшие выгоды из рабо­торговли и не связанные с европейскими экспортерами живого товара. Однако Кимба Вита нашла последователей и среди кре­стьян и ремесленников. Они уже на этом, раннем этапе антико­лониальной борьбы были самой последовательной ее силой, но в организационных и идеологических вопросах подчинялись еще военному командованию и руководству племенной аристократии.

Центральная власть в лице маниконго и его непосредственного окружения в решающие для судьбы страны годы чаще всего про­являла нерешительность и колебания. С одной стороны, маникон­го по-прежнему старался заручиться поддержкой португальцев в борьбе против феодальных распрей, с другой, — будучи официаль­ным представителем интересов своего народа, он, чтобы полностью не дискредитировать центральную власть, не мог не выступать против безудержного разграбления родной страны. Двойственная позиция центральной власти — явление типичное для рассматри­ваемого периода. Характерно, что тот самый король, Педру IV, которому секта Кимбы Виты помогла взойти на трон и на которо­го она возлагала большие надежды, в конце концов отказал ей в поддержке, и с 1709 г. секта оказалась в изоляции. Сама же Кимба Вита еще в 1706 г. была сожжена как еретичка с согласия главы ордена капуцинов патера Бернардо.

Уже на пороге XVIII в. было выдвинуто требование, которое было подхвачено национально-освободительным антиколониаль­ным движением конца XIX — начала XX в. и тогда привело к успеху: создание независимой от Рима, европейских миссий и монашеских орденов африканской церкви с африканским духовен­ством. Эта «протонационалистическая» программа отражала спра­ведливое стремление к политической и экономической независи­мости, но она, естественно, еще не могла быть осуществлена.

Продвижение португальцев в Анголе затруднялось упорным противодействием вождей народа мбунду из государства Ндонго. Только в 1624 г. португальцы смогли посадить на место верховного вождя послушного им правителя, но и тогда это вызвало оппозицию некоторых аристократов во главе с Анной Нзингой, принадлежавшей к королевскому дому. Ее жизнь запечатлена в устных преданиях многих африканских народов. Действуя из вос­точной провинции Матамба на реке Кванза, она в 1630 г. остано­вила продвижение португальцев и в течение 20 лет оказывала им сопротивление с помощью могущественного и хорошо организо­ванного военного союза племен мбунду, бангала из Касанже и даже некоторых вождей яга. Легенды и устные предания об Анне Нзинге на редкость противоречивы. Действие в них происходит обычно при дворе ее брата-изменника, государя Ндонго, или в ее замке в горах Матамбы. В 1656 г. Анна Нзинга все-таки вошла в соглашение с португальцами и приняла католичество. Одна из главных причин этого, несомненно, в том, что участвовавшие в сопротивлении вожди и полуфеодальная аристократия не были сплочены и некоторые правители Матамбы и Касанже не могли отказаться от высоких прибылей, которые они, будучи монопо­листами в посреднических операциях, извлекали из работорговли.

1.4. Соперничество европейских держав в период меркантилизма

С конца XVI в. в колониальных предприятиях у Португалии появились непримиримые конкуренты — Нидерланды, Франция и особенно Англия. Упорная борьба европейских государств за зах­ват и расширение колониальных владений и первенство в торговле вылилась в многочисленные торговые войны. Военные действия велись не только на территории Европы — их продолжали на море в форме пиратства, а также путем основания в Америке, Азии и Африке новых опорных пунктов и нападений на них. Быстро рос торговый и военный флот. Настал конец гегемонии Португалии и Испании, сочетавших поздний феодализм с элементами раннего капитализма. Выход на колониальную арену таких стран, как Ни­дерланды и Англия, в которых формирование капиталистического способа производства и образование торговой и промышленной буржуазии как класса продвинулось очень далеко, ознаменовал также перерастание феодального периода колонизации в период капиталистической колонизации эпохи меркантилизма. Последний не только принес с собой перераспределение колониальных зон влияния, но и породил новые формы и методы колониальной по­литики.

В Азии наследниками португальской «торговой "империи» вы­ступили крупные коммерческие компании, например основанная по королевскому указу около 1600 г. английская Ост-Индская или одноименная нидерландская компании. Привилегированные ком­пании вскоре заявили о себе на Антильских островах, в Северной Америке и в Африке. Их операции приносили значительно больше доходов, чем удавалось выколотить дорогостоящей государствен­ной машине феодально-абсолютистской Португалии, и это ускоряло концентрацию частного капитала торговой и промышленной буржуазии метрополии. «Активный» торговый баланс периода мер­кантилизма предопределялся не только прибылями от неэквива­лентного обмена товарами, налогов, ограбления местного населе­ния и т. д., но и использованием некоторых колониальных обла­стей в качестве источников сырья и рынков сбыта для продукции европейских мануфактур, развивавшихся ускоренными темпами.

В этот период с еще большей очевидностью, чем в предыду­щий, подтверждается положение Маркса, что колонии создали мировую торговлю, а она, в свою очередь, вызвала появление на свет крупной машинной индустрии. Необходимыми условиями ее возникновения были и плантации в Южной Америке, на Антиль­ских островах и в южных штатах Северной Америки, где эксплуа­тировался рабский труд, и политика основания обособленных поселений капиталистического типа, и приносивший почти тысяче­процентные прибыли вывоз рабов с Западного побережья Африки за океан. Безжалостная эксплуатация чужих народов являлась и является неотъемлемой принадлежностью всех периодов истории капитализма. За бурное развитие экономики и культуры так на­зываемого цивилизованного мира (Европа и после войны за неза­висимость Северная Америка) большинство народов, в первую очередь африканские, заплатили страшную цену.

В Африке место ослабленной экономически и политически Португалии заняли с начала XVII в. Нидерланды. Победа бур­жуазной революции 1581 г. и провозглашение независимости Ни­дерландов послужили сигналом к активизации деятельности тор­гового капитала в заморских странах. С 1600 по 1680 г. голланд­цы претендовали на контроль над трансатлантическим судоход­ством, преодолевая серьезное соперничество французов и особен­но англичан. Кампании «гвинейских мореплавателей», основанные в нидерландских портах, создавали прочные опорные пункты на Гвинейском побережье. Первыми владениями Нидерландов были форты на Золотом Береге и построенные в 1617 г. укрепления на острове Горе у Зеленого Мыса (Сенегал). В 1621 г. они были переданы Вест-Индской компании. С 1637 г. голландцы укрепляли Эльмину, бывшую главную крепость португальцев на Золотом Береге, и превратили ее в свой надежный опорный пункт, хотя Сан-Томе и некоторые береговые укрепления в Анголе удержива­лись под их контролем всего лишь несколько лет. Более успешным оказалось начавшееся в 1652 г. заселение выходцами из Ни­дерландов (бурами) южной оконечности Африки у мыса Доброй Надежды. Сначала поселенцев было очень мало, они состояли преимущественно из отставных солдат, огородников и ремеслен­ников, нанятых нидерландской Ост-Индской компанией. Капскую колонию называли «огород компании», из чего видно ее значение как базы снабжения. К концу XVIII в. буры, систематически захватывая земли местных жителей и порабощая население, завладели всей южной частью современной Капской провинции до реки Фиш.

Почти одновременно с нидерландскими французские торговые компании приступили к основанию поселений, избрав для этого территории Сенегала и Берега Слоновой Кости. С середины XVI в. английская компания «Мерчант адвенчерерс», получившая приви­легию от королевы Елизаветы, подвизалась в районе Гамбии (пер­вые укрепления здесь были построены в 1618 г.), в Сенегале и на Золотом Береге. С конца XVII в. Золотой Берег с фортами Кейп-Кост, Аккра, Аннамабо стал предпочтительным полем дея­тельности британской Королевской африканской компании, кото­рая руководила английскими поселениями и монопольной торгов­лей на Гвинейском побережье, превратившемся в важный центр расширявшейся трансатлантической работорговли.

В борьбе за добычу участвовали не только португальцы, гол­ландцы и англичане. В середине XVII в. здесь выступили новые соперники — Швеция, Дания (ей принадлежал замок Кристиан-сборг близ Аккры), Курляндия и даже Брандснбургско-прусское государство. В 1682 г. великий курфюрст Фридрих-Вильгельм Бранденбургский направил к Гвинейскому побережью несколько кораблей. Этому событию предшествовало основание Торговой компании Гвинейского побережья, в которой главную роль играл голландец Беньямин Рауле. В 1683 г. на территории современной Ганы была воздвигнута крепость Гросфридрихсбург. Люди бран-денбургского курфюрста восстановили и форт на острове Арген, построенный еще португальцами. Однако в 1717 г. курфюрст за­ключил с нидерландской Вест-Индской компанией договор о пере­даче ей своих колониальных владений за 6 тысяч дукатов, и тем был положен конец колониальной политике этого феодально-аб­солютистского княжества в эпоху меркантилизма.

В XVII и XVIII вв. рассеянные на Гвинейском побережье опор­ные пункты, крепости и фактории европейских держав и компаний много раз переходили из рук в руки, между ними то и дело вспы­хивала вражда, приводившая к военным стычкам. Полным ходом шла борьба за «золотого тельца» — за монополию в трансатлан­тической работорговле. Наконец английским купцам удалось до­биться преобладания, положить себе в карман огромный куш от продажи невольников и использовать его на развитие английской промышленности, сулившей еще большие барыши.

1.5. Последствия трансатлантической работорговли

С середины XVI в. все Атлантическое побережье Африки от Зеленого Мыса (Сенегал) до Луанды в Анголе превратилось в огромный резервуар рабов для плантаций Нового Света. Афри­канцев сотнями тысяч использовали как рабочий скот на сахар­ных, табачных и хлопковых плантациях, а также в рудниках. Америка стала новым невольничьим рынком с чуть ли не безгра­ничной емкостью.

Варварская работорговля была, несомненно, самым пагубным порождением колониальной экспансии, развязанной процессом первоначального накопления. «Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоева­нию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповед­ное поле охоты на чернокожих — такова была утренняя заря ка­питалистической эры производства. Эти идиллические процессы суть главные моменты первоначального накопления» ¹⁴, — устано­вил К. Маркс.

Излюбленными «заповедниками», где велась охота на живой товар, были в первую очередь Ангола, низовья Конго и восточ­ная часть Гвинейского побережья. В течение четырех столетий европейские работорговцы различных национальностей вывозили невольников из Западной и Центральной Африки, причем в XVIII в. из Африки было отправлено столько транспортов, сколь­ко в XVI и XVII вв., вместе взятых. Определить общее число лю­дей, переправленных через океан и захваченных с этой целью в Африке, далеко не просто. Последние исследования в отдельных районах принесли новые результаты: по предположительным данным, из Анголы было увезено 5 миллионов рабов; число выве­зенных конголезцев Д. Ришон определяет в 13,25 миллионов, при­чем эти сведения не учитывают связанные с охотой па рабов по­тери населения.

Разумеется, гипотетические оценки численности невольников и жертв последствий трансатлантической работорговли по-прежнему сильно колеблются, но довольно достоверно можно установить, что берегов Америки достигло не 'менее 20 миллионов негров. Этот показатель увеличится, однако, во много раз, если добавить к нему число погибших в пути. Еще больше людей погибло во время набегов и войн с целью захвата рабов и в длительных переходах к побережью. Нет сомнений, что косвенных жертв было намного больше, чем собственно вывезенных из Африки рабов. У. Дюбуа даже считает правомерным сделать вывод, что на каждого раба, применявшегося в Америке в качестве дешевой рабочей силы, приходится пять убитых в Африке или погибших при перевозке, т. е. в целом число жертв составляет внушитель­ную цифру—100 миллионов человек* (* У. Дюбуа оценивал в 100 миллионов человек общие потери Африки в ре­зультате работорговли. Из них 60 миллионов он относил за счет европейской, а остальные 40 — ближневосточной, т. е. главным образом арабской, торговли людьми. Советская исследовательница С. Ю. Абрамова также пришла к выводу, что трансатлантическая работорговля обошлась Африке в 60—70 миллионов человеческих жизней, 15—16 миллионов вывезенных невольников (см.: С. Ю. Абрамова. Африка: четыре столетия работорговли. М., 1978, с. 251).). Если принять за основу иные критерии, то и тогда нельзя не признать, что потери Афри­ки, причем в основном молодыми и здоровыми людьми, были чрез­вычайно велики и по своим последствиям не уступали стихийному бедствию.

Рассказы очевидцев более позднего времени, когда началась борьба против рабства, выявляют условия, в которых происходила работорговля. Многие африканцы, особенно женщины и дети, гибли еще во время охоты на рабов, так как она велась со страш­ной жестокостью и бесчеловечностью. После мучительных перехо­дов через сотни километров безводных саванн или девственных лесов оставался в живых только каждый второй или третий из захваченных. На ночь их сковывали по рукам и ногам. Пищу и воду пленники получали очень редко. Но и тот, кто достигал ко­рабля, не мог еще считать себя спасенным. Перед погрузкой пленных подвергали в факториях унизительной процедуре, чтобы отобрать для вывоза только наиболее здоровых.

Вот, например, что рассказывает Барбот* (* Барбот (Жан Барбо) — британский купец и мореплаватель французского происхождения. На рубеже XVII—XVIII вв. ходил к западному побережью Аф­рики; оставил историю путешествий своих и своего племянника, Жака Барбо-младшего, озаглавленную «Описание Нижней Эфиопии».): «Когда рабы при­бывают из внутренних районов в Видах (Республика Бенин), их всех запирают в дощатый барак, своего рода тюрьму, поставлен­ный специально для этой цели недалеко от берега; перед тем как передать людей европейцам, их выводят на равнину, где судовые врачи внимательно осматривают каждого в отдельности; при этом мужчины и женщины раздеты догола». После отделения неполно­ценных всякому, кто был признан годным, раскаленным железом ставили на грудь клеймо, фирменный знак французской, английской или голландской торговой компании, чтобы каждая из них могла опознать принадлежащий ей товар. Но вот наконец этих людей, испытывающих физические муки, часто в самый послед­ний момент разлученных со своими родными, гонят на корабль. «Когда прибывает судно, — продолжает Барбот, — всех их, совер­шенно нагих, не делая различия между мужчинами и женщинами, заталкивают в стоящую наготове шлюпку». Только на очень не­многих судах раб, «вступив на борт корабля, получает кусок па­русины, который он может обернуть вокруг бедер; это очень по душе несчастным созданиям».

Но страшнее всего были условия на самих судах. По словам датского врача Изерта, «потому-то они и не верят никаким уго­ворам... будто их везут в прекрасную страну, и другим посулам и при малейшей возможности стараются сбежать или убить себя, потому что даже смерть куда менее им страшна, чем рабство в Вест-Индии» ¹⁵. Рабы тысячами гибли от адской жары в трюме. Среди них свирепствовали чума, тиф, оспа, дизентерия. Заболев­ших и умерших просто выбрасывали за борт.

А что ждало тех, кто выживал, в Америке? Их, словно скот, выставляли на обозрение и продажу, после чего на плантациях и в рудниках для них начинались новые муки. «Обрабатывать эту землю часто намного труднее обычного из-за обилия камней, — с состраданием пишет Изерт. — Применить здесь плуг невозмож­но, и все достигается мотыгой и потом несчастных негров... План­татор выжимает из них все, что может, но не убивает... Я видел, как за малейшую провинность, иногда даже вымышленную, их привязывали к столбу и били кнутом так, что кожа превращалась в клочья. У большинства из них на спине до конца жизни оста­ются следы порки». Жестокая работорговля и жестокая эксплуа­тация труда рабов приносили огромные барыши кучке крупных купцов и плантаторов.

Многие рабы сопротивлялись зверствам и бесчеловечной экс­плуатации и предпринимали отчаянные попытки избежать такой участи. Еще в пути «ночью им приходит на ум, что хотя они и закованы в цепи, но они сильнее европейцев своим числом, а по­тому могут их перебить и пригнать судно к суше. Обычно такое восстание случается или на рейде, или в первый день после вы­хода в море. Во время моего пребывания на Гвинейском побе­режье я был свидетелем разных печальных случаев. В 1785 г. рабы на голландском судне восстали в тот самый день, когда оно должно было отойти в Вест-Индию. Они взяли верх над евро­пейцами и перебили всех, кроме маленького юнги, который взоб­рался на самую верхушку высокой мачты». Эти и другие попытки к освобождению были потоплены в крови. Как ни велико было соперничество между голландскими, английскими и даже порту­гальскими работорговцами, в подобных случаях они всегда помо­гали друг другу. Общие цели наживы и эксплуатации понуждали их принимать «коллективные» меры.

Трансатлантическая работорговля вызвала далеко идущие из­менения в хозяйственной и политической жизни Африки к югу от Сахары. В некоторых районах она полностью сковала разви­тие производительных сил.

Огромный отток людей, который можно сравнить с кровопус­канием, между XVII и XIX вв. приостановил прирост населения на огромных территориях Западной Африки. А между тем в это время другие части мира переживали довольно сильный демогра­фический взрыв. Африку же насильственный увод рабов лишал самых молодых и здоровых людей, т. е. наиболее ценной рабочей силы. Пытаясь преуменьшить значение этих явлений, буржуаз­ные авторы часто указывают, что, не будь работорговли, аналогич­ное действие на прирост населения в эти века могли бы оказать эпидемии, засухи, военные конфликты. Но главный их аргумент сводится к тому, что людские потери Африки уравновешиваются ввозом европейцами новых пищевых культур — маиса, маниоки, земляного ореха, — по сей день составляющих основу пищевого рациона африканцев.

Такие исследователи, как Дж. Д. Фэйдж и А. Бруншвиг, под­черкивают «революционизирующую» и позитивную роль этого «культурного обмена», связанного с работорговлей, и объявляют ее «фактором положительным» с точки зрения общего прогресса, поскольку в ней участвовали на равных правах с европейцами африканские торговцы и правители. К тому же, заявляют они, продажа невольников за океан была лишь продолжением той тор­говли рабами, которая на протяжении веков практиковалась в африканском обществе. Однако существовавшее в раннеклассовом обществе к югу от Сахары патриархальное рабство и приме­нение в производственном процессе военнопленных и купленных «рабов» (точнее, лично зависимых людей) можно отождествлять с варварской работорговлей периода первоначального накопления капитала и рабским трудом на плантациях Нового Света лишь с «одной целью — чтобы замаскировать истинную сущность капита­листической эксплуатации, устанавливаемой колонизаторами. Кро­ме того, ее воздействие на экономические и общественные отно­шения в Африке, имевшее, конечно, разные последствия в разных регионах, неразрывно связано с капиталистическим мировым рынком и колониальной системой. Приведенные выше аргументы позволяли торговому и формировавшемуся промышленному капи­талу приписывать только себе заслугу «всеобщего» прогресса.

Не решаясь обычно проникать в глубь материка, европейские купцы предоставляли захват рабов и посредническую торговлю вождям африканских племен и местным купцам. Из соображений безопасности европейские суда даже бросали якоря в некотором отдалении от берега. В ряде районов образовался слой богатых купцов-африканцев, иногда мулатов, также наживавшихся на ра­боторговле. У этих африканских посредников и племенных вож­дей европейские торговцы в обмен на обычно недоброкачествен­ные дешевые изделия европейских мануфактур: ткани, стеклян­ные и скобяные товары, — а также огнестрельное оружие и порох приобретали ценившиеся очень высоко партии рабов. Это были мошеннические сделки, выгодные только одной стороне и не приносившие никаких преимуществ другой, несмотря на временное обогащение части африканских торговцев и правителей.

Напротив, постоянная потребность в рабах вызывала цепную реакцию, имевшую сугубо отрицательные последствия: обезлюде-ние больших местностей, перерастание охоты за рабами в постоян­ные междоусобные войны племен и народов, которые часто вели к взаимному уничтожению или порабощению, к разрушению тра­диционной социальной структуры, к гибели местных ремесел и торговли. Вооруженные современным огнестрельным оружием от­дельные отряды охотников за рабами проникали все дальше во внутренние районы. Их предводители увеличивали свои личные войска, персональная их власть усиливалась, но они полностью утрачивали интерес к материальному производству. Война стано­вилась для них постоянным занятием, и весьма выгодным. Такая обстановка сложилась во всем хинтерланде побережья. Члены деревенских общин, находившиеся под постоянной угрозой напа­дения, не имели никакого стимула к занятию сельским хозяйством и ремеслами. Внутриафриканская обменная торговля замерла.

Последствия работорговли затрагивали не только побережье и его непосредственный тыл, но и другие районы Центральной Африки, так как вызывали перемещения торговых путей, а часто и полное прекращение внутриафриканской торговли. Так, в XVII в. резко сократился товарооборот транссахарской торговли по дорогам Западного и Центрального Судана. Правда, в небольших масштабах торговые операции через Сахару, в основном через ее центральную часть, велись до конца XIX в., но главную роль чаще всего играл теперь более короткий и дешевый морской путь, связывавший Северную Африку с южными районами. Торговля золо­том переместилась к южному побережью.

Сокращение транссахарского товарооборота и монополия ев­ропейских держав в морской торговле нанесли большой экономи­ческий урон Северной Африке (алжирское и марокканское побе­режья), которая лишилась традиционных торговых связей со странами европейского Средиземноморья. Под установившимся с XVI в. господством феодальной. Турецкой империи в странах Магриба процветало только пиратство, приносившее его участникам большие прибыли, тогда как торговля и ремесла переживали все больший упадок. Это, в свою очередь, оказало воздействие на торговые центры Судана. Рынки Томбукту, Дженне, Гао захирели. Государство Сонгай, завоеванное в конце XVI в. марокканцами и в результате ставшее лишь жалким своим подобием, обрело мо­гущественных соперников — это были союзы племен и раннегосударственные образования бамбара Сегу и Каарта, а также усили­вавшихся народов моси, догон и гурма. Эра значительных мусуль­манских государств, казалось, миновала.

1.6. Союзы племен и государства луба-лунда, йоруба, дагомейцев и ашанти

Начиная с XVII—XVIII вв. в лесной полосе Гвинейского побе­режья, во внутренних частях Анголы и в других районах скла­дывались объединения, которые прямо или косвенно были причастны к обмену рабов на оружие. Торговля человеческим товаром имела многообразные последствия, и одно из наиболее интересных среди них — образование раннегосударственных форм общества. В ходе навязанной извне торговли захваченными на войне людьми, других народностей или своими соплеменниками, обращенными в-рабство, правящая верхушка некоторых племен добилась присвое­ния прибавочного продукта и тем укрепила свои политические и социальные позиции. Возникшие таким образом объединения на­ходились не по соседству с европейскими факториями или в зоне их влияния, а вдали от побережья, часто в 200 километрах от него, в тех самых местностях, где велась охота на рабов.

Это были хорошо организованные военные государства, правя­щая аристократия которых не стала жертвой враждующих пле­мен, а, напротив, одерживала решительные победы в войнах, раз­вязанных вследствие погони за рабами. Вельможи окружали себя сильными дружинами, а иногда организовывали и постоянное вой­ско, включавшее и рабов. С его помощью, вооруженные огне­стрельным оружием, они нападали на малочисленные соседние племена, облагали их тяжелой данью, а часть населения угоняли в рабство. Впоследствии в борьбе с отдельными вождями бере­говых племен и работорговцами они оспаривали свои преимуще­ственные позиции в деле продажи рабов европейским экспортерам. Об этом говорит как архитектура их городов, напоминаю­щих скорее военные лагеря, которые служили работорговцам пе­ревалочными пунктами, торговыми и административными центра­ми, так и непрекращающиеся усилия покорить племена побережья или, по крайней мере, подчинить своему контролю.

Непрерывно возрастала потребность в иностранных товарах — оружии, порохе, свинце, спиртных напитках, тканях, орудиях труда и некоторых предметах роскоши, — а удовлетворить ее можно было лишь одним путем: обеспечивая монопольное поло­жение в торговле, которое позволяло получать эти предметы не­посредственно у европейских купцов в обмен на рабов и отчасти на золото и слоновую кость. Необходимость защиты торговых центров и путей, сохранения преимущества в работорговле и по­давления соседних народов предопределяла процесс централиза­ции и укрепления государственной власти. Связанные с охотой на рабов постоянные войны и территориальные захваты исказили внешнюю функцию этих раннегосударственных объединений и при­дали ей односторонний характер.

Ничего похожего мы не находим в государствах, где в основе внутреннего прогресса лежало развитие сельскохозяйственного и ремесленного производства. В рассматриваемых же объединениях усиленная социальная дифференциация и образование могущест­венной административно-милитаристской верхушки происходили на базе абсолютного застоя производительных сил. В тех деревен­ских общинах, которым удавалось избежать полного физического уничтожения, производство падало до минимума. Возможность извлекать прибавочный продукт была ничтожной. Если они, под­вергаясь опустошительным набегам, все же сохраняли жизнеспо­собность, то одной из причин этого было то, что в них каким-то удивительным образом законсервировались элементы первобытно­общинного устройства. Основным источником доходов правителя были торговые пошлины, продажа военнопленных, монополия ве­дения войн и охоты на рабов, рыночные сборы и т. д., тогда как налоги с государственных земель и личных владений чиновников составляли маловажную статью бюджета.

С середины XIX в., когда работорговля близилась к своей закатной поре, в некоторых африканских государствах труд воен­нопленных использовался на царских землях. Прежде эти наро­ды знали лишь патриархальную форму рабства в большой семье, теперь же оно получило новое содержание. Военнопленных уже не продавали, их труд применяли в сельском хозяйстве, в армии, для хозяйственных нужд. Рабов тысячами селили в специальных деревнях. Примером может служить Дагомея. Но, как и всюду в Африке (см. гл. III, 3), они вскоре становились по существу лично зависимыми людьми. Их детей и внуков уже нельзя было продавать, однако они не имели права покидать землю, которую обрабатывали. Обычно они работали на участке своего господина до пяти дней и неделю, но иногда повинности ограничивались выплатой натуральной ренты.

Так специфические отношения эксплуатации, возникшие в ре­зультате европейской капиталистической работорговли, вписались в общую структуру общественного устройства. Это относится и к некоторым поселениям рабов, и к более широкому применению «домашних» рабов отдельными вождями береговых племен, а так­же наживавшимися на работорговле африканскими купцами (час­то мулатами) Гвинейского побережья или Анголы. Правда, здесь четко прослеживается влияние плантационных предприятий, соз­данных капиталистическими европейскими державами. Португаль­цы, в частности, разбивали вблизи своих крепостей и укрепленных пунктов кофейные и сахарные плантации и обрабатывали их ру­ками рабов. Монастырь Сан-Паулу-ди-Луанда располагал 12 ты­сячами рабов, и, по сведениям одного хрониста, их труд на землях миссии принес ей около 25 тысяч талеров.

На такой основе в глубинных районах Конго и Анголы и сло­жились племенные союзы и государства луба и лунда. Эти два народа, непрестанно ассимилировавшие другие этнические груп­пы, в конце XVI в. образовали конфедерации в верховьях Конго и его западных притоков. До того времени через этот район постоянно проходили потоки переселявшихся племен и этниче­ских групп. Конфедерация луба под названием Уруа * (* Название «Уруа» состоит из префикса «у», обозначающего в ряде языков банту понятие страны, местности, и этнонима «руа», т. е. луба, поскольку в этих языках согласные л и р нередко чередуются.), центр ко­торой находился к западу от озера Танганьика, в саваннах около реки Луалабы, простиралась до Северной Катанги. Лунда утвер­дились дальше на юго-восток, в верховьях реки Касаи, и распро­странились до северо-восточных областей современных государств Ангола и Замбия.

По своей структуре непрочный союз государств луба во главе с мукенге несколько напоминал царство Буганда в Межозерье в его начальный период. Из устных хроник царского семейства следует, что царь со своим двором обосновывался для удобства ведения военных действий то в одной, то в другой местности и превращал ее в военный лагерь и центр торговли. Когда в 1881 г. европейские путешественники Г. Висман и П. Погге посетили пра­вителя луба Каламбу, их глазам предстала хорошо укрепленная резиденция, состоявшая из многочисленных домов и хижин. К это­му времени от луба уже отделились некоторые вождества, поко­ренные было в XVIII в., и их племенной союз постепенно распа­дался. С юга их теснили чокве.

Государство лунда особенно возвысилось благодаря оживлен­ным торговым связям с европейскими конторами на побережье в период царствования Мвата Ямво (1660—1675). Через свои вас­сальные владения на западе — Матамбу и Касанже — правитель лунда контролировал торговлю рабами и оружием, тяготевшую к Лоанго на северном берегу Конго. Мвата Ямво даже завязал в обход португальцев самостоятельные контакты с факториями французов и англичан на побережье. В ответ португальские вой­ска попытались снова передвинуть торговые пути к берегам Анго­лы, и в конце концов им это удалось благодаря соглашениям с верховными вождями Касанже и Матамбы, стремившимися к не­зависимости. В государстве лунда, этом типичном раннегосударст-венном объединении, важная роль принадлежала армии и воору­женной огнестрельным оружием дружине. Мвата Ямво (с тех пор это имя стало названием царского титула) правил с помощью узкого совета из четырех сановников, принадлежавших к знати. Кроме того, некоторыми правами еще пользовалось народное соб­рание свободных воинов. Покоренные племена облагались данью по хорошо организованной системе. В 1875—1876 гг., когда Погге посетил столицу Мусумба, ее население насчитывало 8—10 тысяч человек. В то время правитель еще пользовался всей полнотой власти.

В конце XVIII в. из восточных провинций конфедерации лунда, находившихся на озере Мверу, выделилось военное государство Казембе * (* Казембе — титул правителя восточных лунда, а не название страны, которой он управлял.). Аристократия государства Мвата Казембе обогаща­лась за счет торговли рабами, слоновой костью и оружием, кото­рая велась в разных направлениях. Рабов и слоновую кость по­ставляли в Анголу и Мозамбик, а с середины XIX в. продавали также и арабским купцам, прибывавшим с восточного побережья Африки. В конце XIX в. здесь сформировалась военно-административная организация во главе с Мсири, временами насчитывав­шая под ружьем 10 тысяч человек и оснащенная по последнему слову техники. Резиденция Мсири Бункея казалась неприступ­ной. В 1891 г. Мсири был убит из-за угла, после чего его владения стали добычей бельгийских колониальных войск.

Хорошо организованные военные союзы племен и государства были типичны и для хинтерлаида  Невольничьего Берега  в  Гви­нейском заливе. С XVII в. в дельте Нигера и на западном берегу залива вплоть до Эльмины выделялись центры, становившиеся со; временем    городами-государствами  и  перевалочными    пунктами работорговли. Здесь находили пристанище изгнанники  из самых, различных племенных объединений. Торговые поселения, где оседали представители всевозможных этнических групп, не были свя­заны древними узами кровного родства с населением окружаю­щих районов. Они впитывали многочисленных людей племен йоруба, ибо, аджа, фон, эве и других и сплавляли их в новые этниче­ские общности. Трансатлантическая работорговля    чрезвычайно увеличила возможность обогащения «новых граждан» городов Кросс, Бонни, Брасс, Порто-Ново, Видах и т. д.

Новые правящие династии этих торговых городов, также на­живавшиеся на торговле, стремились любой ценой, даже путем сотрудничества с европейскими партнерами и их войсками, удер­живать в своих руках прибыльную монополию на посреднические операции внутри страны. В 1847 г., т. е. в то время, когда рабо­торговля уже переживала сильный спад, правитель Крик-тауна по имени Эйо «владел многими тысячами людей. Не говоря уж о том, что велась широкая торговля... он использовал своих людей для возделывания пустынных земель, строительства городов и воз­ведения укреплений в благоприятствовавшей этому местности, которые обеспечивали ему господство над реками и торговыми путями» ¹⁶.

Существовавший в течение нескольких веков город-государство Бенин (см. гл. III, 1.6) также пытался первое время извлечь выгоды из обмена рабов на огнестрельное оружие и до середины XVII в. весьма успешно совершал сделки такого рода с португальцами, а затем с агентами Нидерландов. Оба Бенина повысил боеспособность своей армии и даже брал к себе на службу евро­пейских наемников. Однако к 1700 г. город Бенин походил на деревню, окружавшие его земли в основном обезлюдели и превра­тились в пустыню, военные дружины аристократов непрестанно воевали друг с другом. Знаменитое придворное искусство пришло в упадок. Правитель Бенина был не в силах принять меры, чтобы объединить свои владения и вырвать их из-под влияния соперничавших правителей государств дельты Нигера и деспотической касты жрецов.

Соседние города-государства йоруба в Западной Нигерии с политическим центром в Ойо также были вовлечены в водоворот событий. Союз этих городов, обладавший сначала весьма рыхлой организацией, в XVII в. достиг вершины могущества. Правители Ойо установили власть над всей областью расселения йоруба до самого Ибалана. Дань алафину Ойо платили и многочисленные вожди племен дагомейцев и моси (Верхняя Вольта). Временами ему подчинялись портовые города Аджа (Порто-Ново) и Бадагри. Однако с конца XVIII в. история йоруба была омрачена нескон­чаемыми войнами, которые вели к ослаблению отдельных членов этого раннегосударственного объединения. Впоследствии неодно­кратно предпринимались попытки восстановить утерянное единст­во, но ни одна из них не привела к полному успеху. В XIX в. ведущая роль периодически принадлежала то Абеокуте, то Иба­да ну.

С XVII в. упрочились позиции военной аристократии государ­ства Дагомея. В начале этого столетия племена фон объединили свои усилия в борьбе против грабительских набегов алафина Ойо и работорговцев с побережья. Самым древним центром дагомейских городов-государств безусловно была Аллада, существовав­шая уже в XVI в. Сыновья правителя Аллады заложили основы других городов. Так, например, появились на свет Аджа (Порто-Ново) и Абомей, который впоследствии стал столицей государства. Правители дагомейцев десятки лет боролись за то, чтобы пробиться к приморским базам работорговли и овладеть ими. В 1724— 1727 гг. четвертый по официальному списку король дагомейцев — Агаджа (1708—1728) одержал победу в войне против городов побережья. Аллада, с которой началось дагомейское государств и Видах были заняты его войсками, но Видах  позднее неодно­кратно восставал  против центральной  власти  и лишь в   1724  г окончательно стал частью Дагомеи.

Как показывают последние исследования нигерийского историка Биобаку, через Видах верховная администрация установила связь с европейскими работорговцами и с тех пор участвовала в обмене захваченных при разбойничьих набегах рабов на заокеанское оружие и боеприпасы. Постоянная армия и военный резерв, в который входили все свободные люди, были обеспечены самым современным вооружением. Войска короля Дагомеи, насчитывав­шие в XIX в. от 10 тысяч до 16 тысяч человек, не знали пораже­ний. Весь государственный строй был подчинен нуждам войны. На побережье Дагомею представлял вице-король, в ведении ко­торого находились все сделки с европейцами. Лишь немногим европейским путешественникам XIX в. удалось явиться ко двору правителя Дагомеи. Традиция изображает его жестоким, бесчело­вечным деспотом, которого охраняла гвардия амазонок, но умал­чивает о том, что именно европейские купцы и колониальные за­хватчики привили эти качества африканским правителям. Те были лишь продуктом своего времени* (* Вся обстановка массового развития работорговли в Западной Африке спо­собствовала небывалому падению ценности человеческой жизни в глазах участ­ников этой торговли. Но все же едва ли верно приписывать тлетворному влия­нию европейцев даже те или иные качества отдельных африканских правителей как личностей: ведь это, по существу, равносильно утверждению о неспособ­ности последних к самостоятельному развитию даже дурных свойств харак­тера.).

Только в XIX в. Дагомея окончательно освободилась от зави­симости от Ойо. После того как Гезо (1818—1858) объявил войну йоруба, такие города, как Абеокута, неоднократно подвергались нападению и разграблению. Замечание, оброненное одним даго-мейским хронистом, объясняет характер этих столкновений: «Суд­но, стоявшее на рейде в Педа, потребовало от нас рабов. Чтобы их получить, мы напали на город Окиодо и захватили 4 тысячи человек». Относительно стабильное, хотя и лишенное прочной организации государство даже в конце XIX в. еще смогло оказать серьезное сопротивление французским колониальным войскам. Франция в 1851 г. закрепилась на побережье, заняв Порто-Ново, но только в 1888—1894 гг. ей удалось, и то с большими потерями, взять верх над яростно оборонявшимися войсками короля Гбехан-зина. Так закончилась важная глава истории Дагомеи.

Другим существенным звеном в цепи раннегосударственных объединений в тылу побережья Африки, являвшегося поставщиком золота и рабов, был племенной союз ашанти. Конфедерация ашанти начала складываться в центре территории современной Ганы при Осей Туту (1695—1731). Столицей был избран Кумаси. Осей Туту вел упорную борьбу против соседних владений вождей народа акан — Гьяман, Аданси, Тви-Акем — и подчинил их своей власти. В 1719 г. он нанес решительное поражение войскам вер­ховного вождя южных денкера, стоявшего во главе большого племенного союза. Преемники легендарного основателя государства Опоку Варе (1731—1742) и Осей Коджо (1752—1781) продвину­лись далеко на север. Они пересекли реку Вольта и присоединили к государству ашанти Гонджу и Дагомбу. На протяжении всего XVIII в. правители ашанти вели завоевательные походы в север­ном и восточном направлениях и обложили данью многие народы.

Хотя первоначально побережье современной Ганы славилось только золотом, охота за рабами и установление власти над другими рынками золота и рабов оказали пагубное влияние на хинтерланд и этого района. К началу XIX в. государство ашанти уже выдвинулось в своем регионе на первое место, причем одним из истоков экономического и политического могущества его ари­стократии было усиление контроля над торговлей орехами кола (отсюда же берут начало маршруты этой торговли). Государство ашанти состояло из отдельных самоуправляющихся племенных территорий (оманы), например Кумаси, Бекваи, Венчи. Высшая власть принадлежала ашантихене, происходившему по материн­ской линии из семейства основателя государства, но она была ограничена царским советом. В XVIII и начале XIX в. появились зачатки налогообложения и бюрократии, а также постоянное войско.

Однако побережье неотступно привлекало к себе и правителей ашанти. В начале XIX в. под их влияние подпали вожди фанти, связанные прямыми контактами с европейской работорговлей, а в 1807 г. фанти был навязан вассальный статус. Тут ашанти впер­вые столкнулись с английскими частями: в порядке помощи неко­торым вождям приморских территорий они участвовали в сраже­ниях против наступавших с севера войск. В это время промыш­ленный капитализм Англии выступил на Золотом Береге с первыми территориальными притязаниями. Ашанти подготовились к многолетнему героическому сопротивлению английским колониза­торам.

В отличие от государств Западного Судана, которые в период средневековья и даже в более поздние века развивались само­стоятельными путями, рассмотренные выше раннегосударственные образования, например лесного пояса Гвинейского побережья, оставались по своей социально-экономической структуре в основ­ном паразитарными и не могли внести свой вклад в общественный и культурный прогресс народов Африки в целом. Их социально-экономическое развитие подверглось деформирующему воздейст­вию европейской работорговли капиталистического периода. На­против, в глубинных районах Африки в XVIII и в начале XIX в. возник целый ряд государств (например, государства фульбе, тукулёров, Буганда, Руанда, Бурунди), в которых в какой-то мере продолжалось дальнейшее развитие производительных сил и феодального строя. Это, однако, происходило в течение непро­должительного времени и лишь при определенном стечении обстоятельств, ибо Африка к югу от Сахары уже испытывала пря­мое или косвенное влияние капиталистических колониальных захватов. Хотя при наличии благоприятных условий эти государ­ства еще были бы способны к относительному внутреннему про­грессу, они тоже уже не могли сопротивляться проникавшему извне общественному застою. Глубже стала пропасть, куда их толкали развивавшиеся ускоренными темпами капиталистические державы Европы, которые в конце концов на исходе XIX в., когда у дверей стояла эра империализма, лишили их и независимости.

2. Образование раннефеодальных государств и племенных объединений в XVIII — начале XIX в.

2.1.   Государства фульбе и тукулёров

История Западного Судана в XVIII и XIX вв. характеризуется образованием ряда государств фульбе и тукулёров. Проследить возникновение и развитие этих государств, особенно сильно фаль­сифицированные тенденциозными идеологами колониализма и неоколониализма, — задача совсем не легкая. Фульбе посвящена обширная литература, далеко не равноценная по своему научному значению. Сплошь да рядом в этих работах, этнологических или исторических, даже не ставится научная проблема: в них сквозит расистская или апологетическая тенденция. Явная антропологи­ческая обособленность фульбе (они высоки ростом, имеют кожу коричневого цвета, узкий нос с небольшой горбинкой, не обяза­тельно вьющиеся черные волосы) дает пищу для теорий их расо­вого превосходства. Авторы таких теорий утверждают, что «бе­лые» племена (так в Восточной Африке называют народности семитско-хамитской и нилотической языковых семей, а в Запад­ной — прежде всего фульбе, тукулёров и берберов, т. е. в основ­ном бывших скотоводов-кочевников) принесли культуру «черно­му» оседлому населению.

Например, по мнению известного немецкого африканиста Д. Вестермана, крупные государства Африки «неизменно обяза­ны своим происхождением притоку чужаков, стоявших в полити­ческом развитии выше негров, а следовательно, тесно связаны с большими переселениями народов на территории Африки». Ис­пользуя свое «военное превосходство, они заставили ряд племен покориться их власти, объединили их в рамках государственной организации, обложили повинностями, принудили нести воинскую службу, сами же за счет населения вели варварский образ жизни господ» ^16а. Подобная точка зрения отрицает объективные социаль­ные условия классовой дифференциации и образования госу­дарств, идеализирует этот процесс и объясняет его мнимым куль­турно-политическим превосходством некоторых племен и народов и их предназначением на роль господ. От этих ненаучных измыш­лений в большей или меньшей степени отталкивались все те куль-турно-исторические направления, которые с помощью теорий куль­турных и этнических «наслоений» пытались построить целую систему. Неизменно выдвигаемые в этой связи теории о высоком интеллекте фульбе и их особом государственном таланте продикто­ваны в основном теми же намерениями: затушевать истинную за­кономерность общественного развития и возвысить расизм и колониализм. Кроме того, возведение фульбе в ранг «высшей» расы облегчало колониальным державам сотрудничество с феодальной аристократией фульбе на основе двойной эксплуатации народ­ных масс. Отнюдь не уникальный в мировой истории процесс образования государств путем установления господства многочис­ленных кочевых племен (на определенном этапе их развития) и покорения оседлого крестьянского населения выдавался в духе колониалистской доктрины за признак неполноценности послед­него.

Государства фульбе и тукулёров к началу XIX в.: Фута-Торо, Фута-Джаллон, Масина

Новейшие лингвистические исследования фульфульде, выявив­шие его близкое родство с другими языками — волоф, серер и биафада, — позволяют сделать вывод, что фульбе, оставившие след в истории начиная с XV в. * (* Первые группы кочевников-фульбе появились на берегах реки Сенегал го­раздо раньше. Во всяком случае, созданное ими государство Текрур упоминают уже арабские авторы IX—X вв.), первоначально занимали пле­менную территорию в западной части Сахеля и отсюда двинулись через саванны и степи на восток. Отвечая на вопрос о социальных корнях явлений, превративших кочевников-фульбе в правящий слой формирующихся или преобразующихся государств, ученые-марксисты и прогрессивные буржуазные исследователи, в том числе и африканские, указывают на разложение первобытнооб­щинного строя и возникновение классового общества и появление в результате «военных государств», охарактеризованных Ф. Эн­гельсом в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Кочевники-скотоводы пришли к власти не потому, что они принадлежали к особенно одаренной этнической группе, а исклю­чительно в силу конкретных социально-экономических условий. Завоевательная политика фульбе и захват ими власти предваря­лись или сопровождались выделением военной аристократии с ее боеспособными дружинами, а также социально-экономической дифференциацией при частичном переходе населения к оседлости. Первоначально фульбе были пастухами-кочевниками, которые в поисках новых пастбищ выступили из района Сенегала, прокати­лись через территории Масины, Кебби, земли хауса, Борну и до­стигли Дарфура, где, встретив сопротивление арабов, были вы­нуждены остановиться. У кочевников, известных под названием фульбе-буруре, или бороро, основой общества, его наименьшей экономической и социальной ячейкой была простая или большая семья при очень рыхлой структуре рода. Они вели патриархальный образ жизни под главенством старейшины рода (ардо), ко­чевали небольшими группами, которые при чрезмерном увеличе­нии делились на несколько независимых частей. Как и все ко­чевники-скотоводы, бороро не могли не соприкасаться с оседлым населением.

В XVII и XVIII вв. во многих родах бороро сложилась частная собственность на скот. Обычно при благоприятных обстоятельст­вах молодой бороро получал ко дню соро * (* Имеется в виду день инициации — обряда посвящения мальчика в муж­чины, когда посвящаемый должен перенести суровые физические и моральные испытания; у фульбе-бороро, сохранивших кочевой образ жизни, практикуется и в наши дни.) большое стадо ско­та — подарок родичей по отцовской линии. Тем не менее молодые фульбе-бороро были вынуждены пасти за вознаграждение чужой скот. Особенно значительная экономическая, а затем и социальная дифференциация началась на стадии перехода ряда родов бороро к оседлости. Процесс оседания на землю сопровождался нерав­ным присвоением наиболее удобных ближних пастбищ, участков для усадьбы и 'поселения. В то же время из местного земледель­ческого населения выделились несвободные люди и ремесленни­ки, многие племена стали данниками фульбе. Старейшина рода — ардо — в нарушение родовых традиций часто использовал приви­легии, предоставленные ему вначале решением сородичей, и свое главенствующее положение для личного обогащения и захвата власти. Некоторые ардо селились со своими дружинами отдель­но, и со временем вокруг этих домохозяйств иногда вырастали деревни. Позднее близ резиденций ардо и населенных пунктов располагались деревни эксплуатируемых в земледелии рабов, которыми чаще всего становились военнопленные из среды покорен­ного местного населения.

В то же время часть кочевников-бороро продолжала жить по-старому, хотя многие из них уже попали в некоторую зависи­мость от выделившейся аристократии фульбе и отдельных местных правителей. Именно эта правящая верхушка в XVII и XVIII вв. начала играть ведущую роль в различных местностях Западного и Центрального Судана, стала главным инициатором захвата власти и устранения местных династий. Это подтверждается дан­ными последних исследований прогрессивных ученых. Получены, в частности, доказательства того, что в Фута-Джаллоне, на тер­ритории современной Гвинеи, состоятельная аристократия фуль­бе, от которой зависели бороро, совместно с отдельными купцами мандинго, наживавшимися на европейской работорговле в этом регионе, свергла династию дьялонке и призвала к «священной войне» — джихаду. Последнее также составляет характерную особенность рассматриваемого периода.

Уже в течение нескольких веков при дворах некоторых прави­телей Западного Судана многие люди из родов фульбе или туку-лёров подвизались в качестве придворных чиновников, проповедников, судей или «даже «святых людей» — имамов и модибе. Они способствовали распространению ислама и оказывали значитель­ное влияние на культурную, а отчасти и политическую жизнь этих районов. Однако привилегированное положение фульбе, выступав­ших в роли придворных чиновников и мусульманских вероучите­лей, определялось не их расовым превосходством, а причинами исторического порядка: длившийся веками постепенный переход кочевников-фульбе к оседлости и выделение среди них правящей верхушки создавали особенно благоприятные условия для распро­странения традиций ислама.

Восстания в Фута-Джаллоне в 1725 г., в Фута-Торо в 1776 г., в области расселения хауса в 1804 г., в Масине в 1810 г., основа­ние государств в более позднее время, например государства ал-Хадж Омара в середине XIX в., при некотором различии выз­вавших их социально-экономических причин имеют много общего. Общим для всех них был и призыв к «священной войне», якобы для обновления ислама, в результате которой возникли более или менее стабильные теократические государства. Об этих динамиче­ских процессах речь пойдет ниже.

В 1725 г. в районе Фута-Джаллона были заложены основы для хорошо организованного теократического феодального госу­дарства фульбе. Сюда, на плоскогорье, откуда берут начало реки Сенегал, Гамбия и Нигер, начиная с XVI в. стекались пастухи фульбе из Сенегала и Масины. Их привлекали тучные пастбища и благоприятный климат. Фульбе консолидировались как этниче­ская общность, среди них началось социальное расслоение, но одновременно происходил подспудный процесс ассимиляции сосо, тукулёров и мандинго, живших в верховьях Сенегала. В итоге сильно исламизированная воинская знать фульбе, уверенная в поддержке кочевников-фульбе и богатых купцов-мандинго, сверг­ла династию дьялонке, опиравшуюся на деревенские общины зем­ледельцев. Возглавил восстание мусульманский ученый Карамоко Альфа.

Его преемнику Ибрагиму Сори Маудо (1751 —1784) удалось заложить основы государственных институтов укреплявшегося феодального строя: во главе конфедерации девяти провинций (дивал) стоял алмами (имам), которому подчинялся хорошо налаженный административный и фискальный аппарат. После смер­ти алмами Сори начались династические распри, которые привели к тому, что правитель выбирался поочередно через каждые два года из представителей обоих знатных семейств — Альфа и Сори. В обычаях этой выборной теократической династии сохранялись многие доисламские традиции «крестьянских правителей», испо­ведовавших анимистическую религию. Крестьяне-дьялонке нахо­дились на положении рабов, которые занимались сельским хозяй­ством, лично зависимых ремесленников или же, оставаясь члена­ми деревенских общин, выполняли разные повинности. Главное значение по-прежнему принадлежало скотоводству, которое было источником обогащения знати фульбе. Зависимые роды кочевников-бороро и обедневшие пастухи-фульбе были вынуждены пасти стада новой зажиточной аристократии.

Аналогичные явления предшествовали захвату власти в 1776г. группой исламских вероучителей из племени тукулёров (торобе) в сенегальском Фута-Торо, бывшем Текруре. Под руководством марабута Сулеймана Ба они свергли языческого правителя из ди­настии Деньянке, состоявшей уже из фульбе, и основали устой­чивую мусульманскую теократию. И здесь алмами, поддержи­ваемый рядом зажиточных семей, олицетворял высшую светскую и духовную власть. Тем не менее еще сохраняли известные права советы старейшин: через них осуществлялось демократическое во­леизъявление свободных кочевников и членов деревенских об­щин.

Несколько лет спустя восстали мусульмане-фульбе Масины (Мали). Секу Хамаду (или Ахмаду, 1775—1845), марабут-фульбе, черпавший вдохновение и материальную помощь из центра борь­бы за обновление ислама, находившегося в более отдаленной об­ласти хауса, в 1810 г. одержал победу над языческим вождем фульбе из династии Дьялло и бамбарским королем Сегу. Новый правитель захватил процветающие торговые центры Дженне и Томбукту на Нигере и подчинил своему влиянию большую часть бамбара. На берегу реки Бани, к северо-востоку от Дженне, он заложил новую столицу и назвал ее Хамдаллахи (что означает «слава господу»); первоначально она больше походила на воен­ный лагерь, но через несколько лет приняла вид резиденции, впол­не достойной правящей мусульманской знати фульбе и духо­венства.

Особой заслугой Хамаду было учреждение в новом государст­ве хорошо функционировавшей администрации. Введенные им мусульманские нормы налогообложения, создававшие постоянный источник высоких доходов для правящей аристократии, были по­следовательно распространены на все провинции. Хамаду обеспе­чил себе право назначения и смещения бывших эмиров и кади, стоявших во главе провинций. Исполнительная и законодательная власть была сосредоточена в руках Большого совета, состоявше­го из 40 лиц духовного звания, Ему подчинялись 60 заместителей. Хамаду уделял особое внимание развитию торговли и ремесел, стремился повысить безопасность передвижения по транссахар-ским дорогам и завязать новые торговые отношения с побережьем. Эта покровительственная политика привлекала в городские центры долины Нигера, прежде всего в Дженне, купцов из райо­нов расселения хауса, торговцев дьюла и бамбара, а также текрурцев и иногда арабов. И тем не менее путешественник и исследова­тель Рене Кайе, который в новое время первым из европейцев с большим трудом пробился в Томбукту* (* Первым из европейцев нового времени в Томбукту добрался шотландец Александр Лэнг, прибывший в город 13 августа 1826 г., почти за два года до Кайе. Однако Лэнг погиб на обратном пути в Триполи в сентябре того же, 1826 г.), испытал сильнейшее разочарование при виде города: фактически он находился во вла­сти шейхов туарегов, ведших кочевой образ жизни. Государст­венная администрация в государстве Хамаду проявляла исключи­тельное внимание к кочевникам-фульбе. Им было предписано в определенный срок перейти к оседлому образу жизни и обосно­ваться в деревнях. Секу Хамаду умер в 1845 г., но перед смертью успел назначить наследником своего сына Ахмаду II, который правил до 1862 г. и, в свою очередь, передал бразды правления сыну. Государство Ахмаду в Масине затем распалось под мощ­ным натиском основателя другого государства XIX в. — ал-Хадж Омара.

В религиозном движении фульбе и тукулёров за обновление ислама особое место принадлежит восстанию Османа дан Фодио (1754—1817) и основанному им централизованному государству Сокото в Северной Нигерии. И не только потому, что в этом дви­жении участвовали широкие и очень неоднородные слои населе­ния. Главное, что государство это достигло очень высокой сту­пени развития и пользовалось большим авторитетом. Ареной действий и центром восстания под руководством исламского веро­учителя Османа дан Фодио явились в начале XIX в. хаусанские го­сударства (см. гл. III, 1.4), чьи войска были наголову разбиты в 1804—1810 гг. В конце XVIII в. ведущее положение среди сопер­ничавших между собой городов-государств хауса удалось занять Гобиру. Здесь-то и возникло движение Османа дан Фодио, чему способствовали разброд и раздоры среди городов-государств хау­са, не позволявшие им даже объединиться для совместного отпо­ра надвигавшейся опасности. Подобное бессилие объяснялось тем, что оппозиция угнетенных и эксплуатируемых слоев населения правящей верхушке хауса существенно ослабляла, особенно в критические моменты, боеспособность войск, в которых преобла­дали несвободные люди и выходцы из других подчиненных групп населения хауса.

В государствах хауса с их далеко зашедшей социальной диф­ференциацией бороро своими силами были не в состоянии сло­мить хорошо налаженный государственный организм. По-видимо­му, они и здесь выступали всего лишь в роли вспомогательных войск, служивших интересам образовывавшейся в это время бо­гатой знати. Несомненно, восстание с самого начала было на­правлено на захват власти господствующей верхушкой фульбе, хотя на разных этапах борьбы в ней участвовали различные группы населения.

Богатая аристократия фульбе начала выделяться в городах и деревнях на территории хауса с XVII в. и стала серьезной эконо­мической силой. Ей подчинялись многочисленные рабы и лично зависимые люди, выполнявшие для нее сельскохозяйственные работы, занимавшиеся торговлей и ремеслами. Но главное богатство фульбе и здесь составляли огромные стада скота, которые пас­ли попавшие, в зависимость роды бороро. Кроме того, знать фуль­бе умело использовала родовые традиции для усиления своего влияния, что открывало широкие возможности эксплуатации и закабаления сородичей. Знатные фульбе, чтобы еще больше упро­чить свои экономические и политические позиции, обзаводились дружинами. Наиболее состоятельные из них занимали должности придворных чиновников или мусульманских священнослужителей и тем самым выдвигались на видное положение, но ни богатство, ни звания не уравнивали фульбе в политических правах с аристо­кратией и даже с простым людом хауса. Естественно, что значи­тельная часть экономически могущественной, а политически все еще бесправной верхушки фульбе была кровно заинтересована в смене политической власти.

Государства фульбе и тукулёров к началу XIX в.: империя Сокото

Но не только аристократия фульбе и ее многочисленные дру­жины стремились к политическому перевороту (хотя проявляли колебания и были лишены единства). К восстанию примкнули ши­рокие слои беднейших угнетенных хауса, живших как в городах, так и в сельских местностях, а также рабы. Они сочувствовали повстанцам и сотрудничали с ними в надежде, что падение знати хауса принесет им улучшение социальных и экономических усло­вий жизни и если не полную отмену, то хотя бы смягчение обре­менительной налоговой системы. Ознакомление с теоретической программой джихада убеждает в том, что, как ни скромны были выдвигавшиеся в ней социально-экономические требования, она с самого начала была целеустремленно ориентирована на сотрудни­чество широких слоев фульбе с угнетенным населением хауса. Осман дан Фодио, безусловно, понимал, что без поддержки народ­ных масс ему грозит изоляция.

Поэтому для начального этапа «священной войны» характер­но, что в ней были широко представлены разные слои населения фульбе и хауса, которых объединяло стремление — правда, обу­словленное различными классовыми позициями — избавиться от господства знати хауса. На первых порах к движению примкнули даже некоторые представители хаусанской аристократии, в основ­ном, по-видимому, ее низших звеньев, а также воины дружин, которым смена правящей династии сулила экономические и поли­тические выгоды. Сначала участие отдельных прослоек населения не было единодушным и повсеместным (в первую очередь это от­носится к знатным фульбе, которых толкнули в ряды повстанцев субъективные мотивы и факторы; имеющие немаловажное значе­ние в классовом обществе), но очень скоро участвовавшие в дви­жении социальные слои оказались четко обрисованы в соответст­вии с экономическими, социальными и политическими целями вос­стания. В центр восстания все больше выдвигалась аристократия фульбе, и естественно, что это предопределило ход восстания, его результаты и последующие изменения.

Очень трудно установить, сколько кочевых родов фульбе под­держало движение Османа дан Фодио, но самый факт их участия сомнений не вызывает. Не будучи в основной массе мусульмана­ми, кочевники тем не менее присоединились к джихаду и участво­вали в завоеваниях, ибо были связаны с аристократическими семействами фульбе экономическими и этническими узами и спра­ведливо возмущались даннической зависимостью от правителей-хауса. Скорее всего, кочевников было особенно много в быстро разраставшихся военных дружинах и войсках влиятельных аристо-кратов-фульбе. Высокая боеспособность кочевников, в частности их хорошо обученной конницы, во многом способствовала быст­рой победе джихада. Хотя хаусанские армии были оснащены го­раздо лучше и располагали купленным у американцев и англичан огнестрельным оружием, они не могли противостоять быстрой кавалерии фульбе и лучникам. Хаусанские части, состоявшие из несвободных людей, воевали неохотно и нерешительно.

Осман дан Фодио выступил со своей проповедью в  1774— 1775 гг. сначала в Гобире, Кебби и Замфаре. Он был не первым маламом* (* М а л а м   (араб.-хаус.)   —  первоначально мусульманское духовное лицо; позднее — всякий образованный человек.), призывавшим к реформам, но имел большой успех, особенно в Гобире.  Его стихи и памфлеты стали своего рода «хаусанской  марсельезой». Король Гобира Бава даже избрал Османа наставником своего сына Юнфы. После смерти Бавы Осману удалось добиться восшествия на престол своего ученика, но вскоре между ним и последователями Османа, имевшими по­стоянный лагерь в Дагеле, начались разногласия и конфликты. Есть много версий, что именно послужило конкретной причиной восстания, но наибольшей популярностью пользуется объяснение, приведенное в хаусанской хронике: якобы один из военачальников Юнфы перед походом в Кебби напал на уважаемого священно­служителя города Гимбана, захватил и обратил в рабство многих его последователей и жителей города. Осман объявил захваченно­го малама своим учеником и добился освобождения   всех пленных.

Хаусанская хроника считает это событие поводом к началу военных действий, в результате которых 21 февраля 1804 г. Осман совершил «хиджру», т. е. покинул лагерь в Дагеле. 21 июня 1804 г. в решающей битве при Квардаме близ водоема Кото (Квотто) брат Османа, Абдаллах, стоявший во главе войска, раз­бил Юнфу и захватил ценное оружие. На поле брани был воз­глашен официальный призыв к джихаду. К 1810 г. повстанцы за­воевали все области, населенные хауса, и основали могуществен­ное государство Сокото.

Уже во время подготовительной проповеди в Гобире Осман обращался с посланиями к видным и зажиточным маламам и аристократам-фульбе в других странах хауса. После сражения близ Квотто в 1804 г. Осман поручил завоевание хаусанских го­сударств и других провинций местным фульбе, а командование возложил на аристократов и их дружины. Таким образом Осман привлек сепаратистски настроенные знатные семейства фульбе из отдельных государств хауса к участию в общем движении и под­чинил их центральному руководству. Поставив их под знамя общей борьбы, он создал внешние узы единства и заложил основы империи Сокото. Она охватывала наряду с отдельными эмирата­ми в коренных районах хауса (в том числе Кано, Зариа, Замфара, Гандо, Нупе, временами Гобир и Кебби) вновь завоеванные обла­сти на востоке, вплоть до озера Чад и Северного Камеруна (Адамава). Только Борну удалось остановить экспансию фульбе. После смерти Османа дан Фодио в 1817 г. султанат был поделен между его братом Абдаллахом, возглавлявшим в качестве воена­чальника многие военные походы, и сыном Белло. Абдаллах по­лучил западные провинции с главным городом Гандо, а Мухам­мед Белло правил в Сокото, в центре бывших государств хауса, и был одновременно высшим сюзереном отдаленных восточных провинций и эмиратов, включая Адамава.

На знаменах «священной войны» были начертаны призывы к возврату к истинному Корану и сунне * (* С у н н а (араб.) — букв, «обычай». В мусульманском праве под этим термином имеется в виду обычай пророка Мухаммеда: сообщения о его дейст­виях или высказываниях в тех или иных обстоятельствах. Фактически сунна включила многие нормы обычного права доисламских арабов и нормы, склады­вавшиеся во вновь завоеванных областях в первые годы после начала мусуль­манских завоеваний. Эти обычноправовые нормы были, так сказать, задним чис­лом освящены авторитетом пророка.), к восстановлению цент­рализованного государства в его первоначальной чистоте и про­стоте, к строгой морали. В оправдание джихада Осман и его по­следователи ссылались на то, что хауса изменили исламу, и не только упрекали их в нарушении мусульманских правовых норм, в отсутствии религиозного рвения, в соблюдении анимистических традиций и ритуалов, но и прямо призывали в боевых лозунгах к войне правоверных против неверных. Многие буржуазные авто­ры из этого заключают, что фульбе, фанатически преданные исла­му, принесли язычникам-хауса истинную веру, но они неправиль­но оценивают аргументацию религиозного характера и социаль­ную действительность.

Как известно, государства хауса начиная еще с XIV в. под­вергались исламизации. В первую очередь мусульманство приняли наряду с правящим классом феодалов широкие слои населе­ния городов, являвшихся центрами торговли, ремесел и образования. Конечно, даже в XVIII в. далеко не все крестьяне-хауса отказались от своих анимистических верований, но тем не менее самые широкие круги населения хаусанской территории, несомнен­но, приняли мусульманство, во всяком случае его обряды. Естест­венно, как и во многих других мусульманских районах, аними­стические, доисламские обычаи и правовые нормы сосуществова­ли здесь с исламом и, накладывая на него свой отпечаток, прида­вали ему местную специфику. Этого процесса не избежали не­сколько десятилетий спустя и правители фульбе в государстве Сокото: их якобы чистая доктрина ислама, их правовые нормы и ритуальные обычаи явно имели под собой анимистическую под­оплеку.

Итак, приводимые источниками воззвания к войне против не­верных, против язычников должны были с самого начала доказы­вать высокие цели джихада. В представляющей особый интерес для науки работе «Танбиху-ль-ихван» («Наставление братьям»), написанной в 1811 г., Осман дан Фодио в соответствии со своими политическими задачами сужает фронт религиозных нападок и объявляет неверными идолопоклонниками только правителей хау­са. Еще пророк проклял неправедных тиранов, заявляет он. Коль­цо вокруг деспотических «неверных» правителей хауса смыка­лось, им не оставалось ничего иного, как уступить власть истин­ным защитникам ислама. С этим связано специфическое учение о государстве, в котором особый интерес представляет неодно­кратно проводимое всестороннее отождествление церкви и госу­дарства. Что касается правителя, то его личные интересы были приравнены к интересам государства на всех фазах развития.

Теоретической основой джихада, начатого Османом дан Фо­дио, было требование возврата к простому учению Мухаммеда, возврата к сунне. «Пророк сказал: будь проклят тот, кто отрица­ет, что бог един, кто добавляет что-нибудь к книге божьей, кто разрешает то, что бог запретил... тот, кто отступает от сунны» ¹⁷. Одновременно с этими требованиями реформ на хаусанской тер­ритории Осман дан Фодио выдвигал, особенно в подготовитель­ный период, призыв к аскезе, который дает право предположить известное влияние суфийских (мистических) кругов. Османа очень часто сравнивали с «ожидаемым Махди», но сам он не считал себя имамом и отказывался от этой чести. Тем не менее благода­ря распространению классической мусульманской эсхатологии идея махдизма сохраняла свою живучесть, в наибольшей мере при преемниках Османа, и чрезвычайно усиливалась в моменты политических и социальных кризисов, особенно в период антико­лониальной борьбы в конце XIX в.

Социально-экономические основы учения Османа дан Фодио отчетливо выявились в его требовании облегчить участь рабов и женщин. Он энергично восстал против того, чтобы при введении более строгих мусульманских обычаев женщин и рабов отстраня­ли от участия в богослужении и в проповеди веры.

Во многих работах Осман призывает к справедливости и мяг­кости в обращении с рабами, хотя решительно возражает против их освобождения. Только не понимая или искажая цели и объек­тивные возможности теократических реформ Османа, можно пред­положить, что он был способен выдвинуть идею полного освобож­дения рабов, хотя его учение и деятельность, по крайней мере на первом этапе восстания, не были лишены социально-революцион­ных тенденций, направленных против знати хауса. Однако эти тенденции, к слову сказать оставившие свой след только в рабо­тах Османа, уже несли на себе печать эсхатологического прозре­ния. В потусторонней жизни искал Осман спасения от объектив­ных трудностей земного бытия, которые мешали субъективным устремлениям окружавших его людей.

Однако ни в коем случае не следует истолковывать все соци­ально-критические идеи Османа как обманный маневр, предпри­нимаемый лишь с одной целью: привлечь на свою сторону угне­тенное население хауса. Они полностью соответствовали искрен­нему стремлению Османа к реформам, но еще в зародыше были задушены в угоду классовым интересам соратников Османа и по­литическим целям правящей верхушки фульбе, рвавшейся к власти.

Таким образом, в государствах хауса аристократия фульбе и ее военные дружины определяли содержание джихада и только они пожали его плоды. Они получили богатые имения знати хау­са, а также вновь завоеванные земли и заняли положение правя­щего феодального класса. Участвовавшие в движении бедные и угнетенные слои хаусанских талакава (зависимых крестьян в де­ревенских общинах), рабы и лично зависимые, а также угнетае­мое население фульбе обманулись в своих ожиданиях: социаль­но-экономические условия их жизни не изменились. Естественно, что в результате джихад и его религиозные вожди лишились ка­кой-либо популярности. Этим объясняется и то обстоятельство, что происшедшие вскоре восстания части знати и маламов хауса пользовались сочувствием и в известной мере поддержкой широ­ких слоев бедноты хауса. Население Кано подало султану Белло прошение, в котором жаловалось на скандальные действия и же­стокости аристократии фульбе. Здесь власть знати фульбе была поколеблена рядом крупных восстаний.

В целом новая знать образовавшегося государства Сокото заимствовала формы эксплуатации и систему управления, суще­ствовавшие в государствах хауса. Только в налогообложении бы­ли применены новые формы, соответствовавшие усилению эксплу­атации. Создание регулярной налоговой системы, обеспечение по­стоянных государственных доходов всегда являлось одной из главных задач каждого молодого государства в классовом обще­стве. Своеобразие введенных или унаследованных от прежнего времени налогов, взимавшихся на всей территории государства Сокото и в других теократических новообразованиях фульбе и тукулёров, прежде всего в Масине, состояло в том, что они более строго следовали мусульманскому законодательству. В государст­ве Сокото налоговая система, имевшая много вариантов, в основ­ном покоилась на правовых нормах ислама и в меньшей мере — на традиционном обычном праве.

Доходы султана и эмиров государства Сокото складывались из поступлений от принадлежавших им лично «рабских» поселе­ний и стад, от коронных имений и земель, но главным их источ­ником являлись регулярные налоги и подати. Доходы поступали в бюджет того или иного эмира, т. е. самостоятельного ламидо, и употреблялись для обогащения правящих семей, вознаграждения личного обслуживающего персонала и придворных чиновников, для увеличения военных контингентов, а также личных и государ­ственных владений и доменов, и прежде всего для устройства новых «рабских» поселений. Часть доходов в виде ежегодной да­ни отчислялась султану Сокото.

Происходило закрепление сложившихся классовых отношений и усиление эксплуатации. Возросший в результате новых терри­ториальных захватов приток рабов привел к широкому примене­нию в хозяйстве несвободных людей, которые, однако, по своему экономическому и юридическому статусу очень быстро уподобля­лись феодальным лично зависимым, и к дальнейшему закабале­нию еще свободного населения. Процесс социальной дифферен­циации фульбе-завоевателей активизировался, соответственно уве­личилась пропасть, отделявшая в силу разных условий существо­вания — экономических, социальных и политических — аристокра­тию фульбе, ставшую правящей верхушкой, от простых людей фульбе — скотоводов и земледельцев. В положении многих кочев-ников-фульбе вообще ничего не изменилось. Они продолжали пасти стада, ежегодно вносить дань и мало соприкасались с мест­ными правителями.

Для населения хауса произошло лишь одно изменение, да и то на высшей ступени социальной иерархии. Фульбе теоретически считали себя не только правящим классом, но и единственными свободными гражданами государства, которым подчиняются все остальные группы населения, в том числе и хауса. Фактически, однако, социальное положение человека определялось теперь его реальным экономическим и политическим весом. Хауса, принад­лежавший к бывшей знати, но проявивший готовность к сотрудни­честву, мог подняться до самого высокого поста. В то же время бедняк фульбе, занимавшийся скотоводством или земледелием, никоим образом не стоял на иерархической лестнице выше купца-хауса, который благодаря своему богатству мог очень быстро до­биться известных привилегий.

Даже рабы, часто выполнявшие в феодальном государстве Сокото важные общественные и военные функции, в своем про­движении по социальной лестнице могли оставить далеко позади себя многих лично свободных людей, не пользовавшихся экономи­ческим и политическим влиянием. Первоначально аристократия фульбе обосновывала свои притязания на власть этническим прин­ципом, но вопреки ее усилиям он вскоре уступил место классовой градации, основанной на фактическом разделении общественного богатства и реально сложившихся отношениях собственности. Ха­рактерно, что на территории расселения хауса аристократия фуль­бе даже отказалась от своих этнических, культурных и языковых особенностей и переняла язык и культуру хауса.

Хотя восстание Османа дан Фодио не могло принести карди­нальных изменений жизни общества, оно имело вначале положи­тельные последствия. Создание единого государства Сокото со сравнительно хорошо налаженной феодальной системой управле­ния, прекращение постоянных междоусобных войн государств хауса способствовали ощутимому подъему торговли и ремесел в многочисленных городских центрах. За джихадом последовала своего рода «литературная революция». Осман дан Фодио, его брат Абдаллах и особенно его сын Мухаммед Белло были блестя­щими писателями и знатоками ислама, из-под пера которых вышло много полемических сочинений, памфлетов и стихов теологическо­го содержания, а также работ по истории и географии. О богатой литературной жизни этого периода в начале XIX в. свидетельству­ют занесенные к настоящему времени в каталоги и выявленные 258 рукописей реформаторов государства Сокото. Оригиналь­ностью мышления и образованностью Осман дан Фодио особенно выделяется в длинном списке выдающихся деятелей Западной Африки.

Государство Сокото по праву занимает почетное место в исто­рии Нигерии и всей Африки. Но, как и во всех раннефеодальных государствах, здесь вскоре начался процесс децентрализации. Именно поэтому спустя каких-нибудь 100 лет колониальным вой­скам Англии, Франции и Германии удалось восстановить отдель­ных эмиров против султана, заменить их своими ставленниками, уничтожить единое государство Сокото и подчинить его колони­альному господству.

К востоку от Сокото шейх ал-Канеми в 1810 г. разбил войска фульбе, изгнал слабую династию Сефува и превратил город Куку на западном берегу озера Чад в новую столицу государства Борну. При ал-Канеми и его сыне Омаре (1835—1881), который сам занял трон султана (май), одно из самых древних африканских государств снова обрело блеск, пусть и не особенно яркий. Фео­дальная разобщенность была преодолена. В конце XIX в. бывшая столица Борну стала резиденцией военного предводителя Рабеха. Но в это время уже со всех сторон подстулали войска колониаль­ных захватчиков.

В первой половине XIX в. укрепилась власть мусульманских иерархий Багирми и Вадаи, правивших к юго-востоку и востоку от озера Чад. Достигнуть этих успехов удалось в основном благо­даря дальнейшему покорению родо-племенных объединений на территории нынешней Центральноафриканской Республики и Юж­ного Судана и установлению контроля над торговыми путями в Феццан и к Нилу.

2.2. Государства Межозерья в период с XVII до конца XIX в.

Как и зона Сахеля в Западной и Центральной Африке, саван­ны восточноафриканского Межозерья были идеальным маршру­том для кочевых племен скотоводов. Сюда докатилось, начиная с XIII в., несколько их волн, бравших начало в местности между Белым Нилом и восточным побережьем. В XV в. среди переселен­цев преобладали нилоты южной группы (луо-бито). От оседлого негроидного населения их отличали некоторые антропологические особенности, в том числе высокий рост, стройность, узкое лицо и т. д. Эти скотоводы оседали на равнине между протянувшимися цепочкой восгочноафриканскими озерами, преимущественно на территории Анколе, Буньоро, Торо, Руанды и Бурунди. Они полу­чили наименование «бахима» или «бахума», а в Руанде и Бурун­ди — «тутси» и «тусси».

Первое время пастухи-скотоводы во многих районах мирно сосуществовали с земледельческим населением, принадлежавшим к большой бантуязычной семье. Подобно  фульбе в Западной Аф­рике, они обменивались продуктами своего труда с оседлыми жи­телями, находясь с последними в своего рода симбиозе. Но и у них уже появились зачатки экономической и социальной диффе­ренциации. Хотя у кочевников сохранялся родовой уклад жизни, в тех родах и группах, что осели на землю, выделилась зажиточ­ная верхушка, стремившаяся к военным завоеваниям. Ее целью было покорить земледельческое население, захватить рабов и скот и тем самым добиться экономического и политического превосход­ства также и над своими сородичами. Эти элементарные социаль­ные явления лежали в основе «государственности» кочевых ско­товодов в Восточной Африке. Возникали государства, верхушка которых состояла из скотоводческой аристократии.

Тем не менее никак нельзя согласиться с распространяемой по сей день в различных вариантах «хамитской теорией». Ее мно­гочисленные сторонники утверждают, что племена светлокожих скотоводов — «хамитов» — принесли земледельческому негроид­ному населению более высокую культуру, а с ней — формы госу­дарственного устройства и институт «королей». Пришлые ското­воды якобы неизменно обладали большей политической зрелостью и были энергичнее, тогда как уже перешедшие к оседлости бантуязычные народности пребывали в состоянии «застоя». Подобная точка зрения противоречит тем фактам, что покоренное население в большинстве случаев еще до пришествия чужаков находилось на более высокой, чем они, ступени развития материальной куль­туры и пришлые пастухи, как правило, заимствовали их язык и обычаи. Кроме того, как доказывает пример Буганды, далеко не все государственные образования этого времени были обязаны своим происхождением скотоводческой аристократии. «Хамитская теория» во всех своих разновидностях ложно истолковывает ис­торические факты. Она относится к богатому арсеналу колони­ально-апологетических и расистских теорий, с помощью которых империализм пытается оправдать свои притязания на господство над африканскими народами, прибегая для этого и к ссылкам на исторические модели.

Устная традиция сообщает, что из неоформившихся сначала племенных объединений в 1500 г. сложилось одно из первых го­сударств — «империя» Буньоро-Китара, находившаяся на северо-западе Уганды. Правящая аристократия из нилотского народа бито во главе с мукамой без особых усилий подчинила крестьян­ское население своей экономической и политической власти и рас­пространила непрочную систему данничества на соседние области до реки Карагве, в том числе на многочисленных скотоводов-хима. В середине XVII в. появились сильные соперники империи Ки­тара — Анколе и Бугаыда. В итоге господство аристократии бито, постоянно пополняемой новыми пришельцами, ограничилось пре­делами территории, на которой впоследствии возникло государ­ство Буньоро.

Буньоро, которое еще продолжало существовать в период во­енных экспедиций Англии, предпринимавшихся с конца XIX в. из Судана и района побережья, было типичным для Восточной Афри­ки «пастушеским государством». Могущество аристократии осно­вывалось на владении огромными стадами крупного рогатого ско­та, которые пасли их обедневшие или попавшие в кабалу сороди­чи, и землей. Члены королевской фамилии, занимавшие какой-ли­бо официальный пост, «вознаграждались» за счет поступлений от эксплуатируемого крестьянского населения. Последнее не только вносило натуральные подати, но и выполняло строительные и ре­монтные работы для деревенских старейшин и в резиденции ко­роля. Крестьяне были обязаны сдавать добытую на охоте слоно­вую кость и дичь, участвовать в военных действиях. Рабство за­нимало в социальной жизни государства лишь незначительное ме­сто.

В Буньоро прослеживается явление, представляющее большой интерес: чтобы войти в состав правящей знати, было недостаточ­но принадлежать к определенной этнической группе скотоводов, надо было еще обладать личным богатством. Имущие люди из среды крестьянства также могли занимать высокие государствен­ные посты. Иными словами, этнические ограничения раннего пе­риода государственной организации были ослаблены и уступили место более выраженным классовым, эксплуататорским отношени­ям. Правда, в государственный совет, существовавший с соизволе­ния мукамы, допускались только члены королевской семьи и аристократы-бито. Страна была поделена на десять провинций, во главе каждой стоял вождь или губернатор.

Анколе, расположенное к западу от озера Виктория, стало центром государства бахима. Согласно устной традиции, Анколе раньше, чем Китара и Руанда, было заселено скотоводами и па­стухами, но легенда, передающаяся из уст в уста, может искажать и приукрашивать действительность. Около 1700 г. у власти, как утверждают, стоял шестой правитель из династии бахима — Рухинда. Ему приписывают покорение некоторых племен к юго-за­паду от озера Виктория. В Анколе знать бахима сохраняла свой особый социальный престиж, определявшийся положением ее как верхушечного слоя скотоводов. Решающее значение неизменно имела собственность в виде скота; владению землей и зависимы­ми крестьянами принадлежала второстепенная роль. На верхуш­ке социальной пирамиды стоял мугабе, обладавший самыми боль­шими стадами, которые паслись на всей территории страны. До­ступ к обогащению был также открыт всем членам королевской фамилии и чиновникам, волею мугабе назначенным из числа его фаворитов. Правитель одаривал их большими стадами и предоставлял им право распоряжаться отдельными статьями государ­ственных доходов, поступавших из провинций и округов (Анколе было разделено на 16 крупных провинций). Покоренные крестьяне-баиру платили подати и выполняли трудовые повинности, но не несли военной службы и имели более низкий правовой статус, чем бахима, которые подчеркивали свое особое положение, опре­делявшееся их этнической принадлежностью. Тем не менее многие пастухи-бахима, лишаясь скота, опускались до положения баиру и были вынуждены пасти стада своих знатных соллеменников.

Не следует преувеличивать богатство высших слоев населения этих государств, в том числе и Буньоро. Они продолжали вести образ жизни скотоводов, чуждый какой-либо роскоши. У них не было столицы в собственном смысле этого слова, с большими зданиями и дворцами, известными нам по другим центрам государ­ственного развития. Двор и жилые дома правителя и его семьи отличались от других краалей (комплекс отдельных домохозяйств) только тем, что были больше и добротнее. Посередине ко­ролевского крааля стоял главный дом с тронным залом для тор­жественных приемов, вокруг размещались стада коров. Они снаб­жали «двор» молоком. Каждый вождь строил свой дом с таким расчетом, чтобы вход был обращен к хозяйству мугабе.

Интерес представляет развитие Руанды и Бурунди^17а в этот же период. Осевшие на территории этих государств тутси, или тусси, принадлежали, вероятно, к первым пришельцам в район Меж­озерья. Тем не менее среди населения преобладали хуту, занимав­шиеся мотыжным земледелием; они были разбавлены небольшим числом пигмеев тва.

И здесь образование государственного аппарата не строилось на межрасовых противоречиях. Вновь и вновь факты социальной и имущественной дифференциации, выделения аристократии высту­пали как решающий момент этого процесса. Такие общественные явления были неизвестны хуту и тутси, когда они впервые сопри­коснулись в XIII в. Тутси, кочевавшие и жившие родами или семейными группами, выбрали для своих пастбищ и для поселе­ния холмистые местности, которых избегали хуту. Хуту в это вре­мя также объединялись в родовые группы, но те были лишены стабильности и часто враждовали между собой. В родах тутси экономическое и социальное расслоение развивалось быстрее, чем у земледельцев. Из их среды выделились богатые люди, они захва­тили политическую власть и, создав военные дружины, в которые входили хуту, подчинили своему влиянию не только мелкие общи­ны хуту, но и обедневшие роды тутси. Эти процессы активизиро­вались после 1500 г. с появлением новых пришельцев-скотоводов, имевших большие стада скота и знавших более совершенную ме­таллургию железа.

В пограничной области Бугасера, на озере Мохази, в резуль­тате длительного развития образовалась небольшая конфедера­ция, па основе которой в XVI—XVII вв. возникло государство Руанда. Кигери I Мукобанья и Мибамбве I Мутабази в постоянных войнах расширили его территорию. В конце XVII в. при Нтаре I Рушатси сформировалось и Бурунди.

Здесь исходным пунктом для развития раннеклассового обще­ства и возникновения отношений эксплуатации была собственность на скот. В последующие века именно она определяла права человека при разделе земли, его возвышение в обществе и воз­можность выполнения политико-административных функций. Уже в XVII в. вожди, а впоследствии и .правители Руанды упразднили политическую власть старейшин рода как тутси, так и хуту: отны­не они лишились возможности создавать территориальные объ­единения. Но далеко не всюду удалось полностью устранить ро­довой строй. Оставшиеся от него объединения жителей, так назы­ваемые инзу, стали органической частью государства, построен­ного по территориальному принципу. Вожди инзу несли от­ветственность за то, чтобы точно в срок и в назначенном объеме поступали коллективные налоги и натуральные поставки и чтобы по приказу правителя или подвластного ему чиновника неукосни­тельно выполнялись трудовая и воинская повинности. Вожди и сами становились чиновниками и получали за свои труды возна­граждение в виде лена. Таким образом некоторые богатые вожди хуту с холмов, а частично и тва смогли проникнуть в низшие звенья иерархии тутси.

Все свободные земли, а потом и все высвободившиеся из родо­вого владения участки тутси объявили собственностью государст­ва, которое олицетворял мвами. На этом основании значительная часть крестьянских общин хуту и многие обедневшие скотоводы тутси, пасшие стада знати, были поставлены в зависимость от него и принуждены платить подати и нести повинности. Аристокра­ты по крови, принадлежавшие к королевскому роду и большим семьям, откуда происходили матери будущих престолонаследни­ков, обладали огромными богатствами в виде скота и получали в полновластное владение большие провинции, освобожденные от налогов, где эти аристократы пользовались личной неприкосновен­ностью. К высокопоставленной наследственной аристократии при­надлежали также командующий армией и вожди провинций. Кро­ме того, средние чиновники и придворные при введении в долж­ность часто получали привилегии, не передававшиеся по наслед­ству: скот, земли, право использования известной доли налогов и трудовых повинностей, взимаемых ими в пользу государства. Священнослужители и хранители придворного культа были при­равнены к знати и в награду за службу получали скот. Аристо­краты пользовались плодами труда не только зависимых крестьян и пастухов: в имении аристократа и на прилегавших к усадьбе полях, принадлежавших его жене, работали несвободные люди, напоминающие патриархальных «домашних» рабов и крепостных в других местностях.

Только в первой половине XIX в. появились специальные не­вольничьи рынки, которые, однако, удовлетворяли в основном спрос арабских работорговцев из соседних областей. Жившие в деревнях специалисты-ремесленники платили подати наравне с крестьянами. Но и те немногие ремесленники и торговцы, которые не были связаны с сельскими объединениями, также облагались высокими налогами. На низшей ступени социальной лестницы находилась часть тва, перешедшая к оседлости (большинство тва оставались охотниками и собирателями и знали лишь каменные орудия). Они зарабатывали на пропитание кузнечным или гончар­ным ремеслом и вели обособленный образ жизни, составляя как бы особые касты. Общество их презирало.

Руанда и .Бурунди известны своей последовательной кастовой системой. В период перехода от первобытнообщинного строя к ран­неклассовому обществу, унаследовавшему многие пережитки де­ления общества по родству и по этническим признакам, кастовая структура помогала правящим группам сохранять свои социаль­ные и политические преимущества. Это отразилось и в юридиче­ских привилегиях или запретах, распространявшихся на касты, которые в идеале представляли собой замкнутые группы, образуе­мые на основе этнической принадлежности или рода деятельно­сти. Однако утверждавшиеся на протяжении XVIII и XIX вв. от­ношения эксплуатации подорвали кастовую систему. Кастовое право превратилось в правовые нормы постепенно формировавше­гося раннеклассового общества, сметавшего на своем пути этни­ческие ограничения.

Уже король Кигери I Мукобанья (XV в.) с целью упрочения своей власти повелел собирать и хранить мифы и легенды о при­ходе тутси и их деяниях при основании Руанды. С течением веков в Руанде и особенно в Бурунди стали возникать, а потом и вовсе не прекращались конфликты между центральной властью, стре­мившейся путем назначений обеспечить свои наследственные пра­ва, и рвавшейся к власти аристократией тутси. Начиная с XVIII в. последней удалось добиться того, что правителем становился не­совершеннолетний принц. Это усиливало влияние королевы-мате­ри и ее фамилии. Кроме того, аристократия осуществляла свое влияние через государственный совет. Он играл особенно важную роль в Бурунди, в Руанде же оставался совещательным органом, лишенным исполнительных прав.

В XIX в. как Руанду, так и Бурунди раздирали династические распри, высшая знать проявляла все более сильные тенденции к партикуляризму. Правители пытались использовать военачаль­ников в борьбе против губернаторов провинций, но не могли по­колебать некоторые их наследственные привилегии, в частности право собственности на скот и землю. Территориальное управле­ние ослабло. В конце XIX в. некогда могущественное государст­во Бурунди производило впечатление конгломерата независимых мелких княжеств, враждующих между собой. Мвези II Гисабо (1852—1908) предпринял еще одну попытку разбить наиболее крупных вельмож, которые к этому времени уже владели двумя третями крупного рогатого скота и огромными земельными пло­щадями, но успеха он не имел. В конце XIX в. центральную власть в Бурунди охватил глубокий политический кризис. Он не был преодолен даже тогда, когда аристократия на время объ­единилась для отпора арабскому предводителю мародеров Румализе.

Напротив, Руанда при Кигери IV (1853—1895) достигла апо­гея своего могущества. Частые войны, в том числе против Бурун­ди и Анколе, приносили королю богатую добычу в виде скота и военнопленных. Стремясь укрепить центральную власть, Кигери IV ввел принцип назначения и смещения административных чи­новников, отменил передачу собственности по наследству и со­здал новую категорию преданных чиновников из низших слоев населения. Он упорно боролся с сепаратизмом высшей аристокра­тии, даже своих родных сыновей, и реорганизовал армию. Однако после его смерти в 1895 г. возобновившаяся борьба за власть сделала Руанду, как и Бурунди, легкой добычей подступавших к ней немецких колониальных захватчиков.

Убедительным опровержением «хамитской теории» является-то обстоятельство, что параллельно государствам, где преобла­дала скотоводческая знать бахима или тутси, к северу и северо-западу от озера Виктория возвысилось крупное государственное объединение явно негроидного характера, которое ни разу за всю свою историю не было покорено скотоводческими племенами,— государство Буганда ^17б.

Основное население Буганды составляли земледельцы баганда. Конечно, и они начиная с XIV в. испытали на себе последствия переселений народов, и здесь происходило смешение различных этнических слоев, в том числе и с родовыми группами скотово­дов, но последние очень быстро ассимилировались и утрачивали специфику своего социального и экономического уклада. На­сколько известно, они обогнули Буганду в западном направлении и обосновались в Торо, Анколе и Руанда-Бурунди. Берега озера Виктория, покрытые густыми лесами и большими болотами, слу­жили естественным препятствием скотоводству. Период образова­ния государства на территории Буганды сопровождался глубин­ными процессами экономической, социальной и политической пе­рестройки внутри баганда и постоянно связанных с ними родовых и племенных групп.

Из устных преданий встает в общем довольно туманная кар­тина начального периода конфедерации. В XIV—XV вв. на терри­тории, где впоследствии находилась Буганда, вернее, на части этой территории сложился союз разрозненных прежде родовых групп. К объединению их толкала необходимость обороны от внеш­него врага — Буньоро. Возглавлявшая конфедерацию династия во главе с правителем — кабакой — первоначально была непра­вомочна вмешиваться в дела кровнородственных групп и их родо­вой верхушки. Функция правителя ограничивалась соблюдением внутреннего порядка и организацией общего отпора внешним вра­гам. Однако со временем власть кабаки, его чиновной и военной знати возросла.

К XVII в. непрочная ранее конфедерация окрепла и с середи­ны этого столетия встала на путь завоеваний, что, в свою оче­редь, оказало большое влияние на консолидацию центральной государственной власти внутри страны. С тех пор Буганда си­стематически раздвигала границы своих владений. В XIX в. ей удалось покорить и обложить данью многие соседние области, в частности Бусогу, Анколе, временно Буньоро и Торо, а на терри­тории современной Танзании — Кизибу и Карагве. Флот кабаки контролировал почти все озеро Виктория и берег, где находи­лась Буганда. В начале XVIII в. был нанесен смертельный удар уцелевшей родовой организации внутри государства. Родовая конфедерация уступила место централизованному государству.

Таким образом, в XVIII и XIX вв. в Буганде была создана прочная система управления и власти, равных которой не знал район Межозерья. По данным устной царской хроники, в XVIII в., начиная с третьего кабаки, Кимери, была введена передача тро­на по наследству. В длинном списке правителей XVIII в. особен­но выделяется кабака Кьябагу, правивший с 1763 по 1780 г. По примеру своих предшественников он продолжал воевать на севе­ро-востоке против Бусоги, что была расположена на берегу озера Киога, и захватил ее. Второй сын Кьябагу, Семакокиро (1797— 1814), жестоко подавил междоусобия претендентов на трон и тем утвердил абсолютную власть правящего дома. Кстати, и он и его преемник будто бы убили нескольких своих сыновей. В правление Семакокиро были установлены, в основном через суахилийских купцов, торговые связи с побережьем по маршрутам, проходившим к югу от озера Виктория.

Преобладание правителей Буганды в Межозерье особенно силь­но возросло при Суне II (1836—1868) и Мутссе Мукабья (1868— 1884).

Кабака Калема (Суна II) подавлял внутри страны тенденции к децентрализации и с этой целью ограничил власть крупных чи­новников. При нем армия была полностью реорганизована и зано­во вооружена. Через султана Занзибара и проникавших теперь далеко в глубь суши арабских купцов он обменивал слоновую кость и обращенных в рабство военнопленных на огнестрельное оружие и порох. Война стала прибыльным делом для правящей верхушки Буганды, и ее войска то и дело нападали на соседей, начиная от Буньоро и кончая Руандой.

Следующий кабака, Мутеса I, также придавал большое значе­ние организации войска и флота. В числе его важнейших за­слуг — создание постоянной армии. Ее части размещались во всех десяти провинциях страны, продовольствием их обеспечивали специальные деревни, располагавшиеся вдоль границ. Военно-организационное руководство армией осуществляли по назначе­нию самого кабаки офицеры, образовавшие особую воинскую знать и получавшие за службу ленные владения. Эта новая фор­ма организации войска явно уходила своими корнями в прошлое, когда воинскую службу несли способные к ношению оружия крестьяне каждой деревни во главе со своим старейшиной, тогда как аристократы, они же военачальники, были ответственны перед самим кабакой за то, чтобы пригодные к службе жители от нее не отлынивали.

Переход от всенародного ополчения к постоянному войску имел важные последствия. Отныне кабака располагал сильной армией, которую можно было в кратчайший срок привести в состояние мобилизационной и боевой готовности. Ее боеспособность и при обороне и при наступлении на соседние племена и государства значительно возросла. Кроме того, солдаты постоянной армии были по возможности вооружены огнестрельным оружием. В 1872 г., когда войска в целом еще сражались копьями, специ­альные полки, своего рода лейб-гвардия кабаки, имели тысячи ружей и успешно пользовались ими. Постоянное войско служило одной цели — расширению власти правящей верхушки, особенно кабаки, осуществлению ее экономических и политических чаяний.

Кроме того, Мутеса I держал значительный флот на озере Виктория, который, кажется, внушал врагам еще больший страх, чем сухопутные войска. Армия и флот давали кабаке возможность захватывать скот и рабов, «окорять чужие земли и облагать их данью, а с середины XIX в. — монополизировать торговлю с по­бережьем, что являлось важным преимуществом. Административ­ные правители островов и прибрежных районов обеспечивали по­стройку и мобилизационную готовность судов. Правда, данные о величине флота баганда очень разноречивы. До нас дошли све­дения о сражениях на воде против барума, в которых участвова­ли от 300 до 400 крупных военных кораблей и многочисленные рыбацкие лодки. Флот мог перевозить до 20 тысяч вооруженных солдат.

В XIX в. Буганда было типичным раннефеодальным государ­ством * (* Историк из ГДР В. Руш, на которого ссылается здесь автор, воздержался от точного определения характера общества традиционной Буганды: он говорит лишь о том, что оно было раннеклассовым. К тому же описание общественной структуры у Т. Бюттнер может быть дополнено: заслуживал бы, например, упо­минания такой немаловажный процесс, как сложение зачатков соседской общины за счет крестьян-«поселенцев», покидавших земли своих родовых общин (см.: Э. С. Годинер. Становление государства в Буганде. — Становление классов и государства. М., 1976, с. 183—190).). Кабака, члены царской фамилии, т. е. знать от рождения, назначаемая сверху широко разветвлявшаяся чиновная и служилая знать, получавшая лены лишь в пожизненное пользование, знать наследственная (священнослужители, а теперь и зависимые ста­рейшины бывших родовых объединений) образовывали правящую верхушку. Экономической основой ее могущества была высшая прерогатива кабаки распоряжаться землей и недрами и происте­кающее отсюда право вознаграждать своих вельмож за оказывае­мые «услуги» временными или наследственными ленами. В за­висимости от занимаемого положения и обстановки знать полу­чала привилегии на взимание налогов с деревенских общин, име­ния, рабов и скот.

Большое влияние, даже в экономике, имели жрецы. Главный храм каждого божества окружали обширные угодья, которыми пользовались его служители. Кроме того, аристократия осыпала храмы подношениями в виде скота, рабов, женщин, продуктов; женщины и невольники обрабатывали храмовые поля. Священно­служителям принадлежали и большие стада. Следовательно, в их руках были сосредоточены значительные богатства, с помощью которых они старались усилить свое политическое влияние.

Основную массу эксплуатируемых составляли крестьяне, жив­шие деревенскими общинами на бывших родовых территориях или во владениях чиновной и служилой знати и их управляющих. Крестьяне и их дети пользовались земельным участком и пастби­щами для выпаса скота до тех пор, пока они выполняли повин­ности для своего господина. Они теряли это право при переселе­нии на новое место. Тем не менее каждый крестьянин первоначаль­но имел возможность найти себе другого господина, и только в XIX в. она была существенно ограничена.

На зависимом крестьянском населении лежали многочислен­ные повинности: земельная рента в виде отработок и натуральных податей владельцу лена, ежегодный налог кабаке, сначала также натуральный, а впоследствии — раковинами каури, выполнявши­ми функцию денег, участие в общественных работах. Очень трудная военная служба была тяжелым бременем для крестьян-налогоплательщиков, но временами их более всего отягощала тру­довая повинность: крестьяне строили и ремонтировали дороги и улицы, возводили строения и ограды в резиденциях кабаки или знатных вельмож, заботились о поддержании храмов государст­венного культа. Иногда эти работы продолжались несколько ме­сяцев в году. Выращиванием бананов — главной пищевой куль­туры баганда — занимались почти исключительно женщины, и это высвобождало мужчин для других работ, в том числе для не­сения трудовой повинности, а также для военной службы.

Ремесло, рыболовство и т. д. первоначально являлись занятия­ми специальных кровнородственных групп. Хотя, стараясь по­ощрить их деятельность, аристократия принимала специальные меры и даже ставила их в привилегированное положение, по со­циальным и экономическим условиям своей жизни они мало чем отличались от эксплуатируемых крестьян в деревенских общинах. Образование слоя профессиональных ремесленников, полностью прекративших заниматься сельским хозяйством, произошло здесь довольно поздно и долго ограничивалось некоторыми центрами при дворе кабаки и отдельных вельмож. Правда, имела место из­вестная территориальная специализация: население берегов озе­ра Виктория поставляло рыбу и зерновые, из южных районов Буду и Коки поступали железо, кофе и одежда из волокон, часть областей производила прекрасные глиняные изделия, Буньоро предлагало пользовавшуюся большим спросом соль.

Плетение, обработка кожи, изготовление тканей из древесного волокна, резьба, строительство лодок, а также гончарство и кузнечное дело достигли высокого совершенства. Они были уделом мужчин и имели многовековую историю. В XIX в. специа­лизация получила широкое распространение, произошло общест­венное разделение труда. Оно повлекло за собой рост потребно­сти в обмене произведенных продуктов, а следовательно, в мест­ном рынке. Оживилась торговля с побережьем и с соседними об­ластями, но, кроме того, вблизи резиденции кабаки и вельмож появились постоянные рынки. Здесь сидели ремесленники и спе­циалисты, сюда устремлялась правящая знать, в частности и для того чтобы контролировать местную торговлю и взимать налоги.

В основании социальной пирамиды, в самом низшем слое экс­плуатируемого населения Буганды находились рабы. В XIX в. увеличилось число свободных крестьян и ремесленников баганда, обращенных за неуплату долгов в рабство. Однако основную массу рабов составляли не они, а люди других народов, захваченные на поле брани или в грабительских набегах. Их также стало су­щественно больше, ибо в XIX в. Буганда почти не выходила из со­стояния войны. Только немногим из пленников выпадало счастье стать патриархальными «домашними» рабами. Сотни их были заняты при дворах кабаки и других светских и духовных сановни­ков, в садах и мастерских. В отличие от других стран Африки, в Буганде потомки «домашних» рабов не пользовались личной юри­дической свободой. В XIX в., когда арабские торговцы предъявили повышенный спрос на рабов, аристократы продавали тысячи лю­дей в рабство, после чего начинался их мученический, а для мно­гих и смертный путь к побережью.

Немалые доходы приносили правителю и знати отправление правосудия, дань с покоренных племен и захватнические набеги. Чрезвычайно прибыльной была и торговля с побережьем. Подви­завшиеся на побережье купцы, в основном арабы, суахили и ньям-вези, доставляли новые товары: огнестрельное оружие, хлопчато­бумажные ткани, медную и железную проволоку, раковины кау­ри, невиданные ранее в Буганде ремесленные изделия и культур­ные растения. В обмен они требовали прежде всего слоновую кость, а во второй половине XIX в. — рабов. Все поступавшие со стороны грузы сначала осматривались при дворе кабаки, и при­глянувшиеся ему вещи он оставлял себе. Так, за пределы его двора никогда не выходили оружие и амуниция. В то же время хорошо продуманная система таможенного и военного контроля, преграждавшая купцам побережья прямой доступ в соседние об­ласти, обеспечивала правителю выгодную монополию в посредни­ческой торговле.

В организации государства также произошли сдвиги, которые отражали социальные процессы укрепления экономического и по­литического могущества кабаки и знати и отвечали необходимо­сти осуществлять эксплуатацию как своего населения, так и чу­жих народов. Управление страной зиждилось на территориальном принципе. Вся Буганда была разделена на десять больших про­винций, те, в свою очередь, состояли из округов, их начальникам подчинялись деревенские старейшины. Некоторые независимые государства или племенные объединения, например Бусога, пла­тили Буганде дань. Король обычно правил как абсолютный мо­нарх. Государственный совет — лукико — пользовался лишь со­вещательными правами. В него входили десять верховных прави­телей провинций и 'несколько высших чиновников, возглавлял его сам кабака. Естественно, что лукико неизменно защищал интересы кабаки и правящей верхушки. Хотя, как говорилось выше, адми­нистративные правители и придворные чиновники не имели права передавать лены по наследству, аристократы, посылая своих сы­новей ко двору царя и с помощью других действий, вскоре доби­лись того, что их привилегии в какой-то мере стали наследствен­ными. В XIX в. доступ к более высоким ступеням иерархической лестницы основной массе населения уже был закрыт, исключение делалось только для выдающихся военачальников.

Кабака был предметом особого религиозного почитания. В рав­ном с ним положении находились царица-мать и его жена, все трое носили титул кабаки. Правящая верхушка во главе с кабакой и его семьей отстранила широкое население от участия в религиоз­ных церемониях и стремилась внедрить монотеистические религи­озные представления. В конце XIX в. она решительно выступала против всех иных монотеистических религий.

При Мутесе I в его владениях появились первые европейские путешественники и экспедиции. Сначала Буганду посетили Спик и Грант (1861), затем Стэнли (1875), которому мы обязаны под­робным описанием государства Буганда. Появление этих предше­ственников империалистической экспансии европейских держав, предвещало упадок и гибель суверенной Буганды. Ее знать стала марионеткой в руках капиталистических держав, прежде всего Великобритании. При преемниках Мутесы I центральная власть ослабла из-за распрей и интриг между аристократами, восприняв­шими от европейских миссионеров христианство, и придворной «мусульманской» партией (примечательно, что Мутеса I носил арабское платье и читал Коран).